Полынь и роза

Рассвет я встречал лёжа с закрытыми глазами. Небо затянуто серой мутью, последние листья посрывало накануне; только серёжки, что будут украшать ветви клёна за моим окном до самой весны, покачиваются со вздохами ветра.
Первые числа ноября; холод прокрадывается в комнату, усаживается на груди. У него нет глаз, нет седалища, нет тела, но я отчётливо чувствую его тяжесть и ощущаю взгляд сквозь закрытые веки.
Тяжёлый морок… Приоткрыв глаз, тянусь к телефону: до начала рабочей смены ещё есть время. Отлично, говорю сам себе и спускаю ноги на пол; в углу стоит двухсотваттный обогреватель, который я предусмотрительно заказал ещё месяц назад: не проведёшь, знаем, плавали.
Поток воздуха начинает едва слышно шелестеть лопастями, и тепло чуть касается кожи руки. Что-то смутно знакомое чудится в этом прикосновении… Тёплое, очень лёгкое, словно чье-то сонное дыхание, словно прядь, окрашенная хной, словно запах внезапно вспыхнувшей румянцем щеки… Вытягиваюсь во весь рост, расправляю плечи, руки ладонями вверх, и очень глубоко и очень медленно выдыхаю: тяжёлый морок рассеивается, и я… И я…
Я…
Я снова работаю в доставке. Лёгкие и  удобные кроссовки, мышастого оттенка с алым кантом, тонкие и плотные спортивные брюки с накладными карманами, подобранная в цвет – почти невозможно испачкать - короткая куртка с глухим стоячим воротом; я сам всё это купил в спортивном гипермаркете в Вешках.
У меня в руках преогромный букет и это достаточно обычно – такие доставки у меня бывают раза два-три в неделю; иногда я забирал их у диковатых торговцев недалеко от Рижского вокзала, иногда – во флористических бутиках с невыговариваемыми названиями на пересечениях арбатских, пресненских, патриаршьих переулков. Цветов я не вижу – они заботливо укутаны газетами, но держать флористическое чудо приходится двумя руками, да и разглядеть что-либо за огромной охапкой непросто. Всё абсолютно правдоподобно, и можно подумать, что сон просто перенёс меня на несколько лет назад, если бы не одно обстоятельство: лестница, на которой я стою, выглядит бесконечной. И вверх, и вниз уходят несчётные пролёты, теряющиеся в сумраке (большая часть их освещена, но на некоторых лампочки или перегорели, или выкручены кем-то), и я в задумчивости смотрю то вверх, то вниз, пытаясь припомнить адрес доставки.
Тогда из сумеречного колодца вырывается сухой горячий ветер, то ли из высот грядущего, то ли из пропасти минувшего (так вот что это за лестница! -  вспыхивает моментальное прозрение), вырывается и сминает газетные листы, чтобы швырнуть их в пролёт.
Я вздрагиваю, пытаясь как-то поправить ситуацию, но всё происходит слишком быстро: пожелтевшие газеты уносятся дальше и дальше, и буквы, которые я, казалось, мог различить, сливаются в путанную бессмыслицу, продолжают отдаляться.
Розы в моих руках оказываются мелкими, но такими пронзительно-бордовыми, что едва не светятся собственным светом.
…Просто поразительно, если вдуматься, сколько глупости и сумасбродства я умудрился впихнуть в четыре десятилетия, которые провёл под солнцем и луной. Я уже не говорю про особенности биографии людей, в семье которых появился на свет, не говорю о замечательной во всех отношениях эпохе, которая пошла вприпрыжку с Московской Олимпиадой вместе и всё никак не может успокоиться, а только переходит с рыси на галоп и обратно, - а последние пару лет, кажется, освоила и иноходь, я не говорю о тех невероятных людях, с которыми меня сводила судьба, - о панках, о нефтяниках, о бардах, таёжных охотниках, полысевших поэтах, отставных капитанах, проектировщиках коллайдера, щербатых байкерах, трансгендерах, детях с особенностями развития, - нет, не о них, но о собственной глупости, о пронесённой через годы постыдного неверия эмпатии, о странной робости и ещё более нелепой отваге, о душном отчаянии и неумирающей надежде, об ослином упрямстве и не раз удивлявшей и себя самого способности сказать «довольно», со всем этим букетом, с которым, вопреки всем вероятностям, я добрался-таки до  сумеречного ноябрьского света, до этого звука труб, которыми к соседу течёт вода, которой он чистит, вероятно, зубы, до этой оголённой, обнажённой, звенящей бесценными сокровищами грядущих зелёных жизней кроны, до этого…
…Кризиса… Давайте признаем честно, что он, кризис мужчины, перешагнувшего в свой пятый десяток, - не о том, что там, где прежде было исключительно упруго, делается дрябло (я про мышечный тонус, а Вы о чём?). Это не про то, что теперь я действительно, не на словах, а на полном серьёзе, стану семь раз отмерять, прежде чем где-то что-то отрежу. Даже не про то, что уже не первый год ношу я в себе, подобно герою Д.Деппа, металл белого человека, заботливо поставленный рукой хирурга (и совсем не факт, что он успеет привести меня к финишу… Первым); тогда про что же?
Небо. Небо действительно стало ближе. Хотели мы этого или нет, все мы, мальчики и девочки, прошедшие живыми сквозь пляски пубертата посреди желчи и уксуса девяностых, превратились в конкистадоров в панцире железном и отправились каждый в свой Эльдорадо: расширять границы, побеждать чудовищ; мы преодолевали главу за главой, сдавали экзамены, переплывали нужду и восставали по утрам из пепла. Нам покорялись женщины и профессии; мы продолжали двигаться в горизонт шаг за шагом, падая и поднимаясь, сами забывая, зачем это нужно и мало-помалу, в процессе этого пошагового движения создали эту реальность из того, что подвернулось под руку; это эхо наших каждодневных шагов распугало крыс и тараканов, засветило лампы в погружённых в темноту подъездах, рассеяло понемногу груды битых бутылок и ржавых банок, заставило вновь звучать струи смолкших фонтанов в парках и скверах.
Государство – форма, общество – содержание. Мы старались соответствовать форме и прыщавыми сопляками в 1994, и за рулём взятых в кредит «фокусов» и «акцентов» в 2008… Да мало ли где и когда, мы - старались!
Скажете, плохо получилось?
А я смотрю на серёжки клёна, и мне нравится.
Но теперь ноябрь, теперь - пубертат наоборот, и вот я уже снимаю панцирь конкистадора, а что под ним? Небо, которое делается ближе, и горизонты, что больше не обещают открытий. Неприятное чувство где-то возле макушки: давит потолок… Не так давно я вышел пройтись после работы, и, миновав дворы, стал подниматься вверх по течению реки. Яуза здесь неширока: местами берега так её стискивают, что поток начинает бормотать возмущённой неразберихой перекатов; местами от русла отходят рукава тёмной, стоячей воды, - участки старицы. Ноябрьскими аллеями, где листва ещё кое-где сохранилась, вверх и вверх; упорнее прочих держатся в безнадёжной борьбе берёзы. В свете диодных фонарей то тут, то там видны окрашенные золотой сединой пряди. Пересёк улицу, другую, плитка дорожек, дощатые мостики. Миновал чудовищных размеров павлина, мельком подумав, что автор изваяния сам не знал, скорее всего, что создаёт оберег, создаёт стража-исполина, птицу, оберегающую спящие окраины от древнего врага; от змея.
Вскоре после стража характер местности меняется: я иду уже не по прихотливо извивающимся тропкам и мостикам, перекинутым через прихотливые изгибы, иду по ровной и прямой дороге, вдоль которой катит свои воды в явно искусственном русле усмирённый поток. Отчаянно пахнет на берегах уже побитая заморозками, но ещё живая полынь, от воды тянет сыростью. Что-то в воздухе меняется по мере продвижения: шум, огни, самая атмосфера… Я дохожу до места, где мощенная кирпичом дорожка кончается. Край; впереди меня – совсем иной мир. Многомилионный город с сотнями лет истории, средоточье власти и богатства, дышит за моей спиной, впереди ревёт несмолкающая ни днём, ни ночью трасса МКАД и уходит под ней в непроглядную ночь Яуза куда-то к Мытищам и дальше, к перелескам и болотам дальних деревень.
Развернулся и зашагал обратно; ноги болят, но это теперь нормально: только во сне я работаю в службе доставки. В реальности я - бодрый голос в Вашем телефоне, который отвлекает Вас от дел и мешает вести автомобиль, работать, обедать.
Только чувство, что Мытищи становятся ближе, никак не хочет отпустить.