Марксизм и любовь в Черноморске

Глава первая. МОРГ и его обитатели.

Про вождя Марксистской организации «Рабочий голос» (МОРГ) Анатолия Петровича Щёчкина злые языки говорили, что он в одном отношении похож на Иисуса Христа: как и этот последний, Анатолий Петрович родился в результате непорочного зачатия, и так же в результате непорочного зачатия родилась его матушка. Во всяком случае, при любом разговоре об Анатолии Петровиче упоминались его мама и его бабушка, а вот его папу и его дедушку никто не видел и никто не слышал, поэтому их существование было под большим вопросом.

В момент нашего рассказа Анатолию Петровичу было чуть больше 30 лет, он преподавал на истфаке Черноморского государственного университета имени Шмидта и уже защитил кандидатскую диссертацию (тема — «Рабочее самоуправление в Алжире при Бен-Белле (1962–1965 годы»). Жить он продолжал с мамой и бабушкой и находился под их доброжелательной, но строгой опекой. Мама и бабушка души не чаяли в своем Толечке и больше всего боялись не того, что его посадят (времена были вегатерианские и за марксизм не грозило ничего большего, чем лишение гранта), а того, что найдется какая-то стерва, которая похитит у них мальчика.

Похитить мальчика было делом трудным. Соня Белкина, студентка Анатолия Петровича и одновременно — активистка МОРГ, позвонила ему раз на домашний телефон по учебным делам. Трубку взяла бабушка и грозным голосом учинила допрос с пристрастием. Когда на ее вопрос, кто смеет беспокоить Толечку, Соня ответила «Его студентка», бабушка рявкнула — «Знаем мы таких студенток!» — и бросила трубку.

В то время мобильные телефоны были уже широко распространены, но Анатолий Петрович ими принципиально не пользовался, зная, что излучения от них губят организм и вредят здоровью, здоровье же его было нужно всему мировому борющемуся пролетариату.

Самые оторванные студентки знали, как можно получить у Анатолия Петровича четверку на экзамене. Для этого нужно было надеть мини-юбку и блузку с глубоким декольте, и, отвечая на вопрос, подсесть к экзаменатору поближе, норовя ненароком задеть его коленкой. Анатолий Петрович начинал смущаться, краснел и через две минуты спрашивал: «Четверка Вас устроит?». Справедливость требует признать, что пятерку выжать от него таким способом было невозможно.

Некоторые студенты из числа националистов считали Анатолия Петровича лицом нетрадиционной сексуальной ориентации (они употребляли другое слово) за некоторые его специфические ужимки и телодвижения. Это была клевета классового врага, и в чем Анатолий Петрович сходился с ненавистными ему националистами — так это в лютой гомофобии. Он даже написал статью «ГЛБТ (Именно так!) как продукт упадка капитализма», которая была опубликована в его партийной газете «Рабочий голос». Впрочем, есть гипотеза, что самыми лютыми гомофобами становятся скрытые гомосексуалы, давящие в себе гомосексуальность.

Историком при этом он был хорошим. Не любивший его (и это чувство было взаимным) лидер Международной ассоциации революционных социалистов (МАРС) Кудеяр Анкудинов, прочитав изданную отдельной книгой кандидатскую т. Щечкина о самоуправлении при Бен Белле, сказал, что она представляет собой интересное научное исследование, и что проблема т. Щечкина — в несоответствии того, кем он на самом деле является и того, кем он себя считает. Хороший марксистский историк и неплохой преподаватель, т. Щечкин вообразил себя вождем авангардной большевистской партии нового типа — из двух преподавателей, трех аспирантов и 6 студентов.

В левой среде т. Щечкин был не типичен, но не уникален. Я знал двух людей. бывших его полными аналогами. Все трое были хорошими мальчиками из хороших семей, все трое были очарованы убедительностью и стройностью марксистской теории и стали считать себя марксистами. При этом все трое были нацелены на научную карьеру и представляли продукт доброжелательного семейного деспотизма — того деспотизма, который, в отличие от деспотизма грубого и хамского, не вызывает протеста и отторжения. Можно послать издевающегося над тобой отца, куда сложнее послать души в тебе не чающую мать.

В итоге психика т. Щечкина и его аналогов представляла клубок противоречий. Они считали себя последователями самого грозного, свирепого и беспощадного учения в мировой истории, но в реальной жизни успешно делали научную карьеру, холили свое здоровье (все трое не курили и не пили) и не совершали никаких безумств, никаких подвигов и злодеяний.

Все трое даже злились совершенно одинаково — голос у них при этом забавно напрягался и звенел, и чувствовалось, что они хотят послать собеседника отборным трехэтажным матом, но хорошее воспитание запрещает, и они вынуждены соблюдать вежливость, когда в душе бушует океан гнилых страстей.

Сочти все трое себя тем, кем они были на самом деле — обыкновенными левыми интеллигентами эпохи упадка капитализма, внутренних проблем у них бы поубавилось. Но они считали себя красными героями и пролетарскими вождями — до той поры, пока приходилось делать выбор между усвоенным головным путем коммунизмом и успешной карьерой.

Впрочем, в отличие от двух своих аналогов т. Щечкин в момент истины, когда внутренние противоречия в нем взорвались, проявил себя не худшим образом. Он дал пощечину студенту — националисту за клевету на Маркса — «ж.да и п…са»(правда, злые языки утверждали, что промазал и попал по сидевшей рядом с марксофобом беспартийной студентке), после чего был с позором изгнан из вуза и уехал в другой город и даже в другую страну. Как сказала Соня Белкина, для которой к тому моменту марксистские увлечения ее ранней юности стали далеким прошлым, таким странным способом т. Щнчкин смог, наконец, освободиться от мамы и бабушки и начать самостоятельную жизнь.

Но в описываемую эпоху Соня Белкина еще горела революционным энтузиазмом — иначе не было бы и нашего рассказа. Она была одним из самых энергичных и толковых активистов МОРГа, в котором с энергичными и толковыми активистами всегда были проблемы.

Как легко догадаться, в Марксистской организации «Рабочий голос» ни одного рабочего не было — хотя ходили смутные предания, что некогда на одно собрание приходили то ли один, то ли два рабочих. Но, в отличие от большинства левых групп, типа МАРСа, состоящих из разношерстной публики, никак не связанной друг с другом в обыденной жизни, МОРГ был организацией, объединенной профессиональным признаком, и состоял, как уже было сказано, из двух преподавателей, трех аспирантов и полдюжины студентов истфака ЧГУ имени Шмидта. Люди, не имевшие отношения к истфаку, если и появлялись один-два раза на собраниях МОРГа, то там не задерживались. Аспиранты и студенты в МОРГе ротировались, и закончив учебу, человек покидал не только истфак, но и родную партию, а вот преподаватели были величиной постоянной. С Анатолием Петровичем Щечкиным читатели уже познакомились, теперь мы имеем сказать пару слов за Розу Исааковну Шварцман.

В момент нашего рассказа Розе Исааковне было лет 50, муж у нее умер, остался сын. Всю свою жизнь она прожила в Черноморске — кроме трех лет, проведенных в аспирантуре в Москве еще в позднесоветские годы. Родной город она любила до беспамятства и знала о нем все и чуть больше этого — и могла рассказать во всех подробностях историю любого разваливающегося дома в историческом центре города.

Преподавала она историю Средних веков и специализировалась на истории южной Франции — катары, альбигойцы и все такое. Книг она никаких не написала — и в этом одна из трагедий ее жизни, но историю знала досконально.

Сила ее была в преподавательском таланте — причем талант этот был особого рода, и вызывал восхищение у одной части студентов и отвращение — у другой части.

С первого же занятия она давала понять студентам, что они — ничтожества, бесхвостые глупые обезьяны. Но они могут, приложив много усилий, исправиться и даже достигнуть ее уровня, когда будут знать все отличия вальденской и альбигойской ересей и особенности церемониалов в цехах средневековой Тулузы.

Подобная манера обращения отталкивала студентов с собственным жизненным опытом и чувством собственного достоинства, зато привлекала юные души, преимущественно девичьи, осознававшие свое ничтожество, но надеявшиеся избавиться от него, вручив себя как безвольный труп Учителю (т.е. Розе Исааковне). Потом, правда, юные души взрослели и начинали сомневаться в том, что знание генеалогии тулузских феодалов и истории дома Кульмана на Старобазарной улице дает вершину счастья. Именно такая история произошла с уже упоминавшейся Соней Белкиной — и именно по этой причине Роза Исааковна могла обретать учеников, но не могла удерживать их.

Студенты посамостоятельнее понимали это сразу. Мир-Гасан Хуссейнов, чудесный парень из села, мастер на все руки, о котором непонятно было только, что он делает на истфаке, сказал как-то:

— Нет, ты мне скажи, что она так придралась, что я не знаю, где тот Прованс находится? Она где моя Черноголовка находится, знает? Как туда добраться, когда все дороги от дождя развезло, знает? Она машину отремонтировать может? Корову подоить может? Она даже паршивого ишака — и того накормить не может.

Кто сколь-нибудь долго жил в Черноморске, знает, что коренные местные жители обладают высокоразвитым городским патриотизмом, гордятся своим городом, помнящим еще Остапа Бендера, — и терпеть не могут селюков, которые, по мнению коренных, тупы, невежественны и норовят захватить город. Селюки же, презирая городских за безрукость и чванство, мечтают сами переселиться в город. Если селюку это удается, его дети считают себя коренными черноморцами и начинают презирать селюков, после чего история продолжается заново. И Анатолий Петрович, и Роза Исааковна, и Соня принадлежали к сословию коренных, правда, Соня была еще слишком молода, чтобы успеть пропитаться черноморским духом.

Презрение к селюкам, торгующим на базаре, было немаловажной причиной специфического социализма Розы Исааковны. Это был социализм благородного мужа, высокоученого китайского мандарина, знающего все тексты Конфуция, могущего перечислить, ни разу не сбившись, в прямом и обратном порядке всех императоров династии Западное Чжоу вместе с годами их правления — и именно поэтому презирающего торгашей и торгашество. Когда в перестроечные годы практически все интеллигенты отказались от прежней интеллигентской неприязни к тупорылым чумазым и принялись вылизывать пятки новым хозяевам жизни, Роза Исааковна оказалась редчайшим исключением и принялась при каждом удобном случае подчеркивать перед студентами всю порочность капитализма, при котором преуспевают не те, кто разбирается в истории альбигойских войн.

Материальную культуру Роза Исааковна уважала лишь тогда, когда эта культура становилась объектом археологии, хотя, как и все окружающие, широко пользовалась достижениями современной материальной культуры. Своей любимой ученице, Соне Белкиной, когда та сказала, что собирается бросать истфак и выучиться на программиста, Роза Исааковна с великолепным презрением бросила «Вы, что, милочка, хотите всю жизнь кропать сайты для торгашей?». Соня про себя подумала, что не будь сайтов для историков, то за старыми книгами о жизни мессира Жильбера де Ланнуа, всеми забытого бургундского феодала начала 15 века, о котором она по наводке Розы Исааковны написала свою дипломную работу, ей пришлось бы ехать в древние книгохранилища Парижа, тогда как благодаря прогрессу техники она смогла легко скачать их, сидя в своем Черноморске.

Сочетание большой эрудиции, силы логического мышления, ораторского дара, высокого самомнения и презрения к вульгарной толпе делало Розу Исааковну одной из ярчайших фигур истфака и мало кого оставляло равнодушным. На каждом курсе находились один-два студента, очарованные ею и благодаря ей начинавшие интересоваться марксизмом. Некогда благодаря ей марксизмом заинтересовался студент Толя Щечкин, который, став аспирантом, создал марксистский кружок, после ряда преобразований превратившийся в Марксистскую организацию «Рабочий голос» — сокращенно, в МОРГ.

Роза Исааковна, не имевшая призвания к сектвозне, охотно отдала любимому ученику политическое руководство и признала его превосходство в вопросах, связанных с сектантской политикой (объединяться ли с Марксистской организацией рабочих (МОР) и считать ли фашистами Кудеяра Анкудинова и его Международную ассоциацию революционных социалистов (МАРС)). Установилось разделение труда — Роза Исааковна роняла в юные души семена марксизма и направляла заинтересовавшихся в МОРГ, а Анатолий Петрович проводил дальнейшие работы с неофитами.

Он был весьма придирчив и многих отсеивал сразу, заявляя после короткого разговора, что у них буржуазное мышление и что в рядах пролетарского авангарда им делать нечего. Отсеивались таким образом люди с самостоятельным мышлением, в результате в МОРГе, за исключением Антона Тесленко и Сони Белкиной, собрались люди, смотрящие вождю в рот — до тех пор, пока не заканчивали истфак.

Нечего греха таить — три четверти членов МОРГа шли туда, чтобы обеспечить себе всякие учебные ништяки со стороны Анатолия Петровича и Розы Исааковны. По окончанию истфака от их марксизма ничего не оставалось.

Были и более сложные случаи. Странноватый парень Ваня Подлипный пришел на кружок, будучи убежден в силу сложной ассоциации идей, что в марксистской организации учат играть на гитаре (читатель, это не художественный вымысел! Марксизм — Куба — Че Гевара — гитара!). На самом деле, на гитаре пробовала бренчать втайне от окружающих только Соня Белкина — все остальные были крайне немузыкальны. Ваня Подлипный, однако же, остался в МОРГ и даже ставился Анатолием Петровичем в пример всем партийцам как образец дисциплинированного классового борца, знающего толк в марксизме.

Кроме собраний, деятельность МОРГ сводилась к изданию малотиражной и никем не читавшейся газеты «Рабочий голос». Сайта у организации не было. Когда Соня Белкина, дочь программиста, разбиравшаяся в современных технологиях, сказала Анатолию Петровичу, что сайт был бы полезнее газеты, вождь партии ответил ей:

— Ленин, наш дорогой учитель, писал, что газета — коллективный пропагандист, агитатор и организатор. А про сайт, Соня, Ленин ничего не писал.

Газету морговцы продавали по воскресеньям у Базара. Прохожие воспринимали распространителей марксистской прессы своеобразно. Мужики говорили:

— Парень, чем газетами торговать, лучше бы ты настоящую работу нашел. Хочешь, я тебя к себе на корабль возьму? На судового механика выучу, такие деньги будешь получать, что через пять лет себе дом отгрохаешь.

Старушки жалели студентов, обнищавших до такой степени, что опустились до торговли газетами, и совали морговцам то пирожок, то пару луковиц. Раз Ваня Подлипный и Эдик Шульман получили даже от торговки ведро непроданных за день и малость протухших от жары раков, которых схавали с пивом.

Лучше всего газеты продавал Сергей Пшеничный. Да и как было не купить газету, когда тебя останавливал парень 195 см ростом и 120 кг весом и вкрадчивым басом просил:

— Слушай, брат, купи газету, — как друга прошу. Недорого возьму.

МОРГовцы перемывали косточки давно покойному Советскому Союзу, в котором не было никакого социализма, а был государственный капитализм, критиковали давно покойного Сталина, уважали Маркса и Ленина, и не интересовались тем, что происходит вокруг. Когда Антон Тесленко, поступив на истфак, первый раз пришел на собрание МОРГ и спросил, что организация думает об очередном антинародном законе, принятом парламентом, Анатолий Петрович ответил:

— Это нас не интересует.

— Как, вас не интересует, что происходит в нашей стране?

— У Вас буржуазное мышление, т. Тесленко. «Наша страна» — понятие буржуазное. Наша цель — мировая революция, и компромиссы здесь неуместны.

Антон Тесленко вспомнил советский анекдот про колхозное собрание, на котором ввиду отсутствия досок и гвоздей для строительства сарая решили сразу перейти к вопросу о построении коммунизма, и с тоской вспомнил реформистскую партию, в которой он начинал свою деятельность, еще будучи школьником в селе. Партия наводила реальный ужас на местное начальство и сыграла немалую роль в народных протестах, приведших к свержению президента Обдиралова и приходу к власти президента Надувайлова. Но, получив от Надувайлова два министерских поста, реформистская партия была съедена червем коррупции, а желание Антона Тесленко приблизить счастье всего человечества было столь велико, что, за неимением лучшего, он решил сотрудничать со странными фриками и вступил в МОРГ, находясь там в глухой фронде к Анатолию Петровичу.

Следует сказать, что в МОРГе, в отличие от большинства левых групп, между активистами почти не было неформальных связей. Это поразило потом Кудеяра Анкудинова, когда этот известный фашист сумел обрести в МОРГе свою агентуру. В анкудиновском МАРСе активисты (и активистки) трепались за жизнь, вместе пили, играли в футбол и баскетбол (фракция бордигистов (1) против фракции паннекукианцев (2), счет 10:5), дружили, враждовали, влюблялись, ревновали, сходились и расходились, словом, жизнь кипела. Это придавало МАРСу характер молодежной дружеской компании со всеми плюсами и минусами — компании, в которой сам Анкудинов выглядел чужеродным элементом. В МОРГе было как в морге — стерильно чисто и безжизненно. Только под конец, уже за пределами нашего рассказа, вокруг Антона Тесленко стали группироваться два студента — селюка, недовольные снобизмом Анатолия Петровича.

Девушка в МОРГе была одна — Соня Белкина. Она-то и есть главная героиня нашего рассказа.

Соня Белкина была единственной и любимой дочерью и внучкой, как Анатолий Петрович Щечкин был единственным и любимым сыном и внуком. Ее отец и мать, молодые позднесоветские инженера, после ряда пертурбаций сумели адаптироваться к новой реальности. Отец стал талантливым и высокооплачиваемым программистом, мать — тоже программистом, только менее оплачиваемым. В городе Черноморске было две трудовые профессии, дающие хороший заработок — моряк (Черноморск же!) и программист. Романтике моря Соня осталась чужда, а вот романтика научного познания и технического исследования ее зацепила.

Ее раннее детство пришлось на голодные 90-е, и было достаточно голодным. Потом материальное положение семьи стало резко улучшаться, начался экономический подъем 2000-х, но память о голодных годах крепко засела в душе нашей героини и сильно сдерживала романтическую сторону ее натуры, заставляя помнить, что провалиться на дно нищеты все могут в любой момент, и что единственная, пусть относительная, гарантия против этого — это квалификация, дающая хороший заработок. Этим она отличалась от юных дев, родившихся в конце 90-х, проведших детство в условиях экономического подъема и верящих, что жареные рябчики падают сами в рот, а Интернет обеспечен в любой момент.

Но цинично-прозаичная сторона натуры сочеталась у Сони со стороной романтической. При хороших мыслительных способностях, за которые Роза Исааковна видела ее своей преемницей, это давало личность не совсем обычную и до поры до времени плохо укладывающуюся в примитивные характеристики. До времени, когда пришлось делать выбор, Соня не вписывалась ни в категорию начинающей карьеристки, ни в категорию романтической юной девы с очень богатым внутренним миром.

То ли из-за неизобильного детства, то ли по другим причинам здоровье у Сони было хилым. В детстве ребенок часто болел, и сидя дома, читал книжки. Это была всемирная, русская и советская классическая литература, которая определила многое в ее раннем жизненном пути, пути, который потом Соня отвергла. Анимэ, манга, хёнтай, что я еще забыл — всему этому она была глубоко чужда, хотя забытая сейчас молодежная интернет-культура луркоморья, остроумная и циничная, подошла к ее душе.

Она не была эффектной красавицей — и много комплексовала по этому поводу. Маленькая, худенькая, с острым носом и почти не сформировавшимися грудями — и с большим умом, обаянием и огромными прекрасными карими глазами (у Вас, Соня, глаза как у византийской иконы — сказала ей как-то Роза Исааковна). В школе она стала бы изгоем, если бы на нее по контрасту не обратила бы внимание и не взяла бы под покровительство альфа-самка класса, ставшая для Сони на долгие годы лучшей и единственной подругой и неоспоримым экспертом по гендерным отношениям (все мужики — козлы, но от них можно получить пользу и удовольствие).

Мальчики не обращали на Соню внимания ни в школе, ни в вузе, предпочитая ей тип эффектных шалав с пышными формами. Она была молча влюблена в Яшу Френкеля, математического гения класса, — но Яша считал, что ум бабам ни к чему, зато у бабы должно быть за что уцепиться — и игнорил нашу героиню.

Лишенная внимания мальчиков, в вузе Соня влюбилась скрытой платонически-лесбийской любовью в Розу Исааковну. Как и у многих — притом не только у многих юных дев — у Сони была склонность сотворять себе кумира, находить объект подражания и поклонения. Потом, когда оказывалось, что у объекта подражания есть недостатки, ангел становился демоном, и так из раза в раз. Если меня спросят, как такое идолопоклонство сочеталось у Сони с проницательным умом, я только разведу руками и скажу, что психика человека сложнее, чем даже построение коммунизма.

Почему Соня пошла на истфак, а не в технари, вопрос интересный. Девочке было 16 лет, она сама не знала еще, чего хочет, не определилась с разнонаправленными страстями и влечениями, а гуманитарные способности и интересы были у нее так же, как и технические.

На истфаке Соня попалась Розе Исааковне — и Соне показалось, что она обрела Учителя, вручив себя которому, можно избавиться от внутренних противоречий и достичь совершенства. Роза Исааковна стала для Сони человеком, с которого можно делать жизнь (а вот Антона Тесленко с его сельской собственной гордостью она отталкивала, и в МОРГ он пришел не благодаря Розе Исааковне, а несмотря на ее присутствие в МОРГе).

У Сони был хороший логический ум, которого нет у романтических юных дев, — и была жалость к человечеству, которая встречается у юных дев до первого случая, когда эту жалость надо будет проявить на деле. Сочетание ума и жалости к человечеству вместе с влиянием Розы Исааковны и привели Соню к марксизму. А поскольку других марксистских групп, кроме МОРГа, в городе тогда не было, вопрос, вступать или не вступать в МОРГ, перед ней не стоял.

Чего греха таить — кроме желания содействовать счастью человечества, Соню подтолкнула к вступлению в МОРГ и надежда решить с помощью большевистской партии проблемы с социализацией. Однокурсники и однокурсницы уважали Соню за знания и ум, но сходиться с ней не сходились — ни в каком смысле. Она дружила — именно дружила — с немного странным парнем, считавшем себя монархистом, и даже ездила с ним на раскопки. Если бы парень начал до нее домогаться, он, наверное, домогся бы, но кроме археологии и реставрации династии Романовых, его ничего не интересовало.

Ни дружбы, ни чего-то большего ни с кем из морговцев у Сони не возникло. Большинство из них, так же, как и однокурсники, воспринимали ее как слишком сложную натуру, чтобы пробовать с ней что-то замутить, Ваня Подлипный сам был слишком сложной натурой, для Антона Тесленко она была городской барышней, к тому же совершенно не в его вкусе.

Неформальные отношения были у Сони только с Розой Исааковной и, как ни странно, с товарищем Щечкиным.

Роза Исааковна видела в Соне свою будущую преемницу, тем более, что Соня из кожи лезла, чтобы ей угодить, а угодить Розе Исааковне можно было только вкладом в науку. Зато и продвигала ее Роза Исааковна так, как не продвигала ни раньше, ни позже никаких своих не только студентов, но и аспирантов. Третьекурсницу Соню Белкину Роза Исааковна направляла на такие научные конференции, на какие считала преждевременным отправлять своих аспирантов. На одной конференции Соня сделала доклад, представлявший ценный вклад в науку и произведший фурор в ученом мире. Она убедительно доказала, что мессир Жильбер де Ланнуа, побывавший в начале своего 15 века в районе, где много столетий спустя будет основан Черноморск, был ограблен татарами не в районе села Чертопханово, как считали все ученые, но в 5 километрах к юго-западу, где сейчас село Пустобаево.

Как и все самоуверенные люди, Роза Исааковна была психологически непроницательна и не замечала, что Соня любит не историческую науку, а саму Розу, и что увлечение Сони историей покоится на весьма шатком фундаменте. Соне иногда уже начинали приходить в голову еретические мысли, столь ли важно выяснение деталей биографии мессира Жильбера де Ланнуа для дальнейших судеб человечества и не занимается ли ее любимая наставница переливанием из пустого в порожнее. Бунт созревал, но Роза Исааковна ничего не замечала. Она вообще не интересовалась духовным миром своих студентов, и люди ее интересовали лишь с момента, когда от их смерти прошло лет 500.

Соня жила с Анатолием Петровичем в одном районе, на окраине города. Нередко они возвращались вместе на автобусе с партсобраний или даже с занятий, Анатолий Петрович выходил на остановку раньше. По дороге они мило и дружелюбно беседовали об истории и политике, но не более того.

Степан Иванович Бучин, руководитель существовавшей в Зареченске Марксистской организации рабочих (МОР), которая незадолго до описываемых событий объединилась в федерацию с Марксистской организацией «Рабочий голос» (федерация получила название МОР-МОРГ, но писать такое длинное название нам лень, поэтому мы будем называть организацию т. Щечкина по-прежнему, тем более, что федерация распалась через полгода, разойдясь в оценке гражданской войны в Центральноафриканской республике) — так вот, т. Бучин, побывав в Черноморске и познакомившись с морговцами, очаровался Соней, и посоветовал т. Щечкину обратить на нее пристальное неполитическое внимание, для начала пригласив девушку в кафе. Но т. Щечкин благоразумно и рассудительно сказал, что он слишком стар для Сони и что вообще межличностные отношения такого уровня внесут нездоровую атмосферу в парторганизацию и будут сильно мешать партийной работе.

Он был прав, он был тысячу раз прав, этот благоразумный и рассудительный товарищ Щечкин! А вот его антагонист, до которого речь в рассказе еще дойдет, не был столь благоразумен и рассудителен, за что тысячу раз поплатился!

Они вообще благоразумны и рассудительны, хорошие мальчики из хороших семей, возомнившие себя крутыми революционерами. Один из аналогов т. Щечкина, которого я знал когда-то, преподававший в вузе на другом конце земли, некогда выбирал между благоразумной трезвенной мещанкой, на 10 лет его старше, и юной студенткой, на 10 лет его моложе — безбашенной сорви-головой, способной на великие подвиги, очаровавшейся речами своего препода о беспощадной классовой борьбе за коммунизм и не заметившей, что под львиной шкурой скрывался трусливый осел. Нет нужды говорить, какой был сделан выбор — а студентку врачи чудом откачали…

Теперь нам нужно сказать пару слов о товарище Бучине, после чего перейти, наконец, к сюжету.

Степан Бучин сыграет большую роль в жизни нашей героини, дав, сам того не зная и не желая, толчок, определивший ее жизнь на несколько лет вперед, после чего исчезнет из ее жизни навсегда.

В момент нашего рассказа Степану Бучину было под 50, и в отличие от Анатолия Петровича и Розы Исааковны, работал он не преподавателем в вузе, а крановщиком на стройке, хотя закончил когда-то философский факультет. Крестьянин по происхождению (в селе у него оставался дом, где раз в году он проводил марксистские посиделки, участники которых, приглашенные им, много пили, но еще больше говорили о Марксе и Гегеле), рабочий по профессии и интеллигент по призванию, он был намного здоровее и умнее Анатолия Петровича и Розы Исааковны, и именно поэтому намного циничнее их. Как этот цинизм ему дался — он никому не рассказывал.

Закончив некогда философский факультет, он не прижился в философской среде, которая как раз тогда меняла марксизм-ленинизм на бердяевизм-хайдеггеризм. Не желая кривить душой, Степан Бучин плюнул на перспективы философской карьеры и пошел в крановщики. Рабочий график у него был своеобразным. Он работал неделю подряд по 12 часов, зато следующую неделю был полностью свободен. Такой график его устраивал. Потратив неделю на производство прибавочной стоимости для буржуазии, следующую неделю он штудировал Гегеля и Ильенкова и занимался сектвозней.

В борьбу против реставраторов капитализма он включился еще в конце 1980-х. В 1990-е он состоял в официальной компартии и в созданном ею рабочем союзе, который находился во фронде к партийному руководству. Будучи в больших и гнилых реформистских организациях, Степан Бучин организовывал стачки и ломал ноги мастерам, домогавшимся до работницам. Порвав в 2000-е годы с наследием сталинизма, он стал читать Гегеля, Лифшица и Ильенкова, выпускать малотиражный журнал «Рабочая правда» и водиться с фриками.

Марксистская организация рабочих (МОР), возглавляемая Бучиным, состояла из нескольких друзей и ровесников Степана Ивановича, вместе с которыми он начинал борьбу за коммунизм еще в конце 1980-х. Она представляла спаянный многолетними связями неформальный коллектив, в котором новые люди прижиться не могли. В таком качестве МОР был обречен существовать до физической смерти своих активистов, не увеличиваясь и не уменьшаясь.

Своих соратников по левому движению и самого себя Степан Бучин воспринимал как городских сумасшедших — и не скрывал этого. Свою деятельность он оценивал как хобби — одни любят в свободное время на рыбалку ходить, а я левым движением занимаюсь. Давно потеряв веру в возможность сделать разумное действительным, он, как некогда Белинский, стал считать действительное разумным. Загибается у нас в стране экономика — пусть себе загибается. Зато в Китае она растет. Жили на нашей земле киммерийцы — нет киммерийцев, жили скифы — нет скифов, жили сарматы — нет и сарматов. Не будет нас — будут здесь жить китайцы. Мы ж интернационалисты, ядрена вошь! Мы же на все должны смотреть с точки зрения исторической закономерности. Пусть развивается капитализм, пусть быстрее делает свою работу, пусть быстрее гробит страны и народы, подготовляя бесклассовое единое человечество. Если мы не можем ничего сделать, пусть за нас поработает капитализм.

Живи Степан Бучин ста годами ранее, он комиссарил бы в губернии размером в пять Бельгий, громил бы Колчака и Деникина, взял бы в плен Махно, выпил бы с ним, поспорил о марксизме и анархизме, а потом отпустил бы восвояси, взяв, впрочем, обещание написать дискуссионную статью для большевистской прессы, затем поддержал бы левую оппозицию и был бы расстрелян в 1937 году. Сейчас он читал Гегеля и занимался успокоительными рассуждениями о разумности всего действительного…

Герои расставлены, арена событий изложена, пора приступать к рассказу…



Глава вторая. Красная Шапочка и фашистский волк

Каждый год летом Соня с родителями ездила на неделю-другую к бабушке в Старгород. Эта традиция повелась с детских лет и оставалась и тогда, когда Соня пошла в вуз.

Был июль месяц, третий курс был успешно закончен, на четвертом предстояло писать дипломную о мессире Жильбере де Ланнуа, но Соню это ничуть не тревожило. На душе у нее было светло и радостно.

На последнем собрании МОРГ (деятельность МОРГ прекращалась в июле–августе — когда все студенты разъезжались из Черноморска) Анатолий Петрович неожиданно предложил Соне встретиться отдельно перед ее поездкой к бабушке.

Они жили недалеко друг от друга, и встреча состоялась на скамейке на полпути между их домами (Соня потом шутила, что на этой скамейке когда-то будет мемориальная табличка). Соня пришла на встречу в новых туфлях и новой юбке, имея надежду, что Анатолий Петрович таки обратит на них внимание. Анатолий Петрович внимания не обратил, и сказал только, что у него есть к Соне партийное поручение.

— В Старгороде живут товарищи Малыгин и Захаров, люди они старые и из ума выжившие, но от них можно попробовать получить новые ценные контакты. Так что, Соня, найдите время и встретьтесь.

— Будет сделано, Анатолий Петрович, — кивнула Соня, грустно думая, что Анатолий Петрович так и не заметил ее новых туфель и юбки и что непонятно, в том ли проблема, что сама Соня настолько безобразна, что ее не замечает даже Анатолий Петрович, или же в том, что правы националисты и он в самом деле пидорас.

Они немного помолчали… Затем Анатолий Петрович сказал:

— Только Соня, Вы имейте в виду: в Старгород приехал сейчас Кудеяр Анкудинов.

— А кто это? — беззаботно спросила Соня.

— Как, Вы таки не знаете, кто такой Кудеяр Анкудинов? Вы счастливый человек, Соня. Это же известный фашист!

— Так-таки и фашист? — Соня начала смутно припоминать, что слышала эту фамилию от т. Бучина в совсем другом контексте, как фамилию известного марксистского теоретика, в свое время, правда, крупно поругавшегося с т. Щечкиным. — Нам же Степан Иванович про него другое говорил.

— Степан Иванович, Соня, склонен к примиренчеству с классовым врагом и его агентурой, и рано или поздно, чувствую я, мы с ним из-за этого схлестнемся. Фашизм гражданина Анкудинова, Соня, тем более опасен, что он выдает себя за марксизм, интернационализм и даже левый коммунизм.

-Ага, дьявол принимает разные обличья, в т. ч. ангельские, — Соня вспомнила лекции по истории Средневековья.

-Вот-вот, — согласился т. Щечкин. — Волк это, волк. Фашистский волк в марксистской шкуре. Бродит, аки лев рыкающий, соблазняет юные души. Избегайте с ним встреч, а если вдруг встретитесь — не верьте ни единому слову.

Т. Щечкин, возможно, хорошо знал историю Алжира, но он забыл, если и читал когда-то, сказку о жене Синего Бороды и ничего не понимал в девичьей психологии. Образ романтического злодея обладает неотразимой силой для юной романтической натуры.

Вечером того же дня т. Щечкин созвонился по скайпу с т. Бучиным. Дорога из Черноморска в Старгород пролегала через Зареченск и Соня по пути к бабушке и к выполнению партийного задания планировала ненадолго встретиться со Степаном Ивановичем.

У Степана Ивановича в это время гостил приехавший к нему на пару дней из Старгорода Кудеяр Анкудинов, они пили чай и рассуждали о Богданове (3) (последователем которого был Анкудинов) и Ильенкове (4). Услышав, что хозяин должен прервать разговор на полчаса, чтобы поговорить по скайпу, Анкудинов вежливо предложил, что он, чтобы не мешать разговору, выйдет покурить под подъезд.

— Да оставайся, никаких тайн равно все не услышишь! Я даже скайп погромче включу, чтобы ты все слышал, — - отклонил его предложение Бучин.

И Кудеяр впервые услышал имя Сони:

— Такие дела, товарищ Бучин, наша очень хорошая активистка Соня едет к бабушке и по партзаданию в Старгород, а по дороге с тобой хочет встретиться.

Анкудинов подумал:

— Что это за «очень хорошая активистка Соня», и чем она так хороша, а если она и вправду хороша, то нельзя ли отбить ее у этого надутого индюка Щечкина и перевербовать в наш МАРС?

Это было хорошее лето для Анкудинова, все у него удавалось, и море ему было по колено…

На следующий день Анкудинов вернулся в Старгород (это недалеко от Зареченска), а еще через день Соня встретилась в Зареченске с Бучиным и между делом спросила его, правда ли Анкудинов такой фашист, каким его изображает Анатолий Петрович.

— Да Вы встретьтесь, Соня, и узнаете. Он Вам просил свой телефон оставить. Только, Соня, имейте в виду: он, конечно, не фашист, а крупный теоретик марксизма, но характер у него скверный и тяжелый. Да его понять можно: здоровье у него не в дугу, и проживет он недолго.

Эти слова старшего товарища еще больше разожгли любопытство Сони и утвердили ее в намерении узнать загадочного фашиста (крупный теоретик марксизма тож) лично.

Пока Соня едет в Старгород, а Кудеяр между делом размышляет, как навеки сгубить ее бессмертную марксистскую душу, перевербовав из МОРГа в свой фашистский МАРС, стоит рассказать, почему т. Щечкин считал Кудеяра Анкудинова фашистом.

Выше уже говорилось об антагонизме коренных жителей Черноморска и селюков. Здесь следует сказать, что селюки были другой национальности, чем коренные, они называли себя не русскими, а руськими, а пиво величали пывом. Это вызывало лютую ненависть коренных, чей черноморский локальный патриотизм легко перерастал в русский имперский шовинизм.

Анатолий Петрович, как и Роза Исааковна, был коренным черноморцем, и как таковой, всеми бессознательными влечениями своей души тяготел к русскому имперству. Он был напрочь лишен того, что крупный писатель прошлого, по происхождению — селюк из соседней с Черноморском губернии, называл честностью с собой. Разум Анатолия Петровича был не в ладу с его инстинктами. Разумом он был марксистом-интернационалистом, оставаясь по бессознательным влечениям обыкновенным черноморским мещанином.

Благодаря хорошим мыслительным способностям Анатолий Петрович понял, что в СССР не было никакого социализма, а был государственный капитализм, госкапиталистическая тирания. Инстинктивно же он продолжал любить победы сталинской армии, георгиевскую ленточку и матушку-царицу, разделял сталинские мифы и ненавидел лютой ненавистью тех, кто на насилие сталинской тирании осмелился ответить насилием. Будь он обыкновенным сталинистом или имперцем, это не мешало бы цельности его мировоззрения, и создавало бы характер ограниченный, но последовательный. Однако поскольку т. Щечкин призывал защищать тот самый режим, который сам же считал госкапиталистической тиранией, это создавало шизофреническую раздвоенность.

Подобной раздвоенности был лишен Анкудинов, склонный додумывать все до конца, не заботясь о том, что подумают окружающие. Если в СССР был государственный капитализм, основанный на эксплуатации работников и проводящий империалистическую политику, значит, и отношение к нему должно быть такое же, как к другим капиталистическим режимам. Вот за эту последовательность Анкудинов и попал в глазах т. Щечкина в фашисты.

Сверх того, как стало известно т. Щечкину, Анкудинов, вернувшись в Старгород, съякшался с левыми националистами из «Народной борьбы», а с ними с недавних пор у т. Щечкина были большие личные счеты.

Парни из «Народной борьбы» действительно когда-то, года три назад, были гитлеристами, ненавидели жидов, хачей и пидорасов, но затем стали стремительно леветь, прошли неизбежную для левеющих фашистов стадию штрассеризма, а теперь выступали за бесклассовое общество и братство всех угнетенных народов в борьбе против мирового империализма. Причину полевения их лидер пояснял так:

— Год мы бьем хачей и пидоров, два бьем, три бьем, а народу-то лучше жить не становится. Вот мы и подумали: может не в хачах и пидорах тут дело, и бить надо вовсе не их, а богачей и начальников?

Для Анкудинова, лучше, чем зажиточные интеллигенты с левыми взглядами, знающего, как силен в народе национализм, подобный сдвиг вчерашних фашистов от расовой борьбы к классовой был величайшим триумфом и свидетельством силы социалистических идей. Вчерашние враги становились товарищами — разве это не победа? Большинство же леваков восприняло полевение бывших гитлеристов как появление ненужных конкурентов в своем левацком мирке — и не верило им ни на йоту. У настоящих же фашистов «Народная борьба» вызывала гораздо больше ненависти, чем классические леваки — те были просто врагами, а «Народная борьба» — предателями, отрекшимися от дела арийской расы и променявшими Адольфа Алоизовича на жидокоммунизм. Шла уличная война, в которой с обеих сторон ломались кости.

Анатолий Петрович однозначно оценивал «Народную борьбу» как фашистскую организацию, для него вообще фашистами были все, кто не находился в МОРГе. Это и привело к эпизоду, который придал ненависти Анатолия Петровича к «Народной борьбе» личный оттенок.

Началось все с того, что компрадорская буржуазная диктатура в далеком Кяфирстане расстреляла рабочую демонстрацию, были сотни убитых и тысячи раненых. Левые Черноморска в знак протеста решили провести пикет под консульством Кяфирстана. Но левые на то и были левыми, чтобы выступить в роли шутов Шекспира, и разбавить трагедию фарсом.

Пикет они устроили в нерабочий день, когда в консульстве Кяфирстана не было никого, кроме сторожа. Держа в руках плакатики, под пустующее консульство, в глухом переулке, где за день можно было не встретить ни одного случайного прохожего, стали собираться левые г. Черноморска — марксисты, анархисты и пр. Марксисты были представлены Анатолием Петровичем и 6 его соратниками из МОРГа. Соня с Розой Исааковной в этот день ездили на научную конференцию, где Соня делала доклад о месте ограбления Жильбера де Ланнуа, а Антон Тесленко уехал в свое село, поэтому на пикет пришли лишь самые бестолковые сподвижники т. Щечкина.

Скандируя лозунги под веселые усмешки державшихся сильно в отдалении двух ментов, т. Щечкин вдруг побледнел. С нагло-самоуверенным видом к месту пикета подходили братья Кондрат и Игнат Сагайдачные из «Народной борьбы». В руках у Кондрата был свернутый плакат.

Братья Сагайдачные были представителями того типа отчаянных сорви-голов, который в изобилии встречался в революционном движении начала 20 века, но напрочь отсутствует в левом движении начала 21 века. Живи они в 1905 году, эти интеллигентные гопники стали бы анархистами-безмотивниками, шлепнули бы черноморского губернатора, взорвали бы кофейню Кацмана (эта кофейня была взорвана черноморскими безмотивниками в 1906 году — с того времени ее так и не отремонтировали. Менялись страны и режимы, гремели войны, исчезла Российская Империя, исчез и Советский Союз, а кофейня Кацмана так и красовалась в центре Черноморска грудой живописных развалин, представляя любимое место игр черноморских детишек), экспроприировали бы Черноморское казначейство, причем половину денег отдали бы на издание книг Кропоткина, а половину прогуляли бы с босяками-золоторотцами, и в итоге погибли бы в перестрелке с полицией, забрав с собой на тот свет 20 жандармов. В современную же эпоху они от скуки занимались мелким хулиганством.

Как и все парни из «Народной борьбы», Кондрат и Игнат некогда были фашистами, но сейчас местные фашисты были с ними на ножах (в прямом смысле) как с предателями арийской расы.

-Так-с, и что здесь эти фашисты делают? — произнес вслух Анатолий Петрович.

— Боремся за дело пролетарского интернационализма, — дружелюбно ответил Кондрат и развернул плакат, на котором было написано «Рабочие Черноморска солидарны с рабочими Кяфирстана. Даешь единство угнетенных против угнетателей!».

— Уберите немедленно этот фашистский плакат! — начал входить в раж Анатолий Петрович.

— И что в нем фашистского? — спросил Кондрат.

— А то, что вы — фашисты! — т. Щечкина было не остановить.

— Товарищ Щечкин, что было — то быльем поросло, а сейчас мы — союзники в борьбе с капитализмом. И давайте не устраивать балаган. Там пролетарии погибли, а Вы тут фигню порете, — пытался уладить дело миром Кондрат. Он действительно считал сейчас всех левых союзниками — о, наивная душа! — врагов у него хватало и так, устраивать балаган на гробах погибших кяфирстанских рабочих было ему омерзительно, к тому же они были вдвоем с братом, а морговцев было семеро, и вдалеке маячили менты.

Но т. Щечкин отступать не собирался:

— Быльем поросло? Индульгенции захотели? А кто на Первом еврейском кладбище свинью нарисовал? А кто афроамериканца избил?

И тут в разговор вмешался долго сдерживавшийся Игнат. Он был более импульсивен, чем его старший брат, знал за собой этот недостаток и предоставлял обычно ведение переговоров Кондрату, но иногда не выдерживал.

— Что касаемо свиньи, дорогой Вы наш товарищ Щечкин, то судом это не доказано, что мы рисовали. А если и мы, то делали это по нашему малолетству и ни одному жиду от той свиньи вреда не было.

А вот когда Тор с его боновской бандой хача ****или, то мы с Кондратом за того хача вступились — и отметина осталась, — Игнат задрал майку, на груди красовался шрам от ножа. — И что-то не думаю я, товарищ Щечкин, дорогой Вы наш марксист, что Вы бы на нашем месте за того хача вступились — вдвоем против десятерых.

А ниггера мы с братом отхуячили не за то, что он ниггер, а за то, что эта падла на наркоту девчонок из 36-й школы сажал, — чтобы их трахать потом за наркоту. И будь на месте того ниггера чистокровный ариец, мы бы его еще не так отхуячичили.

— Все сказали? А теперь проваливайте вон! — взвизгнул товарищ Щечкин и плюнул Игнату в лицо.

Кулак Игната сработал машинально, еще до того, как Игнат успел о чем-то подумать. Т. Щечкин отлетел на три метра, перевернулся и шлепнулся на землю. Затем встал, утерся и сказал своим морговцам:

— Уходим, товарищи! Нам в этом фашистском притоне делать нечего.

Семеро морговцев ушли с поля боя, громко скандируя:

-Фашизм не пройдет! Но пасаран! Алерта, алерта антифашиста!

Стоявшие в отдалении менты громко ржали…

Вот после этого эпизода у т. Щечкина и появились к «Народной борьбе» большие личные счеты…

А сейчас мы надолго оставим т. Щечкина и вернемся в Старгород, куда Соня уже успела доехать.

Пообщавшись два дня с бабушкой, на третий день она отважилась и позвонила Кудеяру.

Кудеяр не знал, насколько Соня знает город, в котором он сам родился, но давно не жил, поэтому предложил ей встретиться в центре, у Троицкой церкви. Церковь эту начал строить еще князь Мстислав Изяславич («иже ходи на печенези и изграбя неверныя»), а достроил его правнук Изяслав Мстиславич («иже пияху вельми и бысть убиен от поганыя половци»). Как оказалось позднее, Сонина бабушка жила в десяти минутах ходьбы от дома, где остановился Кудеяр, но он тогда этого не знал. Напротив Троицкой церкви было старое, советских времен кафе «Арлекино» и книжный магазин, принадлежащий одному либеральному националисту и торгующий националистической литературой.

В этом книжном магазине Кудеяр несколько дней назад вместе с парнями из «Народной борьбы» проводил дискуссию о социализме с местными националистами. В провинциальном Старгороде отношения «Народной борьбы» с националистическим мейнстримом не обострились еще настолько, насколько они обострились в Черноморске.

В ходе дискуссии лидер старгородской «Народной борьбы» говорил, что единство нации невозможно без уничтожения раскола нации на классы, а такое уничтожение требует ликвидации частной собственности. Поэтому каждый националист должен стать социалистом.

Владелец магазина отвечал, что социализм противоречит природе человека, никто от своей собственности не откажется и вообще Маркс был жидом. Тогда лидер старгородской «Народной борьбы» спросил его:

— Ты ради нации жизнь отдашь?

— Конечно, отдам.

— А вот представь, что есть у тебя в частной собственности свинья, и что нация просит, чтобы ты ради нее пожертвовал этой свиньей. Неужели тебе для нации жизни не жалко, а паршивую свинью жалко?

Оппонент надолго задумался, потом решительно махнул рукой и сказал:

— Ладно, ради нации — даже последнюю свинью отдам. Забирайте!

Все захохотали….

По присущему иногда ему разгильдяйству Кудеяр не спросил, как будет выглядеть Соня, и пару раз спрашивал у других девиц, не Соня ли они. Наконец, он получил положительный ответ, после чего спросил:

— На «ты» или на «Вы»?

— Давайте на «ты», — сказала Соня.

— Давай.

Оба захохотали.

Идя на встречу, Соня не знала, как выглядит Кудеяр, и предполагала, что он, как и подобает известному теоретику марксизма, будет толстым, лысым, с пОртфелем с докУментами. Но толстым и лысым Кудеяр стать еще не успел (хотя его наследственность внушала ему мрачные опасения), и пОртфеля с докУментами при нем не было. Больше всего он при первом взгляде напомнил Соне потрепанного жизнью уличного кошака: умного, настороженного, сильно растерявшего веру в человечество, но еще не утратившего надежду, что найдется добрая душа, которая почешет его за ушком и нальет миску сметанки.

Возможно, читатели и читательницы ждут, что на первом свидании между Соней и Кудеяром пробежит искра, они сразу влюбятся друг в друга и бросятся в объятия. Но ничего этого не было в действительности, а автор старался ничего не выдумывать и писать чистую правду, излагая реальную историю с реальными, пусть и неправдоподобными, характерами и ситуациями. Благо, выдумывать ему ничего не приходилось, и он мог полной горшней заимствовать из действительности, разве что меняя мелкие детали и хронологию. Современное левое движение обладает достоинством, которое за ним не может отрицать даже злейший враг: оно способно в изобилии поставлять сюжеты для комических рассказов. Тут уж воистину, не нужно ничего сочинять:

Я правду о тебе порасскажу такую,
Что хуже всякой лжи.

Ни Соня, ни Кудеяр почти ничего не знали друг о друге до первой встречи. Кудеяр не исключал даже вероятность, что она — любовница т. Щечкина. Поэтому его первой задачей было аккуратно расспросить Соню о положении в МОРГе и выяснить по ходу разговора ее собственное положение в родной партии.

Кудеяр больше любил слушать, чем говорить, и в эпоху, когда все норовят сказать, но не слушать, это давало ему фору. Он расспрашивал Соню, а она с великой легкостью выбалтывала ему все партийные тайны, сказала даже, где хранится парткасса (у т. Щечкина, где ж еще?). Воистину, как писал великий поэт раннего капитализма Вильям Шекспир, «о, женщины! Ничтожество — вам имя!».

По ходу разговора Кудеяр быстро понял, что высшим авторитетом для Сони является не т. Щечкин (которого Соня все время называла Анатолием Петровичем — что забавляло Кудеяра, которого никто в МАРСе не называл Кудеяром Николаевичем. Впрочем, он не был преподом для своих сопартийцев), а Роза Исааковна.

О Розе Исааковне Кудеяр знал мало и против нее ничего не имел. Видел он ее раз, в незапамятные времена, когда ездил в Черноморск к т. Щечкину, еще не считавшему его фашистом. Позднее Кудеяру казалось, что во время той поездки он запомнил на остановке маленькую грустную девочку с огромными карими глазами — но это была аберрация памяти.

Во время той старой беседы с Розой Исааковной она сделала ему высшую похвалу, но он этого не понял, не зная особенностей ее лексикона. Роза Исааковна сказала ему, что он был, наверное, хорошим студентом.

Только много позднее Кудеяр узнал, что у Розы Исааковны была собственная пятибальная система оценок. Тройке соответствовало выражение «чудо природы», означавшее неокультуренную еще стихийную силу. Вниз дальше шли «плохой мальчик/плохая девочка», что означало двойку, и «ужасный мальчик/ужасная девочка», что означало, что дальше падать уже некуда. Выше «чуда природы» располагались «хороший мальчик/хорошая девочка», т.е. четыре, и крайне редко выдававшиеся «хороший студент/хорошая студентка» — много к чему обязывавшая высшая оценка.

Об этом Кудеяр узнал много позже…

Как бы то ни было, Кудеяр не имел ничего против Розы Исааковны и внимательно слушал сонины восхваления в ее адрес.

Что касается Анатолия Петровича, Соня сказала, что считает его хорошим преподавателем и честным коммунистом, но…:

— Догматический сухарь он. Не говорит, а как советский учебник читает. Спросила я его как-то, кто такой Лассаль (5), а он в ответ: Правый оппортунист и злейший враг учения Маркса и Ленина.

-…Ленина, который родился через 6 лет после гибели Лассаля, — продолжил Кудеяр. Оба засмеялись.

Кудеяр любил Лассаля, как любил все сильное и талантливое. Помолчав, он сказал:

— Да, Лассаль делал ошибки, да — он не тип идеального революционера. Но он пробудил к сознательной жизни десятки тысяч немецких рабочих, которые много десятилетий спустя после его смерти пели:

— Дорогой смелых мы идем,
И нас ведет Лассаль.

Он прожил 39 лет, а сделал дьявольски много. Организовывал рабочих, произносил речи — и написал блестящие книги по экономике, в которых на все корки разнес либералов, написал прекрасную драму, написал толстенный труд о Гераклите и Гегеле, который не только т. Щечкин, но и Степан Бучин не могли бы не только написать, но и прочитать. Он спас женщину, к которой не испытывал других чувств, кроме жалости, — и выиграл процесс против ее мужа, приближенного короля — он, задрипанный еврейчик из глухой Познани победил графа фон Гацфельдта! Сможет Щечкин выиграть процесс у олигарха Обжиралова или Грабмана?

И такой человек погиб на дуэли из-за глупой девчонки, к которой привязался, хотя она не стоила его волоса!

Соня про себя ахнула. Для Анатолия Петровича мир был черно-бел, и он, Анатолий Петрович, искренне верил, что открытие черно-белости мира — великая заслуга марксизма. Для ее собеседника мир был многоцветен — и такой мир понравился ей больше…

Она спросила Кудеяра, почему т. Щечкин считает его фашистом.

— Твой Щечкин — барчук. Он ездит по заграницам, считает себя космополитом и падает в обморок от слова «жид». Живут себе в хрустальном мирке левые интеллигенты, клянутся народом и рабочим классом и не знают, что в народе столько гадости засело, столько суеверий и предрассудков, что если рабочий вдруг говорит, что среди жидов тоже бывают хорошие люди, и олигарха Грабмана бить нужно не за то, что он жид, а за то, что он кровосос, так это огромный прогресс.

Кудеяр в свое время отказался вписываться в статусную интеллигенцию, которую презирал, и был чужим и для народа, и для интеллигенции.

Соню немного задел упрек, что Анатолий Петрович много ездит по заграницам, и она сказала, Роза Исааковна собирается, если все удастся, отправить ее на стажировку во Францию.

— Так это же прекрасно! С бордигистами (1) встретишься! — неожиданно обрадовался Кудеяр. — Ты с французского переводить умеешь?

— Хуже, чем с английского, но попробовать можно.

— Будешь бордигистские тексты переводить? А то у нас в МАРСе французский один я знаю, а мне иногда надоедает.

— Я попробую, — сказала Соня….

Во Францию Соня попала спустя много-много лет, совершенно не по линии Черноморского истфака, и кто такие бордигисты, она к тому времени давно забыла…

Они ходили по городу весь день, разговаривая об истории и политике. Они съели по пирожному — таких пирожных, как у нас в Старгороде, нет нигде, товарищ Соня! — причем Кудеяр хотел угостить ее, но она отказалась и купила себе пирожное «Ночка» сама.

Затем они зашли к товарищу Малыгину, тому самому, которого, вместе с его другом и сподвижником Захаровым Соне советовал навестить т. Щечкин, чтобы получить ценные контакты. Давным-давно Михаил Андреевич Малыгин, совершенно несгибаемый человек, потерявший зрение, но не прекративший борьбу за коммунизм, учил марксизму и несгибаемости Кудеяра, который был тогда еще моложе нынешней Сони. Кудеяром он воспринимался как приемный отец, тем более, что отца у Кудеяра не было.

Когда они уходили от Малыгина, Соня не удержалась и рассказала Кудеяру о беседе с т. Щечкиным на скамейке, умолчав только о своих новых туфлях и юбке.

— Он — идиот! Ограниченный самодовольный идиот! — Кудеяр уже не скрывал от Сони своего отношения к т. Щечкину. — Лев рыкающий! Волк в марксистской шкуре! Наговорил же он про меня комплиментов!

— А я в этой истории — Красная Шапочка, поехавшая в гости к бабушке…

— И попавшая в лапы к волку!

Соня подумала про себя, что волк оказался достаточно обаятелен и побывать в его лапах она ничего не имела бы против.

— Мне пора, — наконец вздохнула Соня. На следующий день она вместе с бабушкой и родителями должна была уехать на дачу, и вернуться в Старгород за два дня до отъезда в Черноморск.

— Мы еще увидимся? — спросил Кудеяр.

— Конечно, — обрадовалась его вопросу Соня.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

Кудеяр спустился в подземный переход, купил там в ларьке стакан кофе американо, поднялся в скверик и закурил. Он курил сигарету, пил кофе, смотрел вдаль и думал о Соне…

Он думал, что она действительно умная и перспективная активистка и что ее необходимо срочно вытаскивать из МОРГа и вовлекать в МАРС….

На следующий день Кудеяр написал отчет о встрече с Соней родной партии, т.е. МАРСу. Родная партия уже вовсю начинала играть в бюрократизм, что приведет ее затем к краху, Кудеяр стремился этим играм помешать, но рассказывать о политических делах товарищам ему нравилось. Душа одинокая и привязчивая, он любил родную партию так, как никогда не любил ни одну женщину. За это ему предстояло в скором будущем поплатиться….

Марсиане приняли к сведению информацию о Соне, но своего мнения по поводу нее не написали….

Кудеяр написал также о Соне своему приятелю, старому анархисту Льву Когану. Они дружили уже много лет, хотя Кудеяр считал Когана фантазером и путаником, а тот его — большевиком и тоталитаристом. Это не мешало им часами дружелюбно беседовать или переписываться обо всем на свете.

Кудеяр написал Когану, что познакомился с юной госкаповкой (6) с юга и что она является весьма перспективным в политическом отношении товарищем.

Коган хуже Кудеяра разбирался в марксизме, но намного лучше его разбирался в девушках, особенно в девушках из левого движения, поэтому, вздохнув, ответил, что это он уже проходил.

Знание Коганом юных левачек было оплачено дорогой ценой. Совсем недавно он пережил большую драму. Юная ленинистка, которую он сумел переагитировать в анархизм и в которую влюбился без памяти, получив от него деньги на операцию, спасшую ей жизнь, и переспав с ним два раза, послала его лесом. Сердце Когана было разбито.

И было из-за чего! Я видел пару раз эту юную ренегатку ленинизма — и пусть мне поверят читатели, женщины красивее не рождалось на свет со времен превращения обезьяны в человека. Но за прекрасной внешностью скрывалась низкая и порочная душа, преисполненная извращенных низменных страстей….

Ответ Когана Кудеяру по поводу «юной госкаповки с юга» был проникнут той мудростью, в которой много печали:

— Не обманывай себя. Ты влюбишься в нее — если уже не влюбился. Возможно, она тоже полюбит тебя, но через два года ей надоест коммунизм и ты вместе с ним. Но быть может, ты получишь два года счастья, а это не так уж и мало в нашем порочном мире. Так что выбор — за тобой.

Кудеяр ничего не ответил, хотя принял к сведению.

Соня на даче тоже думала о Кудеяре и даже написала о нем стихи, которые у нее, впрочем, хватило вкуса уничтожить — до того она писала в стихотворном жанре только пародии на преподавателей. Думала она о Кудеяре не в аспекте взаимоотношений МОРГа с МАРСом (хотя здесь она начала тешить себя надеждой, что сможет переубедить Анатолия Петровича по поводу фашизма Кудеяра Анкудинова), а в других аспектах. Душа одинокая и ранимая, при всем своем остром язычке, она искала, к кому привязаться. Роза Исааковна уже переставала ее устраивать в качестве объекта восхищения. Кудеяр же был идеальным новым образцом, и то, что в отличие от Розы Исааковны он был напрочь лишен высокомерия, являлось для него плюсом…

Пока Соня на даче писала о Кудеяре стихи, он перевел несколько текстов для заработка, написал статью для родной партии и съездил на день в соседний Зареченск, где подискутировал со Степаном Бучиным и его товарищами о левом коммунизме. Несмотря на занятость, он ждал звонка Сони и даже обрадовался ему.

Когда они встретились, он предложил Соне прогуляться в свои любимые места — за реку Старицу, в честь которой, по одной из версий, был назван Старгород.

Места были действительно красивые — лес и луг, хотя Соня больше любила степи. Они гуляли несколько часов, беседуя обо всем на свете. Соня ждала, что Кудеяр наконец-то для начала возьмет ее за руку, затем обнимет, они будут долго целоваться, потом лягут на траву и…

Ничего этого не произошло, хотя Кудеяр был настолько увлечен беседой с Соней, что даже сбросил звонок своего товарища по МАРСу, хотевшего напомнить, чтобы он не забыл проголосовать по переформулировке подпараграфа 8 параграфа 9 Устава МАРСа.

Кудеяр уже заметил, что беседа с Соней интересует его несколько больше, чем интересовала бы беседа того же содержания с активистом мужского пола, даже не уступающим Соне в уме и остроумии. Что с этим делать дальше, он еще не решил и пока что плыл по воле волн, наслаждаясь разговором с умной девушкой.

Нормальные мещанки Кудеяра никогда не интересовали, и на заре туманной юности, вместо того, чтобы на дискотеках постигать науку страсти нежной этот редкостный моральный урод читал Маркса, Богданова и Троцкого. Пару раз в своей жизни он мучительно влюблялся в экзальтированных фанатичек из комдвижения, но фанатички отвечали ему, что признавая его вклад в развитие марксизма, могут любить его только как товарища и коммуниста.

Первоначально Кудеяр думал, что фанатичек отталкивает от него отсутствие внешней экзальтированности и склонность говорить с усмешкой даже о милых сердцу идеалах (кто борется за правое дело, может говорить о нем весело, — писал любимый Кудеяром Брехт. Еще Кудеяр любил Гейне и Салтыкова-Щедрина, и терпеть не мог Достоевского и поэзию «серебряного века»). Позднее Кудеяр заметил, что его фанатички как-то слишком хорошо устраивались в жизни. Одна стала кандидатом наук, другая — светилом отечественного феминизма и получала грант за грантом на исследования о гендере на Усть-Задриповщине и о транс-гендер-квир-субъектности у воспитанниц детских садов Кошкодавовки. Они умели отделять свой игровой фанатизм от всего остального, Кудеяр же вместо того, чтобы стать кандидатом наук, написав исследование о преступлениях большевизма в ходе подавления какого-то крестьянского мятежа, возился в среде, которую сам же и презирал, делая исключение для своих МАРСиан (как же он был за это наказан!) и еще примерно для одной десятой левого движения.

То, что Соня не принадлежит к любимому им типу экзальтированных фанатичек, Кудеяр уже понял. Не принадлежала она и к другому типу девушек, часто встречающихся в левом движении — пунктуальных секретарш, серьезных и идейных, великолепно исполняющих мелкую работу, но не способных к самостоятельной инициативе и при принятии резолюций съезда очередной АБВГД (Анархо-большевистской всемирной группы действия из 11 человек) озабоченных правильным оформлением резолюций, а не их содержанием. Пользу данного типа Кудеяр признавал, но романтических чувств к нему испытывать не мог.

Все любимые Кудеяром фанатички были одного физического типажа — высокие арийки с копной вьющихся рыжих волос и с фигурой a la гладильная доска. Фигура Сони была совершенно во вкусе Кудеяра (хотя сама она разделяла мнение Яши Френкеля, что у бабы должно быть за что ухватиться и по поводу своей фигуры жутко комплексовала). Но волосы у нее были темно-русые и редкие, а принадлежность Софьи Натановны Белкиной к арийской расе была под большим вопросом. Кудеяр не был расистом, конечно же, просто Соня не принадлежала к любимому им физическому типажу.

Все это с лихвой перекрывалось ее умом и обаянием, поэтому Кудеяр не форсировал события, а просто решил, что пусть все идет своим чередом.

Во вторую встречу Кудеяр рассказывал Соне о своем МАРСе и марсианах, и давал характеристики разным однопартийцам, не лишенные остроумия и проницательности. Соня чувствовала легкие уколы ревности, когда Кудеяр нахваливал нескольких активисток МАРСа — их было мало, но активистками они были хорошими, и Соня пыталась разобраться, с какой из них у Кудеяра что-то есть. Разобраться она не смогла, потому что Кудеяр говорил обо всех с ровным товарищеским чувством.

И Соня, и Кудеяр с детства обладали слабым здоровьем и росли в одиночестве. Это создало у обоих характер, склонный к наблюдательной насмешливости. У обоих было одинаковое чувство юмора, они смеялись одним и тем же шуткам, и Соня сказала Кудеяру в качестве высшего комплимента, что у него истинно черноморское чувство юмора (Черноморск — родина Остапа Бендера — считается мировой столицей юмора всеми, кроме оспаривающих у него этот титул габровцев).

В ходе непринужденного разговора они все больше узнавали друг друга и друг о друге. Они не любили ни исповеди, ни анкеты, но какие-то детали всплывали сами собой. Когда они уже вернулись с прогулки за Старицей и сидели во дворике в центре города, Кудеяр сказал пару слов о своей болезни и о том, что жить ему осталось несколько лет (он искренне тогда так думал — и почему произошло по-другому, почему он не умер до того как все потерял?!), и что за эти годы ему нужно много успеть сделать:

— А то кто же вместо меня второй «Коммунистический манифест» напишет? Ничего, похоронят в лесочке рядом с моим котом, птички будут петь…

Они сидели на скамейке («давай упадем» — это выражение из молодежного жаргона Кудеяр раньше не слышал) и медленно жевали пирожки с мясом. Рядом пристроился уличный кот, которому Кудеяр и Соня время от времени кидали кусочки мяса. Услышав упоминание своего славного вида, кот подошел к Кудеяру и потерся об его ноги. Кудеяр погладил кота за ушком.

Эта сцена умилила Соню и окончательно завоевала ее сердце. Кудеяр в ту эпоху любил котов, потом он их резко разлюбил — хотя сами коты были ни в чем не виноваты. Соня котов не любила, с неподражаемыми интонациями называла их «тупыми хищными скотинами» и говорила, что люди делятся на две части: одни при виде кота умильно сюсюкают «ути-ути, моя киса», другие норовят пнуть наглую хищную морду.

Она любила собак, особенно хаски и вообще «больших волосатых собак с зубами», и в детстве просила родителей завести собаку — родители вместо собаки завели попугая. Этот попугай надолго пережил Кудеяра, дожил до победы коммунизма и перед своей смертью 98-летняя Соня отдала его в Музей революции — как птичку, помнящую великих борцов за дело социализма товарищей Щечкина и Анкудинова.

Но, несмотря на нелюбовь к котам, сцена на скамейке с котом окончательно влюбила Соню — да и какая юная дева не влюбилась бы в человека, с усмешкой говорящего о своей обреченности, поглаживая при этом котика!

Кудеяр в юности читал «Капитал» Маркса и «Тектологию» Богданова, а не «150 способов завоевать девушку». Тем не менее, при общении с Соней инстинкты у него сработали правильно, и он неподражаемо играл роль обреченного отверженного скитальца — каким отчасти и был. Подобная роль обладает очарованием для юных романтических дев — хотя отталкивает озабоченных приобретением нового холодильника хозяек, какими становятся эти девы через несколько лет (милый, а где твоя зарплата? — Отдана на выпуск нового номера партийного журнала «Всегда вперед!»).

Соня уезжала из Старгорода на следующий день вечером. Кудеяр спросил, не прийти ли ему проводить ее — Соня отказалась (знакомство Кудеяра со своими родителями она считала преждевременным), но сказала, что они могут встретиться еще на пару часов утром.

Придя домой, Соня не удержалась и рассказала кое-что о Кудеяре своей бабушке, старой мужененавистнице, как о хорошем товарище, ведущем с ней политическую работу. Бабушка предостерегла:

-Ой, внучка, боюсь я, что под видом политической работы ему от тебя что-то другое надо. Всем им, мужикам, от нас нужно только одно.

Соня с грустью подумала, что, похоже, что все обстоит ровно наоборот, и под видом, что ему надо от нее что-то другое, Кудеяр всего-навсего ведет с ней политическую работу.

При третьей и последней прогулке в Старгороде времени у наших героев было меньше, чем при первых двух, хотя вместо запланированных двух часов они проходили все четыре.

Они снова говорили обо всем на свете. От Розы Исааковны разговор плавно перешел на средневековую Францию и на различия французского и английского типов феодализма, которые, по мнению Кудеяра, в немалой степени были обусловлены норманнским завоеванием. А раз уж разговор зашел о норманнском завоевании, Кудеяр рассказал Соне историю про последнего англо-саксонского короля Гарольда Смелого и его прекрасную возлюбленную, Эдит Лебединую Шею. Историю он рассказывал по памяти, и я не уверен, что она во всех деталях соответствует исторической правде.

— Было это еще в правление предпоследнего англо-саксонского короля, Эдуарда Исповедника. Сыновей у Эдуарда не было, и законным наследником по одной линии считался Гарольд Смелый, по другой же линии на трон претендовал Вильгельм Норманнский. Законность обоих наследников была примерно одинакова, и кто станет новым королем, могла решить лишь война.

Гарольд совершил оплошность, и плыл по своим делам вдоль берегов Нормандии. Буря выбросила корабль на берег, и Гарольд попал в руки своему беспощадному конкуренту. Вильгельм сказал Гарольду, что отпустит его в Англию, лишь если он поклянется не претендовать на английский престол. «С меня не убудет», — подумал Гарольд, и поклялся.

И тогда Вильгельм рассмеялся сатанинским смехом:

-А ты знаешь, Гарольд, что мы сейчас стоим на месте, под которым зарыта зубная челюсть святого Януария и ключица святой Февронии?

Гарольд побледнел от ужаса. Простое нарушение клятвы считалось незначительным правонарушением, вроде курения в неположенном месте, а вот за нарушение клятвы, данной на костях святого, грозил ад.

— Мне предстоит либо отказаться от короны, либо обречь бессмертную душу на вечные муки, — думал Гарольд, плывя из Нормандии в Англию.

Английский народ любил Гарольда и не любил Вильгельма, и после смерти Эдуарда англичане потребовали, чтобы Гарольд стал королем.

-Пропала моя душа, — сказал Гарольд, целуя Эдит Лебединую Шею.

— Я спасу твою душу, а если не смогу, то буду с тобой в аду, — серьезно пообещала Эдит Лебединая Шея.

Гарольд стал королем, но был разбит Вильгельмом в битве при Гастингсе, и пал на поле боя. Норманны завоевали Англию, попы, всегда холуйствующие перед победителями, проклинали Гарольда во всех церквах Англии как узурпатора и клятвопреступника.

А Эдит Лебединая Шея ушла в монастырь. Она прожила там 60 лет и отличалась неимоверными даже по нормам средневековья подвигами христианского аскетизма — молодая недоцелованная и недогулявшая девушка, привыкшая к разгульной феодальной жизни, флирту, пляскам и охоте.

Пришло время умирать. К умирающей Эдит Лебединой Шее явился причастить и исповедовать ее поп, сказавший, что за великие подвиги благочестия сразу же после смерти церковь причислит ее к лику святых.

— Меня не интересует это, — сказала Эдит, собирая последние силы. — Скажите лучше, святой отец, достаточно ли моих заслуг перед Господом, чтобы извлечь из ада душу моего милого Гарольда?

— Нет, — ответил поп, — преступления Гарольда столь велики, что из ада его душу не вывел бы сам Иисус Христос.

И тогда, как пишет летописец с ужасом, сквозь который проглядывает неосознаваемый восторг, умирающая Эдит Лебединая Шея изрекла богохульства, столь чудовищные, что никакое перо не дерзнет их описать, извергла, к вящей радости Ада, проклятия и хулу на Господа и сказала:

— Отрекаюсь от Господа, и ангелов его, и архангелов, и Иисуса Христа, и девы Марии, и вручаю душу свою Сатане и его адскому воинству — потому что лучше мне с моим Гарольдом вечность в аду гореть, чем без него в раю прохлаждаться!

И ликующий от погибели христианской души Враг рода человеческого, после сих нечестивых слов немедля забрал ее в Ад, где привязал к окаянному Гарольду, черную душу коего даже Ад не мог укротить, — и вместе они будут гореть до самого Страшного Божьего Суда.

— Причем, закончил свой рассказ Кудеяр, — для нее, как и для всех людей средневековья, адский огонь был не пустым словом, а вполне реальным образом: он будет жечь твое тело, причиняя нестерпимые муки — изо дня в день, из года в год, из столетия в столетие, целую вечность…

— Господи ты мой Боже, Маркс ты мой с Лениным, — подумала Соня, — он даже любовь понимает так же, как я.

Юные девы эпохи упадка капитализма склонны мечтать о вечной любви — но горе тому, кто поверит в устойчивость таких мечтаний!..

Кудеяр и Соня распрощались, крепко, как и подобает коммунистам, пожав друг другу руки. Кудеяр провожал ее взглядом, курил и думал — на этот раз, не только о том, как бы завербовать ее в свой МАРС.

Распрощались они на этот раз надолго — почти на два месяца.

Кудеяр решил остаться пока что в Старгороде — он счел, что это будет полезным для его партийной работы и что мировую революцию ему лучше готовить, живя в Старгороде, а не в Краснобатарейске.

Соня, встретившись после возвращения в Черноморск с Анатолием Петровичем, честно сказала ему, что виделась с Кудеяром Анкудиновым, и по ее искреннему убеждению, он — не фашист, а беззаветный борец за коммунизм. Более того, у нее хватило наглости в сентябре, когда с началом учебных занятий возобновилась деятельность МОРГа, начать в рядах родной партии антипартийную работу, убеждая товарищей в необходимости сотрудничества с МАРСом в интересах пролетарского дела.

Усилия ее были напрасны. На пролетарское дело большинству членов МОРГа было глубоко наплевать, Вася Поплавский, Костя Тимофеев и Эдик Шульман нуждались в хороших оценках Анатолия Петровича, Сергей Пшеничный собирался писать у него кандидатскую, а Ваня Подлипный был бескорыстным лояльным партийцем, видевшем в МОРГе способ с пользой для человечества проводить досуг, к тому же не терявшим надежду, что рано или поздно в МОРГ попадет кто-то, кто научит его играть на гитаре. Роза Исааковна же с давних пор уступила политическое руководство «Толе» (она была единственной в партии, кто так его называла) и в спорные вопросы взаимоотношений МОРГа с другими левыми группами не вмешивалась.

Единственным, кого заинтересовали рассказы Сони о т. Анкудинове и МАРСе был, как и следовало ожидать, Антон Тесленко, по крестьянской привычке решивший при случае познакомиться с Кудеяром лично и проверить все собственными глазами. Они познакомятся и даже подружатся, но это будет уже за пределами нашего рассказа.

Саму Соню, Кудеяра и историков эпохи коммунизма, от нечего делать изучавших эту историю, удивляла реакция на антипартийное поведение Сони самого т. Щечкина. О том, чтобы он задумался над ее словами и пересмотрел свою оценку Анкудинова, не могло быть и речи — втемяшив что-нибудь себе в голову, т. Щечкин был не способен втемяшенное выбросить. Ожидаема была противоположная реакция — увидев антипартийное поведение Сони, с горящими глазенками рассказывающей на партсобраниях о том, какой добрый и славный «фашист Анкудинов», т. Щечкин должен был бы вступить в борьбу либо за нее, либо с ней — либо пытаться разубедить ее в оценке Анкудинова, либо, аки пораженный гангреной член, отсечь Соню от партии.

Ничего этого не было. Т. Щечкин никак не реагировал на антипартийную линию Сони и не пытался спасти ее душу от фашистских лап Анкудинова, а просто предоставил событиям идти своим чередом. Испытывал ли он к Соне скрытую нежность, предоставив ей без шума и крика идти своим путем, либо, наоборот, слишком презирал ее, чтобы воспринимать всерьез, у историков эпохи коммунизма возникли разные мнения, но до изобретения машины времени, которая позволила бы им задать т. Щечкину прямой вопрос, загадка обречена оставаться нерешенной.

Кудеяр между тем обустраивался на новом месте, решал свои проблемы и одновременно с этим все больше вползал в конфликт с овладевшей реальной властью в его родном МАРСе «бандой четырех». Конфликт этот кончится тем, что его исключат из родной партии как «злобного и агрессивного параноика», после чего партия развалится и исчезнет, аки обры, не оставив никаких следов в людской памяти. Эта история еще более замечательна, чем все, что мы рассказали в нашей повести, она изобилует колоритными характерами и красочными ситуациями, но ее изложение нарушит единство сюжета и отвлечет внимание читателей, которые ждут от нас ответа на вопрос, чем же закончится намечающееся чувство наших героев.

Кудеяр и Соня переписывались часто. Он рассказывал ей о своих бытовых делах и о разворачивавшемся конфликте в МАРСе, она рассказывала о МОРГе и о возобновившейся в сентябре учебе.

Они открывали в характерах друг друга все новые стороны, и радовались, насколько они похожи. Возникала иллюзия полной душевной близости, родства душ. Много времени спустя, обдумывая на трезвую голову, Кудеяр все же считал, что это не была совсем иллюзия. Конечно, Соня в чем-то подстраивалась под него, а он, наверное, под нее, но в тот момент их души и вправду пели в унисон.

Соня еще не стала его любовницей, но становилось самым близким ему человеком, единственным кому он, теряя своих старых товарищей по МАРСу, мог безоговорочно доверять. Идиот! Он собирался безоговорочно довериться юной девице, еще не определившей для себя, чего она хочет! Вот товарищ Щечкин такую ошибку никогда бы не совершил!

Кудеяр при всем своем сарказме был слишком проникнут духом романтизма и рассказанная им история про Эдит Лебединую Шею — тому доказательство. Женщина воспринималась им как равноправный товарищ и соратница в борьбе за коммунизм, и не удивительно, что при таком подходе он был обречен на поражения на любовном фронте. Не читай он в юности Чернышевского и имей больше здорового цинизма, ему наверняка жилось бы легче.

Как-то раз он написал Соне, что когда она ему долго не пишет, то ему «чего-то очень важного не хватает». Соня задумалась, не означают ли эти слова первое услышанное ей в жизни признание в любви.








Глава третья. Поездка по партийным делам

Наконец, в начале октября Кудеяр решил ехать в Черноморск, чтобы, как написал он в отчете своему МАРСу, познакомиться на месте с тамошней левой средой и выяснить, с кем в ней можно сотрудничать. Он даже договорился с одним местным анархистом, что остановится у него на несколько дней.

Врал ли Кудеяр себе и Соне, что его поездка в Черноморск предпринимается ради местной левой среды, а не ради Сони — вопрос интересный. Он понимал, к чему все идет, и что его отношения с Соней начинают выходить за стадию не только межпартийного сотрудничества, но и нежной дружбы. Неожиданно в его голову стали приходить сомнения — не оттолкнут ли Соню его домогательства и что, в самом деле, он может предложить ей с его, как считал он, неизбежной скорой кончиной? Несколько лет совместной борьбы за коммунизм? Эти колебания продолжались у Кудеяра недолго, но они имели место. Свидетельствовали ли они о его благородстве или о его нерешительности — решать читателям.

Кудеяр заблаговременно написал Соне о приезде. Она стала ждать и даже написала ему «Как медленно тянется время!», что тоже можно было воспринять как форму признания.

Кудеяр приезжал в среду утром, а уезжал в воскресенье вечером. На три дня он договорился остановиться у местного анархиста, но анархист сам уезжал из города в субботу утром. Учеба у Сони была в разгаре, и она могла уделить целиком Кудеяру лишь выходные. У нее появился план, который она с легкостью реализовала, договорившись с подругой, что та пустит ночевать их с Кудеяром с субботы на воскресенье, а сама уйдет ночевать к своему любовнику. У подруги (той самой, которая некогда, будучи альфа-самкой класса, взяла Соню под свою опеку) была собственная квартира, подаренная ей матерью. Мать подруги была доктором филологических наук, и единственным человеком в городе, знавшим языки тайской группы, отец же был известным уркаганом — хорошие девочки любят плохих мальчиков. Отец, впрочем. давно умер от передоза, успев перед смертью забавы ради обучить дочь азам воровского ремесла. Дочь применяла эти знания редко — и не корысти ради, а чтобы не забыть науку.

Когда Кудеяр сел в поезд, раздался звонок Сони и она срывающимся голосом сказала, что встретит его на вокзале. Что означал этот срывающийся голос, Кудеяр догадался.

На вокзале они бросились друг другу в объятия, но затем, испугавшись и устыдившись, стали говорить о чем-то незначительном — о Достоевском, роман которого «Бесы» Соня недавно прочитала.

Было начало октября, в Старгороде уже давно моросила осень, в Черноморске же держалось почти лето. Соня отвезла Кудеяра к анархисту (тот жил в противоположном от Сони конце города, до которого от нее было полтора часа езды, — Кудеяра, привыкшего либо к маленьким провинциальным городам, либо к обладающим метро столицам, расстояния в лишенном метро Черноморске изумляли), Кудеяр оставил там свой рюкзак, затем проводил Соню до вуза, и стал ходить по городу.

Он осмотрел здание, где Остап Бендер работал управдомом после завершения своей карьеры (на доме даже красовалась мемориальная табличка), задумчиво постоял на месте, где Остап Бендер безуспешно признавался в любви Зосе Синицыной и прошелся мимо дома, в котором проживал подпольный миллионер Александр Иванович Корейко. Кудеяру пришло в голову, что Корейко, типичный лишний человек в Советском Союзе 1920-х годов, был бы на своем месте в современную эпоху, став бы олигархом не хуже Обжиралова и Грабмана, тогда как он, Кудеяр, был бы вполне на месте в СССР 1920-х годов (даже если бы этим местом был политизолятор для левых оппозиционеров), но оказался лишним человеком сегодня.

Прошелся Кудеяр и мимо дома, в котором любимые им народники 1870-х годов впервые оказали при аресте вооруженное сопротивление полиции. Название улицы и номер дома полностью совпадали, а дом выглядел так, что ему вполне могло быть 150 лет. Кудеяр смотрел и пытался представить, как все это было, как из того окна они стреляли, а из этой двери пытался вырваться, отбиваясь от жандармов кинжалом, один из святых бессеребренников революции. Вырваться он не смог, его судили и расстреляли.

В ранней юности Кудеяр убегал от разлагающегося мира в историю революций, он воспитывал себя на народниках и якобинцах. Жизни учили его не отец с матерью и не школьные учителя, а Писарев и Чернышевский. Такие редкостные уроды встречались даже в ту эпоху — один на десять миллионов.

Вопрос, идти ли или не идти в революцию, для Кудеяра не стоял. Вместо революции он попал в левое движение, где не было ни Марата с Бабефом, ни последних монтаньяров (7), ни Михайлова с Желябовым и Перовской, а были товарищи щечкины. «У нас в левом движении — если не дурак, то проходимец», — скажет Кудеяру много лет спустя Антон Тесленко.

Живи он в другое время, Кудеяр стал бы теоретиком «Народной воли» лучше Тихомирова или теоретиком Партии социалистов-революционеров лучше Чернова. Сейчас он писал статьи, читавшиеся двумя дюжинами фриков…

В среду, четверг и пятницу Кудеяр встречался с местными леваками, изучал город и по несколько часов бродил с Соней после того, как у нее кончались пары. В пятницу она сказала, что договорилась с подругой, что он сможет переночевать у той с субботы на воскресенье, причем сама подруга будет вынуждена этой ночью уйти по своим делам.

— Хорошо, — согласился Кудеяр.

— Только она тебя не знает, боится, что ты что-нибудь уворуешь, поэтому одного тебя оставлять не хочет. Придется мне с тобой ночевать.

— А твои родители что скажут?

— Я скажу им всю правду: ночую у подруги. Они к этому привыкли.

Оба засмеялись.

— Только знаешь, там у нее всего одна кровать.

— Ничего, на полу переночую, — как можно беззаботнее ответил Кудеяр.

— Он и вправду идиот или притворяется? — подумала Соня.

Они распрощались, Соня поехала к себе домой, а Кудеяр — на другой конец города, к своему анархисту.

Анархист жил в самом гопническом и бандитском районе города, овеянном воровской романтикой и уркаганской славой. Когда Кудеяр вышел из автобуса, к нему подошел пьяный гопник и сказал:

— Брат, я вижу, ты в беде, за тобой гонятся менты. Я не могу тебе сильно помочь, сам в трудной ситуации, но вот возьми, — и протянул Кудеяру несколько смятых бумажек.

Кудеяр понял, что отказываться — значит плюнуть человеку в душу, поэтому взял бумажки, пожал руку и сказал:

— Спасибо, брат.

Деньги были небольшие, но не в деньгах тут было дело. Где ж еще, как не у нас в Черноморске, можно встретить гопника, который не отбирает у прохожего мелочь, а дает ее?

Распрощавшись, Кудеяр задумался, что в нем такого, что его приняли за человека, за которым гонятся менты. На нем был черный плащ, в каких рисовали карбонариев начала 19 века, но едва ли гопник знал про карбонариев…

В субботу, погуляв по городу, Кудеяр и Соня поехали на квартиру подруги. Соня купила бутылку вина ‘Gato negro» («Черный кот») — она запомнила любовь Кудеяра к котам. Гитара была у Сониной подруги — поэтому из дома Соня гитару не взяла.

Они втроем выпили большую часть бутылки, Соня побренчала на гитаре — и впервые испытала разочарование в Кудеяре. Он понимал в музыке не больше, чем т. Щечкин в фашистах, — в детстве на ухо Кудеяру наступил медведь, причем это был не маленький забавный медвежонок, а чисто конкретный хозяин сибирской тайги. Голоса и слуха Кудеяр был лишен напрочь. Но Соня утешила себя, что у ее лапочки (как она мысленно уже называла Кудеяра) есть много других достоинств.

Затем подруга, будто что-то вспомнив, всплеснула руками:

— Ой, мальчики и девочки, мне пора! — и стала названивать своему парню.

Неожиданно возникла проблема. Она до такой степени привыкла, что парень во всем подчиняется ей, что не предупредила его заранее о своем предполагаемом визите. Парень же несколько подустал от своей страстной любовницы и имел другие планы на вечер — посмотреть в одиночестве фильмец, закусывая его пивом с таранькой. Покорный и флегматичный, на этот раз он уперся рогом.

Их оживленная дискуссия по телефону длилась полчаса, пока, возмущенная бунтом своего покорного раба сонина подруга не рявкнула на неверного, что если он откажется немедленно принять ее, ей ничего не останется думать, как то, что он кувыркается сейчас с портовой шалавой, — и между ними все будет кончено.

Пока шли эти переговоры, сердце Сони прыгало с вершин в низины и обратно, Кудеяр же был спокоен, зная, что Рок сделает так, как будет лучше — Кудеяр не верил в бога, но верил в Судьбу. Наконец, подруга ушла, чмокнув Соню в щечку и пожелав ей и Кудеяру неспокойной ночи.

Кудеяр и Соня остались одни. Они допили ‘Gato negro». Разговаривать не хотелось. Соня выключила свет. Они, не раздеваясь, легли с разных сторон широкой кровати. Соня прерывисто дышала. Кудеяр протянул руку и погладил ее по волосам. Она встрепенулась и припала своими губами к его губам. Ее губы были сухими-сухими….

На следующее утро они проснулись поздно и некоторое время валялись в кровати, обсуждая свои планы на ближнее и дальнее будущее.

Соня должна была отдать подруге ключ от квартиры после обеда. Поезд Кудеяра отходил поздно, и у них оставалось время сходить на кинопоказ, который устраивали в этот вечер морговцы. Кудеяру, сказать по правде, идти на кинопоказ не хотелось — про МОРГ он уже знал все, что ему нужно было знать, и понимал, что с политической стороны кроме Сони интерес там представляет только Антон Тесленко, который был в это время в селе — и в тот раз с Кудеяром не познакомился.

— А может, лучше не пойдем на кинопоказ, а к морю прогуляемся? — предложил он Соне.

— Я не узнаю сурового борца революции, приехавшего в наш город завязывать партийные контакты, а не соблазнять невинную девушку. Собирайся, у меня есть дело к Анатолию Петровичу.

— И какое дело?

— Пусть это будет моя маленькая партийная тайна.

Впрочем, про партийную тайну она шутила и скоро все рассказала Кудеяру. Дело заключалось в том, что Соня, увлеченная перепиской с Кудеяром и ожиданием его приезда, пропустила два последних собрания МОРГа и Анатолий Петрович после занятий даже спросил ее, продолжает ли она оставаться членом партии.

— Я ж не закончила свою агентурную работу в пользу мирового фашизма, поэтому, милый, из партии мне уходить рано, и эту проблему я должна сегодня решить.

— И ты думаешь, что прийти к МОРГовцам вместе со мной — это лучший способ остаться в партии?

— Я отдам Анатолию Петровичу нечто, столь дорогое для него, что он забудет даже про твой приход.

— Ты меня пугаешь… — рассмеялся Кудеяр и прекратил расспросы. В тот период и много позже он доверял Соне абсолютно, и ревности не было места в его сердце, а уж ревности к т. Щечкину — и подавно.

Пока Соня с Кудеяром и его рюкзаком трясутся в автобусе, направляясь на кинопоказ, мы имеем сказать пару слов за МОРГ и кинопоказы.

В ту пору интернет уже был широко распространен, и люди, желавшие просто посмотреть фильм, могли легко скачать его и смотреть дома, закусывая пивом с таранькой. На кинопоказы посторонние приходили не для того, чтобы посмотреть фильм, а для того, чтобы посидеть в компании и поучаствовать в дискуссии, причем, как и следовало ожидать, приходили преимущественно фрики.

Тем не менее, т. Щечкин, помня завет Ленина «Важнейшим из всех искусств является кино», считал кинопоказы архи-необходимым средством работы с массами, и устраивал их раз за разом. Соня, в бытность свою верной партийкой, некоторое время даже отвечала за техническую организацию кинопоказов.

Кинопоказы т. Щечкина назывались «Клубом левого кино». За месяц до приезда Кудеяра, у них появился серьезнейший конкурент — «Клуб левых любителей кино», организуемый недавно созданной в городе, но уже успевшей заявить о себе нашумевшим пикетом против эксплуатации животных в местном зоопарке Марксистской группой «Левая альтернатива» (сокращенно — МГЛА).

Борьба МОРГа и МГЛЫ составила содержание истории левого движения в Черноморске в ближайший период, но она выходит за пределы нашего рассказа, поэтому мы скажем о ней очень коротко.

Описываемые события происходили на переломе эпох, когда левое движение меняло кожу. В старые времена левые интересовались рабочими (которые, впрочем, не интересовались левыми), в новую эпоху левые стали бороться за права феминисток, животных и прочих угнетенных меньшинств. МОРГовцы были продуктом уходящей в прошлое эпохи, когда местные анархисты в ответ на упрек западных товарищей «Как Ви мочь игнорировать проблема ЛГБТ? Как мочь сделать социяльна революция без участие гомосексуален», — только недоуменно вертели пальцами у виска. Мы ж не за подавление «гомосексуален», пусть живут, как хотят, только причем здесь социальная революция?

МОРГ был порождением той эпохи, а вот МГЛА ухватила новые тенденции и первой среди левых города вступилась за права обделенных грантами феминисток и эксплуатируемых владельцами зверинцев животных.

Правда, злые языки утверждали, что отстаиванием прав феминисток и животных лидер МГЛЫ товарищ Устим Перепихач, чье поведение не противоречило его фамилии, всего-навсего подбивал клинья к феминисткам и зоозащитницам. Но, как бы там ни было, у МОРГа возник серьезный конкурент.

Будь т. Щечкин политиком, он пошел бы на союз против Перепихача даже с левыми националистами и самим Анкудиновым, тоже не согласными с поворотом левого движения в сторону защиты варанов в зоопарке, но политиком т. Щечкин, как почти все левые, не был. Он просто следовал своим страстям и предубеждениям…

Некогда Ваня Подлипный предлагал устраивать кинопоказы в разрушенной анархистами-безмотивниками в 1906 году кофейне Кацмана. Т. Щечкин, однако же, счел этот вариант слишком романтичным, и арендовал зал в одной из гостиниц, принадлежащих местному социал-демократу Артуру Хуторянцу. По основной профессии социал-демократ был владельцем сети небольших гостиниц, комнаты в которых обычно снимались влюбленными парочками для свиданий. Враги утверждали, что гостиницы являются форменными борделями, но судом это доказано не было.

 В такую гостиницу на кинопоказ и направлялись Соня с Кудеяром.

Увидев их вместе, т. Щечкин изобразил на своем лице скорбь о навеки погибшей марксистской душе, но Соня подошла к нему и сказала, что после фильма у нее есть к нему небольшой, но важный разговор. Неизвестно, подумал ли т. Щечкин, что Соня Белкина, как некогда Соня Мармеладова, сумела спасти, пожертвовав своим телом, окаянного грешника, обратив его на путь праведной веры, но скандала он устраивать не стал.

Анкудинов не поздоровался с ним, зная, что т. Щечкин принципиально не здоровается со всеми врагами правильной веры, а врагами для него были все, кроме МОРГовцев, зато вежливо поздоровался с Розой Исааковной. Она вежливо поприветствовала Анкудинова, которого не видела уже много лет, и которого при единственной встрече удостоила высшим в ее устах комплиментом, — поприветствовала, и не более того. Толя считал Анкудинова фашистом, а Роза Исааковна привыкла в политических вопросах доверять Толе.

Кроме Щечкина, Розы Исааковны, Кудеяра и Сони, на кинопоказ пришли только морговец Вася Поплавский, который хотел продемонстрировать Анатолию Петровичу партийную лояльность, чтобы получить хорошую отметку, да один националист.

Фильм был об одной из межнациональных войн в Восточной Европе в 1990-е годы. На обсуждении националист сказал, что в той войне виноваты коммунисты, как виноваты они и во всех войнах, потому что, как известно всем, до появления коммунистов никаких войн не было. Кудеяр поразвлекался немного, тролля жертву коммунизма, и, слушая Кудеяра, Роза Исааковна мельком подумала «а может быть, он и не фашист?» — но эта мысль мелькнула у нее в голове и исчезла. Их пути так и не сошлись, и проблемы истории Франции они не обсудили ни разу, от чего историческая наука многое потеряла.

После окончания дискуссии Соня предложила Кудеяру покурить внизу, а сама направилась к Анатолию Петровичу. Кудеяр курил и думал о дальнейших перспективах, причем не о перспективах своего МАРСа. Наконец, Соня вышла из двери.

— Можешь поздравить меня, я остаюсь в партии!

— Неужели Вам пришлось пожертвовать для этого девичьей честью? — у Кудеяра была странная привычка в минуты особо хорошего настроения обращаться к самым близким людям на «Вы».

— Я не могла пожертвовать тем, чего меня лишил проклятый фашист, — Соня притворно всхлипывала, а в ее глазах скакали бесенята — Но я отдала Анатолию Петровичу то, что важнее девичьей чести!

— Неужели есть что-то важнее девичьей чести?

— Есть! Это — партвзносы! Я заплатила т. Щечкину партвзносы за два месяца, и он не только заявил, что продолжает считать меня членом партии, но даже напомнил, чтобы я приходила в следующее воскресенье на распространение партийной прессы.

— Не забудь там поцеловать от моего имени т. Щечкина в щечку!

— Ты — наглец и хам! И за что я в тебя такая влюбленная?

— Ви таки этого не знаете? — Кудеяр от общения с Соней стремительно очерноморивался и иногда начинал говорить как шаржированный черноморец с Большой Еврейской. — За мою правильную политическую линию!

Соня захохотала и поцеловала его. Они хохотали и целовались, целовались и хохотали, и прохожий крикнул им:

Эй, влюбленные! Поделитесь своим счастьем!..

Здесь нам лучше всего и распрощаться с нашими героями. Дальше Соню и Кудеяра, Розу Исааковну и самого товарища Щечкина ждут драмы и трагедии, не только кукольные, но и вполне реальные. Однако рассказ об этих драмах и трагедиях слишком не соответствовал бы легкомысленному тону нашего повествования. Поэтому лучше прекратить его здесь, когда все еще довольны и счастливы — и счастлив даже товарищ Щечкин, получивший наконец от Сони партийные взносы…

Примечания:

1). Амадео Бордига (1889-1970) — основатель Компартии Италии, откуда исключен в 1929 году, создатель одного из антисталинских направлений в марксизме — итальянского левого коммунизма.

2). Антон Паннекук (1873 — 1960) — известный голландский марксист, по основной профессии — астроном, крупный теоретик другого антисталинского направления в марксизме — германо-голландского левого коммунизма.

3). Александр Богданов (1873-1928) — крупный теоретик марксизма, сперва — соратник, затем — противник Ленина.

4). Эвальд Ильенков (1924-1979) — советский философ-гегельянец.

5). Фердинанд Лассаль (1825 — 1864) — деятель немецкого рабочего движения.

6). Госкаповцы — марксисты, считающие, что в СССР был не социализм, а государственный капитализм. Госкаповцами являются почти все герои этой истории.

7). Последние монтаньяры — 6 депутатов Конвента, в 1795 году поддержавшие народное восстание против буржуазной реакции, приговоренные к смертной казни и покончившие с собой одним кинжалом, который передавали из рук в руки.