de omnibus dubitandum 114. 31

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.31. ОТ РА-ЗО-ЧА-РО-ВАНИЯ…

    За салончиком была спальня, с итальянским окном к Алазани. За площадкой с куртинками падал к реке обрыв, с зарослями черемухи, рябины, буйной крапивы и лопуха, с золотыми крестиками внизу — церкви Покрова Богородицы.

    Кинув на теперь омерзительную постель, сползшее голубое одеяло, напомнившее ему о ночи, когда он метался по дорогам, Венков достал обрывки найденного письма и опять принялся читать, упиваясь страданием: «и всю тебя Лю… которые не могу забыть… бархатные твои ко… первое наше бур… бровки, мои «бровки соболиные», которые вызывают во мне… пахнущие гиацинтами твои… летели на вокзал, а твоя шапочка вдруг…».

    Только и было на обрывках, завалившихся в щель комода, но эти слова пронзали. В чем же тут сомневаться, ясно! Почерк его, наглого подлеца в пэнснэ, знаменитого «Балалайкина», защитника «всех любвей, угнетенных и безответных», как кокетливо рисовался он, волнуя сердечки женщинок.

    Стало совершенно ясно: в последнюю поездку в Москву в январе, «на елку», она потеряла шапочку… — «Из сетки в купэ пропала, какая-то дама со мной сидела… не она ли?» — возбужденно рассказывала Елена, такая чудесная с мороза, как розовая льдинка, в розовом своем капоре.

    — «До чего я иззябла, милый… согрей меня…». Было четыре часа утра, мороз — за 20. Он сам ей отпер, заслышав морозный скрип. И они до утра болтали в качалке у постели, перед пылавшей печкой… и Елена кормила его пьяными вишнями из длинной коробки от Альберта, с Кузнецкого, которую она — «как кстати!» — выиграла у Машеньки на елке. Тогда-то и появились «бровки соболиные!». Она гладила его щеки своими пушистыми бровями, щекоталась его усами, он целовал ей бровки — его «бровки…», и она вдруг сказала, закрыв глаза, изгибая в истоме губы: «лучше — «медве-ди-ки»… они дрему-учие у меня, правда?». И он повторял в восторге — «медведики…» милые мои «медве-ди-ки…» — и принимал с ее губок вишни…

    «Нет, я ее убью!.. и этого… убью, убью!..» — говорил он себе, чего-то ища по комнате. — «Чувствовала, что!.. Сбежала… я бы ее убил!..» — повторял он, страдая и не находя исхода, зная, что сейчас он ее убил бы. Он сорвал браунинг со стены, памятный браунинг, отнятый в Новороссийске у стрелявшего в него дружинника в башлыке, которого тут же и застрелил из его же браунинга, — было это во время забастовки, когда возвращались они с войны, — и сжал его крепко-крепко. Она так боялась этого браунинга!..

    — Господин сотник идут, ваше благородие! — доложил Власик.

    Венков решил «налетом», что говорить с Кичей* нЕ о чем.

*) КИЧА Борис Филиппович (куб.)(26.02.1883-?)(см. фото) – православного вероисповедания, Войскового сословия.
Образование: общее – в третьем Московском кадетском корпусе окончил курс. В Александровском военном училище по 1-му разряду.
Нижний чин 1902, окт. 18. Хорунжий 1905, апр. 22, со старшинством 1904, авг. 9.
на 1 января 1909г. - 6-й Кубанский пластунский батальон, хорунжий
Сотник 1911 г. февр. 16, со старшинством 1908, авг. 9.
Подъесаул 1913 г. ноября 13, со старшинством 1913, авг. 9.
Участие в боевых действиях – в кампании 1905 и 1914 гг. в сражениях был, ранен.
Жена – уроженка Кубанской обл. православная. Дочь – 8 лет (1907 г.р.)
Награды: 1915 г. орден Анны 3 степ. с мечами и бантом; орден Анны 4 степ. С надписью За Храбрость; мечи и бант к ордену Станислава 3 степ. и орден Владимира 4 степ. с мечами и бантом.

В конце декабря 1914 года на Кавказском фронте был тяжело ранен тремя шрапнельными пулями у Алтук-Булаг (на Зивинских позициях), после Сарыкамышских боев, где с лихой сотней пластунов в Верхнем Сарыкамыше уничтожил и взял в плен остатки 84-го пехотного турецкого полка.

Газета «Русское слово» Суббота 10-го января 1915 г. N 7.
…
Раненые в боях.
…
В провинции
ЕКАТЕРИНОДАР, 9, I (09.01.). Прибыл раненый Подъесаул Кича Борис Филиппович.

Прикомандирован после ранения к Александровскому военному училищу (г. Москва) для несения службы, как признанный врачебной комиссией по состоянию здоровья к 1 разряду III категории с 21 октября 1915 г.
После излечения, с 27 февраля 1916 года, исправлял должность командира Пешей сотни юнкеров Екатеринодарской школы прапорщиков Казачьих Войск.
Приказом по Кубанскому Казачьему Войску № 312 от 13 мая 1916 года, подъесаул Кича, в связи с признанием годным к службе в действующей армии, по личной просьбе и ходатайству начальника Школы, откомандирован в свой батальон на Кавказский фронт.

* * *

    Предлагать, как тогда правителю канцелярии, — на пистолетах? Теперь некому было предлагать. Теперь самому надо «требовать удовлетворения», и из-за такой-то!..

    «Нет, я ее убью, у-бью!..» — повторял возбужденно он, вешая браунинг на стенку и стараясь понять, что же сказать Борису. Спрятал письмо под книгу и вышел, посвистывая, в столовую. Одиноко лежал на столе куренок, грозясь култышками.

    — Вот и хорошо, Боря… Куренка хочешь, водки? Власик, пива!

    — Пива выпью, — сказал сотник. — А что Елена Романовна… как насчет пикника?..

    — Придется отставить, видно… в Москву поехала, по делам, — спокойно сказал Венков, наскоро выпивая пиво.

    — Так вот. Репетиция в четыре? Да, вот о чем… Смотри, брат, не подкачай завтра! Батальонный здорово соленый, в аттестации ему что-то намарали… кажется, к осени в отставку.

    — С тобой-то да подкачаю?.. Значит, наш Геник в надеждах…

    — Определенно. Ничего нового?..

    — Не слыхал?.. гимназистка в номерах застрелилась!

    — Кто такая?.. Везет нам на происшествия!..

    — Лизочка Королькова. Хорошенькая такая… недавно с ней танцевал, такая прелесть.

    — Ко… ролькова?.. — удивленно спросил Венков, вспомнив о букве — К. — На романической подкладке, что ли?.. Не помню такой…

    — Ну, как не помнишь… четыре раза на дню мимо квартиры ее проходишь! Как-то мне говорила — «почему ваш Венков такой суровый...». Очень тобой интересовалась.

    — Вот как!.. — смущенно сказал Венков, думая о письме. — Что за причина, не знаешь?

    — Известная. С семинаристом в номере была… Ну, «огарки», понятно, чорт их знает. В записке обычное  — «прошу никого не винить...» и — «прости меня, дорогой папа...». А сейчас попался отставной генерал жандармский, говорит — на политической почве! Запутали девчонку, испугалась… или отец тут что-то, — из дому выгнал? — а она!.. Обыск у отца сейчас… столоначальник казенной палаты. Но вот что подло… Семинарист-то этот убежал из номерка, после «бурной ночи»-то, а записка его, тоже с «не винить» осталась! И сволочь же пошла! Может, и застрелилась-то потому, что поняла, каков гусь.

    — Чушь какая-то! — раздраженно сказал Венков, — Если отдалась, и вдруг, — хлоп!

    — Какая девчонка-то была!.. Будь деньги для реверса, ей-богу бы женился! — не то шутя, не то по серьезному сказал сотник. — Скучно одному мотаться.

    — Вот тебе раз! — усмехнулся Венков криво, Борис был давно женат и дочь подрастала.

    — Частенько что-то стало повторяться… От ра-зо-чаро-вания?

    — За два года четвертый случай, и все в номерах! Такое гнилье пошло, интеллигенция наша. Был недавно на лекции этого хлюста из Питера… цветами засыпали девчонки и мальчишки! Уж старик, плешивый весь, слюнявый… и — «Половой вопрос и социальное его разрешение!». Загвозистое все подносят. А то еще — «Бог и… половое чувство!». А полицмейстер и заклеил «половое-то, и вышло «Бог и… чувство!». Ты-то не был, а я, брат, насилу билет достал, у народного дома вся площадь была забита! И князь Челокаев слушал, только в закрытой ложе. — Охота была!.. — Подмывало послушать, как это он подведет! По-двел, с… с!.. Уж и городил, — никто ничего не понял. И опять цветами засыпали. И опять был «социальный строй», какое-то плотско-духовное перевоплощение… в Новом Мире. И все — мы, мы, мы… мы предтечи, дайте нам какие-то све-чи!.. И поведут.

    Глядел я глядел на него… Этот был совсем молодой, а морда прыщавая, гнилая, из «сексуалистов», понятно… Глядел и думал — уж как тебе хочется повести за собой Лизочек этих и устроить с ними «перевоплощение». Откуда они берутся только!.. А молодежь, такая-то рвань пошла…

    — Молодежь-то бы ничего, а вот «вожди»-то ее!.. Читают-то свое гнилье сознательные, с плешью даже. А молодежь вон стреляется, очертя голову!.. Знаю эту… интеллигентщину нашу... Не выдержала девочка гадости — и…

    — Ну, что же, Петр Кузьмич, скажешь… хотел что-то?..

    — Да так… посидеть с тобой хотел, скучно что-то, — сказал Венков, не найдя ничего другого. — Налей и мне...

    — А я, брат, Карлейлем зачитываюсь, бодрит. Молодчина, не чета нашим «половым». Да, личность… личность роль играет!

    — Вот так открытие! Это и до Карлейля* давно известно, и в училище нам долбили. А вот наши-то господчики только о «массе» и долдонят.

*) КАРЛЕЙЛЬ (Томас Carlyle) — талантливый английский писатель, историк и философ. Род. в 1795 г. в Шотландии, в простой крестьянской семье; предназначаемый своими родителями-сектантами к духовной карьере, 14 лет поступил в Эдинбургский университет. Не желая быть священником, он по окончании курса в университете сделался учителем математики в провинции, но скоро возвратился в Эдинбург. Здесь, живя на случайный литературный заработок, он некоторое время усиленно занимался правом, готовясь к адвокатской деятельности; но и это он быстро забросил, увлекшись немецкой литературой. Перевод Гетевского «Вильгельма Мейстера» в 1824 г. и «Жизнь Шиллера» в 1825 г. были первыми крупными работами К.; за ними последовали критические разборы и переводы из Жан-Поля, Гоффмана, Тика, Фукэ и др., характеристики Бориса и Вольтера, печатавшиеся в либеральном «Эдинбургском обозрении». В этом же «Обозрении» (в начале 30-х гг.) появилась его первая статья более общего характера, «Признаки времени», совсем не подходившая по своему направлению к либеральной окраске журнала. Следующий его эскиз, «Тейфельсдрек», развившийся впоследствии в целую книгу «Sartor Resartus», а также «Историю немецкой литературы» ни один издатель не взялся напечатать, так как направление К. не отвечало духу времени. «Sartor Resartus» появился в Америке раньше, чем в Англии. Такою же оригинальностью, как и эти произведения, отличается «История французской революции» («French Revolution, a history», 1837), едкий памфлет «Чартизм» (1839), лекции о героях и героическом в истории («On Hero worship», 1841) и историко-философские размышления «Past and present» (1843). Не подходя ни к одной из установившихся политических партий, К. чувствовал себя одиноким и думал некоторое время об издании собственного журнала для проповеди своего «верующего радикализма». Все указанные произведения К. проникнуты стремлением свести прогресс человечества к жизни отдельных выдающихся личностей-героев, положить в основу цивилизации исключительно нравственный долг; его политическая программа ограничивается проповедью труда, нравственного чувства и веры. Утрированная оценка героического в истории и недоверие к силе учреждений и знания привели его к формальному культу прошедших времен, более благоприятных для героических людей. Взгляды его ярче, чем где-либо, сказались в двенадцати «Памфлетах последних дней» («Latter-day pamphlets», 1858); здесь он смеется над эмансипацией негров, над демократией, филантропией, политико-экономическими учениями и пр. Не только прежние враги после этих памфлетов негодовали на К., но и многие поклонники перестали его понимать.
В 1866 г. К. предложили почетное место ректора Эдинбургского университета; кроме этого места, он никогда не занимал никакой должности, всю жизнь оставаясь только писателем. Во время франко-прусской войны он стал на сторону Пруссии и горячо и искренне отстаивал ее дело в своих письмах в «Times», изданных и отдельно (1871). Он умер в 1881 году. Из произведений Карлейля на русский язык переведены: «История французской революции» (т. I), «Исторические и критические опыты», «Герои и героическое в истории» («Современник» 1856 г.), «Нибелунги» («Библ. для чтения» 1857 г.). См. Froude, «Th. Carlyle»; Garnett, «Life of Thomas Carlyle»; статьи Stephen Leslie в «Dictionary of Nat. Biography» и Morley в «Critic. Miscellanies»; на рус. яз.: ст. в «Вестн. Европы» (1881 г., кн. 5 и 6); «Новейшая англ. литература» И. Тэна; «Автобиография Д. С. Милля»; Яковенко, «К.» (в изд. Павленкова); Окольский, «Ф. К. и английское общество в XIX столетии».

    Послушал я их в Харбине тогда, и по всей дорожке. Мы с тобой знаем «массу», водили и в бой, и… и, поведем, когда придется. А вот эти господа… они пятака своего не дадут «массе»-то! Ли-чность… И у собак даже роль играет,  вон у нас на плацу кобель, пегий… какую роль играет!

    — Пропадает героизм, вот что. Личностей-то уж нет… вот и пошло, про «массы». Что вон этот плешивый, без «массы»-то? Приехал, собрал стадо и деньгу зашиб, и ручки у него целовали девчонки… и любую мог бы «за собой повести». Даже и тут «личность» играет роль, только…

    —… в половых вопросах, а на большее не хватит! — раздраженно сказал Венков.

    — И охота тебе всякую галиматью слушать. Право, лучше Карлейля читай.

    Помнишь, в Харбине, как они «фейерверки» свои пускали, разжигали? Я еще понимаю боевиков… Идет, чорт, со своей бомбой и ставку делает: его ли повесят, или Он… всех ограбит и будет нас с тобой вешать! А вот эти, с воротничками, как тот плешивый, и все эти «эстеты» плакучие — такое-то шакалье… эти к боевикам потом прибегут, крошки подбирать. Я этих краснобаев ненавижу, как!..

    Помнишь, осенью приезжал из Москвы проститутку Малечкину защищать, которая мужа-бухгалтера отравила? Дрянь преестественная, развратная до… ротного писаря, до пожарного, до… И на глазах детей запиралась с любовником в супружеской спальной… А бухгалтер терпел, подозревал и терзался, штопал детям чулочки… и не давал ей развода, знал, что так и до публичного дома докатится… и «героиня» его три месяца отравляла!

    А тот «балалайкин» страдалицу из стервы сделал! Плакали наши дамы в суде, три дня не обедали — «ах, неужели ее на каторгу?!». И, подлец, сам от своей речи плакал или луком глаза тер… Все искривил… и что же! Шестеро мужиков признали, что дрянь, а шестеро дураков, что героиня! И героиня вышла гордо, и гимназисты поднесли ей ро-зы! У!.. — хлопнул он кулаком. — Тьфу!.. Нет, в академию!.. к чорту!.. — крикнул вдруг Венков так страшно, что Власик, пивший чай в кухне под самоваром, вскочил и вытянулся у двери:

    — Чего изволите, ваше благородие?

    — Что? Ступай… — сказал упавшим голосом подъесаул.

* * *
   
    Он прошел, широко шагая и треща пальцами, и не в силах дольше терпеть, решил «налетом»:

    — Надо тебе сказать… придется мне, как в лагеря выйдем, дня на три отлучиться, а тебе заступить. Но вот что… и ты меня не спрашивай, — уклончиво вытянул из себя Венков, хотя должен бы знать, что сотник всегда был осторожен и тактичен, — на всякий случай я тебе оставлю письмо, которое ты вскроешь и сделаешь, как там сказано.

    Будь покоен, — оговорился Венков, видя, как взглянул на него сотник, — я уверен, что вскрывать тебе не придется, но… кто знает? Бывают обстоятельства, когда… ну!.. как в бою. Уверяю тебя, ничего такого, чего ты не мог бы, против чести… дело чисто личное.

    — Да я же знаю, Петя… и даю тебе слово. Ты меня извини… я не смею касаться личного, но все ли ты про… продумал? — осторожно, боясь коснуться, чего касаться не следует, спросил сотник.

    — Когда личное, не всегда может показаться, как есть на самом деле. Прости, это ты и без меня знаешь и сам меня этому учил, но… бывает!..

    — Да, конечно, возможно… — и Венкову на мгновенье показалось, что еще возможно, что того не произошло; но по пустоте в комнате, по этому нетронутому курчонку на длинном блюде стало вдруг совершенно ясно, что несомненно произошло и происходит сейчас в Москве.

    Он вскочил, даже испугал сотника, и, закрыв лицо руками, пошел куда-то, повернулся к столу и выпил прямо из горлышка: так ему ясно встало, что происходит сейчас в Москве. Ехать сейчас же, и…

    Но, ведь, уже случилось, а надо приводить в рапорте ложь и ложь… и только месяц тому он уже отлучался, с нею… а завтра парад, и надо представить сотню, это служебный долг, и не исполнить его нельзя, так же как и в бою нельзя оставаться сзади.

    «Держи и держи себя, не распускай… что бы ни случилось — воли не выпускай!..» — мысленно приказал он себе и сейчас же вспомнил, что кто-то умоляет его придти, «иначе меня не будет в жизни, клянусь Вам!..». Неужели это она, застрелившаяся гимназистка Королькова? Но ведь еще не вышло срока, помечено субботой. И там какой-то семинарист… Нет, ехать сейчас нельзя.

    — Ты сделаешь. Спасибо, милый Борис. Иди в сотню, я скоро подойду.
И они крепко пожали друг другу руки.