Обида

    Скорбную тишину реанимации нарушали лишь ритмичные сигналы ИВЛ. Маленький экран светился в полутьме белым и красным, рисуя кривую чьей-то угасающей жизни. На кровати, укрытая по грудь простыней с вытянутыми по швам руками, лежала не молодая уже женщина. Черты ее лица так обострились, что она  была похожа на восковую мумию.

    Дверь распахнулась и с энергией, не свойственной этому застывшему во времени месту, вошла молодая женщина. Она остановилась на пороге.

— Да. Я же сказала, меня не волнуют твои проблемы. Все, — отрезала она. — Я больше не могу говорить.

Она нажала отбой, прикрыла за собой дверь и тихо, почти на цыпочках, прошла к кровати больной.

— Привет, — поздоровалась она, заглядывая в осунувшееся восковое лицо женщины.

Подняла глаза на приборы, затем, со скучающим видом, опустилась в кресло рядом с кроватью. Несколько минут она сидела без движения, все еще держа в руке телефон, и снова посмотрела на лежащую в кровати женщину. Каждый новый день в этой палате был для нее испытанием. Она смотрела на неподвижное лицо, и казалось – ей нечего сказать. И вообще, вся эта затея с разговорами – полная чушь. Она не верила, что больная слышит ее, тем более понимает. Она устала от скорбной тишины палаты, устала ждать, когда кривая на маленьком экране наконец распрямиться.

«Знаешь, сложно говорить с человеком, который тебя никогда не слушал, — она зло откинулась на спинку кресла, сложив руки на груди. — Тебя никогда не интересовало, что я думаю, что со мной происходит. Знаешь, в десятом классе Мишка подарил мне на восьмое марта сережки с лунным камнем. Красивые. Я прятала из в подъезде под ларем с картошкой. Чтобы ты в очередной раз не рассказала подружкам, какая я шлюха. Я носила их. Тайком. И ненавидела тебя. А когда родился Павлик, и я собралась к лучшей подруге на свадьбу? Что ты сказала мне? «Родила – воспитывай». Я три года сидела дома и выходила только на прогулку с ребенком и в магазин, — она провела ладонью по лицу, пытаясь успокоиться. Но поток упреков было уже не остановить. В руке завибрировал сотовый.

— Павлик, что-то срочное? Свари картошку. Милый, я занята. Вечером. Пока.

Она положила телефон на край кровати, отошла к окну и, заложив руки за спину, смотрела через не плотно висящие жалюзи на спешащих по своим делам прохожих. Здесь, в тишине густо пропитанной запахом болезни, все это казалось странным, почти нереальным.

В палату вошел доктор.

— Добрый день, Елена Борисовна.

— Добрый, — женщина развернулась и сделала несколько шагов ему на встречу. — Как она?

— Без изменений, — доктор наклонился над больной и, раскрыв пальцами ее веки, посветил маленьким медицинским фонариком. — Но это тоже не плохо. Стабильность лучше, чем постоянно меняющееся состояние. Тем более, в ее случае.

— Но шанс есть? — Лена заглянула доктору в глаза, когда тот, осмотрев пациентку, снова выпрямился и повернулся к ней.

— Шанс всегда есть. Главное, верить.
 
Он убрал фонарик в нагрудный карман халата и, улыбнувшись, направился к выходу.

— Сейчас у меня обход, но, если у вас возникнут вопросы, загляните через час ко мне в кабинет.

Лена коротко кивнула. Стоило двери за доктором закрыться, она снова села в кресло и посмотрела на лежащую неподвижно женщину.

«Я никогда не понимала, ты меня так не любишь, или просто слишком сильно любишь себя. Помнишь, после развода, я пришла к тебе? Мне было так хреново. Я до сих пор помню, что ты мне тогда сказала. «Мне пофиг с кем ты живешь, но чтобы деньги на продукты давала». Я, наверное, и не отчаялась тогда, только потому, что боялась, что у меня ребенок с голоду помрет. 

Ее глаза наполнились слезами. Она отвернулась к окну, пережидая этот спонтанный приступ жалости к себе, которых давно себе не позволяла. Теперь у нее была хорошая работа, большая квартира, и ее ребенку больше ни чего не грозило. Интересно, если бы она тогда сломалась…? Лена с горечью усмехнулась и посмотрела на больную.

"И вот теперь – сердце. А я думала, у тебя его нет".

    Она приходила сюда каждый день, уже неделю, и каждый раз из груди рвалась обида. Ей даже не было стыдно. Впервые за всю свою жизнь у нее появилась возможность высказаться. Благодаря чужому безразличию и даже жесткости, она выросла сильной, самодостаточной. В ее жизни все сложилось. Да, далось все это нелегко. Она сама набивала шишки. Падала, вставала и шла вперед. Назло. Доказать. Теперь ей никто не нужен. Никто.

Цифры на мониторе стремительно начали обратный отсчет. Ломаная линия с пронзительным писком выпрямилась.

"Нет, пожалуйста, — она упала на грудь женщины, содрогаясь от рыданий — Мама".