Памяти Альбины Шульгиной
1.
Он подошел к окну и вглядывался в фасад дома, который стоял напротив.
Между домами был сквер – дорожки, усыпанные битым
кирпичом, скамейки и деревья .
Здесь царила неповторимая питерская атмосфера. Эти деревья, скамейки, мужчины и женщины, и даже дети, жили ещё двадцатым веком, а некоторые были как бы даже ещё в девятнадцатом, и не могли приспособиться к стилю третьего тысячелетия.
Петербург возродился в Ленинграде, но Ленинград продолжал жить в нем, в его коммуналках и общежитиях.
Платон Фолтин привычно снял с гвоздика подзорную трубу и стал настраивать фокусное расстояние, чтобы увидеть Ульяну, тяжёлые тёмно-красные шторы и батистовые дымчатые занавески её спальни.
Но сначала в его обзор попала безумная старуха в калошах и драных чулках. Он узнал в ней соседку, обрусевшую литовку, профессорскую вдову. Она жила двумя этажами ниже. Она всегда по утрам кормила птиц хлебными крошками… Вся черном, с белым платочком на шее, согнутая годами, она смеялась и болтала с воробушками. Утоляла разговором жажду общения… Птицы понимали её. Слетались к её ногам, едва она сходила в сквер…
Там внизу были ели и сосны… Скамейки, на которых спали бомжи и грелись старики, пережившие инфаркт или инсульт. Они смотрели прощальными глазами на суетный мир, который им предстояло вскоре покинуть…
Платон вглядывался в фасад дома, который высился по другую сторону сквера. Добротный, шестиэтажный, тёмно-коричневый – он стоял, как памятник сталинской эпохи. Квартиры там были просторные с высокими потолками.
Там жила Ульяна с тех пор, как они развелись. Жила одна, с двумя кошками. Писала стихи, сценарии, тексты для оперетт и мюзиклов… Вела кружок поэтического творчества в интернате для детей, искалеченных полиомиелитом.
Вот её окна. Он видел их каждое утро.…
Ульяна смотрела в его сторону. Она стояла в широком ярком кимоно, подаренном ей работницами подшефной фабрики во время Ашхабадского кинофестиваля. Она улыбалась ему, хотя не могла видеть его за неимением окуляров...
Обычно она щелкала выключателем – два включения света. Это означало «Доброе утро!».
Уже много лет их день начинался с этой световой переписки.
И он в ответ – два щелчка выключателем.
«Доброе утро! Со мной всё в порядке. Не беспокойся. Хорошего дня».
Если ещё два сигнала – «Приходи! Приходи!»
Это началось ещё, когда не было мобильников. А потом вошло в привычку.
Они ждали условного сигнала.
- Как глупо было нам расходиться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц...
- Как уютно было засыпать в твоей постели… Если б ты знал, как я люблю тебя, - отвечала она, наблюдая как бежит он, припадая немного на правую ногу.
В руках у него были ирисы.
- Как глупо было нам расставаться, - подумал он. – Но как хорошо, что мы расстались тогда…
- Ты выглядишь сегодня усталым. Плохо спал? - отвечала она. – Как глупо было нам... К чему бы это?..
Они сохранили взаимную душевную привязанность и любовь и говорили не сами с собой, а реально друг с другом, даже когда были далеко…
Это привычка постоянного общения не имела ничего общего ни с игрой, ни с флиртом, ни даже с общей работой…
Какая уж там игра! Они старались не смотреть друг на друга, не дразнить, потому что стоило им встретиться взглядами, их охватывало волнение, завершавшееся взрывом - близостью или ссорой. Но расставанье, расстоянье, тягучее время, когда они вдруг оказывались порознь, повергало Платона в жуткое, патологическое беспокойство, и всё его существо, все органы чувств были напряжены до крайности – уши ждали короткого разговора ключа с замком входной двери, глаза жадно вглядывались в сумерки за окном в надежде узнать в каждой, идущей женщине Ульяну. И ещё - какое-то давно утраченное людьми древнее чувство силилось перевернуть мир, изменить течение времени и приблизить встречу. И начать всё сначала – без ошибок и обид.…
- Приходи! Приходи быстрей! Приходи! Не то я умру! Где ты? Они думали почти всегда синхронно и одними и теми же
образами-словами…
Ульяна записывала стихи лишь тогда, когда они полностью созревали в ней...
Ещё шиповник не устал цвести,
Ещё качал зарю в колючих ветках,
И был так неуступчив голос ветра.
Мне показалось, что вернулась ты.
Постой! Постой! В моем окне темно.
Я позабыл, ты темноты боялась.
Ты по холодным травам пробиралась,
Чтобы проститься навсегда со мной.
Постой, постой! Давай нальем вина.
Я разожгу огонь, от дыма плача.
Что перед этой тьмой кромешной значит
Твоя обида и моя вина!
- Стихи прекрасны. Но почему от имени мужчины?
Она загадочно улыбнулась.
Он подумал о сложности женской натуры. Мечта о мужской силе… О власти... Брюки вместо юбки... Ксения Петербургская… Мужчина вряд ли напишет стихи от имени женщины… Anima и Animus... Грузинам хорошо. У них в языке нет разделения на мужской и женский род. И все стихи и любовные монологи может читать, не изменяя окончаний, и женщина и мужчина, даже представители иных гендерных групп.
Что перед этой тьмой кромешной значит
Твоя обида и моя вина!
Прочёл и забыл…
- - -
Наступило время премьеры.
Ульяна сушила волосы феном. Она надела сегодня своё любимое темно-зеленое платье «милитари», которое так соответствовало её решительному нордическому лицу.
Она не смотрела прямо и пристально на Платона, но не выпускала его из периферии внимания.
Она любила окружавший её мир и Платона Фолтина, как частицу этого мира, своенравной и тиранической любовью женщины, рожденной под знаком Льва. А он, хотя и не терпел тирании, любил её. Любил Львиц. Их силу и щедрость, и надёжность. Правда и то, что он любил всех женщин, родившихся под любым знаком Зодиака (Все женщины прекрасны!), но Львиц особенно. Он различал их в толпе, в электричках, и, естественно, в местах созерцания и городской медитации – в питерском метро.
И Ульяна любила его, хотя в детстве и юности представляла своего будущего мужчину, мужика, мужа совсем другим – очень высоким, широкоплечим, спокойным, молчаливым, благодушным, и обязательно голубоглазым. При этом была влюблена в актёра Олега Стриженова. Эта любовь кончилась, когда они встретились в очереди у кассы Ленфильма. Он оказался совсем другим, чем на экране. Она даже не сразу узнала его, хотя они стояли рядом...
Платон тоже представлял свою будущую жену другой – узколицей и тихой, ироничной, интеллигентной с некоторым налётом декаданса.
Ульяна, как почти все теперешние русские женщины, была стихийной ницшеанкой. Голодное детство в послевоенной деревне, где всю жизнь определяли женщины, а мужиков-то живых и целых, сохранных, осталось мало, и те запивались до смерти от тоски. Голодное детство не лишило её щедрости и доброты, но наложило свой суровый отпечаток на оценку мужских достоинств…
Конечно, она любила и жалела русских мужчин, и в то же время , как бы это сказать мягче, презирала их за пьянство и покорность судьбе. За неразумность… А слишком разумных и хитрых чуралась, брезговала, осуждала за жадность, суету и мелочность.
А Платон был роста среднего, вроде и разумным не был, и неразумным нельзя было его определить. Любил вино, но тело своё на сырой земле не оставлял никогда… И глаза у него были совсем не голубые, а болотные...
Полюбила она его за бескорыстие и простодушие. Впрочем, возможно, ошибалась она - не был он Кандидом, не был простодушным… И корысть была у него - к вину и женщинам.
Да просто потянулась к нему, бабьим чутьем угадывая своего избранника, и пропала, запуталась в сетях его… Полюбила ни за что, просто так полюбила…
Они созревали, дозревали рядом в течение совместной жизни, как два сорванных с ветки плода. Души их, как слепые котенок и щенок, согревали друг друга во время долгой зимы, чтобы выжить, вырасти, понять разнопородность и расстаться, но сохранить любовь.
Так и жили. Разные – в единстве. Разошлись из-за пустяка, который давно забыт. А жить друг без друга уже не могли…
Платон вытащил из шкафа твидовый пиджак и дрожащими с похмелья руками завязывал коричневый с кремовыми полосами атласный галстук. Все вещи были старые, потертые, но хорошего покроя и качества. Соответствовали статьям хозяина.
Обычно он носил тонкий черный свитер. Галстуки недолюбливал, считал, что петля и ошейник не его стиль. Но сегодня был знаковый день.
Призраки его психического нездоровья, его глюки, наконец, обрели плоть – тело и голос актёров… А уж они, лицедеи, вкупе с продюсером и редакторами, словно эхо, искажали и исказили-таки слова, написанные им…
«Люблю тебя» звучало, как «убью тебя», или «плюю на тебя»… Лживо как - то, не искренне звучали они. Слову «милый» брутальность времени придавала извращённый, голубоватый оттенок.
Слова, пришедшие из глубин его бытия-небытия… тайные мысли, выраженные знакомыми с детства простыми звуками, теперь наполнены были для зрителя совсем другими чувствами и другим смыслом. Эти слова жили теперь независимо от него… Как говорят теперь, в историческом контексте жили они.
Выстраданные им когда-то, эти мысли-слова с экрана звучали чуждо, враждебно, фальшиво и оскорбительно…
Он был из другого времени, и трагедия его и его поколения вызывала недоумение современников. Зритель искал знакомую стилистику, и, не находя её, воспринимал происходящее на экране, как комедию, как черный юмор… Так, наверное, потешались торговцы над Дон-Кихотом во времена Сервантеса. А у Платона с детских лет этот рыцарь вызывал слёзы сочувствия…
Ещё вчера, на монтажном столе всё было вроде пристойно и разумно. Волнительно. (Вот уж до чего мерзкое слово!) И сердце замирало. И глаза увлажнялись.
А теперь, в кинотеатре, под прицелом сотен равнодушных глаз, поселяли в его душе тоску и стыд, и страх… Он почувствовал лёгкое удушье, недостаток кислорода. Ослабил давление галстука. Освободил верхнюю пуговку сорочки.
Он с трудом привыкал к мысли, что в этом мире никто никого не понимает, кроме элементарных – Хочу! Не хочу! Бери! Дам! Не дам! – и только совершенная форма даёт иллюзию взаимопонимания.
Никто не понимает другого, как тот сам понимает себя… И тексты, даже библейские, трактует каждый по-своему. А уж о книжках житейских и говорить не приходится. И о фильмах тоже.
Платон никогда не заботился, не стремился, чтобы его понимали, просто делал честно своё дело. Главное быть честным и не лукавить, - считал он, - честность и искренность всегда волнуют людей. И это уже немало. А уж если тобой овладевает стремление к совершенству, на каком –то этапе тексты оживают, обретают гармоничную многозначность, и тревожат даже чуждого и чужого человека, позволяя каждому видеть в них свой заветный смысл… Свой заветный морок, как сказали бы наши предки…
Пусть непонимание, пусть одиночество! Пусть только рефлексы определяют отношения людей. Но я могу заставить их волноваться. Я способен оторвать их от суеты и мелочности, от душевного сна. От всесилия условных и безусловных рефлексов. И однажды они проснутся. И затоскуют. И станут творить прекрасные безумства. Вопреки здравому смыслу. Вопреки житейской арифметики. И это, может быть, это - главное в моей жизни – тревожить людей, вытаскивать из теплого навоза, тлена равнодушия…
Жизнь наша жестока. Если по-честному, такая жизнь и жесть везде, но кино на виду, в кино все подыгрывают… играют… заигрываются…
Платон не был исключением. Игра страстей была необходимым элементом его жизни, горючим, и ломка, когда одна игра кончалась, и не было повода для другой, переносилась им тяжело, не легче наркотической ломки. И заливалась (может лучше -запивалась) вином.
Любовь и творчество самые сильные наркотики.
Меж тем в ресторане накрывали столы для банкета.
Фойе наполнялось публикой.
Раскрылись двери просмотрового зала.
…Реальные люди усаживались на реальные стулья.
Они заплатили реальные деньги.
Они хотели, чтобы картина развлекла их, рассмешила, отвлекла от суеты и забот. Ну, на худой конец, постреляли немного, убили кого-то из тех, кто надоел… А главный герой и они, зрители, счастливо отделались, остались живы.
Платон хотел потрясти их, приподнять. Наполнить их сердца ужасом… Чтобы они ждали, когда же их зароют в землю, зальют бетоном, но потом оживят и освободят. Сделают счастливыми…
Погас свет, и пошли титры.
Уже половина первой части прокручена.
Но контакта не было. Контакт не наступал. Фильм и зритель не совпадали в ритмах. Всё распадалось. В душах этих людей было темно и пусто. Они, усталые, хотели развлечься, сбросить тревоги и заботы, посмеяться над глупостью, тупостью и ничтожеством других людей... своих братьев, сестер, соседей и сослуживцев… Не над собой! А тут вроде про них. Но непристойно и оскорбительно…
Они ждали, но терпение их и ожидание тоже имело предел. Ими овладевало раздражение. Они готовы были топать ногами, свистеть, кричать. А потом встать в темноте зала и уйти, громко хлопнув дверьми. Но прежде растоптать… Они всё больше походили на римлян первых веков христианства. Хотя были крещенными, православными… Но в душе оставались язычниками…
Шептались, кашляли, чихали.
Этот шум в темноте и поскрипывание кресел напоминали дуэт лопнувшей канализационной трубы и мясорубки, и, когда Платон всматривался в темноту зала, там мерещился ему фарш, темно-красный, с белыми вкраплениями сала…
Известный драматург, возможно даже, крестный отец киношной мафии, старый, мудрый и ласковый еврей, предупреждал его, своего любимого русского ученика.
- Первые десять минут они должны увидеть, то, к чему привыкли, и только после погружения в знакомую и комфортную иллюзию, их можно будет взять, заставить верить всему, что скажешь ты голосами актёров… Если у тебя будет, что сказать им. Они будут благодарны… Будут поклоняться тебе. Но не дай Бог, вывести их внезапно из этого состояния! Растопчут...
- Всегда помни, - наставлял его другой учитель, всемирно известный режиссер, - съемочная площадка – арена цирка. Актеры ненавидят режиссеров, как тигры дрессировщика. Они продадут и предадут тебя, и забудут, когда ты им станешь не нужен… Всегда держи дистанцию в отношениях с актерами. Никакого панибратства. Никаких душевных бесед о жизни... Я с ужасом и тоской приступаю к новой работе… - прибавил он. - Только зритель искупает все муки мои.... После каждой картины я получаю мешки писем со словами благодарности, но одно письмо помню дословно. Меня ведь приглашали в Голливуд, но я остался здесь, в этой страшной стране, может быть, и из-за этого письма.
«Вы помогли мне понять моего сына, - написала простая русская женщина, уборщица кинотеатра «Аврора».- Благодаря Вам и Шекспиру, у нас в семье мир и понимание…» Платон, Вы понимаете , что это?! Только ради этого можно работать здесь… Кино в Росси больше, чем кино…
Но это было давно. Тех, великих давно нет среди живых. И зрителя того нет.
Теперь толпу тешат фокусы и спецэффекты…
Теперь они ходят в кино, - с тоской думал Фолтин, - как в цирк, как в секс-шоп, чтобы увидеть в щелку раздевающуюся девочку или безопасно для себя участвовать в убийствах… Мстить за несбывшиеся надежды… Высмеивать то, чему вчера поклонялись…
Но что-то ещё держало, удерживало их на этой премьере. Может быть, глаза актрисы… Грустная полуулыбка молодой женщины, которой всё равно… Всё равно - с кем. Всё равно - когда. И неважно - зачем. Но как она маняще привлекательна! Как дразнит, притягивает! Волшебница… Ведьма… Она пришла из мрака свального греха, чтобы пробудить в мужчинах тоску по идеалу любви. Тоску по высокому страданию, способному превратить инстинкт в искусство… Похотливого пса в поэта… Чтобы сделать любовь молитвой… Чтобы не было искушения сравнивать её, прекрасную, с обедом в ресторане… Чтобы порывы страстей приводили нас к извечной тоске по идеалу взаимной любви, и страх потерять эту несбыточную, ускользающую от нас любовь, укрощал нашу звериную сущность.
Все режиссеры прибегают к эротике и мягкому порно, чтобы заставить зрителя смотреть и слушать… Стыдно, но что поделаешь, эротика и жестокость всегда были в искусстве усилителем вкуса... Чем-то вроде глютаминовой кислоты…
…Иногда актер сам по себе, вне текста, просто видом своим, лицом, отвечает на волнующие жизненные вопросы, которые тревожат по ночам даже самых тупых россиян.
Лица великих актёров придают даже самому ничтожному тексту новый, неожиданный и глубокий смысл. Они соавторы фильма.
И эта, молодая, открытая им, актриса, Елизавета Пантыкина, тоже, как он надеялся, могла бы стать знаковой фигурой - звездой нашего кинематографа, потому что в её характере отражалась сегодняшняя Россия…
Фолтин нашел её в вестибюле Ленфильма среди массовки…
Когда он увидел её, будто электрический разряд прошел сквозь позвоночник. Это не был ответ на женский манок. Нет, это было предчувствие открытия.
Два года назад Платон впервые увидел Лизу недалеко от Московского вокзала. Его поразила походка - точно оркестр играл в ней марш Радецкого. И горделивая аскетичность при этом. И тонкая лодыжка, угадывавшаяся под кожей мягких сапожек… Загадка… Что может быть привлекательнее загадки в женщине!
Теперь мечта обладать ею удерживало мужчин в просмотровом зале… А женщины идентифицировали себя с ней.
Мимолетная гримаска её перед поцелуем…
Её трогательный беззащитный средний план на фоне радиатора красной громадины, за лобовым стеклом которой угадывалось лицо лысоватого дальнобойщика… Её робкий почти детский голос. Ей так нравилась Катрин Денев в фильме «Шербурские зонтики»! Она старалась подражать ей во всём…
И этот актёр с оттопыренными ушами, но такой родной, любимый, что его за глаза все называли ласково - Ушастик… Грустный, ранимый, но способный на месть… даже на убийство.
Это не экзотика, это сегодняшняя Россия.
Он бродил по безлюдному городу, не зная, почему жители покинули его. А там, оказывается, прорвало магистральную трубу газопровода. И облако газа медленно перемещалось по полям и оврагам к пятиэтажкам и высоткам, садам и паркам, казино и ночным клубам областного центра. Перетекало невидимое, и могло взорваться в любую секунду. Людей срочно эвакуировали. Ушастик не знал ничего… У него даже радиоприемника не было...
Ему хотелось курить... Но спички отсырели, а зажигалка исчерпала свой ресурс…
На витрине ларька, за стеклом, лежали красные, синие, белые зажигалки, изображавшие российский триколор...
Ушастик поднял палку и пытался разбить стекло.
Его усилия были напрасны, даже, когда он ударил по стеклу урной. Стекло было пуленепробиваемое.
Он разглядел небольшую табличку. Владелец ларька предупреждал, что на витрине не настоящий товар, а муляжи…
И вдруг наступила тишина.
Герой, да не герой он вовсе – лузер - встретил молодую женщину… Ту самую, которой всё равно… Лизу…
Зал притих.
У Платона отлегло от сердца. Он глотнул из фляжечки коньяку.
- А мне,- коснулась его локтя Ульяна.
Он протянул в темноту руку.
- Ты не очень, - сказал он шепотом. – После просмотра - банкет...
Он увидел, как она сдержанно ликует, радуясь его победе. Она никогда не ликовала бурно. Он чувствовал кожей – она ликовала. Своей и его победе. Потому что вроде бы скромные бытовые диалоги, которые были написаны ею, имели свойство соединяться с личностью актера, давали ему возможность вложить в них свой второй, третий и другие смыслы. Они были просты, конкретны и многозначны одновременно.
Платон вглядывался в зал.
Кто-то кашлянул там, в темноте, но его не поддержали.
Теперь эти люди были в его власти… Нет, не в его власти, во власти тревог, терзавших его всю жизнь… Во власти его бессонницы и тоски… Они вступали в резонанс с тревогами других людей… Создавали тревожное духовное поле.
- Что будет со мной завтра?
- Что будет с Россией завтра?
- Что будет со всеми нами, людьми, завтра?
- Мы нужны Богу?
- Мы нужны Ему, если каждый второй человек считает, что может прожить без Него?
- Зачем мы Ему, если творим столько зла?
- Или мы не нужны Ему? И никому вообще не нужны во Вселенной…
- Зачем рождаемся, если так быстро проходит жизнь?
- Смерть – конец всему, или начало?
В фильме об этом не говорилось прямо. Только пророки и графоманы способны на такую дерзость. Но посверкивало, скрежетало что-то диссонансом предгрозовым...
- Мне холодно, - сказала Ульяна.
Он обнял её.
- Теперь тепло?
- Тепло…
Он старался согреть её и ощущал, как горячая духовная плазма, переполнявшее его в минуты душевного подъёма, передается ей через ладонь и кончики пальцев… Через ткань её одежды... Лёгкое покалывание и вибрация…
Сидевшие рядом люди оглядывались на них, потому что им тоже доставалось немного этого тепла…
Знакомое каждому живому существу чувство любви, наверное, похоже на тихую радость кормящей матери. Оно схоже также с просветлением души во время благодарственной молитвы.
- Мне так хорошо, когда ты греешь меня… Если бы ты знал, как я люблю тебя… - подумала Ульяна. И ответила своим теплом, которое показалось ему прохладой родника.
- Родная, - ответил он.
…Первая в его жизни съемка. О, Господи, как давно это было. Как дивно это было! Старую камеру «Конвас» везли в детской коляске от студии до Театрального института на Моховой через весь центр старого Петербурга. В этой же коляске сидела их маленькая дочка. Она рассматривала каменные ущелья улиц и вдруг увидела Преображенский собор. Подняла розовый пальчик и засмеялась.
И всем стало весело, и верилось в исполнение желаний.
Оператором был студентом-заочником ВГИКА. Он получил чёрно-белую плёнку «Agfa» на дипломную работу. Из расчета три дубля на полезный метр.
Ах, это чёрно-белое кино! Тоскую по тебе.
Цвет, подобно макияжу, извратил и огрубил наше восприятие.
Камеру оператор взял из цеха комбинированных съемок, где работал установщиком света.
Ассистировал ему громила, недавно прибывший в родной город из мест заключения. Ему не надо было денег, лишь бы накормили… Потом он стал «писателем» и продавал свои книжки у ворот Смоленского кладбища. Его большое красное лицо было рассечено шрамом. Он был молчалив и понятлив.
Хлопушкой была Людочка, беленькая, хорошенькая, миниатюрная артистка студии киноактера, недавно вышедшая из больницы,.. Она попала в аварию по дороге на шефский концерт, год пролежала в гипсе и была рада слышать теперь знакомые команды и стрекот камеры.
Ульяна – яблочко румяное среди бледных ленинградцев - импровизировала тексты, а заодно переводила фокус на объективе. А, когда наступало время, кормила дочку щедрой крестьянской грудью.
Исполнительница цыганских песен с экзотическим именем Стронгила Щебетаевна о чем-то договаривалась с толстым молодым цыганом-гитаристом, которого все звали Вавочкой.
Два не молодых человека. Старая цыганка, когда-то известная певица, которую больше никто не записывает, и старик –звуковик, влюблённый в неё. Теперь он работал в звуковой лаборатории Театрального института.
У них был свой ритуал – каждый год в мае она пела для него. А он записывал.
- Что мне за дело, что жизнь пролетела… - пела цыганка низким голосом.
Вся жизнь пролетела…
Поглазеть на съемки пришел приятель Людочки, парнишка в сером пиджаке и красной косоворотке. Рыженький. Щуплый. Нельзя сказать, чтобы красивый, но с убойным обаянием. Он сразу стал клеиться к Ульяне, и она снисходительно улыбалась ему, что не понравилось Платону. Он решил, что парня следует отшить. Это была ошибка! О нём, об этом рыженьком парнишке нужно было делать фильм! Его нужно было снимать, вместо Стронгилы! Этому мальчику предстояло прожить короткую, но блестящую жизнь.
А тогда он пел русские романсы в Астории для иностранных туристов. А ночью сливал «зеленый чай», в унитаз, чтобы его не замели, как спекулянта валютой.
Он ушёл. И они больше не встречались.
Но через много лет, когда из всех участников той тусовки, из всех этих неофитов кино, останется один Платон, он подружится с отторгнутым тогда певцом, которого тоже давно не было в живых.
Но остались его пластинки, его диски и коллекция в Интернете…
Запершись от мира, в котором остались живые, но чужие… запершись в своей комнате, Фолтин будет слушать голос времени, когда все они были живы и молоды…И полны надежд…
Глядя на луч пурпурного заката,
Стояли Вы на берегу Невы.
Вы руку жали мне. Промчался без возврата.
Тот сладкий миг. Его забыли Вы.
До гроба Вы клялись любить поэта,
Страшась людей, страшась людской молвы.
Вы не исполнили священного завета.
Свою любовь и ту забыли вы.
Но смерть близка, близка моя могила.
Когда умру под тихий шум листвы,
Мой голос зазвучит и скажет Вам уныло.
Он Вами жил. Его забыли Вы.
Эти наивные, может быть, даже пошлые стихи, соединенные с музыкой, соединенные с голосом великого исполнителя русских романсов, рождали в сердце Платона сладкую грусть и слёзы, хотя ничего такого в его жизни и в их совместной с Ульяной жизни не было и не могло быть.
- Господи, - бормотал Платон, утирая слёзы. – Почему мы не дружили? Такой близкий человек… И сколько ещё таких близких, родных! Мы ведь могли стать друзьями при жизни… Наша жизнь могла быть ярче, если бы мы все тогда в пору великих надежд и дерзаний были не порознь, а вместе. Почему мы не дружили?!
Этот вопрос так и остался без ответа. Наверное, всё же душевная близость не главное в отношениях людей. Но корысть тоже не главное… Хотя корысть умеет агрессивно навязываться в друзья, а душевная близость, застенчива и молчалива…
2.
…Кино жило в нем ещё до того, как он в первый раз заглянул в окуляр камеры.
На погранзаставу привезли кинопередвижку. В осенней ночи белело полотно экрана. Зрители сидели кто на чём. Ждали. Это была первая его встреча с кино. Платону не исполнилось ещё и трёх лет. Но он был захвачен общим ожиданием.
Экран ожил. Он стал окном. Там бежали люди. Падали убитые. Плакали женщины. Беззвучно плакали. Это было немое кино. 1934 год. Платон соскочил с тёплых маминых колен. Он хотел заглянуть за полотнище, чтобы увидеть это не из окна, а побывать там. Он с детства был храбрым мальчиком. Но за полотнищем экрана была ночь и лес. Он вернулся к маме и успокоился. Он принял кино и полюбил его.
И монтаж существовал в его сознании прежде, чем он сел за монтажный стол и, вдыхая запах ацетона, первый раз в жизни зачистил лезвием бритвы край кадра, чтобы соединить его с другим кадром и увидеть новый образ. Но почти всегда, образ требовал новых склеек, пока не становился волнующим куском параллельной жизни. Но он до тридцати лет не помышлял о работе в кино.
Его учитель и наставник, всемирно известный кинорежиссер, по прозвищу Коза, и впрямь был похож на козу. И голос у него был высокий. Чтобы приучить своих учеников к монтажу, он вручил каждому корзину обрезков, снимавшихся тогда на студии картин. Он договорился с директором студии, и им разрешили работать в монтажной ночами…
Это было похоже на волшебство. Запускаешь руку в корзину и вытаскиваешь ленту… И другую. И третью… Десятую… Сотую… Ищешь стыки… Склеиваешь. И на экране появляется другая, мнимая и в то же самое время реальная жизнь.
Платон нашел крупный план В. И. Ленина.
Гениальный актер, сыгравший когда-то на сцене БДТ князя Мышкина, придал образу вождя революции нервную импульсивность, неуверенность и даже робость. Мышкин стал вождём революции! Эту картину потом упрятали так далеко, что мало кто её видел… Платон смонтировал крупный задумчивый план Смоктуновского-Ленина с кадрами голода, расстрелами, похоронами… Поцелуями влюблённых… Рождением детей… И время от времени врезки – грустный задумчивый интеллигентный - трагический! - Ленин - Мышкин. Его нервные руки. И ещё один кадр из другой запрещённой картины – нескончаемый поток людей несущих красные гробы...
Ленин закрывает лицо руками.
Тогда впервые Платон задумался над вопросом, почему самые страшные тираны созревают внутри интеллигентных и талантливых людей? Как будто в оклад иконы вставляют лицо сатаны…
Сознание Платона отключалось, когда он пытался додумать эту мысль до конца и понять «почему?». И он забывал, о чем думал… Как будто неведомое предохранительное устройство срабатывало в нём. Как будто бесы и ангелы совместно не давали ему додумать эту крамольную мысль. Почему и как перерождаются люди? Красивая синекрылая стрекоза давала жизнь страшной казаре.
Или они были всегда верными служителями зла, а добрыми и интеллигентными притворялись?..
Он так и не нашел ответа, но сторонился власти, как заразной неизлечимой болезни.
Этот внутренний запрет на размышления о природе власти и губительном её влиянии на тонкое и совершенной устройство интеллигентного человека, вызвал в нём подозрение, что он зомбирован, как и большинство окружавших его людей.
Были темы, разрешенное для обсуждения и темы, которых нельзя было касаться даже в разговорах с близкими.
Были теоремы, которые нужно было доказывать, и были аксиомы, в которые следовало верить.
Мир казался прочным и незыблемым. Люди смеялись, хотя им было не до смеха. Возмущались, но в душах не было гнева и возмущения. Осуждали тоже всенародно, а в душе восхищались и завидовали.
Он понял - единственное спасение, единственная возможность остаться живым человеком это – обрести себя и не поддаваться дрессуре...
И работа в кино годилась для этой цели, как лекарство, как инструмент познания жизни, а иногда как следственный эксперимент...
Эти поиски были так же непредсказуемы и опасны, как хождение по болоту. Как хождение на лесоповал под охраной собак…
- - -
Всемирно известный режиссер по прозвищу Коза смотрел в окно. Там моросил обычный питерский дождик.
- Как я могу понять другого человека, если не могу почувствовать, когда человек лжёт мне, а когда говорит правду? - думал Платон, глядя на своего учителя. - Я понимаю только смысл слов, чувствую их аромат, но не могу отличить правды от лжи. А иногда ловлю себя на том, что не хочу отличать. Мне важно другое – создавать внутри себя картины, сцены, мелодии… Но самое поразительное и загадочное, что эти картины, сцены, мелодии, рожденные во мне, тихо, но неотвратимо воздействуют на реальную жизнь, приближая её к моим снам…
- Вы что, диссидент? – спросил учитель, откладывая смонтированную Платоном ленту..
Спросил тихо, едва шевельнув губами.
- Нет… Что вы! – искренне возразил Платон. - Я просто пытался получить из этих обрезков, из сопоставления кадров и лиц пластическую фразу…
Великий режиссер поморщился.
- Господи! Какие ещё пластические фразы! Вы забыли, где живёте?
Долгая тягостная пауза.
- Я вас очень огорчил? – расстроился Платон.
- Не обо мне речь. Меня не тронут, - сказал Коза. - А вас будут держать на мушке до конца ваших дней…
- Вы думаете, я так быстро умру, а они бессмертны?
Коза даже не улыбнулся. Это не было шуткой. Это был приговор.
- В России всегда сохраняется номенклатура, - продолжал он. - Номенклатура умных и номенклатура дураков… Номенклатура козлов, они же элита, шуты придворные, и номенклатура козлов отпущения… Для обряда козлодрания... Всегда… Как бы ни менялась власть…
Действительно, неприятности сопровождали Фолтина всю жизнь. Другой наставник Фолтина, Старый Чекист, вспомнил, как снимал в тридцатые годы фильм об убийстве Кирова… Одному актеру давал читать статьи Сталина, другому – Бухарина. А потом стравливал их на съемочной площадке. Картина удалась. Искренняя убедительная шоковая картина. Получила Сталинскую, премию. На всякий случай, арестовали отца автора сценария. А актера, который играл главного оппозиционера, чуть было не расстреляли. Прочитанные книги не давали ему покоя. Он спорил в кругу друзей и, в конце концов, попался… его взяли….
Старый Чекист не лишен был благородства, и что-то, похожее на совесть жило в его сердце рядом с белогвардейской пулей, полученной под Смоленском.
Чтобы спасти актера, он заставил несчастного написать заявление о приёме в партию большевиков…
Актер поартачился, а потом написал…
Ему присвоили звание Народного Артиста... Обласкали…
Он и до этого был замечательным артистом. Но теперь он был Народный Артист.
Третий всемирно известный режиссер, учитель Платона, молчал и смотрел на него грустными ближневосточными глазами.
Все они испытали на себе удары профессиональных блюстителей порядка в области духовной жизни… Да, к тому же всегда дрожали, боялись, что их упрекнут за происхождение, за дерзкую попытку привить советской власти еврейскую культуру...
Они честно пытались замять скандал и спасти Простодушного.
Фолтина вызвали в Москву, в Главк, чтобы посмотреть работы и решить его судьбу.
В небольшом просмотровом зале Главка собралось человек двадцать. По виду все они были люди интеллигентные, высоколобые, серьезные значительные. Одеты скромно, но с намеком, в твидовых пиджаках и при галстуках. Сорочки у всех свежие и воротнички чистые.
Платон вошел последним. Поздоровался. Никто не ответил.
Только тощий, с лицом иезуита, элегантно одетый старик, главный редактор, мозг комитета, искусствовед, доктор наук, друг Бергмана, Феллини и Бунюэля, улыбнулся иронично и загадочно… Такая Мона Лиза в мужском облике. Моня Лис, его так и звали за глаза. Он нажал кнопку пуска.
Погас свет. Ослепительный луч вырвался из проекционной, превратился в трубу, повис над головами судей и явил черно-белое изображение жизни.
Лента была почти без диалогов. Под музыку Фонтессы.
…Девушка Наташа должна была заменять актрису в опасных трюках со зверьми. Её поселили в съёмочном павильоне, в небольшой комнате, рядом с клетками, где жили тигры, львы и медведи. Звери должны были привыкнуть к ней.
Она вымыла полы. Нарисовала на стене бегущих куланов. Принесла букетик пыльных ромашек. Собрала их у ворот павильона. Села на топчан. Достала кусок черного хлеба. Половину отдала своей собаке эрдельтерьеру Юте, половину съела сама.
Она свежевала туши и кормила хищников, подцепив куски мяса на длинные палки.
Она никогда не воровала мяса у зверей. Может быть, иногда для Юты, да горсть витаминов.
Душевой там не было, но был шланг, с помощью которого она мыла клетки.
Она использовала его вместо душа.
Звери задумчиво смотрели на неё, когда она обливала себя водой из шланга.
Она была красива целомудренной юной красотой. И тигры любовались ею, прощали ей отсутствие шерсти там, где она должна была быть по их понятиям…
Наташа была молчалива и замкнута.
Никому не перечила, только мрачно взглядывала на человека, если тот досаждал ей неправильными, на её взгляд, замечаниями.
И людям становилось не по себе.
С ней старались не ссориться. Даже оператор, стареющий бабник, позволил себе только однажды ущипнуть её, когда она проходила мимо камеры с ведром говяжьего мяса и большим разрубочным ножом. И больше не посмел, почувствовал опасность.
В ней, при её нелюдимости и мрачноватости, был шарм.
Эту особенность облика Наташи сразу заметила Ульяна, когда встретила её в коридоре Ленфильма.
- Будем снимать эту девочку,- сказала она Платону.
- Да она, вроде, не девочка, а мальчик, - сказал он, приглядываясь. – Посмотри, какой перстень! С изумрудом…
Девушка уловила взгляд Платона, чуть-чуть, совсем незаметно улыбнулась, поправила дорогое кольцо на среднем пальце левой руки.
- Мы хотим снимать Вас, - сказала Ульяна. - Но у нас нет денег. Мы не можем платить актёрам…
Наташа холодно осмотрела на неё. Пожала удивлённо узкими плечами. И было непонятно, согласна она сниматься, или нет.
…После первых же съемок, когда они все собрались в просмотровом, директорском, зале показывать отснятый материал, и Коза и ученики его были поражены.
Камера увидела то, что не могли увидеть глаза Платона и даже Ульяны.
Наташа была прекрасна. В ней читалась история коренных петербуржцев, переживших революцию, террор и блокаду. В ней была затаившаяся сила и непокорность… Непокорённость… Её прабабушка была фрейлиной при дворе. Родила дочь от связи с одним из великих князей... Растила дочку в Сибири, потом вернулась в Питер. Жила незаметно. Вышла замуж. Сменила фамилию. Через много лет родилась Наташа.
Время обрекло эту девушку быть в самом низу отстойника. Вместе со зверьми и птицами, пойманными для развлечения черни.
Она обращалась с тиграми и львами, как со своими братьями, и они приняли её в своё тайное общество поверженных и проданных в рабство царей природы…
Жизнь её была монотонна и буднична. Она исполняла свои обязанности неторопливо, несколько даже меланхолично.
Радовалась внутренне, что для неё, девочки из зоопарка, ставили свет, для неё стрекотала камера. Радовалась внутренне, но вида не показывала.
Наконец, настал день, ради которого, её пригласили на картину. Снимался эпизод восстания зверей.
Она упала по команде на опилки арены, а дрессировщик хлопал бичом и палил в воздух из пистолета, чтобы спровоцировать зверей на бунт.
Обезумевшие, они летали над ней, как на картинах Дали.
Сняли пять дублей.
Тигров загнали в клетки. Наташа встала на ноги. Отряхивалась от опилок. В лице у неё не было ни страха, ни гордости. Это была её будничная работа…
Она была влюблена в актёра, который играл главную роль.
Он аплодировал и восхищённо смотрел на неё.
Этот грузин был неотразим. В него были влюблены ассистентки, помрежки, официантки, уборщицы, гримерши, костюмерши, монтажницы и монтажёрки и даже старуха – директор картины. Даже тигрицы и медведица Милка, которая в итоге, всё же оказалась медведем-трансвеститом.
Когда Актёр входил в вольер, большие кошки рыкали сладострастно ему в лицо и катались по настилу клетки в оргазме. Только от его облика, его походки, от его мужского обаяния. От запаха благородного самца, который не могли заглушить дорогие мужские одеколоны…
А медведь Милка строил ему глазки.
- Откуда у тебя этот перстень? – спросил он Наташу.
- Вам нравится? Хотите, я подарю его Вам?
- Нет. Ну что ты смотришь так на меня? Не страдай, я приду к тебе в гости.
- Сюда? – она посмотрела на свою коморку и неуверенно пожала плечами.
- Нет, - улыбнулся он. – В городе. У тебя ведь есть квартира…
- У меня комната… в коммуналке… На Литейном… Вы, правда, придёте или дразнитесь?
В глазах у неё стояли слёзы.
У него было благородное испанское лицо. Ленивая стать любимца и любителя женщин. Лёгкая и в то же время неторопливая кошачья походка горца.
- Приду, не плачь. На всю ночь приду… Бедная моя девочка…
- Когда?
Он задумчиво листал свой блокнот.
- Завтра вечером…
…Она купила самые вкусные и дорогие закуски в Елисеевском магазине. Двух лангустов и маленькую баночку чёрной икры. Хотела купить шампанского, но купила виски. Слышала как-то что Актер в разговоре с Дрессировщиком сказал, что больше всего любит виски.
Когда актер пришел, её собака, эрдельтерьер Юта, стала проситься на прогулку, и они решили, что собака имеет на это право.
- Вы ешьте, пейте… Не ждите меня… Я скоро вернусь…
Девушка ходила по Литейному проспекту и представляла, как у них это всё произойдет. Как он обнимет её и поцелует её грудь. Совсем, как поэт Саади.
Когда она вернулась, актер спал. Или притворялся, что спит. Она сидела рядом с ним. Она была счастлива – он спал в её постели… у него было лицо счастливого ребенка…
И снова титры. Сценарий Ульяны. Режиссер-постановщик Платон Фолтин.
Эта короткометражка начиналась нарочито бытово. Молодожёны в коммунальной квартире. Она экономист. Она исправно ходит на работу, а он хозяйничает дома. Он симпатичен и добр. Но соседи его презирают, потому что не пьет, не матерится, да ещё пишет стихи, которых нигде не печатают... Его в любой день могут выслать из Ленинграда в Мордовию, как тунеядца…
И вдруг какой-то дальний родственник предлагает ему поработать на космонавтику.
Нет, не в полетах. Это может быть в будущем. В далёком будущем.
А сегодня нужны добровольцы для испытаний.
Он проходит конкурс. Всё засекречено. Никто, даже самые близкие не должны знать, где он.
Его помещают в барокамеру. Ему предстоит провести в одиночестве полгода. Разрешают взять с собой одну книгу. Одну пластинку. Три шариковых ручки и ученическую тетрадь в клеточку.
Сначала он испытал счастье. Отдыхал от городского шума. От мерзких звуков и запахов коммунальной квартиры. Читал Бродского и слушал Малера. Кропал стихи, надеясь, что когда-нибудь и ему присудят Нобелевскую премию. Потом всё осточертело ему – и Бродский, и Малер и собственные стихи…
Иногда ему напоминали, что он должен делать. Поливать цветы. Измерять давление крови и температуру тела.
Но обратной связи не было. Снаружи слышали, как он кричит, воет, как просит прекратить эксперимент. Но не отвечали ему. Снимали все его реакции на киноплёнку. Изучали. Писали отчёты. Защищали диссертации.
А он сходил с ума от одиночества. Отупевал. Потом смирился. И медленно угасал.
С нежностью вспоминал свою коммуналку. Шептал как молитву матерные слова… И решил, если он выберется отсюда, никогда больше не будет подопытной мышкой, но добьется власти и станет хозяином жизни. Он даже разработал несколько вариантов, которые должны были привести его к победе. Это помогло ему не сойти с ума…
Жена искала его. Но никто не объяснил ей, где он и что делает. Она стала жить с другим мужчиной.
Через полгода его выпустили, наконец.
Он заработал двенадцать тысяч рублей. Он мог купить трёхкомнатную квартиру или две машины Жигули.
Тогда была весна, а теперь зима.
Он шёл по набережной Невы.
Ему казалось, что все смотрят на него.
А он не мог надышаться сырым холодным воздухом Ленинграда.
Он заметил кровь на шарфе. Рука тоже была в крови. Он пытался остановить кровотечение, прикладывая к носу снег…
- Будем смотреть дальше? – спросил кто-то.
- Будем, - ответил Главный Редактор.
По окончании ленты долго не зажигали света. Была тишина.
В отличие от студии, здесь никто не высказывал своего мнения раньше, чем это сделает Главный Редактор.
Наконец, зажгли свет.
- Им было неинтересно, – обреченно подумал Платон.
Он увидел себя их глазами. Увидел мелкотемье и все накладки полупрофессиональной операторской работы. Скованность актеров. Увидел себя – раздавленного своей попыткой сказать не сказанное другими… то, что он сам чувствовал… Попытаться понять загадку советского общества, которое воспитывала в людях добро и бескорыстие, а породило зло и беззаконие...
- Не понравилось? – спросил он.
- Трудную задачу вы задали нам, молодой человек, - ответил Главный Редактор. Мягко ответил, даже ласково..
- Не понравилось? – повторил Платон свой вопрос.
- Не в этом дело, понравилось или не понравилось… Вы, ну как бы это сказать вам, помягче? Вы не советский режиссер.
У Платона упало сердце. Он побледнел. Он сразу представил себе воронок и Беломор канал, все ужасы ГУЛАГА представились ему.
- Не переживайте так, - улыбнулся Главный Редактор. – Я ведь не сказал антисоветский… Пока я только сказал – «не советский»… Чувствуете разницу? У вас несомненно есть способности…
Уровень… Культура… Своеобразие…
Главный редактор улыбнулся.
- Так что? Мне никогда не дадут здесь снимать кино? Мне уехать, хотите сказать?..
- Нет, зачем так трагично… Снимите что-нибудь оптимистичное, смешное… И мы вернемся к этому вопросу…
Платон возвращался домой на «Красной Стреле».
Он вышел покурить, но так и не дошел до тамбура. Остановился у окна и смотрел на проносящиеся мимо огоньки полустанков и деревень и думал с тоской, о судьбе, которая ждала его в Ленинграде. Он в юности мечтал стать писателем или журналистом, но наша проза в те годы была такой пресной и жеманной. А в кино происходили такие бурные перемены! Разрешались такие дерзости. И он подумал, что там, в кино, его место. И вот всё срывалось.
Платон почувствовал, что кто-то встал рядом с ним и тоже смотрел в темноту ночи, где мелькали огоньки. Он оглянулся и увидел человека, лицо которого ему показалось знакомым. Глаза у него были умные и грустные, а облик стёртый, без резких примет… Один из тысяч, которых видишь каждый день и забываешь навсегда…
Человек улыбнулся и кивнул.
Платон учтиво ответил.
- Вы очень огорчены? - спросил незнакомец.
- Вы огорчены сегодняшним просмотром?..
Платон удивлённо пожал плечами.
- Я вижу.
- Да нет, что Вы?! Я привык. Кто Вы?
- Вы читали «Петербург» Белого? – спросил незнакомец.
- Да, конечно.
- Ну и как?
- Замечательная книга.
- Вам кажется, что жизнь рушится? Что вас теперь отстранят от кино и вообще от творческой работы…
- Кто вы? – повторил свой вопрос Платон.
- Я курирую Ленфильм. Вы читали Евангелие?
- Естественно.
- Кто вам больше нравится Пётр или Иуда?
- Не могу так сразу.
- А вы подумайте и скажите честно.
- Мне оба не нравятся, - сказал Платон. - Но Иуда совершил поступок. Ему сделали предложение, от которого он не мог отказаться… Без него не могло ничего случиться…
И снова курили молча.
- Он стал причиной… началом великих страданий…- Продолжал горячо Платон. Он всегда испытывал воодушевление, когда приходила яркая мысль и пытался развить её до абсурда. - Петр и Иуда были первыми, в ком заговорила совесть… Один заплакал, другой повесился…
- Совесть… - задумчиво, даже печально произнес Куратор. – В одном из последних словарей рядом с этим словом курсивом написано - «Устар.», то есть устаревшее понятие.
Платон давно не встречал среди людей своего возраста такого близкого человека. Или ему показалось? Такого думающего… Или показалось? Зачем он погубил себя? Когда он сломался или когда его сломали, или приручили? Купили… Или показалось? И его хотят купить? Или показалось?..
- А я знаю, о чем вы думаете, - сказал Куратор..
- Не знаете.
- Знаю.
- Ну и о чем же?
- Вы думаете о следователе, который допрашивал Николая Степановича Гумилёва… Но я не доносчик, я не Иуда. Я, как бы это точнее… Ну, скажем так… Есть люди, которым уготовлен путь апостола Петра. И наш главный тоже не Иуда… Пётр... И большинство моих коллег думают, как я… Как вы думаете... И даже в отделах ЦК многие придерживаются таких взглядов... И может быть, половина России думает, как мы. Благодаря нам мир увидел картины Тарковского… Нам, как кислород, нужны талантливые люди. Мы стараемся уберечь их от ошибок… Вытащить из-под ножа гильотины. Но, если случается форс-мажор, мы отрекаемся… Как отрёкся апостол Пётр… Наш Титаник такой большой. И старый. Всё трещит. А вокруг айсберги… - Он смотрел на Фолтина спокойно и доверительно.
- Провокатор? – подумал Платон. – Или, правда, так думает?
А тот продолжал:
- С верными, да глупыми, нам и айсберга не нужно… чтобы пойти ко дну… Когда потонет… погибнет наш Титаник, столкнувшись с айсбергом ваших самолюбий, никому не нужны будут ваши дерзкие фильмы, ваши стихи и ваши романы, никому не нужны будут наши традиции и наша культура. На сто лет воцарится хаос. В кино и литературе возобладают «сиськи-письки» и «письки-сиськи» и криминал, как естественное состояние человечества. На сто лет, пока не появится новый Пушкин, пока его не убьют снова и не раскаются… А, может быть, и это слишком оптимистические прогнозы, а впереди нас ждёт только гибель. Гибель нашей культуры и торжество падальщиков, слетевшихся на свой пир… Новая революция будет кровопролитнее и страшнее, революции 17 года. У коммунистов были идеалы. У наших нынешних революционеров нет ничего, кроме жажды власти и денег...
Куратор замолчал.
Платон ждал окончания разговора.
- Я везу распоряжение министра о предоставлении вам возможности снять полнометражный фильм… - сказал, наконец, он. - Мы даём вам шанс… Помните, с одной стороны мы, с другой – бесы…
Бесов на Ленфильме всегда было много. Они ненавидели друг друга, собирали компромат на конкурентов и писали доносы усерднее осведомителей. Корифеи, отцы-основатели киностудии Г.Козинцев, И. Хейфец и Ф. Эрмлер позволяли себе роскошь быть выше группировок, хотя в тридцатые годы они же едва не затоптали братьев Васильевых и только вмешательство ЦК спасло великий фильм «Чапаев».
Но Фолтин берег свою независимость. И это предопределило его участь. Независимых у нас ненавидят. С ними невозможно договориться. Независимые хуже врагов.
- - -
… Платон любил верхние точки.
Старый кинооператор, председатель секции кинооператоров , не раз спрашивал его:
- А кто это оттуда, с высоты, смотрит, молодой человек?
-Я, - отвечал Платон, искренне удивляясь, как не понять опытному киношнику такого простого обстоятельства…
Верхние точки, на уровне второго и третьего этажа, прекрасны. А выше – совсем другой взгляд. Может быть Бога или сатаны. Нет, от сатаны – нижние точки, льстивые. Это кажется предрассудком… Но третий этаж дома, когда камера выделяет в толпе спешащего по свои делам человека, это так волнует!
Идёт человек один из многих, частичка многоликой серой массы, ничем не примечательный и вдруг, благодаря тебе, укрупняется, укрупняется, делается отличимым от других, выделяется из этого муравейника. Твоё внимание делает его личностью. И соразмерно твоему таланту - узнаваемым, знакомым, родным, любимым, и наконец – метафорой, символом… И вдруг оказывается - его одежда чем-то неуловимо отличается от тех, с кем рядом он идёт. Он движется чуть быстрее других… Или медленнее. Вот остановился. Красный свет светофора. Смотрит на часы… Смотрит на кота, выскочившего из парадного подъезда старого питерского особняка. Осторожно, но, не боясь, кот подошел к самому краю тротуара. Он в опасной близости к колесам... Когда машины замедляют своё движение и останавливаются, кот метит их торопливо, вздрагивая всем своим мускулистым телом, и ждёт, когда другие машины замедлят свой бег, чтобы принять кошачью почту и разнести по городу сообщение, что живет на набережной Фонтанки самый сильный, самый амбициозный кот Санкт-Петербурга...
Фолтин ощутил, что лицо придуманного им человека, стала его лицом.
Образ наполнялся его жизнью. Он волновал. В нем была тайна. Именно тайна! Не секрет.
Он выделялся среди других людей своей походкой. Слегка припадал на правую ногу – следствие давнишней спортивной травмы. Он выпадал из ритма толпы.
…А потом вдруг крупешник, пардон, крупный план. Лицо. Заботы, о которых можно только догадываться. Тайна. Тайна, которая анонимна и в то же время личностна, как кровь, которую переливают тебе, чтобы ты не умер… От одиночества...
Он затерялся на среднем плане. И беспокойство овладело Платоном. Его заслонили безликие спины идущих в одном направлении с ним, и лица идущих навстречу.
Похоронный автобус остановился, перекрывая зебру траурной, черной полосой , преграждая путь устремившимся «на зеленый» пешеходам.
Человек мимоходом бросил взгляд на чёрную, траурную полосу вдоль серого бока автобуса, на мутные окна… Он унесет эти стёкла с собой, они разобьются ночью от солнечного ветра, и осколки навсегда останутся в нем. Эти лица будут жить в его подсознании, чтобы принять участие в массовке, а то и в эпизодах его снов через месяцы и годы. Он их не запомнил, но они запечатлелись. Они пришли на кастинг... Потом будут требовать гонорар – не деньги, нет, немного внимания и тепла. Совсем немного внимания и тепла. Это самый дефицитная, но трудно конвертируемая валюта… в реальной жизни и в его работе – в создании альтернативного бытия. Это пропуск во внутренний мир других людей - зрителей. Лекарство от пандемии одиночества.
Ему нечем платить. Его голова занята другими, реальными людьми, тоже требующими внимания и тепла.
И вдруг – там в автобусе – лицо женщины, знакомое и волнующее.
Он не может вспомнить, кто она.
И потому – снова общий.
Мучительно хотел вспомнить, кто она, и не мог.
И вдруг – морщинистые сапоги и тонкие лодыжки. Ашхабад в мае... Жужжание кондиционеров… Просмотровые залы... Духота телефонной кабины...Чайчи, колдующий над заваркой…
Мы ещё встретимся, - подумал он. - Обязательно встретимся.
…Была белая ночь. Платон и Ульяна возвращались с премьерного просмотра. Они шли через знакомый сквер. Здоровались.
Здесь, в центре Петербурга, жизнь текла неспешно. Этот район был маленькой провинцией в большом городе. Все знали друг друга по многу лет. Стереотип жизни почти не менялся. Менялись цены и качество товаров в сумках и целлофановых пакетах. Но люди умудрялись делать вид, что ничего не происходит. Одних стариков сменяли другие. Дети вылезали из колясок и бежали в математическую школу. И вскоре выходили на пенсию и сидели на скамейках вдоль загаженных собаками дорожек, грелись под луной.
В молодости Платон и Ульяна бегали трусцой в Парке. Катались на лодках, а зимой бегали на коньках, но теперь опасались переходить улицу из-за потока машин. Да и появляться в Парке без сопровождения сторожевой собаки было небезопасно.
- Мы их всё же взяли, - сказал Платон. - Задели за живое. Два раза срывались на аплодисменты. Два раза!
Ульяна кивнула.
- Но что-то гложет… нет радости… - продолжал Платон. - Не получилось… То, что хотели, не вышло…
- Нормальная работа, - ответила она спокойно.
- Но Лиза прекрасна. Мы не ошиблись в ней. Это открытие.
- Да, у неё блестящее будущее. Ты влюблён?
- К счастью – нет. Нет, не влюблён.
Он вспомнил, как на банкете она подбежала к нему и благодарно поцеловала в щёку.
- Ну, что ж, посмотрим… Ты не огорчайся – нормальная работа. На уровне… но не победа, - Ульяна никогда не лукавила и судила всегда по большому счёту.
– Лучше поражение, чем нормальная работа... В двух местах ощущение пустоты…
- Да.
- Музыка замечательная, но её слишком много... Я это чувствовал, ещё когда записывали музыку. Но не хотел обижать композитора… Он так талантлив… И так близок нам по духу…
- Вроде все довольны. Даже обком. Дадут приличную категорию.
- И забудут. Ужасно! Я превращаюсь в нормального профи.
- Знаешь, на чём ты проигрываешь?
- На чем?
- Если тебя не понимают, ты обижаешься. Тебе делается скучно. И ты пускаешь на самотёк работу с оператором. С композитором. С теми актерами, которые не понимают тебя. Вместо того, чтобы заставить их понимать. Заставить делать то, что нужно тебе.
- Да, есть такое.
- И в итоге - образ прекрасного здания, заложенный нами в сценарий теряет пропорции, превращается в развалины. Потом в монтаже, ты пытаешься восстановить его. Но шанс потерян… Это совсем другой фильм. Не тот, что мы задумывали…
- Да, я не режиссер. Ты должна была стать режиссером.
Она пыталась создать свой театр. Написала пьесу на двоих актёров «Диалоги о власти» по переписке Ивана Грозного и князя Курбского. Извечная полемика самодержца и диссидента. Был конец восьмидесятых. Тема была актуальная. Спектакль выдержал десятка два показов. Его сняли на плёнку и показывали по ТВ. Ульяна сумела сохранить нейтралитет в этом споре. Но в тайне сочувствовала Грозному, хотя ненавидела Сталина.
Ульяна действительно хотела стать режиссером. Она поехала в Москву, чтобы поступить на Высшие Режиссерские курсы. Блестяще сдала экзамены и была уже в списках принятых. Но Платона вдруг охватила такая тоска и тревога, страх потерять её навсегда, что он послал телеграмму председателю приёмной комиссии, который знал и уважал Платона.
-Умоляю вас, не принимайте Ульяну! Мы ждём ребенка. Не разрушайте нашу семью!
И Ульяна осталась в Ленинграде…
- Не терзай себя. - Она сжала его руку. - Не терзай… Это, как ты любишь говорить, не конструктивно... Вообще мне кажется, бессмысленно оценивать себя. Тем более унижать себя бессмысленно…
- Хорошо бы… Но это моя беда. Я вижу себя со стороны. С детства смотрю на себя со стороны. Ну, не с детства. С отрочества... Когда во время войны мой отчим пропал «без вести», маме было тридцать лет. Однажды я ждал, когда она придёт после работы. Прислушивался. Услышал разговор на лестнице, на первом этаже. Прильнул ухом к двери. Это был её голос. И голос незнакомого мужчины. А потом – смех и поцелуи. Я любил отчима, я считал его своим отцом и ждал его возвращения с фронта. Для меня эти поцелуи были предательством. Я всегда верил, что наша семья самая красивая, самая крепкая… Самая верная. И вдруг всё рухнуло. Я не хотел жить. Я искал способ уйти из жизни… А в итоге стал Дон Жуаном…
Они легко рассмеялись.
Ульяна вдруг посерьёзнела.
- Бедный мой, - прошептала она. –Я никогда не предам тебя! Если бы я была рядом с тобой тогда! Я бы утешила тебя! Я бы тебя защитила… Где я была тогда!
Она не притворялась дурочкой. Она действительно, слушая его рассказы о детстве, чувствовала себя в том его времени молодой, красивой и сильной женщиной. Она чувствовала себя такой, едва осознала себя в образе маленькой упрямой девочки и даже теперь, когда молодость её прошла.
- Ты была тогда ребенком... Ты ничем не могла помочь мне… А я не хотел жить в этом предательском мире… И вдруг я увидел себя – подростка, прильнувшего ухом к двери. Увидел молодую красивую кошку – мою мать. Она целовалась на парадной гулкой лестнице с толстогубым Виктором Заевым, лейтенантом, который завтра уедет на фронт… И погибнет в первом же бою. Я всё это увидел в себе. И написал первый мой рассказ о мальчике, услышавшем, как его мать целуется с другим мужчиной, не с моим отцом, а с мужчиной, которого завтра убьёт осколок снаряда или пуля… С тех пор я вижу себя со стороны… и сверху…
- Ну и как?
- Мерзко… Но, иногда я вроде даже люблю этого человека. В смысле - себя. Не так, как тебя люблю. Гораздо меньше. И иронично… И стыдно… Я всегда недоволен им… Собой… Я всегда хочу, чтобы он, в смысле я, был лучше. Но не могу справиться с порывами…
- Когда погиб мой отец, маме был двадцать лет, - сказала Ульяна, - и я уже была в ней, но не родилась ещё. Потом я родилась и выросла. Я тоже слышала и видела, как мама целуется с другими мужчинами. И тоже протестовала. И думала, что не буду такой… Ты ведь знаешь мою историю. Отец был комсомольским работником, секретарём райкома комсомола. Мама работала в комсомольской газете. Отца призвали на сборы политруков. Он присылал ей письма с рисунками, шаржами на начальство. Его друг, тоже комсомольский вожак, донес, и отца осудили за клевету на Красную Армию. Он погиб, где-то между Шилкой и Аргунью. Выхватил у конвоира винтовку и застрелился. Я выросла и мечтала отомстить. Я искала его -этого друга нашей семьи. Он был уже секретарём обкома партии. Я училась в десятом классе. Продала свои сережки и поехала в тот областной город, чтобы убить его. Я не успела. Он умер от перепоя. Его хоронили в закрытом гробу – так он был ужасен и такая вонь шла от его мерзкого трупа. Тогда я возненавидела Сталина. И вообще людей…
3.
Парк, вольный и одичавший, начинался пустым пьедесталом, оставшимся после развенчания какого-то вождя.
Даже теперь, несмотря на лёгкий весенний дождь, пьедестал использовали в качестве стола местные любители выпить - закусить на природе. Размокшие газеты, наброшенные на головы и плечи, некрасиво соперничали с яркими зонтами прогуливающихся горожан. И тут же рядом сидел в позе лотос ярлык Будды с лицом безмятежного, счастливого олигофрена.
В парке толпились прекрасные липы, подножия их устилали лопухи.
Был даже пруд с лодочной станцией. Но темные аллеи и глухие тропинки, уже теснили новые, долговязые, дома. Там был памятник Зое Космодемьянской и рядовому Матросову, и великой балерине Улановой. И ещё один непонятный – два страстно целующихся мужика, по соседству с которыми собирались нетрадиционалы…
А под двухметровым слоем почвы – пепел двухсот тысяч захороненных здесь в блокаду ленинградцев.
На последней стометровке Ульяна усилила темп бега.
На берегу пруда собиралась толпа. Что-то случилось.
Влекомая неудержимым любопытством, Ульяна заспешила к месту происшествия.
Она была в спортивном костюме и кроссовках.
Лицо, разгорячённое утренним бегом.
Служитель лодочной станции подтаскивал к мосткам лодку. В лодке лежал неживой мужчина. Штаны его были расстегнуты. На щеке застыла капелька крови.
Она вглядывалась в это ещё сохраняющее живой облик лицо.
Грубая смуглая кожа алкоголика и обжоры.
Уже прибыл милицейский уазик.
Место происшествия оцепили.
Молоденький кривоногий лейтенант поднес ладонь к козырьку.
- Девушка, отойдите, здесь не положено посторонним...
Дождик кончился. Обыватели складывали яркие зонты, и мир принимал свой серо-зеленый будничный вид.
По липовой аллее удалялась женщина в красном платье и чёрных перчатках до локтей.
Ульяна обогнала ее.
Оглянулась.
Женщина – эффектная брюнетка с длинными пышными волосами.
- Вы видели?! Ужас!.. – Ульяна кивнула в сторону лодочной станции.
Женщина пожала плечами.
- Подумаешь! Каждую секунду на Земле кого-то убивают…
- Ещё скажите, что каждый день крокодилы съедают одного человека… - запальчиво возразила Ульяна. - Но я здесь живу! – взволнованно продолжала она. – Это мой парк. Я люблю его.
- Любите?! А я ненавижу, – сказала незнакомка. - И город ваш ненавижу… И этот ваш Парк Любви… Вы курите?
- В принципе нет… Разве что за компанию… А вы не боитесь гулять здесь? Если так ненавидите всех…
- Боюсь… – Она улыбнулась.
У новой знакомой Ульяны был низкий и красивый голос.
Чем-то они были друг другу симпатичны. Сели на мокрую скамейку, подстелив продуктовые пакеты. Женщина угостила Ульяну сигаретой. Сигарета была длинная, тонкая, настоящая дамская.
Вдали, в конце аллеи, виден был пруд. Движение людей и машин. Мимо них, нарушая все правила движения, проехал микроавтобус.
- Повезли, - сказала Ульяна со знанием дела. - Труповозка.
Женщина коротко посмотрела вслед машине. Отвернулась.
- Чем ты занимаешься? – Она оценила привлекательность Ульяны. – Надеюсь, не проститутка?
- Нет, я работаю в кино.
Женщина хрипло по-мужски рассмеялась.
- Разве кино ещё живо?
Аллея, по которой они шли, упиралась в шумный проспект. Парк кончился.
Женщина села в потрёпанную иномарку.
Ульяна обратила внимание - у иномарки была выразительная вмятина на крыле рядом с фонарем.
Сапожник Хамур, как носатый скворец, выглядывал из своей будки.
На жестяной пластинке с грамматическими ошибками сообщалось, что здесь можно делать мелкий ремонт обуви – приладить отлетевший каблук, купить шнурки, приклеить, пришить и так далее…
- Здравствуйте, Хамур. Кроссовка разорвалась. Почините?
- Почему нет! Ты садись, я быстро сделаю.
Руки ремесленника двигались неторопливо, но точно. Ульяна заметила, как ловко он прокалывал дырочки шилом, чтобы наложить шов и восстановить целостность обуви.
Шило было старинное с деревянной темно-коричневой ручкой.
- Хамур, у вас везде глаза и уши…
- Говори прямо. Что хочешь?
- Там… в лодке…
- И это знаю… Мужчина средних лет… На щеке кровь… Штаны расстёгнуты… Знаю…
- Здесь все проходят… Вы всех видите…
- Не всех… В парке ещё десять выходов и пятнадцать дырок в ограде…
- Кто мог убить?
- Дэвочка, мой совет тебе - не лезь в эту грязь… Пусть убивают друг друга, если хотят… Есть мирные люди. Ну, вроде, как овцы… А есть волки… И чтобы овечка была цела, ей надо дома сидеть и писать сценарии… про волков…
Ульяна молча натянула кроссовку.
- Сколько я вам должна?
- Для своих бесплатно.
На арке у входа поверх официальной была надпись неформальная - «Парк Любви».
А внизу было строгое предупреждение, что выгуливать собак и въезжать на автотранспорте запрещено. Запрещено также было купаться в пруду в нетрезвом виде…
Сапожник Хамур прощально помахал рукой, вздохнул и продолжил свою работу. Он был пожилой, грузный человек и потому тяжело вздыхал, прилаживая к женскому сапогу отвалившийся каблук. Черты его лица были крупны и благородны, а большие светлые глаза всезнающи. Он был хизбом, представителем небольшого народа, живущего на Ближнем Востоке. Его предки приехали в этот город больше века назад, спасаясь от резни, которая время от времени там случается. Теперь хизбы отличаются от местных коренных жителей не столько чертами лица, сколь энергией и темпераментом, выражением глаз и манерой разговора. Ходили слухи, что они равно задабривают и Господа и сатану, надеясь избежать с ними вражды, а поклоняются павлину. Их можно видеть в зоопарке у клетки с этой красивой птицей…
Гасли утренние оранжевые фонари.
Маленькая, серенькая «Ока» ловко маневрировала в потоке уличного транспорта.
Перед глазами у Ульяны качалась игрушечная собачка, а ниже с фотографии иронично и ранимо смотрел Виктор Цой.
Город этот чудесным образом соединял в себе стремление императора Петра Великого быть не хуже Европы и желание коммунистов как-то расселить людей, хлынувших из провинции в надежде найти здесь в голодные годы еду, работу и стабильность...
Город состоял из старинной части, где был центр, дворцы и соборы, а по окраинам спальные районы, выразившие вкусы и возможности правителей – сталинские, хрущёвские, брежневские и ельцинские дома, содержавшие в себе общежития и коммунальные квартиры.
У станции метро с амбициозным название Космическая расположился бедный аналог Блошиного рынка. На тротуаре на клеенках и половиках разложены были ножи, вилки, розетки, напильники, старая обувь и различный, необходимый в доме инструмент.
Ульяна выбрала шило, самодельное с истёртой и замасленной деревянной ручкой… Долго рассматривала его.
- Сколько хотите?
- Пятьдесят.
Ульяна отдала полтинник и спрятала шило в хозяйственную сумку.
- - -
Дома она долго плескалась в ванной, а потом позвонила Платону.
- Почему я сегодня не видела тебя в парке? – спросила она.
- Я не совсем хорошо себя чувствую.
- Что с тобой?
- Плохо спал… Глаза плохо видят…
- Прийти?
- Не надо. У меня насморк.
- У тебя хоть еда есть?
- Зеленая фасоль и орехи.
- Я всё же приду. Скучаю…
- Прихвати бутылочку каберне..
- Сегодня в нашем парке убили мужика… …
- Да, я прочел в Интернете...
- Шилом в висок…
- Да, я в курсе. Сейчас в новостях…
- Он лежал в лодке…
- Включи сотку. Кто-то скинул ролик. Там ты…
- Ну, да!
- Ты… Смотришь на убитого…
На экране была Ульяна.
Она была в спортивном костюме и кроссовках.
Лицо, разгорячённое утренним бегом, выражало любопытство.
Служитель лодочной станции подтаскивал к мосткам лодку. В лодке лежал труп мужчины.
- А с кем это ты уходишь по аллее?
- Женщина… Мы познакомились там… Ненавидит всех…
- Опять к тебе лесбиянки клеятся?.. Где ты была так долго? Я звонил…
- Не ревнуй… Я была в милиции… Показала удостоверение. Сказала, что мы с тобой пишем сценарий о насилии. Просила адреса женщин, подвергшихся насилию… Которые могли мстить мужчинам… Я опросила некоторых…
- И каков результат?
- Половина из них могли убить насильника… А другая половина готова терпеть всё…
Василий долго молчал.
- Я сейчас перешлю тебе все материалы… - сказала она.- Потом, когда придёшь, поговорим…
- Убийца в Парке – мужчина!- сказал Платон. - Женщина никогда бы не додумалась – шилом в висок… Это мужчина... мужская придумка…
- Нет, женщина! Я даже подозреваю, кто…
- Кто?
- Может быть, это та самая, с которой я встретилась, когда нашли труп в лодке. У неё глаза убийцы…
- Для сценария неплохо. В реальной жизни опасно верить чувствам.
- А ты не мешай мне, не отвергай сразу… Сначала она вызвала у меня сочувствие… Даже симпатию… А теперь…
Ульяна задумалась. Рассматривала шило, пробовала его на остроту.
– Применение силы всегда присутствуют в отношениях мужчины и женщины. – сказала она в трубку. - Это элементы древней любовной игры. Один мой сокурсник, поэт, спрашивал меня, где граница дозволенного насилия. Я беру женщину силой, - говорил он - потому что хочу доставить ей такое же удовольствие, как и себе. Все порядочные женщины сопротивляются сначала, а потом входят во вкус и благодарны мне... Но игра в насилие и унижение насилием – разные вещи. Вот посмотри, что я намыла.
Она стала передавать по ЭП клипы, на которых были запечатлены интервью.
На экране перед Платоном возникла девушка лет двадцати, худенькая, грустная.
- Я училась в спортивной школе… Художественная гимнастика. Мечтала стать чемпионкой… Приехала в ваш город… Не смогла никуда устроиться. Возвращаться домой было стыдно… Спала, где придётся… на вокзале… в подвалах… Вот, взяли на работу… Стриптизёршей… Ну, обычное дело… Хозяин с приятелем… Насильно… Пока не решила, как буду жить дальше…
-Ты можешь убить человека?
- Человека?
- Насильника.
- Не знаю. Может быть… Нет, не смогу... Зачем убивать?.. Если это моя судьба… Всё равно в мире ничего не изменишь…
Во втором клипе красивая женщина зрелых лет.
- …Да… Это было два года назад… Я шла вечером домой… После работы… Проходными дворами. Подросток попросил сигарету… Вроде нормальный паренек… Я сказала : «Тебе рано ещё». Он улыбнулся и отошел… Через несколько дней они выследили меня… Подстерегли на лестнице нашего дома… Удар по голове… Я в отключке… Ну и всё… Всей компанией… Их было человек восемь… Убить? Нет… Это ведь дети… Это наши дети…
Третий клип был снят в комнате свиданий женской исправительной колонии.
Заключенная говорила порывисто, захлёбываясь от желания высказаться.
- Ему нравилось брать меня силой… И, как ему вздумается… Потом избивал… Но я убила его не из-за этого… За другое… Он путался с каждой шлюхой… Он говорил, потерпи… Скоро я постарею… Простатит, аденома… Но, пока не перетрахаю весь этот вонючий город, не успокоюсь. Потерпи… Да, я убила его…
Молодая женщина с коляской рассказывала, посмеиваясь.
- Меня… Охранник нашей школы… Силой… Я никому не сказала… Но с тех пор ношу вот это… Убью… Если кто…Видите ? Вроде свернутая газетка, а это ножны для перышка. Не надо даже показывать… Они знают, чуют, кто даст отпор, а кто покорится… Я не покорюсь… Я убью. И они это знают…
- Я хочу распутать этот клубок, - сказала Ульяна. - Понять мотивы… Меня притягивает и тревожит эта история…
- Зачем это тебе? – возразил Платон. - Давай лучше напишем сценарий. Есть название «Женщина в красном, мужчина в голубом». Как тебе? Я уже придумал первый эпизод и финал…
- Да, - сказала она.- Мы будем ломать голову, как поярче это описать… Потом снимут кино. Насильники будут плакать, сопереживая, а после сеанса станут творить то же самое, но обогащенное нашими придумками. Нет, я хочу реально вмешаться… Я хочу распутать этот клубок…
Он подозревал, что эта ненависть её возникла не на пустом месте.
Он подозревал, что ей пришлось самой испытать это унижение, и она мстила.
4.
Был поздний вечер.
В темных аллеях Парка Любви метались какие-то тени, может, просто кусты шевелились от ветра.
Худощавый, чахоточного вида молодой человек лениво слонялся по парку в поисках приключений.
Пустые лодки жались к причалу.
Стая одичалых собак протрусила по дорожке.
Ульяна миновала группу подростков, устроившихся вокруг небольшого костра.
Огонек сигареты- косячка переходил из рук в руки.
Подростки смотрели ей вслед. Как будто все взгляды соединились в один.
Ей стало по-настоящему страшно. Она хотела повернуть назад, туда, на освещенную улицу, где еще шли к своим домам люди, где проносились машины, но пути назад не было.
За ней увязался этот, чахоточный… Он был в модном прикиде, но с неистребимой печатью пребывания в местах заключения.
- Эй! Посмотри, что у меня есть!
Он показал ей нож.
Ульяна вернулась к костру, присела на ящик.
Парень не осмелился подойти. Понял, что здесь опасно.
Постоял в отдалении. Пошел дальше.
Какая-то женщина в темно-красном платье одиноко сидела на скамейке. Блондинка, челка до бровей, длинные пряди белых волос вдоль щек, до плеч. Курила. Слушала соловья.
Чахоточный увидел женщину.
Сел на другой конец скамейки. Тоже закурил.
Поглядывал на соседку. Ёрзал, дёргался, подвигался к ней.
Женщина усмехнулась. Загасила окурок мужским движением.
- Не скучно одной? – спросил парень.
- Нет, не скучно.
- А что так сидеть? В чём смысл?
- Я соловья слушаю.
- На то он птица, чтобы петь. А люди должны петь друг другу. Давай споём «Сиреневый туман»… В два голоса… Хочешь конфетку?
- Нет.
- А ты ела когда-нибудь ананасы в шампанском? – спросил он вдруг.
- Нет, и не хочу, - ответила она. – Ты бы шел, мальчик, домой… Не искал приключений на свою ж...
- А ром пила?
- Пила.
- Ну и как?
- Гадость.. Шел бы ты домой, мальчик…
- Эх… не любопытный ты человек! А я любопытный! Ничего с собой поделать не могу. Охота попробовать ананасы в шампанском! У нас на зоне был такой один. Все посмотреть хотел, как на запретке крысы в колючке застревают…
- Посмотрел?
- А как же! Посмотрел. Только рассказать никому не успел – две пули. И обе в башке.
- Понятно.
- Хороша сказка на ночь?
Парень подсел к ней совсем близко. Попробовал обнять.
- Не надо, - спокойно сказала женщина. – Не надо. Пойду-ка я спать.
- Со мной?
Она отстранилась. Встала. Удалялась.
Парень кинулся за ней.
- Ах ты, сука! Брезгаешь? Белая кость! Ах ты, грязная сука! Зарежу!
Он привычно заводил себя, чтобы достичь истерики, когда всё можно.
Женщина обернулась с улыбкой.
Увидела нож.
- Ну, давай, смелее!
Парень бросился к ней.
Но женщина сама обняла его.
Некоторое время они стояли неподвижно.
Парень закашлялся, застонал, опустился на землю. Подёргался. И затих.
Женщина наклонилась над ним. Расстегнула рубашку. Грудь вся в зековских наколках. Маленький амулет на веревочке – человеческий зуб. Белый и целый, а дырочка просверлена бормашиной.
Женщина забрала амулет... А нож забросила далеко в пруд… Сверкнул… Булькнул… И нет его…
…Ульяна исподволь присматривалась к лицам ребят, сидевшим у костра.
Обычные школьники . И лица их были обычные. Но в улыбках была дурь. Опасность была в этих детских лицах.
Она встала и медленно пошла от костра.
Сначала за ней увязался один парнишка, потому другой, как пьяный, пошел за ней… Третий… Все они шли за ней…
Костёр догорал в одиночестве.
Парни шли молча, не окликая, просто шли, дожидаясь, когда она углубится в темные пределы Парка.
Мужская высокая фигура обозначилась впереди.
Мужчина бодро и спортивно шел к ближним домам.
Ульяна догнала его..
- Извините… Я боюсь… Можно я возьму вас под руку?
Мужик резко оттолкнул её и бросился бежать.
Подростки осмелели, шли, посмеиваясь, подталкивая, ободряя друг друга.
Они окружали её, как волки олениху.
Ульяна прижалась к стволу дерева. Это был каштан. Пышные пирамидки цветов белели у нее над головой. Она встала в боевую стойку. Но почему-то это выглядело жалко.
… Они уклонялись от ее ударов. Видимо, тоже учились единоборствам. Они смеялись. Ударили по голове чем-то тяжелым. Ульяна упала.
Шакалята дрались за право быть первым. Тишину Парка Любви разорвал вопль, полный животного страха и тоски.
Женщина сидела на скамейке возле черного пруда. Слушала соловья. Насторожилась, пытаясь определить, откуда крик.
Крик повторился.
Женщина вскочила в стремительном и легком движении…
Детские руки распинали Ульяну на траве.
- Скорее!...Скорее!...
- Ну, держи!...
- Кусается!...
- Пацаны!... Идет кто-то!...
Замерли.
По аллее медленно, грозно, неотвратимо приближалась женщина в красном…
Встала под фонарем.
Вспыхнуло пятно красного платья.
- Это она!.. В красном! – пискнул испуганный, детский голос. – Убийца!
Молодые насильники, объятые ужасом, бросились врассыпную. Они бежали, падая и перепрыгивая через упавших. Только кусты затрещали. Рассыпалась стая.
Женщина склонилась над Ульяной.
- Ну, всё, всё… Не плачь…
Ульяна вглядывалась в приблизившееся лицо.
Они узнали друг друга.
- Ты?- спросила спасительница.- Зачем ты здесь?
- Я искала вас.- Ульяна медленно поднялась с травы.- Я давно ищу вас!.. Не уходите!...
Но женщина неожиданно исчезла…
Ульяна шла напрямик к своему дому. Она оглядывалась. Ей казалось, что, прячась за деревья, кто-то тайно сопровождает её.
И это было правдой.
Женщина в красном наблюдала за ней издали, не приближаясь.
На улице ночные прохожие оглядывались, видя Ульяну в разорванном платье... Убыстряли шаг… Никому и в голову не пришло – помочь…
- - -
…Ульяна лечила синяк под глазом примочками. Смотрела в зеркало…
В дверь отчаянно стучал Платон.
- Уля! Ульяна!! Открой! Немедленно открой! Я взломаю дверь
- Прекрати истерику!- жёстко приказала она. – Я хочу спать.
Она села за компьютер и записала свой вариант сцены. Потом позвонила.
- Приходи… Вроде бы получается. Давай поработаем… Сценарий о насилии. Близнецы –брат и сестра. Брат вернулся из Чечни, чтобы похоронить сестру, которую изнасиловали и убили в Парке. Днем он работает мясником в магазине, а ночью надевает платье сестры и ходит по Парку… Иногда ему приходится убивать. Все насильники были убиты ударом шила в висок…
- А кто это тебя так разукрасил? – спросил Платон, задерживаясь в дверях.
- Упала во время пробежки, - солгала она.
…Она вспомнила, как в одном из южных городов, она вдруг лишилась работы в газете из-за того, что в отчёте ЦК уменьшила на порядок показатели прироста продукции сельского хозяйства. Её сразу же выпихнули из общежития…
Она ходила по ночным душным и опасным улицам. Подвалы и чердаки были опасны. И набережные были опасны. И парки были опасны. И даже отделения милиции были опасны, опаснее чердаков и подвалов. За ней шли несколько молодых кавказцев. Как волки за раненной лосихой. И всё закончилось бы групповухой, если бы не «добрая» женщина, которая открыла перед ней калитку своего дома. Её «доброта» была корыстной. У неё в доме был слабоумный сын, у которого уже начали расти усы, которому нужна была женщина. Он жалобно смотрел в глаза матери..
- Мам, так как это? Ещё раз научи… Мам, как это надо делать?.. Мам… Мам… Как это? Ещё раз научи!..
Когда она была в том мрачном городе, Платон проезжал через него каждую весну в горы и возвращался осенью, когда закрывались альпийские маршруты. Они могли познакомиться на два-три года раньше в кафе или просто на улице. Он мог её спасти от тех унижений, которые ей пришлось испытать там.
Она отвечала ему: – Тебе досталась бы тогда другая женщина. Слава Богу, что мы не встретились тогда. Я была другой – жестокой, надменной, приносящей мужчинам несчастье. Судьба смиряла меня. Ломала мою гордыню… Хорошо, что мы встретились не тогда… Я могла погубить тебя… Ты бы не выдержал моей жестокой любви…
5.
…Марина Николаевна стояла у окна и смотрела на улицу.
Там был город – уже не Ленинград, но ещё не Петербург. Раньше Петербург жил тайной жизнью в душе Ленинграда. Теперь Ленинград затаился, продолжая жить в душе Петербурга… Два сердца, две головы, две сути российского символа власти…
Однокомнатную эту квартирку купили ей сын, подающий надежды молодой кинорежиссер Платон Фолтин и его жена Ульяна Курдюмова.
Швейная машинка Зингер…
Старинный сундучок для путешествий фирмы МиллерЪ и Ко.
Большой мрачный шкаф темного дерева с желтоватым зеркалом.
Фисгармония.
Круглый стол под шелковым абажуром.
Кресла и диван в белых чехлах.
Телевизор Рекорд.
Венские стулья.
Фотопортреты.
На кухне – небольшой обеденный стол, табуретки, буфет и холодильник Саратов.
Дверь на кухню была без стекла, и ситцевую занавеску покачивал сквознячок.
Звуки улицы долетали сюда слегка приглушенные двойными рамами.
Прячась за шторой, Марина Николаевна смотрела на улицу.
И крик отчаянья замирал в ней. Крик еще сотрясал каждую клеточку её старого восьмидесятилетнего тела.
Она видела, как смеясь, убегали подростки…
Она с детства боялась молодых волчат…. не любила. Боялась жестоких ватаг подростковых. Она многое чего не понимала. Но боялась непонятного. Или вот ещё. Не знала, зачем родилась. Может быть, чтобы родить сына Платошу. Гордилась им, но пугалась его взглядов, отличавшихся от официальных, газетных.
Боялась – арестуют, убьют или навечно – в Сибирь. В рудники урановые.
Холодновато веселый... Вечно озабоченный непонятно чем... Чужой…
Зачем родила, если чужой?
Зачем она сама родилась на свет?
Зачем всё это было?
Она, как и вся наша Россия, потеряла веру, но не обрела знания, и даже не пыталась понять, что же с ней происходит. Она не умела думать…
Мальчишки её детства давно погибли на войне или стали стариками и, наверное, редко вспоминают тот далёкий осенний день. И не помнят девочку, игравшую у тесовых ворот родительского дома.
Девочка пеленала куклу, которую сама смастерила из соломы.
Она пеленала куклу и пела колыбельную песенку, наследство, оставшееся в ней после Октября 17-го.
Спи, моя радость, усни…
И вдруг она увидела окровавленного мужчину
Он бежал по улице и мычал.
Это мычание, этот вопль до сих пор в её ушах.
За глухонемым Кикой гналась ватага мальчишек. Они кричали и бросали в него камни.
Он был большой и бессловесный. Но он был один
А их было много, маленьких веселых волчат.
Они учились охотиться. Для них это была веселая игра, преддверие тридцатых и сороковых годов. Подготовка к взрослой жизни.
А он истекал кровью. И мычал...
Она потеряла сознание.
Она очнулась, когда глухонемого Кику, уже спокойного, прибранного, как положено, но неживого, проносили мимо окон их дома с пением «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!»
Он погладил ласково корешки книг, которые помогли ему выжить, которые сделали его изгоем и уродом, но сохранили нечто якобы несущественное, якобы украшение, но стержень стальной… Платон... Боккаччо… Данте… Поэты двора Маргариты Наварской… Жизнеопиания Цезарей... Мифы Древней Греции…Достоевский… Чаадаев… И много других книг…
- Сколько тебе еще, чтобы машину выкупить?
- Немного.
- Сколько?
- Две тысячи…
- Рублей?
- Долларов. Вчера была премьера. Скоро деньги будут.
- Ты? Разбогатеешь?! Не смеши.
Она деликатно отделила от форельной тушки золотистый кусочек.
- У меня еще полчаса, мама. Скажи, что мне сделать?
- Подстриги мне ногти на ногах.
- Сейчас некогда, мама, в другой раз.
- Тогда поговорим.
- О чем, мамочка?
- Посмотри, нет ли письма от Веры.
Василий вышел на лестничную площадку. В ящике писем не было, только яркий листок с рекламой ювелирных изделий сообщал, что для пенсионеров десятипроцентная скидка на бриллианты...
- Нет, мама, нет писем.
- Ну как можно не писать?! С вами всегда что-нибудь случается. Что же она не пишет?
- Дела, дела у всех. Некогда.
- Нет, Вера хорошая.
- Замечательная.
- Она мне этот халат подарила. Посмотри, нет ли письма.
- Да я только что смотрел, мамочка. Ты не беспокойся, не пишет, значит, все хорошо. Не до нас.
Он говорил с ней, а мозг его был занят вчерашней премьерой, кто что сказал, что напишут в газетах. Разной чепухой киношной был занят его мозг.
- Не говори так о ней.
- А ты не обольщайся, мама. Вселенная разлетается со скоростью света. А уж люди…
- Что?
- Мир разлетается со скоростью света.
- Куда?
- Не знаю.
- Зачем?
- Этого никто не знает… Этого никто не знает, мама.
6.
…Он шел к машине и думал о матери. Она умерла несколько лет назад. Он прослеживал весь путь их отношений с того времени, как помнил себя. Запахи и родное тепло. Обожествление женщины, из утробы которой он вывалился в мир… Молоком которой он был вскормлен, чтобы полюбить потом другую женщину и другую, волчью, пищу – мясо. Первые разочарования в матери, как носительницы закона доброты и справедливости. Первые протесты против пошлости жизни, против компромиссов, на которые ей приходилась идти, чтобы спасти его от нищеты, голода и одичания и не растерять благородства рода…
Всё было бы просто и разумно, если бы она, как многие в то страшное время, если бы она отреклась от принципов завещанных предками. Если бы она приучала его к хищному коварству - единственному универсальному инструменту выживания! Если бы она научила его грубому матерному языку, на котором изъясняются все деловые и начальственные люди. Язык этот скверный – пароль, почетное клеймо, знак принадлежности к опричнине! К преступной элите…
Если бы… Он не относился бы к ней, как к падшему ангелу. …
Если бы привила она ему немного цинизма! Он бы простил ей её падения и глупость, её теперешнюю растерянность и теперешнюю старческую тупость простил, потому что циники и грешники по сути своей добрее правильных людей, гордящихся своей чистотой. Грешники знают не только сладость, но и муки греха. И не лишены сострадания и сочувствия к другим людям.
Но Марина Николаевна упорно, не по своим силам, не по силам духа своего, боролась с любыми проявлениями хитрости, компромисса и пошлости в своих детях.
Она вдруг принимала вид обиженной девочки, когда Платон говорил или делал что-то недостойное. И это беспомощное, огорченное и растерянное лицо вызывало в нем раскаянье и стыд. До сих пор стыдился он, когда она с укором смотрела на него в его снах даже после своей смерти …
…До этой зимы героем Фолтина был Иван Сусанин. Теперь это место в его душе занял Гриша Перельман.
Эту фамилию Платон помнил с самого раннего детства. Среди любимых его книг была «Занимательная физика». Но это был другой Перельман. О странном молодом учёном Платон услышал в начале девяностых годов. Ульяне позвонили из крупного банка и сказали, что Сорос прислал ей пятьсот долларов. Ульяна сочла это глупой шуткой и положила трубку. Но девушка из банка продолжала звонить, и даже прислала письмо на фирменном бланке и с печатью. Оказывается, молодой математик Гриша Перельман отказался от этих пятисот долларов, и, чтобы они не пропали, добрые люди решили отдать их Ульяне. На семейном совете с перевесом в один голос прошло решение издать на эти деньги сборник стихов Ульяны. Первый в её жизни сборник. Две тысячи экземпляров! Её знали и любили в те годы. Её песни звучали в эфире. А сборника не было. И вот две тысячи экземпляров!
Фолтин забыл о странном гении, живущем в ленинградской коммуналке в двух километрах от их дома.
И вдруг новый вызов! Шок! Гриша Перельман отказался от награды в миллион долларов!
Это покруче Рушди! Разрушение миропорядка!
По разумению Платона, Гришу Перельмана должны были бы наградить орденом Сына Человеческого первой степени. Но, видимо, забыли из-за мирового кризиса. А теперь, вроде, готовят для него нагрудный знак «Распни его!»
Грех гордыни – большой грех!
… Платон вызвал белую страничку на экран монитора, и, когда она засветилась перед глазами, написал крупно.
ПДРАКИ.
Заметил, что «А» не там стоит, где должно, что пропустил «О».
Он с детства писал торопливо, пропускал гласные, как будто застыл на церковно-славянском письме.
Некстати вспомнил стихи Тредиаковского.
Елизавета, О!
Приехала в Царское Село!
Стихи несчастного придворного поэта прилипли к его черепной коробке изнутри ещё со студенческих времен, и, как он ни старался выковырять их оттуда, не поддавались. Искрили, намекали на жалкую участь поэта в России, грозили коротким замыканием, не меньше, чем первый текст Гимна страны, написанный Михалковым и Регистаном в сорок втором или в сорок третьем году…
Он задумался и написал первую фразу.
…Я был любимым ребёнком, и мне часто делали подарки.
Он вспоминал. Перед ним пролетали картинки прожитой жизни. Вызывали улыбку и грусть. Он всматривался в клавиатуру.
…Потом как-то незаметно я стал взрослым, но мне продолжали дарить различные вещи и безделушки.
Он улыбался, вспоминая.
…Подарков в моей жизни было много, очень много, но в памяти остались не все.
… Самым первым подарком была серебряная ложечка – на зубок. Она вся покрыта мелким орнаментом, как будто это и не ложечка вовсе, а лицо девочки, покрытое изысканной татуировкой…
Через лупу он рассмотрел рядом с пробой дату изготовления - 1887 год.
…Она старше меня. Сейчас ей больше сотни лет! Она лежит у меня в столе. Иногда я достаю её, чтобы съесть яйцо всмятку. Смотрю и удивляюсь – её до сих пор никто у меня не похитил…
… Старые вещи всегда сводили меня с ума… Как будто я через них проникал в прошлое к предкам и героям любимых книг. Как будто мы все вместе, в одном времени…
Однажды я увидел серебряный кубок. Он принадлежал когда-то Смирновой - Россет… Из него пили вино Пушкин и Лермонтов… Мне предложили выпить вина из этого кубка. Я не посмел, но каждый раз, приходя в эту семью, зачарованно смотрел на этот кубок. А еще раньше, мальчиком, увидел в антикварном, на Садовой, старинное зеркало…Такой удлиненный овал на птичьих ножках… Как лицо японской красавицы Я не мог его купить… Я был беден тогда… Впрочем, как и теперь… Был беден и честен… Я был влюблён в это зеркало, всматривался в него, но лица красавицы так и не увидел… Только свое, детское, полное искреннего любопытства…
… Но сначала мне подарили жизнь… Я никогда не любил беготни, суеты, толкотни, избегал соревнований, предпочитал уступать дорогу тем, кто торопится прийти первым к финишу… И вот при всей моей неповоротливости и деликатности почему-то я, – один из тысяч моих потенциальных братьев и сестер, - именно я был выбран материнской утробой и выброшен из неё через девять месяцев после зачатья в этот холодный и негостеприимный мир. Мать подарила мне жизнь и образ, который почти не изменился за прожитые мной годы. Скоро, скоро, по историческим меркам, я снова стану беззубым, безволосым, беспомощным и с тем же детским удивлением буду рассматривать себя, людей, насекомых, рыб и животных…
… Я помню красный фантик с портретом Мери Пикфорд. Его подарила мне девочка… Кажется, её звали… Лёка Глазунова. Это было в Новороссийске. В тот день хоронили какого-то вождя. И над каждым домом горел красный фантик с чёрной лентой. Но без красивого и далекого профиля голливудской звезды. В памяти остался запах конфеты, съеденной накануне, до того, как эта бумажка стала фантиком.
…Первая прочитанная мною самостоятельно книга… О путешествиях Миклухо Маклая. Её подарила мне сводная сестра, и я, наконец, убедился, что папуасы не черти, а такие же люди, как и мы, только другого цвета и с другими гастрономическими пристрастиями. Я всё ждал с замиранием сердца, когда они съедят этого Миклуху, и был разочарован, когда узнал, что этого не случилось.
…Мне четыре года. Я смотрю в объектив большого деревянного ящика и счастливо улыбаюсь. Ожидаю, когда вылетит птичка. Я в коричневом бархатном костюмчике. Новая чистая ткань приятно холодит спину. На шее у меня белый шелковый бант. Маме двадцать семь. Она красивая и тоже счастливо улыбается. Она думает, что я похож на своего прапрадедушку, задолго до того, как он стал генералом у Костюшко и был убит в сражении с царскими войсками… которыми командовал Суворов… Правда, через несколько десятилетий другой наш родственник с этой же фамилией защищал Севастополь от англичан и французов, о чем говорит мемориальная плита. Батарея капитана Нарбута... А я до сих пор восхищаюсь и Суворовым и Костюшко. И люблю всех моих предков…
…Но черкеску я любил больше. Черкеску мне подарил дядя, который хотел, чтобы я всегда помнил, что я, прежде всего казак, свободный и храбрый, а потом уж поляк, русский, украинец, литовец и всё остальное. Любо! Любо! Любо! Любо, братцы, жить!.. Этот дядя был сотником у Махно, а умер полковником в отставке Красной Армии.
Любили мои деды красавиц иноземных.
Мать дарит жизнь, а любимая женщина иногда властно, иногда вкрадчиво навязывает сознанию мужчины свой образ.
…По праздникам я надевал черкеску и танцевал лезгинку.
…Был у меня маленький детский кинжал в красивых ножнах. Не помню, кто подарил.
… Башлык мне подарила бабушка Дарья.
Какой-то пацан сорвал с меня его на улице. Я полез в драку и получил удар ножом. Это была первая рана, полученная мной в борьбе за независимость и справедливость. Об этом напоминает мне белая полоска на тыльной стороне правого предплечья. Кожа вокруг шрама онемела ещё тогда, и до сих пор бесчувственна. Я отбил башлык, но скоро мы обменяли его на кукурузное зерно, потому что были голодны. А я стал носить военный шлем моего отчима.
Помню, как стоял в очереди на водяной мельнице, а потом нёс домой тёплый, сладко пахнущий мешок с кукурузной мукой.
…Уходя на войну, отчим подарил мне шпоры.
Шпоры были серебряные и звенели. Я любил их веселый звон. Я ходил в этих шпорах по улицам Тифлиса.
Все смеялись, а я не понимал, почему они смеются. Но всё же стал надевать шпоры только дома и когда был один. Потом, гораздо позже, я сообразил, что их смешило отсутствие лошади. Зачем человеку шпоры, если у него нет коня?! А мне не нужен был конь, мне нравился тихий звон, который они издавали.
Я люблю смешить людей, но прихожу в бешенство, когда надо мной смеются. До сих пор не могу разобраться в этом противоречии.
Мама хотела продать шпоры. Но их никто не покупал. На Кавказе подгоняют коня пятками или каблуками.
Очень скоро хромовые сапожки стали мне малы, и мама обменяла их на полмешка картофеля.
Я ходил в школу в калошах. Шпоры не хотели держаться на блестящей резине, и ушли от меня. Не знаю, куда они делись, но я до сих пор слышу их звон.
…В пятый день рождения мама подарила мне пионерский горн. Я ходил по квартире и издавал звуки, похожие на рев взбешенного слона. Отчим выставил меня за дверь.
Я вышел во двор и затрубил так, что задрожали стёкла соседних домов. Соседи прогнали меня.
Тогда я встал посреди улицы и трубил, трубил, трубил, пока милиционер не доставил меня под родную крышу. Горн исчез, а я погрузился в меланхолию. Мне было скучно жить. Это было… Это было в Новороссийске…
… Чтобы вывести меня из тоски, отчим подарил мне мелкашку, ТОЗ-6. Он повел меня на стрельбище и научил стрелять. Вот это была страсть! Я проводил на стрельбище почти всё время. Солдаты хвалили меня за меткость. У них были боевые винтовки. Но я стрелял вместе с ними. По черному кругу. По зеленому силуэту врага. Даже, когда заболел корью, в бреду, стрелял. А на другой, взрослой, кровати метался в жару отчим. У него был приступ тропической лихорадки, которую он подхватил в одной из горячих точек нашей планеты. Он тоже кричал и стрелял. Так мы кричали и стреляли, пока не началась настоящая большая война.
…Когда мне исполнилось восемь лет, мне подарили две книги - «Три мушкетёра» и «Хаджи Мурата». В нетерпении я начал читать их одновременно, но вскоре приключения Д*Артаньяна так увлекли меня, что я на время забыл не только Хаджи Мурата, но всё на свете. Учительница отобрала у меня Дюма, потому что я читал на уроке. Тогда я впервые влюбился. Её звали Тина. Она совсем не была похожа на госпожу Бонасье, хотя, по моим тогдашним понятиям, была ошеломительно красива.
Фехтование на палках стало моим любимым развлечением. Всё это продолжалось до тех пор, пока на дуэли я едва не вышиб глаз моему сопернику. Наши шпаги были разломаны и сожжены в печке, а «Трёх мушкетеров» мама подарила соседскому мальчику, когда нас пригласили на день рождения. Он был очень тихий и воспитанный мальчик, и эта книга… даже эта книга, не пробудила в нем бретера и забияку.
«Три мушкетёра» сохранились в моей памяти в виде комиксов, которые присутствовали в сознании людей задолго до того, как янки сумели извлечь их оттуда и сделать новым жанром искусства...
А соперник мой вырос и женился на Тине. Я узнал его по шраму, оставленному мной на его лице, когда он , пятнадцать лет спустя, приехал в альплагерь «Алибек» новичком. Я работал тогда инструктором и учил молодёжь азам альпинизма. Позже он стал партработником, а потом демократом, либералом, бизнесменом и даже депутатом Госдумы…
Но вот я стал читать «Хаджи Мурата». Мы жили тогда в Дагестане, и каждое утро по дороге в школу я видел горы, где ещё совсем недавно шли бои между мюридами Шамиля и русскими войсками. Я читал и перечитывал «Хаджи Мурата», и окружающие меня люди, деревья и животные, прошлое и будущее наполнялись новым смыслом и силой. Они вступали со мной в контакт, как принято теперь говорить, хотя это не точное определение, но других слов у меня нет. Л.Н.Толстой спокойно и властно наводил порядок в моём внутреннем и общем нашем, внешнем, мире, соединял их, помогал мне, маленькому, превозмогать бессмысленность и суетность быта. Бессмысленность вражды. Помогал понимать и уважать нравственные законы и красоту других народов. Я бредил Толстым. Я перечитал всё, что мог достать в библиотеках и у знакомых. Но «Войну и мир» смог одолеть только в четырнадцать лет!
…Иногда, чтобы не умереть от голода, я разбирал мою мелкашку, прятал её в вещмешок и уходил в горы. Возвращался с добычей – маленькими и большими птицами.
Однажды я едва не убил человека. Это было в большом южном городе. Местная детвора собралась у нас под окнами и кричала: «Рус Иван - дурак, убирайся в Россию!» Когда они стали бить палками в окна, я взял мою винтовку и пугал их. Пацанва разбежалась, но скоро они вернулись и продолжали свою жестокую детскую игру-травлю. Рус Иван - дурак! Вскоре они поняли, что винтовка моя не стреляет, и стали бросать в окно небольшие камушки. Я нажал на спусковой крючок и хлопнул выстрел. С головы одного мальчишки пуля сбила войлочную шапочку. Он больше никогда не дразнил меня… И никто не дразнил. Отныне я в их глазах был достойным человеком, мужчиной. Мы стали друзьями. Но ведь я хотел убить их и разрушить этот злой город. Слава Богу, моя злоба продырявила только шапку. Так получилось – не исполнилось. Мне было тогда десять лет. Слава Богу! Я полюбил и город, который хотел разрушить, и людей, которые оказались не такими уж плохими, просто другими…
Когда патроны кончились, мама обменяла мелкашку на два мешка картошки.
…Во время войны у нас поселился раненый офицер, капитан Акинфеев. Я любил рыться в его вещах. Я знал, что это нехорошо, но ничего не мог поделать с собой. Меня интересовали забавные маленькие трофеи, привезённые с фронта. Немецкие авторучки. Блокноты с записями. Иностранные почтовые марки. Значки. Но больше всего меня привлекали цветные карандаши «Faber» и стихи Абая Кунанбаева. Я пробовал рисовать этими красивыми карандашами, когда хозяина не было дома… А стихи Абая знал почти все наизусть. До сих пор помню и радуюсь.
Весь мир был поражен тобой,
Когда опьянена,
Вскочила ты на скакуна,
Разбойница моя...
Это был первый сценарий, прочтённый мной. Я всё это увидел. Я услышал стук копыт. Вдыхал раскалённый воздух степи. Видел беспощадную детскую улыбку красивой казашки. Ощущал в себе восторг влюблённого поэта…
Когда капитан Акинфиев уезжал от нас, он раскрыл свой чемодан, подозвал меня и подарил мне эти карандаши и сборник стихов великого акына. Эти стихи до сих пор со мной, а карандаши постепенно стали маленькими огрызками и исчезли из моей жизни.
…Когда я поступил в университет, бабушка Фрося подарила мне первые мои часы и чашку майсенского фарфора. Эту чашку с рыжеволосой красавицей в голубом платье я долго таскал в рюкзаке на все мои восхождения, удивляя и развлекая моих суровых друзей-спортсменов. Они пили чай из алюминиевых кружек, а я из саксонского фарфора. Возвращаясь в лагерь после восхождения, я наливал в эту чашку коньяк или вино. Только избранным разрешалось пить из неё. Избранным женщинам… Не знаю, куда она делась. Вроде не разбилась. Но я вспоминаю её с нежностью. И с тех пор обращаю особое внимание на рыжеволосых красавиц…
…Мой двоюродный дедушка Жорж был механиком на большом корабле. Как сейчас вижу его лицо. Он был похож на актёра Кторова. Сейчас нет таких лиц... У него в Ливерпуле была жена - англичанка и дети. Они не захотели жить в России. А он не мог покинуть родину. Так и жил один. У дедушки Жоржа было много любопытных вещей, привезённых из разных стран. Но среди африканских масок, барабанов и чучел птиц, меня тревожил и привлекал только большой и тяжёлый морской бинокль. Я ждал, когда дедушка Жорж догадается и подарит мне это великолепное творение Цейса.
Он умер. Его похоронили, когда я был в экспедиции на Кавказе. В его завещании было сказано, чтобы разыскали меня и вручили мне этот бинокль. Я залезал на крышу и смотрел на луну и чуть не стал лунатиком. Мама боялась, что я сойду с ума, и мой любимый бинокль исчез. С тех пор я не смотрю на звёзды, а луну вижу только боковым зрением.
…Когда я стал кинорежиссёром, оказалось вдруг много людей, желавших как-то ублажить меня. Одарить… Однажды кто-то из массовки принес мне мешок вяленой воблы. Но я не принял подарка, хотя и люблю воблу… И всё же… Вот окаменевший кусок дерева с почкой, готовой распуститься, и старинная новгородская печать. Светло-коричневая, с изображением петуха… И большая окаменелая улитка… Эти странные предметы подарила мне Наташа, девушка из зоопарка, которая сыграла главную роль в моём первом фильме. Иногда я трогаю пальцем эту нераспустившуюся почку и рассматриваю петуха на новгородской печати. Они не исчезли. Они до сих пор живут у меня…
Иногда мне кажется, что все миры существуют одновременно и неподвижно, а мы пронзаем их плоскости, как тяжелые элементарные частицы, и потому нам кажется, что мир меняется. Эта нераспустившаяся почка и печать, и улитка, и даже я, застряли здесь, в осеннем Петербурге… Но одновременно они и я живём где-то, в других мирах. И этот петух поёт там каждое утро.
….В первый год нашей совместной жизни мы с Ульяной снимали комнату в коммунальной квартире на Кирочной. Однажды зазвонил телефон. Женский голос просил позвать… Не помню, кого позвать… Я извинился и сказал, что здесь нет того, кто ей нужен. Женщина ещё несколько раз звонила, а я ласково объяснял ей, что она ошиблась, набирая номер. Она продолжала звонить, сказала, что ей понравился мой голос. У нас завязалась телефонная дружба. Мы говорили с ней часами и, наконец, решили встретиться. Она была стара и одинока. Проговорили целый вечер. Прощаясь, она сказала, что давно не пила такого вкусного кофе. Что ей давно не было так тепло и хорошо. Что она хотела бы подарить нам старинную кофейную мельницу, доставшуюся ей по наследству… Мы решили дружить. Но она больше не звонила нам, а мы, занятые своими делами, подумали, что женщина эта нашла себе других друзей и больше не нуждается в нас. И вдруг нам принесли кофейную мельницу. Старинную, медную. Если снять ручку, она напоминает минарет. А если ручка на месте, она похожа на тамаду с золотым кубком в руке. Эту мельницу за какие-то хорошие дела подарили русскому химику Лебедеву турки. Сто лет назад
Эта мельница до сих пор стоит у меня на полке рядом с другими любимыми подарками. В её руке кубок с золотистым вином, и я часто, проснувшись, смотрю на неё и придумываю тосты, которые она могла бы произнести.
На этой мельнице перемалывала кофейные зёрна Остроумова-Лебедева, замечательная художница-график. Сто лет назад! «Мир Искусств»… Серебряный век… Я ещё не знал, что вскоре у нас родится дочь, что она станет художницей. Хорошей художницей и поэтессой…
…Как-то, очень давно, знакомая актриса попросила меня помочь ей при переезде с одной квартиры на другую. Мы расставили мебель и выпили по бокалу шампанского. И тут я выглянул в окно и увидел, что посреди осеннего двора стоит кресло. Старое кресло фирмы Чеппендейл. Мы забыли о нём…
Я всегда остро переживал чужое одиночество и забытость. Я кинулся во двор, чтобы исправить ошибку, извиниться перед креслом за то, что мы оставили его одного, забыли…
Старая мебель ведь очень чувствительна и обидчива. Я уже придумал обращение – « Уважаемое Кресло, простите меня. Простите мне мою невнимательность. Мне стыдно».
Но актриса засмеялась и поднесла мне ещё один фужер вина и сказала, что дарит мне этот Чеппендейл в благодарность за помощь. Ему всё равно не осталось места в новой малогабаритной квартире.
Я взвалил кресло на голову и пошел через весь Петербург к своему дому. Шёл сильный дождь, но кресло защищало меня. Оно прижилось в моей комнате. Оно всегда с тихой радостью ждёт меня. Я люблю сидеть в этом кресле, опираясь руками в подлокотники, отделанные медью. Много лет я собираюсь починить его, и всё, то нет времени, то нет денег. Прости меня, мой Чеппендейл. Ты стал мне верным другом. Когда-нибудь я починю тебя. Я уже придумал, как это нужно сделать. Осталось совсем малое – приступить к работе.
… В конце прошлого века мы голодали. Работы не было. Правда, моя любимая женщина, жена, Ульяна научила меня ловить рыбу и растить картошку. Она к тому времени уже не была моей женой, мы развелись, но продолжали дружить. Поссорившись, мы вынесли на свалку старый матрац, на котором прошли лучшие ночи нашей жизни. Купили две односпальные кушетки. И разъехались. Мы встречались летом в нашем деревенском доме.
Мы не избегали близости. Мы всегда любили друг друга, что не мешало нам увлекаться другими.
Она смеялась:
Ты никудышный муж, но замечательный партнер. – и добавляла, - Если б ты знал, как я люблю тебя!»
Голодные зимы девяностых были, как одна длинная голодная зима.
Но зима завершалась подарком - мартовской путиной - подлёдным ловом корюшки.
Эта хищная прожорливая рыбка спасала многих ленинградцев в девяностые годы от голода и полного истощения. Спасала от неподвижности, от добровольного ухода из жизни.
… Мы вставали в четыре утра, ехали по ночному безлюдному Питеру. Потом по Таллиннскому шоссе. Сворачивали на Копорье, мимо развалин крепости, а дальше снег, снег, снег...
Бензин ещё стоил не так дорого, как теперь. Мы пробирались к заливу, объезжая по диким проселкам пограничные заставы.
Холодное мартовское солнце вставало из-за голубых холмов. Часы сливались в одну бесконечную однообразную белую минуту.
И вдруг открывался залив - тоже белый, усеянный сотнями черных фигурок.
Судя по неподвижности этой брейгелевской композиции клёва не было.
- Воздухом подышим, - сказала Ульяна, увидев разочарование на моём лице.
Мы нашли свободное место среди стоящих у залива машин. Взяли ледобур, ящики с удочками и пошли вниз, к ровной белой плоскости залива.
Мы вступили на дно этого громадного фарфорового блюда, другой край которого терялся в бурой дымке.
Всё это походило на сон. От чистого морозного воздуха у меня кружилась голова, и в сознании сливались две картинки – старинное блюдо – белое, слепящее, с прожилками благородных трещин и следы, наполненные талой водой.
Рыбаки казались сначала маковыми зёрнышками, потом семенами арбуза, потом обретали человеческие формы.
Но жизни не было в них. Всё вокруг застыло. Только чайки кричали в вышине и скрип снега под ногами .
В сизо розовой дали происходил таинственный процесс слияния залива с небом, таким же белым, как и сам залив.
Казалось, замёрзшая Маркизова Лужа была отражением неба, но на небесах было меньше птиц, чем людей на льду, и птицы летали, а люди были неподвижны.
Я размышлял, куда идти, где сверлить лунки, но неподвижность рыбаков, такая мистическая, сказочная, чарующая неподвижность, говорила, что всё равно куда, потому что корюшки не было, и салаки не было, и трески тоже не было, даже ерш не клевал на мелководье у берега.
Я пробурил лунку и опустил на дно крючок с червем. Я ещё загодя, днём, накопал червей неподалёку от дома, там, где вытаял снег, обозначив расположение теплотрассы... Там, несмотря на мороз, земля всегда рыхлая и тёплая, и черви собрались там погреться и обменяться новостями, и обсудить своё житьё-бытьё…
Кивок удочки сразу задергался, и Ульяна вытащила первую добычу – довольно большую бельдюжку. Эта зеленоватая живородящая рыбка была лакомством для корюшки и могла пригодиться, как насадка, хотя и сама отменно вкусна и пригодна, как пища для голодного человека. Но многие русские люди брезгают есть её из-за отсутствия чешуи и зеленоватого мяса.
Мы снова смотрели на север, надеясь увидеть хоть какое-то оживление. Но увы!.. Рыбаки сидели на своих ящиках и смотрели на кивки удочек.
И вдруг моё сердце забилось от радости. Ожила одинокая закорючка на краю ближайшего к ним рыбацкого стойбища.
Какой-то старик вскочил на ноги, сбросил овчину на снег и начал производить руками движения, напоминающие утреннюю разминку – руки в стороны- руки вместе… руки в стороны – руки вместе… Много – много раз. И очень быстро…
И мне показалось, что я увидел, как первые серебристые с голубизной рыбки падают на снег. Мне показалось знакомым лицо этого старого рыбака. Много лет спустя я понял, что возможно, увидел тогда себя, но не теперешнего молодого, а старого – каким буду через много лет…
Чайки закричали противными голосами, требуя своей доли…
Рядом со стариком начал бегать и мельтешить другой рыбак, молодой с красным от ветра неприметным, стёртым лицом. Потом – третий… У него лица вообще не было. Только маска с прорезью для глаз...
И наконец, всё скопище голодных и пока ещё трезвых мужиков пришло в хаотическое, несинхронное движение.
И запахло свежими огурцами…
Рыба также подвержена азарту, как и люди. Если её раздразнить, она будет клевать до тех пор, пока у рыбаков хватит сил вытаскивать её из глубин залива... До трёх часов пополудни, когда клёв станет стихать, и последняя электричка потащится к Петербургу.
Чайки криками своими будут подгонять, торопить людей, чтобы они быстрее покинули залив, оставив на льду головы и хвосты рыбёшек, использованных на наживку.
Я не любил тусовок, даже рыбачьих, но люди сбиваются в стаи, чтобы раздразнить косяк, заставить его остановиться. Одиноким везет меньше, чем стадным…
Мы с Ульяной встали с краю этого рыбацкого сообщества.
Я пробурил восемнадцать лунок, по числу удочек, которые были у нас в ящиках, и теперь стоял, опершись на ледобур, отдыхал. Работа трудная - бурить лунки.
Ульяна доставала из ящиков удочки, насаживала на крючки мальков бельдюги и опускала в лунки. Глубина была приличная – больше двадцати метров.
Все удочки вдруг разом задергались и поползли к лункам. Первые рыбки прыгали на снегу.
Ульяна бегала от одной лунки к другой. Вытаскивала корюшку, а то и по две сразу.
Леска, цеплялась за обледенелый снег, за острые края лунки. Ветер относил её в сторону, мороз приклеивал к насту. Мне приходилось то и дело доставать иголку, чтобы распутать завязанные ветром узелки. Я пыхтел, глядя, как ловко и быстро управляется с удочками Ульяна.
Она никогда не пыталась распутать «бороду». Она в ярости и нетерпении разрывала леску, чтобы избавиться от узелков и арканов.
. Остановить её было невозможно. Она разрывала леску зубами и связывала замерзшими пальцами исчезающие в белом сиянии концы, и торопилась опустить крючки в глубину, навстречу охваченному весенним жором косяку.
Голодные люди и голодные рыбы. Когда-то давно война щедро одаривала рыб человечьим мясом. Но это была так давно, что ни люди, ни рыбы не помнили этого…
Однажды известный итальянский режиссер, будучи в гостях у нас, спросил, почему в блокаду ленинградцы не ловили рыбу. Он не мог представить себе блокаду, хотя был намерен поставить фильм на американские деньги и с американскими актерами. Он не мог понять, что рыбалка в осаждённом городе, который беспрерывно обстреливали и бомбили, была невозможна. А зимняя рыбалка, тем более. Она требует отдачи всех сил даже у здорового и сытого человека…
Я знал, что обувка у моей жены слишком лёгкая для многочасового стояния на льду, да и худая к тому же. Я знал, что ей холодно. Но я знал также, что, когда Ульяна начинала действовать, остановить её было не под силу никому. Она могла выключать боль. Выключать все чувства, кроме тех, которые нужны были ей в её порыве здесь и сейчас…
- Всё хорошо! Всё хорошо! Мне совсем не холодно! – успокаивала она меня.
- Ну, хоть глотни горячего чаю. И ложечку пчелиной пыльцы.
- Спасибо! Сразу согрелась… Не беспокойся! – она продолжала бегать вдоль многоточия лунок.
Корюшка шла большая, размером с селедку, раздувшаяся от янтарной икры.
И вдруг раздался звук, похожий на полуденный выстрел пушки Петропавловской крепости.
Льдина с тремя сотнями рыбаков медленно отрывалась от припая.
Те, кто были близко от трещины, ещё могли перешагнуть, перепрыгнуть на прибрежный лёд. Наиболее отчаянные так и делали, пока между льдиной и припаем было не больше метра. Но черный разрыв медленно и неумолимо рос, и те, кто не успел решиться на рискованный прыжок минуту назад, теперь боялись оказаться в ледяной воде.
Тяжёлый лендровер, стоявший недалеко от них, накренился и ушел под воду. Его владелец в яркожёлтом пуховике заглянул в темную глубину. Оттуда вырвался пузырь воздуха, как отрыжка от непереваренной пищи.
Льдину медленно разворачивало течением, направляло в черное пространство залива.
Одна половина рыбаков перестала обращать внимание на поклёвки. Они тупо смотрели, как нас уносит в море, в открытую воду. Однако, было немало таких, охваченных азартом, которые продолжали вытаскивать трепещущую добычу, не обращая внимания на опасность отправиться в морское царство, стать пищей для тех, кого ловили, чтобы утолить голод…
- Грех не ловить, если клюёт… Всё само собой как-нибудь разрешится, - привычно верили они. – А не разрешится – однова умирать…
Это были русские люди конца двадцатого века, разуверившиеся и в Законе и в беззаконии, разуверившиеся и в Боге, и в безбожии, в справедливости и несправедливости. Они готовы были ко всему, потому что жизнь для них была не слаще смерти. За последние девяносто лет они потеряли так много, что уже ничему не удивлялись и ничего не страшились…
- Что будем делать?
Ульяна не спросила, просто посмотрела на меня.
Она была спокойна.
Я пока не знал, что нужно делать.
Мобильников у этих голодных и бедных людей не было. Их ещё и в помине не было в нашей жизни.
- Сначала выпьем горячего чаю, - сказал я и достал из ящика термос.
Ульяна вспомнила, как мы лет пять назад, ещё в советское время, плыли из Сухуми в Батуми, чтобы показать дочке знаменитый Ботанический Сад на Зеленом Мысу.
Море сильно штормило.
Мы сидели на палубе и пили из бамбуковых стаканов венгерский рислинг. Нас обдавало соленой морской водой. Но было лето, мы были молоды и верили в свои силы.
Ульяна была в светлом холщёвом платье – молодая и красивая – полная сил. Мы рассказывали друг другу свои сны, и меж делом договаривались, как будем спасать нашу девочку, если пароходик вдруг пойдет ко дну.
Туристы из сухопутных республик не выдерживали качки, и волны едва успевали смывать с палубы содержимое их желудков. Только семья эстонцев, тоже с маленьким ребенком, была невозмутима в этих привычных для них обстоятельствах.
Тогда всё кончилось благополучно…
А теперь…
В горах мне приходилось выводить обезумевших от страха людей из снежного плена. Мне удавалось организовать, впавших в панику, сплотить потерявших надежду, заставить их действовать, заставить спасать себя и других… Но и тогда и сейчас, кто-то невидимый покровительствовал и защищал меня, испытывал мою веру, волю и хладнокровие, создавая временами реальные, полные смертельного риска ситуации… грозил гибелью… Но спасал, несмотря на мои ошибки… Если тебя защищает небо, то и ошибки спасительны…
Я закричал, чтобы люди, стоявшие неподалёку, подошли ко мне, чтобы все вместе мы могли обсудить ситуацию и решить, что делать для нашего общего спасения.
Но они будто не слышали меня.
Одни по-прежнему зачарованно смотрели, как наш белый ковчег отплывает в море.
Другие продолжали вытаскивать из морских глубин корюшку. Клевало отменно. Попадался налим, окунь и даже треска.
Тогда я вытряхнул на лёд содержимое алюминиевого рыбацкого ящика и стал ударять об него черпаком. Я бил в этот набат ритмично и упорно, и постепенно нудный надтреснутый звук накапливал в людях тревогу и заставлял их идти ко мне.
Они давно перестали верить в коллективное спасение, но по старой привычке, шли, надеялись, что авось вернётся доброе-недоброе старое время, когда мы были все вместе… Им ничего не оставалось, как поверить, что я могу спасти их.
Но они сразу разделились на группы и фракции. Наиболее активные, видя во мне человека способного управлять, сгрудились вокруг меня и поддерживали все мои предложения, потому что отсутствие решений – означает скорую гибель.
Но были и те, кто подвергал все мои предложения сомнению и насмешкам. Они открыто издевались надо мной.
И вся это толпа – убеждённые коммунисты и либералы, монархисты, демократы и государственники, научные работники и работяги, бизнесмены и бомжи, семиты и антисемиты, кавказцы и скинхеды, воры и менты, индивидуалисты и коллективисты… вся эта разношерстная масса людей, кричала, ворчала, пыхтела и пучилась...
Фракции раздирали склоки и борьба за власть. В конце концов, был выбран Актив, куда вошли представители всех партий и даже один представитель сексуальных меньшинств. Я, как человек, не питающий симпатий ни к одной партии и потому якобы объективный, был избран главой Актива.. За моей спиной маячил громадный мрачный мужчина, профессиональный телохранитель. Он не мог жить без хозяина, и я теперь очень подходил для этой роли. Это был первый и последний телохранитель в его жизни.
Было решено реквизировать всё продовольствие, спички, лекарства, сухое горючее. Собрать для костра все деревянные ящики и жердины, принесенные рыбаками для защиты от ветра.
Было решено подавать сигналы бедствия походящим по фарватеру кораблям фонариками и костром.
Было решено устроить общее лежбище. Обнести его стеной из нарезанных фирновых блоков, а сверху прикрыть плащами...
Было также решено произвести опись всех продуктов. Одну половину разделить поровну. Другую – соответственно доли каждого.
- Товарищи!- заключил я свою речь, - Граждане! Не поддавайтесь панике! Нас спасут. Придётся выдержать ночь на морозе. Но мы ведь привычные. Нам и не такое приходилась. Пока светло... За работу, товарищи!
Мы собрали все продукты. Поставили стражу и принялись за сооружение общего снежного дома.
Но льдина снова раскололась.
Люди тупо смотрели, как уплывают все их продукты... Вместе со стражей.
Обманутые, они обрушили весь свой гнев на меня.
Досталось и другим членам Актива.
Бить сил не было, нас пинали ногами и материли.
А меня решили утопить в заливе.
Ульяна вырвала вмерзшую в лёд слегу. Встала между мной и толпой.
Я держал в руках ледобур, как палицу..
Мы медленно отходили к краю льдины.
А за нами - разъярённая толпа… Коммунисты, монархисты, либералы, бомжи, доценты, работяги, семиты и антисемиты, скинхеды и один представитель сексуальных меньшинств.
Эти люди, ещё недавно обожествлявшие меня, хотели теперь меня убить. Сбросить с ковчега в ледяную воду. И возглавлял их мрачный телохранитель…
Нет большей ярости и гнева, чем те, что овладевают людьми, разочарованными в вожде, который хотел спасти их и не смог...
И снова звук, похожий на пушечный выстрел, и спасительная трещина отрезала нас от преследователей. Не позволила им догнать нас и устроить самосуд.
Мы стояли на льдине не больше пятнадцати соток. И отплывали в никуда. Я с грустной улыбкой собирал разбросанную и уже успевшую подмерзнуть корюшку, складывал её в полиэтиленовый мешок.
Ветер и течение долго носило нас по заливу, и наконец прибило к берегу.
- Спасибо, заливчик, - сказала Ульяна.
- За какой лифчик? – удивился я.
Машина стояла на месте, но кто-то унес боковые зеркала.
Мы медленно пробирались к Таллиннскому шоссе. Дорога была похожа на ледяной желоб в горах. Машину бросало то влево, то вправо. Всё казалось нереальным кошмарным сном.
Когда мы выехали на Таллиннское шоссе, начался снегопад.
Пришлось остановиться, потому что щётки не успевали очищать стекло от снега. У станции ГАИ мы сообщили об оторвавшейся льдине. Оказывается, все уже знали о происшествии, но непогода мешала подняться вертолётам.
– Имел ли я право вмешиваться в реальные судьбы людей? - думал я. - Имею ли я право выходить за рамки сценария и реально вмешиваться в реальную жизнь?
Этот вопрос я до сих пор так для себя и не решил. И каждый раз наступаю на те же грабли. И каждый раз бросаюсь снова, потому что знаю – подло и преступно не вмешиваться, наблюдать со стороны.
- Часто судьба фартит… - думал я. – А в другое время смеется и меняет всё до наоборот… Учитель мой режиссер Коза говорил, что высокое искусство рождается лишь тогда, когда в личных судьбах людей отражаются потрясения государства…
… Запах жареной корюшки наполнял громадный двенадцатиэтажный кооперативный дом, пробуждая в людях тоску и надежду на скорую весну и лето...
…Но какая рыба в январе! А картошка далеко - в деревне. В яме…
И вдруг нас пригласила на званый ужин Наташа. Почти все женщины, подруги нашего дома носили почему-то имя Наташа. Её муж Андрей, чинил старые корабли по всему свету. В тот раз он вернулся из Амстердама. Стол ломился от яств и красивых бутылок, как на картинах Снайдерса. Посреди стола лежала запеченная баранья нога, а из неё торчал охотничий нож. Я сразу влюбился в этот нож и не сводил с него глаз. У меня до того вообще не было никогда охотничьего ножа, и я брал в лес и на рыбалку ножницы. Андрей подарил мне этот нож. Я не расставался с ним ни днём, ни ночью. Он предлагал мне в подарок газовый пистолет, но я не взял, мне хватало этого охотничьего ножа. Я играл с ним, как ребенок. Я даже спал, держа его в руке… Хотя к тому времени детство моё давно прошло.
Я смотрел на этот нож и вспоминал тот вечер и дружелюбие, и щедрость наших друзей. Их любовь к нам. И их любовь друг к другу. Я вдруг вспомнил Наташу Ростову и князя Андрея Болконского. И другие браки Андреев и Наташ. Конечно же, между этими именами существует мистическая связь… У Ульяны и у меня знаковое имя – Александр и Александра. Все хорошие люди наших родов были Александры - мужчина и Александры- женщины. Были, правда, и
другие, плохие имена, приносившие одни неприятности… Не скажу какие…
И вдруг этот нож пропал. Я удил рыбу на берегу большой быстрой реки и вдруг увидел, что ножны пусты. У меня сердце сжалось… Я облазил весь берег. Ощупывал руками траву. Ножа не было.
Плохие предчувствия мои сбылись. Но не хочу о печальном!
…Раз или два в году я устраиваю уборку в своём кабинете. Раньше прибирался чаще. Теперь раз или два в год… Включаю пылесос… Стираю пыль с дорогих моему сердцу вещей, с которыми не могу расстаться. На стене висят самодельные нунчаки. Они сделаны из выдержанного кипариса. Покрыты олифой. Украшены орнаментом и японскими иероглифами, которые переводятся, как «Долой водородную бомбу!». Их мне подарил странный человек. Сто лет назад. Нет, пожалуй не сто – двадцать пять. Тоже немалый срок. Мы снимали фильм в Красной Поляне. Летали ласточки. Мы ждали вертолёта, чтобы отправить к морю взвод солдат и трёх офицеров, помогавших нам. Летали ласточки. Было жарко и душно. Вертолёт задерживался. Солдаты тихо переговаривались в тени орехового дерева. Ласточки летали низко над землей. Было душно. Офицеры молча курили. То есть двое курили. А третий, толстый и неповоротливый, просто сидел и смотрел бездумно перед собой. Вдруг он протянул руку и вытащил из душного пространства, окружавшего нас, ласточку. Он улыбнулся мне и выпустил птицу на волю. Я подошёл к нему.
…Хочешь, я научу тебя? …Чему? …Ловить птиц на лету... Зачем?.. Ну, просто так. Чтобы потом их выпустить. Хочешь, поймаю ещё одну?.. Не надо… Я знаю, кто ты… А ты знаешь, кто я?.. Догадываюсь… Вот, возьми на память.
У меня в руках оказались мастерски сделанные нунчаки.
-… Зачем?.. В мире так много плохих людей… Если Господь не защитит меня, неужели спасут эти палочки?! … Возьми. На память… - Он нацарапал на обрывке газеты своё имя и адрес.- Напиши, когда они пригодятся тебе…
Вертолет прилетел и улетел.
Над землей летали ласточки.
Я вдруг захотел протянуть руку и вытащить из этого душного воздуха птицу. Я захотел быть особенным… Я захотел делать то, что не умеют другие…
К счастью, я вдруг понял, что это искушение… Что это не моё. Чужая, чуждая и гибельная для меня дорога.
Я пытался разыскать этого человека, чтобы убедиться в своей правоте или оправдать его. Но имени его не знал никто… И адреса у меня не было. Бумажка с адресом исчезла.
Нунчаки висят у меня на стене, и раз в год я стираю с них пыль.
…Странная Postgard. Фотография - два пушистых котёнка – белый и черный. С другой стороны текст:
«С Новым годом! Кажется, так полагается начинать. А, впрочем, уже не новый, а старый год, но я не так уж в этом виноват. Я человек, а человеку свойственно любить жизнь, а так как я не надеялся узнать адрес, то желая оттянуть развязку, как можно дольше, жил в деревне, пока чувство долга не взяло верх, и я решил: двум смертям не бывать, а одной не миновать, а может быть вдруг ха, ха! и помилуют. На днях приезжаю и о, радость! призрак смерти отошел от меня, а все смертоносные орудия отправлены в изгнание: адрес получен, обещание исполнено и только одна мысль меня угнетает – я обнаружил слабость перед смертью. Но вид жизни так прекрасен, а я так молод, борьба так заманчива, а я так полон сил, что, право, эта моя слабость простительна. Д. Р.»
Этот текст странно волнует меня. При своей размытости, он содержит какой-то код, дающий словам возможность, как хамелеону менять цвет и смысл. Кто этот Д.Р.? Что скрыто за словами письма? Я никогда не узнаю, потому что ни автора, ни адресата давно нет в живых. Я включил эту открытку в один из своих сценариев. Иногда перечитываю эту post-gart. И пытаюсь представить человека, который написал это больше сотни лет назад.
…В очень трудный голодный год, один из девяностых, та же молодая женщина, грузинка, подарила мне справочник по старинным монетам. Я рассматривал лица правителей, пытался прочесть надписи. И, странно, мир входил в мою душу. Это были не деньги, это были засушенные цветы ушедших времен…
…Когда –то и я любил делать подарки. В школе не завтракал. Копил деньги, чтобы высмотреть в комиссионке какую-нибудь старинную вещь и подарить близкому человеку. Потом находил в горах, в руслах рек, красивые камни – агат, бирюзу, хрусталь… И всё отдавал людям, которых любил. У меня нет никаких оснований думать, что они принесли им несчастье, но эти люди почему-то исчезали из моей жизни. Однажды я вернулся с трудного и опасного восхождения на Ушбу. Едва остался жив. Я хотел подарить девушке, которую обожал в то время, камушек, принесённый с вершины. Он удивительно был похож на эту вершину, как будто природа создала в миниатюре Ушбу.
Но Денеза посмеялась над моим подарком. Я вышел и выбросил камень за ограду её дома. Его поднял брат Денезы. Он был тогда маленьким мальчиком, боготворил меня и тоже мечтал взойти на Ушбу. Со временем он вырос и стал известным альпинистом. Через десять лет после того случая, мы встретились с ним под Ушбой. Он, смеясь, показал мне тот самый камушек и попросил на три дня мой пуховый спальный мешок. Он хотел вернуть вершине тот самый камушек, который отвергла когда-то его нежная, но высокомерная сестра... Но я уходил на стену Пика Щуровского, и мне самому был нужен спальник. Он не обиделся. Я спросил его, как Денеза, вышла ли замуж. Нет, она одна, пишет докторскую диссертацию, восстанавливает в Грузии церкви. Мы обнялись и расстались. Навсегда. О, почему я не отдал ему мой спальный мешок! Почему не пошел с ним на эту стену! Почему не спас этого мальчика!.. С тех пор я не дарю своим друзьям ничего, кроме вина и цветов.
… Однажды в комнату мою в общежитии пришла женщина. Она была желанна. И я был желанным. Она была в свитере и брюках. Но она была женщина, очень молодая и очень красивая. Ослепительная женщина. У меня тоже не было ничего кроме черного свитера и старых брюк. Но я был мужчина. Натуральный молодой мужчина. Она подарила мне себя и сборник стихов Б. Пастернака «Сестра моя жизнь». Чуть позже она подарила мне дочь.
Когда девочка наша была маленькая, и мы ещё жили вместе, я много работал в кино, Приходил поздно, усталый и опустошённый. Она встречала меня каждый вечер подарком – картинкой, написанной гуашью. Или стихами. Она хотела спасти меня от усталости и старости. Картинки эти до сих пор висят на стенах моей комнаты. Чёрный кот с жёлтыми глазами на фоне красной кирпичной стены… Зеленоглазая девочка у заснеженного окна… Мой ангел- хранитель с радужными крыльями… Ночные горы… Лавина… Горы… Горы… Горы, в которых мы укрывались от невзгод. Приводили свои нервы в порядок после выволочек, после нокаутов, полученных на ковре хозяев той жизни.
Смолкают золотистые снега.
И птица падает на снег.
Три розы в золотом покое,
Как три сестры за пряжей.
Вот ночь прошла.
Рассвет.
Ещё темно.
Эти странные, нелогичные стихи написала пятилетняя девочка. Моя дочь Настя. Она прислушивалась к нашим ночным разговорам о будущем нашем житье-бытье под недоверчивым, мстительным взглядом властей.
- Папа, не сдавайся, - говорила она, приподнимаясь на постели. – Не сдавайся, проживём в горах…
Судьба определила нам место в кино, на студии Ленфильм. Мы устроились в общежитии, прямо в съемочном павильоне.
Мебель была из реквизита и её часто забирали на съемки. В коридоре стояла тумбочка, а на ней телефон. Актеры забегали к нам, чтобы позвонить. В гриме. В роскошных костюмах. Ротбарт - Эсембаев звонил. И прекрасные принцессы звонили. И принцы… И лебеди из кордебалета… Приходил сказочный Олег Даль… Высоцкий… Окуджава…,
Настя была уверена, что человечество занято только съемками прекрасных сказок.
Мы были молоды, и нам многое не нравилось в нашем обществе. При этом мы были мудры не по годам и понимали, что менять надо прежде всего себя, свою семью, что не обойтись без переоценки семейных ценностей.
И цели воспитания должны быть иными.
Кого мы хотим вырастить?
Какой хотим увидеть нашего ребенка через двадцать лет?
Мы хотели, прежде всего, вырастить честного и благородного человека. Человека широких взглядов.
Я надеюсь, нам удалось это.
Но мы были очень заняты. Всегда в работе. Сочиняли сценарии. С утра до ночи сидели друг против друга и рассказывали друг другу разные придуманные истории и печатали тексты на старенькой пишущей машинке.
Чтобы дочка не мешала нам работать, мы купили ей много-много красок и разрешили рисовать на стенах кухни, а потом и всей квартиры всё, что ей вздумается.
Проходили часы, дни, месяцы, годы…
Усталые мы приходили на кухню, чтобы перекусить, и… Ух! На нас обрушивался весь спектр красок - невиданные яркие цветы, и лица, лица людей, которых ни мы, ни наша дочь въяве никогда не видели – столкновение Европы и Азии. Лица, в которых читалась обреченность быть образами мнимой жизни, оставаться на стенах кухни до следующего ремонта.
Её любимыми художниками были тогда Пикассо и Боттичелли… Она полюбила графику Бердслея…
Это всё вместо журнала Мурзилка.
А стихи Н. Гумилева вместо А. Барто.
Любимыми поэтами её с детства были Пушкин, Блок, Рильке, Элюар…
А любимой героиней Леонора… И Корделия…
Мы со дня её рождения были уверены, что она равна нам, если не выше.
И теперь она вспоминает: - Вы всегда говорили мне - " Ты такой же полноправный человек, как и мы. Никогда не забывай этого. Всегда и везде веди себя как равноправный человек…" Вы никогда не пытались меня ставить в рамки социума, но всегда учили , что надо потихоньку уметь вписываться.
Да, было такое. Мы так с самого начала решили – она - не забава наша, не глина, из которой мы вылепим нечто для удовлетворения своих амбиций, что наша дочь, как и все дети, существо, рожденное для того, чтобы воплотиться и украсить этот мир. Сделать его лучше. В меру своих сил. Хотя бы немного лучше. Другого пути у человечества нет. Иначе зачем рожать детей!
В три года наша дочка сочинила первые свои стихи. Она купалась в ванне и вдруг закричала:
- Мама, запиши! Скорей запиши!
И появились первые её строчки, которые хранятся в моём письменном столе. Соперничество с мамой, известной в то время поэтессой.
Утопило море обезьяну.
Не видать нам больше обезьяны.
Ничего не видно.
Всё молчит.
Только роза семишипая стоит…
Маленькая резиновая обезьянка утонула в море бадузана.
Мы её спасли. Выдавили из неё воду. Обсушили. И она снова лежала на ковре.
Потом пошли другие стихи. Это, когда я уходил, уезжал, в горы. На восхождения…
Плачу я, но поезд уезжает.
Плачу я но поезд уезжает.
Можешь ли ты представить
Гаснущий свет?
Или свечу, что гаснет в темноте.
Иль что-нибудь,
Но только чтобы гасло.
Плачу я, но поезд уезжает…
Смотрю в окно
И вижу
Пустыню слёз своих…
Потом два года спустя.
Дом, как собака ждёт.
Портрет смотрит в окно.
Он перестал улыбаться.
Пылью покрылась кровать.
Серо-зелёные листья
Падают высохший пруд.
Думает дом –
Ждать ли ему,
Или совсем развалиться?
И много других прекрасных стихов.
Нам стало страшно. Мы поняли – надо спасать девочку. Спасти её. Уберечь. Чтобы не сорвалась. Сберечь силы для будущей взрослой жизни, для взрослых свершений.
Мы спустили на тормозах свою публичную жизнь. Уехали в горы.
Жили там в суровых условиях. Но было не так трудно, потому что рядом с нами были здоровые, не амбициозные, верные и доброжелательные люди. Эта среда и сами горы стали лекарством от высокомерия и пошлости, научили Настю относиться к себе просто и трезво. И работать. Работать. Работать.
Радуйтесь! Радуйтесь любому живому слову вашего ребенка. Любому живому рисунку. Любой живой ноте. Поощряйте детей своей радостью. Вселяйте в них уверенность, что их стихи, мелодии, картины спасут вас, любимых, от усталости, от старости, от смерти. И ваши дети достигнут совершенства в пределах отведенных им природой.
И, наконец, хочу опровергнуть всё, сказанное мной выше. Человеку не менее полезно непонимание и суровая судьба, повторяю, не менее, чем духовная поддержка и опека. Ни Ульяна, ни я, никогда в детстве не встречали сочувствия и бережного отношения к нашим способностям.
Когда я принес матери мои первые напечатанные стихи, она заплакала. Я думал от счастья. А она сказала:
- Я так и знала… Бедный мой мальчик… В России всегда убивали поэтов… Убивали… Убивают… И будут убивать…
Я не стал поэтом и потому дожил до седых волос. И камнепады пожалели меня. И из лавины откапали живым…
Но я был одинок. Пока не встретил Ульяну.
Платон улыбался, и за окном было уже не так мрачно, будто включили «люстру Чижевского».
Какое счастье, - думал он, - оформлять свои мысли и чувства в слова и фразы, маскировать тайны, создавать схроны - они только для посвященных, близких по духу… других, из другого времени, когда нас не будет… Какое счастье вспоминать и творить из воспоминаний живую и мёртвую воду былей-небылиц, лучший мой фильм…
… Я не знаю, кто запустил эту длинную ленту. Не знаю, кто монтировал её. Я вижу склейки и нарушение смысла на месте вырезанных цензором, ( моим внутренним цензором!) эпизодов.
Мне интересно, но, если честно, хочется побыстрее узнать, чем это всё кончится… И возможно ли продолжение…
Может быть?
Возможно?
Или наверняка?
Может быть, ничего этого в моей жизни не было… Ни жены, ни дочери. Может быть мне только показалось… Или придумано мной…Так много приходится придумывать, что уже не отличишь реального от мнимого.
Но ведь могло быть, ведь откуда-то возникло здесь, внутри компьютера живое волнение. Значит, это всё-таки было и будет согревать меня, пока я живу на земле.
Кино такая зараза! Такая шизофрения!
Однажды президент Рейген заявил, что участвовал во Второй мировой войне. А ему напомнили, что во время войны он вроде ходил в детский сад. Но, правда, позже, через двадцать лет после окончания войны он сыграл в фильме роль командира подводной лодки, и этот образ стал частью его личности, и он поверил, что был героем той далёкой войны.
7
Платон коллекционировал лица, хотя не знал, почему именно эти лица, а никакие другие, запоминались и тревожили его воображение. Он думал, что это издержка профессии. Но понимал, что всё только профессией не объяснить.
В интернете он нашел несколько теорий, но не мог остановиться ни на одной и решил, что все теории отражают лишь часть истины, и, хотя они противоречили друг другу, в жизни для всех всегда хватало аргументов…
Запомнив лицо в толпе, он продолжал рассматривать его, влюбляясь, подпадая под власть его, стараясь понять. Он дорожил им, словно это была награда, желанный подарок за его внимание, проявленное к незнакомым людям.
И похищенный образ занимал теперь достойное место в галерее портретов, в которую не имел доступа никто, кроме него.
Женщина коротко взглянула на него.
Её можно было бы назвать красивой, если бы не усталость в глазах, в сухощавой фигуре, даже усталость кожи… Она не была ухоженной женщиной, но притягивала его. Хотя излучала откровенную враждебность к нему, к его попытке познакомиться.
Она мельком окинула его взглядом. И было в этом взгляде небрежное презрение.
- А мы с тобой ещё встретимся,- усмехнулся он в ответ. - Обязательно встретимся…
Лиза! Лиза! Лиза!
Он обогнал её в привокзальной толпе.
Успел запечатлеть в памяти.
Многолетняя работа в кино, вынашивание сценариев для фильмов и сериалов обострили в нём эту способность - просматривать, придумывать и осуществлять сразу несколько вариантов развития сюжета жизни персонажа-человека и человека-персонажа и выбирать тот, с которым ему было интересно работать, который больше волновал его.
Платон был недостаточным человеком, он дополнялся всеми, кто окружал его, кого он выбирал в своё окружение. Люди были дороги и интересны ему. Ему было необходимо знать, как он живёт в них, и как они живут в нём. Какой образ принимают он в их душах. Оказывается, мы в глазах людей отражаемся всегда самым неожиданным для нас образом. Близкие, любящие и знающие нас инстинктивно стараются сгладить это несовпадение, но в глубине души видят нас, как им видится… не как нам хочется…
Он успел увидеть и запечатлеть в своей памяти лицо этой незнакомой женщины, обгоняя её в привокзальной толпе. И теперь владел её лицом. Он свободно и привычно вытаскивал из этого образа разные сценарии её жизни. И лицо это владело им.
Её мужчины…
Её первая любовь…
Её дети…
Её предки по материнской и отцовской линии…
Он был причастен ко всем этим родившимся и умершим на земле людям.
Они представлялись ему смутно, размыто, призрачно… Они волновали его. Навязывали свои проблемы и своё представление о мире, в котором мы живем и умираем. И немногим дано понять, зачем всё это.
Птица поёт.
Собака ищет.
Человек смотрит внимательно и стремится понять.
Он предвидел все возможные и невозможные осуществления судьбы. Он знал, что многовариантность нашего бытия - это один из основных законов жизни…
Он не расставался с похитившим его лицом, носил его с собой, как любимую игрушку… как амулет…
А потом прятал его, зарывал в памяти, как клад, хоронил его в себе, как зерно…
К этому образу, к этому мгновению, его могли привести десятки разных жизненных историй, и каждая их них развивалась в нем помимо его воли. А некоторые фиксировались на бумаге, становились основой фильмов и обретали подобие жизни.
Его привычка наблюдать и систематизировать явления жизни позволила ему определить этапы сценарного творчества.
Разработка готовой истории…
Столкновение характеров… .
Случайная закономерность…
Роковая закономерность...
Закономерная случайность...
Он тонко ощущал градации
И, наконец, нахождение первого абзаца, первой страницы, на которой, в которой, заложены интонация, стиль, даже освещение и музыка будущего фильма. Это относится не к деловой записи. На этой странице, в этом первом абзаце могло и не быть слов о музыке или цвете, там не было ещё истории и сюжета, не было характеров, не было героя. И в то же время они уже существовали там, в этом окне... Оставалось только заглянуть в него… Или выглянуть…
Он с замиранием сердца ждал этого мгновения. Ждал, как прихода возлюбленной. Ждал чуть менее остро, чем рождения своего реального ребенка. Ждал, когда в этом окне появится живое существо, которое будет волновать его и мучить днём и ночью, пока не напишется последняя страница. И неважно, заплатят ему за это или не заплатят.
Потом, чтобы выжить – платить за квартиру, покупать еду и одежду, он будет облагораживать оплачиваемые работы деталями и атмосферой этой настоящей работы, разменивать золото на медные пятачки.
…Без жертвы не обойтись. Жертвы не избежать. Жертва – закон человеческой, а может быть, и Божественной жизни. Габр лучшие свои сценарии написал в психушке. Другие спились. Третьи, достигнув славы, видели, как умирают их обреченные дети. Четвертые умирали сами от одиночества. Пятые, самые благоразумные, перестали писать и стали профессорами…
- Возможно, вы достигните славы и богатства… - иронично напоминал ему Габр. – Но заплатите здоровьем не только вашего головного, но и спинного мозга…
По ночам он слушал Радио Свобода и Би-Би-Си. Часто не соглашался с ними по многим вопросам. Но где ещё в то время было найти столько полезной информации?
Однажды Фолтин узнал, что на Западе учёные, психологи, социологи и политики пришли к выводу, что единомыслие, доминирование одного типа мышления – это тупик, конец прогресса, и конец любой цивилизации. И если государство не хочет умереть от склероза, оно должно беречь и поощрять людей, способных думать, как русские, как немцы, как испанцы, евреи, татары, как эскимосы, как индейцы и индийцы, как маори и пигмеи Африки, как папуасы… А ещё лучше, если у каждого человека окажется свой личный взгляд на мир и на себя в этом мире… В этом отличие человека от муравья… Хотя кто знает? Никому пока не удалось заглянуть во внутренний мир муравья…
… Стоя в переполненном вагоне метро, он продолжал перебирать варианты, жизни этой, именно этой, женщины. Она вряд ли догадывалась о причинах её сегодняшних проблем. Потому что редко кто, рассматривая по утрам в зеркале своё отражение, когда чистит зубы, мало кто думает о связи времен. Обычно человек озабочен только тем, как он выглядит, как оценят его сослуживцы, когда он придёт на работу. И редко кто задумывается о неразорвавшихся снарядах и драгоценных камнях, спрятанных нашими предками в нас, в глубинах нашего сознания… в гумусе ушедшего времени.
Наши корни, определяют наши поступки и нашу судьбу… Не меньше, чем звёзды, но в союзе с ними,- подумал он.
Обгоняя женщину в привокзальной толпе, он успел разглядеть не только лицо…
Он знал, что вероятность ещё одной встречи в таком мегаполисе, как Петербург маловероятна, но возможна.
Он надеялся, что их пути пересекутся… что они обязательно встретятся… Если не въяве, то уж в процессе работы.
Портрет её он будет хранить в себе до поры до времени, пока он, этот образ, не потребует для себя новой жизни, пока не вырвется из плена его галереи в активную, хотя и мнимую жизнь, жизнь персонажа, главного или второстепенного героя. Это как получится…
Он хотел бы снимать её в своей картине, но знал, что из десяти тысяч натурщиц, непрофессиональных актрис, только одна сможет выдержать жизнь на экране. Хотя из десяти тысяч женщин, каждая способна талантливо имитировать любовь. А вот мужчину Господь создал не способным к имитации любви. Можно притворно вызвать натуральные слёзы, но имитировать желание или покраснеть притворно мужчинам не дано.
Платон знал, что мастерство и искусство фальсификации в кино всегда важнее истины и смысла… Потому что те, кто ищет истину идут в монахи, но не в кино…
…Раньше такие женщины не привлекали его. На них лежал запрет.
Не внешний запрет – долг - муж, больной ребенок, старая мать, требующая ухода… Внешний запрет только разжигал в нем желание, обострял драматургию…
В этой женщине был внутренний запрет - вериги духовные… Добровольное умерщвление плоти и желаний…
Она была, как прекрасный ирис меж страниц книги… Ещё не вполне высохший, хранящий аромат лета…
Он улыбнулся сравнению, был такой грех – любил цветисто размышлять, играть словами. Но тут же устыдился.
Он не переносил запаха пошлости. Тем более, если он исходил от засушенного цветка.
Да, да, у пошлости есть свой приторный аромат - это запах грязных мужских подмышек, опрысканных дешевым одеколоном. Вроде женщинам нравится, а у него пошлость вызывала тошноту и ярость, как запах другого самца.
Он не переносил пошлых сравнений, но они прилипали к нему, как грязь к нездоровой коже.
Что же такое пошлость? – подумал он наверное в сотый раз.
И каждый раз возникал новый ответ.
Так что же такое пошлость?
Значительная банальность?
Банальная значительность?
Агрессивная серость?
Общепринятые штампы?
Слишком доступная (понятная) истина?
Неужели пошлость не имеет определения, и её можно различить лишь по вкусу и запаху, как халву?! Нет! Как испорченный воздух.
Он смотрел вслед удалявшейся женщине.
… Возможно, она вообще не реагирует на мужчин, - утешил он своё самолюбие. - Обожглась, а теперь мстит… Какой взгляд!
Он избегал самодостаточных людей, особенно самодостаточных женщин. В них не было драматургии, они плохо поддавались стилизации. Ну, если только - шаржево, карикатурно… Но карикатуру он тоже не любил, справедливо подозревая в ней наличие слабости и злобы…
…Ноги в морщинистых высоких сапожках, изгиб бёдра и тонкие лодыжки этой, случайно встреченной, женщины, вызвали в нём волнение. Он вспомнил Туркестан. Не теперешний, а тот, оставшийся в далёком двадцатом веке. Ашхабад… Сухая жара… Липнущие к ногам джинсы… Прекрасные струящиеся в жарком мареве девушки в длинных платьях и хиджабах… Ещё более прекрасные лошади… Высокомерные верблюды. Змеи и скорпионы. Рынок, где серебряные подвески и красно-чёрная кошма, где остро пахнущие шкуры, и ещё более остро и чуждо пахнущие люди. И тяжёлые серебряные монеты с профилем Николая Второго…
Первый его фестиваль и первые призы…
- - -
Узкая лодыжка и благородная соразмерность - редки в наши дни. Ещё реже запреты и целомудрие. Но они, как всякий артефакт, вызывали в Платоне азарт коллекционера и желание обладать. Обладать! Обладать!
Его с детства временами охватывало непреодолимое желание обладать. Обуревало, мучило, пока он не добивался своего, своей цели. Любой ценой.
Сначала он под влиянием матери пытался бороться с этой напастью. Потом сдался, махнул рукой, решил, что бесполезно выкорчёвывать из себя врождённую страсть.
Жить сразу стало легче, проще, интересней... Он с готовностью и радостью отдавал своё, как и брал чужое. В его отношении с людьми не было корысти, если не считать за корысть – любопытство и желание обладать...
Ульяна была такой же, но желание одаривать, отдавать в ней было сильнее и безотчётнее, чем у него.
Он провожал незнакомую женщину восхищённым и ласковым, но в то же время тяжёлым, мужским, взглядом.
Потом он увидел её в ленфильмовской массовке. Узнал, что она работает в банке, что зовут её Елизавета Леонидовна Пантыкина. Предложил ей попробоваться на эпизод. И она была утверждена на главную женскую роль.
- - -
В неподвижном воздухе висела холодная морось. Он утерся концом шарфа.
- Не злодейство губит нас, но пошлость, - подумал Платон. - Злодейство вызывает героизм, а пошлость – это тяжёлое похмелье после юношеской романтики и максимализма. Пошлость требует ещё большей пошлости. И только нищие духом свободны от этой заразы. Я не замечаю, что сам погружаюсь в пошлость, как в болото. Мне хочется говорить пошлые афоризмы, придумывать пошлые стихи, как бы издеваясь над кем-то. И это делаются моей сущностью… Я! Я пошлый мужик! Только Ульяна спасает меня… Я не слышал от неё никогда ни одного пошлого слова, она не написала ни одной пошлой строчки! Она всегда гневается, если замечает во мне эту напасть…
- . -
- Какая гадость! – подумал Платон, пробираясь по Невскому в плотном потоке людей.
Однако, стоило ему прийти домой, в его холостяцкую однокомнатную квартирку, принять горячий душ, выпить стакан тёплого каберне с мёдом, и рядом с этим – влажным, зябким и зыбким существованием, возникал другой мир, а в нём было солнце, горы и море, похищенные им лица и уверенность, что впереди вечность, вечная жизнь, полная приключений, и, конечно, любовь, любовные интриги, интимные композиции, любовные танцы, ритуалы. Игры…
- Стоп! Стоп! – закричал он беззвучно.
Всё среднее кино пошло. Среднее не может быть не пошлым. Пошлость единственная возможность удержаться в кино и на телевидении. Пошлость единственная возможность быть равным среди пошляков, которые правят миром.
Запутанные истории, придуманных им персонажей, которые отдалённо напоминали знакомых и родных, и даже его самого, а иногда вообще никого не напоминали, а беззастенчиво и беззаконно врывались в его внутренний мир, неведомо зачем и откуда, тоже рождались из сумрака его неутолённых страстей… Из желания обладать…
И придуманные им хитроумные сюжеты были мертвы и бессмысленны, если во время работы, здесь и сейчас, в его сердце не было, хотя бы лёгкого флирта, живой игры с любой женщиной, готовой играть с ним... Без страстей не может быть искусства. Вся работа в кино – большая увлекательная пошлая игра…
Его жена Ульяна не умела - или не хотела? - играть. Она была знаковой, эпической натурой. Может быть, потому, что так и не научилась считать, и не могла различить правое и левое.
Она отказывалась играть с ним в любовь. Просто любила. И он не мог играть с ней – восхищался и любил. Почитал, как богиню. И желал, как восьмиклассник молодую училку.
Он знал только о первой её любви. Спортивный парень, обладавший паранормальными способностями. На студии научно популярных фильмов был даже снят сюжет, как он с завязанными глазами вел по Крещатику машину. Он умер в двадцать восемь лет от аппендицита.
И снова рассыпалась колода карт на столе – разные варианты её жизни.
Но на других её, случайных, мужиках лежал запрет, их, как бы, не было. Платон не хотел о них думать.
Эта, теперешняя Ульяна принадлежала только ему.
Она презирала любые игры, кроме покера. Но и в покер перестала играть, как сошлась с Платоном.
Нет, не из-за того, что боялась не совладать со своим азартом и проиграть всё. Она не боялась проигрывать, потому что никогда не признавала своего поражения. Даже проигрывая, она выигрывала, даже страдая, вдыхала радость и уверенность в своих силах и своём предназначении.
Ей было унизительно чувствовать свою зависимость от азарта так же, как была унизительна зависимость от танца и ритуальных поз, зависимость от настроения мужчин, властей и худсоветов, как было унизительно быть одной из тёлок на зеленом лугу... Одной из кобылиц на торжище... Она управляла окружающим её миром спокойно и властно, как и подобает царице.
И всё же азарт иногда охватывал её. Стоило ей взглянуть на экран, она слёту узнавала зашифрованное слово. И упорно звонила по указанному номеру, чтобы выиграть полторы тысячи рублей. Этот лохотрон уносил уйму денег, потому что канал отвечал – позвоните позже, а каждый звонок стоил денег.
8
Платон знал, что все отношения живых существ построены на условных рефлексах, и люди не исключение… Но встречаются уроды, они хотят понять, как происходит процесс. Их можно отличить в толпе по неуверенной походке и задумчивому взгляду. Он сам был такой урод. Ему хотелось большего, чем позволяли рефлексы, он готов был подарить любимой женщине свою душу. Но многие из тех женщин, кто завладевали его сердцем и постелью, не имели души, или, скорее всего, даже не подозревали, что она у них есть. Они хорошо умели использовать, ублажать тело, но что делать с чужой душой? Душа тревожила их, создавала непривычные ситуации, лишала жизнь элементарной простоты.
Ульяна, как увидела Платона, сказала подруге – «это мой». Взяла его за руку. И без флирта, без танцев, без прелюдий любовных ввела властно в свой мир, прямо в сад своей души.
Это было так непривычно. Это было так прекрасно!
Она показывала ему, какие красивые цветы росли там, внутри неё, какие грядки моркови, как зарождаются маленькие зеленые пупырки плодов помидоров.
Там был сад, и в нём всегда цвели яблони.
Там был лес - светлый лиственный, береза, ива, ольха.
Там бегали зайцы…
Рыжая лиса мелькнула у речки среди кустов смородины…
За светлым лиственным начинались хвойные леса, тайга, чем глубже, тем глуше и мрачнее…
Почва под ногами проседала. Начинались болота. Там водились лешие и кикиморы… и всякая нечисть.
Туда она его не повела. А ещё дальше, в болота, она сама не заходила.
…Платон с интересом рассматривал странные отпечатки на глине. Это были изящные следы женских ног, очень похожие на изображения маленьких деревьев, бансай, с пятью круглыми плодами…
- Чего смотришь?
- Следы.
- Это мои следы… - сказала она ревниво.
- Красивые, - восхитился он. – Деревья… Плоды…
Она поняла, что он влюблён.
Платон воспринимал этот неожиданный подарок судьбы, да и вообще жизнь, как ребенок воспринимает торт. Как будто это чудо кулинарии из кафе «Север». Ему принесли. В подарок на день рождения.
Он не мог побороть искушения сразу выковырять все ягодки и шоколадки… Да, до прихода гостей.
Она ввела его в свой мир – мир снов и фантазий - властно и стремительно. А главное - без заигрывания, без игры, без фантиков и намёков… Без дальнего прицела. Без «Я-тебе, ты - мне». Она вообще не могла считать и рассчитывать ничего, кроме «рыбы», когда приходилось писать слова на готовую музыку…
… Она молча смотрела на него.
В глазах её, как говорил Лев Николаевич Толстой, была жалость и любовь.
Он опешил от неожиданности. Он увидел яркие пятна сохнущего на ветру белья. Занавески. Герань в окне. Хорошо ухоженные грядки… Избу - старую, не меньше ста лет, но ещё крепкую… Искусно сработанные резные наличники, впрочем, давно не крашенные. Подкову, прибитую к порогу рожками вверх…
На грядках рдели среди крепко зеленой листвы оранжевые цветы тыквы. Они были так изысканы. Платон не мог оторваться, всё смотрел и смотрел на них, смотрел и наполнялся желанием.
- Вот… всё… моё …- прервала она его чувственную медитацию. - Моё богатство,
Грядки были аккуратно окучены. Но она оставила несколько островков невозделанной земли. Там цвели одуванчики. Над ними жужжал мохнатый желто-черный шмель.
Платон заметил на картофельном листе толстого колорадского жука и хотел раздавить его.
- Не надо, пусть живет,- остановила его Ульяна. – Здесь никто никому не вредит. Никто никому не мешает. Никто никого не ест…
- А как же они?..
Он брезгливо отер пальцы о штаны.
- Нравится?
Он подавленно кивнул.
- Бери, бери всё… Мне ничего не жалко…
- Что?- спросил он.
- Ну, этот огород… Этот сад… Этот лес… Эту избу… Меня… Всю… Бери...
Она смотрела на него так, будто дарила, одаривала. Но он уловил в её голосе неумолимость прокурора... неумолимость судьбы.
- Бери… если не страшно…
Она заметила в нём тоску вольного зверя, попавшего в сети.
- Не хочешь? – она смотрела на него, ждала ответа. - Уходи…
- Хочу, - сказал он. – Не гони…
Порывисто обнял и поцеловал её...
Она ласково отстранилась.
Он почувствовал досаду спортсмена на фальстарте.
- Не спеши… Не гони лошадей… Всё будет в своё время… Оставайся, живи… И всё это твоё… пока ты здесь… Пока не наскучим друг другу… Можешь ничего не делать… Ходить по лесу… Лежать… Читать книги… Там целый сундук книг…
- Почему сундук?
- Ну, так у нас сложилось… по жизни… Берегли от крыс.
Она толкнула ногой дверь.
- Наклони голову.
Он миновал опасное место. Разулся в сенях.
И всё-таки больно ударился головой о притолоку, когда из темноты сеней шагнул в залитую солнечным светом горницу.
Она засмеялась.
- Слишком высоко голову несёшь, князь… Привыкай к смирению. Привыкай кланяться…
- А ты?
- Что я? Я не заношусь. Роста среднего. В двери вхожу, не кланяясь…
Изба была просторная, без перегородок, одна большая горница…
Иконы… Тяжелая, тёмная от времени столешница… Чистый, до желтизны выскобленный пол…
Половики, сплетенные из цветных лоскутков, придавали жилью веселый праздничный вид.
Белые с синими крапинками занавески парусили от ветра, меняли свою снежность на голубизну, когда их вдувало в избу, и солнце не могло достать их.
Ульяна подняла с пола маленького рыжего котенка и поцеловала его.
- Он из моего детства. Его раздавил сапогом… любовник моей матери… Его потом тоже убило на войне, но я не простила… – Она снова поцеловала котёнка и опустила на половик. - Если станет скучно, наколи дров… принеси воды. Колодец под кряжем… Истопи баньку… Но только к вечеру… Когда смеркаться начнет…
- У меня нет спичек, - сказал он.
- Вот, - она потрясла коробок возле уха, чтобы убедиться, что он не пустой.
В коробке заскрипело, заверещало… Вылезла божья коровка. И улетела.
Он взял коробок, коснувшись её пальцев…
Будто ток прошел по спине и плечам. По правой стороне головы… И воля, и разум покидали его под натиском желания. Он чувствовал, как тяжёлая неловкость овладевает им… Как тесно стало в одежде… Как тяжелеет он, тупеет, наливается тёмной и томной силой, словно не кровь, а горячее красное вино бежит по жилам от сердца ко всем органам молодого тела.
- Я с детства брожу по свету… - сказал он, стараясь успокоиться. – У меня ничего нет за душой… Хотя мне уже тридцать.… Я кочевник… Птица… Что мне подарить тебе? Чем ответить на твою щедрость?..
- А мне ничего не надо, - сказала она беззвучно, чтобы не огорчать его. – Живи.
Но Платон, как и она, умел слышать беззвучное.
Он снял с плеча чёрный с красной оторочкой рюкзак, развязал жёлтые шнурки, вытащил книжку репродукций Босха. Подумал немного, достал небольшой буклет Хокусаи, память о Японии, в которой не был, но любил.
- Вот… Босх… И Хокусай… Тоже люблю. Возьми на память.
- Спасибо, - сказала она, переворачивая жесткие страницы. С юмором сказала, с подтекстом. - Ну, вот и плата за постой… Живи…. Пока сладко спать со мной… А наскучит, не держу… Уйдёшь, когда захочешь… Пошли, погуляем…
-Где?
- В саду…
- В саду твоей души?
Он хотел бы остаться в избе. С тоской взглянул на высокую кровать. На блестящие никелированные шары, похожие на купола… Пухлые подушки, украшенные кружевами… Красное ватное одеяло...
Она засмеялась.
- Пошли. Пошли. Прогулки полезны для здоровья… - прошептала она. – Потом...
- Пошли, - согласился Платон.
В саду не по сезону цвели яблони. Жужжание пчёл было мирное и доброе.
Цепенели черемухи, белые от цветов. Лепестки падали на землю. И земля была белая.
Ульяна называла ему имена диких трав. Череда… лебеда… валериана... поповы яйца… белена…
- Помнишь, мы с тобой…
- Когда это было!
- Двести лет назад…
А дальше был лес - темно-зеленый малахит с белыми прожилками берез.
Ульяна вдруг засмеялась, погрузила руку во влажный мох.
Он тоже улыбнулся, ему нравился её хрипловатый смех, хотя, против всех литературных правил, смех этот не был ни красивым, ни серебристым. Но ему нравилось в ней всё. И, как ни странно, нравилось больше всего, именно то, что по общепринятым нормам не было красивым.
- Чего смеешься?
- Взгляни. – В руках у неё был небольшой, не больше желудя, боровичок.
- Какое время грибам?! – подумал он.
- У меня здесь всегда всему время… Всегда весна и конец лета… - ответила она, и гриб вернулся в свою ложбинку. – Он скоро вырастит… У меня здесь много грибов… и ягод.
- А у меня ничего нет… - снова посетовал он. – Ничего-ничегошеньки… Всё по общежитиям… У меня вообще теперь, когда мы с тобой расстались, ничего нет, кроме снов и одиночества… На снегу… на льду… Кости болят… Я, наверное, скоро умру…
- Не бойся. Живи… - сказала она с жалостью к нему. – Но если всё же не выдержишь, умрёшь, я воскрешу тебя.
- Как это?
- Ты, что, не знаешь, как воскрешают женщины?! Я… Я рожу тебя… Будешь моим сыном… И снова будешь жить на земле. Хочешь?
- Да. Конечно. Но сперва поживём немного… Нормально, как взрослые… Ну, да, как взрослые, но ещё очень молодые люди. И ты родишь мне моего наследника…
Она не дала ему договорить, прикрыла ему рот ладонью. Прижалась к нему горячим бедром. Потом оттолкнула и внимательно рассматривала, оценивала его, словно боялась ошибиться.
- Но одно условие.
- Какое?
- Не плюй в колодец…
- Ещё... - сказал он, не сдержав иронической улыбки. – Вот уж, никогда в жизни не делал этого, но теперь вдруг захотелось… Интересно, что испытывает человек, когда плюёт в колодец?..
- Не бросай на землю окурки…. – Она замолчала, ожидая, когда он сотрет с лица улыбку. – Не бросай бутылки, пакеты, коробки, обертки от конфет… Любовные записки и презервативы … Уноси с собой… Или сжигай… вон там. Видишь, чёрная яма, огороженная кирпичом.
- Вижу. Ты жаришь там шашлыки?
- Нет, это мой маленький крематорий. Там я сжигаю мусор и любимых мужчин, когда они умирают во мне…
Он почувствовал холод, как будто машина, которая на сумасшедшей скорости несла его к ней, вдруг подпрыгнула на трамплине.
- И никого не убивай здесь!– сказала она тихо. – Не смей убивать! Никого!..
Они шли молча. Вроде не поворачивали вспять, но возвращались. Вот уж и изба показалась из-за высоких трав. И пропала… И снова был лес вокруг.
- А одиночество… Что ж… - говорила она, будто сама с собой. – Кто в этом мире не одинок?!
Он не ответил, а глаза искали мшистое место, чтобы уложить её.
- Мы разольем твоё одиночество по бутылкам и будем пить в праздники вместо водки… - сказала она, отвернувшись, и это было нарушением запрета на игру. - Настоим на ягодах калины… Добавим мёду. Чокнемся и вспомним, как мы с тобой были когда-то незнакомы… независимы и одиноки… И гордились своей свободой.
Он затосковал по свободе… По своей голодной независимости… по одиночеству…
- Не грусти, милый, одиночество - это на всю жизнь.
Она снова хрипло засмеялась, и ему стало тепло и хорошо от этого хриплого смеха.
И все же он с опаской оглянулся на чёрно-серый от пепла круг, где, почудилось ему, белели кости. Оглянулся на её маленький домашний крематорий.
– Одиночество, - подумала она, - молоко волчицы – судьбы…
- Одиночество, как алкоголь, убивает слабых… - сказала она ему вслух. - Но мы-то с тобой сильные. Минус на минус дадут плюс… Это единственное, что я запомнила из школьной программы… Да, и ещё Филиппа Красивого. Ты похож на него… Согласен?
– Глупо распиливать золотую монету или разрывать купюру, которая тебе досталась как приз…- возразил он по своей скверной привычке перечить и возражать всегда и везде.
Они шли молча. Их раздражало несовпадение ритмов и желаний. Они только постигали радость синхронности чувств. И радость несинхронности тоже ещё не была доступна им.
Им хотелось дерзить и ссориться, но страх потерять вдруг по пустяку, по вздорности своей, подаренного судьбой, показавшегося таким близким и желанным человека, остужал их неуправляемые порывы.
- А дальше? – спросил он, вглядываясь в заросли можжевеловых кустов, где терялась тропинка. - Там дальше что?
- Лес…
- А дальше?
- Лес…
- А ещё дальше?
- Лес и болота…
- Я хочу туда. Почему ты остановилась?
- Туда нельзя…
- Почему?
- Я боюсь змей.
- А я не боюсь, - сказал он. - Я люблю играть с ними. Возьму прутик и тихонечко глажу змею… Я хочу туда… Ну, пожалуйста… - просил он, как мальчик просит мать выпустить его во двор поиграть с ребятишками.
- Туда нельзя. Ни к чему тебе туда. Я сама боюсь туда заглядывать. Там болота моей души… Кикиморы, лешие, ведьмы…
Она с улыбкой погрозила ему пальцем, потому что прочла в его глазах решимость проникнуть туда, во что бы ни стало…
… Нам редко удаётся заглянуть в эти заповедные места души. Обычно мы пытаемся понять человека, а видим зеркало, и в зеркале своё отражение, где всё наоборот – левое – становится правым, плохое - хорошим… зло – добром, в зависимости от нашего настроения или любви-ненависти. Хорошо , если нас принимают такими, как мы есть, и горе, если начинают исправлять. Переучивать. А иногда – это камера Обскура… Где всё поставлено с ног на голову… И оргазм в голове, а не в постели. И проживаешь жизнь вроде бы с человеком, а на самом деле с его отражением, разговариваешь с ним, общаешься, а он в другом доме и под другой луной, или даже в другой стране живет, не зная тебя…
9
.
…Они лежали, обнявшись, в небольшой комнатке общежития Литературного института, того самого, что на улице Руставели в Москве. Это расслабление, этот мир в душе после схватки, перед новым приливом желания…
Но уже тогда он заметил в себе какую-то перемену. Что-то изменилось в нем…
Как будто получил дозу облучения… Благотворного живительного облучения любви… Так с ним никогда ещё не было…
А потом, когда они стали жить вместе – Платон и Ульяна вдруг почувствовали, что ни с того ни с сего в них стало что-то меняться. Не вследствие разговоров, поучений и преднамеренных усилий, а помимо их воли. Она возвращала ему Россию, глубинный смысл слов и поступков, сохраненный в самых глухих деревнях, в самых сокровенных тайниках души русского человека, она возвращала ему аксиомы нравственности – компас на всю жизнь. Учила беречь эти сокровища душевные, как берегут первый крестик и серебряную ложечку, подаренную «на зубок». Как некогда берегли девицы честь…
Но не только эти, видимые, поддающиеся логическому осмыслению и словесному обозначению (определению) перемены происходили в них. Привыкшие к общежитиям, к чужому временному жилью, они теперь обрели свой просторный дом.
Они сидели на полу в залитой солнечным светом комнате и радовались, глядя, как их дочь ползает по новому ковру, на котором она была зачата два года назад.
Его душа очищалась от обид и тщеславия.
Её - от мрака и злобы.
Они на уровне инстинкта знали, что без жертвы не обойтись, жертва неминуема. Подтверждением этого были страшные истории в кино, когда за успех и славу платили судьбой близких, самых дорогих людей…
Ульяна умоляла Господа взять её в жертву, но не причинять вреда дочке и мужу.
Платон умолял Господа взять его, но оставить живыми, здоровыми и счастливыми Ульяну и Настю.
И её душа чувствовала это, и очищалась его любовью от мрака и злобы.
И его душа, чувствуя её щедрую не жалеющую себя любовь, освобождалась от мелочных обид. От мстительности…
Друг Платона, художник, здоровый, красивый, молодой, сказал ему, что ушел из дома и подал на развод.
- Почему?- спросил Платон. – Вы такая красивая пара.
-Ты понимаешь, какая-то чертовщина происходит… После каждой близости с ней я становлюсь злее и мелочнее. Подозрительнее. Нет, мне хорошо с ней в постели. Но она делает меня, - он брезгливо поморщился, - мелким и злобным. Если мы не расстанемся, я погибну…
- - -
- А теперь вроде полагается закурить и помолчать, - сказала Ульяна. – Так, кажется, принято после этого… Так пишут в романах…
Он отметил, что в ней уживались естественно и органично талант, сила и наивность деревенской девочки, попавшей вдруг в Москву конца семидесятых.
Здоровье позволяло ей курить и пить водку стаканами, не пьянея. И она делала это, хотя была равнодушна к табаку и алкоголю. Она хотела быть такой, как все, в этом вселенском бардаке, но в глубине души знала, что всё равно не станет такой, как все, останется другой, непохожей ни на кого в чужом, громадном вертепе Центрального Дома Кино...
Платон смотрел на Ульяну, любовался. Какое сокровище досталось мне!
Она заметила его взгляд и прикрылась простынёй.
Всё было необычно, всё было ново. И независимость её, и щедрость. Но главное – он ощущал в себе эту свежую и чистую радость, подъем душевный, и нечто новое – перемены где-то в глубине, может быть, даже на клеточном уровне...
- Ты замечательная женщина…- сказал он.
Она не улыбнулась, только лицо чуть передернулось гневливо.
- Я так и знала, что скажешь эту пошлую фразу… Я не женщина, я - девушка…
Он хмыкнул. Вспомнил стихи Лорки о том, как «отвёл её к реке, думал, что она невинна, а она жена другого…»
- Да, не смейся. Я никого не любила… Может, тебя полюблю… Тогда стану бабой… А постель… постель - это ещё не любовь… Я дура… Дура! Дура! Дурра! Я дура, да?
- Не рычи.
- А ты…Не смей! Не смей смеяться! Я ведь могу убить!
А он взял её руку, поцеловал ладонь.
- Пошли.
- Куда?
Они шли, невидимые, сначала по тёмным коридорам общежития, потом по ночным улицам московских окраин, а потом ночь соединила комнатку в общежитии Литературного института, где учили поэтов, как нужно писать стихи, а писателей, как правильно писать прозу, ночь соединила их с другой ночью, с кордоном в горах, выше Красной Поляны, той самой, где теперь Олимпийский комплекс...
За окном было так же темно, но только ещё темнее и гуще, как будто без надежд на рассвет, потому что это был юг и ущелье в горах. И вокруг ни души. Только горы, звезды и лес.
Хижина была сложена из черных плиток сланца, скрепленных для прочности раствором глины и песка. Стены внутри дома были оштукатурены, оклеены газетами, а сверху светлыми обоями, немного прикопченными, но уютными…
В зыбке спала девочка… Ей было не больше полугода. Мирно спала, сладко…
Два малыша постарше, Махмудка и Вовка, не хотели спать, возились под ватным одеялом.
В очаге полыхал огонь.
Керосиновая лампа освещала страницы, отпечатанные на ротапринте.
Ульяна читала «Доктора Живаго».
- Я не хочу больше рожать, - вдруг сказала она и отложила книгу.
- Не надо при детях… выяснять отношения, - сказал он.- Пойдём, погуляем в лесу.
- В лесу твоих снов? – насмешливо спросила она. – Мне не нравится здесь… я хочу домой… Я не люблю Кавказ.
- Спать! Всем спать! – приказал он мальчишкам.
И они притворились спящими.
Небо, стиснутое горами, всё равно было беспредельным, не теряло своей беспредельности и сверкало знакомыми созвездиями. Сверкало во мраке.
- Из-за тебя стрелялись? – спросил он
- Да, - ответила она просто.
- Вскрывали вены?
- Да.
- Ну, и что хорошего?
- Ничего хорошего… - сказала она и подумала. – Той девочке, мне, было страшно… но льстило… что из-за меня…
- Теперь моя очередь? – спросил он.
Ульяна не ответила, но, помолчав, спросила в свой черед.
- А из-за тебя? Из-за любви к тебе, умирали женщины?
- Слава Богу, ни одна женщина не умерла от любви ко мне… Вообще никто не умер пока. Только рожали… Все прекрасно устроились в жизни. У меня такая глупая способность – только девушка начинает со мной… как все вокруг сходят по ней с ума… И тебя тоже уволокут от меня через месяц…
- Меня никто не может уволочь! – разгневалась она. - Я сама выбираю.
- Так ты хочешь, чтобы я тоже?.. Как эти твои…
- Нет… Не хочу… Не хочу! Хватит! С меня хватит… - заговорила она тихо. - У меня брат… Кто-то позвонил ему и сказал, что я – сука. А я для него была… Он гордился мной… Он во всем подражал мне… Даже пытался стихи писать… Всё спрашивал: - Я неудачник, да? Да? Ты у нас такая знаменитая. А я неудачник… Организовал поп-группу «Веселые ребята»… А потом повесился в ванной… Какой-то парень, которого я обидела, позвонил ему и сказал, что я б…
…Они шли по каменистой дороге среди каштанового леса.
Ульяна никогда не позволила бы себе говорить об этом вслух. Только в мыслях. Она так и не сказала ему явно причину, почему не хочет иметь детей.
В их роду в двадцатом веке люди не выдерживали … Слишком нежные были, хоть и на земле жили, крестьянствовали... Уходили из жизни по своей воле. Она не хотела, она боялась такой судьбы для своих детей и потому не хотела рожать…
…Дикие свиньи лакомились каштанами. Прекращали свою трапезу, когда Платон и Ульяна проходили мимо них. Провожали их недобрым взглядом. У диких свиней всегда такой злой и недоверчивый взгляд. Даже, когда вся земля усыпана каштанами.
Дорога шла вниз, и воздух становился теплее. Здесь уже были не каштаны, а сады.
Одичавшая корова ходила меж деревьев, выбирала грушу послаще, некоторое время смотрела на неё, любуясь, а потом широко разевала пасть, и проглатывала тяжёлый сочный плод. Потом так же задумчиво вглядывалась в другую грушу.
И вдруг исторгла из себя вопль, в котором была тоска по стаду, по телятам, по красавцу быку. По его свирепому нраву и тяжести… По родному коровнику… По людям, которые каждое утро и каждый вечер доили её… По колхозу и социализму…
- Привет, Статёнушка, - ласково сказал ей Платон.- Ты что не узнала?
- Не люблю, не люблю горы, - шептала Ульяна. - Ничего не видать. Ничегошеньки… Всё закрыто… Камни катятся… Вода сумасшедшая несется… Люди шальные…
- Зато к Богу ближе, - сказал Платон. - А если подняться на вершину, весь мир виден…
- Нет, не люблю я горы.
Затрещал валежник. Кто-то большой, тяжело дыша, пробирался к дороге.
Ульяна остановилась. Подняла корягу.
- Пошли быстрее отсюда, - сказал Платон. - Мы с тобой на чужую территорию, в чужие владения попали… Большой Компьютер что-то глючит сегодня…
На дорогу вышел медведь. Принюхивался. Но на них не смотрел.
- Фу! Вонючий какой! – подумала Ульяна.
- Михалыч, извини, мы уходим… - извинился Платон.
Он снова стал молодым. Менял свой облик.
-Уходим… Уходим… Брось корягу… Аля…
- Ты назвал меня Аля?
- Да, так звали мою первую любовь…
Медведь заревел.
Платон в ответ закричал на него.
Она удивилась – такой тихий, ласковый, а как кричать, так медведю не уступит.
Покричали, покричали и разошлись.
Платон остановился.
- Извини, милая… Отвернись, пожалуйста.
- С чего бы это я должна!
- Это граница моих владений. Это моя территория… Я должен пометить… Чтобы все знали, что я здесь… Никуда не ушел… Не свалил за бугор. Не отрёкся в поисках сладкой жизни… Я здесь… Это земля моя … Моя земля! И я здесь хозяин…
Она отвернулась.
Он медленно расстёгивал ширинку. Настороженно озирался…
- Ой, гуляли, гуляли, а про детушек забыли, - разволновалась вдруг Ульяна. – Как бы нам добраться покороче? Побыстрее… Забыла всё… Заговорил… Всё забыла… Заговорил! Заговорил бабу, бахарник хренов!
- Да не волнуйся, ты, не переживай. Это же всё в моих снах. В мечтах… Нет у нас с тобой детишек… Могли быть… Но нет…
Они шли молча. Она выдернула свою руку из его руки.
- Я - плохая мать…
- Хорошая.
Она хмурилась, наливалась мраком.
- В другой раз по-другому будет, - успокаивал он её.
- Ты о чем?
- О чем?! О нашей с тобой жизни… Ну, вот, как тебе такой вариант? Приходит к нам в эту хижину ночью парень… Молодой. Симпатичный… Странник. Просится переночевать. Вы когда-то знакомы были. Романишко старый… Тебе будет весело с ним. Рассказы разные станет тебе рассказывать. О приключениях своих. Будет на тебя восторженно смотреть… А ты вся засияешь, как предо мной теперь. Всё, что есть у тебя, выложишь. Медовухи нальешь кувшин. Будете с ним смеяться и переглядываться. А я буду терпеть, терпеть, терпеть… Курить… Курить… Курить… Пойду в чулан… Возьму топор и порешу вас...
- А как же детишки? Что будет с детьми нашими? – испуганно спросила она.
- Да нет же у нас с тобой детей! Ты что, забыла!
- Есть! Настя… Махмудка… И Ваня…
- Не Ваня, Вова.
- Нет, Ваня! Ты так быстро отрёкся от них… Потому что врёшь всю жизнь…
- Ладно, пусть Ваня, - уступил он. – Только я не вру, я сочиняю… я придумываю... Это сны наяву. Мне это интересно… придумывать разные жизни…
- Так говори быстрее, что с детьми-то стало, когда ты нас порешил? Тебе, конечно, срок дадут… На полную катушку… А дети как без нас?
- Это уж другая история… Другой сериал… - сказал он и задумался. – Детей в приют отдадут… Приедет твоя сестра Галя, разыщет их. Будут жить они… В большой семейном детском доме на берегу большой реки. А отцом у них будет… Хороший мужик… Отставной военный врач-офтальмолог, ну, глазник, и скрипачка…
- Скрипачка? – Ульяне стало интересно. – Почему скрипачка?
- Да всё в памяти выплывает одна скрипачка… Из детства… Покою не дает. Всё вспоминаю, как она ходила мимо нашего дома со скрипкой… в консерваторию… Просится в сценарий… - Платон снова замолчал. - Её бросил муж, тоже скрипач и мотанул в Америку с тремя мальчиками, тоже скрипачами, в надежде устроить там свою судьбу лучше, чем здесь… И скрипеть на скрипках за нормальное бабло...
- А у него семья была? – вдруг спросила Ульяна.
- У кого?
- У врача этого.
Спросила «у него», а звучало «у тебя».
- Да, жена осталась в Риге. Не захотела в Россию… Но есть ещё другой поворот… Она не скрипачка, а врач, как и он, только детский… А он – майор ВДВ.
- А ты так каждой сучке показываешь звездное небо и эту корову… Статёнушку? И рассказываешь, как ты перекричал медведя... И читаешь стихи Гумилёва…
Он промолчал. Отвернулся к стене.
- Нет, я никогда, не повторяюсь. Запомни, Уля, у меня хватает мозгов, чтобы придумывать каждый раз, каждой тёлке что-нибудь новенькое… Сообразно характеру женщины… А у тебя только твой огород и тыквы…
- Ну, и чёрт с тобой! Уйду, придурок… - сказала она, не разжимая губ. - Горы не люблю. И рожать тебе не буду. Прощай.
Она выплюнула на дорогу все их поцелуи и ушла.
- Эй, подожди, - закричал Платон, видя, как она удаляется, тает в утренней дымке. – Не уходи! Как же я буду без тебя?! Ты одна… Ты одна, с кем мне не скучно… Мне с тобой хорошо…Ты одна…
Она не оглянулась. Только рукой помахала. Знала – видела, как он стоит оглушённый у сложенной из камней ограды… А рядом с ним большой пёс, волкодав кавказский… По имени… Жора… То есть Геварги… Георгий по-нашему… Платон треплет его по загривку и говорит задумчиво.
- Ничего… Всё поправимо, брат, пока мы живы…
А в избе – дети – Настя, Махмудка, Вова...
Их кормить надо. Воспитывать. Чтобы не погибли в этом большом мире, где семь миллиардов людей. И ещё семью семь миллиардов призраков… и придуманных персонажей…
Он понимал, что всё, что они сочиняли с Ульяной, были разные вариации их жизней. Неосуществившиеся вариации. Отголоски событий именно их жизней, хотя поводом служили другие люди и другие события
По ночам он слушал Радио Свобода и Би-Би-Си. Часто не соглашался с ними по многим вопросам. Но где ещё в то время было найти столько полезной информации!
Однажды Фолтин узнал, что на Западе учёные, психологи, социологи и политики пришли к выводу, что единомыслие, доминирование одного типа мышления – это тупик, конец прогресса, и конец любой цивилизации. И если государство не хочет умереть от склероза, оно должно беречь и поощрять людей, способных думать, как русские, как немцы, как испанцы, евреи, татары, как эскимосы, как индейцы и индийцы, как маори и пигмеи Африки, как папуасы… А ещё лучше, если у каждого человека окажется свой личный взгляд на мир и на себя в этом мире…
10
…Очнулся Платон посреди одичавшего поля.
Кругом, во все стороны, проглядывали такие же дикие, отвыкшие рожать хлеб, поля. Длинные строения – брошенные фермы… Скособоченный элеватор… Пепелища… Ржавый погнутый указатель «Колхоз РОДИНА» и стрелка в поле, заросшее снытью.
Далеко-далеко, на краю поля, поблескивали купола церкови.
Платон пошел к храму напрямик, по полю...
А вышел он на берег Мсты. Река была широкая и мутная. И не было здесь ни залива, ни гор, ни деревни, ни храма.
Только стоял лесовоз, на котором они приехали.
Лесовоз запыхтел, наполняя лес сизым дымом. Развернулся и уехал.
Осталась на дороге женщина. Для постороннего взгляда это была просто женщина в модной, спортивно-дорожной, городской одежде, а для Платона она была любимая женщина, его жена... Ульяна…
Но её звали теперь не Ульяна… а Ирина… А сам Платон тоже носил другое имя в этой новой жизни. Был Платон Фолтин, а теперь Василий Крылов.
Просёлочная дорога обрывалась перед хутором.
Они были одни в этом безлюдном месте.
Они были гораздо старше своих реальных лет. Они были из будущего.
- Давай отдохнем, - сказала она.
- Устала?
- Немножко…
Василий, он же Платон, стоял, вбирая в себя впечатления от этого, недавно скинувшего снег, поля, от темной, волнистой, полосы леса, от этого немыслимого, безлюдного, простора.
Ирина прислушивалась. То, что так волновало Василия, ее только пугало. Она робела от этого безлюдья.
- Плачет кто-то, - сказала она. - Слышишь?
- Наверное, коршун, - он искал в небе коршуна. - Только он умеет так жаловаться на судьбу… Пошли?
- Коршун? – Она тоже поискала коршуна в небе…
- Чувствуешь, какой воздух! Ты дыши, дыши…
Они шли по лесной дороге. И постепенно сон этот и морок превращался в реальную жизнь со своей логикой характеров и деталей…
Высокие муравейники возникали за стволами деревьев.
Василий наклонился над муравейником.
- Знаешь, Ира, если посидеть голышом в муравейнике два часа, то можно помолодеть на двадцать лет? Хочешь, я посижу? Ради тебя.
- Давай лучше я…
- Сначала я! – по-мальчишески смеялся он. - Ты помолодеешь, и бросишь меня, пока я буду сидеть в муравейнике…
- Вот, если бы ты ради меня поумнел! – улыбнулась она. – Тащимся в эту дикую дичь!.. И чего ты так обиделся на Валерку?.. Ну, погорячился парень…
- Погорячился?! – взорвался он. - Услышать такие слова от сына!.. Отец, ты, прожил бессмысленную жизнь. Ты можешь только приказывать и исполнять приказы. Ты ничего больше не умеешь… Ваше поколение профукало такую страну! Вы во всем виноваты!
- Но это ведь, правда, - сказала Ирина.
Василий будто не расслышал жёстких слов.
- Он на каждом шагу дерзит мне. Унижает. Занял место за столом, на котором я сидел, когда его ещё не было на свете. Я не хочу играть в эти первобытные игры. Молодой самец макаки прогоняет старого предводителя стаи…
- Ну, не надо так зло! – сказала Ирина.
- А я не злюсь, - он остановился. - Я уже почти простил его. Просто, у меня нет сил на эту бессмысленную борьбу, Ира… Я вижу в нём мой характер. Я такой был в юности – неуступчивый до крайности. Не драться же мне с сыном. Да. Мы очень похожи. Только я человек военный и считаю, что исполнять приказы – в этом нет ничего позорного. А он штатский. Он приходит в бешенство от приказов. Нам невозможно вместе… Буду здесь доживать свой век… Давай больше не будем!
- Кто-то плачет! Неужели не слышишь?
И тут лес расступился. Серая, среди сорных трав, показалась избушка, крытая старым шифером.
…Они прекрасно ладили между собой даже в этих странных обстоятельствах. И с этими новыми для них именами.
Луч электрического фонарика осторожно и любопытно исследовал избу. Лавка, стол, самовар, закопченное чело печи…
Керосиновая лампа на полке.
Василий взял её. Покачал.
- А керосина нет.
Он увидел на полке изгрызенную мышами свечу. Чиркнул спичкой.
В Красном углу тускло засветилась икона Иверской Богоматери. Капелька крови на её щеке стала от времени черной…
– Представляешь, я здесь родился… Правда, не помню, как это было на самом деле…
Он достал из рюкзака бутылку шампанского, две кружки. Бутерброды лежали в большой и красивой жестяной банке из-под леденцов.
Светился на грубой, деревянной, лавке букетик ландышей в граненом стакане. Ирина успела собрать их по дороге.
Гудела от огня печка-подтопок. Дым шел из всех щелей.
Первое их пристанище на родной земле, было тесным, отвыкшим от человека.
Он - офицер в отставке. Выправка и манеры военного были формой его внешнего поведения. А глаза были просто добрые - подросток, вынужденный вести себя по взрослому уставу.
- Дыму-то сколько, - сказала Ирина и все вытирала глаза от слез. И закашлялась, и отвернулась, и торопливо глотала какие-то таблетки.
- Ты чего глотаешь всё? - спросил Василий обеспокоено.
- Голова разболелась. То ли от воздуха, то ли от дыма…
Печка дымила.
- Завтра замажу щели глиной, - пообещал Василий. - Пошли, посидим на лавочке.
Они сидели на лавочке.
Светились два сигаретных красных огонька.
- Я не боюсь, - сказала она. - Знаешь, я даже умереть не боюсь … Просто тебя жалко… Но такая тишина… С непривычки тревожно… Как будто вот-вот что-то должно случиться. Опять эта птица кричит. Плачет.
- Я же сказал - коршун. Он всегда так жалобно…
- Ни огонька… Ни голоса человеческого… Как мы жить здесь будем?! Опять эта птица… Вася! Там кто-то прячется!..
- Кто?
- Не знаю. Может, собака?
- Откуда здесь собака? Её бы волки съели… Может, рысь… Рысь - коварный зверь… Теперь не отстанет…
Затрещали сухие ветки.
Василий побежал за странным, стремительным, существом.
Он поднял камень и бросил в темноту. Потом еще один, и еще…
Раздался полный ужаса и боли детский крик. Василий кинулся к кустам.
- Господи!.. Господи!..
Раздвинул кусты.
В резком луче фонарика увидел он девочку-подростка. Лохматая, в драном свитере. Смотрела на Василия злобными и испуганными, как у зверенка, глазами. Зажмурилась от света.
- Жива? – закричал Василий. - Эй, ты жива? Вставай! Дай руку!
- Не надо! – услышал он.
- У тебя кровь на плече!.. Покажи!.. Больно?
- Не надо!
Он пытался поднять ее с земли, вытащить из переплетений таволги.
Вдруг она укусила его.
Он выругался.
- Больно? – злорадно засмеялась девочка.
- Терпимо, - сухо ответил он. – Вылезай… Пошли в дом…
- Не надо, - сказала девочка.
- Ты кто?.. Как зовут?
- Не надо.
- Не надо, так не надо… Утром разберемся.
Девочке было на вид лет двенадцать - тринадцать. Худущая, длинноногая, в драных штанах и свитере.
Ирина осматривала ее плечо. Рана была небольшая.
- Потерпи, - сказала Ирина. - Ничего страшного… Вася!... Там йод в аптечке.
Ирина обрабатывала рану привычно, профессионально.
Девочка терпела молча, но когда поднесли к плечу ватку с йодом, она вдруг заплакала и закричала.
- Не надо! Не надо!
- Ну, вот и все, - сказала Ирина. - Молодец… Есть хочешь?
Девочка жадно ела бутерброд.
- Хватит, - Ирина убрала пищу. – Тебе нельзя сразу так много. Завтра наешься досыта…
Девочка с сожалением смотрела, как исчезает в большой жестяной коробке из-под печенья, колбаса и хлеб.
Отвернулась.
- Как тебя зовут? – спросила Ирина.
Девочка не ответила, только зыркнула глазами в её сторону.
- Откуда ты?
Она молчала.
- Ладно, утром разберемся, - сказала Ирина. - Раздевайся и ложись спать.
- Я не буду раздеваться.
- Ну, как хочешь. – Ирина застелила топчан.
Девочка укрылась с головой одеялом и затихла.
- Прости меня, девочка, - сказал Василий. – Я думал, ты - рысь.
Девочка высунула из-под одеяла мордашку.
- Я не рысь, - сказала она. – Я – Ульяна.
- Не может быть… Я тоже когда-то была Ульяной, - сказала Ирина.
- Я – это ты… много-много лет назад…
- Ну, вот и познакомились, - улыбнулся Василий. - А меня зовут – Василий.
- Спи.
Ирина примостилась рядом, тихо погладила её по голове.
- Не надо, - сказала девочка и закрыла глаза.
- Спи.
Слёзы высыхали на обветренных щеках.
Василий разлил по кружкам остатки шампанского.
- Вот видишь, Бог послал нам гостью, - сказал Василий. – Это хороший знак.
Ирина покачала головой. И было в этом жесте сомнение в том, что это хороший знак.
- Ты чуть не убил её.
- Но ведь не убил. Значит, не должен был убить. Это судьба… Будь здорова!
Девочка отвернулась к стене.
Они чокнулись, и алюминиевые кружки ответили глухо.
- А я, и правда, ведь мог убить её! – сказала Василий. - Помнишь, я всегда хотел дочку, а ты родила мне сына…
Девочка вдруг застонала и заплакала.
- Я не хотела, чтобы он умер… Я не хотела… - бормотала она.
Ирина положила ладонь на лоб девочки.
- Да она горит вся!..
- Не отдавайте меня в детдом, - сказала девочка, садясь на кровати. – Отпустите, я уйду сама. Не хочу в детдом! Не хочу в милицию!
- Ладно. Ладно. Поживи у нас, пока не поправишься. А там видно будет… - сказала Ирина. – Хорошо, Ульяна?
- Я обманула вас, меня зовут Оля, - сказала девочка.
- Ладно, спи, спи, девочка. Спи , Оля.
- А вы точно не сдадите меня в милицию?
- Да с чего ты взяла? В милицию! Ты хочешь у нас жить?
- Хочу.
- Ну, вот и живи.
- Я хочу, чтобы вы взяли ещё моих братьев – Ваню и Махмудку.
- Ну, так вот сразу! – Удивился Василий.
- Да, сразу! Я без них жить не могу.
- Ишь ты!
Вспыхнула под потолком лампочка. Замигала, погасла и снова зажглась.
- Свет дали… - удивилась Ирина.
- Вот видишь, жизнь налаживается… - ответил он.
Василий сидел за столом. В ночной избе странно светился голубой экранчик ноутбука.
- Чего не спишь? - спросила Ирина.
- Да, вот, решил в дневник записать сегодняшние приключения. - Он виновато улыбнулся. - И откуда она взялась на нашу голову! Сколько их, несчастных беспризорных бегает сейчас по России!
Девочка стонала во сне.
…Пять одинаковых двухэтажных бараков стояли среди поля, как в строю.
Остов грузовика.
Сохнущее разноцветное бельё.
Оля подпевала себе перед зеркалом. В точности повторяла ухватки популярной у тинэйджеров звезды.
Её мать, Зойка, умиленно улыбаясь, стояла в дверях кухни. Даже жевать перестала. Не выдержала, обняла и расцеловала доченьку… Себя - молодую… девочку…
- Красавица ты моя ненаглядная! Золотце моё! Вырастешь, будешь знаменитой артисткой! Все мужики твои будут!
Оля опустила голову.
…Сундук приехал на тракторе – красивый, веселый, чуть-чуть разогретый выпивкой.
Красный трактор вздрагивал и рычал перед крыльцом одного из бараков. Жителей в поселке было немного. Мужик возился в огороде. Баба несла на коромысле воду от колонки.
Трактору надоело рычать. Замолк.
Сундук выскочил из кабины.
- Привет, Сундук! - крикнул мужик.
В пакете что-то звенело и брякало.
Зойка видела его из своего окна и улыбалась. Она была женственна, мягка и нетороплива.
- Не надо его, - серьёзно сказала девочка Оля.
- Надо, - ответила мать. – Надо… Вырастешь, поймешь…
- Не надо.
- Ну, что мне делать, доченька?! Люблю мужиков. Особенно красивых… Твой отец тоже был красивый…
- А где он?
- Он?.. На Северном полюсе.
- А ты говорила – в Америке.
- Может, и в Америке.
- И Сундук тоже уедет?
- Уедет…- вздохнула Зойка. - Не держатся долго у меня мужики. Я ведь по-простому с ними. Без затей… Трахаюсь и рожаю… И рожаю…
На крыльце сидели два мальчика, чернявый и беленький, самозабвенно резались в карты. Рыжий котенок смотрел на них голубыми глазами.
Сундук перешагнул через туза пик. Отшвырнул котенка привычным футбольным ударом.
- Кто хочет апельсинов? - спросил он.
Мальчишки вскочили.
- Ой, Митенька! – закричала Зойка.
Сундук чмокнул её.
Охотничьим ножом вскрывал железные коробки. Чернявый Махмудка-Абрек и белоголовый Ванька Дай-Дай хватали пищу руками.
Сундук улыбался. Он был доволен собой. Он привез детям еду и фрукты. Привез выпивку для себя и для Зойки.
- А вот эта зеленая… Шартрез… Шар трезв… А это красная… Сперва ври... - шутил Сундук.
- Саперави! – засмеялась Зойка.
- А это белая… А этот чёрный бальзам… для силы и долголетия… Скоро и мой сынок будет в карты играть с твоими... Ты бы хоть полы вымыла…
- Успеется.
- Выпей со мной.
- Не пью, когда ношу… - томно сказала Зойка. - Для маленького вредно.
- Врёшь! Пьёшь.
- Не вру.
Она тронула свой живот.
- Да ну тебя… Ты всегда брюхата… Сколько помню тебя. Как кошка… Выпей со мной. Пусть привыкает.
- Я не люблю вино, – капризно сказала она. - Я тебя люблю …
Сундук обернулся к Оле.
- Братика хочешь?
- Не надо.
- Ну-ка, спой нам... Как это?… Но понимаю он мне нужен… нужен еще…
- Не надо!
- Что не надо?
- Ничего не надо!
- Зойка, научи её говорить ещё чего-нибудь. А то всё «не надо», «не надо». Это не позиция. Человек должен говорить – надо!
- Не надо.
- Дура! А эти твои… вообще… Ты бы хоть говорить их по-человечески научила, - возмущался Сундук. Не зло возмущался, благодушно, для порядка.
Зоя улыбалась беззаботно.
- А! Сами научатся… Да они умеют… Слова знают… Они с тобой не хотят… по-человечески.
Белоголовый Ванька подошел к Сундуку. Он был в одной белой рубашонке, без штанов. Крепкий смуглый хреночик торчал между мускулистых ножек.
- Дай! – Он показал пальцем на апельсин. – Дай.
- Скажи «пожалуйста»!
- Дай! Поалуста!
- Ну, молодчина! На!
Сундук подбрасывал апельсин. Но когда мальчик протянул руку, положил вожделенный фрукт на стол, в пластмассовую вазу.
Ванька обиделся и отошел от него.
- Гуно, - сказал он.
Потом пристроился над модной обувкой Сундука и справил в неё малую нужду.
Зойка расхохоталась. Ох, как умела она смеяться эта беспутная Зойка!
Сундук выругался, схватил мальчика за шиворот и стал тыкать мордочкой в сотворенную им лужицу.
- Так учат грязных котят, - сказал он, брезгливо вытряхивая детскую влагу из модного ботинка.
Сундук шлепнул напоследок Ваньку, и тот заревел.
- Не надо! – закричала Оля. - Не бей его!
- Буду… Буду бить… Буду вас воспитывать!
- Я тебя замочу!
- Ах ты, сучка!
- Сундук – лох, - злобно запела Оля. - Трусы в горох. Сидит на лавке. Чтоб ты сдох!
Сундук в ярости бросился ловить её. Но Оля ловко бегала вокруг стола. Не давалась. Мальчишки и Зойка хохотали.
Оля споткнулась о половик. Упала.
Она, как раненый зверек, зализывала царапину на коленке.
- Замажь йодом, - посоветовал Сундук. - Тьфу ты! Зойка! Перестань смеяться... Дура ненормальная…
Зажимая ладонью рот, Зойка выскочила из комнаты.
Оля все лизала коленку и угрюмо смотрела на Сундука.
- Ненавидишь? - спросил он. - За что? Твоя мамочка — шлюха. Она любит это дело... И ты вырастешь такой же... Давалкой... Куда тебе деваться? На что вы все годны?! Еще годик - и начнешь…
Они мерялись взглядами. Его глаза были холодны и жестоки, как у холеного кота, но вернулась Зойка, и лицо его приобрело добродушный и беспомощный, почти человеческий, образ.
- Отдохнем маленько, - он подтолкнул Зойку к двери спальни. – Побалуемся…
- Да, ну тебя… Ночи тебе мало…
- Мало…
Они скрылись в спальне, и оттуда слышались звуки любовной возни.
Оля смазывала ссадину йодом.
- Эй, Олька, перестань дуться! – Закричал из спальни Сундук. – Мир! Принеси вина. Тёмного… Бальзама… Я тебе ногти куплю.
Оля взяла пузырёк с йодом. Посмотрела на свет - много ли осталось. Налила йод в чашку, долила черного новгородского бальзама…
Она несла чашку на вытянутых руках. Как жертвенную чашу. Боясь уронить.
Малыши добрались до апельсина и теперь боролись за право обладать им единолично.
Оля открыла дверь в спальню.
Апельсин достался Махмудке -Абреку. Ваня Дай–Дай жалобно смотрел на фрукт.
Махмудка засмеялся и вонзил в апельсин нож. Разрезал пополам. Слизнул с ножа сок. Протянул половинку Ване.
Оля вышла из спальни. Села за стол. С холодным любопытством смотрела на дверь.
И появился там, в тёмном проёме, Сундук. Голый. В глазах - мука.
Бросился в туалет. Даже дверь не закрыл.
Белая раковина залилась кровью.
Сундук упал.
Оля стояла в дверях туалета, смотрела на него.
- Оля! – позвала Зойка.
Мальчишки кидались апельсиновыми корками. Они еще не знали, что значит - убить...
Мёртвый котенок лежал на пороге.
- - -
- Запишем? – спросил Платон.
- Зачем? – возразила Ульяна. – Я всё помню. Полежим.
…Они лежали, обнявшись, в Питере, в её спальне... Они любили лежать так, крепко обнявшись. Они согревали друг друга своим теплом, своей любовью, и энергия любви делала холодный окружающий мир тёплым и спокойным океаном добра…
Время текло медленно и неотвратимо, независимо от них, и они не зависели от времени, но зависали в нём, пока были живы… пока в них происходила работа, иногда совсем бесполезная на первый взгляд, иногда существенная, но работа, каждый день, каждое мгновение - чтобы мозг не ржавел, чтобы сердце не замерзало.
Какие-то варианты их возможных жизней медленно ворочались и сплетались, будто клубок змей в осеннем лесу…
Они долго ожидали эту работу. Никто не хотел субсидировать. Ни фильм, ни сериал. В моде уже двадцать лет были убийства... насилия... расследования...
И вдруг какая-то безумная, но упрямая молодая женщина в небольшой кинофирме решилась. Поверила им. Правда, прежде советовалась с крупным боссом. Тот решил увидеть сценаристов. Встретились в Туалете у Аркаши. Так, за глаза, называлась пиццерия, на месте бывшего туалета при Михайловском саде, неподалеку от Спаса на Крови. Босс угостил Ульяну и Платона пиццей и дал добро. Он очень торопился в аэропорт. Летел в Тель-Авив на золотую свадьбу своих родителей.
И началась работа. То есть, она началась за десять лет раньше этого дня, внутри них, но теперь за неё платили и потому работать было веселее.
Платон вставал в шесть утра, и набрасывал две-три страницы. Диалоги. Ситуации. Повороты…
Потом бежал, через дорогу к Ульяне
- Запишем?
- Запишем, – соглашалась она. – Но не хочется вставать. Я всё помню. Лежи тихо!
Каждый раз после близости с ней, Платон чувствовал подъем сил и радость, и любовь ко всему миру. Ему не хотелось спать. Ему хотелось продолжения. Но Ульяна спала.
Он осторожно, чтобы не разбудить её, покинул постель и бродил по квартире.
Пора кончать с этим идиотизмом! Пора возвращаться к нормальной жизни! Завтра же выброшу мою односпальную кушетку и куплю большую кровать. Будем спать вместе, как все нормальные люди. Мы не партнёры, не любовники, мы больше, чем муж и жена. Мы…
Он включил компьютер.
Ульяна вышла из-за перегородки. Сонная вышла, недовольная. Засмеялась, видя, его обнаженного, скорчившегося на стуле перед монитором.
- Заснула... И вдруг нет тебя! И такой страх, что всё, что у нас с тобой было – это только непринятый к производству сценарий…
- Послушай!.. По-моему складно вышло, - сказал он, не оглядываясь, снова наполняясь желанием...
…Мимо одинаковых бараков бежала она.
Их одинаковость создавала ощущение бесконечности.
Лес казался спасением.
Оля бежала к лесу.
Изредка сквозь деревья просвечивало сильное, стальное, тело реки.
Стало темно.
Наступила ночь.
Оля увидела шалаш…
- Не надо шалаша, - сказала Ульяна.
Она упала…
Ползла и скулила…
Оля уже перестала быть девочкой Ульяной, но ещё не переменила своего облика, и характер её ещё не вполне определился.
…Я продолжаю повторять себе, что все хорошо. Но понимаю, ты мне нужен, Нужен ещё… - гремела песня старлетки по имени Максим.
Пять одинаковых двухэтажных бараков стояли среди поля, как в строю. Это и был посёлок Козловка.
Подъехала Скорая. Вынесли из барака тяжёлое тело, покрытое простынёй…
- - -
… - Вы хотите удочерить эту девочку? – спросил Бескозырка.
- Пока мы не решили, но пусть поживёт у нас, окрепнет, успокоится. – сказал Василий Крылов. - Но в перспективе, такое решение возможно. Жалко её. Дикая и дерзкая… Но жалко…
- Смотрите… Она от матери убегала… И от вас убежит через неделю… У нее отец, вроде, цыган какой-то… Вот кровь-то и сказывается.
- Может, и не убежит, - сказал Василий. - Сама захотела остаться у нас... Понимаете, я ведь тоже детдомовский… Мне было шесть лет… Мама оставила меня на Ярославском вокзале в Москве. Дала рубль. Наказала не говорить, кто я, откуда… Зовут Васей… И всё… Заплакала… Ушла… А я всю жизнь мечтал вернуться сюда, в этот дом. Но обязательно генералом или Героем Советского Союза. До генерала не дослужился… Героем не стал… А дом, оказывается, такой маленький и старый…
- На что вы живёте? В смысле, какие у вас доходы?
- Я офицер запаса… У меня приличная пенсия… Жена - врач… Будем огородничать. Купим скотину…
- Так, как мы решим? Если хотите, чтобы Оля Калиничева пожила у вас, её как–то нужно оформить.
- В смысле?
- Ну, временное опекунство. На месяц или четыре месяца… Родительница её, в смысле, биологическая мать ждёт суда в «Белом лебеде»... в следственном изоляторе… Дети остались одни. Старшую дочь, Соню, удочерила бездетная семья… Ещё год назад. Два мальчика, Иван и Махмуд, в детском доме... Беспутная она, эта Зойка… У Ивана отец какой-то артист заезжий. А Махмуд - от чечена. Службу тут проходил … Такие вот дела. Так на сколько вам оформить? На месяц?
- На четыре месяца…
Евгений Тимофеевич Бескозырка помолчал. Хмуро складывал документы в особую папку. Бумаг было много. Наконец, он поднял голову.
- На месяц. У нас такая практика. Если привыкните друг к другу, и всё будет хорошо, продлим срок. Я не торможу. Я всё быстро оформлю.
- На месяц, так на месяц, - согласился Василий.
- Если раздумаете, всегда можно вернуть их в детдом… Так… Вам нужно собрать документы и медицинские справки…
- Соберем.
…………………………………………………..
…Психиатр задавала стандартные вопросы.
- Как вы спите?..
- Когда как. Но в принципе хорошо, – ответила Ирина.
- В какой позе?
- На правом боку.
- Снятся ли вам эротические сны?
- В юности бывало. Теперь редко.
Молоденькая сестричка записывала все данные в медицинский гроссбух. Весело смотрела на Василия.
- Как вы спите? - спросила она у Василия...
- Отлично.
- В какой позе?
- В любой.
- Сняться ли вам эротические сны?
- Зачем?.. Знаете, девушка, вам ещё рано задавать мужчинам такие вопросы.
И выпрямился молодцевато.
…Улица, с её старинными, деревянными, домами, с трудом выносила движение современного транспорта.
Василий и Ирина терпеливо ждали возможности перейти на другую сторону улицы. Держали в поводу свои велосипеды.
Проехал длинный, высокий, автобус. Туристы пялились из окон.
- Слушай, - сказала Ирина. - Зачем нам это?.. Только представь себе... Наследственность, болезни, потом переходный возраст… Ответственность на всю оставшуюся жизнь!.. Не страшно тебе?.. Мы ведь не молодые… Ты с родным-то сыном не поладил… Еще не поздно отказаться.
- Поздно, - сказал он. - Поздно.
……………………………………………
…Поляна была уже расчищена от кустов, зеленела яркой травкой.
Они поставили велосипеды, прислонив их к бревенчатой стене своего жилища.
На двери висел замок.
- Так… - сказал Василий.
Ключ был на месте, под камнем.
Василий открыл дверь.
- Оля, - позвала Ирина, прежде чем войти внутрь.
- Оля! – закричал Василий. – Оля!
Никто не ответил.
- Убежала, - сказала Ирина. - Может, все-таки продадим избушку?...
Ружьё и деньги были на месте.
На буханке хлеба сидела мышь-полевка.
Она не боялась людей, не знала, какую опасность таят в себе эти существа.
- Оля!.. Оля!.. Доченька!.. Оля!..
Но только птицы пели.
И вдруг они увидели Олю. Она поднималась по крутой дорожке от реки. Несла в сетке мелких рыбешек, которые еще трепыхались в чуждом им воздушном пространстве.
- Плохо клевало, - сказала она виновато. - Надо с прикормом.
- Спасибо, - сказала Ирина. - Я очень люблю жареную салаку.
- Это уклейка, - поправила ее Оля. - Салака у нас не водится.
Уклейки жарились на сковороде.
Оля разделила их на равные части.
Маленькая рыбка была вкусна, это было видно по лицам.
- Так вы разрешаете мне здесь остаться? – вдруг спросила Оля. – Мне здесь нравится…
- Конечно, - сказал Василий. - Мы уже всё оформили... Пока на месяц.
- А Ваню и Махмудку когда возьмёте? – спросила Оля.
- Ну, вот, - сказал Василий. – Ещё Махмудку и Ваню.
- - -
- Расскажи мне о твоих детях, - вдруг некстати попросила Ульяна. – Ну, о тех, что были у тебя с другими женщинами.
- Ты всё ещё ревнуешь? Давай лучше работать. Теперь ты записывай, а я буду говорить.
- Я хочу знать, что с ними... С твоими детьми… Вдруг у них жизнь не сложилась. Вдруг они нуждаются в нашей помощи.
Василий промолчал. Он заботился о детях. Он подозревал, что вопрос был задан не от жалости к детям, а из желания всё знать о нём. Из недоброго желания знать и мстить.
- Ну.
- Диалог. С абзаца…
- А я без них не согласна, - сказала Оля. - Уйду и всё.
- Куда ты уйдёшь, ещё рука не зажила?
- А мне всё равно, если без них. Я тут буду жить на свободе, а они там, в детдоме, да? Это несправедливо и нечестно! Как вы не понимаете! Это несправедливо и нечестно! И Соню тоже нужно взять сюда!
- Ну, вот ещё и Соню.
- Да, Соню, мою старшую сестру.
- Ты ведь знаешь, Соня живёт в другой семье… Захочет ли она?
- Захочет! – горячо откликнулась Оля. – Мы будем все вместе… А Сундук… Он умер? - вдруг робко спросила она.
- Нет, - успокоил её Василий. - Его спасли.
- Как хорошо, что спасли. Но лучше бы умер… - сказала Оля тихо и вдруг заговорила страстно. – Спасибо вам! Спасибо! Я всё буду делать! Всё! Пол мыть… И посуду… И за водой!... Я буду рыбу ловить на всю семью!.. Если с прикормом, то на всех хватит! Можно донки ставить!.. И грибы запасать! Ягоды!.. Мы не пропадём. А Ванька с Махмудом - они хорошие! Они только притворяются дурачками… Им так легче жить…
Она так радовалась и ликовала. Она так хотела быть хорошей.
И они поехали в детдом.
……………………………………….
Дети смотрели на Василия и Ирину из своего трудного детства снизу вверх, как на ангелов – избавителей. Как на богов, способных изменить их жизнь к лучшему.
- А чего это он улыбается? – спросил один ребенок.
- Он пьяный, - сказал другой. - Не видишь?.. Водку пил. Потому добрый…
- Да - согласился третий ребенок. - Я пробовал. Мне давали. Один дядька на улице сказал, что водка полезная. Она от всех болезней…
Подошла заведующая. Решительная, спортивная, нетипичная...
- Сбежал… Махмуд сбежал… Извините. Не усмотрели... Ищем. Звоните.
- Значит, один сбежал, - сказал Василий. - А другой?.. Впрочем, мы хотели их вместе… Ладно, в следующий раз….
Дети смотрели на них. Василий и Ирина шли, как сквозь строй.
- Смотрят, - сказал он. - Как они смотрят!.. Давай возьмём хотя бы одного… Ивана… Потом найдут Махмуда.
- Поалуста! – кто-то дернул его за куртку. - Поалуста…
Василий обернулся, наклонился.
Невыносимо синие глаза Вани Дай-Дай смотрели на него.
- Это Иван, - сказала Заведующая. - Брат Оли и Махмуда.
Ирина погладила Ваню по головке.
- Выбирают, - сказал один ребенок другому. - Ваньку выбрали.
- Меня не выберут, - сказал другой ребенок - Я – ЗР.
- Кто?
- Задержка развития, - важно сказал ЗР.
- Возьмете? - нетерпеливо спросил Ваня Дай-Дай.
- Возьмем…Что это у тебя на руке?
- Часы.
- Кто тебе нарисовал?
- Сам.
- Зачем?
- Не знаю.
- А почему на твоих часах нет циферок?
- Не знаю... Я хороший... Возьмите!..
- Теперь уж отступать некуда. Нам как раз нужны часы… Ты потерпи… Мы придем за тобой… Ира! У меня сердце разрывается…
- Пошли, пошли... Не оглядывайся... Прошу тебя, не оглядывайся! Пошли... Найдется еще кто-нибудь добрый...
- Смотрят... Как они смотрят!.. Одна надежда, что на свете есть люди добрее нас.
- Поалуста! - бежал за ними Ваня. – Поалуста! Этих тоже!...
За ним бежали две наголо стриженые девочки, чуть постарше Вани.
- Вот! - сказал он – Возьмете! Они тоже…хорошие. Возьмете?
Он вцепился в куртку Василия. Не отпускал.
Девочки не просили ни о чем. Они просто ждали.
- Возьмём? – спросил он, глядя на Ирину.
Она жалко улыбнулась.
- Возьмём, - сказал Василий. – Только потерпите немного… Вот построю новый дом и приеду за вами.
- Ульяна! - позвал он. - Иди, послушай!
- Мне здесь слышно.
Они ходили по залам большого детского универмага в Боровичах.
Оля обомлела от обилия и красоты одежды.
Она вертелась перед зеркалом, как молодая женщина.
Она меняла облики и стили.
Бейсболка, беретик, вязаная шапочка…
Красная курточка, черная курточка…
- Ольга! - позвала ее Ирина. - Успокойся!
- Оставь, - сказал Василий. - Она счастлива, видишь?.. Может, первый раз в жизни…
- Представляешь, какой она будет в шестнадцать лет?.. Мальчики, романы…
Ирина подошла к Оле.
- Выбрала что-нибудь?
Оля мгновенно почувствовала и тон, и значение взгляда. Вспыхнула, застыдилась.
- Выбрала. Вот это…
- Заверните, - сказал Василий продавщице.
- А можно, я сразу переоденусь? - спросила Оля.
Василий кивнул согласно, и Оля пошла переодеваться.
Она вышла из кабинки преображённая и красивая.
- Дальше какой эпизод?
- Двадцать третий.
11
…Работа была его игрой. Игра была его работой.
Игра определяла стиль его жизни.
Игра незаметно заглушала в нем ощущение смысла жизни. Она сама, эта постоянная запутанная, изобилующая неожиданными поворотами игра становилась смыслом. Платон ощущал себя участником какого-то непрерывного праздника, карнавала, где все танцевали, импровизировали и презирали заученные па, где случались ссоры, драки и убийства, но он, только он, менял диски на проигрывателе. Он ощущал себя ди-джеем. Вершителем настроений. И он до поры до времени не задумывался о том, кто записывает эти диски и зачем, кто заказывает их…
Если не было игры, не было бегучих страстей, он мучился не только своей скукой, но скукой придуманных им людей до тех пор, пока они ни начинали, наконец, сильно и остро любить, желать и страдать в файлах его компьютера, как реальные живые люди. И зубы болели у них, и заусеницы тревожили, и есть хотелось им… И пить... Курить... Добиваться успеха… Зарабатывать деньги... Обладать…Обладать… Обладать…
Вымотанные и усталые, они закрывали глаза, когда он выключал свой ноутбук…
И хотелось им понять, зачем они вызваны были из небытия… Зачем всё это? В чем смысл их жизни?..
А смысл был, иначе, зачем всё это?!
Да, игра с детства увлекала его настолько, что люди становились то шахматными фигурами и жили по законам этой игры, то образами игральных карт, то принимали вид животных, а то и вовсе превращались, кто в поплавок, а кто в воздушного змея… но, в конце концов, естественно становились персонажами его большого кукольного театра.
И любовные его истории были похожи на игру и танец. Они только на вид были бессмысленны.
Но Ульяна, его единственная любовь и жена, не хотела, или не умела, или разучилась играть. Она презирала игру и флирт. Она не любила танцы, предпочитала сидеть с ногами на диване и сочинять стихи. Она никогда не бормотала их, и не записывала, прежде чем не добивалась совершенства образа и звучания.
Может быть, это было её игрой… - думал он. - Ульяна могла обмануть, но игры презирала. Она, как увидела Платона, взяла его за руку и решительно повела его в сад своей души. Не в ЗАГС, не в церковь – в сад своей души…
Самое странное, что ему не было скучно с ней без обычных семейных игр…
Может быть, их совместная работа над сценарием была их любовной игрой, их танцами и флиртом?
Может быть, они обрели ту сказочную способность, о которой мечтает нормальный мужчина и нормальная женщина – способность естественно и счастливо жить в любимом человеке, не теряя своей индивидуальности и радуясь силе и красоте любимого?
До их встречи, пока они не встретили друг друга, жизнь их протекала нормально. Они были сообразительнее и активнее окружавших их молодых людей, и старшее поколение видело в них своих наследников. Они рано начали печататься. Хорошо и быстро складывали стихи, легко писали очерки и рассказы, имитируя стиль модных писателей. Знали, что нужно, что ждут от нас. Жизнь была успешна. Но Платон всегда чувствовал, что это как бы успешность и как бы жизнь. Всё было как бы… не по-настоящему… Как бы талантливо… Стихи и рассказы эти были контрафактной продукцией. Эти палёные стихи и рассказы редакции принимали с охотой и хорошо платили. Напечатав один рассказ или одно стихотворение можно было спокойно жить месяц. Но ощущение палёности, хотя такого слова ещё не было, оставалось. А потом они встретились, и стало стыдно, потому что, если любишь, друг перед другом стыдно за вторичность, за ложь, за лёгкий успех, за паразитизм, за пошлость. Ульяна не любила пошлость и стыдилась её…
Не всё было так просто и безболезненно. Они были воспитаны с детства в разных традициях. Она выросла в крестьянской семье и почитала традиции северорусского крестьянства, как самое дорогое наследство. А он с детства мечтал о военной карьере и любимым местом его младенческих игр была не песочница, не огород, а учебный стол-полигон, где среди бутафорских гор и холмов текли стеклянные реки и сверкали стеклянные озера, и стояли миниатюрные – не больше его детского мизинца – дома и церкви. И маленькие танки ползли по бездорожью. И такие же миниатюрные орудия и пулеметы извергали невидимый огонь. И солдатики – красные и синие стреляли друг в друга и бились в рукопашную за эти дома, церкви, холмы и реки…
Они с детства были приучены к разной пище, разному поведению за столом. Даже говорили они по-разному, хотя и на одном языке.
В начале чужие обычаи вызывали у них любопытство и восхищение, но потом приходила досада и ожесточенное неприятие всего чужого. И только Пушкин примирял их. И Пастернак примирял их. И Достоевский… И Лев Николаевич Толстой. И вся наша великая литература. Ну, и конечно – общая работа.
Он ткал полотно.
Она вышивала на нем узоры…
Кинопроза сложная и увлекательная игра. За эту игру им платили. И они жили на эти деньги и играли, потому что были профессиональными игроками. Если даже сценарий или стихи ложились в стол, они не считали это поражением. Они знали – делать, осуществлять, важнее, чем пристраивать и продавать…
- Так на чем мы остановились? – спросил Платон.
- Вспомни, - приказала она.- Вспомни… Ну… Они остановились у ворот Детского дома...
- Я посижу в машине, - сказала Оля. - Вы без меня… Вот Ванька удивится!
Она ждала и смотрела на крепкие ворота. А когда увидела Ваню, выскочила из машины, побежала навстречу.
В руках у Вани было большое красное яблоко.
- Дай куснуть.
Оля откусила. Потом опять откусил он. Им было весело. Василий пытался завести машину. Она не заводилась. Он поднял капот и пытался понять, почему она заглохла.
- Своровал? – услышал он.
Ваня стоял у него за спиной и ждал ответа.
- Своровал?! - возмутился Василий. - Купил!..
- Ну да, - усомнился Ваня. - Все воруют.
- Я не ворую, – сказал Василий. - Запомни раз и навсегда.
- Все воруют, - упрямо повторил Ваня.
- Если бы все воровали, везде давно бы была пустыня… Сахара, - ответил ему Василий.
- Почему?
- Ну, сам подумай. Если все воруют, то некому работать. А если некому работать, то ничего не будет, и все умрут… Я не ворую. И ты не будешь воровать.
- А мне нужны часы, - сказал он, приподнимаясь на цыпочки, чтобы приблизиться к уху Василия.
- Ладно, будут тебе часы, - пообещал Василий. - Когда выучишь цифры до десяти тысяч и таблицу умножения.
- У-у, - сказал Ваня. – Десять тысяч! Это так много. А у меня всего десять пальцев на руках… Так, значит, вы будете теперь моим папой… А вы мамой…
- Василий, - попросила Оля, и заметив его удивленный взгляд, смущённо поправилась. – Папа, отпустите меня до вечера. Я разыщу Махмуда.
- Давай вместе.
- Нет, мне одной лучше.
Оля настороженно, как в лесу, шла меж торговых, временных, рядов. Меж платьев, кастрюль, березовых веников, ковриков...
Заинтересовалась рыбацким уловом, выставленным на продажу. С уважением разглядывала большую щуку.
- На живца или сетью? - спросила у рыбака.
Тот не обратил на малявку внимания. Выглядывал настоящих покупателей.
Оля отошла в сторонку, в тень газетного киоска. Вглядывалась в толпу. Она много чего видела.
Толстую женщину с двумя толстыми малышами. Все трое что-то жевали на ходу.
Собака крутилась возле прилавка с мясом. Чернявый продавец бросил ей какую-то обрезь — кушай, собачка, кушай...
Старик профессионально, как фокусник, снял с прилавка лимон...
Мальчишка лет четырнадцати, Андрей, типичный вольный стрелок, зашел за газетный киоск, закурил неторопливо. Увидел брошенную кем-то газету, сел на ящик, курил и читал.
Вот он-то и нужен был Оле. Она зашла с другой стороны киоска.
- Привет! - сказала Оля. - Ты Махмудку не видел?
- Ну, видел…
- Я его ищу.
- Утром он лезгинку танцевал у автобусной станции... Деньги собирал... А чего надо?.. Скажи, я передам.
- Меня в семью взяли… Там хорошо… Кормят и не бьют. Хочу и Махмуда пристроить туда.
- Я передам ему, что ты его ищешь… Где ты будешь?
- Скажи, буду ждать его на автобусной станции... До утра…
…Махмудка-Абрек добывал средства к существованию.
На безлюдной улочке он сопровождал старую женщину с продуктовой сумкой.
Махмдка улыбался и делал вид, что он совсем не чужой мальчик, что он внук или племянник...
Старуха отталкивала его и ругалась, а Махмудка то тяжелую сумку норовил нести, то поддерживал бабушку под локоть. И улыбаясь, шарился в сумке, запускал руку в карман.
Тут он увидел Андрея. Заулыбался, засмеялся по-настоящему. Побежал к нему.
А старая женщина пошла своей дорогой. Оглядывалась и крестилась.
- Тебя ищут, - сказал Андрей.
- Пусть ищут, - Махмудка протянул Андрею банан. - Не хочу в детдом … У меня деньги есть.
- Сестра ищет!
- Оля?..
- Она ждёт тебя на автобусной станции. До утра.
- Все равно не хочу… Возьми, - он протянул Андрею горсть мелочи. - Я у тебя брал.
Деньги сложили в один кошелек.
- Сигареты надо купить, - сказал Андрей. - И жвачку… И свежие газеты!
- И мороженное! И пепси! - поддержал Махмудка.
Они были свободны и счастливы.
- А где будем ночевать? - спросил Андрей.
- В машине! - сказал Махмудка. - Я знаю одну... У нее дверка сломатая...
…Гасли окна одноэтажной России. Шел дождь. Дул ветер.
На темной площади стояли рядком машины. В одной чуть-чуть светится огонек сигареты. В темноте шептались Махмудка и Андрей.
- Менты... Гаси сигарету... – сказал Махмудка.
- Не... Просто машина, - ответил Андрей.
- Холодно...
- А давай заберемся в электричку... И уедем на юг, - предложил Андрей.
- На юге тепло, - голос Махмудки стал мечтательным. - Только высадят…
- А мы под скамейкой... Можно в Москву... Или Чебоксары…
- В Москве тоже холодно... – сказал Махмудка. - Тихо!.. Я говорил - менты!.. Заметут!..
- Проехали...
- Эх, на юг конечно хорошо, - сказал Махмудка. - Но я не могу, Андрей, честно, не могу. Ванька совсем дурачок, а Оля - женщина… Кто защитит, кроме меня?! Пока, Андрей.
Махмудка, вылез из машины, перебежал темную площадь. Так зверёк пересекает ночную поляну…
…Ваня спал на печке. Свесилась рука с нарисованными часами...
Беспокойно ворочалась на раскладушке Ирина.
- Что с тобой? - спросил Василий. - Стонешь во сне… Болит что-нибудь?
- Нет, - поспешно сказала она. - Ничего не болит… Душно… Слишком натопили печку… А ты почему не спишь?
- Да, не спится… Все жду, вдруг придет.
- Убежала… Наверное, не понравилось у нас.
- Утром пойду в посёлок. Искать…
И тут раздался стук в дверь.
Василий подошел к двери.
- Кто?
- Это я! Откройте.
Он открыл дверь.
В свете дверного фонаря стояли Оля и Махмудка.
- Я знал, что ты вернешься! - голос Василия охрип от счастья. - Слава Богу!
…Может быть, другие записывают то, что знают. А у Платона было сначала предчувствие образа, потом некое тайное и непонятное ему превращение образа в слово. Предчувствие было скелетом, а слова плотью, мышцами и нервами. Предчувствие было семенем, а слова материнским лоном. Предчувствие это было духом, а слова глиной. Мысль, выраженная в слове, чувство, выраженное в слове, становились силой и материей одновременно, становились образом. Глина оживала. Дела притягивали слова. Слова становились действием.
Он не записывал, то, что знал, он узнавал, записывая.
Ульяна, в отличие от него, находила первую фразу, а эта фраза тянула за собой другую. И всё завершалось красивым образом – метафорой, как окончание мелодии. Ульяна была умна и наблюдательная, но пела, как птица. Так ей было удобнее, естественнее, нормальнее.
……………………………………………………
…Василий обнял Олю.
- Не надо, - отстранилась она. – Вот. Это - Махмудка, мой брат. Он тоже хочет жить с нами.
Как мог он противостоять этому приказному тону, этой уверенности в его доброте…
- Заходите, ребята, - сказал он. - Голодные?
Сейчас что-нибудь сообразим, - озаботилась Ирина. – Ну-ка покажи язык.
- Зачем тебе мой язык? – возмутился Махмудка. – Не покажу.
Ирина погладила его по голове, прижала к себе. Нащупывала желёзки под подбородком.
- Вася, ему обязательно нужны витамины.
- Куплю, - сказал Василий. – Ты напиши мне на бумажке. А то забуду.
- Ну, покажи язык, - снова попросила Ирина.
- Как?
- Вот так.
Она вытаращила глаза и показала ему язык.
Махмудка не ожидал такой дерзости и тоже показал ей язык.
Ирина захлопала в ладоши, засмеялась.
- Ну, вот и показал… Показал! Всё в порядке – у тебя хороший язык.
Махмудка отвернулся, высунул язык и, скосив глаза, пытался разглядеть, что хорошего нашла эта смешная тётка в его языке...
…Василий сидел на пеньке и курил. Это была у них такая садовая мебель - березовые пенёчки. Вышла Оля. Села рядом. Смотрела, как Василий курит.
- Все спят, - сказала она. - Дай затянуться.
Василий загасил сигарету о подошву кирзового сапога.
- Это последняя, - сказал он. - Больше у нас не курят... Не пьют... Не воруют...
- А что ещё здесь делать? – спросила Оля с вызовом.
- Работать. Учиться нормально жить...
12
…Герань в окнах. Двадцать первая Волга в железном гараже. Кавказская овчарка на цепи. Лает. Рвется растерзать непрошеных гостей. Откинулась белая занавеска, и девочка с толстой, золотистой косой выглянула во двор.
- Вам кого?
- Сонька! Это я, Оля!.. А это Махмудка и Ваня. Не узнаешь?
- Узнаю.
- Мы приехали за тобой.
- Я сейчас папу позову.
Во двор вышел мужик - крепкий, спокойный, но мрачноватый.
В дверях стояла Соня. Такая нарядная, чистенькая, причесанная волосок к волоску.
- Вот люди приехали за тобой, - сказал мужик. - Хотят увезти тебя от нас. Будешь жить с родной сестрой и братьями. Хочешь?
Соня с ненавистью смотрела на Василия.
- Не хочу! Не хочу! Я не люблю их! Они грязные… Они пахнут плохо…
Она заплакала.
- Не прогоняйте меня!.. Папа!
- Да кто же тебя прогоняет! Я просто спросил... Главное, как ты хочешь...
Соня разрыдалась и убежала в дом.
- Вот видите, - сказал хозяин. – Она очень нервная от той жизни.
- Ладно, - Василий оглянулся на детей.
Они не могли понять, почему сестра не хочет жить вместе с ними.
– Извините, что побеспокоили, - сказал Василий.
- Да чего там... – ответил мужик. – Приезжайте в гости. У нас всё есть... Я пчел держу...
Хозяин успокоился и повеселел от такого исхода событий.
- Вы Соню поймите... Она только-только в себя пришла. Мы пока не говорим ей, что мать в тюрьме... Ваши ребята, наверное, огорчились? Знаете, я подарю вам щенка!..
- Щенка? - изумился Василий.
- Вы видели собаку на цепи? Настоящая кавказская сторожевая. У неё щенки. Большие, трёхмесячные. Они вообще-то дорого стоят. Но я подарю вам. Чтобы ребята играли. Пусть не расстраиваются...
Щенок был большой, почти взрослая собака. Он действительно развеселил Олю и мальчишек, заставил забыть обиду. Они сидели на заднем сиденье и бурно советовались.
- Как назовем?
- Джульбарс! - сказал Махмудка-Абрек
- Нет, - вмешался Василий. – Нельзя назвать Джульбарсом.
- Почему?.. Ну, почему, пап?.. Бурхан?
- Нет, потому что это девочка... Думайте, думайте... Это ваша собака. Она будет вашим верным другом.
- А Соня - предательница, - вдруг сказала Оля. – Я никогда не прощу ей. Теперь у меня нет сестры.
- Учись прощать, - посоветовал Василий. – Иначе нельзя... Ее там любят. И она любит. Разве можно за это называть сестру предательницей?
- Хорошо, что она отказалась, - задумчиво сказал Ваня Дай-Дай... - Зато теперь у нас есть собака... Это даже лучше... Назовем ее... Сонька.
…Старый, раздолбанный, мотоцикл стоял на пригорке.
В зарослях ивняка прятался какой-то человек, молодой, с белесой косичкой, одетый в какие-то случайные одежки. На ногах у него были желтые резиновые сапоги, украшенные черными заплатами.
Он разглядывал в бинокль противоположный берег.
Там, в окулярах, все было неясно, нечетко.
Он опустил бинокль, подправил, подкрутил окуляры. Бинокль был большой и старый, явно времен войны. Кожа на нем пожухла, растрескалась и напоминала сброшенную шкурку змеи.
Кусались насекомые. Женька-Вор натянул капюшон черной куртки на голову, опять поднес бинокль к глазам.
Теперь противоположный берег проступил ясно.
Василий устраивал сруб колодца.
Два мальчика играли с собакой.
Потом он увидел, как Василий дергал за веревку небольшой колокол, созывая семейство под навес летней кухни.
Оля и мальчики бежали на зов, бросая свои дела.
Махмудка прибежал вместе с собакой.
Сонька выросла. Стала похожа взрослую собаку, но нрав сохранила детский, щенячий.
Все расселись под навесом, на лавках, за новым столом.
Только Сонька не хотела сидеть. Лаяла на ворону.
Ирина раскрыла книгу.
- Сначала почитаем, - сказала она. - Где мы остановились?.. «Можете представить себе, как разгорелось моё любопытство от этого упоминания о «других планетах». Откуда же ты прилетел, малыш? Где твой дом? Куда ты хочешь унести моего барашка?»
- А кушать когда будем? - жалобно спросил Ваня.
- Вот дочитаем главу и будем кушать, - сказала Ирина. - Неужели тебе не интересно?
- Я кушать хочу, - честно сказал Ваня.
Женька-Вор опустил бинокль. Посидел у воды бездумно и бесцельно. Снова поднес бинокль к глазам.
- . -
…Маленькие, красные, жуки похожие на божьих коровок, гроздьями висели на темных листьях картофеля. Они были прожорливы и неутомимы. Обработанные ими листья были похожи на кружева.
Надо было осторожно подставить баночку и, придерживая лист одной рукой, другой легонько теребить его, и ещё следить, чтобы жуки не скатились мимо банки и не укрылись в земле.
Считали.
- Семнадцать!..
- Двадцать один!..
- Пятьдесят четыре! – закричал Махмудка.
Ваня Дай-Дай подошел к нему, просительно протянул банку.
- Отсыпь!.. Дай!.. Ну, дай!..
- Сам собери!.. Шестьдесят девять!.. Сто! - торжествующе закричал Махмудка. - Я победил всех!
- Давай меняться? - подступил к Махмудке Ваня. - Десять жуков - одна сигарета...
- Пятнадцать жуков - одна конфета! - торговался Ваня. - Шоколадная!
- Нет... Я хочу награду… А ты все равно считать не умеешь!
Женька-Вор допил бутылку пива, надел её на сук и опять стал с интересом наблюдать за жизнью противоположного берега.
Увидел огород, грядки, теплицу, клумбы с цветами.
Увидел Василия, который вел корову.
Василий привел корову.
Дети сбежались посмотреть.
Корова была большая и чистая. Когда она, натягивая веревку, приближалась к детям, они отбегали и смеялись.
- Назовем её… Зорькой!
- Нет, лучше Машкой!
- Нет, Зорькой!
- Пеструшкой!
- Пусть будет Статёнушка, - сказал Василий.
Он привязал корову к колышку, и она ходила по кругу и щипала траву.
- Теперь у нас будет своё молоко, - сказал Василий. - Оля, ты самая старшая из детей. Ты будешь доить её.
- Не хочу!.. Не буду!
- Будешь!.. Бери подойник… Иди.
Оля сделала один шаг, второй...
Корова повернулась к ней рогатой своей головой. Оля кинулась назад и разрыдалась.
- Не хочу!.. Не буду!
- Будешь! - кричал Василий в ярости и подталкивал девчонку к корове.
Оля отбивалась, плакала.
Ваня Дай-Дай ел хлеб. Он не боялся коровы. Он пошел к ней, держа ломоть на ладони.
- Корова, - сказал он, - у тебя… четыре ноги… два рога… и один хвост!
Корове хлеб понравился. Она съела его и лизнула Ваню. Он боялся щекотки и потому засмеялся.
Оля опять пошла к корове, как солдат к амбразуре. Но тут же отпрянула, убежала.
- Ну, что ты раскричался? - Ирина подошла к мужу. - Это не так просто - доить корову... Оля, давай я тебе все покажу...
Она поставила скамеечку напротив коровьего вымени. Оля послушно стала рядом.
- Вот вода, - говорила Ирина между делом. – Вот чистое полотенце. Сначала нужно обмыть вымя. Вытереть... Начали дойку... Видишь, она не сопротивляется... Твои движения должны быть сильными и нежными...
Струйка молока ударила в подойник.
- Потом молоко нужно процедить, - говорила Ирина. - Тебе уже не страшно?
- Нет, - сказала Оля. - Спасибо, маменька.
- Слушай, почему вы называете меня «маменька»?
- Ну… это я так придумала… Потому что наша мама в тюрьме. Вы как бы вторая мама… Поэтому - маменька… Тебе не нравится?..
- Маменька, так маменька… - согласилась Ирина…
…Под навесом летней кухни, Ирина разливала молоко по чашкам.
Молоко было пенное, парное.
Ирина протянула чашку с молоком Василию.
- Спасибо, - сказал он. - Ты у меня умница.
Дети пили молоко.
Женька- Вор опустил бинокль. Закурил.
…Они бурно выплескивали свою детскую энергию. Бегали по лужайке - дети, Сонька и белая коза. Кошка Муська не принимала участия в игре. Смотрела со стороны...
Василий и Оля мыли руки в бочке с дождевой водой. Белые бока теплицы подрагивали от ветерка.
Красногрудая птичка вертелась на перекладине ворот.
Махмудка катался по траве.
Сонька пыталась ухватить его за штаны. Махмудка рычал и лаял на неё.
- Фу, Сонька! Фу! - кричала Оля.
Задумчивый, кудрявый, Ванька Дай-Дай кормил белую козу желтыми цветами.
Ирина вынесла полотенце. Протянула Василию.
- Посмотри, - сказала она, - как они играют... Мне кажется, они счастливы.
- Видела, какой подсолнух растёт у Вани?
- Но они – дикие. Не хотят читать… Наш сын знает грамоту с пяти лет...
Подошла Оля.
- Отец, когда мой велосипед починишь? - требовательно спросила она. И была такая красивая в красной футболке, в драных джинсах
- Да, сделаю, сделаю, - пообещал Василий. – Вот управлюсь с машиной…
Наступил вечер.
Как мартышки в клетке лазали они по полкам и кроватям, кидались подушками и обувкой. Укладывали спать Соньку. Ссорились, дрались... Так они готовились ко сну.
- Тихо! - сказала Ирина. - Теперь перед сном, каждый вечер, мы будем читать книги.
- У-у-у! - вразнобой загудели-завопили они. - Каждый вечер?.. Лучше телик...
- Не надо! Не хочу! – завопил Ваня. - Я хочу спать! Не люблю сказки... Не люблю страшные сказки!
- Тихо! – повысила голос Ирина.
Дети притихли.
- Слушайте! – И она начала читать «Маленького принца». - …Шесть лет назад мне пришлось совершить вынужденную посадку в Сахаре»...
- Где? Где? - спросил Ваня.
- Сахара - это пустыня, - объяснила Оля. - Там только песок... Нет воды и нечего есть...
- Правильно, молодец, - похвалила Ирина. – Слушайте… «Со мной не было ни механика, ни пассажиров, и я решил, что попробую сам всё починить, хотя это очень трудно. Воды у меня едва хватило бы на неделю. Я уснул на песке в пустыне. Где на тысячи миль вокруг не было никакого жилья. Вообразите же мое удивление, когда на рассвете меня разбудил чей-то тоненький голосок. Он сказал:
- Пожалуйста, нарисуй мне барашка!
- А?
- Нарисуй мне барашка».
- Барашка?.. Барашка! - веселились Ваня и Махмудка.
- «…Я вскочил, - повысила голос Ирина, - как будто надо мною грянул гром. Протёр глаза. Стал осматриваться. И увидел забавного маленького человечка, который меня серьёзно разглядывал»…
Она читала с чувством, увлекаясь сама.
Только Ваня уже спал, свернувшись калачиком.
- Все кончится хорошо? - спросила Оля. - Если все кончится плохо, я не буду слушать!..
В уголке, у темного, низкого окошка, при свете маленькой лампочки Василий рисовал дом. Его окна, наличники и балконы. Его острую крышу и высокое крыльцо...
Он не заметил, как подкрался к нему Махмудка.
- Что это?
- Это наш будущий дом. - Сказал Василий. – Тихо. Слушай про Маленького принца.
Но Махмудка схватил карандаш, быстро, страстно, начал пририсовывать к дому детали.
- Здесь - кормушка для птиц!.. А здесь повесим флаг!..
В это время погас свет.
- Опять отключили! Ура!
- Будем рассказывать страшные сказки!
И утро это, и день наполнены были трудом.
Василий таскал воду из Мсты.
Под навесом, где располагалась летняя кухня, Ирина готовила еду.
Потом они поливали огород.
- Я посажу розу, - сказал Ваня Дай-Дай. - Как у Маленького принца.
Потом все вместе мыли посуду. Махмудка разбил тарелку, виновато посмотрел на Василия, но Василий даже не нахмурился.
- На счастье, - улыбнулся он.
- Оля, - сказала Ирина. - Присмотри за мальчишками. Мы с папой идем купаться.
…Василий и Ирина искупались в реке и теперь грелись на солнышке.
Смотрели на деревню Громово, которая была на другой стороне Мсты.
- У нас все будет! - вдруг сказал Василий. - Я проведу хорошую дорогу через лес. Самолет не обещаю. Но хорошая дорога будет…
Они шли по тропинке к своему жилищу.
- Мать-мачеха, болиголов, - называла Ирина, - волчья дудка… вонючка… кукушкины слезки… божье дерево… маткина душка… Скажи, а растет здесь… аир?
- Аир?... Не знаю… Зачем тебе аир?
- Лекарственное растение… Я же врач. Мне интересно… Тихо! Слышишь? Кукушка кукует… Ей давно пора замолчать, а она кукует…
- Кукушка, кукушка… - начал Василий.
- Только попробуй! - Яростно прервала его гадание Ирина. - Только попробуй спросить, сколько лет нам жить!
И вдруг заплакала.
Василий смотрел на нее с тревогой и недоумением.
- Что с тобой?..
- Не обращай внимания… По сыну соскучилась… Устала…Ой, смотри!
Из лесу на поляну вышел лось, смотрел на людей некоторое время, потом скрылся в зарослях.
Дети спали. Не все, конечно. Махмудка, правда, спал, а Ваня просто лежал с закрытыми глазами, прислушивался к тишине. Оля вздыхала, вертелась, вскрикивала во сне…
Ирина подняла голову от подушки.
- Чего не спишь?
- Да, так. Думаю… - сказал Василий. - Вот кукушка… Серая такая птичка, размером со скворца… Ничем не выделяется. Ни пеньем, ни опереньем…Но есть у нее одна странная особенность. Полное отсутствие материнского инстинкта. Подкладывает свои яйца в чужие гнезда… И приемные родители стараются изо всех сил… Растят чужого птенца… Хотя он приносит им горе. Выкидывает из гнезда родных детей… Но это птица, существо неразумное… А где и когда иные женщины потеряли материнский инстинкт?! Что же такое творится с людьми?!
Ирина встала, подошла к нему, обняла за плечи…
- Пойдем, посидим на скамеечке... Подышим.
- Комары закусают.
- Там звезды...
- Сонька волнуется. Какой-то зверь ходит поблизости.
Чувствуя присутствие своих хозяев, ласково повизгивала около своей будки Сонька.
- Понимаешь, им скучно! – Говорила Ирина. - Я читаю сказку, а им скучно. Они думают только о богатстве и деньгах. Они рациональны! Мне иногда кажется, что они смеются над нами.
- Ну, это естественно... Что они слышат постоянно, как только научатся понимать язык взрослых? Только разговоры о деньгах. В одной семье, потому что их не хватает. В другой - потому что денег слишком много… Время романтиков прошло. Романтик сейчас - фигура комическая. Но нам поздно меняться. Ты заметила, что из нашего языка исчезают некоторые слова.
- Какие?
- Ну, например, совесть. Я помню, в детстве самый большой укор был «у тебя совести нет»… Теперь это слово почти забыто… - сказал Василий. - Я старался понять, как возникло это слово. Со – в русском языке обозначает соединение, слияние… Весть – послание, передача информации. Совесть – это послание… Соединение человека с Богом. Чтобы судил человека за поступки и мысли изнутри..
Он сомневался, что ей интересно и потому замолчал.
- Откуда ты это всё знаешь? – спросила Ирина.
- Собирал по крупицам.
- Дальше.
- В другой раз.
- Что с тобой?
- Да, так… Задумался… Может быть, эти ребята, когда вырастут, приспособятся, будут жить богато и сытно. Но они уже никогда не будут детьми… Представляешь, люди, у которых не было детства!..
- Но у тебя тоже не было детства… только научился ходить, уже на поле. А потом детдом…
- У меня было детство, - запальчиво сказал он. - Знаешь что…Тут неподалеку живёт художница из Питера.
- Какая художница?
- Помнишь, мы подвозили её?
- Ну и что?- спросила Ирина, не понимая, куда он клонит.
- Давай купим краски и поедем к ней.
- С чего бы это?
- Пусть порисуют. Надо как-то встряхнуть их. Жизнь у нас какая-то однообразная…Может, рисование пробудит что-нибудь…
- Что?
- Не могу найти слово, но что-то хорошее.
- Тебе кажется прилично, так вот взять и приехать? Надо ведь предупреждать.
- Но у нас нет её телефона… Ты не бойся – она простая и хорошая… Я сразу понял – это наш человек… Детям нужны свежие впечатления…
- Но теперь за всё надо платить. Откуда у нас?
- Придумаем что-нибудь… Ты иди… Спокойной ночи. Я еще посижу немного.
- Вася, так хочется поехать на море… На тёплое Чёрное море… Под Геленджик… Как в былые времена. Вдвоём… Снять комнату на берегу… Мы имеем право пожить для себя!.. После всех твоих горячих точек… Спокойной ночи. Может, удастся заснуть сегодня.
Женька-Вор спустился по крутому берегу.
Смутно светилась полоска берегового песка меж водой и кустами.
На воде неподвижно лежали лодки.
Женька- Вор отомкнул замок. Звонкнула цепь.
Приподнялись и опустились весла.
Лодка пересекала реку.
На той стороне светились окна.
Погасли.
Женька-Вор тихо пробирался по поляне к парникам.
Кавказская овчарка встала на его пути.
Лаяла. Скалила клыки.
Вышел Василий с ружьем.
- Убери собаку! - Закричал Женька-Вор.
- Загаси сигарету! - приказал Василий. - Ты что, дурак?.. Такая сушь... Пожар устроишь!..
- А ты собаку убери! Её нужно на цепи держать… Загрызёт прохожего человека, отвечать будешь! Вот штаны новые разодрал…
- Ты чего ночью по чужой земле шляешься?
- Я не по чужой! - кричал Женька. - Я – по общей!. По своей.. Здесь вся земля - общая!
- Читать умеешь? Видишь табличка «Приватизировано».
- Я и слова такого не знаю… Эта земля всегда была – общая!...
- Теперь моя. Я здесь хозяин.
- Хозяев тут развелось! – кричал Женька, потом сбавил тон. - Я, вроде, заблудился...
Фонарик двинулся сначала по лугу, потом затерялся в лесу.
- Кто это был? – спросила Оля.
Оказывается, дети тоже вышли из дома. Стояли на крыльце.
- Заблудился парень, - сказал Василий.
- Я знаю таких, - сказала Оля. - Высматривает, а потом придут ватагой грабить… Могут и убить…
- Что у нас грабить?! – постарался успокоить её Василий.
- За пол-литра могут убить, - упрямо говорила Оля. - Провода срежут... Машину разберут на металлолом.
- Я говорил, - яростно вмешался в разговор Махмудка, - надо калаш купить! Настоящий!.. Как без калаша жить?!
- Ушел, а запах остался. – Сказала Оля. - Вонючка!.. Ненавижу пьяниц… Вон Сонька все еще рычит... И не надо ее на цепь сажать. Не надо! Это несправедливо…
…Утром они увидели разгромленные парники. Женька унес всю алюминиевую арматуру и плёнку содрал. Безжалостно растоптал помидоры.
Василий, Ирина и дети стояли молча над разграбленным огородом.
13
Художница Настя подняла с пола маленького рыжего котенка и поцеловала его.
- Это котенок из моего детства.
Она снова поцеловала котёнка и опустила его на половик.
- Можно, я закурю, - спросил он и дрожащими пальцами пытался достать сигарету из пачки.
- Курите.
- У меня нет спичек, - сказал Василий.
- Вот, - она потрясла коробок возле уха, чтобы убедиться, что он не пустой.
В коробке заскрипело, заверещало… Вылезла божья коровка. И улетела.
Он взял коробок, коснувшись её пальцев…
- Нет, - решительно сказала Ульяна, - не туда идём. Не туда! Канал этого не допустит. Это ведь в прамтайм, для семейного просмотра… Слишком сложно и тревожно для средней домохозяйки и безработного мужа… Сотри это… И не пытайся вернуть!
- Ладно, - ответил Платон. – Ладно, поехали дальше… Хотя я так тоскую по другим текстам. Если бы был жив Фёдор Михайлович, он бы написал об этом детском доме гениальную вещь, а нам не пришлось бы… Не надо было бы, и не захотелось стряпать для канала эту лабуду, украшая её нашими чувствами...
- Что с тобой?! – испугалась Ульяна. – Ты ведь так мечтал об этой работе.
- Да, мечтал. Но ужасно быть зэком – шаг вправо, шаг влево и тебя одёрнут, растопчут, лишат работы… И один довод, это для прамтайма. Домохозяйки не поймут. А детям рано! А дети больше нас о теперешней жизни знают. Нам бы написать честный сценарий о Грише Перельмане! Об его отказе от миллионов! Вот, что нужно людям. А не это манная каша! Ладно, поехали…
Он склонился над клавиатурой ноутбука.
…Только две клумбы с крокусами сияли.
Первым из машины вышел Ваня Дай-Дай. Он нёс большой пучок зеленого лука.
За ним вышла Оля. Она прижимала к груди трёхлитровую банку с молоком.
Ирина несла цветы.
Махмудка - пучок моркови.
Василий замыкал шествие.
Художница Настя смеялась, встречая гостей. Её рабочая куртка была похожа на камуфляж - вся в пятнах краски.
Дети складывали свои дары на скамейку возле крыльца. Получился замечательный натюрморт.
- Вот мы и приехали, - сказала Ирина. - Мы хотим рисовать.
- Тогда давайте сразу и начнем, - предложила Настя.
- Мы совсем одичали на своем хуторе, - извинялся Василий. - Всё работа и работа. Огород. Скотина. Лес. Грибы-ягоды. Никого не видим.
- Я тоже одичала... Только черемуха отцветет, сирень начинает... Не успеешь весну написать, а тут уж первый снег... Проходите.
- Мы купили бумагу и акварель. И кисточки.
- Акварель для детей не подходит, - сказала художница.
- Почему, - спросила Ирина.
- Акварель очень сложная техника… Лучше гуашь или пастель… У меня всё есть.
Изба была просторная без перегородок и клетушек. Одна большая комната. По стенам висели пейзажи. Натюрморты с цветами. Мольберт с незаконченной картиной.
Дети притихли. Их оглушил этот незнакомый мир. Они озирались, как зверьки в новой клетке.
- Будем рисовать? - спросила Настя. - Или сначала чай?
- Рисовать! – закричала Ксюша.
- А я хочу чаю с конфетами, - важно сказал Ваня.
- Ну, так чай или рисовать?
Большинство проголосовало за рисование.
- Что ты будешь рисовать?
- Самолет!
- А ты?
- Трактор!
- Розу!
- Собаку!
- Подсолнух!
- Я тоже - собаку! Нашу Соньку.
Ребята расположились прямо на полу, на старом ковре, устланном газетами.
- Вот бумага, - говорила Настя, - кисточки... Краски... Что еще нужно для счастья?.. Я тоже буду работать...
Они замерли, каждый перед своим листом бумаги. Бумага была такая белая и чистая. К ней страшно было прикоснуться...
Ваня осторожно кисточкой, как лапкой, тронул бумагу. Осталось голубое пятнышко...
Махмудка провел зеленую полосу...
Оля рисовала дом на берегу реки...
Василий и Ирина сидели в сторонке, стараясь не спугнуть чудо творчества.
Настя делала набросок портрета Махмудки.
Ликующий вопль Вани нарушил сосредоточенную тишину.
- А я уже нарисовал!
Он размахивал в воздухе листком, покрытым яркими пятнами.
- Что это? - спросила Настя.
- Это самолёт!
- Очень красиво. Но где самолёт?
- Он взорвался. И все погибли.
Ваня прижался к Насте-художнице.
- Можно, я у тебя останусь жить?.. Мне здесь нравится... Я буду рисовать… рисовать… рисовать!
- А как же твои мама и папа? Они будут скучать без тебя.
- Тогда я нарисую еще один самолет. И он тоже взорвется!
- Послушаем музыку? - Настя включила проигрыватель.
Рахманинов. Второй концерт.
Музыка сопровождала их по лесной дороге, тревожа и приподнимая их маленькие, униженные жизнью, души.
Тучи рассеялись и светило солнце. За деревьями обозначился их хутор.
- Я хочу за кустик, - сказал Ваня. – Слишком много чаю выпил…
Василий остановил машину. Ждали, когда Ваня вернется.
И вдруг услыхали детский плач.
На дороге, перед воротами, лежала собака Сонька. Она была не живая, мертвая.
Женька-Вор опустил бинокль.
Женька шел, прихрамывая, по деревенской улице.
Окна домов, покинутых дачниками, были забиты досками, а некоторые даже закрыты плёнкой.
На безлюдной улице стоял старый, облезлый, со ржавой коляской мотоцикл.
Женька толкнул дверь и скрылся в избе…
Он недолго пробыл там. Вышел.
Стал заводить свой мотоцикл. У калитки стояла беременная женщина.
Она перекрестила Женьку.
Мотоцикл завелся. Помчался по пыльной дороге.
По дороге, среди полей, с грохотом летел мотоцикл.
…Большой, серый, камень лежал на собачьей могиле.
- Мы не забудем тебя, - сказал Махмудка.
Рядом, на свежем песке - пустая миска для еды и цепь.
- Ты защищала нас! - сказала Оля.
- Я тебя люблю, - сказал Ваня.
- Это - смерть, - сказал Василий. - Вы еще не знаете, что это такое. Но она существует...
- Я знаю, - сказал Оля. - Нашего старшего брата, Алешу, убили на моих глазах. На Рождество, в клубе…
- А дядю Жору, - сказал Махмудка, - прямо на остановке… Я видел…
- Все равно! - кричал-плакал Ваня. - Она будет здесь бегать!.. Играть!.. На нашем дворе…
14
…Василий и Ирина рассматривали Зою через пуленепробиваемое стекло. Это была тюрьма, прозванная в народе «Белый Лебедь».
Зоя рассматривала их.
- Да чего же мне возражать? - ее голос был искажен микрофоном.- Спасибо, что взяли. На вид вы люди приличные. Пожалейте их.
- А вам не жалко? Они ведь привыкнут к нам.
- Пусть… Берите насовсем. Выйду на волю, нарожаю ещё. Делов-то... Да и тут у меня кто-то родится скоро... Подрастёт... Исполнится три годика, заберут в детский дом. Если мальчишка будет, Сережкой назову... Запомнили?... Мне, вроде, условно-досрочное светит...
…Василий включил магнитофон, и музыка гармонично влилась в жизнь новгородского леса.
Занавес был сделан из легкого, белого, укрывного материала, натянутого меж двух шестов, вколоченных в землю, украшенный вырезанными из бумаги цветами.
Артистами были Василий, в форме майора ВДВ и Ваня Дай-Дай с маленькой короной на голове. Он играл Маленького принца.
- Как! Ты упал с неба? - спросил Василий.
- Да, - скромно ответил Ваня. – На парашюте... Я - десантник…
Зрители – деревенские соседи, дачники, бригада лесорубов, да Варвара, жена Большакова, зааплодировали.
- Вот забавно!.. – Василий пытался выправить ситуацию. Зашептал: - А ты тоже явился с неба?
- А ты тоже явился с неба? Ты тоже ВДВ? – спросил Маленький принц.
- Откуда ты прилетел, малыш? - тянул свою роль Василий. - Где твой дом? Как тебя зовут? И сколько тебе лет?
Ваня подошел к скамье, на которой сидели зрители, приложил палец к губам.
- Взрослые очень любят цифры, - начал он свой монолог. - Дальше я забыл… Но меня на самом деле зовут Ваня. Я из Козловки… Мне семь лет. И я вовсе не принц, а просто мальчик…
Из-за занавеса вышел Махмудка с деревянной саблей в руке. Усы, нарисованные угольком придавали его лицу, ещё более детский, но и свирепый вид. На голове у него была чалма из полотенца. За ним шла Оля в кошачьей маске. А завершала шествие Ирина в костюме Бабы-Яги.
- А теперь Оля споёт нам песню, - сказал Василий. - Поприветствуем нашу звезду… Песня «Я научусь летать!»
- Я спою вам другую песню, - сказала Оля. – Я слышала её по радио и запомнила.
И она запела тихо и робко, потому что первый раз выступала на людях.
Руки усталые
Тихо опущены.
Волосы русые…
В узел затянуты.
Милая моя,
Добрая моя,
Тихая моя
Мама.
Но голос ее прервался. Она всхлипнула, хотела спрятаться за занавес, но запуталась в укрывном материале, билась, как бабочка в сачке.
Занавес упал. И взорам публики предстали растерянные участники представления. Василий, Ирина и два костюмированных малыша…
Оля бросилась бежать.
Она пересекала поляну, и лёгкая воздушная ткань тащилась за ней, как смятые крылья.
Василий рванулся, было, следом, но Ирина остановила его.
- Подожди… Я разберусь. У меня это лучше получится…
Ирина догнала Олю среди первых деревьев.
- Ну, что случилось? Ты так хорошо пела… Даже лесорубы растрогались. Ну, успокойся, девочка… Не плачь.
- Ну, скажите, маменька!.. Скажите! Почему добро побеждает зло только в сказках?..
Она плакала, она страстно требовала ответа.
- Нет, почему же, - Ирина искала слова утешения и не могла найти.- Иногда добро побеждает и в жизни… - неуверенно сказала она. - Не плачь…
…Из лесов другого берега всходило солнце. Рвался к зениту красный шар.
Ирина скинула халат и протянула руки к солнцу.
- Солнышко, - сказала она, - у меня родилась внучка!.. Я так хочу еще немножко пожить!.. Может быть, все еще обойдется?.. Может быть, все не так страшно, солнышко?..
Из кустов на неё, затаив дыхание, смотрели мальчишки, её приёмные дети.
В этих взглядах не было ещё мужского желания, только любопытство и жажда все узнать. И еще, восторг, вызванный нарушением всех запретов.
Старый рыбак с завязанным горлом, в пальто и шляпе оторвал взгляд от поплавка и обалдел от видения нагой, светлокожей после зимы, женщины.
Поплавок дергался и выскакивал из воды. Клевало.
Ирина растиралась махровым полотенцем.
- Как вода? – спросил Василий, не отрываясь от клавиатуры.
- Чудесная, - сказала она. - Всё редактируешь?
- Но я приготовил тебе кофе.
Он тоже не хотел ссоры.
- Как?
- На спиртовке… Знаешь, я решил, что мы заведем свой движок.
- Лучше - солнечные батареи!
Она подхватила идею, как будто это была игра.
- И не надо будет никому писать заявлений.
Он не играл, он был серьезен.
Ирина пила кофе маленькими глотками. Обняв ладонями чашку, грела руки.
- Спасибо.
- Совсем разучился писать, - Василий переписывал заявление шариковой ручкой. - Понимаешь, не хочется слишком официально… Но и стихами тоже не хочется.
- Ты не сердись, - сказала она… - Я всё же поеду… Ужасно скучаю по сыну. Внученьку увижу…
- Когда собираешься ехать?
- Да как купишь билет, так и поеду.
-
День был не праздничный, не воскресный. Народу в храме было немного.
В дальнем углу храма отец Игорь разговаривал с каким-то наголо бритым, явно сокрушенным и растерянным, парнем.
Ирина ждала, когда священник сам подойдет к ней.
Он подошел, смотрел со вниманием.
- Я хотела исповедаться, отец Игорь - сказала Ирина. - Но, наверное, нельзя сейчас… Не постилась… Лекарство принимала… Кажется, нельзя лекарство перед исповедью?.. Хочу просто поговорить… Можно?
- Конечно, можно, Ирина Николаевна… Давайте вот здесь, в уголочке… Слушаю Вас.
- Я вынуждена уехать… Василий остается один, с детьми… Прошу Вас поддержите его. Он вам верит… Не оставляйте, когда он останется один…
Священник с удивлением слушал её.
- Я больна… Мне осталось жить… не больше года… Я врач и знаю, что говорю… Василий – сильный… Но мне его жалко… Он думает, что я уезжаю из-за внучки… Что я вздорная… Что не приняла деревенскую жизнь… А я просто не хочу умирать здесь… при них… Не хочу… Умоляю вас, поддержите Васю!.. И потом, когда он немного успокоится, пусть найдет какую-нибудь… хорошую женщину… Детям нужна мать… Вот всё, что я хотела сказать… Отец Игорь… Я надеюсь, вы сохраните… тайну исповеди.
- Я сохраню вашу тайну, - сказал он. - Хотя лучше бы вам самой сказать ему всё… И вместе встретить беду. Но я уважаю вашу позицию… Бог милостив. Буду молиться, чтобы Он исцелил вас.
- И ещё… Молитесь, чтобы Василий помирился с сыном, - попросила она.
- А что у вас? Проблемы?
- Да, они дружили… Всё было хорошо… А потом Валерий вдруг стал дерзить отцу… Какие-то странные друзья... Алкоголь...
- Говорите… говорите.
- Отказался служить в армии… Достал какие-то справки…Это особенно было оскорбительно для Василия. Он же офицер, настоящий... Для него честь - это все… Однажды Валерий пришёл пьяный… Стал издеваться над армией… Тогда мода была такая… Все пинали, кому не лень… Василий ударил его по лицу… И с тех пор вражда… Тихая, непримиримая… Молитесь за нас, отец Игорь.
- И вы молитесь.
- Я каждую минуту молюсь за них, - она улыбнулась жалко и виновато.
- Да, я буду молиться. Бог милостив…
У отца Игоря было крепкое мужское лицо. Служба в армии оставила в неё свой след, который никогда не сотрётся.
- Стоп, - сказал Платон. – Я не согласен. Пускай она уедет. Пускай к сыну… Или влюбится в другого мужика… И уедет с ним… Ну хотя бы на Камчатку. Не понимаю, зачем ей болеть! Зачем умирать!
- А я не хочу, чтобы она бросила его в трудную минуту! Пусть лучше умрет! - мрачно и неуступчиво смотрела ему в глаза Ульяна. – Я не поступила бы так.
- Но они не мы с тобой. Они уже совсем другие люди. Это сценарий… Придуманные и случайно соединенные нами персонажи... – сказал он.
- Мы! Ты ведь приучил меня думать, что это всё разные варианты наших жизней… Лучше пускай умрет, чем предаст… - упорствовала Ульяна. - Неужели ты предпочел бы, чтобы я изменила тебе и уехала бы с другим?
- Конечно, - простодушно сказал Платон. - Лучше влюбись и будь счастлива, но живи, чтобы я знал, что ты жива… и обязательно вернешься ко мне. А увлечения… Да чёрт с ними, с увлечениями! Ты всё равно вернешься… Приползёшь ко мне, зараза!
- Значит, ты не любишь меня…
- Ну, вот, - огорчился Василий.
- А для меня - лучше бы ты умер, чем ушел к другой…
Он с трудом сдерживался, чтобы не уйти. Чувствовал прилив обиды.
- Ну и пиши сама! Я не хочу ссориться с тобой из-за каких-то выдуманных нами людей.
Но взял себя в руки. Улыбнулся, поцеловал её мокрые от слёз щеки. Солоно.
- Ладно. Прости… Ну, если так хочешь, пускай заболеет… Я не люблю спорить и ссориться. Я боюсь потерять тебя… - В мире так много непонятного… непонятных связей… Слова притягивают дела… Я боюсь… Я не хочу рисковать… - Он старался незаметно переменить тему. - Кроме того, сериал задуман, как ярмарка невест… Если Ирина умрет, искать невесту - пошло, а если предаст, то я… то есть, Василий как бы обретает свободу…
- А я не хочу, чтобы мы хорошую женщину обрекали на предательство. Я уже люблю эту Ирину, я в ответе за её поступки…
- Ладно… Пока оставим это… Пошли дальше… Вот такой диалог… как тебе?... Ты ведь любишь меня… Знаю, любишь… И я люблю тебя. И чего это тебе вдруг понадобилось уезжать! Там все хорошо. Нашу внучку зовут Алла… Она весит четыре килограмма… Её любят все… У родителей хороший бизнес… Она вырастет, пойдёт в престижную гимназию. Будет учиться в Москве, или даже в Сорбонне. Она никогда не будет испытывать голода… Страха завтрашнего дня. Стыда и отчаяния бедности… Ее не выбросят, как котенка, за дверь… Не бросят на вокзале… Зачем ты едешь туда?
- Просто соскучилась. Хочу взглянуть на внучку.
- Ты вернёшься?
- Поживу немного…
- А мне-то как?.. Ты хоть пожалей меня… Как мне одному здесь?
- Так поедем вместе. – Сказала она. – Попросим кого-нибудь пока посмотреть за детьми.
-А они подумают, что мы бросили их . Нет! Нет, ты представляешь, как они воспримут это! Подумают, что мы бросили их. Разбегутся. Только-только стали привыкать к нормальной человеческой жизни.
- Ладно. Если ты так считаешь…
- Ну, хоть прости меня на прощанье.
- За что?
- Ну… за то, что выругался при тебе вчера, когда свет погас.
- Да ладно… Прощаю… И ты меня прости… Кажется, все, - она озабоченно проверяла, не забыла ли что-нибудь. - Экзюпери я беру… Ладно?.. Без меня вы все равно не будете читать. Хочешь, погадаю тебе?
Она наугад раскрыла книгу.
- «…Понемногу я понял, как печальна и однообразна была твоя жизнь. Долгое время у тебя было лишь одно развлечение: ты любовался закатом»… Муть какая-то в клеточку… Поискать ещё?
- Нет, дай я. – Василий взял книгу, раскрыл и прочел: «Дети! Берегитесь баобабов. Я хочу предупредить моих друзей об опасности, которая давно уже их подстерегает, а они даже не подозревают о ней, как не подозревал прежде и я». Оставь эту книгу здесь. Я буду читать им. Обещаю тебе…
Ирина положила «Маленького принца» на стол.
- Пойду, погляжу на Мсту, - сказала она. - Попрощаюсь…
…Ирина обняла и расцеловала каждого. Глаза были сухие. Душой она была уже не с ними.
Дети стояли молча, и в лицах не было ни страха, ни удивления. Только случайный комар или муха нарушали почти скульптурную их неподвижность. В жизни этих детей были и пострашнее события.
Как тюрьма оставляет неизгладимый след в облике взрослого человека, так и детские скитания и не детские страхи и унижения, сделали их лица не то, что взрослыми, но невозмутимыми. Они могли заплакать от мелкой обиды и обиходной несправедливости, но настоящие удары судьбы переносили спокойно и покорно. (Это говорится для того, чтобы не забыть, о каких детях пойдёт речь.)
Василий и Ирина сели в машину. Мотор не заводился.
Они вышли из машины.
Василий достал из багажника рюкзак.
Дети смотрели. Спокойно смотрели.
Василий запряг лошадь…
Ирина села с правого бока телеги. Василий только слегка тронул вожжи, и лошадь Мальвина мягко понесла телегу по знакомой лесной дороге от детей, стоящих у избы. От деревянной арки, на которой было написано «СЕМЬ Я ».
Телега скрылась за воротами.
- Сучка уехала, - сказала Оля. – Ну и пусть. Уехала сучка…
- Не смей так про маменьку! – Закричал Махмудка.
- Какая она тебе маменька, блин! Сука натуральная… Все суки… Все предают, бросают…
И ещё более крепкие непечатные слова и выражения, запавшие в их сознание с первых дней появления на свет Божий сотрясали экологически чистый воздух.
Махмудка бросился на сестру. И началась драка.
Они катались на ухоженной лужайке, приминая цветочки, которые сами и выращивали…
А Ваня стоял и тихо плакал.
Ехали молча.
Ирина обняла Василия. Прижалась к нему.
Мальвина остановилась, потянулась к обочине, где была трава.
Так и сидели они, обнявшись, дожидаясь пока лошадь насытиться, объедая пухлую, влажную, кочку.
- Красиво, - сказала она. - Особенно эта крапива… в сочетании с мусором… А эти пакеты шевелятся, как живые… И бутылки на ветках… Кому-то ведь пришла в голову такая фантазия - украсить елки пивными бутылками.
- Ты кажется, злишься? Почему?
- Я не злюсь… Мне просто очень грустно... Посмотри, драный пиджак висит на суку…
- Да, он висит уже месяц. Взяла бы и сняла, если раздражает.
- Мне противно прикасаться к нему.
- И другим тоже противно. Вот и висит.
- Ну почему у нас все так нелепо? Почему в Прибалтике и Европе всё чисто и разумно!
- Не знаю… Не я придумал эту страну… Но это моя страна… Разговоры тут не помогут… - сказал Василий.
- А что делать?
- Ага. И кто виноват?.. Классика… Ну, во-первых, сниму этот пиджак.
Он остановил телегу, вернулся к дереву, на котором висел пиджак, снял его. Запрятал в полиэтиленовый мешок для мусора.
- Ты злишься, - опять сказал он. - Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой…
И снова ехали молча.
- Я не брошу их… - сказал Василий. - У меня впервые, за много лет, появилась чувство, что я кому-то нужен… Кому-то кроме тебя… А сейчас чувствую и тебе не нужен…
- Слушай, опять эта птица… Коршун. Как в тот день, когда мы приехали сюда.
И вместе с жалобным криком хищной птицы уже слышен был перестук колес и паровозные гудки. Промчался товарняк.
…Они ждали поезда – муж и жена, прожившие вместе четверть века.
- Звони.
- Да, конечно, - откликнулась Ирина, и старалась не заплакать.
- Я тоже буду звонить.
Она кивала механически, а сама нервно перебирала документы, паспорт, билеты, деньги…
Порыв ветра вырвал из её рук билет, и он полетел над крапивой и фригийскими васильками вдоль путей.
Василий засмеялся невольно.
- Знак судьбы! – сказал он. - Теперь ты должна остаться!
Какой-то парень хотел поймать улетевший розовый листок, но не успел, и билет заскользил по земле к путям. Парень прихлопнул его сапогом. Поднял, рассмотрел и направился, не спеша, к Ирине.
- Спасибо, - сказала она и повернулась к Василию. - Ну, давай прощаться.
- Возвращайся скорее, – сказал он.
- Я постараюсь. Ты не беспокойся ни о чем.
За ближним лесом гуднул электровоз.
И появился – сначала маленький, игрушечный, потом увеличился до своих нормальных размеров и перекрыл перрон.
А когда через секунду тронулся, на бетонной площадке стоял один Василий.
Он потоптался немного, глянул вслед зеленым вагончикам…
Вагончик тронется, а он останется…
На привокзальной площади среди машин, шикарных, но явно мятых-битых, ждала его Мальвина.
- Уехала, - сказал Василий. - Уехала… Всё…
Мальвина потянулась к нему, то ли утешить, то ли хлеба просила.
Впереди, на дороге, Василий увидел женщину. Она была легкая, тонкая, в темном, длинном платье, туго обвязанная платком. Небольшой рюкзак был у нее за спиной.
Василий остановил лошадь.
- Здравствуйте… Куда вам?
- В Юрьево.
- Да вы же идёте в другую сторону! Подвезти?
- Не откажусь, - ответила она... – Спаси Господи!
Он развернул лошадь.
- А что вам в Юрьеве?
- Там один человек восстанавливает церковь. Хочу помогать ему.
- Может быть, вы поможете мне? – спросил Василий.
- А что у вас?
- У меня трое детей. Приемных… Да вот, жена уехала. Мне одному не справиться. Хотя бы на время…
Женщина с интересом рассматривала его. Задумалась, прикидывая.
- Ну и как? – спросил Василий.
- Дети?! Нет уж. Еле убежала от своих... Дети мешают… Хочу молиться в тишине. Я им говорю - Бог. А они смеются – Дог! Я им говорю «помолимся перед едой». А они смеются и бросаются хлебом… Вон видите - церковь?.. Дальше я сама… Спаси, Господи…
Она легко соскочила с телеги. Пошла, не оглядываясь.
- А с кем остались ваши дети? – спросил Василий вдогонку.
Она остановилась, улыбалась счастливо.
- Мама… Ещё не очень старая… И муж…
И заспешила к храму, который издали сиял сквозь деревья. Она красиво удалялась эта молодая женщина, тонкая, в черном платье до пят.
Василий снова развернул телегу.
Мальвина удивилась, но пошла в обратную сторону.
Василий достал мобильник.
- Ира… Как ты?
- Еду... А ты?
- Тоже еду...
А ехал он мимо крестьянских изб, в которых, по всем приметам, жили не крестьяне, а художники. У дороги сохли картины. И на всех - красивая, дикая, заросшая крапивой Россия. Цветущая. Отдыхающая от радивых хозяев….
…И снова изба. Снова баня. Здесь всё напоминало об уехавшей хозяйке. Её махровый халат. Свитер. Старая ветровка. Он сел на лавку, сгорбился…
Василий плеснул себе в лицо водой из кадки.
Дети ждали его под навесом. Тихо сидели.
- У меня зуб разболелся, - сказал Василий. - Поднимите руки, кто из вас был в Петербурге?.. Ну, вот видите, никто... Всё! Едем! - сказал Василий решительно. - Пройдемся по Невскому. Сходим в Русский музей. Посидим в кафе на Сенной. Сходим к стоматологу…
- Ура! Ура! - закричали дети, разрушая криком грустную неподвижность.
- Еще не всё, - жестом остановил общий восторг Василий. - Мы поедем в Санкт- Петербург по чистой дороге. Я не знаю, что мы увидим потом. Но наш отрезок пути в Петербург должен быть чистым. Соберем бутылки, банки, окурки. И освободим участок от мин.
- От мин?.. От каких ещё мин? - удивился Ваня.
- От мин-ловушек, - значительно сказал Василий. - Скотина ведь не знает туалета, ходит, где попало. Можно поскользнуться и упасть. Или кроссовки запачкать…
Ваня засмеялся, а Махмудка строго взглянул на него, и Ваня замолчал.
…Все усердно собирали мусор…
Только Махмудка стоял у муравейника и наблюдал жизнь трудолюбивых насекомых.
Василий подошел к нему.
- А ты почему не работаешь?
- Не хочу.
Василий не стал читать ему морали, просто пожал плечами и пошел помогать ребятам. Стал набивать белый пластиковый мешок мусором.
Махмудка стоял, прислонившись к дереву, и все смотрел, смотрел на муравейник.
Подошла Оля.
- Ты чего филонишь?
- Я это не буду делать. Это недостойная работа, - сказал он. – Пусть что-нибудь другое – буду делать! А это - не хочу.
- А что ты считаешь достойной работой?
- Точить кинжал…Торговать…
Василий взглядывал на них изредка… Он тоже работал наравне со всеми.
Оле надоело разговаривать с Махмудкой. Отошла.
А он все стоял у муравейника. Уж самому скучно стало, но стоял.
А муравейник так и кипел, так и шевелился весь от неутомимой деятельности создавших его насекомых…
... Петербург встретил их бурым смогом и дорожными пробками. Они медленно двигались в километровой веренице машин. Долго - долго стояли в перед светофорами. Стояли терпеливо. Дети смотрели из окна машины на город. Но пока видели только машины, машины, машины…
…Валерий Крылов, сын Ирины и Василия, краснощекий, полнеющий, молодой человек, крутил педали велотренажера. Пот стекал по щекам. Срывался с кончика носа. Он крутил педали так упорно и мощно, как будто взаправду вознамерился преодолеть время и пространство или, по крайней мере, поставить мировой рекорд. На самом деле, он боролся с лишними килограммами плоти, которые угрожали его здоровью.
Нетерпеливо звонил мобильник. Светился и даже подпрыгивал на кухонном столе.
- Да! - Ирина прижала нервный аппаратик к уху.- Слушаю!.. Вася!.. Здравствуй!.. Что там у вас?.. Говорят, дожди?..
- А мы в Питере!- по- мальчишески засмеялся Василий,- Мы едем!.. Соскучились!.. Мы в пробке застряли!.. Ну, через час!..
Ваня наклонился к телефону и закричал:
- Мама! Мы едем к тебе!
Дети радовались близкой встрече.
…Ирина ходила тяжело и беспокойно из комнаты в комнату. Квартира была замечательна по дизайну. Все было безупречно и функционально. Поблескивали большие и малые экраны телевизоров, компьютеров…
В полуоткрытую дверь стерильно просияла детская комната…
- Мам! - крикнул Валерий. - Кто звонил? Меня?
Она тоскливо стояла перед дверью в комнату сына.
- Сейчас отец приедет,- сказала она. - В пробке застряли.
- Какой отец? - нелепо спросил Валерий, не переставая крутить педали. – Отец? Чего ему надо?
- Соскучился…
- Соскучился? - Валерий стоял в проеме двери, вытирал пот полотенцем. - В общем, мне в клинику надо… У меня сегодня пациентов не меряно… Вы тут повстречайтесь, поговорите… Внучку покажи ему... Они скоро вернутся…
- Валерий!.. Ты должен встретить отца!.. – сказала Ирина.
- Вечно я что –то кому-то должен!.. – бурчал Валерий. - Должен служить в армии… Должен уважать родителей… Должен правильно выбирать друзей. Не жизнь, а исполнение долга.
- Я прошу! Я хочу, чтобы вы встретились… по–человечески… Пожалуйста, сынок, пожалуйста!.. Мало ли что…
- Мама! Не хочу! Опять поссоримся из-за какого-нибудь пустяка… Ладно. – Валерий был не злой человек и жалел мать. - Я погуляю немного в парке… Настрою себя… Займусь самовнушением… Найду Светку. Вернемся вместе.
Он торопливо пошел в ванную…
С наслаждением принимал душ.
Вытирался. Напрягал и расслаблял мышцы, озабоченно рассматривая себя в большом зеркале.
Машина Василия медленно продвигалась к центру города.
В прихожей перед зеркалом Ирина испуганно вглядывалась в свое отражение.
- Господи,- шептала она,- Господи…
Хватала с подзеркальника какую-то косметику, выдавливала крем из тюбиков, пыталась привести в порядок свое несчастное, осунувшееся, лицо. Причесывалась, с отвращением освобождала щетку от выдранных волос.
В дверь позвонили. Она быстро накинула на лицо свое улыбочку, бодро вскинула подбородок, пошла открывать.
- Сейчас, сейчас,- приговаривала она, расправляясь с замками и цепочками – Долго же вы торчали в пробке….
И распахнула дверь. И замерла от счастья.
- Мама! – кинулся к ней Ваня.- Мамочка!.. Мы ехали. ехали.. И приехали…
Оля подала Ирине руку для пожатия, но не выдержала, уткнулась ей в плечо лицом.
- Мы привезли тебе землянику! - кричал Ваня, - Она измялась, но все равно вкусная!
- Ну, здравствуй, родная моя! - Василий обнял, наконец, жену свою. - Какая же ты худенькая!.. Тебя что, не кормят здесь?.. Нет, всё!.. Мы забираем тебя домой!..
- Предупреждать надо заранее, - смеялась-плакала Ирина.- Так ведь и умереть можно… от радости… Да, проходите, проходите… Ребята как выросли!... Сейчас Валера придет… Дела... Света с Аллочкой гуляют… Скоро вернуться… Вы голодные, наверно, с дороги?.. Я сейчас…
- Подожди с едой, - взмолился Василий. - Давай поговорим немножко… Поедем домой, а?.. Очень без тебя плохо...
- Через месяц приеду… Тут дела кое- какие нужно закончить…
Мальчишки и Оля, между тем, осваивали квартиру.
- Ух, ты! Богато!- сказал Ваня.- Наверно, тут на миллион всего!..
- Смотри, какой экран у телика!.. - одобрил Махмудка, - А это золото, да?
Оля царапнула коготком лампу, стоящую на полке.
- Старинная… У них тоже свет выключают.
- Да она без керосина!
Ваня потянулся к лампе. Не удержал. И она грохнулась о паркетный пол , и стекло разлетелось на множество осколков. Мальчишки замерли.
В дверях возникла Ирина.
- Ничего, мальчики, ничего… Пустяки…
Они с Олей ползали по полу. Собирали осколки.
- Махмудка!- звал Ваня,- Иди сюда!.. Смотри, какой велосипед!
А сам уже крутил педали велотренажёра.
- Пусти!- стал стаскивать его Махмудка,- Я тоже хочу!
Ваня отбрыкивался ногой.
Оля быстро перебирала кнопки дистанционного управления телевизора.
На огромном экране мелькали кадры в странном и неожиданном монтаже.
Махмудка поднимал гантели.
- Спорим, подниму сто раз! Спорим!
Гантели с грохотом упали на пол, покатились…
Никто не слышал, как открылась входная дверь. Вкатилась мягко хорошенькая коляска. Вошли Светлана, невестка, классическая блондинка, и Валерий. Остановились в прихожей.
Квартира кричала детским криком, смеялась, гремела музыкой из телевизора.
- Что это?- испугалась блондинка Светлана. - Что это, Валера?
- Я же предупреждал тебя,- хмуро сказал Валера.- У нас гости. Отец со своим детским домом.
Заплакала в коляске Аллочка. Василий вышел в прихожую.
- Привет, - сказал сын.
-Привет,- сказал отец.
Они не обнялись, не подали друг другу руки. Просто стояли и смотрели друг на друга.
- Хорошо выглядишь,- сказал сын.
- Спасибо… Здравствуй, Светлана… Показывай дочку….
Светлана доставала из коляски орущую что было мочи девочку.
- Красавица,- галантно сказал Василий. - Вся в тебя…
- Я сейчас,- благодарно и хорошо улыбнулась блондинка. - Только переодену ребенка.
Они настороженно смотрели друг на друга, Василий и его сын.
В гостиной, на замечательном, обитом гобеленом диване, под звуки альтернативной музыки из телевизора, скакали Ваня и Махмудка.
Оля, расположившись в кресле, взахлеб рассматривала глянцевый журнал.
- Ребята, - позвал Василий,- выключите музыку. Идите сюда.
Ирина перестала собирать стеклянные осколочки, стояла смотрела то на мужа, то на сына.
Из детской вышла Светлана с Аллочкой на руках.
- Это ваш старший брат Валерий, - сказал Василий,- А это ваша маленькая сестренка Алла … Мы - одна семья.
- Надолго вы в Питер?- спросил Валерий.- Я сниму вам номер в гостинице …
- Не надо, - сказал Василий. – Мы вечером домой. Ребятам завтра в школу. Собирайтесь ребята.
- Поели бы,- пыталась задержать их Ирина.
- В другой раз,- пообещал Василий. – Надо город ребятам показать… В другой раз, Ира.
- Отец, - Валерий внимательно рассматривал его лицо.- У тебя щека припухла.
- Да, - сказал Василий, -зуб разболелся.
- Так, в чем же дело! – вдруг повеселел Валерий. – Я через два часа буду в клинике. Приму тебя без очереди… Вот моя визитная карточка. Там и адрес, и схема транспорта. Приедешь?
- Посмотрю…
- Ты не запускай, это очень опасно – запускать зубы!
- Спасибо, - сказал Василий, - если уж совсем невтерпеж будет… Номер в гостинице… - вдруг пробормотал он. - Вот спасибо!... Это ведь какие деньги нужно иметь, чтобы в гостинице… Нет. Мы уезжаем сегодня!.. Пошли, ребята!.. Пошли, пошли!..
Он наскоро обнял и поцеловал жену.
- Приезжай скорее! Как ты здесь живёшь в таком… шуме… в такой духоте…
Ирина смотрела, как они толпятся в прихожей, как уходят…
Они поднимались по лестнице Исаакиевского собора. Впереди - Оля. За ней карабкались малыши. Василий замыкал шествие. Подстраховывал.
Ваня сел на ступеньку.
- Вы идите… Я здесь посижу…
Его уговаривали. Поднимали, тащили.
- Зачем мне туда!.. На небо!.. Я к маме Ире хочу!
Но его все равно тащили. Наконец, поднялись на самую верхнюю площадку.
И замерли, и затихли, ошеломленные.
- Ух ты! Высоко!
- И все видно!
- Весь мир!…
- А я вижу наш дом! - закричал Ваня.
- Где? – живо обернулся Махмудка.
- Отсюда не видно! - сказала Оля.
- Видно! - закричал Ваня. - И Мсту видно!..
- Это не Мста, - сказала Оля. – Это другая река…
- Это Нева… - подсказал Василий.
- Не - ва! Не- ва! Не –ва! – в упоении дразнил Махмудка.
- Вон Мальвина пасется!.. - кричал Ваня.
- Это не Мальвина. Это Петр Первый на коне. - Сказала Оля. – Я его сразу узнала…
- Ну, и пусть Петр Первый! - гневно закричал Ваня - Я к маме хочу!
…Василий сидел в стоматологическом кресле. Смотрел на мощную спину врача, на красивую ассистентку.
Врач оглянулся . Это был его сын Валерий. Лицо его было серьезно и осмысленно – лицо профессионала человеческих пыток. Только лёгкая насмешливая улыбка слегка касалась его губ и глаз.
Оля, Махмудка и Ваня сидели в коридоре перед страшным кабинетом. Смотрели на дверь. Слушали, как воет бормашина, как брякают инструменты.
- Не кричит! - с гордостью сказал Махмудка. - Мужчина!
- Ему больно? - шепотом спросил Ваня.
- Конечно, больно, - сказала Оля. - Но он не будет кричать! Я знаю, он не будет!
- Я бы тоже не кричал! - сказал Махмудка.
И опять слушали бормашину.
Потом открылась дверь кабинета. Появился Василий. Он был бледен. Нащупал рукой кресло и бухнулся в него.
- Ну, как? - Спросила Оля робко. - Очень больно?
- Все отлично, - сказал Василий и потерял сознание.
В дверях стоял крутой стоматолог Валерий Крылов, смотрел на отца, вытирал полотенцем руки и улыбался.
…Они сидели за длинным столом уличного кафе и пировали. То есть пировали дети, а Василий сидел и грустно смотрел на еду, согревал щеку ладонью.
Официант принес пирожные и сок. Был любезен и вежлив. Дети важничали и манерничали, тянули сок через соломинку.
За соседним столиком сидел парнишка лет четырнадцати. Одет был броско, хоть и не в новое. Он был одинок, независим, но поглядывал на Олю.
Василий не выдержал, поманил парня.
Тот взял свою пластмассовую формочку с набором суши, принял приглашение, пошел на зов.
- Присоединяйся, - сказал Василий. - Я вижу, ты скучаешь.
- Я скучаю? - удивился парнишка. - Вам показалось… Просто отдыхаю… Сегодня был трудный день.
- Познакомься с моими детьми, - сказал Василий.
- Ваши? - у парнишки были серые, холодные, умные глаза.
- Мои… Ольга… Махмуд… Иван...
- Откуда приехали?.. Где живете?
- В лесу, - улыбнулся Василий. - На берегу реки. У нас свой дом.
- Здорово. Тачка есть?
- Есть… Тачка… очень старая… Но зато лошадь молодая.
- Чем занимаетесь?
- Огород. Корова. Грибы, ягоды… А ты? В каком классе?
- Я уже не учусь… Научился считать и достаточно. Бессмысленно и некогда.
Он рисовался немного, этот питерский парнишка, старался произвести впечатление на Олю. И ловил волну интереса с ее стороны.
Маленькие заняты были едой. Не потому что были голодные. Еда была незнакомая и заманчивая.
- А ты, чем занимаешься? – спросил Василий.
- У меня бизнес, - и парнишка опять метнул взгляд на Олю и опять получил ответ - полуулыбка, подергивание плечиком. - У меня тоже свой дом. Пятиэтажный… Памятник архитектуры… Девятнадцатый век.
- Собственный дом?! – удивился Василий.
- Ну, как сказать… Пока, вроде, мой… Правда, без воды и света. Я там комнаты сдаю пацанам из других городов… Это мой бизнес... Через неделю его снесут. Оставят только стены… Но я уже присмотрел себе кое-что… И, вообще, в Питере столько способов заработать!
- А ты не боишься? Наверное, не ты один такой умный.
- У меня хорошая крыша.
- А родители?
- Я не хочу о них говорить.
- Почему?
- Это моё, личное.
- Но мне ведь интересно, скажи.
- Я же сказал – это моё, и я не хочу об этом говорить.
- Поедем к нам. Хочешь? Будешь жить с нами.
- Лес… Река… Лошадь… Работа… Клёво! Но это не моё… Это бесперспективно… Да Вы не бойтесь за меня. Я не пропаду. Вы ещё услышите обо мне. Моя фамилия – Зотов… Стив Зотов... Через пять лет я буду миллионером! В евро! Ну, мне пора. Деловое свидание...
Он достойно встал из-за стола, но последний заинтересованный взгляд достался Оле.
15
Ночью налетела буря. (Короткие кадры хроники ночного леса во время бури).
Темная, спящая изба вдруг на мгновенье осветилась вспышкой молнии. Грянул гром.
На мгновение видны стали встревоженные, испуганные лица Вани и Махмудки.
- Ой, мамочки! – заплакала в темноте Оля.
- А я не боюсь! Подумаешь, гроза! – выкрикнул Махмудка. – Перестань реветь!
Звенели выдавленные ветром стекла. Опять, над самой крышей, грянул гром.
Вдруг засмеялся Ваня.
- Ты чего, дурак?! – подскочил к нему Махмудка. - С ума сошел? Эй!
- Смешно, - сказал сквозь смех Ваня.
- А чего смешного-то? - возмутилась Оля. – Как даст в крышу!
- Ну и пусть… Интересно… - сказал Ваня. - Я молнии считать буду! Раз, два, три…
Василий прислушался. Между ударами грома слышен был шум ливня.
Он надел свой длинный офицерский плащ-накидку и вышел из бани.
Лил дождь. При свете молний Василий увидел какого-то высокого мальчика и двух девочек, бегущих к дому.
Он закричал, замахал руками.
- Эй!.. Сюда!.. Сюда!
Василий зажег керосиновую лампу.
Мокрые, испуганные, девочки смотрели на него из полумглы. А за ними стоял, сутулясь и дрожа от холода, подросток в белой, прилипшей к телу рубахе.
- А, старые знакомые! - сказал Василий. - Сейчас вспомню, как зовут… Гюля и… Ксюша…
Он хотел, чтобы они перестали бояться, чтобы улыбнулись, но девчонки только таращили глаза.
- Мы, собственно, к вам шли, - сказал подросток. - Но заблудились… А потом эта гроза… Меня Андреем зовут… Андрей Миков… Это мои сестры… Меня сюда Оля пригласила… Она сказала, что Вы добрый и порядочный человек… Детей не бьёте… И я решил доверить Вам своих сестер…
У него были интонации и слова воспитанного взрослого человека.
- Ты увел их из детского дома? - спросил Василий.
- Да… Их там били… Наказывали за каждый пустяк. Вот, видите? Остригли наголо… Представляете, что значит для девочки быть остриженной наголо?
- Подожди, Андрей!.. Вас ведь будут искать!
- Уже ищут… Но Вы - умный человек. Вы все уладите… Ведь правда? Возьмите моих сестер в семью!..
Девочки сидели на лавке и осматривались, прислушиваясь к разговору.
- Они хорошие девочки, - продолжал Андрей. – меня можете и не брать, если места мало. Хотя я в машинах разбираюсь. И вообще в механизмах… А этих малышек возьмите, пока их не испортили там…
- Ты не очень-то детдом ругай, - сказал Василий. – Я сам через это всё прошел, всё зависит от человека… Поддаётся или не поддаётся…
- Я не знаю, что было тогда, в ваше время, а теперь это штрафная рота и беспредел. Дедовщина… - говорил Андрей. – Мальчикам ещё не так трудно. Я прошу вас… Я как-нибудь устроюсь… Девочек возьмите!
- Ладно, я подумаю, - сказал Василий. – Поживите пока. А там решим. У нас все решается на сходке… Если ребята не против…
- Да, ребята не будут против… - Андрей уже чувствовал, что переломил ход разговора в свою пользу, и всё же продолжал убеждать Василия. - Конечно, у каждого свои недостатки… Ксюшка любит врать… Мы так и зовем ее Ксюшка-Врушка… (Ксюша гневно сверкнула глазами). Гюля-Киска - плакса… Но это исправимо… Мы жили в подвале… Подвал затопило. Нам некуда деваться. Если вернёмся в детдом, нас накажут… Возьмите нас к себе, вы ведь добрый человек…
А гроза все бушевала. Молнии освещали маленькое, низкое, оконце мгновенным, синим, светом.
- Возьмете? - еще раз настойчиво спросил Андрей.
- А куда мне деваться? Конечно, возьму. Живите пока. Дальше видно будет… А сейчас вам надо переодеться, обсохнуть… Пошли в избу… Значит, Оля пригласила?..
…Гроза не уходила. Только гром делался все глуше и раскатистее.
- А вдруг шаровая молния? – сказала Оля. - И всё взорвется…
- Шаровая? - ликовал Ваня. – Ух ты!... Интересно! Вот… опять!... Девятнадцать!... Двадцать!...
Хлопнула наружная дверь.
Вошел Василий с фонарем «летучая мышь», а за ним - Андрей, Ксюша и Гюля.
- Оля, - сказал Василий, - к тебе гости… Принимай… Найди что-нибудь переодеться… Дай хлеба или печенья… Что там у нас есть?..
Дети молчали, все шестеро. Ошеломленные, озадаченные. А гроза ярилась над крышей дома.
Выручил всех Махмудка.
- Привет, Андрей! - сказал он и выставил ладонь для дружеского удара. - Как живешь?..
- Хорошо, - ответил Андрей. - Вот в гости пришел… Как ты поживаешь?
- Нормально, - ответил Махмудка.
Они разговаривали так, как будто в мире было все спокойно.
- Нормально, - повторил Махмудка. – Только Ванька с ума сошел. Смеется. А чего смешного?
Со звоном вылетело еще одно оконное стекло.
Ветер ворвался в избу.
Что-то трещало и грохотало наверху. Широкая трещина пошла по потолку. Из трещины лилась вода.
- Крышу сорвало! - крикнул Василий, он хотел выругаться, но поперхнулся, сдержался, увидев при свете молнии испуганные мордочки своих детей. - Все сюда!.. Ко мне!
Они сгрудились в маленькой кухоньке, над которой, видимо, еще сохранились остатки крыши. Малыши, все четверо, дружно залезли под стол. Оля и Андрей поздоровались, наконец.
- Привет.
- Привет… Я знала, что ты придешь…
А на Ваню всё находили приступы смеха.
- Эй, что с тобой? – спросил Василий. – Что смешного-то?
- Это он от страха, - сказал Махмудка.
- Да не от страха я, - без обиды возразил Ваня, - просто смешно… Я молнии считаю… Чтобы не бояться.
- Ну, и сколько насчитал? - спросил Василий, а сам все прислушивался звукам разрушительной бури.
- Миллион! – сказал Ваня.
- До миллиона умеешь? – изобразил удивление Василий. - Ты бы лучше таблицу умножения выучил.
- А я выучил!
- Проверим.
- Проверь, проверь! - теребил его Ваня. - Спроси!
- Ладно. Семью восемь?
- Шестьдесят четыре!
- А восемью семь?
- Это нечестно!.. Ты меня нарочно сбиваешь!.. Шестьдесят четыре.
- Ну, молодец.
- А ты помнишь, что обещал? – спросил Махмудка.
- Что я обещал? – не понял Василий.
- Часы! Если выучу таблицу умножения… Я выучил!
Василий снял с руки свои офицерские часы, протянул Ване.
- Часы твои, Иван, - сказал Василий.
- Правда? Не обманываешь?
- Твои.
- За таблицу умножения?
- За храбрость.
Ваня схватил часы и вдруг заплакал.
- Чего плачешь? - удивился Василий. - Я же сказал – часы твои. Ты честно заработал их. Перестань! Ты же мужчина.
- А вдруг… А вдруг сейчас ударит молния сюда ударит, и они сломаются?! - сказал сквозь слёзы Ваня Дай-Дай…
16
…Утро было беспощадным. Утро показало, что изба их разрушена. Какая изба без крыши!..
Они стояли и смотрели, Василий и шестеро детей.
- Ну вот, - сказал Василий новеньким. - Я обещал взять вас, когда построю новый дом… А сейчас что делать?
- Все равно… Мы согласны, - подала голос Ксюшка-Врушка.
- Согласны, - это уже Гюлька-Киска. - Только где мы жить будем? Вдруг зима настанет?
- Доски у вас есть? - озабоченно спросил Андрей. - А гвозди? Можно попробовать.
- Нет, - сказал Василий. – Здесь без мастеров не обойтись. Самим не справиться… Поедем по начальству… Кланяться…
Василий стал снимать на мобильный телефон свой разрушенный дом.
Из лесу вышла и торопливо пресекала поляну жена Большакова Варвара. В красном дождевике, в жёлтых резиновых сапогах, с неизменной корзиной в руках.
Приметно и цепко оглядела детей, разрушенную избу. Перекрестилась. Опять оглядела детей, словно пересчитывала.
Андрей возился с машиной.
Машина не заводилась. Фыркала и замолкала.
- Чудиться мне что ли? - спросила Большакова. - Прибавление?
- Да вот… пришли, - сказал Василий.
- Пришли… Знали к кому… Это их сердце привело… К нам ведь не пришли… А страсти-то, Василий, страсти!.. Смерч-то этот так в вашу сторону и пошел!.. И пошел!.. А я за ним… Крещу его крестным знаменьем, а он не останавливается… В лесу деревьев наломано!.. Дров на три зимы хватит… Чего будешь делать, Василий?
- А что делать? Самим не поднять… Поеду в администрацию губернатора. Помощи просить. Должны ведь они о народе заботиться.
- Как же! - усмехнулась она. - Дождешься!..
- Должны…
- Должны!.. Сразу видно, что ты без бабьего совета живешь… Мужицким умом… Послушай меня, Василий… Здесь не на долг надо бить, а на жалость!... Посади всех своих сирот в машину - и по начальству… И этих, новеньких, тоже… Девчонки вон какие жалобные… Бантики им привяжи, ленточки…
- Куда им бантики привязывать? Они наголо стриженные.
- Да уж, - посочувствовала Варвара. - Корова-то, поди, не доена?... Ладно. Я подою…
Варвара пошла к скотному двору. Маленькое это строеньице буря пощадила…
…У трактира «Любава» автомобиль остановился. Мотор не подавал признаков жизни.
Экипаж вылез из машины.
- Ну, что будем делать? - спросил Василий, скорее сам у себя спросил.
- Сначала уберем машину с проезжей части, - предложил Андрей.
- Разумно… Давай за руль.
То еще было зрелище. Василий, четверо малышей и Оля толкали машину на обочину.
Потом они грустно смотрели на проносящиеся мимо грузовики, крутые иномарки и автобусы.
Никто не тормозил.
- Сейчас я остановлю! - Оля резко вскинула руку. - Посмотрим, у кого совесть проснется!
Остановился рефрижератор. Пожилой водитель вылез из кабины.
- Ну, чего случилось?
- Да вот, машина сдохла, - сказал Василий.
- Подними капот, - приказал водитель. - Включи мотор… Выключи… Включи... Выключи… Карбюратор продувать надо… Да, ребята, у вас ещё и сцепление полетело…
Водитель наклонился над лужей. Достал из кармана куртки тряпицу вытирал руки. Подошел к Василию.
- Куда же ты с такой оравой да на неисправной машине?.. Думать надо… Это что, всё твои?
- Мои, - ответил Василий.
- Много настрогал.
- Строгали другие, а мне - воспитывать, - сказал Василий. - Приемные.
- Понимаю. А куда путь держите?
- В город.
- На экскурсию?
- Нам не до экскурсий. У нас крышу с дома сорвало. Будем просить помощи.
- Жалко, что я в Питер… Но до развилки дотащу. Трос есть?
Василий открыл багажник.
Водитель осмотрел трос.
- Коротковат. С таким опасно. Трудно будет тебе. У меня есть хороший… Из парашютных строп. На буксире ездил?
- Приходилось.
- Ну, давай, грузи своих ребятишек… Смелый ты человек. У меня две девки… Свои… А домой неохота возвращаться. Я только в дороге и отдыхаю.
Проворный Ваня первым полез в машину…
Рефрижератор быстро тащил их по трассе.
Мелькали поселки, дорожные знаки…
На полу кабины, под курткой, сидели Махмудка и Ваня.
Рефрижератор остановился.
Шофер вышел из машины.
- Ну, вот и всё. Мне прямо… Вам направо.
- Что я вам должен? – спросил Василий.
- А-а, - с досадой сказал водитель. – Ничего ты мне, кроме «спасибо» не должен.
- Спасибо. Возьми в придачу тысячу. Больше не могу.
- Вот она, благодарность людская! Ты ему добро бескорыстно, а он тебе деньги в морду суёт.
- Ладно, не сердись, если обидел, - сказал примирительно Василий.
- На первый раз прощаю. Вот там, на обочине, вроде мой знакомый стоит. Может, вам по пути.
Он подошел к машине знакомого дальнобойщика.
Но, видимо, там не получилось.
- Слушай, - сказал водитель. – Что же это такое!.. Ни войны нет, ни голода, а сиротство растёт… Может, от хорошей жизни?.. Избаловались?.. У меня девки гуляют напропалую… Скоро рожать начнут… Как ты думаешь?
- Некогда мне думать, - сказал Василий. – Я о крыше думаю.
- У тебя крышу бурей снесло, - водитель все всматривался в приближающие машины, искал подходящую, - а у меня крыша сама по себе едет… Я свою младшую, ей четырнадцать, спрашиваю, ты кем хочешь быть?.. Пора, мол, определяться… Давай, говорю, в стоматологи… Зубы-то у всех нынче плохие… А она мне – папочка, я в стриптиз пойти решила… Это, значит, нагишом плясать за деньги!.. Представляешь?.. Ну, выпорол я ее за такую мечту… Убежала… Я три дня ее искал!.. Чуть с ума не сошел!
- Дразнит она тебя, - сказал Василий. - Про свои мечты они вслух не говорят… Дети - народ хитрый.
Так стояли они и философствовали, два мужика, пока не остановился ещё один рефрижератор.
- Кузьма! - кинулся к огромной машине водитель. - Выручай!
Мужики, теперь уже трое, два водителя и Василий, переговаривались озабоченно. Совещались, будто век были знакомы, смеялись даже.
Потом приступили к делу. Прицепили автомобиль с детьми к длинной, серой, машине.
Кузьма сел за руль своего авточудовища.
- Ты не рыбак? - спросил на прощанье Василий. - У меня дом на берегу реки… Запиши адрес. Приезжай…
- Приеду, - засмеялся водитель, - если крышу починишь… Счастливо тебе, чудак- человек.
Так и расстались они, хотя могли бы дружить всю жизнь.
…Машина Василия одиноко стояла на площади перед дворцом Областной администрации.
К ней медленно, даже ритуально, приближались охранники. Изучали, исследовали, нет ли чего подозрительного…
…И вот Василий со своей ребятнёй очутились в просторном, отделанным серым мрамором вестибюле. Оробели, конечно, от такого величия власти.
- Куда? – спросил охранник, избегая лишних слов.
- В отдел по вопросам опеки и прав ребенка, - солгал Василий.
- Записаны?
- Нет. Мы издалека.
- По какому вопросу?
- Задерживают выплату пособий, - опять солгал Василий.
- Дети-то зачем?.. Не положено.
- Не с кем оставить.
- Проходите, - сказал охранник.
Коридоры были длинные.
Они шли и шли мимо дверей с табличками. Они странно выглядели в этом сугубо официальном присутственном месте. Василий изучал таблички на плотно закрытых дверях.
Наконец, остановился перед одной из дверей.
- Вот то, что нам надо, - сказал он. - Мы с Андреем входим первыми… Излагаем суть дела. Ты, Ольга, по моему сигналу выпускаешь малышей… Все, начали!
Секретарша курила в форточку.
- Сегодня приема нет, - сказала она.
- А завтра? - спросил Василий. - У нас срочное дело. Неотложное… Крышу ураган сорвал. Моим детям негде жить…
- Я же сказала - приема нет!.. Могу записать вас. Оставьте свои координаты… Позвоните через два дня. У нас по области тысячи крыш сорвано.
Василий положил на стол бумаги, документы, фотографии.
Секретарша стала все это просматривать.
- Крылов Василий Александрович, - вздохнула она. - Знакомое имя… Сочувствую… Не может вас сегодня принять губернатор!...
В коридоре слышен был какой-то шум и беготня.
- Андрей, посмотри, что там, - сказал Василий.
Андрей выглянул в коридор. Вернулся.
- Ничего особенного, - сказал он. - Ванька пальму уронил.
Оля, видимо, решила, что ей дан сигнал запускать в приемную малышей.
Они появились - Ксюша, Гюля, Махмудка, Ваня… Смирно и тихо встали у стенки. Ничего не просили. Не баловались. Просто смотрели.
- Господи! - секретарша была нетипичная, очень молодая и очень жалостливая. - Что же мне с вами делать?.. Вот что! Идите по коридору до конца. Поднимитесь на третий этаж. Там банкетный зал. У губернатора встреча с немецкими предпринимателями… Попробуйте, проникнуть на банкет… Там детские ансамбли выступают. Если что, не говорите, что ко мне заходили. А то меня выгонят с треском.
- Банкет? - переспросила Гюля. - Это что такое?
- Это где разговаривают и едят, - сказала Ксюшка. - Я по телеку видела.
- И пьют вино! - добавил Махмудка.
- А нам покушать дадут? - спросила Гюля.
- Нет! - сказала Ксюшка. - Ванька пальму свалил!
- Она же все равно не настоящая! - возразил Ваня. - Искусственная!..
Они опять шли по коридору.
- Рискнем? – спросил Василий ребят, и сам же ответил. – А что нам терять?! Нечего нам терять. Пошли на банкет! Только ничего не просить!
Поверженная искусственная пальма лежала на полу. Уборщица укоризненно собирала в совок осколки керамической вазы…
Из-за дверей банкетного зала звучала русская плясовая песня.
Посею лебеду на берегу!
Посею лебеду на берегу!
Мою крупную рассадушку,
Мою крупную зеленую!
- Здесь! - азартно сказал Василий. - Гуляют!.. Вперед!
- Туда нельзя!
Путь им преградил молодой охранник.
Из зала выходили разгорячённые танцоры русского народного ансамбля.
- Как это нельзя? - сказал Василий. - Мы тоже выступаем… Ансамбль «Росинка»… Вот солист!
Махмудка проскользнул в банкетный зал.
Солидная публика, мужчины в строгих костюмах и нарядные женщины, прохаживались по залу с бокалами вина в руках, разговаривали, время от времени подходили к длинному, красиво накрытому, фуршетному, столу, брали что-нибудь из еды и опять разговаривали…
Махмудка, восхищенный такой красивой жизнью, замер, прижавшись к стене. На него никто не обратил внимания.
Никто, кроме радиотехника, который увидел маленького кавказца и врубил лезгинку.
Махмудка оторвался от стены, сделал несколько легких шагов, оказался на середине зала и начал танцевать.
Большая дубовая дверь раскрылась, и на пороге возник Василий и дети.
Появление их было живописно и трогательно. Хотя визит был некстати и вызвал неловкость. Как будто нищие явились на бал к императору.
Махмудка на носочках, приблизился к Гюле, приглашая её к танцу.
Гюля тоже умела двигаться под музыку, но танцевала по-своему. И хотя танцы были разные, получилось все очень красиво.
Музыка оборвалась, и Махмудка, соответственно финалу танца, упал на колени. Наступила тишина.
Гости, свои и немецкие бизнесмены, аплодировали. Звали танцоров к столу.
Махмудка подбежал к своим.
- Пошли! - закричал он. - Всех приглашают!.. Там эти… киви!
- Если приглашают, - сказал Василий, - идите… Ничего не просите!.. Не позорьте меня!.. Андрей, Ольга! Смотрите, чтобы ничего не стащили!.. А мне надо поговорить с губернатором.
Дети пошли к столу.
Умиленные гости теснились, рассаживая ребят за столом. Официанты поставили чистые приборы.
Андрей и Оля ели чинно и аккуратно, а у малышни глаза разбегались от обилия вкусных вещей. Они тянулись то к одному, то к другому блюду, веселя и забавляя гостей.
Ваня уронил яблоко, а когда полез за ним под стол, увидел в этой подстольной композиции штиблет и брюк красивую фарфоровую перечницу в виде сине-белой обезьянки. Он пленился видом этой безделушки, зажал её в кулаке, а потом спрятал в карман, затем уж отыскал яблоко и вылез из-под стола.
Вёл он себя беспокойно, часто смотрел на часы, а правой рукой щупал карман, проверяя, на месте ли обезьянка.
Губернатор удивлённо спросил у помощника.
- Кто такие? Что за дети?
- В программе не значатся, - ответил помощник. - Но немцы в восторге… Я навёл справки… Это Василий Крылов протащил сюда своих приемных детей. Он хочет поговорить с Вами. У него ураганом крышу снесло…
- Пусть запишется на следующую неделю.
- Я тоже так предложил. Он говорит, что не уедет, пока не добьётся помощи… Будет с детьми жить в машине на площади…
- Хитрый мужик. Какую демонстрацию устроил… Крылов?… Напомните имя.
- Василий… Василий Михайлович.
- Позовите.
Губернатор отошел к дальнему, уединенному, столику, ждал, когда помощник приведет Крылова.
Издали было видно, что дети, которых привел Крылов, имеют успех.
В сопровождении помощника к губернатору подошел Василий.
Губернатор показал ему на кресло рядом с собой.
- Какие проблемы, Василий Михайлович? - спросил он.
- Нам жить негде, - Василий положил перед губернатором бумаги.- Вот тут все изложено… Трое социальных сирот осталось без жилья. Я хочу взять еще троих… Они сами пришли… Я не могу отказать. Нам своими силами дом не отремонтировать. Мы живем на опекунские и мою пенсию. Эти опекунские ниже прожиточного минимума!.. Деньги выделяются только на питание и одежду! Без учета инфляции!.. Мне нужны материалы и бригада строителей, чтобы завтра начать ремонт дома.
- Вы же понимаете, что это нереально… У меня столько пострадавших объектов! Дай Бог, управиться к Новому году.
- А где жить моим детям?
- Я дам распоряжение, чтобы их взяли в какой-нибудь детский дом.
- Нет. Они только начали привыкать нормальной жизни в семье… А эти, новенькие, убежали из детского дома… Я прошу отремонтировать мою избу! И еще прошу, чтобы нам дали новый статус! Статус семейного детского дома!...Тогда будет чуть полегче… В смысле финансов… А мне говорят – статус дадим, а денег не дадим!
Малыши уже бегали по банкетному залу, освоились. Расшалились. Им нравилось быть в центре внимания. Нравилось, что их снимают и фотографируют.
Какой-то репортер сунул под нос Василию микрофон.
- Наши гости хотят узнать, кто эти дети, - сказал он.
- Это мои дети… Из моей приемной семьи, – начал Василий. - Ночью был ураган, и у нас сорвало крышу. Нам негде жить. Нам нужна срочная помощь, а в районе такая заваруха, что не до нас…
- Заваруха? – Спросил немец. - Что это?.. Чаепитие?
- Неправильно, - сказал другой немец, - Заваруха – это вид русской водки. Её пьют длинно-длинно…
- Не длинно-длинно, а продолговато, - поправил другой.
- Заваруха, - пояснил переводчик, - это форс-мажор.
Форс-мажор они поняли.
- Спасибо, а то всё шлюхи, шлюхи… Не пойму, какой смысл сеять лебеду?!
Переводчик перевел слова Василия, и все теперь смотрели на губернатора, ожидая, как он вывернется из этого экспромта…
Губернатор был довольно молодой, тертый, опытный мужик. Он умел пользоваться обстоятельствами. Извлекать из этих обстоятельств, если уж не выгоду, то хотя бы добрую славу.
Он положил руку на плечо Василия, подумал немного, а потом заговорил решительно.
- Мы, конечно, отремонтируем вашу избу! Не оставим сирот без крыши над головой… А пока… пока вы можете пожить в нашем новом охотничьем доме на берегу Мсты. Это рядом с вашим хутором. Дом только что отстроен, с мебелью и со всеми удобствами…
Аплодисментов, на которые он рассчитывал, не было. Немцы ждали от него чуда, поступка – щедрого и необыкновенного. Такими они привыкли видеть русских руководителей.
И губернатор перестроился на ходу.
- Нет, господа, нет! Я дарю им этот охотничий дом!
Немцы заулыбались, захлопали. Губернатор и Василий обменялись рукопожатиями и даже обнялись. Сфотографировались.
Всё было, как в сказке. Но это было, было в реальной жизни. Не только в сценарии.
Пожилой шваб сказал что-то по-немецки.
Переводчик озвучил его слова по-русски.
- Господин Кирхгоффен дарит этим детям стиральную машину…
Встал другой немец.
- Господин Кюне будет одевать детей до достижения ими совершеннолетия.
Встал третий немец.
- Моя фирма поставит этой семье четыре компьютера…
А русский бизнесмен, участвовавший в переговорах, подарил Василию микроавтобус.
Восторг благотворительности охватил всех, кто мог что-то подарить или пообещать детям.
Телевидение еле успевало все снимать. Фотографы тут же создавали фотокомпозиции. Губернатор, окруженный детьми. Василий и бизнесмены обмениваются рукопожатиями…
Василий отошел в уголок, где было потише. В тени искусственной пальмы пытался дозвониться до Ирины.
- Ирина?.. Привет… Нет, ничего не случилось… Ничего особенного… Я звоню от губернатора. Нам только что подарили дом… Большой… Ещё не видел… Говорят, трёхэтажный!… И микроавтобус подарили! Обещали привезти стиральную машину Бош. Самую последнюю модель…Автобус… Компьютеры… Жизнь налаживается… Всё будет хорошо. Я скоро приеду за тобой… Дети скучают по тебе, спрашивают, когда приедешь... И еще у меня трое новеньких… Нет, ты не жалей меня... Не сопьюсь… Не сойду с ума… Мне нельзя сходить с ума. У меня ведь теперь шестеро детей!.. И ты!
17
Василий полоскал в реке белье.
Неумело, по–мужски, но старательно. Выкручивал досуха. Складывал в корзину.
Стал подниматься по крутому откосу.
Новый их дом, подаренный губернатором, возник, как замок. На берегу большой, могучей, реки.
Василий поставил корзину с бельем и залюбовался их новой обителью.
Дом был трехэтажный, кирпичный, с пристроечками, флигельками, с большими окнами.
Подбежала Оля.
- Что ты меня не позвал?.. Давай вместе!
Понесли корзину вместе…
- - -
…Ирину везли на каталке по длинному коридору.
Коридор был нереально длинным.
Она видела снизу лица ходячих больных в серых халатах.
Она увидела сына, его беспокойные озабоченные глаза.
Она приложила указательный и средний палец к бледным губам, повернула ладонь к сыну и виновато и застенчиво улыбнулась ему.
Завотделением, похожий на рыночного мясника, имел привычку смотреть не в глаза собеседнику, а в сторону, несколько отвернувшись, и говорил обычные в таких обстоятельствах слова.
- Вы ведь понимаете, Валерий Васильевич… Вторая операция… Вы ведь понимаете…
Зазвонил мобильник.
- Да, это я… Мама не может… Ну, не может и всё… Я прошу тебя сегодня не звонить. Если сможешь, приезжай… Все подробности при встрече… Всё…
Василий выключил телефон.
- - -
Ваня - Дай-Дай сидел на крыльце и разговаривал с фарфоровой обезьянкой.
- Знаешь, обезьянка, если ты выучишь таблицу умножения, я подарю тебе… - Он взглянул на часы и вздохнул. – Я подарю тебе банан… Тебе ведь не нужны часы… Часы нужны только людям, чтобы знать, когда спать, когда работать, когда кушать…
Из головы обезьянки высыпался черный порошок. Ваня лизнул порошок и тут же выплюнул.
Щелкнул обезьянку по носу. Он кашлял, тер глаза. Во рту щипало, глаза слезились, и Ванька разразился громким, здоровым, детским плачем. Заревел от души.
Василий и Оля развешивали белье. Бросились на крик.
- Я ничего не вижу! – кричал Ваня. – У меня глаза горят!.. Они выгорят, и я буду слепой!..
Прибежали испуганные девочки и Махмудка. Девчонки заревели дружно от жалости. Они все уже любили друг друга.
Оля принесла заварочный чайник и промывала заваркой Ванины глазки.
- Братик!.. Маленький!.. Это просто перец!.. Сейчас все пройдет.
И целовала, и гладила по русой головке. Она любила его.
Ваня затих. Дотронулся до глаза пальцем и снова закричал от боли.
Оля увидела фарфоровую обезьянку, понюхала её и передала Василию.
- Откуда у тебя эта штука? – спросил Василий.
- Нашёл, - сказал Ваня.
- Где?
- Валялась на полу. Я взял.
- Где? – вопрос звучал грозно. – У губернатора?.. На банкете?
Ваня сокрушенно кивнул.
- Своровал? – спросил Махмудка, не обличая, почти сочувствуя. - Воровать - плохо. Воровать нельзя.
- Украл! – закричал Василий. – Опозорил всю нашу семью! У кого украл?! У человека, который подарил нам Дом!
- Я не украл, я нашел, - упрямо повторил Ваня. – Эта обезьянка валялась на полу. Значит, она ничья. Значит, она никому не нужна, если валяется на полу. Её могли раздавить и выбросить. Я спас её. Я взял её, потому что она мне сразу понравилась…
- Ладно, - сказал Василий. – Дело закрыто. Дай мне её сюда. Я поеду к губернатору. И всё объясню ему. И покаюсь, извинюсь, что не смог пока воспитать из вас честных людей. Я ведь всё знаю о вас. Знаю, кто курит…
Он взглянул на Олю, и та потупила голову.
- Знаю, кто употребляет неприличные, оскорбительные, гнусные, слова…
Дети со страхом смотрели на него. Он был в ярости.
- - -
…Валерий смотрел на часы. Смотрел вглубь коридора больницы Первого Медицинского института.
Там, далеко, возникло движение, и каталка с Ириной медленно приближалась к нему.
Белые халаты.
Бледное лицо человека, перенесенного наркозом к черте жизни и смерти.
Зеленое маслянисто блестевшее небо - потолок , и ритмически возникающие луны светильников.
На мгновение каталка остановилась. Это мгновение растянулось для Валерия непомерно. Он склонился, хотел поцеловать её, но его не грубо отстранили, и каталка продолжила свой длинный медленный путь в палату реанимации.
- Это была самая блестящая операция, которую я видел в своей жизни, - сказал молодой, даже юный, ассистент. - Вы бы видели!
- Я не понимаю, что вы говорите,- сказал Валерий.
- Я говорю, блестящая операция… Вы могли всё это видеть. У нас наверху специальный купол для гостей… И монитор…
- Она будет жить? – спросил Валерий.
Ассистент пожал плечами, удивляясь, почему Валерий не разделяет его восхищения. Он нажал кнопку автомата, подождал, когда стакан наполнится, жадно пил газированную воду…
В кармане у Валерия запел мобильник. Но Валерий отключил его…
- - -
….Новый дом был похож на дворец.
В гостиную выходили двери. Три с одной стороны, три - с другой. Там были комнаты.
Напротив лестницы застеклённая стена с прекрасным видом на Мсту.
- Я люблю смотреть, как поднимается солнце, - сказал Махмудка.
- Хорошо, вот твоя комната, - Василий открыл одну дверь.
Комната была небольшая, но больше, чем кельи, в которых жили лицеисты в Царском Селе. Диван, покрытый пледом. Шкаф для одежды. Тумбочка. Кресло. Всё новое, современное, красивое.
- Нравится? - спросил Василий.
Махмудка только ярко и восхищенно блеснул глазами.
- Я попрошу художницу Настю нарисовать мне горы. И повешу вот сюда… И ещё попрошу потолок сделать чёрным и чтобы на нем были звёзды… Можно?
- Всё можно! – сказал Василий. – Это ваш дом. Это твоя комната. Если кто-то захочет к тебе зайти, он должен постучать и спросить: «Можно?» А ты что ответишь? Ну, кто знает?
Ксюша подняла руку.
- Ну, – подбодрил её Василий.
- Нужно ответить «пожалуйста», - степенно сказала Ксюша.
- Правильно. Так и будем жить.
- Я тоже хочу смотреть утром, как солнышко встаёт, - сказал Ваня Дай-Дай.
- Хорошо. Ты будешь жить рядом с Махмудкой. – Василий отворил вторую дверь. - Вот твоя комната, Ваня.
- А можно, я нарисую на стене воздушный бой?… А на этой – нашу лошадь Мальвину? А на этой - цветы?...
- Конечно, можно, - сказал Василий. – Это ведь твоя комната. Но лучше нарисуй картинку и повесь. А вдруг тебе надоест воздушный бой, а стена уже будет закрашена…
- Ладно, я подумаю, - сказал Ваня. - Спрошу Настю...
- А я люблю смотреть, как солнце заходит, - сказал Андрей. – Кроме того с востока дуют холодные ветры, а я люблю тепло.
- Так бери эту комнату. Тут окна на запад.
И Василий открыл еще одну дверь.
Андрей упал спиной на пружинистый диван. Заложил руки за голову и мечтательно сказал.
- Как начну зарабатывать, устрою здесь книжные полки. И куплю сразу много книг.
- Я тебе подарю два диска, в которых вся русская литература. И ещё два - Европейская, – сказал Василий.
- Нет уж, - возразил Андрей. – У книг особый запах. У нас была такая библиотека! Я засыпал в кресле с книгой в руках. Я сделаю всё, как было дома… Сестры не помнят… Они были совсем маленькие, когда родители погибли… А я помню…
- Я тоже хочу видеть, как солнышко встаёт, - сказала Ксюша-Вруша.
- Тогда занимай вот эту комнату, - Василий распахнул дверь.
Дети кинулись было посмотреть Ксюшино жилище, но застыли на пороге.
В углу комнаты стоял на задний лапах громадный медведь.
- Нет, не хочу! Не хочу жить с медведем! – закричала Ксюша. - Мне он не нравится!
- А мы уберем его, - сказал Василий. – Запрём в чулане.
- Лучше поставим внизу у дверей, чтобы пугал плохих людей, - сказала Гюля.
Они поволокли чучело медведя по лестнице вниз.
Поставили возле входных дверей.
- - -
…Василий и Гюля вошли в церковь. Василий перекрестился. Глядя на него, робко перекрестилась Гюлька.
- Иди, походи здесь немного, - сказал Василий. - Посмотри на иконы… Рука не болит?
- Уже не болит, - сказала Гюлька. - Я больше не буду ловить пчел!
Василий заглянул в ризницу.
Отец Игорь только что отслужил обедню. Снимал своё облачение. Переодевался в камуфляж.
- Здравия желаю, товарищ майор! - приветствовал он Василия.
- Здравствуй, отец Игорь. - Протянул ему руку Василий. - Куда собираешься?
- На Мсту, порыбачить. У щуки жор начался… Что-нибудь случилось?
- Ребенка к врачу возил. Пчелы искусали… А к тебе… Нуждаюсь в мудрых советах.
- Тогда присядь. Только предупреждаю, я ещё не очень много мудрости нажил. Сам знаешь, горячие точки мудрости не прибавляют. Я пока по здравому смыслу живу… Ну, что там у тебя? Говори…
…Гюлька-Киска рассматривала между тем иконы. Именно рассматривала, потому что молиться еще не умела.
Служительница, пожилая женщина в длинной темной юбке и белом, чистом, платочке собирала огарки свечей.
Гюля стояла у иконы, смотрела на распятого Христа.
- Кто это? - спросила она у служительницы.
- Это Иисус Христос, - ответила та.
- Почему ему так сделали? Ему ведь больно…
- Его злые люди распяли.
Гюля заплакала.
- Чего ты плачешь?
- Жалко.
- Не плачь. Он не умер.
- Не умер?
- Нет. Он ведь Бог.
- А что такое – Бог?
- Бог… Он создал весь мир…
- И меня?
- И тебя.
Служительница перешла к другой иконе и стала там собирать огарки.
Но Гюля не отставала.
- Что ты ходишь за мной? - спросила служительница. - Ты с кем сюда пришла?
- С папой. Расскажите дальше.
- Бог захотел узнать, как живут люди и родился на земле, как простой мальчик.
- Вау!
- Ты чего мяучишь?
- Я не мяучу… А дальше?
- Бог увидел, люди издеваются друг над другом, убивают других людей. За одну ночь царь Ирод убил сто тысяч маленьких детей! И Бог хотел научить людей жить по-доброму.
- Дальше!
- А они взяли и прибили его гвоздями к кресту…
А в ризнице разгорался свой разговор между Василием и отцом Игорем.
- В людях семьдесят лет воспитывали ненависть к частной собственности – говорил отец Игорь, - а теперь удивляются, почему все воруют.
- Только не говори мне общих слов, - прервал его Василий. - Я всё это знаю. Скажи, что делать, если дети воруют?
- Раньше бы сказали - пороть. А теперь я не знаю… Наверное, тут один способ. Личный пример. Если они любят тебя и видят, что ты не воруешь, они поймут, что воровать плохо.
- Так просто?
- Ты пришел ко мне за советом, я сказал.
- А если лгут?
- Еще проще. Не лгать самому.
- Курят втихаря… А ведь знают, что я бросил.
- Скажи, что грех.
- У них нет понятия греха, Игорь. Только - хочу – не хочу… страшно - не страшно,.
- Припугни. Скажи, что умрут в мучениях... от страшных болезней… - сказал священник.
- Страх, конечно, великий воспитатель… - Пытался пробиться к истине Василий. - Мы с тобой это хорошо знаем. А душа? Может ли страх воспитать душу?
- Страх обязательно должен быть. Как же без него? – Отец Игорь удивлялся непонятливости Василия. - Это основа… Страх возмездия... Страх Божий… Посмотри, что делается вокруг, товарищ майор. Надо сначала народ привести в чувство. Снова приучить трудиться и жить честно. Тогда и душа расцветет…
Василий с сомнением покачал головой.
- Не поздно ли? – Он помолчал немного и продолжал. - Слушай, капитан. Вот ты в священники пошел, я детей набрал. Вместо того, что пожить спокойно, в свое удовольствие… Почему это?
- Почему? Мы с тобой служивые люди… - сказал отец Игорь. - Всю жизнь служили… Советскому Союзу… Родине… И сейчас служим. Я дерзаю служить Богу… А ты, Василий… ты служишь… нашему будущему…- сказал священник с улыбкой. – Лечишь детские души… Это всё неспроста… Это процесс, а мы в нём дрожжи…
- Ну, спасибо, капитан. А то я чуть было, не поверил родному сыну, что прожил бессмысленную и бесполезную жизнь.
- Ирине давно не звонил?
- Два дня назад.
- Как там?
- Операция… Я должен ехать… А тут всё разом навалилось… Буря… Новый дом… Комиссии… Завтра приедет губернатор, ключи будут вручать… Телевидение … Взял ночной билет на Питер. Послезавтра увижусь…
- - -
…Маленький Ваня шел по безлюдному и тихому, залитому солнечным светом, коридору школы к заветной двери с нарисованным мальчиком.
Но вышел Ваня во двор.
У старшеклассников был урок физкультуры.
Они играли в футбол.
Звонок возвестил о конце перемены.
Ваня справлял под деревом малую нужду и смотрел, как бегают за мячом взрослые пацаны.
Прозвенел звонок, и школьники, очумевшие от первой несвободы, вырвались в роскошный, сияющий, день осени.
На другом конце площадки к Оле подошел парнишка, рослый, самоуверенный, хорошо одетый. Тот самый Сашок. Он оглядел девочку знающим взглядом.
- Эй, ты! Будешь сидеть со мной за одной партой! - сказал он.
Оля узнала Сашка, смотрела на него с вызовом.
- Ты чего, глухая? - удивился он. - Слышала, что я сказал? Будешь сидеть со мной...
- Она сидит со мной, - сказал Андрей. - Это моя сестра.
- Сестра! - обидно засмеялся Сашок. - Да вы там, на хуторе, все под одним одеялом спите!..
- Неправда! - закричала Оля. - Вот и неправда!.. Не надо так говорить!
- Пойдем! - Сашок дернул Олю за руку. - Покажу тебе твое место.
- Не трогай ее! - закричал Андрей. - Отстань!
Сашок только этого и ждал. Ударил Андрея. Тот ответил, как мог.
Оля накинулась на обидчика, вцепилась в красивый, под взрослого, пиджак.
- Бей хуторских! - закричал Сашок. - Бей ублюдков!
Подбежали еще двое мальчишек.
И была драка.
- Ребята! Ребята! - директриса раздвинула толпу болельщиков. – Прекратите сейчас же!.. На урок!.. На урок!
И звенела символическим школьным колокольчиком, еще украшенным в честь первого учебного дня белым бантиком...
Расходились.
У Андрея текла кровь из носа. Он пытался утереться ладонью.
Оля подала ему беленький платочек.
- Это только начало, сестрица, - сказал Андрей. - Видимо, мне придется драться из-за тебя всю жизнь…
…Возобновился учебный процесс.
- А теперь поднимите руку, кто умеет читать.
Татьяна Викторовна окинула взглядом своих маленьких учеников.
- Поднимите руки… Всего два человека?... Ну, ничего, ничего… Будем учиться…
В это время отворилась дверь, и в класс вошел Ваня.
- Где ты был так долго?! – закричала училка. – Отвечай! Чего молчишь. Ты что, черепаха?!
- Нет, я мальчик, - убежденно ответил Ваня.
- Ты что, язык проглотил?
- Нет, - сказал Ваня. - Не проглотил… Вот.
И показал училке язык.
- Посмотрите, дети на этого дикого ребёнка! Он мне ещё язык показывает! – Она строго взглянула на Ваню. – Скажи, чтобы пришла твоя мама. Мне нужно с ней поговорить.
- Мы пока живём без мамы… - сказал Ваня. - У нас только папа…
- Ну, пускай папа придёт,- училка готова была расплакаться, но держала свои чувства пока под контролем,- Я отпустила тебя на пять минут! Я бегала, искала тебя… Неужели ты не понимаешь? Я за вас отвечаю!
- Понимаю, - сказал Ваня обречённо.- Только я не нашел, где девочкам писать, а где мальчикам…
- Если с вами что-нибудь случится… плохое, меня в тюрьму посадят!.. Хочешь, чтобы меня в тюрьму посадили?
- Нет! - сказал Ваня. – Я не хочу… Но вы зря на меня кричите. Я не нарочно. Я заблудился. Сначала не мог найти дверь с мальчиком… Потому пошел во двор… За кустик… А там пацаны играли в футбол. Я тоже хотел играть с ними, а они говорят, что я маленький… А потом я увидел красивую птицу…Знаете, такая… из земли червяков достает!.. Я потом Вам покажу!...
- Хватит! – закричала она в раздражении. - Хватит!.. Садись. Тебе ещё рано ходить в школу…
- А я хочу, - сказал Ваня, - Мне нравится в школе…
- Мало ли, что хочешь… - сказала училка. – У тебя айкью на уровне трёхлетнего ребёнка… Садись и слушай!
Ваня сел рядом с Махмудкой и со страхом смотрел на Татьяну Викторовну.
- Он хороший и умный! - страстно сказала Ксюша. – Вот, когда был ураган, Ваня не испугался, как все, а считал молнии…
- Господи,- ужаснулась училка,- да как же вас там воспитывают! Правда, что ты считал молнии?
- Да, правда, - повинился Ваня.
Он совсем запутался, не мог понять, за что здесь ругают, а за что хвалят.
- Зачем?
- Интересно было…И чтобы не страшно.
- Он и таблицу умножения знает, - сказала Ксюша. - Отец ему за это часы подарил, - сказал Махмудка. – Ваня, покажи часы.
Но Ваня не хотел показывать часы, прикрыл их рукавом курточки.
- Ну что ж, проверим, ребята, какой он математик. Сколько будет семью восемь? – спросила она Ваню. – Ну! Говори! Ты что, язык проглотил?!
Ваня снова показал ей язык.
А дети снова засмеялись.
- Ах, ты так со мной! – закричала училка. – Пошел вон из класса!
Ваня залез под парту и заплакал.
Все смеялись, а он сидел под партой, плакал и не хотел вылезать…
Татьяна Викторовна заглянула под парту, попыталась вытащить его оттуда, но Ваня не поддавался. Только мигал испуганными глазами.
Он заслонился от неё рукой, как будто ждал, что она ударит его.
Резкий электрический звонок, распахнул двери классов, и из каждой двери вырвалась наружу не смирившаяся с долгой неподвижностью детская энергия.
А Ваня меж тем сидел под партой, плакал и повторял таблицу умножения.
Он оглянулся и обнаружил, что класс пуст.
Ване стало страшно, и он выбежал из класса.
- - -
Василий ходил с Ваней по берегу.
- Понимаешь, Иван, - говорил Василий. - Представь. Парта – это окоп. Позор и преступление солдату отсиживаться в окопе, когда все идут в атаку. Это трусость и предательство.
- Она такая! У-у! Страшная… - Ваня вытаращил глаза и оскалил зубы.
- Я хочу, чтобы ты вырос смелым свободным человеком, - сказал Василий. – Чтобы не пасовал ни перед кем.
- Я хочу быть таким, как ты! - горячо сказал Иван. - Только не знаю, как…
- Если хочешь, так и будет, - сказал Василий. – А теперь повторяй за мной. Я сильный и свободный человек!
- Я сильный и свободный человек…
- Да не так! – повысил голос Василий. – Уверенно! Грозно! Чтобы испугались враги, и наша река услышала тебя!
- Я сильный и свободный человек! – закричал Иван и сам испугался своего крика, но это понравилось ему, и он кричал снова и снова.
Они стояли на высоком берегу. Под ними несла свои воды сильная и полноводная русская река. А на другом берегу стояли избы, и не было видно людей.
- - -
…Василий возлежал на широкой, в полкомнаты, кровати и смотрел телевизор. Он дремал и снова открывал глаза, и видел на экране красивых женщин. Засыпал, просыпался и смотрел.
- - -
…Ирина была под капельницей. Свободной рукой она держала трубку.
- - -
- Я приеду, Ирина!... Я не могу так долго без тебя!.. – кричал Василий, стараясь перекричать телевизор. Наконец, догадался выключить звук. – Я уже вял билет… А ты что делаешь? Как ты?
- - -
- Все хорошо… - отвечала она. - Я.. я готовлю ужин…Ты не торопись. Я скоро сама приеду… Как наши детки?
Тут вошла медсестра. Проверила капельницу. Ирина прикрыла трубку мобильника. Подождала, пока та ушла и снова говорила с мужем.
- Придется еще потерпеть,- сказала она,- Совсем немного осталось…
Снова вошла сестричка. Ворчала, озаботившись.
- Ну, как это вы! Иголка выпала!.. Потом я сделаю вам обезболивающее...
Ирина выключила телефон.
- - -
…Они стояли перед новым своим Домом несколько парадно, плотнее, ближе друг другу, чтобы оператору было удобнее скомпоновать кадр. Ваня держал в руках громадный символический ключ.
Красивые, доброжелательные, здоровые, нарядные. В них не было теперь той обреченности и готовности к обороне, что так отчетлива была прежде.
Молодая женщина-режиссер выбирала крупность и записывала их интервью.
- Мне здесь очень хорошо, - говорила в микрофон Гюля. - Меня никто не бьёт и не дразнит. Когда вырасту, выучусь на парикмахера. Я хочу, делать людей красивыми и довольными своей жизнью.
Пришла очередь Махмудки.
- Мы живем здесь дружно. Когда вырасту, стану военным, чтобы защищать свой народ…
- Когда мне исполнится шестнадцать, - сказал Андрей, - я поступлю в автоколледж, мечтаю стать шофером – дальнобойщиком. Очень люблю технику. И компьютер. Может быть, потом, когда надоест ездить по стране, стану программистом.
В это время запел мобильник Василия. Он отошел от телевизионщиков. Вошел в новый дом. Стоял под чучелом медведя. Слушал.
- Не пойму, что ты сказал! - вдруг закричал он. – Не понимаю! Не хочу понимать!.. Неправда! Неправда!
Он выключил мобильник. Пошел было к праздничной толпе, но остановился и снова включил телефон.
- Валерий! Ты ведь пошутил! Ты ведь пошутил! Сынок, нельзя так шутить! Она не могла умереть!
А Ваня в это время говорил в микрофон:
- Я хочу стать фермером. Мне кажется, растения живые и чувствуют, как мы относимся к ним. Ну, поливаем и… удобряем...
К Ване подошла женщина-режиссер. Шепнула на ухо:
- Поблагодари губернатора.
Динамики разнесли этот шепот на всё пространство перед новым Домом, но Ваня не растерялся и сказал очень искренне:
- Дядя Губернатор, спасибо тебе за такой красивый Дом. Я его уже очень люблю…
Публика захлопала в ладоши.
Василий стоял в сторонке и делал рукой движения будто снимал с лица паутину.
- Что с вами? – спросил парнишка осветитель. – Вам плохо?
- Нет, ничего, - сказал Василий, и всё пытался стереть с лица что-то, чего на самом деле не было.
- Но мне ещё нужна удочка, чтобы ловить карасей... – Сказал в микрофон Ваня.
И публика засмеялась и захлопала в ладоши.
- Будет тебе удочка, - пообещал губернатор.
- Отец научил меня ездить на лошади… - говорила Оля. - Я умею доить корову… Когда стану совсем взрослой, выйду замуж за миллионера, возьму много-много брошенных детей и буду воспитывать их здесь… в этом доме.
- А свои-то будут? – спросила женщина-режиссер.
- Конечно, и свои тоже будут. Две девочки и два мальчика… - ответила Оля.
- Мне очень хорошо здесь, - сказала Ксюша. - Но я хочу побыстрее стать взрослой и сниматься в кино… И еще я хочу писать стихи…Можно, я прочитаю?... Стихи, посвященные нашей лошади!...
Что за чудная картина!
На лугу стоит Мальвина!
Она по лугу гуляет
И цветочки собирает.
А цветочки не в букет.
А Мальвине на обед.
Публика радостно хлопала в ладоши. Губернатор довольно улыбался.
И, наконец, настала очередь Василия. Теперь он должен был говорить и сниматься.
Осветители слепили его своими приборами. Звукотехники пристраивали микрофоны. Оператор искал ракурс и крупность. Девушка-гримёрша пудрила ему лицо. Ему сунули листок с текстом, но Василий выронил листок и ветер подхватил его и унес.
- Ну говорите, говорите! –торопили его. – Ну, по тексту « У меня есть всё!...»
- У меня и у моих детей есть всё… - начал он и замолчал. – Но у них нет матери… Сегодня… Сейчас умерла моя жена… Всё рухнуло… Простите меня, - он вытер мокрую щёку. – Но я так одинок…
Телевизионщики выкинули «Сегодня умерла моя жена» и «Всё рухноло» - неоптимистично звучало.
И получилось неплохо.
- У моих детей есть всё… Но у них нет матери… Я так одинок…
Трогательно и со вкусом.
- - -
…Василий смотрел на мелькавшие за окном пейзажи.
Лицо было каменное. Ни слезинки.
- - -
…Крематорий был полон оживлённых людей. Василий искал сына. Нашел. Обнялись.
Зал № 2… Зал № 3…
- - -
…За столиком вокзального кафе сидели Василий и его сын Виталий.
- Остался бы на поминки, - сказал сын.
- Дети ждут, - ответил Василий.
Официант принёс два фужера коньяка и два кусочка черного хлеба.
Они обмакнули хлеб, выпили молча, закусили хлебом.
- Ну, что?.. - сказал сын.
Объявили посадку.
Василий протянул через стол руку.
- Какая у тебя программа жизни, сынок?
- Жить.
- А ещё.
- Хороша делать своё дело… Всегда принимать жизнь такой, какая она есть… Тебе нужны деньги?
- Нет.
- Ну, пока.
- Пока.
- - -
И снова была ночная гонка скорого и мелькание огней на лице Василия.
Он постарел сразу на несколько лет.
- - -
В райцентре народу высадилось много. Такси и бомбилы были нарасхват.
- Василий! – услышал он своё имя в многоголосье вокзала.
К нему бросился Отец Игорь. Он бы в своём камуфляже.
- Ты что, меня приехал встречать? – спросил Василий. – Откуда узнал?
- Разведка донесла. Садись.
Фара мотоцикла ощупывал дорогу.
У ворот Дома они попрощались.
Василий пожал руку отцу Игорю.
- Я сочувствую тебе, - сказал священник. – Да, тяжело… Тяжелее не может быть… Но ты помни – теперь ты для них и отец и мать. Тебе нельзя расслабляться…
Он смотрел, как Василий шел по тропинке к дому.
18
На картофельном поле кипела работа.
Андрей, Оля и малышня сгребали подсохшую ботву. Раскидывали по полю навоз.
Дымился костер из сухой ботвы и сорняков.
Ксюша ползала на коленках по влажной земле. Рисовала круги.
Гюля тащила к костру ворох подсохшей лебеды. Остановилась возле сестры. Смотрела с интересом, как Ксюша роется в земле, дробит комочки, освобождая их от живучих и всепроникающих тоненьких корешков, прощупывает, просеивает…
- Иногда мне кажется, - сказала Ксюша, - что всё это сон…
Гюля непонимающе смотрела на неё.
- Иногда мне кажется, что всё это сон… Что мы проснемся, и мама Ира снова будет читать нам книжку про маленького принца, а папа станет веселым и добрым… Как ты думаешь, Гюля, это всё – плохой сон?
- Я не знаю, - сказала Гюля.
- А я знаю!- закричала Ксюша. - Мама умерла… Умерла… И это не сон. – Она замолчала и смотрела на сестру. - Как мы жить теперь будем?!
- Нам надо скорее вырасти, - сказала Гюля. – Чтобы помогать отцу.
- Но когда мы вырастем, он станет совсем старым… Мне жалко его… Жалко!
- И мне…
На дребезжащем велике подъехала почтальонка. Она привезла пачку писем и телеграмму.
- Отец где? - спросила она.
- В гараже, - сказал Андрей. - А что?
- Вот вам письма и телеграмма, - почтальонка с любопытством оглядывала детей, и поле, и Дом. - Распишись.
Андрей расписался в получении.
Почтальонка уехала.
- Прочитай! - подскочила Ксюшка. - Прочитай!
- Нельзя, - сказал Андрей. - Чужие письма читать нельзя.
- А телеграммы можно, - не отступала Ксюшка.
- Может, что случилось? - вмешалась в разговор Оля. - Телеграммы просто так не посылают.
Ваня выхватил из рук Андрея телеграмму и, отбежав на безопасное расстояние, развернул её.
Андрей, возмущённый таким дерзким поступком, бросился за Ваней, но споткнулся и упал на мягкую осеннюю землю. Вскочил на ноги. Не отряхивая налипшего чернозёма, продолжил преследование. И почти догнал Ваню, но тот ловко увернулся.
Отбежал, и с трудом, по складам, запинаясь, прочёл первое слово. А когда прочел и понял, обрадовался.
- Встр-е-чай! – закричал Ваня. - Это мама приезжает! Я знал, что она не умерла! Я знал, что она вернется! ... Я знал!...
Тут на него навалился Андрей.
Они вырывали серый листок друг у друга, и остановились, когда поняли, что наделали.
Грязными руками стали составлять клочки бумаги – всё, что осталось от депеши, чтобы прочесть её до конца.
Ваня заплакал, заревел.
- Что теперь папа скажет!
- Регина… - Прочёл Андрей. - Кто такая Регина?
Он собрал клочки бумаги с обрывками слов и букв, и ватага маленьких разбойников направилась к дому.
Василий вышел из гаража.
Он был мрачен.
- Что случилось?
Дети окружили его.
- Телеграмма! – сказала Оля.
- К нам кто-то приезжает! - закричал Ваня. – Нужно встречать!
- Мы не читали! – оправдывалась Ксюша. – Очень хотелось, но мы не читали.
- Мы нечаянно разорвали её… - повинился Ваня.
- Вот, - Андрей раскрыл ладони.
Василий увидел обрывки слов.
Он стоял, вытирая руки какой-то ветошью, волновался.
- Прочитай, - сказал он Андрею. – Сложи и прочитай.
Андрей долго складывал на капоте автомобиля текст телеграммы и, наконец, прочёл:
- Встречай воскресенье. 15.00. Регина...
Ребята смотрели на Василия вопросительно.
- Регина?.. Кто это? – спросила Оля.
- Регина… Регина… - Он раздумывал. – Нет, не помню… Какая-то отчаянная женщина… - сказал Василий. - Видимо, хочет быть вашей мамой. Вот! – он показал полиэтиленовую сумку, набитую конвертами. - Это всё письма от женщин, которые хотят стать вашей мамой. Хотите маму?
Они молчали.
Василий положил письмо на капот автомобиля.
- Пусть приезжает, - сказал Махмудка. - И другие тоже пусть приезжают…
- Выберем, какая получше, - сказал Ваня.
- Да, пусть все живут,- сказал Махмудка, - места всем хватит.
- И работа каждой найдётся, - подтвердила Оля.
Василий, наконец, улыбнулся.
…Василий перебирал фотографии.
Маша, Эмма, Наташа, Вера… Все подписаны. И почти на всех сверху на обратной стороне фотки – «Пришли денег на билет».
Регина оказалась женщиной на исходе пятого десятка с высокой причёской и властными глазами, a la Екатерина Вторая.
Василий вложил фотографию в корочку паспорта и спрятал документы в нагрудный карман куртки.
- Пап, ты, на чём поедешь? – спросил Ваня.
- На лошади, - ответил Василий.
- Давай лучше на нашем автобусе, - предложил Махмудка. - А то она подумает, что мы бедные.
- Дорога плохая, сынок… Не проехать на автобусе.
- Можно, я с тобой? - попросился Махмудка.
- Я тоже хочу, - сказал Ваня.
- И я хочу, - присоединила свою просьбу Ксюша.
- И я, - прошептала Гюля.
- Ребята, лучше мне поехать одному, - сказал Василий. - Вас так много, что она испугается… и убежит…
…Дорогу, действительно, развезло. Только Мальвина и могла преодолеть эти хляби.
…Василий ждал на перроне.
Пришел поезд. Такой же, как тот, что увёз Ирину.
Высаживались пассажиры.
Василий наблюдал со стороны.
Сверялся с фотографией. На фотке была брюнетка. А из вагона выходили только блондинки. Темноволосых не было. Вышла рыжая, крашенная разорва. Вышла ещё одна – платиновая - со стариком. У них было три чемодана с наклейками, и местные жители помогли им выгрузиться на платформу.
Наконец, вышла тёмненькая, с рюкзачком, в фуражке … Нет, слишком молода…
Василий искал глазами брюнетку в летах.
Дородная тетка. Седая. Нет, не она.
Не эта.
Не она…
Ушел поезд.
На перроне остался Василий и «платиновая» блондинка, лет тридцати пяти с тремя чемоданами… Рядом с ней - старик с узнаваемым лицом популярного в советские годы актера.
Женщина озабоченно оглядывалась.
Василий подошел к ней.
- Вы кого-то ждёте? – спросил он.
- А вам-то что! – ответила женщина.
- Если вас не встретили, я могу подвезти, - не замечая грубости, предложил Василий.
Женщина вглядывалась в него.
- Это вы? – спросила она. - Василий?!
- А вы Регина?
- Да.
Она достала из сумочки фото, где он в камуфляже на фоне гор. Сравнивала
- А я думала, что вы моложе.
- Разочарованы? – спросил Василий.
- Не очень, - ответила Регина.
Она принадлежала к тому подотряду блондинок, у которых есть всё, что надо женщине - блондинке, но отсутствовала очарование лёгкости, глупости и простодушия этой породы женщин. Их расчетливость и деловая хватка отпугивают мужчин.
- Это я десять лет назад, - сказал Василий, рассматривая её, - на Кавказе…
- ВДВ? – спросила она.
- Так точно. – Он был польщён её проницательностью. - А вот вас я представлял старше... лет на двадцать, - сказал Василий, передавая ей фотокарточку.
- Это фотография моей мамы, - ответила она.
- Зачем Вам такой камуфляж понадобился? – спросил он.
- Я боялась, что вы откажите мне из-за моей молодости…
- Ну и шуточки! - возмутился Василий. – Нельзя так разыгрывать пенсионера.
- Люблю всякие неожиданности,- сказала она. - Поехали? Где ваша машина?
- В гараже. У нас после дождей дороги развезло…
Этот бытовой, ни к чему не обязывающий разговор, скрывал самое главное и существенное - начало их отношений – попытку понять, с кем имеешь дело
- А как же мы? – спросила она.
- Поедем на подводе, - ответил он.
- Как интересно!- она чуть преувеличивала свою оживленность, чуть переигрывала,- Никогда не ездила на подводе!.. Хотя мой джип, наверно, справился бы с вашей дорогой.
Она ждала ответной реплики, реакции на джип.
- У вас джип?- Василий уже входил во вкус игры.
- Да, Чарокки,- небрежно сказала она.
Василий оценил ее деловитое кокетство.
- Чем это так пахнет от вас? – вдруг простодушно спросил он.
- А чем? – лукаво улыбнулась Регина.- Не нравится?
- Что вы, очень нравится! То ли блинами, то ли супом гороховым. У нас вчера на обед был гороховый суп.
Она расхохоталась, одобряя его дерзость. Сделала ответный ход.
- Это сейчас самые модные духи… Позавчера купила в Париже…
- В Париже?! – искренне удивился он.- Позавчера?
И было в этом удивлении желание, чтобы она отметила его восхищение и преклонение перед женщиной, которая так легко говорит о городе, побывать в котором мечтает каждый средний русский обыватель.
- Ну, да… Позавчера…
Регина достала сигареты.
- У вас есть зажигалка?
- Где-то была,- он искал по карманам, - Я же взял с собой… Вот, пожалуйста.
Василий чиркнул зажигалкой, но огня не было.
Он спрятал зажигалку в карман.
- Так хочется курить,- жалобно сказала она,- Ладно, потерплю.
Она умела разительно быстро меняться. Вот и теперь из надменной и хамоватой, столичной штучки в один миг стала приветливой и тёплой, даже беззащитной…
- Вы - первая Регина в моей жизни, - признался Василий.
- А вы у меня уже третий Василий, - сказала Регина, пытаясь разжечь в нем ревность.
- Ну, имя такое,- сказал он. - Не самое редкое.
- Шучу, - вздохнула она и опять переменила тональность,- Хочу помочь вам…
Он с облегчением перешел на простой, без игры, разговор.
- У нас ведь суровые условия, Регина… Трудные дети… Нет, вы представляете мою жизнь? – Он говорил быстро, всё убыстряя темп речи. - В шесть – подъём, приготовить завтрак, подоить корову, разбудить ребят, собрать их в школу, накормить завтраком, разогреть автомашину, завести ее, отвезти ребят в школу, приехать домой, накормить скотину, напоить ее, принести дров, затопить плиту, готовить обед, поехать в школу, забрать ребят, привезти их домой, накормить обедом, вместе заняться уборкой дома, готовить уроки с младшими, проверить домашнее задание старших, снова накормить скотину, приготовить ужин, посмотреть новости, обойти хозяйство, подправить, подлатать, постирать, наконец, добраться до кровати… А на следующий день все сначала. Хорошо, если машина не сломалась, если никто из детей не заболел, если ничего не приключилось со скотиной… А время летит очень быстро… Мне нужна помощница, - закончил он устало…
- Я хочу попробовать. Может, и получится, - сказала она. и опять переменилась - Ну, кто в конце концов, подаст мне огонька?...
- Вот, пожалуйста, - старик, приехавший с ней, поднес огонёк к её сигарете.
- Спасибо, - Регина затянулась. – Да, я же вас не познакомила…
- Василий Крылов. – Василий протянул старику руку.
- Александр Лещев. – У Старого Артиста рука была морщинистая, но сильная.
- Александр Лещев… - задумчиво повторил Василий. - Лицо знакомое, а вспомнить не могу, где видел.
- Это мой дедушка, - сказала Регина.
- Регина шутит, - возразил старик. – Но я не отказался бы от такой внучки.
- Сигарету? - предложила Регина Василию.
- Спасибо. Я бросил…Из-за детей… - объяснил Василий. - Чтобы не подавать им дурного примера… И вы не очень дымите при детях…
- Постараюсь,- и опять пошла в наступление.- А я ведь Вас сразу узнала… Потом подумала, нет… Не он…
- Очень старый? – улыбнулся Василий.
- Посмотрим, - дерзко сказала женщина.- Где ваша лошадь?
- Недалеко. Я привязал ее возле сберкассы… Пошли? – предложил он Регине и подал руку, чтобы помочь ей перейти через пути.
- А вещи? – оглянулась она.
- Да никто не тронет здесь ваши вещи. Здесь воруют друг у друга, а гостей не трогают… Уважают.
- Я покараулю - вызвался Старый Актёр. - На всякий случай… Посмотрю на народ… Давно не был в провинции… Все Москва, Москва… А здесь, я смотрю, совсем другая жизнь.
Они подтащили чемоданы к скамье.
Артист сел и стал смотреть на народ.
И было на что посмотреть.
Подошёл ещё один состав.
- Стоянка поезда - одна минута, - предупреждал голос невидимой женщины. - Одна минута!..
Александра Лещева здесь никто не узнавал. Никто. Никто не обращал на него внимания в этой провинциальной суете. Это был другой мир.
И он пошел через пути за Василием и Региной. Чемоданы он оставили под присмотром козы, которая была привязана к скамье и обгладывала веточки декоративного кустарника, украшавшего станцию.
Возле сберкассы лошади не было.
Какой-то мужик уныло пытался продать кучку зеленушек.
- Лошадь ищешь? – спросил мужик Василия. - Отвязалась… Домой пошла… Купи грибы…
- У нас этих грибов! - Василий все надеялся отыскать лошадь. -Дети натаскали.
-А рыжики есть? – живо откликнулся Заслуженный Артист.
-А как же… Есть рыжики… - обнадёжил артиста мужик.
-Вот это ценно!.. – подхватил Старый Актёр. - Соленые рыжики – это вещь!
-Вот, - сказал мужик, протягивая мешочек. Там рыжевато светились несколько мелких, но крепких грибов. – Но их ещё посолить надо.
-Мы так и будем стоять? – Регина холодно смотрела на мужика- грибника. Раздражение ее росло.
-У вас плаща с собой нет? - спросил Василий.- Вроде дождь собирается.
- Еще дождя не хватало!.. Сколько нам идти до вашего дома?
- Недалеко… Шесть километров… Пошли.
Василий подхватил ее сумку, пошел, уверенный, что женщина идет следом.
- А чемоданы? – обеспокоилась Регина.
- За чемоданами потом приедем, - сказал Василий.
- Нет, - возразила она.- Украдут. Это ведь не Индия. Это Россия. Я подожду вас на перроне, а вы найдёте такси!- и тут же переменила командный тон,- Да не хмурьтесь Вы!.. Я зря приехала, да?... Я вам не нравлюсь?
Он посмотрел на неё.
- У меня Мальвина пропала, чему радоваться?!
- Как это пропала?!
- Ну, элементарно. Ушла. Что-то не то сказал, обиделась и ушла.
- Ничего не понимаю. Какая Мальвина?
-Обыкновенная… Рыжая… Лошади они очень обидчивые. Самолюбивые. Ушла… И никаких следов…
.
…Регина сидела на чемоданах. Василий останавливал проезжавшие машины, но все куда-то торопились, не хотели ехать по грязи к хутору.
- Глупо как-то всё получается!… - сказала она, когда Василий вернулся после неудачного разговора с шофером. - Сначала не узнал… Потом лошадь убежала… Дождь идет…
- Автобус в Новгород через полчаса… - Жёстко сказал Василий. - Если все так не нравится… Здесь такая жизнь... Артист может остаться. Потом заберете. Артисты к нам редко приезжают…
Она раздумывала. Наконец, решила.
- Да нет, почему же… Раз уж приехала, надо хотя бы взглянуть, как вы там живёте… Интересно. Дом на берегу большой реки… Зря ехала, что ли?
Тут, рассекая лужи, показалась из-за елок рыжая, мокрая лошадь Мальвина, запряженная в легкую телегу. Махмудка правил лошадьми.
- Папа! Мальвина сама домой пришла!- Закричал он.
Лошадь остановилась. Мальчишка спрыгнул на мокрую дорогу.
- Мой сын Махмуд! - представил Василий и стал закидывать в телегу чемоданы.
Потом приподнял Регину, посадил на сено, которое щедро накидано было в телегу, сам сел рядом.
- А где ваш дедушка?
- Какой дедушка?
- Ну, Народный.
- Заслуженный.
- Ну да, Заслуженный…
Подошел Заслуженный…
- А знаете, Регина. Здесь совсем неплохо. – Сказал Старый Актёр. – Одно грустно. Никто меня не узнает. Не просят автографов…
- А в Москве узнают? – спросил Василий.
- В Москве тоже в последнее время редко узнают. Я ведь не похож на Шрека…- сказал Старый Актёр.- Он сейчас самый любимый герой… Моё время прошло... Нет, здесь совсем неплохо.
- Садитесь, - предложил Василий. – Побольше сена под себя и держитесь крепко, трясти будет.
Махмудка развернул лошадь и свистнул разбойным свистом.
- Цыганенок? – спросила Регина.
- Отец – чеченец, мать – русская.
И они понеслись по лесной дороге. Лошадь взбивала копытами свеженалитые лужи. Телегу бросало с боку на бок.
- Держись! - кричал Василий. – Держись! Не бойся!…
Регина в испуге прижалась к нему. Василию поневоле пришлось обнять женщину. Она источала не тепло – огонь…
А лес то светлел от берез, то темнел от елей.
- Красиво? – спросил Василий. - Сейчас будет озеро!…
Старый Актёр понимающе подмигнул ему.
- Махмуд! - попросила Регина. - Нельзя ли потише?…
- А это не я! - обернулся лукавый Махмудка. - Это Мальвина…
- Останови!- Регина, правда, испугалась. - Я пешком! Вы… сумасшедшие какие-то!…
- Да вы не бойтесь, тетенька. Не опрокинемся! – успокаивал её Махмудка.
А тут и чемодан соскочил с телеги, шлёпнулся в лужу…
Махмудка рассмеялся некстати. Остановил лошадь.
Василий сходил за чемоданом. Взял вожжи.
Дальше ехали спокойно.
Простучали бревнышки маленького мостика через светлый ручеёк.
Лес кончился. Открылся прекрасный зеленый луг. Затейливый трехэтажный дом, с балконами и балкончиками, стоял посреди луга.
- Ну вот, - сказал Василий. - Это наш дом…
- Вилла! – восхитилась Регина. - Фазенда! Небось, не меньше двух лимонов в валюте.
- Не знаю, - сказал Василий. - Откуда у меня такие деньги?! Это подарок губернатора.
Старый Актёр слез с телеги, растирал ноги, приседал. Делал стариковскую зарядку.
Чуть в стороне были теплицы и хозяйственные постройки. Какие-то ягодные кусты, яблони, клумбы… Строение в виде пирамиды.
- А это что? - спросила Регина.
- Пирамида, - объяснил Василий. - Для отдыха. Чертежи взял из Интернета.
- Для релаксации?
- Да, там мягкие кресла и музыка. Для разгрузки эмоций.
- Поразительно. Неужто сам всё выстроил?! – восхитилась Регина.
- Ну… Я всё могу… - Василий показал ей свои сильные руки.
- Рукастый… Это хорошо, это мне нравится, - одобрила она.
Настроение ее улучшалось с каждой минутой. Она зорко оглядывала строения и окрестности.
- Сейчас пообедаем, и я все вам покажу.
Она ему тоже нравилась. Он чувствовал душевный подъём, впервые после ухода Ульяны ожил мужик. Слишком молода, конечно, да ведь ничего серьезного, просто хороший и красивый человек.
Они хорошо смотрелись рядом.
Со всех сторон – из дома, от реки, из кустов смородины приближались к ним дети. Они несли цветы. Ваня положил свой букетик на землю и стал кувыркаться, показывая, как он умеет, вперед через голову и назад. Он каждому новому гостю показывал все свои фокусы.
Ксюша и Гюля попытались даже присесть в полупоклоне, нечто вроде книксена. Они видели это по телику, и им очень нравились всякие церемонии. Они были ошеломлены – они никогда не видели таких эффектных и ухоженных женщин.
Дети окружили тётю-маму. Смотрели на неё с веселым любопытством. Хотели понравиться.
Регина обняла малышей всех сразу, поцеловала в макушки. Отпустила.
- Гюлька, - зашептала Ксюша в ухо сестре. – Ты слышишь, как она пахнет!
- Это она?
- Ну, да… от неё это…
- Ксюша…- стал представлять Василий свое семейство.
- Вруша, - добавил Ваня.
И тут же получил тычок от Ксюши.
- Ваня…
- Ваня Дай-Дай, - прибавила Ксюша.
- Он что, китаец? – спросил Старый Актер и засмеялся.
- Ну да, у него дедушка китаец, - быстро соврала Ксюша... - Ю Дай-Дай.
- Гюля – Киска… - продолжал знакомство Василий.
- А я привезла вам подарки, – сказала Регина.
- Где?! – не выдержал Ваня. – Дай! Я очень люблю подарки. Особенно шоколад и лимонад. Дай!
- Василий, откройте, пожалуйста, вон тот желтый чемодан! – сказала Регина. - Вот этим ключом!
Чемодан распахнулся, и Регина стала одаривать ребят.
- Дети, это телефоны с цифровыми камерами. Я научу вас, как пользоваться ими. А это тебе, Василий. Самая последняя модель.
- Спасибо, - сказал Василий и стал тут же испытывать, что может делать камера.
Регина продолжала раздавать подарки.
- Девочки, а вам еще наборы французской косметики! А мальчикам - автоматы с оптическим прицелом…
Её глаза скользили по новым лицам приветливо, но, в сущности, безразлично. И каждый раз возвращались к Ксюше. И теплели её холодные глаза, выявляя в этой, переменчивой, холодноватой и жёсткой женщине тоску по несостоявшемуся материнству. Она привлекла девочку к себе, прикрыла рукой, словно крылом. Ксюша прижалась к ней и затихла.
- Только осторожно, не стреляйте друг в друга! – сказала Регина мальчикам.
- Пойдёмте, я покажу вам дом, -предложил Василий. - И вашу комнату.
Они еще говорили друг другу то «ты», то «Вы». И это было отражением не устоявшихся отношений.
- А где старшие дети? – спросила Регина. – Им тоже мобильники с камерами.
- Они в лесу.- сказала Ксюша и все не отходила от красивой гостьи,- Собирают бруснику…Брусника сейчас такая сладкая!..
- У вас есть душ? Мне бы после дороги помыться.
- И душ есть, и ванна, - объяснил Василий. - И даже джакузи…
- Вау! – выразила своё восхищение гостя.
Она пошла за Василием.
Ксюша побежала было за ними, но, перехватив ревнивый взгляд Гюли, остановилась и стала рассматривать телефончик.
Регина, наконец, увидела Мсту.
Большая, сильная река была совсем рядом
- Ой, как красиво! – закричала она. – Я хочу искупаться в этой реке!
- Так душ или река? – спросил Василий.
- Сначала река, - сказала Регина. - А потом душ.
Из лесу выехали Андрей и Оля на велосипедах.
- А вот и мои старшие, - представил Василий. – Андрей и Оля.
Регина протянула руку Андрею.
- Регина.
- Андрей.
- Оля.
- Вот вам мобильники… Можно снимать небольшие клипы.
- Спасибо.
Андрей с любопытством смотрел на гостью.
Оля изучала её. Взяла мобильник. Рассматривала.
Андрей подошел к Актёру.
- Меня зовут Андрей, - представился он.
- А я Александр Иванович… - Старый Актер приветливо улыбнулся.
- Он Заслуженный Артист, - объясняла Регина. - Снимался в разных картинах. Сто пятьдесят ролей! Призы на фестивалях! Вы должны знать его. Ну, командир партизанского отряда. Помните фильм «Чужое оружие»? Председатель колхоза… Как же он назывался этот фильм?.. О! «Забубённая душа»…
Андрей виновато улыбнулся и кивнул, но было видно, что не помнил.
А Оля задумалась и сказала честно.
- Нет, не помню.
Тут, откуда ни возьмись, высунулся Ваня.
- А вы, правда, снимались в этом... ну, в этом... «Секс в большом городе»?
Старый Актёр рассмеялся.
- Как же… Снимался. Помните, там швейцар в гостинице… - пошутил он.
- Я тоже хочу сниматься! - сказала Ксюша. – Научите меня?
- Конечно, девочка, научу… - обнадёжил её Артист. – Мы откроем нашу маленькую театральную студию…
У подножья лестницы гостью встретил медведь.
Регина вскрикнула, прижалась к Василию. Она, конечно, видела, что медведь не живой. Но грех было не воспользоваться ситуацией.
- Не бойся,- сказал он, прижимая её. - Это чучело.
- Это ты его убил? – спросила она восхищенно и прижималась к мужику, все прижималась.
- Нет, это подарок,- он отстранился, но не грубо, и не сразу.
Андрей и Старый Актер подтащили к крыльцу чемоданы.
Они поднимались по лестнице.
- Давай договоримся на берегу,- Регина остановилась и смотрела на Василия строго. - Не будем торопиться… Нужна ситуация.
- Какая ситуация?- не понял он
-Ну, как у японцев… Сначала чай... Разговорчики…
-Сейчас заварю чай! – заторопился он. - Принцессу Нури? Или принцессу Канди?
- А кофе у тебя нет?
- А как же… И даже мельница есть. Старинная... Деревянная.
- По утрам будешь приносить мне чашечку чёрного кофе! Понял?
Так говорили они, пока поднимались по лестнице на второй этаж.
… Регина подробно рассматривала гостиную. Камин, рояль, мебель часы..
Двери в комнаты детей были открыты.
- Ничего себе… У каждого своя комната? – восхитилась Регина.
- Да, у каждого… Это гостиная… Там оранжерея… Это компьютерная комната… Это для гостей… Это твоя комната… А это моя пещера.
- Можно посмотреть?.. Твою пещеру…
Он распахнул дверь
Она оглядывала комнату, не переступая порога.
- Не думай, что я боюсь,- сказала она со значением.- Но не будем торопиться… Ладно? Все в свое время…Да?.. Мне надо знать, в качестве кого ты хочешь видеть меня в своем доме… В качестве воспитательницы детей?.. Жены? Любовницы? Домработницы?
- А Вы на что рассчитывали? – спросил он, чувствуя, что скользит по наклонной плоскости к обрыву.
- Я первая задала вопрос, - сказала она. – Отвечай.
- Моим детям нужна мать… Так положено по статусу приемного детского дома. Мне трудно одному…
- А почему Вы один? Где Ваша жена? Это её портрет?
- Да, это Ира - моя жена. Понимаешь, она… Мы с ней приехали вместе… А сын остался в Питере… У него свой бизнес, клиника… Он талантливый стоматолог. У него лечат зубы только очень знаменитые и богатые люди…
- Я понимаю, - сказала она. - Сын… А жена? Почему она не с тобой?
- Её нет. Она умерла… Вы что, не читали?
Василий посуровел и, как бы прекращая разговор на эту печальную тему, сказал:
- Пойдем. Я покажу Вам Вашу комнату…
Регина раскрыла чемодан и извлекла из него махровый голубой халат.
- Отвернись, - сказала она с улыбкой. – Я переоденусь.
Василий послушно отвернулся.
- Ой! – услышал он её короткий испуганный вскрик и невольно оглянулся.
Она чуть улыбнулась своей победе.. Разрешение на взгляд было как бы новым статус-кво.
- Мне показалось, что там, в углу, мышь…
- Где?
- Там, в углу.
- Там нет никакой мыши. Это мой старый носок.
- А я думала - мышь.
Она засмеялась, махнула рукой.
- Учти, вода холодная, - сказал Василий..
Хлопнула дверь. Заскрипели половицы лестницы.
Он стоял у окна и ждал, когда она появится на тропинке, ведущей к реке.
Он видел, как прошла она в голубом махровом халате и скрылась за перегибом берега.
Он видел, как пробежали вслед за ней любители домашнего стриптиза – Ваня и Махмудка.
И сам бросился вслед за ней.
Догнал у воды.
- Что с тобой?! – спросила она. – Тоже хочешь окунуться?
– Здесь очень сильное течение, - сказал он, волнуясь. - Вон там вообще - омут… Там сомы живут… Огромные…
- Омут?- она со вкусом и значением произнесла это слово. - Хочу в омут!
- А вдруг судорога? И никого не будет поблизости…
- Спасибо, - сказала Регина, внимательно вглядываясь в его лицо, стараясь понять, его порыв предназначался только ей, женщине, или был естественным проявлением характера – заботливого и пекущегося обо всех.
На том берегу опять стоял старый рыбак в шляпе и черном пальто. Смотрел на поплавок.
Она скинула халат и оказалась в ярком мини купальнике.
Она оглянулась и увидела восхищенные мордочки Вани и Махмудки.
Помахала им рукой.
Улыбнулась Василию.
И прыгнула в воду. Умело. Красиво. Даже брызги не разлетелись.
- Ух, ты! – восхитился Махмудка.
Она вышла из воды победно, гордясь своей красотой и силой. Она уверена была, что все мужчины её добыча, если захотеть.
Он шел за ней по тропе, опустив голову.
Перед глазами был голубой халат и крепкие загорелые ноги.
- - -
Ксюшка сидела в борозде, перебирала землю, рассматривала камешки, корешки, насекомых. Просеивала в ладонях песок. Прижимала ладошки к земле, слушала...
- Нашла!- закричала она. - Я нашла древность!
Ее окружили. Так и сбежались на её крик Андрей и Оля, Махмудка, Ваня, Гюля-Киска.
- Вот! - Ксюшка раскрыла ладонь. – Серебряная… С зеленым камушком!.. Древняя!
- Покажи! - подступали к ней. - Ну, покажи!..
- Можно, посмотрю? – Оля рассматривала серебряную сережку с аметистом. – Кому нужно это старьё!
Оля хотела выбросить сережку, но Ксюша перехватила её руку.
- Как ты не понимаешь! Это же древность! Я потом золотую монету найду!..
- Своровала, - сказал убежденно Ваня Дай-Дай. - Своровала сережку. Потом закопала. Потом нашла…
- Я просто нашла! - закричала Ксюшка. - Я не воровка!.. Это древность!
- Своровала, - убеждённо сказал Ваня. - Ксюшка-Врёшка своровала сережку! Ксюшка-Врушка своровала серужку!
Ксюшка бросилась на него. Они дрались, катались на траве.
Оля и Андрей на правах старших пытались растащить драчунов...
…Василий лежал в постели и засыпал под тихие разговоры американских телегероев. Телевизор был искусно укреплен над кроватью с помощью мощного кронштейна.
Василий протянул руку и выключил ящик. Закрыл глаза.
А рядом, в своей комнате Андрей читал Бредбери.
Ксюша вошла неслышно, дотронулась до плеча.
- Ты мне ухо проколешь? - спросила она.
- Чего?
- Ухо… Я хочу эту сережку носить.
- Не мешай читать.
- Тогда я сама!.. Иголкой… Хочу сережку носить!
Андрей поднял голову от книги, прислушался.
- Можно я клеем приклею?- не отступала Ксюшка,- «Моментом»...
- Не надо приклеивать. Это - яд. Страшный яд. Дурой будешь.
- Тогда проколю сама, - сказала она. Хочу сережку носить!
- Нельзя!.. Может быть заражение крови.
- А это что?- спросила она испуганно.
- Это когда в крови размножаются много-много микробов.
- И я умру? – спросила она с ужасом.
- Если будет заражение, умрёшь.
- Я не хочу умирать, - сказала она и добавила: - Жить так интересно...И мне нравится эта новая мама.. А тебе?
- Не знаю,- сказал Андрей задумчиво,- Она не натуральная… Крашенная.
- Сам ты крашенный, -возмутилась Ксюша. – Она натуральная… И красивая… Как я…
- Крашенная, - невозмутимо сказал Андрей, не отрывая глаз от книги.
Ксюша на цыпочках шла к своей комнате и вдруг увидела Василия.
- Чего не спишь? – спросил он.
- Я сережку нашла, - сказала Ксюша. – С камушком…
- Иди сейчас же спать.
- Спокойной ночи, папочка.
- Спокойной ночи.
- - -
…Старый Актёр зевнул, прикрыв рот ладонью, вздохнул печально и погасил свет.
- - -
Они гуляли по берегу большой реки, отмахиваясь от комаров веточками пижмы.
- Заморочил ты меня, Василь Михайлович, - сказала Регина. - Я ведь по делу приехала.
- Ну, так давай о делах, - с облегчением и разочарованием сказал он. - Что ты решила?.. Остаешься?..
- Остаюсь…Хотела сразу уехать… И не могу…Знаешь, ты мне напоминаешь одного человека… Из моего прошлого…
-Надеюсь, хорошего человека?- спросил Василий.
- Не знаю…Так и не разобралась. Я очень его любила…И была счастлива…Я подумала, а вдруг… все повторится…Как ты думаешь, может повторится… счастье?
- Счастье… счастье… - Василий задумался. - Я не готов говорить об этом…
Он был ошеломлён. Он почувствовал себя в ловушке. Ни в армии, ни на гражданке ни одна женщина никогда не плела таких изысканных кружев ловчей сети...
Регина заметила эту перемену и улыбнулась победно. Изменила тактику обольщения.
- Мне всегда говорили, не привязывайся к сильным мужчинам, - сказала она виновато… - Мне надо срочно уехать! – отчаяние ее было почти натуральным, - И не могу!.. Я попалась, Вася, я попалась!.. Как девчонка…Как дура- блондинка!..
- В меня редко влюбляются умные… - сказал он и поперхнулся, поняв, что сказал не то, что надо.
- Любовь не входила в мои планы.
- Понял. Этот старый Заслуженный… Он твой любовник?
- Что ты?! – засмеялась она. - Ему семьдесят семь!
- Он что, правда, твой дедушка?
- Нет, я пошутила.
- Зачем ты привезла его?
- Понимаешь, я опекаю старых одиноких людей. Когда-то они были знамениты… А теперь они никому не нужны. Это те же беспризорные дети… Старые, никому не нужные беспризорные дети…
- Потрясающе! – сказал Василий. – Никогда не думал… А ведь, правда...
- Я вот что надумала… - сказала она. – Нужно соединить твоих детей и моих стариков...
- Зачем? – спросил он.
- Молодость и мудрость… Опыт прошлого столетия и наши надежды. Старики будут учить детей всему хорошему, что они знают… А дети будут радовать стариков своей молодостью… Мы создадим большую дружную семью. Мы будем исцелять людей от одиночества… Что может быть благороднее!
- Здорово! – восхитился он. – Что ты за женщина! И много у тебя таких… стариков?
- Их вообще очень много в Москве и Петербурге… Ну, не попали в элиту… Там ведь тоже количество мест ограничено…
- Но как мы их всех поселим здесь? Дом, конечно, большой… Но у нас всего четыре свободных комнаты.
- Вот и хорошо. Пока устроим четырех стариков… Можно в одной комнате. А можно детей по двое на комнату…
- А остальных? – Он ждал ответа. – Ну… остальных твоих стариков?
- Остальные будут ждать своей очереди, - сказала она. - Люди ведь не бессмертны. Приходит время, и они умирают... Особенно старые люди…
- Да… И мы с тобой когда-нибудь умрём…
- Но хорошо бы не в одиночестве, а среди добрых близких людей.
- Слушай, - сказал Василий. – У меня мороз по коже. Что ты за человек! Как ты всё это придумала?!
- А вот так… Днём работала… А ночью думала… Думала - думала и придумала.
- Вас, женщин, трудно понять. Мы сразу говорим, что думаем… А вы как-то по-другому… Иногда кажется одно, а оказывается другое…
- Я помогу тебе… Всё поправимо. – сказала она. - Я помогу тебе пережить твоё горе…
…Старый Актёр ходил по влажному, мшистому, склону холма. Искал поздние грибы. В руках у него была свежеоструганная палочка. Он отодвигал ею опавшие листья. Когда находил гриб, улыбался и целовал его.
В отдалении ходила женщина-грибница. Это была Варвара Большакова.
Они неумолимо сближались.
- Здравствуйте, - сказал Старый Актёр и приподнял свою видавшую виды старенькую кожаную кепочку.
- Здравствуйте, - сказала Варвара и окаменела.
- Это вы? – спросила она, с благоговейным ужасом глядя на Старого Актёра.
- Да, это я, - сказал Старый Актёр и улыбнулся своей фирменной улыбкой, за которую его любила страна в шестидесятые и семидесятые годы.
- Вы Александр Лещев?
- Да, - ответил Старый Актёр. – Неужели ещё кто-то помнит меня в этой стране?!
- Геннадий, встречай гостей! Смотри, кого я привела к нам! - закричала Варвара, распахивая дверь. – Накрывай на стол. Где твой самогон?
- Кто это? – Геннадий Большаков включил весь свет, и изба, дотоле тесная и убогая, вдруг осветилась, раздалась в своих размерах.
- Так кто это к нам пожаловал? – спросил Большаков, снимая очки.
- Ты слепой, что ли? – закричала Варвара. - Народный Артист Александр Лещев!
- Не Народный, а Заслуженный, - поправил Старый Актер.
- Ну, я и говорю - заслуженный народный артист.
Лещёв кинул свою кожаную кепчонку в угол и сел за стол.
А в церкви в это время Отец Игорь слушал Василия. Разговор был горячий, даже не разговор, а исповедь.
- Ко мне приехала удивительная женщина!.. Регина!.. Ты представляешь, она жалеет одиноких стариков! Она собирает их, как я детей!…Приехала, чтобы помочь мне!.. Как она додумалась соединить два наших начинания! Брошенных детей и одиноких стариков!.. Это... это гениальная затея… За это ей орден!.. Нобелевскую премию мира!
- И далеко у вас зашло?- суховато оборвал его отец Игорь.
- Что… зашло?- как на бегу остановился Василий. - А…ты это имеешь виду?.. Нет… пока ничего не было… И невозможно…И не будет… Так… разговаривали… Гуляли в лесу… По берегу…
- Э, брат. Я вижу ты влюблён,- сказал отец Игорь. - Может, и сам не осознаешь ещё… Но влюблён.
- Брось ты, просто очень интересный… красивый человек, - возразил Василий…
- Ты не торопись, Василий… - продолжал Игорь, будто не слыша его слов. - Подожди… Пускай хотя бы год пройдёт… - сказал отец Игорь. - Это дело серьезное. Ошибок быть не должно. Ты ведь ничего не знаешь об этой женщине толком. Одни предположения… Я тебе советую… Не торопись… Даже, если она такая замечательная… Проверь, как она с детьми. Главное, не торопись. Это бесы искушают тебя… Страсти... Помолись Марии Египетской. Вот тебе брошюрка… Там её жизнь… И молитвы… И не предпринимай ничего, пока не убедишься, что это не ловушка. Ты меня слышишь?..
…В доме Большакова гудели два пожилых мужика. Уж выпито было самогона! Уж съедено было грибов и картошки!
Геннадий Большаков влюблёнными глазами смотрел на Старого Актёра.
- Ты… Ты, если меня уважаешь… - вдруг сказал он. - Ну выкинь что-нибудь… Прикинься, Лещев… Что-нибудь из твоих ролей… Чтобы сердце загорелось… Выкинь что-нибудь!
- Ну, что мне тебе выкинуть… Сплясать что ли?
- Да и спляши… Нет!.. Вот… Вспомнил… Скажи тост, который тогда… в День Победы… Из фильма… это… как?.. Да! «Сила земли»…
Лещев взял алюминиевую кружку. Он будто сбросил десятки лет и был уже не старик, готовый к уходу, но мужик, крепкий мужик без возраста, могущий исполнять всё, что положено молодым.
- Мы победили… - сказал он и заплакал, но вытер слёзы и продолжал…- Страна наша лежит в руинах… Но мы восстановим её… И будем жить счастливо… И наши дети увидят небо в алмазах… Им не стыдно будет вспоминать нас…
- - -
…Махмудка и Ваня стреляли в птиц. Сначала в окуляре возникала птица, к ней, дергаясь, двигался крестик. Потом птица с криком взлетала.
Но вот в окуляр попал дом… Потом другой берег реки… Рыбак в пальто и шляпе. Какие-то деревья на этом берегу. Регина… Она что-то говорила по мобильному телефону.
Регина озабоченно слушала кого-то, кто был далеко отсюда.
Отвечала.
- Да, я понимаю… Да… Но не сразу… Надо подготовить… Он наивный и доверчивый. Но характер непредсказуемый… Если слишком нажимать, можно всё испортить… Пока всё идёт по плану… Он на крючке. Я ему нравлюсь… Да… Да… Не торопите меня… Я очень прошу вас – не торопите меня… Я уже успела договориться в администрации о покупке двухсот гектаров болот… Продолжу… Фантастически дёшево...
Она выключила телефон и спрятала его в карман куртки.
В некотором отдалении от неё Оля выключила цифровую камеру своего мобильника и спрятала его. Тихо ждала, пока Регина уйдёт.
…Всё население Дома собралось в гостиной.
- Открываем наш кинофестиваль!- торжественно объявил Старый Актёр. – Жизнь в Доме на берегу большой реки!
Дети показывали свои ролики, снятые на камеру мобильного телефона.
На большом экране телевизора возникали их первые опыты документального кино...
Всходило солнце. На поляне стоял их Дом…
Тлел костёр. Дымилась высохшая тина - картофельная ботва.
Летала последняя бабочка…
Смотрели на зрителей настороженно жёлтые глаза кота.
Смеясь, закрывая объектив ладошкой, увертывалась от съемки Ксюшка-Врушка.
Муравей тащил сухой колосок.
Зрители провожали каждый клип смехом и криками.
И вдруг в заключение - ещё один клип. Ольга поднесла телфон к ИК- порту, раздался сигнал, некоторое время все ждали, пока телефон поделится своими файлами.
И вот на мониторе возникла Регина. Она стояла на берегу реки, спиной к зрителю. Прижимала к уху мобильник и умоляла кого-то, кто был далеко, но имел над ней власть.
- Да, я понимаю… Да… Но не сразу… Надо подготовить… Он наивный и доверчивый… Но характер непредсказуемый… Можем всё испортить… Не торопите меня… Это честный, патологически честный, неуправляемый человек. Но он у меня на крючке… Но не торопите меня… Я всё сделаю, как надо…
Василий вопросительно взглянул на Регину.
Она отвернулась.
Наступила неловкая тишина.
Оля ещё раз запустила клип.
-…Он у меня на крючке…Но не торопите меня…Я все сделаю, как надо…
Регина встала и вышла из комнаты.
- - -
- Войдите,- сказал Василий, услышав стук в дверь.
- Зачем ты пришла? Зачем ты пришла?
- Я всё тебе объясню,- она подошла совсем близко, села рядом обняла.- Выслушай меня!
Он отстранился.
- Не кури,- приказал он.
- Не буду, не буду… Понимаешь, я с детства хотела быть счастливой… И очень-очень богатой… В семнадцать лет вышла замуж за генерала… Он застрелился в 93-м. Пробовала устроить жизнь ещё несколько раз… И каждый раз облом. Потом увидела тебя в ящике. Подумала – вот, добрый и надёжный. Мой.
- Откуда у тебя такие деньги?
- Это неприличный вопрос. Кое-что осталось от первого мужа… Но я поняла - при той инфляции, что теперь, нужно вертеться, чтобы сохранить то, что есть… Очень сильно вертеться…
- А кто был второй муж?
- Ну… просто деловой человек... Бизнесмен… Его убили.
- А третий?
- Третьего не было.
- С кем же ты разговаривала? Перед кем отчитывалась? У тебя есть хозяин или ты сама по себе?
- Понимаешь, сейчас очень трудно работать в одиночку… У меня идеи. Но всем нужны спонсоры… Сообщники… в смысле сотрудники…
- Давай напрямушки, - сказал Василий. - В чем заключается твоя идея? Что тебе нужно от меня? Зачем ты приехала ко мне и моим детям?
- Я ведь рассказала тебе мой план. И тебе он понравился…
- Ты чего-то не договариваешь… Говори всё… Только давай начистоту. Ты можешь говорить начистоту?
- С тобой могу.
- Давай.
- Понимаешь, я с детства хотела быть богатой и счастливой…
- Ну… Я уже слышал это.
-Ты не волнуйся… Ничего не изменилась… Будет хорошо и твоим детям, и старикам. Тебе… И мне… Но при этом мы с тобой тоже немного заработаем. Тебе ведь нравились мои планы… Повторю. В Москве много одиноких старых людей…
- Я ведь не такой наивный, как ты думаешь. Что тебе от меня надо?
- Это допрос?
- Да, это допрос.
- Хорошо… Слушай… После этих стариков… Ну, когда они умрут… Останутся хорошие большие квартиры. В центре Москвы… Не понимаешь?
- Не понимаю. Не мои проблемы…
- Ну и глупый же ты! В центре Москвы!… Неужели не понимаешь?
- Не хочу понимать!
- Каждая квартира – миллионы… Не рублей! Не долларов... Евро!!! И сотни стариков! Не понимаешь?
- Зачем мне понимать! У меня никогда не было таких денег. И никогда не будет.
- Будут… Мы продадим освободившиеся квартиры. А потом я привезу тебе много денег…
- А дети?
- Что дети?
- Они ведь всё понимают. Они вырастут… Страшно сказать, какими!
- Какими?
- Такими, как ты! Ты будешь привозить стариков ко мне, как в газовую камеру… Вместо огорода тут будет кладбище стариков…- Он замолчал. - Я убил бы тебя сейчас, как мародёра… Если бы знал, что мои дети попадут в хорошие руки…
- Мне уехать?
- Да. И чем скорее, тем лучше…
Она достала свой мобильный.
- Да, это я… Срочно пришлите машину… Да… Не получилось… Ну, не получилось… Приеду, расскажу. Срочно пришлите машину, чтобы увезти меня отсюда!.. Жду...
Она уже хотела выйти из комнаты, но Василий остановил её.
- Подожди! А зачем тебе двести гектаров болот?
- Это совсем другое дело…
- Какое?
Она не ответила.
- Нефть? – спросил он.
Она кивнула.
…Регина собирала свои чемоданы…
Ксюша сидела на полу и смотрела на неё грустно.
- Хочешь поехать со мной в Москву?
- В Моск-кву-у?
- Да, в Москву. Будешь моей дочкой…
- Зачем?
- Я куплю тебе шубку белую… И красные сапожки…
- Зачем?
- Глупый вопрос… Ты ведь хочешь белую шубку?
- Да… И красные сапожки?
- И красные сапожки… Ты ведь хочешь такую маму, как я, По глазам вижу – хочешь. Почему ты молчишь?
- Вот возьми, – Ксюша протянула Регине свою «древность». – Эту сережку потерял кто-то сто лет назад.
- Красивая! – восхитилась Регина.
- У меня дырочки в ухе нет, - сказала Ксюша. – А у тебя есть... Возьми. Это настоящая серебряная древность. Возьми. Только оставайся. Будь нашей мамой.
Ирина обняла, поцеловала Ксюшу.
- Значит, мы не понравились тебе! – Ксюша старалась заглянуянуть ей в глаза, но не получалось.
- Да, что ты, девочка! Понравились… Очень понравились… Но я не могу. У меня очень важные дела в Москве…
- Вы поссорились с папой?
- Ну, - скажем так – не нашли общего языка… Так хочешь уехать со мной?
- Не знаю… Папу жалко... – сказала Ксюша. – Он хороший…
- - -
На лужайке стоял шикарный джип. На месте водителя дремал красивый молодой мужчина азиатской внешности. Изредка глаза его приоткрывались, чтобы оценивать ситуацию.
Провожали Регину дети.
Василий не вышел провожать, смотрел из своего окна.
Подошёл Старый Актёр.
- Александр Иванович, так вы остаётесь? - спросила его Регина.
- Остаюсь пока. Мне здесь нравится, - ответил Старый Актёр.
Регина торопливо пыталась вытащить из своих ушей дорогие серьги с брюликами. Сняла одну сережку. А вторую никак не могла отцепить. Наконец, сняла, положила в Ксюшину ладошку, закрыла её в кулачок. Достала визитную карточку. Передала Ксюше.
- Помни, когда будет трудно, звони мне, я всегда приду вам на помощь.
- А я на огороде ещё одну древность нашла, – сказала Ксюша. - Вот.
- Дай-ка посмотреть, - попросила Регина.
Джип гудел, понукал быстрее кончать дела в этом странном доме на берегу большой реки.
Регина потерла монету пальцем.
- Я тебе все древности свои подарю, только оставайся…, - сказала Ксюша. - Мы тебя будем любить. Будем посуду мыть за тобой. Только останься. Не уезжай.
Регина разглядывала монету, меняя освещение.
- Так… Одна деньга… - прочла она. – Тысяча семьсот девяносто пятый год… Двести лет назад кто-то потерял здесь эту монетку и очень расстроился.
- Одна копейка, - разочарованно сказал Махмудка. - Что сейчас купишь на одну копейку?
- Это же древность! - Ксюшка забрала находку у Регины. - Я потом еще что-нибудь найду!.. Золотую монету!.. Это очень просто... Делаешь палочкой на земле круг и смотришь… И вдруг… находишь древность… Я у дедушки на огороде нашла клад. И мы купили джип… Большой… Черный... И под огородом проложили трубы с горячей водой. И даже зимой у нас цвели розы… Не уезжай… Оставайся у нас…
- А где этот… твой дедушка? – спросила Оля. - Почему ты жила в детском доме, а не у него?
- Он умер… - Слеза выкатилась из красивого голубого глаза. - А мы с бабушкой… собирали зимой грибы под снегом... Она тоже умерла.
И Ксюша - Вруша заплакала.
- Да врёт она всё. Врёт. Сочиняет, - сказал Андрей. - Не было у нас джипа. И бабушки с дедушкой тоже не было... И розы зимой не цвели.
- Были! Были! - отчаянно закричала Ксюшка. – И розы зимой цвели! И отец с матерью были! Если бы их не было, мы бы не родились! Они тоже умерли!.. И неправда, что мама бросила нас и осталась в этой Турции!!..
Она кричала и плакала, и сжимала кулачки, готовая со всем миром сразиться за свою, особую, правду.
Из верхнего окна дома было видно, как джип покидает полянуяну и исчезает в лесу.
Василий смотрел на пустой двор.
19
Все собрались в новой, просторной, кухне за большим дубовым столом. Сидели тихо. У Василия было несчастное лицо.
- А где Александр Петрович? - спросил Василий. - Вы звали его к завтраку?
- Да, - сказала Оля. - Я приглашала. Он бреется. Сейчас придет.
- Ну, вот, - Василий обвел взглядом лица своих детей. – Теперь у нас большой, красивый дом… И у каждого своя комната… И ещё много свободных комнат… Я хочу посоветоваться с вами…
- Не надо! - вскинулась Оля.
- Ты ещё не выслушала меня, а уже «не надо», - спокойно урезонил её Василий.
- Да знаю я! Знаю, - продолжала Оля горячо. – Ты хочешь взять её к нам?
- Кого?
- Ну, эту девочку… Лику.
- Да, хочу. – Василий уж начинал сердиться. – Что в этом плохого?
- Зачем нам она?! Зачем нам чужой человек?! – не сдавалась Оля. – Мы только-только привыкли друг к дружке…
- Я знаю, вы добрые и справедливые люди, - сказал Василий. – Ну, пожалуйста, думайте, прежде, чем открыть рот… прежде, чем сказать такое, от чего всю жизнь будете корчиться по ночам… вспоминая… Девочке плохо. Она совсем одна… Неужели вам не жалко её?!
Старый Актёр появился на лестнице. Замер, чтобы не вспугнуть важный разговор. Был он чисто выбрит. Лиловый шейный платок подчеркивал белизну рубашки.
- Пусть приходит, - сказал Ваня. - Мне её жалко.
- Я согласен, - кивнул Махмудка. - Надо помочь. У нас такой большой дом.
- А вдруг она ещё и хорошая девочка, - сказала Ксюшка. – Пусть живёт с нами. Я не против.
- Андрей, а ты почему молчишь? - спросил Василий. - Твоя позиция?
- А мне… параллельно, - сказал Андрей. – Пусть живёт. Места много.
- Гюля! - Василий ждал ответа.
Гюля – Киска очнулась от своей задумчивости, согласно закивала.
- Оля?
- Я, как все, - сказала Оля. – Посмотрим, что из этого выйдет.
- Все высказались? Решено! - подвёл итоги совещания Василий. - Я горжусь вашим… великодушием…
- А что такое великодушие? – тихо спросила Гюля.
- Ну, понимаешь, - Василий медлил, искал слова, - у одного душа маленькая. В неё только деньги можно положить, как в кошелек. А у другого душа, как небо и земля. В ней весь мир – и люди, и животные. Это и есть великодушие… Поняла?
- Не-а.
- Ну, вырастешь, поймешь.
- Я хочу быть великодушным! - закричал Ваня. - Чтобы и земля и небо!.. И всё! Всё! Всё!
- И я хочу, - тихо сказала Гюля. - Только я не знаю, как… Чтобы и земля, и небо…
Старый Актёр стоял незамеченным на лестнице. Слушал. Улыбался.
…Семь одинаковых домов - бараков. Запустение. Только в одном дворе теплилась какая-то жизнь. Сушилось бельишко.
Да во дворе другого дома мужик чинил рыболовную сеть.
Василий остановил свой микроавтобус.
Он нашел то, что искал. Явно нежилой дом. Заколоченные окна. Крапива да чертополох. Только к одному крылечку вела осторожная, почти незаметная, тропинка.
Василий пошел по ней.
Василий открывал одну дверь за другой. Двери скрипели, скрипели половицы.
За дверями открывалось запустение и тоска брошенного человеческого жилья.
На топчане – клочья лоскутного одеяла.
На одном окне - серая паутина тюлевой занавески.
Коробки. Бутылки. Одинокий стул посреди комнаты.
И даже забытая фотография на ободранной стене. Темное, печальное, женское лицо…
Он открыл еще одну дверь.
Там резались в карты два парня. Третий, с лицом идиота, улыбался, глядя на Василия.
- Где Лика? - Спросил Василий.
Один из картёжников, не оглядываясь, показал на дверь в другую комнату.
Василий заглянул за эту дверь.
Там на диване лежала девочка Лика. Рядом с ней спал тучный парень в застиранной голубовато-серой майке.
- Лика! – позвал Василий.
- Да, - сказала девочка, протирая глаза.
– Я приехал за тобой. Одевайся, поехали.
У неё было удивлённое, довольно приятное детское лицо, но кожа имела желтоватый, нездоровый оттенок.
Она послушно перелезла через парня, надела темнокрасное, короткое платье. Видимо, ей было привычно уходить вот так, с неожиданным посетителем.
Искала кеды. Нашла. Натянула. Кеды были без шнурков.
- Пошли, - равнодушно сказала она.
И покорно пошла за Василием.
Один из картёжников выставил ногу, преграждая им путь.
- Деньги!
- Сколько? – спросил Василий.
- Пятьсот.
Парень взял деньги и освободил проход.
…Они ехали по тёмной, лесной, дороге.
- Ты меня помнишь? – спросил Василий.
Лика кивнула.
- Ты дал мне пирожок с капустой... Это было весной.
- У тебя хорошая память.
Она не ответила. Пожала плечами. Смотрела в темное окно. Там надвигались и расступались деревья.
- Меня зовут Василий Михайлович Крылов, - сказал Василий. - Я офицер в отставке.
- Зачем ты мне это говоришь? Мне без разницы…
- У меня шесть приемных детей.
Его глаза не отрывались от дороги.
- И все такие, как я? – зло спросила она.
- Не расслышал, говори громче, - попросил он.
- И все такие, как я? - закричала она. – Твои детки… Такие, как я?
- Разные, - сказал он, с трудом подавляя в себе раздражение. - Хочешь жить у нас?
- А что надо делать? – спросила она.
- Убирать дом… Готовить еду… Кормить скотину… Стирать… Ну, всё, что делаю я и дети, которые живут в моем доме…
- А ещё что?
- Больше ничего… Ну, если захочешь, ходить в лес за грибами, на болото за ягодой на зиму… Можешь завести себе грядку… Выращивать овощи. Или цветы.
- А ночью?
- Ночью будешь спать.
- С тобой?
- Дурища! – не сдержался Василий. – Одна будешь спать... Одна… У тебя будет отдельная комната.
Лика вдруг заплакала.
Василий остановил машину у мостика через ручей.
- Иди, умойся, - приказал он. - Негоже приходить в мой дом зареванной и чумазой.
Она послушно спустилась к ручью. Василий светил ей фарами машины. Красное ее платье глухо вспыхивало в свете фар. Она цепко держалась за куст. Другой ладошкой черпала воду, плескала себе в лицо.
Потом они снова ехали по узкой и тряской дороге.
- А с чего это вы такой добрый? – насмешливо спросила она. И больше никогда не говорила ему «ты». - У вас не найдётся сигареты?
- Я не курю.
- Ну, хотя бы глоток водки.
- Я не пью.
Некоторое время они ехали молча. Они притихла, озадаченная. Сквозь деревья уже посвечивали огни усадьбы.
- А где твои родители? - спросил Василий.
- Не знаю… Продали квартиру… Потом продали меня… Цыганам.
Дом возник на поляне.
В гостиной плясали подростки. Такая маленькая домашняя дискотека. А в гостях были Паша из поселка, дружочек Оли, и симпатичная девочка Алина.
Старый Актёр почетно сидел в кресле. Он тоже танцевал. Мысленно, в душе. Глазами танцевал, бровями. Похлопыванием руки по подлокотнику кресла.
Даже малыши плясали. Махмудка с Ксюшей. Ваня сам по себе.
Гюля стояла в сторонке, смотрела на Олю и Пашу. А они плясали провинциально – грубовато и подчеркнуто неловко.
- А у вас прикольно, - сказал Паша. - Этот ваш… типа отец, не ругается?
- Нет, - сказала Оля. - Он говорит, хотите оттянуться, пляшите дома, мне спокойнее и места много… Вот я вас и позвала.
- А этот… дед… Не возникает? – спросил Паша и недоверчиво посмотрел в сторону Василия Петровича.
- Он - не дед... Он – артист, - сказала Оля. – Народный Артист.
- Артист? Такой старый!.. – удивился Паша. – И всё оглядывался на Артиста.
Андрей танцевал с симпатичной Алиной.
- Давай встречаться, - сказал он.
- Ты хороший, но не в моём вкусе, - ответила Алина. - Ты – князь Мышкин… А я люблю других…
- Ты что, Достоевского читала? – удивился Андрей.
- Кого?... Нет… По телеку видела… Идиот…
- Кто? Я?
- Нет, он! И ты тоже…
- Кто?
- Ну, этот Миронов…А ты почему Земфиру не пригласил сюда?
- Её замуж выдали, - сказал Андрей. – За старого цыгана… Там всё… Всё кончилось…
Плясали.
Ах, как они плясали в большой гостиной, где камин, и рояль, на котором никто не умел играть, в гостиной, куда выходили двери всех комнат, а за окнами была ночь…
На фоне ночного неба Дом казался особенно красивым и большим.
Светились все окна.
Лежали на траве велосипеды.
Гремела русская попса.
Микроавтобус остановился перед домом.
Лика запнулась перед высоким крыльцом.
Василий открыл дверь.
- Не бойся медведя… Это чучело… - сказал Василий.
Лика слабо улыбнулась.
Она была осторожна, и всё искала подвоха, ловушки. Она пошла за Василием в Дом, туда, где была музыка.
Василий и Лика поднимались по лестнице.
- Ты будешь жить наверху – сказал Василий. - Там есть свободная комната… Пойдем, я тебе покажу.
Они прошли мимо танцующих. Те проводили их любопытными взглядами.
Старшие танцевать не перестали, потому что музыка играла. Малышня бросилась было следом, чтобы рассмотреть гостю, но Василий погрозил пальцем, и они отстали. Шептались.
Здесь было все как в других комнатах. Тахта, кресло, шкаф.
- Устраивайся, - сказал Василий. - Белье в шкафу. Ванная у нас внизу… Я скажу Оле, чтобы она тебя покормила.
Лика осматривалась. Выглянула в окно. Достала из сумочки косметику. Положила перед зеркалом. Потом достала все из той же сумочки кухонный нож. Положила на стол. Испытующе смотрела на Василия.
- Хороший нож, - сказал он невозмутимо. - Завтра отнесешь на кухню… Пригодится в хозяйстве… Картошку чистить, овощи резать… У нас все ножи там хранятся.
В ванной, в облаках белой пены, закрыв глаза от наслаждения, лежала Лика.
На всякий случай на табурете - кухонный нож.
Лика расчесывала волосы перед зеркалом. Фен приятно ворчал. Оказывается, она не так уж и уродлива эта замарашка, эта маленькая женщина.
Ей нравилось здесь. И особенно лёгкое одеяло и чистые, в забавных рисунках, простыни.
Она подошла к двери. Закрыла её на замок. Потом открыла замок. И оставила небольшую щелочку между дверью и рамой, чтобы слышнее была музыка.
И робко танцевала под эту тайную музыку.
… Василий бессмысленно и сонно смотрел на экран телевизора. Там пышно, костюмно, возникала и пропадала реклама.
- Разрешите? – Старый Актер заглянул в комнату. - Я немного устал от этого детского веселья.
- Я тоже, - сказал Василий. - Кофе? Чай?
- Нет, нет… Кофе - это не спать всю ночь. Чай - всю ночь бегать по нужде…
- Ну, хорошо, - хохотнул Василий. - Поговорим?
- О чём? – спросил Актёр.
- Ну, естественно, о женщинах и о кино, - предложил Василий.
- Поговорим! - обрадовался Старый Актер.
- Вы ведь всё это видели – красные дорожки, ослепительные красавицы, призы, премии, банкеты… Кто с кем… Кто кого…
- Конечно, поговорим, - сказал Старый Актёр. - Разговор!.. Это такая роскошь!... Почему вы не спросили меня, откуда взялся? Почему приехал к вам с этой Региной?...
- Ну, приехали и приехали, - сказал Василий. - Какая разница?... Вам хорошо здесь? Живите… Знаете, что я хочу?... Простите за высокопарность… Но я хочу, чтобы Дом мой был… теплым домом. Для всех… И чтобы сюда шли все, кто нуждается в защите и утешении…
- А я ведь приехал из Сибири, - сказал Лещев, - вместе с Васей Шукшиным. Завоёвывать Москву… В сапогах. В косоворотке… Говорить не умели, в смысле правильно говорить не умели. Но в тылу была крепкая семья. И желание знания. Журнал Нива за 1901 год я прочёл раньше Огонька… У нас была читающая деревня… Не то что сейчас…
И вдруг за окном, где-то далеко, но слышно раздались выстрелы.
- Стреляют, - сказал Старый Актёр с какой-то странной, театральной, неистребимой, интонацией.
- Да, вроде, стреляют, - Василий подошел к окну, вглядывался в темноту ночи. И у него тоже было своя, привычная, профессиональная реакция на то, что за окном стреляют. – Наверное, охотники?… Испугались?
- Нет… Не испугался, – сказал Старый Актёр. – Я тридцать лет не вылезал из окопов… Меня почему-то приглашали в фильмы о войне… И всё на роли солдат… Сначала молодой солдат… Потом старый солдат… Я привык к выстрелам и взрывам… И у меня такое ощущение, будто я был участником Великой Отечественной, хотя я был тогда мальчиком… Однако, стреляют!...
Последние слова он договаривал уже на лестнице, стараясь не отставать от Василия, сбегавшего вниз к входной двери.
Танцы прекратились. Ребята устремились к входной двери.
На том берегу махали фонарем.
- Василий! – кричали оттуда. - Эй, отзовитесь кто-нибудь!
- Что случилось? – закричал в ответ Василий.
- У Маринки схватки! – донеслось с другого берега.
- Что?... Что там у вас?
- Маринка рожает!..
- Я тут причем!... Вызывайте «скорую»!
- У нас не проехать!...
- Ладно!... Сейчас!...
Василий возился с замком лодки.
Подошла Лика.
- Вы куда?
- Да там, на том берегу, баба рожает.
- Какая баба?
- Ну, обыкновенная баба. Мариной зовут. Её муж Женька - вор провода срезал и законтачил.
- А вы-то тут причем?
- Девочка! Так уж повелось, я здесь всегда «причём». Там до райцентра восемьдесят километров. А тут - двадцать…
- Я с вами!... Можно?... Помогу.
- Нет. Мне легче одному.
Он вскочил в лодку и ловко повел её к другому берегу.
Там, на другом берегу, уже стояла Марина, обнимая руками громадный свой живот. Старичок – рыбак благородно и бережно сопровождал ее.
- Уж воды отошли! – как будто строкой романса сообщил он Василию.
Вдвоем они повели к лодке большую тучную женщину.
Марина стонала и охала, выла, хваталась за живот. Ворочалась.
Осенний ветер раскачивал лодку. Василий греб, стараясь не подставлять борт волне.
- Помолчать можешь? - закричал он. - И не трепыхайся! Лодка перевернется!
Марина затихла.
Большая река принимала роды.
На берегу их ждали Андрей, Оля, Лика и еще кто-то из тусовки..
Василий бросил конец Андрею, и тот примотал его к железной трубе, торчавшей из земли.
Андрей, прямо в джинсах и кроссовках, пошел к лодке.
Вода была ему по пояс.
Вдвоем с Василием они потащили Марину на берег.
А там уж Лика и Оля стали помогать им. Вели Марину по тропе к Дому. Она охала и вскрикивала.
Василий побежал к гаражу.
Теперь Марина стонала без передышки.
- Нет уж! - сказала Оля. - Никогда не буду рожать!... На фиг!
- Будешь, - сказала Лика. - Будешь!... Куда ты денешься!
- Скорее, скорее! - просила Марина. – Лезет!… Ой, лезет!
Их новенький микроавтобус уже бодро пыхтел на поляне.
Марине помогли прилечь на сидении.
- Я поеду с вами, - предложила Оля. – Вдруг чего…
- Садись.
- Пап, давай я поведу… - попросил Андрей.
- Нет, сынок, не до экспериментов. Застрянешь, - Василий включил фары дальнего света..
- Возьмите меня! – попросилась Лика. - Я знаю, как рожают!
- Садись,- разрешил Василий.
Быстро темнело.
Василий вглядывался, пытаясь, заранее определить опасные места. Аккуратно объезжал их. Выходил из машины, щупал грунт резиновым сапогом.
И всё же они застряли в большой луже, и при попытке выехать из неё, только углубляли колею.
Василий выключил мотор.
- Приехали. Что делать будем?
Толкали Василий, Ольга и Лика. Андрей сидел на месте водителя. Газовал. Вперед. Назад. Не получилось.
- Андрей, сбегай к Большакову, – приказал Василий. – Расскажи ему толково, что случилось. Они, вроде, родственники.
- Да тут все родственники, - сказала Оля.
- Беги, сынок… Оля, Лика, вы готовьтесь… Может придётся принимать роды…
Андрей бежал по лесной дороге. Скользил. Падал. Проваливался в грязь по колено.
…Большаков писал.
Кто-то постучал в окно.
Он взял в одну руку вилы, в другую топор, пошел к двери.
- Эй, кого чёрт принес? – закричал он.
- Геннадий Николаевич!.. Это я - Андрей.
- Какой Андрей?
- Сын Василия Крылова!.. Меня отец к вам прислал!.. Там Марина рожает… Мы застряли… Помогите выбраться…
- Что случилось? – Варвара возникла за спиной у мужа.
- Да, Маринка, блин, рожает. А Васька, дурак, застрял… Это тебе не на танке ездить по горам!... Дай резиновые сапоги!... Фонарь!... Валидол!.. Простыню какую-нибудь!.. И бутылку самогона, чтобы руки вымыть, если ребёнка принимать в дороге придётся…
Он собирался обстоятельно, разумно и заботливо.
- Простыню разорви на четыре пеленки.. – приказал он Варваре. – И одеяльце детское достань из сундука. Помнишь, как мы Вовку маленького в него заворачивали…
Варвара достала из сундука детское шерстяное одеяло.
- Когда это было! – сказала она.
- Сорок два года назад… А как новое… Умели вещи делать…
Большаков с треском разрывал простынь на пеленки.
- Пошли.
…Василий увидел, как вдали возник огонёк, как заметался среди деревьев,
И вот уж Нива остановилась неподалеку от микроавтобуса.
Большаков открыл дверцу. Заглянул в микроавтобус.
- Ещё не родила?
- Да, вроде, не родила… - жалобно ответила Маринка. - Но лезет…
В автобусе сидели испуганные Оля и Лика.
Гости - велосипедисты стояли на обочине дороги.
Нива выдернула микроавтобус из лужи, поехала впереди него. Велосипедисты двигались следом…
- - -
…Джинсы, куртки, рубашки, рейтузы, топики и прочая галантерея лежали горой посреди помещения, висели на вешалках, и каждый мог выбрать, что ему понравится и подходит по размеру.
Оля доставала из кучи вещей то одну одежку, то другую.
Лика не решалась сама копаться в нарядах. Просто смотрела на то, что показывала ей Оля.
- Вот это хочешь? Как будто из змеиной кожи. Хочешь?
- Нет! - Поморщилась Лика. - Не хочу из змеиной… Откуда у вас все это?
- Ну, богатые люди, привозят детское, от своих детей, которые выросли… И новое привозят… Вот, посмотри джинсы…
- Хочу платье.
- Когда губернатор подарил нам этот Дом, все вдруг стали такими добрыми! Привозят одежду, фотографируют как топ-моделей… Ну, возьми вот это платье… Оно такое… простенькое. Как раз для тебя.
Оля старалась быть доброжелательной, но в голосе слышались нотки превосходства. Она как бы брала Лику под своё покровительство.
В комнату тихонько вошел Ваня Дай-Дай.
Лика увлеклась примеркой одежды. Просто глаза разбегались от обилия нарядов.
Ваня встал на корточки и залаял по-собачьи и заскулил, изображая щенка. И не спускал глаз с Лики.
Каждый раз, когда Лика скидывала одежку, Оля поворачивала его непокорную голову к двери, чтобы не подсматривал.
Девочки смеялись, как подруги.
- Нет, - сказала Лика. - Не хочу платье!... Хочу вот этот костюм!
Она надела спортивный костюм фирмы Пума. Подобрала волосы под бейсболку и стала похожа на мальчишку.
- Вот возьми свитер.
- Мне этот не нравится, - сказала Лика. – Мне вот этот нравится – красный.
- Бери, что я тебе говорю!... Красный тебе не пойдёт… Потом, он мне самой нужен!
- А я первая сказала! Значит, свитер мой!... И чего ты командуешь? Как будто ты здесь главная… Я не люблю, когда командуют!
- Придётся привыкать, - жестко сказала Оля.
Лика швырнула свитер и вышла из комнаты.
…Оля и Лика готовили обед.
Оля чистила картофель быстро и экономно, тонко срезая кожицу. Лика тоже умело владела этим искусством. Они молча соревновались, и это было началом соперничества, потому что горка очищенных картофелин у Лики была больше.
Василий зашел на кухню.
- Что у нас сегодня на обед?.. Рассольник?.. Замечательно!.. Вот какая к нам помощница пришла!.. Как мы без тебя жили?.. Я очень рад, что ты теперь с нами, Лика!.. И рад, что вы с Олей подружились… Вы теперь сестры! Тебе нравится у нас?... А Марина назвала своего сына Василием… Пойду, позвоню ей.
Он ушел, а Лика вдруг заплакала.
- Ты чего? Чего плачешь? – спросила Оля.
- Лук… Всё, больше не буду, - сказала Лика и заплакала еще горче.
…Врач, молодой, по-военному подтянутый, передал Василию папку с документами.
- Девочка, совершенно здорова. Анализы хорошие. Никаких инфекций. Железный организм. Естественно - истощение. Недостаток гемоглобина… Гранаты. Орехи. Печень…
- Она все время плачет.
Врач развёл руками.
- Здесь есть заключение невролога. Она нормальна, насколько может быть нормален беспризорный ребёнок. К сожалению, у нас нет психотерапевта. Постарайтесь сами выяснить причину слёз.
- Попытаемся… Спасибо… А вы не помните меня?...
- Нет, не помню.
- Я майор Крылов. Чечня. Последний год прошлого века. Полевой госпиталь. Осколок мины рядом с аортой. Вы извлекли его. А меня комиссовали.
- Не помню, не буду врать. Столько осколков вытаскивал. Пуд!.. Нет не помню. – Он улыбнулся. – Вы живы, активны… И это самое главное…
В машине Лика вдруг заплакала.
- Ты чего всё плачешь? Может, кто тебя обижает?
Лика опять заплакала.
- Да перестань ты мокроту разводить!
- Мне нужно в Новгород.
- Зачем?
- Нужно.
- Ладно, поехали в Новгород. А там куда?
- Там. – Она некоторое время раздумывала, говорить или не говорить, и, наконец, решилась. – Там в Дом малютки. Мне надо туда.
- У тебя там братик, что ли?
- Сын, - сказала Лика.
Василий так удивился, что едва не ушел в кювет, но выровнял машину и вида не подал. Но потом, когда пришел в себя, заговорил.
- Ты чего мелешь?! Какой ребенок? Ты сама дитё.
Она не отвечала, только сгорбилась и плакала.
- Ладно - сказал он. - Едем в Новгород.
Они быстро нашли этот Дом Малютки.
Они ходили среди кроваток отказных детей. Искали её сына.
К ручкам отказных младенцев были привязаны бирочки с непонятными для обычных людей цифрами. Лика подходила то к одной, то к другой кроватке. Приглядывалась. Принюхивалась. И наконец, остановилась. Засмеялась.
- Вот он!... Маленький мой! Не плачь, мама пришла... Мама…
Назавтра Оля и Лика снова встретились. На кухне. Снова была их очередь чистить картошку.
Младенец лежал в плетеной корзине, совсем, как маленький Иосиф, извлеченный из реки.
Ваня крутился тут же, на кухне. Заглядывал в корзину.
- Я забыл, как его зовут, – сказал Ваня. – Можно, я с ним ещё немножко поиграю?
- Его зовут Егор… Гоша… Ёжик, - сказала Лика. – Ему спать надо… Чтобы рос… И хватит с ним играть! Он живой мальчик, а не кукла…
- А он вырастет? - спросил Ваня.
- Кто?
- Этот твой Ёжик.
- Конечно, вырастет…
- И будет не Ёжик, а большой Ёж?!
- Да, конечно. Все дети растут и вырастают, и становятся взрослыми.
Она говорила, а руки делали свою работу. Горка очищенных ею картофелин быстро росла.
- Оля, а где у нас морковка? - спросила она.
Оле вдруг стало скучно и тошно этого соревнования, и от этого разговора, и от хозяйственной озабоченности Лики.
Она раздраженно бросила нож и ушла.
- А ты тётя или девочка? - продолжал свой допрос Ваня.
Лика не ответила.
- А я знаю, - сказал Ваня. - Ты тётя-девочка.
Лика смотрела в окно кухни. Видела, как Оля идет по дорожке к деревьям.
…Лика очень старалась. Она хотела быть полезной в своем новом доме. Сегодня она затеяла стирку. Читала инструкцию на коробке со стиральным порошком. Отмеряла порошок дозатором. Закладывала в стиральную машину простыни и пододеяльники.
- Слушай, Лика, - заглянул в прачечную Махмудка. - Там твой сын плачет. Мы не знаем, что делать.
Лика заторопилась к ребенку.
Гюля, Ваня, Ксюшка нянчились с малышом. Егорка орал, что было мочи.
Озабоченные няньки по очереди заглядывали в кроватку.
- Может, голодный?
- Испугался!
- Кого?
- Тебя!.. Ты зачем воздушный шарик лопнул?
- Он сам лопнул!
- Надо ему песню спеть!.. Как Лика.
И они запели в три голоса.
- Мой цветочек аленький
С глазками синими…
Егорка- Ежик завопил еще громче.
Василий стоял в дверях и смеялся от души.
- Вам только на паперти петь! - сказал он.
- Где? - удивился Ваня. - Где петь?
- На паперти! - сказала Ксюшка. - Это когда деньги просят… Ну, милостыню…
- Дорогие мои, милые! - внезапно сказал Василий. - Вам никогда больше не придется просить милостыню!.. Дети мои! - но и сам тут же застыдился порыва, заглянул в кроватку к Егорке- Ёжику. - А чего это у вас ребенок-то плачет?
- Да он есть хочет! - сказала Лика. - Сейчас покормлю… Папа!.. Я потом достираю… Ладно?
- Займись сыном, - сказал он. - Успеешь.
- Когда он вырастет, я его научу точить кинжалы, - сказал Махмудка.
- А я… а я научу его считать и таблицу умножения, - сказал Ваня.- И буду с ним играть…
А в это время Оля безмерно насыпала порошок в стиральную машину.
Ушла.
Потом пришла Лика. Включила машину. Заметила время на часах. Сидела. Отдыхала.
Потом пришло время, стала доставать бельё. Всё бельё было в дырах…
… Ночью Оля зашла в комнату к Андрею.
- Поговорить надо, - сказала она хмуро. - Отец добрый, но слабый… А эта… Лика… Она пользуется его добротой… Мы с тобой, что думаем, то и говорим. Она молчит… А я по глазам вижу, что задумала плохое…
- Глупости! - оборвал её Андрей. - Она просто ещё чувствует себя чужой. Ей стыдно, что она с ребенком. А чего стыдиться? Ты ведь тоже хочешь ребенка? Может, ты просто завидуешь ей?
- Я? Да у меня, если захочу, десять детей будет!
- От Паши?
- Может, и от Паши.
- От бандита?
- Но не от такого как ты, шестерки!
- Это я шестерка?
- Ты.
- Докажи!
- Шестёрка и всё! Выслуживаетесь! А взрослые… они ведь какие? Чуть только уступи, они сразу делают нас рабами! Заставят жить, как они хотят!.. А не как мы сами хотим!.. А потом на всю жизни так и останешься… шестёркой… Всю жизнь будешь прогибаться!... Ну, чего ты молчишь?.. Влюбился что ли? В эту Лику…
- Да нет, - сказал он. - Жалко её…
- Ну вот! Я так и знала!... Сначала жалко, а потом влюбишься!
- Ну, влюблюсь… Тебе-то что?
И они вскинули глаза непримиримо и враждебно, не желая уступать или хотя бы понять друг друга…
…Было утро, начало ясного летнего дня.
Оля забежала за ближайшие деревья. Села на пенёк. Чиркала спичками. Закурила.
Из лесу показался мотоцикл с коляской. Оля затаилась, на всякий случай спрятала за спину сигарету.
Но отец Игорь углядел девочку. Остановил мотоцикл.
- Здравствуй, Ольга, - сказал он.
- Здравствуйте, - она держала руку за спиной, прятала сигарету.
- Ты поосторожнее с огнём, Ольга, - сказал отец Игорь. - Сигаретку-то затуши, как следует.
Оля молча смотрела на него. Но глаз не опустила.
Отец Игорь тронул мотоцикл с места. Въехал в ворота.
Василий спешил ему навстречу.
Обнялись, как это принято на Кавказе и у тех, кто служил там, в горячих точках. Переняли у чеченов. Пошли к дому. Говорили на ходу. Останавливались и снова шли, не торопясь.
- Рад тебя видеть… На рыбалку? – спросил Василий.
- Вы ведь хотели крестить младенца. Вот я и приехал.
- А мы собирались к тебе завтра. У вас ведь по субботам крестят.
- У нас ремонт после урагана…
- Приедем, когда можно будет.
- Надо крестить. С этим нельзя медлить… Я привез все, что нужно… Только купель побоялся на мотоцикле…
- Может во Мсте?
- Да уж холодно во Мсте. Всё же не Иордан. На три тысячи севернее. Я видел у вас в гостиной большой аквариум…
- Ты думаешь, можно? У нас там золотые рыбки…
- А почему нельзя? Если с чистым помыслом. Вода свята, рыбы тоже твари Божии. Господь ведь наш не формалист. Он смотрит сейчас на нас и улыбается… И радуется красоте… Как назвать хотите?..
- Мать назвала Егором.
- Вообще-то по святцам сегодня – не Егор. Ну да ладно…
- Тридцать лет назад я крестил своего сына…
- Не побоялся?
- Ну, вызвали на ковер… В политотдел… Спрашивают, зачем сделал это? А я говорю, у нашего народа не осталось ничего, никакой опоры, кроме церкви… Не выгнали… Оставили в армии… Воевать разрешили… Но задвинули…
- А сын?
- Вырос… Чужой… Видимо, что-то я не досмотрел… Видимо, одного крещения мало, чтобы вырос хорошим человеком…
Лика вышла им навстречу.
- Сейчас твоего сына будем крестить, - сказал Василий. - Скажи всем, чтобы собирались в гостиной.
…Посреди гостиной стоял стол, покрытый красивой скатертью. На столе - большой аквариум. В аквариуме плавали золотые рыбки.
Отец Игорь проводил обряд крещения. На свой камуфляж накинул он соответствующее облачение.
Все его торжественные действия немедленно отражались на лицах малышей. Ваня, Махмудка, Ксюша, Гюля, нарядные и тихие, стояли возле рояля, на котором никто умел играть. Удивление, любопытство, желание понять, что происходит. И почему Ёжика опускают в аквариумом с золотыми рыбками?
Заслуженный Артист Лещев снимал это торжественное действо на камеру.
- Нарекается Егорием…
И отец Игорь опустил ребенка в большой аквариум.
Золотые рыбки плавали, плавно пошевеливая хвостами.
Малыши смеялись.
Егорка не заплакал. Взбивал ножками водный квадратик аквариума.
Маленькая мама Лика торопливо протянула отцу Игорю махровую простынку, чтобы дитя не простудилось.
Отец Игорь передал ребенка Андрею. Тот подержал его немного и передал Оле.
- Теперь вы крестные отец и мать этому младенцу, - сказал отец Игорь. - И должны заботиться о нем всю жизнь. Стараться, чтобы Егор вырос хорошим и добрым человеком.
Вечером молодёжь опять танцевала в гостиной.
Стол с аквариумом был задвинут в угол, и рыбки плавали в такт музыке.
Опять были и Паша, и Алина, и новенькие. Все в штанах, потому что приехали на велосипедах. Только одна Лика была в длинном платье, как будто и не танцевать пришла, а так, посмотреть.
Паша-Бандит загляделся на Лику. Подошел, танцуя.
Лика улыбнулась смущенно.
- Иди, потанцуй! - сказал Старый Актёр. - Дай мне Егорку… Потанцуй.
Она танцевала так неловко, путалась в своем длинном платье. Она смешная была и жалкая. Но привлекательность женская таилась для мальчишек в этой трогательной жалкости.
- Ты музыку слушай! - резко сказала Оля. - Что ты… как наша корова! Давай я тебе покажу!.. Вот, смотри!.. Паша, отойди, не мешай!.. Ну, повторяй мои движения!..
Все танцующие разошлись, освобождая место для Оли и Лики. Оля была насмешлива и беспощадна. Она зажигала.
- Ну, танцуй!..
Все смеялись.
- Да не хочу я, - тихо и сильно сказала Лика. - Мне ребенка надо спать укладывать… И постирать…
Уже никто не смеялся. Старый Актёр молча передал Лике Егорку- Ёжика.
Утром, когда Лика подметала лестницу, Оля демонстративно бросила ей под ноги какие-то бумажки, фантики от конфет.
Лика терпеливо собрала все это в совок, высыпала в мусорное ведро.
Даже глаз не подняла.
Тогда Оля достала из кармана штанов мятую пачку из-под сигарет, высыпала из нее окурки.
Лика и это собрала веником в совок.
- А ты покажи это отцу, - сказала Оля. - Скажи, что я курю… Что Андрей курит… Ну, скажи, скажи!.. И чего ты так стараешься?.. Может, замуж за папочку намылилась?.. Так он ведь старый! Ему больше полтинника!
Лика, наконец, подняла глаза на Олю.
- Ты отвратительная и злая, - сказала Лика. - Я не хочу, чтобы ты была моей сестрой…
Она аккуратно сложила пылесос, накрыла его чехлом. Собрала и унесла под лестницу веник, совок, щетки.
В ванной она долго мыла руки. Чистила одежду.
Стала подниматься по лестнице к себе в комнату…
Егорки не было в кроватке. Она растерянно оглядывала комнату, как будто ребенок мог куда-то спрятаться.
Опять выбежала на лестницу.
В гостиной играли малыши. Мастерили что-то из картона.
- Вы… вы Ежика не брали? - спросила Лика. - У меня Ежик пропал!
- Не брали, - ответили все вразнобой. - Не брали…
И переглядывались, не хотели говорить, где Егорка.
- А его Оля взяла, - не выдержал жалостливый Ваня. - Унесла к себе… Он не плакал…
Лика бросилась к двери комнаты Оли. Заколотила в дверь кулаками.
- Открой… Открой!
- Открыто, - раздался спокойный голос.
Егорка лежал на Олиной постели, сучил ножками.
Оля сидела рядом и что-то шила.
- Отдай! - кинулась к ней Лика.
- Не отдам, - Оля заслонила ребенка. - Я ему чепчик шью.
- Я сама могу… чепчик! Отдай!
- Не отдам!... Я теперь имею право!...
- Своего роди! И тогда шей чепчики!
- Ну, и рожу!.. Подумаешь!.. Делов-то!.. Ты одна, что ли, умеешь рожать!
Они толкались, дрались, царапались.
Егорка гремел погремушкой.
Лика, наконец, прорвалась к сыну, схватила, прижала страстно к тому месту, где чуть обозначилась грудь.
Убежала.
- Шестёрка, - кричала ей вслед Оля. – Шестёрка! Несчастная шестёрка! Подстилка базарная!
- - -
Они собрались в кухне на ужин. Сидели за столом. У каждого - свое место. Василий - во главе стола. Рядом с ним – Старый Актер.
Оля молча подавала тарелки Лике. Лика разливала суп.
Старый Актёр попробовал, отодвинул тарелку.
Пробовали. Бросали ложки. Плевались.
- Пересолила!
- Наша Лика влюбилась! - сказал Андрей. - Интересно, в кого?
Василий был мрачен.
- Вот, посмотрите, - Василий показал картонку, на которой нарисованы были череп и кости. - А теперь послушайте, что здесь написано. «Желаю болезней, нищеты и голода! Всем, кто живет в этом доме. Василию, Ольге- Гадюке, Андрею-Идиоту, Ксюшке-Врушке, Гюльке-Киске, Махмудке- Абреку и Ване Дай-дай! Пусть сгорит всё! Пусть будет так! Пусть свершится!» Я нашел эту гадость у себя под матрацем… Я готов простить вам всё – и воровство, и лень, и курение… Но я не могу простить подлости! Потому что желать человеку зла и болезней – это самая большая подлость … и свинство. Пусть признается сам, кто это сделал…
Все молчали, подавленные страшным, колдовским текстом.
- Кто это сделал? – спросил Василий.
- Можно мне сказать? – поднял руку Андрей. – Если рассуждать логически, то легко понять, кто написал это… Там имена всех, кроме Лики и Егора… Это она написала… Непонятно только зачем?!
Все взгляды устремились на Лику.
Она не оправдывалась, не возражала. Она встала молча и вышла из гостиной.
- Ну, зачем вы так! - сказал Старый Актёр. – Однажды я играл следователя. – Там был такой же случай. Девочка покончила с собой. А оказалось, что её обвинили напрасно…
Никто ему не ответил. Василий первым встал из-за стола и молча ушел к себе. Также молча ушли дети. Артист остался один. Попробовал было пересоленное варево. Поморщился. И остался сидеть в кухне. Один, грустный…
…Лика ничком лежала на диване.
Плакал Егорка. Потом заснул, обнимая игрушечного медвежонка.
За окном была ночь.
Потом окна чуть посветлели.
Лика медленно встала. Она разделась и бросила в угол свой новый спортивный костюм. Она достала из шкафа своё короткое красное платье.
Она отобрала у Егора игрушку и тоже швырнула её в угол.
Запеленала малыша в старые тряпки.
Нацепила на себя сумку-кенгурушку. Пристроила в нее сонного малыша.
Тихо открыла дверь.
Дом спал.
Лика спускалась по лестнице.
В чуть приоткрытую дверь её сопровождал враждебный взгляд Оли.
Мимо гостиной, куда выходили двери всех комнат, проходила Лика с Егоркой..
Мимо чучела медведя.
Откинула засов двери.
Маленькая фигурка пересекала поляну.
Скрылась в лесу...
…Оля нарезала хлеб. Разливала по тарелкам манную кашу. Она была в переднике, который вчера носила Лика.
Она позвонила в валдайский колокольчик.
Дети заняли свои места. Василий сел во главе стола. Справа от него сидел Старый Актёр.
- А где Лика? – спросил Василий.
- Она ушла, - сказала Оля.
- Куда ушла?
- Она совсем ушла от нас. Я видела. Ночью. Она забрала Ёжика и ушла. Она ничего не взяла, оставила все игрушки и одежду, которую мы ей подарили. Я проверяла.
- Что же ты мне не сказала сразу?! – закричал Василий.
- Вы спали.
- Почему не разбудила?!
- Зачем? Если человек не хочет с нами жить, его не удержишь. Наш дом не тюрьма…
- Да что ты говоришь такое! Как это не хочет?! – закричал Василий. – Почему она ушла?! Ночью… с ребенком… в лесу… Она может упасть, сломать ногу, а вокруг зверьё – медведи… рысь… волки… Энцефалитный клещ может укусить Егорку или её. И никто не поможет…
- Волки сейчас на людей не нападают, - с вызовом сказала Оля. – А клещи осенью не кусают.
- Да какой же она человек! Она ребенок. Ребенок с ребенком. Лёгкая добыча… Заблудится. Заболеет, Погибнет… Вдруг ей встретится какой-нибудь маньяк! Как мы все жить будем после этого? Я спрашиваю, как мы все жить будем, если с ними что-нибудь случится?! Мы все преступники! И первый преступник я! Ведь мог бы и промолчать… Кто знает, что было у неё в душе, когда она писала эти злые слова!
- Это не она писала,- тихо сказала Оля.
- А кто?
- Я.
- Ты?! Зачем?!
- Не знаю. Так получилось. Разозлилась... Потом я поняла, что это плохо… подло. Но было поздно. Хотела вытащить эту картонку из-под вашего матраца. Но не успела…
- А что же ты сразу не сказала?! - Закричал Василий.
Оля смотрела бесчувственным взглядом в сторону. Молчала.
- Так… Оля и Андрей узнают в соседних населенных пунктах, кто видел Лику. Спросите у нищих. У вас там хорошие связи. Махмудка, Ваня, Ксюша и Гюля изучают следы вокруг нашего участка. Старший - Махмуд. Всем надеть резиновые сапоги. Энцефалитки. Взять ножи. Закрывайте дом на все засовы. Не играть со спичками! Я еду к лесорубам… Они знают здесь все тропы… Подключу их к поискам…
А в лесу было очень страшно и безлюдно.
Лика отмахивалась от лосинных вшей. Защищала от них своего малыша. Бежала. Но рой кровососов догонял её.
Мужские голоса вдруг раздались, и грубый хохот. Лика легла в канавку, прижимая к себе малыша.
Мимо неё прошли мужики с бензопилой и топорами.
Ей было очень страшно.
Она выбралась из укрытия.
Устало пошла в противоположную сторону. Небо было в облаках, и она не знала, где солнце, а просто шла наугад.
Она разорвала свой платок на полоски. Привязывала эти тряпочки к веткам. Шла и снова натыкалась на свои же метки.
И вдруг Лика увидела на поляне избушку.
Приблизилась. Постояла. И вошла в избушку.
Стол. Скамьи, нары. Печка – буржуйка. Чайник, кастрюли. Металлические тарелки. Алюминиевые ложки и вилки. Маленький телевизор на батарейках.
Беспорядок. Грязная посуда. Сор на полу.
Лика уложила Егора на топчан. Перепеленала. И начала наводить в избушке порядок и уют.
Собрала в тазик грязную посуду.
Подмела пол.
Вытерла стол.
Взяла ведро и пошла искать воду.
Недалеко от избушки жил свежий и быстрый ручей.
Лика набирала воду в ведро. Странно, но ей совсем не было страшно.
По камушкам, по камушкам бежала чистая водичка.
Между тем из лесу вышли шесть мужиков самого разбойного вида. А с ними отрок лет семнадцати. Русоволосый и сероглазый отрок.
Они распахнули дверь и застыли в изумлении.
В доме было чисто, и даже цветы, желтая пижма, стояли в трёхлитровой банке из-под томатного сока.
- Никак чья-то жена приехала, - сказал Старшой. - Ну, мужики, держитесь!
- Твоя, - сказал один.
- Нет, твоя, - сказал другой. - Моя замуж вышла. За китайца.
- А вот и нет – твоя!.. С китайцем развелась…
Они тыкали друг в друга, подначивали и похохатывали.
Только отрок вдруг услышал шебуршание в углу избы, там, где был топчан.
Пошёл туда. Посмотреть.
И вдруг там, в углу что-то засопело, заорало, заплакало дитячьим голосом. И обнаружился ребеночек. Он смог освободиться от пеленок. И теперь лежал голенький, орал, дрыгал крепкими ножками, сжимал и разжимал кулачки.
- Прохор! - закричал Старшой. - Да это к тебе подружка пришла!.. Ребеночка подсунула!
- Какая подружка? - Прохор бережно прикрыл ребенка какой-то тряпицей. - Нет у меня никакой подружки.
- А пахнет, как вкусно!- сказал Владлен Степанович. – Да ладно тебе сынок… Сейчас мамочка объявится…
На столе стояли семь чистых тарелок, и у каждой тарелки - чистая ложка.
Старшой посчитал, достал из ящика ещё одну тарелку и ложку.
- Теперь нас будет восемь, - сказал он. – Нам давно нужна была хозяйка. Господь услышал мою просьбу…
- Девять, - поправил Прохор и кивнул в сторону младенца.
- Точно, - улыбнулся Старшой. – Ты прав, Прохор, девять.
Кто-то в нетерпении хотел отведать борща, но старшой стукнул его по лбу ложкой.
- Ты бы хлеба сперва нарезал! Нельзя без хозяйки трапезу начинать!.. Прошка! Иди, поищи хозяйку.
Тут заплакал Егорка.
Лика отпила воды прямо из ведра.
Поднималась по тропинке к избушке лесорубов.
Ведро было оцинкованное. Сверкало на солнце.
Лика остановилась передохнуть. Дышала тяжело и улыбалась.
Прохор стоял на тропинке. Такой русоволосый и сероглазый.
- Здравствуй, - сказал он.
- Здравствуй, - сказала Лика.
- Ты кто? - спросил он.
- Я – Лика. А ты кто?
- Я - Прохор… Давай помогу.
Их руки на мгновение соприкоснулись на дужке ведра.
- Откуда ты взялась?
- Потом расскажу…
- Хорошо, Лика. Пойдём... Мужики голодные, ждут. Не хотят без тебя обедать…
Они поспешили к избушке. И дверь закрылась за ними.
- Садись, вот твоё место, - сказал Старшой, Владлен Степанович. – Мужики! – голос его посуровел. – Смотреть можно… трогать руками нельзя.
Он кивнул на гостью. Лика взяла на колени Егорку. Держала его, как щит, как защиту.
20
- Как назовем серию? – спросила Ульяна.
- Ну, давай, пока в порядке бреда «Кошки не умеют летать»… - Сказал . - Или «Девочка, от которой все хотели избавиться».
- Отлично…
- Оставим оба названия…
- Поехали?
- Поехали.
…Был солнечный осенний день. Дом был пуст. На дверях висел амбарный замок. Но из окна доносилась музыка… Полонез Ля минор Михала Огиньского - «Прощание с Родиной».
За роялем сидела девочка лет четырнадцати. Стриженная под ёжик. В потёртых, но хорошей фирмы, джинсах, курточке и бейсболке.
Ступни в рваных кроссовках нажимали педали.
Полонез вырывался из открытого окна прямо в солнечный, осенний, день.
Он оглашал поляну, достигал берегов большой реки и ближних деревьев.
Приехал семейный микроавтобус
Дети со школьными ранцами и рюкзачками высыпали из машины, побежали к Дому.
Застывали в удивлении, услышав музыку.
Выбрался на волю и Старый Актёр. Растирал затёкшие колени.
Василий вышел из машины, тоже остановился, слушал.
Подошел к крыльцу.
На двери висел большой замок.
Василий отвалил камень и достал из-под него ключ.
Задрав головы, ребята смотрели на открытое окно. Из окна звучала музыка грустная, непривычная в этом географическом и историческом аспекте.
Василий повернул ключ в замке.
Открыл тяжёлые дубовые двери.
Музыка все звучала, когда они, очень осторожно, стараясь не шуметь, под звуки полонеза, поднимались по лестнице.
Девочка за роялем обернулась.
Оборвалась музыка.
- Какая глупость! - сказала она. - Какая глупость вешать на дверь огромный замок и оставлять открытыми окна!
- Ты кто? – несколько оторопел от ее агрессии Василий.
Девочка встала. Она была непринуждённа. И страха не было в ней. Но было в ней воспитание и прирожденное изящество в обращении.
- Я - Кристина, - сказала она. – Крыся… Но вы, конечно, будете звать меня Крысой… Как все.
- Крыса! – в восторге закричал Ванька. - Крыса!
- А ты- Ваня Дай-Дай, попрошайка и трус, - беспощадно отозвалась на его восторг Кристина. - Я сразу узнала тебя.
- Неправда! – закричал Ваня. – Я не трус! И вовсе не попрошайка! Я сильный и свободный. Я ничего не боюсь. И тебя тоже!... Ты - говно!
- Ваня! Как тебе не стыдно! – бросился на защиту странной гости Василий. – А ну-ка, извинись перед… Кристиной.
Ваня опустил голову, но не извинился.
- Я не гостья, - с тонкой улыбкой сказала Кристина. - Меня к вам прислали… И не упрекайте Ивана. Он сказал то, что хотел сказать... Молодец!
- Кто тебя прислал?
- Безкозырко… Ну, этот… уполномоченный по правам детей. Он вам записку велел передать.
Она пыталась найти эту записку в многочисленных карманах курточки и джинсов и не могла найти.
- Простите… Вечно всё теряю… Нет, не нашла… Короче, он просит приютить меня в вашем Доме… На время…
Василий вопросительно оглянулся на детей. Задержал взгляд на Андрее, главном своем советчике, на Оле.
- Да не пугайтесь вы! – Кристина поняла смысл этой переглядки. - Я ненадолго. Я нигде не задерживаюсь… От меня все спешат избавиться. И вы тоже прогоните меня… Через месяц…
- Может, и раньше, - Василий уже овладел ситуацией. - А, может, подольше поживешь… Зачем загадывать – как будет, так будет. Мы рады тебе. У нас есть свободная комната… Чувствуй себя, как дома…
- У меня плохой характер, - предупредила она.
- Нашла, чем хвалиться. Переживём, - сказал Василий. - У нас тут у всех… плохие характеры. Хорошим здесь нечего делать…
Оля смотрела на нежданную гостю с настороженным любопытством, но не враждебно.
Всё в ней было как бы наоборот. Бездомные дети ценят новые и яркие вещи, а старая джинса на незнакомке была нарядна и внушала восхищение. Стрижка наголо для приютских девочек была унижением, а в этой странной девочке – короткий золотистый ёжик только подчёркивал её свободу от предрассудков, условностей и традиций, её особенность и превосходство. Как на бомже пиджак от Версачи будет казаться мешком, так на денди любая одежда выдаст аристократа…
- Вот мои документы, – сказала Кристина. - Паспорт… Медицинские справки…
Все смотрели на нее с любопытством и почти одобрительно.
- Я всё о вас знаю, - сказала вдруг она. - Ты – Андрей - Умник, но сейчас читаешь все одну и ту же книгу «Вождение вслепую»… Брэдбери…
- Да, - сказал удивлённый Андрей. - Ты читала?
- В детстве, - сказала Кристина. – Сначала прочла Маленького Принца Экзюпери, а потом Брэдбери…
- А сейчас что читаешь?
- Сейчас перечитываю… Маяковского.
- Стихи?
- Да. Стихи. Я дам тебе почитать.
- Маяковского? - удивился Андрей,- Сейчас кто-то еще читает Маяковсого?
- Я читаю.. «О, если бы я нищ был! Как миллиардер! Что деньги душе? Ненасытный вор в ней...» Ладно, тебе ещё рано…
Взгляд Кристины остановился на Оле.
- Ты – Оля… Тебя не отправили за решетку лишь потому, что твоя мать всю вину взяла на себя…
- Только Крысы нам не хватало, - тихо сказала Оля. – Откуда ты всё это знаешь о нас?
- Разведка донесла, - сказала Кристина. – Это вам только кажется, что вы живёте на хуторе, и никому до вас нет дела… На самом деле за вами следят десятки глаз… Вот ты- Махмудка-Абрек.
Махмудка кивнул.
- У тебя всегда в кармане нож.…
Махмудка пощупал карман.
- Кинжал! - сказал он гордо.
- Деревянный! - засмеялась Кристина.
Махмудка дёрнулся обиженно. Вытащил из кармана складной нож.
- Вот,смотри… деревянный?!
- А ты - Ксюшка, которая ищет клады… И всегда врёт… Ты - Гюля… ты - хорошая…
- А что ты скажешь обо мне? – спросил Василий.
- В другой раз, - сказала она. - И не при всех... А то прогоните меня сразу… Так мне можно пожить у вас?
- Ребята, вы согласны? - обратился Василий к своим детям.
Ксюша первая подошла к Кристине и протянула ей руку.
За ней потянулись Гюля, Андрей и Махмудка.
Оля не подошла, она выжидала, изучала странную гостью.
- Крыса! – закричал Ваня. - Сыграй… еще какую-нибудь музыку!
- Пожалуйста, - сказала Кристина и села за рояль.
Василий подошел к раскрытому окну. Измерил взглядом расстояние до земли.
- Как же ты поднялась? - сказал он. - Ты же могла разбиться, - сказал он с упрёком.
Она только пожала плечами.
- Но ведь не разбилась, - сказала Кристина и захлопнула крышку. – На вашем рояле невозможно играть. Это надругательство над инструментом. Мне нужен камертон и ключ для настройки.
-А мне ты ничего не хочешь сказать, Кристина?- Старый Актер подошел к странной девочке.
- Я… я не смею,- вдруг по-настоящему смутилась Кристина,- Не хочу… Не могу… Не имею права…Может быть, когда-нибудь скажу.. Когда Вы снова станете ребенком... Со взрослыми это редко бывает.. Не впасть в детство, а снова стать ребенком… Извините меня…Я спать хочу.
- Вау! – Кристина осматривала комнату. – Я здесь буду одна? Супер! Самое мучительное и унизительное ночью… слушать чей-то храп…
Она рассматривала фотографию на стене.
- А это кто? - спросила она.
- Это моя жена, Ирина, - ответил Василий.
- Которая сбежала от вас? Да? Вы не похожи на садиста. Но, видимо, достали…
- Она не сбежала, - сказал Василий спокойно, будто и не заметил ее дерзости. – Она умерла…
- Простите,- сказала она. – Я не знала…
Он злился, потому что не мог найти нужного тона в разговоре с этой бесцеремонной, но воспитанной девочкой. Что-то мешало ему грубо прекратить разговор, который он проигрывал. Грубость была бы явным поражением.
- У нее хорошее лицо… - сказала Кристина.- А ваша любовница, которая из Москвы, тоже жила здесь, в этой комнате?
- Девочка, ты задаёшь слишком много вопросов, которые тебя не касаются, - Василий все-таки не сдержал раздражения.
- А вы не отвечайте, если не хотите, - улыбнулась Кристина. - Это ваше право. Даже в уголовном кодексе говорится о праве не свидетельствовать против себя…
- Ладно, пока осваивайся. С завтрашнего дня будешь работать, как все. Ходить в школу.
- Как интересно! – сказала Кристина. - Я никогда не ходила в школу.
- Это как же?! – не поверил Василий.
- Я сдала экстерном за десятилетку в двенадцать лет... Меня учили дома… А я читала… читала… читала… И думала…
- Ну и всё же, что ты скажешь обо мне? - вдруг спросил Василий.
Она смотрела на Василия серьезным, недетским, взглядом.
- Вы… Вам всегда больно… - сказала она. - Вы очень одинокий человек… Давайте настроим рояль… Я буду играть вам по вечерам. Может быть это облегчит вашу жизнь…
Василий поехал в Боровичи. В магазин музыкальных и инструментов он рассматривал экспонаты.
- Вы, наконец, выбрали что-нибудь? - спросила девушка – продавщица.
- Мне нужен камертон и ключ для настройки рояля, - сказал Василий.
- У нас нет, - ответила она.
- А где может быть?
- Ну, попробуйте в мастерской у Гуревича… Это в двух кварталах отсюда.
На звук колокольчика вышел старый еврей и спросил, что угодно товарищу.
- Мне нужен камертон, - сказал Василий. - И ключ для настройки рояля.
Старик внимательно рассматривал посетителя.
- Дайте мне вашу руку.
Он осторожно, как врач, ощупывал руку Василия.
- Странно, вы не музыкант, - сказал старик, отпуская руку Василия. – Зачем вам ключ для настройки рояля?.. У вас лицо военного… И руки не для клавиш… Нет… Вы не музыкант… Так зачем же вам этот ключ и камертон, товарищ?
- Нужен.
Мастер исчез за перегородкой и вскоре вышел оттуда с инструментами.
- Знакомое лицо… Такое знакомое лицо… - бормотал он. - Вы на машине?
- Да, - сказал Василий.
- Я могу поехать с вами и сделать все, как надо… Зачем вам ключ, когда есть я?
- Мне нужны только инструменты.
- Ну, если они так вам нужны, я дам их вам на время. Мне кажется, вы честный человек.
- Спасибо.
- Нет, вы ведь вернете? Это очень ценные, старинные инструменты.
- Конечно, верну. Хотите, я напишу вам расписку… Или оставлю в залог паспорт.
- Вы думаете, расписка поможет мне, если не захотите вернуть? А паспорт может быть краденый. Вы думаете, так сложно обмануть старого человека, который не разучился верить в людей?! – говорил старик, а сам внимательно рассматривал Василия. - Если захотите, то обманете… Этими инструментами пользовались мой дед и отец…
- Я верну! - горячо сказал Василий.
- Конечно, вернете, - невозмутимо сказал мастер. – О! Эврика! Я вспомнил вас. Вы Василий Крылов. Я видел вас по телевизору… Вы ищите женщину-мать для ваших приёмных детей… Я бы мог предложить вам мою сестру Двойру… Но она очень старая и у неё проблемы с ногами…
…Евгений Тимофеевич Безкозырко подошел к окну. Задумчиво глядел на улицу забитую машинами и людьми...
- Я не верю в пришельцев… Но Кристина – из этой породы… Индиго…
- А я не верю в индиго, - сказал Василий. - Обыкновенная, избалованная девчонка. Избыток информации. А жизненной цели нет. Вот и мается, бродяжничает… Пугает людей… Изобличает…
Безкозырко пожал плечами.
- Да, - сказал он. -Эта бестия обвинила меня в трусости и лени… Сказала, что я выбрал для себя неправильный путь жизни… Что другой человек на моем месте мог бы принести больше пользы детям. Может быть, она права. Но я убежден, что история течет сама по себе. Независимо от нас. И жизнь людей тоже складывается совсем не так, как мы задумываем. Я ничего не хочу. Я всем доволен. Зарплата ничтожная, но у меня – огород, замечательная библиотека, которую собирал мой дед, потом отец. Я всем доволен. Лишь бы ничто не мешало мне по вечерам смотреть телевизор и читать любимые книги. И придумывать новые блесны и мормышки…
- Вы рыбак? - удивился Василий. - Я и не знал.
- Да, иногда я ловлю рыбу… Ловлю и отпускаю… Мне интересно делать вот это… (Он порылся в ящике своего письменного стола) Вот, посмотрите… Это моя гордость… Искусственные приманки…
На поролоновом, желтом, фоне неподвижно жили красивые жучки и бабочки.
- Можно взглянуть? Вот это что?
- Эта бабочка больше не существует. Я специально ездил в Кострому. Там лучшая в России коллекция бабочек. Такой бабочки больше нет в природе. Но рыбы помнят ей подсознательно. Или видят в своих рыбьих снах… Хватают…
- Какие острые крючки. – Василий слизнул красную капельку с пальца. - Почему вы решили, что она должна жить у меня?…
- Детский дом объявил ей бойкот…
- Бойкот? Почему?
- Приехал губернатор с гостями из Англии. Хотел похвалиться образцовым детским домом. Кристина на чистейшем английском стала обличать воспитателей в воровстве, рукоприкладстве, в сексуальном развращении детей.
- Это подтвердилось?
- Дети предали её. Отказались от своих показаний. Они привыкли… А вот тексты из её дневников… Вы только послушайте! «Детская агрессия - это только ответ на агрессию взрослых. Взрослые относятся к нам, как к домашним животным или языческим божкам, которых нужно или задабривать или бить… Потому, когда дети взрослеют, они сходят с ума и забывают, что были детьми… Нам не надо обожествления, нам нужно уважение к нашей личности… Даже самые прекрасные дети со временем становятся взрослыми… и предают своё детство»…
- Господи! - сказал Василий.- Да она безумна!
- Ошибка! И у неё необыкновенно высокий ай-кью… - возразил инспектор.
- Её перегрузили информацией… И поехала крыша…- сказал Василий.
- Врачи говорят, что она совершенно здорова.
- Кто её родители?… И вообще, ничего не скрывайте от меня… Я должен знать всё…
- Я давно уже ничего от вас не скрываю… Про отца этой… Крысы нет у меня информации… Мать все время звонит. Хочет приехать… Готова помочь деньгами. Она очень богата… Владеет несколькими рынками… Она хочет, чтобы Кристина вернулась домой. Но чтобы сначала попросила прощения… Она ушла из дома со скандалом. Скиталась. Жила где-то возле теплоцентрали в какой-то коммуне беспризорников… Мать объявила розыск. Нашла ее, но вернуть не может.
- И вы прислали её ко мне… - сказал Василий с лёгким упрёком.
- Я пробовал устроить её в спокойные, благополучные, семьи. Каждый раз там сначала радовались. Какая яркая! Какая умная! Какая воспитанная! А потом возвращали со скандалом… Она обличает всех… Мне кажется, что только вы можете помочь этой странной девочке…
- Ладно. Пусть живет, - сказал Василий на прощанье. - Было у меня шесть проблем, теперь будет на одну больше…
- Хорошее число, - сказал Безкозырко.
…Все молодые обитатели дома, Василий и Старый Актёр собрались в гостиной и слушали, как Кристина настраивает старый рояль.
Это было действо. Завораживающий аттракцион. Дуэт камертона и ключа для настройки. Опыт медитации. Концерт небесных сфер. Сочетание звуков и глаз.
Каждый звук отзывался на лицах детей, Василия и Старого Актёра...
- Ну, вот, - сказала Кристина. - Теперь можно играть.
И опустила пальцы на клавиши.
Заиграла Шопена. «Революционный этюд».
.
И снова Оля и Кристина готовили обед. Чистили картошку, резали овощи. Как-то согласно, не мешая друг другу, двигались около стола и плиты. И вели разговор.
- Ты правда хотела убить его? - спросила Кристина.
- Да, я хотела… И жалею, что он выжил.
- Но ты в сердце своем убила его, - сказала Кристина. - Это очень плохо. Это скажется на твоей судьбе.
- Как это? – спросила озадаченная Оля. – Не понимаю. Он ведь выжил…
- Понимаешь, злоба – это яд… Вот я смотрю на тебя и вижу, сколько яда в тебе… Сколько ненависти… Этот яд разрушает тебя… Ты представляешь, что станет с людьми, если каждый обиженный человек убьёт своего обидчика?!
- Ну…
- Люди исчезнут.
- Как здорово! Останутся только звери и птицы! И рыбы… Сколько рыбы будет! Сколько птиц!
- Но нас не будет… Неужели тебе не жалко себя, Махмудку… Ваню… Ксюшу… Василия?..
- Конечно, жалко… - сказала Оля. – И себя жалко… И братьев… И Василия. И тебя мне тоже жалко… Но на удар всегда нужно отвечать ударом. Это справедливо…
- Хорошо, что этот Митя Сундук выжил. Это тебе, может быть, проститься… А вот то, что ты сделала с Ликой… За это ты еще поплатишься.
- Как это? Она ведь больше не живет с нами, - удивилась Оля.
- Ты испортила свою судьбу… И теперь у тебя всё будет плохо.
- Ты что?! Правда, веришь в это?
- Верю. Это закон возмездия. От него никуда не деться.
- Что же мне теперь делать? – испугалась Оля.
- Исправлять судьбу.
- Чего?
- Исправлять судьбу.
- Как? Научишь?
- Ну, как тебе объяснить… Это вроде талона нарушений в водительских правах… Раз, два… три… И всё… Стоп, машина… Ходи пешком… И все дети и внуки и правнуки твои будут страдать и мучиться…
- Не хочу! – закричала Оля и даже бросила нож в очистки. – Это неправда!
- Это правда, - Крыса продолжала чистить картошку, но взглядывала изредка на Олю.
- А как мне исправлять эту чёртову… судьбу!
- Пойди к Лике и попроси прощения. Делай для неё всю жизнь только хорошее… Может быть, исправишь.
- Ну, уж этого ты не добьёшься, - закричала Оля. - Здесь никто не просит прощения! Если просить прощения – они все сядут на голову, разорвут на кусочки, потому что подумают, что я слабая… А я не слабая. Я могу за себя постоять.
Оля растопырила, напрягла пальцы правой руки и стала пугать Кристину воинственными движениями.
Но та не испугалась, смотрела спокойно.
- Это смешно – просить прощения, - сказала Оля, впрочем, не так уверенно…У Сундука просить прощенья? У матери?.. Это глупо!
- Это нормально, - сказала Кристина. – Ну, если не можешь, сделай для Лики, для начала что-то хорошее.
- А если она не простит?
- Попробуй еще раз.
- А если опять не простит? И выгонит…
- А ты - еще раз… И еще! Ведь ты же крестная мать ее сына… Когда-нибудь простит…
- Я найду ее… И сделаю, как ты говоришь.
- Пойдем вместе. А лучше организовать всех ваших. Ведь вы все виноваты…
Семейный автобус медленно продвигался по лесной дороге.
В автобусе сидели все обитатели Дома.
На месте водителя сидел Андрей. Рядом пристроился Василий.
Актёр задумчиво глядел в окно на ели и сосны, вплотную обступившие дорогу.
Навстречу ехал громадный лесовоз.
Попятились…
Прижались...
Пропустили…
Опять тронулись.
Лес, изрядно прореженный пилами, был по обе стороны дороги.
Они проехали вырубку и увидели избушку лесорубов.
Из трубы, уютно, хрестоматийно, поднимался к небу дымок.
Дверь избушки раскрылась, и на пороге появилась Лика.
Всматривалась встревожено в подъехавший автобус. Зачем пожаловали?
Но когда на землю спрыгнул Ваня и бросился к ней, заулыбалась. Обняла и поцеловала его.
Жизнь в лесу пошла ей на пользу. Загорела. Исчез желтоватый цвет лица.
Из автобуса меж тем выгружались все обитатели Дома.
Василий взвалил на плечо мешок картошки. Старый Актёр помог ему это сделать. Шёл рядом, подстраховывая, стараясь взять на себя часть ноши.
Кристина последней вышла из машины и наблюдала. Остро приветливо наблюдала…
Малыши несли воздушные шарики и игрушки. Как гномики пробирались меж пней вырубки.
- Здравствуй Лика, - сказал Андрей. - Это вот для Егорки… Ползунки и эти… ну… памперсы.
Оля издали помахала Лике рукой. Подошел Василий. Лика протянула ему руку.
- Проходите в дом, - сказала она. - Сейчас мои мужики кончат обедать. Я вас накормлю. У нас сегодня борщ и котлеты.
Из домика выходили лесорубы. Сытые, раскрасневшиеся.
- У нас гости! - сказал Старшой. - Проходите… Лика, где ты? Зови гостей в дом!
- Спасибо, - сказал Василий. - Мы лучше на воздухе… Приехали навестить Лику. Вы тут не обижаете нашу девочку?
- Ее обидишь!.. У нее защитник есть. Мой сын Прохор…
Старшой говорил-говорил, а сам все приглядывался к Старому Актеру.
- Лицо знакомое…Вы у нас в лесничестве не работали?
- Не работал, - засмеялся Актер.
- Знакомое лицо!.. А на автобазе? Сторожем?
- И на автобазе не работал! - уже откровенно хохотал Старый Актер.
- Да лицо-то знакомое!.. Где я вас видел? - мучился Старшой.
- Да, в кино ты его видел!.. - вмешался пожилой, бородатый, партизанского вида, лесоруб. - Он на актера Лещёва похож. Вспомнил?
- Да познакомьтесь, наконец, - не выдержал Василий. - Заслуженный Артист Советского Союза Лещёв Александр Иванович!.. Вот так!
Лесорубы окружили Старого Актёра. Заговорили, завспоминали.
- Точно он!.. Я гляжу - лицо знакомое!.. – обрадовался Старшой. - Ну, недавно показывали… «Шумел сурово брянский лес»… Ты что, мужик, правда, Лещёв? Надо отметить!.. Не разыгрываешь?.. А похож ты сам на себя, похож!..
Лесорубы радовались встрече. Здоровались, обнимали даже. Хлопали Актёра каменными ладонями по спине.
Повели Актера в избушку.
Сидели за столом. Стол, грубо сколоченный из досок, занимал почти половину избы.
Старшой доставал с полки разнокалиберные бутылки.
- Значит, так… На можжевеловых ягодах… Пьёшь… Русский джин!..
- Попробуем… - согласился Старый Актёр.
- Это, значит, калиновка… Эта особая… - Старшой доставал бутылки, потряхивал ими перед лицом Актёра.
- Можно, - согласился Старый Актёр.
- На смородиновых почках…
- Это только читал… У Солоухина…
Старый Актёр взял бутылку смотрел на свет. Там по-весеннему зеленело.
- Это не для чтения, это для радости и взаимопонимания… - поправил его Старшой. - Так с чего начнем?.. Рекомендую, на можжевеловых ягодах. Или на корнях крапивы. От ревматизма помогает…
Дегустировали.
- Первый раз живого артиста вижу, - сказал Бородатый, похожий на партизана. - Вот это подарок! А то все рубим, пилим, щепки летят… А в голове всякие мысли, вопросы кружатся…
- Так говори, задавай вопросы…- сказал Актёр.
- Вот… скажем, если тебе надо пьяного сыграть… ты вправду принимаешь или только прикидываешься?
- Нет, ребята, выпить нам на съёмочной площадке не дают, - сказал Актер. - Я же все слова забуду…
- Я бы и без выпивки все слова забыл, - сказал Бородатый.
- А вот ты с горы упал… - любопытствовал Старшой. - Ты сам падал?
- Нет, это Иван Иванович… Если бы я, не сидели бы мы с вами теперь так хорошо… - сказал Старый Актёр.
- Иван Иваныч? – удивился Бородатый. – Иван Иваныч – это я!
- Нет, это у нас так жмурика прозвали, куклу.- Объяснял Старый Актёр, - У него и лицо есть, и имя. Одет прилично. Но когда нужно бросить с горы или с крыши, то его бросают. Вместо меня. Он ведь каучуковый, ему не больно. - Старый Актер чувствовал себя среди своих, свободен был и доволен. - Если бы сам, то вашу можжевеловку мне не пришлось бы пробовать! Ну, за Ивана Иваныча! Будь здоров!
- А теперь - на смородиновых почках!
- Мне не надо, - сказал Василий. - Я не пью.
- Да брось ты! - сказал Старшой. - На глазах детей – нельзя, нехорошо… А когда дети не видят - можно… Ради чего ты нормальной жизни себя лишаешь?.. Даже бабы у тебя нет. Ради чего?.. Ради чужих детей?
- Какие же они чужие? - сказал Василий. - Они - мои дети… Ладно, налей глоточек…
Лика принесла к ручью полную корзину грязной посуды. Привычно мыла, ополаскивала, раскладывала сушиться на чистых досках.
Оля встала за ее спиной. Смотрела, молчала.
Лика тоже молчала.
- И что, каждый день так? - подала, наконец, голос Оля. - Ничего себе!.. Нашли служанку...
- Мне хорошо здесь, - коротко сказала Лика. - Ты зачем приехала?
- Ну, не знаю… Из любопытства… А может, чтобы прощения попросить.
- Так из любопытства или для прощения?
- Ну, не знаю… Приехала и все… Захотелось взглянуть на тебя. Всё ж таки – кума!
- А я благодарна тебе, - сказала Лика и стояла на мостках над быстрой и светлой водой ручья, как будто летела. - Если бы не ты, я бы не встретила Прохора. Спасибо тебе!
Подошла Крыса. Вопросительно смотрела на Олю, выполнила ли она своё обещание поправить судьбу.
Оля засмеялась.
- Скажи ей, Лика! Скажи!
- Я замуж выхожу, - застенчиво улыбнулась Лика. - За Прохора…
- Это который? - потребовала уточнения Кристина. - Тут их целая бригада.
- За самого молодого и красивого! – Лика уже не скрывала своего счастья. - За самого доброго!.. Он любит меня!.. И Егорку любит!.. Спасибо тебе, Оля!..
- Ну, надо же! – засмеялась Оля – Я ей подлянку, а она спасибо…
- Когда свадьба? – спросила Кристина.
- На той неделе венчанье…
У Лики были такие счастливые и ясные – детские глаза.
- Нам - то приходить? - спросила Оля. - Приглашаешь?
- А как же! Всех! У меня ведь нет родных, кроме вас.
- Это больно? - вдруг спросила Оля.
- Что? – Лика вскинула на неё удивлённые глаза.
- Рожать… больно? – спросила Оля.
- Сначала больно и страшно… - Начала объяснять Лика, но увидела Прохора, заулыбалась ему и постаралась побыстрее закончить. - А потом… Ну, сама в своё время узнаешь…
И был среди них мир и понимание.
Старшой и Василий сидели на лавке возле избушки.
- Теперь насчет приданого, - продолжил разговор Василий. - Мы даем за Ликой швейную машинку, стиральную машину, пять комплектов постельного белья, велосипед… Из одежды пусть берет, что хочет… Посуда, ложки, чашки - это без проблем…
- У меня двухкомнатная в райцентре, - сказал Старшой. – Пусть там и живут… Жена привыкнет… Куда ей деваться… Сначала и слышать не хотела… Мол, гулящая, с ребенком… Привыкнет…
Мимо прошел Прохор с Егоркой на руках.
- Повезло твоей дочке, - сказал Старшой. - Сын у меня хороший…
- Дай Бог, - Василий проводил Прохора взглядом. - Намаялась девчонка… А нет ли у тебя в запасе еще сына?.. Нам тут еще одну невесту подкинули. Индиго!
- Чего? Чего? – удивился Старшой.
- Ну… Инопланетянка… Скажем так, - сказал Василий.
- Дивья-то, - задумался Старшой. – Да пусть, хоть инопланетянка, лишь баба была хорошая. У меня есть ещё сынок, есть. В Питере в Политехе учится. Образованный. Не пьет. Может, и породнимся…
Так и сидели два мужика на осеннем солнышке, серьезные мужики, озабоченные жизнью…
…Дом готовился к свадьбе.
….Гюля - Киска пела тоненьким, срывающимся, голоском.
- Не шей мне, матушка, красный сарафан. Не входи, родимая, попусту в изъян…
Кристина осторожно, чтобы не заглушить голосок певицы, сопровождала песню на рояле.
- Очень хорошо, - умиленно сказал Старый Актер. - Пой дальше…
- А почему она не хочет красный сарафан? - спросила Гюля.
- Не хочет выходить замуж, - сказал Старый Актер. - Раньше для невесты шили красные сарафаны.
- А я хочу замуж, - сказала Гюля. - За Махмудку… И красный сарафан хочу.
…Махмудка и Ваня, озабоченные, бежали по дороге. Время от времени останавливались, слушали.
- Звенит?
- Нет… Показалось.
- Звенит!
- У тебя в ухе звенит!
- А если она… в болото?
- Не надо было в футбол играть!
- Это ты мяч взял с собой!
- Звенит?
- Звенит!
Они кинулись по тропке вглубь леса. Недалеко от дороги, на полянке, стояла корова. Встряхивала головой, отгоняя насекомых. Звенел колокольчик-ботало на коровьей шее.
- Домой!.. Домой, Нестенушка! - закричали в два голоса пастушата.
И, подгоняя корову, двинулись по дороге в обратном направлении.
Около ворот перед Домом почти столкнулись с шикарной, высокой и длинной, машиной.
- К нам, - сказал Махмудка. - Какой-то начальник.
- А! - пренебрежительно махнул рукой Ваня. - Опять подарки везут!..
Корова благоразумно ждала, когда проедет машина. Так, на всякий случай. Она машин не боялась.
Василий вышел откуда-то из недр хозяйственных построек. Отряхивал свой рабочий комбинезон, смотрел на приближающуюся машину. Пытался определить, кто пожаловал.
А пожаловала какая-то незнакомая дама. Вся в не по возрасту черной коже, в кожаных штанах, в кожаной куртке и в кожаной бейсболке с длинным козырьком. Сапоги до колен, на высоченных каблуках, только подчеркивали небольшой ей рост. Тёмные очки довершали образ.
Следом за неё из машины вышел водитель. Огромный, накаченный. Расправлял плечи, профессионально оглядывал местность.
- Артур! – сказала дама. - Можешь пока погулять по лесу.
- По лесу? - удивился Артур. - Не вдохновляет… Я лучше посплю в машине.
Дама пошла навстречу к Василию. Они сошлись посреди поляны. Из открытых окон Дома доносилась музыка. Играла Кристина.
- Анна Каземировна Плешкевич, - представилась она. - А вы, видимо, господин Крылов?
- Он самый. Господин Крылов, - согласился Василий.
- Будем знакомы, - Анна Казимировна протянула руку.
- Извините, - Василий долго вытирал руку. - Коровник чистил…
- Я хочу видеть свою дочь Кристину, - сказала она и смотрела на окна, откуда доносилась музыка. - Это возможно?
- Конечно, возможно, - приглашающим и галантным жестом Василий показал на входную дверь Дома. - У нас там репетиция свадебного концерта.
- Свадебного? - у нее был экспрессивный голос. - Надеюсь, не моя дурочка учудила?
- Нет, не ваша, - Василий помедлил перед дверью. - У Вас удивительная дочка… Вы хотите увезти её?
- Посмотрим... - сказала она. - Это не так просто - увезти. Я возьму ее домой, когда она сама попросит об этом.
Василий открыл перед гостьей дверь. Успел еще заметить, что Ваня и Махмудка загоняют корову на скотный двор.
Анна Каземировна остановилась у дверей. Рассматривала чучело медведя.
Ксюша увидела незнакомую женщину из дверей кухни, и её хорошенькая мордочка отразила тревогу и разочарование – она подумала, что эта страшная, зашитая в чёрную кожу незнакомка тоже приехала, чтобы стать их мамой.
У Ксюши от волнения засвербило в носу, и она громко чихнула.
Анна Каземировна вздрогнула, возмущенно обернулась, но никого не увидела, потому что Ксюша спряталась в кухне и там затаилась.
Старый Актер и Оля что-то деловито обсуждали. Гюлька играла с куклой. Андрей рисовал приветственный плакат.
- Кристина! – позвала Анна Каземировна.
Все смотрели, как Кристина идет к матери.
- Здравствуйте, мама, - сказала она вежливо. - Как поживаете?
- Здравствуй, Кристина, - экспрессивный голос вдруг стал совсем, до шепота, тихим.
- Хотите поговорить со мной? - спросила Кристина все так же вежливо. - Пойдемте ко мне.
Здесь, где их никто не видел, они могли не притворяться. Сидели, как две кошки, смотрели в разные стороны.
Первой не выдержала мать.
- Крыся, моя бедная… Моя бедная Крыса… Девочка моя… Видишь, как жесток мир… Я с двенадцати лет бьюсь, работаю… Чтобы создать дом – крепость. Где всегда тепло. Где есть еда и одежда. Чтобы ты не знала унижений бедности… Я сейчас поймала твой взгляд… Холодный и безжалостный. Изучающий… Почему ты ненавидишь меня?.. За что? Я хочу, чтобы ты принадлежала к элите... Чтобы побеждала на конкурсах… Чтобы кончила МГИМО, как все дети из порядочных семей…
Кристина слушала молча, холодно. Как будто только ждала терпеливо, когда мать кончит говорить. Как будто все, что она говорила, её не касалось.
- Ты где будешь ночевать? - спросила она, когда мать замолчала. - Я могу на раскладушке. А ты на диване… А твой… этот Артур - гончий пёс… пусть в машине.
- Мы у друзей остановились, - сказала Анна Каземировна. - У них здесь дача… В Заозерье. Мы еще увидимся?…
Кристина вежливо ждала, когда мать закроет за собой дверь.
А в гостиной уже толпился молодой народ. Паша-Бандит, Алина, еще какие-то новенькие. Андрей уже налаживал музыку для танцев.
- До одиннадцати ноль-ноль! - Василий показал на часы, которые явно были украшением интерьера в этом бывшем охотничьем домике. - Не пить. Не курить. Не ругаться матом… И чтоб никакой дури!..
Через гостиную, к лестнице, шла Анна Казимировна. Из потерянной, горькой, женщины, очутившись на виду, она опять преобразилась в нагловатую, самоуверенную даму в черной кожаной униформе и черной бейсболке с козырьком, закрывающим половину лица. Цокала по-кобыльи каблуками высоких сапог.
Прощально помахала рукой Василию, давая понять, что в разговорах с ним не нуждается.
Старый Актер еще разглядывал поздравительные плакаты, разложенные на столе. Свертывал их в трубку.
«Горько!» - написано было на одном из них.
Анна Каземировна вдруг вернулась, подошла к Старому Актеру.
- Ведь Вы Лещев, правда?.. Актер Лещев?
- Лещев, - сказал он. - Удивительно, в Москве никто не узнаёт меня. А здесь узнают. Как будто время повернуло вспять…
- Недавно показывали «Последний звонок»… Я так люблю старые фильмы!
- Единственный фильм, где я не солдат…
- Учитель Николай Иванович... Я была влюблена в вас…
- Неужели? – улыбнулся Старый Актёр. – Разве в меня можно влюбиться?
Тут врубили музыку. «Плечи твои светят в моей ночи… Но ты молчи…И под окном моим не торчи! Сердце мое в такт твоему стучит… Молчи»…
В гостиной уже танцевали. Еще чуть лениво, примериваясь к ритму, разогреваясь.
- Я - мама Кристины! - пробивалась сквозь музыку и старческую глухоту Анна Каземировна. - Кристина - моя дочь!
Она твердила это, как заклинание, а музыка гремела.
- Здесь невозможно разговаривать, - крикнул Старый Актер. - Пойдемте ко мне!
- «Снова идут в сердце моем дожди… Жди… Я приплыву, прилечу, я тебя хочу… Лечу. Жди» - пела- кричала какая-то певица.
Старый Актер свернул в трубку плакат «Горько!»
И здесь, среди кастрюль, банок и бачков, гремела музыка.
Василий тоскливо смотрел в темное окно.
Там, под фонарем, проглядывалась шикарная машина, на которой приехала эта дама, мать Крысы.
Могучий водитель неприкаянно бродил по лужайке, из света в тень, из тени в свет. И вдруг стал пританцовывать от скуки.
Василий даже застонал от тоски и печали.
Набрал номер на мобильнике. Ждал. Прикрыл дверь, чтобы не так рвалась к нему эта песенка.
Мобильник позвал к разговору незатейливой своей мелодией.
- Сынок… Да, это я, отец.
- Что случилось?
- Ничего не случилось. Просто захотел позвонить тебе. Как растёт моя внучка?
- Алла? Нормально. Они уехали со Светланой в Турцию. Я один…
- Я тоже один…
- Поговорили.
- Поговорили…
- Не пропадай.
- И ты тоже звони.
Молчание мобильника запечатало этот беспорядочный разговор. Погас экранчик.
И в комнату Кристины пробивалась песня из гостиной.
Ирина смотрела с черно-белой фотографии.
Там, на фото, у нее было как-то особенно строгое и честное лицо. Как будто фотография запечатлела ее суть и больше ни на что не отвлекалась.
Звуки танцевальной музыки, доносившейся из гостиной, тревожили Кристину.
Она плотно прикрыла дверь. Но от музыки дрожал дом.
Кристина заткнула уши пальцами.
Она сделала из ваты беруши.
Для надёжности прикрыла их ладонями.
Но въедливая попса просачивалась из всех щелей.
Кристина легла на постель и закрыла голову подушкой.
Музыка гремела.
Она в раздражении откинула подушку.
Страданье было на ее лице.
Она встала.
Привела в порядок своё лицо. Лёгкий макияж…
Она распахнула дверь.
Спустилась в гостиную.
Долго, молча, сумрачно смотрела на танцующих.
И вдруг начала медленно двигаться в такт музыке.
Входила в раж.
Вышла в середину гостиной и стала танцевать.
Это был исступлённый, экстатический, танец. Круг опустел.
Она танцевала одна.
Она различала неясные тёмные фигуры, жавшиеся у стен комнаты.
И вдруг она устала. Упала на спину в кресло. Закрыла глаза.
Оля, Андрей, гости и малыши смотрели на неё со страхом, как будто увидели неживую Крысу.
А потом было утро.
Рояль стоял посреди зеленой поляны.
Перед ним, на табуретке, сидела Кристина.
На поляне расставлены были стулья, скамейки, ящики, все, на чем можно было сидеть публике.
Андрей вышел в пространство между занавесом и зрителями и взглянул на публику.
Лесорубы, дачники, Пашка-бандит, девочки и мальчики Олиной тусовки. Варвара Большакова и сам Большаков, собственной персоной. Могучий водила Артур и Анна Каземировна.
И, наконец, маленькая мама Лика в фате и подвенечном платье. И Прохор в черном двубортном костюме, белой рубашке, с черной бабочкой вместо галстука. Прохор держал на руках маленького Егорку- Ёжика.
- Уважаемые гости, - торжественно начал Андрей. - Мы подготовили для наших дорогих Прохора и Лики небольшой подарок – этот концерт. Стихи и песни о любви. Мы поздравляем молодоженов. Мы желаем им счастливой жизни и много детей.
Кристина играла вступление к маршу Мендельсона.
- А теперь послушайте самого маленького поэта нашей семьи.
Вышла нарядная Гюлька.
- Эти стихи посвящены хомячку, который живёт у нас в огороде, на моей грядке с морковкой. Я его люблю.
Хомячок, хомячок,
Покажи свой язычок,
Красный, длинный…
Угощу малиной...
- А теперь я! - закричал Ваня. - Моя очередь!
Значительно посмотрел на Ксюшу и прочитал:
Она мне душу повредила.
Теперь в душе моей дыра.
Характер как у крокодила.
Ей отомстить уже пора.
Хотел я оторвать ей ручки,
Чтоб не щипалась никогда.
И посадить ее в колючки.
Но проиграл я, как всегда…
Все засмеялись и захлопали в ладоши.
- А теперь Кристина! - объявил Андрей. - Поприветствуем.
И вышла Кристина.
- Сначала я хотела почитать вам стихи Лорки… Ну, эти… «Лора стирает пеленки»… Потом передумала… Я прочитаю вам свои стихи, посвященные моей маме…
Дождаться не могу,
Когда ты выбросишь меня с балкона.
Ненужным котёнком
С жалобными глазами.
Я успею сказать «Мяу!»
И приземлюсь в новогодний снег.
Тебе станет жалко и совестно.
Но будет уже поздно.
И кто здесь жестоко поступает?
Ты? Или я?
Я! Я! Я!
Я буду свободна.
В полёте.
В жизни.
От тебя
Я буду свободна!
А с тобой останется
Твоя мелкая, вонючая, совесть.
А я лечу.
Лечу-у…
Восторг! Восторг! Восторг!
И счастье!
Ура!
Меня выкинули!
Меня вышвырнули!
Я свободна!
Было полное молчание. Кристина скрылась за импровизированным занавесом.
Вскочила со скамейки и побежала к машине Анна Казимировна. Острые каблуки сиреневых сапог вонзались в землю.
Водила Артур шел следом за хозяйкой.
Все молча смотрели, как они уходят.
Но они не уехали. Машина стояла у ворот. Там невидимая за темным стеклом, плакала пожилая несчастная женщина, которая хотела, чтобы дочь жила по её законам.
Старый Актёр встал со стула. Пробрался к сцене. Встал на фоне этого укрывного, огородного, материала, что изображал занавес.
- Хотел прочесть вам монолог Ромео, - сказал Старый Актер. - Но после стихов Кристины… Я прочитаю вам другие стихи… Это Алексей Тепляков. Ваш местный поэт…
… Родился я над русскою рекой.
Всё русское - судьба, душа и тело,
Извечную печаль земли родной
Берёзовая сказка мне пропела.
Кто я такой? Берёзовый побег
У белого ствола моей России.
Её лиловый дождь и белый снег,
Её цветы, её глаза живые.
Люблю её от дремлющих холмов
До лужицы, до крошечной букашки,
От звонких сосен и седых дубов
До простодушной ласковой ромашки.
Измученная топотом сапог,
Оглохшая от выстрелов и мата,
Она лежит сокровищем у ног,
Рожая в муках дивные закаты.
Она ещё жива и хочет жить,
Она не может никого обидеть
И только просит – «Научись любить»,
И умоляет – «Хватит ненавидеть».
Лиц Геннадия Большакова смягчилось, подобрело.
А его жена, Варвара, заплакала.
Дети захлопали в ладоши.
Старый Актер взглянул на часы.
- Пора, - сказал он. – Нас ждут в Храме.
Все заторопились. Пошли к воротам.
Впереди, в открытой машине, ехали молодожены.
За ними два лесовоза, семейный автобус, большаковская Нива.
Паша-бандит, мальчики и девочки из танцевальной тусовки, ехали на велосипедах… А позади тащился шикарный джип…
Процессия остановилась у небольшого мостика через ручей.
Дальше пошли пешком.
Лика легонько споткнулась на ветхих дощечках мостика. Прохор подхватил, ее понес, легонькую, на руках.
Опустил свою маленькую жену уже на той стороне ручья. И они опять пошли, держась за руки.
И свадебная процессия снова выстроилась за ними в своем случайном, прихотливом, но почти символическом порядке.
Художница Настя близоруко прищурилась, разглядывая процессию. Она рисовала церковь. Вдруг заулыбалась, узнав своих. Бросила кисточку и, как была, перепачканная краской, в халате, на котором отразилась вся палитра, смешалась с толпой.
Сквозь поредевшую листву уже светилась церковь.
На лугу паслись две коровы и теленок.
И белый наряд невесты, и черные парадные сюртуки лесорубов, и по-осеннему яркие курточки детей создавали ощущение праздника.
Процессия двинулась по неровной, плавно петлявшей тропе, к Храму.
Впереди шли жених и невеста.
За ними Оля и Андрей. Кристина несла Егорку.
Шел Василий, Старшой и Старый Актёр Лещёв.
Шли лесорубы. Без пил и топоров, в парадных черных костюмах и ослепительно белых рубашках.
И Варвара Большакова с Геннадием Большаковым шли под ручку. Такая прочная, семейная пара. Мать Кристины и Артур. Паша-бандит и художница Настя, мальчики и девочки из танцевальной тусовки - шли. На ходу рвали дикие цветы из придорожных зарослей и шли.
А замыкал шествие теленок, которому всё это очень нравилось. И ему интересно было узнать, куда это все идут, и чем всё это кончится…
21
Она ехала по трассе Москва-Петербург на мотоцикле с коляской. Молодая и симпатичная женщина. Военный камуфляж и каска мотоциклиста не умаляли ее женственности.
Дальнобойщики улыбались ей, приветствовали одобрительно.
Мотоцикл был нагружен, как моторикша. Коляска набита была рюкзаками, сумками, пакетами.
К одному из рюкзаков она прицепила армейский, зеленый, котелок. Наверное, были в нем мелкие, металлические, вещи. Он тарахтел, как погремушка.
В наушниках у неё гремел марш Радецкого. Под этот, только ей слышимый, марш, строились машина на шоссе.
Гаишники будто не замечали перегруженного транспортного средства. Отворачивались. Или улыбкой приветствовали её
А марш гремел, взлетал к небу, качал верхушки деревьев, подступавших к шоссе.
Но всё кончается когда-нибудь в этом мире. И шоссейка кончилась. Начинался лес. Дорога разбита была лесовозами.
Мотоцикл, в темпе марша, преодолевал препятствия.
Упавшее дерево перегородило путь.
Мотоцикл остановился. Перестал тарахтеть котелок-погремушка.
Она покинула седло мотоцикла. Сошла на землю, где были лужи, трава, шишки.
Она сняла шлем. Убрала наушники…
И оказалось, что в мире есть другие звуки, кроме военного марша. Пели птицы. Дятел стучал по стволу сосны. И это был другой ритм, не подвластный военному маршу.
Она даже заслушалась этой, гармонично озвученной, тишиной, которая обрушилась вдруг на нее.
Достала карту, компас и выбрала одну из дорог.
Колея уходила вправо, через молодой березняк и, сделав петлю, возвращалась на грунтовку. Там можно было проехать.
Но женщина достала пилу и топор.
Работала упорно, как заводная.
Когда дерево было распилено и прямой путь открыт, она достала платок и вытерла мокрое от пота лицо.
Снова затарахтел мотор мотоцикла.
Наконец, она увидела Дом на берегу большой реки.
Сделала круг почета и стала ждать хозяев.
Василий сбежал по ступенькам крыльца.
- Товарищ майор! Старший сержант Ингрид Красавина прибыла в ваше распоряжение! – отрапортовала она.
- Вольно, товарищ старший сержант, - сказал Василий. – Вольно, Инга…
Они обнялись – так принято у ветеранов. Обнялись под ревнивым взглядом Ольги. Она мыла крыльцо. Так и стояла с тряпкой в руках… Ушла…
- Рад тебя видеть! Ты всё такая же молодая и красивая… Будто и не прошло десяти лет…
- Двенадцать лет, товарищ майор.
- Какими судьбами к нам?.. В гости?.. Проездом?
- Увидела передачу… Ваше интервью… Уволилась… И рванула к вам.
- Лихо!.. Характер у тебя не изменился.
- А где Ирина Николаевна?.. Вы что, развелись?
- Она… Её нет больше, Инга, - сказал Василий. – Два месяца назад… - Поехала на внучку посмотреть… Помочь… И не вернулась… Две операции…
- Понятно…
- Как хорошо, что ты приехала. Поможешь?
- Помогу.
- Помоги. Я зашиваюсь.
- Слушаюсь, товарищ майор!
Он смотрел на неё и улыбался.
- Замуж не вышла?
- Да пробовала… Помните Витю Старкова?.. Ну, фельдшер наш гарнизонный… За него ходила… Но я же притворяться не умею!.. А где ваши детки, товарищ майор?
- Пойдём, познакомлю.
- Мотоцикл бы куда-нибудь поставить…
- Загони под навес... Потом вещи перетащим…
Он смотрел с нежностью брата, как она загоняла мотоцикл под навес, как шла навстречу ему, влюблено улыбаясь. А в глазах был плохо скрытый вопрос: «Ты рад мне? Ты не забыл? Ты рад…» И слов вроде не нужно было при этом взаимопонимании, но хотелось подтвердить словами, как печатью.
- Я рад тебе, Инга! Как ты вовремя! – сказал Василий.
- Правда? – с надеждой спросила она.
- Ну, конечно, правда, - сказал он. - Пошли. Пошли. Я познакомлю тебя с детьми…
Дети и Старый Актёр были в гостиной. Увлеченно смотрели какой-то фильм по телевизору.
- Знакомьтесь, - сказал Василий. - Старший сержант Инга Красавина. Мы служили вместе.
Детские лица обернулись к гостье. Кто-то улыбнулся мимолетно. Кто-то кивнул приветственно. И все снова вернулись к телевизору.
Только Старый Актер подошел знакомиться с симпатичной гостьей.
- Здравия желаю, товарищ старший сержант! - сказал он по-солдатски и добавил очень любезно, в другой тональности. - Разрешите представиться… Лещев… Александр Лещев.
Он ждал узнавания, но Инга актера не узнала. Смотрела на детей, занятых телевизором.
- Ребята! - звал Василий. - Идите знакомиться!
- Пап! Дай кино досмотреть!
- Ну, подожди!
- Интересно!..
Василий виновато взглянул на гостью.
- Пусть досмотрят… А я тебе пока Дом покажу...
- А ну-ка встать! - вдруг громко приказала Инга.
От неожиданности ребята повскакали с мест, стояли, ждали, что дальше будет.
- По росту становись! – отдала команду Инга.
Они вопросительно смотрели на Василия, не зная, как вести себя.
- По росту!.. По росту! - командовала она.
И они выстроились. Ваня и Ксюша ссорились из-за места, они были одного роста.
- Мальчик, уступи место девочке! – приказала Инга. - Запомните, когда в комнату входит старший по званию… Короче, взрослый… Будете вставать и приветствовать его. Садиться только после команды «Вольно!» А теперь давайте знакомиться. Меня зовут Ингрид Валентиновна. Я старший сержант запаса. Мы с товарищем майором служили в одной дивизии. Воевали вместе. Я приехала, чтобы помочь своему боевому товарищу и помочь вам. Мы все будем помогать друг другу.
- А мы и так всегда помогаем друг другу, - сказал Ваня.
- Разговорчики в строю! – оборвала его Инга. – Нужно дождаться, когда старший закончит говорить, потом попросить слова. Вас, что ли не учили в школе!
Ребята молчали, опять ждали, что будет дальше.
- Как тебя зовут? – обратилась Инга к Андрею.
- Андрей.
- Ну-ка, дай руку!.. Как ты отвечаешь на рукопожатие! Надо вот так!
Она сдавила его ладонь. Андрей поморщился от боли.
Она пощупала его мышцы.
- Слабак. Тебе скоро в армию идти. Таких заморышей там не уважают… У вас есть турник? Будешь подтягиваться. Двадцать раз. Отжиматься от земли тридцать раз. Бег… Кроссы… Расправь плечи!.. Не сутулься. Ты - будущий воин. Твой отец – ветеран ВДВ. Герой…
- Был когда-то, - сказал Василий.
- Герой – имя существительное! То есть существует вне зависимости от времени, погоды, обстоятельств и наград. Так вы учили меня, товарищ майор… Следующий!.. Как тебя зовут?
- Оля.
- Ольга, - поправила Инга. - Косметику отставить. Рано еще.
- А папа разрешает, - сказала Оля. - Только чтобы со вкусом и не вульгарно.
Кристина спустилась по лестнице.
Стояла в дверях, пытаясь понять, что происходит.
- Ты почему не в строю? - переключилась на нее Инга. - Команда была для всех.
- А я невоеннообязанная, - ответила Кристина спокойно. - По здоровью. Это, во-первых. Во-вторых, мы не настолько знакомы, чтобы обращаться ко мне на «ты».
Они смотрели, глаза в глаза, ждали, кто первый отведет взгляд, кто первый моргнет.
И была ничья.
Инга первая нашла выход.
- Теперь проверим вашу политическую подготовку. Вот ты, девочка, скажи, кто президент Соединенных Штатов Америки?
- Фидель Кастро! - четко ответила Ксюшка.
Засмеялись только Василий и Старый Актер.
- А можно мне посмотреть ваш пистолет? - спросил вдруг Махмудка.
- Нельзя, - сказала Инга. - Это не игрушка. Это… оружие.
- А пострелять можно? - не отставал Махмудка. - Я хочу стрелять. Калаш, конечно, лучше, но из пистолета тоже можно.
- Я тоже хочу стрелять! - скинул строевое оцепенение Ваня.
- А я хочу танцевать,- сказала Гюля. - Мне надоело строиться!
- Вольно! – скомандовал Василий. - Разойдись!.. Кристина готовит ужин… Ксюша и Гюля помогают ей. Оля доит корову. Мальчики чистят птичник. Андрей, проверь мотоцикл Инги… Разойдись!
- А мне что прикажете делать? – спросил Старый Актер.
- Соберите букет цветов для нашей гостьи, - сказал Василий.
И Старый Актер, действительно, вдохновенно собирал букет. Из последних осенних цветов и листьев. Гостья произвела на него впечатление.
Василий показывал Инге огород и теплицы.
- Это все ребята хозяйничают, - говорил он. - У каждого своя грядка… Ну, как тебе наш гарнизон?
- Нормальный, но нужна работа и работа… Систематическая... Уровень физической подготовки слабый. Идеологически тоже не подкованы… Но главное - слабаки…
- Ты же ничего про них не знаешь! И уже - приговор.
- Вы, товарищ майор, спрашиваете, а я отвечаю. – сказала Инга. - Не хотите слушать, буду молчать…
- Да не заводись сходу,- сказал Василий. – Говори, я слушаю…
Ну, что… дети, как дети... Запущенные. Неуправляемые… Плохо воспитанные… - Четко определила Инга и добавила: - Особенно эта умница… невоеннообязанная.
- Кристина?
- Не люблю умников! – продолжала она. - В армии их не терпела… А тут такая заноза… Ладно. Не таких обламывали. Не можешь - научим, не хочешь – заставим… С детьми разберусь. Вы меня беспокоите, товарищ майор!.. Какой-то… потухший. Стал похож на штабника.
- Это почему же?
- Глаза тусклые.
- Да ладно тебе, - сказал он хмуро. - Просто устал.
- Я всё понимаю… Но нельзя же так… Нельзя сдаваться… Наверное, на турнике больше трех раз не подтянетесь?
- Не знаю… Давно не пробовал.
- Есть у вас спортплощадка?.. Попробуем?
Василий решительно подошел к турнику. Подпрыгнул, подтянулся раз, другой, третий… Повис на руках, пытался подтянуться еще, силился… Отпустил руки. Встал на землю.
- Да, - вздохнула Инга. - Даже жалко… Какой мужик был!
Она подпрыгнула, схватилась за перекладину. Стала подтягиваться. Да так легко, красиво, неутомимо.
Тут раздались аплодисменты.
Старый Актер протянул Инге цветы.
- Вот мой осенний букет, - сказал он и даже спел слабеньким тенорком,- «Отцвели уж давно хризантемы в саду».
Инга была польщена и приняла цветы с благодарностью…
…Ирина с фотографии смотрела доброжелательно и строго.
Инга вглядывалась в фото.
- Я совсем забыла её лицо,- сказала она. - А сейчас вспомнила…
Она устраивала свое жилье. Повесила в шкаф куртку. На стол поставила кружку. На полку - карту и компас.
- Послушай, товарищ майор, - и тут же поправилась. – Послушайте, товарищ майор...
- Давай на «ты», как прежде, - прервал ее Василий. - И без званий.
- Слушаюсь. Без званий и на «ты»!.. Нужно вырыть ров вокруг дома и хозяйственных построек. На случай пожара. Вызови технику.
- Знаешь, сколько это стоит? У меня таких денег нет.
Она порылась в своем рюкзаке. Стала выбрасывать на стол пачки денег.
- Вот, что я накопила за 16 лет службы, - сказала она. - Бери, сколько надо.
- Убери свои деньги, - возмутился он.
- Я ведь от чистого сердца, Вася. Мне для тебя ничего не жалко!
- Чистое сердце и деньги у меня в голове, как-то не увязываются, - сказал он. – Ты не обижайся. Не привык брать деньги у женщин.
- Ишь, какой гордый!- сказала она.
- Спрячь! Спрячь их, - сказал Василий.
- Ты не отказывайся от помощи, - настаивала Инга. - Бери, бери, - она пододвинула к Василию пачки денег. - Не стесняйся… Бери, сколько надо. Ну хотя бы в общий котёл, на питание…
- Спрячь… Пусть будут у тебя… на чёрный день…
- У нас не должно быть чёрных дней, товарищ майор… Вася… Мы ещё молодые… А до старости эти бумажки в пыль превратятся.
Она воткнула в уши наушники, и военные марши снова наполнили её мир.
Василий еще говорил что-то. Но она видела только движение его губ. И слышала марш Радецкого.
Вдруг отбросила наушники.
- Товарищ майор… Я всё понимаю… Я всё понимаю… Но, Василий, как ты относишься к сексу без любви?
- Не осуждаю, - сказал он. - Но это не для меня… Спокойной ночи. Инга…
- Еще рано ложиться, - сказала она. - Ночи такие длинные…
- Свободна!
- Испугался? – засмеялась она. – Испугался! Значит, любишь… Ну, хоть чуточку… Малюсенькую…
- Кру-гом! - грубо скомандовал он.
- Спокойной ночи, - смиренно сказала она.
И она, может быть, впервые в сознательной своей жизни, повернулась не так, как положено, через правое плечо, не щелкнула каблуками, а вышла тихо посмеиваясь...
- - -
Маленький семейный автобус въехал в ворота.
Инга косила, не останавливаясь.
- Подожди, - остановила Ульяна Платона Борисовича. – Добавь в начало – «…Она яростно косила жесткую, осеннюю, траву. Коса, как щука в заводи, кидалась на грубые стебли пижмы и иван-чая.
Маленький семейный автобус въехал в ворота.
- Ульяна! – На глазах Платона навернулись слёзы. – Это прекрасно! Но это стихи. Их не будет даже в режиссерском сценарии. Зачем ты мечешь бисер… жемчуга свои бросаешь?
Она пожала плечами.
- Я ведь это не для красоты… Хотя… и для красоты тоже… Не для бахвальства… Но мне так хочется… Без образа – значит - безобразно… - Она замолчала с грустью смотрела на него.
- Почему ты не пишешь прозу?
- Я не могу быть таким искренним, как ты. Я никогда никому не раскрою себя, как ты это умеешь… Но эта фраза… Может быть… Застрянет в мозгу режиссера. Не даст ему возможности халтурить… Она будет мучить его. Она заставит его соперничать с нами…
- Не понимаю, - сказал он. – Если бы я мог так писать! Так… На чем мы… Она яростно косила жесткую, осеннюю, траву. Коса, как щука в заводи, кидалась на грубые стебли пижмы и иван-чая.
…Василий поставил автобус под навес. Вышел.
Коса с хрустом и вжиканьем рушила травы.
Василий стоял у Инги за спиной.
- Ну, уймись, уймись, - сказал он. - Пойдем, чаю выпьем… Представляешь, каждый раз привожу их в школу, и жду, на кого поступит жалоба. Пока все в норме.
Инга повернулась, наконец. Любовалась Василием.
- Чаю, так чаю.
- Пошли, пошли.
- Ладно. Пойдем пить чай…
Василий заваривал чай. Ирина смотрела на него влюбленно.
…Инга отодвинула чашку. Положила перед собой бумагу, стала читать.
- Устав гарнизонной и караульной службы хутора Вашугово. Устав определяет предназначение, порядок организации и несения гарнизонной и караульной служб, права и обязанности жителей хутора, несущих эти службы, а также регламентирует проведение гарнизонных мероприятий с участием детей и взрослых… Утром - пробежка. Полчаса.
- Какая пробежка утром! - засмеялся Василий и тут же вздохнул. - Пока их разбудишь, пока накормишь завтраком, пока соберешь в школу… Какая пробежка!
- Вот ты смеешься, а устав нужен… Главное – продумать систему наказаний и поощрений…
- Инга, опомнись, какой устав?! Это семья, понимаешь, семья…
- Не понимаю. Для меня семья была наша рота… Наш батальон… Нет, без устава нельзя. Без устава не может жить человек…
- Неужели ты помнишь все уставы наизусть?
- Помню. Спроси навскидку.
- Раньше девушки помнили всего «Евгения Онегина».
- А я и «Евгения Онегина» тоже помню… Не всего, конечно. Письмо Татьяны… «Я вам пишу, чего же боле, что я могу ещё сказать? Теперь я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать». А этот… Евгений... Пижон невоеннообязанный… Помнишь, что он ей ответил?.. Но стрелял неплохо… Ты мои письма сжег? Да?
- Сжёг… Вместе с документами…Тогда, на границе с Грузией. Думал – нам не выпутаться. Не хотел, чтобы их читали…
- И ты никогда не жалел, что мои письма сжег? - спросила она со значением.
- Жалел. Тебя жалел… - Сказал он. - Думал, полюбишь кого взаправду… Моё сердце занято…
- Видишь, не полюбила. Ладно. Оставим это…
…Инга и Старый Актер шли мимо комнат детей.
Лещев нес пачку картонок. У нужной двери он подавал Инге нужную картонку. Она при помощи скотча лепила её на дверь. Это были таблички с именами.
«Ольга»… «Андрей»… « Иван»… «Махмуд»… «Ксения»…
- Нет, нет, - сказал Старый Актер. - Это комната Гюльнары… Прикрепите вот эту.
- Слушаюсь! - сказала Инга.
- Что вы, что вы! – засмеялся Лещев. - Вы гораздо выше меня по званию. Я всегда был только рядовым. Лейтенанта мне не давали потому, что недостаточно красив. А генерала – не хватало властности в лице.
«Компьютерная»- появилась табличка на следующей двери.
- Что там еще осталось?- озаботилась Инга.
Лещев перебрал таблички.
- « Пищеблок»… «Столовая»… «Туалет»… «Гауптвахта»… Простите, Инга, а зачем это?
- Что?- Она смотрела на него изумлённо, как на дурака.
- Гауптвахта… Зачем это? – спросил Старый Актёр.
- Это для тех, кто нарушает порядок…- сказала Инга. – Вы что, ни разу не сидели… на губе? – спросила она.
- Один раз. Это была самая приятная съёмка в моей жизни.- Сказал Старый Актёр. - Никакого текста… Обычно пытаешься придать смысл бессмысленным словам сценариста. А тут молчишь. Молчишь и думаешь о своём. Однажды один чиновник пытался уменьшить мне гонорар, потому что я играл глухонемого. Я подал на него в суд, выиграл, и теперь платят не за слова, а за съемочные дни…
Он приклеил к двери бумагу с надписью «Гауптвахта»
- Так это что? Я могу угодить сюда за глоточек коньяка?
- За глоточек не попадёте, а если напьетесь, непременно посажу вас на двое суток… - сказала Инга, греясь в лучах его стариковского интереса к ней.
- Пожалуйста, не делайте этого…- с деланным испугом ответил Старый Актёр. - Привыкайте к мирной жизни.
- Нужен порядок! - коротко сказала Инга. - Однако, какой вы зануда, Александр Иванович!. Как вас жена терпит?
- Я вдовец, - сказал он, виновато улыбаясь.
- Извините, - сказала она. – Все вдовцы!.. Вдовцы… Что там ещё?
- Вот… какие-то стрелки…
- Это направление. Чтобы знать, куда идти в случае пожара… - сказала она. – А это… Кухня… Туалет… Душ… Вниз… Вверх…
- Пойдете со мной за грибами, Инга?.. – вдруг предложил он. -Зеленушки пошли и рядовки.
Она смотрела на него недоверчиво, потом тряхнула головой.
- Ну, что ж, за грибами, так за грибами. Это можно.
Их разговор продолжился в осеннем лесу. Ей льстило внимание известного человека. Ему тревожно и приятно было открывать душу молодой женщины, проявлявшей к нему интерес.
– Жизнь прошла, - говорил он. - Актер жив, пока он играет на сцене или пока его снимают… Меня забыли, и мне кажется, что я умер…
- А вы не притворяйтесь! Не лгите! - Сказала Инга со значением. - Что может быть хуже притворщика мужчины! Я по глазам вижу… Вижу, как вы смотрите на меня… Вы нравится притворяться стариком. Я ведь чувствую… Женщина всегда чувствует. Женщина не ошибается…- продолжала она. - И вам должно быть стыдно… Стыдно пытаться разжалобить женщину… Добиваться своего через жалость… Я, например, сразу сдаюсь, когда жалею!.. Господи, ну, чего вы ноете? Есть же всякие роли!.. Возрастные… Ну, этот… король Лир, например!..
- Король Лир! - засмеялся Лещев. - Вы наивный человек, Инга. Кто мне даст короля Лира! С моим лицом рядового Красной Армии… Королей играют прибалты или грузины… Но конечно, что-то в ваших словах есть… - согласился он. - Какая-то правда…
- Надо добиваться своего!.. – взволнованно заговорила она. - Чего вы здесь сидите?.. Может быть, в это время вас ищут?.. Кто-то думает о вас и хочет, чтобы вы сыграли лучшую роль в своей жизни. Ну, не короля Лира… И вы обязательно сыграете… Только не знаю, кого.
- Вы мне нравитесь, Инга, - сказал он благодарно, наполняясь мужской уверенностью от её сочувственных женских слов. - Я не встречал ещё в жизни таких женщин…
- Каких это таких? – вскинулась она.
- Таких… неожиданных, - сказал он осторожно. – И красивых…
- Да, ну вас! – отмахнулась она со смущённой улыбкой. - У вас, в кино, так много красивых женщин!
- Да, - он улыбался загадочно и счастливо. - Лгут зеркала – какой же я старик!..
- Что? – не поняла Инга.
- Это сонет Шекспира. Лгут зеркала - какой же я старик! Я молодость твою делю с тобою... Дальше забыл…Сейчас, сейчас вспомню… А, вот!.. Как в зеркало, глядясь в твои черты, я самому себе кажусь моложе.
…Инга шла по коридору и вдруг услышала позывные мобильника. Звуки доносились из комнаты Василия. Они требовали, эти звуки, они звали.
Она толкнула дверь, на которой была табличка «Начальник гарнизона». Конечно, дверь не была заперта. Она вошла в комнату. Телефон умолк, потом снова спел свою позывную мелодию.
Инга нажала на клавишу с зеленым телефончиком.
- Да! Слушаю!
- Оля? - спросила трубка. - Позови папу.
- Здравствуйте, Валерий Васильевич.- сказала Инга. - Это не Оля… Это Ингрид Красавина… Василий Михайлович уехал за ребятами в школу… Телефон забыл.
- Инга?.. Вот уж не ожидал… Хотя вспоминал тебя… - ответил Валерий.
- Меня? Вспоминали? Почему?
- Не знаю… Просто вспоминал.
- Вы не думайте ничего плохого… - Сказала Инга. - Я увидела Василия Михайловича по телевизору. И рванула. Хотела помочь.
- Дети уже называют вас мамой? - спросил Виталий.
- Нет, они никак меня не называют… Видимо, я здесь лишняя. Я иногда подумываю уехать.
Не отнимая от уха мобильник, Инга подошла к окну.
Лошадь Мальвина паслась на лугу. Большая река плавно и сильно несла свои темные воды. В мире была поздняя осень. Улетали птицы.
- Нет, Инга, нет!.. – просила её Виталий. - Останьтесь… Не оставляйте отца одного... Он всегда был такой впечатлительный… Я боюсь за него…
- Я ещё не решила… подумаю…
Она отключила телефон.
- - -
- А где Кристина? – спросила Ингрид. - Почему не пришла обедать?
- Крыса обедает у себя в комнате, - вежливо объяснила Оля.
И в этой вежливости тоже было сопротивление
Они складывали свою посуду в раковину для мойки и уходили по своим делам. Ваня еще замешкался, выбирая яблоко.
- Вань! - заглянул в столовую Махмудка. - Ну, где ты?.. Играем или нет?
- Играем! - Ваня прихватил еще одно яблоко с блюда. - Иду!
- Куда? – преградила ему путь Инга. - А посуда?.. Ты сегодня дежурный!
- Не хочу! - сказал Ваня. - Не хочу и все! Надоело!
- Но ты должен!.. Вон на стенке график дежурств!
- А на фиг мне этот график!.. – Возмутился Ваня. - Почему ты сама никогда не моешь посуду?
- Приказы не обсуждаются.
- Все равно не буду!.. У нас не армия. У нас демократия! Вымой сама!.. Кто ты такая здесь? Зачем ты приехала? Чтобы командовать, да? Здесь главный папа!.. А ты… ты тетка! Тетка, тетка, дурацкая походка!
- Ах ты, сукин сын!.. Ублюдок! - она дала ему подзатыльник.
Ваня извернулся, укусил Ингу за руку, побежал к двери.
Медведь - часовой таращил стеклянные глаза.
Ваня спрыгнул с крыльца, бросился к скотному двору.
Но там, в стойле, хрипло и трубно, ревел черный бык Гаврюшка.
Ваня спрятался за теплицей. Он выглядывал и смеялся. Он еще не почувствовал силу гнева, которую возбудил в этой новой маме.
Инга в ярости рвала крапиву.
- Ко мне! - приказала она Ване.
- Не-а! - смеялся он. - Сначала поймай!
И побежал по поляне, будто играл в ловилки.
Она быстро догнала его. Задрала штаны, стала стегать крапивой. Ваня закричал отчаянно
На его крик уже бежал от спортивной площадки Махмудка.
- Отпусти его!.. Отпусти его, дура!
Но Инга уже втащила Ваню на крыльцо.
Они все сбежались на крик Вани. Столпились перед дверью с табличкой « Гауптвахта».
Инга втолкнула Ивана в кладовку, которая исполняла теперь роль гауптвахты.
- Такое наказание ждет каждого нарушителя дисциплины, - сказала она и заперла дверь на ключ.
Ключ положила к себе в карман.
- Тетя Инга, - попросила Ксюша. - Отпустите его. Он больше не будет.
- Это дикость и фашизм, - четко сказала Кристина. - Это семейное насилие. Я подам на вас в суд… Вы за это ответите, Инга Валентиновна.
- Обойдемся без суда, - сказал Андрей. - Отец приедет через два часа. Он разберется!..
- Есть такой документ, - настойчиво говорила Кристина. - Билль о правах личности. Вы, конечно, с ним не знакомы?
- Нет, - сказала Инга.
- Знаете, что там сказано?.. «Вы никогда не обязаны быть безупречным на сто процентов. Делать приятное неприятным вам людям. Любить людей, приносящих вам вред. Сохранять отношения, ставшие оскорбительными. Отказываться от своего «Я» ради чего бы то ни было или кого бы то ни было… И еще... Вы имеете право...»
- Хватит! – не выдержала Инга. - Разойдись! - Всем готовить уроки.
И ушла.
Они остались перед дверью гауптвахты. Расселись на полу.
Там, за дверью, тихо плакал Ваня.
- Вот чума! - сказала Оля. - Надо что-то делать, ребята… Есть предложения?
- Спустить с верхнего этажа веревку,- сказал Мухмудка. - Вытащить Ваньку в окно.
- Там же окон нет! - возразила Ксюшка.
- Дождёмся отца, - сказал Андрей.- А пока давайте разговаривать с ним. - Он приник к двери. - Не плачь, Иван… Ты ничего не боишься. Ты сильный и свободный человек.
- Машина! - вскочил Махмудка. - Отец приехал!
Автобус остановился перед Домом.
Василий вышел из машины.
Навстречу ему спешила Инга. Что-то говорила на ходу
Он быстрым шагом шел к Дому. Не отвечал. Только раз коротко и гневно взглянул на неё.
Василий и Инга поднимались по лестнице.
Дети сидели перед дверью гауптвахты и ждали.
Подошел Василий. За ним - Инга.
- Ключ! - приказал он и, не глядя, протянул руку.
Инга отдала ему ключ.
Василий отпер дверь. Открыл широко.
- Выходи, Ваня. Ты свободен! - сказал он.
Из тесной, без окон, кладовки выскочил с ревом Ваня. Бросился к Василию.
- Папа!.. Папочка!.. Родненький!
Василий подхватил его на руки. Прижал к себе.
- Все, - сказал он. - Все!.. Не плачь… Я никому не дам тебя в обиду!.. Никому!
Когда они остались вдвоём в комнате Василия, он, боясь потерять контроль над собой, говорил, не оборачиваясь. Смотрел в окно.
А там был тот же пейзаж.
Лошадь паслась на лужайке.
Большая река плавно и сильно несла мимо Дома свои темные воды. Улетали птицы.
- Ты - взрослая, сильная баба! – говорил Василий.- Он же маленький мальчик!.. Неужели тебе не стыдно? Неужели тебе не жалко?
- Ну… так вышло… Нервы сдали.- Сказала Инга. - Я всё время в таком напряжении. Пойми меня.
- У нас ничего не выходит, Инга… Тебе придется уехать.
- Нет, - сказала она. - Я не уеду… Не могу.
- Почему?
- Я дала слово… твоему сыну… Я обещала ему быть здесь… помогать тебе…
- Так это заговор! Ты говорила с Валерием?
- Да, он позвонил… Я взяла трубку. Он просил, чтобы я осталась здесь… Но если ты настаиваешь, я уеду…
- Когда?
- Да хоть завтра.
Василий смотрел в окно.
В мире была осень.
- Разрешите идти, товарищ майор? – спросила Инга.
- Свободна.
Он не слышал даже, как она ушла.
Сильно надавил кнопку вызова на серебристой коробочке телефона.
В настоящее время я не могу вам ответить, - далеко, в пространстве, отозвался голос Валерия. - Оставьте сообщение…
Василий смотрел на портрет Ирины.
- Где ты?... – тихо спросил он. – Тебе хорошо. Ты там, а я здесь. Где ты? Где ты, милая?..
- - -
…Старый Актер одиноко сидел перед телевизором.
- Я уезжаю, - сказала Инга. - Завтра рано утром, когда все будут спать… Давайте сейчас попрощаемся.
- Вы уезжаете, и я уезжаю… Не поехать ли нам вместе на вашем мотоцикле?
- Куда?.. У меня нет и не было другого дома, кроме армии. – Сказала Инга. - Но по возрасту уже не подхожу… Есть сестра под Москвой… Мы, правда, не общаемся… Но все-таки сестра…
- Так давайте вместе…
- Куда?
- Куда глаза глядят. Ну, хотя бы на первое время ко мне. У меня трехкомнатная квартира в Москве. Мне одному плохо. Очень плохо. Особенно вечерами. Не с кем поговорить.
- А вы не шутите? – спросила она с надеждой. - У меня ведь очень скверный характер.
- Но вы поймите, три комнаты, - сказал Старый Актёр. - Всегда можно разбежаться, а потом постучать и предложить выпить вместе чаю или по стаканчику глинтвейна. Устроитесь на работу… Такие люди, как вы, любой фирме нужны.
- Какие такие люди? - с подозрением спросила она.
- Честные… Принципиальные…
- Вы что, серьезно? На каких основаниях?
- Вам нужны основания?.. Давайте я удочерю вас… - сказал Старый Актёр. - Или женюсь…
- Ну, я не знаю, что вы за человек! - сказала Инга.
- Я не человек, я актёр, - сказал Лещев. – Простите меня.
- - -
…Все собрались и смотрели, как собирается в путь Инга Красавина и Старый Актёр. В каком-то случайном, спортивном, костюме, в кроссовках, она уже не была той грозной воительницей, какой приехала сюда. Она была женщиной немного старше бальзаковского возраста…
Инга закинула в коляску тощий рюкзачок. Привязывала к нему котелок.
Оля, Кристина, Андрей равнодушно стояли в отдалении.
Тихонько плакала маленькая Гюлька.
- Почему все мамы уезжают и уезжают от нас?.. Так ведь и, вообще, можно остаться без мамы…
- Ну, кажется, всё, - Инга оглядела провожающих. - Ничего не забыла… Короче, не поминайте лихом… Я хотела вам помочь... Честное слово.
- Счастливого пути,- светским, вежливым, тоном сказала Ксюша.
- Александр Иванович!.. – закричала Инга. - Ну, что вы так долго?..
Лещев вышел из Дома. Одет был по- дорожному, в длинном плаще, с небольшой сумкой в руках
Старый Актер помахал рукой в сторону окна, за которым смутно угадывалась фигура Василия.
- Спасибо... Спасибо… Счастливо оставаться…
Инга пошла к мотоциклу. Но вдруг решилась. Вернулась. Взбежала по лестнице на второй этаж. Подошла к Василию.
Она порывисто поцеловала его и так же быстро, через ступеньку, спустилась во двор.
Подошла к мотоциклу.
Она надела каску.
Лещев уже сидел в коляске.
Инга и ему подала каску. сама, Как ребенку, сама застегнула ремешок под подбородком.
Взревел мотор. Мотоцикл сделал прощальный круг по поляне. На рев мотора отозвался в своем загоне бык Гаврюша.
Мотоцикл миновал ворота. И долго еще слышен был, удаляясь, треск мотора.
Где-то далеко, на границе леса и поля, жалобно кричал коршун…
…Мотоцикл остановился у вокзала.
- Александр Иванович, мы приехали. Нужно купить билет, - сказала Инга.
- А как же мотоцикл? – спросил Лещев.
- Я никуда не поеду.
- Почему?
- Неужели вы не поняли?
- Что, Инга?.
- Что люблю его уже двадцать лет.
Старый Актёр захлопал в ладоши и закричал «Браво!»
- Браво! – сказал он. – Я так и знал. А меня Вы ещё увидите, Инга, и будете хвастать, что это вы вернули меня к жизни. Я буду молиться о вас!
Она развернула мотоцикл и уехала, провожаемая взглядом Старого Актера.
Она ехала и улыбалась. Она радовалась своей судьбе. Своей верности, Своей любви.
…Мотоцикл заглох.
Инга пыталась оживить его, но безуспешно.
С трудом двигала тяжёлую машину волоком по мокрой дороге.
Показался Дом на берегу большой реки..
- - -
…Ваня и Махмудка сидели на берегу в облетевших, сквозных кустах. Ждали.
Ваня поднял к небу русую голову.
- Улетают, - сказал он. – Кричат... А чего они кричат?
- Чего? - Махмудка тоже запрокинул к небу лицо. – Послушаем... Знаешь, что они кричат?.. Дура!.. Дура!.. Дура!..
И они хохотали в два голоса. Но смолкли и затаились, когда увидели Ингу, спускавшуюся к реке.
- Смотри, вернулась! - сказал Ваня.
- Вернулась, - подтвердил Махмудка.
- Зачем?
- А я не знаю.
- Ненавижу!.. Я даже смотреть на нее не буду! Подумаешь, голая!.. Что я голых не видел?.. По телеку!.. «Голые и смешные»…
- И я не буду! - поддержал друга Махмудка. - Клянусь!.. Только пистолет украду, пока она купается, и все!..
- Моржиха! – с невольным уважением сказал Ваня.
- Пошли! - Махмудка осторожно, с какой-то природной ловкостью, стал спускаться по тропинке.
Сильный плеск и зычное уханье раздавались по реке.
На камне лежала аккуратно сложенная камуфляжная форма и на ней кобура.
Махмудка схватил кобуру, Ваня - камуфляж... Полезли вверх по тропинке.
-Стой!.. - кричала откуда-то от воды Инга. - Ребята!.. Пожалуйста!... Ребята!..
И металась там, за сквозными, облетевшими, кустами.
Кое-как прикрывшись полотенцем, дрожа от холода, пробежала от реки Инга. Скрылась в Доме.
Ваня и Махмудка рассматривали кобуру.
- Давай, расстегивай!- торопил Ваня Махмудку.
Махмудка расстегнул кобуру.
Но вместо ТТ или Сечкина они увидели нечто, что удивило их.
- А это что?- спросил Ваня.
- Это?- растерянно сказал Махмудка. - Губная помада… Я у Оли видел... Духи… А это не знаю что..
- Зубная паста что ли?- Ваня рассматривал белый тюбик.
- Нет…Это… как его… Крем!.. Лицо мазать.
- А ты пистолет, пистолет! - смеялся Ваня. - Давай выкинем в реку? И одежду тоже…
- Да, - сказал Махмудка. - В реке утопим… Только нужно камень привязать…
Как пятнисто-зеленый крокодил плыла по реке одежда Инги Красавиной. Намокла, тонула медленно…
…Гардеробная набита была одеждой. Шмотки кучей лежали на полу. Висели на вешалках.
Инга, в каком-то нелепом, длинном халате стояла посреди этой комнаты. С отвращением смотрела вокруг.
Потом наугад, не выбирая, взяла какие-то штаны, куртку, бельишко. Было в ее действиях полное пренебрежение к штатским нарядам.
В зеркало взглянула и заплакала.
- - -
… Василий негодовал. Он смотрел на своих детей почти что с ненавистью.
- Я собрал вас здесь, чтобы сказать, что я был неправ… Люди говорили мне: что ты делаешь, Василий? Зачем ты берешь этих детей? Пока они несчастны, они готовы притворяться добрыми и любящими. Когда они перестанут бояться, когда они вырастут, когда они почувствуют свою силу, они сядут тебе на голову… Они покажут тебе язык. Они обругают тебя последними словами… Они будут издеваться над тобой и твоими близкими… Ты вырастишь негодяев, пьяниц, проституток, бандитов, извращенцев, палачей… На свою голову ты вырастишь их. Будешь плакать, но поздно будет… То, что вы сделали с Ингой… старшим сержантом Ингрид Валентиновной Красавиной, моим боевым товарищем, является прежде всего унижением для меня… вашего отца… Унижением моей жизни. Вы посмеялись над моей мечтой сделать вас достойными, добрыми людьми. Да, я потерпел поражение. И потому признаюсь в своей ошибке и закрываю наш семейный детский дом. И отправляю вас туда, откуда вы пришли… Живите, как жили…
- Не надо, папочка. Не надо, - заплакала Ксюшка.
Гюля подхватила ее плач.
- Я не хочу растить жестоких детей! - сказал Василий. - Всё!
- Она первая начала! - закричал Ваня. - Я бы потом вымыл эту посуду… Подумаешь!.. Сначала бы не послушался… Потом послушался!.. А она сразу драться!...
- Не о посуде речь, Иван. Помнишь, мы говорили с тобой о великодушии?
- Ну, помню…
- Что ты запомнил?
- Ну…это…Ты говорил…У одного душа, как кошелек…Дальше забыл!
- Можно , я скажу? - по-школьному подняла руку Ксюшка. - Ну… типа… У одного душа, как кошелек…Ну, чтобы деньги держать…А у другого…
-У другого,- четко заговорила Оля,- душа, как небо и земля. В ней весь мир. И люди и животные… Я запомнила, потому что записала в дневник.
- Папа! Не отдавай нас в детский дом, - вдруг закричала - заплакала Ксюшка. – Мы постараемся… Мы будем великодушными…
Кристина мрачно молчала, ждала, чем всё это кончится.
22
…Василий вглядывался в ночное окно. Темень там была непроглядная, ни звёздочки, ни луны. Только над воротами от ветра раскачивался фонарь, закрепленный меж двумя березами на проволочных растяжках – желтое светящееся лицо под железной шляпой.
Василий накинул стёганку и вышел из комнаты.
Спустился по скрипучей лестнице. Старался ступать, как можно тише, боялся разбудить детей, но лестница ночью, как на зло, скрипела особенно громко и противно.
Махмудка поднял голову от подушки. Прислушался. Подбежал, неслышно ступая босыми лёгкими ногами, к двери. Увидел, как отец подходит к входной двери. Осторожно открывает замки и засовы.
Василий вышел из дома. Стоял, прислушивался к дальним звукам.
В ночной тиши не было слышно даже ночных птиц, только приглушенный расстоянием шум ночного товарняка и гудок электровоза.
Махмудка бегом спустился по лестнице, наблюдал за Василием из открытой двери дома. Когда он увидел, что отец возвращается, неслышно, как кошка, взлетел на второй этаж.
Он накинул одеяло, как бурку, и смотрел, как Василий поднимается по лестнице.
Василий остановился перед дверью комнаты Оли. Постучал.
Она вышла сонная.
- Ну что?
- Андрея до сих пор нет! - сказал Василий. - Ты не знаешь, где он?
- Не знаю, - ответила она с раздражением. - Откуда мне знать!.. Я спать хочу.
- Вы вместе были на дискотеке. – Василий с трудом сдерживал гнев.- Я ведь просил, возвращаться вместе! Просил? Только с этим условием я вас отпускаю!.. Где он? Три часа ночи!
- Ну, не знаю! – с вызовом ответила сонная Оля.- Чего ты пристал ко мне с этим Андреем?.. Я должна бегать за ним, да?
- Как ты со мной разговариваешь! – возмутился Василий.
Назревала ссора.
- А ты со мной как? – в том ему ответила Оля. - Будишь среди ночи!.. Я спать хочу!
- Ольга!.. Проснись. – Он схватил девочку за плечи. Встряхнул. - Мне не нравится твой тон, Оля…
- Я такой сон красивый видела, - оправдывалась она. – А ты меня разбудил. – Она вдруг улыбнулась. – Прости меня, папа.
- Где Андрей? – повторил свой вопрос Василий.
- Ну... – Оля уже чувствовала свою вину и пыталась успокоить отца. - Он пошел провожать эту… Земфиру.
- Земфира?.. Кто такая?.. – продолжал свой допрос Василий.
- Девчонка… Иногда приезжает на красном мопеде… Одна… Я с ней подралась вчера. Вот, видишь, царапина… - Оля задрала рукав ночной рубашки. Там была едва присохшая царапина.
- Из вашей школы? – спросил Василий.
- Да. Из седьмого «В»… - продолжала свой рассказ Оля.- Андрей уехал с ней. Сказал - не жди... Я и не стала. Села на велик и уехала.
- Все! Больше никаких дискотек!.. – в сердцах решил Василий. - Слышала? Никаких дискотек!
- Прямо! – Оля тоже вспыхнула гневом, усмотрев в словах Василия покушение на её независимость. – Я без дискотеки не могу. Мне скучно, понимаешь, скучно! Скучно жить!
- Скучно? У тебя Дом, школа, братья, сестры!.. И тебе скучно?
- Да! Учеба, работа!.. Работа, учеба!.. И никакой радости!
- Повторяю! Если не будете приходить вовремя - никаких дискотек! Ты слышишь?
- Да слышу я, слышу!.. Не глухая! - Закричала Оля. - Я вовремя прихожу. Это ты Андрею скажи!
- И ему скажу!..
- Вот и скажи!
Разбуженные громкими голосами дети прислушивались в страхе к разгорающейся ссоре.
Выглядывали из своих комнат.
Махмудка уже успел одеться. Ваня прибежал к нему.
- Что там, Махмуд? Чего они ссорятся? – Спросил Ваня.
- Андрей не вернулся с дискотеки, - сказал Махмудка. – Наверное убили цыгане.
- За что?
- Известно, за что… За женщину.
Они прислушивались в тревоге.
- Собирайся, поедем, - сказал Василий.
- Куда? Давай дождёмся утра, - предложила Оля. – Сейчас все спят.
- А вдруг он лежит где-то… Умирает… Ждёт нашей помощи, - пытался пробудить в ней беспокойство Василий… Ты знаешь, где живёт эта Земфира?
- Нет, не знаю.
- Что за имя такое? Она что, не русская?
- Да не знаю я. Чёрненькая такая… Армянка или цыганка…
- Собирайся. Разыщем твоего Пашку, – решил Василий. - Он наверняка знает, где живёт эта Земфира.
- Не поеду! – сказала она.
- Почему?
- Мы с Пашкой поссорились.
Ксюша заглянула в дверь.
- Что случилось? - слёзным голосом спросила она. – Почему вы кричите? Не надо ссориться! Папа, ты ведь учил нас не кричать, а разбираться спокойно… Ты же сам говорил.
За окном была ночь. Василий спохватился первым.
- Ладно. Спи.
Оля захлопнула дверь. Слишком резко для того, чтобы помириться. Щелкнула задвижкой.
Дети стояли у дверей своих комнат и смотрели на него.
- Отбой, ребята! Отбой, - сказал Василий. – Постарайтесь заснуть. Через три часа подъём.
Василий подошел к двери. Постучал.
- Инга, открой.
Она открыла дверь.
Василий вошел в комнату.
- Что случилось, Вася? – спросила она. – На тебе лица нет.
- Андрей не пришёл после дискотеки, - сказал Василий. – Оля приехала, а его нет.
- Господи, да не трясись ты! - Её тоже охватило волнение. - Успокойся...
-Уже третий час, а его нет... Боюсь, как бы ни случилось чего плохого…- сказал он. - Надо ехать, Инга, искать.
- Хорошо, поедем! Куда?
Она снова была прапорщик, Инга Красавина и, как в прежние времена, готова была выполнить приказ.
- Сначала в милицию… Потом в цыганский поселок, - ответил Василий.
- Почему в цыганский?
- Оля сказала, что он пошел провожать какую-то Земфиру...
- Ясно… На моем мотоцикле?
- Да. Это надежнее…Собирайся, поехали!…
Тут подошел к ним Махмудка. Он был одет и настроен решительно.
- Возьмите меня, - сказал он. - Я пригожусь вам.
- Нет. Завтра тебе в школу, - возразил Василий.
- Я пригожусь вам… Сначала пошлете меня в разведку… Ну, пожалуйста!
Василий погладил его по голове.
- Нет, - сказал он, - иди спать, сынок… Ещё не хватает, чтобы с тобой что-нибудь случилось… Марш в постель!
- Есть, в постель!- неохотно повиновался Махмудка.
Когда Василий и Инга ушли, все дети обрались в холле. Тревожно смотрели в окно.
Там, в темноте, взметнулся и пропал свет фар. И только жёлтое лицо фонаря выглядывало из-под железной шляпы.
…Инга вела мотоцикл. Василий сидел в коляске.
Ночной лес казался чужим и опасным. Вершины сосен сливались с чернотой неба.
…Дежурный по отделению милиции возвратил Василию фотокарточку, где Андрей улыбался, обнимая Олю. Сразу было видно – лопух, простак, наивный чудак.
- У нас никаких ЧП… Никаких драк… Оставьте заявление на розыск, - сказал дежурный офицер.
- Если не найдем, тогда напишем заявление, - сказал Василий. – А сейчас будем искать… Заедем еще в одно место.
- Это куда же?
- В цыганский посёлок.
- Ну, с Богом, - сказал дежурный. – Будьте осторожны. Не провоцируйте их. Они горячие.
- Они нормальные,- сказал Василий. – Главное, спокойно и с уважением... Это любой народ понимает… Как зовут их Барона? – спросил Василий.
- Николай… Николай Яновский.
…По улице шла цыганка.
Мотоцикл поравнялся с нею.
- Где живёт Николай? - спросил Василий.
- Какой Николай? - Она не остановилась, говорила на ходу. - У нас каждый второй мужчина - Николай.
- Ваш главный Николай… Барон… Яновский… У нас срочное дело к нему. Важное…
- Пять домов прямо. Потом два дома налево. Потом три дома направо. Двухэтажный, кирпичный дом. Это тот, что вам нужен, - сказала она и ушла, не оглядываясь.
Они поехали, отсчитывая дома.
Остановились у кирпичного, двухэтажного.
Стучали в калитку.
За железной, узорной, похожей на кладбищенскую, оградой лаяла кавказская овчарка.
Из дома вышел молодой цыган.
- Чего вам, уважаемые?
- Надо с Николаем поговорить.
- А ты кто?
- Скажи - Василий Крылов… Из семейного детского дома…
Цыган ушел.
Вернулся.
- Проходи. Женщина пусть здесь подождёт…
Он открыл ворота. Инга въехала во двор.
Цыган закрыл ворота.
Погладил собаку. Ушёл, сопровождая Василия.
…Комната застелена была коврами. На полу, на стенах ковры, ковры, ковры…
Василий снял кроссовки. На одном носке дырка обозначила большой палец.
Старый Цыган, крепкий бородатый мужик, протянул Василию руку.
- Рад тебя видеть, Василий. Слышал о тебе много хорошего. Чем могу быть полезен?
- У меня сын пропал… Андрей… - сказал Василий. - Не вернулся после дискотеки…
- Сколько лет?
- Пятнадцать.
- Ну, а мы причём? – Николай смотрел на Василия доброжелательно и чуть насмешливо.
- Говорят, пошел провожать какую-то девочку, - продолжал Василий. - Чёрненькую. Красивую… Может, из вашего поселка… Не пришел домой… Боюсь, не случилось бы чего плохого… Не завалили бы его твои ребята.
- Нет, пока не завалили, - ответил Николай. - Я знал бы. Как зовут девочку?
- Земфира.
- У нас восемь Земфир, не считая старых… И в армянском поселке тоже есть Земфиры.
- Говорят, он с вашей Земфирой пошел... У ней красный мопед… Давай проверим этих восемь. Спросим, которая танцевала с Андреем на дискотеке, - предложил Василий.
- Нет, это нельзя делать, Василий… Тем более ночью… Опозорим невинных людей… Я завтра сам разберусь… Ты не волнуйся… Верь в хорошее, и плохого не будет. Чаю хочешь?
- Нет, спасибо, - ответил Василий.
Он встал и протянул Николаю руку.
- Ты не волнуйся так, чавела, - сказал Николай, отвечая на рукопожатие. – У меня всё под контролем. У каждого ребенка мобильник… У каждой старухи… Я всё знаю - что… где… почему… Всё будет хорошо. Только уважайте наши обычаи…
… Утром, после второго урока, Василий стоял посреди школьного двора. Ждал, когда прозвенит звонок.
Наконец, звонок возвестил перемену. Двор наполнился молодым народом.
Василий отыскал Андрея.
- У тебя совесть есть? Я не спал всю ночь, - сказал с упрёком, но не мог скрыть радости, что сын нашёлся...
- Прости, отец. Я танцевал - танцевал, а потом было поздно. Решил остаться… у товарища, - сказал Андрей, с виноватой улыбкой.
- Почему не позвонил? – спросил Василий.
- Боялся, что ты будешь ругаться… - простодушно врал Андрей.
- Ты бы хоть пожалел меня! – сказал Василий. – Я ведь за каждого из вас волнуюсь. Ведь так и помереть можно от волнения…
- Извини, отец… Так вышло, - в голосе Андрея было искреннее сожаление.
А у самого глаза были счастливые - счастливые.
- Ну, хоть покажи, которая голову тебе вскружила, - попросил Василий.
Перед лицом этого счастья Василий не мог сердиться.
- А ты угадай!.. – Андрей обрадовался, что отец простил его. - Самая красивая девочка нашей школы! Ну, угадаешь?
- Она здесь? – спросил Василий, всматриваясь в нарядную и весёлую толпу детей.
- Да, она здесь! Ну, слабо? – подначивал Андрей.
- Вот эта, в голубой курточке? – спросил Василий.
- Нет, пап!.. Ты что, пап, слепой? Я же сказал - самая красивая… - возмутился Андрей.
Василий переводил взгляд с одного девического лица на другое. И все были свежие, веселые и красивые.
- Да вон она идет… В нашу сторону… В красной курточке!
Девушка заметила взгляд Андрея и улыбнулась. В руке у неё был пакетик с попкорном. Она показывала этот пакетик Андрею и приглашала разделить лакомство на двоих.
Василий улыбнулся, и Земфира ответила ему открытой цыганской улыбкой.
- Красавица! – сказал Василий, хотя она вовсе не была красавицей на его вкус. Он не хотел огорчать Андрея. – Правда, самая красивая… Извини… Но как ее родители позволили тебе остаться?
- Там только бабушка была. А бабушка глухая!..
Черненькая Земфира маячила у волейбольной площадки. Болтала с подружками. Горела в осеннем дне красная курточка.
- Папа, а как у тебя было… в первый раз?
- В первый раз… Пришел из училища в увольнение… Тут соседка, молодая, попросила спустить мешок картошки в погреб…
Звенел звонок, кончилась перемена. Красная курточка Земфиры мелькнула на крыльце.
- Ну и что?.. Пап!.. Попросила спустить мешок, а дальше?
- Спустил.
Они засмеялись понимающе, два мужика.
- Пап, я пошел.
- Ночевать-то придешь?
- Приду… Хотя не знаю… Я позвоню… Пап! Я пару схватил по русскому. Оказывается у нас очень трудный язык!..
И опять смеялся, счастливый.
А красная курточка все маячила на школьном крыльце. Все горела, все звала, все ждала…
Звенел мощный школьный электрический звонок.
- - -
…Встреча приемных родителей была малолюдной и неформальной. Пять женщин и двое мужчин – Бескозырка и, Василий Крылов. А одна мама была совсем молодая, лет двадцати.
Пили чай с печеньем и разговаривали.
А какой чай и какое печенье, и давно ли они знакомы друг с другом, и кто что говорил, все это не имело значения, потому что говорили не они, а их заботы.
- …Но что же нам делать? Не приходят ночевать. Неизвестно, с кем спят. Неизвестно, чем заболеют...
- Раннее созревание… Вот к чему мы не были готовы... Наверное, это плохо сказалось на судьбах их родителей… А теперь передалось по наследству…
- Чумятся, - сказала пожилая родительница.
- А что нам-то делать? - испуганно спросила молодая мама.
- Ну, давайте подумаем вместе, - предложил Василий.
- А чего думать! За сотни тысяч лет одно лекарство – запрет, - высказала своё мнение пожилая мама. – Меня моя матушка за волосы таскала, била… Побьёт – месяц не бегаю на свиданку... Пока синяки не сойдут. А сойдут – опять бегу…
- Не дай Бог, - всплеснула руками молоденькая. – Но, наверное, есть лекарства, притупляющие чувственность… замедляющее созревание… Вроде, как «Кот Баюн» для слишком горячих кошек…
- Я не хочу для моих детей такой участи, - сказал Василий.
- Я тоже не хочу, - подтвердила пожилая мама. – Но что нам делать?!
- Ничего не поделаешь, эти проблемы существовали всегда... - снова сказал Безкозырко.
- У меня обычные, нормальные, здоровые, мальчики и девочки. Ну, не святые, не гении… обычные дети… - сказал Василий. – Они хотят утвердиться. Ищут себе пару… С одной стороны - это их биологическое право… С другой…
- … Если ничего нельзя сделать, уж пусть всё это будет у нас дома. По крайней мере, не заболеют СПИДом или какой другой заразой…
- Я тоже говорил Оле, - снова заговорил Василий. - Посмотри, какой красивый Андрей. Зачем тебе Пашка-Бандит?! А она мне: «Как тебе не стыдно, папа! Он же брат мне! Я говорю: - Он не брат тебе! Он совсем из другой семьи!» А она: «Брат! Брат! Брат! Как тебе не стыдно!».
- А у меня проблема. Мой малыш сказал мне – ты самая красивая! Я скоро вырасту и женюсь на тебе! – сказала молодая мама.
Пили чай. Разговаривали. А за окном была веселая игра. И мяч туго бил в стену старенького, деревянного дома, где ютился районный отдел народного образования, и один раз мяч влетел в окно кабинета Безкозырко и разбил бы стекло, но спасла решетка, благоразумно и предусмотрительно поставленная…
Это было неожиданно и грубо. Все повскакали с мест, бросились к окну.
Увидели подростков, игравших в футбол. Среди парней за мячом бегала девчонка, яростная и резкая. Она обводила мальчишек и, прорвавшись к воротам, забивала голы.
Спорщики заняли свои стулья.
- Я вот о чем подумал, товарищи, - сказал вдруг Василий. - Пусть влюбляются. Пусть танцуют. Пусть страдают… Пусть дерутся… Лишь бы не было пошлости. Лишь бы не было извращений. Лишь бы не было дури… А от первого чувства, как от твоей пули в бою, всё равно не уберечься…
- - -
…Все дети уже сидели за столом, когда вошел Василий. Сел на свое место. Оля явно была не в духе. Со стуком и бряком расставляла тарелки. Бросила на середину стола вилки-ложки. Лютовала.
Малыши сидели тихо, на всякий случай.
С любопытством наблюдала за Олей Кристина.
- Оля, Андрей не звонил? - спросил Василий.
- Почему ты меня об этом спрашиваешь? - мгновенно окрысилась она.
- А кого мне спрашивать? - он старался не принимать вызов. - Мне он не звонил. Может быть, тебе?
- Нет, не звонил, - резко ответила она.
- Значит, он опять не будет ночевать дома… - размышлял Василий.
- Значит, не будет… - подтвердила Оля. – Значит, будет… с этой сучкой Земфирой!
- Попридержи язык! - прикрикнул на нее Василий. - Здесь дети… И подай мне соль… пожалуйста.
- Трудно протянуть руку? – она толкнула по столу солонку. - Сам возьми!
Рассыпалась соль.
- А ну-ка! Встать! Выйди из-за стола! И убирайся отсюда! - закричал Василий. - Я запрещаю тебе сидеть с нами за общим столом!.. Убирайся!.. Видеть тебя не хочу!
Оля с плачем выбежала из столовой.
Кристина поставила солонку перед Василием.
- Вот соль, - сказала она спокойно. - Андрей звонил. У него велосипед сломался… Он останется ночевать… у товарища.
…В лесу Олю догнала Кристина.
- Оля! Подожди!
Оля остановилась. Ждала, когда Кристина подойдёт.
- Ну, ты меня насмешила! – сказала Кристина и взяла Олю за руку.
- Это ещё почему? – Оля освободила руку, вытерла слёзы, смотрела на Кристину с вызовом.
- Ты этим поведением за столом показала свою слабость… - сказала Кристина. – Хотела показать, какая ты крутая, а на самом деле – я вижу только слабость и глупость. Что может быть смешнее?!
- Ага! Ты умная и сильная? – Оля убыстрила шаг, чтобы оторваться от непрошенной советчицы.
- Вот и сейчас убегаешь, не хочешь слышать правды. Это ведь признак слабости…
- Да иди ты, - огрызнулась Оля.
- Подожди, послушай меня, - остановила её Кристина.
- Ну что? Говори.
- Прежде всего – не лги. - Сказала Кристина. - Не лги сама себе.
- Как это? – удивилась Ольга. – Себе-то уж я никогда не лгу.
Она даже захихикала.
- Врешь, - сказала Кристина. - Врешь себе.
- Нет! – закричала Оля. – Себе я никогда не вру…
- Врёшь! Почему ты сегодня не захотела подать отцу соль? – спокойно, но твёрдо спросила Кристина. - Почему сказала «сам возьми»?
- Не знаю… - Оля задумалась. - Захотела и сказала.
- Почему? – не отставала Кристина.
- Не знаю, - призналась Оля. – Отстань со своими глупыми «почему?»
- Ну, как хочешь… Пока…
Кристина уходила по тропинке.
И вдруг Оля догнала её.
- Нет уж, не уходи, раз начала разговор. – Оля схватила Кристину за руку. – А ты знаешь, почему я так сказала?
- Знаю.
- Скажи, если знаешь. Почему я так сказала отцу?
- Это не ты сказала Василию. Это маленький котенок, который в тебе, вдруг возомнил себя большой кошкой… И шипит, и кусается.
Оля рассмеялась.
- А если серьезно, - Кристина подождала, пока Оля просмеётся. - Если серьезно, на кого ты шипишь?.. Василий - настоящий мужик. Я не верила, что есть такие мужчины. Я думала, такие только в книгах… Его беречь надо!.. А ты? Человеку, который вытащил тебя из грязи, сказать «сам возьми»!..
- Ты влюбилась в него! Влюбилась! – вдруг торжествующе закричала Оля. – Ты… Правда, что ли?..
- Не знаю… Может быть… - Кристина смотрела на неё прямо и спокойно. – Ты ведь тоже в него влюблена… Я вижу, как ты смотришь на него!
- Замолчи! – закричала Оля. – Ты дразнишь меня! Ты издеваешься…
- Я хочу, чтобы ты научилась думать, - сказала Кристина. - У тебя только инстинкты. Как у зверя. И ум звереныша… Ты думаешь, любить - это схватить и убежать? – продолжала Кристина. - Знаешь, в Америке в самый мощный компьютер заложили все романы и все стихи, и все песни о любви, чтобы понять, что же такое любовь.
- Ну и что же это?
- Оказалось любовь – это восхищение и желание добра…
- Кому? – спросила Оля.
- Если любишь себя, то себе… А если любишь другого человека, то ему… И в любую минуту готова отдать за него свою жизнь…
- А почему тогда говорят, что от любви до ненависти один шаг? – спросила Оля.
- Я не знаю… Может быть, в мозгу эти центры близко расположены. А может, что другое, - сказала Кристина.
- Какая ты умная! Много книжек читала, да? Сто?
- Больше.
- Тысячу?
- Не считала, но много.
- Слушай, Крыса. А если я перепишу письмо Татьяны к Онегину… Или лучше ты напиши мне… В стихах…
- Пока не знаю. Подумаю и скажу. А ты подумай, как все исправить… Ты ведь тоже в него влюблена.
- Я? Ты очумела, Крыса!
- Ну, не ты, сегодняшняя… А будущая, взрослая, женщина, которой ты станешь. А он к тому времени будет стариком… Короче, перестань реветь… Лучше подумай, как помириться с отцом.
…Оля писала письмо. И все ей не нравилось то, что она писала. Комкала бумагу. Рвала. И опять писала…
… Она остановилась у дверей комнаты Василия.
За дверью было тихо. Оля постояла немного, послушала, подсунула записку в щель под дверью…
23
Ваня зачарованно смотрел, как беснуется в своём загончике бык по имени Гаврюша.
Топчет воображаемого врага.
Бьёт мощными своими рогами доски клетушки.
Ваня испытывал свою волю и свою храбрость.
Бык угрожающе ревел, наклонял голову, рыл землю передними копытами.
Но брякала цепь. Она держала его.
Ваня смеялся над ним.
И только, когда разомкнулось слабое звено, разлетелась дверь загончика, и бык встал в проходе хлева, Ваня бросился наутёк.
Ваня выскочил из хлева с криком.
- Папа!.. Папа!... Он сорвался с цепи!
Жуткий, леденящий душу рёв, заполнил пространство вокруг Дома, докатывался до другого берега Мсты и возвратился в образе эхо. И эхо сталкивалось, соперничало, с новыми выплесками ярости мощного, в несколько центнеров мяса и костей, животного.
Василий, в одной рубахе и портах, уже бежал к воротам хлева.
На крыльце Дома толпились дети.
Ваня подбежал к ним и сбивчиво рассказывал о страшном зрелище, которому был свидетель.
- Цепь разорвал!... Глаза красные!.. Рогами… как ударит… доска... вот такая, разлетелась!…
Они смотрели на ворота хлева. Там, как будто старались перекричать друг друга Василий и бык Гаврюша.
И вдруг на пороге показался Василий. Он был в крови. Рубаха на боку разорвана.
Он сделал шаг и упал на чёрную, вытоптанную копытами, землю.
У него кровь текла изо рта.
Ребята в страхе застыли на своих местах. Их отец, самый сильный и справедливый человек в мире, умирал у них на глазах.
Они стояли остолбенело.
И вдруг…
Оля кинулась к отцу.
Она первая бросилась к нему на помощь, чтобы защитить и спасти его.
Она кричала, как зверь.
И черный бык Гаврюша остановился от этого крика.
Оля схватила Василия под мышки и попыталась оттащить от ворот хлева…
Это был сигнал к атаке. Всё племя, все его дети, даже тихая Гюлька, забыв страх, окружили отца.
Они пытались поднять его, но он стонал, и это пугало их.
От леса бежала Инга.
- Малыши, назад!... – командовала она. - Андрей, Ольга!.. Под мышки!.. Не за руки!... Взяли!.. Крыса!..
Все вместе они тянули Василия по траве, подальше от опасного соседства, к крыльцу Дома.
Кристина захлопнула массивные двери хлева перед самым носом Гаврюши.
И тот снова ревел в полную силу своих лёгких, вызывая людей на бой. Бился в крепкие ворота хлева.
Василия уложили около крыльца.
- Папа, папочка! Ты жив? – плакала Оля, вытирая косынкой кровь с его лица. – Ты жив, папочка? Ну, скажи, ты жив?
Василий не отвечал, только стонал.
Изо рта тонкой струйкой стекала кровь.
- Нам не поднять его по лестнице, - сказала Инга. - Ваня!.. Махмуд! Принесите одеяло!.. И подушку!.. Андрей! Вызывай врача!
Они позабыли все свои счеты. Позабыли, кто кому подчиняется. Они все признали опытность и главенство Инги.
Ваня и Махмудка принесли подушку и одеяло, укрыли Василия.
Андрей кричал в мобильник.
- Больница?.. Больница! – кричал в мобильник Андрей. - Нам нужна срочная помощь!.. Отца бык затоптал!.. Жив!.. Он весь в крови!.. Помогите!.. Помогите, пожалуйста!.. Каташино!.. Семейный детский дом!..
- Скажи, возможно, задето лёгкое, - подсказала Инга.
- Возможно, задето лёгкое, - повторил Андрей. - Ну, найдите какую-нибудь машину!.. Мы заплатим… Хорошо!.. Я привезу его на нашей!.. Но у меня нет прав!..
- Почему вы думаете, что задето лёгкое? – спрашивала между тем Кристина у Инги.
Они, в этих опасных обстоятельствах, вдруг поняли, что могут полагаться друг на друга.
- Вон, видишь, кровь изо рта. Его нужно немедленно в больницу… А пока надо обезболивающее… - сказала Инга. - Где у вас аптечка?
- Я знаю где!.. Сейчас!
- И шприц! – крикнула ей вслед Инга.
Кристина сорвала со стены аптечку, высыпала её содержимое на стол. Взяла вату, бинты….
Она вывернула содержимое своего рюкзака на кровать. Нашла свою аптечку. Шприц. Обезболивающее...
Инга умело сделала укол.
Видимо, боль отступила.
Василий перестал стонать.
- Нужны носилки! - сказала Инга. - Из чего? Быстро соображайте!
- Я знаю! - сказал Андрей. – Раскладушка!
- Принеси! – приказала Инга.
- Есть принести! - крикнул Ваня.
Они с Махмудкой кинулись в Дом.
- Кристина, откуда у тебя это? – спросила Инга.
Она показала глазами на шприц и ампулу с обезболивающим.
- На всякий случай, - сказала Кристина. – Вожу всегда с собой с тех пор, как на моих глазах умер человек от болевого шока…
Они аккуратно переложили Василия с земли на носилки.
Андрей уже подогнал автобус.
Долго размещали носилки в проходе автобуса.
В автобус забрались все, даже малыши.
Последней прибежала Ксюшка с пластмассовой бутылкой минералки.
- Вот! - сказала она. - Если папа попросит пить!
- Может, я поведу? - сказала Инга.
- Нет, - ответил Андрей. - Я лучше знаю дорогу. И машину.
- Разумно, - кивнула Инга. - Поехали… Только осторожно.
Андрей повел автобус по лесной дороге.
Он старался вести автобус аккуратно. Каждый толчок отражался на его лице гримасой боли и стыда.
Василий лежал с закрытыми глазами.
Дети не спускали с него глаз.
- Он ведь не умер? - спрашивала время от времени Гюля. - Не умер?.. Я не хочу!..
На шоссе гаишник остановил их.
Автобус прижался к обочине.
- Предъявите документы.
- У меня нет документов, - сказал Андрей.
- Как это? – удивился гаишник.
- Дяденька, - попросила Оля. – Не задерживайте нас. Мы отца везем в больницу. Мы из Каташино. Из семейного детского дома… У нас несчастье. Бык отца затоптал.
- Старший сержант Красавина, - представилась Инга. - Мы очень торопимся. Человек умирает.
Гаишник залез в автобус. Увидел Василия, в беспамятстве, лежавшего на раскладушке. Увидел испуганные лица малышей.
Спрыгнул на землю. Подошел к патрульной машине, что-то сказал напарнику.
Сел в автобус на место водителя.
Теперь впереди автобуса ехала патрульная Волга. Она сигналила, заставляя других участников движения прижиматься к обочине, пропускать автобус.
Автобус въехал во двор больницы. Носилки приподнялись силою многих рук и выплыли в простор вечернего больничного двора, где бродили скучающие ходячие больные.
На полу автобуса остался мобильный телефон Василия, который выпал во время всех этих хлопот перемещения и теперь лежал одиноко.
Он так лежал некоторое время, а потом вдруг проснулся и засветился переменчивыми огнями и запел знакомую мелодию вызова, задрожал и пополз к краю сидения.
Но никто не поднял его, потому что автобус был пуст.
Теперь самодельные носилки с Василием было нести легче. Два дюжих гаишника ускорили продвижение носилок по двору,
В приемном покое разный, покалеченный и больной, народ ждал участия дежурного врача.
При помощи все тех же отзывчивых гаишников Василия переложили с раскладушки на высокую каталку.
- Удачи вам, ребята, - сказал один гаишник.
А другой поднял руку в знак доброй удачи.
Они ушли. Дети молча, тихо, испуганно стояли вокруг каталки.
- Я сейчас! – решительно сказала Инга. - Потороплю врачей!.. Сколько можно ждать!
Она скоро вернулась с дежурным хирургом.
Дежурный хирург приподнял одеяло, приподнял рубаху.
- Рентген! – приказал он санитару и показал пальцем на Ингу. - Вот вы помогите. А остальные пусть выйдут… Откуда вас столько?
- Позвольте остаться, - твердо сказала Кристина. - Мы никому не помешаем… Это наш отец.
Они отошли в дальний угол приемного покоя, смотрели, как увозят Василия.
- Папа!.. Папочка! - кинулась было за каталкой эмоциональная Гюля, но Оля перехватила ее.
- Хочешь, чтобы нас выгнали?
И опять они затихли в углу большой, казенной, комнаты перед окошком регистратуры…
Через окошечко, как в видоискатель фотоаппарата, смотрела на них с любопытством пожилая регистраторша, перебирала взглядом эти лица, такие разные, совсем разные, но объединенные общим выражением испуганной любви и тревоги.
Вернулась Инга. Она была уже в зеленом халате, похожа на медсестру.
- Значит, так, докладываю, - говорила она, обращаясь к детям. - Низковато давление... Но все равно сделали анестезию... Сейчас он в операционной. Потом под капельницу. Ждать придется долго. Потому что суббота. Один дежурный врач.
- В сознании? - спросила Кристина.
- Нет… Но мы вовремя его доставили… Андрей, может, вы домой?.. Я потом доберусь как-нибудь на попутках… Или здесь останусь. Попробую добиться разрешения.
- Я тоже останусь! - сказала Ольга.
- Я тоже… И я… Я тоже, - заговорили все другие.
- Будем ночевать в автобусе, - предложил Андрей.
- Ну, как хотите, - кивнула Инга. - Я в операционную… Помогу. Вы посидите здесь. Потом все решим.
Одежду с Василия для быстроты не снимали, а срезали.
Спины в зеленых халатах заслонили от Инги то, таинственное и кровавое, действо, о смысле которого можно было догадываться по характерным для этого богоугодного заведения звукам столкновения стекла и стали.
Ему зашили обширную рану на внутренней поверхности левого плеча, рану на лице, и снова повезли в коридор.
А в коридоре, выстроившись по стенке, ждал весь семейный дом. Все глаза устремлены были на дверь операционной.
Они пошли за каталкой, где лежал в забытьи Василий. Даже нежная Гюля не смела плакать.
Врач догнал каталку.
- Состояние тяжелое, - сказал он. - Мы сделали всё, что могли… Он спит. Поезжайте домой.
Они не уходили. Смотрели, что дальше будет с отцом. Он спал.
- Если сказали, что сделали всё возможное, это значит, что он умрёт…- сказала Оля.
Она вдруг обняла Кристину и заголосила по-бабьи.
- Не хо-очу! Не хо-о-чу, чтобы он умирал!
- Молчи, дура! – Кристина зажала ей рот ладонью. – Молчи, а то нас выгонят…
Оля затихла.
Места в палате не хватало, и Василия положили в коридоре. Впрочем, не его одного. Коридор был заставлен раскладушками, на которых лежали больные. Слышен был детский плач. Храп. Всхлипы.
Дежурная сестра спала на стуле перед раскрытой книгой регистрации и учета больных.
- Я остаюсь, - сказала Инга. - Утром позвоню.
Андрей включил зажигание.
- Подожди, - сказала Кристина. - Сегодня суббота… Он лежит в коридоре. Завтра никого из врачей не будет... Сестричка спит... Мы не можем оставить его здесь одного. Я предлагаю выкрасть его и лечить дома… Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался?
Воздержалась только Андрей.
- А вдруг ему станет плохо? - сказал он. – Ему нужен врач.
- А мы заедем в поселок, - сказал Оля. - Разбудим Морковина. Он на пенсии. Он не хуже любого из этих врачей. Он добрый. Он будет жить у нас, пока отцу не станет легче.
- Ольга, Андрей и я идем в больницу, - командовала Кристина. – Уговорим Ингу. Остальные ждут. Сидят тихо.
Теперь на месте дежурной сестры вообще никого не было.
Инга сидела на табуретке у изголовья Василия.
Когда Оля, Кристина и Андрей появились в полутьме больничного коридора, она все поняла. Встала.
Хорошо, что палата расположена была на первом этаже больницы.
Вчетвером они вынесли Василия на крыльцо.
- Тише.
- Осторожней.
На своих импровизированных носилках понесли к автобусу.
Свет фар возникал и исчезал на пустынной, ночной дороге.
У одного из домов они остановились. В окнах было темно.
Андрей вошел в калитку. Постучал в дверь.
Наконец, засветились окна.
Вышел старик в телогрейке.
- Виктор Тимофеевич, мы за вами. Нужна ваша помощь, - сказал Андрей. – Отца бык изувечил… Помогите… В больнице места нет.
- Знаю, - сказал Виктор Тимофеевич. - Автобус с паровозом столкнулись на переезде…
- Мы забрали его… Нужна ваша помощь.
Виктор Тимофеевич кивнул.
- Подождите… Сейчас соберу всё, что надо.
И снова огни фар блуждали меж деревьев, исчезая и снова возникая, высвечивая в ночной, осенней, мгле устремленные в небо стволы.
Василия положили на втором этаже Дома на диван в холе перед камином.
Андрей принес дров.
Махмудка и Ваня разжигали камин.
Ксюшка включила спокойную музыку.
Оля принесла на подносе чай, пыталась поить отца с ложечки.
Кристина, Инга и фельдшер Виктор Тимофеевич перебирали лекарства и совещались.
Гюля просто сидела рядом с диваном и держала отца за руку.
Василий спал. Лицо было спокойно. Он был дома.
В кухне шёл совет детей. Решалась судьба черного быка Гаврюши.
- Работает он один раз в году, - сказал Андрей. - А жрёт каждый день.
- Он хотел убить нашего отца! - сказал Махмудка. – Мы должны убить его!
- Ну, и кто же из вас сделает это? – спросила Кристина. Она переводила взгляд с одного на другого.
- Нет! - испугался Ваня. – Я не хочу убивать!
- Я! – закричал Махмудка. – Я первый сказал. Он мой!
- Нужно продать его какому-нибудь фермеру, - предложил Андрей. – Дать объявление. Приедут и заберут... А вместо него купим еще одну корову или четыре козы…
- Я принципиально против убийства, - сказала Кристина. - Виноват не бык. Виновата наша беспечность. Если бы прочнее было стойло и крепче цепь, ничего бы не случилось.
- Я убью его, - снова закричал Махмудка.
...Охотничье ружье хранилось в особом, стальном, сейфе. Оля искала ключ в ящике стола. Мимолетно смотрела на какие-то фотографии. Фотографии, как моменты прошлой, другой, детской жизни.
Толстая, амбарная, книга дневника. Она отодвинула ее без любопытства. Искала ключ.
Нашла.
Открыла сейф с ружьем.
Нашла патроны.
Зарядила ружье.
Вышла из комнаты.
Ей предстояло пройти мимо гостиной, где лежал на широкой тахте Василий.
Морковин и Инга устанавливали капельницу.
Оля застыла на мгновение, всматриваясь в лицо отца, но этого мгновения было достаточно, чтобы Инга увидела вороненый ствол и приклад ружья.
Она метнулась за девочкой.
- Куда вы? – крикнул Морковин, но не получив ответа, стряхнул градусник и устроил его под здоровую руку Василия.
Черный бык Гаврюшка время от времени взрёвывал, вызывая на бой весь мир. Всех быков мира, всех самцов. И всех мужчин…
Оля с ружьем бежала через двор на этот рык и рев.
- Отставить! - перехватила ее Инга. - Дай мне ружье.
- Не дам.
- Это работа не для маленьких девочек…
После недолгой и опасной борьбы Инга отобрала у Оли оружие.
Инга включила свет. Телята и корова беспокойно топали и вздыхали в стойлах. Они веками видели это – смерть , исходящую от людей.
Бык Гаврюша высокомерно смотрел на Ингрид.
Она протянула ему кусок хлеба.
Бык не выдержал соблазна. Слизнул хлеб с её ладони своим толстым, лилово-серым языком.
И пока бык ел, Инга приставила к его голове ствол охотничьего ружья и выстрелила…
…Из темноты, из плеска дождя и воя ветра за окном, рождались свет и тишина. Из тишины рождались тихие звуки рояля. Чайковский «Времена года». «Ноябрь».
Василий открыл глаза. Пытался понять, где он, и что с ним произошло.
Из носа его тонкая трубочка капельницы тянулась к небу, к темному потолку его жилища, где парила в воздухе прозрачная емкость с плазмой.
Красноватый свет пульсировал неритмично. Это в камине дрова превращались в свет и тепло.
Василий скосил глаза, чтобы увидеть тепло.
Увидел желтокрасный квадрат каминного жерла и фигуру Андрея, который ворошил угли и подкладывал новые поленья.
Фельдшер Виктор Тимофеевич дремал в кресле.
У камина, на коврике, свернувшись, как котенок, спала Гюля-Киска.
Но предчувствие боли заставило Василия искать для головы и тела то безопасное и удобное положения, в котором, как ему казалось, приходило облегчение, которое избавляло от острой боли. Он закрыл глаза, а когда снова открыл их, увидел Кристину за роялем, спиной к нему.
Кристина почувствовала его взгляд и обернулась.
Всматривалась напряжённо, а когда увидела, что сознание вернулось к нему, подошла и склонилась над ним.
- Пить, - попросил Василий.
- Он очнулся! - ликующим шепотом сообщила Кристина. - Он просит пить… Сейчас, сейчас…
Он не видел, но ощущал, как гостиная наполняется его детьми.
Он слышал, как булькает вода, переливаясь из графина в стакан.
Увидел и графин, и стакан, и руки Кристины. И даже сломанный ноготь на безымянном пальце её увидел.
Услышал бульканье воды в горле, жадные свои глотки услышал.
Фельдшер Виктор Тимофеевич подошел к дивану.
- Доброе утро, - сказал он. - Доброе утро… Ребятки, займитесь своими делами…А мы займемся своими…
Василий полулежал, полусидел, опираясь спиной на подушки. И говорил слабо и хрипло.
- Я жить хочу, Виктор Тимофеевич… Мне надо жить… Надо… Надо доучить ребят в школе, помочь получить им профессии… Устроить их личную жизнь… Я должен жить. Посмотри на моих деток… Они от меня не отходят… Переворачивают меня, укрывают, относят утку… Им не противно. Оля клизму мне ставит. Да так ловко... Как будто всю жизнь клизмы ставила... Нет, я не имею права умирать! Я даже не имею права быть инвалидом!.. Помоги мне, Виктор Тимофеевич, выжить…
Он закрыл глаза, а когда снова открыл их, Виктора Тимофеевича в гостиной уже не было, а над ним склонился отец Игорь. Внимательно слушал его. А Василий говорил, жадно, горячо говорил, словно отчаянно стосковался по речи за время своего забытья и молчания.
- Грешен… Грешен… Во всех грехах… Да кто же не грешен в пятьдесят лет?! Да, я убивал… И нет во мне раскаяния... Иногда и теперь, в душе, в гневе могу убить… Если увижу, что мучают и унижают ребенка или женщину… Грешен. Я ведь молодых солдат на верную смерть… Грешен… До сих пор в ушах: «Товарищ майор… Товарищ майор… Я жить хочу!» Грешен… Я лгал, когда замполит спрашивал, верю ли я в Бога. Я говорил «Не верю!» Грешен. «А почему крест носишь?» Это память, говорю, от матери остался… Грешен… Отец Игорь, молись обо мне… Чтобы я выжил. Я ещё не всё сделал для них… Я не знаю, как мне воспитывать их в доброте и всепрощении… Упал лев, и всякий осел норовит лягнуть его, а шакал откусить кусок побольше. Я должен жить!.. Должен жить, чтобы вырастить этих детей благородными и великодушными, но чтобы их не лягали ослы и не кусали шакалы… Я должен жить! Молись обо мне!.. Отец Игорь, молись за меня!..
- - -
…Однажды, много лет назад, соседу Платона Фолтина стало плохо. Фолтин вызвал Скорую. Сбегал в аптеку за кислородной подушкой… Когда приступ прошел, он попросил старика описать приближение смерти? Кого вспоминал? Жену, любовницу или дочь?.. Слышал ли музыку? Какую?..
- Мне всё было отвратительно! – прошептал тот, стирая разовую пену с губ. - Любви нет, верности нет, искусства нет… Ничего нет в человеке, кроме страха смерти…
Платон подумал, что, возможно, все люди разные, и для кого-то всё же перед лицом смерти есть радость – дети (пусть живут и будут счастливы!), любовница (ах, как радостны были объятья!), жена (такая духовная близость!), а у кого-то только страх…
- Когда я сломался? – спросил Платон своё отражение, ощупывая щёку, решая вопрос: бриться или отложить на завтра. Его кожа не терпела прикосновение бритвы. Делалась красноватой и бугристой.
- Когда ты сломался? – повторил он свой вопрос, теперь уже как некто третий.
Он вспомнил, как представлял свои картины в Москве… Как унижали его после просмотра в Обкоме партии… Как унижали и обманывали уже при капитализме продюсеры… И только Ульяна возвращала его к жизни… Однако, пора было заканчивать этот сериал и искать новую работу…
24
…По проселочной дороге на видавшей виды иномарке ехала женщина. Яркая, веселая, красивая язычница… Хотя крестик золотой на золотой цепочке сверкал в ложбинке ниже ключиц... Меж двумя тяжёлыми зрелыми дынями.
Ровный загар лица и всего тела выдавал её южнорусское происхождение…
Лесная узкая дорога.
Асфальт, разломанный движением живой земли и ещё живыми корнями срубленных дерев, горбился и темнел рваными тёмными дырами.
Дорога была пустынна.
Впереди возникла женская фигурка.
Приближалась.
Женщина остановилась.
Их взгляды встретились.
Та, что шла по обочине, взглянула на ту, что была за рулём, как если бы увидела пришелку неземную.
Странница эта была Зоя, мать Оли, Махмудки и Вани Дай-Дай. Вид она имела утомленный и потрёпанный.
А та, что в машине, Глаша Горбунова, была совсем иной породы, другой судьбы. И глаза и губы у неё анатомически, ещё до рождения, были созданы не для слёз и упрёков, а для приятных намёков и поцелуев.
Она была свободна и уверена, что всё это счастье ей даётся свыше, по праву любви, потому, что она такой родилась.
Даже в том, как она держала правую руку на руле, а в левой, небрежно, тонкую пахитоску, отражалось её спокойствие и уверенность в себе.
Заднее сидение машины было завалено баулами и сумками, и другими необходимыми в дороге вещами. Всё было добротное и красивое, но свалено в беспорядке, что говорило о достатке и о безалаберном характере владелицы автомобиля.
Пешеходка осталась позади. Удалялась. В её усталой походке был упрёк бесколесного человека.
Глаша видела её в зеркале заднего вида.
Она остановила машину и двинулась к страннице задним ходом. Быстро и уверенно.
Едва не сбила пешеходку. Хорошо, что та успела отскочить.
И обматерить тоже успела.
- Тебе куда?
- Да тут недалеко, километров пять... Козловка...
Глаша засмеялась.
- Там кто? Козлы? Или козы?
Зоя только взглянула на неё, не ответила. Хмыкнула, поджала губы.
На мониторе навигатора высветилась Козловка..
На Зое была желтая кофта – самовязка. Бейсболка с длинным козырьком. Спортивные штаны и кеды. Всё старое, выцветшее от летнего солнца и дождей.
- Как тебя зовут?
- Зоя. А тебя?
- Глаша.
- Глафира, значит.
- Глафира.
- Ты чего в наших краях? Избу купить хочешь?
- Нет. Зачем мне изба?.. Захочу, целую деревню могу купить…Короче, увидела по ящику мужика… Этого вашего… жениха… Василия Крылова. Он такой жалобный, такой милый. Я думаю, почему бы и не нет? Почему бы не попробовать? У него шестеро детей. А я бездетная…Бесплодная.
- Чего так?- очень удивилась Зоя.
- Грехи молодости.
Странница захихикала, закашлялась. Вытирала покрасневшие вдруг глаза. Сказала не без гордости.
- А я вот, остановиться не могу,как пересплю, так сразу и брюхатею. – Она погладила себя по животу. – Глянь-ка, шесть месяцев… У него, у Василия этого, моих трое - Олечка, Ванечка и Махмудка. Скоро ещё подкину.
Она опять погладила живот.
- Махмудка? Муж- то, небось, татарин? – спросила Глафира.
- Не, татарины здесь редкость. Махмудка мой- чечен… - не без гордости сказала Зойка.
- Мужик-то при тебе?
- Мужик… - Вздонула Зойка. - Мужик в горах сгинул… Хороший был мужик… Картошкой торговал… Я ему - не еть ты, жаланный, в горы… Убьют почем зря… Ты у меня видный, заметный издали… Пули, они видных любят. А он – не тебе судить, женщина, еть мне или не еть. Тут и вопроса никакого… Там мужики дерутся, а я тут буду картошкой торговать?! Не, не такой я, говорит, мужчина, Зойка. И пропал… А ты чего к Василию? Гляжу, не бедная… Могла бы и помоложе себе присмотреть… Мильонерка, небось?
- Миллионерка.
- Не врёшь?
- А чего мне врать? Какой смысл?
- Вот Господь-то сподобил. Мильонерку увидела. А то я думала, что вас, мильонеров, придумали… Чтобы нас, дураков, стращать…
Глаша захохотала.
А машинка дорогая от этого смеха и вибрации тел потеряла устойчивость хода, пошла зигзагом от одной обочины к другой. Едва не угодила в кювет.
- Прикольно! – хохотала Глаша.
Показалась Козловка. Несколько одинаковых двухэтажных бараков среди леса.
Поваленный ржавый щит « Родина».
- А чего название такое дебильное – Козловка?
- Не помню, то ли в честь Козлова, начальника питеркого, то ли козлов разводили.
- А где же козлы? – спросил Глаша. - Не видно.
- Козлов, золотая моя, лет двадцать, как съели… Остался один человеческий фактор… И тот в бегах… Ну, спасибо вам, - сказала Зоя, спускаясь на сыру землю. – Деткам моим приветик передайте. Скажите, от мамочки… Скучаю иногда... Скоро наведаюсь…
- Как вы здесь живёте? – спросила Глаша сочувственно. – В такой глуши и дикости…
- А я другой жизни и не знала, - сказала Зоя без упрёка, но со значением. - Нормально живём…
Она пошла по тропинке среди пустых домов.
Не красавица была, но для мужчин заманчивая. Бедрами качала мистически при ходьбе, плечом повести могла, улыбнуться загадочно. Не стеснялась отсутствия двух передних зубов, не тушила улыбки.
- Подожди! – закричала Глаша. – А этот, Василий, нормальный мужик?
- А кто его знает! Но не наш - точно, вина не пьет и табаку не курит… Строгий… и в этом деле… По женской части… Крутой… Недавно с быком подрался. Едва выжил. Так что, ты с ним не очень… На многое не рассчитывай…
- Посмотрим, - сказала – Глаша. - И не таких ломала…
Глашина машина скакала по ямкам и холмикам дороги.
Глаша улыбалась и качала красивой головой.
Василий полулежал в шезлонге.
Можжевеловый посох теребил левой рукой.
Правая сжимала и разжимала теннисный мяч для усиления кровообращения и восстановления мышечной силы.
Поединок с быком Гаврюшей лишил его подвижности. Теперь у него было лицо мученика первых столетий христианства. Щетина уже стремилась стать бородой.
Глаша сидела в кресле напротив него и излагала ему жарко, южнорусским, мягким, говорком свои проблемы...
- …Ну вот, увидела вас в ящике и решила откликнуться… Хочу хоть одно благородное дело совершить в личной жизни. У меня всё есть… Но я женщина... Разума Бог не дал. Только красоту тела и доброе сердце… Мне ничего не надо. Я богатая и здоровая. Отец наследство оставил… Слава Богу…
Она смотрела в глаза Василию. Умела говорить, завораживать. Умела заставить мужиков слушать себя, млеть от её слов и мечтать о близости с ней. Все её слова были двойственны, вроде бы невинны, но намекали, намекали…
-… У меня большое хозяйство под Новороссийском. Виноградники. Завод Шаманских вин. Солнце, море... Мужики, как мухи на мед, слетаются… Сладкая я для них… А радости нет. Хочу добро творить. Мне астрологиня нагадала такое!... Звёзды требуют, говорит, от тебя, Глафира… отдать всю себя… с потрохами… всю-всю… добрым делам… Доброму человеку… Если не дашь, не видать тебе счастья… Я, как увидала вас в ящике и детишек ваших, решила – вот моя судьба…Хочу помогать вам.. Бескорыстно.
- У меня уже есть одна помощница…
- Подруга, небось, сердечная? – спросила она со значением.
- Нет, боевой товарищ… - Ответил Василий, и не было лукавства в его голосе. - Мы служили в одной части…
- А можно узнать, из-за чего вы с быком-то подрались?- спросила Глаша.
- Объясняю конкретно, - Василий начал рассказывать ей свою историю. - У нас две коровы и, естественно, нам нужен бык. Живём по старинке… Натурально… А в тот день он сорвался с цепи, разбил загородку и мог выскочить из хлева. Я вошел в хлев и увидел его. Он рыл копытами землю и страшно ревел. У меня в руках была только связка ключей. Бык рванул на меня.… Я успел только бросить в него связку ключей. Но он не обратил на ключи никакого внимания. И… - Василий вздохнул, поморщился от боли. - Я лежал на земле, а он топтал меня. Я пытался подняться, схватил кол, чтобы ударить его меж глаз …
Василий разгорячился от собственного рассказа, был выразителен и даже красив.
- Вау! Вы храбрый человек, - сказала она восхищенно и даже захлопала в ладоши..
Василий кивнул благодарно.
- … При этом я почувствовал резкую боль в левом боку и хруст сломанных рёбер и ключицы…
Глафира всплеснула руками и приложила ладони к щекам.
- …А когда бык проткнул рогом мне левую щеку, - продолжал Василий, - и сломал передний зуб, а изо рта у меня потекла кровь, мне показалось, что это кровь из лёгких… Конец!.. Вроде, ноги и руки, а также позвоночник целые, а встать не могу... И отключился…
Она искренне заплакала.
- Мне всех жалко, - сказала она. – И людей, и собак, и кошек, и птиц... И вас и ваших детей… И этого быка…
- У вас доброе сердце, - сказал он, внимательно рассматривая её. - Я вижу, вы и, правда, добрый человек... Я уже в таком возрасте… И так много негатива впитал от окружающей жизни… Верю и обжигаюсь. Верю и обжигаюсь. Теперь вот после армии с трудом привыкаю к новым людям. Всё мне мерещится корысть и хитрость... А вам верю... Хочу верить... Если хотите, оставайтесь. Но платить мне нечем. Живем в натяг. Естественно – питание и жилье бесплатно.
- Мне ничего не надо! – горячо воскликнула она, - Позвольте мне, помогать вам, пока вы не выздоровеете окончательно.
- Хорошо, оставайтесь. Но ещё одно условие. Не рассчитывайте остаться здесь навсегда.
- У меня всегда так, - легко рассмеялась она. - Как встречу стоящего мужика, обязательно что-нибудь не так… Не навсегда… - Она замолчала. - А где сейчас тот бык? Можно на него взглянуть?
- Это невозможно.
- Почему?
- Мы съели его.
- Да, у вас очень трудная жизнь. Мне нравится, как вы говорите, - сказала она.- Гоняешься за мужиками, за нарядами, боишься старости … А жизнь проходит. Я остаюсь… Не навсегда, разумеется…
- Только у нас запрещается курить, сквернословить, пить спиртные напитки, унижать людей и животных…
- Ну, в праздник-то бокал шампанского можно? – спросила она с надеждой.
- О праздниках договоримся. – сказал он. - Вы отдохните с дороги. Я сейчас вызову Ингу. - Он постучал посохом своим о доски пола. Ещё и ещё. – Она вам выдаст бельё и покажет комнату… Хотите в гостевом домике?
- Если можно, здесь, со всеми… Рядом с вами… От вас исходит такое тепло!
- Хорошо. Тогда придётся в одной комнате с Ингой.
…Кристина сидела у рояля и молча смотрела на клавиши. Она видела краем глаза красивую, незнакомую, женщину, спускавшуюся сверху, оттуда, где жил Василий, где была его комната.
Глаша остановилась на лестнице в ожидании чуда.
Гостиная была залита солнечным светом, и даже чёрный рояль сверкал своими плоскостями… и, казалось, не от солнца, а от него исходило тёплое сияние...
Камин… Застеклённая стена… Фигурка Кристины на контражуре, утончённая светом…
Но рояль молчал.
И только, когда Глаша миновала гостиную, в спину ей ударили гонористые звуки полонеза.
Эти звуки проникли в кладовку, где хранилось бельё, на дверях которой еще сохранилась строгая надпись «ГАУПТВАХТА».
…Инга выдавала Глаше постельное белье. Это была уже не та Ингрид Карсавина, старший сержант запаса, которая вела свой мотоцикл к Дому на берегу большой реки. Это был совсем другой человек – сломленный и притихший.
Молча, хмуро, без явной вражды, но и без желания подружиться, она выкладывала на прилавок одеяло, подушку и постельное бельё..
- А можно с цветочками? – спросила Глаша.
- Можно... – сухо ответила Инга. - Вы ночью храпите?
- Да, вроде нет… Не помню.
- А я храплю, - сказала Инга. - Может быть, вам лучше всё же в гостевом домике?
- Нет, это исключено, - быстро ответила Глаша. – Я ужасная трусиха. Ночью… Я ночью боюсь одна.
- Чего вам здесь бояться?
- Ну, мало ли… Бандиты, привидения, маньяки, змеи, пауки… Пришельцы…
- Да кому вы нужны?! – резко ответила Инга. – В гостевом доме две комнаты, кухня, холодильник…
- Нет, нет! Я хочу с вами… - запротестовала Глаша. - Я, может быть, тоже храплю… Будем храпеть вместе…
…На поляне стояла крутая Глашина тачка. Двери были распахнуты. Вокруг на траве валялись обрывки газет, гламурный журнал, бутылки с разными напитками.
Андрей возился с инжектором. Раскладывал на клеенке детали и крепежку.
Глаша подошла к нему, смотрела, как умело общается он с механизмом. Но Андрей был так увлечен, что не обращал на неё внимания.
- Ловко ты, - сказала Глафира.- Механик.
- Чего? – Он будто впервые увидел её и улыбнулся обаятельно.
- Понимаешь, что ли? – спросила Глафира, восхищенно рассматривая отрока.
- Ну. Отец научил, - с достоинством ответил Андрей.
- А книжки читаешь?
- А когда мне их читать? Утром в школу. Потом работаю на огороде или по дому. Потом уроки учу. Потом опять по дому или на огороде. Когда есть время, лезу в Интернет… Потом сплю… А утром снова в школу и так далее… Когда читать-то?
- Неужели не читал ничего?
- Ну, почему же?.. «Маленький Принц»… Антуана де Сент Экзюпери. «Вождение вслепую»… Брэдбери… Ну, и по школьной программе, что требуют… Раньше любил книги. А теперь, вообще, у меня на книжки нет времени… Гораздо быстрее можно скачать нужную информацию в Интернете. Краткое содержание всех книг…
Подошел Ваня Дай Дай, поднял какую-то бутылку, посмотрел на этикетку, допил остатки. Наклонился за журналом. Рассматривал картинки.
- А ты кто?- спросил он Глашу.
- Я Глафира Петровна.
- Это твоя бутылка?
- Моя.
- И журнал твой?
- Мой.
- Можно мне его взять?
- Бери.
- Насовсем?
- Насовсем. Зачем тебе?
- Я картинки люблю. Вырежу – приклею на стенку… Я и сам рисовать умею. Но вырезать- быстрее.
- А еще что ты умеешь?
- Что? Вот смотри.
И Ваня стал показывать, как он умеет переворачиваться через голову…
- Молодец, - похвалила его Глаша.
-Могу твой портрет нарисовать… Хочешь?
- Хочу, - ответила Глаша.
- А ты нам ничего не привезла? - деловито спросил он.
- Забыла.
- Ну и зря, - сказал Ваня.
- Вот будет Праздник Примирения. И будут подарки.
- Праздник Примирения? Это что?
- Ну да, когда все мирятся. И все прощают друг другу.
- Нормально… А я люблю шоколад и лимонад… Ты останешься у нас?.. Хочешь, я тебе машину вымою? – спросил Ваня.
- Ну, вымой.
- Ладно, посмотрим.
Он снова приложился к бутылке, но там уже не осталось ни капельки.
Ваня отнес бутылку в ящик для мусора.
… Инга спала, похрапывая. Лицо её лишилось теперь волевого выражения, было беззащитным и даже юным.
Глаша закурила пахитоску, осматривала комнату.
Фотопортрет Ирины строго смотрел на неё со стены.
Когда храп превышал пределы терпения, Глаша резко хлопала в ладоши, и в комнате на короткое время наступала тишина.
Такая игра продолжалась, пока Инга не открыла глаза. Она села на кровати и уставилась на Глашу.
- Ты кто? – спросила она, еще не выбравшись из пределов сна.
Глаза её яснели, наполнялись смыслом.
- Ну, да… Глаша, - вспомнила она. – Чего не спишь?
- Не спится на новом месте, - ответила Глаша. – Думаю... Думаю… А мысли, как воробьи… Как листья на асфальте… Ты видела осенью? Они как живые… Ветер дунет – взлетят… Потом ползут по земле… И снова взлетают…
- Спи. Не чуди, - приказала Инга.
- Я ведь не прописалась, - сказала Глаша. - Оттого и бессонница. Давай по глоточку за моё новоселье?.
- А что у тебя? – спросила Инга.
- Шампанское «Грёзы осени».
- А покрепче чего нет? У меня от шампуня живот пучит.
- Покрепче есть, но в машине. Не хочу по вашей лестнице скрипучей… Завтра… Будет и покрепче…
- Пучит, говорю, меня от шампуня.
- А ты возьми веточку, - Глаша подняла с полу цветок. – Помешай. Газики выйдут, и пей на здоровье…
- Ладно. Из чего пить будем? – озаботилась Инга. - У меня кружка походная. А ты?
- А я из вазы…
Глаша открыла окно, выбросила в темноту двора засохшие цветы.
Медлила, не допуская хлопка, осторожно освобождала веселое бурливое вино. Разливала неторопливо, ждала, когда пена уляжется.
- Да не мучай ты, не тяни резину, - мрачно сказала Инга. - Я ведь из-за Васи уж и вкус вина забыла… И другое все - тоже забыла. Он против секса без любви.
- Ну, будем!
- Будем! – подтвердила Инга.
- За этот дом!- сказала Глаша.
- Пусть долго стоит, - улыбнулась, наконец, Инга.
- За Василия! Скорее выздоравливай, Вася!- сказала Глаша. – Какие они всё-таки нежные существа – наши мужики!
- Я всяких видела,- возразила Инга. - Там, где мы с майором были, не до нежности…
- И моя прабабушка говорила, что до революции… в Европе… наши мужики котировались, в смысле ценились. Ежели что, то все парижанки - «Рашен калабашен! Рашен калабашен!» И падали навзничь. Вне конкуренции были наши. А теперь – негры, арабы и турки…
- Да… То войны, то репрессии… То снова войны… Всех лучших- то повыбили.
- А я смотрю, ты баба ничего. И храпишь несильно. Давай, ещё тяпнем?
Глаша отставила по – гусарски локоть.
- За что пьём?- спросила пунктуальная Ингрид.
- Неважно, за что,- вскинулась вольная, стихийная, Глафира. - Важно- что… Давай, ещё откроем1
- А у тебя есть ещё?
- Полный багажник… У меня ведь свой завод. Английская королева закупает моё вино!
- Да врёшь ты всё!.. Английская королева!..
- Не веришь?
- Не верю. Но все равно, открывай.
Загуляли бабы .Ох, загуляли!
- Как ты здесь живешь, подруга? При этом строгом режиме…
- Я уеду скоро… Как Василию станет полегче… Не из-за режима… Режим - это нормально. Я за строгий режим. Плохо, что вражда…Дети не любят меня. Соседи завидуют… Какие-то люди неизвестные на дом этот зарится… и на участок… Грозят сжечь… Я устала… На войне знаешь, кто свои, кто враги. А здесь вроде все свои, а не на поверку, каждый может врагом обернуться при случае. Не привыкла я к такой жизни…
-Знаешь что? – светлая мысль, видимо, не давала покою Глафире. - А мы устроим праздник! Праздник Примирения!.. Зря я, что ли, три ящика шампанского везла!.. Ну-ка, подставляй свою кружку!
Пробка вылетела со звуком выстрела.
И вдруг послышались шаркающие шаги. И стук в дверь. И замерли бабенки с шампанским в руках. У одной - веселый напиток в помятой жестяной кружке. У другой - в цветочной вазочке.
Дверь открылась. В дверях, опираясь на бедственную свою палку, стоял Василий.
- Нарушение режима,- сказал он, сдерживая свой гнев. - Хорошо, что дети не видят… Стыд и позор! Выгоню я вас… Ох, выгоню!.. За что хоть пили-то?
- За что? - вскинулась Инга. - За твое здоровье!
- За твой Дом! – сказала Глаша и добавила лукаво. – Чтобы он у тебя стоял долго.
- За твоих детей!
- Ну, за это стоит, - сказал Василий и тяжело опустился на постель Инги.
- А если стоит,- жарко подхватила Глаша,- то выпей с нами!..
- Ох, бабы!- вздохнул Василий. - Столько от вас беспорядка и соблазна… Ладно, налейте…бокал.
Инга начала, было, отвинчивать крышку термоса, чтобы употребить ее вместо бокала, но Глафира быстро наполнила шампанским цветочную вазочку.
- Нельзя так жить, Василий!- сказала она. - Ты не живешь. Ты исполняешь долг… Ты – дежурный по караулу…
- А что в этом плохого! – вскинулась Инга.
Глафира только рукой отмахнулась и продолжала:
- Дом у тебя замечательный! И дети замечательные… Но вы не умеете радоваться!.. Труд, учеба – это хорошо… Но праздники нужны!.. Взгляни на календарь, сколько красных циферок! Это ведь не зря. Унылые, безрадостные люди - они самые опасные. Из них вырастают зануды и маньяки…
- Почему безрадостные?.. Я учу своих детей простым радостям - радоваться солнцу, хлебу, хорошему человеку… Почему при этом нужно обязательно пить? Праздник у человека должен быть каждый день. Каждую минуту в душе должен духовой оркестр марши играть.
- Но Праздник Примирения мы все равно устроим!- сказала Глаша,- Святое дело. Позовем соседей, друзей и врагов…
- А помнишь, товарищ майор,- вдруг засмеялась Инга, - как осетины в одном селении,.. забыла название... устроили праздник в нашу честь? Угостили нас аракой и пивом... Ну, пиво такое особое, из сушеной свеклы… А потом мы возвращались на мотоцикле по горной дороге… Я была за рулем... И свалились в Фиагдон… Это, Глаша, речка такая бешеная… Еле выбрались… Пастухи помогли… А помнишь на поминках, когда полковника Дягилева хоронили?..
- Все, все!.. Уймись. Там была одна жизнь. Здесь другая… И у этой жизни свои законы… Ну, давай, Глафира, - он прочёл на этикетке, - «Грёзы осени». Ишь ты!
Глаша проворно наполнила шампанским вазу.
Василий медленно, задумчиво пил. Инга и Глаша смотрели на него заботливо, как на ребенка, который пьет молоко.
- Ну, как? - спросила Глаша.
- Нормальная газировка,- сказал Василий и вдруг отключился. Заснул мгновенно.
-Эй, Вася, ты чего?.. склонилась к нему Глаша. - Отключился… .
- Отвык,- сказала Инга. - Пусть поспит... Давай, мы с тобой тоже отдохнем, чтобы не разбудить товарища майора…
Инга легла рядом с Василием. Глаша - на диваначик. Затихли.
25
…Вино пошло ему на пользу. Утром Василий нетерпеливо расхаживал возле камина и распоряжался жизнью своего Дома.
Дети, одетые по- школьному, с рюкзачками и ранцами, выходили из своих комнат. Подошла Инга.
- Ну, мы поехали… Я сегодня Гюлю оставила дома. Кашляет... Хлеб покупать не буду. Сами испечем.
Только они ушли, явилась Глафира.
- Дачники за молоком приходили, - сказала она.- Я отказала. Лучше творог сделаем… Стиральная машина сломалась.
- Скажи Андрею, - откликнулся Василий. - Он починит.
Ушла, озабоченная.
Василий поднялся с кресла, опираясь на свой посох, подошел к окну.
Все спокойно, хоть и хмуро, было в мире.
Василий увидел, как в ворота въехала машина- такси.
Из такси вышел незнакомый бородатый человек в камуфляже, похожий на боевика.
Прибежала Гюля.
- Папа! Папа! … Приехал!… Какой-то дядька страшный… С бородой!.. Тебя спрашивает!..
Гость медленно поднимался по лестнице.
Василий ждал.
На всякий случай достал травматический пистолет. Положил на пол, рядом с шезлонгом, прикрыл газетой.
Наконец, незнакомец появился в дверях гостиной.
Полуседая борода, камуфляж американский, палка...
Остановился вопросительно, ожидая приглашения войти.
Василий поднялся, пошел навстречу гостю. Тоже опираясь на палку.
Так и стояли друг против друга, два искалеченных мужика.
Глаша смотрела со стороны, только головой покачала.
- Ты - Василий Крылов? – спросил незваный гость.
- Да, - подтвердил Василий. – С кем имею честь?
Незнакомец протянул руку.
- Залимхан Амхоев… У тебя живет Махмуд Амхоев?
- Да, это мой приемный сын Махмудка.
- Это мой сын. Я приехал, чтобы забрать его. Позови моего сына.
- Он в школе. Подожди, отдохни, поешь, чаю выпей.
- Ты что не понял - я его отец! Где у вас школа? Сейчас туда пойду.
- Школа в поселке. Семь километров…
- Я отвезу,- сказала Глаша. - Куда он, хромой, пешком!.. Ох, мужики, мужики!..
- Ладно,- разрешил Василий, - отвези.
В машине Залимхан наставлял Глафиру.
- Ты не говори ему сразу, кто я,- сказал Залимхан. - Хочу посмотреть, узнает или не узнает.
- Узнает!- фыркнула Глафира. - Чего захотел! Ему сколько было, когда ты их бросил?
- Я не бросал… Мне надо было уехать. Мой старший брат погиб. Трое детей осталось… Родители старые… Жениться я не успел… С кем родителей оставлю?.. С кем племянников оставлю?.. Надо было уехать. Но я поклялся, что заберу сына…
Ехали молча меж облетевших, готовых к зиме, деревьев.
- Где тебя покалечило-то? - спросила Глафира. - Воевал?
- Танцевал, - усмехнулся Залимхан. - Лезгинку танцевал… Споткнулся…
- Знаем мы вашу лезгинку!- безжалостно отозвалась Глаша.
- А этот.. Василий Крылов… Его где покалечило?
- Его бык затоптал.
Залимхан захохотал резко, отрывисто. Долго не мог остановиться.
- Так я и поверил…
Они подъехали к школе, когда еще на дворе было пусто. Остановились.
- Ты посиди в машине, - сказал Залимхан, заметно волнуясь. - Я сяду на скамейку и буду ждать. Узнает, не узнает.
- Главное, ты узнай…
- Я узнаю! - сказал он.
Вылез неловко из машины. Пошел к скамейке.
И тут прозвенел звонок. И распахнулись двери. И мир наполнился детскими голосами.
Залимхан сидел на скамейке, опираясь подбородком на свою палку.
Дети пробегали мимо. Толкались, гонялись друг за другом. Что-то жевали на ходу. И не обращали внимания на старика с палкой, который сидел на скамейке.
Два мальчика, черненький и беленький, остановились недалеко. Это были Ваня и Махмудка. Ваня заглянул в бумажный пакет.
- Тебе с чем ?- спросил он. - С мясом или с яблоками?
- С мясом!- сказал Махмудка. - Тебе с яблоками…
- Ладно,- покладисто сказал Ваня. - Я с яблоками тоже люблю.
Они быстро ели пирожки.
- Смотрит,- сказал вдруг Ваня.
- Кто? – завертел головой Махмудка.
- Вон… дядька. На скамейке… Смотрит!
- Ну что? Пусть смотрит.
- Может, голодный?.. Я уже съел.
- И я съел… Да ну его!.. Купим пепси?
И они побежали к школьному крыльцу.
Залимхан провожал их взглядом.
Черненький мальчик вдруг оглянулся, постоял мгновенье, смотрел на старика, что сидел на скамейке.
- Махмудка!- закричал Ваня. - Ты чего?.. Не успеем пепси купить!
Пронзительный звонок погнал ребятишек в классы. Опустел двор.
Залимхан тяжело встал со скамьи. Пошел к машине.
- Он узнал меня!- сказал Залимхан. - Он ничего не сказал. Но узнал.
- Поехали,- откликнулась на эту речь Глаша. - Вон стоит их автобус. Андрей, привезет ребят после занятий… Поехали…
Она ловко развернулась на узкой улочке.
Залимхан все оглядывался, смотрел на окна школы, словно ждал, что сын выскочит сейчас на крыльцо и побежит за машиной.
- Останови,- сказал он. - Я подожду… Вернусь вместе с сыном…
Залимхан сидел на остановке под навесом. Не выпускал из вида микроавтобус, что стоял в отдалении и ждал своих пассажиров.
Подходили и уходили рейсовые машины. Поселковая жизнь вершилась у магазинов и овощного базарчика, а Залимхан все сидел, ждал.
Наконец, они появились. Оля, Гюля, Ксюша, Ваня, Махмудка...
Андрей замыкал шествие.
Залимхан подошел к нему.
- Мне надо к Василию Крылову, - сказал он. - Довезешь?
- К нам, что ли?- Андрей открыл перед инвалидом дверцу автобуса.- Садитесь.
- Опять этот,- Ваня толкнул Махмудку локтем. - Который смотрел…
Залимхан сел на заднее сиденье.
Автобус тронулся.
Выехал на лесную дорогу.
Залимхан, не отрываясь, смотрел на темный, пушистый затылок своего сына.
Махмудка оглядывался встревожено.
Они встречались взглядами. Смотрели друг на друга.
Махмудка отворачивался, но, не выдержав, снова и снова осторожно поворачивал голову, чтобы опять встретиться взглядом с бородатым незнакомцем.
- Давайте репетировать! - сказала Оля. - В День Примирения будет много гостей. Надо подготовиться, как следует. Начали!.. «Вольные детские мысли»... Ксюша!
- Я - это кактус, обвязанный розовой ленточкой!- произнесла Ксюшка свой текст.
- Ваня!- командовала Оля, вполне овладевшая ролью и повадками режиссера. - Что такое детство?
- Детство - это леденец,- не торопясь говорил свой текст Ваня, - который каждый раз выпадает изо рта, когда ты стараешься кому-нибудь объяснить, какой леденец вкусный.
- Молодец!- похвалила Оля- режиссер. - Гюля!.. Твой текст!
- Я - это бабочка-траурница,- жалобно сказала Гюля.
- Махмудка! Давай!.. Заснул?
- Нет, - сказал Махмудка. - Сейчас вспомню… Я - это маленький, черный муравей!..
И опять оглянулся на бородатого, чтобы узнать, понравилось ли этому человеку, как он сказал свой коротенький текст.
Залимхан улыбнулся, кивнул.
- Теперь моя очередь, - сказала Оля. - Детство - это облако, из которого то гроза, то град, то молния, а, может, и ничего не будет… Так!.. Андрей!.. Твои слова.
- Мои слова?- Андрей не отрывался от дороги. - Я больше не играю в эти игры. Детство кончилось.
Под колесами автобуса постукивали хлипкие бревнышки маленького мостика через бурную от осенних дождей речушку.
- Блин!- сказал Андрей. - И когда этот мост починят!... Так ведь и в речку свалиться можно!
Сквозь поредевшие деревья уж проявились контуры и плоскости Дома на берегу большой реки.
Василий смотрел из окна, как выходят из автобуса дети.
Дети выходили из автобуса. Бежали к Дому
Последним выбрался Залимхан.
Махмудка убегал по мокрой, желтой, траве.
- Сынок!- звуки изо рта Залимхана вырывались резко, словно лай. - Сынок!
Махмудка остановился, замер, ждал медленного приближения отца.
- - -
…На столе, на диване, на полу Махмудка разложил свои рисунки.
- Это горы… И это горы… И это...
- А это что? - спросил Залимхан. - Зеленое?
- Это горы, отец.
- А это? Красное?
- Горы…
- А это? Черное?
- Горы!.. Что, не похоже?.. Я же не видел!.. На что они похожи?
- Горы похожи… на горы. Скоро увидишь… Ты ведь поедешь со мной?
- Да, отец.
Залимхан обнял сына.
На берегу Мсты Залимхан посмотрел на компас, расстелил молитвенный коврик. Встал на колени. Творил намаз.
За его спиной - Махмудка. Смотрел. Долго смотрел. Тоже упал на колени. Повторял движения отца…
26
.
- Открываем Праздник примирения!- кричала в микрофон Глаша, - Забудем все обиды и упреки!.. Праздник примирения!.. Праздник примирения!.. Праздник примирения!.. Ура!
- Ура! Ура! Ура! – отозвались гости
Праздник примирения вспыхнул костром в ночи.
Праздник примирения взлетел ракетой в темное небо.
Хозяин праздника, Василий, сидел в своем кресле на пригорке.
Свет костра выхватывал из ночи знакомые лица.
На большом камне примостился Большаков. С повадками подозрительного, осторожного, ворона оглядывал веселых людей, что собрались у костра.
Праздник примирения вылетел пробкой из бутылки шампанского.
Махмудка приблизился к креслу Василия.
- Отец!- сказал Махмудка и поправился на ходу. - Василий!.. Я уезжаю… С отцом… С другим отцом… Ты не против?..
- Твое право, - сказал Василий, - Если решил, уезжай.
Праздник примирения возник в темноте ночи дробным танцевальным ритмом. Это Залимхан превратил в барабан старый венский стул.
Так хорош он был, это лицо кавказской национальности, как ритмичен и сдержанно страстен, что заводная славянка Глафира смотрела на него, наполняясь интересом и восхищением.
И Залимхан поймал это восхищение, вдруг открытое светом костра, и ответил на него откровенной, мужской, ухмылкой.
И венский стул, ставший вдруг барабаном, отметил этот контакт выбросом дикого страстного ритма.
На площадку перед костром выскочил Махмудка и стал танцевать лезгинку. Мастерски танцевал.
Гюля нежно и робко присоединилась к этому танцу.
В конце танца Махмудка упал на колени. Благодарственно вскинул руки к ночному небу.
Гости ликовали, свистели, хлопали.
Глаша вскинулась вдруг неизбежной при русских гулянках песней.
-Хазбулат удалой,
Бедна сакля твоя…
Золотою казной
Я осыплю тебя!
К ней присоединились немедленно, Инга и Варвара. И даже Оля. Этот женский квартет повел дальше любимую песню.
- Ты уж стар, ты уж сед.
Ей с тобой не житье…
Тут все гости включились в историю честного, старого, Хазбулата и князя, который пытался отнять у него жену.
- Полюбуйся, поди,
Князь, игрушкой своей
Спит с кинжалом в груди
Она в сакле моей…
И хозяин праздника примиренья, Василий, тоже пел с воодушевлением.
Андрей и рыженькая Алина целовались в кустах.
Танцевали Пашка-бандит и молодые гости, странно приспосабливая ритм старинной баллады под свой танец.
Взлетела ракета.
Детский, отчаянный, плач вдруг перекрыл все звуки.
Вика и Прохор, её муж, подошли к Василию. Прохор держал на руках Егорку.
- Егорка боится громких звуков,- виновато сказал Вика. - У нас в лесу тихо… Он не привык к таким звукам. Спасибо... Спасибо за все.
Инга меж тем запускала ракеты. Перебегала с позиции на позицию, чтобы небо озарялось всё новым многоцветным фейерверком.
Василий приковылял к ней.
- Проверь все точки запуска… чтобы в руки мальчишкам не попали заряды.
- Слушаюсь, товарищ майор.
Она радовалась и смеялась при каждом взрыве. Она была в родной стихии.
- Не беспокойтесь, товарищ майор. Смотрите, как красиво!
При каждом небесном взрыве местность откликалась криками «ура».
Егорка закричал- заплакал еще громче.
Прохор, Лика и лесорубы заторопились к своим лесовозам.
- Спасибо, - сказал Старшой - Это вы хорошо придумали – Праздник примирения… Надо и нам чего-нибудь сообразить. Следующий праздник за нами…
- Новый год!
- За нами. Украсим самую красивую ёлку в лесу.
Лесорубы уехали на лесовозах.
Варвара и Глаша все налаживали какую-то песню
- Вы не разрезайте грудь мою больную,
Вы не узнавайте, кого я люблю…
Залимхан уже не сводил с Глаши глаз.
Пошел к певуньям, огибая затухающий костер.
- Сегодня Праздник Примиренья,- сказал он. - Завтра устроим Праздник любви…
Большаков издали звал жену. Он тоже собирался уезжать. Садился в свою Ниву. Варвара пошла к нему.
Залимхан и Глаша остались вдвоем. Шампанское отсалютовало пробкой.
- Никогда не видела гор,- сказала Глафира. - В тайге была, на море… На Гавайях… А гор не видела.
- Захочешь, увидишь… Давай, к хозяину подойдем. Выразим свое уважение.
Они подошли к Василию
- Спасибо тебе, брат,- сказал Залимхан. - Спасибо, что приютил моего сына. Что был ему вместо отца… Я никогда не забуду этого. Не забуду ваш Праздник Примирения… Мы с Махмудом уезжаем завтра.
- Я подкину вас до вокзала,- сказала Глаша. - А, может, и дальше… Если захотите…
- Давай дальше, Глафира… Если захочешь… Будь добра.
Её глаза сказали «хочу».
Залимхан испытующе смотрел на нее.
- Да, - сказала она, - буду добра. Мне обязательно надо быть доброй!.. Мне одна астрологиня сказала…Твоя судьба, сказала она, творить добро…Все не получалось как-то… А потом… Я ведь никогда не видела гор…
Молодежь тоже собиралась уезжать. Набились в автобус. Пашка- бандит, Земфира и все - все... Оля поехала провожать гостей.
Инга и Кристина водой из лейки заливали костер.
Андрей сел за руль автобуса, разворачивался.
Большаковская Нива еще не выехала на дорогу.
Автобус на ходу коснулся ее. Оцарапал бок.
Андрей вышел из автобуса.
- Извините,- сказал он огорченно. - Кажется, не очень сильно…
И кончился Праздник Примирения.
Большаков выскочил из машины.
- Кретин! Ты мне испортил машину! Это ты нарочно!.. Я видел!.. Нарочно!
Василий поспешил на место происшествия.
- Да это, пустяк! Царапина!.. Я оплачу ремонт… Хочешь, купим новую дверь?..
- Заплатите!.. За все заплатите!... И за моральный ущерб!.. Я в суд подам! Устроили этот дурацкий праздник!.. Заманили!.. Напоили всех!..
- Да успокойся ты! - еще надеялся на мир Василий. - Продам корову и выплачу.
Но Большаков все кричал и грозил кулаками.
В разгар скандала вдруг подъехала пожарная машина. Выскочили пожарники.
- Что происходит?.. Дым, ракеты!.. Пожар что ли?
- Никакого пожара,- сказал Василий грустно.- Просто праздник… Праздник Примирения…
…Ветер раскачивал фонарь, закреплённый на проволоке меж двух сосен при въезде на поляну перед Домом.
Поляна была пуста. Уехали пожарники. Уехал Большаков. Еще не вернулся автобус, который увез гостей.
Темно было в окнах Дома.
Ваня бродил перед домом, прощупывал фонариком утоптанную гостями землю.
Он нашел две газовые зажигалки, полпачки сигарет. И ещё недопитую бутылку шампанского «Грезы осени».
Ваня попробовал шампанское. Вкус напитка понравился ему. Он носил бутылку с собой и прикладывался время от времени. Он искал еще что-нибудь интересное и полезное. Заглядывал в пустые ящики. Раздвигал траву
Особенно внимательно Ваня исследовал выжженные пятна, где валялись остатки пиротехники.
Он очень обрадовался, когда нашел не использованную шутиху.
Он понюхал её, вертел, рассматривал.
Пытался поджечь зажигалкой.
И только на третий раз получилось. Вдруг полыхнул огонь.
Охваченный пламенем, он метался в темноте.
Он тряс руками.
Опустил руки в бочку с водой.
- Папа!.. Папа! - кричал он. - Папа!... Помоги!..
В Доме вспыхнул свет. Во многих окнах одновременно.
Ваня кричал от боли. Василий дул ему на руки. Сбежались дети.
- Я… Я нашел ракету… Хотел запустить… А она как взорвется!
Подошла Инга.
Василий поднял на неё полные упрека глаза.
- Как ты могла?! Я же просил тебя проверить всё! Уходи! Уходи! Не хочу тебя видеть!...
Глаша вела свою крутую тачку по лесной дороге в город, в больницу.
Кристина успокаивала Ваню.
Он вдруг перестал стонать.
- Крыса! У тебя есть зеркало?
- Есть, Зачем тебе?
- Покажи.
- Вот. Смотри.
Он заплакал.
- Крыса, а у меня вырастут брови и ресницы?
- Вырастут, дурачок, вырастут!
- Скажи, честное слово.
- Честное слово.
…Он стонал и дрыгался, когда врачи накладывали ему повязки на руки и лицо.
- Ребенок в состоянии алкогольного опьянения, - сказал врач.
Глашина машинка пробиралась к Дому.
Из темноты выскочил мотоцикл Инги, ослепил Глашу.
Глаша нажала на клаксон.
Инга ответила долгим гудком.
- Это Инга,- сказала Глаша.
- Вижу, - ответила Кристина. – Она давно собиралась уехать.
- Вернётся, - Глаша была уверена.
- Нет, это будет совсем смешно… - пожала плечами Кристина.
Ваня вдруг открыл глаза от толчка.
- Ну, как полегче? – спросила Глаша.
- Маленько полегче, - ответил Ваня. – А ты честно сказала, что ресницы и брови вырастут?
- Честно, - ответила Кристиа. – Скажи спасибо, что глаза не выжег.
- А что?
- Что! Что! Остался бы слепой на всю жизнь…
- Ну да…
- Ходил бы по вагонам и пел.
Ваня затих.
- Ты не спи. Нельзя спать после такого… Нужно сперва успокоиться. Давай в города играть. Москва… - предложила Кристина.
- Алма-Ата.
- Анапа… - не отрываясь от дороги бросила Глаша.
-Астрахань…- сказал Ваня.
- А ты был в Астрахани? – спросила Глаша.
- Не… Там мой отец, - пояснил с гордостью Ваня, - настоящий, работает в театре… Просветителем…
- Кем? – переспросила Кристина.
- Ну, просветителем… Он сюда приехал с театром и влюбился в мамку… А потом уехал обратно, потому что в нашей Козловке нет театра… И некого просвещать… А тут и я родился…
… Провожать Залимхана и Махмудку вышли все обитатели Дома. Так они провожали совсем недавно Старого Актера. Только Ваня был весь перебинтованный.
Глаша уже сидела за рулем.
Залимхан обнял Василия. Слегка наклонил голову, прощаясь с остальными.
Они пошли к машине.
Вдруг сорвалась и побежала за уезжающими Гюля.
- Махмудка!- кричала она. - Подожди!.. Ну, подожди!
Махмуд остановился, ждал, что скажет ему эта девочка.
- Ты… ты будешь вспоминать нас? - спросила Гюля.
- Нет,- ответил он. - Не буду.
Не мог маленький мужчина, горец, признаться, что уже сейчас тосковал и плакал в душе, расставаясь с Домом на брегу Большой реки.
И пошел к машине.
Тойота медленно проехала по поляне. Миновала ворота.
Скрылась за деревьями.
…Глаша вела машину по той же дыроватой дороге.
Махмудка сидел рядом с ней, радуясь смене пейзажей, смене обликов земли, птицам, которые летали над ними. Предчувствие новой жизни переполняло его.
Залимхан расположился на заднем сидении, дремал, прильнув к Глашиным сумкам.
Вдали показалась пешеходка. Баба была на сносях. Осторожно обходила канаву, полную воды.
Она мельком взглянула на знакомую тачку, но не могла ничего разглядеть сквозь затененные стёкла.
Глаша осторожно въехала в лужу, стараясь не забрызгать пешеходку. Узнала Зою.
Они проехали близко, почти вплотную.
- Мама! – закричал Махмудка,- Мама!... Это же моя мама!
Залимхан тоже оглянулся на Зою, узнал.
- Не останавливайся! - властно приказал он Глаше. - Мне нечего сказать этой женщине.
И пешеходка вскоре слилась с толпой осенних дерев.
А день был ветреный. Деревья уж совсем обнажались, сбрасывая последние летние одежки. Так и качались нагишом.
- Мама!... Мама! - кричал и бился в машине Махмудка. - Остановите!
Но машина вырвалась уже на ровный и чистый отрезок дороги, и радостно набирала обороты, выдавая присущую ей скорость. Легко несла своё дорогое красивое чужеродное тело среди осенних русских полей.
27
На столе, на чистом полотенце стояли баночки с мазями, бутылочка йодинола, перекись водорода, початая пачка ваты, бинты… Медицинский пинцет…
Василий очищал подживающие после ожога Ванины руки.
Ваня ойкал и корчился.
- Ну, потерпи. Ты же мужик, - увещевал его Василий.
- Не хочу терпеть! Больно! - по-детски гневался Ваня.
- Слабак! - дразнил его Василий.
- Да! Тебе хорошо дразниться, - обиделся Ваня. - Ты не знаешь, как больно.
- Знаю, - сказал Василий.
- Откуда?
- В горах… Бандиты лес подожгли… Одежда горела… А мы отстреливались, пока вертушки не прилетели… Два месяца в госпиталях валялся… Думаешь не больно?
- Так это когда было! Сто лет назад! Это не считается. А у меня… сейчас болит.
- А когда бык меня топтал? Переломал всего… Думаешь, не больно было?…
- Я забыл… Больно! Ну, больно же!.. Дурак!
- И как же мы с таким страхом боли жить будем?.. Ну, скажи мне, Ванюша. Ведь жизнь – это сплошная боль… Кто тебя, такого, бояку, на работу возьмёт?
- Я буду художником… Как Настя…
- Не будешь ты художником! Художники мало денег получают… А ты деньги любишь …
- А по телевизору показывали… За одну картинку - сто миллионов! Я могу в день десять таких нарисовать…
- Ещё не факт, что кто-нибудь купит твои каляки-маляки… …
- Ладно, тогда я буду банкиром… Очень богатым… Куплю тебе белый мерс. Как ты думаешь, хорошо быть банкиром?..
- Кому как… Хорошо, но опасно…
- Почему?
- Банкиров часто убивают.
- Тогда охранником у банкира…
- А их ещё чаще. Они ведь должны прикрывать хозяина, когда в него стреляют. Им за это деньги платят…
Ваня молчал в раздумье. Пользуясь этим Василий быстро обрабатывал ожоги на его руках.
- Ты ведь хотел стать фермером, - сказал Василий. - Растить хлеб… Разводить скотину… Передумал?
Ваня вздохнул.
- Мне хочется увидеть разные страны… Как в телевизоре, только по-настоящему… Разных зверей… Разных людей… Чёрных и жёлтых…
В это время зазвонил мобильник. Василий схватил трубку.
- Это из роддома, - сказал молодой женский голос.- Поздравляем вас!.. У вас родилась двойня! Мальчик и девочка.
- Вы ошиблись номером.
- Вы ведь Василий Крылов? - спросила далекая женщина веселым молодым голосом.
- Да.
- Двойню родила Зоя Калиничева. Она говорит, что вы заберете её… Больше некому… Забирайте скорее… У нас очередь. Некуда рожениц складывать…
- Ладно, я приеду, - сказал Василий и выключил мобильник. – Вот, Ваня, какие дела… Сейчас я поеду и привезу тебе братика и сестричку. И маму.
- Какую маму? - удивился Ваня.
- Маму Зою - сказал Василий.
- Ладно. Только Сундука не привози, - сказал Ваня. - Он козёл. – И тут же совсем другим тоном продолжил разговор.- Пап, вот, что я придумал. Когда вырасту, я стану учёным… Мне нравится ничего не делать, а только думать…
- Нормально… Я тоже мечтал стать ученым… Чтобы сидеть и думать. Чтобы никаких засад, перестрелок, никакой крови… Сидеть и думать…
Василий подпер голову ладонью, изобразил «ученого», как он себе представлял его.
- Очень мне в юности это нравилось.… Думать, как всё в мире устроено. Но на экзамене пару схватил по сочинению… А тут в армию забрали…
Они оба рассмеялись легко.
Вошла Кристина, стала скатывать бинты.
- Ты что, собираешься покинуть нас?- спросил Василий. - Мне Оля сказала.
- Да, - ответила Кристина. – Собираюсь. Но, конечно, когда вы совсем поправитесь.
- Зачем тебе уезжать?! Может, я тебя обидел чем-то?
- Нет, что вы! Мне хорошо здесь… У вас не страшно… У вас нормально.
- Вот и живи… Мы привыкли к тебе… Ты – не чужая здесь.
- Да я осталась бы, - сказала она.- Но у меня долг.
- Большой?
- Громадный.
- Сколько?.. Ты скажи, мы придумаем что-нибудь…
- Это не деньги… Когда я ушла из дома, то слонялась по подвалам и чердакам. Видела, как умирают там дети… от передозировки, от болезней, от насилия… Однажды я встретила там парня… Немного постарше меня… Он не ширялся… Не воровал… Он собирал факты жестокости и равнодушия взрослых людей к детям.
- Зачем?
- Для будущего большого суда детей над взрослыми… Его убили…
- Кто?
- Не знаю, кто... Его нашли на набережной Фонтанки с пробитой головой… Я спрятала эти четырнадцать тетрадей, заполненных мелким его почерком… И стала тоже собирать факты… Короче, я продолжаю эту Летопись… Записываю факты унижения и развращения детей в двадцать первом веке.
- Тебе не страшно?
- Иногда страшно… - сказала Кристина. – Я не боюсь умереть. Но иногда я думаю, что это генетический порок человечества… Перелистываю историю. Вспоминаю Диккенса… Ветхий Завет .. Слушаю радио…
- Кристина, а тебе не хочется вернуться домой?
- К маме?
- Да. Она ведь любит тебя!
- Вы серьезно так думаете?
- Конечно.
- Мне иногда тоже так кажется…
- Так возвращайся.
- Я вернусь…но когда она постареет и будет нуждаться в моей помощи… А вам не страшно?
- Что?
- Вам, наверное, тоже страшно, что однажды вы проснетесь и поймёте, что всё, что вы делали, было напрасно? Люди хуже крыс…
- Знаешь, девочка, мне некогда рассуждать… Просыпаюсь и думаю, что должен я сегодня сделать для них…
Крыса смотрела на Василия, искала, к чему бы придраться, искала в поступках этого человека, подозрительных, порочащих эти поступки мыслей и не могла найти.
- У детей один недостаток, - сказала она. - Они вырастают, становятся взрослыми и забывают, что были когда-то детьми... И мучают своих детей.
Василий кивнул на Ваню.
Они совсем забыли про него, когда вели этот умный разговор.. А он, с перебинтованными руками, со следами ожогов на лице, напряженно смотрел синими своими глазами, слушал, силился понять…
… Они ехали в роддом за Зоей. Автобус вел Василий.
- …У нее ни родни, ни мужа… - говорил Василий. - Ты бы видела этот барак в Козловке, где она живёт. Его скоро должны снести. Куда ей деваться? Она - мать Ольги и Вани… За двойню ей платить будут. Проживем. Устроимся как-нибудь… Тут другая проблема. Не знаю, как отнесутся к ней дети. Ваня - добрый, покладистый… Махмудка уехал… А вот Ольга…
Василий и Кристина ждали Зою Калиничеву с цветами в руках.
Вышла Зоя. Санитарки несли за ней два белых, попискивающих, свёрточка.
Они передали один свёрток Кристине. А другой достался Василию.
И все поздравляли его, принимая за отца.
- Поздравляем!.. Двойня в вашем возрасте!.. Поздравляем!.. Есть еще мужики в России!.. Поздравляем!..
Зойка, с цветами в руках, улыбалась скромно.
Василий старался вести автобус осторожно, чтобы малыши не проснулись.
Теперь на руках у Кристины были два музыкальных пакета.
Зоя достала из сумочки косметичку и зеркальце. Наводила марафет.
- Ну, и сколько их теперь у тебя? – спросил Василий.
Зоя озаботилась, задумалась.
- Сколько?.. Дай Бог памяти…
Она спрятала косметичку. Загибал пальцы на руке.
- Соня… Оля… Ваня… Махмудка… И этих два…
- Может, хватит уже? - сказал Василий.
- Чего хватит?! – с вызовом спросила Зоя.
- Может, хватит уже рожать, говорю, - пояснил свою позицию Василий.
- Если встречу красивого, почему не родить? – игриво сказала Зойка.- Если не такие, как я, кто в России рожать будет?.. Бабы - то красоту свою берегут, то занятые очень… А я и делать-то ничего не умею, кроме как рожать… И, вроде, неплохо получается… Ребята все красивые и смышленые… Как это не рожать?! Надо только правильно мужика выбрать.
Кристина хмыкнула от такой жизненной философии.
- Может, ты и права, - после некоторого раздумья сказал Василий. -редкий талант у тебя… Как назовёшь?
- Мальчика назову Красавчиком. А девочку – Красавицей.
- Таких имен нет в святцах, - сказала Кристина.
- Нет, так будут, - возразила Зоя. - А если официально…Ну, Платон и Ульяна… Или Лёня и Тоня… Или Саша и Света… На мою долю русских имен хватит…
За деревьями показался усадьба.
Машина остановилась на поляне.
Василий повел Зою в гостевой домик.
- Вот здесь будешь жить, - сказал Василий,- Две комнаты. Ванная. Маленькая кухня… Молоко у тебя есть?
- Есть маленько, - Зойка потрогала свою грудь. - Только на двоих, может, и не хватит.
- Не проблема. Корова, коза… Выкормим…
Она обследовала обстановку. Поставила цветы в трёхлитровые банки. Любовалась.
- Шикарно! Здесь, значит, я с малышами…Здесь гости…
- Какие гости?.. Ты о детях думай!
- А чего о них думать? - искренне удивилась Зойка. - Они и так вырастут.
- Гости - только по согласованию со мной,- строго сказал Василий. - Поняла? У нас здесь свои правила.
- А ты меня не учи жить! - строгости Зойка не переносила. - Здесь не сизо «Белый лебедь»! Кого захочу, того и приглашу!.. Ты про Сундука ничего не слыхал? Не знаешь, где он?.. В тюрьму, на свиданку, приходил два раза. А потом пропал… Поищи его, Вася!
- Ладно, узнаю.
- Я хочу, чтобы он здесь со мной жил!
- Дети его?
- Его!.. А как же!.. Найди Сундука! Он тебе пригодится… У него трактор есть!
- Помощник мне нужен. Тем более с трактором… А сейчас приведи себя в порядок. Кристина подберет тебе что-нибудь из одежды… А потом будем решать, как тебе жить дальше.
- А чего решать? - удивилась Зойка. - Буду жить, как жила…
…Зоя принимала душ. Блаженствовала. Нюхала и перебирала разные шампуни. Вытиралась махровым полотенцем.
Она надела строгое платье. Один - на - один с собой, без мужика, когда не надо было никого соблазнять и очаровывать, стояла Зойка перед зеркалом. Там, в отражающем стекле, виделась ей какая-то чужая женщина, с другой, более благополучной судьбой.
- Браво, Ульяна! –прошептал Платон, отрываясь от компьютера.
Ваня и Оля сидели за столом. Ждали. Стол был просторный и пустой. Без единой бумажки, без единой посудинки.
Сначала вошел Василий.
За ним- Зоя, в длинном, почти до пят, темном платье. Трехцветные космы перехвачены резиночкой. На плечах платок голубой в красных розах. Робко остановилась перед столом.
Оля и Кристина внесли младенцев. Встали за спиной у Зои.
Зоя увидела перебинтованного, в нашлепках, Ваню. Бросилась к нему. Потрясающая была женщина. Все, что она делала, было абсолютно искренним.
- Ваня!.. Ванечка!.. Сыночка! Что с тобой?
Ваня отпихивал её несильно, но упорно.
Оля смотрела молча, холодно.
- Успокойся. Потом все объясню, - сказал Василий и обратился к Ване и Оле. - Вы знаете, это ваша мама?
- Знаем, - хмуро сказала Оля.
- А это – ваши новые брат и сестра, - продолжал Василий.-. Если вы согласны, они будут жить с нами.
- А где Махмудка? – спросила Зоя.
- За ним приехал отец и забрал. - сказал Василий.
- Залимхан?! Он был здесь?- вспыхнула Зоя. – И не зашел, зараза! А пел! « Лублу, лублу! Ты моя роза! Тюльпан! Гвоздика!» Я, дура, верила… А сам – верблюжья колючка несчастная! С сыном попрощаться не дал!..
Куда девалась робость ее и покорность судьбе!.. Разъяренная, оскорбленная мужчиной женщина предстала перед всеми.
- Ты почему Махмудку отдал?- накинулась она на Василия. – Я тебе ребенка доверила, а ты отдал!.. Неизвестно кому!.. Может, ты, вообще… его в Америку продал?.. На органы! Я на тебя в суд подам!
- Ты не кричи,- сказал Василий.- Там всё официально оформлено. Безкозырко всё по закону сделал. Оля, Иван, ваше слово.
Оля молчала, обдумывала, что сказать.
Ваня подошел к Зое. Боднул светлой головой.
- Можно, я на братика посмотрю? - спросил он. - Только ты не тискай меня сильно… Больно… Как их различить-то?
Он подошел к одному ребенку, к другому ..
Долго смотрел на сморщенные личики, а потом осторожно потрогал у одного маленький носик-пуговку, будто сомневался, не кукла ли это перед ним.
- Давайте братика Махмудкой назовем? - сказал он.- Плохо без Махмудки… Скучно.
- Ольга, а ты, что скажешь? - сказал Василий.
- Я не хочу при ней,- ответила Оля.
Потом уже в комнате Василия Оля взглянула упрямо и угрюмо ему в глаза.
- Папа!.. Она разрушит наш Дом!.. Папа! Она все испортит!.. Будет таскать сюда мужиков!.. Потом Сундук явится… Она не нужна нам, папа…
- Оля, одумайся… Она взяла на себя твою вину, - сказал Василий с упрёком.
- Мою вину?! – закричала Оля. - Она меня до этого довела… Она чуть не сделала меня убийцей!.. Как бы я теперь жила?
- Она твоя мама, в конце концов.
- Я не знаю такого слова! Мама… Мамочка… - сказала она насмешливо. - Если она будет здесь, я уйду… У неё все разговоры только о мужиках… Короче, или она, или я…
- Я, видимо, плохой отец… Плохой воспитатель… - сказал Василий. - Я учил вас работать… Убирать навоз и доить корову… Косить , метать стога… Готовить обед… Но не научил тебя, Оля, великодушию. Значит, всё, что делал я, бессмысленно…
Он замолчал и вышел из комнаты.
У Оли было неприступное, упрямое, и даже жестокое выражение лица.
Но щёки были мокры от слёз…
…Зойка пила чай и одновременно кормила младенца грудью. Смотрела в окно.
Совсем рядом, только сбежать по склону, темная река катила свои воды
Один младенец довольно сопел, насыщаясь, другой попискивал, голодный.
- Ну, хватит, хватит!- сказала Зойка, вытаскивая питающий сосок из жадного ротика.
И снова засмеялся Платон, восхищаясь словесным мастерством Ульяны.
- Оставь сестренке... Я тебе козьего дам… Козье-то полезнее…
В дверь постучали.
- Можно,- Зойка прикрыла грудь кофтой.
Вошел Василий.
- В общем, так, - сказал он. - Ты, Зоя, оставайся. Живи…
- А Митя? Его, когда привезешь?
- Какой ещё Митя? – удивился Василий.
- Ну, Митя… Сундук.
- Найду я твоего Сундука. А ты запомни - у тебя две задачи. Выкормить детей. И наладить отношения с дочерью.
- Это пусть она со мной налаживает отношения!.. Она, значит, будет командовать, а я подчиняться?.. Нет, Вася, ваш Гостевой домик, видно, не для меня. Мое место – Козловка!
- Дело твое. Насильно мы здесь никого не удерживаем, - сказал Василий..
- Найдется у тебя какая - нибудь корзина, побольше?.. Чтобы ребятишек нести.
- Возьми коляску. Для Лики покупали… Но ей в лесу ни к чему…Знаешь Лику? Тоже из вашей Козловки… Андрей машину чинит. Через два дня отвезет тебя.
- Еще два дня в этой богадельне?! В этой тюрьме?! - странный гнев и неприятие разгорались в Зойке. - Пешком пойду!..
И ушла.
Тащила коляску по мягкой, травянистой почве. Присела отдохнуть на поваленное дерево. Вытиралась головным платком. Бормотала, плакала, пела…
- Оленька!.. Махмудка! Ванечка!...
Принесла я вам медова пряничка…
А теперь пойду на улочку.
Принесу вам теплу булочку.
- Гады неблагодарные!- вдруг со злобой вырвалось из неё. - Вот и рожай их!.. Вот и рожай!..
- - -
Её жизнь снова потекла в Козловке, которую местные власти грозились разрушить уж лет десять, да всё не хватало денег.
Два малыша спали в коробке из-под большого телевизора.
Вот зашевелились, захныкали.
Зойка озабоченно достала из сумки две бутылочка с молоком. Потрогала свои груди, проверяя есть ли молоко.
На фотографии позировал и улыбался Митя Сундук.
А на полу валялась кукла, голая, с оторванной рукой… В углу стояла детская коляска.
Сначала скрипнула лестница, потом раздались тяжёлые шаги в другом конце коридора.
А потом отворилась дверь.
На пороге стоял Сундук.
- Зойка, блин! Родила! – восхищенно склонился он над коробкой, где вопили и корчились два маленьких человечка. – Двойня!
- Где ты пропадал, блин?- любовно рванулась к нему Зойка. - Мне пришлось Васю Крылова вызывать… Предлагал остаться. – кокетливо доложила она. - Я отказала…
- Перемена судьбы, - сказал Сундук. – Работаю охранником в ресторане «Кирилл и Мефодий»… Снимаю комнату. Продал трактор, купил Тойоту… Видишь, как судьба повернулась!... Работа, семья, машина. Дети… Полный набор...
Она присоединилась к мужскому, густому, хохоту. Красивая была пара, ничего не скажешь, яркая.
- Поехали!
- Куда?
- Ясно куда. Ко мне домой. Не будем же мы в этой дыре жить. – С гордостью сказал Сундук. - Нужно прорываться к достойной жизни. Давай, давай по-быстрому… Собирай ребятишек…Кто они у нас?
- Да кто же? Дети.
- Какого пола? – спросил Сундук.
- Мальчик и девочка, - ответила она.
- Супер! – склоняясь над малышами, он норовил в шутку укусить разовую ножку.
Поцеловал. Распрямился.
- Как зовут?
- Не назвала еще…
- Ладно, придумаем…Были бы дети, имена найдутся... – Сказал Сундук. – Ты побыстрее… Дел у меня… знаешь…
- Как ты подъехал-то? – спросила. - Не слышно было.
- Тойота – не трактор, - гордо ответил Сундук. .
Зоя взглянула в окно.
Внизу, под домом, стояла старая, но всё ещё красивая японская машина.
Зоя была счастлива и горда своей судьбой.
- - -
… У дома Василия из лесу показалась Нива. Подъехала к дому. Остановилась. Никто не выходил. Нива гудела, сигналила.
Появился Василий. Подошел к Ниве.
Большаков опустил боковое стекло.
- Привет.
- Привет. Чего тебе?
- Что-то у тебя люди стали пропадать, Василий…
- Не понял. Какие люди?
- Ребенок пропал. А ты молчишь. В милицию не заявил… Не ищешь.
- Какой ребенок? Ты что, Геннадий!
- А этот… чёрненький… Был и нету.
- Да его отец забрал!
- Отец?.. – с деланным удивлением спросил Большаков.
- Ну, да, ты видел его на празднике Примирения, - сказал Василий. – Помнишь, он на барабане играл.
- Откуда ты знаешь, что этот черножопый его отец?
- Махмудка узнал его.
- Узнал!.. Ему сколько лет было, когда он отца-то видел последний раз?.. Года три, да?.. Да ему любое лицо кавказской национальности отцом покажется! Зойка- шалава подтвердила, что отец?
- Они не виделись… Залимхан не захотел ее видеть.
- Значит, не отец! – сказал Большаков. - Хоть адрес-то знаешь, куда пацана увезли?
- Куда! Естественно в Чечню. И адрес есть. И документы из Комитета по опеке.
Василий уже начал наливаться раздражением. Он не переносил двойственных людей, которые по своей логике могли поступать и так и эдак, а в итоге выходило, что он прав, а ты – свинья и виноват во всех бедах мира, а потому вынужден доказывать свою невиновность
- Не могу я тебя понять, Большаков. Куда ты клонишь? Зачем приехал? Я вроде бы с лихвой расплатился с тобой. Вроде бы мир наступил меж нами. Не пойму, что тебе надо теперь от меня.
- А это тебе знакомо?
Большаков достал из бардачка синий в розах Зойкин платок.
- Откуда он у тебя? – спросил Василий
- Я был в лесу за Волоховой горой… Там у меня делянка. Вот нашел… Подумал, может, кто из ваших заблудился…
- Дай-ка, посмотрю… Это Зойкин платок. Мы ей подарили. – Сказал Василий. - Точно…Зойкин платок… Ну, этой, Калиничевой… Я взял ее с детьми после роддома. А она не захотела у меня жить. Сказала, в Козловке ей привычнее.
- А ты не думал, может, она заблудилась в лесу, - сказал Большаков.
- Этого не может быть, - сказал Василий. – Она здесь все места с детства знает…
- Ночью и я заблужусь в лесу… - Сказал Большаков. - С детьми… Это ведь на срок тянет…
- Да… Дела… Нужно ехать в Козловку... Проверить…
- Садись, я довезу тебя, - сказал Большаков.
- Спасибо… Андрей автобус наш ремонтирует…Я заплачу, - сказал Василий.
- А как же, - живо откликнулся Большаков. – Канистра бензина…
- Не проблема, - сказал Василий.
- Слыхал, что нашего губернатора скоро того…тю-тю?- сказал Большаков.
- Не слыхал,- рассеянно отозвался Василий, - Это почему же?
- Да мало ли… Превышение полномочий. Нецелевое расходование средств… Под него уж давно копают. Он и Дом тебе подарил, чтобы авторитет свой поднять… И от улики избавиться… Уберут губернатора, а у тебя Дом заберут.
- Странный ты человек, Геннадий. – сказал Василий. - То бочку на меня катишь… То помогаешь…
- Что помогаю, ничего не значит. - Ответил Большаков. - У нас тут закон, если с кем несчастье… Ну, короче… Я истину ищу… справедливость… Я всегда на страже…
Тут и Козловка проявилась. Шеренга одинаковых домов вдоль шоссе.
Большаков остановил машину на обочине.
- Я тебя тут подожду,- сказал Большаков. - В случае чего в милицию обратимся… Если пропала… Дело нешуточное…
Василий вышел из Нивы и пошел по едва заметной тропке к дому, в котором должна была находиться Зоя с близнятами.
Большаков наблюдал за ним из машины. Сожаление к приговоренному на казнь читались на прочном и твердом лице его.
Василий открывал одну дверь за другой.
Везде было запустение.
Странные картины являлись ему.
Голая, пружинная, кровать.
Чья-то забытая фотография на стене.
- Выцветшая улыбка счастья, - добавила Ульяна.
… Чья-то забытая фотография на стене. Выцветшая улыбка счастья…
Сухой букет в трехлитровой банке.
Живыми и яркими были только помидоры на этикетке.
Тусклые бутылки на столе.
Опрокинутый стул.
В Зойкиной комнате лежала на полу кукла с оторванной рукой.
Пустые бутылочки с сосками.
Коробка из-под телевизора.
- Зоя!- безнадежно позвал Василий. - Зоя..
Он пошёл по коридору, отыскивая хоть какую-нибудь живую душу.
Услышал старческое покашливание. Постучал, открыл дверь.
В одной из комнат старик в ватнике пытался разжечь буржуйку газетами. Кашлял от дыма.
- Зоя Калиничева,- Василий тоже закашлялся от дыма.- Зоя не приходила?
Старик молча рассматривал его.
- Уехала Зойка… Сундук увез... Ну, Сундуков Митька… На иномарке приехал… И детей увез… Мне денег дал… На дрова... А я их пропил… Зачем мне дрова, если завтра помру?.. Правильно?.. А ты кто?
- Знакомый.
- У ей всегда много знакомых…
- - -
…Шел урок физкультуры. Пробежка. Подтягивание на турнике.
Учитель физкультуры, пожилой, лысый, густобровый, помогал девочкам плавно опускаться на землю. Как будто случайно хватал их, за то, за что не положено хватать девочек.
Ребята сгрудились в углу спортзала. Шептались.
- Он опять…
- Что?
- Лапает!
- Козел!
- Если он тронет тебя,- Андрей подошел к Оле.- Если он тебя тронет!
- Ну, и что? Ну, и что ты сделаешь?
- Дам в морду!
- Ну, и будешь виноват. И ничего не докажешь,- сказала Оля. - Успокойся. Я сама знаю, что надо делать. Меня Крыса научила.
Опять была пробежка. И опять подтягивание.
Оля встала перед турником. Улыбнулась, подпрыгнула, подтянулась…
- Раз, два, три..,- считал учитель физкультуры,- четыре, пять…Молодец!..
Оля отпустила перекладину.
Он подхватил девчонку, прижал к себе, попридержал. Нащупал созревающую грудь.
Оля отстранилась и ударила его наотмашь по лицу, а затем, как футболист по мячу, нанесла ему удар между ног.
Педагог скорчился и упал на зеленый линолеум пола. Тут подскочили другие девчонки.
- Раз, два три,- считала Оля,- четыре, пять… Нокаут…
- Атас! - закричал кто-то из мальчишек.
В дверях стояла директриса. Выглядывал охранник.
Девчонки успели отскочить. И даже изобразили пробежку.
Учитель сел на газон, пытался остановить кровь из носа. Прижал к лицу рукав белой спортивной куртки…
- - -
…Василий и отец Игорь готовили обед.
Священник сидел на низкой скамеечке и чистил картошку.
Василий пытался тонкими ломтиками нарезать лук для салата.
Глаза его полны были слёз. Он говорил другу о наболевшем.
- Я всё чаще прихожу к выводу, что эти дети лучше меня. Они сентиментальны. Может быть, мне повезло. Но я ожил среди них. Ожесточение и жестокость, которые были во мне… пригасли… не скажу, чтобы исчезли, но затаились… И в детях меньше агрессии… больше теплоты… Но вот эта история с Ольгой. Этот взрыв ненависти. Её хотят исключить из школы.
- За что? – спросил отец Игорь.
- За избиение учителя… Она при этом ещё ругалась матом…
- За что она его так?
- Лапал… Но она не хочет говорить директрисе.
- Почему?
- Ей стыдно. У них свои понятия о чести. И мне запретила говорить.
- Это я улажу, - сказал отец Игорь. – Поручусь… Скажу, что беру шефство… Хуже другое… У тебя хотят отнять Дом.
- Я сам давно это чувствую, - сказал Василий.- А ты знаешь кто?
- Только подозрения.
- И всё же.
- Это люди из другого региона. Ты слыхал, что в области обнаружена нефть. Мы живём на громадной канистре, - сказал отец Игорь..
- Теперь я понимаю, зачем ко мне приезжала эта Регина из Москвы… Старики, которых она хотела устроить у меня, были только прикрытие… Пусть забирают дом. И эти сто гектаров земли…
- Они не могут так просто, им нужен предлог, - сказал Отец Игорь. - Вот почитай. «Ершовские ведомости». Видишь статья «Развратитель». Это – ты. Подписано Геннадий Большаков…
Василий стал читать статью. Изредка вскидывал глаза на батюшку.
- Какой стиль! Он ведь без мата не может связать двух слов… Наверное, это Бескозырка ему написал, он ведь книгочей и графоман… Обороты! Обороты! Какие перлы!
- Ты хоть понял, в чём тебя обвиняют?.. – спросил отец Игорь.
- Чего тут понимать?! - Василий поднял глаза от текста. - Набрал детей для личной наживы… Завладел домом… нечестным путем... Замучил детей непосильным трудом… Жена убежала, не выдержав издевательств... И померла… Меняю женщин, как перчатки… Пьянствую… Не уберег ребенка от ожегов… Едва не поджёг лес на празднике Примирения... Ольга избила учителя… Андрей водит машину без прав… Протаранил машину Большакова…
- Ты дальше читай… Он пишет, что ты заделал детей Зое Калиничевой… А потом прогнал её ночью с двумя малышами… Она едва не утонула в болоте… Так что, будь готов к худшему…
Василий бросил газету на пол.
- Игорь, не хочу больше читать эту мерзость… Я ведь уже повестку получил в суд. Сюда приезжала целая бригада деловых ребят. Описали всё имущество. Боятся, что я что-то спрячу… Утаю… Если отберут дом… Ты знаешь, Игорь, я не привык в армии к тяжбам… Я не умею оправдываться… Если виноват, пусть наказывают… Но доказывать, что ты не крокодил… Не хочу! Не буду!
- Ну и напрасно… Нужно привыкать к новым реалиям. Нужно уметь защищаться. У меня прихожанка одна, дачница. лучший адвокат Петербурга…
- Ты что, в уме, Игорь?! Откуда у меня деньги на хорошего адвоката?!
- Я ей говорил о тебе. Она бесплатно готова защищать тебя в суде.
- Нет уж, Игорь. Когда она успеет. Суд завтра… …
- Ты говорил с Безкозырко?– спросил отец Игорь.
- Нет, он отказался от встречи. А теперь вот слёг в больницу в предынфарктном состоянии.
- Едем к нему.
- Я хотел перед судом поговорить с ним, а врачи не пустили…. Говорят, человек одной ногой в могиле, а ты нему с земными делами...
- Да притворяется он, - вознегодовал отец Игорь. – Едем. Если всё так серьезно, меня уж -то должны к нему пустить… Он усердный прихожанин. Не осмелится отказаться от причастия.
- А я?
- Ты подождёшь меня во дворе.
Кроме Безкозырко в палате было ещё двое больных.
Вошел отец Игорь. Он был в своём облачении. В руках у него была та самая злополучная газета. Он подошёл к постели инспектора. Склонился над ним.
- Как вам не стыдно?! – сказал священник.
Безкозырко смотрел на отца Игоря со страхом.
- Как Вам не стыдно! - повторил отец Игорь, потрясая газетой. – Ведь всё, что здесь написано, ложь. И вы об этом знаете. И состряпали такую гадость.
- Ну, а что я мог сделать?! – слабым голосом ответствовал инспектор. - Позвонили из администрации… Дали установку… Сказали, как нужно.
- А Вы?
- Что я ?
- У Вас, что ли нет совести? Или хотя бы своего мнения? Вы же начитанный, интеллигентный человек, Безкозырко. И Святое Писание читали… Это лжесвидетельство. Грех это…
- Отец Игорь, мне два года до пенсии… - жалобно сказал Безкозырко, прикрываясь до подбородка одеялом. - Уволят… Вы же знаете, как это делается… Сократят… И всё… Кто меня в таком возрасте возьмёт на работу?!
- А вдруг умрёшь завтра, - сказал отец Игорь шепотом, переходя на «ты» - Что там скажешь?
Отец Игорь показал глазами на потолок.
- А вдруг не умру, - ответил Безкозырко. – Как здесь жить буду? Там меня выслушают и может быть пожалеют и даже простят, а здесь и слушать не станут, выкинут, как половую тряпку…
- Ты подумай, подумай, - сказал отец Игорь. – Бог ведь всё видит…
Отец Игорь шел к своему мотоциклу. Он был разгневан.
С ним здоровались прихожане. Кто-то просил благословения. Кто-то пытался поцеловать руку батюшке.
- Он не откажется от этой мерзости. Не выступит с опровержением на суде, - сказал отец Игорь, усаживаясь рядом с Василием.
- Значит всё же суд?
- Суд.
- Ну что ж, - Василий вдруг стал спокойным и уверенным, как будто готовил свой батальон к наступлению. – Я скажу им всё, что думал этой ночью… И ещё много- много других ночей…
Назавтра был суд.
Это была самая длинная речь в его жизни. Присутствие зала, присутствие тех, к кому он обращался, почти не ощущалось. Ни возгласов, ни вопросов, ни выкриков или аплодисментов. Как будто он обращался ко всем людям сразу, к стране, к миру.
- Ваша честь…- Василий замолчал, собираясь с мыслями. - Ваша честь. Вы посмотрите на муравейник перед грозой. Что они делают, муравьи? Пьют?.. Гуляют?.. Нет, они перетаскивают свои личинки, своих детей, в безопасное место… Они спасают свой муравейник… Вы знаете, что в мусульманских странах не встретишь нищих детей? А мы, православные, что делаем?... У нас полмиллиона беспризорников… Статистика утверждает: за последние пятнадцать лет погиб тридцать один ребенок, который обрел семью за рубежом. За тот же период в России погибли одна тысяча двести тридцать усыновленных детей. Из них двенадцать убиты своими новыми родителями. Вы утверждаете, что мне нельзя доверять детей… Ну, хорошо! Вы, вот вы, что судите меня, возьмите каждый хоть одного беспризорного ребенка!.. Возьмите!.. Давайте вместе спасать наших детей!.. Их продают, развращают, делают на них бизнес!.. Матери променяли их на удовольствие от секса и алкоголя… Их отцы забыли их… Вы считаете меня преступником?.. Знаете, почему?.. Потому что я никому не приношу дохода… Вы обвиняете меня в том, что я эксплуатирую детей для своего обогащения. Да, они работают!.. Я хочу, чтобы труд стал для них не отвратительной повинностью, но естественной основой существования… Мы, взрослые, слишком хитры и разумны... Дети тоже хитры. Но что их хитрость перед нашей! Они неразумны и открыты… Но подумайте, подумайте - будущее принадлежит им, неразумным… Им оставим мы страну… Страна будет такой, какими будут наши дети… Какими будут эти дети…- Он остановился, потерял обличительную нить и вдруг попросил смиренно, на грани плача. - Прошу вас, не отбирайте у меня детей... Они уже не те, что были полгода назад… Дайте мне ещё хотя бы полгода!.. Я воспитаю из них честных людей, достойных граждан России… Забирайте этот дом на берегу реки. Я знаю, кому он вдруг понадобился…. Я даже могу назвать его фамилию, но промолчу, чтобы не позорить его однофамильцев. Он приехал к нам с большими деньгами. Он хочет скупить все эти леса. Все озера и реки. У него большие планы. У него сотни услужливых помощников. Так пусть берет и дом, и всё, что ему нужно! Но оставьте мне детей. Мы проживем. Мы выживем. Мы восстановим мой старый, наследный, дом!.. Старую избу, в которой я родился пятьдесят лет назад. Берите! Но дайте мне ещё шанс…Полгода. И хочу предупредить!.. Каким бы не было ваше решение, детей я не отдам!.. Горло перегрызу, но не отдам!..
Среди двух десятков людей, пришедших послушать этот процесс сидел отец Игорь, и жена Большакова Варвара, и дети Василия. При последних словах Василия, Ксюшка вскочила и закричала:
- Папочка, не сдавайся! Нас никто не разлучит!
- Суд удаляется на совещание, - сказала судьба строгим , женским, голосом.
- - -
… Он смотрел из окна Дома, как уходят его дети.
Уходили они по дорожке, что пересекала поляну их детства, мимо поблекших от первых заморозков цветников, мимо грядок, где торчали черные остовы подсолнухов, мимо скотного двора и спортивной площадки
С рюкзаками за спиной, как будто в дальний поход уходили они.
Впереди шел отец Игорь, в полном облачении, но решительность шага сковывало облачение священника.
Андрей держал за руку Гюльку- Киску, и плюшевый рыжий кот был у нее за спиной вместо рюкзачка.
И Оля прошла… В мальчуковой, красной, бейсболке, вся одежонка в карманах, заклепках, пряжках.
Оглянулась на Дом.
Ксюшка- Врушка прошла, было, мимо мертвого цветника, но вдруг вернулась, собрала букетик из сухих цветов…
Последней шла Кристина. Она помахала Василию рукой.
И он поднял руку, будто благословляя её.
Прошло несколько дней. Вдруг резко похолодало и зима пришла, как всегда неожиданно. День сжался, а ночь выросла непомерно.
В Доме на берегу большой реки горело только одно окно.
Василий смотрел на поляну.
Качался фонарь над воротами.
Василий посмотрел на ружье.
Ружье манило. Ждало. Оно должно было по всем законам высокой драматургии поставить точку в этой истории…
Стол завален был книгами, тетрадями, газетами. С портрета смотрела на него Ирина.
Василий нашёл скляночку с лекарством. Налил в стакан воды из графина. И вдруг увидел записку. Он развернул её. Неровным детским почерком было написано:
«Папа, прости меня. Я больше не буду трепать тебе нервы. Хоть ты на меня кричишь, я все равно тебя люблю, и не хочу с тобой ругаться… Если хочешь, можешь не прощать, даже можешь выгнать меня из дома, я на это не обижусь. Я все равно люблю тебя и буду любить. Прости, прости, прости… Ты самый близкий мне человек. Оля».
Горело лишь одно окно в доме.
Василий включил видеомагнитофон.
На экране был солнечный день. Возникли его дети. Будто прощаясь, говорили с ним.
ГЮЛЯ-КИСКА.
…Я живу здесь немного, всего два месяца. А мне кажется, что я живу здесь всегда. Мне здесь очень хорошо. Никто не бьёт и не дразнит. Но мне иногда снятся кошмарные сны…Я хожу в школу. Помогаю отцу по хозяйству. Когда вырасту, выучусь на парикмахера. Я хочу, делать людей красивыми и довольными своей жизнью…
КСЮША-ВРУША
Мне тоже очень хорошо здесь. Но я хочу побыстрее стать взрослой и сниматься в кино… Я хочу стать актрисой…
МАХМУДКА- АБРЕК
…Мы живем здесь дружно. Я учусь хорошо. Когда вырасту, стану военным, чтобы защищать наш народ.
АНДРЕЙ
….А я кончу автоколледж и стану шофером – дальнобойщиком. Очень люблю технику. И компьютер. Может быть, потом, когда надоест ездить по стране, стану программистом…
Зазвонил мобильник.
- Здравствуй. Как ты? - спросил отец Игорь.
- Хорошо. Всё хорошо, - ответил Василий. - А ты?
- Нормально…
- Почему у тебя такой голос? – спросил отец Игорь
- Какой?
- Чужой…
- Да… Я... – Василий не мог найти нужных слов. - Я проиграл, Игорь. Я проиграл... Я проиграл… У меня умерла жена… Не досмотрел. Не принял вовремя мер. У меня отобрали детей… Сын был прав: я - неудачник и никчемный человек. Я ничего не понимаю в сегодняшней жизни…
- Да, как ты смеешь! – закричал отец Игорь. – Мы с тобой были в двух шагах от смерти. У нас оставалось по одному патрону… Но мы выжили… Выкарабкались… Выкарабкалась с того света. Да как ты смеешь так говорить!
- Всё… Разговор окончен… - сказал Василий, с трудом сдерживая слёзы. -
Он выключил трубку.
На мониторе был солнечный день, и его дети продолжали свои интервью.
ВАНЯ-ДАЙ-ДАЙ.
А я хочу стать фермером. Мне кажется, растения живые и чувствуют, как мы относимся к ним. Ну, поливаем и… удобряем.
ОЛЯ.
Всё что я знаю, всё что я могу, я получила здесь, в этом доме… Отец научил меня ездить на лошади, научил доить корову… А самое главное – научил любить жизнь и людей. Когда стану совсем взрослой, выйду замуж за миллионера и буду воспитывать брошенных детей…
И, наконец, перед камерой стоит он, Василий.
Осветители слепят его своими приборами.
Василий говорил, мучительно выбирая слова.
- ... Я остался один… Кто поможет мне?...
Он услышал стук во входную дверь. Там была такая массивная железная скоба для стука. Чтобы слышно было во всех уголках дома.
Василий потянулся было к ружью, но передумал, взял большую суковатую палку, на которую теперь вынужден был опираться при ходьбе после ссоры с быком…
Он долго, с трудом, спускался по лестнице.
- Кто?.. Кто это?..
Он отодвигал засовы. Возился с замками дубовой двери.
Из темноты зимней ночи ветер швырнул в сени ледяную крупку. В дверях стояла Ксюша. На ней было много осенних одёжек.
- Папа, папочка! – заверещала она. - Я видела в лесу волка. Но он не съел меня!
- Ой, какие лапки холодные, - говорил Василий хмуро и озабоченно. Я сейчас камин разожгу. Чай поставим. Как хорошо, что волк не съел тебя... Ты что, бежала?
Ксюша кивнула.
- Я всё сама, сама. А ты посиди в кресле.
Она усадила его в кресло. Прикрыла пледом.
Подожгла щепки в камине.
Включила чайник.
Достала две чашки.
И снова стук в дверь.
Василий поднялся, опираясь на палку.
- Я открою. - сказала Ксюша.
Но Василий уже стучал палкой по лестнице.
- Кто?
- Открой, отец. Это я – Андрей.
Вошли замерзшие, запорошенные снегом, Андрей и Гюля.
- Господи, да что вы со мной делаете?! – Сказал Василий и заплакал.
- Мы с тобой, отец! – сказал Андрей. – Не плачь, мы с тобой.
И снова стук в дверь.
Василий поднялся, чтобы открыть, но Андрей остановил его.
- Сиди, я открою.
Он легко сбежал по лестнице к входной двери.
- Это Оля,- сказала Ксюша.
-Нет, это Ваня, - сказала Гюля.
Они слышали, как открылась дверь. Слышали незнакомые голоса.
Прибежал смущённый Андрей.
- Отец, там женщина какая-то с тремя детьми. Пустить?
– Веди скорее.! Они, небось, замерзли!
По лестнице поднималась молодая женщина с младенцем на руках. У неё был несчастное лицо. А за её спиной прятались ещё два мальчика.
- Я нашла старую газету… - сказала женщина. - Там статья о вас… О вашем Доме…Может быть, я буду вам полезна…
- У нас тут неприятности, - сказал Василий. – Нас закрыли...
- Мы можем уйти, - сказала женщина, – если у вас неприятности…
- Нет, - остановил её Василий. – Куда вы в такую погоду?! Сейчас чай пить будем…
Ксюша доставала и ставила на стол новые чашки, чтобы было на всех.
Женщина заглядывала Василию в глаза.
- Я вам нужна?…Ну, скажите, что нужна… Да?
- Нужна.
- Но я ничего не умею...
- Андрей, найди там что-нибудь тёплое… Садитесь у камина… Ксюша достань мамин тёплый платок.
- Я ведь городская… Я ничего не умею…
- Не бойся, научишься всему, - сказал Василий. – Научим…
Она с благодарностью смотрела на него и на его детей.
Её дети жались к камину, грелись…
Мальчик, Никитка, завоеватель сердец, сразу - папа, папа. папа! Любой мужчина, проявивший к нему интерес и доброту - отец!
Высшая справедливость и гармония. Добрый - значит отец. Как от этого оборониться?!
Папа! – Никитка прижался к Василию.
Оля накрывала на стол.
И снова стук в дверь...
На этом стуке финальные титры.
- - -
- Ну, вот, закончилась работа, - сказал Платон.- Пора искать новую.
Закончился ещё один вариант их жизни. И таких вариантов, таких превращений было много, они даже не помнили сколько… Их персонажи были, как дети… Поначалу походили на них, держались крепко за руку, потом вырастали, обретали, как дети, свой характер, артачились, грубили, не подчинялись, выбирая свой путь, свою судьбу. И расставанье с ними было грустным… Как расставанье с любимыми детьми. Но такова судьба родителей...
Платон взглянул за окно. Там была весна. А начинали они эту работу осенью. И эти восемь месяцев жили они, как во сне. Потому что и сны их, тоже были подчинены работе. Квартиры не убирались. На полу были разбросаны черновики и книги. У постели лежала бумага и ручка. В темноте, на границе сна и реальности, рождались лучшие эпизоды.
- Скорее бы новая работа, - сказал Платон. – Тоска. Отвык ничего не делать…
- Нет уж, немного отдохнем, - возразила Ульяна.- Поедем в деревню. Ты будешь удить свою рыбу. А я буду прясть свою пряжу…
- Но прежде купим новую большую двуспальную… - Он остановился смотрел на неё с любовью.
- Четырехспальную… - поправила она.
- Купим большую кровать. И будем жить вместе. Хватит притворяться чужими.
- Ты прав.
- Соберем друзей…
- Вот Настя обрадуется!
-А она и не печалилась слишком. Она ведь знает – мы живем, как нам лучше…
- Да, у нас золотая девочка. Но такой же трудоголик, как мы…
- За такой срок никто бы не написал двенадцать серий. Быстрее нас никто бы не написал! - бахвалился он. - Пока мы вдвоём, нам всё под силу… Нам ничего не страшно… Пока мы вместе…
Работа всё ещё гудела в их голове, в каждом нейроне, в клеточке… Они всё ещё не могли освободиться от неё – просыпались ночью от голосов детей. Слышали их разговоры… И теперь обитатели Дома на берегу большой реки незримо сидели с ними за столом… Но чего-то существенного не хватало теперь в их жизни. Казалось, что всё позади, а впереди мрак и неизвестность… Канал, который субсидировал проект, доверил постановку не Платону, а молодому вернувшемуся из стран далёких искателю славы, который у своим пятидесяти годам выглядел на тридцать, но не успел ничем прославить своё имя.
- Съездим что ли в Пушкин, погуляем в Парке, - предложил Платон. – Пообедаем в ресторане…
- Нет. Зачем нам в Пушкин! Погуляем в нашем Парке… Покормим птиц…
Им хотелось ссориться… Но они сдерживали себя, жалея друг друга, знали – недоброжелательность и раздражительность опаснее и губительнее плохого алкоголя.
- Давай, просто помолчим, - предложила Ульяна.
А ему хотелось говорить, говорить, говорить, чтобы как – то заполнить душевный вакуум, который всегда образуется после окончания работы. Из той жизни, да в эту, от всемогущества творца до персонажа, ожидающего каверз от Вселенского Сценариста и Режиссера…
- Я перессорился со всеми. С патриотами и русофобами, с коммунистами и либералами. Я не могу спокойно говорить со шкурниками, которые прикрывают идеологией свои личные интересы... Да, у меня плохой характер. Со мной никто не хочет работать. Я могу в любой момент потерять всё... Лишиться имени. Стать изгоем. Как ты думаешь, это реально? Тогда нам придётся жить только на гонорары от твоих песен. А я пойду в консьержи... Я ведь ничего не умею – только придумывать… Врать, если по-простому…
- Большинство людей так и живет…
Он грустно смотрел на неё. Наконец, улыбнулся.
- Богатого ты меня можешь бросить, а бедного – никогда.
Ульяна оторвала, наконец, взгляд от уличной толпы и домов, повернулась к нему. Смотрела с любовью, но не без иронии.
Он смотрел на неё и наполнялся спасительным желанием. Ничего так не утешает мужчину в духовном зидане! Женщина и алкоголь.
Он протянул руку, почувствовал тепло её шеи. Она снова отстранилась.
- У нас был один общий знакомый… великий музыкант… - начал он занудно, скрипучим голосом. И замолчал.
-Ульяна смотрела на него вопросительно.
- Ну…
- Но он уже умер.
- Да не тяни ты!
- Я передумал… Дальше не стоит…
- Почему?
- Похоже на «У попа была собака…»
- Если начал договаривай… Ну…
- Прости, я разучился говорить… Последний год выражал свои мысли только с помощью клавиатуры и экрана…
- Ну…
-Жена у него была великая певица…
Он перехватил её гневный взгляд и смутился.
-Знаешь, почему я люблю тебя? – спросил он.
Она молчала.
- За то… что ты не переносишь пошлости. Нет, просто люблю… Прости… Я сам себе отвратителен…
Она наполнялась его теплом, а он успокаивался, принимая в себя её чистую прохладу.
28
Платон подошел к окну и вглядывался в фасад дома, который стоял напротив.
В сквере выгуливали собак. Профессорская вдова кормила голубей.
Вот её окна. Он видел их каждое утро.
Сегодня день рождения Ульяны. Придётся бриться.
Ульяна смотрела в его сторону. Она стояла в широком ярком кимоно. Она улыбалась ему...
Два включения света - «Доброе утро!».
- Как глупо было нам расстаться! – думал он, пробегая мимо бомжей и стариков, мимо старухи, кормившей птиц...
- Если б ты знал, как я люблю тебя, - отвечала она, наблюдая как бежит он, припадая немного на правую ногу. В руках у него были розы.
Как глупо было нам расставаться!
– Как глупо было... – вторила она. - Приходи! Приходи быстрей! Приходи! Не то я умру!
- - -
Кошка Уза тронула его лапой.
Кот, которого так и звали просто Кот, в начале знакомства нападал на его ботинки, но потом признал Платона вожаком и ходил за ним, как собака, пел песни и смотрел преданно ему в глаза, своими прекрасными голубыми глазами.
Платон подозревал, что кошки скрывают свой ум и своё понимание жизни. На самом деле они знают смысл и силу слов и интонаций и понимают, что к чему и зачем делается вокруг. Но, притворяясь глупыми, жить безопаснее. Кошки научились этой мудрости от собак, а собаки – от русских людей.
-Я хочу сказать тебе, Кот, что все мы – люди - тоже кошки, только без волос – мы тоже хитрые и независимые, но в отличие от вас, мы работаем, - говорил ему Платон, выкладывая в жёлтые пластмассовые мисочки кошачью еду. А в красную наливал родниковую воду.
Кот не очень верил, но соглашался и терся о штанину, оставляя на ткани клочья серебристого пуха.
Платон стал расчесывать Кота. Коту было приятно, и он громко пел и подставлял шею.
Уза и Кот поверили, что Ирина не предаст их. Не выкинет и не кастрирует. А котят устроит в хорошие семьи. Они поверили, что Платон - друг Ульяны, типа её кот. Они поверили, что Ульяна и её мужчина, её кот, желают им добра – кормят и лечат.
Уза тосковала, когда Ульяна уходила надолго. Она бросалась к дверям, предчувствуя её приход, когда она только подходила к дому по тропинке среди цветов одуванчика. Уза уже сидела и смотрела на дверь
Иногда, чтобы ускорить приход хозяйки, Кот писал - писал ей письма у входной двери и удивлялся, когда Ульяна укоряла его.
- Вот видишь, - говорил Кот Узе, - если бы я не сделал это у дверей, она не пришла бы. А как только я сделал это, она пришла, а теперь укоряет. Где логика? Неразумные существа эти люди…
Когда Ульяна молилась перед своим домашним иконостасом, Уза и Кот молча и благоговейно сидели за её спиной, смотрели на лампадку, вдыхали тревожный запах ладана и по-кошачьи медитировали.
Кошки любили слушать стихи и хорошую музыку.
Они любили, когда приходили гости. Гости всегда читали стихи и кормили их вкусным мясом.
И кошки знали заранее, когда придут гости.
Фолтин открывал бутылку Шампанского. Это был долгий ритуал. Сначала он сдирал фольгу, потом освобождал пробку от проволоки.
Кошка Уза следила за движением его рук. Она боялась стрельбы и салютов. Она не любила шампанского. Она убегала, едва завидев в руках хозяина зеленую бутылку, увенчанную фольгой. Кот, как и полагается коту такой породы, чистокровному норвежцу уходил солидно, неторопливо. Ему было неловко бегать в роскошной боярской шубе.
В прошлой жизни Кот любил Шампанское брют, а Уза предпочитала текилу. Они не помнили из того времени ничего, кроме голода и секса. А что им ещё делать! Мышей нет. Птицы высоко…
- Скажи хороший тост, - попросила Ульяна, видя, что Платон подносит бокал к губам.
Вроде всё было переговорено. Все многочисленные тосты были произнесены за этим столом по многу раз.
- Скажи такой тост, который ты ещё не говорил, - подзадоривала она его.
- Я хочу, чтобы судьба подарила тебе неожиданные и радостные перемены, но наша любовь оставалась такой же молодой и неразумной, как в ту ночь, когда ты впервые пришла ко мне… - сказал он.
Она улыбнулась благодарно.
- Это не всё, - продолжал он. – я недавно прочёл в Рунете, что любовь между мужчиной и женщиной длится четыре года… И стал вспоминать… Я помню все дни и ночи, проведенные с тобой… А их было больше десяти тысяч. У нас были ссоры, но я помню только примирения… Почему мы такие уроды?! Почему мы любим друг друга так много лет? – спросил я себя. И вдруг понял, - я влюбляюсь в тебя каждые три года, когда ещё не прошла прежняя моя влюблённость в тебя. И волнуюсь, как будто это первый наша ночь… Ты, наверное, рассердишься…
Она удивлённо смотрела на него.
- Я купил тебе ожерелье… Вот… Настоящий жемчуг…
- Зачем?!
- Ну вот… А я думал, ты обрадуешься…
Пока Платон произносил тост, Кот успел наложить кучу у дверей, а Уза проделала то же самое в кухонной раковине.
Поразительно, как они похожи на людей. Уза капризная и вспыльчивая. Но ценит доброту, старается в ответ показать преданность и благодарность. А Кот ласку воспринимает, как слабость и старается в это время совершить что-нибудь запретное и завоевать право делать это всегда.
У Узы удивительный женский характер. Она нервная и импульсивная. Может вдруг зашипеть и убежать. И даже укусить, если твой жест или слово вдруг ей не понравятся. А потом прибежит и просит прощения. И кланяется.
Стареющая богатая женщина … и молодой красивый породистый стриптизёр. Ах, было… Было всё это… Ладно… Наплевать и забыть…
Но что-то мешало забыть. Тоненькая ниточка тянулась из клубка наблюдений, искушала думать о общих законах бытия людей и животных.
Кошки в современном городе, деградируют, сходят с ума от безделья. Их интересует только секс и пища. Пища и секс. И мечта о власти над людьми. Она сбывается…
…Свежий сок апельсина, лимона, немного водки и немного мёда. Имбирь…
Это был их любимый напиток.
Вроде бы и никакого алкоголя, только витамины.
Но сегодня день рождения Ульяны
Он летал, а не ходил. Он едва касался асфальта подошвами ботинок. Ему хотелось быть выше и лучше.
Он сбегал в ближайший подвальчик, купил мороженную телапию… Приправы… Вернулся. Жарил рыбу.
Слышал, как Ульяна плескалась в душе. Улыбался, видя её своей памятью.
- Ну, какие новости? – спросила она, затягивая пояс халата. – Посудников звонил? Как ему заявка?
- Звонил. Предстоит большая работа. Сейчас помою посуду и расскажу…
- Не забудь сполоснуть холодной водой.
- Зачем? – он задавал этот вопрос наверное в сотый раз.
Она вышла в халате. Она смотрела на него с отчаяньем и мукой.
- Если бы ты знал, как мне надоели сценарии! Я хочу писать стихи!
- Пиши.
- За стихи не платят…
- Но теперь у нас будет много денег, - сказал он. – Если экономить – хватит на полтора года.
Ульяна усмехнулась.
- Поздно… Кино развратило меня. Я могу сосредотачиваться только, когда мне платят...
Он огорчился.
- Я ужасен, - подумал он. - Ульяне нужен был другой муж, который бы спас её от унижений и нужды. От постоянной заказной работы на износ... Зачем она выбрала меня? Это была ошибка. Я не оправдал её надежд… Все думают, что у режиссеров бабла навалом. А умирает режик, и не на что хоронить его… Умирает знаменитый актер – и не на что хоронить его… Умирает сценарист… и нет денег напоить гостей…
Он поцеловал ей руку. Рука была прохладная и мягкая. Он поцеловал её в плечо. .Плечо было тоже прохладное. Он развернул её и хотел поцеловать в губы, но она отстранилась.
Он продолжал любить её и высоко и низко, как раб богиню и как пёс…
В своей мужской тупости не заметил, как она приблизилась к границе жизни и смерти, и с этой высоты смотрит на него, как мать - любит и жалеет и молится.
Господи, возьми нас в одночасье, или возьми меня сначала, чтобы не терзалось моё сердце, видя его в гробу холодного и недвижимого…
- Ты ведь работал ночью, я видела - свет не гасил до половины третьего… Пожалей себя…
- Я здоров, как бык, - сказал он.
Она слабо улыбнулась, хотя знала, что это неправда.
- Я стала так уставать
- Нужно пойти, наконец. к врачу, - разумно сказал Платон.
- Не хочу к врачу… - упрямо возразила она. – Залечат… Будем бегать по врачам, стоять в очередях дни, недели, месяцы… Так и жизнь пройдёт в коридорах больниц. У нас нет времени. Работать нужно. Время так быстро летит…
- Ладно, купим витаминов, мёду, пыльцы… - согласился Платон
Он хотел поцеловать её в губы, но она отстранилась.
- Я больна… - сказала она.
-Ты в отличной форме… Ты такая молодая. Ты моложе, чем тогда, когда мы с тобой познакомились… Ты ведь ещё кроме этого сценария должна написать роман…
- Какой роман?
- О девочке из глухой вятской деревни. Дочери Врага народа. У которой убили отца. Которая всю жизнь слышала за спиной – Дочь врага народа!.. Ты не обозлилась… Не стала врагом. Не уехала за бугор…Стала большим поэтом…
- Я никогда не смогу написать такой роман.
- Это почему же?
- Я могу только сочетать слова... Нужно откровение. А я никогда не смогу быть такой откровенной, как ты… Я могу только сплетать слова... Но для меня работа и личная жизнь две враждебные силы… Детали личной жизни для меня под запретом… Искусство для меня, подчеркиваю для меня! – это совсем другой мир и эти миры если и связаны, то не в нас…
Она чувствовала, как женщина, знавшая его длительное время, по блеску глаз, по возбуждённому , бодрому голосу, что его вот-вот настигнет новое увлечение. Свет от него исходил. Гордость не позволяла ей ни радоваться, ни злиться. Они ведь разошлись по её инициативе… Она с тоской думала, что время их яркой любви прошло, что приближается возраст, когда женщину, жену, в лучшем случае, терпят, что её обихаживают, как больную мать.
- Я больше ничего не смогу написать. Пора уходить…
- Куда? Куда уходить?! – закричал он. - Бред! Куда ты хочешь уйти? –спросил он тихо. – К кому?
Она улыбнулась.
- Это мой секрет. Я устала. Устала… Пойми меня… Я не хочу жить в образе злой и усталой старухи, которая смотрит на меня… - Ульяна кивнула в сторону зеркала, холодно сверкнувшего им из прихожей. - Я не хочу походить на всех этих молодящихся … озлобленных немолодых женщин…
Он обнял её, прижал. Почувствовал тепло родное. Почувствовал, как дорога она и желанна…
- Только не торопись, солдатик. Некуда нам спешить…Если б ты знал, как я люблю тебя!
- . -
- Ты сходи к врачу.
- А ты?
- Оба сходим и проверимся… Завтра… Нет, послезавтра…
- Ну ладно, сходим, - сдалась она…
Он прощупывал её пульс. Считал выпадения.
- Нужно к врачу.
- Завтра... В поликлиниках такие очереди. Заболеешь, пока стоишь.
- В платную сходим. Хочешь, скорую вызовем
- Ещё что! Никогда не вызывали. А тут Скорую. А от меня шампанским пахнет.
- Хорошим шампанским … Вот купим большую кровать и снова будем жить вместе…
Временами, среди благополучия и успеха его охватывало чувство тревоги. Как будто кто-то должен прийти к нему и потребовать возвращения долга. Эти смутные сны без диалогов, но с перемещениями в неизвестных пейзажах и городах конца девятнадцатого века, посещали его, забывались, и снова заставляли просыпаться в три часа ночи. Он пытался восстановить цепь сновиденческих событий. Это было похоже на детское его чувство вины, нарушение какого-то подсознательного закона, когда он предавался детскому блуду или брал деньги из ящика отцова стола.
Он спрашивал своих знакомых , нет ли у них такой напасти, когда просыпаешься среди ночи и замираешь от страха. Оказалось, что многие просыпаются в это время и тревожатся смутным сознанием вины, в которой никогда никому не признаются. Одна женщина, простая, которая приходила раз в неделю прибирать его квартиру, сказала, что тоже просыпается ночью и думает о смерти. Зачем, мол родились, если умрем и в чем смысл рождения?
Смысл нашего рождения, чтобы жить. Жизнь – это такая сладкая мука!
Он понимал, что смысл рождения и смерти в том, чтобы, родившись невинным - пройти все искушения и испытания отрочества, юности, зрелого возраста и прийти к последнему порогу чистым и просветлённым для нового рождения человеком… Понимал и забывал в суете…
…Когда он был у матери много лет назад за неделю до её смерти, у них случился такой разговор.
- Я скоро умру?
- Сказала тоже! Ты прекрасно выглядишь.
- Посмотри, какие зубы.
- Отличные зубы, а память все равно надо тренировать.
- Зачем?
- Чтобы помнить.
- Что помнить?! Войны, страхи, недостатки, нужду?.. А теперь молодые везде – и в автобусе, и в очереди – говорят: это вы, старики, довели страну, вы во всем виноваты… А мы ведь головы не поднимали, тащили телегу… Страну тащили… Только-только начали жить по-человечески, а жизнь кончается. Эх, не хочу вспоминать.
- А ты вспоминай хорошее, что же плохое одно? Ведь и хорошее было. Солнышко. Люди. Мирное время. Любовь.
- Все прошло.
- Но в памяти-то… В памяти осталось.
- В памяти только обида и горечь… Одиночество… А ты даже не хочешь поговорить со мной…
29
…Платон заканчивал бритье перед большим овальным зеркалом. Внимательно смотрел на себя. Человек в зеркале нравился ему.
Ульяна стояла в дверях комнаты, наблюдала.
- Не смотри на меня с таким укором, - сказал Фолтин. У меня деловое свидание на Ленфильме. С Посудниковым… по поводу новой работы…
- Знаю, - ответила она спокойно.
- Хочешь, поедем вместе?
- Нет, не хочу. Возвращайся скорей.
Она никогда не задавала ему рискованных вопросов, потому что знала, он ответит правду и придётся снова расставаться.
Он не спрашивал её, потому что знал, что она никогда не скажет ему всей правды.
Так они думали, любя, но не понимая друг друга.
- Возьми такси… И не забудь ключи… Удачи.
Она захлопнула за ним дверь.
Он знал, что она сейчас плачет от гнева и ревности, и от того, что плачет. Слёзы унижали её, но она ничего не могла поделать с собой.
- - -
…Он не проехал и половины пути к Ленфильму, как зазвонил мобильник.
- Платон. Мне не очень хорошо, - услышал он голос Ульяны.
- Что с тобой?
Она не ответила, но трубку не выключила. Он слышал её дыхание. Оно внушало страх. Как будто кто-то другой, не она дышала.
- Пыхни нитроминт… Прими корвалол…
- Платон, я умираю…
Он остановил машину и побежал к её дому. Набирал код.
Лифт не работал. Он взбежал на четвертый этаж. Возился с замком.
Ульяна стояла, держась за косяк двери.
- Я вызову Скорую, - сказал он.
- Не надо.
Он уже набирал номер Скорой.
Ульяна медленно сползала на пол.
Он бросил трубку.
Пытался поднять Ульяну.
Но она стала такой тяжёлой!
Уложил на полу.
Снова набирал Скорую.
. Ульяна лежала межу комнатой и коридором, раскинув ноги и руки.
Она теряла живое тепло…
Кошки обходили её, как неожиданно возникшее препятствие.
Перед лицом смерти на них нашла стихия блуда.
Норвежский лесной Кот оседлал Узу и ездил на ней вокруг умирающей Ульяны. Иногда Уза выскакивала из-под него с воплем и каталась по полу. А потом всё сначала.
Звери не чувствовали присутствия смерти, А она стояла рядом, и Платон ощущал её дыхание. Он понимал её тихую скорбь, её деликатную молчаливость. Она стояла невидимая и смотрела на них. Она могла взять их всех вместе, устроив взрыв газа, или только его и Ульяну, но оставить жить их дочь – художницу Настю… Но, видимо, ей, смертушке, не хватало драматургических поворотов и пространства событий для завершения этого длящегося долгие годы романа.
Скорая опоздала… на четверть часа…
…Ощущение неживого тела не было острым, но отсутствие душевного контакта вызывало тоску и понимание напрасности попыток вернуть отлетевшую душу в нашу, земную реальность
- Мы встретимся? – спросил он.
И никто не ответил ему. Потому что всегда ему отвечала Ульяна, а теперь её не было рядом с ним.
Он не заметил, как отлетела её душа, хотя ждал этого мига, чтобы простится с ней.
Его знакомый, полковник, с которым они ездили иногда на зимнюю рыбалку, рассказывал, как сидел однажды ночью у постели умирающего отца и вдруг увидел в его лице перемену – знак отлетевшей души. После этого он стал ходить в церковь и скоро уволился из органов…
Фолтин ждал мента, который должен был записать его показания по случаю смерти Ульяны, а потом нужно ещё было ждать машину, на которой её увезут в морг.
Мент настрого запретил передвигать тело, до того, как его унесут. А пока посоветовал накрыть Ульяну простыней, а на лицо наложить влажную салфетку.
Суетные мысли проносились, как облака на небе при сильном западном ветре.
Платон поцеловал лицо Ульяны сквозь простыню. Её лицо было ещё тёплым.
Он прижался к ней и молился.
- Не уходи! Не уходи! Не уходи! Умоляю тебя! Не уходи, милая моя!
Но она уходила. Уходило её тепло. Это тепло согревало его. Оно наполняло смыслом его жизнь. Это тепло изменяло его звериную, скотскую душу. Очеловечивало его. Помогало стать лучше, добрее, благороднее, великодушнее. А теперь уходило.
Она не оглянулась. Только рукой махнула. Знала – видела, как он стоит, оглушённый, в своих горах, у сложенной из камней ограды… А рядом с ним , рядом с её телом, трахаются коты. И призрак большой собаки из кордона на Красной Поляне возник и исчез, не оставляя надежды на объяснение тайны жизни и смерти…
Всё поправимо, пока мы живы… Смерть не поддаётся правке. Она - конец всему… Он вдруг поверим в это холодно и бесстрастно, не сожалея ни о чем… А сердце, вопреки разуму, кричало: - Помоги! Помоги ей! Помоги ей, Господи!
Он поцеловал её руку. Рука была холодная и мягкая. Оно поцеловал её в плечо. Плечо было прохладное. Он развернул её и хотел поцеловать в губы, но она была мертва. Она не отстранилась. Она была мертва. То есть, это была уже не она.
- Мама! Мама! – закричал он, как ребенок. – Верни мне мою Ульяну!
Сестричка вкатала ему в зад полный шприц успокоительного и заставила выпить полпузырька корвалола.
Но сон не приходил. И понимание утраты было только поверхностное.
Они говорили с дочерью о счастливых годах, когда они были вместе.
Он вспоминал, как шли они с Ульяной по зимнему ночному Ленинграду к роддому Первого Меда.
Как назавтра увидел он в окне третьего этажа Ульяну с маленькой Настей на руках.
Он вспоминал, как их маленькая девочка рвала крапиву маленькими своими детскими ручками, чтобы доказать свою любовь к ним, но когда спросил её, как ты любишь нас? – ответила словами Корделии, любимой своей героини: «Как долг велит».
Дети улетают от нас со скоростью света. Взрослеют. Чужеют.
И возвращаются к нам с той же скоростью.
Мы и дети из разных времен, и да простят нам наши дети, что мы не можем примириться с их временем. А мы простим им забывчивость…
- - -
Охрана и милиция маячили среди крестов старого кладбища. На центральной аллее образовалась процессия. Только что похоронили какого-то банкира. Народ расходился. Шли к выходу, к машинам, что во множестве поставлены были на узкой улице.
Водители ждали своих хозяев.
А они проходили по аллее к воротам. Солидные, начальственного вида мужчины и загорелые, молодые парни, траурно нарядные дамы. Молодые и красивые – победительные секретарши…
Ритуальная печаль сходила с их лиц по мере удаления от могилы.
Кто-то закурил, кто-то засмеялся...
В колумбарии народу было немного.
Двое рабочих - молдаван принесли временную плитку с именем Ульяны.
Поставили, прикопали.
Актер Виталик, давний друг семьи, приводил в порядок цветы на могиле.
Большой куст шиповника алел ягодами.
Виталик отряхнул руки, отер их бумажной салфеткой, потом достал из кармана большой чистый носовой платок и ещё раз тщательно протер руки.
Он сочувствовал горю Платона, но торопился на репетицию. И не знал, можно ли оставить его одного в этом печальном и пышном месте.
Платон пусто смотрел на могилу.
- Ну, что теперь поделаешь, Платон?... Пойдем.
- Да, да, уходите… И ты, дочка, тоже уходи… Я хочу побыть один. Я сам доберусь…
- Но… может быть мне подождать тебя?..
- Не надо!... Могу я остаться один?! – повысил он голос и тут же устыдился. – Прости.
- Можешь…
Но одному ему так и не удалось остаться.
Платон не заметил, откуда он взялся, мужичек этот. Зеленую вязаную шапку комкал в руках. Откуда-то возник и смотрел в глаза Платону преданными по-собачьи ласковыми глазами.
Фолтин догадался, что появился мужичек этот из жёлтого песка и горы цветов , которые обозначали место вечного упокоения банкира.
- Поговорить не хочешь?
Платон улыбнулся первый раз за эти дни.
- За шкаликом сбегать? – спросил мужичок.
Платон кивнул.
Мужичек не уходил.
- Ну это… у меня денег нету…
Платон протянул ему стольник и ещё полтинник.
Он понимал, что тот мужичонка развел его, но рад был так легко избавиться от назойливого собеседника.
- Зачем Ты отнял её у меня, Господи?! – закричал внутри его по-детски высокий голос.
Первый и единственный раз в жизни позволил он себе упрекнуть Его, усомниться в Его роковой правоте.
За сквозными кустами стояли трое . Плоская серебряная фляжка переходила из рук в руки.
Мужичок вернулся с бутылкой и двумя пластмассовыми стаканчиками.
- Мне тоже хреново на сердце, - сказал он. – Мы ведь учились вместе…
- С кем?!
Мужичек кивнул в сторону холма из венков и цветов.
- Никто не ожидал, что он так приподнимется! Станет олигархом… А всё равно жалко… Жил человек, нарушал все заповеди... Крал, прелюбодействовал, желал жены ближнего своего, и раба его желал, и машину его желал, давал ложные клятвы... Убивал… .. А вот умер - и жалко... Ты пей, пей… Вот так… работаешь, работаешь, потом шлепнут в подъезде… А у меня трое детей от трех жен... Ну, спи спокойно, хозяин... Он всё говорил: «В глазах сына вижу свою смерть…»
- Что ты черта из себя строишь?..
- А , может, я и есть черт?
- Тогда сгинь! – приказал Платон.
И тот сгинул. Исчез среди людей и крестов. То ли спрятался в холмике из дорогих цветов на могиле своего школьного товарища.
Мы верим в бессмертие пока не умирает самый дорогой человек. В опустевшей душе холод и тишина покинутого жилья. Как ни прислушивайся, не услышишь ни поскрипывания паркета, ни вздоха, ни кашля, ни чиха, ни упрека… Не прислушивайся! Не услышишь её дыхания. Глухая тишь. Река в осенних сумерках, когда всё замирает в страхе перед наступающей тьмой. Только в полутьме мнится, будто бабочка порхает на периферии зрения. Где- то у виска. И любимый образ, переменчивый и живой, вытесняет чернобелая фотография.
Она не была такой!
Она была другой!
Забываю, какой… Забываю, какой она была… Какой она была? Была… Была… Но другой! Живой! Тёплой… А теперь холодная. Прах… Камень…
- - -
Ульяна не приходила к нему ни в памяти, ни во сне. Он чувствовал тоску и обиду. Почему ушла и не возвращается? Пустоту, потерю и неутолимую обиду ощущал он. Ведь он молился, чтобы Господь продлил её жизнь за счёт его жизни. А она молилась о том же, только просила Господа взять её, а ему жизнь оставить. Или взять их одновременно. И вот он живой, и пульс нормальный, без выпадений. Даже выздоравливает. Однако один. Один в пустоте. Её нет. Не чувствовал её…
Может, и взаправду мы нужны друг другу только здесь, а там совсем другие заботы.
Там в свете Божественном – только растворение в Его благодати или мучение в огне.
И никто не нужен ни здесь, ни там.
Лишь совесть терзает в аду…
Лишь благодать под Его крылом – амнезия памяти земной жизни…
Мне плохо. Не надо скорую! Я умираю…
Он медленно шел к часовне Ксении Блаженной. Там, как всегда, было много народу. Люди прижимались лбами к холодным камням, ставили свечи, шевелили губами, произнося слова молитвы…
Он чувствовал, что в нём образовалась дыра, бездна, оползень. Будто половина жителей его внутреннего города оставила свои дома и исчезла, а вторая половина образовала гетто, из которого выход запрещен. Как будто в один миг из большого города исчезли все женщины и мужчинам некому добывать пищу и дарить цветы. Не для кого совершать подвиги… Он мимоходом по профессиональной привычке своей запечатлевал контуры памятников и портреты почивших. Одна табличка сверкнула никелем, как зеркало. Он подошел поближе, взглянул в это зеркало. Увидел живое лицо вроде бы чужого человека. Запавшие глаза – заплаканные, узкие -смотрели на него. Он узнал в них, недоверчивых и враждебных, глаза своей матери в последний год перед смертью. Всю жизнь кто-то насмешливый подталкивал его к этому последнему порогу жизни. К последним кадрам…
Вспомнил, как мать вопрошала.
- Скажи, скоро это, сынок?..
- Что это, мама?
- Ну, это… ты знаешь что…
В неподвижном воздухе висела холодная морось. Она оседала на стены домов и лицах петербуржцев, как холодный пот умирающего. И ему показалось, что нет жизни, нет искусства, нет ничего в мире, кроме отчаянья и предсмертной тоски.
Нет тебя рядом. Нет губ твоих рядом. Нет рук твоих рядом. Нет ног твоих рядом. Нет живота твоего… Нет тебя и не будет больше никогда…
…Я стою один в воротах и двенадцать женщин, бывших когда-то моими, может больше, может меньше, какая разница теперь - забивают штрафные голы в мои ворота. А ведь неправильно… Засудили… Это я должен в их ворота забивать. Чтобы рождались дети, похожие на меня. Засудили, суки…
- - -
Фолтин пробирался на своей подержанной Ниве по незнакомой лесной дороге!... Его подкидывало, качало, по ветровому стеклу и по боковым стеклам хлестали ветки придорожных деревьев...
Наконец, он вырвался из леса
И вдруг вырубил мотор.
Молиться он не мог, забыл слова. Потому просто лег на руль грудью и стал думать. Думал он, примерно, так.
- Вот, блин... Не вовремя… Что же делать?! Оставить тачку… разберут ведь всю на запчасти… А корпус подожгут… Вот, блин… Не вовремя…
…Он уходил от машины своей и слышал, как где-то далеко, беспрестанно шли и шли товарняки, груженые под завязку лесом.
- Скоро здесь на нашем северо-западе лесов не будет, -подумал он с тоской. - Степь… А леса пропьют, прогуляют…
Уже почти не слышен стал стук колес, и электрички пробегали где-то далеко- далеко за деревьями. А здесь было поле, давно не паханное. На поле среди диких трав всходил лес – маленькие отважные воины - ели, сосны и березы… На этой истерзанной загаженной разворованной земле зарождалась новая жизнь – новые леса, без которых не может быть России…
Платон Фолтин стоял в этом пустынном месте, соображая, куда двинуться.
Далеко на горизонте чернел нетронутый лес.
Жухлое пространство болота было с одной стороны.
Какие-то холмы, похожие на древние курганы, с другой.
Издали, от леса, возник гул большой машины. Потом проявился длинный, тяжело груженый, лесовоз.
Фолтин сошел на обочину, в высокие, сухие травы. Махал лесовозу рукой, пытаясь остановить.
Не остановился. Водитель сидел высоко. Даже не взглянул на человека у обочины.
Потом проехал другой. Фолтин просто проводил его взглядом.
Остановился третий. Такой тяжелой махине трудно было останавливаться.
- Чего тебе? - закричал со своей высоты молодой водитель.
- Юрьево в какую сторону?
- Чего?
- Деревня Юрьево!
- Без понятия! – Он задумался. – Погоди… А у нас тут две деревни рядом… Малые и Большие Уды. А за ними поселок Шмоны… Там девки живут. Беженки из Средней Азии… А Юрьево… Без понятия…
Лесовоз рванул с места. Казалось, бревна непременно рассыплются. Фолтин отскочил подальше от дороги.
Желто- красные, натужно рыча и покачиваясь, двигались три бульдозера. Ничего особенного, никакой мистики, просто японская техника на лесоразработках… Вырубка… Обычное дело… Лес рубят, щепки летят. Но почему-то страшно...
В высокой траве валялась дощечка. «Совхоз Родина». Дощечка приколочена была к длинной палке.
Фолтин долго втыкал палку в землю. Все равно получилось косо.
…Постепенно перед ним из мелколесья и зарослей бурьяна возникли призраки домов. Они обретали плотность и живой цвет. Его память воскрешала ушедшее время.
Сад её души…
Но и там Ульяны не было.
Только угли домашнего крематория ещё источали тепло.
Там была не весна, а последнее утро августа.
Вода в бочке после вчерашнего летнего дождя была теплая. Два зеленых кузнечика учились плавать. Насекомых назойливых было немного, но как раз это и давало им возможность, используя притупление человеческой бдительности, неслышно присосаться к руке или устроиться возле уха. От убитого комара на коже оставалась большая кровавая клякса...
…Маленький паук нашел сухой уже осенний красный лист и прикрепил к нему свою паутинку. Ветер подхватил лист и поднял его к небу, подальше от земли. Превратил в дельтаплан.
Полет так понравился пауку, что он не стал спускать аварийный трос, который, как известно, у всех пауков находится где-то в районе желудка. Он полетел исследовать ушедшую от нас землю…
Эта земля была прекрасна…
Но свет угасал.
Он подошел к тому маленькому домашнему крематорию. Тронул пепел. Он был ещё тёплый. Платон отряхнул боязливо руки.
- И всё? – подумал он. – Так всё просто? И сад её души исчезает? Навсегда? Насовсем?
Он зашел в избу. Пахло ладаном. Пахло ландышем.
Под иконой ещё теплилась лампадка.
Благодарю Тебя, Господи, Владыко живота моего, за всё, что даровал Ты мне в этой быстротекущей жизни, - стал молиться он. –
За радость! За печали! За боль! За годы, проведенные в нищете! За годы, проведенные в достатке! За подруг и друзей! За хороших и плохих людей! За прошлое и будущее! Не могу пока благодарить Тебя, что взял у меня жену мою. Любимую. Душу мою… Не готов. Не могу! Разумом понимаю - мы не вечны… Разумом понимаю, но сердце пока не готово, не может смириться… Прости меня, Господи! Прости моё сердце!
Полы были чисты и влажны после утренней уборки. Как будто Ульяна только что ушла к колодцу.
Но и там её не было.
- Ульяна!- позвал он. – Ульяна, где ты? Куда ты ушла?
Ему стало зябко, холодно.
Он затопил круглую печку - голландку. Но долго не мог согреться - дрожь била его, и печь не теплела, хотя гул стоял от огня. От матраца и одеяла веяло могильным холодом...
Он не мог долго пребывать здесь, в её саду, в её родовой избе.
Реальная жизнь, в которой нужно есть, одеваться, искать и находить работу, работать, зарабатывать требовала отдать всего себя ей – этой суетной, но реальной жизни.
Однако специфика, характер, его работы в кино были таковы, что работа эта не могла существовать без постоянного пребывания в мире вымышленном, в мире, где каждая строчка рождается из внутренних судорог и страданий…
Он писал буквы, и буквы складывались в слова, а слова заполняли страницу… И возникал мир, вроде бы незнакомый, но родной, рождённый внутри него. Это не были конкретные воспоминания его жизни, но вполне могли быть ими или будут ещё, сбудутся.
Эти мороки, видения, образы с изменяющимся обликом, заполняли пустоту. Они волновали его всю жизнь. И теперь, как ни странно, спасали его от желания прекратить существование по своей воле. Большое лоскутное одеяло памяти и духовных фантомов, подаренное ему судьбой. уютно укрывало его от суеты и отчаянья.
.
…Он шел через зимний замерзший парк. Чёрные бока прогулочной лошади были покрыты инеем. Лошадь выдыхала шумно лёгкий пар. Жевала сено.
А он шел, чтобы покормить птиц у «поющего куста», где их обычно кормила Ульяна...
Не удержался, угостил лошадку куском хлеба.
Девушка в красном колпаке сметала снег с саней.
Остановилась. Смотрела на него, «не видя в упор», но настороженно.
- Что, нельзя?
Она не ответила. Снова сметала снег, хотя желающих покататься не было.
Колесо обозрения было неподвижно. И, Слава Богу, музыка эта варварская – поп – не звучала…
- Помнишь, как мы с тобой познакомились? – пробормотал он, глядя на Колесо обозрения. – Нет, это я не Вам… Я другой девушке говорю…
Он отошел от саней. Смотрел в небо.
И вдруг я увидел тебя в Парке перед городком аттракционов. Ты смотрела на колесо обозрения и не решалась купить билет. Ты боялась?
Ты усмехнулась, покачала головой.
- А я не заметил.
…Я купил два билета и флягу коньяка. Отпил половину для храбрости, а контролёру дал стольник.
Первый круг мы нормально преодолели, если не считать безумных глаз твоих…
Второй было легче.
А потом что-то испортилось в механизме Колеса.
И мы застряли в апогее. Было очень холодно. Холодно и ветрено. Я начал что-то рассказывать о солнцепоклонниках и Колесе- Солнце. О свастике… Но ты всё это знала. Ты очень умная женщина была. Ты сама стала рассказывать мне такие подробности о солнцепоклонниках и вообще об Индии… Я зачарованно слушал. Мороз заставил нас приблизиться. Обняться. Заставил согревать друг друга. Мы отхлёбывали коньяк из фляжки поочереди. У тебя стучали зубы от холода. Но ты говорила. Говорила. Как будто в тебе было радио…
Мы не заметили, что колесо двинулось вниз и опустило нас на землю…
И снова боязнь высоты охватила наши души. Мы расстались. И стало холодно. И одиноко.
Такая вот история.
30
После смерти Ульяны он некоторое время не воспринимал её уход, как реальность, но приученный постоянной работой с трагическими сюжетами, бессознательно надеялся в глубине души, что и этот сюжет его жизни можно изменить, отредактировать, написать вариант. Потом понял – смерть это надолго. Возможно, навсегда. Смерть, скорее всего, конец всего. Она не подвластна редактированию.
Теперь он жил по инерции. Вроде бы всё было, как прежде, только глаза печальнее и отчетливее мешки под глазами от ночных слёз. Мир потерял яркость. Декабрьский мир с убыванием света. Полярная ночь. И до рассвета, кажется, не дожить. И северные сияния, не для него, а если и для него, только как память.
Позднее он поймал себя на мысли, что страдал и тосковал по стилю, который создали они за время их любви. По контакту. По ощущению рядом с собой мощного и благородного человека. По возможности дарить, отдавать всего себя, весь огонь страстей и мягкую теплоту сердца любимому человеку и принимать от него такой же щедрый и бесценный дар – энергию любви.
- - -
…Ульяна остро переживала своё старение. Она всё ещё считала себя красивой и сильной женщиной, но ей уже уступали место в метро мальчики и молодые мужчины.
- Я люблю тебя, - говорил Платон, когда она приходила в отчаянье от неумолимого бега времени.
- Ты жалеешь меня, - не верила она.
- Мужчина не способен жалеть. – объяснял он ей. - Мужчина может только любить или не любить… - Он верил в то, что говорил. - Жалость достояние женщин. У мужчин только любовь или долг… Я люблю тебя. Я восхищаюсь тобой. Всегда. Всегда. Всегда!
Он продолжал любить её… В своей мужской тупости не заметил, как она приблизилась к границе жизни и смерти, и уже с той запредельной высоты смотрела на него - любила и жалела… Господи, утешь его в час одиночества, чтобы не терзалось моё сердце от жалости к нему...
Платон заставил себя одеться. Выйти из дома.
Он ехал на метро в отдалённый район. Он слонялся по Питеру. Отирался возле вокзалов, заходил в недорогие пивные и кафе. Выбирал места потемнее, прислушивался к разговорам. Ездил в полупустом троллейбусе, глазея на открыточные виды Санкт-Петербурга.
Видимо, он отвык от трамвая. И люди не признавали в нем своего. Оглядывали, принимая за иностранца. Он забыл, сколько сейчас стоит проезд, протянул кондукторше тысячную купюру.
- Ты бы еще зеленые мне сунул!- рассердилась кондукторша и закричала громогласно,- Граждане! Кто разменяет штуку?…Да ладно, придурок, поезжай даром… Не обеднеем…
Он не выдержал любопытных взглядов чужих и опасных людей. Вышел на первой же остановке.
Он шел и говорил, говорил. В прежние времена его бы забрали, как сумасшедшего, а теперь вокруг все говорили как бы сами с собой.
- Привет… Я тут рядом… Сейчас зайду… Что купить?… Почему нельзя?…Устала?… Да брось ты… Не одна, да?… Хочешь, скажу, кто у тебя?… Глеб… Нормально… Я сам тебе его подсунул… Позови его… Ну, чего же ты не в Анталье?… Глеб, она хорошая девка, не обижай ее… Её нельзя обижать… Обязательно что-нибудь случится плохое…. Разоришься дотла или угонят машину… Да не посмеет он тронуть тебя! Ну, хорошо, пристрели…А лучше, если он сам застрелится… Хлопот меньше…
А вокруг была опасная ночь, и темная вода канала чуть шевелилась у парапетов и под мостами, мертвая, без уток и чаек. Какие-то тени уже сопровождали его в этом непривычном, без машины, путешествии в ночи…
…Место аварии было окружено флажками. Люди обходили его по проезжей части. Впрочем, в этом не было опасности, потому что поток машин здесь двигался медленно и часто замирал в ожидании зеленого светофора.
Подъёмный кран вознес над набережной красный Феррари и бережно опустил его на асфальт
По измятым, бокам машины струилась вода.
Неживой водитель, смутно видимый, прильнул к рулю. Когда вода иссякла, стало понятно, что в машине мертвый мальчишка…
А он все говорил и говорил, как будто сам с собой, потому что это была единственная и привычная его связь с ушедшей женой.
- Ну, и как у тебя дела?- спрашивала она.
- Ульяна. Какие дела! Я как будто рак без панциря… Мой двойник пытался покончить с собой… Нет, не волнуйся, я сам пока вроде цел и невредим… Приходи… Мне очень плохо…
Он продолжал любить её.
Господи, упокой её душу. Прости ей все грехи её вольные и невольные. Даруй ей Царствие Твое небесное. Она стремилась стать лучше. Она любила Тебя!
… Он пытался вспомнить первые стихи, которые Ульяна написала ему своим мелким, аккуратным, но тем не менее, неразборчивым почерком на суперобложке альбома с репродукциями Боттичелли. Он вспомнил только первую строчку.
Трава добра…
Ульяна при всей своей гордости, считала себя травинкой среди полей России.
Трава добра…
Эта суперобложка пропала вместе со стихами.
Она была добра, как трава – пища травоядных. Лекарство хищных.
Сколько нас- травинок в России! Незаметных, неамбициозных, старающихся жить по заветам предков…
И миллиарды семян ждут своего часа, чтобы взойти и возродить наши леса и нашу землю.
Дай же Господи, чтобы так и было!
…Ульяна в своей цельности смела утверждать своё язычество наравне с православием. Она была безудержна в своих порывах. И только православие накладывало узду на эту вольную стихию.
Почему в Риме, покупая лошадей, прежде чем увидеть их бег, накидывали попону и только потом решали, брать или не брать? – Эта странная на первый взгляд мысль вдруг возникла в его голове, возможно, как защита от тоски. Какая связь между попоной и одеждой? Может быть, им, как и нам, важно сразу было определить стать, гармонию, увидеть человека, как дерево поздней осенью, а потом уже оценить кору, листья и плоды - одежду. «Стать» - ёмкое слово нашего языка. Не забыть бы его, не заменить легкомысленно чужеродным термином «имидж», как заменили мы слово совесть … словом мораль…
Почему любимая лошадь радует сердце в табуне? И замирает дыхание, когда вдруг она на миг делается явной, зримой среди других! Радует сердце не в стойле, а на зеленом поле, когда резвится от радости бытия?! Когда щиплет зеленую весеннюю траву…
Платон сидел один на кухне. Его тарелка была пуста. А другая, которую он поставил для Ульяны, не тронута. И вилка была чистая. И вино в фужере не выпито. А под столом уже звенели под ногами пустые бутылки.
Он вспомнил Старуху… Зинаиду Давидовну… Комсомолку двадцатых. Продоотрядовку… Разорительницу имений… Ту, что хотела оставить ему свою квартиру.
Пошел к ней через проходные дворы, в надежде найти собеседника.
Консьержка узнала его.
- Зинаиду Давидовну похоронили неделю назад.
Открылась кабина лифта, и он увидел Олю, студентку, которая смотрела за старухой.
- Ой, как хорошо, что я вас встретила. Вам Зинаида Давидовна оставила кое-что на память.
Они поднялись на лифте. Зашли в квартиру.
- Вот, медальон.
Под золотой крышкой была миниатюра – портрет молодого человека. Таких лиц больше не встретишь ни в России, и нигде в мире. Они остались только в старых фотографиях и медальонах. Иногда в питерском метро.
- Что с вами? – спросила Оля.
- Всё нормально. Сердце прихватило, - ответил Платон.
Он вспомнил тот день.
Старуха стояла у обочины. Все не решалась перейти улицу. Поток машин не иссякал, а если прерывался, то на минутку. Старуха боялась, что она в эту минутку не уложится. Оглянулась в поисках помощи. Выбрала Платона.
- Молодой человек!- позвала она. - Помогите.
Голос был спокойный и властный.
- У вас честное лицо, - сказала старуха. – Проводите меня в сберкассу. Я опасаюсь одна… Они знают, когда нам приходит пенсия.
- Кто?
- Математики… Ну, мальчишки из математического колледжа…
Фолтин нетерпеливо достал свой Брегет, всем своим видом показывая, что торопится. И это забавляло старуху. Её смешки раздражали Фолтина, но жалость и интерес не позволяли ему уйти и прекратить это неожиданное и нелепое знакомство.
Дали зеленый.
Он перевел ее через дорогу. Старуха крепко держала его за руку.
- Вот ещё одна старуха на мою голову, - подумал он с тоской, но тут же заинтересовался, обнадёжился, поверил, что это ещё один портрет в его коллекцию, а, может быть, даже и сюжет, тип, загадка, антипод его матери.
- Подождите меня здесь, - так же спокойно приказала старуха. - Я опасаюсь одна… Они знают, когда приходит пенсия…
- Кто?
- Математики…Мальчишки из математического колледжа…
- Давайте на машине, - предложил он.
- Здесь рядом, - сказала она, - На машине долго. Придётся делать крюк… Сегодня первый день, и наверняка очередь…
Платон посмотрел на часы. Он чувствовал, что грядут интересные события.
Его интересовали люди на пересечении социальных силовых линий.
Он томился у двери сберкассы. Звонил по мобильнику.
Уля!…Ты в галерее?… Скажи, что я задерживаюсь… Да… нелепая история… Да, ладно, не ревнуй. Ты же знаешь, я не вру… Старуха… Я не могу ее бросить… Надо проводить до дому… Потом расскажу… Ты не забыла, что после обеда нас ждут в Новой Голландии?.. Они там что-то обнаружили на раскопках… Надо взглянуть… Может пригодится… Если пройдёт этот проект о Мировиче. Да о покушении на Екатерину… Да, я эту чертову старуху сторожу…Сколько лет?… Восемьдесят, наверно… Да не ревнуй ты.
Наконец, она вышла из сберкассы.
- Я знала, что вы меня не бросите, - сказала старуха. - Теперь опять на ту сторону.
Он снова повел ее через дорогу.
На той стороне ей стало плохо.
- Ноги, - сказала она ,- не идут…
Он предложил ей валидол, который всегда был с ним. Она улыбнулась иронически и отказалась.
Старуха уже привычно держалась за его руку.
- У меня деловая встреча, - сказал он, - Меня ждут.
- Позвоните… Скажите, что задерживаетесь…Вы же не бросите меня…В прошлый раз они отобрали у меня пенсию прямо во дворе…
Странно, как росла его зависимость от этой незнакомой старой женщины.
- Я, конечно, ношу два кошелька, - сказала она, - Один для денег. Другой с мелочью, чтобы отдать… Но в прошлый раз они догадались… Меня зовут Зинаида Давидовна. А вас Платон Фолтин… Я буду называть вас Плотик. Можно?
- Откуда вы меня знаете?, - вздохнул он. – Разве мы знакомы?..
- Я ведь смотрю, вашу передачу о вреде алкоголя… Но я-то вижу… по глазам… вы… вы любитель… . В смысле - любите выпить…
И опять, сам не зная почему, он подчинился.
Любопытство ли вело его, предчувствие ли, но он пошел за Зинаидой Давидовной к лифту.
- Все спокойно?- спросила старуха у консьержки, - Никто не приходил?
- Все спокойно, Зинаида Давидовна!- доложила консьержка, которая, видно, хорошо знала характер старой жилички, - Никто.
- Ну, вот вы и дома,- сказал Платон. – Разрешите откланяться. У меня дела…
- Нет, мы должны выпить чаю… И поговорить… Мне так хочется с кем-нибудь поговорить!… Я совсем одна.
Две комнаты и кухня в старинном питерском доме. Высокие потолки, лепнина, старинная роспись, камин, облицованный голландской плиткой.
Ей стало плохо с сердцем. Платон помог ей отыскать её лекарство.
Он обратил внимание на фотографии, смонтированные на стене. Молодая красивая девка, в кожанке, туго подпоясанная ремнем, на фоне знамени. Она же в окружении столь же юных и воинственных друзей.
- Наш продотряд, - пояснила Ефросинья, - Это когда мы в барской усадьбе квартировали…
Старуха хихикала, наблюдая впечатление, произведенное на гостя интерьером ее жилища.
Взгляд знатока пристально и азартно отмечал то бронзовую решетку камина, то молочно- жемчужный оттенок плафонов, то тончайший рисунок на крупных плитках паркета, то бронзовые, вычурные, ручки на балконных дверях.
Все было в порядке. Все было на удивление сохранно. Даже позолоченная стрела на луке Амура не погнулась, не сломалась. Так и целился малыш с потолка из сиреневых облаков.
- Ну вот, - довольно сказала Зинаида Давидовна, - А вы не хотели…выпить со мной чаю… А ботиночки снимите… Вот гостевые тапочки… Видите, паркет-то какой?…
Странная это была старуха. Неприятная и жалкая. И в то же время – властная. Сейчас, когда она сняла свою шубейку и нелепую, с претензией на элегантность, шляпку, стало особенно видно, какая она старая.
Фолтин ходил по комнатам, снова и снова разглядывая детали удивительного интерьера.
На стене, как раз под молочно- жемчужным плафоном, как под огромной луной, висел фотографический, сильно и грубо отретушированный, портрет красивой молодой женщины, гладко причесанной и строгой.
- Это я, - сказала Зинаида Давидовна, - Как раз перед войной... А это в блокаду…
Портрет заключен был в прекрасную рамку. Теплых тонов благородное дерево, тонкий рисунок. Обрамление явно не гармонировало с фотографией.
- Какая удивительная рамка, - восхитился Платон. - Здесь было что-то другое?
- Что значит взгляд знающего человека, - хитро улыбнулась старуха.
Он стал рассматривать фотографии, смонтированные на другой стене. Молодая красивая девка, в кожанке, туго подпоясанная ремнем, сидит в кресле - качалке на фоне старинных картин. За окном – цветущие яблони. Юные, воинственные лица её друзей.
- Наш продотряд, - пояснила Зинаида Давидовна. - Мы тогда в барской усадьбе квартировали… Там была комната... Картины висели на стенах. Маленькие картиночки лежали под стеклом.
Разные святые… Мы себе взяли на память по картинке… Мне досталась Мария Магдалина…
Платон старался остаться в этих воспоминаниях. Он держался за них, как за спасительную веревку на крутом спуске. Там, в той жизни, была Ульяна. Даже, если реально отсутствовала, но подразумевалась, и ей всегда можно было рассказать, удивить, услышать в ответ что-то неожиданное, радующее парадоксальностью и глубиной …
- Простите, а где она, эта миниатюра? – спросил он.
Но бывшая продотрядовка Зинка была жестким, недоверчивым человеком. Она потеряла всех своих друзей. Расстреляны, как враги народа. Ушли на войну добровольцами. Умерли в старости от нищеты и болезней. Такое было поколение - властное, жестокое и жалкое…
-Хороший ты парень, - сказала она. - Таких сейчас днём с огнем… Но и тебе не скажу…Не верю я людям… В завещанье укажу, а сейчас не спрашивай, не открою. Ночью нас подожгли…
- Сколько же вам лет?
Старуха хитро улыбнулась.
- Я ведь вижу, вы из приличной семьи. А такие вопросы задаёте… женщине…
- Простите… Виноват…
- Да, ладно… До ста ещё не добралась… Но скоро… Так вы из бывших?
- Почему вы так решили?
- У вас взгляд переменился, когда вы увидели барский дом. И часы…
- Ну, получается так.
- Ладно, будем дружить. Вы из бывших и я из бывших. Одна волна смыла вас… А вторая и нас смыла… Да, тогда ночью мы потеряли трёх наших товарищей. Эти крестьяне – такой тёмный, некультурный, завистливый народ… Не хотели отдавать добровольно хлеб… Мы ведь не для себя… В Питере был голод…
Зазвонил телефон. Она не брала трубку. Только смотрела на телефон.
- Все время кто-то звонит… Позвонит и молчит… Так вы будете приходить?…А я… Я завещаю вам свою квартиру…
- Странное предложение. Зачем? У меня есть квартира…
- Мне некому завещать всё это. Я совсем одна… Это очень большие деньги…
- Наймите кого-нибудь… Будет смотреть за вами…
- Ага, и отравит…Присматривает за мной одна девочка. Оля… Дочка архитектора… Сама пришла… Да я ей не верю…Очень уж любопытная… Так вы отказываетесь? Это очень… Очень большие деньги…
- Нет, я не хочу…
- От вас ничего не потребуется чрезвычайного.. Только раз в неделю приходить ко мне и говорить со мной… Ну, похороны… Кремация… У меня отложено на это…
- Не могу… Я очень занят …
- Вы верующий?… Я вижу… Будьте милосердны…
- А ты сама – верующая? – подумал он.
И она ответила веселым циничным взглядом. Ей нравился этот мужчина. Она расцветала рядом с ним.
- Простите. Меня ждут, - сказал он.
Зазвонил телефон.
- Платон, - попросила она, - Пусть услышат мужской голос.
Фолтин поднял тяжелую, литую, трубку старинного аппарата.
- Да…Вам кого?…Слушай, хватит сопеть… Говори!…Разъединился.
- Все время так…Позвонит и молчит…Я думаю, что кто-то интересуется моей квартирой… Когда мне её дали, взяли подписку… Что ничего менять не буду. Никаких ремонтов или переделок… Дамочка одна приезжала из Франции… Дочка бывшего владельца дома… По-русски хорошо говорит. Тосковала…Я, мол, здесь, под этой люстрой, выросла…Хотела выкупить квартиру… А как я продам? Я тоже к этой люстре привыкла. Посмотрите, какая красота!..
Она включила свет. Люстра сияла.
- Простите, - сказал Фолтин. - Мне нужно идти!
- Так вы придете?.. Платон…Я буду ждать.
Он заставил себя улыбнуться, неопределенно пожал плечами…
Она ждала ответа, умоляла глазами.
С трудом закончив беспорядочный этот разговор, Платон вырвался, наконец, на широкую, темную, лестницу.
Прощально звякнул медный, дверной, колокольчик
- Я буду ждать!- догнал его тоскливый голос старухи, - Не бросайте меня…
Она принадлежала племени, любознательных, жадных до общения людей. Да, продотрядовка. Да, у неё на совести были ,вероятно, десятки загубленных жизней. Но ей были интересны люди. А теперь вокруг него была пустота… Он никому не нужен… Никому не интересен
- Вы на машине?
- Нет.
- Тогда пошли, тут минут двадцать ходу. На Васильевском пикет… В защиту дуба… Мы прозвали его «Дуб князя Андрея»… Его хотят спилить… Уплотнительная застройка…. А он мешает…Пошли… Я камеру взяла буду снимать. Мы даже прессу предупредили …
Он покачал головой.
- Пресса не поможет…Спилят «Дуб князя Андрея», если он им мешает… Я не смогу сегодня… Сходи, потом расскажешь… Ты читала Рассказ Бунина «Лёгкое дыхание»?
- Может и читала. Не помню.
- Там девушка… Тоже Оля… Оля Мещерская… Её убил человек, который её очень любил. Ты похожа на неё...
Оля рассмеялась, покраснела.
- Нет уж, - сказала она с грустью. – Меня никто не полюбит настолько, чтобы убить… Сейчас не любят так. Просто убить могут… Из-за плеера… Но из-за любви – нет!
- - -
Это время не хуже и не лучше, чем все другие времена. Просто другое время.. – думал Платон.
Теперь голова и сердце его смотрели друг на друга, если не враждебно, то осуждающе. Сердце страдало и умирало, как только чувство потери, потери навсегда, осознавалось, как реальность, а голова чётко фиксировала и анализировала детали, и осуществляла это с убийственной холодностью и цинизмом.
- Ты никогда не любил её, - слышал он голос внутри себя. - Ты удовлетворял с ней свою похоть. Ты пользовался её огнем, её талантом, её гениальностью для удобного общения и проверки своих фантазий. Она была для тебя и критик и редактор. Да, она не была твоей прачкой, не штопала тебе носки. Да, ты готовил обед и мыл посуду. Бегал по магазинам. Работал с утра до ночи. Но ты всегда имел возможность общаться с ней, с единственным человеком, который не хотел понимать тебя, а просто любил. С талантливой, щедрой, великой женщиной общался ты. Она – одна в мире старалась избавить тебя от пошлости, от усталости, от переменчивости настроений… Она восхищалась твоими возможностями и страдала от твоего несовершенства и пошлости. Ты создал стиль жизни, удобный для тебя. И теперь плачешь не об ней, а потому что остался один. И теперь не знаешь и никогда не узнаешь, сколько сора в твоей голове, в написанном тобой. Сколько сора в твоих мыслях. Она охраняла тебя. Бросалась отважно в драку, чтобы спасти твою душу. А как она стояла рядом с тобой во время чтения утренних и вечерних правил ! Поддерживала твою угасавшую веру.
Ты не любил её! Ты почитал её, как судьбу! Счастливую судьбу! Ты восхищался ею и гордился. Но не любил. Всегда из-за обиды мог встать и уйти из дома… И никогда не возвращаться. Ты не любил её! Ты никого никогда не любил. Даже себя…
Память остывала, как печь в избе в начале зимы. Было холодно, сыро и пусто. Но кирпичи печи ещё хранили вчерашнее тепло. Остывала. Память остывала. Остывала. Остывала.
Он засыпал.
И приходили к нему во сне женщины, которых он любил, в то счастливое время, когда была жива Ульяна. Растянутый во времени гарем… Приходили ласковые и печальные. Приходили прощаться с ним. Потому что для них не меньше, чем он сам, чем его личность, важно было соперничество с такой женщиной, с такой планетой, какой была Ульяна. И боялись наяву приходить, боялись её ревности. И гнева её боялись.
Любимые им женщины приходили во сне прощаться с ним ласково и целомудренно, как и подобает на поминках. Он для них был частью Ульяны. А теперь, как часть расчлененного трупа… Они позволяли себе лишь поцелуй. И то – в щёку или в лоб. Только одна рванулась, обняла его и смеялась, чувствуя как наполняется он любовью плотской. Но была осуждена подругами и исчезла. Успела сказать: - Не терзай себя. Вы с Ульяной были прекрасны - дух захватывало от высоты. Храни это. Я тоже плачу...
Пусто... Пусто… и бессмысленно измерять пустоту словами…
Он просил у Ульяны прощения.
Я самодовольный… Я грубый… Только теперь замечаю, сколько раз обижал тебя… Прости, если сможешь…
Заверещал мобильник. Пришла эсемеска.
…Я только что вернулась из страны твоей юности. Лишь сегодня узнала, что Ульяны нет. Хожу по лесу - плачу. Сегодня в Грузии было землетрясение. Говорить трудно. Как ты? Если есть силы, напиши. Скорблю.
Платон обдумывал новый сценарий.
Он мечтал об успехе. Для этого он решил пригласить на роль молоденькой девушки стареющую звезду, известную на Западе, жену элитного режиссера, знаменитого еще с брежневских времен. Эту роль они писали для Лизы Пантыкиной, которая удачно сыграла у него в фильме «Газ и немного страха». Но ему хотелось попасть в обойму близких к президенту деятелей культуры, которых нельзя критиковать. Ему надоело быть режиссёром полусвета. Надоело быть козлом отпущения…
И вдруг, как удар молнии.
Ульяна. Ульяна! Скулю, как слепой щенок. Зачем ты оставила меня одного в этом холодном мире? На хрен мне всё это без тебя!
Он вспомнил, как уходил из сада её души в горы. Как уходил к мосту через реку, отделявшую её мир от остального, реального мира, а она стояла у калитки и смотрела ему вслед. А он уходил, не оборачиваясь. Боялся обернуться и вернуться и поцеловать её.
Уходил, боясь расслабиться. Боялся забыть горы и друзей. Боялся потерять свою казацкую вольницу.
Вспомнил, как мягко, во времена безденежья, укорял её, когда она слишком долго рассказывала кому-то по мобильнику о жизни своих кошек.
Хроническая нищета мельчит души людей. Ульяны это не касалось, она так и не научилась считать…
…Уход её кроме тоски, растерянности и непонимания, произвел в душе Платона неожиданную перестройку времени.
Ульяна воплощала в себе единство настоящего, прошлого и даже, хотя и в меньшей мере – будущего его жизни. Теперь после того, как она покинула землю, прошлое вдруг стало далёким прошлым. Чужим и чуждым. Он вспоминал теперь последние десятилетия своей жизни, как чужую жизнь, как прочитанную когда-то не очень глубокую, не очень талантливую, но амбициозную при этом, книгу, которая теперь была лишена реальной чувственности… была мертва…
Вообще у него были теперь сложные отношения со временем и памятью. Некоторые события вспоминались информационно, как сюжет, как рисунок, другие же были насыщены, цветом, наполнены предметами, светом и сумраком, даже запахами и памятью того ушедшего в прошлое тепла… Великая война, которая выпала на его детство была совсем рядом, вчера… А случайная связь с женщиной, в купе Стрелы, была далека, как будто это было до его рождения. Разбирая фотографии Ульяны, он был поражен тем, что увидел. Образ, который являли фотографии и тот далёкий, почти забытый , вытесненный траурными фотографиями образ были несовместимы, не состояли даже в дальнем родстве... Фотография содержит только один момент жизни, а образ любимого человека складывается во времени и пространстве. Живой портрет содержит в себе все моменты жизни от рождения до смерти. Он многомерен. Однако талантливый художник в отличие от фотографа запечатлевает вневременной образ человека, вневременные его характеристики… Словно и не образ это, а душа, река в осенних сумерках.
Только в полутьме мнится, будто бабочка порхает на периферии зрения. Где- то у виска...
Любимый образ, переменчивый и живой, вытесняется черно-белой фотографией. Становится знаком…иконкой… ярлыком…
Ты не была такой! Ты была другой! Забыл какой. Но другой! Живой!
Я вдруг лишился сил. Не могу написать ни строчки. Потому что писал, чтобы развлечь тебя, заслужить твою похвалу. Чтобы состязаться с тобой… Я ведь любил тебя… Как женщину… Как поэта… А ты любила меня… Мы соперничали с тобой всю жизнь и радовались победе, я – твоим победам, ты - моим. Всю жизнь. С юности. Не могли решить, кто из нас главней. Ты была главная, ты! Но, чтобы не ранить моё мужское самолюбие уступала мне первое место… При твоей-то гордости!
После этих самоистязаний, этого шахсей-вахсея Платон впервые спал нормально, и чувствовал себя почти здоровым.
Его мозг искал выход, и это было, по его разумению, признаком жизни. Началом другой жизни… Более лёгкой и поверхностной – праздничной жизни, которую он раньше не замечал, а если замечал, то заглушал в себе, стыдясь.
31
Литейный забит был машинами. Платон бежал вдоль больничной решетки к переходу, когда какая-то молодая женщина остановила его. Это была та самая, в тех же высоких мягких сапожках… Лиза Пантыкина… Его актриса…
- Простите, Вы, наверное, художник?
Он ошалело уставился на неё.
- Не может быть! Платон Алексеевич!
- Вы?! Я только что думал о Вас!
Она запнулась, посуровела. Видимо, тоже думала о нём…
Тут где-то должно быть открытие выставки… «Цветовая коррекция»… Так, кажется?
Платон вдруг почувствовал себя молодым хулиганистым типом, каким был когда-то, ещё до встречи с Ульяной.
Пойдемте. Только не «коррекция», а «эрекция»! Цветовая эрекция!
Он схватил её за руку и поволок через поток машин, не дожидаясь зеленого…
Я не могу так быстро… Каблуки…
Опаздываем…
Машины, скрежеща тормозами, пропускали их.
- Вы..
- Я. Примите моё сочувствие…
- Да, спасибо.
Он искоса осматривал её, радовался её молодому теплу. Её трепету. Смущению. Радостному испугу. Она помолодела. Не было той усталости в глазах. В ней была уверенность красивой молодой самоутверждающейся женщины… Успешной женщины. Судьба перевела её на орбиту успеха…
Когда он видел утром в зеркале постное заплаканное своё лицо, не жалел, смеялся над собой. А потом рассердился и укорял покинувшую его жену.
- Ушла. Ушла… Ушла… Всё говорила – умрем вместе. А сама ушла. Оставила меня… Порхаешь в райском саду. А я хочу умереть. Но не умираю. Зачем плодить на земле печаль и грех самоубийства?! Пока смерть сама не взяла, нужно жить. А там видно будет. Встретимся в загробном мире. Поговорим. Есть о чем. В раю или в аду. Или не встретимся? Там ведь нет смысла встречаться ни с кем, кроме Бога…
Он искоса осматривал её, радовался её молодому теплу. Её трепету. Смущению. Радостному испугу. Надоело прессовать себя скорбью. Требовалось общение со здоровым человеком. Хотя бы на время забыться и обрести в ней себя. Вернуть себе жизнь… Хотя бы иллюзию жизни…
Там ведь нет смысла встречаться ни с кем, кроме Бога…
… На выставке толпился яркий народ. Бородки, хвосты, грубые ботинки, штаны, состоящие, в основном, из карманов…
- Платон … Алексеевич…
- Можно без отчества, - предложил он. – Мне ещё только сорок.
Она кивнула, хотя знала, что врет.
Когда они вошли в галерею, уже кончались речи.
Экспозиция была яркой. Все картины были, как цветовые взрывы. Обилие бесшумных взрывов оглушало.
Пора было разрезать ленточку.
Почетный член уже щелкал ножницами.
- Не надо ножницами! - вдруг громко, с каким-то неистовым весельем, закричала высокая, яркая, как подсолнух, девица. - Пусть кто-нибудь перекусит!…
И заполнила пространство галереи здоровым, гусарским, хохотом.
Глеб Посудников, давний знакомец и приятель Платона, тот самый, что в молодости играл в курсовой работе - поэта, заключенного на полгода в испытательную капсулу, - громадный, черноволосый, усатый, выдвинулся из толпы, приобнял «подсолнух» за талию, перехваченную солдатским, с пряжкой, ремнем.
- Тише, Майка, тише!…
- А что?! Ты и перегрызи! Слабо?
Он нагнулся над ленточкой. Зажал крепкими зубами красную ткань, рванул другой конец рукой. Ленточка распалась, а Глеб Посудников распрямился, держа в зубах красный ошметок. Лицо его покраснело. Он выплюнул красную ленточку и обнял Майку, красуясь.
Раздались аплодисменты. Публика закричала «ура».
- А когда водочку вынесут? - Майка прижалась на секунду к Глебу. - Ты дал им денег на водку? Дал?
- Дал. Всё оплачено!
Платон знал эту девицу. Она переходила из рук в руки среди мужчин питерского полусвета – академиков, преуспевающих художников и интеллектуальных бизнесменов.
Они спали с ней поочередно и вне очереди. Оставляли автографы на стене над её ложем. Она гордилась этими закорючками.
Это было похоже на групповуху.
Платон считал такую игру друзей проявлением запрятанного в глубине души каждого десятого мужчины голубого комплекса. Они как бы имели через эту, общую для всех женщину, друг друга.
У женщин всё по-другому, хоть и обозначается теми же словами.
Женщина, как правило, чувствует себя в большом вселенском гареме, где соперничает с другими жёнами за близость с хозяином. Женщинам важнее, чем мужчинам, соперничество. Унизить более счастливую, более яркую и красивую. Унизить более успешную и более умную. А я лучше!
Это повышает самооценку.
Посудников при коммунистах был членом идеологической комиссии Обкома, курировал Ленфильм, театры и библиотеки. Они с Фолтиным были ровесники и даже с симпатией относились друг к другу в то недавнее и такое далекое время. Молодой Посудников даже снялся у Фолтина в его курсовой работе, в роли дублёра космонавта.
В начале девяностых Посудников под аплодисменты и ликующие крики толпы сжёг свой партбилет. Его страстью стали женщины и машины. Он открыл для себя женщин поздно, после сорока, потому что партия не позволяла своим членам внебрачный секс, а с невестами как –то не получалось. И вдруг перестройка, а потом и девяностые годы, когда всё было можно. Он сжёг партбилет на Дворцовой площади под одобрительный гул многотысячного митинга. Сжёг без ненависти, без сожаления. Так было надо. Он понимал искусственность той ушедшей жизни, того устройства, и тех требований.
Он полюбил женщин.
Но автомобили он любил больше.
Первую машину он купил, когда ему было восемнадцать. Это был горбатый москвич. На нем он исколесил Прибалтику и Крым. Попадал в аварии. Переворачивался. Лежал в больнице, и снова садился за руль. Но гонщиком не стал. И в органы не пошел. Был журналистом на Телевидении. Потом … Потом были другие машины в другие времена и за другие деньги.
Он занялся бизнесом. Когда Ельцин раздавал богатства страны, чтобы создать новый правящий класс, Посудников отхватил себе порядочный кусок и стал олигархом местного значения…
…Не размыкая рук, Платон и Лиза шли от стенда к стенду.
- Скучище, - говорил Платон. – Всё это было… Сто лет назад… Да, вроде бы всё умеют ребята… А жизни нет… И культура живописи утеряна… Серые ученики серых учителей… А то и вообще дальтоники…
…Триптих – рождение Апельсина. Если смотреть в обратном порядке – поглощение апельсина толстой женщиной. Оранжевый зрачок в окружении лохматых ресниц. Потом головка апельсина, вылезающая из чрева. И наконец апельсин меж ног толстухи.
Они подошли к картине, где большой - с быка - кот сидел на облаке и смотрел на город, а там внизу бегали маленькие человечки.
- Это Георгий Ноздровский…
Лиза внимательно рассматривала картину.
- Он ученик моего отца… Я помню его мальчиком. Такой ангелочек. Он очищал палитру от фузы… Мыл кисточки…
- Ваш отец художник?
- Он умер двенадцать лет назад. Пантыкин… Леонард Пантыкин.
- Вы дочка Пантыкина?! Как я раньше не догадался? Такая редкая фамилия…Вы попрежнему работаете в банке?
- Да… Жить-то надо.
- Не снимаетесь?
- Нет. Жду, когда Вы пригласите.
- Приглашу. Мы ведь с Ульяной для Вас написали…
- А мне сказали, что Вы пригласили Мину Соболевскую.
- Она не может. Врачи запретили ей молодеть… Она, может быть, получит роль Вашей бабушки. Скоро будет работа.
Он уже решил пригласить её – Лизу Пантыкину на главную роль. Отказать стареющей звезде. Бог с ним, с Каннским фестивалем.
Она благодарно улыбнулась.
К Платону подскочила Натали Трике А Пистон. В шелковой косынке, повязанной на пиратский манер, в юбке, косо срезанной по подолу. В ней трудно было узнать девочку из зоопарка, ту, что когда-то играла в его первых картинах... Платон расцеловал её, прижал к себе. Она вышла замуж за русского француза, который увидел её в короткометражке Платона. Натурализовалась. Сменила ещё пару мужей. Стала известной галерейщицей.
- Здравствуй, Наташа!
- Как тебе выставка?
- Нормально… Но! Не вижу ни одной таблички «Продано»...
Нахал! Это ведь только начало. А это кто с тобой? Сестра?- она ревниво разглядывала Лизу. Нагло разглядывала.
Моя невеста.
Лиза возмущённо вскинула глаза на него, но промолчала.
- Это Лиза Пантыкина, дочь Леонарда Пантыкина…- уточнил Платон. – Актриса.
Натали Трике А Пистон уважительно улыбнулась, но ушла, зло сверкнув глазами.
Платон взял Лизу за руку и повел через зал.
- А вы хулиган, - сказала Лиза.
Платон подмигнул ей весело.
- Вы не видели Ноздровского? – обратился он лохматому толстяку.
- Нет, не видел.
- Вы не видели Ноздровского? – спросил Платон девушку в разрисованных шароварах.
- Крутился тут…
- Вы не видели Ноздровского?
- Только что был здесь… Да вот он…
- Поздравляю. Чудесные работы, - сказал Платон. - Особенно эта…«Кот на облаке».
- Купите, если нравится, - вскинулся Ноздровский.
Он был худощав и курчав. В ухе серьга. Козлиная бородка, а ля Гребенщиков.
- Сколько просишь?
- А я ничего не прошу.
- Ладно, не горячись. Так сколько?
- Пять тысяч рублей.
-Ну, ты даёшь!
- Ладно, три тысячи…
- Ошибка, Георгий! Для бедного и триста долларов слишком дорого, а для богача – стыдно вешать на стену холст дешевле ста тысяч… Попробуем продать твоего кота за двадцать тысяч… евро… То есть почти в сто раз дороже. Но мне пятьдесят процентов! За хлопоты… Согласен?
Ноздровский недоверчиво улыбнулся.
- Я знаю, что все киношники - жулики … Но двадцать тысяч евро!…
- Именно двадцать тысяч евро. И ни копейки меньше…
Платон не узнавал себя. Его охватил азарт игрока. Почти забытые им способности, которых стыдился, когда рядом с ним была Ульяна, вдруг проснулись в нем. Ликовали.
Он подошел к Посудникову.
- Глеб! Пойдем, покажу тебе одну вещь. Единственное, что есть на выставке интересное.
Он подвел Посудникова к экспозиции Ноздровского. Глаза Платона блестели, как линзы.
Лиза, хотела , воспользовавшись тем, что он отпустил её руку, исчезнуть, но Платон успел перехватить её кисть, и по покорности, ставшей вдруг явной, понял, что она принимает его. Готова подчиниться… Ещё опасается, но уже надеется – а вдруг это любовь, вдруг это счастье, избавление от скуки и одиночества!
- Вот «Кот на облаке»… Немножко под Филонова…Помнишь, его «Животных»?… - увлечённо говорил Платон.
- Забавно, - Посудников молчал, вглядывался, рассматривал…
Непонятно было, нравится ли ему этот кот или не нравится, но заинтересованность была. Такая старая привычка руководящего партийца.
- Забавно, - повторил он.
- Да не забавно! Гениально!
Майка- Подсолнух приплясывала и дразнила кота.
- Кис! Кис! Кис!… Мяу!
Она смеялась так заразительно и простодушно, что люди, оглянувшись, тоже начинали улыбаться.
- Посмотри, какие у него глаза!…Глеб!… Ну, посмотри!…
- Вылитый Степа!
- Кто? – спросила Лиза.
- У меня кот Степан, - объяснил Посудников. - Английский голубой.
- Критики предсказывают Ноздровскому большое будущее, - Платон был подчеркнуто серьезен, не реагировал на шуточки.
Экстрасенс увидел бы безумную ауру, которую излучал он. Протуберанцы всех цветов окружали его голову.
Майка кинулась к олигарху.
- Стас! Купи!.. Пожалуйста!…У меня скоро день рождения!… Купи!…
Пестрый народ собирался вокруг. Фотографировали.
- Уверен, что завтра уже ничего не останется на продажу, - умело обострял ситуацию Фолтин.
- А почему бы и не купить! - решил Посудников. - Сейчас на одну картину станет меньше. Сколько он хочет?
Фолтин задумался.
- Двадцать тысяч евро… Но её настоящая цена в пять раз выше…
- Позови его. Я хочу познакомиться с ним лично, - сказал Посудников.
- У него плохой характер, - предупредил Платон.
- Ничего. У меня тоже плохой… Зови.
Платон пошел за Ноздровским.
Майка смотрела с весёлым любопытством, как художник, пошатываясь, приближается к ним.
С женским веселым любопытством смотрела она на молодого гения... Ей осточертели старики. Все, кому за сорок, были для неё стариками.
Ноздровский облобызал ей руку.
Напишите мой портрет!- кокетливо попросила Майка. – На облаке.
Ноздровский откровенно рассматривал её.
Ню!
- Нормально!
Ню на облаке! – решил Ноздровский.
Нет, - вмешался Посудников. – Её… лежащую… На тысяче ромашек.
- Ню!
- По фотографии… Для твоей же безопасности, - подытожил Посудников.- А Кота покупаю…
Отмечали покупку в ресторане… . Бокалы, свечи, цветы.
Фолтин, Лиза, Майка- Подсолнух… Наташа Трике А Пистон. И сам хозяин – Глеб Посудников.
Все были дружны, откровенны, любили друг друга.
Наташа наклонилась к уху Платона.
- Платон, по пути наверх не забывай о людях, на тот случай, если придётся катиться вниз.
- О чём ты? – он улыбнулся и ласково коснулся ее бокала своим. Как будто поцеловал или погладил.
- И у тебя хватает наглости спрашивать? - вдруг разозлилась Наташа, - Ты украл моего художника!
- Да перестань! Я помог вам продать его первую картину за приличные деньги. У меня лёгкая рука. Скажи спасибо.
- Забавно… Наверно, мы могли бы любить друг друга, - сказала вдруг Наташа. - Помнишь наши первые съемки?
- Ещё бы!
- Я могла запросто увести тебя от Ульяны… Не жалеешь?
Платон улыбнулся, рассеяно пожал плечами.
- Лиза! Как Вы можете общаться с таким… неуверенным в своих желаниях мужчиной?! – дразнила его Наташа.
- Мне интересно с ним… Не скучно, - не приняла насмешливого тона Лиза.
Платон оценил. Поцеловал Лизе руку.
- А вы подеритесь! – Майка, заскучавшая, было, от умных разговоров, вспыхнула, как охапка рыжих сосновых стружек, - Бабы, блин, подеритесь!… Этот мужик стоит хорошей драки!
- Люблю эту безумную стерву! – сказал Посудников. - Дура, а люблю.
Платон привычно воспроизвел в себе эту драку. Все её варианты. Лиза была моложе Наташи лет на двадцать. Но у мадам Трике а Пистон был опыт общения со зверьем и мужчинами.
- Тише, тише! – остановил ссору Платон. Он не очень любил экшен. - В запас! На всякий случай.
- Наташа, у меня к тебе деловое предложение…
- И слышать не хочу.
- Предложение, между прочим, стоящее… У меня ведь три картины Ноздровского… Я покупал их у него, когда были деньги…
- Ты хочешь сбыть мне этот хлам?
- Через год он даст такую прибыль, которая тебе и не снилась.
- Кончайте базар! – вдруг вмешался Посудников. - Я покупаю всё!…
- Вы удивительный человек, господин Посудников,– с почтением сказала Наташа. - У Вас на все одна реакция - покупаю! Платон, ты что - берешься раскрутить Ноздровского?
- Да. Он войдет в историю живописи и умрет богатым человеком. Прежде всего, я сделаю клип для одного очень любимого публикой певца. Где всё будет происходить на фоне картин Ноздровского…
- Зачем тебе это нужно?
- Не знаю, Просто хочу… Пусть хоть раз справедливость восторжествует…
- Может, я плохо разбираюсь в живописи, - сказал, набрякнув упрямством и обидой Посудников. Он тоже был во власти азарта и соперничества. - Но я разбираюсь в людях. Мне нравится Ноздровский. Мне нравится Фолтин. Хотя он - блаженный… И все вы мне нравитесь… Безумные люди, торгующие крашеным холстом… Безумное время! Знаете ли вы, что к земле приближается метеор?
- Какой ужас! – вытаращила глаза Майка.
- Он приближается уже две тысячи лет… И пролетает мимо, - сказал Платон.
- Господа! Господа! – закричал Посудников. – У меня тост.
Все сразу притихли.
- Налейте вина!
Майка-Подсолнух стала торопливо наполнять бокалы.
- Я хочу, чтобы мы все выпили за время, в которое живём, - начал Посудников. - Уникальное время. Когда можно всё! Да, я был искренним убеждённым коммунистом. Я был так наивен, что не брал взяток. Я был предан партии как… автомат Калашникова… Я был патроном в обойме партии…
- Не верю! – прошептал Платон.
- Погоди! Не перебивай, - строго остановил его Посудников. - Ты гость на празднике жизни. Ешь, пей и молчи. Я за всё заплатил. Всё оплачено. Даже твоё молчание… Я верил в моральный кодекс коммунизма, - Он замолчал, озорно обвёл глазами своих гостей. – Так верил… что предпочитал заниматься онанизмом… но не покупать любовь у продажных женщин…
Воцарилась неловкая тишина.
Платон вспомнил тот судьбоносный день, когда на Дворцовой площади Глеб Посудников всенародно сжёг свой партбилет. Он смотрел эту передачу по ТУ. Впрочем, говорили осведомлённые люди, и не свой вовсе сжёг, а один из тех, что остался бесхозным в сейфе парткома студии после... того как там была ликвидирована парторганизация коммунистов… Будто бы, на всякий случай, не свой, а чужой сжёг... Мало ли, какие повороты история нам готовит. Не зря ведь китайцы обозначают Россию иероглифами, которые дословно значат «Страна неожиданных превращений»…
- Тебе сколько лет?… - Спросил Посудников Майку. - Девятнадцать?… Мне тоже было девятнадцать… Мама у меня учительница… Её нищенская зарплата… Пыль, беднота, экономия на всём… А жить хотелось… Я стихи писал… О высоком… Мечтал о Нобелевской премии. Снимался у него… (Он кивнул в сторону Платона) в дипломной работе. Едва не попал на фестиваль в Варну... Хотелось жить широко, не унижаясь… Как-то знакомые блатные предложили хитрую схему… Надо было их подстраховать… Подстраховал… Приподнялся…И вот всё рухнуло…, - продолжал Посудников. – Перестройка освободила нас от нелепых запретов. Хочешь быть богатым – будь им. Хочешь женщину, купи её. Не на халяву же!.. Время халявы кончилось. За время свободы, господа!
Посудников приблизил бокал к губам.
- Свободы от чего? – остановил его Платон.
Посудников молчал, наполняясь тяжёлым раздражением.
- Я благодарен моему отцу. - Посудников с трудном сдерживал гнев. - Он меня - малолетку заставлял отрубать головы цыплятам… Чтобы отучить задавать глупые вопросы…
Посудников залпом впил в себя дорогой коньяк.
Остальные выпили молча, потому что были повязаны и жили, как диктовало время и сильные мира сего…
Мужчины вышли в туалет облегчиться. Стояли грустно перед писсуарами, как на панихиде. Ждали терпеливо…
- Платон, твоя сегодняшняя попытка устроить мне публичную порку – просто глупое мальчишество, - сказал Посудников. - Нужно соображать немного… А не бросаться, как бык на красную тряпку…Уж лучше бы ты пошел в тореадоры… Вреда никому… кроме быка… Правда тоже до поры до времени… Кстати, я ненавижу бой быков. И всегда – на стороне быка!
Помолчали.
- Я соболезную, тебе, Платон, - смягчился Посудников и даже погрустнел. – Звонил тогда. Но телефон не отвечал и трубка тоже. А я уезжал по делу во Францию... Я ничего не забыл… Соболезную… Я почитал Ульяну. Я любил её… Когда я впервые увидел её с тобой, она показалась мне жутко красивой. Я завидовал тебе, дураку.
Платон кивнул.
- А я ведь расстался со Светкой, - сказал Посудников.
- Почему? – удивился Платон. – Постарела?
- Не в том дело, Платон. Она по-прежнему красива, умна, талантлива… сексуальна… Но я, словно завис над пропастью… Я с ней становился всё хуже и хуже… Как человек… В смысле…
- Хуже некуда, - иронично заметил Фолтин.
- Да уж… - захохотал Посудников. – Но жизнь так мучительно приятна и непредсказуема, Платон! Майка совсем другая… С ней легко…
- Слушай Глеб, что-то не пойму я тебя, - сказал Платон. - Был коммунист, секретарь парторганизации, член Обкома. Теперь олигарх… Кто ты на самом деле?.
- Я не знаю, кто я, так же, как ты не знаешь, кто ты... Время такое неясное… Непонятка сплошная… Но когда придут талибы… А они обязательно придут…Я стану вашим муфтием… - он захихикал беззвучно и подмигнул Платону. – А ты, я смотрю. не меняешься. Всё такой же романтик… Когда принесешь синопсис?
- Принесу…
- Ты сам доберешься домой? Или подвезти?
- Спасибо. Я в порядке.
На выходе из туалете Посудников остановился. Посмотрел на Фолтина серьезно.
- Напиши книгу обо мне. Я хорошо заплачу. Ну же. Расслабься... Не ищи подвоха… Ну, почему нам ссориться, оппонировать, враждовать? Мы питерцы?
- Питерцы.
- У нас одна цель.
- Какая?
- Умиротворить наш город. Вернуть ему доброе имя культурной столицы. Моя цель - не война, а работа и бизнес.
- Хороший тост.
- Ты подумай.
- Подумаю.
Когда они вернулись к столу, подавали фрукты.
- Раскрутить Ноздровского?!… Нет! Это невозможно! – ворчала Наташа Трике А Пистон. Та самая, что когда-то работала в зоопарке и снималась в курсовой работе Фолтина.
- А я раскручу! – упорствовал изрядно выпивший Фолтин
- Не пейте больше…
Лиза отодвинула фужер.
- Пари? – протянул руку через стол Платон .
- Пари!…На что? – спросила Наташа.
- Мне нравится твой перстень.
- А мне твои часы, твой старинный Брегет, - подзадоривала его Наташа.
- Идёт!…Свидетели!
Посудников накрыл их руки своей пятерней.
- Я утверждаю, что через полгода Георгий Ноздровский будет самым модным художником, -запальчиво сказал Платон. - Востребованным… Дорогим… Богатым… Если я не сделаю этого, Наташа станет владелицей моих часов… А если сделаю, заработаю этот старинный перстень.
- Зачем вам было спорить? – спросила Лиза.
Они шли под дождём к станции метро.
- Скучно… Год назад умерла Ульяна. Я тосковал. С ума сходил. А потом понял – она не уехала, не изменила, не заболела – умерла! И мы больше никогда не встретимся. Никогда! Ты ощути это слово – никогда!
- Я понимаю вас. У меня прошлым летом умерла мать… И почти одновременно я потеряла любимого мужчину. Его убили в подъезде моего дома…
Они молча перешли Невский.
- Ну, и что нам? Тоже умереть?- Он остановился вдруг среди быстротекщего потока горожан. - Наложить на себя руки? Оставить эту жизнь? – Его обходили торопящиеся люди. Иногда толкали. Но он будто не чувствовал толчков. - Посудников думает, что он один из властителей мира. Но все они боятся. Глеб сказал мне: - Когда придут талибы, я стану вашим муфтием!.. Но он знает, если придут талибы, они сдерут с него кожу и напишут на ней «Аллах Акбар!». Талибы ненавидят это потребительское непотребство. Эту вседозволенность. Они верят в Аллаха. Мне иногда кажется, Аллаха достало наше беззаконие... Наша корысть. Наша жестокость.
Он замолчал
- Куда мы идём? – спросила Лиза.
- Ко мне.
Она положила свою руку на его и пожала.
Он предложил ей поехать на такси. Она отказалась
- С какой стати. Я люблю метро.
- Метро, так метро, - согласился он всё с той же добродушной улыбкой, как бы намекавшей на прошлые, а может быть, и будущие отношения, которых не было и могло не быть.
- Да вы хоть знаете, сколько стоит билет?! – спросила она с насмешкой. – Когда вы последний раз?.. В студенческие годы? – она смотрела на него с вызовом.
Он не ответил, пошел к кассе.
Ей казалось, что все режиссеры богачи и самовлюблённые параноики. Им не престижно ездить в метро, не запрещено, как генералам, но не по рангу. Якобы…
А он хотя и любил подземку, но старался поменьше бывать там, потому что его узнавали и назойливо наблюдали за ним. Во что одет. Какую газету читает. Популярность он приобрёл, представляя на ТУ антиалкогольную программу. А после того, как полгода ему пришлось работать ведущим в программе «Коломна глазами иностранцев», с ним даже здоровались на улице.
- Мне не берите, у меня карточка, - услышал он за спиной.
Они прошли через турникет и теперь стояли в толпе, на эскалаторе, прижатые друг к другу.
Зачем он ввязался в эту авантюру? Он не мог ответить на этот вопрос.
Зачем ему эта женщина?
Ну, положим, каждый мужчина знает, зачем ему женщина.
Но зачем ему именно эта женщина?
И зачем он сам этой женщине?
На ступеньку ниже целовались влюблённые. Голова парня была выбрита до синевы. И там чернели какие-то латинские буквы. А у девушки были русые волосы, такие же, как у Ульяны, может чуть светлее. И это сочетание иссиня выбритого черепа и мягких русых волос было для него знаком тревоги.
Тревога!
Целовались. Сладость молодых поцелуев откликнулась в нем циничной грустью. Теперь он не мог бы так целоваться...
Ещё на две ступеньки ниже стояли - старик с зеленым рюкзаком за спиной и старуха в лиловой шляпке с короткими полями. Они ссорились.
- Ты всегда так… Выключаешь телек, когда я смотрю…
- Зачем они ссорятся, - подумал Платон, - купили бы второй ящик и смотрели бы в разных углах комнаты…
Он на мгновение представил себе их интимные отношения и выключил своё воображение, потому что ничего более отвратительного не мог представить.
- Мы все на уровне вкусов «Девушки моей мечты». Фашистский гламур. - подумал он. – Красивые мускулистые мужчины… загорелые женщины...
Старуха перестала ворчать, глазами показала на известного режиссера. Старик не понял, озирался. Смотрел на молодых. Она толкнула старика в бок. И Платон понял, что они любят друг друга, а ссоры их – игры, доставшиеся по наследству от предков.
Старик оглянулся на Платона и замолчал. И снова оглянулся. И снова. И в третий раз. И уже в вагоне не спускал с него глаз.
Они, должно быть, были ровесники, из поколения военных лет. Из поколения, которое росло без отцов.
Но Платон выглядел лет на пятнадцать моложе, потому что жизнь его была не столь однообразна, как у этого старика. К тому же он, Платон Фолтин никогда не считал себя стариком.
Он смотрел, изучал, странную, злую, и временами даже некрасивую женщину, с которой зачем-то пустился в подземное путешествие. В путешествие по подземному царству.
Удлинённое лицо. Тонкие руки. Она была довольно высока и стройна, но не вызывала в мужчинах волнения, по причине строгости и аскетичности характера. Ведь каждая вторая женщина, подобна кошке, сразу принимает позу желания, опускает лапы и поднимает хвост. Естественно, это отражается обычно в лице и походке. Редко смотрит в глаза. Но где-то рядом поверх уха… Или на руки…
Замечает, какая обувь на мужчине… Оценивает стоимость одежды и вкус владельца. Его возраст и состояние здоровья…
Одна приятельница Платона, красивая, умная и не лишенная от природы души, женщина, сказала ему, что теперь, в третий раз выйдет замуж за мужчину, который будет младше её на семь лет
- Почему же именно на семь?- спросил Фолтин.
- По статистике, в России женщины живут на семь лет дольше мужчин, - ответила она.
Рядом с Платоном стояла девушка. Она говорила с кем-то по мобильнику. Но улыбки при этом разговоре предназначались не тому, с кем говорила, но мужчинам, которые смотрели на неё, любовались ею, её молодостью… Желали её...
Эти улыбки и вибрации голоса, должны были привлечь внимание стоящего рядом с ней мужчины, судя по всему, богатому и успешному человеку, не лишённому душевной тонкости, но без предрассудков. Тому, кто давно должен был прийти к ней, но почему-то запаздывал.
Тут Фолтин подумал, что купить можно всё, даже чужую душу. А свою – ни-ни! Не выкупишь потом ни за какие деньги…
Он смотрел на Лизу, и она всё больше нравилась ему. У неё были темно-русые волосы, довольно длинный прямой нос, кончавшийся чуть заметной курносинкой.
Губы... Они были красивы и спокойны, когда она была спокойна, но вдруг приходили в движение, и выдавали тревожившие ее мысли и смущение. Теряли спокойную красоту, становились беспомощными и зовущими… Тревожно красивыми становились они.
Грустные темные глаза. Бледные ушки, прижатые к черепу.
- Что с тобой? – спросил он.
- Ничего. Просто смотрю… Сидеть в метро с закрытыми глазами глупо… - сказала она и добавила, улыбнувшись, чтобы не оттолкнуть. - Вам не страшно в метро?
- Мне теперь ничего не страшно. И раньше тоже не боялся ничего… Кроме потери жены и дочери… Да, и конечно, бесчестия боюсь… Избегаю стыдных ситуаций…
Пассажиры читали или решали кроссворды. Или спали. Другие рассматривали Фолтина - как одет. Кроссовки, куртку... Лизу мельком - картина ещё не вышла в прокат.
- Читать в метро не люблю … И кроссворды не люблю… Смотрю… - сказала Лиза с вызовом…
Раздраженно сказала.
- Ты не парься, - улыбнулся он добродушно, обезоруживающе.
Вроде первый раз так определенно и со значением сказал ей «ты».
Он умел так улыбаться, как будто между ними уже всё было, и было хорошо. Как будто у них было прошлое, общие и счастливые воспоминания. И вот теперь встреча после долгой разлуки…
Она вскинула на него удивлённые глаза. Не знала, как реагировать на это «ты» и «не парься».
Он не разобрал начала монолога, и первую фразу не успел перевести на свой, мужской, язык, потому что поезд подошел к станции…
- … А ты не знаешь почему, - она тоже перешла на «ты», но не сдаваясь, а дерзя, - у всех этих людей в глазах усталость и равнодушие?.. Почему мы такие мрачные?
- И у меня в глазах тоже?
- Коконы…- продолжала она, и непонятно было, отвечает на его вопрос или уклоняется.
- Что? – переспросил он.
Представил коконы тутового шелкопряда, которого пытался разводить в детстве, чтобы получить шелковую нить, а затем и ткань для занавеса своего кукольного театра. Те коконы были похожи на орешки арахиса и отвратительно пахли...
- Ко-ко-ны…
- И у меня? –повторил он свой вопрос.
- У тебя… Внутри сидит кто-то… Готовиться выпрыгнуть… Силится…
- Кто?
…Суть была не в словах, в интонации. Платон сжал её узкую кисть, хотел поцеловать, но заметил любопытство попутчиков в этом совместном подземельном полете, и только приподнял её руку и снова опустил. От ног её исходило тепло, жар, словно там был спрятан мангал, полный красных углей. И шампуры с нанизанным мясом готовы были исполнить своё предназначение…
От его прикосновения морозильная камера в её сердце на время вышла из строя, и она расцветала на глазах…
- … В России никогда раньше так быстро не менялись люди, как сейчас. Завтра спустимся в метро, и совсем другие типы… другой народ… - сказала она.
Он вспомнил, как его в детстве водили в этнографический музей, и он не узнал в дореволюционных лицах своих предков…
- Папа, а что это за народ?
- Это мы… Русские… сто лет назад.
Он не поверил. И сейчас не верит.
Ему хотелось поскорее стать для неё своим, не чужим.
- Бетси!
Он решил так называть её
Она удивлённо вскинула глаза, но игру приняла. Её женская душа, утомлённая запретными мечтами и чувственными внутренними инсталляциями, оживала и требовала реванша – требовала мужчину – молодого, ну, можно, в крайнем случае, и сорокалетнего, сильного физически и эмоционально, успешного и стабильного в доходах. Фолтин не был таким мужчиной. Она знала. Но ей было жалко его, и как всегда, она приняла жалость за любовь. А для такой женщины любовь, окрашенная жалостью и милостью, дороже нормального здорового влечения.
Он смотрел на неё, воспринимал её сигналы, полуулыбки двусмысленные, порывистые жесты…
Она хорошела, изменялась, ободренная его ласковым вниманием и настойчивостью, которая льстила и пугала, и казалась признаком настоящей, а не придуманной любви.
Как призывно она поправляла свои волосы!..
Она знала, конечно, что это не любовь, нет, нет, не любовь – это попытка вернуться в молодость, в школьные годы, когда за ней, красивой и умной, бегали мальчишки и студенты, и даже взрослые успешные мужчины.
Он тоже знал, что это не любовь, а мастурбация любви, так присущая начитанным девочкам… И одиноким мужчинам… Порочная игра... Тренировка циркачки, готовой выйти на арену с дикими зверьми. Проба слов, губ, ногтей… Не любовь! Проба остроты и прочности зубов и когтей, которые она оттачивала в тайне в своём порочном несчастном одиночестве. Месть тому (его, может, и не было никогда на этом свете), месть тому принцу, который не пришел к ней вовремя, не протянул руку, не поцеловал, как целуют сказочных принцесс… Она не была уверена, был ли он или не был… А если был, когда исчез из её жизни? Как будто не было его. Только белый шрам на запястье.
Платон вспомнил палатку в горах на Алтае. Давно это было. Но помнилось, будто вчера. Знаково помнилось. Там, на дощатом полу, расположились четыре инструктора альпинизма – Гиго Алиханов, Вахтанг Коченев-Кочинашвили, Платон Фолтин и знаменитый учёный, академик, которого тоже уже нет в живых…
Кочинашвили и Алиханов развлекались тем, что поджигали газ, выходивший из них. Развлекались, пока не прожгли штаны… Это было необычно и мерзко, но избавляло от вони.
Академик рассказывал Платону о грядущей ядерной зиме.
Всё четверо были очень разные. Происходили из таких далёких по своим традициям народов, что им было хоть и непривычно, но интересно вместе.
Коченев-Коченашвили таскал повсюду очень тяжёлый рюкзак. Для тренировки. Там была пудовая гиря и полное собрание сочинений М. Горького.
Академик ничего не брал с собой в горы, кроме денег.
Алиханов… Алиханов был по внешности не понять какой нации – миниатюрный, смуглый, улыбчивый, насмешливый и в то же время доброжелательный. Его коричневые залупистые глаза, казалось, ещё немного и выпадут из орбит. Он был из Баку. Платону интересно было слушать его рассказы о том, как там живут. Какие обычаи и приметы быта.
Оказывается, как только у Гиго пробились усы, а это было в восьмом классе, отец повел его в бордель. Они занимались любовью в одной комнате, и отец наблюдал за тем, как проходит у сына посвящение в мужчины. Давал советы по ходу. И главное, что поразило Платона, отец всё кричал:
- Сынок! Душу не отдавай, сынок! Душу береги! Не отдавай ей душу!
Эти слова Платон помнил и часто думал об их смысле. И по наивности своей, не понимал, как это не отдавать душу женщине, которую любишь. Он также не представлял себе, как можно любить женщину, которую не любишь.
Как это не отдавать душу?! Как же любить без души?!
Ведь душа это - надел, дарованный тебе Богом, чтобы ты благоустроил его, превратил в сад, не только для Господа, но и для своих любимых друзей и женщин, для уставших в пути… А для чего ещё душа твоя если не для любимых?!
Или тут разночтения? В русском языке бывает такое. Плечо в разговоре и анатомическое плечо… Бедро… Сердце… Душа…
Обладать без души... Обладать без любви... Без благодарности… Без желания счастья женщине, отдающей тебе себя... Без готовности отдать за неё жизнь...
Нет, это невозможно! - был уверен Фолтин, - Это извращение. И называется это извращение тем срамным словом, за которое на Кавказе убивают…
Он прочитал когда-то в газете, что пираты, захватив судно с беженцами вьетнамцами, насиловали женщин, а потом бросали их в океан на съедение акулам. Он раньше не мог представить, как могли эти мужики! А теперь понял – они брали их бездушно, без души. И выбрасывали за борт – не людей, объедки...
- Бетси… – Он во второй раз назвал её так. - Это, только кажется, что люди меняются. На самом деле – мы те же… Только мода другая…
- Ну, да! – прозвучало, как сомнение. - Ангелы?.. Черти?.. В смысле, то ангелы, то черти?
- Упаси Господи, просто другие…
- У меня тоже?
- Что?
- В глазах…
- Что?
- Всякая дрянь?
- Чем вы лучше! – сказала она ласково и иронично, как бы подразумевая, что он всё-таки лучше.
- Да, - ответил он. - Мы все заражены паразитами… Паразитами духа…. У всех в душе грязные духи...
- Это как? – удивилась она.
- Ну, в каждой застойной среде… свои паразиты… которые стараются изменить нас… глисты духа…
Она поморщилась, но кивнула.
Он подумал иронично. Не туда идём. Не туда… Пока переходить на лёгкий разговор… Вспомнил стихи Северянина…
…В будуаре тоскующей нарумяненой Нелли,
Где под пудрой молитвенник, а над ним Поль Де-Кок…
Платон попытался изобразить беспокойство и участливое внимание, но не получалось, эта женщина нейтрализовала его. Как во сне – хочешь поднять руку и нет сил. Его это раздражало. А тут и рука поднимается. И не только… А разговор, как философский диспут…
Вроде бы здоровая, живая женщина, а внутри – словно морозильная камера снова работает на полную мощность…
- Вы в принципе добрый... – она снова перешла на «вы», рассматривала его внимательно, как врач. Свой? Чужой? Мой? Отбросила эту мысль. С чего бы! И покраснела.
- Я не добрый, - сказал, он отвернувшись, чтобы не показать, что заметил краску, залившую её шею и плечи. – Я доброжелательный…
Куда это меня затягивает? В какой омут? Зачем? Ведьма…
Эта странная, женщина притягивала и возбуждала его…
В жизни она для окружающих была лишена сексапильности, но её экранный образ дразнил Платона, подмигивал ему непристойно.
Он полагал, что жизнь человека измеряется не часами, месяцами, годами-десятилетиями. Жизнь измеряется событиями, стрессами, страданиями и радостью неожиданной любви. Встрясками. Потому он всегда жаждал и добивался того, чтобы в его жизни было больше этих ярких, знаковых событий. Зачем же иначе она едет к нему?
…Они в конце концов поссорились, и Платон вышел на станции площадь Александра Невского.
Он ощупывал глазами лица. Не доверял ассистентам. Хотя одна из них была способна.
- Надо запомнить эту девушку и поддержать, - подумал Платон. - Она кончила Щуку...Там не серые, там ещё остались личности знаковые, готовые передать свой опыт и русскую культуру не серым, не средним… Талантливым молодым людям…
Его внимание привлёк плотный человек лет тридцати пяти. С маленьким ртом. Мощная шея. Большой выпуклый лоб с залысинами. Взгляд прямой, решительный и равнодушный.
Время не потеряно. Не прошло зря. Он нашел лицо, образ…натурщика, который будет стоять за спиной героя в финальной сцене задуманного им нового фильма. А потом будет целиться ему в спину из снайперской винтовки...
И ещё этот разговор с Лизой. Он достал диктофон из барсетки и снова прослушал весь разговор с начала и до конца.
Почему поссорились? Сошли с проторенной лыжни? Никто не хотел капитулировать? Никто не хотел подчиняться?
Ничего не было особенного в этом разговоре. Но он волновал.
Он понимал - все её капризы и укусы – были рождены страхом… неуверенностью, что он, Платон, тот мужчина, которого она ждала всю жизнь, на которого можно опереться, которому можно верить и доверять, с которым не страшно состариться… А главное говорить, говорить, общаться, не боясь осуждения и вероломства. Не боясь, что каждое твоё слово будет когда-нибудь использовано против тебя…
Она шла ва-банк, она готова была потерять всё, но увериться, что выбор её не самообман. Хотя ещё не решила, зачем ей он. Но женская жалость принимает иногда такие неожиданные обличья. Умирает человек! Совсем обезумел. Надо его встряхнуть. Он так много сделал для неё! А вдруг с ним что-то случится непоправимое, и она не успеет сказать ему тех тёплых слов, которые шептала наедине с собой. Не успеет одарить его…
Другая женщина, тем более актриса, зависящая от него, льстила бы ему, а Лиза не хотела, ей было противна лесть. Она жила в другой стихии.
Ей нравилось ворожить, пленять, вести с мужчиной игру, танцевать перед ним медленный японский танец с веерами. Становиться недосягаемым объектом желаний. Чтобы он страдал от невозможности просто дотянуться, дотронуться до неё… Она не отрицала секс, но это была другая, совсем другая, её жизнь. Её увлекала игра, в которой грубая чувственность обретала образ цветущего дерева… Форму прекрасных стихов. В белом шуме суетной городской жизни она становилась далёкой, едва различимой, она становилась не женщиной, не сукой, но мелодией, похожей на тихое и призывное поскуливание, и мелодия эта намекала на возможность другой истинной, но недоступной жизни. Голос её менялся, обретал отроческую девичью застенчивость и в то же время некоторую писклявость, как будто она боялась погасить тонкую восковую свечу в темном туннеле…
Она застывала привычно, как натурщица. И потому каждое движение в этой неподвижности обретало таинственный смысл и заставляло замирать сердце мужчины… Это был русский вариант японской чайной церемонии.
В ней не было лести. И корысти тоже не было. Была игра… И она вдруг оборвалась.
Всё хорошо… Нормально… Очень хорошо! Я бы мог взять её вчера, когда она смотрела на меня влюблёнными глазами. У женщин бывают приступы хронической любовной лихорадки… И она доступна в это время. Она пьянеет от неустанных поисков идеала. Да не идеала вовсе… Объекта – желаний, который постоянно меняет свой образ и создаёт иллюзию первой любви… Но зачем мне обкуренную страстями? Я люблю любовь, как говорил святой Августин...
Теперь он был снова свободен и почти счастлив...
- - -
Он шел и бормотал… Тихо, шепотом… Потом громче и различимее…
- Привет, Ульяна… Я тут рядом… Сейчас зайду… Что купить?… Почему нельзя?…Устала?… Да брось ты… Не одна, да?…
А вокруг была опасная ночь, и темная вода канала чуть шевелилась у парапетов и под мостами, мертвая, без уток и чаек.
- Ульяна. Мой двойник пытался покончить с собой… Нет, не волнуйся, я пока цел и невредим… Приходи… Или лучше я к тебе… Мне очень плохо…
- За что пьём?- спросила Ульяна.
- Давай за Николая Александровича!
- Это за какого же Николая Александровича? – спросила она.
- За российского императора! Скольких маленьких и бедных он вознес к достатку и богатству! Скольких осчастливил своими вещами… вещицами… запонками, расческами, рамками с портретом…. Штопанными носками!…
Она замерла послушно, хитрая и умная женщина. Только шампанское пузырилось, играло в фужерах баккара, как и положено играть этому напитку.
- С чего это ты?! Вроде никогда монархистом не был…
- Пришлось… Просят серию… О последних месяцах жизни Николая Второго… А если точнее, историю его портрета, подаренного верному слуге… А я, ты знаешь, так прикипаю сердцем…
- Да, ты слишком увлекаешься. Влюбляешься в персонажей… Для меня они тоже – реальные люди, попавшие в ловушку судьбы, - сказала Ульяна. - Обыкновенные… Страдающие… Убитые…
- Ульяна! Жизнь без тебя становится нереальной… И только наша дочка, наша Настенька, остаётся единственной реальностью моей… Да, и ещё Лиза. Нет, не Донна Лита. Лиза. Помнишь? Лиза Пантыкина. Она играла у нас. Ну, в этом фильме – «Газ и немного страха». Ты сама утвердила её, как самую достойную. Ты сама ведь… Уверяла меня, что не видела более прекрасной женской фигуры. Ты видела её в душевой… Во время съемок… Разжигала моё любопытство… Помнишь? Не ревнуй меня. Это как бы жизнь другого человека… Другой сценарий…
- Я не ревную. Я люблю тебя, такого, какой есть. Я ведь ни разу в жизни не изменяла тебе…
- Не верю, - сказал он.
- Будь счастлив… - продолжала Ульяна. - Будь свободным от договора. Поправок в сценарии больше не будет… Так распорядился Главный Продюсер… Но Лиза… не настоящая… Мнимая… Она придумана тобой… А настоящую не знает никто…Так зависеть от сна!
- Я всегда хотел быть свободным и независимым, ни от кого, кроме Господа, - прошептал он. - И почти всегда по мелочам проигрывал, потому что принимал женщин, и друзей, как ангелов, посланных мне в радость… Но по – крупному проигрыша не было. А по мелочам… Да Бог с ними, с мелочами…
Вчера он узнал, что получил приз фестиваля в Сочи. За фильм «Газ и немного страха». Появились хорошие рецензии. И неожиданные деньги появились. О Лизе тоже писали восторженно, как о новой звезде.
Он вспомнил монтажную. Он помнил все склейки и переходы. Все кадры помнил. Как в панике покидало зверьё мирные леса. А те, кто не успел, задыхался, дёргался и застывал. Облако двигалось, подгоняемое ветром. Звери, большие и малые, бежали через поля и леса, через опустевший город. А за ними гналось смертоносное облако.
Бродяга хотел курить. Нашёл бычок. Но не мог раздобыть спичек. Он встретил Лизу… Это была любовь… Она была шлюха, но привлекательна, как недостижимый идеал любви.
А в финале - гроза и взрыв. Маленькая проба апокалипсиса.
Был разговор с Посудниковым о новой работе.
- Ну, что там у тебя? Да ты хорошо разрабатываешь подходы, но забываешь о зрителе. Чего хочет зритель, чего он ждёт?..
- Ну.
- Он ждёт, когда герой трахнет, наконец, эту тёлку. Или когда он убьёт соперника. Или когда разбогатеет. Или когда, наконец, его убьют. А ты всё тянешь… тянешь…
- Давай сделаем этих мародёров разных национальностей – русский, татарин и еврей, - предложил Платон.
- Избави Бог! Избави тебя Господь! На нас обидятся все татары и евреи, - замахал руками Глеб. – Нас обвинят в антисемитизме и сделают врагами ислама.
- Но главный-то негодяй всё равно будет наш, русский.
- Нет! Не будет этого. Ты знаешь, с кем можешь меня поссорить?!
- А если русские обидятся?
- Наши не обидятся… Ты видел по ящику, как они счастливо смеются, когда над нами издеваются эти траханные русофобы-юмористы? Наши не обидятся. Нас приучили считать себя дураками и гадами… И уже почти триста лет мы стараемся соответствовать этому образу. Нет, наши не обидятся. Утрутся. И ещё запомни, Платон. Время таких картин как «Летят Журавли», «Зоя», «Москва слезам не верит» прошло. Западные продюсеры не дадут ни копейки на такую идиллию, на такую пастораль. На таких героев. Они хотят видеть Рашу - пьяницу и вора с атомной бомбой в рюкзаке. Внучку Раскольникова... У которой рассуждения Родиона Романовича на уровне инстинкта… Чтобы не было раздумья – убивать или не убивать нас… Коммунисты пытались вывести породу человека – собаки, - продолжал Посудников, - таких, как Джульбарс и Верный Руслан. И преуспели в этом. Теперь слишком много собак лишились работы. Они не нужны. Они опасны. Они сбиваются в стаи. Их отлавливают и отстреливают. Теперь идеал нашего общества не собака, а кошка. Женщины-кошки, мужчины - коты. Почему собаки так ненавидят кошек? А кошки презирают собак. Ты задумывался об этом? Собаки любят порядок. Кошки – свободу. Кошки считают, что имеют право на приключение… Драку… Игру... А для собаки важно, чтобы был порядок, будка, цепь и еда… Я половину своей жизни был верной собакой. Но жизнь кота мне нравится больше…
- А душа? – спросил Платон.
- Душа, - грустно посмотрел на него Посудников. – Душа слишком дорогое и хрупкое удовольствие. Как серебряная ваза из скифского кургана… Душа очень дорогая любовница… С ней не соскучишься…
- - -
…У неё были темно-русые волосы, длинный прямой нос, кончавшийся чуть заметной курносинкой.
Суть их отношений была не в словах, в интонации была суть… От ног её исходило тепло… И этого было достаточно, чтобы Платон сжал её руку, поцеловал благодарно. Принародно. В вагоне метро.
Он помнил этот эпизод во всех деталях. За десять минут до их ссоры. Он не понимал тогда, что этот грубый гусарский поступок был нарушением правил тонкой игры.
Он пришел домой и не находил себе места. Тогда… Вчера… Позавчера… Завтра…
А теперь сидел один. Смотрел с высоты девятого этажа на парк и думал о ней.
Эта лихорадка, похожая на любовь, обычно длится не более полугода, - успокаивал он себя. – Ульяна, пойми, это болезнь Она рождена пустотой, одиночеством и вечной жаждой, на которую мы обречены, пока живы.. Осенью спросишь - а что это было? Пожмёшь плечами. А кто это был? Ах, да.
Но не проходило. Охватывало беспокойство. Может быть, она, Лиза, эта странная женщина, открытая им тридцатилетняя актриса, теперь, сейчас и есть тот единственный человек в мире, который думает о нем.
…Ей так же трудно, как и мне. Она потеряла всё, Ульяна. И я потерял всё. Мы страдаем. Я ведь не для того пригласил её, чтобы уложить на большую двуспальную кровать, которую мы с тобой так и не успели… не успели обновить. Это не измена. Это житейское дело, Ульяна. Она, конечно, возбуждает меня. Но это от одиночества. От эмоционального голода…
Так он думал, обращаясь, к ушедшей жене. Хотя сомневался, что думает искренне.
Ульяна молчала, будто не слышала.
И Лиза молчала. После успеха их фильма «Газ и немного страха», ей предлагали роли. Но всё второго плана. Она знала, как легко переходить из первого плана во второй, и как трудно будет потом совершить обратный путь. Работу в банке она боялась потерять, заработки в кино, как охота и рыбалка, не регулярны, и если не подстраховаться на телевидении, можно вообще впасть в нужду, а нужда плохая реклама, плохой брэнд.
Он позвонил ей на трубу.
Услышал приглушенный смех и телефон отключился.
Наутро Лиза сама позвонила и сказала, что была за городом и в трубке сел аккумулятор. Он рассмеялся. Он тоже оправдывался так перед Ульяной, когда оно звонила ему в экспедицию не вовремя. Представил себе разные варианты её времяпровождения. Ревновал.
- Платон, я сейчас тороплюсь на работу. Вечером напишу Вам подробное письмо.
Всё было прилично, пристойно, и это бесило его. Интонации были нейтральные, как будто в трамвае она нечаянно толкнула человека и извинилась, торопясь поскорее пройти мимо него.
Лизе приснился сон. Будто пришла Ульяна. И они сидели молча, старались не смотреть в глаза друг другу. И не было в них вражды или неприятия.
- Это Вы? – спросила Лиза и заплакала. - Где Вы?
- Я далеко. – Ответила Ульяна. - Не реви...
- Жалко Платона...Ох, как жалко!
- Мне тоже жалко... Знаешь, когда я заметила, что он влюбился в тебя. Ждёт писем… Когда я прочла твои письма к нему… Меня охватил гнев… Потом пришло отчаяние… А потом как-то утром я вдруг поняла - я счастливая женщина!... Он любит меня, он продолжает любить меня и никого так любить не будет. И не нужно мне теперь притворяться, подслушивать, копаться в его компьютере... Я… я во всём виновата сама. Скорее всего, я... Такой сильный, такой самоуверенный… И такой гонимый, унижаемый!.. А у меня в то время был такой успех во всем. И популярность. Банкеты… Пресс-конференции… Интервью… Но это всё в прошлом… Я о другом хотела… О другом… Я могла бы быть старшей женой, а ты - младшей. Мы бы отлично жили. Я - умная, а ты – красивая, здоровая и молодая…
Лиза проснулась. Было далеко за полночь. Жалость сжала её сердце.
Платон не понимал тогда, что нарушил правила тонкой игры.
Он пришел домой и не находил себе места. Тогда… Вчера… Позавчера… Завтра… Сегодня…
А теперь сидел один. Смотрел с высоты девятого этажа на парк и думал о ней… О Лизе думал он. Как будто она спит на его плече…
Лиза включила компьютер и написала письмо на его адрес.
…Как хорошо, что понедельник вот-вот закончится, паршивый такой денёк был. Ничего не хотелось, все было гадко... выпила коньячку, и еще, и еще, и, кажется, сейчас будет еще, и спать... Спасибо Вам. Спокойной ночи Вам. Вы оживили меня. Вы такой реальный и сильный… Научите меня… Я тоже хочу… Спокойной ночи.
…Ты что?! Правда, "спокойной ночи"? – закричал он, ударяя по клавишам. - А я уж думал, поговорим по душам… - Ну ладно. Конец связи. Конец связи…
… Платон, успокойтесь, я написала Вам и, счастливая, села читать Ваши последние письма.
…Я ничего не получил, - растерянно сказал он.
…Извините, но я сразу написала Вам ответ...
… Вот! Всё получил! Простите меня великодушно. Спасибо! Закидал Вас своими посланиями... Иногда я похож на улитку или на черепаху, прячусь в домик. Иногда так назойлив и страдаю от невозможности общения. Мне необходим собеседник. Я привык, слушать и говорить. Я не могу пока освоиться, примириться с одиночеством, постигшим меня. Вы готовы к такой роли?
- Готова… Готова! Мне кажется я родилась только для того, чтобы читать ваши тексты… И пишу Вам, как никому никогда до вас…
- Понимаешь, Лиза. Я только кажусь умным. На самом деле, я, как собака или кошка, или просто вольная зверушка, лучше воспринимаю интонацию, чем текст. Мне кажется, интонация такое же проявление истинных чувств, как движение рук, которое трудно контролировать во время разговора. По интонации можно сразу определить стиль человека и настоящий смысл сказанного. Может быть, богатство стиля зависит именно от интонационного богатства, переданного в сочетаниях слов и законченных смысловых образов. Наверное, Вам, как актрисе понятно… Или, напротив, покажется такая мысль дикой, но там, в смутном пока выражении, есть нечто, о чем интересно думать. Я сегодня валяюсь весь день. Вдруг всё обрушилось. Может, выпутаюсь быстро, но поездка в деревню на машине сейчас не реальна. Хотя я воскресаю неожиданно. Дорога и машина всегда меня организуют. И я соберусь с силами и преодолею кризис. Может, успею ещё что-то сделать. Планы скромные – ещё два романа и один сериал, чтобы Насте хватило на первое время. Всё хорошо, не беспокойся. Спокойной ночи. Я, правда, ещё мечтал поговорить с тобой. Потому что и ты для меня - кислород. Как дурак, сижу, смотрю на экран, а ты молчишь. Я так быстро наскучил тебе? Да? Ладно, не хочешь, не надо… К чему тебе эта благотворительность? Спокойной ночи! Засыпаю… закрываю глаза и вдруг вижу небо. Где-то далеко-далеко… Сначала голубое, потом синее и, наконец, совсем чёрное… Узнаю тайны… Которые знал давно… может быть, до рождения… И всегда забываю, просыпаясь… Напиши. Ты… Ты для меня кислород. С уважением Платон Фолтин.
…Платон, это Вы для меня... Как странно, что техника меня разлюбила... Я вчера на вождении забыла, где тормоз, а где газ... И сейчас подумала, может это Ваша вина... До встречи с Вами и инет, и компьютер, и машины всяческие любили меня, уважали... А теперь... Когда с Вами поговорю, в земном мире держаться становится тяжело... Вы агрессивно вторгаетесь в мою жизнь. Нельзя так грубо! Я ведь чувствую, что там Вы себе нафантазировали… Простите, но иногда простые обороты и слова точнее передают сложные чувства. Я читаю ваши романы и сценарии. Плачу. Не знаю, почему. Я не привыкла думать о мужчинах так назойливо. Так постоянно. Берегите себя, мой… кислород! Подальше от огня держитесь. Так ведь и взорваться можно. С уважением Лиза.
…Я – не кислород, я трубка, по которой он поступает к Вам. А у Вас будут ещё бури и отчаянье, и тьма. И я хочу, чтобы не забыть… Поделиться своим опытом. Главное - знать и верить, что всё плохое, ужасное проходит в своё время и не допускать срывов. Смотрю наш фильм… Быть влюблённым в актрису, которую снимаешь, – пошло, но неотвратимо… Как и влюбленность актрисы в режиссера... Я не тешу тебя (опечатка по Фрейду), я не тешу себя надеждой, что Ваши письма – отражение Ваших истинных чувств... Слишком это было бы для меня льстиво. И хлопотно… Читал твоё письмо с улыбкой даже чувствовал себя любимым. Хотя бы на время, хотя бы иллюзорно. У нас с тобой близкие судьбы и схожие характеры. И что удивительно, в твоих письмах нет ни грана пошлости – вопреки сюжету и вопреки моему мужскому отношению к тебе. Ты близкий мне человек. Спокойной ночи. PS. Не преувеличивай своих чувств ко мне. Не преувеличивай значения нашего сценария. Он написан средне, как и подобает сценариям. В ним важно другое – монтаж эпизодов в соответствие с общим замыслом. И накопление энергии для ударных эпизодов. Это я делаю с удовольствием. Тоже грубо, как и подобает грубому искусству кино. В прозе у меня есть кое-какие любопытные достижения, но ты их не воспринимаешь, так как воспитана на традиционной нормативной литературе. С ув. Пл. P.s. Спорим, через полгода у тебя всё пройдёт и не захочешь больше писать мне. Платон, конечно дорог, но истина наших отношений дороже. Мнимая истина, мнимых отношений… Показываю тебе язык. Осматриваю его искоса. Обложен, потому что я болею, а ты меня обижаешь. Не отвечаешь… Я смотрю в твои глаза и вижу не себя, а совсем другого мужчину… Твоя личность состоит пока из прочитанного и инстинктов. Нужно искать себя. Нужно найти себя! Я вижу в тебе редкий дар подсвечивать буквальный текст чувством, придавать интонацией и даже тембром голоса словам и фразам иной, не буквальный смысл. Это всегда волнует. Прекращай пить! Девочка моя, тебе ещё жить и жить. Не смей раскручивать себя так безжалостно. Тебе ещё предстоит стать такой, какой задумал тебя я. Счастливо! Доброй ночи и утра! С уважением Платон.
… А вот и буду! Буду курить и пить!!! Буду писать Вам!!! Буду приставать! Попробуйте мне запретить!!! И напишу Вам про день, про птиц, про дождь... и про Вас... Да, Вы совершенно правы… У меня не много достоинств, и не стоит искать их. Но я теперь, благодаря Вам, хорошо знаю цену своему дару, и знаю что уже сейчас, будучи желторотым птенцом в кино, я одна из самых лучших. Дар у меня всего один – я чувствую слова так тонко, будто они живые… я томлюсь от новых рифм… плачу от красивых сочетаний… смеюсь неверным ударениям… прикусываю губу от народных стареньких оборотов… Я получаю почти плотское наслаждение от сочетаний букв, когда они превращаются в красивые слова, потом слова сплетаются во фразы, в предложения, в абзацы… Я люблю читать до удушья, читаю днем-ночью, сидя-лежа, молча-вслух, дома и на работе. И отдаю себя полностью. Одна - всем. Когда сажусь писать, внутри становится тепло и мягко, пальцы слабеют и напрягаются, как у рояля… хоть ручку уважаю больше, чем клавиатуру. Но я не творюга, и я прекрасно это осознаю, я – актриса, идеальный передатчик, я пропускаю через себя тысячи энергий, чтобы донести их все до одного огромного корыта и… отдать… Не умею держать в себе информацию. Я создана только для того, чтобы отдавать. Потому зритель принял меня. Вы открыли меня, попробуйте закрыть! Не выйдет. Меня любят, страдают рядом со мной… я ведь часть их жизни, не умею по-другому… И теперь Вы попались в мои сети… я читаю Ваш сценарий и письма до одури, проверяю каждое слово на вкус, на цвет, на запах… на вес, кладу рядом… Не скажу, с кем… Я сейчас всех их штурмую, кого-то перед сном, кого-то для удовольствия, кого-то для зарядки ума, кого-то до омерзения. Когда все чувства черпаешь из книг, становишься избирательным в удовольствии и отвращении, хочется и того и другого… И Ваши тексты стали частью моего существа… И я попала в Ваши сети… Ваши слова сплетаются во фразы, в предложения, в абзацы… и так без конца… я робко надеюсь на это… без конца… потому что м.б. только для этого меня создал Господь… только для того чтобы читать Ваши слова…
…Лиза. Сегодня в аптеке увидел имя твоё на курточке девушки-провизора и сказал ласково "Лиза!" А она опустила глаза и вдруг покраснела... Одно имя твоё пробуждает меня.. Спокойной ночи тебе... С уважением Платон.
…Платон, Вы хулиган.
…Здравствуй, Лиза. Вчера нас подключали к скоростному интернету. Никита. мастер двадцати двух лет. Поразительно похож на Никиту Михалкова того далекого времени. Помню, был в Доме Кино. «Я шагаю по Москве». Никита стоял у дверей. Сидячего места ему тогда не досталось. Такой трогательный, такой милый мальчик… Так не похож был тогда на Паратова в «Жестоком романсе». Сорок лет спустя…
А этот Никита умудрился, присоединяя меня к выделенке, отключить несколько квартир от телеантенны, перебить сверлом наш телефонный кабель, и ещё натворить много чего непотребного. На меня напали разъярённые соседки (О, как они кричали! Ведьмы!). Мальчик оказался непростой. Музыкальная десятилетка. Глубокие познания в философии и эзотерике. Я как будто увидел себя полвека назад.
- Что ты умеешь? - спросил я.
- Я не умею ничего, кроме как хватать чужие болезни!..
- Зачем?..
- Мне жалко людей...
Лиза, я ошибся в твоей доброте ко мне. Ты жалеешь меня. И это грустно осознавать. И больно. Береги себя! И не береги! Есть два способа жизни - обезьянки и котенка. Я котенок. И ты тоже котёнок. Спокойной ночи, киска.
…Платон, ну нет сил с Вами не разговаривать! А кто такие обезьянки. Мне очень интересна Ваша теория, думаю, подкрепленная практикой. И главное, кто такие котята? Какие они? А? С уважением Лиза.
…Обезьянки это люди. Они крепко держатся за шерсть матери-судьбы, которая прыгает с ветки на ветку, в лесу жизни. Крепче держись, а то упадёшь! Это их девиз.
Котята - это тоже люди. Они ползают и бегают, где хотят, зная, что кошка (Кто она, забыл. Судьба? Ангел -хранитель? Читал очень давно) так вот, кошка всегда готова защитить своего котенка. Наше дело - жить свободно. Мама (кто она?) всё равно на страже. Это их код, внутренняя уверенность. Мне кажется, красиво... Это не я придумал. Кто-то в Индии. Тысячу лет назад… Спокойной ночи.
…Платон, как я завидую Вашей новой выделенке! У меня мрак, вчера целый день не могла выйти в инет. Не работает и все!!!
…Бетси, а вы не хотели бы написать книгу «Великие женщины в жизни великих мужчин»? Ну, Жорж Занд и Шопен …Айсидора Дункан и Есенин. Ахматова и Пастернак. Блок и Цветаева. Гумилёв и Ахматова. Ахматова и Модильяни. Царица Тамар и Руставели. Клеопатра и Цезарь. Антоний и Клеопатра. Кеннеди и Мерелин Монро… Мерелин Монро и Миллер. Эдит Пиафф и её блистательные мужчины… Шарль Азнавур , Ив Монтан… Шарден и …. Взаимодействие характеров. полов. Борение мужского и женского…
Я прошу тебя, кури поменьше…
…Тема для книги сказочная, а курю я редко... только когда очень плохо думается...и еще на съемочной площадке.
…Лиза! Твоя женская сила и привлекательность приводят меня в ярость. Такое мощное поле. Я не могу ему противостоять. Я не могу его нейтрализовать. Злюсь. Не сплю. Готов ползти к тебе по Московскому проспекту. Через весь город. Но юмор не позволяет. Представил. Приполз, а там тебя… у тебя… кто-то уже пьет с тобой коньяк. В этой шутке есть доля правды? Да? Прости. Прости меня. Платон.
…Пожалуйста, прекратите просить у меня прощения. Мне так странно от этих Ваших писем. Я, право, пугаюсь их. Я все поняла про Ваше последнее письмо!!! Извините меня за это недоразумение. А мне даже не очень важно видеть Вас… Мне хватает этого общения, чтобы жить. Я ведь, знаю, что придумана Вами. Извините еще раз, пожалуйста. Сил Вам, счастья и всегда заниматься только тем, что приносит радость. Мне это удается, и, думаю, в этом заключена загадка жизни человеческой - быть счастливым по пустякам. Солнце светит! Люди радуют! Извините меня тысячу раз. Начались отчёты и проверки. Я и письмо отправила Вам из банка. Как все же хорошо, что можно с Вами болтать, не открывая рта... Спасибо Вам за это и за то, что волнуетесь обо мне... Право, я того не стою. Я ужасно занятая девчушка, у которой еще хватает сил читать ваши письма. Я здесь самая неокрепшая, все остальные финансовые волки... Извините еще много-много раз. С уважением, Ваша вечно занятая Елизавета. Да, самое главное, мне придётся работать вечерами. Потому временно, да, временно! прекратим нашу переписку… Нам нужно немного успокоиться и прийти к исходным рубежам. Спасибо Вам за рассказы, за откровенность.
С уважением Лиза Пантыкина. PS Я совсем запуталась. Я и не трогала совсем комп... Сейчас гляну, что от Вас получила, и, может быть, пойму, что к чему. Извините, что молчала вчера, целый день на работе. Опять горячее время..
…Здравствуйте, Платон!
Знаете, я себя поймала за хвост, я с Вами разговариваю днем и ночью, не пишу, нет, просто сама с собой(с Вами), беседую себе, рассуждаю об всем на свете. Так распереживалась, что забыла отправить письмо. Прочла Ваше письмо, Платон, какой же Вы замечательный. Я скажу - ДА!... Знаете, я общаюсь с Вами, как с близким другом, т.е. говорю то, что думаю. Я сегодня дочитала «Убить друга»… Плакала. И опять благодаря Вам, поняла ужасно важную вещь в моей жизни. Не смейтесь над девчонкой. Я – женщина!!! Ну, стопроцентная баба… Только не держите на меня зла, хотя я понимаю, что Вас сейчас обижу. Мне тяжело было читать Ваш роман, я сбивалась, перескакивала страницы, забывала, где остановилась. Тут даже толком не объясню, почему, как с «Пристанищем». Вы все же очень печально пишите, у Вас осень между строк, внутри слов. Почему я попросила прощения уже столько раз и прошу опять?... Я думаю, что про ту тему диссертации. Вы говорили о книге «Великие женщины в судьбах великих мужчин». Вы правы, я бы написала такую книгу, но стать женщиной для какого-то великого не смогу. Не умею промолчать. Еще раз простите… Набралась вроде мужества… Так вот – я в восторге от стихов Ульяны, ее «Ольга» свела меня с ума… Я уже пять лет ищу настоящий постмодерн в России, постмодерн в идеале, а не Ерофеева. То, что делает Ульяна в «Ольге» и есть настоящий постмодерн. А кроме формы, сколько чувства, сколько силы… Я – баба!!! Я понимаю её и преклоняюсь перед ней. Сожалею, что застенчивость не позволила мне стать её подругой при жизни. Я умею дружить…Я умею быть верной в дружбе. Прощайте…
… Лиза! Десять дней нет от тебя ни слова. Ну, напиши, хоть что-нибудь. я умираю без твоих интонаций, без твоих слов. Мы с тобой обречены. Неужели ты не поняла до сих пор. Мои сети, твои сети... Какая разница? Это всё совсем другое. Мы никому не изменяем, только себе... Ну, я не знаю, как объяснить. Не понимаешь? Да? Или это только упражнение в изящной словесности? Тогда это слишком жестокие игры. Платон
…Спасибо Вам, Вы прекрасный человек, Вы любимый и мой тайный сладкий собеседник. Вашим письмам я всегда рада, они как глоток воздуха, как первый ветер перед грозой... свежо и гулко в ушах...
У нас жарко и мерзко!!! И как это ни грустно, нет я пока не влюблена в другого... просто мне стало легче... намного легче... Я, кажется, устала от людей... от публичности... от презентаций… Я улыбаюсь искренне и не трачу свою душу... я болтаю только с теми с кем хочется болтать...
Работа по рекламе фильма утомила меня. И в банке всё сложно. Но я стараюсь придумывать в бездарных проектах какие-то маленькие свои решения и по-хулигански их вписываю в чужие проекты. Думала, выгонят, но начальство одобрило, прибавило зарплату и повысило в должности... Когда становится грустно, я что-то пишу в тетрадку мои мысли про Вас... Вы такой сильный! Как мне стать такой?..
Спасибо Вам за добрые слова, не сердитесь, что я так много и так сложно написала. Вдруг Вам станет легче и лучше от моих глупых мыслей. Просидела ночь с у компьютера, курила, злилась, что тяжело сформулировать все сразу. Теперь на свежую голову буду писать точно и от этого возможно не слишком мягко.
Сейчас, мне кажется, наши отношения еще не отстоялись. Извините, Вы меня за то, что расслабилась и не сформулировала красиво свою гуттаперчевую мысль.
Привет. Я так увлечен работой, что немного досадую, что приходится отрываться от клавиатуры и бежать в магазин за жратвишкой и алкоголем, когда спадёт жара.. Сегодня ведь День Ивана Купалы. Настя с друзьями уехала в Карелию, чтобы прыгать там через костер. Я так мечтаю, что вы подружитесь когда-нибудь. Вы такие разные, что можете обогатить друг друга, а главное есть счастье дружить с равными по силе и благородству. Это эпос. А мы живём в анекдотах.. Я не презираю серых, серый цвет. Там много разных жемчужных оттенков, но дружить хочу - восхищаясь, а не жалея. Ну, к примеру, как с тобой дружу. Работа так увлекла меня, что перестал ныть и канючить, пытаясь донести до тебя мои чувства. Японцы учат – о дорогом – только иносказательно, только метафорами, только рифмами рискованными… Не знаю, может это радостный финиш, роскошный бенефис дарит мне судьба. Слишком всё хорошо, слишком в силе. Протягиваю руку и достаю из солнечного горячего пространства птицу – образ, птицу – мысль, птицу - чувство. Отпускаю. А они приводят ко мне других птиц. Как в детстве на голубятне. Мы жили тогда на Кубани. Держал голубей. Любил кататься на свиньях. Прыгал к ним на спину. Держался за щетину, пока не сбрасывали мня они в горячую белую пыль улицы. Так… Злоупотребляю твоим временем. Целую тебя. С уважением Платон…
Платон! Вы милый, добрый, самый замечательный!!! Очень Вас люблю!!! Жду встреч и писем... Сегодня веселей... хотя и жарко!!!
Скоро вытянем все дела...
Лиза! Как всегда, тащусь от твоего внимания. Сил у меня осталось только на то, чтобы сказать тебе спасибо. И снова перечитывать тексты. Хочется верить, что воскресну. Комаров меньше, клещи зарылись в землю до следующего цветения шиповника Зато вылетели слепни. А тебя, видимо, опять посетила страсть к кому-то. Счастья тебе, вольная кобылица!
- Ну, - засмеялась она, читая его письмо. –Что же ты хочешь?
- … Пусти меня в сад твоей души.
Она задумалась. Странная просьба. Но поддержала игру.
- … Платон. Нет у меня сада… Даже кошки нет… У меня только моя однокомнатная квартира. И много- много книг…
Платон вдруг увидел сожаление на её лице. Как будто их не разделяли тысячи световых лет.
- …Но в книгах моих любимых, так много садов и лесов. Много мужчин и женщин. И уроды есть… Что ещё мне нужно? Весь мир мой.
…У неё не было сада её души. Но были разные городские квартиры. Квартира Бабушки. Мамы. Квартира детства. Подвалы… Чердаки… Квартира юности. Квартиры взрослой жизни. Была дача. Но там она обречена была часами сидеть неподвижно, пока Леонард Пантыкин вписывал её в свои композиции. Павда и то, что там она обрела свою сущность русской гейши – научилась значительно молчать и оттачивать в тайне свое оружие - мысли и слова, интонации и даже менять тембр голоса…
- Ты насилуешь меня в своих письмах.
- Ты ведь тоже получаешь что-то (удовольствие и пользу) от нашего общения.
- Да, эта радость! Но это мнимая, воображаемая, не настоящая радость! Я тебе говорю то, что можно говорить только очень близкому и действительно любимому человеку… Но мы не близки, мы одиноки и придумали себе такой сценарий. Счастливый советский сценарий. . А дальше после хеппи-энда всё не так чисто и просто. Потому что мы только играем близких людей… Ты звонишь мне и пишешь письма, как будто ходишь в публичный дом. Тебе неважно, кто. Важно, чтобы кто-то слушал тебя, открыв рот от удивления. Тебе нужно внимание и обожание, а не я.
- А тебе?
- Ха-ха. И мне тоже.
- Я вижу твой распущенный павлиний хвост. Твои красивые глюки. Спасибо, мой сладкий, самовлюблённый… собеседник…
- - -
С мягким шуршанием проскакивали через машинку денежные купюры.
Лиза Пантыкина терпеливо стояла возле решетчатого окошечка.
Дожидалась пока оператор, медноволосая Злата, еще раз прогонит через машинку деньги, пока не сложит купюры в аккуратную, толстую пачку, пока не напишет на упаковке сумму, пока не приспособит эту, новенькую, в коробку рядом с такими же пачками.
Наконец, оператор подняла глаза на Лизу. Улыбнулась вопросительно.
- Слушай, Злата, - сказала Лиза. - У тебя не найдется штуки до получки?… У меня карточка кончилась… И кофе…
- Разве что пятьсот…Больше не могу… Попроси у Яши… У него, наверняка, есть.
Злата достала из сумочки свои деньги, отсчитала для Лизы, остальное спрятала. И опять затрещала машинка для счета казенных денег, которые для двух этих молодых женщин и не деньги вовсе были, а так, работа…
Лиза пошла по коридору, и на лице ее, красивом и суховатом, отчетливо читалось - кофе или карточка?
За столами работали компьютеры и операторы. Лиза направилась, было, к Якову, мужчине без явных признаков возраста, но раздумала. Тот торопливо блуждал по Интернету, используя рабочее время, и был недоступен для житейских проблем.
Она пошла к своему рабочему месту, все еще прикидывая - «кофе или карточка?»
- Лиза! - вдруг закричал ей вслед Яков. - Пантыкина!… Ты как по отчеству?
Это был голос судьбы.
- Леонидовна, - она обернулась в недоумении, - Ты что, не знал?…
- Жалко, - на лице Якова мелькнуло разочарование, - А тут – Леонард … Леонард Пантыкин…
- Это мой отец, - спокойно сказала Лиза. - Он по паспорту Леонид, а так… Леонард…
- Тогда… тогда я прошу твоей руки! - казалось, Яков сейчас упадет на колени перед Лизой Пантыкиной. – Будь моей женой!
В операторском зале теперь трудились одни компьютеры, остальные служащие банка ждали с интересом, что еще выкинет приколист Яшка.
- Посмотрим , - холодно сказала Лиза. - Если сходишь к стоматологу… Ну, и что же ты выкопал в этой паутине?
- Нет, ты посмотри! – Яков потащил Лизу к своему столу, - Послушай!… Сейчас, сейчас…А, вот! – и артистичный Яков стал читать с выражением, как будто читал монолог Гамлета.- «Нью- Йорк… Русский десант…Российская живопись снова в моде!… На последнем аукционе «Кристис» три картины русского художника Леонарда Пантыкина «Девочка в плетеном кресле», «Высоцк. Дом» и «Девочка с собакой» были проданы за семьсот пятьдесят тысяч долларов»… До сих пор имя Леонарда Пантыкина было известно только среди знатоков и собирателей живописи. Теперь, благодаря стараниям знаменитого коллекционера Бада Мартисона, оно по праву входит в число лучших представителей второго русского авангарда»…
- Его звали Бобик, - сказала Лиза.
- Кого? - прервал свое драматическое чтение Яков.
- Мою собаку звали Бобик… Я нашла его на берегу залива… Двадцать лет назад…
- Елизавета, - с опаской сказал Яков, - Ты как… ничего?… Подумаешь, семьсот пятьдесят тысяч … долларов… Ты держись… Бывает и хуже….
Тут зазвонил мягко и лирично офисный телефон, и стильная офисная девушка, скромно- сексуальная Анфиса, поднесла Лизе жемчужную трубку.
- Вас, - а в глазах офисной барышни было ошеломление, - Мужской голос…
Лиза Пантыкина взяла трубку.
- Слушаю…
- Элиза? - с акцентом спросила жемчужная трубка. - Здравствуй, Элиза… Это я - Бад…
- Куда вы звоните? - грубо спросила Лиза, - Вы ошиблись!.. Здесь нет таких… Больше не звоните сюда… Никогда!
И вдавила кнопку отбоя в изящный корпус телефончика.
Коллеги смотрели на нее со всех сторон.
- Да ладно, - сказала Лиза. - Нормальная хохма… Компьютерный розыгрыш… Бобик сдох…Художника Пантыкина давно забыли… Кто мне одолжит пятьсот до получки?… У меня кофе кончился…
- - -
Коммунальная эта квартира жила своей вечерней, ближе к ночи, жизнью. Капризничали дети. Прорываясь через закрытые двери, кричали, стреляли, пели телевизоры.
Лиза поплотнее прикрыла дверь своей комнаты.
Лиза пила чай. Ритуально, - маленький, пузатый, китайский заварочный чайничек, ложечки, чашечки.- пила чай, сама с собой общаясь
Компьютер был удручающе современной деталью в этом стильно - старинном интерьере.
В задумчивый ритуал одинокого чаепития ворвался, некстати, телефонный звонок.
- Элиза?- спросила трубка.
Лиза нажала кнопку отбоя.
И снова звонок.
- Элиза?… Нам надо поговорить… Элиза? Ты слушаешь?…Повторяю…
Она прервала разговор яростным многократным отбоем.
И снова звонок.
Лиза швырнула телефон на пол, пнула ногой, но тут же одумалась, достала аппаратик из-под стола.
- Козел!
Набрала номер.
- Платон! Это Лиза! Вы ещё помните меня?.. Я тогда вас обидела… Простите…Мне нужен ваш совет и защита… Не по телефону… Приезжайте на мою дачу… Приезжайте… Места хватит… Записывайте…
Странно, она даже заволновалась вдруг, когда увидела издали стоящий на зеленом пригорке дом. Небольшой, но двухэтажный, с просторной верандой. Декоративный виноград лишал строение формы, но придавал уют.
Они сближались – дом и Лиза.
Дом обрадовался, салютовал взрывом дроздов из диких зарослей.
Лиза шла настороженно, без радости.
Собачья будка валялась на боку в углу двора.
Деревянные ступени крыльца занесло сухою, серой, листвой.
Плетеное кресло стояло посреди веранды. На круглом столе, в вазе, лежали сухие останки каких-то фруктов, видимо, яблок.
Лиза сбросила на пол рюкзак, пошла к креслу. Села.
Тело ее поерзало немного, вспоминая какое-то положение. Колени, натягивая джинсы, приподнялись к подбородку. Рука потянулась к вазе.
Лиза замерла, застыла, обездвижилась…
Яблоки в вазе весело зеленели. Маленькая девочка Лиза неподвижно сидела в кресле.
Пошевелилась. Кресло чуть скрипнуло от шевеления легонького детского тела. Тонкая ручка потянулась к вазе с яблоками.
- Не шевелись! - строго приказал голос отца, - Работаем еще два часа!
- Я устала!
- Я сказал, два часа!
- Я хочу яблоко!
- Потом!
- Я хочу гулять!…
- Потом!… Замри!
И она замерла. Сидела неподвижно, как мертвая. Живыми были только глаза. В них билась ненависть…
…Мастерская занимала весь первый этаж.
Лиза расставляла по стенкам картины и эскизы своего отца, Леонарда Пантыкина...
Натюрморт с бутылью красного вина…
Девочка с зелеными яблоками…
Но только на одной картине можно было ясно различить яблоки и девочку.
Она вытаскивала из шкафов, доставала со стеллажей и полок рулоны холстов. Разворачивала свернутую картину, и на мгновенье являлись оглушающие краски, немыслимые, почти безумные их сочетания, но, оставленный на полу, холст опять сворачивался самовольно и лежал серой трубой… Лиза придавила край холста тяжелым охотничьим ножом.
- Здравствуй, Элиза, - услышала она голос, от которого замерла.
Она сидела на полу в столбе пыльного воздуха, потревоженного ее бурной деятельностью.
Бад Мартинсон стоял в дверях мастерской. Наверное, он давно так стоял и ласково улыбался, пожилой, поджарый господин, одетый, как положено, быть одетым пожилому мужчине с хорошим доходом.
- Вот видишь, я приехал… прилетел… Чтобы увидеть тебя… Чтобы сделать тебя богатой и счастливой… Ты не рада мне?
Лиза продолжала сидеть неподвижно. У нее, вообще, с детства, была такая, привычка внезапно вдруг замирать, деревенеть, как будто её рисовали, и малейшее её движение могло нарушить гармонию и замысел художника.
- Я могу немножко зайти? - спросил Бад. - Ты, конечно, догадалась, что это я устроил продажу картин твоего отца в Нью-Йорке…
- Вы привезли мне деньги?
Бад улыбнулся её наивности.
- Я приехал, чтобы купить у тебя всё это.
- Сколько?
- Два миллиона.
- Мне нужно подумать… Два миллиона…
- Долларов.
- А где моя доля от тех трёх картин, что вы продали?
- Доля? Там нет твоей доли!.. Это - моя собственность. Мой друг Леонард подарил их мне… Неужели не помнишь?
- Я всё помню… Ты выменял их на три бутылки спирта Рояль! Я же помню, как ты все тут крутился, спаивал отца, восхищался его картинами… А потом… Но я подумаю… Подумаю…
Ободрённый этими словами Бад стал ходить по комнате, рассматривать картины, разворачивать рулоны. И говорил, говорил…
- А ты совсем забыла меня… И не любишь больше?… Моя маленькая Лолита… Помнишь, как я тебя звал?…
- Помню!- Лиза сжимала в руке большой охотничий нож, - «Детка, иди ко мне на колени… Какая ты стала тяжелая, моя маленькая Лолита!»
У него было красивое лицо, но глаза были старые и усталые.
- Хорошо, хорошо…Ты успокойся… Я приду завтра. А ты подумай пока…
Он еле успел увернуться от ножа, который метнула ему вслед Лиза. Тяжелый клинок вонзился в косяк двери.
Бад улыбнулся, пожал плечами…
- Я ведь только хочу, чтобы ты стала богатой.
Ушел.
Лиза налила себе стакан воды, накапала корвалола, выпила, взяла мобильник.
- Платон?… Да, Лиза! Бетси…Ну, где же вы? Помогите мне!… Я не знаю, что мне делать!… Мне страшно… Мне все равно… Завтра, да?… Завтра? А сегодня никак?
…Лиза стояла на крыльце. Уже темнело, и в сумерках фигура ее смотрелась как-то особенно смутно и тревожно.
- Платон! - она бросилась на свет фар. - Слава Богу!…
Над далекими сопками гремела и светилась гроза.
Лиза зажгла все лампы и все светильники, какие только были в мастерской.
- Конечно, лучше смотреть при дневном свете, - сказала она.
- Не имеет значения.
Платон ходил по мастерской, мельком осматривая картины, разворачивая рулоны холста.
- Ты хоть примерно знаешь, сколько здесь работ?
- Откуда?! Я после смерти папы вообще сюда не заходила… А дом продам… Куплю себе нормальную квартиру в Питере.
- Не торопись. Давай по делу. Есть ли у тебя фотографии картин, слайды, диски?
- Нет, конечно!… Пока были заказы… Тогда был какой-то учет…Потом … Как только его не называли! И эпигоном соц-арта, и безродным космополитом…
- Пантыкин – безродный космополит?
- Было и такое… Потом, когда он умирал от цирроза печени, я просто рассовала этот хлам по полкам и кладовкам…То, что он не успел раздарить своим приятелям и ученикам…
- Он, видимо, тебя любил… Везде - Лиза, Лиза, Лиза…
- Просто не было денег на натурщиков!… Я сидела часами , неподвижно… Это мое детство, понимаешь?… Рабыня… Замри, улыбайся, потом пойдешь гулять…И все - потом, потом… А когда это «потом» наступило - мне уже ничего не нужно…Скажи, мой отец, правда, был гениальным художником?
- Лиза, я ведь не ценитель… Я – киношник. Дилетант. Всё по верхам. Картина для меня - просто кусок холста, покрытый краской… Пока не начинает волновать… У меня дочка художница. Я хотел привезти её, но раздумал… Может быть, твой отец был гений… А, может, просто… Не думай об этом… Главное, что Бад Мартинсон поднял волну… И ты должна на нее вскочить… Сколько он тебе предложил?
- Два миллиона долларов… Я обещала подумать. Я постелю вам наверху… А я здесь в мастерской…На раскладушке… Дождь, а какая духота!…
Ночью вдруг страшно заскрипели - затрещали ступеньки деревянной лесенки, ведущей с этажа на этаж.
Фолтин скатился по крутым ступенькам в одних плавках, босиком. Кинулся на веранду.
Из мастерской выглянула испуганная Лиза.
- Слышал?…
- Где? – Фолтин кинулся к окну.
- Во дворе!…
- Трое!…
- Трое?
- Может, соседи?
- Сейчас посмотрим! - Фолтин открыл дверь в ночь.
- Эй, кто там! Стреляю без предупреждения!
Они замерли, прячась за косяки двери.
Ночные гости выскакивали в неизбежный свет фонаря и тут же исчезли.
- Что я говорил! - нервно засмеялся Платон. - Трое!… ..
Лиза стояла перед ним в чёрной футболке, притягивая его взгляды веселой русой шерсткой на границе чёрного египетского котона и белых, не тронутых загаром, ног.
- Закурить есть?- спросила она.
Платон протянул ей сигареты, щелкнул зажигалкой.
Курили. Прислушивались. Ждали. Лиза, прикрылась пледом, устроилась на маленьком диванчике в углу веранды. Фолтин – в плетеном кресле. Им хотелось понимания и сочувствия… Им хотелось близости и тепла…
За окном тихо было и темно. Но дом все не мог успокоиться. Где-то наверху ритмично хлопала форточка. Что-то шуршало в углу. Что-то упало с полки…
Но они слишком долго были одиноки, чтобы обращать внимания на такие пустяки. А гром, начавшейся грозы, и шум дождя за окном довершали ощущение неожиданной радости. Создавали иллюзию начала новой счастливой жизни друг в друге.
- Так, значит, будем вместе?
- Выходит так.
- Я, конечно, готовлю не очень… Но можно в кафе…
- Можно и в кафе. Но я отлично готовлю…
- Ты что, правда, любишь меня? – спросила она вдруг.
- Люблю… - ответил Платон и прикрыл глаза.
Он не хотел разбираться в своих чувствах.
Ему было хорошо, мирно, спокойно. Впервые не мучила тоска по ушедшей жене. Память о ней была, как давно осуществлённый сериал. Достойно прожитый отрезок жизни. Начинался новый. С новыми героями и новыми проблемами. Рядом с ним лежала большая, чистая, молодая женщина. Она была, как новый просторный дом, готовый к заселению. Ему предстояло обжить эти хоромы. Наполнить живыми запахами, звуками, живым светом новой любви, детскими голосами... Переступить порог… Но прежде по обычаю пустить кошку. Освятить. И жить здесь долго и счастливо. И умереть в одно время… Если бы! Как бы не так! Они физически идеально подходили другу. Они были задуманы и созданы для того, чтобы встретить вместе утро и заснуть, обнявшись, в полночь. Смешать дыхание и мысли. Animus и anima. Он желал её бесконечно, будто ему снова было тридцать. И не было тревоги за будущее. И не было сожаления о прошедшем. Не было раздвоения личности и неудовлетворенности собой, своей душой, своим духовным уровнем, своими поступками… Не было «Я в мире. Мир во мне». Я в ней – это мой мир. Если бы! Ему было хорошо и радостно. И главное - спокойно. Ульяна была недостижима, ему всё время приходилось доказывать себе, что они равны, Но он знал, что никогда не достигнет её уровня. Не отдавая себе отчета, Ульяна старалась помочь ему расти, набираться сил, чтобы достичь воплощения в образе, задуманном свыше.
Правда и то, что Ульяна так же, зеркально, думала о нем и черпала в нем силы, жила его энергией, энергией его любви. Старалась достичь мистической вершины его духа, который она видела, а он даже не подозревал об этой высоте. Привык. Принимал небо за потолок, выкрашенный чёрной краской.
Теперь Судьба дарила ему вариант нормальной красивой жизни, с вечной игрой, ссорами, бурными примирениями. И центром этой новой жизни должна была стать молодая актриса, меняющая облик от сценария к сценарию. Увлекающаяся режиссерами и партнерами по съемкам. Которой важнее всего – быть в свете и в фокусе… А он обречен терпеть её ветреность, переменчивость, страдая от духовного удушья. Утешая себя тайными изменами. И так всю оставшуюся жизнь…
- Значит, не любит, - подумала она, прислушиваясь к его дыханию. – Вы, правы, Платон Алексеевич. Наши отношения лживы. Они дворцы из папье-маше. Промокнут от весенних дождей. Растают при первом весеннем ливне. Они не истинны. Правда и то, что после этой ночи во мне стало что-то происходить… Какая-то вибрация… Что-то стало меняться во мне, помимо моей воли… Может я заболеваю?..
- Ты не чувствуешь, когда мне плохо, - думал он. - Я не чувствую, когда тебе плохо. Нам комфортно, пока мы оба здоровы и не обременяем друг друга, не забираем время у привычных забот. Наши отношения похожи на букет. Цветы без корней. Икебана, блин. Засохнут и в ведро.
- Пока щекочет нервы, терпимо, - отвечала она ему. - Когда тошно, понимаешь, что всё ложь…
- Ты не бросишь всё и не приедешь, чтобы подать мне стакан воды, - думал он глядя на неё, сквозь ресницы. - Запомни на будущее. У тебя ещё есть время понять это. А иначе будешь удивляться, почему вдруг исчезают любящие тебя люди. Исчезают, не умирая. Не откликаются. И нет их… Ау!
Начинался медленный рассвет.
Они лежали молча, боясь пошевельнуться, чтобы не спугнуть утренний сон, не потревожить ставшего вдруг мучительно близким, но неотвратимо удаляющегося человека.
- Я обожала своего отца, - тихо заговорила Лиза. - Считала его гением… А он смотрел на меня пьяными глазами и ляпал краску, как попало… От его картин исходило отчаяние… Я плакала, я не хотела видеть себя такой уродиной… Это твой внутренний мир!- убеждал он меня... И при том - перед каждым завтраком, обедом, ужином «Отче наш!» Все посты… Все праздники. И жестокость… Жестокосердие… Я потеряла веру… Ушла из дому. А он умер… И я теперь виню себя… Я поняла, что нет веры без любви… Что вера без любви – грех… Что вера, нет, что любовь без принесения себя в жертву любимому человеку тоже грех.
Она шептала ему свои безумные признания.
А он не сомневался, что это ложь, ловушка. Что она - хищный цветок. Запахом своим вызывающий доверие у одиноких…
И упрекал, и оправдывал её.
Любовь не может быть благополучной и счастливой! Благополучие и счастье - яд для любви. Любовь угасает от благополучия и счастья.
Зато во тьме кромешной она дарит фейерверки, затмевает звёзды всполохами и взрывами своими. Любовь, как и жизнь, как война, существительное только по грамматической форме, а по существу – это глагол… Любовь – процесс... Любовь – как в горах, как на ринге – стремление к победе… изнурительное восхождение к счастью и страдание по недостижимому идеалу… И нокаут в любви – финал жизни. И победа – только сегодня, а завтра – снова ринг, если сможешь подняться и выжить.
Как совместились в ней две такие враждебные сути – искренность и лживость?!
Он пытался оправдать её. Но попытки оставить ей только одну суть, добрую или злую, приводили к тому, что характер её мельчал, не тревожил его, не будил его воображения…
32
На небольшой солнечной террасе под полосатым тентом сидели за столиком два безупречных джентльмена и беседовали на хорошем английском. Несмотря на жаркую погоду, их рубашки голландского полотна были свежи и хорошо отглажены. Их волосы и ногти выдавали заботу мастеров стрижки и маникюра. Запонки на сорочках были из лучших ювелирных домов Европы, но у Бада Мартинсона они были лет на сто моложе, чем у Платона Фолтина. Брегет меж тем голосом маленькой шарманки пропел фрагмент старого австрийского вальса, принудив Платона вытащить часы их из уютного гнездышка в недрах лёгких парусиновых штанов.
Да, они говорили по-английски. Иногда переходили на русский.
- Забавная вещица, - сказал Бад. – Где купили?
- В Питере… Десять лет назад… Но, как ни странно, часы эти принадлежали когда-то моему предку, тоже Платону Фолтину… Я часто думаю, скольких владельцев они поменяли, прежде чем вернуться ко мне…
- Вы из тех Фолтиных? – спросил Бад, рассматривая часы.
- Знаете, Бад, - сказал Платон. – Сейчас так много любителей притворяться аристократами, что я предпочел бы ответить так – в моих жилах течет кровь всех сословий России… Один из моих предков был купец…
- Объясните…
- Ну, это от русского «купить»… Купить-продать…
- Значит, вы меня купили? – Бад засмеялся. – Мне иногда кажется, что русские только то и делают, что покупают и продают друг друга…
- Да, «покупка» любимая наша игра.
Официант принёс бутылку «гурджаани», бокалы, две тарелочки с жареной форелью и золотистый соус ткемали в фарфоровых розетках.
Остальные столики были пусты – чистые белые скатерти и безлюдье.
Бад перехватил взгляд Фолтина.
- Я купил этот ресторан на два часа. Чтобы нам не мешали беседовать.
- Мы можем договориться гораздо быстрее, - сказал Фолтин. – Я готов уступить вам три картины… Те, что я приобрёл у Ноздровского, в Питере. А эту коллекцию, я беру себе. Всю… Вернее, не себе… Она будет принадлежать Лизе Пантыкиной.
– Это не корректно, – сказал Бад... - Я раскрутил Леонарда. На это ушли мои деньги и время… Я не могу позволить себе отказаться… Вы снова хотите меня купить.
Платон рассмеялся, отхлебнул вина, несколько подчеркнуто оценил его вкус.
- Он, по- вашему, гений? – спросил Платон.
- Но! Но! Это, может быть, чрезмерно сильное слово. Оно утомлено частым употреблением… Да… Но он был на пороге… В преддверии большой славы… Когда я увидел, его картины на аукционе, в хороших рамах… Он блистал среди наших неучей… Такая свежесть! Такая культура! Такая техническая оснащённость! Это осталось только у русских… Вы, наверное, знаете его историю… Леонард был аспирантом в Петербургской художественной академии… Чистой воды реалист… Потом его изгнали за подписание какого-то письма… Он женился на француженке и уехал в Париж.
Там поссорился с маршанами… Его бесило, что Шемякину платили в тридцать раз больше, чем ему… Естественно, его вообще бойкотировали… Он очень нуждался… Поехал в Кению преподавать африканцам рисунок… Едва не умер от какой-то болезни… Вернулся в Россию… Увидел в мастерской друга натурщицу Марьяну. Поразительно красивая была женщина. Леонард перестал пить… Женился… Родилась Лиза… Жили в нужде… Марьяна бросила его с маленькой Лизой… Уехала в Австралию… Вышла замуж там за коллекционера… Леонард сжёг все картины, где была она. Снова стал пить… И с тех пор рисовал только Лизу… У меня ведь есть козырь против вас… Я вызвал Марьяну из Австралии…
- У неё нет шансов, - сказал спокойно Платон. – На всех картинах посвящение «Моей любимой дочери»…
- Но процесс затянется на годы… Мода на русских может пройти… Леонард покажется нелепым и старомодным…
- А, может быть, его картины только наберут силу с годами, - возразил Фолтин, - Это ведь искусство. Оно не подчиняется логике… Есть ведь и другие примеры. Сегодня картины вызывают восторг… а завтра… только стыд и желание забыть... Помните, что сказал Чайковский о своем «Лебедином озере» : «Какая гадость! Мне стыдно вспомнить…»
Они засмеялись даже дружелюбно.
- Может быть… Может быть, - сказал Фолтин. – Я предлагаю, – покупаем коллекцию пополам, фифти-фифти… Делим по жребию… Продаём по две картины в год каждый… А пока подпишем кое-какие бумаге. Я думаю, Лизе на первое время хватит четырёх миллионов.
Платон внимательно прочитал договор и подписал. Бад тоже подписал и передал Фолтину папку с финансовыми документами. Опрокинул фужер с вином. Он звонко разбился о бетонный пол.
- На счастье, - сказал Платон.
- Вы, правда, там думаете? – Бад поднялся. - Я посидел бы ещё с вами. Приятно встретить цивилизованного человека...
- Счастливо. Встретимся вечером у Лизы.
- Хай.
Платон видел, как Бад спускался по лестнице, как вышел он из тени ресторана на солнечную сторону улицы… И пропал в толпе…
Официант убирал осколки фужера.
- - -
Бад улыбался. Ветер с залива шевелил седоватые волосы. Ему казалось, что для этой непредсказуемой страны всё складывается совсем неплохо.
Песчаный берег был безлюден.
За Бадом увязалась девочка – подросток. Нечесанная, загорелая, в драной майке.
Он улыбнулся ей. Поманил. Погладил по головке.
- Мистер, дайте доллар! Мне нужно позвонить маме… в Питер… Мама беспокоится…
Бад озабоченно полез в карман. Купюры, как на зло, были всё крупные.
А девочка все шла рядом, заглядывала в лицо, девочка- мальчик, совёнок...
Потом к девчонке присоединились еще какие-то подростки, потом еще...
И вот уже целая стая одичавших детей кружилась вокруг него.
Бад ускорил шаги, потом побежал.
- Доллар!… Дай доллар!… Сто долларов!…
Море тихо набегало на песок.
Бежать было трудно. Бад задыхался.
Он устремился туда, на пляж, где были люди и милиция.
Подростки не отставали.
Девчонка была впереди. За ней – стая… Им было так весело гнать этого старика, богатого и жадного!..
- Доллар!… Доллар!… Сто долларов!
Загнанный, он упал на песок, меж серых , круглых камней. Замер.
Девчонка деловито обыскала его карманы. Победно вскинула бумажник.
- Вау!…
И они помчались вдоль берега, легкие, как тени, высушенные солнцем и голодом. Девчонка – впереди, безжалостный вожак стаи.
Бад пытался подняться, но не смог, снова опустился на песок. Солнце слепило, и он закрыл глаза.
- - -
Фолтин спустился по ступенькам на прибрежное шоссе. Стая подростков промчалась мимо него. Проехала «скорая». Люди столпились возле кого-то, лежащего на песке среди серых валунов.
Фолтин подошел к толпе.
Мимо пронесли носилки.
Фолтин узнал Бада Мартинсона.
Ему показалось, что Бад слабо улыбнулся ему. Впрочем, скорее всего показалось. Слепило солнце…
И вдруг ему стало тошно. Как будто в его одежде шел другой человек, пошлый и опасный. И одновременно жалкий, теряющий свою суть, теряющий всё дорогое, что они нажили с Ульяной.
Он приехал в мастерскую к дочери, чтобы сказать, что уезжает в семейный детский дом. Пока на месяц. А потом видно будет.
- Где Настя?
- Она уехала с утра на объект… Они через два дня сдают…
…Серые стены подворотни расписаны были разными непристойностями, свастиками, надписями с грамматическими ошибками…
Но неожиданно за поворотом радостно плеснулось синее море. И балюстрада, и чайка , и белый кораблик далеко- далеко среди мелких волн.
И только через минуту , когда впечатление сменилось осознанием реальности, Платон понял, что все это – и море, и чайки, и кораблик, - нарисованы на сером, глухом, брандмауэре. А у нарисованной балюстрады, на каких-то ящиках, рядом с битой, заржавленной машиной, весело обедала, - кто с чаем, кто с пивом,- бригада художников, две девушки и парень. В одной из девушек он узнал свою дочь Настю. Они не виделись со дня похорон Ульяны. Они дружили, пока не наступил переходный возраст – время утверждения себя, время разочарования в родителях. Он вдруг понял, как остро любит этого родного человека. Доброго. Ироничного. Сильного… Он знал, она никогда не опозорит их рода. Не запятнает честь фамилии…
Он хотел обнять её, но знал, как не любит она открытых чувств – просто кивнул приветливо…
Она засветилась улыбкой. Своей знаменитой – белозубой улыбкой.
…На загрунтованной стене старого дома летела свора охотничьих собак. Они летели в пространстве двора. И утки взлетали к окнам второго этажа.
- Гошка!- кричала от моря Настя. - Брось своих собак!… Иди обедать!
Ноздровский оторвался от стены. Обернулся. У него было счастливое лицо.
…Вода канала была черной. Желтые пятна качались в этой черноте.
…Им наплевать, что скажут о них после смерти… - подумал Платон. - Но могут убить за насмешку над их картинами. Они продают свои работы дешевле, чем гастарбайтер берёт за побелку потолка… Дешевле сантехника за починку клозета… Сегодня мазнул — завтра продал. Я не осуждаю их. Но я говорю «хватит!». Это творцы! Они - наше национальное достояние. Они наше будущее. Их картины уплывают на Запад. Их скупают за бесценок, как двадцать лет назад скупали Зверева, Пантыкина, Тюльпанова, Рабина… Чтобы через годы продать на Сотбис или Кристис за десятки и сотни тысяч долларов. Продать и опровергнуть общее мнение о нашей духовной смерти… Спаси их, Господи, от пошлости и предательства!
- - -
Платон сел в кресло перед балконом и смотрел на стену темнокоричневого сталинского дома. Загорались вечерние окна. Только окно Ульяны оставалось темным. Окно было тёмное. Исчезли занавески и шторы. Вместо них небрежно висели газеты. Новые хозяева жилья начинали ремонт.
Он подумал о том, что его жизнь закончилась, началось существование – настоящее одиночество и чувственная нищета. Нежелание уйти с рельсовых путей, которые уже наполнялись гулом приближающегося скорого. Приближалась смерть.
Ульяна не приходила к нему даже во сне. А он написал столько мистических эссе о жизни после смерти. Она не приходила. Значит, или все истории о вечной жизни обман, или они, Платон и Ульяна, или не любили друг друга, или не были людьми, а только персонажами другого сценария, романа или мифа. А у персонажей есть душа, но нет продолжения…
Опыт показывает, что все продолжения ничтожны…
…Я был птицей, но крыльями моими была Ульяна. После её ухода… После того, как я потерял её, я потерял крылья. Я почувствовал себя гадом, потерявшим крылья, гадом, тоскующим по небу… По высокому небу… По чистому воздуху высоты…
Его мысли прервал звонок. Одна из небольших фирм напоминала ему о том, что они ждут ещё одну серию сценария из жизни дилера – продавца картин. Платон совсем забыл об этом заказе. Он сел за компьютер и записал первые эпизоды…
…Император штопал носки. Старательно, стежок за стежком…Да, это исторический факт. Николай Александрович любил колоть дрова, стрелять из ружья в ворон… И штопать носки…
Он уколол палец, лизнул его, отложил штопку. Подошел к окну.
За окном был хмурый, смутный день.
На тесной от пышных кустов аллее царевич Алексей играл со своим спаниелем.
- Джой! Джой! Джой!- звенел мальчишеский голос. - Джой!
Мальчик поднял голову. Посмотрел на окна дворца.
В толстой оконной раме, сквозь сумрак дня, как на выцветшей фотографии, белело лицо отца-императора.
- Джой! Джой! Джой!…- опять по - птичьи зазвенело в парке.
Мундир без погон делал фигуру императора узкой и уязвимой.
У стены на боку, как убитый, лежал деревянный конь, детская игрушка...
…Николай напряженно и безнадежно смотрел на дверь. Ждал, когда придут за ними.
...Они были под домашним арестом. Заходил Керенский, другие члены Временного правительства, большевики, но друзья и сторонники боялись… Это была гостиная Александры . Здесь она принимала всех своих посетителей. Вот здесь был шкафчик для подарков, доверху наполненный вещицами, сделанными Фаберже… После того, как семью расстреляли, большую часть их личных вещей была разворована. Чемоданчик Алексея с его казацкой униформой… А вот комната, в которой они, уходя, оставили всё свою прежнюю жизнь… Здесь они прощались. 13 августа 1917 года…Это был их последний день, проведённый здесь…
- Ваше Величество, - сказал кто –то у него за спиной, - Позвольте мне ехать с Вами с Тобольск…
- Нет, ты останешься здесь. Возьми на память обо мне.
Он протянул слуге свой портрет в золотой рамке работы Фаберже…
…Среди образов и свечек небольшого домашнего иконостаса - рамка зеленого золота, с камушками. В рамке - фотографический портрет последнего русского царя.
Время как-то обобщило и укрупнило его черты.
Человек Без Имени – молодое, тяжелое, глухое, лицо, цепкие глаза долго и пристально разглядывал рамку с портретом.
За окном заливисто лаяла собака.
- Джой! Джой! Джой! - звал мальчишеский голос.
- Ну, и сколько вы хотите? - Человек Без Имени повернулся, наконец, к хозяйке квартиры, Нинель Петровне Дороговой, пожилой женщине, которую как-то не хотелось называть старушкой, хотя возраст явно призывал к этому. Но была Нинель Петровна с хорошей стрижкой, под красное дерево, даже при легоньком макияже.
- Так сколько за вещицу? - Человек Без Имени изъял рамку с портретом из иконостаса. - Золото сомнительное… Эмаль потрескалась… Сколько?
- Ах, просто не знаю, - пылко откликнулась эмоциональная Нинель Петровна, - Поверьте, не знаю… Простите, как Ваше имя?.. Вы не представились…
- Не имеет значения… Можно без имени… Мы теряем время… Сколько?
- Ну… тысячу, - но и сама оробела от громадности названной суммы, однако добавила отважно, - Долларов.
- Пятьсот, - скучно сказал Человек без имени, однако, руки его с узластыми, окольцованными, пальцами все не могли расстаться с рамочкой, все трогали ее, ласкали.
- Извините! Нет, нет. нет! – сказала Нинель Петровна. - Считайте, что разговора не было… Кстати, как Вы узнали?
- Случайно…
- Соседка из шестьдесят четвертой?… То ей сотню до пенсии, то телефон не работает!… А сама глазами так и шарит!… Она?
- Без комментариев… Мы теряем время…
- Согласна… Только в евро…
Нинель Петровна внимательно пересчитывала и разглядывала на свет нарядные купюрки.
Человек Без Имени положил рамку сначала в прозрачный пластмассовый пакет, потом в кейс. Щелкнул замочками.
Нинель Петровна проводила его до двери.
Успела заметить, что на лестничной площадке, возле мусоропровода, как за стволом дерева, стоит молодой охранник, явно той же породы, того же возраста, из того же стада, что и хозяин.
Человек Без Имени передал своему секьюрити кейс.
Тот принял добычу.
Нинель Петровна закрыла дверь квартиры. Как затвор на Калашникове щелкали замки.
Она покопалась в каком-то шкафу цвета своих волос. Кинулась к окну. Приставила к глазам перламутровый, театральный, бинокль.
Сначала все попадался в поле ее зрения мальчик, играющий с собакой породы спаниель. Потом, наконец, машина, в которую сели Человек без имени и его охранник.
Когда машина развернулась и тронулась, старинный театральный бинокль обозначал ее номер.
Нинель Петровна поспешно, пока не забыла, записала этот номер на обоях…
…Его разбудил звонок телефона. Его просили выступить на радио Санта Лючия и поделиться опытом работы в кино.
Платон попытался набросать небольшой конспект. Он готов был поделиться некоторыми секретами своей профессии, но это были его инструменты, кустарные, эксклюзивные, возможно, скорее всего непригодные для других. Он позвонил в редакцию и сказал, что не готов. И через неделю тоже был не готов. А потом решил – пойду и скажу то, что придёт в голову. Этот метод всегда выручал его ещё в университете, на экзаменах…
Он смотрел на микрофон и размышлял вслух… Как будто говорил с близким человеком.
…Писать сценарии расчетливо по уменью и эрудиции можно, но скучно. А проживать новые жизни такое искушение. Не знаю, грех - не грех, но это моя профессия… Оживать в своих сценариях, оживать в фильмах, в героях и даже в мимолетных персонажах, в стариках и детях, влюбляться и любить, и страдать во имя любви. И умирать. И снова рождаться на белый свет под другими именами и в других обстоятельствах…
… Моя личная жизнь подчинена работе и мало интересна. Можно сказать, что моя реальная жизнь мнима… Но мнимая жизнь моих героев и есть моя настоящая реальная жизнь. Их поступки – на моей совести. Их тревоги и рассуждения – тоже на моей совести. На самом деле, я одинокий старый человек, живущий с детства, с тех пор, как помню себя, в мире придуманных мной людей и ситуаций. Я так люблю этот мир, что часто забываю, что он существует только в моей голове. Иногда он оживает и принимает материальный вид. Превращается, как я уже говорил, в фильмы, стихи или тексты. В этом придуманном мной мире я красив, остроумен и успешен. В меня все влюблены. На самом деле, я выгляжу довольно противным пожилым мужчиной. Говорю коряво и пошло, с трудом подбираю слова. Иногда страдаю приступами заикания. Меня никто никогда не любил, хотя мне иногда кажется, что я люблю всех. Я уверен, что любовь и ненависть – две энергии, которые движут мирозданьем… Они провода – плюс и минус… Я хотел бы искоренить в себе ненависть и умножить любовь, но мой почти столетний опыт, заставляет меня смириться с мыслью, что это невозможно. Зло и ненависть всегда в наступлении, а любовь ежесекундно умирает, как Ромео и Джульетта, но в мире никогда! и в каждом человеке тоже никогда! не нарушается их соотношение...
И ещё одна важная мысль, которая пришла мне в голову, когда я вошел в эту студию…
…В искусстве, как в сновидении, звук, цвет, слово, движение, поступок, взгляд не имеют конкретного и самодостаточного содержания во времени и пространства. Они теряют свою автономию. Перестают быть случайным изолированным событием… Они становятся нотами в партитуре и имеют смысл только в сочетании с другими нотами. Этот закон распространяется и на нашу реальную жизнь, на историю человечества и мироздания. Но наш рассудок не в состоянии отвлечься от суеты конкретной жизни, не в состоянии объять необъятное - увидеть и услышать Вселенную как единый хотя и не всегда гармоничный концерт.
…Работа в кинематографе помогла мне понять разницу между искусством и жизнью. И я сознательно предпочел искусство.
Искусство помогло мне разобраться в себе. Понять себя. Я научился отличать в своей жизни поступок от проступка. Стыд от совести. Любовь от любовной игры. Испытание от возмездия. Боль от смерти…
Платон увидел, что режиссер передачи, утрированно страдая лицом, показывает на часы, напоминая, что время исповеди истекло.
Он виновато улыбнулся и замолчал.
- Господи, когда это кончится?! – застонал Платон.- Эти чужие страсти. Чужие любви и трагедии, которые вплетаются в мою жизнь, не дают спать по ночам. Делаются моим кошмаром… Когда, Господи, кончится эта пытка?
- С последним твоим выдохом, - услышал он тихий голос. – Вдохни-ка поглубже… А теперь выдохни…
33
Платон Фолтин и Лиза спали на широкой, в полкомнаты, кровати. Спали, откинувшись в разные стороны. Лиза пошевелилась, потянулась, меняя позу. Фолтин сразу встрепенулся от малого этого движения, приподнялся, заерзал, преодолевая зазор между телами.
- Бетси! – позвал он. - Я не сплю.
- Я тоже, - тотчас же, как будто и не спала, откликнулась Лиза.
Они слепились под одеялом, как сиамские близнецы.
Платон стал приподниматься над веселым Лизиным телом, и в этот самый интересный момент запел тореадором мобильник.
Он выключил звук, и телефончик долго еще сверкал голубым, гневным, оком. Погас обиженно.
За окном назойливо и жалостно лаяла собака.
- Джой! Джой!. Джой! - отчаянно звал мальчишеский голос, - Нельзя!…Нельзя!…
Платон закрыл плотно форточку. Мальчик с собакой стали неслышными, но снова запел отчаянно мобильник.
- Бетси, мы расстанемся. – сказал он.
- Я знаю, - ответила она. – Я всегда это знала… Я и сама собиралась сказать тебе. Я ведь знаменита, благодаря тебе… И очень богата… Тоже благодаря тебе… Буду путешествовать. В Грецию! В Италию! Турцию! Кипр! А ты не хочешь никуда… Придётся искать попутчика. Ведь существует бюро по выбору эскорт девиц и эскорт мальчиков. Возьму молодого эфеба с упругим молодым животом… Или этого художника… ученика моего отца… Ноздровского…
- Да, - сказал Платон. - Хороший вариант… Наша любовь - мнимая любовь… Я тебе говорю то, что можно говорить только очень близкому и действительно любимому человеку… Но всё не так чисто и просто - это только попытка играть… близких людей…
- Ты звонишь мне и пишешь письма, как будто ходишь в публичный дом. Тебе неважно, кто. Важно, чтобы был кто-то восторженно слушающий тебя. Тебе нужно внимание и обожание, а не я.
- А тебе?
- Ха-ха. И мне тоже. Я вижу твой распущенный павлиний хвост. Твои красивые глюки.
Он с любовью смотрел на неё.
… Твои изысканные письма. Твои отточенные фразы. Твои жесты и улыбки. Твоя девичья застенчивость и озорство… Твоя кротость… Твоё упрямство… Ты спасла меня. Я в неоплатном долгу… Жаль, что ты актриса. Жаль, что у тебя нет души. Вернее, она есть, но она гостиничный номер – меняются персонажи и ты меняешься… Или твоя душа – маленькая, не родившаяся девочка, зародыш, который ждёт твоего приговора?.. Или приговор уже приведён в исполнение?.. И душа предназначенная тебе, но не рожденная, выброшена в мусорный контейнер?.. Возьми мою душу. Мне ничего не жалко. Возьми всё, чем я богат. Жаль, что у тебя нет времени. Возьми время, оставшееся у меня… Как это мне удалось придумать тебя такую очаровательную и такую несчастную?! Заразу… Ведьму…
Посмотри в окно. Липы цветут. Потому что лето - время их цветенья. Пропеллер желтый на паутинке крутится, как маленькая акробатка. Сильнее, шибче. Замер и снова в движении. Прощай.
Что в этой темноте кромешной значит?
Даже если эта моя любовь была вызвана страхом перед тьмой кромешной, это была истинная любовь к тебе.
Зачем мне душа, если не за тем, чтобы отдать её за други своя?!
В ближайших подъездах трудились камеры видеонаблюдения, в разных ракурсах и с разных точек отображая всё происходящее на улице, и скучала охрана, консьержи и дежурные, не находя пока в этом мире ничего интересного. Никто не стрелял… Никто не угонял стоящие у дома машины…
Этот бледный, смутный, серо-голубой мир отражения сопровождал Фолтина повсюду. Он был его действующим лицом и его зрителем, в зависимости от обстоятельств.
- Когда придут талибы, я стану вашим муфтием, - возникла вдруг в его сознании привязчивая фраза Посудникова.
Он задумался, закрыл глаза. Его воображению, развращённому кинематографом, предстала странная картина…
Зелёные флаги развевались на ветру. Заполняли проспекты и площади Петербурга. Женщины в хиджабах, паранджах… Закутанные в разноцветные ткани. Было красиво, но глаз не радовало.
Где вы милые пупки с пирсингами, попки вылезающие из-под джинсов?! Загорелые плечики! И тонкие бледные руки. Лебединые шеи. Поцелуи на лестницах метро. Лежащие на траве жадные до солнечного света петербуржцы. Откровенные взгляды, зовущие…
Пусть первый кинет в них камень, кто не искушался. Закидайте меня камнями! Я люблю этот грешный мир!
- - -
Он нашел Лизу неподалеку от гостиницы Россия.
Пожилая женщина (П-Р-И-К-М-Х-Е- Р-Ш-А) работала над её головой. А выражение лица было - будто она моет посуду, и ей это не нравится.
- Пойдём причастимся,- сказала Лиза. - А потом обвенчаемся.
- Пойдём! – ответил Платон неуверенно.
Ему хотелось всё превратить в шутку. Но не получалось. Его мозг, привыкший тщательно отбирать слова и выражения, не пропускал юмора. Всё казалось пошлым..
Они шли по Московскому проспекту. У входа в Парк Победы среди торопящегося люда, стояли неподвижные омоновцы. Чуть дальше скамьи, на которых обычно играют в шахматы, тоже были заняты ОМОНом. Молодые люди в темно-серых униформах спали, разморенные солнцем.
Он ужаснулся. Причащаться! Венчаться! Значит, вся жизнь его, все гордыни его, и все печали его и страдания, его любовь к Ульяне, даже его попытки стать лучше – псу под хвост?! Снова – привыкание, притирания, ссоры по мелочам, ревность, любовь вырождающаяся в презрение и ненависть...
- Не,.. я не пойду.
- Почему?
- Я передумал.
- Почему?
- Я не готов.
Он пятился. Ускользал, как будто на роликовых коньках. Удалялся.
- Вернись! - закричала она в ужасе. – Вернись. Я умру без тебя!
Он задумался. Остановился. Приближался к ней до бугорков на коже, до лиловых прожилок на крупном носу.
Начало семейной жизни. Невозможность сосредоточиться. Мелкие ссоры и подозрения. Любовь пополам с ненавистью. Обманы и месть.
Нет! Нет! Нет! Мы это уже проходили… Я это уже проходил… Я не хочу, даже, если мне посулят возвращение молодости!
Молоденькие солдаты просыпались на скамейках парка у метро, поднимали головы. Им всё было по барабану. Типа… Конкретно… Реально. Достаточно креативно…
- Я влюбчивая, я очень влюбчивая.
- Мне вдруг показалось, я поверил, что я не одинок… что судьба возвратила мне любовь. Жизнь…
- Ты не первый мужчина, к которому я привязалось душевно… И не последний. Я не люблю мужиков. Но так люблю игру…
Они шли к Чесменской церкви
- Я влюбчивая, очень влюбчивая. Прощай…
И она шептала ему свои безумные признания. И он не сомневался, что это ложь, ловушка. Что она - хищный цветок, привлекающих одиноких...
Как я мог совместить в ней две такие враждебные сути ?!
… Любовь не может быть благополучной и счастливой… Любовь – это сладостное страдание…
- . -
…Он раскрыл старый альбом. Фотографии... Черно-белые, контрастные, жёсткие… Бледная и бедная чернобелая жизнь. Он удивлялся - бледности и бедности той жизни, того мира, в котором остались его детство и юность. Худощавые лица. Невыразительная одежда. Аскетизм. Однако, стоило закрыть глаза…
Под истлевшей тканью оживали мышцы, а кожа откликалась радостно на всякое прикосновение. Воздух тогда был другой. Небо становилось малахитовым
В том далёком «вчера» одежда занимала подобающее ей место -спасала от холода и жары, прикрывала наготу. Она была чистой. Мыла не было. Но женщины сдирали кору осины, разбивали её на плоском камне до мачала, и она заменяла мыло. И одежда была всегда чистой. И любовь была чистой и бескорыстной. Но может быть это только в моей памяти?
На стене висела последняя фотография. Платон сидел в большой красной пуховке, которую оставил ему его друг, уехавший на ПМЖ в Германию. Благополучный румяный здоровый старик – улыбаясь, сидел в кресле. Обнимал правой рукой Ульяну, а левой красавицу, умницу дочь Настю.
Он снова закрыл глаза и заглянул в себя. Там тоже было красиво и чисто. Предзимний, сбросивший листву, лес. На замёрзшую землю летели колючие снежинки. Складки земли уже белели среди распаханного поля.
Он встал с дивана. Комната была незнакома ему. Пространство квартиры было наполнено музыкой. Он услышал знакомую мелодию. Знакомые слова.
Ещё шиповник не устал цвести,
Ещё качал зарю в колючих ветках,
И был так неуступчив голос ветра.
Мне показалось, что вернулась ты.
Постой! Постой! В моем окне темно.
Я позабыл, ты темноты боялась.
Ты по холодным травам пробиралась,
Чтобы проститься навсегда со мной.
Постой, постой! Давай нальем вина.
Я разожгу огонь, от дыма плача.
Что перед этой тьмой кромешной значит
Твоя обида и моя вина!
Платон не понял тогда, два года назад, когда Ульяна показала ему эти стихи. Она ждала, что не она, а он напишет это, признавая свою мужскую вину, которую не дано нам признать виной, поскольку мы полагаем, что условные рефлексы и первобытные инстинкты это признаки жизни. Пока мы живы они не поддаются исправлению.
Да, все мы бродим по свету в поисках счастья… носим в крови необузданность и желание обладать всеми женщинами мира… Мы бастарды с генами Чингисхана. Ну, если и не все, то каждый десятый, как утверждают ученые…
Он раскрыл сборник Ульяны, стал читать её стихи и ужаснулся. Какой страшной ценой оплачивала Ульяна свою жизнь с ним!
Только страх перед кромешной тьмой привязывал её к нему.
Или любовь?..
Он не мог больше оставаться в этой квартире, в этом городе, не мог гулять в этом парке, где они гуляли с Ульяной.
Дочка была уже взрослая. Умная и справедливая. Но у неё были друзья и своя жизнь, в которой для него не хватало места.
Она уходила с утра в свою мастерскую. И приходила к полуночи. Рассказывала ему о своих приятелях, о жизни, совсем другой, идущей по совсем другим законам – для него экзотическим законам, непонятным, для неё - естественным, нормальным…
Ему вдруг захотелось уехать куда-нибудь далеко-далеко, где была бы понятная ему жизнь.
В Грузию? В Москву? Но это была другая Грузия и другая Москва. И друзей нет. Вымерли друзья. Молчат.
Ему на глаза попался диск с их последним сценарием. «Дом на берегу большой реки».
Он затосковал по этим местам. По времени изнурительного труда. Времени, когда они были вместе. .
Как хорошо, что всё это было в моей жизни! - подумал он с благодарностью. – Как грустно… Какая тоска знать, что всё это уже было и больше никогда не повторится, никогда больше не будет…
Он вспомнил, как говорил ему основатель семейного детского дома Василий Крылов:
- Я хочу, чтобы Дом мой был… теплым домом. И чтобы сюда шли все, кто нуждается в защите и утешении…Оставайся. Будешь жить в гостевом домике. Учти, жизнь , придуманная вами, реальнее вашей реальной жизни. . Оставайся…
Фолтин собрал вещи и через час был на вокзале.
- …Лиза любила «Шербургские зонтики». Ей нравился голос Катрин Денев. Она усвоила её детские беззащитные интонации... – Эти сухие короткие фразы вертелись в голове Фолтина, повторялись многократно, но не давали продолжения. Это был тупик. Текст обрывался. Это была сеть, из которой ему не выбраться… Он был уверен, что Лизы не было в реальности. Что он придумал её, потому что она была ему нужна. То есть, была в Санкт-Петербурге женщина с таким именем, тоже молодая и красивая, достаточно начитанная, но чужая, не имеющая отношения к его судьбе. Он встретил её в толпе у Московского вокзала два года назад… Потом в Парке. Они катались на колесе обозрения…
И теперь всё повторилось.
Платон увидел её, когда предъявлял проводнику свои документы. Она не заметила его. Близоруко щурилась, пытаясь разобраться, в каком вагоне ей надлежит ехать. А может быть, это была уловка, нежелание встречи. Один, всего один короткий взгляд достался ему. Сначала дёрнуло, потрясло. А потом наполнило благодатным теплом.
- Неужели заразилась от меня? – подумал он. – Неужели обрела способность дарить тепло?!
Он не мог бы словами определить, что это было. Дрожжи, брошенные в виноградный сок?.. Спичка превращающая сухие ветки и шишки в огонь… Солнечное тепло, разрывающее почку, чтобы раскрылся цветок, а потом созрел плод… Радиоактивное излучение, уничтожающее раковые клетки… Дефибриллятор… Да, это ближе всего… - подумал он. – Придётся жить…
… Видно, ей трудно было разобраться в своих чувствах к нему. Да, и не хотела разбираться. Было и прошло. И забыто.
Но Платон знал, что обязательно увидит её в финале. Лиза должна присутствовать там. Она едет туда же, куда и он – в Дом На Берегу Большой Реки, чтобы привыкнуть к обстановке семейного детского дома. Она будет играть в его фильме идеальную женщину, которая станет верной подругой Василия.
Она с рассеянной улыбкой поздоровалась с Платоном. И он ответил ей учтиво и даже приподнял бейсболку. И снова волна доброго тепла захлестнула его…
Билет определил ему место в третьем от проводника купе. Пахло чем-то кислым… Люди устраивались на своих местах… Они напоминали ему прошедшую жизнь.
Переполненный общий вагон летел по рельсам. Лица людей были знакомы ему по сценариям, которые они написали с Ульяной. Эти лица принадлежали не только актёрам, но и ему. Кто-то поставил перед ним стакан чая и на салфетке домашнее печенье. Такое рассыпчатое, пахнущее корицей и детством.
Платон стал думать о прожитой жизни, и не мог найти в ней никаких для себя оправданий.
- Ульяна! Я никогда не был хорошим мальчиком… Ни хорошим сыном… Ни хорошим мужем… Ни хорошим отцом… Ульяна! Я не мог и до сих пор не могу быть хорошим. Ульяна! Я весь создан из пороков и страстей, из хочу- не хочу, хочу- не хочу, хочу. Хочу, хочу, хочу! Из желаний создан . Из страстей и желаний, которые, как листья и плоды на древе познания добра и зла.
Я всегда хотел уйти в монастырь, но остался в миру. Хотя мог бы по верности и любви своей служить только Ему.
Я остался в миру, чтобы встретить и полюбить тебя, Ульяна!
Чтобы ты родила мне дочь!
Ульяна! Я слишком слаб, изнежен, слишком подвержен страстям. Слишком люблю драматургию.
Ульяна! Без тебя всё пусто и бессмысленно!
Чему я буду учить этих сирот? Без тебя я сам сирота! Чему я могу научить их без тебя?!
Писать стихи?
Удить рыбу?
Не знаю. Не знаю… Зачем им это? Сами научатся добывать пищу и мечтать, и писать стихи, сочинять песни… если дано свыше… А если не дано, никто не научит…
Но, может быть… Может быть! Да, вот, что я могу! Я могу разбудить в них уверенность в праве выбора. В праве выбирать свой жизненный путь. Даже, если правда, что всё предрешено. Даже, если в глубине души знаешь, что всё напрасно и впереди – тишина. Бороться в неравной борьбе до последнего вздоха.
Я могу научить их думать, анализировать, отстаивать своё мнение…
Я буду учить их наблюдать жизнь… И делать выводы … Помоги мне, Ульяна! Помоги! Мне не справиться без твоей помощи.
Я постараюсь воспитать в них противоречивое чувство достоинства человека, в котором личный проигрыш и личное поражение важнее победы, потому что личная победа наша – обычно - поражение, а поражение наше личное - это наша жертва. Победа наша над мелкими бесами и мелкими нашим самолюбием… Победа над страстями… Помоги мне, Ульяна!
Непривычно медленно плыли мысли.
…Иногда я выпадаю из человеческого времени и слышу, как Господь говорит со мной. И нет большей радости и счастья в жизни. Но я - примитивное существо и потому не понимаю Его языка. Да, я слышу Его, но по немощи и тупости своей духовной не понимаю Его слов. Только музыку неслышную слышу… Господи, помоги мне понять, что Ты говоришь мне!
Кошки, собаки, коровы, быки, козлы и козы, и даже тупые кролики понимают нас, господ своих, а мы Тебя, Господа и Создателя нашего не понимаем. Помоги мне понять Тебя!
Ты один, Ты един, но у каждого человека и у каждого народа свои грязные уши... Помоги мне очистится, Господи!
У каждого голова – забитая своей ерундой-суетой… Страстями…
Страсти не позволяют мне понять Тебя. Помоги мне очиститься!
Музыка Твоей речи всегда со мной …
Как огонь зимой, в стужу…
Как материнское тепло и понимание в отчаянии…
И я знаю. Я уверен – Ты любишь нас. Помоги мне никогда не сомневаться в этом!
Ты любишь нас, как может любить только Мать.
И я люблю Тебя, как люблю Мать… Хотя знаю, что Ты – Отец…
И иногда перечу Тебе, как должен перечить неразумный, блудный сын любимому отцу... Укроти мои страсти, Господи!
Помоги мне смириться и принять без ропота мою потерю!
…Зеленое тело земли белело под метелью. Снег не таял на камнях. Снег лежал на бетонных плитах полустанков. А трава всё ещё зеленела.
В вечерних сумерках эти пятна травы казались черными, а холмы над рекой были – будто спящий далматин.
Но снег всё летел и летел… Не с неба, а откуда-то сбоку. И уже скоро не далматин, а большой песец склонился над черной рекой…
Скорый летел в ночи. Пересекал большую реку.…
И уже сверкал огнями Дом На Берегу Большой Реки.
…Платон вел машину по ухабистой и дыроватой лесной дороге. Это была Газель, взятая напрокат в Новгороде. В салоне сидели его сыновья. Много сыновей. На коленях у них были скрипки в чёрных гробиках- футлярах. Рядом с Платоном сидела незнакомая крупная девица – его дочь Люси. По одежке, по белозубым улыбкам, по непосредственности выражения чувств, Платон понял, что они американцы, и он тоже был теперь натурализовавшийся американец российского происхождения. Они говорили и думали ещё по-русски, но уже с заметным акцентом. Приближался Дом На Берегу Большой Реки.
Там было лето. Август.
Ульяна доила корову. Учила приезжую артистку Лизу Пантыкину обращению с коровами.
Лиза с вежливой улыбкой наблюдала. Она впервые в жизни стояла так близко к корове. Её поразили коровьи глаза. В них было знание жизни и своего предназначения. В ней была покорность судьбе. Её доили, а она пережёвывала свою жвачку.
Сначала Лизе было противно, а потом даже интересно. Она, совсем по Станиславскому, попыталась представить себя коровой, которую доят… Промелькнула вереница людей, которые бы могли сделать это лучше Ульяны. Приятнее. Её небольшая девичья грудь боялась мужских рук. Но тосковала по ним втайне.
Ульяна оглянулась, щурилась. Пыталась рассмотреть на контражуре, кто это к ним пожаловал на старенькой газелле..
Увидела поджарого молодого мужчину. Дыхание перехватило. Это был Платон. Но другой. В других ритмах. Практичный. Успешный. Напоминающий чем-то сперматозоида в фильмах научпопа. Сходства формального не было, но образное родство ощущалось…
- Иноземец… Чужеземец... Но такой родной,- подумала Ульяна.
Она была человеком долга. Пока ни выдоила последнюю каплю из некрасивого, как стариковская грыжа, вымени, не встала, не подошла, не обняла.
- Приехал?
- Приехал.
- Зачем?
- За тобой.
Из чрева машины вываливались их дети. Те, которые родились реально, и те, кто родились в их сценариях, и даже те, что могли родиться от их любви, но пока не родились. И теперь уже никогда не родятся. И все были со скрипками в руках. Всё были скрипачи. Кто-то протянул ей скрипку. Они заиграли гимн Соединенных Штатов Америки. Янки дудль…
Платон стоял, вытянувшись по русской стойке «смирно» и приложив руку к непокрытой голове, уже совсем по-американски.
- Ульяна. Мы приехали за тобой. Я прошу у тебя прощения, Ульяна.
Она наклонилась к его уху, зашептала.
- Платон, это новый, совсем новый сценарий. Я не Ульяна. Я Алевтина. А ты не Платон. И не Василий. Ты Леонид Борисович Ашкенази. Скрипач. Эмигрант. Ты бросил меня и уехал с детьми в Америку. Запомни. Судьба не прощает оговорок по Фрейду. А за предательство тебе придётся платить…
- Ты что, любишь этого замухрышку Василия? – спросил он, холодея от ревности.
- Как же его не любить?! Он хороший. Его так отредактировали на канале, что не осталось отрицательных качеств… Да вроде уже и привыкла… Люблю…
- А меня?
- Ещё немного люблю… Ещё чуть- чуть… Но…
- Что «но»? - застонал он.
- Забываю.
- А ты вспомни. Вспомни. «Он» ведь это я! –закричал Платон. - Я придумал его! Это я его сделал из себя! А ты предпочла не меня, реального, а придуманного мной мужика. Ушла от меня к нему.
- Он давно уже не ты. Он лучше тебя. Он теперь живёт сам по себе...
…Платон целовал её и удивлялся, как она помолодела со времен похорон. Ей было снова двадцать восемь, а ему тридцать три… Время безумия страстей.
- Ульяна! Ульяна! Ульяна!
Она снова наклонилась к его уху, зашептала.
- Платон! Прекрати лапать меня! Это новый, совсем новый сценарий. Я не Ульяна. Я не Ирина. Я Алевтина. Запомни. Судьба не прощает оговорок по Фрейду.
- Как?! – закричал он в отчаянии. – Опять?! Я не хочу!
- Других вариантов нет…
- Вспомни.
- Не хочу вспоминать, - сказала она. - Только измены твои и унижения. Только страх, что ты встанешь и уйдёшь в свои горы…Всё! Забыла и не вспомню тебя никогда. Не хочу! Никогда…
Он целовал её и удивлялся. Ей было снова двадцать восемь, а ему тридцать три… Время необузданных желаний… И грудь её была упругая и живая. Не придуманная им, а настоящая…И пахла она парным молоком и скотным двором… Такие родные запахи!
Василий в тревоге смотрел на них из своего окна.
Дети высыпали на зеленую поляну перед Домом На Берегу Большой Реки.
Они приехали, чтобы уговорить маму уехать с ними. Их дела в Америке сложились неплохо – работа в ресторане на Брайтон-Бич. Три машины. Квартира. Отдых в Европе. Только старшая дочка – Люси - ушла из дома. Там в Штатах она сошлась с афроамериканцем, так теперь принято называть негров, и живёт с ним не в небоскребе, а в старой машине. Одним словом – угольщица. Балуется дурью...
Негра этого, в смысле афроамериканца, недавно посадили за герыч. Она в страхе, она боится социальных и национальных потрясений, боится национальной вражды, там, на новой родине. Но и в Россию возвращаться боится.
Вы так непредсказуемы! Здесь всё так радикально переменчиво. Впрочем, и там тоже сплошные бета -версии. Может быть, когда там начнется заварушка, весь Брайтон-Бич поднимется большим комариным облаком и вернется в Рашу. Хотя и в Раше тоже опасно. И везде. А ты думаешь, в России не будет заварушки?
Платон знал, что обязательно увидит в финале Лизу Пантыкину. Лиза должна присутствовать там. Без неё невозможен финал, думал он. Наверное, она приехала , чтобы привыкнуть к обстановке семейного детского дома. Она будет играть идеальную женщину, которая станет верной подругой Василия.
Но всё вышло не так, как он хотел. Ситуация развивалась уже сама по себе. Придуманная им женщина с рассеянной улыбкой поздоровалась с ним. И он тоже не прочувствовал волнения. Платон увидел её мельком ещё в вагоне поезда. Гейша не должна влюбляться. Она для того и создана, чтобы мужчины тосковали по несбыточному идеалу любви. Но она сама такая влюбчивая! Ждёт большую любовь, но ценит только свежие, застающие нас врасплох, чувства… Влюбчивая, зараза! Блин! Зачем я только её придумал!
Призрак Лизы Пантыкиной таял в горячем августовском воздухе.
…Мальчикам нравилось Раша. Им нравилось в Доме Василия. Но много они не понимали и не могли понять. Потому спрашивали отца, Лёню Ашкенази.
- Пап, что такое блин? Почему русские так часто произносят это слово?
- Русские очень любят блины, - отвечал скрипач.
- Но папа, ведь было бы так нелепо нам также часто говорить – хотдог, хотдог, хотлог! Мы ведь тоже любим хотдоги.
- Блин – это древний символ солнца, - грустно объяснял им Лёня Ашкенази. – Блин – символ женственности. Русские – женственная нация. А хотдог – горячая собака… Сосиска! Символ мужественности!!! Ходдог твою мать! – вырвалось вдруг из него.
…А так было всё прилично, цивилизованно. Не ссорились, не стрелялись, не выясняли отношений. Старались понять. Старались, чтобы всё было в рамках прав человека. По-европейски… Прагматично…
Но развязка близилась.
Старая любовь не ржавеет.
А новая так остра!
Затянувшаяся борьба за женщину делало время вязким и нереальным... Невыносимым и отдельным от пространства земной жизни.
Наконец, Алевтина пришла к Василию и просила помочь ей разобраться в ситуации.
Василий спросил её:
- Ты любишь его?
Она молчала и только после третьего вопроса ответила:
- Да.
- А меня?
Она молчала и только после третьего вопроса ответила:
- Да.
- Как же можно любить двоих?!
- Можно.
- Тогда уезжай. Он имеет на тебя больше прав. И у твоих детей тоже права на тебя...
- Эти тоже мои…
Алевтина смотрела в окно. Во дворе две детские команды, американская и русская, играли в вечную игру – перетягивание каната. Игра шла с переменным успехом… Судил, как и все предыдущие тысячелетия, как всегда, судил Лёня Ашкенази.
…Они не смотрели друг другу в глаза, но когда Василий попытался приблизить её к себе, Алевтина не резко, но неуступчиво, отстранилась. Рук не разжали. И теперь смотрели в глаза так же молча. А в глазах – безысходная тоска…
- Всё правильно, уезжай, Аля. Уезжай. Уезжай! Время нашей любви прошло. Но оставь мне дочку, нашу маленькую Настю...
- Нет, - сказала она и ушла. – Настя всегда со мной…
- Господи! – взмолился Платон Фолтин, когда шум её шагов затих на первом этаже. - Ну, зачем мне быть ашкенази?
- Ну, хорошо, не хочешь, ашкенази, будь сефардом, - уступил Главный Продюсер.
- Господи, да будет воля Твоя. Если уж нельзя по-другому, сделай… сделай меня Гришей Перельманом, Господи. Вот единственный мужик, который в третьем тысячелетии приводит меня в восхищение. Я с детства ненавижу скрипы и скрипку. А математику обожаю…
- Для человечества хватит одного Гриши Перельмана, - услышал он в ответ. - Два - перебор. К тому же, Я не люблю ремейков… Завтра получишь мильон. И за работу!
Он не в силах был отказаться от миллиона, как Гриша Перельман. Хотел, мечтал, но не решился. Мильон рублей, не долларов, но всё равно мильон!
- Что ж буду Леней Ашкенази, скрипачом, - обреченно вздохнул он. - Хотя больше люблю виолончель... Мильон – не хрен собачий!
Меж тем скрипачи давали прощальный концерт на берегу Мсты. Играли Порги и Бес в переложении для скрипки, альта и оркестра И Лёня солировал виртуозно на альте, а Алевтина вторила ему на скрипке. Совсем, как Луи Амстронг и Элла Фицджеральд…
Они уехали на старенькой газелле, и стало тихо.
Стало слышно пение птиц.
А на том берегу мычали коровы и звенели ботала… Стадо, спасаясь от слепней, входило в реку…
…Алевтина сидела у окна с маленькой дочкой на руках. Дорога, разбитая лесовозами, взбадривала её толчками. Она смотрела - то на знакомые деревья, обступившие проселок, то на мальчиков, её сыновей, на старшую дочь, угольщицу Люси. На любимого мужа Лёню, в лице которого ещё можно было угадать черты Платона Фолтина. Они улыбались ей молча. Они были слишком довольны, чтобы всё это было можно считать счастливым концом, хеппи-эндом… Она отвечала им жалкой улыбкой.
Василий меж тем освободился от оцепенения. Мельком увидел своё отражение в окне. Он всё более походил на Платона Фолтина. Вышел в гостиную.
Мальчики играли на компьютере в стрелялки.
Гюля и Ксюша смотрели игру «Сима».
Василий вошел в комнату Скрипачки и стал собирать, оставленные ею вещи – халат, бельё, русскую скрипку… Письма… Фотокарточки…
Всё бросал в камин.
Первым вспыхнул тюбик помады.
Потом взорвался флакон с духами.
Фотки… Черно-белые стали цветными, а цветные – черными негативами.
Огонь пожирал время их любви…
Загорелся халат… Бюстгальтер…
И скрипку тоже охватило пламя…
…Ульяна не хотела больше быть Алевтиной. А если она не хотела, то рушилось всё вокруг неё - взрывались лампочки, загорались леса, взлетали на воздух склады с боеприпасами…
Ульяна с мучительно гримасой попросила остановить машину. Будто желудок схватило. Будто сейчас некрасиво вытошнит в салоне.
Лёня тормознул. Она пробиралась к выходу.
- Тебе помочь?
Она мотнула головой, взяла на руки малышку.
Слишком много скрипачей.
Они смотрели на маму - скрипачку. Хотели помочь, но не знали как.
Машина замедлила ход и совсем остановилась.
Ульяна сошла на вязкую землю. Прижала к себе мокрый тихонечко попискивающий сверток.
И, не оглядываясь, не прощаясь, пошла по лужам назад, к Дому На Берегу Большой Реки.
У неё был слишком крутой характер, чтобы не соблазниться возможностью разрушить этот сценарий.
Разрушить эту мнимую придуманную ими жизнь...
… Автобус стоял вечность. Ржавел… Разваливался… Сквозь дыры корпуса прорастал кипрей.
Платон до боли в шее смотрел ей вслед. Но вот он понял всё, даванул по газам, и золотая газель взметнулась над лужами, в брызгах и водопадах грязи.
Он не хотел быть скрипачом Лёней. Он хотел оставаться Платоном Фолтиным, писателем и сценаристом. Но Главный Продюсер ждал продукт в оговоренные сроки. Аванс давно съеден и нужна была работа.
Стеклоочистители не успевали стирать мутную воду с лобового стекла.
И золотистая газель уносила музыкантов на тот свет, в сытый, прекрасный и тревожный мир Соединенных Штатов Америки.
А мы с вами остались здесь, на этом свете, в России, со своими проблемами, которые также непросто решать, как в любом из реальных и придуманных нами миров.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Дразнить и играть в любовные игры, танцевать любовные танцы, зажигать на дискотеке жизни – любая сука, любая тварь женского или мужского полу может это.
Любая тварь Божия.
Собаки… Кошки… Обезьяны… Даже земноводные… Лягушки… Тритоны… Рыбы… Насекомые… Комары… Блохи… И даже цветы…
Но любить!!!
Жертвовать собой ради любимого!!!
Отдавать в любви свою душу!
Дано только Женщине и Мужчине.
И то не каждому.
И не каждой…
Только избранным…
Послевкусие любви или искушения мнимой жизни
© Copyright: Вадим Васильевич Михайлов, 2021
Свидетельство о публикации №221110800704
Свидетельство о публикации №221110800704
Рецензии