Разлом. Глава 4

   Олимпиаду я смотрела как обычно: записывала фигурное катание, уделяла внимание биатлону, хоккею и лыжным эстафетам. Ханнавальду досталось несколько холодных и не очень лестных слов по завершении соревнований. Холодных — потому что я спешила на «Video Italia», не очень лестных — потому что две третьих золота нацепил себе на шею Симон Амманн. Симон Амманн. Трижды болван. И Джина. Трижды дубина. Со следующего года я его просто терпеть не могла. Тогда же это пронеслось лёгким бризом, дымком от очередной сигареты… Наступал март. Март с Сан-Ремо и Сан-Ремо с Гриньяни, его новой песней, его новым диском и первой позицией во всех классификациях на долгие месяцы… Риккардо Фольи и Андреа Бочелли, «883» и «Gazosa», Джиджи д’Алессио и «Velvet», да разве всех упомнишь? Мои сады цвели и плодоносили, а я лежала под их ветвями и наслаждалась, наслаждалась, наслаждалась… Открытый чемпионат Франции по теннису расположился на стыке весны и лета. За ним следовал чемпионат мира по футболу. Аргентина попала в чудовищную группу вместе со сборными Англии, Швеции и Нигерии, и прямую трансляцию первого матча я добросовестно проспала. Ещё валявшись в постели, я услышала за полуприкрытой дверью голос матери, разговаривавшей с кем-то по телефону.

   — Мама, ты с кем говоришь?

   — С Сашей.

   — А, ну спроси у него, как аргентинцы сыграли.

   — Сейчас. Саша, как сборная Аргентины с Нигерией сыграла? Выиграла 1: 0.

   Выиграла… Надо посмотреть повтор… Телек я включила, как обычно, минут на пятнадцать раньше повторной передачи и попала на окончание матча сборных Парагвая и ЮАР. Ты двигался прямо на меня. Я широко открыла глаза. Сказать, что ты был прекрасен, — не сказать ровным счётом ничего. Это было откровением, вторым пришествием. Передо мной жило невозможное, невероятное. Всё то, что я видела на экране ранее и считала венцом творения, все образы совершенства, все типы красоты, шествовавшие перед моими очами целый год, — всё померкло в единый миг. Я извлекла на свет божий наследие веков и тысячелетий, достояние культур и цивилизаций, сокровища искусства многих поколений. Мифология, Амур и Эрос, Антиной, Давид флорентинца были сметены в мгновение ока. Я воззвала к глубинам своего воображения, которое отнюдь не считала бедным, но самое прекрасное и дерзкое в могуществе своего очарования погасло, как задутая ветром свеча. Ты стоял выше, неизмеримо выше всех высот, когда-либо существовавших на свете. Твоя красота была не небесной — занебесной, неизъяснимой, сверхъестественной. Я упивалась ею и новыми горизонтами. Сегодня же ты войдёшь в мои фантазии и станешь главным действующим лицом. Сегодня же я устрою тебе фотосессию, а потом… «Потом» вибрировало во мне струнами сотен неизведанных дорог, по которым тебе предстояло пройти в моём воображении так же, как ты проходил по полю — ведя, дриблингуя, поражая и захватывая и своим талантом, и своей красотой, разворачивалось поворотом головы, взметалось взмахом ресниц, раскрывалось движением губ, и всё это не имело себе подобного ни по своей игре, ни по уровню совершенства. Почему я приняла тебя сразу без вопросов и сомнений, а Ханнавальда — так холодно, почти неприязненно? Почему я не испытывала и тени раздражения, хотя все мои любимчики были отодвинуты на второй план, а моя фантазия потерпела сокрушительное поражение, отступив в своей немощи перед этой изумительной красотой? Ты намного, намного красивее Ханни, да ещё в моём излюбленном типе, да ещё из страны по соседству с моей драгоценной Аргентиной, любовно овеянной детскими грёзами с далёкого 78-го. Я валялась в постели, слагая гимны самому сладостному фиаско своих иллюзий. Но есть и другой ответ на вопрос о причинах твоего превосходства над Ханни в моём сознании и мгновенного вторжения в мою душу. В начале года я была так зациклена на итальянцах, что всё, кроме Горана, касавшееся моей жизни, рассматривалось как чуждое и ненужное. Мне было достаточно того, что я имела, всё остальное отбрасывалось, да у меня и не было времени на это остальное: вещание «Video Italia» велось круглосуточно. В июне же меня не то что потянуло на новое, но я так привыкла хватать положительные эмоции, коллекция видеоклипов Гриньяни была почти полностью собрана, стройные сюжеты с Марио и Филиппом так ясно отпечатывались в моём сознании, что власть урагана, поднятого твоим появлением и уносившего меня в неизведанные просторы, была признана безоговорочно. И над всем этим возвышалась твоя красота, не имевшая себе равных…

   Аргентинцы выиграли у Нигерии 1: 0. Гол головой забил Батистута. К началу очередного матча сборной Парагвая, на этот раз с испанцами, в моих видеозаписях появился шикарный сюжет с тобой: ты давал интервью, говорил по-испански и играл на гитаре. Испанцам вы проиграли, но какое это имело значение: каждый день тебя показывали по «EuroSport», и новое освещение, новый ракурс, взгляд и движение руки, линия подбородка и контур скул пленяли меня всё больше и больше. Даже вылет Аргентины не воспринимался трагически. Впереди у вас была игра со сборной Словении, позади твоего лика у меня был записан новый клип «МP-2». Словенцев вы разбомбили 3: 1 — как раз то, что было надо для выхода в одну восьмую финала. «Какая красивая кожа!» — услышала я от мамы, уже после окончания матча зашедшей в мою комнату, кажется, за картами, и снова, обернувшись на выходе: «Какая красивая кожа!», и снова, вечером за игрой в нарды: «Ты помнишь те кадры? Какая у парня красивая кожа!» Помню ли я! Помню ли я, когда ты говорила об этом три раза! Помню ли я, когда эту кожу уже ласкали пальцы Филиппа! Помню ли я, когда ты получил травму, играя в одной восьмой финала против сборной Германии (против фашистов поганых, впрочем, эпитеты постепенно менялись: я узнала, что ты выступаешь за «Баварию»)! Я помню всё.

   На июль 2002 года ситуация складывалась таким образом: я записывала повторы матчей чемпионата мира по футболу, излишне говорить, каких именно, обзор чемпионата Германии прошлого сезона, излишне говорить, что именно, выступления «МP-2» и Гриньяни. К этому прилагались «Mille lune», «Rosso relativо», «Festival», «Abbronzatissima», в перерывах шёл Уимблдон, на котором Горан не выступал по причине травмы, но я абсолютно не горевала: ещё бы! да если бы я не подключила на июнь–июль «Спорт 1» и «Спорт 2», я бы не узнала Санта Круса! Когда телевизор был выключен, я подогревала себя ожиданием начала очередного чемпионата Германии по футболу. Жалко, конечно, что Санта Крус травмирован, но впереди целый сезон, чемпионат, Кубок, Лига чемпионов и мало ли что ещё! То была реальная жизнь. В первой воображаемой, захватив Санта Круса на фотосессию, я пригласила его пожить у себя хотя бы недельку до начала тренировок. Прибыв в мой замок, Санта Крус тотчас же, к своей великой радости, был подвергнут весьма недвусмысленной атаке Филиппа, который к тому времени обзавёлся дополнительной прелестью, взятой мною напрокат у одной персоны из «Festival» Паолы и Кьяры. На Гриньяни, поднадоевшего мне своей дурацкой ориентацией, томно смотрел Темпест, решивший скоротать свободное от бренчания на гитаре время, которое ему предстояло прожить до того момента, когда безобидный Марио чуть осерчает на Филиппа и сделает Джою долгожданный подарок. Горан корил меня за то, что я не сдержала обещание, и спрашивал, на какой же по счёту его день рождения я преподнесу ему милого упитанного ослика. Я отшучивалась тем, что с упитанным осликом у Горана явная диспропорция, так что нечего навязывать хорошим созданиям человеческое общество, и до одурения резалась с Анджело в нарды, спрашивая его: «Когда же ты снова возьмёшь меня в Метохию бить ублюдков поганых?» — «На время приёма гостей командировки отменяются», — отвечал Анджело, лениво потягивавший пиво «Бавария». Во второй воображаемой жизни Марио, уже с чертами Санта Круса, влюбившись в Филиппа, завязал в своей любви всё больше и больше, решался и не решался, то смелел, то боялся, психовал, притягивал и отталкивал, ревновал и страдал, убегал и возвращался, то молчал, то разговаривал, скрытничал и откровенничал и, наконец, доводил Филиппа своей страстью до такого смятения, являлся такой загадкой, таким очарованием в своей беспомощности, отрешённости и сопричастности одновременно, что, запав на эту великую тайну, постоянно манившую невозможностью раскрытия, Филипп сам предавался в столь близкие, столь родные, знакомые ему ещё с детства руки. Сексуальные оргии мешались с приступами нежности и перекурами, бессвязные слова — с тонкими афоризмами, но задолго до кульминации сюжета Филипп переплетал пальцы, клал их на правое плечо Марио, опускал на них свой подбородок и устремлял свой взгляд туда же, куда смотрел и сам Марио. То ли за окном строили дом, то ли просто играли дети — какое это имело значение? Марио почти бессознательно закидывал руку назад, хватался за запястье Филиппа, разжимал пальцы и вёл их по щеке, доходил до ушей, переходил на корни волос и ерошил эти пепельные пряди. Море красоты и солнца. Вкрадчивость темпа провинции. И над всем этим — любовь. Всегда.

   В доме Отца моего обителей много. У меня их было целых три, и все три были прекрасны. Гриньяни отснял новый клип и выступил в «CD.flash», а потом сидел в умопомрачительном пиджаке в студии «Video Italia», пленял всех золотом своих волос и распевал «Something» и «Radio Italia solo musica italiana». Прошёл сентябрь. «Бавария» по следам Аргентины попала в группу смерти, но меня это не волновало: Санта Крус, наконец, вышел на поле, оправившись от травмы. Играя против «Депортиво» в Испании, ты сломал руку. Моё сердце наполнялось сладчайшей мукой: как-то я раскроила себе левую руку, теперь ты сломал свою. Если бы я могла взять твою боль, с какой радостью я сломала бы собственную, и это было бы ЗА ТЕБЯ! Ты поправишься. Ты должен. Это пройдёт. Я сказала. И оставались ещё и чемпионат Германии, и Кубок Германии, и игры в сборной Парагвая, и то, что «Бавария» провалилась в Лиге чемпионов, было неважно: ты-то держал это в своих руках, ты-то уже познал победу! Шёл декабрь. «Бавария» играла с «Кайзерслаутерном».

   — Джина, с кем «Бавария» играет?

   — С «Кайзерслаутерном».

   — А, с «Кайзером»… Какой счёт?

   — 2: 0.

   — 2: 0. Кто забил?

   — Баллак, Санта Крус.

   — Баллак, Санта Крус. 2: 0.

   — 3: 0.

   — Что?

   — 3: 0.

   — 3: 0. Кто забил?

   — Баллак, Санта Крус, Санта Крус.

   «Heute ist Santa Cruz Tag». Огромные буквы поднимались на трибунах. День Санта Круса. 7 декабря 2002 года. День Санта Круса. Нет больше дней Санта Круса. Редкими оазисами встаёт теперь то, что осталось. Минуты Санта Круса, зажатые в сезонах без него. Но тогда этот день был. Близился перерыв в чемпионате до конца января. И мне бы перетерпеть, переждать с Гриньяни, солировавшим в передаче Джанни Моранди с «Estate», с Берсани по «RAI DUE», с Лаурой Паузини и «Ritorno da te»! От добра добра не ищут. Но благоразумием я никогда не отличалась. «Ах да. Там же ещё Свен Ханнавальд есть. Середина декабря. Зимний сезон уже, наверное, начался». Пьяный воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку. Через несколько дней на последней видеокассете концерт «Машины времени» был зажат между обзором Турне четырёх трамплинов прошлого года и Ханни, поднимавшим в небо огромные голубые очи под пушистыми ресницами. Место, где свет, было так близко. Заклание жертвы свершилось…

   Сначала я даже не записывала твои прыжки. Мне хватало твоей красоты, остальное не требовалось. Кстати, Горан Иванишевич был единственным, в ком я сперва оценила талант и только потом — внешность. Оценила… Не оценила, а он на меня его просто обрушил, разбив Руседски на одной из супердевяток «Мерседес» в Вене в 1997 году. Но, слава богу, я быстро разобралась, что таланта в тебе больше, чем красоты, и последние покорённые вершины остались и в моей памяти, и на видеокассетах. Ты не всегда был для меня только болью, и как часто после я корила себя за то, что столько твоей жизни, искрившейся, лучезарной, победоносной, осталось вне моего внимания, за кадром! Я доберу это там, обязательно доберу.

   Вакханалия продолжалась. Зимний сезон не прошёл и половины, а Санта Крус появился в товарищеском матче «Баварии» с какой-то турецкой командой в Испании и… Твои бедные связки, Роке! Твоё несчастное левое колено! С поля ты уходил, повиснув на плечах сервисменов. Эти поганые вшивые турки! Эта несчастливая для тебя Испания! Шесть недель, предсказанных в «EuroSportNews», растянулись почти на два месяца, но они были заполнены Ханни и чемпионатом мира по лыжным видам спорта. Почему я не смотрела тогда эти соревнования по немецким каналам? Почему мне не пришло в голову поймать и отследить чествование тебя, как лучшего спортсмена Германии, в конце бывшего года по ZDF? Сколько хроники, сколько кадров, сколько интервью, сколько обзоров! Я пройду это, я обязательно пройду это там! Прошло шесть недель, семь, восемь. Шла ранняя весна, было холодно, но с каким же блаженством я накуривалась в тёмной комнате после того, как в очередном матче за Кубок Германии я увидела тебя, сначала сидевшего в шапке на скамейке с Салихамиджичем, а потом вышедшего на поле! Какими драгоценными были эти несколько последних минут матча!

   Зимний сезон закончился в конце марта. Ханни уехал на юг на целых две недельки загорать на солнышке. Он лежал там один или с кем-то — какая разница, если я переходила из реальной сказки в сказку воображаемую, свою собственную, и ты лежал с Роке на пляже после фотосессии, и Джина приглашала вас к себе в гости, и водопады шампанского мешались со струями оргазмов, а во второй воображаемой жизни… Во второй воображаемой жизни ты, звезда пленительного горя, поначалу не присутствовал! Тебя просто-напросто не было и, между прочим, не было долго! Твоя красота не выдерживала сравнения с красотой Роке, Филиппа и Марио. Нужны были твои несчастья, чтобы ты вознёсся выше и встал вровень с ними, но до этого оставалось больше года. Мои ночи перед сном были заполнены Марио, уже с чертами Санта Круса, и Филиппом, их разлуками и встречами, свиданиями и расставаниями, ссорами и примирениями, страданиями и радостями, но и в отрицательном вела и побеждала любовь, она стояла над всем сюжетом, превыше всего, той основой, на которой строилось всё и проносилось всё, тем небом, под которым это всё осуществлялось и торжествовало, и тем финалом, в незавершённости которого тянулись друг к другу ваши губы и глаза, руки и плечи. Я просыпалась, включала телевизор и переходила в реальную жизнь, не менее прекрасную в своей прелести, нежели ночная.

   — Послушай, ты только послушай, какая красивая песня! Послушай, какая шикарная!

   — Да, действительно. Кто это?

   — «HIM», «Funeral Of Hearts».

   И «Funeral Of Hearts» вставала в один ряд с голами Санта Круса и прыжками Ханни. Телевизор. Видео. «Gay.tv». «Pra’tiche fuori ora’rio», «Poema del vento e a’lberi» и пик японского мультзодчества «Il cu’neo del amore». Как они красивы! Беленький и чёрненький. Якопо и Андреа, Филипп и Марио. Нет, не Филипп. У него пепельные волосы. Тогда кто? Ханни или Ферреро? Нет, не Ферреро, — Ханни, Ханни нежней. Или всё же Ферреро? Скоро открытый чемпионат Франции по теннису. В прошлом году ты проиграл в финале. Я не хочу. Мне нужна твоя победа. Я могу всё. И ты можешь всё. И победа пришла. И два месяца, и три месяца спустя, уже после летней сессии по прыжкам на лыжах, я записывала с US Open по «EuroSportNews» «A little of Ferrero magic». Телевизор. Видео. «Gay.tv». «Sebastian». «Plata quemada». Как красивы эти кадры! Сигарета, смятая в пальцах. Анхель, Нене, моя любимая Аргентина, моя любимая любовь. Это было действительно непрекращавшееся, бесконечное волшебство, выше, чем твои, Ханни, полёты. За это и расплачиваюсь ныне.

   Магия Ферреро снова довела его до финала, причём на покрытии, которое изначально испанским не было, причём после побед над Агашкой и Хьюшкой, которые тогда, да и долгое время после, к мальчикам для битья не относились, но финал ты всё-таки проиграл поганому Родьке (сволочная у него рожа, всегда я маме говорила). Может, там, в сентябре 2003, это началось. Я заметалась в первый раз, но метание было недолгим: оно закончилось через пару дней на «ONYX.tv», куда я побежала за клипами «HIM». Я нашла и первые клипы, и «Star Talk» с Вилле Вало (кстати, до этого ни имени, ни фамилии вокалиста я не знала и условно обозначила его Джоем, по Темпесту), и «Schattenreich». Тебя-то, Вилле, мне и не хватало, чтобы ты вклинивался в любовь Марио и Филиппа в момент разрыва и уводил Марио с собой, пленяя его своей фигурой, очаровывая мелодиями и завораживая уникальным, волшебным, ласкавшим тембром. Но мне всего было мало. Святая троица меня не устроила, и в конце я прибавила Ханни, который скоро должен был снова появиться на экране (клипов и интервью было много, и я собирала их до середины ноября, учитывая сюжеты с Санта Крусом, Гриньяни и Берсани в «L’ospite di Radio Italia», «Unintended» «Muse» и «Nothing Else Matters» «Metallica»). Вилле являлся в середине, Свен показывался в конце, сперва эпизодом. Итак, я сбавила скорость на повороте и осмотрела свои владения. Вилле Вало суждено было ещё долго идти в моей реальной жизни, заливая своими песнями, внешностью и тембром печаль предстоявшего. И он побывал в замке Джины, и побаловался с Марио и Филиппом, и поиграл с Темпестом на гитаре в первой воображаемой, а во второй он стал неким мостом, сводившим сначала Марио и Филиппа, потом — Марио и Свена. Он действовал и в других моих фантазиях, изображая то ангела, то дьявола, выигрывал и проигрывал попеременно. Марио и Филипп царили везде, кроме реалий: последний видеоклип «МP-2» датирован августом 2003 года, больше я их не видела. Горану Иванишевичу оставалось менее года: он уйдёт в 2004 году после Уимблдона в «Senior Tour»; Ферреро запутается в травмах и не выиграет ни одного турнира в предстоящие три года. Травмы Санта Круса и его отсутствие месяцами, вплоть до целых сезонов, стали обычным делом, но его несравненная красота уже сделала своё дело: появлявшись от случая к случаю в первой воображаемой жизни, во второй он царил безусловно — с Филиппом, Вилле и Ханни, просто сменив своё имя на Марио и свою биографию на мой произвол. Знала ли я, что всё это, вместе взятое и подытоженное, было не ареной предстоявших действий, а помостом со сложенными на нём дровами, на который я уже взошла? Недоставало только движения спички, которую держал в руках Свен. Он вернулся на экран в начале зимнего сезона и сразу же стал большим знаком вопроса. Три месяца он раздумывал, чиркнуть ли спичкой о коробок или выбросить всё к чёрту. Он чиркнул; спичка загорелась. Он держал её в руках ещё два месяца, до мая 2004 года, пока, наконец, со вздохом не поджёг дрова.

   Сначала я ждала, потом — терпела. Меня утешало, что ты тоже ждёшь, что ты тоже терпишь. Я задыхалась от тоски и отчаяния 4 августа 2005 года, когда поняла, что это — конец. Я мерила и мерила шагами свою комнату и в своей беспомощности, и в твоей неприкаянности. Я выла и курила, курила и ревела, и снова курила, и снова ревела, и всему этому не было завершения, не было луча надежды, не было просвета. Твои воображаемые мною страдания стали реальностью, когда я увидела твоё осунувшееся лицо 10 августа в Италии. Ты поехал туда со сборной в поисках чего? Кем ты попытался стать, чем хотел заняться? Но продолжения не было — разладилось, не свершилось, рассыпалось, и долгие месяцы после я с тоской смотрела на пустой экран, поняв, что попытка не удалась. С каким же безумием восторга я приняла твоё появление на ARD в качестве эксперта по прыжкам на лыжах с трамплина! Как я хотела, чтобы Хессу передали сборную, а ты остался бы на экране навсегда, на долгие годы! Я даже не огорчилась 18 декабря, увидев вместо интервью два фрагмента с твоим участием, да ещё такой последний! Моё воображение продолжало на меня работать: ты в комбинезоне, на лыжах, ты можешь! Мне никто, НИКТО не запретит верить, что ты вернёшься! Ты не появился в «live» 18-го, у тебя не было времени. Ты решил заглянуть в воскресенье к Санта Крусу, и пусть постель тебе будет пухом. Но не к Санта Крусу ты бежал, подлец… И всё снова рухнуло в январе 2006: ни Хесса, ни тебя, одна пустота. 2005 год прошёл, впервые за столько четырёхлетий принеся мне не освобождение, передышку и новую страсть, а муку и окончательный провал. А я ещё не предвидела того, что будет в конце июня, в июле и дойдёт до меня в начале августа! Что же ты мне сделал, за что? Приди и скажи за что. Я имею на это право, фашистюга. Когда ты умрёшь, то узнаешь, кто любил тебя больше, изверг.

   Но он не виноват, он не виноват. Его уговорили, он поддался. Куда же ему было приткнуться? Всё было решено и расписано заранее и не его рукой. Ему — качать своего ребёнка, мне — гореть, уже одной. За что я расплачиваюсь? За 2001–2003 годы? За это счастье? Но лет несчастья стало уже больше, гораздо больше. Их муки давно уже перевешивают те радости… Зачем же бог провёл меня через всё это? Я пытаюсь разобраться и не могу. Всё это нужно было богу. Все эти три года несбывшихся надежд, несостоявшегося возвращения и бесплодных утопий. Зачем провёл через всё? Затем, что БОГУ НУЖНЫ БЫЛИ МОИ ФАНТАЗИИ.

   Богу нужны были мои фантазии. Я их создала и несла. Богу нужны были мои фантазии. Но почему же он не убрал меня, когда они дошли до высшей точки? Доведённая до пароксизма своей страсти в декабре, я извивалась от её приступов. И любовь, и фантазия стояли в апогее, сотворённые сознанием и душой. Ты не убил меня тогда, а лучшее уже было создано. Почему я должна пережить ещё и это и именно сейчас, а не в июне, когда это свершилось? Почему ARD и ZDF были закрыты, а остальные каналы молчали? Передышка на чемпионат и отдых на Санта Крусе? Или сейчас ситуация поменялась, и от меня ещё что-то требуется? Богу нужны были мои фантазии, теперь их нет, они ему больше не требуются, всё высшее сделано, исторгнуто сознанием в единое информационно-энергетическое пространство и запротоколировано. Фантазий нет, но я не умерла. Ни вчера, ни сегодня. Да и завтра, наверное, смерть тоже не состоится. А ведь всё определено бесповоротно. Будущего больше нет, прошлое оказалось обманом, настоящее — мукой. Я не умираю. Почему??? Должен быть ответ на этот вопрос, и я бы нашла его, если бы не была в таком сумбуре. Должен быть ответ… Вот он, ответ: БОГУ НУЖНЫ МОИ СТРАДАНИЯ. Богу нужны мои страдания. Почему одним он даёт счастье и любовь, ребёнка от любимого человека, а мне — муку и боль? Зачем, зачем, зачем я не сдыхаю! Значит, высшая точка страдания ещё не пройдена и только предстоит? Так давай, вали и убивай! Надо поскорее найти эту муку и пережить. Но как «найти», если её нет? Если бы она существовала, богу, как всё состоявшееся и пройденное, лично от меня она не была бы нужна. Значит, её нет. Значит, мне надо её придумать и перечувствовать. Придумать боль, впустить её и пережить. Записки сумасшедшей. Что же это может быть? Почему душа моя бессмертна? Почему не разлетится она на уровне, на котором тахионы рассыплются на тысячи составляющих, а лептонные матрицы будут раздроблены и перемолоты без остатка в каких-нибудь чёрных дырах? Меркнущее сознание, успокоение и абсолютное небытие… Но это не мука, а счастье. Это не подходит. Смотрю на свою грудь, вернее, на пустое пространство, которое раньше было заполнено ею. От некогда победно раздиравших майку полукружий не осталось абсолютно ничего. Это мука? Нет, лишь лёгкая неприятность. Гадаю на картах. У Ханни сердечная любовь. Это мука, но я всё ещё жива. Значит, есть что-то ещё более острое.

   Я засну, засну там, и тебя не будет, хотя бы на миг. Тебе 9 ноября будет тридцать два. Я дошла до переориентации, когда мне было тридцать три. У тебя есть время. Но жутко, что даже переориентация разрушается и меня разворачивает на былое, банальное. И это всё ты со своей любовью.

   Стать жалкой, невыносимо жалкой и непередаваемо безобразной. Но это кошмар и горечь, а не боль. Переспать с кем-нибудь, чтобы тебя обрюхатили, и пойти на аборт. Авось сдохну от наркоза. Но это досада, а затем освобождение, а не боль.

   Дойти до самых сокровенных глубин, до сути своей любви, до истока этого стремления, чтобы лучше понять и познать её. «Тебе про любовь надо читать», — говорил Олег, таща книги с политическими обзорами. «Не надо. Мне своей хватает», — отвечала я с томной грустью. Нет. Не хватает. Только абсолютная любовь порождает абсолютное страдание. Но как я дойду до её сути? Это значит разрезать её, раскроить на части. Нет, существует рентген. Приложи, познавай, испытывай. Твори.

   Нельзя даже покончить жизнь самоубийством. Я застряну в переходе на это самое абсолютное страдание. К тому же, бог накажет меня за то, что, уйдя от него в своей жизни, я заставила его переложить это страдание на другого человека, то есть породила такие же долгие и несчастные тридцать восемь лет. И тридцать восемь лет мне придётся торчать в переходе. Может быть, всё это записать подробно, чтобы любовь яснее и упорядоченнее встала передо мной, и тогда я пойму её роль и значимость? Разобраться во всём. Поставить на место фантазии, иллюзии, отделить их от реальности, оставить Ханни и Санта Круса в их жизни, а себя — в своей. Наклеить на всё ярлыки, написать цену и подбить итог. Свен, наверное, уже это сделал, и всё у него прекрасно и правильно. Сначала у него идут призы с кубками, потом — дом с крышей, затем — ребёнок с распашонками, после — тарелка с ложкой, постель с Надин и счёт в банке, а в конце — гроб с крышкой. Да здравствует немецкая аккуратность! Хайль, штандартенфюрер! Можно, наверное, всё это сделать. В принципе, теоретически. Но только другому человеку, а мне это не подходит, ибо я тогда уже буду не я, а упакованный бифштекс на прилавке.

   А, может, ты разжирел, стал противным, самодовольным и глупо напыщенным в своём прими-тивном счастье? И это тоже мука. А, может, мне записать всё это, чтобы когда-то, переведённое, ты прочитал и спросил мою мать: «Она это придумала или пережила?» И, узнав, что пережила, не сможешь от этого отойти, и твоя продолжающаяся жизнь станет стыдом и позором за мою законченную и утратой за твоё несбывшееся. И это тоже мука. Нет, ты прочитаешь, когда я ещё буду жива. И подашь на меня в суд за мои слишком смелые фантазии, мелочно назвав их клеветой. И я проиграю. И буду сидеть в тюрьме за свою любовь.

   Зачем, зачем я ещё есть на белом свете? Я часто, очень часто ставила в суть событий равновесие. Если предположить, что здесь тоже дело в равновесии? Познала абсолютную фантазию — познай абсолютную реальность, познала абсолютную красоту — познай абсолютное уродство своей собственной жизни, познала небывалые приобретения — познай небывалую утрату, познала насыщенность своей жизни — познай полный вакуум, познала всемогущество — познай полную беспомощность, познала абсолютное счастье — познай абсолютное горе. Это тоже может быть. Или в этом уже что-то есть. Но если продолжить перечень? Познала абсолютный конец — познай абсолютную незавершённость. Если уход, как и в прошлом году, окажется неокончательным? И мне так легко будет поддаться на новый, третий виток. С каким пылом я снова перекочую в свои фантазии! Нет, не сходи с ума. Достаточно двух раз. Достаточно равновесия.

   Иногда ещё из моей комнаты доносятся звуки телевизора. Иногда я ещё прибавляю громкость. «Rasmus». «Destination Darkness». Почему же в 2001 году это называлось Гриньяни «Destinazione paradisо»? Элис Купер. «Poison». Почему же в 2002 году это было «Lunapop», «Un giorno migliore»? Domani sara’ un giorno migliore. Vedrai. Grazie. L’ho visto. «Def Leppard». «Love Bites». Да вы сговорились, что ли?

   Моника Лирхауз. Комментирует итоги первого тура чемпионата Германии по футболу. И всё у неё прекрасно. И она не страдает из-за Ханни, ушедшего навсегда. Нет ей до него никакого дела. Какая она счастливая! Санта Крус. А вот ты борешься и присутствуешь. А Ханни смалодушничал. Подурнел. Нет, погрустнел. А ведь и в конце июля ты был такой же. Ты знал. Ты любишь его. Ты тоже несчастен. Салихамиджич отпустил волосы, ты постригся. Как Свен 30 января 2006 года, когда появился в «Beckmann» по ARD. Это был мой последний полёт. В феврале во время Олимпиады шла только ретроспектива. Ты мрачен, потому что любишь его и знаешь, что он не вернётся. Я люблю тебя, Роке. Я люблю тебя больше. Ты лучше, ты красивее. Ты не меньше перенёс — и травм, и отсутствия, и интриг. Просто всё это не тиражировалось так занимательно и так подробно. Останься со мной навсегда. Но и ты не останешься. И этот день придёт. Ты уйдёшь на покой, а я… Стоп. Вот оно, абсолютное горе, вот оно, последнее страдание, вот он, полный вакуум. Ты уйдёшь. И это — мой конец. Дорога пройдена. Всё известно. Я разобралась, всё встало на свои места. Ты уйдёшь.

   Примерно так могла рассуждать Джина, если бы она вообще могла рассуждать. Но её сознание бездействовало, её мозг был мёртв. Её существо было опустошено. Она не чувствовала, не мыслила, не переживала. Не фразой, не мыслью, не чувством, а каким-то первобытным животным образом взвывало в ней видение будущего, в котором Ханнавальда больше не будет, наложенное на отсутствие трансляций по ARD. В отупении сонма предстоящих дней только этот звериный вой да холод лезвия, входящего в место, прикрытое некогда прекрасной грудью, при упоминании в репортажах его фамилии станут единственными признаками того, что агония ещё продолжается. Джина так долго призывала на свою голову его страдание, чтобы только ему самому стало легче! Действительно ли бог внял её молитвам, неимоверное ли воображение Джины уверило её в том, что это произошло, хотела ли она впасть в это состояние, чтобы познать его суть в годину бедствий, а, может, так просто судило провидение — Джина перегорела. Круг замкнулся. Страницы, исписанные по горячим следам, даже больше — в «live», ощущениями роковой ночи, отвлекая Джину на механику стенографии, отвели её от пропасти безумия. Не подвергнутые никакой литературной обработке, они так и остались несомненной высшей истиной, исторгнутой душой; имели ещё и то достоинство, что были начертаны кровью. Джина стала творящей, Ханни — созерцающим. Второй круг замкнулся. Меньший был вложен в больший; между ними была брошена Джина. Её мысль пятимесячной давности о человеке, бредущем в кольце из двух возвышающихся до небес стен, оказалась пророчеством. Более того, он больше не вернётся — эту стену воздвигли перед её носом. Джина оглянулась. Она ещё жива — и четвёртая стена в мгновение ока выросла перед ней. Джина оказалась замурованной. Она устало сползла вниз, смежив веки…

   Так она прозябает и поныне в этом карцере, давно потеряв ориентацию — какая из стен что означает. Обращается с монологами к богу, думая, что он её слышит, как думала когда-то, что её слышал Ханни. Старается предугадать, возведут ли над её головой крышу. Иногда вспоминает, что на земле есть лестницы и случаются землетрясения.

                                                                                      * * *

   А над всем этим парил мудрый бог, впереди у которого была вечность. С лукавой усмешкой он смотрел на Джину, барахтавшуюся в своих страстях и пытавшуюся разобраться в его произволе. Она задала ему неразрешимую задачу — отделить своё от божьего. Но разве он знал, где кончается, если был бесконечен? Она решила измерить необъятное, она дерзила, пришлось её за это наказывать. Бог сделал её самым далёким спутником самых блестящих звёзд и швырял в безбрежных просторах Вселенной от одной звезды к другой, чтобы она лучше поняла, что такое бесконечность. Он вложил в её душу никогда не разрешавшееся стремление, чтобы она лучше поняла, что такое вечность.

   Бог одарил её умом и красотой с одной стороны, родинками на левой щеке, огромным сходством с матерью и рождением в понедельник високосного года с другой, а теперь с любопытством наблюдал, что из этого получается. Ты хотела узнать, что такое бесконечность и что такое мой произвол? Я дарю тебе это. Познай. Твоё страдание станет моим произволом и растянется для тебя на бесконечность. Так ты познакомишься и с одним, и с другим и поймёшь неисповедимость моих путей. За всё нужно платить. За знание такого рода — очень дорого и долго.