Дети войны. Из цикла Воспоминания

Я отношусь к тому поколению, которое сейчас называют «дети войны». Мне не  исполнилось и двух лет, когда началась война, и я мало что помню о ней. Первые свои шесть лет я прожила в деревне Зайцево со своей бабушкой и тётей. Дом у бабушки был старый, но ещё достаточно крепкий. Чтобы зимой легче сохранить тепло, избу запележивали, т.е. закрывали стены соломой. Для того, чтобы солома держалась, припирали её кольями. Так в доме было гораздо теплее. Весной солому вынимали, использовали дальше на подстилку скоту, колья хранили до следующего сезона.
Сейчас это трудно представить, но в деревне в те годы не было ни света, ни радио. Лампу тоже зажигали редко, так как с керосином было плохо. Вся эта цивилизация пришла в деревню в начале шестидесятых годов. 

Детей нас было пятеро, один другого меньше. Трое тёти Манины: старший Женя, в 1941 году ему было пять лет, далее Зина на два года моложе, третий Толя. Он родился в начале 1942 года. Ещё я со своим братом Юрой, ровесником Зины. Мама в это время жила в Нерли.  До войны мама была учительницей начальных классов, членом партии и активной общественницей. С начала войны маму пригласили работать в Нерльский райком партии, поскольку мужчины уходили на фронт. Маму  мы очень ждали, и каждый её приезд был настоящим праздником. Как жили? Да так как и все в то время. Зимой на улицу практически не ходили, не в чем было. Правда Женя и Юра ходили в школу, один два года  c 1943-го, другой один 1945-й. Они же  с кем-нибудь из взрослых ездили  в лес за хворостом, иногда удавалось привезти сухостой, мужички всё же, других не было. С дровами в войну и послевоенные годы была просто беда. До сих пор не понимаю, почему кругом лес, а дрова нельзя ни купить, ни спилить самим. Зато с наступлением тепла нам удержу не было, накопленная за зиму энергия требовала выхода. Как с нами справлялись тётка и бабушка – не представляю, тем более, бабушка была практически слепая. Когда она потеряла первый глаз, точно я не знаю, да и уточнить сейчас не у кого, возможно, перед войной. Трепала лён и костра попала в глаз. Глаз воспалился и, как тогда говорили, «лопнул». Сейчас, наверно, и не знают этих слов: трепать, костра, но не буду на этом останавливаться. Всё было бы ничего, если бы не случилась беда со вторым глазом. Не знаю, это катаракта или что другое, но тогда все называли бельмо. В конце 1945 года (может быть позже) её повезли на операцию в Талдом, это в сорока километрах от нас. Но бабушке не повезло, она потеряла и второй глаз.

Но я возвращаюсь в военное время. Немцы до нас не дошли, но зарницы боев полыхали на горизонте, и через нас шли беженцы и гнали скот. Эта картинка долго стояла передо мной, а сейчас мне кажется, что это мои фантазии. Жили очень тесно, есть хотелось постоянно, но голодом это назвать нельзя. Как спустя годы вспоминали, страдали больше всего из-за дров, спичек, соли и мыла. Хлеб тётя Маня пекла в русской печи. Муки почти не было, добавляла в замес мякину и толчёные картофельные очистки. Когда тётя Маня вынимала хлеб из противней, он не держал форму, а разваливался в углах. Тётя Маня негромко ругалась, а я, которая всегда крутилась под ногами, старалась ухватить корочку. Ничего вкуснее этой корочки я в своей жизни не ела.  Где и как мы спали – не помню, возможно, что и на полу некоторые из нас. В избе в красном углу были иконы и лампадка, так издавна повелось в деревнях. Я не видела бабушку с утра, она вставала рано, но каждый вечер, перед сном, знаю, что она молилась перед иконами. Иногда  молилась дольше, вставала на колени и отбивала поклоны. Я, некая обезьянка, бухалась на колени рядом с ней и тоже крестилась и отбивала поклоны. Бабушка не гнала меня, была терпелива, хотя я, безусловно, мешала ей, отвлекала.

Помню, завшивели все, я больше всех, так как у меня были густые кудрявые волосы, просто копна. Каждый свой приезд мама воевала с этими насекомыми, вычёсывала гребешком, травила дустом и керосином. От этого  наказания я освободилась через много лет, когда отрезала косы, поступив в техникум. Обиделась вошь, наверное.

С Зиной мы были погодки, играли с ней самодельными куклами, сшитыми из чего придётся, лица нарисованы карандашами и размалёваны углём и свёклой. Однажды мама привезла нам настоящих покупных кукол. Мы просто остолбенели от этой красоты. Мама положила этих кукол (их было две) на лавку и сказала мне: «Выбирай». Недолго думая, я взяла куклу в красивом красном платье. Но как только Зина взяла оставшуюся куклу в ярко желтом платье, я выхватила у неё эту куклу. Этим дело не   закончилось, и я несколько раз меняла свой выбор. Зина не плакала, а терпеливо ждала, какая из красавиц ей достанется. Моя сестренка такой и осталась до сих пор: доброй, покладистой и не конфликтной.   

Ещё хочу рассказать о том, как нас, такую ораву, мыли. Мелких, т.е. грудничков, мыли обычно в корыте. Подросших детей зимой мыли в русской печи, да и сами взрослые там мылись. Как ни странно, я это, хоть и смутно, но припоминаю. Не буду писать обо всей технологии помывки, напишу только о том, что хоть и смутно, но припоминаю. Осталось в памяти, что было темно, жарко и тесно. Ещё надо было аккуратно вылезти из печки, не задеть за кирпичи и не перемазаться в саже. Но ощущение после такой бани чистоты, радости и свободы покрывало все тяготы помывки. Русская печь была главной в доме. Она согревала, кормила, поила, лечила и была главным местом для сна и игр.

У мамы остались фотографии военного и довоенного времени. На одной из них мы с братом стоим на лавке. Юра чистенький, спокойный, в белой рубашечке и в брючках ниже колен, и я зарёванная, всё лицо в болячках. Не стала бы писать об этом, если бы это было только эпизодом обо мне мелкой. Но болячки, а затем и чирьи (фурункулы) преследовали меня долго, до тех пор, пока я не сменила климат, уехав после техникума в Оренбург. Мама лечила меня, с невероятным трудом доставала рыбий жир, который, считалось, должен был помочь, но я, маленькая негодяйка, пить его никак  не хотела, а если удавалось насильно запихнуть его в рот, то выплёвывала  во все стороны. Мне долго это припоминалось. Юра переболел несколько раз в это время воспалением лёгких. Результатом после лежания в больнице стали бронхит и заикание, которое длилось несколько лет, что-то его там сильно напугало, возможно, крысы.

  С первого сентября 1945 года Юра пошел в первый класс Зайцевской школы. Я любила сидеть около него, когда он делал уроки, и почти с ним вместе училась читать и считать. С правописанием было сложнее, эта сложность шагала со мной фактически всю жизнь. День победы я немного помню. Помню большой сход народа, в центе села у сельсовета. Было ясно, что случилось что-то глобальное, и по отдельным фактам я поняла, что это ПОБЕДА. Нашу семью война тоже не пощадила. Моя бабушка Марфа Семёновна потеряла двух своих сыновей, родных братьев мамы и тёти Мани. Сама тётя Маня потеряла мужа и осталась вдовой с тремя детьми. Кроме того, погиб младший брат моего отца. Все четверо в разное время пропали без вести, о чём официально родных известили власти. В деревне только два человека вернулись домой после победы, кроме инвалидов, вернувшихся в разное время без рук и ног. О своем родном отце я  рассказывать не стану, скажу только, что мы с ним никогда не встречались, так сказать разминулись по жизни. Моя жизнь у бабушки в Зайцеве в 1946 году закончилась, и нас с братом мама забрала к себе в Нерль.

Расскажу о нашем переезде: что-то из этого я помню, что-то из рассказов близких. Это случилось осенью, может быть, в октябре месяце. Мама приехала за нами на райкомовской лошади. Сложили пожитки, их набралось немало. Собирались долго и выехали уже поздненько. От деревни до Нерли где-то километров 18-20. Проехав всего километров пять, у телеги отвалилось колесо. Юра побежал в деревню за помощью, привёл дядю Васю, и он как-то исхитрился починить колесо. В сундуке вместе с пожитками везли кота Ваську. Он нервничал и орал по-страшному. Я, как маленькая старушка,  успокаивала его, приговаривая: «Не шуми, Васька, не смеши народ». Так уже потемну мы приехали в Нерль, можно сказать, в новую жизнь.

С нами стал жить средний брат отца Владимир. Он демобилизовался из армии, где служил 9 лет на Дальнем Востоке, был участником войны с Японией. Позже выяснилось, что уволили его в запас по состоянию здоровья в звании капитана в связи с контузией. Получается, что мама вышла за него замуж, и я помню, как мне это не нравилось. Юра почти сразу стал звать его «папой», а я долго этому сопротивлялась, полгода или даже больше, но, в конце концов, сдалась.
Ещё я решилась рассказать о том, о чём вслух без особой надобности дома не говорили. После контузии у отца началась эпилепсия. Приступы сначала были частые, не зная, что при этом надо делать, мы терялись. Постепенно приходил опыт, всё происходило не только на наших глазах, нам надо было помогать маме купировать приступ. Уже в Калинине удалось найти врача, который реально помог, подобрал лекарство. Всю жизнь мама очень боялась, что приступ случится на улице или в транспорте. 

Дом, в котором мы поселились, находился на Школьной улице. Само название говорит, что здесь была школа, даже две: маленькая начальная и большая для 5-10 классов. Улица наша находилась на полуострове, который омывался с трёх сторон водой: речкой Вьюлкой и рекой Нерлью. От неё и пошло название села Нерль. Вьюлка прямо в селе впадала в Нерль, а та в свою очередь несла свои воды в Волгу, повыше города Калязин. Вьюлка не зря так называлась, она причудливо извивалась, не знаю, где она начиналась, но в Зайцеве протекала точно. Где исток Нерли мне известно точно, так как летом после 6 или 7 класса я участвовала в походе к её истоку. Поход был незабываемый, шли пешком, редко когда удавалось немного подъехать на попутном грузовике, легковых машин в ту пору не водилось вовсе. Первый раз я ночевала в палатке. Мы нашли исток Нерли, недалеко от Плещеева озера, что у Переславля-Залесского, это около ста километров от Нерли.

Но я забежала далеко вперёд, и надо вернуться в1946 год. У нас с братом все годы в Нерли была одна на двоих комната. Комната небольшая, даже можно сказать маленькая, в ней был небольшой столик и два спальных места. Столик по-старшенству принадлежал  брату, я делала уроки за столом в комнате родителей. Юра спал на кровати, я на сундуке. Первые несколько лет матрац набивали соломой  в конце лета, когда появлялись скирды соломы в полях. Свеженабитый матрац это была просто гора, Эверест. Я ложилась на эту гору, взбираясь на стул. Свежая солома была мягкой, ароматной, её прелесть не передать словами. Постепенно гора уменьшалась, а когда приходило время её менять, то высыпали из матраца,  просто труху.

Юра сразу по приезду пошел учиться во второй класс, и так пропустил больше месяца. Меня в школу мама не отдала, хотя я уже хорошо читала и считала. Я начала ходить в детский сад, и это было худшее время той поры. Во-первых, сад был далеко за селом, около 2-2,5 километров от дома и расположен между больницей и кладбищем. Идти туда приходилось утром в темноте, весной и осенью по грязи, а зимой по занесённой снегом невидимой тропинке. Кроме этого, меня там обижали, даже били, видимо, я дала повод думать, что так со мной можно поступать. Справедливости ради скажу, что это единственное место, где меня физически обижали.

В этот же год я стала читателем в детской библиотеке. По правилам в библиотеку записывали с первого класса, но мама написала поручительство за меня, и я стала брать книги. Библиотеку я очень любила, читала много и скоро стала своей там. Меня допускали к фондам помогать раскладывать в нужном порядке книги, позже регистрировать новые книги. Здесь я познакомилась с двумя капитанами Каверина, с настоящим человеком Полевого, узнала Джека Лондона. Здесь я восторгалась подвигами молодогвардейцев, Зои Космодемьянской, Николая Гастелло, Александра Матросова и многих других героев. Спасибо прекрасным женщинам, работавшим там. На следующий год я пошла в школу, училась хорошо, хромал немного русский, делала ошибки. Я и сейчас их делаю. Что я могу вспомнить о школьных годах, да многое.
Я пошла в школу в 1947 году. Примерно в это же время мама ушла из райкома и вернулась в школу в начальные классы. Я оказалась под круглосуточным её контролем. Мне попадало за неопрятный вид, главным образом за плохо заплетенные косы. Не думаю, что я выглядела хуже других, но спрос с меня был строже. В это время в школе стали учиться дети из детского дома. Я помню детдомовцев только в начальной школе, возможно, там была только такая возрастная группа. Детский дом располагался в большом доме на высоком берегу реки Нерль. Говорили, что когда-то это была усадьба актрисы Ермоловой. В школе детдомовцев не любили, хотя и не обижали, вид у них был жалкий, правда одеты и обуты были получше домашних детей. Их постоянно мазали какой-то вонючей (как нам казалось) мазью. Я бывала в детском доме с мамой, она там проводила политзанятия, да и они бывали у нас дома, учились у мамы и частенько шли с ней после уроков к нам.

В этом же 1947 году произошли два важных для страны события: денежная реформа и отмена карточек. О денежной реформе в то время я мало что понимала, а отмена карточек затронула всех.   При карточках все получали свою пусть и небольшую пайку, а когда карточки отменили, сразу появились огромные очереди в магазинах. Порядок был такой: один человек ночью или рано утром занимал очередь. К началу торговли надо было всей семьей, в том числе и малым детям, предстать перед продавцом, это вызывало большие трудности. Правду сказать, со временем очереди становились меньше. Ещё одна примета того времени - это ежегодное, начиная с декабря 1947 года, снижение цен. Это вызывало радость и надежду, что всё в стране наладится. 

Расскажу  о своих школьных подругах, их было много. Но больше всех и теснее всех   мы дружили вчетвером: две Тамары (я и Тамара Бренкович), Таня и Лидушка. Вместе учились, занимались в кружках, летом купались и ходили на танцы в сквер, и, конечно, круглогодично в кино. Кино не пропускали практически никогда. Когда привозили новый фильм, родители давали денег, и мы законно шли на сеанс. Но фильм шел несколько дней, и нам хотелось видеть  его ещё и ещё. Приходилось искать выход из, казалось бы, безвыходного положения. Тут была и сдача бутылок (они часто находились), сдача тряпья старьёвщикам (здесь иногда мне и попадало, если мама не досчитывалась какой-нибудь ещё нужной ей вещи), в общем,  в кино мы ходили часто. Кроме кино в клуб изредка привозили актёров со спектаклями из Калинина, Кимр и, кажется, из Ленинграда. В самой  Нерли тоже ставили спектакли, в школе был не плохой драмкружок. В клубе был свой коллектив, который ставил спектакли. Я многие годы участвовала в школьных постановках, моя «коронка» - роль Лукерьи в пьесе «Свадьба с приданым». Родители тоже играли в спектаклях, в общем, жизнь была не скучной. Спектакли приезжих артистов мы не пропускали.

Ещё несколько воспоминаний из того времени. С соседскими ребятишками играли летом в лапту простую и круговую, вышибалы, чижик и ещё многое. Зимой прятки, лыжи, коньки. Коньки крепились на валенки верёвочками, а катком была  Вьюлка. Всё лето и в Зайцеве и в Нерли мы бегали босиком, были цыпки, были раны, но всё это было привычно. Когда подросли и стали ходить с подружками в сквер на танцы, у нас появилось два варианта выхода в люди: как обычно и нарядиться. Нарядиться это значит забежать домой, помыть ноги и одеть сандалии. Смешно?  Нисколько, в обуви можно уже не бежать, а идти, чувствуя себя подросшей, более интересной для себя самой и чуточку для других. А зимой единственной обувью были валенки, тоже в двух вариантах:  в галошах, или лучше всего без них.       
В 1952 году отца судили по хозяйственной статье. Он работал в то время главным бухгалтером в райсырпроме. Мама приложила все усилия, чтобы несправедливый приговор (7 лет тюрьмы) был отменен. Она продала корову, сено и наняла адвоката (раньше его не было), и Верховный суд отменил ранее вынесенный приговор, отец вернулся домой через десять месяцев. Я это хорошо всё помню, но о подробностях говорить не хочу.

 Мне вспоминается 5-ое марта 1953 года. Это день, когда умер Сталин. Мы узнали об этом в школе в середине дня. Мы уже знали о тяжелой болезни Сталина, но не допускали мысли о его смерти. Что я помню об этом, казалось, невозможном, трагическом дне? Кто и как нам сообщил, я не помню, но помню горе и боль, что меня охватили. Мысль, как жить дальше нам и всей стране, не давала возможности  переключиться на что-нибудь другое. Дома мы с братом были вдвоём, отец был в заключении, а мама проводила  работу где-то в далёкой деревне. Там она и встретила эту новость. Возможно, она осталась ночевать и на вторую ночь. Мама была на ответственной партийной работе и не принадлежала себе. Мы это понимали, ведь мы были уже большие. Надо было с кем-то авторитетным поговорить, и мы, несколько одноклассниц, пошли домой к своей учительнице по русскому и литературе, она же была и нашей классной руководительницей. Учительница наша Анна Фёдоровна Стрельцова болела и в школе в этот день не была. Когда мы пришли к ней, узнали, что у неё ангина, но она пригласила нас пройти. Мы пили чай и разговаривали. Смысл её слов был таков: да, это огромная потеря, но у власти в государстве остались партия и политбюро, которые продолжат дело Ленина-Сталина, и не дадут свернуть с намеченных целей, а наша задача не паниковать и не поддерживать паникёров. Это были те слова, которые были нам тогда нужны. С нас как бы сбросили оцепенение, и мы побежали по домам.

Летом следующего 1954 года я ездила в Ленинград. Мамина хорошая подруга и коллега приглашала нас в гости, а если мама не сможет, то пусть приезжает дочь. Я была не против съездить в Ленинград, и вот с младшей сестрой маминой подруги я поехала к ним. Ехали в плацкартном вагоне пассажирского поезда. Здесь, прямо на моих глазах разыгралась детективная история. Дело было так: я лежала на верхней полке плацкарта, напротив меня лежала женщина, под головой у неё был чемодан. Окно было открыто, и когда поезд тихонько начал набирать скорость, чемодан чудесным образом взлетел и мгновенно вылетел в окно. Женщина закричала, начался переполох, а поезд, набрав скорость, уже удалился от станции. Пришел милиционер и сказал, что на ветке орудует банда, которая промышляет воровством, они заранее присматривают жертву и действуют, как только поезд тронется.  Воровства и бандитизма в эти годы было много.
Тётя Паня жила в комнате коммунальной квартиры. Комната была большая, но всё равно было немного неудобно: все были на виду. У неё был муж, которого я практически не помню, и дочь Галя, она была постарше меня, возможно, ровесница Юры. Галя показывала мне город, ещё не полностью восстановленный после блокады, ходили с ней в кино, ели вкусное мороженое. Но подругами мы не стали, и, чтобы её не напрягать, постепенно я стала гулять по городу одна. Думаю, что тётя Паня не знала об этом, так как уходили и приходили мы вместе. К моему стыду была ещё одна причина, что портила мне настроение. Я об этом говорю впервые. Дело в том, что мама дала мне с собой 150 рублей (возможно даже немного больше). Я, по её совету, отдала деньги тёте Пане, чтобы тратить их под её контролем. Расходовали мы их мало, и меня беспокоило, что деньги пропадут. Откуда взялось это жлобство не могу понять, но точно помню, что это отравляло мне жизнь. Что это точно жлобство стало ясно, когда меня отправляли домой. Тётя Паня выложила передо мной весь денежный расклад: обратный билет, подарки, что она купила для моей семьи, на оставшиеся она стала со мной советоваться, что купить из продуктов нам в Нерль. Не передать словами, как мне было стыдно за свои мысли. Мне стыдно до сих пор, прости меня тётя Паня, если видишь меня сверху.

Прежде чем перейти к школьным делам расскажу о том, как работали каждый сентябрь на сельхозработах. С пятого по седьмой класс работали в колхозе, что был в Нерли. Это значит, что ночевали и кормились мы дома, а вот в старших классах нас отправляли в дальние колхозы района, поэтому мы жили гуртом, куда нас поселяла местная власть. Кормил нас тоже колхоз, не знаю, какие мы были работники, но жили свободно и весело. Оборачиваясь назад, считаю, что самыми трудными работами были льняные, т.е.  работы на льне. Это были, как мне кажется, 6-7 классы, поскольку сеяли лён вблизи Нерли. В Нерли же был льнозавод, где и доводили лён до волокна. Работа по льну включала в себя много операций: теребили лён (выдёргивали из земли с корнями), вязали в снопы и ставили домиками для просушки, потом уже в сарае обколачивали коробочки с семенем и, если позволяла погода, расстилали на лугу. Самая трудная работа -  это обколачивание коробочек. Работали деревянными вальками, перчаток не было, набивали мозоли, которые лопались и сильно болели. На следующие дни приходили с завязанными чистыми тряпками ладонями, в общем, полная беда. Спасало то, что дети были уже знакомы с физическим трудом, всем приходилось помогать родным дома. Наверное, было бы негативное отношение ко льну, если бы я не держала в руках готовое льноволокно, бывая на льнозаводе. Готовое волокно на ощупь лёгкое, нежное, шелковистое, а цвет бледно желтоватый с легким золотистым отливом. Просто прелесть! 

Немного   о  работах по дому: их было много и разных, сезонных, разовых, повседневных. Основная нагрузка была, конечно, на родителях, но и нам с братом дел перепадало.  Примерно лет с десяти, на мне была уборка в доме, в эти же годы в отсутствие мамы, я доила корову. Трудности были, когда доить приходилось на пастбище, это называлось ходить на полдень. Это было далеко, тяжело, к тому же я очень боялась быка. Подходя к стаду, я искала взглядом сперва быка, потом пастуха, а затем искала безопасный подход к своей корове. Иногда на полдень со мной ходила моя тёзка. Тогда ведро с молоком мы несли, повесив на палку, ведро опасно раскачивалось, но нести было много легче. Вдвоём всегда всё проще и легче. О брате расскажу чуть позже. А сейчас расскажу случай, как мы с тёзкой лечили брата. Юра болел, видимо, простыл, врач выписал ему лекарства. От излишнего усердия мы перепутали и дали выпить лекарство, целый стакан, которым надо было полоскать горло. Родителей в это время не было дома, мама была в отъезде, а отец на работе. Когда мы поняли ошибку, то очень испугались и решили бежать к врачу, который жил в больнице. Уже темнело, и бежать было далеко, но действовать надо было срочно. Мы прибежали к врачу, всё рассказали, показали пузырёк с полосканием. Врач решил идти к нам домой, дорогой он ворчал, что могли бы взять для него лошадь. Интересно, где бы мы взяли лошадь? Тамара сразу побежала к себе, а мы с врачом пришли к нам домой. Юре за это время стало лучше, температура спала, он повеселел. Отец был уже дома, врач, осмотрев Юру, ворча, пошел в обратный путь, а отец, будучи нетрезв, обматерил меня. Но это всё было неважно, брату стало лучше, значит, что всё обошлось. Доктор запомнил меня и при встрече шутливо называл коллегой.

Возвращаясь к школьным делам, расскажу, как меня принимали  в комсомол. Я была активной пионеркой, хорошо училась, помогала отстающим, тогда была практика прикреплять сильных учеников к слабым, чтобы подтянуть их по учебе. Из этой затеи мало что вышло, но я очень старалась. Подходило время, когда можно было вступить в комсомол, 14 лет. Мне очень хотелось в комсомол, над ним был ореол подвигов в войне, комсомольских строек, побед и романтизма. Но дело было в том, что я пошла в школу на год позже, большинству учеников в классе было в это время 13 лет, но ждать их я не хотела. Меня с вступлением в комсомол тормознула мама, я обижалась на неё, а сейчас я понимаю все её резоны. У меня сохранился комсомольский билет, и я знаю, что вступила в комсомол в январе 1954 года, значит, всего через три месяца после своего дня рождения, совсем немного, и все мои обиды и терзания были напрасны. В школе приняли меня в комсомол стандартно, и ничего об этом не вспоминается. Дальше был райком комсомола,  мне было назначено время,  и я пришла туда с трепетом в груди. Нас будущих комсомольцев было человек 5-6, все мне не знакомые. Вышла секретарь и сказала, что на бюро несколько вопросов, и нас позовут, когда придёт наше время. Немного выдохнув, я стала ждать, ждали долго, мальчишки вынули ножички и стали ковырять стулья, вынимать мебельные гвозди. Примерно часа через три нас всех сразу пригласили зайти. К этому времени прошел не только трепет, мы были измучены ожиданием, хотелось пить, есть, и бежать отсюда. В кабинете комсомольцы были явно навеселе, шумные, раскрасневшиеся, на столах остатки пиршества. Нам задали по одному вопросу, поздравили с вступлением и вручили билеты. Так рушились мои идеалы. Идти домой было далеко, и у меня было время осознать происшедшие, было ощущение, что меня крупно обманули, даже предали. В комсомоле я уже не была активисткой, но это было первое в жизни разочарование, дальше были и другие.

Восьмой класс отличался от других тем, что появлялся ещё один параллельный класс, приходили ученики из ближних  школ семилеток. Так было каждый год, и поэтому был выработан порядок, что формируют классы заново для выравнивания по оценкам. Я со своими подружками Тамарой и Таней оказалась в разных классах. Лидушка всегда училась на класс старше. Конечно, все были рядом, но нас это сильно огорчало. В этот же год ликвидировали Нерльский район, влили в Калязинский. Жизнь сразу изменилась, исчезли все властные структуры: исполком, райком, суды, прокуратура, военкомат и другие. Изменился статус села, жизнь, что раньше бурлила, стала затихать. Маму моей тёзки перевели в Тургиновский район, она была вторым секретарём райкома. Это значило, что нам предстояла разлука. С трудом нам удалось уговорить наших мам, чтобы подруга закончила восьмой класс здесь в Нерли, живя в нашей семье. Мы учились вместе, вместе ходили в школу, несколько месяцев были «не разлей вода», строили планы вместе ехать на её новое место жительство после экзаменов. Эти планы чуть не сорвались после того, как я провалила экзамен по русскому, получив двойку. Это был настоящий шок для меня, мамы и самой учительницы. Но она ничего  подтасовывать не стала и посоветовала готовиться к написанию диктанта в конце августа. Пришлось мне принять всё как есть, но нам удалось уговорить маму отпустить меня с тёзкой, обещав ей, что буду каждый день заниматься русским. Посёлок, где Тамаре предстояло жить, был совсем небольшим, всего домов 10-12, может, чуть больше. Каждое утро после завтрака я писала диктанты под диктовку подруги, впереди меня ждала переэкзаменовка, да и не хотелось нарушать обещание, данное маме. Не буду рассказывать о наших буднях, только расскажу о том, что оставило  след в дальнейшем.
Через некоторое время мы втроём (Тамара, её мать Евдокия Поликарповна и я) пошли в баню, которая стояла на берегу речки, чистой, быстрой и довольно холодной из-за природных ключей. Когда мы пришли, баня была уже протоплена, веники запарены. Евдокия Поликарповна велела нам с тёзкой лезть на верхнюю полку двухъярусных полатей. В бане было жарко, но вполне терпимо, и мы, не задумываясь, полезли куда велено. Тут Евдокия Поликарповна ловким жестом опытной парильщицы плеснула на горячие камни пару ковшей воды, и помещение наполнилось горячим паром. Мы задыхались в пару, истошно орали, пытались соскользнуть с полатей, но не тут-то было. Е. П. уверенно хлестала вениками по нашим спинам. Наверное,  это было короткое время, но нам всё казалось вечностью. Я думала, что вообще живой не останусь. Как только Е.П. чуть отступила, мы кубарем скатились с полатей и бросились в спасительную речку.  В холодной водичке мы быстро остыли и пришли в себя. Дальше была просто сказка, мы пошли домой, нет, мы не шли, мы парили в воздухе, не чуя земли, не чуя своей кожи, казалось, что вместе с ней скинули свои заботы и проблемы, несказанно счастливые и свободные. С тех пор я полюбила баню и парилку.

Вернувшись домой, я в конце августа хорошо написала диктант и перешла в 9-тый класс. Хочу здесь добавить, что экзамены в эти годы были с четвёртого по десятый класс. Юра в это же время поступил в Московский авиационный институт, успешно сдав экзамены. Прислал телеграмму: «Поступил. Ищу квартиру». Первокурсникам общежитие не давали. В эти два последних года я училась ровно, даже с русским проблем не было. Я запретила себе в сочинениях увлекаться темой, а больше внимания уделять грамотности. Сочинения стали короче, только по изучаемым произведениям, ошибок стал минимум, но душа ушла не только из сочинений, но что-то изменилось и во мне.

Примерно в это же время мы переехали в другой дом, он, казалось бы, должен был принести больше удобств, но всё получилось не так. Мама получила из-за него неприятности на работе, и работу пришлось срочно менять. Из-за ликвидации района предприятие, где работал отец, переехало в Калязин, и он перебрался с ним. Проработал отец там недолго, что-то около года, и вместе со своим сослуживцем переехал в Калинин. И в Калязине, и в Калинине ему пришлось устраиваться на новом месте без какой-нибудь поддержки, снимая угол в частном секторе, не имея возможности помогать семье.
Вот в такой сложной в материальном плане обстановке маме пришлось искать новую работу. Куда могла пойти работать мама?  Только в школу, она уже получила высшее образование, закончила заочно исторический факультет Калининского пединститута. Но учебный год уже начался, свободных ставок не было, всё было плохо, материально, морально, начались и проблемы со здоровьем. Но мир не без добрых людей, и, спустя какое-то время, маму устроили в школу, дали несколько часов историка и ставку старшей пионервожатой. Это было мало по деньгам и несколько унизительно в её возрасте, ей было около сорока лет. Но была надежда, что в следующем учебном году положение изменится. Надежды оправдались частично, трудности с работой и деньгами оставались. В это время мы жили втроём: мама, бабушка и я. Надо сказать, что общение с роднёй не прекращалась никогда. Мы с Юрой каждый год с большим удовольствием ездили в каникулы в Зайцево, Женя и Зина в разные годы заканчивали семилетку у нас в Нерли, а после уехали учиться в ФЗУ в Калинин. В деревню жить они больше не вернулись, это удалось с помощью мамы. Толе, младшему сыну тёти Мани, досталось в жизни больше других. Он родился в феврале 42-го года, когда было холодно, голодно и страшно. Ему в избе подвесили люльку, зыбкой её тогда мы называли и, когда он плакал, по очереди подходили его качать. Вместо соски ему давали завёрнутый в тряпочку пожёванный хлебный мякиш, инстинкт срабатывал, он начинал сосать и успокаивался. Когда он начал ходить, то оказалось, что Толя самый шустрый и хулиганистый. Был случай, что он опрокинул на себя кружку с кипятком, думали, не выживет, ожоги были большими, но обошлось. Тётя Маня лежала с ним в больнице. Как мы жили в это время без неё? – не знаю… Тётя Маня всегда была большим тружеником, имела больше других трудодней, правда на них ничего не давали. В любой работе за ней было никому не угнаться.

Бабушка  периодически жила у нас, в общем, держались друг за друга. За те годы, что мы жили в Нерли, я помню бабушку разной. В 1947-1948 годы она была ещё в силе, пыталась, хоть и была слепой, что-то делать по дому, подметала кухню, чистила картошку. Это она делала по памяти, делая пропуски и огрехи, но ей хотелось быть полезной. В светлые  дни она видела тени людей, предметов и различала яркие цвета. Помню, как я разыгрывала её, наряжаясь в старушку в платке и с палкой, просила у неё милостыню, побирушек в то время было много. Бабушка любила разговаривать  с людьми, расспрашивала, кто я  такая, откуда и куда иду. По привычке слепого человека пыталась ощупать меня и тут меня раскрывала. Бабушка не сердилась, а говорила примерно так: «опять, Томка, дуришь». Признаюсь, дурила. В хорошем настроении бабушка могла и напевать, её песни я знала, и они мне нравились. Самая известная из них «По Дону гуляет казак молодой», её знали многие. Были и песни, которые я ни от кого больше не слышала. В основном это были грустные песни, как и её жизнь. Ещё одна деталь: бабушке цыганка нагадала, что один сын её погиб, а другой придёт её хоронить. Представить невозможно, что у неё было на душе, она ждала сына всю жизнь. Я всегда любила и жалела бабушку, есть такое объёмное русское слово жалеть.

Что ещё из хорошего тех двух лет, это то, что у меня появилась своя комната. Комнат в новом доме, как и в старом, было две, но нас осталось мало. Мы с мамой занимали по комнате, а у бабушки была тёмная комнатёнка, у прежних хозяев, вероятно, кладовка. Мне было неловко, что у бабушки нет окна, хоть она и слепая. Но она не жаловалась, может быть, была довольна, что она одна.  Сейчас я стала её понимать, что у неё кроме слепоты было много болячек, и ей хотелось уединиться. Гулять в это время я почти не ходила, подруга уехала, школа, уроки, домашних дел стало много меньше, и можно было вволю читать. В десятом классе надо было задумываться о дальнейшей учёбе. Желания у меня были разные, но я их никогда не озвучивала, вероятно, сама не полностью понимала, чего я хочу.

Здесь можно привести в пример брата, он рано определился со своим выбором заниматься авиацией. Юра с детства выполнял разные работы, как взрослый мужчина. Я уже упоминала, что уже в 6-7лет, а может и чуть раньше, ездил в лес за хворостом. Рано научился пилить дрова, косить сено, да и работы в доме по электричеству и другим мелким делам он выполнял лучше отца. Велосипед, который мама подарила ему на день рождения (настоящий дорожный), он содержал в порядке, делал необходимый ремонт, даже выправил восьмерку после моего падения. В общем, всё,  за что брался, доводил до конца. Мы оба хорошо учились, и закончили школу почти одинаково: у меня три четверки в аттестате, у него одна или две, не знаю точно. Юра учился не только хорошо, но и стабильно,  а я училась не ровно. Вот эта неровность и вызывала сомнения, что смогу поступить в институт. Кроме того материально жили плохо, и двоих Московских студентов маме было бы не вытянуть. Плохо понимая, что это такое, я согласилась подать документы в Калязинский машиностроительный техникум. Калязин был в 20-ти километрах от Нерли, и это снимало многие вопросы. По своей душевной организации я была гуманитарием, и такой чисто технический вариант был для меня очень сложным, но так случилось.

Помню, что в Нерли, в разное время со мной было несколько опасных ситуаций. Однажды мы с Зиной чуть не утонули, попав в омут, нас крутило, мы захлёбывались,  но кто помог выбраться, не знаю. Ещё меня чуть не задушил телёнок, волоча по земле с верёвочной петлёй на шее, спас брат. Он ухватился со всех сил за верёвку между мной и телёнком, упал, но верёвку не выпустил. Телёнок, протащив ещё немного нас двоих, остановился. Хочу рассказать ещё один случай, где брат помог мне. Напротив нас, через дорогу жила семья, отец был начальником районо (районный отдел народного образования), мать я не помню, и два сына-погодка. Ребята были на вид скромные, тихие такие пакостники. Мы опасались купаться с ними в реке, они грязно приставали к девчонкам, хватали за интимные места. В тот день жертвой выбрали меня, кружили вокруг, не давали выйти из воды. Мне пришлось проплыть вдоль реки почти полкилометра, пока они не отстали от меня. Когда я вышла на берег, от усталости тряслись ноги и руки. Огородами я пробежала домой, дома был Юра. Я рассказала ему о случившемся. Юра ничего не сказал мне, но видно было, как на скулах заходили желваки. Брат вскоре исчез, а вечером к нам пришел отец этих пацанов. Они с мамой тихо о чём-то поговорили, такое совпадение меня насторожило. Когда и какой разговор был у мамы с Юрой не знаю, но уверена,  что был. Больше эти пакостники ко мне не приближались. Их несколько дней не было видно, а потом девчонки видели их помятые рожи. Сложив два и два, мне стало ясно, что брат с друзьями провели с ними работу над ошибками. Юра был старше меня всего на полтора года, но всегда был старшим: суждениями, поступками и выручал меня не раз.  У него тоже были жизненно опасные ситуации, но нас судьба сберегла. Мама и тётя Маня, хрупкие, но сильные женщины, вырастили своих детей, любили и помогали растить внуков и правнуков.

Заканчивая свои воспоминания о детских годах, хочу вспомнить своего школьного учителя Леонида Михайловича. Он вёл в школе физкультуру, пение, был руководителем школьного хора и так же бессменным руководителем драмкружка. Это он придавал всей школе некий гуманитарный окрас, вкладывая в каждое дело свою душу, душу яркую и неравнодушную. Но это ещё не всё, где найдётся ещё такая сельская школа, где каждую большую перемену преподаватель играет танцевальную музыку в фойе для всех желающих на стареньком пианино?  Все желающие, в основном девочки, прошли эту школу танцев. Танцорами никто не стал, не то было время, но какие-то сердечные струны зацепило точно. Его мы любили и уважали, некоторые сохранили общение с ним и после школы.

И самое последнее, хочу сказать спасибо своим родным: маме, отцу, бабушке, тёте Мане за то, что выжила в трудное время, что учили, лечили, прививали личным примером привычку к труду. Их уже нет никого в живых, но это нужно  мне самой. СПАСИБО, ДОРОГИЕ МОИ.