Пёс

               В любом большом городе нет-нет, да встретишь между башнями многоэтажек проплешины частного сектора с деревянными домишками, палисадниками, плодовыми деревцами и грядками овощей.
               Возле такого оазиса уходящей жизни и остановилась городская маршрутка, выпустив из своих недр измождённую седую женщину в стёганой бирюзовой куртке.

               Полчаса в набитой битком маршрутке, где, как сговорившись, все чихали и кашляли, показались Людмиле Сергеевне вечностью. Сделать несколько шагов до калитки, на которой знала почти каждую выбоину, сил уже не достало: качнуло, круто повело влево… Пришлось схватиться за старый обшарпанный забор, почти повиснув на нём.
               Главное – не упасть, не испачкать куртку…
               Который раз подумала: напрасно ушла из больницы. Дочка просила: «Мам, дождись меня», но будто толкал кто в спину… Лечащий врач выписывать не хотел, упёрлась: «У вас люди в коридорах лежат, а мне – лучше. Дома и стены помогают». Можно подумать, кто-то ждал её в холодном, пустом доме…


               Дом когда-то построили родители мужа. Сюда Людмила Сергеевна, Люда – хрупкая русоволосая девчонка с голубыми глазами, вошла молодой хозяйкой, сопровождаемая скептически поджатыми губами свекрови. Здесь и жизнь прошла. С Виктором они давно развелись, хоть и продолжали жить рядом. Когда-то первый красавец курса, блестящий инженер-химик, столкнувшись с действительностью девяностых и проиграв в конкурентной борьбе молодым, нахрапистым, неустанно заливал поражение алкоголем. Людмиле пришлось тащить семью на своих плечах. Красный диплом университета валялся где-то на полках под стопками белья, а Люда хваталась за любую работу, лишь бы одеть и прокормить дочь Катеньку, налить тарелку борща бывшему мужу, да купить памперсы парализованной свекрови. Жизнь бросала, как на американских горках: вверх, вниз; изредка густо, но чаще – пусто.
               Катя вышла замуж, развелась, уехала на заработки, оставив бабушке маленького внука…  Там, вдалеке, опять вышла замуж, забрала к себе Владика.

               Виктор перемен в жизни не замечал. Поставил в летней кухне обогреватель, кое-как прикрепил к стенам найденные возле мусорных баков обрезки утеплителя, и даже зимой в дом не перебирался. Общался с телевизором да ругался с соседом Лёнькой-лётчиком. Лётчиком соседа прозвали за то, что когда-то пытался поступить в Качинское лётное, но не прошёл медкомиссию. В зависимости от количества выпитого, невообразимо длинный, худющий Ленька, размахивая тонкими руками над головой, рассказывал, как летал не то на «Аннушке», не то на истребителе, и даже воевал в странах, название которых до сих пор оставалось  военной тайной. Разница в политических взглядах приводила к глухому бурчанию одного и громким крикам: «Больше ни шагу к тебе!» другого. Наступавшее утро сглаживало страсти и настоятельно требовало отметить примирение…

               Ленька однажды утром и нашёл окоченевшее тело Виктора.
               Любви уже не было, слёз тоже не было. Было… Что-то горькое, не проходящее, застрявшее в горле… Катя, поддерживая большой, выступающий вперёд живот, просила:

               – Мамочка, поедем с нами.
               – Нет, ну как же… Всё бросить? Подожди, Катюша, по-людски надо: девятый день, сороковой, а там уже…
               – Мам, там уже подойдёт мне срок рожать, не смогу приехать.
               – Да я сама доберусь, как-нибудь…


               Поздняя осень наводила хандру. По пепельному небу бродили черные тучи, мокрыми ветками стучала в окно старая яблоня. Когда к бесконечному шелесту дождя прибавилось хриплое завывание, Людмила Сергеевна не выдержала и вышла из дома.
               От двери летней кухни отделилось едва различимое в сумерках тёмное пятно.
 
               – Только привидений мне не хватало. Ты кто?

               Пятно неуверенно гавкнуло, приблизилось. Впереди тускло светились два огонька, позади крутилось что-то, отдалённо напоминающее мочалку.
 
               – Здрасьте, приехали. Тебя Виктор подкармливал, что ли? А через забор как?

               Большая лохматая собака неопределённо-грязного цвета молчала, робко помахивая хвостом.

               – Ладно, пошли. Борщ-то небось не будешь? – вздохнула хозяйка.
 
               Борщ исчез мгновенно, и собака долго вылизывала пустую миску, выслушивая приподнятым после травмы ухом, ту, что её накормила:
 
               – Ты не привыкай ко мне. Уеду, опять одна останешься. Взять тебя с собой я всё равно не смогу. Поела и иди, не привыкай.

               Людмила Сергеевна чувствовала себя неважно и зябко куталась в шерстяной платок, когда-то подаренный свекровью. Платок долго валялся на разных полках, именуемый «старьём», пока вдруг неожиданно не сгодился почти на все случаи жизни, кроме разве что…

               К Кате Людмила Сергеевна однажды уже ездила, когда отвозила Владика. Ей понравился небольшой городок с красными крышами на берегу Балтийского моря. Понравились галдящие чайки, длинный пирс, о который разбивались волны.
Она даже пробовала представить себя на этом пирсе: в тёмных очках, скрывающих морщины, длинной куртке под цвет волн, на голове - шляпа с большими полями, которую никогда в жизни не носила, но так хотелось… Для новой жизни платок не годился, хотя спасибо свекрови: тепло, уютно. А куртку она купила.


               Новая жизнь началась нескладно…

               Людмила Сергеевна напряглась, чтобы оторвать руки от забора и попытаться выпрямиться.

               – Мама! Я же просила!

               Из остановившейся машины выскочили молодая женщина и мальчик-подросток.

               – Господи, мама, мамочка… Я чуть с ума не сошла, когда узнала, что ты ушла из больницы. 
               – Прости, Катюша.

               Две очень похожие друг на друга женщины обнимались, плакали, не обращая внимания на проходящих мимо людей, а подросток на голову выше и одной, и другой, топтался рядом, размахивая снятыми наушниками и неловко приговаривая:

               – Ну, ма… ба… ну, что вы…
               – Пойдём в дом. Владик, как ты вырос, – у Людмилы Сергеевны даже нашлись силы улыбнуться.

 
               Ночью в городе шёл снег. Растаявший под колёсами автомобилей, превратившийся в грязное месиво под ногами прохожих, во дворе дома он сиял нетронутой белизной. Только возле открытой двери в летнюю кухню расплывалось какое-то некрасивое тёмное пятно.

               – Мам, ты не закрыла дверь?!
               – Не помню… Скорую вызвала, а дальше – как отрезало. Ты же знаешь: спасибо, санитарка тебе позвонила, сама нашла номер в моём телефоне.
               – Да, будь там просто «Катя», а не «доченька», я бы и не узнала, что с тобой приключилось. Представляешь, меня уже на стол ведут рожать, а тут звонок… Чуть, как ты, из больницы не убежала…
               – Хорошо, что не убежала. Как внучку назвали?
               – Майя.

               – Ба, здесь телевизор разбитый валяется, и, знаешь, кажется это кровь, – последние слова Владик произнёс трагическим шёпотом, присев на корточки.  – Сейчас попробую: если солёная, значит...
               – Владик! – мама и бабушка вскинулись одновременно. – Не вздумай!


               – Люд! Ты, что ли? О, боже! Исхудала-то как, только глаза остались! – запричитала соседка за забором справа.
 
               Круглолицую, бордовощекую соседку прозвали «клюковкой» и за цвет щёк, и за то, что мастерски готовила настойку на клюкве, не пренебрегая ежедневной дегустацией продукта собственного изготовления.

               – А мы уж похоронили тебя.  Ей-богу, похоронили, – соседка размашисто перекрестилась, платок сполз с головы, открыв давно некрашеные, пегие пряди волос. – Как тебя эти космонавты в белых скафандрах забрали, почитай, месяц прошёл, а ни слуху, ни духу. О, Кать! Хорошо, что приехала. Забирай мать.
               – Заберу, конечно. Здравствуйте, теть Клава, а что у нас тут, не в курсе? – Катя кивнула в сторону летней кухни.
               – Как не в курсе! Всю ночь собака лаяла, да такой крик стоял, прости господи, – соседка опять размашисто перекрестилась и приподнялась на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть происходящее за забором.
               – Смотри-ка, телевизор разбили… Я тебе, Катя, так скажу: видеть – не видела. Темно ночью, да выходить страшно. А только голос и матюги точно Лёньки-лётчика были. Так складно, как он, у нас больше никто не умеет. Ты поспрошай у него, поспрошай, а я пойду, ноги замёрзли, – заторопилась Клюковка.

               Жену Лёньки, Марьванну, которая неминуемо выступит в защиту благоверного, соседи побаивались и старались обходить стороной.

               Вадик уже бежал по тропинке к задней калитке, которая выходила во двор Лётчика.

               – Мам, тут следы и… ой, собака… Столько кровищи…

               Как из-под земли у калитки выросла Лёнькина жена и тут же забасила:

               – Иди сюда, Ирод. Иди, кайся. Сейчас тебя повяжут да в полицию поведут.  Ишь, удумал… Двух телевизоров ему дома мало, на третий позарился. Иди, кому говорю!
 
               Марьванна точно оперная певица сложила на обширной груди руки, легко направляя голос, похожий на пожарную сирену, в сторону самых дальних слушателей.

               – Сергевна, я это… не хотел.

               В резиновых шлёпанцах на босу ногу, тренировочных штанах с вытянутыми коленками и в ватнике на ступеньках дома появился Лёнька.

               – Сама подумай: не телевизор, а труха, давно выбросить надо было, зачем он тебе?

               Людмила Сергеевна вздохнула, вспомнив, как нелегко было собрать деньги на импортный телевизор, как радостно смеялся Владик, глядя мультики. После развода с Виктором имущество поделили по-честному: ему телевизор, ей дом… Другой телевизор она не покупала, да и незачем было: об очередном повышении цен кричали ценники в магазине, а остальное… волновало значительно меньше.
               Лёнька молчание Людмилы Сергеевны воспринял по-своему и перешёл в наступление:

               – Твоя животина куртку мне порвала. Ремонту не подлежит. Так что считай: квиты.
               – Не моя она.

               Псина, бездыханно лежащая на тропинке, шевельнулась и попыталась приподнять голову.

               – Бабушка, живой он! Пёс-то, живой!

               Владик сунул наушники в карман, попытался поднять собаку.

               – Стой, пацан, куда тебе, – Лёнька решительно распахнул калитку, присел рядом с животным. – Ну, прости меня, дурака. Чёрт попутал. А ты – ничего, живучий… Может, оклемаешься…

               Кряхтя, поднялся с собакой на руках:

               – Куда нести-то, Сергевна, в дом, что ли? Смотри, грязный пёс шибко.


               Декабрьские дни короткие. Не успели оглянуться, луна в окно светит. Дома тепло, в печке дрова потрескивают. Могли бы и обогреватель включить, да Владик настоял: «Как в детстве, на настоящий огонь посмотреть». Накормленный, выкупанный, побывавший у ветеринара пёс лежит на диване под пледом.

               – Мам, дальше-то что? Ехать нам надо. Майя с той бабушкой осталась, но долго они не смогут, да и у меня молоко… Сцеживаю-сцеживаю, а оно всё прибывает… Что с собакой делать будем?

               Собака выползла из-под пледа и, слабо виляя хвостом, ткнула носом в ладонь сидящей рядом Людмилы Сергеевны.

               – Да мой ты пёс, мой, – погладила по голове хозяйка, вздохнула. – Не поеду я, Катя. Что поделаешь, так сложилось.
               – А как я тебя здесь одну оставлю, об этом ты подумала? Или только о собаке? – рассердилась Катя.
               – Мам, я с бабушкой останусь, – Владик оторвался от созерцания огня, вынул из ушей наушники. Сама знаешь: ничего у меня там с языком не получается. Здесь – я хорошо учиться буду, вот увидишь, и ЕГЭ сдам. А с бабушкой мы пса вылечим, и ещё будем кататься на трамваях, помнишь, ба, как раньше? В детстве?
               – Неужели не забыл? – удивилась Людмила Сергеевна. – Нет уже трамваев, Владик, и трамвайные пути разобрали.

               Катя долго смотрела на маму с сыном и наконец рассмеялась:

               – Что вы заладили: пса-пса… Он, между прочим, девочка. Не заметили? Смотрите, принесёт вам щенков…


Иллюстрация из интернета. Спасибо автору.