Старик и Лаки

    
 Услыхав звук подъезжающего автомобиля, старик тяжело поднялся со скамьи, с трудом разгибая больную спину, шаркая распухшими ревматическими ногами, не спеша подошёл к калитке, плохо гнущимися пальцами открыл металлическую задвижку.
— Входи, ночной гость, — бросил он крепко сложенному высокому молодому человеку и выглянул наружу.
Чёрный джип, доставивший пассажира, развернулся и, лихо газанув, рванул по направлению к ялтинской трассе.
— Чаёвничать будем или сразу спать? — обратился старик к гостю.
— Посплю пару часиков. Ты разбуди меня, дед. Хорошо?
— Тебя разбудишь! Спишь, как Илья Муромец. Хоть палкой по башке бей. Чего по ночам-то мотаться? Дня тебе не хватило, что ли?,-не бурчи
,НОчной поезд надо встретить. Я же не виноват, что у них такое расписание.
— Значит, обязательно разбудить?
—

     Ну да. Я же сказал.
— Ладно, иди ложись. Постелено уже.
Дед тяжело поднялся на крыльцо, распахнул входную дверь, пропустил внука вперёд.
— Пашка, а поезд-то откуда?
— Тебе, дед, зачем? Много будешь знать — плохо будешь спать.
— Да я и так почти не сплю. Кто же в мои-то годы время на сон переводит? На том свете высплюсь.
— Не спеши, дед, на тот свет. Ты мне ещё здесь нужен.
— Да никому я тут не нужен. Все мои давно там, меня заждались. И мне пора.
— Ну, ты, дед, не прав. Как это — все мои? А я тебе кто, мальчик соседский?
— Ты, внук, мой. Да что с того? Мальцом был — всё возле меня крутился. То в мастерской, то охота, то рыбалка — всё вместе. Бывало, только и слышу: «Деда, расскажи, как ты партизаном был!» Готов был с утра до вечера слушать. А теперь пришёл, поспал, ушёл. Всё! Мне и словом перекинуться не с кем.
Дед махнул рукой и обиженно засопел.
— Слушай, деда, ты меня чего-то своими разговорами взбодрил, сон пропал, — Павел остановился на веранде в раздумьях. — Давай свой чай с травами и чего-нибудь пожевать. Отосплюсь, когда вернусь.
— А может, чего покрепче?
Дед хитро прищурился, и выцветшие, некогда голубые глаза его радостно оживились.
— Дедуль, ты можешь, а я тебе в этом деле сегодня не компания. Воздержусь.
— Эх, жалеть будешь! Я такой первачок выгнал, градусов шестьдесят, спичку поднесёшь — полыхает, мать его в душу, что твоя купина неопалимая!
— Ну, ты, дед, загнул — шестьдесят!
— Вот те крест! — дед истово перекрестился.
— Дедуль, чего-то я не замечал, что ты у меня верующий.
— Да я и сам не замечал.

Даже в лихие годы не поворачивался к Богу, а тут, видно, время пришло о душе подумать. Кто знает, что ждёт нас на том берегу? Ведь раньше как было? Люби партию, вождя, свой народ, жизни своей не жалей за Советскую власть — и вечная память в сердцах потомков тебе обеспечена. И не жалели, и верили в светлое будущее и в благодарных потомков. А сейчас в кого верить? Природа, она ведь не терпит пустоты, вот и снова Бога вспомнили.
— Ну, дед, за вечную память от имени одного потомка я тебе отвечаю, а вот, что там — на том берегу, сказать затрудняюсь. Я думаю, нет там ни Бога, ни чёрта. Жить здесь надо и жить надо хорошо, дед! Давай, тащи свой первачок. А я себе чаю налью.
Дед вышел во двор и поковылял в сторону летней кухни, к своим секретным запасам. Старик вернулся на веранду с полной бутылкой, с важным видом поставил её в центр стола, накрытого выцветшей, местами до дыр затёртой клеёнкой, открыл холодильник, вынул бутыль с огурцами, тарелку с салом, не спеша нарезал чёрный хлеб, бережно выложил в плетёную хлебницу. Наполнил две рюмки спиртным и уселся за стол.
— Ну, будем живы! — дед плеснул в себя содержимое стопки и зажмурился. — Да, Павлуша, все шестьдесят точно есть!


Он утёрся рукавом и, занюхав кусочком черного хлеба, не спеша заскорузлыми пальцами выбрал из тарелки крепкий солёный огурец. Павел с интересом наблюдал за дедом.
— Дедуль, а почему ты свои сто граммов всегда хлебом занюхиваешь? Не лучше ли, например, огурчиком? Ведь он ароматнее, с чесночком, а?
— Да, ты, внук, я вижу, основ-то жизни и не знаешь. А тут всё просто. Русский человек, он никогда пьяницей не был, за исключением тех поганых овец, что всё стадо портили. Крестьянину пить некогда было, да и преступно. Оно, конечно, выпивали по праздникам, но меру знали. А мера была такая — как после очередной рюмки перестал ощущать запах хлебушка, то всё, баста, пить больше нельзя. Хмельной, значит, уже. Аромат-то хлебный — тонкий, не то, что у огурца твоего.
И дед, похрустев огурчиком, мечтательно протянул:
— Вот бы нам тогда, в партизанском лесу, такие-то сто грамм…


Павел смеясь, продолжил за деда:
— Вы бы до сегодняшнего дня из леса не вышли. Оленей бы стреляли да поезда под откос пускали. Да, дед?
— Эх, что ты мелешь! — рассердился старик и даже встал из-за стола. — Не знаете вы ни черта! В такое время живёте — сами не понимаете, какие счастливые. Сравнить вам не с чем. А мы горя хлебнули сполна. Ты хоть понимаешь, что говоришь? Я с первых дней в партизанах был и до последних. Через все испытания прошёл, скольких друзей оставил в лесу!
Дед дрожащими пальцами достал из старого серебряного портсигара папиросу, чиркнул спичкой о коробок, не замечая услужливо поднесённую внуком зажигалку, закурил.
—Прости дед, я неудачно пошутил. И правда, расскажи, как оно было на войне партизанской, я уж  и забыл твои рассказы, — попросил Павел. Дед понимал, что внук явно в угоду, ради примирения, а не интереса, задал вопрос. Но повёлся, так как в последнее время разговаривал лишь с самим собой и продолжил:
—Когда Севастополь держался, нам хоть изредка помощь была. С

евастопольцы сами в осаждённом городе бедствовали, а партизан не забывали. После взятия города немцами сразу же прекратилась переброска продуктов и боеприпасов самолётами. Нам стало ясно, что базы переведены вглубь страны и мы остались без поддержки. Авиация врага не давала возможности нашим лётчикам прилетать в Крым. Почти четыре месяца мы не видели над своими головами ни одного краснозвёздного самолёта! Голод был самым страшным нашим врагом. Фашисты блокировали леса, заняли гарнизонами прилесные деревни, зверски расправлялись со всеми, кого подозревали в связях с партизанами. Да, ты прав, до войны большая территория крымских лесов была заповедной, и гуляли здесь на воле олени, муфлоны, косули. Пока животных было достаточно, наши охотники возвращались с трофеями, но длилось это недолго. Бывали дни и недели, когда партизаны не получали никаких продуктов.

Ни ложки муки, ни кусочка мяса — абсолютно ничего. Чем мы тогда питались? Легче сказать, чего мы не ели, потому что ели всё: молодые побеги, листья, траву, древесную кору, прошлогоднюю мёрзлую картошку, оставшуюся на полях, трупы павших животных, их шкуры. А когда ничего не оставалось, снимали с ног обувь — постолы, резали их на лапшу и варили. Всё, что можно было жевать, всё, что усваивал желудок, — всё шло в пищу. «До сегодняшнего дня из леса бы не вышли!» — укоризненно передразнил дед внука.
Тот сидел, пристыжено опустив голову.


— Ты представь, каково это было в тылу врага, у него под носом проползти на брюхе километра два до железнодорожного полотна и остаться незамеченным. А тут рассвет, и ты знаешь, что придётся тебе лежать сутки, зарывшись в землю в придорожном лесу, ждать ноченьку-мать. Ведь немец — тут, рядышком, ходит с автоматом наперевес, ты почти слышишь, как он дышит. Потом, уже когда благополучно достиг железки и делаешь своё дело, снова не знаешь, кто вперёд — он вздёрнет свой автомат и прошьёт тебя насквозь или товарищи твои успеют его убрать в случае чего. Шуметь-то нельзя, всё тихо, под покровом ночи. Да взрывчатку надо заложить в трёх местах, чтобы путь был в трёх местах взорван. Ещё лучше обойтись без взрыва — незаметно подобраться, ослабить болты на стыках рельсов, вытащить костыли из шпал, и тогда из приближающегося поезда такая диверсия, в отличие от взрыва, замечена не будет. Он и пойдёт сам себе под откос.
Старик, ходил по веранде, взволнованно вспоминая былое, иногда останавливался, переводя дух, и укоризненно смотрел на внука:


— Про первачок я не случайно пожалел. Если бы тогда такое «лекарство» было под рукой, скольких людей спасли бы от тяжелых простуд. Партизаны не только от пуль гибли — от болезней тоже. Ты вообрази, жили-то в лесу, а костры не всегда и не везде зажечь можно было. Бывало, возвращаешься с задания, уходишь от немца, а он с овчаркой на поводке, вот и прыгнешь в ледяную реку посреди зимы, чтобы собака след потеряла. Пройдёшь по реке в обратном направлении, втиснешься в расщелину скалы и выжидаешь, пока враг подальше уйдёт. Одежонка на тебе колом стоит от мороза. А потом пробираешься к своим кружным путём, когда сутки, когда и больше, от холода, от голода еле ноги тянешь…


— Дед, прости ты меня, не хотел я тебя обидеть, — Павел встал, крепко обнял старика. — Знаешь, я слышал, что не всё так плохо в партизанах было. Были и женщины, и вино. Дед, ты только не обижайся, правду расскажи.
— Я тебе так скажу. Сейчас много «очевидцев» развелось, тех, что любят поговорить про войну. На самом деле они и пороха не нюхали. Дед твой начинал с первых дней войны, с горсткой необученных, необстрелянных партизан. Ничего у нас не было, на одном энтузиазме да на ненависти к лютому врагу держались. В октябре сорок второго, когда стало ясно, что немцы подошли к предгорьям Кавказа и надеяться на скорое освобождение Крыма нельзя,  штаб партизанского движения принял решение эвакуировать на Большую землю всех больных, раненых и ослабевших. Командование Черноморского флота получило приказ эвакуировать партизан на кораблях, да не так просто было это сделать. Четыре раза отправлялись наши группы на посадку, и четыре раза их постигала неудача. То запоздают к прибытию корабля, а он не мог нас ждать часами у немцев под носом. Ведь люди шли истощённые и раненые, то с пути собьются, то нарвутся на немецкую заставу и после неравного боя с потерями вернутся назад. Нашей группе повезло. Мы таки вышли к месту посадки — к мысу Кекенеиз. Забрали нас морячки. Под непрерывным вражеским огнём грузились мы в шлюпки, а катера поджидали нас в море. Добрались благополучно до Сочи, разместили всех в лучшем госпитале города. Рай! Мы тогда почти неделю не выходили из госпиталя — отсыпались, отъедались. Подлечили нас, подкормили и начали серьёзно готовить к переброске в тыл врага. У нас ведь уже опыт партизанской войны имелся, а здесь ещё и подготовку прошли — и с парашютом прыгали, и подрывное дело изучили, приобрели навык в обращении с детонаторами, с бикфордовым шнуром, с колёсными замыкателями.

Мы, Пашка, даже немецкий язык изучали и боевую технику врага. Когда же нас подготовили, то самолётами забросили снова в Крым, в Зуйские леса. И снова мы оказались среди своих товарищей — в логове врага. Обстановка была уже другой. Немцы страшно зверствовали, залили кровью весь наш цветущий Крым. На территории совхозов «Красный» и «Дубки» были зверски расстреляны тысячи ни в чем не повинных жителей. Тысячами вывозили в открытое море и, удушив в трюмах, топили людей. В аджимушкайских каменоломнях морили газами. Больных и старых умерщвляли всеми способами, а молодых и здоровых угоняли в Германию. Вот тогда, в сорок третьем, люди целыми деревнями уходили в лес. Со своим скарбом, домашним скотом, ничего не оставляли немцам. И партизаны приняли под свою защиту тысячи человек гражданского населения. Мы тогда отказались от получения продовольствия с Большой земли. Самолёты доставляли нам только оружие и боеприпасы.

У нас в лесу свой тыл образовался — гражданский лагерь. Были свои коровы, козы, овцы. Молоко для госпиталя, мясо.  Наши бабоньки-мастерицы из трофейных плащ-палаток шили гимнастёрки, брюки, а из шкур животных партизанскую обувь — постолы. Партизанская война в тылу врага тогда действительно стала всенародной. Может быть, ты об этом слышал? Были, конечно, и бабы, и дети малые. Как не быть? Только не забывай, что война-то продолжалась, и фашистские каратели не раз атаковали наши гражданские лагеря. Много раз наши партизанские отряды стояли насмерть, приковывая к себе силы противника, исполняя роль заслона на его пути. А как часто приходилось переселять людей на новые места, подальше в горы. Хоть и тяжело нам давались такие переходы со всем скарбом, с малыми детьми, с животными, но это было лучше, чем оказаться в концлагерях или на виселице.
— Да, дед, не повезло вашему поколению. В суровое время вы жили, ничего хорошего не видели. Я вот думаю, как люди могли так озвереть, что друг друга уничтожали, да ещё такими страшными методами?


— Забывать об этом нельзя. Ваше поколение уже почти ничего не знает о том времени. А надо бы знать, чтобы не повторилась история. Я вот Библию читаю сейчас. В одной главе говорится о том, как вавилонского царя Навуходоносора превратили в зверя, как жил он с дикими ослами и кормили его травою, как вола. За что же? А за то, что возвеличился и начал восхвалять себя, стоя на крыше своего дворца. Решил, что он самый великий и могущественный. Вот бы Гитлера вовремя превратили в осла, он бы и щипал травку, пасся бы на лугах. А видать некому было! Вот он своего зверя и выпустил из себя на волю, решил, что он всемогущий. А за ним и другие своих зверей из себя выпустили.
— Значит, дед, ты думаешь, что в любой момент в человеке может проснуться зверь?
— Да, может, человек, бросающий вызов Богу, неизбежно терпит фиаско, и наказание приходит к нему не извне, а изнутри него самого. Он перестаёт быть человеком,  утрачивая тот образ Божий, который и делает человека человеком.
— Дед, я не читал Библию, но, похоже, ты говоришь о психическом расстройстве.
— А что это, как не наказание Божье? Так что – обнаружил зверя в себе — держи его в узде. Не дай ему управлять тобой, ты управляй им! Ты хозяин своего зверя, помни.
Дед с внуком помолчали.


— Понятно, — тихо сказал Павел. — Вопросов больше нет. — А давай, дед, мы с тобой завтра смотаемся на рыбалку. Я такое место клёвое знаю! Идёт?
Старик посопел, расчувствовавшись, вытер кулаком набежавшую слезу, сел, плеснул в рот содержимое второй рюмки.
— Опоздал ты маленько, внучок. Не рыбак я боле. Вот, если услужить хочешь деду напоследок, свози меня поклониться святым местам.
— Да не вопрос! А куда поедем?
— Поедем в деревню Лаки. Слыхал про неё?
— Нет, дед, не слышал.
— В Бахчисарайском районе была такая. Немцы её сожгли дотла, включая церковь, а всех жителей —  женщин, стариков и детей, в том числе грудных — расстреляли. Трупы бросили в подвал, облили бензином и сожгли. Наш отряд только благодаря этим отважным людям продержался в ту суровую зиму и выжил. Когда партизаны стали пухнуть с голоду, когда в зимнюю стужу нам негде было обогреться и мы замерзали в нашей изношенной одежонке, жители Лак оказали нам неоценимую помощь. Деревень вблизи было немало, но в каждом селении находилось предатели, которые держали жителей в страхе.

Стоило человеку приютить партизана хоть на минуту — сразу донос и расстрел. Мы не хотели подводить под смерть тех, кто нам помогал, и не ходили в эти деревни. В Лаках совсем другая была обстановка. В пору сильных холодов до половины нашего отряда приходили на ночь в село. И как нас принимали! Мы приходили ночью и расходились по 4—5 человек в каждый дом. Нас кормили, обогревали, мы приводили себя в порядок, нас укладывали в хозяйские постели. Сами же хозяева не спали до утра. Мужчины всю ночь сторожили дома, охраняли наш покой. Женщины стирали наше белье, чинили одежду. Наутро, отдохнувшие, обогретые, сытые, мы снова уходили в лес, и каждый получал свёрток от радушных хозяев: чистую рубаху с мужниного плеча, сухие портянки, продукты. Вот какие люди жили в Лаках! За что и полегли мирные жители — все как один — от проклятого фашиста. Хочу поклониться земле, в которой они лежат. Для меня, внучек, эта земля святая. _-Хорошо, дед, отвезу тебя , договорились...   

   ...  После беспокойной ночи Павел решил остаться у друга — отдохнуть, принять душ. До обеда проспал, как Илья Муромец, и какое-то смутное, непривычное чувство тревоги выбросило его из царства Морфея резко, без перехода. Павел встал на ноги и даже сразу не понял, где находится. Посмотрел в окно. На лужайке Валера, Костя и Витёк, хозяин дома, у мангала жарят шашлыки. Рядом — красный пластиковый столик, на котором белеют тарелки с пучками редиса, лука, петрушки. На пожухлой зимней траве — ящик с пивом. Павел спустился с мансарды и, пройдя два лестничных пролёта, оказался в просторном, обитом дубом холле. Открыл шкаф, нашёл свою куртку, набросил на плечи и вышел во двор. От костра доносился аппетитный запах жареного мяса.
—

Братуха, у тебя хороший нюх, вовремя проснулся!— громко приветствовал  друга Витёк своим высоким звонким голосом, грассирующем на букве р.
Костя снимал с огня очередной шампур, раскладывал мясо по тарелкам.
— Мужики, я поеду, — подавая всем руку на прощанье, произнёс Павел. — Вы тут без меня. Завтра загляну.
— Да ты чего? Что за спешка? Давай по пивку, по шашлычку. Успеешь поехать.
— Нет, не могу. Дед ждёт. Обещал я ему.
— Да, ладно, не гони. — Витька даже лицо обиженное сделал. — Подождёт твой дед. Куда денется? Сядь, поешь нормально с нами. Ты чё?
Павел подошёл к нему вплотную, посмотрел в глаза.


— Куда денется, говоришь? Ему восемьдесят девять, умереть может в любую минуту. И я себе не прощу, если чужой закроет моему деду глаза. Понял, да? А шашлыков пожрать я всегда с вами успею. Не обижайтесь, пацаны.
—Правильно, пусть валит, нам больше достанется, — откупоривая бутылки с пивом, коротко произнёс Костя. 
Павел пожал всем руки и зашагал к воротам. Валера пошёл за ним.
— Э, а ты то куда? — спросил Витька.
— Отвезу.
Валера сел в Витькин  джип, догнал Павла за воротами:
— Такси на Дубровку заказывали?
 Всю дорогу молчали. Только из динамиков рвался голос Расторгуева: «Комбат, батяня, батяня, комбат…»
 
— Спасибо, брат. Давай, до завтра.
     Павел крепко пожал другу руку и, выпрыгнув из машины, поспешил к калитке. Ещё с улицы заметил, что ни на скамье перед домом, ни во дворе, ни под навесом, где обычно в это время занимался своими хозяйскими делами дед, его не наблюдалось. Сердце учащённо билось, предчувствуя беду. Бегом пересёк двор, взметнулся на крыльцо, рванул на себя входную дверь. И тут же выскочил на улицу. Протяжный, нечеловеческий звук, родившийся где-то внизу живота, поднялся стремительно и безудержно к горлу и вырвался наружу. Павел сжал кулаки и несколько раз с силой ударил ими о стену дома. И с этим животным криком, с ударами невыносимая боль вышла из него, стало возможным дышать и мыслить. Вернулся в дом.


Дед в неудобной позе, с неестественно подвёрнутой левой рукой лежал на полу веранды. Глаза были закрыты. Дышал он тяжело, с хрипом. Павел наклонился, бережно поднял его, перенёс на кровать. Вызвал скорую помощь. Присел на корточки перед кроватью и взял старика за безвольную руку. Прикоснувшись к руке, закрыл глаза, крепко сжал веки, не в силах сдерживать слёзы.
— Деда, не умирай! Слышишь, дед?
Дед не реагировал. Он был далеко — в феврале сорок четвертого, под деревенькой Бешуй, там, где в Альму впадают две речки Мавля и Коса. Передовая застава, расположенная между Саблами и Бешуем встретилась с разведкой противника и вступила в бой. В Саблах сосредоточились два батальона гитлеровцев. Противник продвигался осторожно, под прикрытием артиллерийского огня, который интенсивно вёлся с горы Белой. Командир отряда приказал обойти противника и внезапно ударить.
Вася Кочкарёвогнём пулемёта заставил фашистов залечь. Неожиданно ударил вражеский пулемёт, и Василий упал замертво. Пуля навылет скосила второго товарища — партизана Гнатенко. Партизаны, прижатые огнём к земле, не могли поднять головы, но тут на помощь к ним подоспел справа второй отряд, и высота была взята. На открытое пространство между садом и берегом Мавли высыпало около трёхсот гитлеровцев. Вот они полезли, словно саранча, по открытому полю.
И командир отряда крикнул долгожданное:
— Огонь!
Над лесом взвились две красные ракеты. Раздалось:
— Партизаны! Вперёд! Ура-а-а!
     Атака разворачивалась стремительно. Люди неистово кричали, свистели, палили изо всех видов оружия. Партизаны ворвались в сад и лицом к лицу столкнулись с  врагом. Началась рукопашная. И двадцатичетырехлетний дед сцепился в мертвой схватке с фашистом. Дед хрипел, ему не хватало воздуха, на его шее стальным обручем сомкнулись руки врага. Небо потемнело, и деревья в саду закачались. Дед медленно оседал на землю. Вокруг него причудливо кружился сорвавшийся с яблони, чудом сохранившийся до февраля сухой лист. С горы Белой, как с небес,  к деду спускался живой, только что убитый друг Василий Кочкарёв и спокойно улыбался:
— Мы победили этого зверя.
— Да, — хотел ответить дед, но только прохрипел в ответ.
    

     Дед вышел ненадолго из предсмертной агонии, открыл глаза и взглянул на Павла, склонившегося над ним. Павел с надеждой посмотрел ему в лицо:
— Деда, держись, сейчас скорая приедет,— попросил он. — Завтра я тебя в Лаки отвезу, как ты хотел.
— Сегодня… — одними губами прошептал дед.
— Что? Что ты сказал, деда?
Павел наклонился ближе и понял по губам старика:
— Сегодня иду к ним.
Он попытался улыбнуться внуку, чтобы подбодрить его, но парализованные губы не слушались. Только глаза потеплели на мгновенье. А затем взгляд устремился куда-то вдаль и застыл. Павел закрыл деду глаза.


 …   Павел подъехал к дедовскому дому на своём «Лексусе», открыл багажник и выгрузил на землю ящики с водкой, продукты, овощи, минералку, конфеты. К дому потихоньку подтягивался местный народ — отметить сороковой день кончины Михаила Ивановича Батурина. Родители Павла приехать не смогли, близких друзей у деда уже не осталось. Но Павел знал, что помянуть его придут односельчане и соседи, те, кто был на похоронах. Вслед за Павлом подъехали его друзья — Валерка, Витька и Костя. Витька по-хозяйски взял на себя роль устроителя мероприятия.

 Мужчины под его руководством вынесли во двор столы и табуретки, постелили между табуретками доски, чтобы разместить всех желающих, натянули высоко над столами тент, который Витька использовал летом для своего открытого кафе в центре города. Здесь, в небольшом сельском дворе, ярко-красный шатёр с надписью «Туборг» над головами стариков выглядел нелепо.
— Зато, если внезапно пойдёт дождь, не испортит обедню, — удовлетворённо изрёк Витёк.


И принялся откупоривать бутылки с водкой, расставляя их на столе между прозрачными пластиковыми коробками со всевозможными вкусностями из супермаркета.
Старики переговаривались между собой, но так, чтобы Павел непременно их услышал. Речь в основном шла о нём — заботливом внуке, каких теперь уж и днём с огнём не сыщешь. И чем больше они говорили, тем тошнее становилось Павлу. Уж лучше бы они помолчали. Павел знал, что ни пышными похоронами, ни обильным столом на поминках не компенсирует того внимания, что недодал деду при жизни. Особенно его терзала вина за то, что не исполнил последнее желание деда и не успел свозить его в греческую деревню Лаки.
      Узнав у друзей в горно-спасательной службе искомый маршрут, Павел нашёл в лесу старую, заброшенную дорогу. Оставив машину на обочине, пешком пошёл к бывшему греческому поселению. Пройдя километра четыре по извилистой горной дороге вверх, он остановился перекурить и оглянулся назад: ему открылся вид на одинокую конусовидную гору свыше шестисот метров. Гора напоминала по форме вулкан. Павел развернул карту и понял, что перед ним пещерный город  Тепе-Кермен. Пройдя около восьми километров, он издали увидел полуразрушенный храм, печально возвышающийся на холме. Немного выше — деревянную беседку под черепичной крышей с крестом на макушке.

При приближении под крышей ясно увиделись колокола. Постройка была современной — дерево не успело почернеть от дождей. Рядом стояло странное здание, похожее на ангар. Остановившись у беседки, Павел наблюдал, как колокола покачивались на ветру, и пытался представить деревню, её жителей, партизан, своего деда… Порывы ветра внезапно усилились и один, самый маленький колокол издал тихий, печальный, одиночный звук. Через мгновенье ему ответил второй, затем третий. Казалось, кто-то невидимый приветствовал Павла, давая знак, что видит его. Павел, замерев, слушал грустный колокольный перезвон, смотрел на обезглавленный храм, на его зиявшие пустотой арочные окна, на белый портал с сохранившейся датой постройки:1904 год.

 Павел подумал  о том, что когда-то здесь жили люди, венчались в этой церкви, крестили новорожденных, справляли свои праздники, провожали стариков в последний путь. Была жизнь, и нет жизни.         
     Павел услышал за спиной звук открывающихся дверей и повернулся: из ангара вышел монах в чёрном:
—Здравствуйте. Чем могу помочь?
—Здравствуйте. Думаю — уже ничем.
—Никон, — протянул руку монах и показал на ангар, — можете зайти поставить свечи, если есть желание, это наш мужской монастырь.
—Я Павел, да, есть желание. Деда похоронил. Он воевал в партизанском отряде.
   

 Павел был не силён в религиозных обрядах, чувствовал себя скованно и не знал, как себя вести.
—Дед хотел приехать сюда, поклониться святым местам, как он их называл, но не успел. Вот я решил за него…
     Они вошли в ангар с низким потолком. Кругом висели иконы, перед ними светильники.
—Напишите имя, мы помолимся за него, — показал монах на стопку листков и ручку в углу, на ящике. — Я уже пять лет живу здесь. И каждый год на День Победы сюда приезжают греки, поминают родных, вместе молимся. Они мечтают деревню восстановить, но всё как-то на уровне мечты пока и остаётся.
«А может не стоит? Может, пусть останется всё, как есть, будет напоминание потомкам, как Хатынь, к примеру. Монастырь здесь уместен, а деревню лучше бы отстроить в другом месте», — подумал Павел.



(отрывок из романа Договориться с Тенью)