Агония. Глава 2

   Джина заговорила в среду, спустившись после «heute-sport» в гостиную. Наталья Леонидовна раскладывала пасьянс.

   — Su, dimmi!

   — Я перегорела. У меня burn out syndrome.

   — Я бы определила это как манию величия.

   — Нет, burn out syndrome.

   — Послушай, но ведь в этом состоянии ничего нельзя делать, а ты хотя бы печатаешь.

   — Он же сделал что-то. Лёг в больницу и описывал там врачам свои ощущения. Вот и я легла в постель. А когда встаю, иду к машинке и описываю свои ощущения.

   — Ты так хочешь походить на него, что на манию величия это всё-таки тянет больше.

   — Ты знаешь, что меня мучит больше всего? Стыд, ужасный стыд. Не за то, что я ошибалась абсолютно во всём. Это тоже, но это… не главное, — Джина говорила с трудом, запинавшись почти на каждом слове, — не главное, нет… Самое главное, то, к чему я постоянно возвращаюсь… нет, к тому тоже, но то ясно, осознанно, умерло и всё. А то, что меня постоянно жжёт, — это… это… нет, я договорю, подожди… Тогда, 18 декабря, я была так счастлива, так безумно счастлива. Меня не было на земле, я парила, и медитация… И я считала, что вместе… Я была так счастлива, и эти сюжеты из рубрики «Echt Sven Hannawald»… Они были даже интереснее, чем просто интервью. Я была счастлива, а на самом деле он ушёл от меня с репортажа в последний раз вчера, 17-го, чтобы уже никогда больше не появиться! Я думала, что в следующем году всё будет, как и в декабре, но не сложилось, не вышло. Он уходил от меня в последний раз, а я была счастлива! И думала, что к Санта Крусу, а на самом деле — к ней. Я была так счастлива, не знала, что это конец, а она уже несколько месяцев носила под сердцем его ребёнка… А я была счастлива, и вот это… Мне стыдно, очень стыдно за то, что я была счастлива. Не по существу, а по глупости, по незнанию.

   — А что ты хотела? Уже тогда испытывать ревность и знать, что репортажей больше не будет? Так было бы лучше?

   — Я не знаю, я ничего не знаю. Если бы тогда стало известно… Может, на сегодня я уже бы притерпелась, и сейчас мне не было бы так больно, — Джина закрыла лицо исхудавшими руками. Слёзы, которым так долго не было выхода, катились по тонким пальцам, по ладоням, по запястьям…

   — Да нет. Мне кажется, раз уж бог судил, чтоб не ведала и блаженствовала, хорошо, что так вышло. Лучше испытать счастье, не ведая, что это всего лишь иллюзия. Увидеть какой-то просвет, который помог тебе жить и скрасил зиму.

   — Но это была всего только бумага, заклеивавшая окно.

   — Джина, я никогда не защищала чересчур рьяные фантазии и бег в них из реального мира. Но если бы тебе пришло в голову пробежать по другим каналам в перерыве между попытками, ты бы и сейчас оставалась в своём стабильном состоянии. В данном случае, сегодня — я за него. Может быть, завтра я изменю своё мнение и скажу, что знание пошло тебе на пользу.

   — Из чего это будет следовать?

   — Но я же и сама ничего не знаю, как и ты! Подожди, в конце концов. Ты сейчас соображать, связывать слова не можешь. Наберись терпения. Хватило на три с половиной года — хватит и ещё на три с половиной месяца.

   — А для чего терпеть?

   — Да чтобы определиться. Что есть ты без него, что есть прыжки без него, что есть ты с Санта Крусом, что есть твоё воображение с прежним Санта Крусом и со Свеном в новом качестве.

   — Я уже определилась достаточно ясно. Всё идеально просто. Итог — ноль.

   — А Санта Крус?

   — Я видела его сегодня. Он грустит. И вспоминаю, что он грустным был и в конце июля, когда я записывала товарищеский матч «Баварии». Просто потому, что он узнал раньше меня.

   — А откуда ты знаешь, что он грустит именно из-за твоего Свена?

   — Он не мой…

   — Да откуда ты всё это знаешь? Полгода назад ты с пеной у рта готова была отстаивать совсем противоположные утверждения, и они оказались ложью. Может, и сегодня то, что ты имеешь, — ложь, а истина где-то посередине. Свет клином не сошёлся на твоём Свене. Намного естественнее предположить, что Санта Крус озабочен начинающимся сезоном и соображает, как бы прожить его без травм.

   — Ты сама себе противоречишь. Если мне милее думать, что Санта Крус грустит из-за Свена, если мне хорошо оттого, что мы с ним едины в этой тоске, я и буду думать именно так. А истина… Слова даны людям для того, чтобы скрывать свои мысли. Сотри косметику, пропаганду, лицемерие, освещение… Что останется? Да и то будет не истиной. Абсолютная истина — там, наверху, после смерти. Там и познаем.

  — Да, кстати, насчёт безмерности твоих страданий, ты определённо накатала что-то высокопарное об их бесконечности. Как же тогда твой постулат о невозможности бесконечного страдания и бесконечного блаженства и притуплении осознания постоянной боли и постоянного счастья?

   — Я и не отрицаю, что когда-нибудь от этого отойду. Но, кроме невозможности бесконечного, существует ещё и возможность очень длительного, длящегося до самой смерти и долгое время после… Почему бог осудил меня на это? Я же ни в чём не виновата… Почему я разлюбила прекрасного Иванишевича, прекрасного Гриньяни?

   — Не разлюбила бы ты прекрасного Горана — рыдала бы сейчас от его ухода в «Senior Tour», с которого трансляции не ведутся, и дежурила бы у «HRT-1», не разлюбила бы прекрасного Джанлуку — терзалась бы от его повторного брака и второго ребёнка.

   Джина устало покачала головой.

   — Нет, я ведь смогла отойти от этого и пять лет, и четыре года назад… Бог вёл меня через всё, чтобы наконец привести к Свену. А его-то я уже никогда не разлюблю. Если бы мне суждено было от него избавиться, я бы избавилась в прошлом году, как это всегда случалось с остальными. Но уже пятый год скоро пойдёт — и ни намёка на возможность избавления, впрочем, я и не хочу. Умереть с его именем на губах — это прекрасно. Сколько бы он горя мне ни принёс, я всё равно буду держаться за мою любовь к нему, испытывать страх от возможности её потерять и не желать потерять.

   — А расположишь в конце всё-таки не ты и не так, как хочешь… Ты мне лучше вот что скажи. За четыре дня ты съела двести граммов хлеба…

   — Ты взвешивала?

   — Интегрировала. Блокадная норма в Ленинграде составляла двести пятьдесят граммов на работавших и сто двадцать пять граммов на иждивенцев. В день.

   — Зимой большое количество энергии тратится на теплоотдачу. Я съела также и кусок шоколада… Немцы меня не хлеба лишают, а зрелищ. Хлеб вторичен, как и бытие. Давай, что ли, в нарды сыграем.

   — Подожди. Карты.

   — Что?

   — Ты не гадала на картах больше пяти лет. Зачем ты их снова вытащила?

   — Я не гадала, когда у меня было достаточно впечатлений. Теперь у меня их нет — и я собираю новые.

   — Не очень хорошо забытые старые. Что ты хочешь найти? Т ы запутаешься в своих мужчинах: ведь в картах всего четыре масти. И, потом, они отражают реальную сторону жизни. Тридцать шесть карт, а ты хочешь спрогнозировать свои ощущения, определённо более многочисленные. Да и то, если они не налгут.

   — Не хочу я ничего прогнозировать, просто время убиваю или отхожу от того, что мне не нравится.

   — А твои французские карты я вообще никогда не любила. Один внешний вид у них чего стоит — облезлые, обшарпанные, оборванные…

   — Я сделаю новые.

   — А что тебе дали эти?

   — У Ханни сердечная любовь. У меня дерево. Ему хорошо. Его любят.

   — А тебя ждут.

   — Я же знаю, кто меня ждёт. Меня ждёт Роман, который мне абсолютно не нужен.

   — Тогда представь, что у Ханни сердечная любовь человека, который ему абсолютно не нужен.

   — Значит, моя. Уже что-то.

   — А, может, ещё чья-то.

   — Значит, он по-прежнему вселюбим, и мне приятно.

   — Послушай. Если предположить, что всё желаемое сбудется, что он тебя встретит, влюбится, увезёт, что ты будешь ждать от него ребёнка, — ты никогда не задумывалась, что после всего этого последует? Он же тебе надоест через два месяца. Ты в нём найдёшь больше недостатков, чем сейчас обнаруживаешь достоинств. Мечта станет явью — и разобьётся элементарно, реально, как чашка. Тебе нужно это разочарование, да ещё отягощённое будущим?

   — Да, нужно, чтобы через это пройти, чтобы это испытать, чтобы получить эти два месяца.

   — И увязнуть в обыденщине. И это только одно. Ты его не вернёшь. Ничем. И это сознание он неизбежно перенесёт на тебя.

   — И будет относиться ко мне с ненавистью? Я не думаю, что он ненавидит другую. Тебе, конечно, приятно изыскивать то, что может меня отвлечь, и излагать версию за версией, да только я понимаю, что каждая из них проваливается по мере поступления.

   — Я бы сейчас твоего Ханни убила бы, разрезала на мелкие кусочки и изжарила бы.

   — Он невкусный. Жира мало, мышцы тренированные. А мне что бы дала?

   — Ничего, раз тебе не нравится. Утка и барашек, конечно, в тысячу раз вкуснее.

   — Так и тебе надо что-то для удовлетворения порыва, а не для сбора урожая.

   — Да. Именно взять и убить.

   Джина прищурила глаза и устремила их куда-то вдаль.

   — Только Копчёный мокрушничать не станет. Не такое у него воспитание.

   Эта копия не уступала оригиналу. Интонация, темп были выдержаны абсолютно идеально, акценты расставлены совершенно, мимика и жесты были бесподобны, настроение — безупречно. Наталья Леонидовна ахнула прежде, чем рассмеялась.

   — Ну ты выдала…

   — Да, я выдала, и я не знаю, что это. Литература, фильм? И что такое литература? Отображение действительности или бегство от неё? Ты скажешь: отображение, а как же тогда фантастика, сказки, мифы, закрученные сюжеты, никогда не существовавшие и без надежды на воспроизведение, эта долбаная любовь, никогда не жившая в ком-либо действительно? Действительность… Отображение действительности или отображение воображения? И всё это распечатывается, воспроизводится на экране, сбрасывается в реальность и становится ею, становится культом и формирует новый образ жизни и новое сознание. Где кончается одно и где начинается другое? Тысячи страниц, километры плёнки — что это такое? Я видела или только представляла, что видела, если всё оказалось обманом? Что первично, что вторично? Если вектор времени раскрутить в прямую из того, чем его сейчас представляет чьё-то воображение, сознание станет первично. Тот, кто об этом говорил, действительно так думал или хотел поставить во главу мира свой разум основой во всём? Я где-то что-то об этом читала. Чем это было — сознанием или бытием? Я не знаю, ты не знаешь, он не знает. Что более реально — мои мысли или твои, если всё это невещественно? Где истина, если он представляет её по-одному, я — по-другому, ты — по-третьему? Кто он, кто я, существуем ли мы на самом деле, и в каком качестве, и чем в основе? Его никогда не было — такого, какого я представляла. Он никому не нужен — такой, какой он существует сейчас. Ах, нет, кому-то нужен. Но не тебе и не мне — собой реальным. Реальность убила воображение, воображение изгоняет реальность, чтобы она оказалась далеко, стала маленькой, слабой и безвредной. Тогда её можно будет уморить голодом, забвением, чтоб она сдохла.

   — Но ты уже отошла от возможности реального воплощения фантазии и пять, и десять лет назад, и желание реального воплощения в тебе умерло, и реальность, как ты утверждаешь, может скоро исчезнуть. Тогда какое тебе дело до реальности? У тебя безграничное воображение — вот и занимайся им и мни, что ты можешь сама определить границы, и прокладывай их. Отдели бытие от сознания, останься в последнем.

   — Отдели бытие от сознания… А подпитка?

   — Подпитка уже некрасивая, старая, немощная и лживая. Плюнь на неё. Санта Крус в тысячу раз красивее, в этом, надеюсь, ты не сомневаешься?

   — Я не сомневалась в этом никогда. Ты будешь играть в нарды или нет? Доктор Тотти уже пришёл.

   Джина снова уселась в кресло, с которого вскочила в начале своего монолога, но игра не клеилась: мысли обеих женщин витали слишком далеко, Джина была так слаба, что закрыла нарды после третьего кона.

   — Я всё-таки возвращу тебя на землю. Можешь воображать своего Ханни гестаповцем, если хочешь, но для этого тебе надо выйти хотя бы на блокадную норму в смысле хлеба.

   — А я часто хотела обрядить его для очередной фотосессии в гестаповскую форму, а он всё отказывался.

   — От твоего Ханни всем одни неприятности. Алекс так заинтригован таинственностью твоего состояния, что забыл о том, что наплёл когда-то Лолите, и о Зое. Она мне об этом уже выболтала.

   — О моей таинственности?

   — О своей постели. Она вращается вокруг земного.

   — А ты по-прежнему хочешь его убить?

   — Да, и представь, что моё желание не менее сильное, чем твоё. Почему же именно твоё должно быть удовлетворено? И почему какое-либо из них должно быть удовлетворено? В результате пустота. Зачем же богу это позволять?

   — Позволил же он с одной…

   — А ты уверена, что он наградил её… и его? А если наказал?

   — За мои страдания? И за твою невозможность разрезать его на кусочки? Я бы с удовольствием приняла бы наказание… вместе с ним… за что-то… Хороша кара, ничего не скажешь. Видеть его каждый день…

   — Его злую физиономию, на которой написано второе невозвращение.

   — Кормить его обедом…

   — С последующим запуском тарелки в твою голову, если он будет пережарен. И вообще… Я вас, доктор Тотти, не узнаю. Где твоё воображение, которым ты занималась всю свою сознательную и несознательную жизнь? Представляй что угодно: что он зачал его в пьяном угаре, что он по-прежнему обожает Санта Круса, а Надин — такая же ширма, как и Суска, — тем более, что прецеденты уже были. Она настояла, потому что хотела, и выбрала момент, когда с ним можно было сделать всё что угодно, или попросту ему захотелось, чтобы от него что-то осталось. Всё равно Санта Крус — красивейший во Вселенной. Уж в этом-то ты убеждена. А что происходит на самом деле — кто знает? Алекс видел тебя каждый день и гораздо больше, чем ты — Ханни, а что он узнал? Так фантазируй и катайся, как сыр в масле, а не ори, как ведьма на костре. Фантазируй, что он вернётся. Это тянулось с 2003, и никто ничего не знал. Продли эти три с половиной года ещё на год, на пять, на десять, на «Senior Tour». Воображай, что он на самом деле хуже. Может, он и Югославию не любит, а обожает Америку и Англию.

   — Не любит он Америку, но вовсе не из-за Югославии, а потому, что он там закончил свою карьеру. И индивидуального золота на Олимпиаде не взял. А моё воображение убито. В этом ужас. Контраст, который являет моя теперешняя жизнь по сравнению с прошлой, — до какой силы противопоставления он может дойти? Измеряется ли он двойной величиной моих бывших радостей, если (+) просто поменялся на (-)? А если (-) окажется бо’льшим, тогда неизвестно, где это кончится. И этот контраст может усугубляться и невесть как, и невесть сколько, и невесть до какой величины.

   — Да не воображение убито, а реальность! То, что тебя так пленило в конце 2002-начале 2003 года, уже три с половиной года не существует: ни этой безгрешной (впрочем, только на первый взгляд) физиономии, ни этих великолепных прыжков. Он — тот, прошлый — живёт только в твоей душе. Не потому ли ты так инфантильна, что слишком реальны твои фантазии в твоём собственном сознании? Ты не любишь золото и бриллианты — тебе достаточно посмотреть на них по «Noello sat», ты не любишь есть, одеваться, накладывать косметику, быть в центре внимания. Ты не любишь секс и мужчин; женщин; людей вообще. Ты переживаешь всё это, в тысячу раз более искромётное, в своих иллюзиях. На что тебе какая-то обыденная, серая, склочная жизнь? Ты никогда ею не интересовалась. Так принимай и его жизнь за мистификацию.

   Лишь когда пройдёт достаточно времени, лишь иногда под влиянием этого удаления от реалий, по срокам, по бегу в мечту Джина станет думать: а не было ли всё то, что происходило со Свеном в течение трёх последних лет, такой же фикцией, какою она воспринимала свою собственную действительность, не были ли события, о которых вещал Терехов в так больно ранившем её репортаже, некой мнимой, несуществующей величиной или существующей так далеко, что она не могла на самом деле достать Джину, не могла произвести такие чудовищные опустошения в её мозгу? Ведь ещё тогда, 5 августа 2006 года, Джина говорила: «Так не бывает. Так просто не может быть. Это невозможно». И, чем дольше и дольше она будет думать об этом, тем всё дальше, всё нереальней, всё призрачней, всё более безболезненным и скорее преходящим будет представляться ей тот день. Справится ли она с этим или нет, Джина так и не узнает, но, подобно всем своим иллюзиям, станет воспринимать его жизнь, его уход и его семью как незаконченный, незавершённый сюжет, и самой могущественной, самой определяющей, самой судьбоносной силой, могущей вывести его в какую угодно (Джине, естественно, угодно) сторону, будет опять-таки звезда красоты Санта Круса.

   Лишь изредка и не в ближайшем будущем Джина станет думать так, но тогда всё разворачивало её снова и снова на свою боль.

   — Мистификация, мистификация… Мистификация — это не он, мистификация — это я. Ребёнок — это не главное. Кем я была? Собранием сочинений, своих иллюзий. Сенна их не разрушал — он только разбился. Иванишевич их не разрушал — он только ушёл из спорта. А Ханни прошёлся по ним полыхающим огнём и выжег полностью. Я опустошена. И это рождает ещё одно отчаяние. Ведь у бога были целых две возможности защитить меня от этого. Или Ханни бы оставался в своём стабильном состоянии (Джина ныне была уверена в своём счастье в первой половине года, и, как смехотворно и жалко ни выглядело, оно действительно было счастьем по сравнению с тем, в чём она находилась сейчас и ещё долго будет пребывать), и я по-прежнему бы парила в небесах, была бы самой собой, или бог бы вымел из меня эту любовь до того рокового дня. Я схожу с ума при мысли о том, что и то, и другое было возможным, естественным, разумевшимся, и ни то, ни другое так и не свершилось. Зачем, зачем, зачем я понадобилась богу такая, на этом срыве, на этом разломе? Почему, почему именно я? Я не знаю за собой прегрешений. Если они есть, пусть бог покажет мне их, тогда я успокоюсь хотя бы тем, что это справедливо. Почему я невиновна?

   И долгие, долгие месяцы после Джина шаталась в этих вопросах, и мрачные дебри их неразрешимости мучили её не меньше, чем боль женщины. Ханни не просто родил ребёнка и обрёк Джину на ревность и терзания несопричастия и отторженности. Он разрушил её сущность. Джине предстояли бесконечные плутания в лабиринтах своего воображения; иногда ей будет казаться, что фантазия снова стала подвластна ей, иногда она почти полностью будет уходить в неё, но эти крохотные островки спасти её уже не смогут, потому что затеряются в океанах потерь. Ханни обрёк её на то, что она не заслужила, бог это позволил, именно такой она понадобилась богу, как будто до этого была невесть как счастлива, благополучна и незаслуженно одарена всеми милостями всевышнего. Именно она, и, хуже всего, невиноватая! Это было несправедливо. Лучше бы он её убил. Дело бога было неправедно.

   — Это несправедливо! Лучше бы он меня убил! Дело бога неправедно! Это опровергает природу, это нарушает порядок вещей, это не провидение! — рыдала Джина.

   Ханни разрушил её мечты; на смену им пришли мысли. И, как раньше она взахлёб предавалась мечтам, теперь она навзрыд предавалась мыслям. И, как раньше в фантазиях сплетались любовь и ненависть, но любовь побеждала, теперь в уме схлёстывались надежда и отчаяние, но побеждало последнее. Женись Горан сейчас, роди он ребёнка — какое впечатление это бы на неё произвело? Да ровно никакого. Она бы развела себя с ним — и всё. Женись Ханни до, роди он ребёнка после — и всё бы утряслось. Но она не разлюбила, бог ей это не дал, бог её забыл, Ханни был против неё, судьба ополчилась на неё, и даже время изменило ей.

   «Я невиновна, я невиновна. Лучше бы я была повинна в чём-то! Укажи мне это, скажи за что — ведь я не знаю!» — и долго ещё рассудок будет противоречить себе самому, и долго она будет безуспешно пытаться собрать разбитое вдребезги, и части этого всё же сможет сложить, приложить друг к другу, но трещины между ними будут кровоточить непрестанно.

   Пушкин и Лермонтов, Пастернак и Вознесенский, Данте и Гёте множили её беды. Печален страсти мёртвый след… Как та звезда, он был далёк… Неотвратим конец пути… Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу… Входящие, оставьте упованья… Тебе ль не быть с собой в разладе…

   За что?

   — Всё несправедливо на белом свете, всё несправедливо, — бормотала Джина. — Ты только подумай: он должен был пестовать в своей жене равнодушие к своей собственной персоне, только так он получал здорового ребёнка. Что бы было, будь на её месте я? Что бы получилось, если бы мне суждено было протащить через себя его второе невозвращение, повторный уход, его стрессы? Да ничего, у меня бы просто был выкидыш. Она прошла естественный отбор — не я. Такие, как я, не должны жить в этом мире. Таких, как я, нужно изолировать. Не опрокидывать на землю — я всё равно буду мешать. Другие будут ходить и натыкаться на меня — я буду мешать и в этом случае. Изолировать, выводить за ограду и расстреливать.

   — Может быть, на её месте ты поступила бы так же. Защищала бы реальное, безразличная к чужому предполагаемому, предполагаемому без особых надежд, без всякого основания, однажды уже несвершившемуся и, скорее всего, обречённому в будущем.

   — Нет, я так не смогла бы. Я не смогла бы защищать действительность, пусть и дорогую мне, принеся в жертву или просто испытав равнодушие к чужим желаниям, стремлениям и надеждам, хоть бы и само небо оставалось к ним глухо. Не я, не я, я оставляю это другим, пусть другие творят это, раз могут. Она оправдывала свои действия тем, что они, в конце концов, относятся и к нему. Она защищала ставшее своим, наплевав на того, который ей это дал. Пусть разбирается сам, что ему нужно было более, пусть сам выбирает из двух зол кажущееся меньшим для него. Для меня же и одно, и другое одинаково чудовищны.

   — Если совершить экскурс в историю, можно будет отыскать и нечто ещё более отвратительное. Некогда так интересовавшие тебя Меровинги приносили в жертву своих отпрысков, венчавшись вторым браком, так как их новоявленные жёнушки, обеспечивая власть и земли своим собственным чадам, начинали травить детей от первой супруги.

   — Да, это одно зло. Оно породило другое, когда представительниц слабого пола стали поскорее спроваживать в монастырь.

   — И второе зло, взгромождённое на первое, не принесло блага, так как династия всё равно была низринута в… В каком году это было?

   — В 751 Хильдерик lll был свергнут.

   — И кто пришёл ему на смену? Ахонен?

   — Нет, всего лишь Карл Великий. Правда, Хильдерик был низложен его папашкой Пипином Коротким, но, как это часто бывает, династия была названа Каролингами по промежуточному звену.

   — Даа… Мир, бесспорно, был сотворён не для тебя.

   — Фу, не цитируй затхлых английских романтиков.

   — Предложи более интересное.

   — Я не жила в этом мире — здесь я ничего и не заслужила. Слова принадлежат Джине и содержат гораздо больше, чем стишки какого-то Байрона. Есть и сюжет, и логика развития, и теория воздаяния, и философское осмысление, и развязка.