На день рождения Альбера Камю

– Слишком красив для философа, слишком мрачен для мудреца. Но Камю, коим я заинтересовался в 90-е из-за дурацкого ярлыка «совесть Запада», как-то естественно и не без изящества обошёл всех моих тогдашних проводников Бытия, включая индуистов и христиан. «Как человек, я хочу быть счастлив; как художнику, мне кажется, я могу еще дать жизнь кое-каким персонажам и прекрасно обошелся бы без войн и судебных процессов. Но за мной пришли, как за всеми нами».

– Камю являлся именно проводником, а не гуру или учителем. Проводник, в моей системе ценностей, – наивысшая ипостась человека, литератора и философа: он не наставляет, а уточняет, размышляя о возможностях выбора. Хаос, о котором он произнёс столь многое, порождение человечества, разросшееся до размеров Вселенной, но ты всегда волен ему не следовать, а позиция невмешательства – право художника, но не человека. Об этом я догадывался с отрочества, пусть и не формулируя, но Камю дополняет до степени предельной ясности, разрешая вечный спор левых и правых: «Сегодня события вынуждают нас и в жизни искать это равновесие (насущное для художника – примеч.) и изо всех сил стараться его сохранить. Поэтому столько художников, не перенеся подобного напряжения, укрываются в башне из слоновой кости или, наоборот, в храме общественного служения. Но мне и в том, и в другом видится капитуляция. Мы должны служить в равной мере и страданию, и красоте».

– Эта диалектика стала для меня относительно постижима лишь после 30-ти, когда я начал осознавать, что изгнанный из общества богов Сизиф способен отыскать красоту и смыслы даже в сиюминутном, по меркам вечности, земном бытие. Только ленивый не повторил суть, изречённую Камю о том, что сам по себе процесс – и жизнь, и смысл, и награда, но я задумался об иной грани: Сизиф счастлив не только дерзкой независимостью от Олимпа или способностью подмечать все оттенки жизни, пока он неторопливо спускается с горы за вновь сорвавшимся камнем, и в этом настоящем нет ни пота, ни скрежета зубов, ни вопля вселенского разочарования.* Проиграв в очередной раз воле богов, он открыл мне истину о том, что это поражение – во благо, а результат усилий не первостепенен. Гораздо более несчастлив тот, кто, покорив невероятную вершину и испив из чаши небожителей, обнаруживает, что год-два спустя ему предстоит повторить этот аттракцион – начиная с подножья и без малейших привилегий за былой триумф. Чтобы не выйти в тираж, нужно снова выигрывать забег – драма, знакомая каждому профессиональному спортсмену.

– Камю, чья линия жизни швыряла его от солнечного детства в отряд французского Сопротивления в годы Второй Мировой, от послевоенной нищеты и неустроенности – к Нобелевке, явил мне тот свет, что едва ли возможно передать Другому на уровне пересказа с цитатами или логикой причинно-следственных связей. «Убеждённый в человеческом происхождении всего человеческого, желающий видеть и знающий, что ночи не будет конца, слепец продолжает путь».

– Эта свобода равна подлинности бытия вне попыток переложить ответственность на богов, социум, среду или религию. «Миф о Сизифе» и его абсурдном счастье реален в устах Камю, поскольку он сам проживал эту участь от рождения до ухода. Фотографии не лгут: в разные годы жизни я вижу на них то меланхоличного красавца, то мечтательного философа, то ироничного француза.

– Но ни от одной из них не возникает ощущения облика человека, чьи страдания не только фатальны, но и бессмысленны. «Покончить с собой, говорил Камю, значит признаться, что жизнь сделалась непонятной». Но верность себе отвергает богов и двигает камни. Хаос отступает, смыслы преходящи, но достаточны для настоящего момента, и самой холодной зимой случается обнаружить в себе непобедимое лето.


* «Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир», пишет Камю о Сизифе.