Моё советское прошлое

                Когда я был маленьким, килограмм пятнадцать, беспамятным, молоко к дому приносила тётя в белом фартуке. Папа говорил, что завидев её, я бежал со словами «мако кися аську».

                Она не понимала просьбу, а я не понимал неуместность её…

                Сахар темнел и, раздвигая белые комья кислого молока, медленно тонул. Чайная ложечка, наконец-то, исчезла в глубинах чашки и, невидимая, глухо постукивала…

                Ребёнок жадно, беспомощно ждал…

                Бедность или правильное воспитание, но кислое молоко с сахаром было лакомством.
               
                1

                Я бежал за папой и мамой, держась за твёрдый папин палец. Когда с папой и мамой, то ничего не страшно, а если отстанешь, то могут украсть цыгане. А если папу с мамой потеряешь, то, как найдёшь? Они поплачут, поплачут и купят нового мальчика, послушного, не такого балованного. А цыгане увезут далеко-далеко, выпьют кровь и сделают котлеты… А могут и Бабе-Яге продать…

                Мы идём на новую кватиру и уже зашли в чужой двор.
 
                Чего они все на нас смотрят? Эти дядьки и тётьки. Вот бы – шапку-невидимку! Одел и всё. Когда смотришь вниз, то видны сандали, дорога из жёлтых камней, папины туфли и мамины – под юбкой. Ух ты!..

                — Валька, не останавливайся!

                Это моя мама говорит. Её зовут мама Женя, а папу – папа Ахрип.

                — Ма, смотри какая стекляшка!

                — Хорошо, спрячь в карман, дома покажешь.

                — У Витьки такой нет.

                …И пацаны смотрят, стекляшку хочут отобрать, их, наверно… Зачем это новая кватира? И на старой – хорошо! Все пацаны знакомые, только Мишка плохой. Там – такая глыбокая канава, что даже Витькин брат утопился, хотя он в школу ходит. В сапогах – идёшь-идёшь, глыбину меряя, а потом – бульк! – и утопился. А ещё сапог может прилипнуть, а нога пойти. У Витьки так было, когда брат дал ему сапоги отца походить. И мне дал, но у меня в них ноги не сгинаются, по берегу тащил их, а в воде – чуть не упал.  А из песка можно выстроить крепость или подземный ход. С одной стороны ты роешь, а с другой – Витька. Снаружи песок и ничего не видно, а внутри – Витькины пальцы грабастают мою землю.

                Отсюда – нашего дома не видать. Мама говорит, мы будем жить без Шурки Сильсены. Шурка говорит плохие слова и всегда шатается, но она хорошая – поит меня сладкой водой и никогда не ругается. А тётка Машка ругается, она говорит на Шурку – пьяндалыга, а на меня – рахитик и не разрешает играть в коридоре. Говорит, выдерет меня за ухи и ухи будут как у слона. А Шурка сказала, сама ей даст, если тронет ребёнка. Тётка Машка и на маму кричала, говорила, забери своего выродка, чтоб не лазил под ногами, а на кухне никого, кроме меня, не было. И кошка наша по чужим столам не лазит.

                Когда папа с мамой переедут, я останусь на старом дворе. Сначала поживу немножко с ними, чтоб они не плакали, а потом вернусь к Шурке, она согласная. А к папе с мамой будем ходить в гости. Но сначала они хочут, чтоб я пожил у них с недельку. Это сегодня, после сегодня и – всё. Витька тоже будет с нами. У его мамы останется Толька, Витькин брат, а мои купят себе нового мальчика, Шурка даст им денег. А Шарик маму давно потерял. Он хоть и маленький, а большой. Если бы не собака, он бы уже школу кончил. Мама говорит, Шурку надо называть тётей Шурой, а не Шуркой, а Шурка говорит, можно. Она говорит, моя подруга, а мама говорит, упаси бог его от таких подруг и смеётся. И Шурка смеётся. Она хорошая.

                2

                — Вот, Валька, наш новый дом.

                Это мама сказала и посмотрела на меня, а я на неё.

                — Мам, а мы, правда, будем жить наверху?

                — Да.

                — А под нами кто?

                — Тётя и мальчик на год младше тебя.

                — А он будет со мной играть?

                — Будет, если будешь хорошо вести.

                — А мы на них не упадём?

                — Нет.

                — А если упадём?

                — Если да кабы, во рту…

                — А-а-а-а… – показал маме рот.

                Если упадёшь, то кровь смывают и мажут зелёнкой. Водой не больно, а зелёнка кусается, хотя мама и папа дуют вместе, а потом по очереди. У папы больше ветра в голове. У меня коленки никогда не заживают…

                Сверху хорошо жить  можно из окна плювать. Камень вниз летит, а плювка – вбок. Витька умеет плювать, а я не очень. Плювать можно, когда никто из взрослых не видит.

                Мы вошли в чужой подъезд, рыжая кошка шмыгнула в дырку под лестницей, вверх – по скрипучей деревянной лестнице с вытертыми ступенями.

                — А это кто?

                — Не кто, а что. Фикус.

                — А можно его потрогать?

                — Можно, только осторожно. Потрогал? Теперь заходи.

                — А можно я на него ещё посмотрю?

                — Смотри, только не трогай.

                Во – какое дерево! В голубом деревянном ящике, на табурете. Тяжёлый, не поднять. Шатается и скрипит. Листья большие и твёрдые, качаются и блестят…

                — Ещё не насмотрелся?

                Это папа сказал, погладил меня по голове и пошёл вниз.
 
                — Ма, ну ма!

                — Чего тебе? Не видишь, я с дядей разговариваю?

                — А можно туда?

                — Иди.

                Колидор – длинный как у нас, а кухня пустая – ни тётьки Машкиного стола, ни Шуркиного, ни нашего. И тубареток нет. Печка не на том месте и тазик, куда вода из крана капает. Если за деревяшку двумя руками взяться и прыгнуть, то видно окно другого дома, а стоя – только крыша и дерево. Жид чирикает. Ничего интересного.

                Для купания – у нас по-другому, а за той дверью…

                — Ма, ну ма!

                — Не мешай.

                — Там Баба-яга…

                — Глупости. Это баба Вера, мама дяди Вани.

                — Нет, мамочка…

                — Иди во двор, погуляй, пока я здесь управлюсь.

                Она повернула меня к двери и шлёпнула по попе. Ладно-ладно, мамочка…

                — Ну чего ты хнычешь? Иди сюда, постой смирно.

                — Пошли домой…
 
                — Валька, ты чего нюни распустил?

                Это папа принёс что-то в красной скатерти.

                — Возьми с собой. Он тут уже Бабу-ягу нашёл.

                Им смешно…

                — Пошли домой, Витька там слоняется, не знает, что без тебя делать.

                — Когда я вырасту, я эту Бабу-ягу…

                — Когда ты вырастешь, то уже не будет ни Бабы-яги, ни Деда Мороза…

                — А где они будут?

                — В сказку вернутся.
               
                — А как?

                — Смотри, какой красивый жук! Зачем ты его раздавил?

                — Он противный…

                Я боюсь жуков с рогами, а божьих коровок – нет. Они ползут по ладошке и улетают с пальца.

                Когда придёт лето, мы с Витькой построим в балке халабуду и будем там жить. Шарик будет дом сторожить и на охоту с нами ходить. Сейчас холодно и в балке только цыгане живут. Папа научит меня стрелять из лука. Он всё умеет, даже на мотоцикле, а Витькин папа ничего не умеет и гоняет их с мамкой. Витька хотел папами поменяться, а я не стал. Зачем мне старый пистолет? Мне папа новый купит.

                Витька куда-то завеялся. Мы с папой идём назад, он – со стульями и я – со щёткой для ботинков и крэмом. В новом дворе уже никого, только киска – на заборе. Я кошачьего языка не знаю, а Витькин брат знает. Они его не царапают, а меня цапают даже, когда за хвост не тяну. Лазить бы по крышам и деревьям как они! Прыг – и на заборе. Они пенку с молока и кожу с курицы едят, а лук в супе, как я, не любят. А Витька ест и свой и мой…               

                У нас лестница – не скрипит, а у них – скрипит.

                — Мам, и я помогаю.

                — Вот умничка! Положи на стул.

                — А почему дерево в ящике растёт?
 
                — Оно комнатное.

                — А когда вырастет, оно дом сломает?

                — Нет. Погуляй, пока мы с папой тут управимся.

                Если на дерево залезть, то можно до потолка достать, а если снизу все листья сломать, то получится пальма, как у Айболита...

                — Валька, ты, что там делаешь?

                — Пальму.

                — Какую пальму? Архипушка, иди, посмотри, что он там делает, у меня руки грязные.

                Папа пришёл:

                — Ну, брат, наделал ты делов... Жень, иди, посмотри.

                Мама приходит.

                — Что мы теперь скажем? Он у них в машину не влез, сказали, потом заедут, заберут…

                Мама смотрит на папу. Он улыбается и говорит:

                — Оставили фикус, а заберут пальму…

                — Не смешно. Лучше скажи, что делать будем?

                — С Иваном я договорюсь, а с Дусей – ты уж сама. В крайнем случае – купим у них эту пальму.

                Мама смотрит на меня как – перед наказать.

                — А ты не думал, что им больно?

                — Они не живые.

                — Не живые – камни и палки сухие, а зелёные растения – живые.

                — Живые говорят.

                — Кошки и собаки не говорят.

                — Кошки говорят «мяу», а собаки – «гав-гав».

                — Полюбуйся на сына – он уже с матерью спорит.

                Она смотрит на меня и улыбается.

                — Ничего здесь больше не трогай…

                Уходит.

                — Листья, если хочешь, можешь грузовиком в ту комнату перевозить. Мы скоро освободимся и пойдём домой, – говорит папа и путает мне волосы на голове.

                3

                Мама сказала, что завтра папа поведёт меня в садик, это тот дом с большим забором и кустами вокруг. И мы с папой пошли…

                Там надо хорошо себя вести, сказал он. Когда мы поднялись по большой лестнице с красным ковром под жёлтыми железками, он постучал в кожаную дверь, и она сказала, войдите.

                Мы вошли. Он держал меня за руку. За столом сидела толстая и злая бабка. Писала что-то. Сбоку, на маленьком столике, много девчачьих игрушек и пистолет. Зачем он ей? Она старая…

                — Ты слышишь, что заведующая спрашивает? Ну, что ты прячешься?

                — Он у вас всегда такой…

                — Нет, во дворе играет с детьми.

                Смотрит и смотрит…

                — Па, пошли отсюда…

                — Завтра приводите его.

                Мы ушли.

                — Па, ты видел, какой у неё пистолет?

                — Где?

                — Ну, там.

                — Ты почему заведующей не отвечал?

                — Она противная.

                4

                Мороженое мы едим в городе.

                Сперва на антобусе едем, а потом – на транвае. Я люблю смотреть в окно: всё бежит на тебя, а потом – шу-ух! – и мимо.

                — Па, а что будет, если столб в нас врежется?

                — Не врежется.

                — А если?..
 
                — Пассажиры понабивают шишек.

                — И мы?

                — И мы.

                — А потом?

                — Пойдут домой, и будут мазать зелёнкой.

                — К шишкам деньги ложут.

                — Не ложут, а кладут.

                — Кладут. А потом?

                — Суп с котом…

                5

                Вдруг Шарика с Витькой не стало. Я опять закрыл глаза, но они куда-то делись…

                — Не реви. Давай рубашечку наденем.

                Не хочу-у-у…

                — Теперь носочки… Не реви… Вот и оделись с горем пополам.

                Взяла за руку и потащила. Ну, конечно, я маленький и меня можно…

                Схватился за лестницу… Дёрнула больно…

                Хорошо-хорошо, мамочка, оторвёшь руку, сама будешь пришивать…

                Ударила. Закрыл попу рукой. Потащила...

                Упал на ступеньки. Подняла и снова зарядила по попе, уже больно-пребольно…

                — Ты пойдёшь или мне ещё добавить? Ты ж меня знаешь…

                Знаю – бьёт как палкой. У неё ладошка твёрдая и жёлтая, как у папы, а пальцы меньше, но с острыми когтями. Когда я вырасту, то стану Змеем Горынычем и всех съем. Мама будет проситься, а я…

                — Хватит хныкать. Не позорь нас с папой. Сопли вытри. Не рукавом, а платком. На.

                Если бы я разбил что, как наш кот Тиша, который и по чужим столам лазит, но я шкоду не творил, а она пипёрла меня в этот противный садик, чуть руку не оторвала…

                — Я – на работу, а тебя после обеда заберу. 

                — А почему дома нельзя?

                — Ты ещё маленький.

                — А сама говорила – большой.

                — Сандали надевать – большой, а дома самому – маленький. Всё, сыночек, я пошла. Поиграй с детками и слушайся Ирину Ивановну.

                Я хватаю маму за юбку, но она сильнее. Тётка держит меня. Дверь хлопает. Я вырываюсь, дёргаю ручку, но дверь как стена. Сползаю на пол, прячу руки за спину и от обиды и бессилья… реву.

                — Ну и сиди тут, а мы с детьми будем из кубиков дом строить.

                Постояла. Ушла.
               
                Сижу под дверью и плачу. Зову маму… И папа не идёт, и бабушка… все бросили…

                Когда плачешь, то плохо видно и спать хочется. Закроешь глаза и как будто дома, откроешь – и снова эти противные шкафчики. Я закрыл, вздохнул и увидел Шарика и Витьку, с острым-преострым ножиком. Дал мне подержать. Хороший такой ножичек, чижолый…

                Кто-то закричал, я открыл глаза в большой-пребольшой комнате, на чужой кровати. В моей – медведь, и подушка другая, и одеяло не такое. Я позвал маму. Дверь скрипнула и в щель просунулась голова девки, а сверху – тётка, что держала меня. Я понял, где я и заревел. Они скрылись, скрипнув дверью. Где-то смеялись и кричали дети…

                Я поплакал-поплакал и стал смотреть по сторонам: большая комната, кроватей много с подушками, заяц с барабаном на стене, волк и мишки косолапые. Я люблю мишек и дома сплю с Потапычем. С ним не страшно. Он сильный. А мишка Крамс балованный, он всё кромсает, а на меня спихивает. Тётка снова скрипнула дверью и девка пролезла, смотрит:

                — Ну что, проснулся? Не будешь больше плакать? Девочку зовут Наташа, она в твоей группе. Наташа, бери Валика за руку, за ним бабушка пришла.

                Я побежал к бабушке, но одеяло схватило за ногу, и шлёпнуло меня.

                — Ба, я знал, что ты меня найдёшь!

                — Ты что, плакал?

                — Просто грустил.

                У меня хорошая бабушка. У неё мягкие щёки и родинка на носу для очков. Когда мы вышли из этого противного садика, я показал тётьке язык: пусть только попробует держать меня, бабушка ей быстро ухи надерёт.
 
                — А почему она меня бросила?

                — Она не бросила, а на работу пошла.

                — А зачем на работу?

                — Денежки зарабатывать. Ты же любишь молоко с сарахом?

                — А нехай на тряпки…

                — На тряпки молоко не купишь.

                — А ты меня не бросишь?

                6

                Бабушка привела меня на нашу новую квартиру, а я хотел на старую. Она стала шить (она без этого не может), а я побежал на старый двор. Но Витька ушёл с мамой в город, а Шарик куда-то сбежал. Я его звал-звал, ходил к мусорнику, но и там только здоровенный котяка без глаза, из соседнего дома, тот, что Шарику нос поцарапал, жевал грязную газету и урчал. Я промазал. Жиды чирикнули и улетели. Я ихнего языка не знаю, а то бы спросил. Они везде летают и сверху всё видят.
 
                Я походил-походил и вернулся к бабушке, а она посадила за стол, сказала, что если не съем суп, отведёт обратно в садик и повела мыть руки, а они у меня и так чистые.

                — Ешь, что приготовили.

                Когда я проснулся, мама с папой шушукались.

                Бабушка осталась у нас ночевать. Завтра она заберёт меня к себе, в город. В её дворе тоже есть дети. Я их знаю.

                На старом дворе Витька ловил Шарика, чтоб зелёнкой лапу намазать. Он удирал от него. Я пошёл за колбасой, чтоб приманить, но мама сказала, что жирно будет, колбасу докторскую собаке и дала хлеба, а мне – горбушку с маслом и солью. Шарик свой хлеб есть не стал, а с моего – слизал масло с солью, цапнул Витьку и убежал на других лапах, с больной впереди. Витька руку себе не стал мазать, сказал, что крови нет и так пройдёт.

                Пришла мама и забрала меня домой. Опять руки мыть. Суп, бабушка сказала, плохо, но ел. Дали кислого молока с сахаром и сладкой булкой.

                После сказали, поиграй сам и шушукались, но уже с бабушкой. И как им не надоидит! Всё шушу да шушу заместо играть.

                Я возил на грузовике кубики из коридора в кухню. На поворотах он – кувырк и на бок. О стол не больно биться, если не глазом или башкой. На старой квартире тётка Машка гоняла меня из кухни и коридора, а на новой я везде ездю, её сюда не пускают. Когда колёса отвалились, я поехал на ремонт, а себе взял милицейскую машину. Папа сказал, что она без бензина и надо заправить её компотом. Мама сказала, что компот с молоком не дружат. Папа засмеялся и сказал, что с кислым молоком даже селёдка дружит. Компот булькал на поворотах. Когда машина устала, я заехал под стол и укрыл её одеялом. Мама сказала, что машины не мёрзнут и спят одеял.

                — А моя – с одеялом.

                — Если машина заправляется молоком, то может спать под одеялом, – сказал папа.

                Мама промолчала и повела меня умываться.

                Я не люблю, когда меня умывают: мыло лезет в глаза и щипит. Мама говорит, что я только грязь размазываю, когда сам умываюсь.

                Я люблю, когда мне читают. В сказках всё делается хорошо, по-настоящему. Жаль, что я в не сказке. Там дома из шоколада. Захотел есть, откусил чуть-чуть и наелся. Я сперва слушаю с открытыми глазами, а потом – с закрытыми. Папа читает медленно, а мама – быстро. Они – из книжки, а бабушка – из головы. Если читают, то сразу утро.

                7

                Я встал, а папы с мамой уже не было. Сказал бабушке, что во сне не пачкаюсь. Она посмотрела и послала в ванную, убрать кисляки из глаз. Я намочил пальцы, потёр закрытые глаза и повернулся: она молча нагнула меня над ванной. Я вырвался. Она дала мне полотенце с гномиком.

                Когда мы с бабушкой помирились, то съели большой помидор с хлебом-маслом, выпили компот с булочкой, оделись и пошли. К бабушке надо сначала идти, потом ехать на антобусе, потом на транвае, потом снова идти и прийти. Когда мы с папой ездим кушать мороженое, он берёт меня за руку, чтоб дорогу перейти, а бабушка – всё время держит. Она не хотит перед моей мамой отвечать. Сама говорит, что я большой и сам должен шнурки завязывать, а сама держит меня за руку как маленького. Перед её двором я прячу руку в карман, чтоб пацаны не видели, что я за ручку. Мы выходим с ней из транвая, там, где на столбе флаг висит, и идём вверх. Я не боюсь машин, а бабушка боится, что её задавят. Что они глупые, бабушек давить?

                Мы идём с ней до дороги, по которой, если пойдёшь, то в Россию попадёшь. Там всегда есть мороженое. Меня одного туда не пускают, а дедушка ходит, когда бабушка деньги даёт. Я думал, пацаны смеются, когда говорят, мороженое в России покупали, а потом узнал, что у бабушки: Россия – это магазин, а у нас – нет.

                Когда мы перейдём дорогу к России, а потом ещё одну, то будет бабушкин дом. Я от транвая сам знаю дорогу. В этом магазине бабушка всегда покупает мне сок, и я с двумя передышками выпиваю целый стакан. Но сейчас магазин закрыт – тёти кушают. А в том доме у мальчика есть собака. А у меня даже маленького кутёнка нет. Шарик есть, но он ничейный. Когда я вырасту, я соберу денюшки и куплю себе кутёнка, он вырастит и будет мне другом.
 
                Мы пришли. Надо перебежать дорогу…

                Почему она ругается? Я ведь перебежал и ничего. Ругает, говорит, что больше не возьмёт меня.

                8

                Бабушка живёт на певром этаже, с дедом Гришей и бабой Клавой, а мы – на втором. Раньше с ними жил Вадик, но он сейчас в армии картошку чистит. Когда я вырасту, тоже пойду в армию, и мне дадут винтовку, сапоги и каску, а потом – медали. Их сразу не дают. Армию берут только тех, кто хорошо кушает и умеет чистить картошку. Так бабушка говорит, а дед Гриша говорит, что картошку и там научат, главное – кушать хорошо.
 
                У бабушки звонок высоко. Папа, когда мы в гости приходим, меня поднимает, а бабушка – приносит стул с кухни.

                Я люблю звонить: нажмал и звенит, отпустил и не звенит. Сперва громко, что ничего не слышно, а потом – тихо. Но бабушка долго не разрешает, говорит, у бабы Клавы голова болит.

                Когда дед Гриша не на работе, он выходит в пижаме и с дымом в руке:
                — А кто это к нам пришёл? Чей это мальчик? Как тебя зовут?
                Он всегда забывает, как меня зовут.

                — Валик Пехтерев.

                — Ты в гости к нам пришёл?

                — Да.

                — А к кому?

                — К тебе.

                — Во даёт! Слышь, Тань, к тебе говорит.

                — А кто я тебе?

                — Дед Гриша.

                — Правильно. На ставок пойдём на рыболовов смотреть?

                — Пойдём.

                — По рукам?

                Он опускает руку, а я бью по ней со всей силы. С дедом мы всегда говорим, как мужчины, потому что он был на войне разведчиком, и я буду разведчиком, когда вырасту. Разведчики – люди серьёзные.

                Дедушка ушёл на работу, а я остался с женщинами, на хозяйстве.

                У бабушки много комнат, больше, чем у нас, но одна – её, а две – деда Гриши с бабой Клавой. В её комнате темно, даже днём, потому что за окном дерево растёт. Раньше на нём были абрикосы, а сейчас – только жёлтые листья. У окна, с бабушкиной стороны, стоит машинка с железной педалью внизу и чёрным колесом сбоку. На ней она шьёт. Когда нажмёшь педаль, то колесо крутится, а когда не жмёшь, то можно потрогать ремень, толстый, коричневый, железячкой сцепленный. Нажал педаль и машинка – чух-чух-чух-чух – как из пулемёта. Когда бабушка нашьётся, то даёт пошить и мне. Я со её стула до педали ногой не достаю. Она садит меня  на колени и жмёт своими ногами, а я бумажку под иголкой соваю. Громче всего строчить открытки. Их можно везде дырявить – и в середине и с краю. Открытка потом становится колючая как ёжик. Бабушка её боится, а я нет. Открытки мы шьём без нитки. Без нитки можно долго шить, а с ниткой туда-сюда и – всё. Если подставить палец, то можно и его прошить. Но это больно.

                Возле двери у неё шифоньер, а на нём – олень с рогами. Бабушка не даёт мне его, говорит, он пыльный и тяжёлый. Если залезть на кресло, то видна и шея оленя, а если с дивана – на стол, то – и больше. Он на пузе лежит и смотрит большими глазами. Бабушка говорит, что у оленей не лапы, а копыта. На стол она не разрешает лазить. Был бы Вадик, он бы снял мне оленя.               

                И в шифоньере у бабушки нельзя прятаться, а дома – можно. За маленькой дверцей у неё – полочки и ящички, а за большими – платья, польты и шуба. Маленькая дверца на ключе, там в ящичках – ихние с Вадиком богатства. У бабушки – видимо-невидимо пуговиц, а у Вадика – молоточек, магнит, проволока цветная, болтики, стеклянная трубочка и железное такое с острым концом. Вадика нет, а всё одно – его вещи нельзя трогать, хотя он мне разрешал, и смотреть одним глазом учил. У меня один глаз закрывается, а другой – нет. Я люблю смотреть в трубочку. В маленьком кружке видно чуть-чуть потолка, окна или края машинки. Можно смотреть бабушке прямо в глаз или на очки.

                А ещё у неё есть – круглый стол с синей скатертью и утюг на железной подставке. Она гладит им платья, юбки, брюки. Бабушка несёт его на кухню и греет на синем огне, потом берёт тряпкой и идёт обратно в свою комнату. Холодный утюг трогать можно, а горячий – нельзя. Утюг тяжёлый. Я его могу поднять только двумя руками, а бабушка – одной. Если на горячий утюг плюнуть, то плювка белеет, круглеет и, танцуя, спрыгивает, а с холодного – молча сползает.

                Под стол можно незаметно залезть и загавкать. Бабушка тогда испугается и подумает, что в дом забежала собака. Когда сидишь на подстольной перекладине, видны ножки дивана, педаль машинки и бабушкины ноги в тапочках с жёлтым мехом. Бабушка называет его рыбьим, хотя у рыбы меха нет. У неё – чешуя. Я видел, как мама чистила. Дивин стоит, не движется, а ноги ходют туда-сюда. У бабушки нога толстая и тяжёлая. Я не могу её поднять, и сдвинуть даже не могу. А скатерть стянуть могу. Но этого нельзя делать – можно утюг горячий на пол стянуть. Бабушка не отгадывает, что я под столом делаю. Когда я там ховаюсь, она ищет меня по всем комнатам и не находит. Но она редко со мной играет: она всю дорогу – шьёт и гладит, гладит и шьёт.
 
                — Ба, ну ищи, ба…

                — И где мой внучек родненький подевался?

                — Под столом.

                Она поднимает скатерть, заглядывает под стол, но смотрит в другую сторону и не видит меня.

                — Нет моего внучика здесь, пойду на кухню поищу, может он там спрятался.

                Она идёт на кухню, скрипит дверью в туалет, потом в ванную. Я кричу из-под стола «холодно». Она вертается.

                — Где мой внучик золотой?

                Я смеюсь и выскакиваю. Бабушка рада, что я, наконец-то, нашёлся.

                У бабы Клавы тоже есть машинка, в её комнате, под окном. Они строчат с бабушкой наперегонки. Когда я прихожу к бабе Клаве в гости, она посмотрит-посмотрит и снова шьёт, а когда она приходит к бабушке, они говорят. Баба Клава приходит к бабушке и спрашивает, а бабушка у неё никогда не спрашивает: она в войну солдатам даже сапоги шила и всё умеет.

                К нам всю дорогу звонят. Бабушка тётям идёт открывать. Они приходят к ней на примерку. Когда говорят, я сижу, а когда меряют, иду на кухню. Я не люблю, когда слюнявят. Тётьки любят целоваться, а дядьки – нет.

                Когда темнеет, к бабушке приходит бабка Лидка. Она садится на моё место и не хотит вставать. Я её сгоняю, а она охает и не встаёт. Бабушка шьёт, а бабка Лидка говорит, говорит, достанет из сумки пирожок, съест и опять говорит. Бабушка с бабой Клавой говорят, что бабка Лидка несчастная и её нужно жалеть, а пусть она не садится на моё место. Я её конфеты не люблю, они липкие и мятые. Бабушка говорит, что их едят, чтобы вспомнить дедушку Ваню. А что этот дедушка конфетный был? Она плачет, а бабушка её жалеет. Бабка Лидка в бабушкином доме живёт, но с другого хода. К ней идти по железной лестнице вниз. Мы там раз были, когда все пришли и за столом ели. Я печенье съел, а конфеты бабушке отдал. Из бабки Лидкиного окна видна серая мокрая стена и сверху ботинки людёв, когда они ходят. Если в её яму мяч упадёт, бабка Лидка ругается, забирает себе и отдаёт только родителям. 

                Ещё тётя толстая приходит. Она говорит сначала с бабушкой, потом с бабой Клавой, а после они в бабушкиной комнате говорят, говорят, говорят. Лучше бы играли. Когда говорят, я всегда прошусь на улицу, но бабушка не пускает, если взрослых во дворе нет. Все дети сейчас в садике и я, говорит, должен туда ходить, а не дома сиднем сидеть. Я, говорит, уже большой, а как самому через дорогу – маленький.

                9

                У меня и в бабушкином дворе есть друзья: рыжая девочка Оля, Ира с косичками и Димка. Есть ещё дети из общежития, но мы с ними не играем. А с Васькой и Сашкой играем – они братья, ихняя мама полы моет в ремесленном, а папы у них нет. Они едят хлеб с магротимом и всем дают укусить. Магротим вкуснее масла. Масло – у всех, а магротим – только у них. Бабушка обещала, купить магротим и сделать хлеб с маслом, но забыла. У них ещё куртки с железными пугвицами, как у настоящих ремесленников. Я у них выдурил две – за два раза куснуть мороженое. Васька чуть мне пальцы не откусил, а Сашка всё в рот засунул, потом выплюнул и с руки ел. У меня только бумажка осталась. Бабушка назвала меня жадиной, а дед Гриша пошёл в Россию и купил три мороженых: одно – мне, а два – Ваське с Сашкой. А за что им? Это мой дедушка, он мне должен куплять. Нехай ихний дедушка им мороженое купляет. Они никогда ничего просто так не дают, а взамен. Они могут стырить – вот сколько досточек в ремесленном, их там все знают, и собаки, – а с собой не берут, говорят, чужим нельзя, а есть моего дедушки мороженое, можно. Бабушка говорит, их надо жалеть. А почему? Они магротим едят, досточек у них завились и за гаражами они целый день промышляют. Мы с Димкой два раза их тайники находили. Он говорит, что они спрятали ножик и спички. Сам видел, как ховали. Олька тоже с нами тайник ихний шукала, а нашла здоровенный катях. Толстый, претолстый как кукуруза. Димка сказал, что это Васькин, от магротима. Из других детей такие не выходят. Он вымазал в него палку и гонялся за детьми из общежития, а они пожалились и ему влетело.

                Сейчас все в садике. Мама говорит, я тоже буду ходить в садик, но в другой, не в Димкин.

                Бабушка зовёт кушать. Когда был Вадик, мы с ним ели жареную картошку наперегонки, и кисель молочный. Я бежал в бабушкину комнату за толстой-претолстой коричневой книгой, Вадик называл её словарём ожогов, клал на табуретку и садился. Без неё я не видел картошку в сковородке и Вадика не мог обогнать. Бабушка говорит, что Вадика надо называть дядя Вадик, а Вадик говорит, что и без дяди хорошо. Сейчас он в армии, а дед на работе. С ним мы тоже едим наперегонки. У меня много бабушек и только один дедушка: остальных немцы убили на войне, а так было бы больше. Дед Гриша отдал мне свои медали, целых два кармана. Бабушки ругали, а он всё одно отдал, сказал, пусть играется, у меня книжки орденские есть. Звезду мне красную папа прикрутил на куртку, а белую медаль с танком и самолётиком я сменял на пистолет. Медалей у всех пацанов много, а пистолет настоящий, только не стреляет. Ещё у дедушки есть кинджал со львом, которым он фрицев резал. Он мне показывал как. Бабушки ругали, дурак старый, чему ребёнка учишь, а он говорил, может, и ему пригодится. Кинджал он отдаст, когда я всю кашу съем. После обеда бабушка меня спать кладёт. Я не хочу, но без спать и есть – дети не растут. Когда просыпаюсь, иду к бабушке меряться. Она кладёт мне руку на голову, я отхожу и смотрю. Во сне я хорошо расту. Вот если бы расти и не спать!

                10 

                Когда я ложился, деда Гриши не было, а когда проснулся, он уже котлету съел, вытер губы, подпалил спичкой папиросу и пустил из носа дым. Потом мы пошли смотреть, как рыбаки рыбу ловят. Я и сам знаю, как на ставок идти: нужно выйти за бабушкин дом, а потом – вниз, по дороге. Но одному туда нельзя, и с Димкой нельзя, ни с кем, кроме Вадика, дедушки и бабушки. Но Вадик в армии, а бабушка туда не хотит, ей и без ставка хлопот хватает.

                По ставку лодки плавают и дяди сидят с длинными такими, забыл, как называются. Сидят-сидят, а потом – как дёрнут! – и рыбка есть. Мне дядя дал подержать, а она дрыкнулась и назад убежала. Я руки помыл и об деда вытер. Он не любит ловить, и я не люблю – рыбы в соплях и воняют.

                Костры лучше. Мы их палим, когда темно и никого не прогоняем, а Толька Ляпунов прогоняет. Мне бабушка две картошки дала, а он их палкой из костра выкинул, сказал, что я резиной всё испортил, а резина, чтоб он знал, лучше деревяшек горит. Толька с Вовкой братья, они уже большие и вечером пекут за гаражами картошку. Я всегда ношу им дровишки, чтоб Толька не прогонял, а он прогоняет и даже бабушку не слушает.

                — Толь, пусть он с вами посидит, на костёр посмотрит. Картошку я ему дам.

                — Картоха у нас есть. Вы скажите ему, чтоб он в костёр не лез и резину туда не бросал. Обожгётся, а нам отвечать.

                — Понял, что Толик говорит? Не лезь в костёр.

                — Я только палочку поджечь.

                — Смотри на костёр и Толика слушай.

                Я дровишки умею собирать. Надо ходить и смотреть под ноги. Если ветку подпалить, то огонь к самой руке лезет. Витька крутит веткой красные круги как на параде. На горящие ветки наступать нельзя, а когда потухнут – можно. В своём дворе я знаю, где дровишки искать, а в бабушкином – хуже.

                — Толь, а почему резину в костёр нельзя?

                — От неё картошка воняет. Спечём, тогда бросишь свою резину. Дровишки ищи.

                — А это можно?

                — Это тоже нельзя. Где вы это всё берёте?

                — С боков дядьки Ванькиного сарая обрывают, – говорит Вовка. Он лежит возле костра и смотрит на меня и Димку. – Резину, толь, пластмассу можно бросать, когда спечём картошку, но лучше не надо – дым от них вонючий. Усекли?

                Когда картоха спекётся мы едим её с солёными огурцами. Толька с Вовкой бросают с руки в руку и дуют, а мы с Димкой катаем палочками по траве и ждём. От картохи у всех чёрные губы и руки.

                Но лучше палить костёр с дедушкой. Он жгёт его просто так, без картошки, и никого не прогоняет. Я всегда сижу у своего маленького кострика, кормлю его палочками и листьями, чтоб не потухал. Зелёные листья он не ест, а жёлтые – быстро. Внутри него красное и синее жуёт ветки и бросает искры в темноту, в самое небо. Когда костёр умирает, дед топчет его ногами, чтоб пожара не было, а Толька с Вовкой писают, если девочек нет. Бабушка говорит, что писать в костёр нельзя, будет писун болеть, а они смеются и говорят, так надёжнее.

                11

                Дедушка Гриша говорит: «Клав, а, Клав, ну дай рубчик, мы с Валькой в Россию сходим». Баба Клава сначала ругается, а потом – даёт. Дед покупает себе вино, а мне – мороженое. Дома мы садимся с ним на кухне, друг против друга, он – за свой стол, а я – за бабушкин, и разговариваем. Я люблю слушать, как дедушка немцев по России гонял, но сначала они – его, а потом он – их, до самого Берлина. Берлин – это город такой у немцев, как у нас – Москва.

                Когда я съем мороженое, а он выпьет вино, то показывает разведчиские приёмчики. Они страшные, но чуть-чуть. Мы идём к нему в комнату. Бабушки садятся в кресла. Баба Таня с шитьём, баба Клава без. Я стаю к нему спиной, наклоняюсь и сую руки между ног, он берёт их и тянет вверх: я кувырк и опять на ногах. Я прошу, ещё-ещё и дед крутит меня, пока баба Таня не скажет, хватит, у ребёнка уже голова кружится. Я шатаюсь и падаю не больно на подушку. Бабушки не улыбаются: им эта игра не нравится, а дед улыбается и курит дым. От него всегда пахнет не как от бабушек. Баба Таня говорит, табачищем прёт. А ещё он показывает, как брать языка. Язык – это немец, который рассказывает. Я стаю на дорожку перед подушкой. У меня, как у немца, фуражка на голове и пистолет в руке. Я говорю «ханде хох», дед поднимает руки, а потом наклоняется и – дёрг дорожку! Я падаю, он берёт меня в плен. Я бы тоже взял его в плен, но дёрнуть дорожку не могу. Когда немец стоит на посту с автоматом, то его надо шмякнуть по голове и рот завязать. Но дедушке немцем нельзя быть, он русский солдат, а бабушки не хотят. И часовых дед учит меня снимать. Надо лечь на пол и тихонечко подползти к фрицу сзади, потом кинджалом вниз, возле шеи, прямо в сердце, чтоб не пикнул. Но бабушки на игру в часового говорят, дурак старый, чему ребёнка учишь, а дед смеётся, говорит, может и ему пригодится. Когда бабушки ругают дедушку, мы идём с ним бороться на его кровать, а бабушек оставляем ругаться на себя. Я всегда деда борю. С ним интересно. Он не целуется, а если заплачу, то прогоняет к бабушкам. Когда плачешь, меньше болит, но я с ним терплю. Я с ним однажды сплю и не люблю, когда он на меня дышит. Он хрычит во сне на бабу Клаву и давит меня. Я упираюсь спиной в стену, коленками и руками в его спину и толкаю, а он спит и ничего не слышит.

                Но я с ним редко сплю, только когда меня клопы кусают и я не могу заснуть. Они у бабы Тани в диване живут. Клопы – это такие маленькие кусючие жучки. Они днём спят, а ночью охотятся. Бабушка невкусная и они на меня нападают, поедом едят. Она включает свет и хлопает их палкой из газеты. На стене остаются красные пятнышки, а на руке или пузе – чесучая шишка. Когда я у бабушки сплю, то утром всегда чешусь. Она охает и считает, сколько раз укусили, а потом мажет шишки одеколоном.

                Дед Гриша говорит, лучше б он со мной спал, на что баба Клава толстая и сладкая, а и ту не кусают – дыма моего боятся. Утром, когда я ещё чешусь, иду из ванной или туалета, в коридоре он встречает меня стихами:

               — Однажды, в студёную зимнюю пору, я из лесу вышел; был сильный мороз. Гляжу…

                Я бегу в кладовку, обуваю его сапоги, шапку, пиджак и, раздвинув занавески, выхожу после слов «а сам с ноготок!»

                — Здорово, парнище! – говорит он громко.

                — Ступай себе мимо, – рычу я как взрослый.

                — Уж больно ты грозен, как я погляжу! Откуда дровишки?

                — Из лесу, вестимо; отец, слышишь, рубит, а я отвожу.

                — А что, у отца-то большая семья?

                — Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то: отец мой да
я…

                — Так вот оно что! А как звать тебя?

                — Валик.

                — А кой тебе годик?

                — Четыре уже... Ну, мёртвая! – громко кричу и дёргаю вожжи на невидимой лошадке, а дедушка говорит:

                — Крикнул малюточка басом, рванул под уздцы и быстрей зашагал.

                Я, топая сапогами, ухожу в кладовку, снимаю одёжу и выхожу. Бабушки хлопают, дед курит, прислонившись к двери, смотрит сверху и улыбается.

                12

                Завтра меня снова поведут в садик. Утром отведут, а вечером заберут. Димка из бабушкиного двора ходит и Оля. Им нравится. Только они – в свой, а я – в свой, через дорогу. Мама с папой – на работу, а я – в садик. Там хорошо, много игрушек. И тётя хорошая. А плакать я не буду. Зачем плакать? Мама заберёт, не оставит насовсем. Я побуду в садике чуть-чуть...

                Там собака есть и кошка…
               
                13

                Меня уже давно водят в садик. Я сперва грустил, а теперь нет. Мама забирает, хотя и сам дорогу знаю, и дверь нашу могу найти – она мягкая коричневая с жёлтыми гвоздями цветочком. Но меня не пускают. И после обеда не разрешают сидеть в раздевалке, говорят, мёртвый час. А я спать не хочу – маму жду.
 
                У меня и в садике уже есть друзья. Девочка Ася Пенкина. Мы с ней сидим за одним столом. Она, как и я, не ест пенки в молоке, лук и сало в супе. А Вадик Лаптев всё лопает. Он не жадина, не сиксот и не драчун. Мы с ним вместе играем. Ещё за нашим столом – Ванька Якорев. Вадька ест наши пенки с Аськой просто так, а Ванька за компот. Людмила Ивановна ругается и оставляет детей, пока не съедят, а которые съели – идут гулять в беседку. Меня она тоже заставляла, а когда я всё вырыгал – не заставляет.

                Я жувал это противное сало и ждал, когда она отойдёт к другим плохо кушающим детям. Я бы выплюнул его под стол и показал рот, но она не уходила, а потом как крикнет «глотай!» Оно и проглотилось. Я повернулся и открыл рот, а сало вдруг вырыгалось. Ванька говорит, даже из носа потекло. Она послала нас с Вадиком в умывальник и сама ушла чиститься.

                Когда мы с Вадиком вернулись, дети ушли спать, а тётя-повар дала нам груш из компота на тарелке. Мы их слопали. Вадик радый был, что я на него вырыгал. Ванька в полдник хотел вырыгать, чтоб груш получить, но не смог.
 
                Суп из носа почему-то сладкий…

                14

                Когда я поступил в садик, нас купали вместе с девочками. У них нет писюнов, а у мальчиков есть. Они снимают трусы и садятся. Светка умеет писать стоя, а когда ноги вместе, не умеет. И вверх не умеет и в далину. Витька дальше всех писает. Мама говорит, показывать писюн девочкам нельзя, а мальчики показывают. И Светка показывает, и трогать даёт, но взамен.

                Когда нас ложат спать, Людмила Ивановна у всех проверяет трусы под подушкой. Дома я сплю в трусах, и никто не ругается, а в садике – без трусов и в ночной рубашке. В мёртвый час нельзя разговаривать и баловаться – поставят в угол. Людмила Ивановна раз меня наказала, а я ни капельки не баловался. Я лежал с закрытыми глазами, а она говорит: «Пехтерев не балуйся». Я открыл глаза и посмотрел – она сидит спиной и читает. Я закрыл глаза, а она снова: «Пехтерев, иди в угол». Я сказал, что это Ванька, а он отпёрся и мне влетело.
 
                После мёртвого часа – полдник: дают моколо с печеньем. Потом идём в беседку, а когда дождь, остаёмся в корпусе. В садике больше игрушек. Есть кубики, чтобы дом складывать. Сашка Бубнов никому их не даёт, дерётся. Ударил кубиком по голове Асю Пенкину и у ней на голове выросла гуля. Когда она перестала плакать, то давала всем трогать – здоровенная такая. Людмила Ивановна отрезала Сашке плохую дерущуюся руку и пришила хорошую, а он глаза не хотел закрывать и тоже плакал, когда ножик увидел.
                Я никогда не жалюсь на детей, а Ирка жалится, она – сиксотка. Сказала, что Светка глупости показывает и той влетело так, что на попе вавки остались. Она показывала. С Иркой потом никто не дружил. Только две девочки игрались, когда она из дома большую куклу принесла.

                В садике не разрешают гладить собак и кошек, а мы гладим. Людмила Ивановна говорит, что на собаках сидят маленькие невидимые жучки – микобы. Они залазят в рот и болят в животе. А на Шарике никто не сидит: он меня лижет в губы, а микобы у меня не болят.

                15

                Я остался с папой и мамой, они обещали купить мне кутёнка, если я буду убирать за ним. Кутята писают и какают, но всё одно они хорошие. А кошку не хочу. И рыбок – тоже.

                У меня и в новом дворе уже есть друг Толька. Витька не хотит приходить в новый двор, а Шарик идёт со мной, потом съест колбасу и убегает. На старый двор я хожу гуляться, мама разрешает.

                В новом дворе нет песка и канава маленькая, зато есть кочегарка.
 
                Дяди кочегары насыпают уголь на железную тачку, берут за ручки и везут на одном колесе по досточкам в дверь. Внутри – огромная грязная многоротая печь с кучами угля. От двери все разрешают смотреть, а туда пускает только дядя Лёня – он Толькин дядя. Мы сидим на лавке против печки (много больше, чем у Бабы-Яги), болтаем ногами и смотрим, как он по очереди открывает ей рты и бросает в них лопатой уголь. Огонь у неё во рту – большой и страшный, не такой как в костре. Дядя Лёня придушит огонь углём, воткнёт лопату и садится к нам. Он ждёт, когда огонь вылезет из-под угля и загудит, тогда тёмная щелочка в печи и поддувало краснеют. Иногда он берёт кочергу и чистит зубы печкам: в поддувало летят искры и жужалка, которую он вывозит тачкой на улицу и высыпает в кучу. Там она дымится и остывает. Если в дымящейся жужалке поковырять палочкой, то можно найти огонёк, подуть и бумагу поджечь.
 
                Но в кочегарку мама не разрешает ходить... и по углю не разрешает лазить... и по жужалке... хотя она не пачкается и струшивается как колючий песок.
 
                В новом дворе я знаю детей из нашего дома, а из других домов не знаю. Внизу живёт Толька. Он тоже ходит в садик, но другой, не через дорогу. У него есть братик. И у Витьки из старого двора есть, а у меня нет. Мама обещала купить братика. Надо только деньги собрать. Мальчики стоят дороже девочек. Я сестричку не хочу – девчонки плаксы и сиксоты.

                У Тольки нет фильмоскопа, а мне папа купил. Когда он приходит в гости, я несу из кухни табурет, мама стаёт на него и берёт с шифоньера картонную коробку с фильмоскопом. У меня много сказок: и о Мальчике с пальчике, и о Мальчише-кибальчише, и о Колобке и Вороне Вороновиче. Мы с Толькой выбираем. Я достаю из круглой пластмассовой коробочки плёнку, осторожно передаю маме, она заправляет её в железное, суёт его в фильмоскоп и выключает свет. Я тоже могу заправлять, но задом наперёд или вверх ногами: смотреть можно, а читать нельзя. Когда мама устаёт, а папа не может, мы крутим колёсико по очереди и смотрим картинки. Долго без читать – не интересно, и мы идём к нему: там можно бегать по калидору, а у нас нельзя – тётя снизу ругается.

                Но у Тольки сидит на кровати бабка, чёрная и с палкой. Я боюсь, хотя мама говорит, что это мама Толика папы. И Толик говорит, что бабка Нюрка добрая и детей не ест. А почему у неё из рота зуб торчит, пальцы с когтями и палка в руках? Почему она в книжке про Бабу-Ягу нарисована? Толик говорит, что это не она, что она целыми днями дома сидит и губы свои жуёт, но я всё одно её дверь закрываю и табуретом подпираю, если Толькиной мамы дома нет.

               Когда она есть, мы к Юрке идём гулять, он тоже внизу живёт. Но Юркина мама нас не пускает, когда его сестричка спит. Она – сопля, ходить не умеет и соску сосёт.

               Юрка с мамой и сестричкой спят у нас, когда Юркин папа их гоняет. А мой папа нас с мамкой не гоняет.

                16
               
               Я люблю, когда подарочки приносят. Плохо, когда пристают и целоваться лезут. Дяди – нет, а тётки – всегда. Вот бы подарочки взять и – тю-тю! Но мама говорит – нельзя. А слюнями в ухо – можно?

               И стихи читать с табуретки не люблю, но даже бабушка – надо и добавляет, любишь кататься, люби и саночки возить. А зачем саночки, если на улице тепло? Мама зовёт, я иду из кухни, где мы с бабушкой покушали и ждём торт. Все поворачиваются, жуют и смотрят. Папа встаёт из-за стола и говорит: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» Я продолжаю: «Москва, спалённая пожаром, французу отдана…» Я знаю весь стих, у меня целая книжка есть, но дядя Серёжа  выходит из-за стола, поднимает меня на руки и говорит: «Хватит ребёнка мучать, мы ж не французы, наливай, Архип». Он мой крёстный и всегда меня спасает, а кумка не спасает, зато конфет много приносит.

               Я снова иду на кухню и жду с бабушкой, когда мама торт порежет, а гости, вместо того, чтобы быстро есть, сидят и разговаривают. Их бы в садике Людмила Ивановна давно наказала, но они взрослые и сами могут наказать, смеются и песни поют, а не в углу стоят. Я, когда вырасту, никого не буду наказывать, даже Шарика.

                С детьми лучше праздновать дни рождения. Я зову, кого хочу, а кого не хочу – не зову. Мама свет включает, и мы кушаем за столом, как взрослые. Ситро и торт сразу приносит после картошки с котлетой, а когда съедим торт, раздаёт конфеты, и мы идём на улицу.
 
                Дети тоже приносят подарочки.
               
                17

                Когда болеешь плохо: натирают вонючим, завертывают в кусючий платок и в постель укладывают под одеяло. Я боюсь закрыть глаза: в тот раз, когда болел, на меня катился огромный шар. Я бежал от него, бежал, но ноги липли к земле. Шар давил меня, как мама тесто круглой палкой. Сначала ноги, а потом остальное. Когда дошёл до пуза, я и закричал: свет загорелся, шар сбежал, мама стояла. Это всё из-за кусючего платка, но они опять меня вонючим натёрли и завернули в него.

                Утром приходит тётя Даша, колит попу иголкой, чтоб не болел. Я плачу, но чуть-чуть. После укола мама даёт конфету и читает. Днём, когда сплю, шар не душит, и в яму не падаю. А ночью, в кусючем платке, то шар, то яма. Я падаю вниз, падаю и ни за что уцепиться не могу. Страшно. Лучше вверх лететь, над домами и деревьями; руками, как птица, машешь и летишь. Но когда болеешь, маши – не маши.
 
                За окном дети бегают, катаются на санках, а меня на улицу не выпускают и колют иголкой.
 
                Я б лучше в садик ходил!
   
                18

               Я люблю, когда мне книжки читают. Если бы я мог читать, то ни к кому не приставал, а так листать книжку не интересно – картинки молчат. Папа говорит, в школе всех учат читать, но я не понимаю как.
 
               У меня много книжек с картинками. Они лежат в книжном шкафу. Днём мне редко читают. Всегда перед сном. Говорят:
 
               — Иди, выбирай.

               Я бегу в комнату, где книжный шкаф, и открываю свой ящичек. Его можно открыть ключом, а можно придавить крышку, замок щёлкнет и – сам откроется. Открывается – сам, а закрывается – только ключом. Когда открываешь ящичек, крышку надо придерживать, чтоб она не упала и не вырвала железку с гвоздиком. Если не придержать, то она грюкнет, мама услышит и спросит:

               — Когда ты уже свой ящик научишься открывать?

               Книжки мои лежат внутри друг на друге, две горки. Я раскладываю их на откинутой крышке и не знаю, какую выбрать: мама больше одной не читает, а хочется – не одну. И про Бородино – хочется, и про девочку, какая ушла в лес к ведмедя;м, и про щуку с кумой-лисичкой, и про Конька-Горбунька…

               — Ну, скоро ты?

               Я беру, сколько могу и иду к ней.

               — Ты смеешься? А спать, когда будем?

               — Чуть-чуть почитаем...

               — А принёс ты на чуть-чуть или на о-го-го?

               — Они сами захотели.

               — Как захотели, так и перехотят. Ложись.

               Мама умеет читать вверх ногами! И с закрытым ртом! Но так она читает взрослые книжки, без картинок. И папа так может! И бабушка!..