Всеобщее оцепление и шпицрутены. ч. 4

Часть 4. «Всеобщее оцепление» и шпицрутены.

(Продолжение. Предыдущая глава:http://proza.ru/2021/11/04/551)

Сначала приведу еще одну интересную цитату С.Н. Сергеева-Ценского о причинах "севастопольского бунта" 1830 года:
«Подозреваемых по чуме (так как больных чумою не было) отправляли на Павловский мысок, и на это место, по рассказам всех, кто его видел, смотрели, как на готовую могилу.

Чума — болезнь весьма скоротечная, но там умудрялись держать «подозрительных» даже и по два месяца, а был и такой случай, когда держали целых пять месяцев!

Большинство умирало там, так как не все же были такие исключительные здоровяки, чтобы выдерживать режим мыска месяцами. А так как туда отправлялись не только подозрительные по чуме, но и их семейства полностью, до грудных детей и глубоких старцев, то часто вымирали там целые семьи.

Наконец, кем-то из старших врачей изобретено было поздней осенью 1829 года, как предупредительная мера против заражения чумою, поголовное купанье в море жителей Корабельной и Артиллерийской слободок и «Хребта беззакония»! И это подневольное купанье продолжалось всю зиму, благо вода в бухте не замерзала. Как же можно было не заболеть от этого всеми простудными болезнями! А чуть человек заболевал, он уже становился «подозрительным по чуме».

Если бы я услышал это от кого-нибудь одного, я принял бы это, пожалуй, за досужую выдумку; однако то же самое говорили мне многие.

Народ терпел. Правда, это был народ весьма напрактикованный именно в терпении. Ведь тогда при главном командире Черноморского флота, которого иные называют еще «гуманным», — адмирале Грейге, матросов за пустые провинности по службе раздевали донага зимою в мороз, привязывали к обледеневшему орудию и избивали линьками так, что иногда снимали с пушки закоченевший труп.

На Павловском мыске больные разными болезнями содержались в холодном и сыром сарае, как будто бы только затем, чтобы убедить высшее начальство в неблагополучии Севастополя именно по чуме: смертность благодаря повальному купанию в море и сараю на мыске была огромная, количество лиц, заинтересованных в карантине, росло, так как все увеличивались команды оцепления, которые или состояли из воинских частей, или из местных окрестных татар, но под командой офицеров, получавших суточные деньги за полное ничегонеделанье.

Кроме чиновников, наживались на этом деле еще и «мортусы» — люди в просмоленной одежде, признанные необходимыми для борьбы с чумной заразой.

Эти мортусы не только всячески обирали народ, пользуясь своей безответственностью, но еще и ускоряли смерть больных какими-то снадобьями, которые выдавались ими за лекарство, а в одном семействе они будто бы попросту придушили старушку, которая ни за что не хотела отправляться на Павловский мысок.

Уцелели в памяти стариков и фамилии преступников-врачей: Ланг, Шрамков, Верболозов и другие. Купанье в море введено было старшим врачом Лангом.

Верболозову будто бы пригляделась одна красивая матроска, у которой было трое детей, но когда она отказала ему в его домогательствах, он немедленно объявил ее чумною и отправил в знаменитый сарай на мыске вместе с детьми. Там им дали каких-то ядовитых конфет, присланных Верболозовым, и все четверо умерли.

Я, конечно, записываю двадцатую долю того, что слышал из разных уст».
(С.Н. Сергеев-Ценский «Севастопольская страда»).


Подчеркну, что эти рассказы С.Н. Сергеев-Ценский слышал от стариков-матросов которые еще помнили живых участников восстания 1830 года и их рассказы…


Введение новой карантинной меры, получившей название «всеобщего оцепления», установленной поначалу на 21 день, но в реальности продолжавшейся восемьдесят дней (!) с 10 марта по 27 мая 1830 года очень тяжело отразилось на жизни беднейших слоев населения Севастополя, прежде всего Корабельной, Артиллерийской, Каторжных слободок и обитателей «Хребта беззакония», которые впадают с самый настоящий голод и разорение.
С запретом для них «покидать свои дворы», эти жители лишились последнего источника своего существования: поденной работы, торговли на базаре и яличным извозом.

Теоретически все должно было обстоять благополучно.
Вдовы и семьи нижних чинов должны были получать пайки и пресную воду (по 1 ведру на человека), для остальных жителей были обещаны поставки продовольствия по твердым ценам.
Однако члены продовольственной комиссии, при содействии полиции, начали перехватывать у застав продукты, сено и дрова и наживаться на этом.

Адмирал Грейг отмечал: «Член продовольственной комиссии закупал все припасы у застав, комиссары же развозили их по домам и получали деньги. Жители получали, когда доставят, что отпустят и платили, что требовали…
Цены удвоились и утроились. В самой воде нуждались для питья. Бедные не имели средств вымыть белья все время заключения в домах в течении восьмидесяти дней!».
(Лоциа. Морской исторический архив. Дело№100 о бунте, случившемся в Севастополе).


Обратите внимание на термин «заключение», который адмирал Грейг применяет к режиму содержания жителей Севастополя (бедных, разумеется) во время этого «всеобщего оцепления» (которое для богатых и привилегированных слоев населения никаким «всеобщим», конечно, не было.

И второй важный момент.
Отсутствие возможности у бедняков постирать свое белье, на протяжении почти 3-х месяцев, приводило к невообразимой антисанитарии, размножению у людей вшей, прочих насекомых, что способствовало появлению брюшного тифа, дизентерии и других страшных «болезней грязных рук», вплоть до холеры.

(Коснемся хоть такого деликатного вопроса, как необходимость «подтираться» после отправления естественных надобностей.
Ни газет, ни лопухов у бедняков, разумеется не было, как впрочем не было и сортиров в современном понимании этого слова).  Мыть руки, и прочие части тела, тоже никакой возможности не было.
Одно ведро воды в сутки на человека (которое неизвестно еще когда привезут, да и привезут ли вообще) приходилось экономить и тут уж было не до соблюдения «санитарно-гигиенических норм и правил»).


Потом все эти случаи тифа, дизентерии, кори, рожистых воспалений у людей, карантинными врачами и чиновниками выдавались за «чумные проявления» и это становилось «основанием» для троекратного продления режима «всеобщего оцепления».

В результате такой системы снабжения, как удостоверяет историк Кондораки, «маркитанты с первых же дней начали злоупотреблять своей обязанностью и отпускали вовремя провизию только тем, кто давали взятки, а бедным доставляли около полуночи, и самое негодное». (В.Х Кондораки «В память столетия Крыма», Москва, 1893 г. стр. 214).
Средства, ассигнованные в распоряжение Продовольственной комиссии, также, главным образом, пошли в карман ее членов и прочих чиновников. «Две трети сумм на раздачу провианта пошли на содержание чиновникам.
Чиновники и врачи в избытке все получили». (
Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело№21)

Комиссары и их помощники, медики, фельдшера и мортусы, не имея над собой надлежащего надзора, поступали с жителями неблагоразумно, даже жестоко». (Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело№22).


Сама выдача пайков, под различными предлогами, задерживалась.
Предписание графа Воронцова было получено еще 29 января, а раздача началась производиться только 20 марта, т.е. спустя почти 2 месяца.
 
Формулировка приказа о выдаче пайков без всякого определения их НОРМ, по полному усмотрению чиновников: «без излишества и недостатков», «приметно круглым числом», «дала явный повод к бесчисленным злоупотреблениям».
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело№22. Замечания Грейга к докладной записке Аудит. Департ).


В результате таких «порядков» бедное население находилось в ПОЛНОЙ зависимости от произвола карантинных чиновников, которые выдавали что хотели, кому хотели и когда хотели, извлекая при этом для себя максимально возможные выгоды.

Например, матроска Максимова дала такие показания: «От комиссара Беккера за все время получила только 4 вязанки дров»; матроска Алексеева: «Получила от Беккера за все 40 дней на троих только по одной булке в 2 фунта и больше ничего»; семья в 9 человек, из которых 8 детей, получила за все время 4 рубля, одну вязанку дров и 1,5 четверти муки, которая была так горька, что ее нельзя было есть».
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело №90).

Когда же, доведенные до отчаяния, голодные жители обращались с просьбой о выдаче пайков, военный полицмейстер Макаров попросту ПОРОЛ их за такую дерзость, как это подтверждается следственными материалами и удостоверяет сам адмирал Грейг:
«Многие, просившие хлеба, или топлива, были наказываемы: мужчины линьками, а женщины розгами».
(Лоциа. Архив нар. хоз. Фонд адм. Грейга, дело №22).


Обратите на это внимание: ЛЮБОГО человека «простого звания» тогда могли ВЫПОРОТЬ за самую незначительную его «провинность» (хоть за просьбу дать хлеба для его голодных детей).
И это было обычным, никого не удивлявшим, делом которое широко практиковалось даже в мирное время.
 
Например, врач Н.А. Закревский, в 1861 году опубликовал в №10 журнала «Морской сборник» свои воспоминания «Севастополь 1831 год».
Там он рассказывает о том, как он работал в севастопольском гарнизоне в качестве лекаря, и одной из его обязанностей было «присутствовать при наказании шпицрутенами и линьками».
Порки эти, как буднично записывает Закревский «производились 2 раза в неделю»!!!

Что такое «линьки» мы ранее уже говорили.
(«Линьки» эти представляли из себя морские веревки на которых было завязано три узла у конца. Обычно их собирали в пучок из девяти и перевязывали на длину ладони, создавая тем самым ручку)
Вот этими линьками и пороли людей до полусмерти.


Ну, а шпицрутены были обычными стальными шомполами для казенных ружей.
Наказание шпицрутенами назначалось: за ошибки и нерадивость на строевых учениях, за неопрятность и неаккуратность форменной одежды (от 100 ударов и более), за пьянство (300—500 ударов), за воровство у товарищей (500 ударов), за побеги (первый побег — 1500 ударов, второй — 2500—3000, третий — 4000—5000 ударов).
Понятно, что выдержать 100 – 500 ударов металлическими палками сразу мало кто мог.
Люди падали, теряли сознание, и экзекуция на время прекращалась.
 
Спустя некоторое время тех, кто сумел «оклематься» снова «прогоняли сквозь строй», до той поры пока они не получали назначенное им количество ударов шпицрутенами.
Конечно это затягивало процедуру и утомляло тех, кто ее организовывал.

Поэтому периодически применялись более «креативные» способы ее реализации.
Так, при наказании шпицрутенами восставших военных поселенцев в 1832 году упавших просто клали на сани и везли сквозь строй, продолжая их бить.
Присутствовавший при этом врач лишь давал понюхать нашатырный спирт потерявшим сознание.
(Все это тоже неплохо бы помнить «плакальщикам» о «России которую мы потеряли». Не только французской булкой там «хрустели»…)


Впрочем, вернемся к событиям в Севастополе, происходивших весной 1830 года.
На снабжении населения пайками совершенно открыто т нагло наживались продовольственные комиссары, которые занимались спекуляцией.
Имея распоряжение выдавать бедным жителям, имеющим коров, бесплатно по 15 фунтов сена в день, они не только брали за него огромную, по тому времени цену по 1 руб. 50 коп. за пуд, но и вообще отказывались выдавать его даже по такой спекулятивной цене, вынуждая людей продавать за бесценок им коров и лошадей.
Соответствующие примеры есть в архивных материалах.

Вот как об этих вымогательствах, со слов своей квартиркой хозяйки, рассказывает доктор Н.А. Закревский:
 
«…жидомор, то, прости господи, Беккер (это комиссар по снабжению – прим.) прислал два пуда сенца и приказал дозорному: возьми от Бушнихи за сено три рубли, да скажи, чтоб корову-то продала мяснику, а не то, пожалуй, и я дам ей двенадцать рублей за корову, а сена больше отпускать не стану, нету, - говорит, - а у самого теперь четыре коровы, а была одна… так, видите ли, правда какая!...
А Степанов-то (это был чиновник-откупщик снабжения водой– прим.) – другой жидомор, у него теперь девять лошадей…
 
Сидор бедный держал одну лошаденку,  только ею и кормился, а как заперли город, так и отдал ее Степанову с дрогами и с упряжью за двадцать рублей, - где ж тут правда-то?»
(Закревский Н.А. «На берегу в Севастополе. 1830 год» Морской сборник №4 1861 г.)

(В современное политкорректное время, наверное, следует подчеркнуть, что определение «жидомор», который квартирная хозяйка доктора Закревского дает жуликам – чиновникам, не имеет никакого отношения к национальности, ни вора Беккера (немца), ни вора Степанова (русского), а только лишь к их подлому поведению и паскудному отношению к простым людям.
Такое уж ругательство, для чиновного ворья, у этой Бушнихи было…)


Озлобление жителей слободок особенно усилилось, когда они поняли, что строгости «всеобщего оцепления» многих других севастопольцев вообще не касались.
В то время, когда бедняки по 80 суток сидели в своих домах, без права выхода со двора, шли обычные занятия во всех учреждениях, работы на кораблях, в Адмиралтействе и флотских экипажах.
Женатые матросы приходили ночевать к себе домой, в слободки, а утром снова шли на работы и занятия.
Так что никакого «карантина» НА ДЕЛЕ не было и все это прекрасно видели!!!

Возмущение и озлобление жителей слободок нарастало.
Карантинный врач Верболозов, впоследствии жаловался, что «в течении января и февраля отправлено было в карантин на Павловом мыске до 70 человек, и ни один из них не был отправлен без того, чтобы я не был преследуем ругательствами, а нередко и камнями…

28 февраля оказался чумным мастеровой 17-го рабочего экипажа Вас. Абраменко. Прибывшие для отправки его в карантин комиссар Юхно с мортусами и несколькими конвойными был разогнан толпой матросов и женщин, а я едва спасся, сопровождаемый градом камней и поленьев, при этом у часового было вырвано ружье и сорвана перевязь с унтер-офицера».
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело №75, военно- судное).

А накануне восстания один рабочий 17-го экипажа, проживавший в Артиллерийской слободке, кричал Верболозову: «Тебя ночью убьют, за то, что вы, сукины сыны, мошенники, шпионы, продали город и завели карманную чуму».  (Источник тот же).
В общем, как некогда писал классик американской литературы, «зрели гроздья гнева»…


11 марта 1830 года произошел серьезный инцидент с семьей матроса 13-го ластового экипажа Григория Полярного.
В этот день карантинный чиновник, делавший обход, обнаружил больными, в его семье, жену и дочь, которые сейчас же были объявлены «чумными» и забраны в карантин, что как мы знаем, в глазах жителей слободок было равносильным смерти.

(На самом деле, как удостоверял доктор Н.А. Закревский, лично знакомый с этим случаем, они заболели очень распространенным тогда в Севастополе заболеванием, рожистым воспалением, от которого вскоре благополучно выздоровели).

Когда карантинный чиновник стал настаивать, чтобы сам матрос Полярный, вместе с младшей, совершенно здоровой дочерью отправился в карантин, матрос схватил ружье и выстрелил в чиновника.

Об этом донесли генерал-губернатору Столыпину, который лично, в сопровождении адьютантов и отряда войск, отправился в Артиллерийскую слободку.  Прибыв к дому Полярного, Сьтолыпин стал убеждать его подчиниться приказу.
Полярный ответил, что свою здоровую дочь он в карантин не отдаст и сам не пойдет, а первого, кто приблизится к дому – застрелит. После чего он забаррикадировался в доме.

Тогда, по приказу Столыпина, солдаты открыли огонь по дому Полярного, а он, забравшись на чердак, отстреливался через слуховое окно.
В результате перестрелки Полярный убил адьютанта Столыпина, лейтенанта Делаграмматика, но в конце концов был схвачен, и здесь же у своего дома, без суда и следствия, по приказу Столыпина, расстрелян.
(Лоциа. Военно-исторический архив. Фонд корп. ком. Дело №75, военно- судное).


Этот случай бессудной казни матроса, не захотевшего отправить в чумной карантин, на верную смерть, свою маленькую и совершенно здоровую дочь, произвел огромное впечатление на всех жителей Севастополя.
Столыпин издал приказ об отобрании у населения всего, «что было похоже, на какое-либо оружие».
Оружие у населения было отобрано и сложено в пустой избе, в Корабельной слободке, у которой был поставлен часовой.


Забегая вперед, скажем, что этот бессудный расстрел матроса Полярного стал одной из причин того, что восставшие жители Севастополя 3 июля 1830 года убили и самого генерал-губернатора Столыпина.
«Кровь за кровь», - так, кажется сказано в Священном Писании?!
А русский народ, в то время, в массе своей, был истово верующим…


Ну, а что же духовенство Севастополя, как оно проявило себя в это тяжелое для своей паствы время, какую помощь и поддержку сирым, голодным и нищим своим прихожанам, спрашивал меня один из читателей.

Вот об этом и поговорим в следующей главе.

На фото: Карло Буссоли. Севастополь 1840 г.

Продолжение: http://proza.ru/2021/11/16/565