4. Сквозь канву сновидений

          
     «С теми, кто считает Россию историческим недоразумением, мне разговаривать не о чем» - мысль, которая присутствует во всех  его текстах. Диссиденты считали Бородина своим, но он диссидентом не был. Не раз открещиваясь от них, в автобиографической книге «Без выбора» написал, что диссидентство с его обособленностью от русской культуры для него неприемлемо. И националистом  себя не числил. «Я просто русский, - сказал на встрече в Пермской библиотеке. – Этого мне достаточно».         
    
Есть и другой вопрос, волнующий критиков: в какую литературную обойму его занести: в лагерные ли писатели, городские ли, деревенские, а может военные? В своих произведениях Бородин психологически прозрачен, вывести его личность из текстов не так уж и сложно.  Играя, он переходил от одной темы к другой, и это когда, сбиваясь в кучи, каждый дудел в свою дуду. Сам по себе, – человек первичный,  его тайну словами не выразить, у таких людей свое личное видение счастья.  Достаточно прочесть его базовый роман «Ловушка для Адама». Должна заметить, что это чтение для гурманов. Текст  не то чтобы заявляет о своем родстве с французским  экзистенциализмом, но как-то дает это почувствовать. Да не чем-нибудь, а стилистикой, проросшей сквозь канву сновидений, сцепленной ими и выведенной  в философски трансцендентную бесконечность. Что важно – Бородин не теряется в ней, а посредством сюжета устанавливает с ней добрые отношения.
Объяснить это можно только  визионерским типом писательства с его интуитивными прозрениями в отношении  законов и связей, витающими в воздухе. Вполне вероятно, что читавший подлинники на французском, английском, немецком, польском языках (а Владимирская тюрьма располагала огромной библиотекой), Бородин выработал в себе как раз такую обостренную чувствительность на всё человеческое, проблемно-гуманитарное, что свойственно и экзистенциализму. Жизненный девиз – становиться на сторону жертв, чтобы хоть как-то ограничить размах зла, столь же дорог  Бородину, как и  Альберу Камю, например. Думаю, Бородину было бы о чем поговорить и  с Питером Уиром – режиссером одной из лучших мировых киногаллюцинаций «Пикник у висячей скалы». Русский сон о снах не менее загадочен, чем уировски-австралийский. А уж с Тургеневым в какое-нибудь «утро туманное, утро седое» Бородин мог бы поразмышлять о расставании с  лишним человеком, переродившимся  в диванного диссидента.
    
В пользу уникальной стилистики Бородина, чуждой всяческой конъюнктуры,  свидетельствует  один любопытный факт. Он относится  к тому времени, когда Бородина, получившего  кучу зарубежных премий, в том числе от организации под патронажем мэтра европейского абсурдизма Ионеско, резко прекратили печатать на Западе. Писателя обвинили в равнодушии к либеральным ценностям.  Вот уж точно, абсурдизм, обращенный в политику, становится разделом психиатрии.  Какое дело прозаику до ценностей и их почитания? Разве только художественное исполнение, эстетическая подача. С каких пор политика стала определяющим свойством творчества? Возможности абсурда неограниченны, никто не спорит, но зачем несерьезными жестами  обесценивать их.
    
Рецензий на произведения Бородина много, но самая удивительная, на мой взгляд, принадлежит Солженицыну - о «Царице смуты», когда  тщательнейшим образом Александр Солженицын проанализировал чуть не все главы этой повести. Самый привередливый недоброжелатель не найдет в разборе не то что поспешности, но даже ее следа. И такое во времена ускоренной перемотки, когда качество и внимание – из тех добродетелей, которые давно обесценены современной культурной продукцией! Боюсь сказать, но скажу: ведь никто не назовет Солженицына нежным, а он в этой рецензии нежен, притом фантастически. А помянутых выше критиков можно понять. Тематическое разнообразие   первопроходческой прозы Бородина осложняет филологам  жизнь. Ведь им главное  вырыть котлован для терминов, а затем налепить ярлык. С Бородиным уже было такое: когда его загнали в графу «русский националист» - и пальцем в небо попали. Он шире, масштабнее, значительнее цеховых определений как писатель и как человек.
    
Парадокс личности Бородина в том, что до поры до времени он был по-настоящему советский человек, комсомолец из комсомольцев, воспитывал себя по образу строителя коммунизма. Волевой, энергичный, активный, решительный, стремящийся к знаниям патриот своей великой страны – таким мнила власть своего гражданина. Назвав гордым словом «товарищ», она видела его без пороков и слабостей, преодолевшим свою биологическую ограниченность.  Вспоминаю один разговор, в котором  кто-то назвал Бородина «алмазом советской огранки». Своей завороженной  интонацией собеседник заставил подумать: «Неужели такие были?»  А ведь – правда, были. Со временем подзабылось, что именно  идеей созидания нового человека, ни на кого не похожего, чуть-чуть ницшеанского, немного античного, а в общем прекрасного и могучего - Спартака-Прометея-Буревестника-Данко прикрыла власть свой произвол. А до того как она утвердилась, гимны античности слагал Вячеслав Иванов, «Царство Духа» предсказывал Мережковский, грезил о сверхчеловеке Горький, футуристы насаждали переустройство мира, Брюсов жаждал его.  Но вот беда, мораль политиков и мораль художников разного происхождения. Может быть, Бородин как никто принял ленинский завет о коммунисте, который обогатит «свою память знаниями всех богатств, накопленных  человечеством». О карьере не думал.  Не представлял жизни без подвига, служения делу.
    
Судьбе было угодно, чтобы в один прекрасный день он узрел прямо перед  собой другую жизнь – лагеря, заключенных, колючую проволоку, загнанное крестьянство, очумелых надзирателей, начальников, конвоиров. С этого всё началось. Несогласие, протест, исключение из комсомола, университета, отъезд на Братскую ГЭС, после в Норильск. И везде заключенные, бывшие или настоящие. Человек с философским складом ума, Бородин не мог не задуматься, не вспомнить народовольцев с их принципом: смерть на смерть. Не мог не подвергнуть этот принцип сомнению. Не случайно яркие персонажи его рассказов «Вариант», «Встреча» гибнут, ослепленные ненавистью. Она застит глаза, превращает человека в нетворческое, деструктивное существо. В самом корне слова: «ненависть» - заповедь языка, которую Бородин с его переразвитым слухом на всё истинное не мог не услышать. Ведь «быть злым – в этом есть что-то плебейское, что-то от дворняги». Дух времени, навязывая слову новые смыслы, делал ненависть  синонимом слепоты.