Славик

У старого, с обшарпанными стенами городского морга толпилась в ожидании траурной церемонии небольшая группа людей: небогато одетые женщины и девушки в черных платках, моложавый мужчина в сером костюме, несколько юношей, по виду студентов.

- Ты знаешь, как это произошло? - спросил коренастый, лет двадцати двух, хорошо одетый молодой человек у своего худощавого приятеля.

- Скользко было после дождя. Помнишь, в ночь на пятницу сильный ливень прошел, а там Рябовское шоссе крутой поворот делает, вот он и не вписался.

- Да это не он не вписался, а этот урод, Руслан, кажется. Никита в коляске сидел, когда мотоцикл опрокинулся, так его коляской и накрыло, - вмешался в разговор светловолосый юноша с ясными голубыми глазами.

- Откуда, Славик, ты это знаешь? - спросил худощавый.

- От матери. Пока ты, Макс, с Олегом в деревне отрывался, я тут как савраска бегал. Мать просила купить всего для поминок. Я весь город объехал в поисках сервелата этого, как будто он теперь кому-то нужен.

- А водки купили? – осведомился коренастый Олег.

- Само собой, запаслись.

- Да, не повезло парню. Только сессию закрыл, и на тебе, - подытожил Макс, - говорят, у него полголовы снесло.

Парни неторопливо курили под транспарантом, обещающим славу молодым строителям коммунизма. Слава с тоской и тревогой думал о том, что предстоит ему увидеть за этими мрачными кирпичными стенами. На крыльцо морга вышел полный санитар в грязно-белом халате, с выцветшими безразличными глазами.

- Кто с Александровым прощаться, проходите.

  В дверях санитар придержал за локоть Олега, видимо, приняв его за главного.

- Хорошо бы еще доплатить малость.

- За что?

- За амортизацию, так сказать, помещения, - санитар скользнул по Олегу оценивающим взглядом, особенно пристально разглядывая новенькие джинсы и кроссовки.

- Это не ко мне, - буркнул Олег.

В морге стоял резкий запах формалина. Санитар провел их в небольшую квадратную комнату, носившую название зала прощания. На высоком постаменте стоял простой гроб, обитый синей тканью, в котором лежал Никита. Впрочем, друзья с трудом могли его узнать: безжизненное лицо было покрыто густым слоем грима, скрывающим последствия аварии, половина черепа вдавлена и прикрыта прядями волос неопределенного цвета, и от этого уродства смерть казалась еще более ужасной, лишенной ощущения покоя и умиротворения. Первой ко гробу подошла женщина лет сорока пяти, еще хранящая следы былой красоты, с большими заплаканными глазами, из-под черного платка выбивались пряди светлых волос. Растерянно посмотрела в лицо покойного, потом рухнула на колени: «Никита, сынок!». Из глаз ее потоком хлынули слезы. Мужчина в сером достал нашатырный спирт, дал понюхать, старался успокоить: «Тамара, держись! Теперь уже ничего не исправишь». Молодые люди подходили по одному, брались за край гроба, смотрели на покойника кто задумчиво, кто - равнодушно, отходили, тихо шептались.

- А Никита совсем на себя не похож, - шепнул Макс Олегу, - четыре дня назад мы с ним разговаривали, он меня с собой на вечеринку звал. Если б я с тобой в деревню не поехал, то мог бы тоже сейчас вот так…

Когда приехали с кладбища в коммунальную квартиру на Таврической улице, день уже клонился к вечеру. В большой комнате с высоким потолком, вероятно, бывшей гостиной, был накрыт поминальный стол: салат оливье, нарезка из сервелата и докторской колбасы, шпроты, соленые огурцы. На комоде рядом с телевизором стояла фотография Никиты в траурной рамке, перед ней - стопка водки, накрытая ломтем черного хлеба. Тамара  Ивановна тяжело опустилась в вытертое бархатное кресло. Возле стола хлопотали девушки - подруга Никиты и несколько бывших одноклассниц. Сходили к соседям за табуретками, расселись за длинным, покрытым белой скатертью столом. Внезапно открылась половинка высокой двустворчатой двери, сначала все увидели жилистую руку с неровными ногтями, под которыми было черно, потом показалась опухшее лицо немолодого мужчины: «Я это… Ивановна…в общем парень был хороший у тебя…как говорится, царство небесное. Помянуть нужно». Соседу дали бутылку, и он сразу ушел. Разлили водку по стопкам. Первым поднялся мужчина в сером, оказавшийся отчимом Никиты. Говорил долго, стараясь быть убедительным, отметил успехи покойного в институте и работу по комсомольской линии, наконец сбился, сказал: «Выпьем. Пусть земля ему будет пухом». Все залпом выпили, начали закусывать. Мать вздохнула: «Не стесняйтесь, ребята, устали, наверное». Парни после первой рюмки слегка осмелели. Опять пошла по рукам бутылка, снова выпили. Мать хотела переставить фотографию в рамке с комода на стол, вдруг, как была с фотографией в руках, так вновь зарыдала. Отчим принялся её успокаивать, а потом сказал: «Я чувствовал, что этим закончится. Ты ведь знаешь, какую жизнь он вел последнее время. Они оба выпивши были». Она ничего не ответила и вышла из комнаты. На том конце стола, где сидели немолодые женщины, шел свой разговор.

- Я ведь его на руках носила, нянчила, когда Тамарка из декрета вышла, на работу пошла. Такой хороший мальчик был. Все просил, бывало: «Клава, купи масынку». Я ему игрушки всегда дарила. Очень он ко мне привязан был.

- Да, жить бы и жить парню. Я вот старика своего схоронила, и то год не могла успокоиться, а тут молоденький такой.

- Что делать, все там будем. Тамару только жалко, гляди, как убивается.

- Это пройдет со временем. Только без помощника она осталась. Сейчас, поди, и на даче работать некому. Ейный не очень разбежится.

- Да, Тамарка сама все делает. Мне тоже завтра на дачу ехать. Парник забыла открыть, да  грядки пора полоть.

- А я в этом году грядки не вскопала - тяжело уже. Только зелень в парнике, да огурцов немножко.

- А Сашка с Толиком? Небось за урожаем все приедут.

Молодые, хранившие вначале неловкое молчание, раскрепостились. Олег шепнул Славе, поглядывая на Надю, подругу Никиты: «А она ничего, симпатичная, я бы с ней не отказался поближе познакомиться, да и другие девочки ничего. Может, возьмем их с собой после застолья?»

- Ты все о своем, - презрительно посмотрел на него Слава - неужели сейчас ты можешь об этом думать! - У него слегка кружилась голова, и он, казалось, был совсем не настроен поддерживать непринужденный тон своего товарища. Но, помолчав, вдруг добавил: А впрочем, может ты и прав - если так жизнь заканчивается, так гори все огнем!

- Посмотрите, наш Славик как всегда сентиментален, - вмешался в разговор Макс. А я бы поехал с ними, да хоть сейчас. И он подмигнул белокурой девушке, сидевшей напротив.

Девушка, кажется, поняла намек и уткнулась взглядом в тарелку.

Не дожидаясь конца поминок, Слава попрощался с хозяевами и ушел. На улице он с  облегчением подставил лицо под теплый июньский дождь, ощутил, как вода затекает за ворот рубашки и щекотливой струйкой бежит по позвоночнику, затем торопливо и нервно курил, дожидаясь своего автобуса. Голова была тяжелой от усталости и водки. Придя домой, хотел завалиться спать, но было такое чувство, что чего-то важного он не сделал, что этот день не может вот так закончиться. Усевшись за письменный стол, машинально выдвинул верхний ящик с конспектами, и за стопкой тетрадей увидел небольшой желтый перстень, закатившийся в угол. Он вдруг все вспомнил. Это произошло год назад, когда ему позарез нужны были деньги, и он искал подработку. Никита пригласил его в одну из городских больниц, где сам работал санитаром в ночные смены. Когда Слава пришел на свое первое дежурство, его смена совпала со сменой Никиты. В приемном покое, ярко освещенном лампами дневного света, резко пахло лекарствами и сивухой - ночью часто привозили с пьяной травмой. Вдоль стены на металлических стульях сидело несколько мужчин неблагонадежного вида, явно нетрезвых. Один из них все пытался встать и уйти, при этом нецензурно выражаясь, а усталая женщина с глубоко запавшими глазами удерживала его и уговаривала дождаться врача. Подъехала скорая, занесли на носилках мужчину средних лет в приличном клетчатом костюме, измазанном грязью и кровью. Голова была перевязана бинтом, через который проступали алые пятна. Казалось, что мужчина был без сознания, но неожиданно он попытался подняться, бормоча что-то несвязное, затем захрипел и затих. Вышел дежурный врач в несвежем белом халате, мельком взглянул на носилки и велел везти в смотровую.

- Кладем на каталку, и везем в конец коридора, - командовал Никита.

Слава послушно взялся за ноги в полосатых носках и скороходовских ботинках, и они переложили мужчину на каталку. Каталка, похожая на быка, вооруженного двумя парами внушительных рогов, никак не хотела ехать ровно и все время виляла то влево, то вправо, и временами Слава получал чувствительные удары в спину металлическими ручками. Когда свернули по пустому коридору в сторону смотровой и стихли все звуки, кроме их собственных шагов, Никита резко остановился, откинул с лица длинные пряди не очень чистых каштановых волос, и насмешливо скривив рот, кивнул на мужчину:

- Посмотри, что у него там в карманах.

- Разве так можно? - опешил Слава.

- Тебе ведь нужны деньги, а на зарплату санитара не разбежишься. Так что не дрейфь, это твой заработок.

Ему было жутко и стыдно, но в тоже время интересно, как будто все это происходило не с ним, а с кем-то другим на киноэкране. Преодолев страх и брезгливость, он стал осматривать содержимое карманов. В брюках оказался лишь носовой платок и немного мелочи, зато из внутреннего кармана пиджака он достал солидный золотой перстень.

- С почином тебя! Сдадим в ломбард, на двоих разделим.

В ломбарде пожилой усатый грузин взвесил перстень на ладони и сказал, что это всего лишь латунная безделушка. С тех пор перстень валялся в ящике письменного стола, и Слава старался про него не вспоминать. Теперь он смотрел на кусок желтого металла, испытывал мучительное чувство стыда, и понимал, что это - все, что по-настоящему связывало его с Никитой. Забудется стройотряд, пикник за городом, сентябрь в областном совхозе, где их курс спасал урожай турнепса, а это не забудется. И сколько раз в жизни он вспомнит Никиту, столько раз встанет перед глазами этот злосчастный перстень. Он перевел потерянный взгляд на конспект по марксизму-ленинизму и вспомнил, что предстоит пересдача по истории КПСС. Лысеющий преподаватель с лицом замполита, любивший приглашать смазливых студенток на пересдачу в свой загородный дом, требовал аккуратного ведения конспектов. Славе нужно было кратко законспектировать статью Ленина о задачах союзов молодежи. Он  включил настольную лампу, но долго не мог заставить себя взяться за работу. Наконец, стал выводить как можно аккуратней: «Вы должны построить коммунистическое общество. Первая половина работы во многих отношениях сделана. Старое разрушено, как его и следовало разрушить, оно представляет из себя груду развалин, как и следовало превратить его в груду развалин. Расчищена почва, и на этой почве молодое коммунистическое поколение должно строить коммунистическое общество…». Почему я должен переписывать этот бред, кому это нужно, - промелькнуло у него в голове. Снова вспомнил прошедший день. Пытался сопоставить Никиту живого и то изуродованное тело, что лежало в деревянном ящике, обложенное охапками красных гвоздик, но ничего не получалось. Вроде бы в гробу был он, а вроде и не он. Но если это не он, то где же он сейчас? Неожиданно его взгляд упал на маленькую икону, повешенную когда-то матерью над его кроватью. Он смотрел на образ, а в голове пульсировало: Никита, Никита. Вдруг он ощутил что-то в том месте, где у него было сердце, как будто душе его вдруг стало тесно в груди. К горлу подступил комок, поднимаясь все выше и выше. Он понимал умом, что нужно что-то говорить, глядя на этот образ, но не знал, что именно говорят в таких случаях. И вдруг его точно прорвало: «Господи, неужели и я… и мы все…вот так… Господи, прости, если можешь!». Слезы градом катились из его глаз прямо в раскрытую тетрадь. Конспект был безнадежно испорчен.