Агония. Глава 4

   Психические болезни, как правило, заразны. Свен в сознании Джины мерил шагами пол своей комнаты, Джина шаталась по своей собственной, а внизу её мать так же нервно ходила по паркету гостиной. В декабре 2005 Джина старалась влезть в шкуру Свена, учитывая возможность разного инкубационного периода, в августе 2006 Наталья Леонидовна старалась проникнуть вглубь ощущений Джины.

   Скелет не представлял загадок: повторный уход, подруга с ребёнком, провал медитации, отсутствие трансляций, расхождение реалий с иллюзиями, полный переворот в привычном укладе мыслей и, как следствие, полный переворот в привычном укладе жизни. Не рассматривая пока сухожилия и мышцы, Наталья Леонидовна занялась скелетом. Всё было взаимосвязано и очень болезненно. Надо было найти нечто явное, свидетельствовавшее о перемене к лучшему. На настроение Джины нечего было полагаться: оно могло меняться мгновенно. Периодически возобновлявшийся стук машинки мог сопутствовать периодически возобновлявшимся рыданиям; всё это перемешивалось с постоянным курением. Разговоры с Джиной тоже ничего существенного не принесли. Мать пыталась каждый раз отталкиваться от разного настроения, идти в разных направлениях, рассматривать ситуацию с разных точек зрения, выдвигать разные версии, порой прямо противоположные. Она хотела растормошить Джину, хорошенько её встряхнуть — не для того, чтобы определить главную боль и главные сомнения: они были известны. Ей надо было знать, достаточно ли осталось в дочери жизни и возможности сопротивления негативу. Di buone intenzioni sono lastricate le vie dell’inferno. Наталья Леонидовна запуталась в своём собственном сознании, как оно само запуталось в своих произведениях. Жизнь Джины, душа Джины, сознание Джины, любовь Джины являли собой такие непроходимые джунгли, по сравнению с которыми Гордиев узел казался незатейливой головоломкой для дошколят. Надо было отталкиваться от чего-то более надёжного. Мать сделала выбор: телевизор. В первые дни после знаменитой субботы телевизор Джина почти не смотрела. Это было понятно: она была ослеплена и оглушена. Поэтому теперь звуки, доносившиеся из комнаты Джины: голос диктора программы «Время», какая-нибудь музыкальная фраза, фрагмент теннисного матча — были воистину алмазами. Медленно-медленно Джина выбиралась-таки из-под обломков своих бывших обителей. «Но это поверхностное, — размышляла Наталья Леонидовна. — Она взирает на то, что прибивается к её берегу, безучастно и равнодушно. Нужно взаимодействие, нужна активная реакция. И здесь могут быть три варианта:

   1) Джина прибавит громкость на какой-нибудь новой, обязательно НОВОЙ песне;
   2) Джина включит видео — всё равно что, кроме Свена и Санта Круса;
   3) Джина что-нибудь запишет на видео — всё равно что, кроме Санта Круса и Свена».

   И вот несколько дней назад первое наконец-то свершилось. Джина прибавила громкость, услышав новую песню. Это была глупейшая «Cha Cha» какого-то Чело. «Hey, muchacha, give me your Cha Cha» — что-то вроде перепева «Mambo №5», тем не менее, она была драгоценна, потому что лёд тронулся. Со вторым вариантом вышел практически полный провал. До сих пор хотелось содрогнуться, припомнив эту холодную улыбку Джины, взиравшей на свои сокровища. Мать ждала третьего пункта, преисполнившись ангельского терпения; она была мать. Устремив глаза на полуприкрытую дверь комнаты Джины, она ждала. Шёл вечер пятницы. Приглушённое бормотание телевизора неожиданно прорезалось оглушительным «There is a house in New Orleans», песня отыграла, и — свершилось! — спустя полминуты вновь донеслись последние аккорды. Джина отматывала кассету! Джина записывала! Джина вернулась! Обезумев от радости, но постаравшись придать себе более-менее невозмутимый вид, Наталья Леонидовна бросилась наверх.

   — Как поживает Новый Орлеан?

   — В прошлом году было, конечно, интереснее, особенно когда трупы этих подонков плавали в воде как дерьмо. Видяшник барахлит, бляха-муха, — недовольно ответствовала Джина, убирая кассету в тумбу.

   Мать огляделась. Письменный стол был завален бумагой. В машинке торчал листок.

   — «Ты проснёшься. Вы встретитесь. Солнце взойдёт. Это будет». Это стихи?

   — Стишки.

       Чья земля под твоими ногами от счастья цветёт?
       Где асфальт потеплел от теней твоего силуэта?
       Восемь лет — это миг, а сто двадцать минут не пройдёт,
       Не исчезнет, как «Strawberry Fields», как испанское лето.

         Чью-то землю шутя приручил, воду сделал вином.
         Чей-то воздух поёт, зная: им твои лёгкие дышат.
         Ты проснёшься сейчас, ты свой взгляд остановишь на ком?
         Кто пожмёт твою руку, кто голос волшебный услышит?

       Как мне стать светлой песней твоей неземной красоты
       Или солнца лучом, что тебя на рассвете разбудит?
       Существую я здесь, но живу только там, где есть ты.
       Ты проснёшься. Мы встретимся. Солнце взойдёт. Это будет.

   Конец цитаты. Писано рукой Джины во время чемпионата мира по футболу 1986 года. Посвящено, само собой, Тарантини, которого тогда не было в сборной уже четыре года. Четвёртый год нам нет житья от этих фрицев…

   — Неожиданно длинная строка…

   — Скорее, мелодичная проза.

   — Восемь лет?

   — С 1978 до 1986. С первого Кубка до пока последнего.

   — Сто двадцать минут?

   — Финал в 1978 с двумя дополнительными таймами.

   — «Strawberry Fields» — понятно: песня «Beatles». Испанское лето?

   — Чемпионат мира 1982 года в Испании.

   — Я совсем не знаю твоих стихов, кроме пожеланий всяческих мерзостей подонку Бушу, относящихся, впрочем, к тому, позапрошлому.

   — Актуально как никогда. Бушей в Америке навалом и все отвратные.

   — Послушай, но ведь ты написала «мы встретимся».

   Джина, ещё не поднявшись с корточек, сидела у тумбы, смотрела на мать лукавым взглядом и покачивала зажатой в правой руке видеокассетой.

   — Это как раз-таки сейчас и неактуально. Вы встретитесь. Вы. Они, — и Джина бросила кассету на постель, а потом, поднявшись, переплела пальцы и вытянула руки вперёд, ладонями наружу. «Вы встретитесь» и воспоминания о коже Марио овеяли её забытыми снами. Она гладила щеку плечом и плечо — своими губами, испытывая, наверное, первое удовольствие за последние две недели. Спокойствие на минуту умиротворило её. Вытянув руки вверх, она закинула их за голову, прогнулась и разжала пальцы.

   — «Flings». Что это такое? — мать крутила в руках кассету, брошенную Джиной.

   — Ааа… Гей-порнушка и, кстати, классная: натура красивая. Ну ладно. Я за чаем.

   «Джина записывает. Она отходит. Слава те, господи», — с просветлённым ликом думала Наталья Леонидовна, машинально перебирая бумаги на столе. «Сотру в порошок… Место, где свет… Желанны, как твои губы… Вы встретитесь… встретитесь… встретитесь…»

   Внизу Джина заорала: «There is a pump in N ew Orleans…» Мать оставила бумаги и спускалась по лестнице навстречу нёсшейся с чашкой в руках дочери. Успокоенная своим открытием, она не могла избавиться от какого-то червячка сомнения, поселившегося в сердце, казалось, совсем недавно. Словно волосам Джины надо было пролететь по плечам матери, чтобы определить эту озабоченность, и, когда её грива скрылась за дверью, Наталья Леонидовна закусила губу и села на первую же ступеньку, обхватив рукой столбик. Слова, выплеснутые на бумагу, и более всего «вы встретитесь» озарили её. Настоящая Джина любила настоящего Свена, но придуманный Марио в её воображении любил придуманного Свена больше, чем Джина любила настоящего. Джина обожала придуманного Марио больше, чем Свена — и настоящего, и придуманного; она желала Марио только счастья и возможности продолжения в прелестной незавершённости своих сюжетов; его воображаемое счастье было для неё дороже её собственного, а настоящий Свен своей банальной шлюхой, своим дерьмовым писюком и своей гадостной ориентацией лишал её воображение свободы многовариантности и, самое главное, глубоко и больно ранил Марио. Если бы этот удар нанесла ей чужая рука, а не человек, горести которого она принимала так близко к сердцу! Да это и не могла быть чужая рука. Разве она подпустила бы к себе чужую руку? Только Свен, единственный, только он и мог сделать это. И, взлетев наверх едва ли не быстрее, чем Джина, Наталья Леонидовна выпалила всё, что пришло ей в голову.

   — Я вот о чём думаю. А не окажется ли Санта Крус таким же, не устроит ли и он такую же подлянку? — вяло протянула Джина, следя за дымком сигареты. — Что же тогда? Полный отход? По всем направлениям? Отринуть факты… Закрыть на них глаза… Зачем Терехов сказал это? Где он это выкопал? Он мог бы просто промолчать — и я продолжала бы плыть в своих океанах…

   — Ты всё равно узнала бы. Рано или поздно — какая разница… Уж лучше раньше.

   — Лучше позже. Да и потом — как? Мне же открыли этот сайт www.fis-ski.com. Там ничего не было. А в поисковых системах я не разбираюсь.

   — А трансляции? Ты думаешь, что в начале зимнего сезона по ARD ничего не скажут?

   — Если только эти трансляции останутся, в чём я весьма сильно сомневаюсь. И потом — если только скажут и не покажут — откуда мне знать, что именно произошло? Я же не знаю языка…

   — Так или иначе — всё равно бы узнала. Уж бог так судил… Ты лучше ответь: не затеяла ли ты свою последнюю игру с e-mail’ами в безумной надежде переориентировать Свена?

   — Да нет, не было у меня этого в мыслях.

   — Но ты писала, открыв новый e-mail: mariomancini@rambler.ru.

   — Скорее, чтобы скрыть себя, а не открыть для Свена Марио. «Уж бог так судил». Так если он рассудит, Свен переориентируется и без моей помощи. Снова развить старую фантазию — Свена, обретающего себя и предающегося в руки Марио, — будет трудно, очень трудно. Нужно время, чтобы утихла боль, чтобы то, что режет, затупилось, чтобы я сама отошла и от этих новостей, и от этой усталости, и от этой опустошённости. Но уже что-то меняется: ведь не реву я сегодня так, как вчера. Ведь смогла же я, пусть на бумаге, а не в полёте, нарисовать эту свечу, зажигаемую дыханием Марио. Это только начало, исходная позиция, но хоть это у меня снова есть. Нужно время, нужна суета и нужна возможность постепенного забытья в ней. Нужно время, чтобы, отдалив случившееся, элементарным оптическим обманом уменьшить его значимость. Я смогу, мама?

   — Если Санта Крус перестанет грустить. Но где же твоя прекрасная грудь?

   — А, обрюхатили бы меня раза два, и родила бы я каких-нибудь ублюдков — всё равно ничего бы не осталось. А так её разобрали по частям Сенна, Иванишевич и Ханнавальд. Прекрасная компания.

   В этот день Джина не ревела и на рассвете, раскладывая карты на Свена, не сжималась ни от ревности, ни от злобы.

   «Как странно, — думала она на следующий день, оторвавшись от машинки. — Ферреро в четвертьфинале обыграл Надаля 7: 6, 7: 6. Когда это было в последний раз? Да вообще такого никогда не было. Стоило мне приняться воссоздавать на бумаге любовь Марио и Филиппа, окунуться опять в 2002 год, встать за вашими спинами у окна — и нынешняя боль отошла от меня. Свен не пытает меня теперь, не душит своей реальностью. Я плыву в прежней сказке. Как легко и невыразимо прекрасно без тебя! Может, именно здесь и пролегает граница между рукой бога и моей свободной волей? Вернись к прошлым очарованиям — и они захватят тебя и понесут, как встарь. Сумей просидеть полчаса без сигареты и без телевизора — и волшебство твоей фантазии сметёт нынешние беды. Останься с теми мечтами, с 2002 годом навсегда — и мрак рассеется. Пусть Свен остаётся со своей бедой и предлагает кому угодно лечить его — какое мне дело до этого, если я всё ещё глажу и глажу себя по щеке. Моя свободная воля освобождает меня на этот миг — я теперь Марио и Филипп в ожидании свершения. Жаль, что через несколько часов 2002 год вступит в декабрь. Придётся пройти через это, но, может, когда-нибудь я играючи смогу перескакивать в желанные приделы!»

   Наталья Леонидовна торжествовала. Джина записывала победный марш Ферреро, впрочем, особо не надеявшись, что он завершится таким же победным финалом с Роддиком, и ждала очередную игру «Баварии», да поругивала барахливший видяшник. Это была её реальная жизнь. Такую мелочь, как просьбы Романа и интерес Алекса, она не рассматривала и абсолютно не интересовалась испытующим взглядом Лолиты, усиленно соображавшей, что происходит с дочерью хозяйки и чему посвящено растущее количество испечатанной бумаги на письменном столе.

   В первой воображаемой жизни Джина давным-давно закончила свою книгу «Заложница» и запустила её (конечно, временно) в интернет. Книгу с таким же успехом можно было окрестить «Псишкой» или «Окурком» — куда девалось романтическое «Под чужой звездой», что предназначалось памяти о Тарантини, Сенне и Иванишевиче, да так и заглохло незавершённым в дебрях мрачного рассудка! Вскорости сей грандиозный опус выдрали из интернета и издали по старинке в привычном виде. В библиотеке замка Джины она заняла своё место между Достоевским и Толстым, и тут началось самое интересное.

   К Джине приехала группа журналистов с «EuroNews» снимать сюжет для программы «Le mag» о «Заложнице». Это же так интересно! Джина, занимавшаяся шоколадом, тряпками и смазливыми мальчишками, написала нечто из ряда вон выходящее! В начале сего сюжета Иванишевич бросил как бы походя: «В своём фильме она изобразила одну тысячную того, что представляла; в книге описала одну сотую того, о чём думала, но если когда-нибудь там (здесь Горан устремил гордый взгляд в небо) кому-нибудь удастся снять в масштабе 1: 1 все извивы её сознания и явить это остальным, то Свен будет горько оплакивать то, что ему было предназначено и что он так глупо отверг». — «Что же это может быть?» — «Спросите у Гриньяни».

   (Гриньяни, который лет пять тому назад попросил Джину придумать несколько строк для его будущих композиций, услышал от Джины примерно следующее: «Оставь её в покое: ты потерял её раньше, чем она тебя нашла. Не кори её за измену: она никогда тебе не принадлежала. Не пытайся сделать её благополучной: она вообще не живёт на земле, изначально предназначенная раю с адом, но и после смерти не ищи её ни там, ни там: она будет в своих обителях. Оставь её, ибо, даже пребывая в твоих объятиях, она будет отдана своим мечтам. Войди в лабиринт её иллюзий — только тогда ты обретёшь её…»)

   После вступления шло само интервью:

   — Ваша книга посвящена психологическому анализу почти целиком. Вы намеренно отказались от замысловатого сюжета?

   — Сюжет имеет большое значение только в сериалах. Возьмите линию Анны Карениной — после того, как её любовь осуществилась, и она, и Вронский шли не по событиям, а по своим собственным чувствам и взаимоотношениям. Райский в «Обрыве» занимается тем же. Просто не было нужды толкать главную героиню через романы с Алексом, Романом или с кем-нибудь ещё, когда она интересовалась только телевизором и далёкими звёздами и ориентировалась в своих фантазиях лучше, чем в реальности. Сама жизнь была для неё схематичной. Впихнув её в мелодраму, я бы слукавила.

   — Продолжая тему анализа — вы шли по стопам Достоевского?

   — Мой анализ проходит на срезе эмоционального восприятия и эмоционального выражения. Мы с Достоевским сходимся в общем, но расходимся в частностях, а это одно из самых серьёзных расхождений. Впрочем, эта мысль принадлежит не мне, а Толстому.

   — Вам не приходит в голову, что ваши фантазии могут оскорбить действующих лиц в их реальной жизни?

   — Марк Антоний становился на колени перед Клеопатрой в одноимённом фильме в то время, когда Египет был римской колонией. В «Гладиаторе» можно услышать «Рим был основан как республика». Выдра Мадонна изображает Эвиту Перон. Кто будет отвечать за всю эту брехню? Каждый мыслит в меру своей глупости, если нет воображения. Если Свена оскорбят мои фантазии, он может подать в суд иск за моральный ущерб.

   — Учитывая политические выпады, вам трудно будет рассчитывать на возможность перевода с последующей публикацией в Европе…

   — Я этого не жду, кроме того, хорошо осведомлена об истории с Ханке. Я на его стороне — мне этого достаточно.

   — Вы знаете, что имел в виду Иванишевич, посоветовав Свену обратиться к Гриньяни?

   — Да.

   — И вы об этом не скажете?

   — Джанлука может вспомнить о тайне исповеди.

   Рядом с Джиной сидели её верные оруженосцы. Надменность красавца Филиппа говорила о его полном равнодушии и презрении к Ханни; Марио же, который любил его, был задумчив и рассеян. Конец интервью получился смазанным, поскольку на экране телевизора появился Вилле Вало с «Solitary Man», и Джина развернулась от докучливых корреспондентов.

   — Книга «Заложница» вышла в России на прошлой неделе…

   А после этого на очередном теннисном турнире Джина стояла с рукой Санта Круса на великолепном изгибе своей талии в компании Ферреро и Мойи, тащила ремень из джинсов Ферреро, который обвивал им знаменитые 56 см, пытавшись определить размер Джининых горестей, а Джина отходила от него, очарованного и возбуждённого, под руку с Санта Крусом к той ложе, где Филипп, развалившись под летним солнцем, покорял всех своим обнажённым торсом. Марио сидел рядом, по-прежнему грустный и отрешённый.

   — А почему Марио не загорает? — спросила Надин у Свена, который за десять минут до этого с ужасом наблюдал расширявшуюся пропасть между своим прошлым и настоящим. И время, и ощущения — всё работало против него. Полёт орла превратился в окапывание садовых деревьев, победные вскрики — в постельные вздохи, гимн на подиуме — в колыбельную. Он с горечью думал о том, что же он сейчас представляет, и не представлял того, чем он будет через год или два. Не обретая, но и не теряя, без побед, но и без срывов, без отличной формы, но и без её отсутствия, без подиумов, но и без депрессий. Минус на минус — это плюс, по крайней мере — ноль. Прожил же он два с половиной года без, проживёт и ещё двадцать, и дважды двадцать. А кому это нужно — да кто-то подберёт, хотя бы Надин. Родить ещё ребёнка. Устроиться на работу. Зарабатывать деньги. Окапывать сад. А вернуться… Так куда возвращаться? Некуда. Всё рухнуло. Стоило вытащить только один кирпич — и всё рухнуло. И этим кирпичом был он. Он всё равно успокоится. Когда-нибудь обязательно, полностью успокоится. Он уже не в депрессии. Ему хорошо, очень хорошо. Всё ясно и спокойно. Он когда-то умел летать. Он знал, что это не навсегда. Это ушло. Это предусматривалось. Всё нормально. А то, что ему сейчас хочется взять тарелку и запустить ею в своё отражение в зеркале, — так каждому, наверное, иногда хочется. Он загнан, забит, забыт? Так он отдохнёт. У него всё есть. Ему ничего не надо. Он доволен. Он очень, очень доволен и даже счастлив. И ему на всё плевать. Его не интересует решительно ничего. И, болтая ложкой в тарелке, которую не запустил-таки в зеркало, он увидел по телевизору Джину, дававшую интервью по поводу выхода в России своей книги. Ещё не понимая, что на самом деле это значит, он переключил каналы и попал на Джину, пускавшую струю сигаретного дыма в лицо Ферреро, а затем в компании с Роке отправлявшуюся к Марио и Филиппу, развалившемуся в кресле.

   — Миссис Иванишевич…

   — Нет, синьора Монини, уже разведена, — болтали комментаторы.

   — А почему Марио не загорает?

   — У него слишком белая кожа. Он обгорит, — пробормотал Свен. Джина написала книгу! Она разведена! Она кокетничает с Ферреро! Роке с нею! Филипп равнодушен! Марио грустит! И волна воспоминаний захлестнула мозг Свена. Весна 2003 года. Он с Роке на фотосессии на каких-то островах, куда их отвезла взбалмошная Джина. Они валяются на пляже после съёмок. Джина лежит посередине. Она берёт правую руку Свена и кладёт её на свой живот, потом — левую руку Санта Круса и вкладывает её в руку Свена. Гладкий живот выскальзывает из-под его руки. Джина уходит. Свен поворачивает голову и смотрит на Роке. Роке смотрит на него и улыбается.

   — Ты поедешь к Джине? Она нас приглашает.

   — Угу. С тобой.

   Конец сезона смазан, но Свена это не волнует. Такое уже случалось. Несколько лет тому назад его даже хотели списать и исключить из основного состава. Он поедет к Джине на недельку и отдохнёт. Вместе с Санта Крусом и её мальчиками. Потом пригласит Джину куда-нибудь в горы. Тоже на недельку. А потом вернётся к тренировкам. И всё будет хорошо.

   И они едут. К Джине, которая, кажется, создана лишь для того, чтобы доставлять удовольствие тем, кого любит. И всё в её доме, от закуски до «Феррари», существует лишь для того, чтобы Свен купался в наслаждении безмятежностью, комфортом, легкомыслием и любовью. Марио сразу подпадает под власть огромных голубых очей, краснеет как девчонка, но идёт вперёд как парень. Он гасит своими губами последние искры сознания и целомудрия, он целует Свена в шею, запрокидывает его голову и скользит руками по его плечам, спускаясь к соскам. Свен и Марио, Филипп и Роке, Марио и Филипп, Свен и Филипп, Марио и Роке, или они давно уже вместе? Он творит с ними чёрт знает что, и они творят с ним чёрт знает что, и никто уже ничего не знает и не помнит, кроме поцелуев, ласк и оргазмов. Постель. Завтрак. Постель. «Феррари». Постель. Бассейн. Постель. Обед. Постель. Гостиная. «Funeral Of Hearts». Шлягер сезона. Песня десятилетия. He was a fire, restless and wild. Джина счастлива. Какая она красивая. Постель. Я всё-таки увезу её на недельку.

   — Heil, Анджело!

   — Ты что, немецкий начала учить?

   — Ja, ja, naturlich.

   — А я когда-то учил русский. Я же из восточной Германии. Только мало что помню.

   Он увёз-таки её в крохотный коттедж в горах. Вечером она жарила картошку, а он целовал её в шею сзади, как его — Марио, даже интереснее: у неё такая длинная шея! Теперь её голова лежала на животе Свена. Тикали часы, приближая миг разлуки. Он уходил к полётам в поднебесье, она — к своим мальчикам, открытому чемпионату Франции, чему-то ещё. Но расставанье не было страшным. Они будут перезваниваться, они встретятся опять, и всё повторится. Он будет дарить ей свои победы, а она ему — эту множественную любовь и поклонение. Так же, как все. И это его устраивало. И это ему нравилось. Они обязательно встретятся ещё. Обязательно. И он звонил. И они встречались. Ферреро выиграл French Open. Они встречались. Прошла летняя сессия. Они встречались. Джина напала на клипы «HIM» по «ONYX.tv». Они встречались. Начался зимний сезон. Они встречались. Форма не приходила. Они встречались. Победы уходили. Они встречались. Пошли разговоры о том, что этот сезон для Ханнавальда последний, и, провалив квалификацию в Америке, он приехал к ней домой и первый раз спросил: «А что теперь?» Но Джина не была бы Джиной, если бы у неё не было ответа на этот вопрос. Для начала она привела ему пример Горана Иванишевича и его выигранный наперекор всему Уимблдон. Потом поведала историю об одной одинокой, несчастной и навеки потерянной судьбе, — нет, не свою собственную, а историю другой, реально существовавшей личности — чтобы он понял: на земле существуют и другие, более страшные драмы. В заключении шла шутка о том, что Горан в последнем турнире умудрился проиграть в одной тридцать второй финала, то есть занял место где-то посередине между 33-им и 64-м, а это намного хуже, чем его, Ханнавальда, текущее 33-е и последующий отъезд. Свен слушал, внимал и соглашался. Он готов был верить всему, что предполагало бы продолжение и улучшение, потому что Джина в это верила, а Джина не просто пухлые губы на гордой голове в обрамлении прекрасной гривы, не просто мраморные кисти, переходящие в тонкие (одиннадцать см) запястья, нет! Одно из них ещё десять лет тому назад украсил шрам от ножа. Джина знала, что это такое — не видеть выхода, а потом обретать его. И он обретёт, только побудет у неё немножко, с нею и с её мальчиками, а потом… Потом всё будет нормально. Джина — умница, она найдёт, она должна, если любит. И Джина искала и, возможно, нашла бы, если бы не мама Свена с его Суской, которые всё громче и взволнованнее выражали по телефону своё недоумение по поводу того, что Свен пропадает в неведомых далях и не возвращается домой, не думает о тренировках, а погрязает в слишком лёгкой, слишком много предлагающей и слишком распущенной жизни, абсолютно чуждой ему самому и его близким. «Ну что ты кипятишься? У меня курс реабилитации заодно с отдыхом. Скоро приеду», — отвечал Свен, хотя ему часто хотелось на всё наплевать, всё забыть и остаться в этой беззаботной суете, а что будет с его прыжками — что-нибудь да будет! Восстановился же он за считанные недели после травмы! Ещё так долго до зимы, а до Олимпиады — ещё дальше! Ему надо было остаться… Почему он не остался? Кто знает? Пути господни неисповедимы. Он не остался и через полтора месяца оказался в больнице с таким знаменитым ныне синдромом…

   Джина не оставила его, приехала сразу же, да ещё с Марио и Филиппом (Санта Крус был занят концовкой сезона и пропадал на сборах и разъездах по матчам). Она сидела рядом с ним, подчёркнуто просто одетая, без всякой причёски, с рассыпанными по плечам волосами. Она была грустна: задача дико усложнилась. Все её доводы могут пригодиться только тогда, когда Свен выздоровеет, а когда это будет, не знал никто. В мрачных раздумьях она возвращалась в отель, и тут её поймали его мать с Суской, привели тысячу доказательств её отрицательного влияния на Свена и со слезами на глазах попросили уехать как можно скорее. Она могла привести им две тысячи доказательств абсолютно обратного, задействовать своё упрямство, свою волю, своих мальчиков и чувства Свена, но она это не сделала. Словно, перегорев у неё на глазах, Ханнавальд пережёг и её. Она уехала без прощаний, долгих проводов и обещаний, отключила свой телефон и стала ждать его. По телевизору. Свен тоже ждал её. На следующий день, и на второй — и не дождался. Он звонил ей на следующий день, и на второй, и три дня спустя, но телефон не отвечал. Мать приходила к нему и говорила, что Джина — ветреница, что она любит только успех. Иногда он позволял убедить себя в этом. А потом, когда всё раскрылось, и он узнал, что мать с Суской просто выгнали Джину, то воспринял это как перст судьбы. Не сложилось, нарушилось, разорвалось. Разве только это у него плохо? Он поправится, он вернётся, он будет дарить ей свои победы. Через год или полтора он приедет к ней, попросит прощения за чужие слова и своё безволие, и она простит: она добрая. Он останется с ней и с Марио и с Филиппом. Навсегда. Но возвращения не было — ни летом, ни зимой. И возврата к тренировкам не было — ни осенью, ни весной. Ему нечего было ей дарить и нечего требовать взамен. Он перестал выносить Суску. За роль, которую она сыграла в этом изгнании. За то, что, обнародовав её существование, он вызвал ревность миллионов болельщиц, и эта ревность больнее всех ударила по нему, ибо именно после этого он покатился туда, откуда уже не выбрался. Он познакомился с Надин. Объявил о своём уходе. Позволил ей уговорить себя и завести ребёнка. Думал о Филиппе, ходившем, верно, перед Джиной с Марио и оравшем: «Я никогда ему не верил! Я никогда его не любил! Я всегда говорил, что он мне не нравится, и я был прав, потому что Санта Крус в тысячу раз красивее, в десять тысяч раз добрее и в миллион раз порядочнее! Джина западает на всё, но как ты, Марио, позволил себя увлечь и сейчас не обвинить и забыть, а киснуть и горевать!» И Свен соглашался с Филиппом. И всё дальше уходили они от него, и всё чаще, но всё бледнее и бледнее вспоминал Ханни крохотный домик в горах, песок южного пляжа и замок Джины. Сердце его разрывалось всё сильнее по мере того, как бледнели и стирались воспоминания. Теперь даже всесильная память не могла удержать очарование прошедшего. Он часто спрашивал, что сейчас могла бы сказать Джина ему в утешение. Только одно: что на небесах есть бог, который рано или поздно, не в этой жизни, так в той восстановит справедливость, и что полёт не кончается, если он волшебный. Свену оставили бога на небесах, но лишили рая на земле. Не многим ли миллиардам людей тысячи лет предлагался один и тот же вариант? Не так ли долго он предлагался, что стал пустым звуком? И тут его пронзало чувство, что Джина — живая, что она должна страдать, что она хочет и не может утешиться, и что он должен что-то сделать, чтобы разорвать это мучение, и что он хочет и не может, не знает, как это сделать, но думать об этом было невыносимо — и он склонялся над своим ребёнком, тащил Надин в постель и забывался, а на следующий день весь этот хаос вновь обрушивался на него, и он копался в саду, разъезжал на машине, болтал ложкой в тарелке, топил, топил, топил в чём угодно: в тарелке, в лоне Надин, в колыбели — свои мысли, и вставал новый день, и он сидел перед телевизором, и «Quanto tempo e ancora» обрушивалась на него, и он тонул, тонул и тонул в этих звуках и вспоминал Джину, жившую в этой песне и составлявшую с нею одно целое. Si, forse me’glio, cosi’ non mi vedrai. Это про него, про неё, про целый мир, и они больше не увидятся, и это forse me’glio. Мы все когда-нибудь умрём — и там разберёмся… Пошли мне поцелуй перед тем, как уйдёшь. Он получил этот поцелуй. Они так и расстались с этим поцелуем на устах. Он будет помнить это. До смерти. И после.