Записки Галины Глёк полный текст

Эти воспоминания написаны автором как дань памяти своему роду, своей семье, самым близким и дорогим людям.
Детство, молодые и зрелые годы Галины Александровны прошли в Кемеровской области. Память сохранила множество подробностей жизни как бытовых, так и общенациональных.
Записки изначально предназначались родственникам, внукам и правнукам автора.
После публикации в интернете в 2016-17 гг. они обрели самую широкую аудиторию читателей и вызвали несомненный интерес, чему способствовали литературный талант автора в сочетании с острой памятью и независимым умом.

От автора

Рассматриваю семейные фотографии и понимаю, что уже никто не расскажет мне, кто именно запечатлен на некоторых.  Жалею, что не ходила за своей бабушкой по пятам с ручкой: она была великой рассказчицей, до последнего часа сохраняла ясный ум, здравомыслие и великолепную память.
Чрезвычайно интересно наблюдать, как растут дети, записывать за ними, но хочется, чтобы хоть что-то осталось, кроме безмолвных фотографий, и от поколений,  живших  раньше.
У моих внуков будут дальние родственники за границей, а когда-то предки этих дальних  теперь в прямом и переносном  смысле родственников жили общей жизнью и были друг для друга самыми близкими людьми.
Жизнь резко изменилась, как будто нам довелось пожить в двух разных государствах и двух разных временах. Судьба не подарила нашей семье естественного старения и общения. Все разбросано, раскидано, разорвано, как будто мы жили на крутящейся пластинке, и никому не удалось зацепиться за свой радиус, всех отнесло на край или сбросило в пропасть.
Рассказать об этом последовательно нет никакой возможности, буду писать все, что в голову придет.
Эти записки – запоздалая благодарность моим родителям, отдавшим нам в буквальном смысле все, научившим нас любить друг друга и заботиться друг о друге.

Наша семья может предоставить много свидетельств того, что родители и дети обладают общим биополем. Сила притяжения друг к другу была огромной, особенно это проявлялось, когда кто-нибудь улетал из гнезда родного. В Алма-Ате были дни, когда я говорила мужу: “Саша, спустись, пожалуйста, к почтовому ящику, там пришло письмо от родителей”, - и письмо было. Вот папино свидетельство тех лет: “Видел Юру, он приехал одетый и обнимал меня за шею, разговаривал. Так ясно видеть сон – это просто чудно. Говорю: сегодня будет письмо, и вечером пришло”.
Я понимаю, что магнитом был маленький Юрик, но все равно удивительно: за три года жизни в Алма-Ате у меня в гостях побывали отдельно обе сестры - Лика, Оля и они обе вместе с родителями – приезжали на Новый год с ёлкой и подарками. Девочки приезжали на каникулы, а родители всего на два дня, выходной тогда был только первого января, выкраивали и деньги и выходные дни.
Из папиного письма: “Врач померила мне давление и освободила от работы, но поскольку я два дня проездил после нового года, то решил поработать несколько дней. В пятницу мы с бухгалтером подсчитали, что выгоднее предоставить больничный лист, выходит по 15 руб. 60 коп. за день, а если работать – можно столько не заработать, потому что январь, морозы, а премия может быть, а может и вовсе не быть. Поэтому придется поболеть ещё недельку”.

Есть и другие свидетельства мистической связи родственников. За свою жизнь  я видела вещие сны три раза, первый из них – когда папа лежал в больнице в Германии. Видела его за стеклянной стеной, об которую я билась и звала его, а он, чем-то занятый, никак не реагировал. Проснувшись, я  поняла, что его уже нет с нами, что уйдет из жизни. Это произошло в марте, 17-ого, 1994 года, а через некоторое время Юра мне сообщил, что у него родится девочка – дед Саня рассказал ему об этом во сне, УЗИ тогда не делали.  Маша родилась 15 июня этого же года.

Есть случаи в жизни, производящие неизгладимые впечатления. Вот пример моей телепатии с четырехлетним сыном. Мы вдвоем дома в Алма-Ате. Я что-то шью, он играет с машинкой у моих ног.
В памяти всплыло, как мы на лошади летом в Апанасе ездили куда-то под Алексеевку за сеном. Я взяла с собой банку с водой, но она выпала из телеги, и когда Юра попросил пить, мне нечего ему было дать. На обратном пути мы подобрали банку на дороге.
Пустячный случай, ни на кого он не произвел особого впечатления, никогда об этом не вспоминали, но сейчас почему-то это вспомнилось. Вдруг Юрик поднимает голову и говорит мне: «Помнишь, как мы ездили на лошади и потеряли банку с водой?»

Однажды в Казанково я готовила на костре, а разжигала его с помощью бензина из пластмассовой канистры и канистру эту я оставила близко у огня, занявшись своими делами. Канистра оплавилась, продырявилась, еще мгновение – и бензин, загоревшись, растекся бы с горки и неизбежно поджег машину, а, возможно, и строящийся домик.
В этот момент я увидела, что происходит, но почему–то  в этот же момент в голову пришла мысль, что это папа ткнул меня взглядом в эту злополучную канистру, его я мысленно и поблагодарила.

Таких случаев много в каждой семье. Мама моего зятя Валеры рассказала своей внучке Кате сон. Она видела своего отца, летящего по небу в белом балахоне с большой цифрой «пять» на спине. Она сказала, что умрет пятого числа. Она умерла пятого числа пятого месяца в 55 лет через несколько дней после отъезда сына в Германию.
Вот случай в семье Власовых. Дочь Надежды ушла на пляж и задержалась. Надежда начала волноваться и мысленно обратилась к недавно умершей матери: «Мама, хоть бы ты поискала внучку, да отправила ее домой». Через некоторое время раздался звонок, пришла Оля и рассказывает, что уснула на пляже и видела во сне бабушку, которая ее подшлепнула и велела идти домой.

В моей жизни есть несколько случаев, поставивших меня в тупик, случайными совпадениями  это объяснить невозможно. Вот один из них.
Я недавно стала работать на кондитерской фабрике, и меня воспринимали пока чужеродным элементом. Все было по талонам, а на фабрике во все времена жили хорошо. Вот и в этот раз завезли продукты и поделили их, не учитывая меня. Я подошла к Ольге  из планового отдела, которая составляла списки, но не получила внятного ответа. С плановиками я уже работала тесно, поэтому, вернувшись в комнату, я испытала осознанное желание завтра не видеть эту рожу. Ещё не зная, как опасны мысли, я хотела, чтобы Ольга не появилась на работе любой ценой, даже ценой сломанной ноги, чтобы она не могла выйти из дома. На следующий день Ольга не вышла на работу, так как по дороге подвернула ногу.

А вот в 2011 году. Моя вторая невестка Юля – умница и красавица, много работает над собой, но первое время её психика давала такие всплески, что окружающих ставила в тупик. Она сама очень страдала от этого, но от родных ждала безусловного понимания и прощения.
Мы 5 лет прожили вместе с Юриной второй семьёй (кстати, с первой тоже 5 лет, видимо, это кармическое), но потом они купили квартиру по ипотеке, и мы разъехались. Накануне разъезда Юля дала волю своим эмоциям по какому-то пустяку, повела себя как злобный ребёнок, и я очень злилась на неё. Очень.
В один из дней приходит Юра и потрясенно рассказывает мне, что он ехал по пустой дороге, на заднем сиденье – Юля с Лёшей, вдруг откуда ни возьмись навстречу машина и мчится прямо в лоб, Юре удалось чудом отвернуть.
Я всё поняла, свою обиду начала раскручивать назад, думать о невестке только хорошо, и вскоре мы помирились.

Раньше все это считалось мистикой, но не случайно тысячелетиями живет в людях вера, а сейчас многое подтверждает наука.  И все может быть.


Бабуся и дедуля

Семья мамы переехала в Бею с рудника Балыкса в 1949 году, летом 1950-ого дедуля устроился на работу в геолого-разведывательную партию Енисейстроя прорабом строительных работ.
Совместная жизнь моих родителей началась в одном доме с бабусей и дедулей. В 1951 году родилась я, через год родители расстались из-за сложной семейной обстановки. Теща у папы была женщина с характером, властная, и сразу не сложилось. Отец был близок к тому, чтобы создать новую семью, и это сильно обеспокоило мою маму. Моя мама, моя гордая красавица, приложила все усилия, (вплоть до банального скандала), чтобы возобновить совместную жизнь.
Так жили до 1955 года, до отмены «комендатуры», в которой все немцы состояли на учете, обязаны были являться туда раз в год и не имели права перемещения без ведома и разрешения комендатуры.
В деревнях тогда жилось тяжело, часто на одном хлебе и картошке, труд был практически бесплатный, и шагу нельзя было сделать, чтобы не попасть в тюрьму. Мама работала агрономом в семенной лаборатории. Мой предприимчивый папа крутился, как мог, чтобы кормить семью: к примеру, за два мешка кедрового ореха давали мешок муки.
Короче говоря, после отмены комендатуры решили перебираться в город, искать лучшей доли, хотели, чтобы я пошла в хорошую школу.

Мне пять лет, и железная дорога, о которой мне рассказывали, представлялась сплошным полотном,  я была удивлена целесообразности ее устройства в виде двух полосок под колеса. Еще в поездке запомнились длинные высокие заборы с двумя рядами колючей проволоки и вышками для часовых. Такой вид из окна вагона можно было видеть часто. Доехали до Сталинска (Новокузнецка).
Городская жизнь поразила: магазины были полны продуктов. Я помню четыре вида различного посола и копчения селедки в лотках, помню большую, выгнутую  стеклянную витрину, уставленную прозрачными шарами на ножках для демонстрации огромного разнообразия шоколадных конфет, - «Южная ночь», «Пилот», «Радий» - все московские.
В Новокузнецке кондитерская фабрика  тогда выпускала макароны. Когда за продуктами шел папа, ему вслед кричали: «Конфеты купи с коричневой начинкой, с белой не бери!», но почему-то неизменно он приносил конфеты с белой начинкой, хотя сам их не ел.
Город вырос вокруг металлургического завода, а рабочий класс тогда кормили, обирая деревню. Маму удивило, что можно было купить даже варенье, его продавали в кастрюльках: малиновое, смородиновое.

Пока родители цеплялись за город, бабуся с дедулей подыскивали себе подходящую деревню, и некоторое время я жила с ними в доме у чужих людей в Подобасе, видимо, даже довольно долго, потому что садили грядки.
Хозяйская великовозрастная дочь Галька, думаю лет четырнадцати,  воровала из бабусиных супов мясо, а с грядок по ночам – овощи. Перепрыгивала через забор в наш огородик она всегда в одном месте:  следы ее босых ног сделали углубление в мягкой почве. Дедуля не стал караулить воришку, а в это углубление положил досточку с торчащим острием гвоздем, - на следующий день хозяйская дочь ходила, заметно прихрамывая, а дедуля с бабусей прятали ухмылки.
По нынешним понятиям можно оценить дедулины действия как негуманные, но, во-первых, какие времена, такие и нравы, а во-вторых, горячий мой дедушка вообще был скор на расправу, больше, конечно, на словах. Ругался он с большим чувством так: «Подлючки, стрелять их всех надо!». В молодости дедуля воевал с басмачами, наверное, ему приходилось и стрелять в людей; о прошлом при мне никогда не вспоминалось.
Помню пологий спуск к прозрачной речке, мы с бабусей ходим кормить рыбок, у бабуси – колокольчик, она им звенит. Потом рыбки приплывали к берегу на звон этого колокольчика; рыбы, оказывается, немые, но не глухие. Потом меня забрали родители, а бабуся плакала над моими босыми следочками в своем огородике.

Мой дедушка – дедуля Кривощёков Пётр Ильич родился 12 мая 1904 года в селе Гавриловка Гурьевского района, где и окончил четыре класса церковно-приходской школы. Точнее, школа, очевидно, была при Салаирской церкви, где было регистрировано его рождение родителями: Кривощёковыми  Ильёй Фёдоровичем и Анной Михайловной  (она была из вятских, вместо буквы «л» говорила «в») - больше мне о них ничего не известно. Знаю только, что семья приехала из центральной России, кажется, дед моего деда служил в армии в этих местах, а его жена  ждала его 25 лет. Домой служивый возвращался пешком,  потом мигрировали в Сибирь на телегах.
Жизнь у дедули была беспокойная. Первая запись в трудовой: февраль 1938 года, принят завмагом в Гурьевске,  уже пятнадцать лет трудового стажа, то есть работал (или воевал) с девятнадцати лет. Во время войны – мирные должности, почему не воевал – не знаю. Семья почему-то часто переезжала, возможно, это связано с тем, что его хотели арестовать. Предупредили друзья, что он в списках, и семья снялась с насиженного места в одну ночь, корову увели с собой на верёвочке.

Мама родилась в 1928 году в Гурьевске, Валя – в 1937 году в Мысках, был еще сын Володя и двое близнецов – мальчиков, которые умерли в одну ночь после возвращения отца из какой-то поездки. Считалось, что отец их сглазил, - очень любовался и радовался. Отец – дедуля в эту ночь и поседел.
Так как  дед  работал  в торговле, в доме водились хорошие вещи, правда, однажды семью обворовали полностью, а вновь нажитое спустили во время войны, уцелела только бельгийская двустволка. Я помню, как она всегда стояла в дедулиной спальне, всегда, так сказать, под рукой. Привычка, видимо, выработалась в молодые годы.
Однажды дед застрелил ворону и подвесил ее в огороде для запугивания обнаглевших дроздов. Второй раз ружьё стреляло, когда я с деревенскими мальчишками ходила в тайгу за шишками, да подзадержались (возвращались за забытым топором). Дедуля с высокого берега Чумыша  делал выстрелы на случай, если мы заблудились и не знаем направление.
На моей памяти он не охотился, но у бабуси было сильно развито чувство уважения к этому виду мужской деятельности. Несколько раз с ружьём за рябчиками ходил Юрин отец Саша Кузнецов, и бабуся считала своим долгом ждать его с охоты, как бы поздно он ни вернулся, поддерживая огонь в печи, чтобы кипятком ошпарить и общипать эти маленькие тушки, - добытчик! Думаю, при случае, она могла бы и выстрелить.

Дедуля был небольшого роста, круглолицый, некрасивый, но какой-то очень обстоятельный: во всём знал толк, чем бы ни занимался. После него остались большие подшивки журналов: «Охота и охотничье хозяйство», «Столярное дело»,  «Пчеловодство».
Он  был  аккуратист,  но не зануда. Топором он работал исключительно в рукавицах, руки у него были ухоженные и без мозолей. Если ему меняли пододеяльник, он замечал сторону, которая была к лицу и никогда одеяло не переворачивал.
Для снятия сапог у него было специальное приспособление, которое он называл «мальчик» или «денщик», - в виде досточки с круглой выемкой под пятку на приподнятом конце – руки никогда, таким образом, не пачкались.
Чужая безалаберность дедулю не раздражала, он мог только наставлять и подшучивать.
Когда в школе у меня стали хорошо получаться рисунки и мне посоветовали учиться рисовать дальше, в семье дружно сказали: "Это в деда». Я его рисунков не видела, только небольшие узоры на оконные наличники.

В   доме,   который  он построил с моим отцом,  и  через сорок лет не скрипит ни одна половица, не перекосило ни одно окно, ни одну дверь, технология работ не нарушалась никогда. Если доске нужно было сушиться месяц, она месяц и сушилась.
Люди, которые сейчас живут в этом доме, с удивлением показывали нам, что дедуля использовал редкий уже и тогда приём настила полов, скрепляя половицы штырями.
«Построен наш дом в году шестьдесят втором,
Отличным мастером – моим отцом,
Чародеем он был за своим верстаком,
А мы удивлялись его мастерством» – из апанасиады.

Вся мебель от кушетки до табурета была сделана дедулей, в кладовой стоял ларь для муки, был и сундук для одежды. (Четырех лет проживания с нами в Благовещенке не перенес ни один табурет, кроме двух дедулиных, они требуют только покраски).
Про верстак, который он сделал себе для работы, с движущимися друг относительно друга частями, с встроенными тисками можно рассказывать отдельно.
Упрекнуть деда можно в том, что он сделал низкий вход в баню и в подвал дома (а им пользовались так же часто, как и основным). Остальные члены семьи были люди высокие, и не один раз каждый стоял, задумчиво потирая набитый лоб.
Позднее, похожую ошибку сделал папа: к бане он пристроил гаражик для мотоцикла, определив на глаз высоту строения. Хранить мотоцикл в гаражике было можно, а заезжать туда на нём – нет; гаражик не огорчился и стал угляркой.
Ответственность за то, как поставить перегородки в доме дедуля взял на себя: ни с кем не посоветовавшись, он организовал пространство в виде двух крошечных спаленок и огромного зала, остальная часть ушла на что-то в виде прихожей, из которой лестница вела вниз, в просторный подвал. Мудрая бабуся посмотрела на эти спаленки и сказала: «Если один из нас заболеет, для второго не поставишь даже раскладушку». Эти спаленки на одного, очевидно, были следствием  их сложной супружеской жизни, про дедулю я слышала, что он «любил погулять», а Валя незадолго до смерти сказала мне, что дедуля не был отцом Володи, наверное, это было известно всем, в том числе и Володе, возможно, это немного объясняет его беспутную жизнь.

Дедуля (мама звала его «папка») знал множество песен и прибауток, во время работы часто балагурил, а я всегда крутилась рядом, мне всегда что-нибудь позволялось, например, шкурить топором брёвна; при строительстве дома я  принимала  участие на всех  этапах.
При спокойном, веселом нраве характер у моего деда был всё-таки взрывной и, что удивительно,  повод мог быть и самым пустячным, игровым, - всё воспринималось серьёзно: и карты, и шахматы.
Мой отец жить не мог без розыгрышей, подшучиваний, игр. Если на обед была курица, то обязательно грудную косточку в виде вилки кто-нибудь с кем-нибудь разламывал, после чего всё, что берешь от разломившего с тобой косточку нужно сопровождать словами «беру, да помню», иначе проигрываешь то, что стоит на кону.
Отец и дед в этой игре часами проявляли бдительность, подкарауливая друг друга и пытаясь всучить под шумок хоть что-нибудь. Однажды в такой длительной, напряженной обстановке дед залез на стремянку, чтобы заменить перегоревшую лампочку и, -  сам! – попросил папу подать ему новую. Отец выдержал паузу для большего эффекта и сказал: «Бери и помни». Невозможно передать, как дед слетел со стремянки, и как летело вокруг то, что ему попадалось под руку, включая и злополучные лампочки.
Выводы банальные: мужчины до старости ведут себя как дети, и второе: когда не было телевизоров, люди умели себя развлекать.
Очень много утеряно бытового фольклора. Всегда жалею, что не записывала ни за бабушкой, ни за дедушкой.
Достижения цивилизации, конечно, очень развивают людей, но многое и утрачивается, в том числе и способность к творчеству, рукоделию, способность писать письма; книг стали читать меньше.

Подобас почему-то не устроил старшее поколение, и дедушка с бабушкой «бросили якорь» в деревне Апанас, в тридцати километрах от Сталинска, в сторону Алтайского края  на  тупиковом направлении, дальше по этой дороге была только деревня Мостовая и тайга.
Три холмистые гряды плавно соединялись в виде лежащей на боку буквы «Ш», спускаясь к  очень извилистому здесь Чумышу. Деревня расположилась на холмах, повторяя очертания буквы «Ш», и в то время она была, видимо, на пике своего развития. 
Вблизи было лесничество, а в самом Апанасе – мебельная фабрика, на которой делали лыжи и стулья. Много лет мимо нас   в  течение дня проезжали бортовые машины, то с высоким грузом стульев, стянутых веревками, то с лыжами. Потом фабрика сгорела и не была восстановлена.

Между двумя палочками буквы «Ш» был пруд, скорее даже речка, потому, что вода правдами и неправдами уходила в Чумыш. Зимой это был довольно большой каток, пользующийся популярностью у молодежи (коньки к валенкам прикрепляли с помощью веревки и закручивающей ее палочки, я тоже на таких каталась как-то зимой). Опилки с фабрики и бесхозяйственность погубили пруд, только выше его выжили два колодца: большой общий и маленький на роднике, - наш источник воды, из него в горку на коромыслах носили воду, в том числе и на полив, если не хватало дождевой.
Позднее отец  поставил на общий колодец мощный насос и избавил нашу окраину деревни от коромысел,  воду стали качать в каждый дом по очереди. А до этого была субботняя повинность натаскать из колодца воды в баню.
Однажды местный кавалер с репутацией деревенского дурачка пришел пригласить меня в кино (по выходным крутили в клубе) и сделал несколько рейсов с коромыслом в горку, что, впрочем, ему не помогло.
Потом пришел второй кавалер, на  аналогичное предложение которого я дала согласие. Зная   деревенские   нравы,   бабуся была встревожена не на шутку: «Ты что же это девонька делаешь, тебя же побьют, воду  тебе  таскает один, а в кино идёшь с другим!».
Нижняя палочка буквы «Ш» была обжита больше: здесь располагалась почта, промтоварный магазин с широким ассортиментом от пальто до лопат, включая и детские товары, потом рядом был построен продуктовый магазин с кондитерским цехом, выпускавшим хорошего качества карамель.
Была в деревне восьмилетняя школа, клуб (после кино – танцы под проигрыватель).  На самом большом удалении от центра деревни был маленький промтоварный магазинчик, в котором некоторое время работала моя мама. Благодаря этому обстоятельству, а также моей похожести на маму, меня в деревне узнавали как Нинину дочку.

Снимали угол сначала в одном домишке, потом в другом – на въезде в деревню. Потом дедуля с папой построили небольшой засыпной домик, одна часть которого была жилая, а в другой части без одной стены у деда была небольшая мастерская с  верстаком, инструментами, чудно пахнущими опилками и заманчивым лежаком. Половину жилой части занимала русская печь, вторую половину – кровать за ширмой; у окна – стол и стулья, у печи – скамья; бабуся умела устраиваться уютно и всегда идеально чисто.
Сейчас для меня загадка, как мы проводили в этом домике лето: мне лет десять, Оле – четыре,  Лике – два.
Однажды к бабусе приехали весной, Лика неосторожно подошла близко к кровати, под которой на яйцах сидела гусыня. Гусыня, спасая будущих детей, налетела на ребёнка, избивая крыльями, а та в ужасе закричала: «Бабуся, убери петуха!».

Дедуля работал мастером лесозаготовок на Байдаевском участке треста «Куйбышевуголь» (я думаю, это и определило выбор деревни). У него была лошадь Серко и бульдозеристы в подчинении.
Бабуся была великая мастерица печь хлеб и вообще, стряпать. Где бы они ни жили, их дом был всегда открыт и гостеприимен, это было их естественной сущностью, бабуся угощала и привечала любого, даже отвергнутого семьей или обществом. Часто к ней заходили какие-то обиженные жизнью старухи, я этого не понимала в своем благополучном детстве, а она говорила: «Душа-то живая, мучается».

Не знаю, сколько простоял тот домик, - два или три года, но однажды один из дедулиных бульдозеристов угощался бабусиными разносолами, оставив свое транспортное средство на горке перед домом. Бульдозер почувствовал себя обделённым и потянулся вслед за хозяином, сдвинув жилую часть дома относительно нежилой, - под горку это было совсем не трудно.
Печь топилась, возник пожар, сделать было ничего невозможно. Дед горячился от бессилия вокруг быстро сгорающего дома, а бабуся, прислонившись к забору, не могла справиться с приступами смеха, душившего её, что ярило дедулю еще сильнее.
Когда все было закончено, уже спокойно дедуля спрашивал мою бабушку, что же смешного было в этом зрелище горящего родного дома? Она отвечала: «Да как подумаю, сколько лет у меня не было своего дома, да и этот сгорел, так смех и нападал».
Она вообще была смешлива, это качество не позволило бабусе сделать карьеру актрисы в народном театре: она  могла  зайтись  от   хохота на несколько минут в самый неподходящий момент мизансцены, а режиссера это сердило, и у него лопалось терпение на неё.
Есть на бабусиной совести и обида ее закадычной подруги Милодоры Ивановны (я звала ее Помидора Ивановна), которая приехала погостить к бабусе, да в погреб улетела. От хохота бабуся не смогла сразу помочь ей вылезти. Подруга уехала домой, видимо, ушибы ей это позволили. А дело было в том, что незадолго до этого бабуся подвернула ногу и смеялась, в том числе, и над собой.

Когда родители жили в Ташкенте, в гости к ним приехала Олина свекровь - тётя Наташа. Рыбачили тогда на Сыр–Дарье. Женщины устроились в теньке на бережке и делали вид, что заняты обменом новостей, однако исподтишка наблюдали за папой, а он осваивал новую снасть – спиннинг. Поскольку навыков не было, папа долго-долго раскручивал леску, старательно замахивался, но крючок упорно плюхался в воду рядом. Папа оглядывался на женщин, те делали вид, что ничего не замечают, это ему добавляло энтузиазма, он сматывал катушку, и всё повторялось. Наконец, мама не выдержала и после очередной папиной попытки завалилась от смеха на землю. Папа повернулся, радости эта картина у него не вызвала, и с большим чувством, нажимая на слово «мать», он сказал тёте Наташе: «И мать у неё была такая же!»

После пожара и было принято решение построить дом, в котором потом вырастет два поколения детей и который бабуся завещает моей маме не продавать ни при каких обстоятельствах, что оказалось невозможно.
Пожарище стало центром огорода, и много лет потом перекапывалось и перепахивалось, выдавая «на гора» несгоревшие свидетельства прошлой жизни. Бабуся с дедулей вернулись к Ежовым на квартиру, а дом стал расти недалеко от дороги при въезде в деревню.

Привозили бревна, освобождали их от коры, под которой можно было найти и мышиное гнездо с голыми детками, из этих бревен делали два больших сруба. Затем нужно было созвать соседей и с их помощью поставить один сруб на другой, после чего все пили и угощались. Называлось это «пОмочь», это был этап в строительстве, под это дело ставилась брага, которая называлась пивом, и из которой потом можно было делать самогон, но можно было выпить и так.

Одна стена дома легла прямо на землю, а противоположная благодаря сильному уклону вознеслась над землей довольно высоко. Это обстоятельство повлекло за собой изменение и расширение проекта: было решено под домом сделать цокольный этаж, убрав землю.
Эта задача не показалась непосильной моему папе, прошедшему трудармию. Меня вообще сейчас удивляет, как и когда он занимался строительством, выходной тогда был только в воскресенье.

Легковых машин было мало, и им нечего было делать в Апанасе, добирались до деревни  на попутках, и хорошо, если в кузове были скамейки, не говоря уже о брезенте от дождя и ветра, - такие машины назывались «грузотакси». Ходили они по условному расписанию, стартуя за городом или от постоялого двора,- есть на моей памяти и такое заведение, в котором путешественник мог даже переночевать, оставив во дворе коня или машину.
В конце шестидесятых, кажется, в городе появился автовокзал, и в Апанас стал ходить четыре раза в день автобус, забитый пассажирами под самую крышу.

Нас, детей, увозили на все лето весной, а привозили осенью. Это было эпохальное переселение: на телегу грузилось все необходимое, включая матрасы и перины, белье и одежду, кастрюли и посуду, - воз получался большим, его укрепляли веревками и на вершину садили меня, мама с маленькими Ликой и Олей перевозились каким-то другим способом.
А мы с дедулей неспешным лошадиным шагом, - он большую часть пути шел рядом с телегой, особенно под гору, придерживая лошадь, чтобы все это сооружение не разогналось и не рассыпалось – часа три осуществляли переезд, и я не видела окрестностей Новокузнецка красивее, чем с этого воза. Ездили тогда через Редаковскую гору, одну из самых высоких в округе, на ней потом поставили телебашню.

Дом строили, думаю, лет семь – восемь, первый этаж превратился в кухню с русской печью посередине, которой мастерски управляла бабушка, точно зная, когда лучше туда поместить подовый хлеб или молоко – потомиться.
Печь нагревала бак с водой, которая по трубам подавалась на второй этаж, не ведавший о неприглядной стороне жизни: о дровах и угле, о золе и кочерге, ухвате, шумовке и другой черни.
Устройство дома соответствовало представлениям бабушки в наибольшей степени: тогда в Сибири в зажиточных домах было принято иметь парадную залу, в   которой было  собрано  всё  самое  лучшее   и   которой   не пользовались.

Деревенский быт был самодостаточным: деревня могла обходиться без магазинов, если не было магазинов или денег на них. Бабуся с дедулей обжились на новом месте привычно быстро: наверху вскоре появились тканые белые половики, выбитые занавески и белые чехлы на стульях. Как говорила про этот интерьер мама: «Все хочет улететь». Внизу половики представляли собой выкройки распоротой одежды, обычно из драпа, и вязаные из обносков кружки, которые бабуся вязала деревянным крючком (никаким другим рукоделием она не занималась).  Слабость к таким кружкам я питаю до сих пор, а тогда их было интересно рассматривать, угадывая, чье платье умирая,  сослужило последнюю службу.
Половики лежали идеально гладко, и попробуй при уборке их поменять местами: бабуся обязательно молча их сдерёт, смочит под ними пол и постелет так, как им предназначалось, поэтому перед уборкой каждой комнаты приходилось постоять и запомнить их расположение. Надо сказать, нас особо не эксплуатировали, большими тряпками работать не давали, чтобы не разрабатывать растущие суставы. (Не советовал также дедуля носить тесную обувь, что при социализме было невыполнимо: что урвал, тому и рад, например, свадебные туфли своего размера мне купить так и не удалось, и потом было жалко не носить).
Порядок поддерживался, конечно, только зимой, когда они с дедулей оставались вдвоем, летом все шло кувырком. А если мы затевали игру «в дом», бабуся все свои лучшие тряпочки и кружева несла нам – для нарядов и наилучшего обустройства этого «дома», - она всегда потакала детям. Бедного Бимку щенком часто туго пеленали и часами таскали как ребёнка, а если кто пытался спасти собаку, бабуся отмахивалась: «Что ей сделается-то?»

Бабушка моя Зинаида Михайловна из семьи Мельниковых, отца звали Михайло Леонтьевич,  родилась она в 1908 году, но почему-то говорила, что она  «с десятого года», день неизвестен, мы ездили к ней на день рождения 24 октября. Когда ей было, как она говорила «семь дён», она осталась сиротой: мать в родовой горячке выскочила на улицу и была насмерть сбита лошадью.
Росла она у родственников или у чужих людей, её ничему не учили и рано определили в прислуги.
Писать бабуся не умела, читала только печатный текст, за свою жизнь она прочла несколько книг, но каких! «Тихий Дон», «Война и мир», «Анна Каренина», «Поднятая целина». Она помнила абсолютно всех героев и все сюжетные линии.
Её память вообще удивляла, она помнила до мелочей всё, что было в её жизни, и была великолепной рассказчицей. Речь у бабуси была простая, но яркая, некоторые слова у неё звучали неправильно: «вобчем», «аблакат»; новые слова, входившие в быт, она переделывала, как ей было удобно: целлофановый пакетик у нее был «сарафановый пакетик»,  гладиолусы – «глиголусы»,  - не затрудняла себя запоминанием.

Бабуся наша была, безусловно, незаурядной женщиной, отличалась здравомыслием, широтой взглядов, чувством юмора. На красную пропаганду она не поддавалась: когда я ей рассказывала об ужасах капитализма, почерпнутых из радиопередач, она говорила: «В чужом глазу и соринку видать». Если я ей объясняла, что Бога нет, она говорила, что этого не знает никто.
И Бог вернулся к людям, и капитализм оказался не так уж ужасен. Папа считал, что она могла бы быть правительницей какого-нибудь народа, типа ханши, например, так как она была властной, рассудительной, справедливой,  любила людей, и они к ней очень тянулись.
Необыкновенное внимание к людям было ее отличительной чертой. Во время войны, когда из  Ленинграда в Сибирь привезли блокадников, она пошла к поезду и привезла к себе домой на саночках двух женщин, выкормила их. Обе женщины эти потом уже в мирное время сохраняли привычку прятать в постели хлеб про запас.
Бабуся ходила доить коров, за что давали бидончик молока. Часто приходила она к своим  детям с пустым бидончиком, так как чужие дети, вызнав её, садились вдоль улицы с кружечками, пройти мимо голодных глаз она не могла.

В богатых домах, очевидно, выработалась её удивительная интеллигентность, такт, хотя горячий, властный характер иногда и давал о себе знать. Протестовала против чего-нибудь, серчала бабуся со вкусом: могла и кастрюлей запустить в не вовремя подвернувшуюся кошку, но она никогда не обижала людей, каждому зная цену. Кормила всех досыта, в том числе кошек и собак, часто обделяя себя, да и не попала она ни разу ни в одну кошку. Её детям, разумеется, попадало за всякую провинность, но как говорила бабуся: «А что мы знали? - (имея в виду, что детей бить нельзя), - все так жили!».

Маме – старшей – доставалось больше других, и она дала себе слово своих детей не трогать и пальцем. На нас воздействовали только словом, но воздействие было таким, что никому и в голову не приходило ослушаться, а папа мог еще и высмеять. Я помню, как в первом классе, помогая мне выработать почерк, он отзывался о моих буковках, зато мои тетради использовались как образцы оформления и через десять лет после учебы, - мама увидела их, когда училась уже Лика, пришла из школы в большом удивлении.

В 1962 году (дедуле 58 лет, мне 11) потребовалось привезти из тайги несколько брёвен, дедуля взял меня с собой, чего раньше никогда не делал. В лесу около деревни Мостовой он распряг лошадь и спилил бензопилой отмеченные деревья, а затем у него произошло кровоизлияние и частичный паралич левой стороны. Трудно представить, как он выбрался бы из тайги, не будь меня рядом. С горем пополам, следуя его указаниям, - дедуля серчал на мою непонятливость и неловкость – я соединила воедино лошадь, упряжь и телегу, и мы добрались до дома.

После этого, «первого звонка» он жил еще пять лет, достраивая дом и сердясь на свою плохо управляемую руку, ходил с бадажком собственного изготовления. Умер он в сентябре 1967 года в больнице.
За несколько дней до этого бабуся отливала сварившуюся картошку на траву,  а из неё вышла обваренная кипятком жаба, перевернулась на спину и вытянулась, сложив на груди лапки точно, как покойник. Бабуся сразу поняла, что это не к добру. После этого случая кипяток всегда сливали в ведра.

Дедулю похоронили на городском кладбище, думали, там удобнее будет его навещать, у могилы посадили карагач - дерево, которое он любил. 
У Моруа к какому-то произведению есть эпиграф, народное наблюдение: «Когда построен новый дом, в него приходит смерть».
Дом был построен, и  это была первая потеря из самых близких, но она как-то не отложила большого отпечатка на семью, готовы были к этому, что ли.

Бабуся осталась одна на долгие семь лет. Летом приезжали все мы, не забывая соседскую Маринку, а с сентября по май, восемь месяцев: «хочешь, песни пой, хочешь, спать ложись!». Несколько раз брала бабуся на зиму квартиранток – девчонок из соседней Алексеевки, оканчивающих апанасовскую восьмилетку. За символическую плату «три рубли» она их кормила всю зиму.

Когда дедуля был  жив, они дружили «домами» с Ундеровыми. Николай Васильевич работал лесником, тетя Паша – его вторая жена – дородная усатая женщина была бездетна. Тетю Пашу однажды парализовало, врачи велели преодолевать себя, вставать и ходить, но она слегла на несколько лет. За ней иногда ходила ухаживать бабуся, удивляясь на их образ жизни. Имея деньги, - а Николай Васильевич пол-огорода засаживал семечками и продавал их в городе не самыми большими стаканчиками – они, например, скудно питались, обычно, варёными яйцами и пшённой кашей.
Возможно, такое низкокалорийное питание позволяло Ундерову, несмотря на периодические запои, сохранять отменное здоровье. Даже в старости он легко залазил на кедры,  а после бабуси еще лет пятнадцать имел четвёртую жену. Любимец богов, что еще скажешь!
Николай Васильевич вообще не любил тратить деньги. Когда они с бабусей стали жить вместе, он ни к кому из нас не приходил на дни рождения, - неудобно, же, с пустыми руками, а мы все, кроме папы, как назло, летние.

Надо сказать, последнее время перед вторым замужеством у бабуси появилось раздражение на всё: сказывался возраст и объём работы. Огород был немереный, соток тридцать, садили всего много, и, хоть родители не вылазили из него, от хозяйки всё равно доставалось, она не могла терпеть, к примеру, непрополотых грядок.

Из маминого письма: «Ездили в Апанас, у бабуси, как всегда, везде порядок – и в доме, и в огороде». Стали слышны речи: «На черта мне все это одной надо!»
Ундеров очень уговаривал её перейти в его дом, и ей хотелось. Мама этого не понимала, считала, что в 65 лет ближе нас у неё никого не должно быть.

Бабуся колебалась, –  как отреагирует деревня? – а страсти разгорелись нешуточные. На богатого жениха имела виды еще какая-то невеста, и она пришла к бабусе выяснять отношения. Бабуся, конечно, этого не позволила, взяла в руки чайник, - а  у неё в любое время зимой и летом на печке был горячий чай – и сказала: «Пошла вон, а то ошпарю!». Когда бабуся всё-таки решилась на замужество, деревня сказала: «Богатство – к богатству», - наш дом считался лучшим.
Перед уходом из родного дома у бабуси расцвел столетник – единственный раз в жизни, на него многие приходили посмотреть, и это было расценено, как хороший знак.

Новое   хозяйство  у  бабуси  получилось  большое,  к  огороду добавился скотный двор: лошадь с жеребёнком, корова с телёнком, курицы, три овцы. Однако: «Бабуся просто помолодела, как тут не вспомнить высказывание Пушкина про любовь и возраст», - писал мне папа в Алма-Ату.  Ни о какой регистрации брака речь, разумеется, не шла. Её пенсия в 28 рублей тоже тонула в «кулацком» хозяйстве до тех пор, пока соседи не пристыдили мужа. На эти деньги она иногда покупала ситчики в магазине, перепадало и нам. Никаких прав на ундеровское добро у бабуси не было, за молоко мы помогали заготавливать сено, и вообще помогали, чем могли.

Хозяин страдал запоями, иногда, в самое неподходящее время. Вот папино свидетельство: «Были на 8-9 мая в Апанасе, а дед Коля пил беспробудно, просто запился, ни единого слова не поговорили. Огород не тронут, ничего не сделано. Мы втроем с Вовкой и братом  его Лёней вычистили весь скотный двор, парник, привезли воду, сложили большую грядку из навоза под огурцы. А ехали, чтобы посадить картошку. А пахать-то кто будет? Теперь решил я сам вспахать огород, вспомнить старину».
Бабуся серчала: «На черта мне всё это надо?», но каждый раз отношения восстанавливались. Однажды она его вытащила из петли, куда он залез, не в силах, очевидно, побороть отвращение к себе.

Как бы то ни было, последние десять лет своей жизни бабуся прожила счастливо, сама себе  хозяйка, в ладу с собой и людьми, которые всегда тянулись к ней на чашку чая и за советом.
Во время войны, чтобы убить голод, бабуся жевала табак, привыкла к нему, курила потом всю жизнь, умерла она 8 февраля 1985 года от недостаточной деятельности лёгких. Это была пятница, мама приехала за ней в Апанас, чтобы забрать в город. Говорить бабусе было уже трудно, она глазами показала, чтобы забрали с собой неполную банку молока на столе и краюху хлеба, который мы все очень любили, не забыла взять и горсть мелочи для правнука.

Уход из жизни бабуси в 1985 году стал для всех нас настоящей трагедией после многих безоблачных лет, три дня мы не ели – не пили, две ночи не отходили от гроба, все заботы о похоронах были сделаны чьими-то руками. Тетя Наташа отвела меня в сторонку: «Девки, вы что творите-то? Разве можно так убиваться, всё-таки бабушку хороните, всё своим чередом идёт».
Приближение смерти она почувствовала, обошла знакомых, как бы, прощаясь. Похоронили её в Апанасе, и к ней-то мы часто приходили. Особенно тяжело было без неё первую весну и лето: переглянемся с мамой, и слёзы сами текут. Она была маленькой и сутулой; даже небольшая горка для неё была трудно преодолимой, она делала остановки, чтобы перевести дух, но почему-то всем казалось, что бабуся  – высокая и статная женщина.
Я, её первая внучка,   упрекаю себя за недостаток внимания к ней; однажды она приехала к нам в город погостить, почти сразу заскучала и засобиралась домой: «Здесь со мной никто не разговаривает!».

В эгоизме молодости человек слишком занят собой, замкнут на себя; благополучная молодость не способна на сострадание в полном объеме, она не чувствует чужую боль так, как чувствуют пожившие или много страдавшие люди, зато гипертрофированно важно воспринимается все, что происходит с самим молодым человеком.
Именно поэтому уровень преступности  высок среди молодых, плохо понимающих, что такое душевные муки.
Однако для чего-то природа делает такие блокировки, возможно, защищает от потерь и разлук, от страха болезней и смерти, - а, может быть, чтобы легче шагалось для достижения целей?


Апанасиада

Апанас требует отдельной главы, в двух словах ту жизнь не опишешь.
Новокузнецк – небольшой промышленный город. Находится он в котловине, в центре – металлургический завод. Когда завод проектировали, ему предназначалась площадка за Томью, но во времена индустриализации у государства не было денег построить мост через реку.
Когда после войны деньги на мост появились,  площадка не пропала, на ней построили  второй   металлургический завод – Запсиб. Строили его в том числе и уголовники, выпущенные по амнистии, а также всякий непрезентабельный социальный элемент, вывезенный из Москвы перед всемирным фестивалем молодежи. В это время город захлестнула волна преступности. Вторую такую волну мы пережили во время летних олимпийских игр в Москве в восьмидесятом году.
Вокруг города сплошные шахты и карьеры, - население, таким образом, в основном, работяги. Два ВУЗа: для девушек педагогический, для ребят – металлургический, театр в городе хороший, - и здание и труппа, был еще ТЮЗ (театр юного зрителя), кукольный процветает до сих пор.
Город тяжелый, сильно загазован, зимы холодные, тогда – особенно. Магазины пустые; если нет дачи, овощи, зелень и ягода - на базаре. Яблоки, апельсины появлялись только под Новый год, купить их можно было «по блату», отец обычно привозил коробками. О бананах тогда не слыхивали.
Переоценить значение Апанаса трудно, с июня по сентябрь и все выходные весной и осенью, мы, а потом и наши дети,  жили  в Апанасе.
Огород нам  никто не отмерял, а поскольку мы были крайние или можно сказать, первые, мы и отвели себе участочек, какой захотелось. Кому принадлежала земля, мы узнали только при продаже дома: колхозу Сосновскому, который находился от нас, можно сказать, за тридевять земель, и представителей которого мы никогда не видели в округе.
Огороды у всех были большие, - на то и деревня, а земля казалась общей, как учила нас родная коммунистическая партия. На ней пасли коров и заготавливали сено, её распахивали под картошку или отводили  под кедровый питомник.

Кто в доме хозяин выяснилось, когда нужно было составить два договора: один – на продажу дома, второй – земли, на которой стоял дом. В планы председателя колхоза Сосновский не входило продавать кому бы то ни было ни пяди своей земли. Не помогало ничего: ни деньги, ни связи. Дело кончилось тем, что отец просто подделал подпись председателя колхоза, и теперь у нашего огорода уже третий после нас хозяин, а про колхозы и коммунизм люди будут узнавать  из учебников истории.

Дом делил участок как бы на две части: войдя в калитку, проходишь  кусочек  цивильного ландшафта: деревья и лужайки, песочница и качели. Вид портила только черёмуха, вечно укутанная коконами гусениц, желающих превратиться в бабочки. Во дворе дома грядки, как у всех, баня, бочки и баки с дождевой водой. Здесь вид портила укутанная марлей от воробьев огромная  ирга.
Был год, когда один воробей, найдя вход в этот чехол, не смог найти выход и лето провел, питаясь только ягодами. Его здоровью  такой образ жизни не повредил, он благополучно выпорхнул, когда чехол сняли чтобы собрать то, что от него осталось. В тот год, ему, очевидно, не довелось позаботиться о потомстве.   

Недалеко от летней кухни двенадцатиметровый колодец, который папа выкопал не без моего участия. Папу, обхватившего ногами привязанное к верёвке полено, каждый день спускали с помощью ворота вниз, а я наверху выкручивала и опорожняла ведра с выбранной им землей.
Вода в колодце так и не появилась, со временем он превратился в погреб, конечно, гораздо меньшей глубины, но сначала продукты опускали в ведре прямо  на дно. Позже погреб переместился за баню, а от колодца остался небольшой холм, да воспоминания.
Рядом с домом тогда пробурили колонку, которая тоже не смогла решить проблемы  водоснабжения   одной, отдельно взятой семьи. Пока из неё не ушла вода совсем, можно было накачать немного с большими паузами.

Цветники у мамы были разбросаны везде, она их любила, и как бы ни уставала, находила для них силы и время. У папы первоочередная задача, конечно, была накормить семью, то есть получить максимальный  урожай и как можно раньше.
Помню одно из возвращений родителей из Апанаса ранней весной. Я простодушно спросила, чем они там занимались. Папа, передразнивая Юру и с иронией поглядывая на маму, ответил: «Тавка, циточки». «Сам ты ничего не делал», - влёт поняв намёк, огрызнулась она.

Туалет, конечно, периодически перемещался. Часто было так: уходишь спать - он на одном месте, а утром – уже на другом (для папы это не было трудной задачей), но всегда неизменно в малине, которая вокруг него была общипана особенно тщательно.

Одно время в доме болталась бесхозная общая тетрадь большого формата. Когда кого-нибудь прихватывало лирическое настроение или было просто грустно,  он писал туда всё, что в голову придет. Там отметились, по–моему,  все. Вот некоторые образцы творчества.

  В марте сдает свои права  хозяйка строгая – зима.
  Без радости она весну в свои владения впускает,
  Лишь с юга небосвод от туч косматых открывает,
  А чуть рассердится, - так и метелью задувает.
  Весна скромна ещё во всем, ей солнце плохо помогает, -
  А солнце время выжидает, в апреле только припечёт, -
  Тогда и снег растает.
  А к маю уж весна цветами зацветёт и позовёт детишек в хоровод,
  А взрослых – на поля и в огород.

  А у нас есть Апанас, а в Апанасе – дом, в котором летом мы живём,
  И все мы любим этот дом.
  Мы тоже садим огород, и всё у нас растёт, цветёт:
  В июне уж клубничку уплетаем, редиску и лучок,
  Морковочку, огурчики и чесночок.
  В июле свежая картошка нарастает и помидоры поспевают.
  Все лето ходим на Чумыш , – река так называется –
  Купаемся, рыбачим, загораем, в песочке кувыркаемся.
  А в августе грибы мы собираем, мы их бычками называем,
  А баба Нина – немдули, а в книжке - валуи.
  На даче мы окрепнем, подрастём, и в сентябре в школу пойдём.
                От имени детей баба Нина.

У нас есть Апанас, а в Апанасе – дом,
За домом огород, а, может, всё наоборот:
Дом ближе огорода, и в нём полно народа.
Здесь Кривощёки, Кузнецы, Сомы и Доставальчики,
А возглавляет тот народ – наш дед – товарищ Глек!
Дед Саня.

Лучше всех, на мой взгляд, получилось у Юрия Петровича:

Меж нас – мужчин давно решён
Вопрос времен – отцов и дедов,
Но женщин больше, и всегда
Матриархат одерживал победы.

Но мы – мужчины, и не нам роптать,
(Хотя и мы своё имеем слово),
Ведь, им придется больше хлопотать:
И в огороде и в столовой.

С утра наряд: к дровам иль в огород,
Набрать угля или золу снести на свалку,
После обеда можно и поспать
Иль на часок смотаться на рыбалку.

Но чаще всё наоборот:
На речке целый день мы пропадали,
Продукты все на воздухе съедали,
Домой бежали и просили, чтобы есть нам дали.

Настанет утро, и проснется дом,
И целый день мы затыкаем уши:
Проснулись дети и устроили содом, -
Юраша, Катя, Аля и Андрюша.

Мешает Аля Юрику играть,
А Кате Алина нужна игрушка,
Но всем троим приходится молчать,
Когда в песочницу является Андрюшка.

Мир водворить здесь может только «Вашингтон»,
Оставив на минуту дел рутину,
И восстановит мигом «статус кво»
Наш повар и «Мичуля» – баба Нина.

Садовый скрупулезно инструмент,
Оценивая даже марку стали,
Осматривает, - и в огород –
Над грядками колдует мама Галя.

А на скамейке у огромного бачка,
С детишками расправившись без крика,
Забрызганная пеной порошка,
Белье стирает наша мама Лика.

Раздетая, трудилась целый день,
Хоть солнцем сожжена уже до боли,
И всё-таки мечтает загореть,
Как папа Юра, наша мама Оля.

Нам ранний завтрак приготовит кто?
Кто нам истопит по субботам баню?
Не существует здесь таких проблем,
Даже просить  не надо деда Саню!

Я тогда не была заражена стихоплетством, поэтому ставила точки над «и», грубо возвращая всех на землю:
«Поэтом можно и не быть, А огород копать обязан!»

А в огороде было где развернуться: мы не всегда знали, кто где есть и кто чем занят, хотя приблизительно специализация соблюдалась.
Папа занимался картошкой, (в том числе искал всё более ранние сорта), смородиной и малиной. Малины садили столько, что её не каждый год обрабатывали, просто набирали столько ягод, сколько хотелось.
Глупая Лика с подружками пробовала курить именно в малине. Недальновидные  подростки не  подумали о том, что их выдает дым, и сразу же были застуканы отцом с поличным.
У мамы, - профессионального агронома – конечно, самые трудоемкие и капризные культуры, - помидоры и огурцы. Остальные – на подхвате, я всё больше клубнику обрабатывала.

Были авральные работы, от которых нельзя было ни спрятаться, ни увильнуть ни под каким предлогом: отец – профессиональный руководитель обязательно найдёт и даст конкретное задание. Он не терпел, когда кто-нибудь во время, например, копки картошки был не на глазах у него, - значит,  занимался ерундой.

Самыми масштабными были работы по переносу помидоров из парника на постоянное место жительства. К помидорам мама относилась трепетно, не передать, как она возилась с каждым, как аккуратно вытаскивала, стараясь не повредить корни и сохранить максимально большой ком земли на них. Переносить их нужно было поштучно, чтобы избежать лишних травм, в каждую ямку обязательно сыпалась зола, удобрение и выливалось не меньше ведра воды, - короче, эта работа всегда затягивалась. Если мама не видела, процесс шел гораздо быстрее, а мы все хором  подтверждали: «Да, и золу посыпали, и удобрение».
Прогресс был и в этой области, пошла мода высаживать томаты в траншеи и укладывать верхушкой на восток, закапывая весь стебель, который при такой технологии давал потом много корней и, следовательно, плодов.

В глазах стоит такая сцена. Мы все возимся, как навозные жуки, уткнувшись в эту траншею (почва в парниках действительно состояла, в основном, из этой органики), а на вершине образовавшегося отвала, сложив на груди руки, возвышается Юра, ожидающий, когда освободятся вёдра, - он отвечал за воду и не желал никаких грязных работ по совместительству.
Оля подняла голову и спросила: «А ты чего стоишь, как Маяковский на площади?» Сходство было подмечено так точно, что все от хохота уткнулись в  траншею уже в прямом смысле.

Много лет в Апанас ездили на мотоцикле с коляской, точнее на двух мотоциклах. До 1975 года служил один – 18 лошадиных сил (за пять лет пробег составил более 12000 км), а потом папа «достал» помощнее «Урал» - 25 л. с.
Мотоциклам, конечно, доставалось: на них ездили и за грибами, и просто катались, и мы все трое учились водить, -  папа никому не отказывал.
 Поскольку мотоцикл не мог увезти всех сразу, то часто папа делал два рейса до Листвягов, откуда уже можно было добраться до города на автобусе.
К мотоциклу прилагалось три плащ–палатки, в которые пассажиры укутывались почти полностью, и три пары широких очков, но всё-таки лицо было не уберечь от густого слоя пыли, поэтому вновь прибывшие, как негры, сияли белозубыми улыбками.

Как бы дела ни складывались в городе, Апанас смывал с души все проблемы, ничто не могло испортить настроения. Отец – руки в боки – увидев бабусю, на всю деревню исполнял арию зятя:
Бабуся, ты – бабуся, красо-о-тка моя,
Эх, раннею весною, как роза цвела.
Эх, раннею весною, как роза цвела-а,
А теперь завяла, как в поле трава-а.
Бабуся, давно смирившись со своей долей, только махала на него рукой.

Я не выдерживала зажигательных мелодий по радио, начинала прямо на грядках подтанцовку с лопатой. Однажды отец выразил своё мнение обо мне, покрутив пальцем у виска: дескать, танцевать-то особо и не с чего: и вдова-то я соломенная, и не нажила-то я ничего, и сына-то тебе родители воспитывают.

Покупка машины ситуацию особо не изменила, потому что к этому времени и семья расширилась настолько, что в машину все тоже не входили.
Но это были уже, по-моему, 75 л.с., и все они работали на семью с полной отдачей.

Как  загружали семейный транспорт можно рассказывать отдельно, багажник часто оседал чуть не до земли. Папа каждый год садил картошку на пашне и продавал её осенью на базаре или оптом. Тогда рынки не были монополизированы, и никто не делал наезд на желающих быстро продать свой урожай по ценам чуть ниже рыночных.
Обычно родители уезжали в отдалённый район, и маме даже нравилось возвращаться домой с выручкой. Для меня незабываемое впечатление – перегон машины из Талгара в Новокузнецк: когда я увидела всё, что выгрузили, то невозможно было представить, что обошлось без самосвала.
Машины в то время доставались людям с большим трудом. Однажды родители поехали в Апанас со своими друзьями Коноваловыми. Дядя Костя вёл машину на самой малой скорости и перед каждой ямкой  выходил и осматривал дорогу на тему, можно ли ехать дальше. Ещё раз пригласить друзей в Апанас после этой поездки родители не решились.
Но последнее слово всегда остается за судьбой: наша машина послужила ещё нам с Володей, а машина Коноваловых была разбита в ночной аварии.

Окрестности Апанаса непередаваемо живописны. Горка напротив меняла цвет в соответствии с цветением растений: была то оранжевой от огоньков, то белой от ромашек и синей от колокольчиков.
Под обрывом река Чумыш делает большую петлю, и когда мы приехали, то это был великолепный луг с запахом нагретого солнцем аниса. Потом эту петлю перегородили в самом узком месте и стали загонять туда деревенское стадо, что, конечно, было удобно для пастуха: богатый корм, вода рядом и коровы никуда не денутся.
Смешанные леса вокруг, нельзя сказать, чтоб были очень грибные, но наша семья их регулярно проверяла, и без грибов зимой мы не оставались. Особенно любили солёных бычков, спрессованных в собственном желе так, что не оторвать друг от друга. Мама виртуозно находила грузди, а у папы были свои тайные лесные плантации, которые он мог посетить и через день-два, дав подрасти малышам.
Однажды под Мостовой брали подосиновики, поляны были уставлены огромными чистейшими грибами с красными шляпами, как в декорации для киносказки,  буквально, хоть косой коси. За это чудо мы тут же расплатились сильным страхом из-за внезапно разыгравшейся грозы, молнии били чуть не под ноги. Такие поляны, только уже белых грибов, я потом видела под Новосибирском.
За Чумышом – тайга с крапивой выше человека, с буреломом и всем, что полагается тайге, включая малину с красной и черной смородиной, - там добывали кедровые шишки. Иногда уходили с ночёвкой, вечером у костра на шершавом барабане перетирали шишки и домой приносили отборный орех.
Пока папа был молодой и сильный, он сбивал шишки, ударяя по кедру другим деревом – поменьше, называлось это «брать на колот», этот колотун таскали за собой от кедра к кедру.

Не знаю, что может быть вкуснее испеченных или сваренных в чугунке свежих кедровых шишек. В глазах стоит Лика в джинсовом костюмчике со светлыми закудрявившимися волосами вокруг головы и с хвостом на затылке – глаз не оторвать.
Николай Васильевич смотрел, смотрел, как она лакомится шишкой, да и говорит: «По телевизору-то браконьеров все страшных показывают, заросших, неопрятных мужиков, а они вон какие симпатичные, оказывается».
Но если выдерживать установленные сроки, можно и без шишек остаться.

Я могу продолжить список деликатесов, которых с тех времен больше не пробовала. Это: бабусин хлеб и вообще её выпечка («шанешки наливные», а если булочки не удавались, то они были «алябушки»), топлёное из русской печи молоко и янтарный мёд, -  два или три года дедуля держал в огороде несколько ульев.

Однако город рос, обживал окрестности. Вокруг Апанаса появились корпуса летних лагерей ПТУшников, которых почему-то называли «хобзайцами», какое-то предприятие построило дом отдыха. Ограда клуба стала сильно щербатой, ее штакетины были основным аргументом  в разборках деревенских с городскими.
Моя подруга из Алма-Аты назвала наши угодья «краем непуганых браконьеров», но и туда добралась «цивилизация» в виде угольных карьеров, которые подобрались к деревне буквально за километр. Добыча угля открытым способом -  это постоянные мощные взрывы. Было лето, когда мы не смогли съесть ни одной ягодки малины, - все было покрыто слоем ржавой липкой грязи, не растворяющейся в воде.

Дом тоже реагировал болезненно, в стенах появились трещины, на крыше угрожающе качалась труба. Папа написал куда-то жалобу на администрацию карьера. Администрация, правда, отреагировала: однажды перед взрывом в дом пришли два мужика, согласились, что взрывы слишком мощные, но никаких изменений в технологии карьера не последовало.
Дом вообще стал сильно разрушаться от сезонной эксплуатации, на зиму воду из труб сливали и он стоял промерзший, а весной приходилось начинать с заделывания трещин и побелок.

Вспоминается одна из последних рыбалок в Апанасе. Субботний летний вечер. Все, как говорила бабуся, «ухенькались»,  принося семье пользу и, размякнув после бани, расползлись по углам и спальным местам.
Мне удалось занять самое популярное – на веранде. Двигательное беспокойство только у двоих: у моего Юрика (лет 16) и у Юрия Петровича. Им ужасно хочется полазить с бреднем по реке, уверяют, что непременно должна попасть щука. Но нужен третий, кто согласился бы идти вдоль берега с пойманной рыбой и одеждой рыбаков. Они последовательно «охмуряют» каждого члена семьи, рассказывая какой невиданной величины и красоты эта дура-щука, решившая свести счеты с жизнью в сети удачливых рыбаков. Никто на провокацию не поддается, но всё-таки им удается найти самого слабохарактерного – меня, разумеется.
Было уже темно, когда мы прошли мимо кладбища, спустились с обрыва и пересекли луг, то есть добрались до начала рыбацкого маршрута, изученного за 30 лет до каждой ямки и мели. Сколько бы ни заводили бредень – не было щуки, не было рыбы вообще; предчувствие обмануло двух Юр, как и во многих других случаях.
Обшарив все извилины реки и утешая себя, чем можно, рыбаки с береговым сопровождением в моем лице спустились за деревню и, стоя в воде, начали сворачивать бредень, периодически встряхивая его и очищая от травы.
Было уже за полночь. Было темно и тихо. Деревня спала, не было слышно никаких звуков, а над рекой зависла огромная круглая луна, какая бывает только летом.
И вдруг в этой темноте и тишине раздался здоровый громкий хохот двух молодых мужчин, который разнёсся далеко по реке. Они просто умирали от хохота, а мне оставалось только ждать и получать удовольствие от ситуации. На берег Юры вышли, неся бредень и обещанную им судьбой щуку – она запуталась в последний момент, когда сворачивали бредень. Предчувствие всё-таки их не обмануло!


Папа

Мой отец Глёк Александр Иосифович из поволжских немцев, таким образом, обстоятельства жизни нынешней определились еще 200 лет назад, когда его предки – швабы приняли решение искать лучшей судьбы в России. Семья моего папы жила в селе Нelzel недалеко от города Энгельс.
В голодные годы, - а на Волге периодически бывают засухи, уничтожающие урожай – семья уезжала в Донбасс, на шахты, где всегда была работа, но потом опять возвращалась в родные места. В Макеевке 13 декабря 1926 г. папа и родился. Обычно, колонии немцев жили зажиточнее, чем в округе, но эта семья была бедной.

Родителей отца я знала плохо, от бабушки Мили мы жили далековато, а деда Иосифа  расстреляли в 1938 году. Расстреляли на третий день после ареста,  об этом, правда, мой папа узнал только в 1990 году при оформлении документов на выезд в Германию и вновь, - со слезами – пережил эту трагедию.
А тогда им сказали, что их отец в лагере и прислали свидетельство о смерти от туберкулеза через несколько лет, которые семья прожила с надеждой на возвращение отца и мужа.
Вдумываясь в эту циничную казуистику, можно понять, что была целая система хранения архивов, кто-то отслеживал и решал, когда пора сообщить родственникам о естественной смерти арестованного, забыв, что вся тайное рано или поздно становится явным, и каждому предъявляется свой счет.
Арестовали 34-летнего Иосифа вот за что: в деревне образовали партийную ячейку, и три коммуниста пришли агитировать его вступить в партию. К одному из них Иосиф испытывал личную неприязнь, которую  не скрыл: «Пока такие, как ты в партии, меня там не будет», - за что и расплатился жизнью. Коммунисты соблюдали принцип «кто не с нами, тот против нас».

Бабушке моей Эмилии 26.06.1997 (по старому стилю) исполнилось бы 90 лет, умерла она  в Балхаше 28.03.1979 г. от рака в возрасте 72 лет, ужасно страдая.
Она была по славянскому типу красивой женщиной, круглолицей и голубоглазой, великой труженицей, за ночь могла сшить мужской костюм.
Днём работала в колхозе за трудодни, то есть практически бесплатно, а по ночам шила, чем и кормила семью.
Ей было постоянно некогда;  капуста в супе, иногда, например,  была  кочаном. Холодец варили только на Новый год, и до конца жизни для папы этот праздник без холодца был немыслим.

Вдоволь ели, очевидно, только рыбу. Папа вспоминал себя босоногим мальчишкой с сетью, и этот образ был основным в его натуре всю жизнь. Где бы мы ни жили, без рыбы мы не жили, всегда находились партнеры, а бредни он плёл себе сам.
В квартире на Школьной была ванна старого образца, - не чета нынешним, а широкая и длинная – бывало, папа заваливал ее рыбой чуть не доверху. Чистил, крутил на мясорубке для котлет всегда сам, рыбу также раздавали знакомым и соседям, и объяснить выросшему на Волге человеку, что он – браконьер, было невозможно.
Мама провела не одну бессонную ночь в ожидании отца. Она вспоминает случай, когда однажды, устав от волнений,  в бессильной злобе она вышла на улицу и в рассветном сумраке увидела неспешно возвращающегося домой мужа с закатанными до колен мокрыми штанинами и букетиком полевых цветов в руках.
Она всё мгновенно поняла: бредень отобрали; ночь отец, видимо, провел в милиции, подписывая протоколы; видимо, будет штраф, возможно, сообщат на работу. Но букетик сделал свое дело: злость куда-то исчезла. Надо сказать, что отцу никакие ситуации не мешали нарвать маме букетик цветов.

Лето 1992 г. У нас с Володей «дача» в Казанково: кусочек расчищенного леса, стол на двух пнях под навесом из веток, палатка и большое кострище, в тёплой золе которого уютно спят в спальных мешках Юра и Стас (им по 19 лет).
Мама дала нашей «фазенде» меткое имя: «В небо дыра». Отец чинит растянутую на всю ширину этой дыры Бог весть откуда взявшуюся прогнившую сеть, которую хватило на одну рыбалку.
Вечером все пошли на Томь. После двух – трёх  заходов стало ясно, что рыба в реке отсутствует или её отталкивает на большое расстояние эта, состарившаяся на чьем-то чердаке сеть.
Это ясно стало всем, кроме моего папы, разумеется. Его врожденный оптимизм и азарт не позволили мальчишкам досрочно вылезти из воды и убежать сушиться к костру. Юре и Стасу пришлось методично обшарить этой одноразовой сетью каждую ямку каждого берега каменистой реки на расстоянии примерно двух километров, потому что папе было абсолютно ясно, что именно в эту ямку забилась от ужаса вся рыба Томи. «Я вам точно говорю»,- убеждал он их с берега, ломаясь босиком с ведром по камням. Это было его последнее лето в России и предпоследнее в жизни.

В Апанасе папа пристрастился и к удочке, потом заразил рыбалкой Юру. Делом чести для каждого было принести домой не менее пятидесяти пескарей. Утром, продрав глазки,  семейство приходило в летнюю кухню на поздний завтрак; на печке всегда было две больших сковороды зажаренных до хруста пескарей, их  ели с плавниками и хвостами, как китайцы едят жареных в масле кузнечиков.

Сейчас меня удивляет его хронический оптимизм, постоянная готовность на хорошее и весёлый жизненный настрой; то удовольствие, с которым он делал любое дело, хотя бы чистил лук или копал картошку.
Во всё папа  вносил элемент игры, дух соревнования. Если мы лепили пельмени, все должны были научиться их лепить красиво – с дырочкой посередине. На листе они не «лежали», а «сидели», одинаковые, будто их лепил автомат. Они обязательно были пересчитаны, но на этом его немецкий педантизм и заканчивался.

В 1975 году провести отпуск в Апанасе я пригласила свою алма-атинскую подругу Галину. Она посмотрела, как папа перед сном помыл ноги, поплескав на них водой из бочки около бани, потом на цыпочках по дорожке дошел до дома, вытер их об половичок и пошел до кровати. Галина рассмеялась и сказала: «Таких немцев не бывает!».
Действительно, в нём не было ничего, характерного для этой нации: сдержанности, экономности на грани скупости, педантичности, высокомерия, о чём он говорил и сам, - с немцами-то он был знаком не по фильмам, как мы.
Что в нём было немецкого – так это способность много и хорошо работать. Только один свой отпуск, когда папе был уже 51 год, он провел в санатории у моря, удивляя мужиков своим хобби: на своем балкончике папа за отпуск сплёл очередной бредешок. Почему-то именно во время этого отпуска ушла из жизни его мама, моя бабушка Миля, папе об этом  сообщили после возвращения домой.

Папа был, скорее, безалаберным человеком; я помню, как однажды мы с ним ездили на мотоцикле в лес за грибами. Чтобы вернуться домой папе пришлось перебрать мотор мотоцикла. Мы до вечера искали в траве небольшую деталь в виде иглы, чудом нашли, а, казалось бы, чего проще: сложи всё, что разбирал, на тряпочку или клеёнку. Но если ты – педант, то ты и зануда, а в этом моего папу  заподозрить невозможно.
Можно вспомнить и как однажды в тачке он повёз топор и посадил туда же Лику - прокатиться; на кочке топор подпрыгнул, и у Лики осталась отметина на ноге на всю жизнь.

А вот как мы с папой в конце 1980-х купили цветной телевизор. Телевизоры продавали в большом зале большого магазина на улице Кирова, они стояли на тележках в два этажа вдоль стен. На всех экранах были огромные красные маки, и звучала музыка, - канал тогда был только один.
Нам упаковали  аппарат, но когда он воцарился в квартире, выяснилось, что он – без звука, - в магазине это было невозможно понять: регулируешь один, а звучат другие.
Гарантия телевизора была нарушена, так как магазин уже сдавал его в ремонт, но у них ничего не получилось. Видя покупателя намётанным глазом, продавцы сбагрили проблемный бытовой прибор нам.
Длительное время новый телевизор работал, стоя на старом: на одном регулировали изображение, на другом – звук, еще более длительное время потом мы приводили в дом мастеров, способных починить наше приобретение.

До школы папа не знал русского языка, во что никогда не верилось, потому что русским он владел в совершенстве, чувствовал и знал происхождение слов, обладал красивым почерком и писал хорошие письма, что так нехарактерно для мужчин. Ему легко давались химия, математика.
Папина жизнь сложилась так, что никто не научил его в детстве работать руками. Он был хороший руководитель, организатор, в нем был азарт и жилка бизнесмена.
Во времена застойного социализма, когда каждому отмеряли по шкале, мы понимали, что в других условиях отец мог бы организовать какое-либо дело, которое многим людям дало бы работу и доход. Мы это понимали тогда, не зная ещё другой жизни.
 
Отцу деловые качества довелось реализовать в должности заместителя начальника треста строительных изысканий, - известного многим членам нашей семьи ТИСиЗа. В разное время в этом тресте удалось поработать дочери Оле между двумя поступлениями в медицинский институт, зятю Юре, маминой сестре Вале с мужем Вовкой, - двум пропавшим от алкоголя душам.

Папина трудовая деятельность естественно вплелась во все социальные игры того неестественного времени, начиная от разносов на партактивах разных масштабов и заканчивая премией в виде стиральной машины «Вятка автомат» за организацию работы по уборке сена в подшефном колхозе.
Эту и другие уборки папа организовывал следующим образом: за счет предприятия в колхозе бурили скважины или делались какие-то другие жизненно важные колхозникам работы, за что председатель и подписывал любой необходимый ТИСиЗу объём убранного сена для рапортов об успешно проделанной работе вышестоящим организациям.
Тётки и другой уязвимый в плане сельхозработ контингент питали к отцу особо нежные чувства за то, что он не заставлял их махать граблями или выковыривать из снега припозднившиеся кочаны капусты.
В обязанности отца входило обеспечивать буровиков всем необходимым для работы «в поле».
Сейчас трудно представить, что тогда магазины были абсолютно пустые, кроме маргарина и минтая в них ничего не было, - всё нужно было «доставать», то есть поддерживать широкий круг знакомств - иметь «блат» по-тогдашнему.
Анекдот тех лет: иностранцу рассказывают, что у русских любимая рыба – минтай. «Не может быть», - удивляется он и наблюдает,  как покупатели один за другим спрашивают продавца: «Минтай есть?»

Консервы, колбасу, рыбу отец закупал на весь коллектив, доставал медикаменты. В ТИСиЗе меня  хорошо встречали и через несколько лет после выхода папы на пенсию и переезда в Ташкент.
Вообще, те, кто знал моих родителей,  годами вспоминали о них  как об очень открытых, добрых, внимательных людях. Я много раз получала комплименты в их адрес: от одноклассников на встрече через двадцать лет после окончания школы, от тех, кто с ними работал.
Однажды с Володей мы покупали мешок муки прямо на мелькомбинате. Для накладной я назвала фамилию Глек. Из очереди выскочил какой-то мужичок и долго взахлёб рассказывал мне, как он счастлив, что ему довелось работать с Александром Иосифовичем.

В 1993  году в Москве я провожала родителей в Германию. Я встретила их  у поезда, в котором они три дня ехали из Ташкента. Их соседи по купе не поленились подойти ко мне, чтобы восхищённо сказать: «Какие у Вас родители!», и мама подтвердила, что папа ехал в особо хорошем расположении духа,  много и удачно шутил.

Отец хотел быть учителем, и у него действительно был педагогический дар, – как много, оказывается, это должно в себя включать: ум, доброту, юмор, и у него этого было много.
Он был бы заметным учителем, за ним всегда ходила бы толпа детей, увлеченных футболом, шахматами, сбором грибов или фруктов.
Хорошо понимал папа и животных, именно ему пришла в голову мысль научить кота пользоваться унитазом, и было смешно смотреть, как кот по-птичьи зависал над ним. Одну из наших собак он научил искать грибы и лаять по этому поводу.

1962 год, Лике около трёх лет, скандалит с мамой в ванной, не хочет надевать майку, именно эту майку; мама настаивает, напряжение растёт.
Всех выручил отец: «Ну, что ты, мать, раз ребёнок не хочет надевать эту майку, найдём другую». Идёт к комоду, делает вид, что перебирает бельё и несет ту же самую майку в ванную, успокоенная Лика её надевает.

Бывало, конфликты разрешались и по-другому… Оле 10 лет, у соседей пианино, Маринка ходит в музыкальную школу. Оле страстно хочется тоже, но на пианино нет денег, купили скрипку. Оля начала учиться, но после нескольких уроков наступило разочарование и начались протесты против обучения.
Мама по разным соображениям настаивала, тогда было принято учить детей «музыке». Начались скандалы, и в один прекрасный день отец со словами «Да что это такое!» ударил скрипку об угол холодильника, нанеся ей травмы, несовместимые с жизнью. Оля долго рыдала: «За-а-чем ты разбил мою скрипочку!».
Я думаю, что чашу терпения отца  переполнили всё-таки звуки, извлекаемые из этого специфичного инструмента, он любил мелодичные песни: «Ивушку», «Пряху», «За фабричной заставой».
После этого случая Оле купили  подержанное пианино, и она закончила музыкальную школу. Но сначала домой ходил учитель музыки, старичок явно из «бывших», которого после каждого занятия почему-то непременно нужно было поить чаем с вареньем и булочками (кроме оплаты за учёбу), а он за это пытался внушить нам понятия о хороших манерах (не грызть семечки нигде, кроме дома, да и дома можно не грызть).
Это быстро всем надоело, и мне пришлось возить Олю в музыкальную школу в другой район города (в нашем Центральном не было).
Я постигала  теоретически основы музыкальной грамоты, ожидая её на стуле. Учительница поглядывала - поглядывала на меня, а потом предложила разучить и сыграть басовую партию в «Турецком марше» из «Руслана и Людмилы».
Я бодро разучила и еще бодрее отбарабанила с Олей в четыре руки. Меня похвалили, что именно так – уверенно и нужно играть на музыкальных инструментах,  но больше ничего подобного не предлагалось, к тому же вскоре Оле нашли курс поближе к дому, который она и закончила благополучно.
Правда, потом она не испытывала потребности играть, а вот руки у неё были развитые, сильные, она очень хорошо делала массаж; даже за месяц до своего непостижимого ухода из жизни она заваливала меня и лечила мой остеохондроз.
Лечить, кормить, заботиться о других было её призванием, она была в тётю Элю, папину сестру, на которую и походила.

Вернёмся к папе. Сейчас я понимаю, что он был неважным психологом (как и я, например), неглубоко разбирался в людях и поэтому видел в них много хорошего и этим вызывал проявление именно хорошего.
Он вообще не терпел фальши, грязи, был однолюбом, при том, что мама любила его головой, а не сердцем, - как человека, а не как мужчину. Отношение мамы к отцу иногда вызывает сожаление, но их союз был, безусловно, творческим: оба работали над собой и создали дружную, весёлую, открытую семью.

Помощниками родителям были природный ум, безусловная доброта, любовь к детям и вообще к людям, любовь к животным, к природе. Оба обладали чувством юмора, иронии к себе; оба были пересмешники, и на язык им было лучше не попадать, правда, никого это не обижало, так как людей они щадили, относились к ним великодушно, - как более сильные и умные.

Из письма Оли, когда она девятнадцати лет немного работала вместе с папой: «С начальником машины мне не повезло, я и раньше-то не могла на него смотреть, а он, честное слово, дурак, взял и позвонил мне домой, погулять пригласил. Насмешил родителей на весь день. Он похож на бобра: маленький, заросший, черный, измятый, всё время что-нибудь делает. Отец меня теперь бобрихой зовет».

Чего папа не умел, так это ожидать, бездействие для него было непереносимо. По дороге в Апанас был железнодорожный переезд, из-за которого папа начинал нервничать уже  дома.
Однажды мы проскочили его на машине уже под закрывающимся шлагбаумом и в открытые окна машины от дежурной донеслось: «Шура!». Однако папа не отреагировал на свое имя, а Лика пристала к отцу: «А эта-то женщина откуда тебя знает?» Папа крутился и отмалчивался, но вынужден был признаться: «Да не Шура она крикнула, а шкура!»

Мои родители познакомились в сельскохозяйственном техникуме в Абакане, мама училась на агронома, папа хотел стать гидромелиоратором. Мама была красавицей, хорошо одевалась, так как дедуля заведовал магазином на руднике Балыкса, её наряды в техникуме ходили по рукам.
Отец был заметным женихом,  мама сначала несколько раз о нём услышала, а потом увидела. Он ей понравился, правда, немец; моя тётушка Миля сказала, что тогда немцы редко женились на русских.

Папа был комсомольским лидером, однако, это его не спасло, когда выгоняли и из комсомола и из техникума за драку с каким-то студентом: виноватым, разумеется, должен был быть немец.

В техникуме папа познакомился с шахматами, любил их до конца жизни, играл в силу хорошего перворазрядника, собирал литературу и выписывал журнал «64», два мешка которого вместе с другими вещами уехали под Алма-Ату в Талгар, где наши родители собирались купить дом и жить на пенсии. Он часто решал без доски задачки и этюды в этих журналах, в пять лет научил играть меня.

Папа был азартным картежником, - научился в трудармии, студентом играл на деньги. Когда не на что было жить, мама говорила, уйдёт на вечер и вернётся с деньгами. Все папины увлечения прижились в семье: мама в молодости немного играла в шахматы, только я не стала рыбачкой, а Лика – шахматисткой. В карты и сейчас молодежь играет,  заключая количество дураков в какую-нибудь фигуру, чтобы они не «выпрыгивали» и не увеличивались.

С картами у папы вообще были особые отношения, дело в том, что он хорошо гадал на картах, правда, никогда это не делал по просьбе, и в семье это знали. Однажды он меня поразил, когда разложил карты и рассказал мне с подробностями, что со мной произошло в поездке: и как мы без денег остались по вине руководителя команды, и как с трудом добрались домой без билетов на третьих полках. Он сказал, что ворожить его научила женщина с условием не передавать эти знания родственникам. Вот такая загадка с моим папой.

Когда папе было за 60, он перестал играть и в карты и в шахматы даже дома: избегал и положительных и отрицательных эмоций, на которые сердце отзывалось болью.
Однако, в Германии, муж папиной двоюродной сестры Ганс втянул его в турнир играть за команду Зальцгиттера. Отказаться было неудобно, потому что семья Эрики приняла большое участие в родителях  после переезда в Германию.
В семье считают, что турнирное напряжение ускорило уход папы из жизни. Папина фамилия вписана в книгу шахматного клуба Зальцгиттера вместе с таблицей результатов и датой смерти, в таблице в его строчке нулей нет.

В трудармии мой отец оказался  в 1941 году в четырнадцатилетнем возрасте. Семью выселили из дома за  двадцать четыре часа. Миле двенадцать лет, Элле – десять, Роберту – семь. Бабушку и папу отправили в Казахстан, детей – с кем? – в Хакасию, в село Бея.
Трудармию отец не хотел вспоминать - те же лагеря. Почему-то нужно было очень много копать земли (это был котлован под фундамент металлургического завода), за перевыполнение нормы давали хлеб, что помогало выжить. Спать нужно было головой на ботинках, иначе ночью их воровали прямо с ног.
День начинали с похорон умерших ночью; экономя силы,  чтобы могила была короче, умершим отрубали ноги и складывали их рядом, - кто же захочет вспоминать такое?

Говорят, все, кто прошел трудармию, имели больные сердца. Копал отец потом много и умело: подвал дома в Апанасе, фактически, первый этаж, колодец двенадцать метров, ежегодно – огород.
Тёща звала его ласково «бульдозер», он был крупным и сильным человеком. В  Казанково на раскорчёванном участке он первым вскопал грядку!

От трудармии бабушку спасло умение шить. Под горячим солнцем, худая и черная, она перевыполняла нормы, за что получила отпуск для поездки к детям в Бею, который она использовала, обшивая милицию. Эти связи дали ей возможность избавиться от повинности. Отца вытащили каким-то чудом, по чужим документам.
В 1963 году 12-летней девочкой я гостила у бабушки в Балхаше. Имея свою квартиру с холодильником и стиральной машиной, бабушка считала жизнь сказочной, во всём оправдывала советскую власть, которой никак нельзя было властвовать иначе (а, может, меня уберегала от иного мнения, так как её и детей в КГБ неоднократно принуждали доносить на знакомых).

Бабушка содержала себя шитьём, несмотря на то, что была замужем за дедом Поздиным, которого все не любили за жадность и вздорность, за самодовольный вид. В конце концов, он умотал к своим родственникам на Урал.
Бабушка запомнилась мне и строгой и требовательной, с чувством собственного достоинства, но женская её судьба не была счастливой.
Дед Иосиф имел вторую семью, несмотря на то, что у них рождалось шестеро детей (двое умерло в возрасте двух–трёх  лет). И потом, по жизни она так и не встретила «свою половину».

Папа был в семье старшим, имел брата Роберта и сестер – Элю и Милю. Фигурой, манерами Роберт походил на своего брата, тоже был очень добрым, но был каким-то, как бы без стержня, человеком. Он не цеплялся за знания, не любил учиться уже в школе, любил погулять.
В плохом настроении я его не помню, помню его рассыпчатый смех. Он всегда был готов на шутку, очень любил всех нас, и его в семье любили, хотя у близких всегда болела за него душа.
Первая жена, красивая, но, как говорил папа, «недалёкая» Валя, любила его без памяти. Они прожили вместе 20 лет и имели двоих детей: Сергея, похожего на мать, и Галю – на отца. Валя хотела с ним благополучной, зажиточной жизни, но ушла к другому.
Я в это время жила в Алма-Ате, и, судя по письмам отца, развод был болезненным. Роберт уехал в Балхаш к сёстрам и матери, где «сошёлся» с продавцом продовольственного магазина, умеющим составить ему компанию.

В 60 лет, года за три до смерти он бросил ту жизнь и приехал в Новокузнецк к сыну ещё раз начать сначала. Его приняла родственница невестки в свой дом в деревне под Новокузнецком. Роберту уже было, по-моему, всё равно, с кем жить, с кем пить. Внешне все выглядело благопристойным, пьяным-то я его и не видела никогда, но знаю, что он стеснялся своей жизни и своих жён.
Почти год его лечили в больнице города от остеохондроза, оказалось, был рак внутренних органов. Он мог ещё побороться за жизнь, ему присылали из Германии дорогущее и эффективное лекарство, и было улучшение, но было также условие – обходиться без водки, что для Роберта уже было невозможно.
Он не оставил после себя абсолютно никакой собственности, даже фотографии. Похоронен в Сосновке на высоком холме, с которого открывается даль на три стороны, а с четвёртой сосновый лес, на то она и Сосновка.

У тёти Эли и тёти Мили судьбы похожие. Обе похоронили первых мужей, оставшись с сыновьями. Жили всегда рядом, Шурик и Виктор росли, как родные. У тети Эли второй муж был эстонец Геннадий, когда сильно заболел, уехал умирать на родину, где у него была дочь от первого брака.
Я жила у тети Эли в гостях в Балхаше. Утром проснусь, стол уже уставлен овощами, рыбой всех пород во всех видах, можно завтракать и борщом. Я к еде ещё не готова, а она обижается: «Ничего не ешь, конечно, здесь же кушать нечего!» У неё была очень больна печень, родители высылали ей овёс, отвар которого ей был нужен для лечения.
Они тоже уехали в Германию и тоже счастья не увидели. Тетя Эля вскоре умерла во время процедуры пункции печени и целый месяц не была похоронена из-за следственных разбирательств. Лежит на кладбище Зальцгиттера рядом с братом.

Виктору эмиграция давалась очень тяжело, диплом педиатра не признали, сказывался языковый барьер. Нашел работу в плодово-винодельческом  хозяйстве при пансионате, но тоже стала сильно болеть печень. Умер в 46 лет во время операции.

Превратности судьбы: дочь дяди Гены приезжала из Эстонии в Германию и вышла замуж за сына хозяйки этого садово-винодельческого хозяйства, была несчастлива и печальна и умерла в 2009 году.


Мама

Пока деды пускали корни в Апанасе, родители пытались делать то же самое в городе. Жили тоже на квартире у чужих людей, папа нашел работу по специальности,  -  «изыскательные работы  и  мелиорация»  –  и   его  отправили проводить эти изыскательные работы в тайгу под Братск, где потом вырос алюминиевый завод. Мама уже ждала Олю, но от папы не отстала.
К тому времени из Беи выбрался папин брат Роберт с женой, тоже искал квартиру и работу бульдозериста. Всех обстоятельств я не знаю, но и он попал в эту экспедицию. В семье шутили, что Оля удалась в папину родню потому, что Роберт часто был перед мамиными глазами.

Жили в бараке с перегородками из занавесок; у нас, у семьи, перегородки были дощатые. Папа уходил на весь день, мама вела хозяйство и вышивала Бэлу.
Свои вышивки мама раздарила знакомым, когда уезжали из Беи. У меня сохранился лев, вышитый нитками из распущенных носков, газетница с Богданом Хмельницким, вышитым мельчайшим болгарским крестом; из портретов – Ленин, а был ещё Есенин и Горький. Небольшие портреты мама делала мастерски на основе газетных снимков.

Из развлечений – радио на столбе, которое часто исполняло песню «Куда ведёшь тропинка милая», какое-то время – бурундучок, живший в углу комнаты. Тогда же я видела пойманного папой налима – отливающего тёмным золотом и толстого.

Недалеко была деревня, в которую меня отправляли за хлебом с сеткой в одной руке и с зажатыми деньгами в другой. Там я получила первый опыт общения с деревенскими детьми, игры которых не отличались богатыми фантазиями, так же  как  и   игры  апанасовских  детей.  Понятно,  что это объясняется близостью природы, животных, отсутствием книг, а взрослым в деревне не до детей и не до фантазий.

Оля родилась семимесячной, с маленьким весом, дедуля сказал: «Ребёнок не жилец», и мама потом так радовалась, что Оля «выдобрела», росла хорошим, весёлым и рассудительным ребёнком. Биологические часы продолжительности её жизни оказались установленными на сорок лет.
До конца лета мы оставались в Братске, Оля спала на улице в ванночке, укрытая марлей от комаров.

Первой задачей по возвращении в Новокузнецк стало получение квартиры. Мама с Олей на руках много времени проводила на стульях в приёмных, от которых зависело распределение жилья, писала в Москву Хрущёву о своем желании иметь квартиру.
Результатом этих усилий стала комната четырнадцати метров в двухкомнатной квартире на втором этаже по улице Школьной.

В соседней комнате, побольше и с балконом, жила семья из четырёх человек, двое из которых – мальчишки школьного возраста. Мама мальчиков, хрупкая буфетчица кафе «Колос», обезумев или устав от ревности и забыв о детях, полоснула опасной бритвой по горлу мужу – мужчине крупного сложения, который проводил вечер на балконе. Помочь ему было невозможно, а жена выскочила на улицу и попросила мотоциклиста довести её до милиции. Судьба мальчиков мне неизвестна, а под балконом много лет темнело кровяное пятно.
Я помню ту ночь, когда нас всех перетрясло.
Я спала с маминой сестрой Валей на полу, она тогда тоже жила с нами, училась в торговом техникуме. Однако в освободившуюся  комнату вселили трёх сестёр грубоватого поведения. И только когда отцу дали квартиру в Куйбышевском районе, и эти сёстры переехали туда, мы заняли всю на Школьной и жили там до 1972 года.
 
Если я вижу себя во сне в квартире, то именно в той квартире на Школьной. В кухне была печь, которую можно было топить, но её разобрали и вынесли. По коридору дети гоняли на трёхколесном велосипеде; не запрещалось нам также расчерчивать его мелом и прыгать в классики. В прихожей стоял комод, на нём – трельяж, у которого в институте я простаивала часами, тщательно укладывая волосок к волоску или нанося краску на ресницы, чем внимательно наблюдавшим за мной своим младшим сёстрам и запомнилась.

На Октябрьский проспект мы попали, согласившись не предложение моей свекрови Елены Андреевны поменять нашу квартиру на их трёхкомнатную. Она поняла, что я никак не хочу уходить от мамы, несмотря на ожидание нового члена семьи, Юрочки. Теснота никого не пугала.

Лика родилась в 1959 году, родители очень надеялись, что будет мальчик, папа хотел сына. Мама в роддоме не смогла скрыть своего разочарования, она заливалась слезами и отказывалась кормить ребенка. Врачи  нажаловались на неё мужу, он  показал ей в окно кулак, и это очень помогло маме в преодолении психологического барьера: Лариса  была принята в семью. Дело в том, что у папы был отрицательный резус-фактор крови, и мальчиков мама выносить не могла из-за очень сильного токсикоза.
Мамино поведение в этой ситуации для меня чрезвычайно странно: у мамы было особое отношение к детям, - и к своим, и к чужим. Самым важным в жизни для неё были дети, к ней подходит характеристика Герцена какой-то героини из книги «Былое и думы»: «Она была богата детьми, она была счастлива детьми». Я бы сказала, что другой радости, кроме своих детей, у мамы не было, мы были смыслом её жизни.
Больше того, когда в начале шестидесятых шло бурное освобождение африканских колоний от своих метрополий и образование чуть ли не ежедневно новых государств, в Советский Союз в детские дома привозили много негритят. С маминой подачи родители хотели взять одного в семью, уж не знаю, что их остановило.

Наши имена отец периодически переделывал на мужской манер, о сыне Олеге он сообщал в письмах до последнего дня, а мы - три его дочери, пока не появились зятья, таскали с ним бредешок по глинистому дну Чумыша.

Между Олей и Ликой удачно вписалась соседская Маринка Жежеренко. Так они и росли, - троицей – наша дверь и дверь соседей не закрывались. Мама не работала, пока в школу не пошла младшая из нас: в сад нас отдавать не хотели. Если Маринка болела или её садик был закрыт на карантин, тётя Женя, педиатр по профессии, уходя на работу, просто запихивала её к нам в дверь, иногда – в пятнах зелёнки, однажды наголо стриженую.

Лето – само собой – вся тройка  проводила  у  бабуси  в   Апанасе,  и,  хорошо, если Маринкины родители на «Волге» (дядя Володя Жежеренко был начальником цеха на Запсибе) за лето хотя бы раза два навестят свою дочку.

Однажды папа приехал в Апанас, а там бабуся уже искала трёх девочек, они куда-то пропали. Бабуся расспрашивала соседского мальчишку Вовку, не видел ли он их. Вовка, раздвинув руки, сказал, что они ушли «вот с таким». Бабуся долго перечисляла разные предметы, пытаясь выяснить, с чем же они всё-таки ушли.
– С ножом?
– Нет!
– С топором?
– Нет!
Потом она догадалась спросить: «А у вас-то есть «такой»?». Вовка кивнул, нырнул под кровать и вытащил чемодан. Все стало ясно. Отец понял, что ему не померещились из окна автобуса в траве знакомые платьица.

Он сел в тот же автобус, который теперь отправлялся в город и попросил шофёра остановить, когда дети будут голосовать. Дверь открылась, первой на ступеньки поднялась Оля и тут же скатилась с них, получив по попе, второй была Лика; Маринка уже не стала подниматься, но когда папа вышел из автобуса и все двинулись в сторону дома, она сама задрала платьице, и отцу пришлось вложить и ей.
Инициатором побега была Оля – старшая и лидер в любой компании, и  у них хватило ума не идти в деревню, а перехватить автобус на дороге.
Бабуся, конечно, уставала с ними, наговорила лишнего, а дети переносный смысл не понимают.

После Братска папа  работал начальником участка,  в так называемой спецконторе. Эта организация обслуживала шахты, в отработанные забои подавалась размытая глина, она заполняла пустоты и предохраняла от обвалов.
В огромном глиняном карьере стояли мощные водяные установки, стреляющие водой на большое расстояние, а электрическая часть, моторы были почти в черте города, - на участке.
Там всегда был сильный шум, чтобы поговорить, приходилось выходить на улицу. Много лет, когда уже не было никакой необходимости кричать, папа сохранял привычку очень громко разговаривать по телефону.

Зимой в районном доме культуры для детей устраивалась ёлка, за которыми в Апанас обычно ездил папа. Я помню один год, когда с такой ёлки из Куйбышевского района домой всех нас троих папа привёз на железных санках с высокой гнутой ручкой: младшие сидели, а я стояла на полозьях сзади. Всю дорогу он вёз нас без рукавиц, руки у папы не мёрзли даже в мороз, даже держась за железную ручку. Рукавицами он не пользовался.

Однажды мама и мы трое были у соседей. К ним в дверь постучал какой-то нищий, опирающийся на клюку. На нём была старая одежда, дрожащей рукой он просил милостыню. Тётя Женя растерялась, а он, воспользовавшись этим, нагло тесня ее, прошёл в кухню и сел на диван, ожидая угощения.
Лица у всех были вытянутые, нищие тогда в квартиры не вваливались, было как-то неприятно от присутствия этого свидетеля другой, неблагополучной жизни.
Лика, тогда лет шести, двинулась к нему ближе, уставилась на руки и, переведя изумлённый взгляд на лицо,  ахнула: «Папа!». Больше его не узнал никто. Загримироваться ему помогла бабуся, даже зубы сделали из картошки; узнать было невозможно, выдали только руки. Судя по всему, в отце тоже пропал артист.

В школу мы все пошли в одну – в двадцать пятую, она была во дворе. Когда пошла учиться младшая из нас, мама недолго работала завхозом в пединституте. Я любила бывать в её кладовых, где можно было найти даже чучела птиц. Потом папина спецконтора вошла в объединение шахт «Южкузбассуголь», и мама стала работать там же – нормировщиком по труду: двадцать лет стажа и двадцать благодарностей в трудовой книжке. Бульдозеристы, которым она закрывала наряды, всегда знали, когда она в отпуске - в этот месяц они получали меньше.

Папа был профсоюзным лидером, у мамы была касса взаимопомощи. Такие кассы существовали тогда на многих предприятиях, в эту общественную кассу вносили учтённые взносы, при увольнении деньги забирались. Это был маленький фонд, из которого можно было взять деньги в рассрочку на покупку, поездку или другие нужды.
Мама была должна в эту кассу практически постоянно, она старалась нас хорошо одевать. Однажды она принесла и поставила на стол купленные для меня у цыганки финские синие кожаные сапоги за немыслимую тогда цену - 250 рублей (если бы их можно было купить в магазине, они стоили бы рублей 60). Я только охнула и села, а она сказала: «Бери, а то и не поносишь».  Мне до сих пор жаль, что эти сапоги износились.

Папа не контролировал, как мама распоряжается деньгами. Тётушка Миля однажды попыталась внушить брату мысль, что хорошо бы иметь какие-то накопления, возможно, и сепаратно  от семьи. Отец как отрезал: «Нина – хозяйка, пусть распоряжается, как хочет».
Перед приездом тётушки к нам в гости было уже неловко от отсутствия в доме приличной обстановки, и у нас появился большой шерстяной тёмно-бардовый палас, что-то из мебели. Оля, глядя на покупки, хихикала: «Что, едет золовушка – змеиная головушка?»
 
А мама полушутя наставляла своих молодых сотрудниц: «Мужчин надо беречь,  им не обязательно знать о всех женских расходах». Папа в расходы и не вникал, мамин новый наряд он мог похвалить, когда она в этом платье мелькала перед ним уже с месяц.
Молодые девчонки постоянно крутились около мамы, что злило её начальницу, которая  с раздражением спрашивала: «Что общего может быть у Вас с молодежью?»

В прошлом году я встречалась с Галией, которая вспоминает себя девчонкой в резиновых сапогах из нищей татарской семьи, пришедшей молодым специалистом в «Южкузбассуголь». Сейчас она – заместитель директора шахты по экономике. Галия  боготворит мою маму, эта теперь не молодая, умная и богатая женщина  гордо заявила мне: «А я за десять лет работы стол к столу с Ниной Петровной получила от неё больше, чем ты».

Моя мама для меня  - настоящая загадка: как могла появиться эта космического масштаба женщина в простой семье с простыми понятиями, у простых полуграмотных родителей, двое других детей которых стали алкоголиками и имели очень неблагополучные судьбы.
Два самых сильных знака в её гороскопе, - Дракон и Лев – ничего не объясняют. И почему эта, и внешне и внутренне богато одаренная  женщина, была лишена  каких-либо амбиций, тщеславия, всю себя отдавала только семье и детям. Воз она тащила огромный.

1978 год, маме пятьдесят, она работает. Оля учится в мединституте и живет с мужем в Кемерово, оставив трёхмесячную дочь на маму и свекровь. Я развелась с мужем и вернулась с Юрой к родителям. В этом плане, пожалуй, только Лике не в чем упрекнуть себя, они с Валерой всегда живут самостоятельно, но тогда ей только 17 лет, она помогает растить племянников. 

Большой  дом в Апанасе; зимой он стоит закрытый и холодный, но с ранней весны до поздней осени требует внимания и забот, иногда ремонта; огромный огород, - не чета дачам. Только помидор мама садила больше двухсот корней, огурцов выращивалось столько, что однажды даже я, будучи в хорошей должности, попыталась продать ведро на базаре, чтоб не пропали, но увидев знакомых, спряталась за других продавцов.
Осенью наше хозяйство можно было принять за небольшой консервный цех. У мамы иногда подкашивались ноги, но никто из нас никогда не услышал: «Дети, вы уже выросли, устраивайтесь, как можете».

Однажды она пошла днем усыплять Юрика, в надежде самой немножко полежать. Читать она не смогла, проваливалась в сон и машинально бормотала, что попало. Внук раз толкнул её в бок, другой, потом сказал: «Как сейчас дам вот этим Гобиком по голове», обнял свою игрушку, рывком повернулся к стенке и уснул.  Мама вернулась в летнюю кухню и сползла по дверному косяку от смеха: сон  как рукой сняло.

Периодически мама была вынуждена лечиться на курортах, радикулит у нее был такой, что несколько раз она падала на улице, спина просто «отстёгивалась». Мама рассказывала: «Я не знаю, что обо мне думали люди, первую неделю после приезда я спала: очнусь и снова погружусь в сон. Когда выползу на улицу на скамеечку, все уже перезнакомятся, разберутся по парам, натанцуются и накатаются по экскурсиям».

Мама считала, что заболевание её позвоночника могло быть вызвано тем, что её – молодую девушку – однажды заставили на спине донести до дома от магазина, где работал дедуля, неучтённую (или проще сказать, ворованную) флягу спирта. У неё часто бывали прострелы, но она не могла позволить себе полежать с такой семьёй.

В 1977 году мама летом лежала в больнице. После утренних процедур она доставала из тумбочки платье, благо тогда уже появились немнущиеся ткани, приходила домой, готовила обед, а заодно, и ужин и очень обижалась, если на следующий день что-то было не съедено.
Ситуацию спасало то, что Оля случайно познакомилась с двумя московскими студентами, которые проходили практику на молочном заводе. Им задержали стипендию, но потреблять продукцию завода, они не могли, в том числе и потому, что видели, как её производят. Оля каждый день приводила их домой, и у мамы обид на нас не было.

Из  маминого письма: «Я родилась и до шести лет росла в верховьях Томи – реки с берегами из гладких, белых камней. Помню её разливы с плывущими домами и петухами на крышах, помню, как в мелководье вилкой ловила для кошки широколобок».
В школе мама с другими детьми собирала грибы в обмен на ручки и тетради. Она хорошо знала травы; считала, что имеет здоровые зубы оттого, что с весны до осени детьми тащили в рот разные дары природы: медуницу, пучки, гусинки, луковицы саранок.

Родилась мама 6 августа 1928 года в Гурьевске. Бабуся не работала, но всегда было большое хозяйство. Мама была старшей в семье, поэтому у неё было много обязанностей и ответственность за младших – Володю и Валю. Даже уже взрослой девушкой ей вечно за всё доставалось от бабуси. Пройдя такую школу, она дала себе слово своих детей не трогать и пальцем.

Поскольку к бабусе с дедулей всегда кто-нибудь заходил с нуждой или просто так, в доме всегда была водка или самогон, которые мама ненавидела. Бабуся и дедуля были из тех людей, которые немного выпив, больше крутятся в работе, однако, такой образ жизни оказался губительным для их двоих детей.
Однажды, протестуя против чего-то, бабуся, не сказав никому ни слова, ушла из дома на целый день. Получилось, что был наказан не дедуля, а мама, так как все заботы по дому легли на неё – подростка.

Этот опыт мама однажды повторила, протестуя против папиных зачастивших гостей, только ушла к кому-то, забрав с собой Олю, а я была в деревне.
Папа компании не любил, пить вообще не мог, думаю, просто был кому-то обязан и приглашал домой угостить ужином, и мама, устав воздействовать на папу словом, хлопоты по приёму гостей оставила на него. После этого случая круг друзей сузился.

Вообще, из близких друзей у родителей были Коноваловы и Збарацкие, обе пары из маминой юности и в Новокузнецке они встретились случайно. Збарацкие  уехали на Украину, а с Коноваловыми они встречались регулярно, пели за столом. Мама не любила ходить с папой «в гости», после выпивки от него нельзя было дождаться, как она говорила, «ни песен, ни басен»; его организм не переносил алкоголь, его тянуло домой, в сон, в свою кроваточку. Если доза была чуть больше, папа всю ночь хлопал холодильником, спасаясь молоком от алкогольного отравления.

Думаю, что мамино экологически чистое детство дало ей возможность прожить 69 лет, хотя это очень мало, бабуся прожила 75, а её здоровье было подточено сильнее. Плохая экология – не пустые слова, мы все жили рядом с металлургическим заводом, мы потребляли отходы его производства. Рак не появляется мгновенно, он имеет историю; сейчас, идя той же дорогой, что и мама, я это очень хорошо понимаю.

Сейчас я понимаю, почему последние годы мама убегала без завтрака на работу. Дело в том, что дорога лежала через вокзальный виадук, и  её сердце не справлялось с двойной нагрузкой по перевариванию пищи и поднятием тела на большую высоту.
Я особенно понимаю сейчас строчки ее письма из Ташкента: «До обеда прокручусь, и «бабушка готова»». Всё остальное, - стрессы эмиграции, падение с велосипеда – легло на подготовленную почву. В литературе пишут, «даже самой маленькой опухоли для развития нужно минимум шесть лет».

Наша мама была внутренне сильным человеком, её многое держало в жизни, всё для неё было важно. Даже за две недели до своего ухода из жизни, уже на больших дозах наркотиков, она не забывала делать нам комплименты, похвалить букетик, поинтересоваться, что происходит в семье. Наша мама была способна на возвышенные чувства,  она например, плакала, когда умер Сталин.
Она, вообще, была ко всему неравнодушным человеком.  Папа иногда называл её «Вашингтон» за слишком активное участие во всех делах семьи,  но именно это качество позволило ей однажды избавить чужого мальчишку от неприятностей.
В окно на Школьной она увидела, как мальчик пытается вырваться из рук тащившего его какого-то мужика. Мама выскочила на улицу, выдернула плачущего мальчишку и проводила домой. Оказалось, не зря, потом мама этого мальчика принесла нашей маме духи в благодарность. У меня немного таких знакомых, да я бы и сама не выскочила на улицу, - мало ли кто кого куда тащит.

Мама относилась ко всему слишком серьёзно; большие  потери, горе она переживать не умела. На курортах, делая назначения,  врачи говорили маме, что у неё хорошая сердечная мышца, однако, после смерти бабуси у мамы часто болело сердце.
Она сказала, что не хотела бы, чтобы мы пережили её уход из жизни также тяжело, как она пережила уход своей матери.

Энергию, оптимизм на жизнь она получала от своего Саночки. Многие ситуации, даже такие, как потеря денег за проданный дом от гиперинфляции, спасало папино легкое отношение к жизни.
Когда умер папа, мама сказала: «Мне бы хватило пожить еще года три», столько она и прожила. Умирала мама мучительно и долго от рака костей в клинике города Брауншвайг.

У мамы был хороший слух, она неплохо пела высоким голосом; за столом любила петь, особенно «Я люблю тебя, жизнь», знала много песен. В техникуме мама была участницей ансамбля гитаристов, о чём свидетельствует и фотография, но гитары в доме не было, и я никогда не видела, чтобы она её брала в руки.

Мама всё отдавала нам, не только материальное. Каждая из нас могла бы найти, в чём себя упрекнуть за  отнятое у мамы  здоровье, но не зря же говорят французы: «Если бы молодость знала, если бы старость могла».
Она научила нас любить своих детей, и наши дети очень любили свою бабушку. В семье знают анекдот: маленький Юрик однажды расчувствовался и сказал мне, что когда вырастет, то женится на мне. Я объяснила, что когда он вырастет, то полюбит кого-нибудь
больше, чем меня. У него на лице появилось мечтательное выражение: «Да,  я женюсь на бабе Нине!».
Алюша в школе писала о ней сочинение на тему: «Человек, на которого хочется быть похожим». Есть чем вспомнить свою бабушку и Кате с Андреем.


Сёстры

Умение приживаться в разных местах – свидетельство богатства души. Анна Марли (белоэмигрантка)

Тому, кто будет изучать общество под названием Советский Союз, будет трудно поверить в существование государства с пустыми магазинами, в которых дефицит «выбрасывали», «давали». В дефиците было всё: любые товары, продукты, книги.
Мои записные книжки тех лет полны свидетельств, записей небольших сумм коллег и знакомых перед поездкой куда-либо: просили привезти крем, шоколад, мягкую игрушку, колготки и т. д.
Из маминого письма: “Галия поехала в Москву, я дала ей 200 руб. на что-нибудь хорошее”. Хоть на что!
Государство, нещадно выкачивая богатейшие в мире природные ресурсы, было озабочено только армией и космосом, соответственно, развивались сопровождающие отрасли: физика, геология, машиностроение.
Это понятно после такой страшной войны; непонятно, почему идеология коммунизма не позволяла развиваться производству товаров народного потребления: советские люди всё вытерпят, вынесут, выкрутятся, так проживут.

Однако именно на период тридцатилетнего застоя приходятся самые счастливые годы в нашей семье, ничего плохого не происходило, всё шло житейским чередом. Наши родители вырастили дочерей, выучили. Дочери повыходили замуж, родили своих детей.

Мы с Кузнецовым Сашей пытались зацепиться за Алма-Ату. Дело в том, что Новокузнецк – такой город, из которого всем хочется уехать навсегда. Сколько бы домой  ни возвращался из поездок или командировок - всегда удручающее впечатление и от города и от окрестностей: все перерыто, везде карьеры, шахты, дымящие трубы.
Абсолютно потребительское отношение государства к природе и людям. Я помню, как одно время родители долго ползали по карте Крыма, где внедрялись масштабные проекты по орошению земель, и папе можно было найти работу.

Уехать не решились, уже пустили корешки. В Алма-Ате жизнь была поприятнее, хотя этот город оказался также очень загрязненным.
Возникали разговоры о переезде родителей туда же, но к тому времени эти корешки превратились уже в настоящие корни. Переезд не состоялся, зато состоялся мой развод и возвращение в родительский дом.

Оля потеряла два года, сдавая экзамены в мединститут Кемерово. Сдавала она хорошо, но были большие конкурсы на место, и предпочтение отдавали мужскому полу, что ей откровенно и объяснили.
Наш двоюродный брат Саша Шмидт предложил ей попробовать поступить в институт в Караганде, где заканчивал учиться сам. Оля успешно сдала туда экзамены и через год не без усилий перевелась всё-таки в Кемерово. В это же время она вышла замуж за Доставалова Юру, - видимо, сказалось, общее апанасовское детство, выбор у неё был.

Когда выяснилось, что должна появиться Аличка, родители очень переживали, что Оля не сможет дальше учиться, они даже слышать не хотели ни о чём подобном. «Обабиться хочешь?» - строго спросил отец, и Оле пришлось крутиться пять лет, жить между Новокузнецком и Кемерово. Билетов в свободной продаже не хватало, особенно трудно было приехать домой перед праздниками.
Дочь своего отца, однажды она подсмотрела, как в кассу протягивают блатные записочки на четвертинке фирменного бланка с указанными в них номером рейса и места. Она нашла в зале аэропорта эти бланки, написала свой номер рейса, расписалась, как видела в записочке и получила в кассе билет.

Алюшу растили миром да собором,  в отсутствие родной мамы вслед за Юрой она стала звать мамой меня, пока ей не объяснили «who is who». Остановились на варианте «просто мама» и «мама Галя», так меня потом стали звать и Ликины дети.
Больше всех досталось, конечно, маме: именно она не спала по ночам, с ней же был и больной ребенок, если Алька  давала высокую температуру. Работу и Апанас бабе Нине никто, естественно, не отменял.

После окончания учебы Оля приехала весёлая и прямо на пороге заявила:  «Как хорошо, я и образование получила, и дочь уже большая», имея в виду, очевидно, что можно теперь полноценно работать.
Мама только взглянула на меня, как на понимающего свидетеля. Я никого не осуждаю, сама грешна, мне кажется, Оля возвращала родителям свой дочерний долг, как ни одна из нас.

Лика в это время окончила школу и училась на литфаке, была очень красивой, эффектной девушкой. Несмотря на эмоциональный характер, выбор спутника жизни она сделала разумный, остановившись на  Валере Сомове. В 2005 году, 15 августа у них была серебряная свадьба.
А в 1980 году обычная свадьба состоялась за три дня. Валера окончил военное училище со специализацией инженерные войска и получил направление служить в группе «ограниченного контингента» в Германии. Как военному, ему можно было зарегистрировать брак, не ожидая месяц, как тогда было по закону. Молодые этим воспользовались и вскоре уехали.
Через год 27 сентября в Макдебурге у них родилась Катя. Еще через год-полтора Валеру комиссовали по состоянию здоровья.
Они решили поселиться в Ташкенте, где жила Валерина семья, получили хорошую трёхкомнатную квартиру в отдалённом микрорайоне Чиланзар, туда в 1983 году 22 февраля они принесли Андрея. Валера стал преподавать вождение автомобилей при Морской школе. Лика работала учителем русского языка и литературы в общеобразовательной школе.

Старость приходит не в один день; организм слабеет постепенно, всякой болезни предшествуют первые звонки. То же и с государством. Для Советского Союза одним из звонков стал Чернобыль, дальше понеслось по нарастающей: перестройка, отречение Горбачева, парад суверенитетов. Чернобыль – событие мирового масштаба на судьбу нашей семьи повлияло непосредственно.

Не без помощи папы, после учёбы Оля устроилась в центральную городскую санэпидстанцию. За два–три года она зарекомендовала себя хорошим специалистом, получила квартиру.
Через некоторое время ей предложили возглавить радиологическую лабораторию – заменить врача, ушедшего в отпуск по уходу за ребёнком. На месяц Оля уехала специализироваться  в Ленинград, захватив с собой для настройки аппаратуру, с которой придётся работать.

Лаборатория представляла собой дружный коллектив из пяти женщин разного возраста, которые проверяли различные продукты на радиологическую загрязнённость. После Чернобыля в город стали поступать крупные партии продуктов с повышенным содержанием радиоактивных элементов, нормы на содержание этих элементов были моментально повышены. Такие продукты обычно отправляли по столовым: считалось, что в этом случае они не попадают на детские столы, да и взрослые получают небольшие дозы.
Однажды поступила  партия сахара, которую нормальные человеческие качества сотрудниц лаборатории не позволяли допустить до потребления людьми. Приехала областная комиссия, Олю отстранили от работы с угрозой лишить звания врача за превышение полномочий, сахару дали «добро».
Вся лаборатория в знак протеста подала заявления об увольнении, которые были удовлетворены. Женщины написали письмо в Верховный Совет Российской федерации, приложив соответствующие документы. Весь пакет вернулся к городскому руководству с указанием «разобраться», где и так уже «разобрались». Женщины устроились, кто как смог, одна семья, например, уехала жить в деревню. Оля оказалась исключённой из областной системы санитарного надзора.

В это время после шести лет работы я уволилась из Сибгипромеза, и мы с Олей ушли на год работать в кооператив, организованный одним знакомым, оказавшимся авантюристом и проходимцем. Подошло время таких людей – кидал и обманщиков.
В зависимости от заключённых или предполагаемых договоров работы велись по нескольким направлениям: я и несколько парней работали над обучающими программами для школ, Оля со своей группой работали над проектом оснащения врачебных мест компьютерами и программами в строящейся больнице – область такая же интересная, как и объёмная. По этой теме мы с ней даже ездили в командировку в Новосибирск, жили в гостинице «Обь», мимо которой теперь я часто проезжаю.
Было также направление по производству потребительских товаров, но это оказалось делом неподъёмным в рамках маленького кооператива.
Каким-то образом председателю удалось выйти на Югославскую строительную фирму – людей и порядочных, и симпатичных, и ответственных. Они появились однажды в нашем непрезентабельном подвальчике как представители незнакомого лучшего мира; все почувствовали, как мы плохо одеты и как плохо живём.
Нашему председателю удалось сплести сложную производственно-финансовую паутину, в которой запутывался немедленно всякий, прикоснувшийся к ней. Личность эта была артистическая, жившая страстями: к моменту нашего знакомства он пережил попытку самоубийства путем выстрела из ракетницы себе в рот. Пришлось лечиться, но некоторую кривизну лица и речь восстановить не удалось. Говорил он глухо и гнусаво, что не мешало ему облапошивать людей и рисовать  глобальные перспективы.
Он даже пригласил журналиста из какой-то центральной прессы для создания своего паблисити, но стреляный московский воробей быстро разобрался в ситуации путём проникновения в простодушную массу исполнителей, не умевшую крупными и яркими мазками обрисовать картину расцвета и благоденствия тех людей и коллективов, которые доверят решение своих проблем нашему незаурядному коллективу.
Исполнители честно ответили на вопросы корреспондента, и статьи о масштабной деятельности кооператива «Элик» не появилось в центральной газете, как, впрочем, и ни в какой другой.
Члены кооператива сначала были полны энтузиазма проявить свои лучшие профессиональные качества в создании продукции, за которую не было бы стыдно: народ-то подобрался неплохой. Однако вскоре все почувствовали несправедливость распределения денег между группами и людьми, в том числе и на зарплату.
Созрела необходимость ограничения монаршей власти председателя с помощью какого-либо законодательного органа, что вылилось в постоянно действующее собрание отдельных групп и всего коллектива, разумеется, в отсутствие председателя.
Когда была разработана локальная конституция, делить уже было нечего: авансы были проедены и прожиты, в том числе, и по статье «представительские расходы».
Члены кооператива занялись устройством своих судеб. Я ушла на машиностроительный завод, который, как оказалось, бодро шёл ко дну, совершая инерционные обороты, в которые я и была вовлечена. 

Оля занялась обменом квартиры на Талгар, так как приняла предложение двоюродного брата Саши Шмидта поработать под его началом в этом небольшом городке в живописном предгорье в 15 километрах от  Алма-Аты.
Саша был заслуженным врачом Казахстана и возглавлял городскую санэпидстанцию.

Мне приятно, что в моей жизни был совместный труд с моей сестрой, от которого осталось загадочное для меня слово «пропедевтика», сколько бы я о нём ни читала в толковых словарях.
От Оли, как и в других ситуациях,  впечатление незаурядного, неженского ума, доброты и заботы, здорового чувства юмора.

Оля с семьёй, как и Лика, оказалась в союзной республике. Апатия пронизывала все стороны и уровни жизни, но быстрого развала государства, который произошел впоследствии, предвидеть было невозможно.
Её муж Юра – токарь высокой квалификации – обеспечивал семью с трудом: не спасали ни подработки, ни переработки. Фрукты были дешёвые, но сахар – по талонам: не то, что на варенье, на чай не хватало. Талоны на водку меняли на талоны на сахар, муку.
Лариса с семьёй в Ташкенте имели ещё худшую ситуацию. В школах убрали русский язык, который преподавала Лика, ввели турецкий. Морскую школу, при которой Валера преподавал вождение автомобиля, закрыли. Они остались без работы. Жили очень трудно, они могли бы много рассказать, но не любят вспоминать это время.

При полном отсутствии продуктов выручала рыба. Из маминых писем, когда они жили в Ташкенте, ожидая вызов в Германию: «Рыбалка закончилась (началась зима), рыбы наморозили, она нам хорошее подспорье. То пирог пеку, то котлеты дед накрутит, свежую обязательно жарим. В основном, ловят карасей, и всем нам эти выезды очень нравятся».
Чуть позже: «Мужчины ездят на рыбалку вдвоём и с ночёвкой. Жизнь ухудшается с каждой неделей, бензина нет и стоит очень дорого, однажды в очереди за ним простояли 4 часа, поэтому стараются поймать рыбы побольше, и мы не путаемся под ногами. А у меня была единственная радость – выбраться на солнышко».

Не могу не рассказать с маминых слов об одной знаменательной рыбалке: «На Пасху рыбачили. День был мягкий – плюс 25 и с тучками, но мы ухитрились подгореть, солнышко обвело нас вокруг пальца. Весь день дед и Валера просидели скрюченные в лодке, а когда стали поднимать из воды улов – сеть с рыбой, то она не выдержала, порвалась, и все караси ушли. А были крупные, 28 штук, не осталось даже на сковородку полакомиться.
Дед в душе переживал больше всех (потом при встрече мама пыталась изобразить лицо папы в этот трагический момент, - удивлённое и растерянное). Быстрее всех отреагировала Катя: «Сегодня же Пасха, все должны воскресать и жить! Карасям повезло!».
Обратной дорогой неисправимые оптимисты шутили, что без груза, налегке доехали быстро, и в ванной можно помыться без проблем, так как когда есть рыба, дед спешит чистить и сердится, что она занята.

В начале девяностых годов папа вышел на пенсию, было решено продать дом в Апанасе,  гараж, и поселиться родителям недалеко от Оли, купив дом в Талгаре. Дом продали лесхозу для  специалиста, хлопотно, но удачно. Родители уехали подыскивать новый дом, но с покупкой немного затянули. Мама писала, что у ней ни к какому не лежит душа, хотя в продаже были добротные немецкие дома, немцы в это время хлынули на историческую родину.

Грянул развал Союза, за ним дефолт, деньги превратились в бумагу. Их как-то поделили, с небольшой суммой мама приехала в Новокузнецк, чтобы купить хоть какие-то золотые изделия, но и это оказалось невозможно: до открытия «Изумруда» на улице уже была очередь.
Мы купили ситцы и побрякушки: вазочки, косметички. Больше купить было нечего, талоны на всё: на муку, сахар, водку, мыло. В Апанасе 30 лет мы были свои, а в тот период в магазин было лучше не заходить: в очереди кричали: «Городским ничего не давать!»

Начался парад суверенитетов: каждая республика объявляла себя независимым государством, а национальный язык – государственным со всеми вытекающими для русских последствиями. Что было делать? И в Казахстане, и в Узбекистане откровенно выдавливали русских. Квартиры там стоили очень дёшево, и в России на деньги от проданных квартир жильё купить было нельзя.

Засобирались в Германию. Родители переехали в Ташкент, думали, что получат вызов вместе с Ликиной семьей как на одну семью. Однако через два года  вызов пришел только родителям, Лика ждала еще полтора года.

«Мы выросли при советском строе, и хотя наших родителей преследовали, а кое-кого Советская власть даже уничтожила, - всё равно мы были русскими патриотами. И только крайняя обстановка заставила нас покинуть Россию», - писал потом папа из Германии.

Первыми уехали Шмидты. Доллары тогда не были в ходу, поэтому, продав квартиру и дачу, Саша с Тамарой не знали, что делать с кучей денег. Покупали то, что, считалось, можно будет продать в Германии. Кто-то посоветовал везти с собой чучела птиц, дескать, там они пользуются спросом. Никто, конечно, эти чучела не купил, они до сих пор украшают квартиры тётушки и брата.
Шмидты получили хорошие курсы языка Отто Бенике, после окончания которых оплачивалось путешествие по Германии. Ждали курсы довольно долго. Нынче они мне показали, где они в это время жили: двухэтажное здание недалеко от деревни. Машины нет, магазины, школа в километрах двух. Тамара оценивает этот период своей жизни, как самый тяжёлый.

Следом выехали Харченко – тётя Миля и дядя Серёжа. Дядя Серёжа немного трусил ехать в Германию, так как воевал против немцев, боялся, что ему пенсию не начислят, однако, тогда ещё засчитывали русский стаж, а к пенсии он получил добавку за борьбу с фашизмом. Свою маленькую двухкомнатную квартиру с кухней в виде маленького закуточка без дверей, но с большой кладовкой и  хорошей ванной, они оставили родителям, сами перебрались в другой довольно отдалённый район Зальцгиттера, там же недалеко, в пяти минутах ходьбы вскоре купили и дачу.

Родители выехали в июне 1993 года, я их провожала в Шереметьево. Уезжали они в тревожном состоянии, но с надеждой на хорошие изменения в жизни. В сентябре этого же года выехала Олина семья, в 1994-ом – Ликина.
Хотелось бы, чтобы и об этом остались рассказы очевидцев, а я на этом заканчиваю.


О себе

О себе объективно писать также трудно, как и о маме: мама – святое в жизни, а о себе - трудно быть откровенным.
Я получила внимания больше, чем сёстры, - первая. У мамы еще было время вышить мне платьице, закрутить локоны перед прогулкой, ее материнскому тщеславию льстило, когда дочку называли: «Краса Беи».
Бабуся грела мне постель, перед тем, как уложить ребенка на перину, которую она же, – пёрышко к пёрышку - и собирала, а дедуля сделал диковинную кошёвку – расписные деревянные саночки, обитые внутри войлоком.
Мыли меня, хорошо протопив русскую печь и затащив наверх ванну, туда же отправляли обливающуюся потом пятнадцатилетнюю мамину сестру, остальным там было трудно уместиться.
В такой оранжерее меня растили долго, и свое затянувшееся вплоть до совершеннолетия детство я не могу охарактеризовать  иначе, как «сон разума».
В ЗАГС папа пошел меня записывать Лидой в память о своей рано умершей двоюродной сестре, которую очень любил, но почему-то записал Галиной.
Про Лиду он рассказывал, как она однажды сильно плакала, сбив о ступеньку лестницы палец на ноге, и папа в знак солидарности со всей силы разбил точно также свой палец о ту же лестницу.

Оправдывая свое имя (тихая), я была чрезвычайно спокойным ребенком. Дедуля иногда посылал бабусю посмотреть, жива ли внучка, - так спала.
Первое потрясение я испытала лет в шесть во время ссоры родителей на моих глазах, едва не переросшей в драку, мама наскакивала на отца. Первые годы брака она это иногда позволяла себе,  наша эмоциональная, горячая мама.
Люди вообще притираются в браке не один год или разводятся. До этого случая мне казалось, что родители – неделимая единица, предназначенная исключительно для обеспечения моего комфортного существования, а тут вдруг выяснилось, что они отстаивают и какие-то свои интересы. Конечно, так продумать мысль я тогда не могла, но эмоция ребёнка носила именно такой смысл.
 
Я не помню ни одного своего осознанного значимого поступка: ни хорошего, ни плохого, - как много помнит о  себе, например, Лика. Однажды со мной, как с дурочкой, обошелся друг и фотограф семьи дядя Вася Кобяков. Он уговорил меня съесть тарелку супа, чтобы на дне я смогла увидеть солнышко, которого, как я и подозревала, конечно, не оказалось. Разочарование было не от отсутствия солнышка, а от дяди Васи. 
Наши родители были умнее, вели себя с нами, как с равными; мама могла заставить что-то сделать, но обмануть – никогда. Папа всегда действовал  убеждением, всегда находил слова, которые долго помнились.

При всей жертвенности поведения, родители держали нас как бы на расстоянии, в семье не были приняты ни объятия, ни поцелуи, - только с маленькими. Родители всегда старались держаться независимо, не желая давать нам понять, что мы им чем-либо обязаны.

Однажды полушутя родители выразили мне по какому-то поводу претензию, что мы, мол, тебя рожали, растили, а ты не хочешь не помню чего сделать. На что тут же получили: «Я вас не просила меня рожать, детей вообще заводят ради себя, а не ради детей».
При безусловном доверии друг к другу, всё же в семье не были приняты  доверительные разговоры, мама обижалась, что я очень скрытная, а я не могла  переступить через какой-то внутренний запрет, хотя всё, что приносилось и приводилось в дом, встречалось там доброжелательно и с пониманием.

В сад я не ходила, книг дома  не было, тогда было не до книг, это потом, постарше, я часами просиживала в читальном зале городской библиотеки.
В старших классах я прочитала и всё, что было у соседей, самое ценное – полное собрание Бальзака и утверждаю, что классика никогда не бывает рано или поздно. В юности хорошая память и огромное желание познать мир и хорошо, если есть умные книги. В том числе и Мопассан, за чтение которого однажды меня пристыдил папа. А на меня уже тогда произвели впечатление не любовные сцены, - очень целомудренные в сравнении с нынешней жизнью, а мысль через все его произведения, о том,  как безнадёжно одинок человек.

С девочками любили вырезать  и наряжать бумажных кукол, настольные игры рисовали сами. Во дворе – вышибалы, «море волнуется раз», классики. 
Иногда детей собиралась большая ватага, тогда мальчишки постарше разбивали нас на две команды. Мы прятались друг от друга на Болотной – это застроенный теперь район Павловского и Кузнецкстроевского.
Если кто-то попадал в плен, то на допрос с пристрастием: «Пароль?», нужно было стойко отвечать: «Обосраный король!» - и ничего другого. Это самый большой криминал в моем детстве, я неукоснительно следовала наставлениям, что – хорошо, что – плохо.

Родители, прошедшие в детстве через лишения и войну, оберегали нас от жизненных испытаний. Я удивляюсь, как мама разрешала мне бегать босиком по лужам, - тёплые мутные потоки неслись иногда по улице, как реки. Весной Томь разливалась, и, пока не построили дамбу, на Болотной  можно было иногда по несколько дней наблюдать сидящих на крыше людей; некоторых – даже в обнимку с начавшими появляться в быту телевизорами, рядом с собаками и кошками.

Мальчишки вечно обижали меня, не пускали на каток, я с рёвом шла домой, выходил папа и тряс их за воротники. Оля, например, сама провожала девчонок из школы до дома, её почему-то никто не смел тронуть. Говорят, существует психология жертв, преступники чувствуют, кого можно безнаказанно обидеть.

Из теста психолога: «В детстве произошла сильная идентификация с матерью (сильный союз). Со временем ребёнок должен оторваться от матери и быть соучастным «миру», но этого не произошло. Поэтому приспосабливаемость к реальности на не очень-то высоком уровне».
Точнее обо мне не скажешь, я не борец по своей сути, сколько бы Лика, призывая меня к активной деятельности,  ни спрашивала: «Ты, что ли, не папина дочь?».
Не папина, и не мамина в этом смысле. Возможно, это результат воспитания, потому что люди всё-таки видели во мне лидера. Работу я всегда меняла с понижением в должности, во-первых, не любила командовать, во-вторых, считать меня хорошим специалистом можно было только  на фоне всеобщей царившей тогда полу-грамотности и профессиональной нетребовательности.

Отрыву от реальности способствовали книги и шахматы, к которым меня рано приобщил отец. Помню себя в классе пятом, в голубых пушистых шароварах, правдами и неправдами втискивающейся в битком набитый трамвай до Дворца пионеров, который представлял собой небольшой серый особнячок с красными дорожками на лестницах по дороге к Куйбышевскому рынку, - поэтому и народу всегда было много по воскресеньям.
Потом пионерам отдали один четырёхэтажный подъезд напротив кинотеатра «Октябрь», это уже было недалеко от дома.
Шахматы очень много дали мне и для развития и для формирования характера, но опять же углублённого в себя, уединённого.

К социализму можно предъявлять много претензий, и они есть у меня, но детьми тогда занимались, работали различные кружки, спортивные школы и секции. Деньги  на постоянные соревнования разного уровня находились не только для детей, но и для взрослых.
Нас возили и по области и по России: Калуга, Красноярск, Улан-Удэ, Ростов, Дубна – в Дубне играли прямо в институте ядерной физики.
Тренер считал меня непроходимой флегмой, пока однажды не увидел, как мы с мальчишками прыгаем по кроватям и яростно дерёмся подушками. Это еще и бесценный опыт общения, в основном, конечно, с мальчишками, - с  мужчинами потом мне всегда было проще и легче, чем с женщинами.
Спорт вообще был в почёте до начала перестройки. Были популярны внутриведомственные соревнования, в том числе и по плаванию, волейболу и баскетболу, настольному теннису, лёгкой атлетике. Спортсменам было легче устроиться на работу в хорошие организации.
В Алма-Ате я ездила с командой на соревнования  в Усть-Каменогорск, от Сибгипромеза – в Ленинград, Рустави, Екатеринбург, Днепропетровск.
Характер у меня, конечно, не для спорта, но самолюбие  какое-то было, потому, что было пролито много слёз после поражений и были неоднократные попытки бросить шахматы, но всегда кто-нибудь уговаривал вернуться: то тренер, то папа, однажды Толя Гуревич – отец Стаса. Судьбе было угодно, чтобы Толя ещё дважды повлиял на мой жизненный путь: буквально силой перевёл меня в математическую школу и однажды помог советом с устройством в горздравотдел после моего возвращения домой из Алма-Аты.

Огромная благодарность у меня к нему за то, что за руку, без документов, которые мне не сразу  отдали, Толя перевел меня из 25-ой школы в 52-ую, в класс с углублённым изучением математики.
Он сказал: «Хотя бы два последних года будешь учиться в хорошем обществе». Он оказался прав, по математике у меня была «твёрдая» тройка, позволившая мне в институте первый курс пропускать лекции.
Класс был замечательный: двадцать мальчиков и десять девочек – лучших ребят города. Двое мальчиков впоследствии признавались мне в любви, к третьему я пережила первое чувство, а ещё один – Саша Кузнецов как-то почти случайно стал моим мужем.
Мат.класс – окно в юность, окно в мир. Нам  факультативно преподавали даже современную зарубежную литературу. Учеба в 25-ой школе вспоминается серой и однообразной, вспоминаю сейчас учителей и удивляюсь, - почти все были пожилого возраста, стало быть, пережившие сталинские времена, то есть с чувством страха.
Историю нам давали буквально слово в слово по учебнику. Когда все сбегали на французский фильм «Три мушкетёра», нам вправили мозги: «Подумаешь, шпагами они машут; надо помнить, что в это время крестьяне загибаются от непосильного труда на них!».
Классная прививала нам скромность на своем примере: «Когда мне нравился мальчик, я даже не знала, какого цвета у него глаза, потому, что боялась поднять их!»

Как изменился мир за сорок лет! Когда я училась в начальных классах, праздники в школе – это спектакли на сцене с тяжёлыми бархатными шторами, костюмированные балы под аккордеон. Середина шестидесятых – это уже твист в спортзалах под усиленную электроникой музыку. Это на моей памяти – изменение стиля архитектуры и интерьеров в упрощенную сторону,  массовое превращение женщин в красавиц со взбитыми стрижками, в мини-юбках и остроносых туфлях. Я отдала дань моде: попросила маму отрезать свою косу ниже пояса. Она сделала это и сидела с ней – плакала, до этого меня не стригли ни разу. Папа построжился на маму: «Перестань, ей не жалко, и ты не плачь!»

После школы почти все мои одноклассники уехали учиться в другие города, несколько ребят поступили в СМИ, я – в пединститут, немного из-за шахмат, но, в основном, чтобы далеко не отрываться от дома. Учёба в институте не отнимала много времени, если не считать так называемые общественные науки, - политэкономия, научный коммунизм – которые требовали многочасовых конспектов материалов партийных съездов, пленумом и всякой другой фигни.
Идеологическая обработка воспринималась, думаю, всеми, как необходимый атрибут власти, вряд ли кто верил в объявленный в восьмидесятом году коммунизм. 
От этих социальных фантазий избавил меня отец: «Подумай сама над принципом «От каждого – по способностям, каждому – по потребностям». Разве это возможно?
Посмотри на нашу семью: я – администратор, мама – бухгалтер, ты – тоже что-то вроде этого, - учётчик, Оля – врач, Лика – учитель. Прикинь, сколько работяг должно обеспечить наши материальные потребности?»
Позднее этот принцип изменился на «от каждого по способностям, каждому – по труду», видимо, что-то стало доходить и до партийных идеологов.

От идей братства всех народов я избавилась в многонациональной Алма-Ате, до этого все люди вокруг для меня были русские, и только папа – немец. Оказалось, на белом свете есть евреи, казахи, уйгуры, корейцы, да ещё со специализацией; татары, например, подчеркивали, что они – крымские.
В студенчестве часто ездили на соревнования, мои высшие спортивные достижения – член сборной области, в школе в каком-то году была чемпионкой Сибири среди девочек, в институте – второе или третье место в личном первенстве российского студенческого общества «Буревестник».
Я не могу найти причину, по которой я выбросила все свои грамоты, просто, видимо, для меня это было не очень значимо.

Перед окончанием института я вышла замуж за Кузнецова Сашу, он еще учился год на геофизическом факультете новосибирского университета, а я ждала Юру и немного работала в школе.
Сначала я пыталась жить с мужем в комнате общежития Академгородка, помню, даже холодильник привезли, но вернулась домой и устроилась на работу. Мне бы тогда уже понять, что непроходима эта скука, возникающая, когда мы были вдвоем, но думала, что может что-то получиться.
Юру ждали все, в семье давно не было маленького, лет примерно четырнадцать после рождения Лики; пол ребёнка тогда не определяли, но почему-то все были уверены, что появится мальчик. Я чувствовала себя чем-то вроде камеры, у которой не спрашивают желаний, а просто берут из неё, что надо.
Была спокойной, как слон, что удивляло папу, он почему-то решил, что в это время во мне должен наконец-то проявиться взрывной характер. Накануне рождения сына мы долго играли с папой и Олей в карты, а когда все разошлись спать, родители под руки с двух сторон морозной ночью довели меня до роддома.
На маленького Юрика обрушилась лавина любви бабушек, дедушек и тётушек, но вскоре мы уехали в Алма-Ату, и потянулись четыре года  переписки, поездок друг к другу, посылок, бандеролей и денежных переводов, – ну, это в одном направлении от двух источников финансирования, моих и Сашиных родителей, Царствие им небесное.

В Алма-Ате жили родители Сашиного близкого друга Миши Татарникова, они помогли нам с пропиской, отнеслись, как к родственникам.
Мы прожили четыре самых трудных года, Саша проявил себя хорошим специалистом, был близок к получению квартиры, однако я не смогла справиться с пустотой своего брака. Чужие люди неоднократно говорили моему мужу, чтобы он обратил на меня внимание, помог сформироваться в профессии.
Кроме сына в моей жизни ничего не было. Со старой профессией я порвала, новой не получила. Учителем работать больше не захотела, пошла программистом в отдел вычислительной техники в ту же экспедицию, где работал муж.

Тогда «на программиста» не учили, литературы никакой не было, физмат – самое распространенное образование в этой появившейся профессии. Ну, написала я программку по гражданской обороне, получила 150 процентов пораженных.
Послала документы в Москву на заочное обучение на факультете документальной режиссуры, мне прислали необходимые бумаги, - не решилась, не хватило смелости и характера пробивать этот путь.
Пыталась заняться бальными танцами, у меня получалось, преподаватель хвалил, но во-первых, далеко было ездить в центр, а мы жили на окраине, в предгорье, во-вторых, нужен был постоянный партнер.

Саша был не приспособлен к ведению хозяйства, к занятиям с сыном. Он много работал, писал диссертацию, говорил, что всё делает ради меня, ради семьи, но семьи-то и не получилось.
Я знала, что Саша будет хорошо зарабатывать, иметь хорошую должность. Сама я не была  честолюбива, просто хотелось как-то поактивнее и поинтереснее жить.
Я звала его вернуться в Новокузнецк, где нашла бы, чем занять себя и свою душу. Папа даже узнавал о возможности работы в новокузнецкой геологической экспедиции, но для Саши после всех вливаний в нашу семью это было невозможно – начинать опять с нуля.
Как он говорил, он мог вернуться только победителем на коне. Родители после моего возвращения домой не сказали ни слова, бабуся мне развод так и не простила, она очень любила и Сашу, и Юрика.

Меня взяли на работу на вычислительный центр  горздравотдела, и сразу же туда поступило приглашение на учёбу в Пензу для одного человека на четыре месяца. Все отказывались по разным обстоятельствам, а я, имея такой тыл, согласилась.
Вычислительные машины тогда представляли собой большие многофункциональные установки, связанные проводами и программами. Сделаны они были по образцу американской фирмы IBM, так как эта фирма продавала свои машины уже во все страны.
Мы в этом плане безнадёжно отстали, потому что промышленное использование отечественных машин не развивалось, своё направление было только в военных и космических областях. Чтобы иметь возможность продавать программы, нужны были совместимые с IBM машины, так с помощью промышленного шпионажа появилась отечественная серия ЕС с адаптированными операционными системами.

Катастрофически не хватало специалистов, не было никакой документации. Учёба при заводе  дала мне очень много, преподавателям не хватало времени, чтобы поделиться всем, что знают.
После курсов начальники стали привлекать меня к самым ответственным работам, одной из которых была разработка выставочного варианта нашей системы управления в здравоохранении для демонстрации на ВДНХ.
С этой системой полтора месяца я работала стендистом в павильоне, где была выставка, посвященная 30-летию образования международного экономического содружества – СЭВ.

Это был мой звёздный час. Я впервые столкнулась с иностранцами, с их полным достоинства поведением. Например, если подходишь к автомату с водой, все мужчины в очереди делают шаг в сторону, и ты вынуждена пройти напиться первой.
В повседневной жизни я почувствовала отношение к себе, как к женщине. Дома, как говорила моя знакомая,  мы все были в среднем роде, это воспитывалось со школы. Там я услышала сказанное вполне доброжелательным тоном, что мы, русские – оккупанты, что пустые магазины даже в столице, что в разгар лета у нас полное отсутствие овощей.
С сочувствием к  России относились только болгары, немцы держались от всех изолированно, их после войны долго не любили.

Незадолго до этой командировки приезжал в Новокузнецк Саша, настроил своих и моих родителей, что мы снова будем жить вместе. Я не могла ещё раз взять только на себя ответственность за судьбу сына и обещала после Москвы переехать в Алма-Ату. Подсознательно мне хотелось, чтобы эта ситуация как-то разрешилась без моего участия, и на выставке я получила письмо, что, как честный человек, Саша вынужден жениться.

Моя подруга Людмила Кожан в это же время была в такой же ситуации, только ее переезд к мужу в Белгород состоялся. Она мне написала: «Галочка, ни о чем не жалей, люди не меняются, ты опять получила бы то же самое».

Для меня загадка ещё одна попытка Саши, имеющего уже двоих детей, восстановить наш брак. Помню осенний теплый день в Апанасе, мы все копаем картошку. Появляется Саша, помогает копать и уговаривает меня уехать с ним, в этом варианте я уже имела полное право отказаться.
Я все думаю, не бабусины ли это происки, ей очень уж не хотелось, чтобы Юра жил «сиротиночкой», а ее подруга Миладора Ивановна умела привораживать людей как-то  на дым.
А всё может быть, как пишет Татьяна Толстая. Сейчас по телеку рассказывают много мистики, и недавно я услышала, что приворожённые люди не живут больше 50 лет.
Саша умер в 49, просто во сне остановилось сердце. Правда, он вёл сытый и малоподвижный образ жизни, в один из приездов его в Кузню мы играли в теннис, и было видно, как трудно ему поднимать с пола шарик.
Дальше было 12-13 лет благополучной жизни с родителями. Иногда я меняла работу, иногда заводила романы, которые ничем хорошим, то есть браком, не оканчивались, а потребность в постоянном друге рядом с возрастом увеличивается.
Но, как говорят, если от тебя уходит третий муж, то дело уже не в мужьях, а в тебе. Я призадумалась: что же во мне такого, что мешает мужчинам сделать решительный шаг и поняла: они должны чувствовать такую же заинтересованность женщины в себе, какую чувствуют сами в женщине.

Психологи на страницах женских журналов советуют жёнам, от которых муж собирается удрать, заняться спортом, посещать косметические салоны и заставить мужа поревновать. Может быть, есть такие мужчины, которых это удержит.
Мой жизненный опыт говорит о другом. Сохранить мужей удалось тем женщинам, которые не погнушались побегать за ним, показать, как он им нужен или показать, что они без него просто пропадут, продемонстрировать отчаяние.
Держит чувство долга, чувство, что предаешь (чаще всего детей), чувство, что не оправдал обещанные надежды на хорошую жизнь. Всё это мне стало понятно, но не помогло, бегать я не могла ни за кем.
По работе мне приходилось сталкиваться с наладчиками, они устанавливали машины, тестировали, дальше начиналась моя работа: формирование системных компонент, обеспечивающих решение конкретных  задач. Наладка иногда длилась неделями, естественно, устанавливались дружеские связи.
У меня возникла дружеская связь с Весниным Владимиром Ивановичем. Каждый приезд он отмечался цветами, находя меня дома, на старой или новой работе.
Он наблюдал за моей жизнью и романами, держась за сердце. Приходил к нам, даже помогал делать ремонт в коридоре, за которым папа с газетой молча наблюдал из комнаты поверх очков, но ни на что не решался, так как был старше на 10 лет и пережил два инфаркта.
Близость между нами росла, оба понимали, что нам интересно друг с другом, но никто не проявлял инициативы. Добиваться мужчин не в моих правилах, он был женат вторым браком, я ни о чём не расспрашивала.
Однако я определенно хотела выйти замуж, подошло время, надоело быть одной.


Валя и Вовка

Когда мама уезжала в Германию, она мне сказала: «Оставляю тебе свой крест».
Мамин крест – это её младшая сестра Валя, которая не жила, а плыла по течению, и моим родителям приходилось периодически её вытаскивать из разных жизненных водоворотов.
Пусть меня Валя простит в своём лучшем мире, если ей не понравится что-то из рассказанного.
Я, её старшая племянница, никогда не испытывала к ней неприязненных чувств, и до конца её дней старалась делать для неё, что могла. Известная фраза «о покойниках или хорошо, или ничего» на самом деле заканчивается словами «ничего, кроме правды».

Валя окончила торговый техникум и сначала работала продавцом игрушек в центральном универмаге. В молодости она была привлекательной, имела ладную фигурку и всегда была чрезвычайно аккуратно одета. Чистота и аккуратность – её отличительные черты и в быту.
Бабуся когда-то сказала моей маме: «Нина, если в старости мне придётся жить с одной из вас, то уж возьми меня к себе ты. У Вали стакан на стол поставить – и то сначала донышко обтереть надо».   
 
Валя сначала жила с нами в комнате в 14 квадратных метров, потом вышла замуж недалеко от нас, но вскоре последовал развод, основной причиной которого, я думаю, была её бездетность. Отец на руках принёс назад её небольшое приданое.
Второй раз она вышла замуж в другой район города и нашла работу в галантерейном отделе небольшого магазина. Моя пионерская форма в то время была предметом зависти одноклассниц, так как состояла из бархатной юбки и китайских блузок, расшитых белым шелком или с выбитыми кружевными воротничками, - тогда китайские товары были превосходного качества.
В торговле была коллективная ответственность за недостачу, и, когда она возникла в магазине, где работала Валя, то всех продавцов уволили без права работы в этой отрасли.   
 
Вскоре последовал и второй развод, а Валя устроилась работать на фармацевтический завод на окраине города, за глазами у всех, где, видимо, стала утешаться спиртом. Вскоре за вынос спирта она была уволена и выслана года на два на поселение в какое-то село на севере Кемеровской области, откуда она писала домой хорошие, полные раскаяния письма.

После возвращения домой и пересеклись линии жизни её и Вовки – по-другому за глаза его в нашей семье не звали – я бы сказала, не просто пересеклись, а согнулись крючками, чтобы зацепиться друг за друга намертво – в прямом и переносном смысле.

Вовка работал на заводе. Когда служил в армии, то однажды он попал в аварию, во время которой вылетел через лобовое стекло. После этого он боялся быстрой езды, - если скорость машины возрастала, у него начинались непроизвольные покашливания. Он вообще был труслив во многих жизненных ситуациях.

Однажды в Апанасе они с бабусей были дома вдвоём, когда внаглую, молча, в калитку вошли два мужика и прямиком прошли в огород. Тогда не запрещено было сажать мак, и бабуся всегда его садила. Мужики бритвами иссекли коробочки маков в стадии молочной спелости, собрали появившийся из них сок и так же, молча, ушли. Бабуся, оторопев от всего этого, стояла столбом и соображала, где же Вовка, когда увидела его, спускающимся с чердака, на котором он прятался. «Хорош у меня защитник» - подумала бабуся.

Вовка не гнушался никакой работой, был услужлив, видел, где может помочь, и всегда помогал, был такой же, как Валя, аккуратист и чистюля, - а с другим она не смогла бы иметь общий быт. Одет он тоже всегда был «с иголочки», и, когда однажды я пересеклась с его терапевтом, тот в изумлении мне сказал: «Я - опытный врач, но я и заподозрить не мог, что он алкоголик». Дело в том, что пьющий народ обычно стесняется своего порока, испытывая чувство вины, прячется во время запоев.

Те алкоголики, которых я знала, – люди, о которых я не могу сказать ничего плохого. Безвольные – да, но, как правило, добрые, работящие, нежадные, отзывчивые бедолаги, не имеющие какого-то твёрдого стержня внутри. Возможно, у таких людей отсутствует какой-нибудь ген стрессоустойчивости, малейшие неприятности выбивают их из равновесия, и помочь себе они умеют только одним способом – выключив себя из жизни на какое-то время.

Есть у меня претензии за пьющих людей и к государству, в котором мы жили. В проектном институте, в группе программистов, состоящей, в основном, из женщин, работал Коля (фамилию уже не помню). Нормальный, семейный парень, активный, весёлый и открытый. Пришла разнарядка: 1 человек из группы должен отработать 1 месяц на заводе металлоконструкций, - понимаете ли, не хватает на заводе людей, умеющих гнуть арматуру. Первый и единственный кандидат, естественно, Коля – не женщинам же гнуть железяки.
Для работяг, занимающихся тяжёлым физическим трудом, выпить после смены пива или водки «с устатку» является нормой. Коля не смог вернуться в институт, месяца работы на заводе ему хватило, чтобы его молодая жизнь была пущена под откос. Его потом периодически встречали в городе в самом непрезентабельном виде. Это были 1980-е годы.

На кондитерской фабрике работал пьющий парень, в котором я с удивлением узнала соседа по подъезду, их балкон мне был виден этажом ниже. У него была жена, маленькая дочка и безумная мать. Зимой на балконе можно было увидеть противни с пельменями – несомненный признак благополучной жизни, а летом я иногда видела несчастную пожилую женщину, иногда бывающую и буйной. Будь у этого парня возможность купить хотя бы подержанную машину, возможно, это иногда бы остановило его от лишней рюмки, но что можно было купить, работая в цеху по выпуску конфет, и на какие заработки можно было  снять квартиру, нанять матери сиделку, и как растить в такой обстановке маленькую дочь? Жена, забрав ребёнка, вскоре уехала от него, а он, напившись, убил свою мать, видимо, воспринимая её за источник своих бед. Это были 1990-е годы.

Уверяю вас, сейчас ситуация для людей ничуть не лучше. Государство заботится о своей мощи, защищает имеющиеся территории и ресурсы, а люди как никогда не пользовались этими ресурсами, так и не будут пользоваться.

Но вернёмся к нашей парочке. Валя работала переплётчицей у папы, потом туда же устроился и Вовка, конечно, иногда и делая прогулы по «уважительной причине». Но они хотя бы держались на плаву и были под каким-то контролем.   
Мама на коленях уговорила Валю лечиться, и, надо сказать, она семь лет не брала в рот ни капли алкоголя, в это же время она рассталась и с Вовкой.

Трезвая жизнь – жизнь не очень интересная: ни попраздновать, ни с друзьями посидеть. Через семь лет в Валину жизнь вернулись и Вовка и водка, но у Вали  на эту жизнь уже не хватало здоровья, пить она уже не могла. У Вовки таких проблем не было, он обладал отменным здоровьем, лишь иногда только мучился радикулитом. Тут их интересы стали расходиться, и они стали раздражать друг друга: Валю стали злить его запои, а Вовке перестала быть интересной подруга, не желающая составить ему компанию. Я чувствовала, что, будь его воля, он бы от неё уже избавился.

Валя с Вовкой жили в 2-х комнатной квартире в новом доме в хорошем районе, и когда у Вовки случался запой, он отлёживался в маленькой спальне, не отравляя своим видом жизнь жене, но однажды, подходя к их дому, я с удивлением увидела, как вещи и хозяев двушки грузят в кузов машины.
Оказалось, их нашли деловые люди, забрали их квартиру себе, а им предоставили маленькую однокомнатную квартирку на последнем, пятом этаже старой хрущёвки, - спасибо, хоть так, могли и на улицу выбросить. Была символическая доплата: мешок сахара и ещё какая-то мелочь.
Я думаю, у Вали с Вовкой была иллюзия на новом месте начать жить по-другому, но на то они и иллюзии, чтобы оставаться иллюзиями, - вскоре и новые соседи смогли их увидеть не в самом привлекательном виде.

На эту квартирку они оформили завещание на меня, вдвоём принесли его и сами попросили заботиться о них, хотя мы и так с Володей старались делать, что могли. Я устроила Вовку кочегаром на кондитерскую фабрику, зная, что прогулы возможны, - чувства стыда за пьющего родственника у меня не было.

На дачном участке у нас стоял старый строительный вагончик с крышей, протекающей в некоторых местах, пока Володя не превратил его в комфортный домик, но и в этом вагончике Валя с Вовкой с удовольствием проводили лето, выращивая овощи и делая, что могли.

Всё кончилось страшно. В 1996-ом Валю увезли в больницу после падения в лестничный пролёт с пятого этажа на четвёртый. Я пошла в кочегарку узнать подробности у Вовки. Он, выдавая себя, сразу закричал: «Это не я, она сама упала, милиция приезжала». От Вали тоже ничего нельзя было добиться, она молча лежала, как мешок с костями. Только потом, поправившись, на мой прямой вопрос, она кивнула головой, но они и потом продолжали жить вместе. Вовка вёл их небольшое образцовое хозяйство, на нём же были магазины.

Валя была беспомощна, хотя и на своих ногах. Она не понимала, например, изменившиеся деньги, вообще, была далека от жизни, то есть была зависима от мужа, но Вовкины запои её страшно злили, и однажды, не выдержав, она плеснула ему в бутылку каустик. Если кто не знает, это вещество для растворения пробок в трубах, но при случае оно может также растворить и трубу. Вовка попал в больницу с язвой желудка, однако Валю никто ни в чём не заподозрил, так как в то время были часты отравления водкой подпольного производства. Лечился Вовка долго и педантично, каждый раз перед едой, где бы ни находился, он неукоснительно натирал картошку и пил картофельный сок. Язва затянулась.

Прошёл год. В то время мы с Володей часто мотались в Новосибирск, Валя с Вовкой оставались в нашей квартире с котом и собакой. Однажды в воскресенье в декабре мы были в Новосибирске и с утра собирались ехать домой. Когда я укладывала сумки, меня отчётливо посетила мысль: «Надо закрыть все замки, потому что когда мы окажемся в сугробе, то вещи рассыплются».
 И действительно, где-то на середине пути, на скользкой дороге, нас развернуло на встречную полосу и сбросило с дороги в сугроб. Испугаться мы не успели, сами выбрались из машины, но пришлось подождать помощи. Остановилась буровая установка и с помощью троса вытащила нашу четвёрку из сугроба на дорогу.
Подъезжая к Новокузнецку, мы каким-то образом свернули не на ту дорогу, - это при том, что дорогу знали, как говорится, как свои пять пальцев. Позднее Володя скажет, что нас держал за руку чёрт, чтобы мы вовремя не успели вернуться.

Когда мы поднялись в квартиру, растерянная Валентина сообщила нам, что Вовка только что умер, - пошёл полежать и умер во сне. У него были боли, думал, что обострилась язва, и, наотрез отказавшись от «скорой», в понедельник собирался к терапевту. Оказалось, сигналило сердце и остановилось, не дождавшись помощи, - мы бы, конечно, настояли на неотложке.
Мы, естественно, забрали Валентину к себе, однако, и её таймер уже был взведён на последний интервал. После ушиба у неё медленно умирал мозг, проявлялось это в отмирании физиологических функций – одна за одной. Два года она ещё была на ногах, потом на полгода слегла, чтобы уже не подняться.

Мой сын не устаёт повторять слова Страшилы: «Главное в человеке – мозги!», и это истина не только в переносном, но и в буквальном смысле: без команды мозга мы не можем даже палец согнуть.
Вот такая история двух людей, которые не могли обойтись друг без друга и которые помогли друг другу перебраться в лучший мир.
Я несколько раз посещала католические проповеди и в одной из них услышала призыв молиться и за тех, за кого некому молиться:
«Господи, даруй всем прощение!»


Владимир Иванович

Володя у меня был крутого замеса: редкий умница, в нём уживались и тонкое понимание поэзии, интуиция и иногда грубоватый юмор, природная доброта, уважение ко всему живому и нетерпимость к человеческой непорядочности.
Он был очень музыкален, по первым нотам вступления  сразу определял песню, никогда не зная слов, и при другом жизненном раскладе мог бы пойти и по этой стезе. Это был мужчина, который брал на себя ответственность за происходящее вокруг.

Отец Володи был военным, долго жили в Елабуге, но, когда пришло время главе семьи выйти в отставку, решили поселиться в Ирпене – пригороде Киева, где и купили небольшой дом. В Елабуге у них была собака, прекрасная овчарка, однажды она спасла жизнь Володиной матери, когда та, полоща бельё в Каме, упала в реку. Собака вытащила её за платье. При переезде овчарку просто отдали кому-то, и Володя за это носил в себе обиду на родителей.

На пенсии Володин отец пожил недолго. У него на мизинце ноги образовалась какая-то небольшая проблема, с которой он обратился в больницу. Проблему удалили, но Володин отец на третий день после этой небольшой операции умер от образовавшегося тромба.

Маму Володи я застала 80-летней маленькой, полной, энергичной женщиной. С ней в доме проживал сосед, много моложе её. Он к ней прибивался, но ей было неудобно выходить замуж за молодого, она его долго прогоняла, но устала прогонять.
Они дружно прожили вместе до её 90-летия, когда она умерла.

В молодости Володя хотел стать военным и поступил в Киевское училище, которое не смог закончить благодаря личным качествам: взрывному темпераменту, обостренному чувству справедливости, неумению бездумно подчиняться. Его старший брат Юрий Иванович работал в Академгородке в каком-то научном институте, и он помог Володе переехать в Новосибирск, где Володя стал электронщиком и работал в пусконаладочном управлении.

Юрий Иванович в детстве рос очень болезненным, и вечный страх матери за своего ребёнка сделал из него настоящего, я бы сказала, яркого эгоиста. Животных он не любил, считал, что и домашние должны сидеть в клетках, людей он не любил тоже, скучал в любом обществе. Однажды ему удалось даже жениться и родить сына, однако жена, бросив всё, уехала с ребёнком в Москву, и больше ни разу не дала о себе знать. Другой бросающейся в глаза чертой Юрия Ивановича была патологическая скупость, которую, вероятно, можно объяснить его научными потребностями, затратами на публикации и так далее, но понять, с моей точки зрения, нельзя. 

Сейчас, рассказывая про себя и семью, я хорошо понимаю ситуацию, когда  какой-нибудь писатель в художественной форме придуманным героям придавал черты своих знакомых людей. Эти люди узнавали себя и переставали здороваться с автором иногда пожизненно. Но объясните мне, если ты так себя ведёшь,- значит, считаешь это правильным, - тогда на что обижаться? А если ты ведёшь себя неправильно, то почему ты это делаешь? В конце концов, нам всю жизнь приходится работать над собой. Но, как говорит знакомый психолог, если бы мы могли изменить себя, это были бы уже не мы.

Если бы до встречи с Володей я была знакома с Юрием Ивановичем, к Володе я бы и близко не подошла, я бы не поверила, что в одной семье могут вырасти два человека с настолько разными жизненными ценностями. Мы все разные, но обычно ценности в одной семье вырабатываются одни и те же.

Вообще, рождение личности, его судьба, – вселенская загадка. Недавно показали фильм про Аскара Акаева, и скажите: как в семье, столетиями занимавшейся овцеводством, родился незаурядный, чтобы не сказать гениальный математик, впоследствии ставший лидером целого народа.
Володина работа предполагала длительные командировки по Сибири и Дальнему Востоку, так и появился он однажды с бригадой на ВЦ горздравотдела, где в начале 1980-ых я работала.
Володя был высокий, стройный, держал себя с достоинством, черты лица имел неправильные,  и, когда я увидела его впервые, то подумала, что, наверное, не смогла бы полюбить такого человека.
Он мне потом признался, что когда увидел меня впервые, то подумал, что шагнул бы за мной куда угодно.

До переезда в Академгородок у Володи был странный брак. В Ирпене однажды гостила девушка и опоздала на последнюю электричку. Ей предложили переночевать в доме Володиных родителей, и она осталась. Когда она появилась дома в Киеве, её родители устроили громкий скандал, она вернулась в Ирпень вся в слезах, и Володя, мало её зная, предложил выйти за него замуж.
У них родился сын Дима, однако родителей девушки зять не устраивал, и они нашли ей более выгодную партию – военного. Володина жена, получив развод и скрыв ребёнка, вышла замуж за этого военного. Дима, конечно, легализовался в новой семье, где родилось двое детей, но и потом, по жизни он чувствовал себя никому ненужным.
   
Я с Димой познакомилась, когда он жил в Киеве, работал экспертом криминалистики. Женился Дима на очень красивой девушке, у них родился мальчик. Володя знал, что Дима, скорее всего бесплоден, и заподозрил, что сын воспитывает, как он говорил, «кукушонка», что оказалось правдой. Вскоре всё открылось, и последовал развод. Я не знаю, в какой степени в этом виноват Володя, я знаю, что в нашей семье приняли бы любого ребёнка и сделали бы всё, чтобы образовалась счастливая молодая семья.
Второй невесткой Володя тоже был недоволен, с ней он познакомился, навещая мать. Приехал и рассказывает, что у Димы толстая и ленивая подруга, но ведь мы всё делаем своими руками.

В Академгородке Володя женился второй раз, и, по его рассказам, тоже не по большой любви. С Изольдой он познакомился на улице, и через некоторое время подумал, а почему бы и нет, моего же сына воспитывает чужой мужчина, а я помогу этой женщине, которая проживала вместе с матерью немкой и подростком сыном от первого брака. Их общий ребёнок умер сразу после родов и, видимо, дальше их жизни шли параллельно, женщина была явно в поиске чего-то другого.

Володя всегда был настроен на созидание, а не на разрушение и боролся за семью. Он делал, что должно: обустраивал квартиру; построил просторный утеплённый гараж, который ему и достался при разводе. В одиночку, не имея, кроме велосипеда, никакого транспорта, построил 2-х этажный домик на дачном участке.
У приёмного сына Володя авторитетом не пользовался, тот не принял методов воспитания несостоявшегося военного, не был ему союзником и рано отошёл от семьи.

Володя получил первый инфаркт и там же, в больнице, второй, когда пришло известие о смерти отца. Я была в это время в Новосибирске в командировке, навестила его в больнице, как сейчас помню, угостив банкой сгущёнки. Было видно, какую радость он испытывает от моего визита и было видно, что у него хватит жизненной силы восстановиться.

Мы с Володей много лет дружили по-пионерски, но любая ситуация требует исхода. От переезда в Новокузнецк Володю останавливало его здоровье, 10 лет разницы в возрасте и катер «Амур», который числился на нём на его работе и после списания должен был перейти в Володину собственность. Катер действительно доставил нам много удовольствия, но соперничать с ним я не собиралась.

Однажды летом Володя предложил мне недельку пожить на острове в палатке на Обском море. Я довольно рано приехала на берег и, сидя на чемодане, ждала его, - договорились, что Володя заберёт меня на катер прямо с берега.
Время шло, море было спокойно, но не было и катера. Приблизился полдень, затем время перевалило за обед, - катера не было.
Случиться могло всё, что угодно, я прикидывала, что предпринять: знакомые у меня в Новосибирске какие-то были, но ни одного телефона, ни адреса не было. Может, уже поехать на вокзал и купить билет обратно? Часам к четырём на горизонте показалась точка, похожая на приближающуюся лодку, - да, это на вёслах шел Володя. Сломался мотор, пробовал чинить, но пришлось расстояние преодолевать вручную.

Отпуск тогда удался, островок был маленький, но оборудованный прежними обитателями – был сколоченный из досок стол со скамейками, яма на берегу для хранения рыбы, а на восточной оконечности острова стояла кабинка туалета, и когда утром шел в том направлении, из-за этой кабинки поднималось огромное, прекрасное солнце.
Были пойманные судаки и окуни, - мне, как новичку рыбалки удочкой, попался язь – рыбий князь, яма пригодилась, но вся наша добыча в ней и осталась, - забыли! Перед отъездом опять сломался мотор, и эти хлопоты и треволнения перебили заботы о «рыбе насущной».
 
Ещё раз на острове – уже немного побольше – мы отдыхали в расширенном составе: мы с Володей, Юра с трёхлетней Машей, спаниель Рой, дворняжка Рони, подобранная в Казанково и кот Стёпа, подобранный котёнком у газетного киоска.
После смерти нашего невероятного кота Тимки я хотела кошку, и однажды Володя выдернул меня из кухни в машину, так как ему показалось, что нашлась для меня, наконец, подходящая кошка. Он привёз меня на Комсомольскую площадку и из-под киоска вытащил грязноватое и явно блохастое создание, которое сразу доверчиво прижалось ко мне, - отказаться было невозможно. Впоследствии это создание оказалось котом Степаном, немного малохольным, но храбро участвующим во всех наших поездках.

Мужчины впервые попробовали новую снасть – сеть, но они с ней явно не справлялись. Чтобы эту ярко-зелёную китайскую продукцию компактно уложить, им приходилось  последовательно развешивать её на всех имеющихся деревьях. Остров тут же получил название «паучий», и из паутины то и дело приходилось кого-нибудь спасать: то одну собаку, то другую, а то и ребёнка. Кот, презирая суету, подолгу сидел на высоком обрыве, глядя в морскую даль, и кто может рассказать, какие мысли одолевали его в такие часы?

Спасли всех от этой паучьей напасти профессиональные браконьеры, лодка которых оказалась недалеко. Наши горе-рыбаки подсмотрели, как ловко можно вытаскивать сеть из моря, одновременно укладывая снасть для дальнейшего использования. Нам рыбы не нужно было много, сеть была скорее развлечением, а настоящим браконьером было государство. Больно было видеть, как траулер последовательно утюжил водохранилище, таща с каждой стороны по огромному тралу. Шансов выжить у рыбы не было, она и не выжила.
Сейчас её ловят крайне мало, но, как известно, обязательно настанет время и «собирать камни»: создадут фермы, выведут мальков, выпустят их в воду или просто дадут морю отдохнуть, и природа восстановится сама.


О себе. 1990-е

Семья улетает.
Прощайте, прощайте, семья!
Меня угнетает,
Что сестры сильнее, чем я.
- Взлетай, неумейка! -
Мне эхо с небес донесло.
Я Серая Шейка,
И мне перебили крыло. 
              Вероника Долина.


Семья улетела. Я не cмогла с ними, я жила в родительской квартире, из которой меня никто не выдавливал, как сестёр в Узбекистане и Казахстане, я сломала бы жизнь сыну, который только что окончил школу, и я уже не могла выбросить из жизни Владимира Ивановича.

Юра поступил в Томский университет и после первого же курса заявил: «Лучше нашей семьи быть не может!» Всегда, пожив среди чужих людей, мы убеждаемся, что нигде любить нас так, как дома, не будут.
Я понимала, что в Новокузнецк он будет приезжать нечасто и ненадолго. Ещё в школе Юра мне сказал, что в этом городе жить не будет, - сказал он мне это после того, как пятеро негодяев среди бела дня на одной из центральных улиц в разгар зимних морозов сняли с него овчинный полушубок.

В квартире, где нас собиралось больше десятка человек, я осталась одна. Приходя с работы, я переводила взгляд с одного угла на другой, не понимая, что я должна делать, а работала я тогда программистом на кондитерской фабрике. Сосватал меня туда коллега, который занялся поставками персональных компьютеров на разные предприятия. Приглашали на фабрику, описывая блестящие перспективы, которые её ждут: импортное оборудование, новые линии, новые технологии. Ничего этого фабрика не увидела.

В начале 1990-х у людей было много оптимизма или можно сказать, иллюзий, что после слома социализма быстро начнётся новая, хорошая жизнь.
Я думаю, иллюзии вообще свойственны большинству, иллюзии – двигатель прогресса, без оптимизма страшно браться за новые дела или переезжать куда-либо.
Всё оказалось намного сложнее и хуже, - сначала пришлось определиться, кому что принадлежит, ради чего стоит суетиться, тратиться на новое оборудование, начался всем известный тогда раздел собственности.
Любой психолог вам скажет, что главная мотивация деятельности человека на любом уровне – личный интерес и личные амбиции, работа ради общества – всего лишь вывеска любой фирмы.
Директор фабрики – умный и приятный в общении человек – тоже прибирал к рукам то, что можно прибрать – и активы, и акции. Контора, конечно, это знала, но все молчали, так как дорожили работой. На фабрике и при социализме сытно жилось, а в трудные 1990-ые она помогла многим выжить буквально, в том числе и мне. Для работников фабрики и пенсионеров часто привозили наборы продуктов, и когда выстраивалась очередь за ними, было видно, кто вышел на пенсию давно, а кто – недавно, одежда ранешных выглядела заметно изношеннее.

Слава Богу, вскоре ко мне переехал Володя, про которого Валя написала сестре, то есть моей маме, что он -  «страшно хороший». Володя устроился электронщиком на вычислительный центр металлургического комбината.
Зарплату тогда перестали платить практически везде, в лучшем случае её выдавали в эквиваленте продукции, которую выпускало предприятие. 
 
Подрабатывая, где можно, Володя приносил в дом: однажды – шерстяную пряжу, и я связала из неё себе костюм, а Володе – жилет, однажды – тюк технической марли, из которой мы на даче соорудили нечто вроде веранды и могли спать на воздухе, не опасаясь комаров. Наш кот Степан каждую ночь, нагулявшись,  настырно проделывал в марле дыру, чтобы, несмотря на мокрую от росы шерсть, вытянуться вдоль моего тела – так он предпочитал спать.

Потом у Володи появился, но, правда, и быстро  иссяк небольшой бизнес.
В то время персональные компьютеры стали повсеместно вытеснять громоздкие ЭВМ, которые, естественно, разбирали на запчасти. Электронщики эти запчасти покупали, а потом долгими зимними вечерами кусачками выдирали из них мелкие детали, содержащие драгметаллы. Вот эти детали в трёхлитровых банках мы и возили на своей «четвёрке» в пункт приёма в Новосибирске, в поездках часто притягивая разные приключения на известное место. Эта деятельность позволила нам поменять «четвёрку» на микроавтобус.

Юра на втором году учёбы женился на однокурснице Татьяне, родители которой проживали в Новосибирске.  Татьяна вскоре решила бросить универ и вернуться к родителям, Юра потянулся за ней, перевёлся в Новосибирский университет, и вскоре у них родилась Маша. Это была вторая причина наших частых поездок.

За семь лет работы на фабрике я познакомилась со всеми бухгалтерскими задачами, задачами планового отдела, установили компьютеры и на складах цехов, по совместительству работала кадровиком, но, видимо, не в моём характере долго работать на одном месте, как-то подошло время уволиться.

Попробовала сопровождать базы данных в социальной службе города, но бюджетникам задерживали зарплату по четыре месяца. Нашлась работа в городском управлении торговли, и я поняла, какое же это было золотое дно в советское время – владеть информацией, в какой магазин что поступило в продажу.
Теперь в этот горторг мёртвой хваткой вцепился молодой парень новой формации. Платили мало, директор просил потерпеть пару лет, потом обещал засыпать деньгами. Работы было много, я сидела до поздних вечеров, и Володя не выдержал и недели такой моей работы, сказал: «Сиди дома».
 
Так, в суете и заботах, прошли хлопотные 1990-ые. Как бы Володя не хотел сдаваться, работать ему становилось всё-таки труднее. Он обладал быстрой, устремлённой вперёд походкой, я за ним едва поспевала, но теперь всё чаще и чаще он тормозился на ходьбе, подчиняясь своему уставшему сердцу. Так делал папа в последние годы жизни, так теперь делаю и я.
 
В феврале 2001 в известной клинике Мешалкина в Новосибирске Володе прооперировали сосуды сердца: поставили три шунта, то есть в трёх местах заменили ток крови с помощью дублирующих сосудов, которые взяли из ноги. Восстанавливаются после такого обычно долго, но не Володя – на второй день он уже рассекал на коляске по больничным коридорам, а в мае  копал грядки в огороде и жил обычной жизнью

Этим же летом приехали наши первые гости из Германии - Валера и Лика, она же Лариса - решили свой отпуск провести с нами в палатках на берегу Обского моря.
Вдоль берега этого искусственного водохранилища полосой в 18 км тянется реликтовый сосновый лес – популярное место отдыха новосибирцев. Лес богат грибами, и именно там я видела поляны белых или рыжиков, в другие годы мы собирали и другие грибы: грузди, моховики – да всё, что угодно. К нам в компанию захотел и Юра с шестилетней Машей.
 
Валера – азартный рыбак, в Германии у него мало возможности для рыбалки, но однажды он даже принёс своей хозяйке собственноручно пойманного угря, с которым и был изгнан из дома, - Лика на дух не переносит змей,  змеевидных рыб, вообще, всего змеевидного.   
Было тепло, купались, мужчины рыбачили, а мы валялись на подстилках и шезлонгах вокруг костра и палаток. Лариса взяла с собой несколько пар обуви, а на мой вопрос «зачем?» ответила: «Чтобы не натереть ноги!»

В туристической обстановке с Лики быстро сошел европейский лоск, а Валера умудрялся не меняться даже в самой рыбацкой затрапезе, впрочем, он умудряется не меняться все последние 20 лет – есть такие счастливые обладатели внешности.

Лика очень боялась спать в палатке из-за ярких впечатлений ранней молодости: когда-то в студенчестве на сельхозработах, убрав палатки, они обнаружили под днищем несколько змей, которым не хватало тепла и приятного общества в окружающем лесу. Нам удалось убедить Лику, что в Караканском бору из-за наплыва народа последние 10 лет никому не удалось найти ни одной даже маленькой змейки даже при целенаправленном поиске.

Но не успели поставить первую палатку – именно для Валеры с Ларисой – как я увидела ползущую вдоль неё змею с небольшим упругим телом,  двумя жёлтыми пятнышками на голове и любопытно глядящими на меня глазками.
Несмотря на то, что в экстремальной ситуации мне не удалось вспомнить, кого отмечают эти пятнышки – ужа или гадюку – я храбро погнала её от нашего стойбища - вот они плоды зрелости и ответственности за других.
В молодости я бы сиганула от этой гостьи в противоположную сторону, оглашая бор визгом и побуждая других к таким же действиям. Ларису в этом случае догнали бы, вероятно, уже в Германии.

Через день мы поменяли лагерь на более удобный, в паре сотен метров от первого, и тут я обнаружила этого ужика в тёплой луже на берегу. Видимо, это было его законное место, потому, что он никак не хотел его покидать: я и палочки рядом швыряла, и тряпкой махала – он только извивался и строил мне глазки. Я очень боялась лишиться общества сестры и попробовала разбавить эту лужицу мыльным раствором, но и это не помогло. К чести рыбаков, которые не раз разбирали улов в обществе этой рептилии, - ни Володя, ни Валера, ни Юра не позволили себе ни одного намёка на эту тему. Случайно обнаружилось, что в неведении оставались только Лика и Маша.

Вообще, приезд наших гостей подтвердил, что кто чего боится, тот именно это и притягивает. Валера перед поездкой опасался клещей, дома сходил к врачу, но прививку делать не стал, сэкономил 50 марок. Понятно, лес – фактор риска для всех, но именно с него сняли впившегося клеща, зараженного каким-то вирусом, которых клещи переносят, оказывается, около 150 видов, кроме энцефалита и боррелиоза.
Инкубационный период прошёл в России, а когда Валера вернулся домой, у него парализовало часть лица и нарушилось зрение на фоне сильных головных болей. Лечат антибиотиками, длительно, все функции должны восстановиться, но всё это крайне неприятно, чувствуешь свою вину за то, что не обеспечил безопасный отдых.

В гостях у меня как будто побывали обе сестры – так часто манерой поведения и разговора одна напоминала другую; раньше я думала, что это от того, что они рядом живут и неосознанно копируют друг друга, но оказалось, что причины лежат глубже, Оли не было с нами уже пять лет.


Казанково

В первое же лето после Володиного переезда  мы пару раз  выезжали с ним на общественном транспорте на берега Томи и Кондомы, но продолжать ездить на речку, чтобы поваляться на пляже, энтузиазма не было.
Решили, что надо обзавестись своим кусочком земли, на котором что хотим – то и воротим ради собственного здоровья, и как-то быстро Володя получил на заводе 10 соток реликтового леса во вновь образовавшемся дачном обществе. Общество образовалось в 50 км от города недалеко от деревни Казанково на высоком берегу Томи. Наша улица в обществе обозначилась, когда через лес прошел бульдозер и на 2 стороны отвалил грейдером снятую вместе с деревьями землю.
Участок был сильно заросшим, продираться по нему не было никакой возможности, по нему действительно не ступала нога человека - просто потому, что ничего интересного там не росло, - так, крушины, крапива, всюду валежник.
Володя  развел костёр и отвоевал пространство, вокруг которого потом и шло освоение участка. В это же лето перед отъездом в Германию ненадолго приехали родители. Побывав на нашей даче, мама – профессиональный агроном – удивилась, что в районе Новокузнецка можно найти такой толстый – больше полуметра – слой чернозёма. И действительно, урожаями наш участок потом удивлял.

В июне 1993 года мы с Володей уехали на месяц, я – в Москву, чтобы проводить родителей в Германию, он – в Киев навестить мать и сына.
Участок встретил возвращение хозяев грандиозными дарами: по обе стороны грядки с баклажанами, перекрывая дорожки, лежали блестящие фиолетовые торпеды, в огромном количестве огурцы пытались их догнать размерами, а среди крапивы, в которой наш сосед обычно прятал свой мотоцикл с коляской, лежали претендентки на кареты – огромные желтые тыквы.

Однажды Валя с Вовкой испытали большой стресс, когда поняли, что не успевают собирать урожай агрессивной малины, - она их пыталась завалить ягодами. Люди ответственные, они не могли позволить пропасть ценному урожаю, но и переработать его они тоже не могли. Реакция на стресс у них всегда была одна, и мы с Володей, застав их пьяненькими, с удивлением узнали, что причина пьянства – большой урожай малины.
Но сначала мама удивилась виду самой дачи – видимо, представляла что-то более цивильное. «Разве это дача?» - сказала мама. - «Это же просто в небо дыра» - безответственно сказала мама, потому что это название приклеилось к нашей фазенде. Папа, естественно, просто взял лопату и вскопал первую грядку.

Иногда приезжал на участок Юра, обычно со своим единственным  другом Стасом, мальчишки проводили летние не всегда тёплые ночи в спальных мешках, рефлекторно перекатываясь к центру костра по мере его остывания и утром выглядели как две большие пушистые от золы гусеницы. У нас с Володей на троих с котом была палатка. Тимка, благодарный нам за то, что мы его кормим в городе, пытался, чем мог, кормить нас в деревне. Утром около палатки лежала его ночная добыча: обычно 3-4 мышки.

Первые два дачных сезона мы были без машины, потом нам досталась семейная видавшая виды «копейка», которую Володя вскоре поменял на «четвёрку». Но первое время всё, что нам нужно, мы везли на автобусе до деревни, а потом наш груз до участка нужно было доставить, преодолев большой подъём.
Я безнадёжно отставала от Володи, поскольку из всех видов спорта занималась только шахматами, и ему приходилось постепенно перекладывать мою кладь на свою спину, а под конец и меня брать на буксир. Конечно, много мы оставляли на участке, рассовывая инструменты и всякую утварь под кучи вырубленного кустарника, и это было похоже на игру, когда через неделю надо было отгадать, из какой кучи радостно достанешь лопату, а из какой - ведро.
   
Потребности в комфорте росли, утварь всё прибывала, и мы нашли в деревне одинокую бабульку, у которой можно было оставлять вещи. Бабулька держала огород, свинью и собаку со щенком. Мы помогали старушке, чем могли, в том числе и продуктами, - магазины же были абсолютно пустыми.
Самую большую радость ей доставило моё предложение привезти водки, чтобы расплатиться с трактористом за вспашку огорода. Когда мы приехали через неделю, во дворе нас подобострастно встретили собаки в надежде, что их наконец покормят, в сарае визжала голодная свинья, а старушка в разгар солнечного дня мертвецки спала в домике, - оказалось, она страдает запоями, и, увы, мои благие намерения спровоцировали её.
Вскоре она продала свою избёнку и уехала, а Володя купил списанный строительный вагончик и постепенно превратил его в тёплый домик.

Иногда нам подбрасывали внучку Машу. Ей пять лет, ходит по огороду, поёт, мелодию врёт. Володин слух страдает.
- Маша, ты не будешь певицей. Ты будешь поэтессой
- А как это?
- Ну, это когда свои мысли излагают рифмами.
- Я не умею.
- А тебя научат.
Маша, после длительной паузы:
- Да и мыслей у меня нет….
Другая сцена. Володя прилёг отдохнуть. Маша вытаскивает из коробки один карандаш за другим, вставляет грифель между досками, ломает его и бросает карандаш. Володя: «Маша, вон видишь, коршун летает. Девочек, которые портят карандаши, он может утащить к себе».
На следующий день я кормлю внучку  на крылечке и, не зная предыстории, решила просветить ребёнка: «Видишь, коршун летает, он питается другими птичками, мышами». Маша кивает головой: «И девочками!»

Поскольку у нас не было семеро голодных по лавкам, мы старались получать от дачи максимум удовольствия, часто ходили на речку, читали, могли поиграть в преферанс или дурака, однако участок всё-таки быстро принял благородный вид: поднялись полукультурные яблони, откуда-то я притащила маньчжурский орех, у которого листья похожи на ветки, была альпийская горка и даже грецкий орех, выведенный для сибирских условий.

Соседи были, в основном, дружелюбные Володины коллеги. Непосредственно с нами делила границу молодая пара с ребёнком – мальчиком лет 3-х.
Однажды этот мальчик развлекал нас целый день простым способом: он спрятал ключи от родительской машины. Родители отчаялись узнать у сына, куда он их дел и отчаялись найти их где-либо. Когда стемнело и повысились ставки за то, что сегодня они не попадут домой, ребёнок вытащил злополучные ключи из выхлопной трубы машины.
Марина запретила мужу ходить на рыбалки, чтобы он быстрее достраивал садовый домик, но как раз на это времени у него и не было: жена выдавала  один наряд за другим. Поливая пустую грядку, он робко спрашивал: «А тут-то я какую хрень поливаю?» - «Морковочку, морковочку», - на всю улицу объясняла Марина.
Марина казалась мне грубоватой и слишком громкоголосой, но она охотно рассказывала о себе. Работала она на окраине города на фабрике, которая обогащала уголь для металлургических заводов.
Первая дочь у них погибла в детском саду: «умная» заведующая, взяв за руки их ребёнка и свою дочь пошла с детьми!  открывать вентиль трубы с горячей водой. Вентиль сорвало, и обе девочки погибли от ожогов паром.
Пережив такой ужас, я думаю, люди полностью не восстанавливаются. Вскоре у них родилась прелестная девочка, но, возможно, пережитый матерью стресс был причиной того, что ребёнок родился с ДЦП, у неё подворачивались ножки в щиколотках.

Володя был опытный дачник, поэтому малину он посадил, далеко отступив от границы с соседями, но именно натянутую для малины верёвку Марина  и приняла за обозначенную между нами границу и посадила вдоль неё, то есть на нашей территории, кусты смородины, которые, как известно, обладают способностью быстро разрастаться.
Когда собирать малину стало возможно только со стороны нашего участка, я имела несчастье между делом поинтересоваться у Марины, куда она собирается пересаживать свою смородину. Это оказалось такой неожиданной неприятностью для Марины, что из неё забил фонтан! Она последовательно прошлась по всем членам нашей семьи.
Я сразу спряталась в наш домик, а Володя периодически заходил в него уточнять, о чём идёт речь. «Десять лет не могла замуж выйти» - кричала на всю улицу Марина, - и откуда она знала обо мне на своей аглофабрике? - «потом нашла себе алкоголика, и когда он только успел дом построить, всё время на рыбалках пропадал».
- Галочка, это я алкоголик? – удивлялся Володя
- Дедушку угробили, за бабушку взялись - не унималась Марина.
- Какого дедушку? - спрашивает меня Володя.
- Ну, Вовка же умер
- А за какую бабушку  мы взялись?
- Ну, Валя же скорее держится за тяпку, чем работает ею.
Мы не доставили удовольствия соседям, скандал не поддержали, отстаивать свою территорию не стали, так как уже планировали переезд в Новосибирск, тем более, что в правлении дачного общества были указаны точные границы всех участков.

Подошло время Володе выйти  на пенсию. Я допускала возможность покупки дома в каком-нибудь цивильном месте под Новосибирском, но идея покупки коттеджа принадлежала именно Володе. Для меня это загадочно, потому что осуществить это можно было только совместно с семьёй Юры, у которого уже родился второй ребёнок, Миша. Значит, предстояло проживать вместе и с отцом Татьяны – Виктором Семёновичем, которого все звали просто Семёныч, мама у Татьяны уже лет пять как ушла из жизни, тяжело болея.
Володя с его умом и интуицией раньше нас с Юрой понял и прочувствовал все уязвимые стороны нашего содружества, условий проживания, отношений между нами, но тогда всем хотелось жить в коттедже.
Продали мы дачу не сразу, уже после переезда в Новосибирск, поэтому – дёшево. Покупательница оказалась хваткая, скандальная, подстать Марине, и, по правде говоря, я испытала чувство глубокого морального удовлетворения. Я понимала, что теперь у Марины будет достойная ей соседка, и у них будут отношения, понятные им обеим.


Благовещенка

Место, где мы, продав все имеющиеся в наличии квартиры, купили коттедж, имеет хорошее название – Благовещенка. Это была деревня, которая вошла в состав Академгородка, и, несмотря на то, что располагалась в сосновом бору далековато от трассы, соединяющей город и научный центр, мы имели все привилегии городских жителей.

Одна улица оставалась ещё деревенской, остальные участки представляли собой или заросшую травой землю или кирпичные дома разных проектов и на разной стадии строительства, иногда – полуразрушенный фундамент, - кому как удалось выйти из лихих 90-х. Сейчас, спустя 17 лет, Благовещенка – нагромождение достроенных и построенных домов и таунхаусов, то есть двухуровневых квартир, слепленных в один дом, но маршрутка и сейчас проходит мимо. Большой овраг, который разделяет Благовещенку, так и не стал прудом, как ему предназначалось проектом.

Дом, который нам приглянулся, построен был профессиональным дизайнером для жены и двоих своих сыновей с семьями. Спланирован дом был привлекательно, на второй этаж вела широкая удобная лестница, особенно мне нравились 2 маленькие полукруглые комнатки – ротонды -  на втором этаже особенно приятно было рукодельничать, имея обзор на все стороны. Дом был отделан не до конца, недорого, но со вкусом. Через запасную дверь по коридорчику можно было попасть в симпатичную баньку, которая расположилась в огороде. Участок вокруг дома ещё имел следы строительства, но  уже росли декоративные кустарники, а также малина и смородина.

Подвальное помещение тоже было хорошо продумано, часть подвала была под встроенным гаражом, но были также уютные кладовки, погреб, небольшая комнатка, в которой можно было уединиться для работы, закуток для инструментов, а в просторную часть подвала мы потом установили теннисный стол, вокруг которого с удовольствием и прыгали с ракетками.

Однако жизнь семьи хозяина дома не задалась: один сын развёлся и стал жить отдельно, второй сын тоже не захотел жить с родителями, поэтому дом был выставлен на продажу. Сыновьям выделили деньги, а на оставшиеся родители купили себе буквально в 50-ти метрах одноэтажный дом без крыши. За лето они его достроили, но зимовать им пришлось тяжело в холодных и неотделанных комнатах.
На следующий год они довели свой новый дом до ума, в огород завезли землю, обзавелись козой, курочками и зажили в трудах праведных. Через несколько лет разведённый сын вернулся к родителям, а старший предложил отцу надстроить второй этаж для него с женой.

Всё лето мы переезжали, а с сентября стали обживать наш дом, открывая всё новые радости и новые проблемы. Мы перезимовали, хорошо провели лето, но в конце октября днём у Володи двинулся тромб, когда он колол на дрова крепчайшую берёзу, им же добытую.
Конечно, после перенесённой операции такая работа была не для него, но остановить его можно было только повиснув на руках. Володя не хотел чувствовать себя неполноценным ни в какой степени, да и при выписке хирург пообещал ему лет 15 жизни без каких-либо ограничений, не акцентировав, что Володе пожизненно необходимо пить средства для разжижения крови. Но, как известно, от судьбы не отмолишься, а я с такими проблемами познакомилась, к сожалению, уже после произошедшего.

У нас в стране вообще нет системы реабилитации после тяжелых операций, врачи, сделав своё высококвалифицированное дело, думаю, даже не знакомы со статистикой выживаемости своих пациентов. Обо всём надо заботиться самому, но все знают, как мужчины «любят» обращаться к врачам. Бригада «скорой помощи» помочь ему не смогла.

Володя много сделал уже и в этом доме, строил планы на дальнейшую жизнь. Обладая хорошей головой, умелыми руками, он всегда старался много сделать для тех, с кем жил, но, к сожалению, что бы он ни сделал, пользоваться плодами его трудов никому не довелось. После его второго развода квартира была продана, их дача, Володино детище, зарастала травой, - говорят, её новый хозяин оказался в тюрьме, - наша квартира и дача также были проданы, как потом и дом в Благовещенке, - как будто кто-то специально разрушал для близких то, что делал Володя.

В этот период я чувствовала к себе повышенное внимание и тепло моей «немецкой» родни. Они звонили через день да каждый день, интернета тогда в Благовещенке не было, а летом из Германии приехали мои любимые племянницы Аля и Катя. На нашем микроавтобусе с Юрой и девочками мы совершили путешествие в Апанас, Новокузнецк и на Алтай.

После этого вояжа, в августе, наш автобусик сгорел на берегу Обского моря, где сейчас и покоится. Так сказать, самовозгорелся, словно не желая иметь другого хозяина, не оценив Юриных вложений и вливаний, воскресным утром, словно дождавшись, пока в него упакуют все вещи перед возвращением домой: резиновую лодку, впервые побывавшую на рыбалке, снасти, сотовый телефон, одежду. Юра с нашим спаниелем вернулся домой вечером, в чужих штанах, под мышкой – обгоревший номер машины, говорить он мог только три слова, все – нецензурные.
Предыдущую машину у Юры угнали из гаража и разобрали на запчасти подонки. К удивлению, менты нашли организатора кражи по объявлению в газете о продаже детали, на которой был выбит уникальный номер машины. Дали ему 2 года условно, денежной компенсации Юре получить с него не удалось – нигде не работал!

Мой мудрый сын пересмотрел своё отношение к собственности, и в частности, к машинам. Многие, наверное, по жизни замечали, что у нас отнимается именно то, к чему особенно привязан, что особенно дорого. Это всё для того, что «душа обязана трудиться, и день, и ночь, и день, и ночь».
Эта тема хорошо развита в серии книг С. Н. Лазарева «Диагностика кармы». Юра такие книжки не читает, к нему такие знания приходят из каких-то других источников прямо из небесной канцелярии.

Но и на этом наши неурядицы, несомненно связанные с проживанием в купленном доме, не закончились.
Юра как-то потерял интерес к ведению хозяйства, однажды я услышала от него, что в жизни вообще не важно, что делать, а главное – с кем это делать, а вскоре прямо сообщил, что хочет развестись с Татьяной. К чему-то подобному я была готова, их брак напоминал подростковые отношения, Татьяна встречала мужа с работы словами: «Юрка, ты хлеб купил?», как личности они друг друга не интересовали. Их связала молодость, общежитие. Рвануть могло и со стороны Татьяны, но у неё было меньше возможности встретить кого-то, она сидела дома, Маше – 10 лет, Мише -4.

Я, конечно, была на стороне сына, как всегда бываю на стороне любви. Кроме того, я закончила педвуз, стало быть, читала Макаренко, но даже он, выправлявший кривые жизни неблагополучных подростков, писал, что родители должны получать в первую очередь, дети получат своё потом.

Юра снял квартиру, а дом опять выставили на продажу, но продать его мы не могли несколько лет. Иногда приходили люди, осматривали его, но не покупали.
Татьяна с Семёнычем предложили мне просто продолжать совместную с ними жизнь, но для меня это было неприемлемо, я хотела быть ближе к сыну.

Я решила разобраться с ситуацией по-своему. Я купила книги по чисто китайской науке – по фэн-шую, - в конце концов, не зря же 5 тысяч лет благоденствует китайское государство. И я узнала много интересного и о доме, и о людях, и о себе.
Оказывается, у семьи в этом доме, заложенном по христианскому обычаю с освящением краеугольных камней, не было шансов на счастливую жизнь из-за его планировки: после 2-х входных дверей через весь дом шел коридор, оканчивающийся 2-мя выходными дверями, - а достаточно и 3-х подряд установленных дверей, чтобы хорошая энергия не смогла задержаться в помещении. 
От меня, как от владелицы половины дома, оказывается, многое зависело.
Моё созидательное направление, оказывается, запад, а у меня в комнате всё было устремлено на восток. Я организовала ремонт в своей комнате и всё перепланировала: и чай пила и телевизор смотрела я теперь в сторону запада.
Возможно, вам всё это смешно, но через месяц дом был продан. Купила его энергичная женщина Маргарита, имеющая самостоятельно проживающую дочь, молодого мужа и трёх крупных, породистых, но злых собак, от которых испытывала страх даже я, никогда собак не боявшаяся.

Это было зимой, в январе, я попросила Маргариту оставить мне возможность потом, летом отсадить свою коллекцию ирисов, у меня был даже черный, выписанный по почте. Маргарите захотелось что-то пристроить или переделать в планировке, и вскоре на ирисах я увидела большую кучу песка и стройматериалов, - видимо, слишком я была привязана к своим цветам.
Ещё через некоторое время, навещая соседей, я узнала, что Маргарита, работая в квартирном бюро, арестована за махинации, что успела выставить дом на продажу и даже взять задаток у покупателей, но оформление дома теперь остановлено из-за следствия, то есть и новые хозяева успели получить проблемы.

Мы с новой Юриной семьёй, в которой Полиночке уже исполнилось 7 месяцев, купили 3-х комнатную квартиру примерно в том же, но более близком к цивилизации районе. Татьяна с отцом и детьми купили в Благовещенке 2-х этажный дом без крыши и год достраивали его, снимая квартиру недалеко от нас. Обе семьи сына и сейчас поддерживают отношения, и я благодарна обеим молодым женщинам за то, что одна поощряет общение детей с отцом, а другая принимает их, как своих.

О себе. 2000-е 

После ухода из жизни Володи я, конечно, была в депрессии, но в марте неожиданно нашлась работа недалеко от дома. Фирмочка производила надувные лодки для сплава по рекам – рафты,  - и нуждалась в бухгалтере, кассире и кадровике в одном лице, а я все эти задачи знала.
Владелец фирмы – колоритный и уже немолодой мужик по фамилии Кулик – четвёртый раз в своей деятельности поднимался с нуля. Обладая недюжинными конструкторскими способностями, неуёмной энергией и благими намерениями ему удалось трижды организовать производство, приносящее прибыль, но трижды по каким-то причинам производство и разваливалось.
Заподозрив, что ему не хватает управленческих знаний, он пошел на курсы директоров, а потом одного из лекторов этих курсов пригласил к себе в заместители. Заместитель с энтузиазмом взялся за организацию образцового производства, но пока он разрабатывал должностные инструкции и продумывал денежные потоки между подразделениями, эти потоки были осушены или перекрыты в разных местах авторитарной волей владельца фирмы. Заместитель обиделся и уволился.
Деятельность фирмы носила сезонный характер, к середине лета спрос на рафты закончился, стало быть, закончились и выплаты зарплат. Те, кто остался, использовали это время для проектирования и производства новых лодок и  как-то перебивались на скудных денежных дотациях. Со словами «Вы – не акула бизнеса», я уволилась, услышав в ответ: «Зато у меня много друзей!»
Он действительно был довольно известной личностью в узких кругах любителей путешествий. Однажды на фирму пришло письмо из Франции от девушки, которая интересовалась, не может ли он взять её в путешествие по Алтаю, так как ей необходимо сравнить звучание монгольских и алтайских народных инструментов.
Меня до сих пор удивляет, какие вещи нас могут «цеплять» и толкать на поступки.
Дважды в центральных новостях я видела потом Кулика: однажды на лодке под парусом  покоряющего Тихий океан, а второй раз -  сплавляющегося по Гангу.
Но больше всего он меня поразил недавно: спустя 14! лет я увидела его в центре Академгородка перепрыгивающего через скамейку. Проследив за ним взглядом, я поняла, что он летел на свидание к молодке. Есть женщины в русских селеньях, но есть и мужики!
 
Мне всегда казалось, что если человек умный – то он умный во всём, в любой ситуации может себе помочь. Теперь я думаю, что возможности человека сильно ограничены его характером, и судьба – это, прежде всего, характер.
В человеке есть  две системы принятия решений: первая – быстрая, на основе эмоций, вторая система - принятие решений с помощью интеллекта, и далеко не всегда вторая преобладает над первой.

Летом мы принимали моих любимых девочек – Алю и Катю, проехались с ними по Алтаю, а в октябре Лика с Валерой вытащили меня в Ташкент, куда они приехали навестить Валериного отца и сестру.
Я и не думала, что ещё доведётся побывать в этом прекрасном южном городе, на дорогу ушли последние денежные запасы, но я никогда не упускаю возможность повидаться со своими близкими.
Действительно, мы прекрасно провели 2 недели, осенью там особенно приятно и красиво, но Узбекистан производил впечатление больного государства. Промышленность, которая с самого начала  развивалась в кооперации с российскими предприятиями, чтобы зависеть от «большого брата», была развалена.
От завода, производящего какие-то части самолётов, остались только бетонные корпуса с проёмами, затянутыми рваным полиэтиленом. Машины в Ташкенте были исключительно корейские, магазины и базары -  скудные, из импорта – только иранский фарфор. Ввоз чего-либо в страну запрещён, и, хотя в Узбекистане растёт прекрасный виноград, местное вино мутное и кислое.
В погоне за независимостью власти поменяли основу письменности с кириллицы на латиницу и названия учреждений, станций метро, дорожные знаки не всегда могут прочитать и сами жители.
Справка из интернета:
«Некоторые ученые считают переход с кириллицы на латиницу ошибкой, которая отбросила уровень образованности на десятилетия назад. Это объясняется тем, что обучение письму ведется на латинице, дети изучают новый алфавит, поэтому многие из них не понимают текстов, записанных кириллицей, а пожилое население не может читать тексты, написанные латиницей.
Кроме того, возникла другая серьезная проблема. Никто не учел, что вся литература и весь богатый научный опыт (книги, справочники, научные труды, монографии, диссертации, учебники, карты и т.д.) были написаны на кириллице.
Лишь когда процесс перехода на латиницу достиг пика, выяснилось, что выпуск всей этой литературы на латинице обойдется в миллиарды долларов, однако состояние экономического развития Узбекистана не позволяло осуществлять выпуск литературы на латинице. Сложившаяся ситуация поставила под угрозу сохранение научно-справочной, образовательной базы и культурного опыта, накопленного узбекским народом».

Гуляя по городу, нельзя было не заметить, что всегда в пределах видимости торчал милиционер, - в основном из молодых деревенских парней – то есть власть держалась на силе. Без взятки в Ташкенте нельзя было сделать и шагу ни в поликлинике, ни в паспортном столе, а таких унижений, как на узбекской таможне, я не видела нигде.
Домой я летела рядом с мужчиной, который навещал родственников в глубинке, и он мне сказал, что, по его ощущениям, страна отброшена назад лет на 50, везде нехватка бензина и хлопок возят на ишаках.
Потом  я пару раз посылала  для Валериной сестры и её сына бандероли, она не получила ни одной, кому-то они оказались нужнее.  В своё время Валера с Ликой бежали из Узбекистана именно из-за царящего везде беззакония, а Россия им тогда отказала даже в гражданстве.

Национальный вопрос очень сложный, каждая нация веками (тысячелетиями) вырабатывает нравственные и социальные законы для успешного выживания и развития, и за несколько десятилетий невозможно изменить   психологию отношений.

Когда я работала в геологической экспедиции в Алма-Ате, мне довелось в составе спортивной команды этой экспедиции поучаствовать во внутриведомственных соревнованиях. Состав команды был многонациональный: 2 корейца, 2 узбека и 3 казаха должны были отстаивать честь предприятия в теннисе и волейболе, а я, единственная женщина, - в шахматах.

Мы приехали в Усть-Каменогорск первыми, нас поселили на окраине города в небольшой гостинице речного вокзала, и вечером в этом же составе мы оказались в изоляции от мира в небольшом пространстве.
Казахи и корейцы вели себя как люди, живущие в СССР, но узбеки при мне разговаривали только на узбекском языке и меня они не замечали даже в упор.
В их присутствии я чувствовала себя пустотой, через которую свободно проходит взгляд.

Заняться было нечем, и мы организовали партию в преферанс с небольшими денежными ставками. Не могу сказать, что я хорошо играю, но в тот вечер мне везло, и мужчинам пришлось со мной расплатиться какими-то деньгами.
Утром, увидев в конце коридора товарищей по своей команде – узбеков, я с изумлением вижу, как оба, не сговариваясь, кланяются мне в пояс и приветствуют меня на чистейшем русском: «Здравствуйте!»
Больше при мне они на своём языке не разговаривали, а меня тогда поразило, что женщине, оказывается, надо завоёвывать не просто уважение, а право на присутствие в обществе мужчины!


История кота Фунта

Летом 2003 года ко мне приехали обе мои племянницы, Катя и Аля, обе умницы и красавицы, настоящие две европейские молодые женщины.
В Германии они жили уже 10 лет, обе работают там медсестрами, то есть, кроме общей культуры исключительно вежливого общения, обе обладают способностью разговаривать с больными и пожилыми людьми.
К коту Фунту, конечно, больше имеет отношение их природная доброта.
Но тогда о Фунте мы ещё не подозревали, а с моим сыном решили свозить девочек в Новосибирск, потом проехать на Алтай,  и после возвращения они улетят домой.

В Новокузнецке мы обосновались на Бардина в двухкомнатной квартире Олиной свекрови, которая жила летом в Апанасе. У молодых в городе было много друзей и родственников, они гуляли допоздна, и, однажды, в предрассветных сумерках, открыв дверь на звонок, я увидела на руках одной из девочек какую-то темнеющею кучку, явно похожую на бездомного кота, который спокойно лежал и лупоглазил на меня жёлтыми глазами.
Я сказала: «Вон!» (ну, куда его, утром мы должны были выехать на Алтай), но девчонки стали умолять меня: «Мамочка Галечка, ну, пожалуйста, сделай, как мы просим, а потом мы всё будем делать, как ты скажешь».
Я махнула рукой, а кота положили на кровать. Утром он лежал в той же позе, в которой его и положили, у него не было сил от истощения даже хвостом шевельнуть. Последние силы у него ушли на отчаянный крик, когда он понял, что и эти, приласкав,  не заберут его с улицы и не спасут от гибели. Аля потом сказала: «Услышав этот крик, я поняла, что он будет стоять у меня в ушах всю жизнь, если я его не спасу».

Кот был сюрпризом и для вернувшегося утром Юры, но нас уже было трое, державших оборону кота. Пришлось ехать в ветеринарку – добывать справки о прививках и разрешение коту на эмиграцию.
Тогда я знала одну ветлечебницу – на территории ГИДУВа, там дежурил молодой парень, который нам сказал, что их ветклиника не имеет права давать животным разрешение на выезд за границу. Он дал адрес, где можно раздобыть такое разрешение и бесценный совет никому не говорить, что кот подобранный.
Пришлось  сочинить легенду для кота, что он жил со старой бабушкой, которая окончательно слегла, не может за ним ухаживать, поэтому внучки хотят его забрать к себе. Жил он, дескать, только в городской квартире,  заразы никакой в жизни не видел.
Ветеринарка, которая обладала монополией  выдавать разрешение котам на выезд за границу, оказалась где-то у чёрта на куличках, практически за городом,  в сторону Мысков, что не улучшило настроение Юры, нашего шофёра, потратившего кучу времени на поиски этого ободранного строения, оказавшегося закрытым на ремонт.
Мы топтались у дверей, решая, что предпринять, но вышла девушка, врач этой клиники, точнее, их оказалось двое. Одна даже слушать нас не хотела, другая оказалась гораздо сердобольнее и сообразительнее, что на нас можно что-то заработать.
Выяснилось, у кота должен был быть стандартный дневник прививок. Она стала его заполнять, по телефону согласовывая с кем-то даты и номера ампул, которые были использованы для прививок. Этот процесс, видимо, у них был отлажен.
Получив  дневник, Аля её поблагодарила,  по-моему, 10 евро, а мы, наконец, взяли курс на Алтай. По дороге Катя  купила коту  переносную клетку и ошейник с поводком.
Путешествовали мы комфортно, тогда у нас был микроавтобус «Литайс», пара сидений была постоянно разложена, кто-либо из желающих мог ехать и лёжа рядом с котом, который по-прежнему  не менял позы, но есть уже начал маленькими порциями. На остановках его водили на поводке для решения физиологических проблем, но у него таких проблем явно не было.
На Алтае мы оплатили два маленьких домика и начали отдыхать, кататься на лошадях, ездить по экскурсиям. За кота боялись, что удерёт, оказалось, зря. Он подползал до дверей, осторожно выглядывал на окружающий мир и спешил обратно, жизнь его уже многому научила.
В Новосибирском аэропорту мы должны были ещё раз получить разрешение на вывоз кота. В ветслужбе была строгая женщина, и мы заподозрили, что у Фунта мало шансов на ПМЖ в Германии. Аля и Катя долго её уговаривали, давая гарантию, что там их примут. Наконец, она сдалась и сказала: «Покажите ваше сокровище».
Мы открыли клетку и замерли. Если бы она попросила его вытащить, если бы она увидела его свалявшуюся шерсть, вообще, если бы она увидела его, она бы ни за что не поверила, что вывозят из России домашнего кота, а не уличного носителя всяческой заразы.
Кот зыркнул на неё своими жёлтыми фонарями, строгая тётенька улыбнулась и сделала подпись на нужной бумаге. Мы вышли и молча постояли, не веря своей удаче. 

Потом я проводила своих девочек на посадку, пошла к выходу. Тут меня позвали назад, нужно было оплатить лишний вес кота, у девочек уже не осталось русских денег, пришлось и мне материально поучаствовать в его судьбе.

Так кот попал в Германию. Потом я узнала, что во время полёта у кота, наконец, появились физиологические потребности, которые он  и решил прямо в клетке, неделю до отлёта он всё ж таки питался. Благоухая на весь салон, в маленьком туалете мои европейские девочки отмывали кота и клетку.
Немецкий ветеринар не сказал ничего нового, сообщив, что кот был на грани смерти от голода, и что внутри у него был крупный паразит.
Фунта хотела взять Катя, но её кошка из приюта и слышать об этом не захотела, поэтому кота забрала к себе Лика, Катина мама, у которой он до сих пор и проживает счастливо.
Она купила коту какую-то ионную расчёску, и Фунт превратился в невероятного красавца, с тёмными бархатными лапками, тёмным подшерстком и длинной серой шерстью, свисающей с него серебром, и с серебряным воротником вокруг шеи.
Не сказать, чтобы он очень дружен с Ликиной маленькой собачкой Келли (в просторечье  - Килькой, за которую Лика заплатила как за породистую, но та оказалась очень милой, но смесью с дворнягой), но когда Килька дерётся с кем-нибудь, кот с криком «наших бьют» выскакивает на улицу и бьёт лапой по носу противника.
По утрам они культурно завтракают с Валерой, каждый на своём стуле, ожидая в порядке очереди свой кусочек колбасы. Колбасу, естественно, покупают только ту, что ест кот, (собака менее разборчива).

Недавно Фунт был на профосмотре, врач удивился, что он ещё жив, но сказал, что сердце у него хорошее, кот ещё поживёт, ещё поездит на отдых в Хорватию. Там он тоже имеет свободный режим прогулок, но от дома – ни ногой, опыт юности, видимо, перешёл в генетическую память