Нужный инвентарь

Рассказ издавался в Альманахе "Неволя"

...Филю выписали в зимнюю комиссию: об этом ему на обходе сообщил лечащий врач. Но сказал – это еще совсем необязательно, что выписали. Могут врать и динамить, чтоб не взбунтовался, рассказывать, что «удачно прошел комиссию и документы в суд ушли». А позже, месяца через три-четыре, когда следующая комиссия уже на носу, разведут руками: «Суд отказал». Но не врачи против – суд! Врачи-то всегда «за»…
А как проверишь – в суд «дураков» не вызывают, документов на руки не выдают, и отказал он или нет – всегда загадка. Может, суда вообще не было и даже не выписывали…
А тут уже следующая комиссия вот-вот… Терпеть нужно: сорвешься – и эту пролетишь.
Но и после удачной комиссии терпи, не расслабляйся и будь внимательным, не реагируй на возможные проверки-провокации. Бывало, что после выписки начиналось откровенное преследование и мордобой на заказ доктора – как отреагирует? Вылечили или еще нет? А как у него с нервами?
Нервы у нервнобольного должны быть железными…
…Членов на выписной комиссии было много. Если быть точным, то по одному от каждого отделения. Правда, цель и задача у них всегда одна – потопить представленного. Потому что, хоть советская власть закончилось давно и вроде как безвозвратно, плановое производство в дурдомах пока что не отменяли: дана свыше разнарядка выписать семьдесят человек на дурдом – выпишут семьдесят. И ни человеком больше.
Повезет представленным, если разнарядку большую из Москвы пришлют и всех «запланированных» отпустят. Тогда дурдом гудит, переговариваясь и сообщая друг другу последние новости: сто пятьдесят человек за комиссию выписали! Ни одного не зарубили!
Для доктора не столь важно, что натворил пациент – украл курицу или убил человека. В конце концов, он же не мент, он медик! Для него важнее финансовое участие в этом деле «сочувствующих родственников». А если их нет – считай, не повезло.
Решит доктор, что «лечить за ту курицу нужно пожизненно» – запрут пожизненно, и никакой суд не поможет. И на каждой комиссии спрашивать будут ехидно: вкусная была курица или нет?
Но каждый психиатр своего пациента выписать хочет, не чужого. Ведь если своего выписываешь и он не возвращается – значит, ты специалист! В-В-Р-А-Ч! А чужой пациент – он всегда не долечен и не совсем здоров.
Потому и выписка из дурдома преподносится пациенту как помилование. Как акт «доброй воли докторов».
И на каждой комиссии идет скрытая война между врачами за этот план в семьдесят-сто человек.
…Профессор долго и нудно мучил всякого рода дебильными вопросами: что, где, когда и почему? Другие не отставали.
Запутаться в ответах было нельзя и страшно. Если запутаешься и ответишь не то, что ждали, – значит, пролетел. Потом, после комиссии, за неправильный ответ еще и лечащий врач спросить может.
– Что будешь делать на свободе, когда выйдешь?
Филя только крякнул, не зная, что и ответить.
– А технику по-прежнему любишь? – Вопрос о технике был коварен, но его ждали.
– Уже нет.
Члены комиссии переглянулись.
– Где будешь работать?
– А жить? – Вопросы летели со всех сторон.
– А как у тебя с сестрой и с братом? А с матерью? – это уже вклинился в разговор другой член комиссии.
– А почему тебя так долго не выписывали?
Хотелось ответить, что вопрос не по адресу, но вдруг еще расценят как хамство.
– А п-п-очему у тебя разного цвета носки?! – По интонации Филя понял, что это был главный вопрос на комиссии. Но ответить на него было трудно. Не все вопросы профессора можно предугадать….
Председатель комиссии смотрел на Филины ноги подозрительно и строго.
– Такие… достались… то есть… дали. То есть сам взял.
– А п-п-очему другим таких носков не дали?! – Вопрос был явно провокационный. Все летело в тар-тарары.
– Так времени… не было. – Филя не знал, как теперь и выкрутиться. – Комиссию ждали… Всем самые хорошие раздал… себе нормальных не осталось...
– Ты что же, всему отделению носки и пижамы раздаешь?! – Профессор смотрел на него пристально и с подозрением. – По-нят-но! У комиссии будут еще какие-то вопросы?
Комиссия молчала.
Филя обреченно вздохнул: и в этот раз пролетел. Санитар потянул за рукав к выходу.
Но потом выяснилось – выписан! И даже поздравили.
…Филя ждал этого «помилования» больше двадцати лет.
Кому из лагерников рассказать – не поверят. Что там еще псих расскажет!
По тогдашнему законодательству за то, что он натворил, больше чем два года и не давали. Чаще – условно. Это взрослым. А он тогда был даже не Филя, а Филиппок: влетел по малолетке, в том году как раз восьмой класс должен был закончить.
Шел как-то вечером домой с пацанских посиделок, глядь – грузовик на сельской дороге стоит. Вроде как брошенный. Ну, не брошенный, конечно, – тогда еще машин не бросали, оставленный, но – без присмотра. Дверь потянул на себя – не заперта. Залез внутрь. Посветил фонариком – стырить вроде нечего. Одни мягкие сиденья. Но машина же! Интересно. Открыл бардачок, а там ключ от замка зажигания. Вставил в замок, и давай крутить. Что-то там у него получилось, но он не понял – почему. Под капотом затарахтело, грузовик дернулся, словно припадочный, и медленно пополз по обочине. Филя судорожно схватил одной рукой баранку, а второй, правой, пытался нащупать рычаг скоростей. Про сцепление и педаль газа он в этот момент совсем забыл, главное сейчас было – баранка и рычаг скоростей, который почему-то не двигался с места. Он словно врос. Чуть позже, не выдержав такого шофера, двигатель чихнул и заглох.
Филя еще покрутил ключом в замке зажигания несколько минут, но, видно, не случайно тот грузовик на дороге оставили.
Напоследок пошарил под сиденьем и прихватил на память об этом «ралли» несколько гаечных ключей: пригодятся к мопеду.
Утром на «козле» за ним явился участковый и потащил в отделение, где его тут же заперли в обезьянник. Домой оттуда он уже не вернулся.
В детской комнате сразу вспомнили все приводы, в школе – все школьные грехи и хроническую неуспеваемость. Посмотрев на все эти бумаги, следователь решил отправить его в «дурку» на экспертизу.
А там понаблюдали за ним пару месяцев, «пожалели»: «Пацан же еще! Что из него вырастет после тюрьмы!» – и оставили на принудке, определив в помощники персоналу.
В дурдоме Филя был доверчив и безотказен: попросили помыть полы – помыл, заставили принести обед – принес. За помощь никто не платил, но жизнь оттого была более вольготная. И доверяли больше. На чем и споткнулся.
Из тюрьмы привезли экспертизника. Такого Филя еще не видел: мужику было чуть больше двадцати, но он был синий от наколок и за спиной имел уже несколько ходок по лагерям.
– Ты знаешь, что там за жизнь? – рассказывал он Филе в туалете. – Там масла на завтрак не дадут!
Сейчас сидельцу «монтировали несколько серьезных статей», и срок ему корячился не малый. Поэтому он решил тормознуться в «дурке» и закосить – устал он от зоны. Потом планы у него изменились, и решено было уйти в побег. Филя ему активно в этом помогал: как можно отказать бывалому арестанту?
Раздобыл для него кое-что из одежды, смастерил по заказу заточку…
Если б сиделец ушел один, может, и шума бы никакого не было. Но одному уйти трудно. Поэтому он предложил Филе составить компанию, а тот крутому дядьке отказать не мог.
Уходили вечером, на рывок: сиделец заточкой принудил санитара открыть все двери.
Через пять минут после побега дурдом встал на уши. Весь поселок вышел на облаву. Догнали их деревенские у озера. Филя, как увидел эту орду с собаками и ружьями, бегущую им наперерез, сдался сразу. А крутому дядьке терять было нечего, и он достал заточку. Деревенские нацелили на него ружья, оттеснили к самому берегу и начали травить собаками, пока не бросил заточку.
После побега он уже не надеялся, что осядет в дурдоме: психиатр злопамятен и мстителен.
Для начала ему провели «курс лечения» галопередолом, потом, когда закончили, догнали сульфазином в четыре точки – за масло нужно платить! – и отправили на суд. Перед отправкой как беглецу надели наручники, но конвой уводил его под руки – идти он уже не мог.
Потом ходили слухи, что на суде ему одну статью переквалифицировали, другую убрали вовсе и получил он что-то совсем немного: фраернулись тут доктора.
Побег из дурдома психиатр простить может, но «нападение на персонал» – никогда!
Филе за это изменили режим содержания и отправили лечить на спецбольницу.
Виновен или не виновен пациент, у доктора всегда есть возможность интерпретации: в дурдоме встречают не по одежке, а по документам. Как напишет предыдущий доктор, так и встретят на новом месте – написанное проверять никто не станет.
Но Филе, можно сказать, еще повезло, что не отправили за тот побег в тьму-таракань. Попади он куда-нибудь в «Днепр» или на Сычи, где даже досыта не кормят… И прочие «прелести медицины» там очень хороши.
В Питере встретили его строго и по-написанному – агрессивных побегушников везде не любят.
Прошел тогда положенную «медицинскую прописку»: три месяца на уколах из нейролептиков и на вязках. После этого уже не возмущался и не пытался доказать, что не он тогда был с заточкой. С персоналом говорил, опустив голову. И когда предложили стать коридорным рабочим – согласился.
Бывает инвентарь нужный и полезный, бывает – не очень. От ненужного избавляются – списывают (или выписывают). Нужный оставляют себе.
Филя был нужный.
Работал хорошо, не отлынивал. Амнистий и помилований не ждал – в дурдоме их не бывает. К тому же и грех его был тяжек – «нападение на персонал». Поэтому надеялся, что доктора заметят примерную работу, простят и выпишут.
Но хорошую лошадь хозяин никогда не продаст – самому нужно. От плохой и строптивой избавится, а хорошую себе оставит.
Филя знал это. Но верить в такую жестокость не хотелось. К тому же были и другие примеры, когда исправную работу называли «реадаптацией» и потому быстро выписывали. Правда, история всегда умалчивала, чего родственникам стоила такая запись в документах: богатые и успешные в дурдомах не живут. Если же они там и появляются от случая к случаю, то никогда не задерживаются.
Матушке платить было нечем, поэтому оставалось только одно – отработать свой малолетний грех.
Тут уж надо было как-то определиться – либо ты работаешь, либо ты как все. Совсем не работающие и неимущие для дурдома люди бесполезные – их и залечивают быстрее и выписывают реже.
И Филя работал.
Зимой выводили на территорию «больницы» на чистку снега. Грузил на складе продукты.
Потом усердие заметили и выдвинули в начальники: всю работу на отделении погрузили на него как на бригадира. Это было уже легче, чем таскать кирпичи на строительстве нового корпуса.
В помощь выдали двух-трех помощников из пациентов, которые время от времени менялись – не выдерживали темпа.
Персоналу «за вредность» полагались надбавки и двухмесячный отпуск. Ему выдавали пачку сигарет в день да иногда, в порядке исключения, пол-пачки чая.
Матушка пыталась ему как-то помочь, жаловалась, пока был несовершеннолетний. Но все ее силы разбились о стену: «При чем тут незначительное преступление, возраст и срок?! Он больной – значит, должен лечиться. А взрослый или несовершеннолетний – не важно!»
Когда же исполнилось восемнадцать, жаловаться стало не на что: все как у всех.
К этому времени и грузовик тот уже с производства сняли, а на дорогах он если и попадался, то все оглядывались на него как на антикварное чудо.
А Филя все надеялся, что простят ему тот злосчастный автомобиль и выпишут. И вот наконец дождался.
Последним «прикомандированным» был Конь – седой дядька за пятьдесят.
Он должен был занять бригадирское место после Филиного отъезда.
Конь был тоже из неудачников, из тех, для кого лагерь в любом случае был бы лучше дурдома.
Коню было лет двадцать пять, когда он впервые попытался перейти границу. Не получилось. По тем годам преступление очень серьезное. А у него был не простой «переход», а «с политической подоплекой и изменой Родине» – ляпнул следователю, что переходил по политическим мотивам: молодой был, любил погусарить. Сказать бы ему тогда, что мир посмотреть хотел…
А с изменой Родине да с переходом направили его быстренько в дурдом на экспертизу – пусть проверят, здоров ли душевно. Проверили, оказалось – здоров.
Как здорового осудили. И срок отмерили нехилый.
Но человек всегда где-то здоров, а где-то болен.
Когда же Конь почти отсидел свое, вдруг сообразили, что он был скрытый дурак. И снова послали на экспертизу в Серпы.
В психиатрии к тому времени многое изменилось и конъюнктура стала совсем другой. Потому профессора долго не рассуждали – признали невменяемым и отправили «лечиться» на спецбольницу: преступление его было слишком тяжелым для обычного дурдома.
То, что отсидел в лагере и по экспертизам болтался, – это было за здорового и потому в счет не шло: за здорового он уже отсидел. Теперь нужно было «чуть-чуть подлечиться за больного» – и уйти на свободу с чистой совестью и душевно здоровым.
Вылечили его как раз вовремя – в страну наконец пришла долгожданная демократия. Но выписывать к тому моменту его было уже некуда.
Чтоб глаза не мозолил, быстренько направили его в ПНИ. Через год он сбежал оттуда. И снова попытался пересечь границу. Попался.
Можно пройти по психиатрии и ничего плохого там не заметить: белые халаты, шприцы и хитрые доктора. Плохая, но все ж таки больница.
Конь был не дурак, заметил, поэтому молчал, в содеянном сознаваться не хотел. Говорил, что заблудился в лесу и случайно оказался в приграничной зоне. Верил, что сейчас не то время, чтобы спрятать за такое в дурдом.
Может, сознайся он в содеянном, было бы и лучше. Тогда не пришлось бы врать на следствии и объяснять непонятное: карту и компас держал при себе – и вдруг заблудился?! Поехал бы отдыхать на нары: время-то действительно наступило другое.
Да и следователя не мучает желание загасить подследственного в дурдом, если тот послушно «колется». Зачем? И так сядет. Но если подследственный вину свою не признает, а доказать ее невозможно, и, того и гляди, он из зала суда домой уйдет – без помощи докторов никак не обойтись.
Послали Коня снова в дурдом на экспертизу. А там демократия как-то быстро закончилась и времена застоя вернулись: «железный занавес» в дурдомах никто не убирал.
Поэтому опять его признали невменяемым и тут же отправили на спецбольницу.
На этот раз он пошел туда «как уголовный преступник и с рецидивом» – политические изжили себя как класс. В дурдомах остались «одни социально опасные дураки».
На спец он прибыл уже не как Степанов Виктор Дмитриевич, а как Конь – честно выходил себе кличку.
…Провожать Филю вышла вся смена. Одежда его к тому времени сопрела на центральном складе, и его обрядили в больничные вещи.
Он стоял посередине коридора и выслушивал напутственные слова заведующего, лечащего, согласно кивая: возражать его отучили.
…Филя умер от менингита через полгода после освобождения. Не было у него зимней шапки, а заработать ее на трудотерапии так и не получилось.