Люблю любить

                МИНИ-РОМАН В ЗАПИСКАХ
               
Хорошо напишет тот, кто всё это,               
да и многое другое, пережил.               
Либо тот, кто вычислил формулу               
грамотного написания романов.

               
                Предисловие. «Письма».
               
                1.

     Ты не любишь недосказанности. Как ты прав. Я тоже не люблю, но почему-то всегда сомневаюсь в своей правоте.
     Узнанным, наверное, хотят быть все, от этого так старательно камуфлируются. Боятся, хотят и боятся. Кому же нравится положение «прочитанной книги»? А иногда им просто обидно не поиграть любимую роль. Они не думают, что быть наблюдаемым приятней, чем наблюдателем.
     Ну что ты? Опять пишешь? Ты всегда пишешь. Просто сейчас обо мне. Нет, прости, о себе.
     Ну что я? Устала. Опять сошла с круга и заблудилась. Нельзя торопить события. Резкий рывок. Я наглым образом сбежала от себя. А та, другая, догоняя, делает подножки. Падаю. Больно.
     Всё потому что довели.   

                2.

     Это вы довели меня, ваша музыка, ваши процессы, ваша требующая ненавязчивость, ваши обстоятельства, ваши честные слова, присыпанные перцем. И теперь у меня поворачивается язык назвать любовь продажной сукой, кидать словесные оплеухи, бить ниже пояса и ухмыляться, не допуская возможности неправоты.
     А стена сомнений грозит издали кулаком за такие дела. Неуравновешенное равновесие – это я.
     Когда что-то остаётся, это единственное, за что начинаешь держаться. И когда посмотришь вокруг – о, да тут что-то есть такое, ну, такое, из области «души». Какое пошлое словечко.
     И чем дальше, тем смешнее. Вроде бы должна свисать сопливая слеза. А доносится смех не похожий на мой.
     Я начинаю говорить.
               
               
                3.

     Меня редко слушают мужчины. Во всяком случае, дослушивают. Странно.
Он был теплый, густой, бархатный и цвета хакки. Ему было хорошо со мной.               
А ты прохладный, плавный, такой, когда опускаешь руку в парное молоко моря на закате. Люди очень редко правильно находят цвет. А ты – бело-голубой.
А я, как дым, как вата. А цвет – никакой. Есть такой. Это когда чужой цвет смешать с дымом. Поэтому мне легко с людьми. Тяжело.

     Она провела по его щеке наружной стороной руки. Боже мой, люди даже не придумали такого слова. Ведь есть же слово – ладонь. И не будешь говорить – антиладонь. Что ж получится? Она провела по его щеке антиладонью. Фильм про роботов получается. А ведь она, на самом-то деле, именно этим самым и провела.


                4.

     Нет, нет. Куда уж больше. May be, опять. Главное слово. Связующее. Или с улыбкой или со вздохом.
     Бежала. Нет, отбегалась. Кружусь. Потому что минуэт.
Подари мне песенку, если не жалко. Если есть.
Если есть место моему May be среди проблем человечества. Моему сумасшествию.
     А всё потому, что отказываюсь понимать.
У меня всё хорошо. Меня всё это устраивает.
Мне хотелось бы погулять по средневековью, может оно мне разонравится. Не считая музыки и ветра.
     Когда больно слушать музыку, нужно подпевать.
     Я не боюсь быть «прочитанной книгой».





               
               
                ЧАСТЬ 1. «Первая любовь»
               
Воркующие старушки о былых  ухажёрах,               
Даже мимолётные случайности судьбы               
Оценивали, как многозначительный               
Завершённый факт.


                1.

     Когда дождь гвоздит твою голову холодными мерзкими каплями, и грязный поток стекает тебе в ботинки, а кругом снуют зонтичные люди и обдают водопадом машины, ты перестаёшь заботиться о размазанных по щекам ресницах и начинаешь думать о чём-то свыше, к тебе приходит понимание всех ситуаций сразу. Люди, теряйте зонтики – одной проблемой меньше...


               
                2.

     Я была однажды такая счастливая. Эти распахнутые окна в зелёное никуда, вздох сирени, ночная нега. О, я ублажалась внутренней дисгармонией. Я умилялась стёртыми до нарывов коленками, от прочитанных молитв моему богу. Я облизывала искусанные кровяные губы, закатив глаза от удовольствия. О, моё истерзанное тряпичное тело, истыканная кукольная душа, обсосанная косточка-любовь.
     Да, я любовалась со стороны своим жертвоприношением, и как упоённая наркоманка хрипела: «ещё», и кряхтя, карабкалась во внутрь. Я могла часами смотреть в пустые глазницы циферблата, цепляясь за каждое шарканье за дверью. Могла бежать по трамвайным рельсам за мимолётной «случайной» встречей, писать пресные слезливые стишки, щупать каждый миллиметрик тела, получать оргазм от коротких гудков брошенной трубки. О, моё жертвоприношение, унизительно растаптывающее самоё себя, какую сладкую радость ты мне доставляло.
     А он просто любил меня.


                3.

     Ох, приятель, бывают в жизни огорчения...
     Она сидела за столом, вернее на диване, и под лучами настольной лампы, нет (да что это со мной?), и под ярким, режущим глаза, светом люстры, писала, при этом другой рукой постоянно почёсывала голову, ероша волосы, взбивая их в белую густую пену. Иногда доходило до того, что к концу ночи, когда она исписывалась вдоволь, по её глазам и шее стекали струйки крови. Но, как вы уже догадались, аплодисменты - дорогое удовольствие.               
     Так вот, на чём мы там остановились? «...бывают в жизни огорчения». Ну как же, господа, не быть-то им, если они существуют в своей природе. Значит, не могут не быть! Вот и благодарите своих богов за эти сюрпризики. Вовремя они их вам подбрасывают, чтобы успевали вспомнить о том, что они бывают. А то валяетесь на пляже, подставив слежавшиеся бока гостеприимным лучикам, засыпаете разморившись, а ведь так можно подогреться, поджариться на вертеле, знаете ли. Опасненько.
     Что-то я о том, да не по теме. Попробуем ещё разок: «...бывают в жизни огорчения». Да, в ящичке судьбы беспредельный беспорядок. Экая ленивая, неряшливая девчонка. Сколько раз за жизнь тебя просила мамочка убраться, мило качала головой и повторяла: «Ну разве это девочка?» Нет, мам, не девочка, а хамский беспризорник. Беспризорник с хамским отношением. И хорошо, что не Англия девятнадцатого на дворе, а то пришлось бы подставлять своё розовое местечко под папины добрые подтяжки. А так вот вывернулась, показала язычок из дерзости и попрыгала на скакалке, пока не шлёпнулась об шершавость асфальта. «Ну разве это девочка?» Разве бывают девочки с подбитыми коленками. Это уже не девочки, а подбитые, с морщинами, синими ямами под глазами, старухи без косметики, заглянув перед сном в зеркало, чтобы зачаток сновидений не был разукрашен неприлично яркой гаммой.
     А ещё, когда она писала, она приомерзительно грызла ноготочки. И руки с короткими пальчиками становились ещё короче, а вид у них, я вам скажу, становился ещё непригляднее: – «Ну разве, в самом-то деле, это девочка?»


                4.

     Она набирала номер опять в неровности. А звонила она только за тем, чтобы сказать, что всё хорошо у неё, что всё хорошо на земле, что она просто любит их. А они всё время думали, что она там совсем опустилась, пьёт, курит травку, и ведёт неправильный, по их меркам, образ жизни. Они расстраивались за неё и были не рады её звонкам. А она-то хотела просто сказать, что любит их.



                5.

     Он постоянно искал во мне изъян. Грубо наклонял голову и задавал изувеченные вечностью вопросы, замаранные чистотой. От них пахло нафталином и уверенностью правоты формулировки.               
     Он понимал, что я уже новая, с модной этикеткой личной фирмы, но не столько модной, сколько личной, выращенной, вскормленной слезами до рвоты, порезами до костей. Он не понимал, что эти грехи, обрамлены желанием грехов, как освобождение от давящего своей сварливой правотой комплекса ирреальности.
     Он искал во мне слабость и боль. Внимательно рассматривал внутренности через глаза, волосы и руки, сомнительно пожимал плечами и с мнительной уверенностью возлагал цветы на могилу моей, так сказать, «боли», месторасположение которой я уже даво не пыталась отыскать.
     Ох, весёлая вульгарная тётка, плачешь лы ты по ночам, опускаешь ли от тоски размазанные глаза, заламываешь ли до предплечья руки? Ха-ха – три раза, ты так в этом упряменько уверен, мне даже жаль всё это разрушать. Я даже, пожалуй, разрешу тебе меня жалеть, ведь тебе никогда не понять моей тихой радости.
     Постойте же. Нет, нет. Вы тоже не поверили мне. И правильно. И верненько. Есть оно, местечко, единственно больное, ноющее до озноба. Два человечка, по-детски наивных, с «кристально чистыми» глазами и безукоризненной душой. Два человека, потративших жизнь на уже похороненного сына-неудачника, на уже потерянную стремительную дочь. Два больших и гордых человека – ПАПА и МАМА.
     «Сегодня у моей мамы день рождения, а значит, и у папы тоже. Я их не видела больше года. Когда-нибудь за это я укушу себя за локоть и умру от заражения крови».


                6.

     За окнами лихорадочно сыплет дождь разъяренную чечевицу неба. Она, сунув ноги чуть ли не в камин, держала в руках книгу. Читала она изумительно редко, присваивая себе роли героинь. И ходила после важно, то в хитрых и коварных женщинах, то в шутрых девчонках, то в замученных жизнью старухах... Читала, как помните, она редко, но кое-что всё же оседало книжной пылью на её золотистой макушке.
     Звонок, звонок. Кого в такую? Да не кого, а их, моих разноцветных подруг. Только они могли в такую, что сейчас следят, да прыгают на одной ножке,  чтобы выплеснуть из ушей дождинки. Ах! Сколько же столетий я их знаю, что могу в отдельности представить, кто как собирался и какие слова при этом говорил, какие предметы ронял, как точил спичку, чтобы накрасить губы закончившейся помадой.               
   Шармовые на любой вкус, рос и вес, они, щебеча, рассаживались, везде заглядывали, при этом шутя и веселясь. И даже, если не веселясь, то все равно шутя, при чём надо мной. Да, я часто оказывалась объектом их нагроможденных миленьких подвохов.
     Сейчас мы основательно соберемся в кучу и обязательно придумает что-нибудь весёленкое, даже без намека на праздник. И если вдруг это не будет у нас совсем уж получаться, не огорчимся нисколечко, потому что если праздник не состоиться сегодня, завтра он произойдет без сомнения сам собой не вовремя. И поэтому он будет сегодня.
     А перед уходом, каждая ритуально расплывётся в зеркале – «ах, неужели вам нету дела до этаких милашек?» С отпечатанными ресницами от дождя, со скатанной помадой на губах, со смятыми причёсками, с кокетливыми по-кошачьи глазками, с большой измученной душой... А дела-то вам до них нету никакого.


                7.

     Вот они, порядочные, в модных (не хуже всех) одеждах, с университетскими лицами, опрятным минимумом косметики и измазанными капризными носиками в туше шаблонной печати. Идёте по миру, эдакие барышни, неся залакированные причёски, что даже проныра ветер с присущим старанием, не отберет однин волосок от другого.
     Каждое утро вам маман готовит варёное всмятку к кофейку с парным молоком, а влюбленный в дитятю папаша начищает туфельки до обморочного блеска. О, вы не увлечёте тех, кому это ненадо, и не спрячете от тех, кто это ищет, под приветливой походкой и скромной улыбочкой, тот тянущийся за вами шлейф безукоризненного запашка «а ля франсе». Над вашими пустотами на тонких шейках просто расцветает неоновыми буквами умоляющая реклама: так, по-порядку – престижное образование, муж-милашка за рулём, «ах, дорогой, заедем в «шоп», нашему малютке так необходима импортная игрушка, ну и мне пару новых каблучков, а после – на работу, в фирму. Конечно, вечерком постряпничаю, да есть ещё проблема – ах, на завтра чтоб это надеть?»
     Мне даже взгляду тяжело, как вы несёте, сгорбившись, щиты своей дорогостоящей рекламы. Вы на секунду не осмелитесь представить, как можно дома, без халата, прошлёпать босиком в невымытую кухню, порыться пальчиком для отыскания «бычка» и сладко затянуться.

               
                8.

     Я хотела побыть с тобою рядом.
     Ты кинулся говорить мне комплименты и, совершенно нелепо, целовать мне руки, испуганно отталкиваясь от искорёженного лица моего спутника. Потом нервно смеялся и приглашал на свое бракосочетание, мстя за кольцо на моей правой руке. Я улыбалась, и мне было всё это глубоко безразлично, я просто хотела побыть с тобою рядом, хотя и это желание к тому времени уже улетучилось.


                9.

     Я однажды сделала тебе больно.
     Ушла, а ты остался грызть свое опустенение. А когда я вдруг поняла, как это страшно – оставаться, я сказала, что эта дрянь никогда больше не посмеет сделать настолько больно. Не посмеет уйти. Оставить.
     А однажды, ушел ты, хотя знал, как это оставаться. Мне было больно. Всем было больно. Все когда-то оставались. Все когда-то уходили.
     Господи, удержи меня от этого. Господи, огради меня от этого. А третьего ведь, на самом-то деле, и не дано.

               
 

               

                Часть II. «Не знаю что».

                1.

     Утро начиналось, как и прежде: слабые лучи последнего солнца касались форточки, распахивали и выворачивали всю комнату наизнанку, задувал холодный ветер газовую плиту, громыхала бабушка с метлой, шлёпая сапожищами, нудно скрипели тормоза машин... Вот и ничего нового, ничего сверхъестественного, просто утро и всё. А что ещё надо? Да лишь бы не пошёл дождь, нарушая план привычек, да лишь бы не пошёл снег не ко времени, потому что стояла в самом разгаре осень, золотая, надменная, шуршащегордая и одновременно простецкая осень. А завтра будет ещё один день и ещё... да сколько угодно. Сколько угодно Богу, случаю, времени, ядерной войне, пожару, потопу и всем остальным крайностям. А значит, можно ещё секунду пожить в спокойствии.
               
               

                2.

     Он подобрал меня разломанную по частям, разбитую, потом ещё долго подталкивал к обрыву. Было смешно, особенно тогда, когда всё-таки споткнулась, полетела вниз и...о, Боже, - какой облом – осталась висеть привязанной за ногу, пришлось карабкаться наверх и объяснять какого чёрта я там делала. Потом склонялась и утопала в единственном прижатии к груди, хотелось замереть и умереть, вот так вот счастливо, но... Но только с кучей переделанных дел за плечами, а если ещё за ними же куча детей, счастливых внуков, верных друзей, хороших деньков... Многовато все хотят нахапать. Проще надо – склониться, утопать, умереть, в единственных... А на стенд твою фотографию повесят, позже, не волнуйся, повесят, да ещё напишут, что была лучшим пионером в школе, кто-то об этом вспомнит обязательно и обессмертит твоё, ещё молодое, лицо на стенде, конечно, до первого ремонта, но это после, а пока – замри, умри...


                3.

Двадцать первое декабря.
Ветер. Лапы дождя по стеклу хлещут пощёчины. Темень, сырость, завывание.
И там, где всегда тепло и уютно, теперь не спокойно. Бьёт наотмашь правой и смотрит, как ты поднимаешься на шатающихся ногах и размазываешь кровь по лицу грязными руками.
А потом бьёт левой...
Крикнуть бы во всё горло первую букву алфавита. Но соседи. Ночь.
Вдруг всё зашаталось под ногами. Безо всяких на то причин. Паника. На редкость спокойная паника. Прочь.
Тебе плохо? Тебе неспокойно. Ощущение? Не бойся. Говорю, не веря – не бойся, но знаю, что это не страшно.
Ничего не страшно. Ничего уже. Кроме... Моя собственная смерть. Зато честно. Всего лишь рано. Всегда рано. Обидно. Вот как это. Обидно. Хотя бы за уже отхваченный кусок с обратного конца.
Мне должны. Жизнь взаймы. Получаю.
За 12 месяцев прошло три года. Вернее... ещё не прошло.
Прошла хотя бы ночь.
До конца года оставалось десять лет.

               
                4.

     Вот оно. Отчаянье. Промёрзшая сука, которая воет, не стесняясь холодного взгляда луны. Оно ковыряет и подталкивает, не обращая внимания на расставленные барьеры. Барьеры, ломающиеся от одного простого – «а уже всё равно».
     Не успеешь – опоздаешь. Не посеешь – не пожнёшь. Ситуацию нужно чувствовать, господа, ситуацию. Иногда это необходимо. Иногда без этого – никак.
     И почему-то в этот момент слепого, глупого отчаянья не найти так нужной руки, глаз, и т.д. и т.п., да просто спокойного голоса.
     Ой, держите, сейчас что-то будет. Уберите меня от меня, свяжите, спрячьте.
     Мерзко. Где? Мне ведь так необходимы. Именно те глаза, та рука, тот голос. А разница-то какая? Не успеешь – не посеешь. А вам-то как всё равно до всего этого. Просто наплевать.
     Парадокс. В такие моменты рядом оказывается совершенно чужой человек. С чужой, но теплотой. Не стоит благодарности? Было жалко смотреть. На меня? Парадокс.
     А у меня все хорошо. А иначе быть не может. Отбрось ерунду – поймешь, если сможешь, если хватит сил. Да не у тебя, а если. Есть такое понятие «если».
     Проблемы. Были и будут. Всевозможные. Так всегда. Но они – мои. Правильно ли? Сомневаюсь. Боюсь. Просто боюсь. Своих что ли мало? Вот и корчусь.
     О б ъ я в л е н и е: Кому нужна старая, больная истеричка с проблемами вместо приданного?

     «Он вышел счастливый и довольный. Ярко светило солнце, играя зелёными листиками у засохшего бревна. Он впервые ощутил этот свет за столь длинное лето, благодаря мгновенному разрешению неразрешимых проблем. Благодаря её силе, чести и понятию «а как же по-другому?»
«Ну, а теперь, какие у тебя проблемы?» - спросил он, затягиваясь сигаретой.
«А, никаких», - улыбнулась она.
     Господи, он до сих пор не понял, что она ни за что, никогда не посмеет его обременять».

     Чужие проблемы решаются легко, потому что чужие, потому что со стороны видна незримая нить выхода. Делитесь проблемами, люди, от этого станет только теплее, понятнее, что по чём, разрешимее, в конце концов, честнее. Нет уж. Не выйдет. Никогда и ни за что. Не хочу. Ситуацию нужно чувствовать, господа, ситуацию.

               
                5.

     Мы встречаемся однажды. Твоя улизнувшая минутка закатывается в мой карман. В эти тихие вечера мы громко спорим, пока горит мягким светом он. Он – важный светильник, очень мило предоставляет нам возможность не обращать на себя внимание.
     Ты ловишь мои замерзшие пальцы на ногах, как возможность проявления изощрённой нежности. О, твоя грубая нежность, она претендует на непонимание, но, Боже мой, к чему такие сентименты, я очень странно и несвойственно начинаю всё понимать. И даже тот хамско-утренний раздражённый тон. Я начинаю чувствовать моменты своей навязчивой ненужности, ведь твоя новая минутка уже адресована не мне, а хотя бы твоему воеводе-сну, и он начинает влавствовать ею, после хлопнувшей входной двери. Очень долго за мной тянется шлейф. А ты даже не спотыкаешься об него, выходя воодушевленный новостями огромного дня и неосознанных свершений. Но я не претендую занимать не предназначенное мне время. Я просто, с каждой новой встречей, начинаю замечать набитые шишки и поставленные синяки на твоем безукоризненном лице, которые ты заслуживаешь в силу своих спотыканий. Извини, в эту  с в о ю  минуту я лишь слушаю музыку, которая так нравится тебе.


                6.

     Вокруг да около. Точки пересечений не возникало. И не возникло после. Всё началось с того, когда разбилось стекло. Уже разбивалось, так же рядом, что звон колоколов-осколков возвещал о пожаре.
    Они встречались на простынях. Было больно от того, что влезла во внутрь, забыв прочитать зловещую надпись: «Не влезай – убьет!» А куда можно? А нужно? Встречаться на простынях куда удобнее, пока не... А так пожалуйста, сколько угодно.
     Пишешь? Что ж – позирую. Пиши. Холодно мне голой на постаменте, в застывшей позе. Холодно от мысли, что хочется по чесному, а не получается, потому что никто не хочет по честному. Кому надо это? Дороговато будет. Не стоит. Не стоит. Своё дороже. И правильно, и верно. Только вот отказываюсь понимать. Это и есть моя проблема.
     Ну что, написал?
     А я вот всё никак, всё не о том. Когда же  я задумаюсь о проблемах Африки?
     Наверное, завтра утром.


               
                7.

     Каж – дый – миг – каж – дый – вздох – ди – ри – жёрской – па – лоч – кой – звук – скрип – голос
-  Ты не бросишь поэзию?
- Нет – не – бро – шу – кла – ви – ши – ро – яль – я – уже – бро – си – ла – вздох – взмах – крик
-  Самая загадочная женщина в мире...
-  На – все – за – гад – ки – есть – раз – гад – ки – ба – ра – бан – смы – чок – гро – за – ро – яль – я – не – бо – юсь – быть – про – чи – тан –ной – кни – гой – кода – снова –взмах – звук
-  Ты слишком внимательно изучал мой каждый вздох, когда писал.
-  Смы – чок – и – скрип – и – скрип – ка – нет – стой – всё – вмес – те – вздох – ро – яль
-  Вероломство – имя тебе, женщина.
-  Ка – рам – бо – ли – на – раз – и – два – и – взмах – ди – ри – жёр – ко – да – ве – ро – лом – ство – ко – да – вера – ломство – Аф – ри – ка –


            
                8.

     Эй вы! Гордые надменности. Залезшие в себя пауки. Лихорадочные бездельники. Самовлюблённые балваны. Делающие вид всепонимания. Уверенные в своей непогрешимости и неуязъвимости. Презирающие несправедливость. По отношению к себе. Да и вообще, презирающие.
     Вам когда-нибудь станет невыносимо больно, когда споткнётесь и рассшибёте лоб. Да, вы будете думать, что всё вокгуг – мерзость. Накидали вам под ноги булыжники, да и не поддержали к тому же. И если вдруг до вас случайно дойдет понимание, что вы сами, своею собственной рукой положили себе камни среди дороги, и шлёпнулись, зазевавшись на ворон, сидящих на ветках вашего собственного «я», о, у вас появится возможность приобрести человеческое обличие и задуматься о самом что ни на есть важном, незаметном с первого взгляда. У вас появится шанс найти ответы, настоящие.
     Одумайтесь, что вы топчите, на что плюёте, за что потом придётся расплачиваться. Поймите, чем позже, тем дороже.
     Подавай вам, когда вам надо. А вы даже допустить-то не можете, что кому-то тоже иногда бывает, да не надо, а просто необходимо. Как? Разве тут кто-то есть? Хватит. Было честно, было больно. А что кто-то честно, а кому-то больно? А что по-другому не суметь. И что самое трудное на свете – оставаться всегда и во всём самим собой, во чтобы то ни стало. А сколько на это нужно сил?!               
     И вот когда их нехватает, ты в пустоте тянешь руку, чтобы опереться, потому что предвидишь отчаянье падения, которое не смеешь допустить.
     «Уж извините, мне моя рука самому нужнее. Как же я без руки-то. Да и вообще, что вы навыдумывали: падаете – не падаете, пустота – рука. Чушь сентиментальная.» А ведь падаю. Простите, если вас обидела навязчивость.
     Несчастные, неоцененные циники, погоняемые собой же, хотя бы снимите ботинки, перед тем, как топтаться по душе. Больно.

               
                9.

     Говорили, что он открывается. Монументальный Рок-клуб. Все уже понимали, что там больше не увидишь петушинно-гребешковатой молодёжи с красными шарфами на чёрной замусоленности. Так же, тесёмчатых людей, которые делали себе угловатый домик из волос и усыпали биссером руки. Что не будет лихорадочно под лесницей раскуриваться косяк, а будут элегантно и легкопривсех затягиваться с наиганным профессионализмом аккуратной папироской. Приглаживать бархатистость модных шапочек, начищивать квадратные каблучки и до упора закрывать, надраенные до блеска, молнии косух. Вот она – новая эра Рок-клуба, эдакий Рок-клуб №2, приходите. Милости просим.



                10.

     Мёртвая и застывшая, она старательно изображала позу фаллического употребления. Вы говорите мне – не сомневайся, а куда же я теперь дену все свои сомнения? Даже если мне и удасться их запихать в кладовую, мерзкое шуршание крыс напомнит мне об их существовании. Хотя, как знать, может серым крошкам они придутся не по вкусу.
     Я открыла на стук. Могли бы и не стучать, для вас всегда открыта дверь. Хотя... хуже татарина. Да, но раз вы уже успели вытереть ноги, не идти же вам назад, в эту шлёпкую слякоть. Чай? Кофе? Кстати, у меня, как всегда, ни того и ни другого. Как же я буду вам отвечать, у меня забит рот, дайте же хоть проглотить причину вашего появления. Прекратите так ослепительно издеваться. Да, лишаю вас возможности удовлетвориться этим. Вы жалуетесь на то, что мои нежные крысятки пробуравили ваши кирпичищи? От голода, голубчик, от голода. Ну, согласитесь, не подкармливать же их.               
     Я не виновата, что мои пронафталиненные вещички пришлись им не по вкусу. Хотите взглянуть? Смотрите, что хотите, только где «руками не трогать», там уж не трогать, это не по нраву привередливым голодайкам. Идите, смотрите.
     Она примостилась под торшером и ручкой стала выводить письмена на следующей странице. Опять перегорела эта лампа. Пора расходиться.
     Она распахнула сырую дверь кладовой. От сквозняка на полках качнулись таблички под любопытным лучом фонаря: «вера», «верность», «руками не трогать»...
     Он лежал на склизком полу в длину с покойника, со съеденными глазами, губами, языком.
     «Пора расходиться. Все уже на улице. Вы разве не знали, что объявлена индульгенция. Живенько отправляйтесь, мне нужно закрыть за вами и остаться дома». Она нервно топнула ногой и указала на дверь.
     Непослушный сквозняк перевернул страницу под торшером. «Индульгенция – средневековое меро-приятие, когда отпускают все грехи заранее, желающим, то есть – всем».



         


                Часть III. «Точно любовь».
               
Зачем судить о человеке в целом,               
если суть его кроется               
в мимолетности секунд.

                1.

     Когда больше всего на свете мне не хотелось уходить от тебя, когда я была готова отдать пол жизни за эти считанные минуты, мне нужно было отрывать себя от твоей теплой ладони, одеваться и уходить. При этом, желательно, не прощаясь, ты этого не любил.
     Я поняла, что однажды уйду так навсегда. Главное, во время понять, что когда больше всего на свете не хочеться уходить – это просто необходимо сделать.

               
                2.

                С к а з к а.
     Нет, нет, потушите свет попозже... Мне надо знать. И поползли лилово-матовые блики по стене, лицу...
      П о ч е м у?
     Она, как и любая женщина (да, да, к чему городить о каком-то несуществующем совершенстве), хваталась за ниточку воспоминаний, канувших, прошедших...
      З а ч е м?
   Держась за это, она пыталась выстроить замысловатый Замок, хотя не раз себе же говорила, что жить-то нужно одним днём, хотя и это не реально – всё в прах, всё в суть, всё в темноту и повторимую неповторимость.
    Д л я   ч е г о?
    Мигали уличные фонари от ветра и дождя и длинных фар машин скользящих, а может и от диких слез.
     Он, разрываясь, бился, шёл вперед, непогрешимо, сминая всё на собственном пути, себя и всех. И был уверен (как иначе?), что будет плохо, больно и тоска... Но это путь – другого и не надо. Он выбрал верно, он всё знал. Прогресс безжалостен к затишью, Она – не новая ступень, а призрак в соченённом Замке. Она привязана цепями прошлых дней и ей рукой не прикоснуться, что называется антиладонью, лишь потому, что наш герой уже захлопывал ворота и на коня, туда, где бой.
     Это не грусть, не «плохо-хорошо» - привычная спокойная тоска (о боли тут не может быть и речи).
     Д у б л ь   д в а.
     Ноябрь. И город пал. Ну, раз уж пал – возьмите, победитель.
Он долго смотрел на неё, изучал, вспоминал или думал – зачем
Ему это? Пусть будет, пока не мешает.
     Декабрь. Мешает. Достала. Работа.
     Он переступил порог всеобъемлющей праздничной суеты, увидел и понял – пришёл Новый год!
     Январь. Новый год – праздник длинный.
     Февраль. «...стоп, проехали, - закричал режиссёр, - дубля №1 достаточно».
     Март. «Вы чувствуете, девушка, весна». Она не чувствовала весны, Она просто была чуть-чуть счастлива от его радостного настроения. Видимо да, весна.
     Апрель. Она вдыхала запах его подушки, прижимаясь щекой к руке и теряла голову от совмещения несовместимого.
     Май. «Ой, не знаю, не знаю. Для окраски сюжета нужно что-то подать». Режиссёр закурил, объявив перерыв, жадно руки потер. Она рыдала, любила, прощала, терпела. Ну вообщем, как и все остальные нормальные женщины. «Не верю», - закричал режиссер.
«Дурак, - прошипела актриса, - откуда знать тебе женскую дурь?» Он целовал Её больную, водил по тихим улочкам в хорошую погоду и не хотел, чтобы его бросали, а потом начинал опять «гоношиться и выпендриваться». Ну, вообщем, как и все остальные нормальные мужчины.
     Июнь. Дождь. Тоска. Надоело всё. Мы тупеем на этой войне...
«Всё, хватит, - режиссёр хлопнул в ладоши, - на сегодня съёмка закончена».
     З а   к а д р о м.
     Она приятно улыбнулась, а он достал хлопушку и выстрелил себе в висок. Все рассмеялись. И он понял, что это ни любовь, ни бред, ни день за днем и не сюжет. А маленький кусочек жизни, выпавший из общего сумбурного потока хлама, зовётся что «прогрессом». И расставание должно нести безжалостный характер, и понимаешь, что Она нужна ни миру, ни тебе. Пусть будет всё прекрасно.
     Он на коня вскочил, Она направилась к воротам Замка, вмиг оглянувшись, улыбнулись, и ветер их унес улыбки.

     Дождь шелестел который день, стучал по камере ехидно каблучками. Нет солнца, настроения, зол режиссер, актёры сникли, сценарий прекратил существованье, и вспоминались лишь плохие дни.
     К  ч е м у?
     Тоска в глазах ненужной пеленой закрыла те минутные воспоминанья, в которых боль и смех, и радость и порыв, и нужность рук и теплота дыханья. В глаза смотри, в них нет нисколечки обмана, в них понимание спокойствия, слеза, которая слегка стекает на улыбку... Она пыталась объяснить, не находила слов для песни. И от того был мир чудесней в своей несбывшейся мечте.
               

                3.

     Зачем ты так вспоминаешь меня, что у меня в накалённой руке окособочивается сигарета, и мне даже некому загадать три пальца. Знаешь, такая детская игралка – три пальца загадываешь, подружка показывает на один из них, значит тот мальчишка думает о тебе...
     Но я сижу одна и без подружки. Да и лет мне побольше. Я слушаю музыку, у меня кособоко горит сигарета, и я вспоминаю тебя!


                4.

     Жестокая несправедливая случайность. Жил человек. Был человек. А вот лёг спать и не проснулся. И остался мир без человека. И все повязанные с ним ниточки оборвались, повисли, скрючились... Где-то упал отвязанный груз, где-то взлетел воздушный шар, что-то повисло в небытие... А ведь что-то бы плелось и вплеталось. Создавалось. Был и нету, и ненадо. По прежнему звучит музыка, горит газ на кухне, дымится сигарета... А где-то там его уже нет. И самое потрясающее – не будет. По – трясаю - щее. Не – бу - дет. По – не – бу.
     «Поплачь о нём, пока он живой». Господи, плачьте же, плачьте. К чёрту «потом», к чёрту, что будет потом, что они этого не увидят, не услышат, не узнают, даже никогда не посмеют подумать. Поэтому, смотрите в глаза и плачьте, пока он это видит, чтобы видел, чтобы был. Чтобы просыпался и права не имел не проснуться. И не лучше позже, чем никогда, нет, не лучше. Либо вовремя, либо никогда.


                5.

     Он был необузданно нежен. Он, кого привыкли бояться и ненавидеть. Ему плевали в гордую осанку, перечеркивали упрямые глаза. Он шёл, неоглядываясь.
     Меня же все просто обожали. И я со своим стремительным упрямством подставляла спину под плевки, а обернувшись видела в толпе знакомое лицо. Спасибо. И уйдя на «больничный», продумывала положение вещей, пока с лица сходил болезненный румянец.
     При мерцании света я видела его глаза, переполненные глубиной неискаженных чувств. Мне нравиться, когда ты на меня смотришь. А ты смотрел в непонятную мне сторону и, когда я поняла её, я увидела, я рассмотрела настоящий цвет твоих глаз, пока незримый луч не укрыл меня снова твоей кристальной чистотой.               
     Но, выходя упрямо первым из троллейбуса, будь добр, не забудь подать мне руку, а то шлёпнусь в лужу. Сзади же иду я, а не кто-то. Я же не плюну в любимую гордую осанку. Не бойся обернуться на меня.


                6.

     В полумраке бара он, всё так же кривясь на кольцо моей правой руки, поинтересовался о моих делах и, не дождавшись расплывчатости изречений, спросил напрямик о некотором положении вещей. Хоть он и отвлек меня от процедуры наложения маскировочного слоя помады, я сказала, не отрываясь, что, будучи беременна этими мыслями, всё же разрешилась и теперь преспокойненько нахожусь на определенном уровне моего местонахождения.
     - Да, кстати, я познакомлю тебя со своим любимым человеком – Фридрих Ницше.
     - Я очень рад, тебя можно поздравить. О, нет же (ты всегда искал во мне изъян), я давал читать тебе одну книгу...
     - Она называется...
     - Да. Там всё изложенно буквально. Всё то же и, неужели тебе хочеться мараться?
     - Нет же. Не мараться. Мне дали больше выбора. В той книге всё слишком односторонне. А здесь – две стороны, в итоге – целая монета.
     - Но испачкаешься.
     - А ведь за всё нужно платить. Мой выбор сделан. Меня это устраивает.
     Он наклонился и прошептал на ухо : «Я буду за тебя молиться», и стремительно вышел за дверь. Аплодисменты.
О, ты всегда меня понимал. Увы, мне не нужно теперь понимание, мне нужно противостояние. Хотя..., спасибо.
Я захлопнула отправившийся тюбик помады в косметичку.


                7.

     Когда опускались руки, становилось всё забавно безразлично. А опыт людей показывал, что резать вены и прыгать из окон достаточно опасно – могут отвезти в больницу. Вот тут-то и появлялось желание творить. Я не могу ещё понять: наталкивает ли на творчество пустой желудок, холод, дождь или наоборот – тепло, уютно и в твоём распоряжении уйма времени. Вопрос лишь только в том, а хочеться ли этим заниматься?
   Депресняковый период – вот он полёт, твоё обезглавленное «я» парит над всем и вся, над миром, любовью и крышами этого города. И когда возвращаешься с прогулки твоё настроение гарантированно отсутствием телевизора.
     Я стала часто жить на подоконнике, знаете ли, тепло около батареи и на нём можно есть, читать, курить, ко всем спиной и ко всем лицом в окно. Сидишь за занятием и вдруг ногой ощущаешь что из-за своего недотрожного состояния забыл похвалить управдома, который настоятельно вливал горячую воду в твою батарею. Ах, как приятно.


                8.

     Все великие умы говорят об одном и том же, только пишут по разному. Вот Заратустра говорил мне о сверхчеловеке. Кастанеда – о безупречности поступков. Библия – «не убий!» О чем-то ещё Фрейд...
     И вот я слушаю их сводный хор, а потом говорю...
     Однажды в детстве, при рождении каких-то принципов – чистеньких и отчужденных от реальности ситуаций, я приобрела определённое понятие веры. Вера – по отношению к кому-либо. Но сначало шло доверие, т.е. до неё.
Вера – убеждение. До верие – нечто интуитивное, как-то наугад. Доверяю и даже не проверяю. Но с чистоты моих тогдашних позиций меня же и проверять не следовало, я безукоризненно следовала безупречности поступков. С этим родился в моём понимании комплекс верности. Я – нет, никогда, ни за что, и какая речь может быть об измене, т.е. изменении этой позиции. А Заратустра сказал – убей человека! И вот оно – наткнулась, упала, расплескалась. Вероломство. Вера  ломство. А вместе – стремительность. Стремительное падение в грязь, в нежелаемое: «вот тебе, вот тебе!» Встала, оглянулась, оказалось – всё больше себе. Сама себе да по заслугам. Убила. Руки в кровь запачкала.
     Мне сегодня должны позвонить, а я отвечу, что здесь такая больше не живет. Она живет очень далеко, там, где бело-голубые глаза смотрят куда-то в сторону. Скажу, и преспокойненько положу трубку телефона.
     В моих руках моя вера, в твоих руках – доверие мне. Вот оно – истинное положение вещей. Родилась. Убила. Воскресла. Мне Заратустра говорил о сверхчеловеке? Эх...
     Золотая середина – это не точка на одной линии крайностей. Это возвышение, новая ступень. Золотая середина – это тонкая чувственность меры по отношению к чему-либо.
     И моя любовь – дело рук твоих. Моя любовь к тебе – рожденный тобою ребёнок. Ты стал опекуном моих чувств к тебе. Так опекай не только чувства к тебе, а и того, у кого они появляются. Без меня их не будет и я уйду далеко и легко. Без рук твоих у тебя не будет меня. Бороться надо за всё. Так не лучше ли бороться вместе, а не друг против друга?
     Вероломство – стремительное падение – я знаю, как это больно. Подай мне руку, выходя из троллейбуса.

               

                9.

     Это где-то рядом. Ты встречаешься с кем-то, говоришь истины, не узнавая себя, не узнавая перемены в себе.
     Она никогда не боялась остаться одна. Она знала, что этого никогда не произойдёт, пока вдруг с огромной странностью не ощутила себя полностью одинокой, бредущей чёрт знает куда и зачем...
     Сон–сонушка,
     Клонишь головушку,
     Вырываешь землишку из-под ног,
     Относишь тучи, обозначители небушка,
     Далеко за горушку.
     Путаешь мыслишки.
     Сон–сонушка,
     Травушка-муравушка,
     Отстань.
  Только разбудите меня завтра, я ещё кое-что могу вам сказать.

               


               

                Часть IV. «Не-на-ви-жу! Хм...»

               
Всё смешно до убогости,               
Всё страшно до ужаса,               
Всё жалко до презрения,               
Всё просто до беспредельности.


                1.

     Стоп! Стоят пешеходы. Едут машины. А ты лишь подставляешь руки для снежных поцелуев и плачешь.
     Лежишь, лежи. Валяйся, поделом, если не нашла сил и снежность поцелуев не растопила снегурочкиных пальчиков. Корона съехала, залепив глаза. Валяйся, лапушка. Пусть давят тебя, бедолага, дурёха, глупыха, смешно от дурости и от пошлости твоей. Вот руки тебе мои, вот поцелуи рук твоих...
     Вернулся. А она уже передавленная, вмерзшая в асфальт, с отпечатком шины на груди и старательные работники отковыривают ломиком тебя для отправки в предназначенное место, в тёплый и уютный морг, где оттает и отправится на опознание. Её не узнают – это так не похоже на неё. Её узнают по съехавшей короне на глаза. Ах, боже мой, я так целовал твои руки, да, я вижу, это единственное, что осталось не изувеченное, что дадже старательные работнички повесили именно на них ярлык. Да я бы и без ярлыка узнал бы твои руки с короткими безобразноискусанными пальчиками. «Я опознал её, можно забивать». Тебе к лицу белый цвет простыни, тебе к глазам – мерцание свечки в руках, вот только непривычный след шин на груди и... ну я привыкну, я тебя узнаю. Дай-ка, поправлю корону, а то съехала на глаза, горячая снегурочка моя. «Забили? Можно закапывать. Оркестра не надо. Я сам сыграю и спою, она любит меня слушать...»
     Он вскочил на кровате, мокрый, то ли от малинового варенья, то ли от страшного сновиденья, и выбежал на промёрзший воздух.
     «Ветер, мерзко дующий, баламутящий ветер, знаешь ли ты где она, видел и ты её?» Ветер покачал устало ветками деревьев. Он, спотыкаясь, бежал от ноющей боли в груди.
     «Ясень, искривлённый, изуродованный стрижкой, ясень, знаешь ли ты где она, видел ли ты её?» Ясень скрипнул сосульчатыми ветками и уронил капельки инея. Он зашагал, не разбирая дороги.
     «Собака, грязная, воющая собака, знаешь ли ты где она, видела ли ты её?» Собака, волоча подбитую ногу, лизнула его в ботинок и заковыляла, оставляя кровавый снег на снегу. Он побрёл за ней, пока не упёрся в изгородь кладбища. Чёрного, харкающего крестами, возвышающегося плитами, кладбища. «Это здесь», - прохрипел лопатой могильщик.
     Он присел около свежего песочного холмика и обхватил голову руками, давясь от слезной  безвыходности, упал лицом в ещё теплую землю.
     - Н-е-е-т – взлетела стая ворон,
     - Н-е-е-т – осыпался иней с веток,
     - Н-е-е-т – всколыхнулась земля.
Он жадно стал распихивать землю в разные стороны, с непривычной для себя силой, сдвинул крышку, узнал её изуродованную грудь, исцелованные руки, в которых мерцала ещё горевшая свеча, которая так шла к её глазам...

     - Проснись, я ухожу, закрой за мной дверь.
На пороге она оглянулась:
     - Ты очень плохо спал.
     - Мне снился страшный сон.
     - Надеюсь, не вещий,- хихикнули её удаляющиеся каблучки...


                2.

     Эй, не надо так скрипеть своими зубками, ведьмочки, с опалёнными хвостами. Не надо так по-ребячьи улыбаться, милёхонько, наивненько. Вы понимаете, что ведь кто-то вас сильней, хоть и не хитрее. Потому что ваши улыбочки и гроша ломанного не стоят. Поэтому продолжайте наивно полагать, что по доброте души своей для  о п р е д е л ё н н ы х  людей вы не решитесь ни на что. Легко.


                3.
               
Любимому посвящается...
     А пассажиры безразлично наблюдали эпелепсический припадок. «Не прислоняться!» - запоздало кричал проводник. Её имя, смешанное с грязью и кровавыми мозгами на трубах тоннеля. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук. Бесконечность. Спазмы. Душегубка. Тук-тук. Как так? А вот так. Тук-тук. И этот жест пальца к губам.
    Как я могла догадываться в это приветливое утро уже с устоявшимися позициями главенствующего и отдаваться, не в плане – между ног, а глубоко – не в смысле под кожу, что всё не так и бежать, скрываться, отплевываться, а нафига попу гармонь? Звук. Тук-тук. Меня пытаются поднять сердобольные соседи по наколёсной камере. Но уничтожить всех кто рядом. Смерть. И этот жест к губам.
     Утро-утречко, ветерок-лето, самое время, самое время. Людей-людишек излишек. Рыдают – любили, кривят рожи – довольны. А под личиками – личины, под лицами – звери. Я вам больше не верю. Жалко у пчелки. Мне не жалко – плевать. Хоронят Маму Шуру – всеобщую дуру. Она сдохла, когда всех убила, доверяла, любила. И поделом. А мне плевать. Меня обязали её ненавидеть.  И уничтожить всех кто рядом. И этот жест пальца.
     Тук-тук. Стоп. Стук. Бежать наверх по рифлёным ступеням. И воздуха нет. Душегубка. Крючит. Ломит. Глючит. Сдохну от эйнштейновского состояния великого открытия. И жест.
     Ох, мамы, мамочки, не обманывайте дочек, показывайте свои шишки, синяки, ушибы – закалять нужно с детства. И никаких игрушек, книжек-сказок, походов в зоопарк – птичку жалко. А дочку не жалко?
     Эх, жизнь-мразь, любовь-морковь, доверие-проститутка, а искренность – искра или крен? А вот и хрен. Лингвистика-биллетристика. Пошло. Пошло. Пусто. И этот жест.
     Ломанный грош – красная цена для Иуды. Знаете ли, голубчик, не те времена – инфляция. А ведь держалась, до последней секундочки, хваталась за любую самообманочку, но сорвалось зеркало с трюмо и раскроило ей черепушку на рваные отброски. И на плите напишут – «от ревности». Пусть дураки так думают. Этот день для неё – история.  И разве кому-то дело, что каждый раз, каждый раз, каждый раз буду дохнуть заново. О, этот жест пальца к губам – совершенство.
               


                4.

     Рисовала. Издали, смеялась, топала ножками.
     - Не вертись, - сложа руки лодочкой у губ.
Откровенно не позировал, смущенно курил, следя за оборачивающимися.
Сбила машина, случано, не поранив. Пошёл дождь, осложняя, кровь из садины смешалась с грязью тротуара. Не успела дёрнуться и крикнуть.
     Смешной дождь, неистовый, похожий на грозу.
А дома тепло и уютно.
Марля на окнах – белый выброшенный флаг от, уже не существующих комаров. И деревья под окном и под ними много кошек.
     Привыкание к привычке – вот что значит эта грусть.
     Да, мы слишком опоздали расстаться. Воспоминания ни к чему.
     Вы-черк-нуть!
     - ...
     - А, всякие...

               
                5.

     Вы даже можете не понять того ощущения, когда сидишь за столом, в одной руке – карандаш, в другой – мысли в голове, а ты очень серьезно, с той несвойственной женщинам анализированной серьезностью, пишешь:
     «Оглядываясь назад (оп, остановилось время) на свой пройденный этап, я могу сказать, что за время своего следования я немного износилась и запачкалась...»
     В такие моменты, наверное, пишут завещания. Очень спокойная уверенность в завтрашнем незавтре. «Оглядываясь назад – износилась и запачкалась». Говорю так и улыбаюсь, мне всего лишь... в каменном веке я была бы бабушкой, в средние – имела бы детей, а в наши – была бы замужем. А я до сих пор немогу приобрести себя. Но зато – износилась и запачкалась...


                6.

     Хоп. Улица. Глаза задеты.
- Ты?
- Нет, что ты,- скользящее молчание по витриновым огням,- не я.
- Так что же?
- Ничто. Ту...ту...ту...ту...
- Как долго?
- Пока трубку не брошу.
     Пошла. Редкие и резкие взгляды. Пошла и, не перенести.
- Ты как?
- Я так...
- Как прежде?
- Как сейчас.
- Ты помнишь?
- Нет. Не буду. К чему? Хотя... чуть-чуть... вернее, очень много.
- Так тогда помнишь?
- Тогда... помню...
- А дом? Наш дом?
- Наш? Извини, наш и ничей иначе.
     Огни, как тогда, фонари зажгли улицы, они их зародили. Как прежде.
- Ты жалеешь?
- Жалость – не то, что ты! Жалость – лишнее и никчемушнее.
- Никчемушнее? Забавное слово.
- Лингвистика. Ты помнишь, я накручивала волосы и мечтала обо всём и ни о чем.
- Твоя мечта сбылась.
- Да, знаю,- (машины, брызги),- воспоминания не для меня и про меня.
- Ты опять? Ты хочешь понимать?
- Да нет же. К чему, зачем, за что... Проехали.
- Мое любимое «проехали».
- Извини, я привыкла к тому, что твое любимое – моё.
- Что ж, не стоит, проехали.
     Нет, но вечер. Но пора, нужно идти. Куда-то. Какое счастье, что туда. Опять туда же. Миллион собак и два миллиона кошек. Второй этаж. Коридор. Ох, тапочки, тапки клетчатые с каблучками, смешные тапки с каблучками.
- Ты не стёр помады с зеркала?
- Как видишь.
- Не вижу.
     Дверь.
- Убрано. У тебя завелась хозяйка?
- Нет, я ждал тебя.
     Они медленно, крепко и неловко сцепились руками, обнялись, и представилось, что никакими силами не разнять. Никакими. Слышите вы?  Не разнять.
- Ты ждал?
- Я знал.
- Ты вспоминал?
- Я помнил.
- Помоги.
     Музыка. Окно. Трюмо. Знакомо, более того – зн;комо.
- Что выпьешь?
- А что, у тебя выбор? Не шокируй.
- Я ждал тебя.
- Ты же знаешь, что я пью.
- Я знаю, что ты пила.
- Я не меняю привычек.
- Тогда присядь, да, да, в своё кресло, я так его и не заклеил...
- И оно по-прежнему на дамских завязочках. Как мило.
- Да... по-прежнему.
- Прости, я слишком много наследила...
- Да уж.
- Винишь?
- Ты знаешь, нет. Пожалуй, не виню.
- На том спасибо.
  Бокал, что разбивался о глаза, наполнен, что ж...
- Ну что ты, опять?
- Что опять? Так же...
- Нет, уже не так же...
     Застряло. Понесло. Заело. К чему?


                7.

     Это всё уже было. И та же полочка под мои бумажки-бумажульки, и баховые вечера и обстиранная кухня. Дважды не ступишь – упрямая дура. Всё так закономерно, законо – мерно. Всё хотела стать при нём кем-то, а была занята лишь им полностью. Да и кто ты? Одноразовая фестивальщица, увалень косолапый... Почему не согласиться, засунув ногу по колено, что это болото. Или ещё глупей – спорить до хрипоты голоса, что это не болото, молясь на парадокс. Всё так закономерно, но это после, когда поздно. А пока – Да здравствует парадокс! – надежда слабого, или упрямство сильного, или тупость глупого и т.д. и т.п. Смотрю на часы, а вижу старость – мурашки от скрипа деревяшки на зубах.


                8.

     Телевизор смотрели по очереди, переодически творя на кухне или, пополняя свой банк данных чужими произведениями, да тренировкой шахматами обеих полушарий – одно разминалось, думая, другое – переставляя фигурки – главное в полноценности процесса.


                9.

     Ну когда же, когда ты позовешь меня замуж? Мы наденем красивые платья и станем самыми счастливыми. Потом наденем жёлтые кольца, и я никогда больше не буду одинокой. Вокруг меня закрутится стая кастрюлек, носков и пелёнок. Подумать только, от чего я отказалась!


                10.

     Я тупела, отдавая свои лучшие, последние.
Почему-то когда становилось всё приблизительно ясно, появлялся кто-то в новом, опровергающий.
     И опять ни с чем.
Ты подарил мне пуфик-ночь, а я тебе – утро-носки. Ты сжалился надо мной, а я тебя убила. После поплакала и пошла домой, а мусульмане в это время ели свинину. Когда стало очень холодно, ты приполз ко мне погреться, под моё скудное одеяло, и Карамболина вертела мотивчик, а ты колупал ногтём клеточки одеяла. Было тепло и неуютно. Наутро все встали среди дня и стали подкрадываться к вечеру.

 
                11.

     Я люблю твою каждую секундочку, твою каждую чёрточку в этой секундочке. Я очень боюсь однажды тебя потерять, вот видеть тебя каждый день – и хлоп! – потерять, смотреть тебе в глаза и знать, что потеряла.


                12.

     Она терпеть не могла мужчин, пользующихся одеколоном. По привычке, она обвивала их ногами, прижимала крепко к себе. И вот тут-то было опасным, если от шеи пахнёт одеколоном. Она взвизгивала, разочарованно отпихивала его от себя, даже чуть играючи, как недовольное малое дитя, соединив ножки вместе, спрыгивала с кровати. Она хотела только Его.
               
                13.

     Началось, потемнело и отпустило сразу, незаметно вылезя глазницами звёзд, зашаркала сонными тротуарами улиц, подгоняя лапой ветра в спину редких прохожих. Потянуло издали воем собак, владельцев ночных пучеглазых машин, эхом цокающих каблучков асфальтовых дорог. Серьёзно и тихо донеслось: «Рекс, а ну, поди, проверь, что за девчонка». Смущенно, подбирая непослушные слова: «Не надо, я уже знакома с вашей собачкой».
     Непривычно задели слепящие огни метро. Выворачивали наизнанку и настораживали рельсоскрипящие тяжеловозы. Оранжевые цифры заключали в квадратные рамки бегущие минуты. А в это время он пил.
     Он пил, разбивая скользкие рамки о своё скрепуче-паркетное состояние, и наслаждаясь скрежетом, бродил в опустенении оконных стёкол. Его немытое отражение, задетое искривленной улыбкой, презрительно осведомилось:
- Зачем пришла?
     Она неуверенно топталась, комкая в ладони свои замусоленные соображения, все заготовленные и уверенные варианты ответов испарились в нахлынувшей обиде:
- Я думала...
- Ни надо больше никогда ни о чем думать.
     Она неуверенно сделала шаг вперед, другой..., пока не наткнулась на него, стоящего, и расплескалась слабыми слезами.
- Уходи.
     Стиснулись пальцы взъерошенными волосами. Она отшатнулась, задержала кривые губки и медленно, точно:
- Я не отношусь к тем женщинам, которых гонят. Можешь считать, что этого дня не существовало вообще.
     Хлопнула входная дверь, отражаясь вибрацией безжизненного стука каблуков. Он медленно опустил руки, стоял долго, всё так же сутулясь, потом дернулся, ринулся к отражению в окне, секунда и посыпался медленный звон.
- Не-е-е-ет,- надрываясь, крикнул, свесившись в окно,- был этот день, слышите? Слышите вы, был этот день...

     А этот день действительно претендовал...






                ЧАСТЬ V. «Всё. И всё заново».
               
Усталость способна закрыть глаза,               
Протянуть ноги,               
Принять горизонтальное положение...               
Осталось сделать что-то с головой.

                1.

     Бесполезные, гулкие, щемящие секунды без тебя, будто весомые градины, каждым шорохом находят отзвук в этом непонятном «я без тебя». Одиночество. Затормозила, летящая по кругу карусель, и я чуть не слетела с лошадки в яблоках и не наткнулась больно носом на впередисидящего, и то, по случайности, что запуталась руками в вожжах.
    Я без тебя и хочеться биться, воя, в конвульсиях, но солнце за окном, значит – следующий день, и уже бубнит в захлеб: «В Израиле применили слезоточивый газ в разгоне демонстрации... В развалинах подорванного центрального универмага в Китае нашли ещё шесть человек... Парламентский кризис в стране, большинством голосов разогнана Дума...», монотонно. И не понятно ещё, чем войдет в историю сегодняшнй день – Поездкой Великого Его, а может Началом Тоски Великой Её, а может... я просто знаю, что мне без тебя невыносимо, жёстко и темно, я высасываю его из косточек, я упиваюсь своим одиночеством.


                2.

     Всё сошлось. И этот день, и ностальгия, и грусть по тебе, и дождь, и тоска, и «Депеш», который в путь тревожно и долгополо в наушниках и тёмных очках, по мокрым листьям деревьев.
     Тогда кружило, а сегодня тянет широким шагом шлёпающих луж, и нету тебя, и я стою на ногах, захлебываясь восторгом одиозного одиночества.
- Ком – про – мисс!
«Ко мне, будто бы женщина!» - это я к себе обращаюсь.


                3.

     Наконец-то я сегодня одичала. Внутри заулюлюкал инстинкт женского самосохранения. Мне осталось тебя ждать 48 часов, и почему-то очень спокойно. Вот только, я всё же очень быстро отвыкаю. Есть только факты-фотографии, определяющие действия. Но я не могу вспомнить до мелочей тебя, как ты выглядишь, твои манеры – какие-то обрывки. Я загружаю себя мелкими делами и отвыкаю, хотя всю неделю то и делала, что готовилась к встрече с тобой.


                4.

     Смешно бывает и от радости, и от грусти, и от того, что просто смешно.
     Она забила беломорину и уже в конце курила её, как папиросу. После чего она села пописать, а после и почитать. Её пугали шум ветра и измены. Она пощупала пульс и окунулась в мир звуков.
     «Нет, одной плохо»,- поводила она пальчиком туда-сюда.
«Наверное потому, что нету выхода, то есть смешного характера, а есть только загруженные и запаренные»,- подумала она, и вдруг поняла, что всё это время думала ещё о сорока таких же штучек. После чего её до ужаса напугал компьютерный ветер, который таким образом отражался у неё в голове и во всем теле.
     В это время, этот ветер раскачивал её в мягких, мягких волнах, она двигалась, как в море, эдак плечо одно вниз, другое вверх, и решила, пожевав бутерброд, тут же лечь спать, а то страшно.


                5.

     Она переживала, свернувшись в калачик, заползая вовнутрь, заткнув все дырки, и только, чтобы не свихнуться, поглядывала через глазницы на мир, сливаясь с ним в должном соответствии. Она переживала разлуку с трагическим спокойствием, будто бы они и никогда небыли вместе, и неизвестно откуда, его бес одиночества поселился у неё в душе. Как же оно шикарно – это чувство тоски.


                6.

     Дождь, хлопающий форточками ветер. Я выучилась слушать это. Камуфляж осени так не к лицу июлю. Взвизгикают собаки от дробящих нос капель. Рано светлеет – к чему здесь ветер?
     Я потеряла ключ и выкручиваюсь, в надежде отыскать его завтра. Но так не бывает. Днём очень хорошо смотреть на верхушки деревьев, и больше никуда, потому что рябит в глазах больно и ненужно.
     Мне нужно ещё немного побыть здесь, но торопят, а я боюсь не запомнить, и приходиться оглядываться, хотя с поворотом головы – совсем не тот сюжет.
     А по сюжету – ступени и шум, мерцание свечей за приоткрытой дверью. Я попала на Бал. Я попалась. Ты танцевал со мной и не раз и не два, и всё время для меня заказывал танго. Этот отрывистый ритм так больно бьет по щекам. С лицом кровоподтеков я не хочу узнавать себя в отражении в перерывах между третьим и четвёртым... Но плавность вальса затягивает совсем узко пояс и романтичность Наташи обвалакивает без уверенности в том. Я удивлена – ты совсем не умеешь танцевать, и у меня побаливают большой и средний. Я и не замечала, что кругом так много людей, впрочем, как и прежде, всем по танцу, по веселому Балу – маска – раду, все этого всегда хотят. И я теряюсь, но ты не тот, кто выпускает шлейф из виду, ты придавил его ногой и спокоен.
     А я мучаюсь мыслью, что так и не отыскала ключ, это значит - без возвращения домой. Тогда куда?
     Мы идем долго и молча, сталкиваясь взглядом в зеркальных лужах. Ты обещал мне что-то показать...
     Наутро, без права открыть глаза, потому что не помню, и уже слышно: «...сегодня ночью в дворцовом зале состоялся Бал-маскарад, на котором присутствовали следующие лица – Летучая Мышь, Звездочет, Пьеро, Карамболина,...», мне очень хочеться дотронуться до твоего плеча, и в этот момент я понимаю, что ты сейчас далеко.


                7.

     Мое тело ноет, оно истосковалось по твоим рукам, оно жаждет поцелуев, жаркого дыханья, струящегося пота, физических усилий, наслаждения, наваждения.
Я, словно набухающий бутон, который сохнет без дождя. Фрейд бы соотнес разлуку ожиданьям, увяданье, бессметным по количеству ночных истошных грёз.
      Мы состоим из тела и дождя,
      Что шепчет, глубоко забравшись.
      Или выстукивает ритм,
      Или шикарной бурей разразится,
      Обрушивая на глаза напасть.
      Слеза должна сейчас скатиться.
      Но где ж слеза?
      Бесследно испарясь,
      Преследует меня тоска по ливню,
      И размокает вся земля под грязь.
      И без тебя не возродиться и мокрой лужей под ноги упасть,
      Но зов природы безупречен, когда уста одних лишь помнят рук
      Прикосновения. Тоска. Мой милый гений.
      Тоска. И запах вялых трав.



                8.

     И ещё один день.
За чистым стеклом, спокойные без ветра, будто на картинке, изумрудные деревья. И нету тебя.
Я уже всё перемыла, всё перестирала, перегладила, перештопала, сейчас осталось повесить шторы.
Я их повешу и повешусь.
Корзина полная бумаг, что не сравниться с моей головой, и я начинаю затухать.
И в этом нет твоей вины.
Тебя просто нет.
Завою-заплачу? Нет! Тоска.



                9.

     Он приехал.
     Он приехал.
     Он приехал.
     Он приехал.
     Совсем
     Чужой.





                ЧАСТЬ VI. «Хватит. Последняя».
               
Выбор – определённый наркотик,               
Потому что ломки...

                1.

     Я жду. Всё время. Я устала. Я всё время жду. И сейчас, и тогда, и потом... Это ЖДУ, будет просто скоро выжжено у меня на груди, и ни одно прикосновение его не изгладит. Клеймо. Яркая кожа вокруг, опаленная. Раннее клеймо, голося старинное «жду». А я вот сижу и всё время жду...
     Кого?
     Чего?
     Тишина.



                2.

Мне бы крылья, чтоб улететь подальше,
Мне бы воздуха, чтобы вздохнуть,
Землю, чтобы закопать тело,
Пулю – прострелить голову.
Пятый этаж – споткнуться,
Хороших людей – отдать ребенка.
Вчерашний день – жить по-другому.
Юности – не предавать себя,
Радости – уметь улыбаться,
Счастья – радоваться жизни,
Амнезию – забыть всё,
Силы – жить по новому,
Веры – в надежду,
Бога – отдать душу,
Вкуса – избавиться от пошлости,
Свободы – быть человеком,
Взаимности – быть любимой.



                3.

     Если ничего не изменится – я погибну окончательно и навсегда.
     Если ничего не изменится, я не смогу жить дальше, то, во что я сейчас превращаюсь – смертельное оружие для моего ребёнка и у меня нет сил совладать с собой – обречённость. Я не могу смотреть в окно – я ненавижу жизнь, я дохлятина, я воняю.
     «Пумц-пумц. Счастье есть.
      Его не может не быть.
      Пумц-пумц. Тын-тырын».


                4.

     Очень хочется писать воздушные, еле уловимые произведения, смысл которых ложился бы подобно тяжелой кладке кирпича.
     Как мне объяснить, почему для меня стали лозунгообразными слова, сказанные Им: «помни всегда – во имя чего и ради чего», и почему мне невозможно отказаться. Как мне объяснить всю возвышенность самоотдачи и бремя провала.
     Как исповедаться о том, что главной моей мечтой является нереальная мечта: быть его любимой. И как описать ту тяжесть ответственности, которую я несу за обременение собой. И как не постесняться рассказать о боли унижения и слабосильном бездействии.
     Ты утешаешь меня: «Мы будем жить очень счастливо», утешаешь, чтобы я не плакала. А после говоришь, что скоро расстанемся. Это твой любимый приём.
     Лучше дал бы мне поплакать и молчал.
     Как мне рассказать, что в это время у меня поворачивают нож в груди.
     Как мне рассказать об этом тебе, когда тебя это  н е   к а с а е т с я.



                5.

     Я о тебе совершенно не думаю, но когда это случается, становится невыносимо больно. «Всё пропало, кончено, больше никогда ты не будешь рядом со мной, о, дон Розалио!» Твоя дочь пригрелась у меня на коленях, а я сушу коноплю на недоступном родителям месте.



                6.

     Что сказать? Как можно вообще что-то говорить? Слова хоть и материальны через извилистые коридоры подсознания, но достаточно пусты без подтверждений, эдакие фультлярчики для дел. Однако, некоторые вещи, Созданные внутренним созерцанием, можно передать только через слова. И задача – п р е ж д е   о с м ы с л и т ь    и   в ы д а т ь   л и ш ь   н а д л е ж а щ е е.
     Однако.


                7.

     Я ещё очень нескоро отойду от тебя, вернее, от тебя я уже отошла, потому что ощутила, что быть своей намного дороже и ценнее, чем быть твоей. Я ещё не скоро отойду от тех ушибов, надломов, оттёков. Я ещё не скоро отойду от тех привычек, манер, правил. Я ещё не скоро отойду от тех слов, фраз, мнений.
     Я уже ни в чём не виню ни себя, ни тебя, у меня хватает сил только для восстановления, а не для поимки виноватых. Ещё долго я буду использовать тебя в разговорах, смотреть на мир твоими глазами.
     Кто знает, может некоторое мне и пригодится.
     Кто знает, может многое останется насилием надо мной.
     Главное – я без тебя и мне по-настоящему  хо ро шо.


                8.

     Нельзя вымолить любовь, нельзя приучить к любви, она не создается, не склеивается по частям из кропотливых посещений, не вынашивается в бесплодном организме.
     Ты когда-нибудь обязательно полюбишь и будешь ценить в нём человека, и будешь любить в нём женщину. Любить по-настоящему, когда не посмеешь прикоснуться грубо ни словом, ни рукой, ни заточить в рабство.
Ты ничего не будешь исправлять, ты фаталистичен, похож на ломающего всё Печорина, рассказанного мне в ванной.
     Только вот я не изменюсь, я не буду думать о прошлом мрачно, я сохраню только светлое. И этот вечный вопрос: во имя чего и ради чего – я уже знаю на него ответ, только не знаю, кто ответит на этот вопрос точно так же, как я.
Я буду, всё равно буду верить в любовь, верить в счастье, верить людям.
Я обязательно стану лучше, я стану чище.


                9.

     «Так горько, что удавилась бы»,- часто говорила мать, и в который раз принималась за дело.
     А по радио пели – «не надо грустить о былом» - под очень-очень грустную мелодию, и было как-то весело. А разве о былом грустят? Ха-ха три раза, уж лучше потанцевать под музыку реггей, при пересечении неоновых огней, задевая плечи подвижных людей, глотая клубы дыма и улыбки этой атмосферы, только что придуманной в пустой комнате с приёмником на коленях.




   1993-1997 


(Произведение переведено на испанский язык в мае 2020)