Агония. Глава 5

  — У него слишком белая кожа. Он обгорит, — пробормотал Свен, и только тут до него дошло, что случилось. Джина живая — и она встала перед ним на экране, Джина страдает — и её страдание вылилось в книгу, она хочет утешиться — и она пыталась сделать это, уйдя в иллюзию, но не смогла, он должен что-то сделать — он должен прочитать эту книгу, но как он это сделает, если нет ни книги, ни перевода? Ханни бросился к компьютеру, но интернет безмолвствовал, только коротенькие сообщения о состоявшемся событии скользили перед его глазами. Где это найти? Пальцы дрожали, клавиатура расплывалась в его глазах. Есть редакции, какие-то редакции, в которых должны быть об этом осведомлены, и в интернете должны быть их адреса и телефоны, хоть это он сможет найти? Да, нашёл, теперь надо загнать их в память мобильника, так как звонить здесь, сейчас под бдительным оком Надин он не может. Значит, бежать из дому. Куда? Всё равно — в какой-нибудь мотель, только чтобы остаться одному и, наконец, решить, узнать и достать. Ханни бросился к машине. «Где-то теперь тарелка с ложкой? Где-то теперь тарелка с ложкой?» — стучало в воспалённом мозгу. А, вот и какой-то мотель, довольно омерзительный на вид, наверное, здесь будет малолюдно. Вход, номер, телефон. Звонок. Редакция? Издательство? Какая разница — он обзвонит всех.

   — В России на прошлой неделе вышла в свет книга «Заложница» Джины Ив… Монини. Вы собираетесь предлагать читателям её перевод?

   — Так быстро? Вы представляете, что для этого должно произойти?

   — Что именно?

   — Во-первых, должно быть принято решение о переводе. Во-вторых, должен быть найден высококлассный специалист: книга насыщена сложными фразами и фрагментами, понятными только русскому уху. Первоначальный вариант должен подвергнуться редакции, сведению с оригиналом и цензурному просмотру.

   — А свобода слова?

   — Её все понимают по-разному. И только потом, когда все формальные и неформальные стороны будут улажены, книга поступит в набор.

   — Хоть в этом году это будет?

   — Года через три, скорее всего. Общественное мнение ещё не изучено. Мы не можем полагаться на русский национальный интерес.

   — Извините за беспокойство.

   — Всего доброго.

   Провал. Что делать? Звонить Джине? Она не ответит. Позвонить Роке? Он с этим не свяжется, у него свои заботы, он в последнее время и так грустный. А, может, это тоже из-за меня? А, может, во всём изначально был виноват я? И мой уход лёг крестом на плечи тысяч людей? Как же объяснить им, что я не хотел, что это не я, а провидение? Я сижу в мерзком номере. Я живу в мерзкой жизни. Я никогда, никогда, никогда этого не хотел. И всё-таки был к этому приведён. Рука бога. И она же на челе Джины. И Марио. Что ты написала? Что ты воспевала? Что ты оплакивала? Я знаю, но как ты рыдала над этим? КАК? Можно достать оригинал, но я ничего не пойму. Может, кто-то, кто понял, мне скажет? Кто ты? Где ты? Отзовись! Верни мне прошлое!

   — Алло, это Вольфганг Штайерт? Это Свен Ханнавальд говорит. Как ваши дела?

   — Потихоньку. Тебя можно поздравить с новорождённым?

   — Спасибо.

   — И чем ты ещё занимаешься?

   — Обозреваю пропасть между прошлым и настоящим. Чем дальше обозреваю, тем сильнее контраст, тем глубже пропасть. Бреду в бреду, и каждый прожитый день тут же осыпается и увеличивает разрыв.

   — Ты что, уже прочитал «Заложницу»?

   — Что?!

   — Там написано то же самое, только более эмоционально.

   — Я не представлял, что… Нет, я не читал.

   — В таком случае вы едины на небесах. Так не забывай, звони почаще.

   Ханни бросил мобильник на стол.

   Да, Джина вынесла ему приговор, который он себе подписал заранее. Или вынесла приговор, который он не подписывал и о котором не думал, но который магической силой Джины, её любовью и ревностью осенил его чело и накрепко засел в мозгу. Рыдал ли он отчаянно в тёмном номере или тупо смотрел перед собой отсутствовавшим взглядом? Джина лениво курила. В первой воображаемой жизни всё было так. Она его казнила, но не была повинна в этом. В этом был виноват Ханни, самый настоящий, реальнейший Свен Ханнавальд, который своей настоящей, реальнейшей жизнью вызывал такую воображаемую в сознании Джины. Разве три недели назад она была к нему так немилосердна? Она просто напряжённо соображала, появится ли Ханни или нет в качестве комментатора на трансляции летней сессии, собственно, её немецкого этапа, на ARD. Если бы он не появился, к чему она была готова, она ждала бы дальше. Он прижимал бы её к груди и задумчиво смотрел далеко-далеко, устремлённый в закрытый ныне мир. Он знал бы, что недоступность этого мира вселяет в Джину едва ли не больше тоски, чем в него самого. Ещё бы! Джина теряла наслаждение, когда он — желание с потом и кровью пополам без малейшей уверенности в том, что оно закончится наслаждением. Свен машинально бы гладил её по волосам, лившимся между пальцев, ласкавшим запястье, рассыпавшимся по предплечью, и так же, как эти волосы его руку, его душу переполняло бы острое, чисто женское чувство сострадания к ней. Джина улетала бы на небеса от угодного ей издания Ханни в своём сознании, и в этом полёте забывалось бы даже отсутствие реального, его собственного. А рядом бы сидел Марио и терпеливо ждал, когда Джина отклеится от Ханни, и, не дождавшись этого, собирал бы её волосы, наматывая их себе на руку, тянул бы Джину за её хвост, а она хохотала бы и убегала, бросив «lasciami stare», и Марио со Свеном доказывали бы своё участие друг к другу гораздо более определённым способом, и так бы тянулась, и тянулась, и тянулась эта воображаемая жизнь. Не в гордыне своей творила Джина Марио и Свена по образу и подобию своему, не от дефицита информации увешивала их нежными чувствами, не в скуке бездеятельной жизни скрещивала их иллюзорные дороги. Зачем Сенна вылетал из «Тамбурелло», когда мог ехать по прямой дороге с более высокой скоростью? Зачем Ханнавальд надевал лыжи и прыгал с трамплина, когда мог сесть в самолёт и полететь выше, дальше и безопаснее? Один разбился, второй только с четвёртого раза выиграл Уимблдон, третий попал в больницу и выбыл на гораздо более печальной ноте, чем остальные. И всё это видела Джина. И бежала она в 2001 году в итальянскую музыку и музыку вообще, где поражения выражаются только неудавшимися песнями, меньшим количеством проданных дисков и напряжённым поиском новых мелодий, сознательно, и в её мечтах и Марио, и Филипп не имели поначалу к спорту никакого отношения, да только крах и уход, растянувшиеся на три года, снова нагнали её, и снова она бежала в иллюзии без спорта, спасавшись от грозного призрака окончательного финала — ухода Санта Круса. Потому-то она так упорно бежала в свои миры, потому-то так горько пеняла Ханни за то, что он их рушил, потому-то она так ненавидела его реальность и всю правду, встававшую перед ней потерей и горем в прошлом, будущем и настоящем. Звавшая полгода назад беды Свена на свою голову, только бы ему было легче, Джина теперь едва ли не злорадствовала, кидая карты на Ханни, если в трёх раскладах подряд выходили весы — сомнения.

   Итак, первая воображаемая жизнь Джины была злой, паршивой и безрадостной. Разительно отличалась она не только от того, что было в 2001 году, — что об этом говорить! — но и от самой себя трёхнедельной давности. Что же касалось второй воображаемой, самой драгоценной, то с нею дело обстояло ещё хуже. Напрасно Джина рукою бога посылала Свену сны, которые влюбляли его в Марио; напрасно она вместе с Марио расставляла сети, хоть Ханни в них и попадался; напрасно по её зову спешили на помощь и Филипп, и Вилле, акцентируя внимание Свена на Марио, являвшемся ему всё более загадочным, непостижимым и прекрасным. Всё это было вымученным и вялым, не манило за собой, не втягивало с головой в сумасшедший разгон, когда построения, соображения и логика не были нужны, когда чувства шли наперекор всему, даже самой фантазёрке, опережая её, выходя из-под её контроля, пылая без её дров. Что-то чуждое и постороннее нагло лезло из невидимых щелей и глумилось над иллюзией, и это чуждое было самой реальностью, которая три недели назад появлялась на пару секунд в исходной позиции и исчезала, чтобы никогда уже не объявиться вновь в этой ночи. Джина ставила в центр Марио, но именно Свена надо было приручать, именно его надо было исправлять, зацикливать, заинтриговывать, и он водворялся в центре, смещая Марио на второй план, оттесняя его в сторону и не давая ему главную роль. Свена было слишком много, он закрывал Марио, её любимого, обожаемого Марио. И все эти разрозненные фрагменты выпадали из рук, не клеились, не дарили наслаждения. Не было само- и реалозабвения, всё было в трещинах и грубых швах, не восхищало, не изумляло, не обжигало горячим дыханием высокой страсти. Джина ненавидела Свена за то, что он сделал несчастным и потопил её Марио, за то, что он разрушил её реальную жизнь, за то, что её дивные фантазии стали злыми и безрадостными, за то, что он не только дерзнул покуситься на свободу её воображения, но и выиграл этот поединок, убил то, что Джина ценила дороже всего на свете. Она ненавидела его, но он не оставлял её и в её ненависти, он настигал её и здесь, и стоило ей только вспомнить, что она любит его, что она сама это выбрала, что он по-прежнему может прижимать её голову к своей груди, что он не вернётся, а она всё-таки жива, и ей больно, — и любовь с ненавистью схлёстывались в её сердце, превращавшись в поток гамма-квантов, — и Джина оставалась у разбитого корыта. Она надеялась лишь на время, но шло уже 23 августа, и даже время было бессильно, и больше, чем она надеялась, она боялась ухода Санта Круса — неминуемого и последнего приговора, который ей предстояло пережить.

   Жизнь Свена Ханнавальда била ключом. После весов (сомнений) трижды вышла молния (скандал). «А что? Всё логично», — думала Джина, собирая карты. И ловила себя на мысли о том, что принимает дела Свена, пусть и вышедшие на картах, ближе к сердцу, чем свои собственные. У неё, например, выходило дерево. Её кто-то ждал. Но она прекрасно знала, что её ждёт Роман, к которому она относилась примерно так же, как Ханни — к ней самой. Потом вышел нож — моральный удар. И это прогнозируемо. Завтра она пойдёт в интернет-клуб и ничего в смысле ответов на свои e-mail’ы не обнаружит. Ханни же становился ей ближе, пусть и на картах, пусть и возможным враньём. Она попала в петлю третьей воображаемой жизни — гаданий и предсказаний. И это логично. Реальности нет, так пусть взамен играют карты. Четверг, 24 августа. «Kick off» по «DW». Санта Крус в компании празднует очередной чемпионский титул «Баварии». Это было в мае, и, конечно, она записала. Запишет ещё раз. Видяшник барахлит, бляха-муха. «Бавария» в одной группе с «Интером», «Спортингом» и «Спартаком». Твоя красота несравненна. Увидеть бы тебя по горячим следам и не таким грустным, как в прошлых играх. Ты спасал меня и в августе 2005 года. Как ты добр ко мне, Роке… Как хорошо, что у него вышла молния. Как это всё последовательно. Сначала сомневался, потом скандалил. Пусть тут, на моём столе. И Ханни, сидевший на её столе, развеселил Джину. Он тащил её за волосы и лупил по щекам, а она орала: «Всё равно Санта Крус в тысячу раз красивей. Но I will always love you!» Кто это орал? Тёрнер, Хьюстон? А, какое дело… Как это всё логично и уравновешенно! У неё отняли реальность — она вспомнила то, чем пять лет не занималась. И ведь это может, к тому же, оказаться правдой… Получай же свой скандал! Джина даже была рада, хоть сознавала, как это всё мелочно. А то, что ей валится нож… Да мало ли ножей в неё втыкали! Одним больше — какая разница… Она всё дальше и всё беззаботней уходила в очередную выдумку, и жизнь как таковая удалялась от неё и сама становилась призраком, лёгкой дымкой на горизонте, знаком вопроса в конце непонятной фразы. На стол ложились карты и исписанные листы; они были понятны, в них легче было ориентироваться, но с каким самозабвением она отдала бы всё за то, чтобы один раз прижаться губами к его шее!..

   На рассвете по Логинску, в 03.30 по Берлину Джина записала великолепного Санта Круса и легла спать от «Bundesliga Kick off!» до «Mittagsmagazin». Поспать ей, однако, не удалось: к девяти утра в соседнем доме подняли невообразимый шум в связи с начавшимся ремонтом. «Вечно поспать не дают хорошим людям», — ворчала Джина, садившись в постели, и предваряла сии слова гораздо более крепкими. После очередной сигареты делать было нечего: сон прошёл, телевизор пришёл, можно было смотреть очередной повтор «Kick off» (передачу крутили через три часа в течение суток, поочерёдно с немецким и английским комментариями). Запись повтора. Сигареты. Карты. Сигарета. Чай. Постель. Хоть бы отключиться от этих трескотни и стука, даже страдать людям спокойно не дают. Итак, Джина ничего не слышит. Марио вошёл в дом Свена.

   Минуло всего несколько дней с того момента, когда Марио причудливым зигзагом судьбы, волею бога, политическим раскладом наверху, нелепым пограничным конфликтом, а более всего — произволом Джины — был доставлен в дом родителей Ханни, где ему предстояло работать. Ещё не стёрлись в памяти программа ARD на 5 августа 2006 года, первый раз БЕЗ, желание убежать от этого «без» всё равно куда, только бы подальше, бесцельное шатание по улицам без документов, обстоятельства глупого задержания и стремительный прогон поезда в эту чужую холодную страну из, пусть и нищей, и мерзкой, но всё-таки своей. Но не это, не стремительность низвержения из беспечности былой жизни в кошмар нынешней реальности, не отсутствие Филиппа, не изменение программы на ARD ранили его так, как воспоминание о Джине. Когда он представлял это несчастное создание, метавшееся во всемерности своих потерь, ужас его настоящего отходил дальше. Людям вообще свойственно принимать ближе к сердцу наиболее далёкое; вывел ли это Цезарь из обзора древнегреческой мифологии или пророчествовал о месте прописки главы христианства — вопрос частный. Мысли о Джине не оставляли Марио. Конечно, он держал в голове и сотни других рассуждений, а в сердце — сотни других воспоминаний и ощущений, но сквозь желание броситься на своих будущих хозяев и убить их, а потом поджечь их дом, сквозь думы о том, за что его наказал господь бог, сквозь память о жарких ночах в постели с Филиппом красной нитью проходил образ Джины. Что-то она теперь делает? Она же ничего не знает, ни о чём не может догадываться. У неё отняли всё, даже меня, и это — единственное, что наполняет её душу. Если бы он мог заслонить её своим телом от всех бедствий, с какой радостью он бы это сделал! А вместо этого он должен на кого-то работать, гнуть спину с утра до вечера, да ещё тем же самым вредить своей стране! Он убьёт их в первую же ночь, пока не знает как, но обязательно это сделает. Бедная Джина! А если она почувствует, что после этого ему останется только самоубийство, он же не сможет убежать, да и куда он убежит без документов? Но если он ничего не сделает, не отомстит и примирится с создавшимся положением, то как ему отсюда выбраться, если ситуация законсервируется на несколько лет? Филипп, родной, я знаю и помню твоё тело. Ты-то утешишься без меня быстрее, хоть я этого и не хочу. Нет, хочу, ты же ни в чём не виноват. Что тебе ещё остаётся? Бедная Джина… Что бы она сказала, выслушав Марио? Никогда не делай того, что приходит в голову прежде всего — это может быть ошибкой. Всегда помни о том, что ситуацию создают не люди. Это делает бог. Поэтому не требуй от людей изменить эту самую ситуацию. Они не вольны. Это сделает бог, если захочет. Поэтому прими всё как есть и уповай на высшую власть. Столько, сколько сможешь. Крайние меры можно принять в любой момент, но после них у тебя уже не будет решений. И он принял. ПОКА. И он узнал фамилию хозяев из случайного телефонного разговора. И понял, почему лицо женщины показалось ему таким знакомым. Ханни здесь больше не живёт. Дом, о котором он мечтал, очевидно, построен, а Марио здесь, так близко, в этом идиотском положении. Он так хотел быть ближе к нему! Он так хотел убедить его в том, что ничего никогда не кончается, и даже смерть — это загадка с непознанным продолжением, и крышка гроба — это не крышка, венчающая конец, а дверь в новый мир. Раньше-то Марио хотел убедить Свена в том, что он может вернуться. Теперь ему осталось лишь уговаривать его, чтобы он меньше страдал. Но кого уговаривать? Марио — здесь, Свен — неизвестно где, хоть и близко, и всё это может быть только простым совпадением фамилий, а лицо матери… Да мало ли похожих лиц на свете! И Марио, прежде бунтовавший, хотя и мысленно, влачил своё жалкое существование безропотно, думая в основном о Джине, в то время как мать Ханни старалась понять, за что же судьба низвергнула это чудо красоты в омут покорности и безнадёжья. Это положение продолжалось до того, пока Марио не послали в дом сына.

   — Поможешь им с обедом. Ну и вообще по дому, если будет нужда. Ребёнка тебя вряд ли попросят укачивать.

   Марио отправился по указанному адресу. Сказать, что он был ошеломлён и оглушён, — значит не сказать ничего. Целая буря переживаний мгновенно превратила в хаос его и без того потрясённую душу. Им. Кому им? Ребёнка. Какого ребёнка? Этого же не может быть. Это не тот Ханнавальд. А если тот, то это не тот мир. А если тот, то всё, уже дважды за неделю, обвалилось в пропасть. И Джина не права, потому что это ПОКА, которое он принял, уже закончилось. И сегодня же он их убьёт. Но как он может покушаться на тех, которые его создали? А как тот, которого они создали, мог разрушить мир Марио и Джины, пусть безрадостный, но в нём они находились, по крайней мере, вместе с Ханни. Правда, ещё до того, как он это сделал, этот мир разорвали на части его предки. Нет, это сделали не они, а сам Марио, так глупо попавшийся. Нет, не Марио, а обстоятельства. Значит, бог. И впервые бог (как же ему надоело кивать на это высшее!) предстал перед Марио чудовищной неумолимостью бездумного робота, а не царством равновесия, мудрости и справедливости.

   Марио не помнил, как дошёл до дома, он старался не смотреть на женщину, открывшую ему дверь, он не знал, рад ли он тому, что Ханни не было дома, потому что он не мог видеть его целовавшим эту женщину, или он огорчён, потому что всё-таки хотел увидеть его — делавшим что угодно. Бытовуха немного отвлекла его: возившись с картошкой, можно было отвлечься хоть фрагментарно, но пресс обстоятельств, под который он попал, уже сделал своё дело: издёвка судьбы омрачила его чело, туманом печали заволокла глаза; тоска и отчаяние слишком ясно читались на его лице. Настолько ясно, что Свен, придя домой уже под конец пребывания в нём Марио и поцеловав-таки Надин, был поражён одновременно и красотой, и этой всемирной скорбью.

   — Как тебя зовут?

   — Марио.

   — Но это итальянское имя.

   — Не сказал бы. Дева Мария жила ещё до нашей эры, а слово «итальянский» появилось в Хlll веке.

   — Но я имел в виду мужской вариант.

   — А я — первоначальный.

   Искра радости, мелькнувшая было в глазах Марио, была мгновенно потушена стоявшей со Свеном Надин. Он поспешил закончить работу и ушёл, скомкано попрощавшись. Видел Ханни в первый раз и бежал из его дома, только бы поскорее, только бы подальше. Если бы ему кто-то сказал это неделю назад!

   — Какой красивый этот Марио и… какой печальный. Прямо какая-то вековая тоска в глазах.

   — Его можно понять: он вырван из своего мира и поставлен в это унизительное положение.

   — Я бы сказал не это. Скорее оплакивает свои радости: с такой физиономией можно заклеить кого угодно. В общем, сердца тут больше, чем обстоятельств.

   Свен прошёл в комнату и склонился над своим ребёнком. Да, это его ребёнок, это его плоть. Но чувство благоговейного трепета, нашедшее на него, когда этот ребёнок только появился, исчезло и не повторялось вновь. Нельзя прожить одним чувством, даже очень сильным, вечно; и месяц нельзя. Да, это его ребёнок, да, он горд сознанием того, что это его ребёнок, это продолжение рода, продолжение его собственной жизни. «Какой жизни?» — опомнился Свен. У его жизни нет продолжения. И не будет никогда. Было только окончание, причём двойное. И бешеный стыд за то, как судорожно он цеплялся за эту вторую возможность, как отдалял очевидное для всех, только не для него самого, как малодушно не мог сразу отсечь эти бесплодные попытки и повторял их вновь и вновь, затопил сознание. Чего он ждёт теперь? Работы вблизи ЭТОГО? Но она уже была и тоже испарилась. Что же ему остаётся? Продолжение жизни… К чёрту это продолжение… Да нет, я его люблю. Это же всё-таки мой ребёнок.

   — Спит. Что у тебя с работой?

   — Ничего. Ничего ясного — ни времени, ни формата, ни вакансий. Вилами на воде определённее водить.

   — Не переживай. Подожди. Немного попозже всё будет яснее. Не надо торопиться.

   — Я не тороплюсь. Некуда торопиться. Не получится ничего — и плевать.

   — У тебя теперь есть главное — ребёнок. Это твой ребёнок. Это мой ребёнок. Это наш ребёнок.

   — (Его мать, твою мать, её мать. Что ты знаешь про главное?) Даа… Наш ребёнок.

   Я его люблю. Он мой. Надин ничего не знает про главное. Она женщина. Марио красив. Это его родители. Марио печален. Это его судьба. Марио на нас работает. Это его обстоятельства. Он тоже ничего не знает про главное. Он вообще меня не знает. Я гуляю со своим ребёнком. Надо починить крышу. Это ураган, чёрт бы его побрал. Я возделываю свой сад. Это моя жизнь.

   На обратном пути из дома Свена злая звезда Марио довершила своё чёрное дело: из бледного он стал зелёным, из грустного — мрачным; последовательный переход печали в грусть, грусти в тоску, тоски в скорбь, скорби в отчаяние сделали его подавленным и безвольным, настолько подавленным, что он не смог скрыть своё состояние, и настолько безвольным, что он не пожелал его скрывать. Мать Ханни, сразу же заметившая перемену, приписала её сначала тому, что картина тихой семейной жизни возродила в Марио ощущения недавнего прошлого и нынешнюю отторженность от них.

   — Бедный мальчик. Он, наверное, вспомнил своих родителей, — сказала она мужу на исходе вечера, когда Марио, всё такой же мрачный, ушёл на ночь в свой флигелёк, и тут его остро резануло чувство, присутствие которого он ощущал, но первый раз за последние несколько часов смог назвать своим именем. Джина! Бедная Джина в плену своих фантазий и своей любви ничего не знает о подруге (жене?) и ребёнке! Может быть, так лучше? Может быть, пусть она как можно дольше не будет знать. Но с каждым прожитым днём она становится всё слабее и инертнее. Если она узнает это сейчас, то, возможно, сможет пережить. Потом же, измученная его отсутствием… Но именно сейчас его отсутствие ранит её больше всего, и накладывать на это новую боль… Соль на рану… Salt in our wounds… Если бы он смог с ней связаться… И что он ей скажет? То, чем он стал теперь, то, чем теперь стал Ханни? Пусть уж она лучше ничего не знает. Пусть Марио останется для неё пропавшим без вести. Она уйдёт в мечту, ей будет легче. Женщина, ребёнок. Ханни оказался паршивым банальным гетеросексуалом. Но если он такой, почему другая, почему не Джина? Она-то любила его больше. А откуда ему знать? Интересно, он счастлив? По выражению лица не скажешь. Новизна прошла, появление ребёнка состоялось, всё неминуемо улеглось. Осталось только то, что не может кончиться, — вечное невозвращение. Сплошное издевательство высшего произвола над всеми. Господи, хоть бы завтра не проснуться…

   А Свену в эту ночь снился Марио… Как встарь. Он подходил к его постели и брал его за руку, водил его пальцами по своим губам и, приоткрывая их, захватывал зубами и отпускал. Они признавались друг другу в любви, блики колеблемого ветром пламени свечи пробегали по лицу Марио, и Свен тянулся за ними глазами и руками.

   — Свеча. Пламя.

   — Love is a flame that can’t be tamed…

   — Наверное, это грех.

   — Gone with the sin…

   — Или освобождение.

   — With souls to be saved and faith regained…

   — How beautiful you are…

   Перехват рукой на изгибе спины. Его волосы падают на щёки Свена. Наклон. Откат. Грудь вибрирует под ладонями. Губы на плечах и на шее. Касание. Отход. Захват. Отпуск. How beautiful you are… in joy and sorrow… Моя жизнь в твоих руках. Моя любовь в твоих руках. Пусть так будет вечно. Пусть это не кончится никогда. Крест из рук. И на нём моя спина. Его щека на моей груди. Губы. Приблизься. Откинься. И ещё. Останься со мной навсегда. Когда же это?.. Крик.

   Он очнулся полностью очумелым. Он не мог сообразить, какой сегодня день, где он и что он здесь делает. Блеклые краски только забрезжившего рассвета рисовали в расступавшемся мраке силуэт, который только что был с ним. Свен откинулся. Зачем это было? Он же не такой. Но как это было! Очарованный и возбуждённый, он призывал сон, и сердце его бешено стучало в дверь, закрытую рукой слишком могущественной для того, чтобы обращать внимание на стук сердца и мольбы о продлении. Вконец обессиленный, Ханни стал вспоминать английские слова и вчерашние ответы Марио. Почему он пришёл так поздно? Он поговорил бы с ним ещё. Но ведь вчера и в мыслях этого не было. Он придёт ещё. Мне нужно его видеть. Но этого не может быть. Он не такой. Он любит Марио? Он не знает. Но этот сон…