К 200-летию со дня рождения Ф. Достоевского

Писать о Федоре Достоевском очень сложно, он был не только великим писателем, но что главное - генератором великих идей и провидцем будущего.

Воззрения Достоевского на будущее России были близки к славянофильству, хотя называл он себя почвенником. Устойчивым и неизменным «ядром» позиции Ф. М. Достоевского была «русская идея» и «вера в нашу русскую самобытность».
Именно об этом говорил Достоевский в своей речи в честь воздвижения памятника Пушкину в 1880 году на Тверской площади. Первым выступил барственный Тургенев, специально прибывший из Парижа со своей программной речью. Все ожидали многого от выступления этого любимца публики, но были разочарованы его витиеватой и уклончивой речью. На следующий день выступил Достоевский, надо сказать, что  выступления этого внешне слабого тщедушного человека раз за разом странным образом потрясали аудитории, заставляя слушателей не только ловить каждое его слово, но воодушевляться, плакать и даже терять сознание.

Сохранились воспоминания о впечатлении, произведенном на слушателей пушкинской речью Ф. Достоевского. Вот что писал один из слушателей (А. Амфитеатров):
«Речь эта, мало сказать, взволновала и потрясла внимавших ей, — нет, она ошеломила, раздавила, ослепила эту избранную публику, съехавшуюся на праздник интеллигенции со всех концов России. Мне просто жутко вспоминать, эту эстраду, как бы световыми ореолами осененную или огненными языками озаренную, где рядом, бок о бок сидели Тургенев, Достоевский, Писемский, Островский, Майков, Полонский, Ключевский, Глеб Успенский, П. П. Чайковский, Н. Г. Рубинштейн, Н. С. Тихонравов и другие!.. Я видел и слышал всех этих людей и в том числе «и Его». Не удивляйтесь большой букве! Стоит! Его... Ибо Достоевский — это тот, от кого, или нет, лучше: то, от чего русскому человеку некуда деваться, даже если бы он того хотел. А какой же русский человек хочет уйти «отделаться» от Достоевского?..
Да, я видел и слышал Его и — как! В минуты величайшей моральной победы, какую Он когда-либо одерживал, в минуты, когда Он, вековечный страдалец, вдруг был весь осиян удачей и славой, в минуты Его, мало сказать триумфа, — нет вернее будет апофеоза... Вот она —как будто сейчас передо мною — странная фигура: рыжеватый, бледнолицый человек... Слышу странный, полный нервной силы, высокий, тенороватый голос. ..
И Бог знает, что было в нем, в этом голосе, но все мы, тогда весь зал, сразу вдруг почувствовали, что с нами говорит Некто... То, что я слышал из уст Достоевского, не было ни красноречием, ни ораторством, ни «речью», ни даже «проповедью». Лилась огненным потоком подобно расплавленной лаве, гласная исповедь великой души, самоотверженно раскрывшейся до глубочайших своих тайников — затем, чтобы себя хоть до дна опустошить, но нас, слушателей, убедить и привести в свою веру. Я не знаю, был ли Достоевский вообще «хорошим оратором». Очень может быть, что нет. По-моему, так говорить, как он тогда, человек в состоянии только однажды в жизни. Высказался — весь до конца выявился и довольно.., не жаль и умереть, — вправе!»

Амфитеатров добавил, что выступал Достоевский перед публикой вовсе не так уж расположенной принять его в учителя. Его слушала либеральная интеллигенция, демократы, социалисты, народники, западники, ученики и поклонники Добролюбова и Чернышевского. Казалось, что трактовка Пушкина, как воплотителя русских национальных идеалов и пророка «всечеловеческого единения» должна была вызвать резкую критику, но случилось — наоборот: «С последним словом — вдруг что-то вроде землетрясения. Тысячная толпа сразу вся на ногах — стремятся к эстраде, гром, рев, вой, истерические взвизги... Сколько времени это продолжалось, ей-Богу не знаю: мгновенье совсем остановилось. «Стой солнце и не движись луна». Думаю, что для того, чтобы публика очувствовалась... понадобилось не менее полчаса».

В Пушкинской речи Достоевский сказал: «...Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите... Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей... И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому закону!...".

***
Достоевский категорически выступал против политических переворотов и революций. Писателя тревожило брожение молодых умов в 19-м веке, возникновение нигилизма, диктат революционеров-демократов типа Чернышевского и Добролюбова, единственной целью которых было всевозможное отрицание и разрушение. Он был совершенно не согласен с тем, что достижения абсолютного идеала можно осуществить одним скачком (переворотом или революцией). В беседе со Ставрогиным епископ Тихон, в согласии с опытом христианских подвижников, «доказывает, что прыжка не надо делать, а восстановить человека в себе надо (долгой работой, и тогда делайте прыжок):
"А ВДРУГ нельзя? — спрашивал Ставрогин с упором на слово "вдруг". "Нельзя,- отвечал епископ, - из ангельского дело будет бесовское». Ведь медленность и постепенность совершенствования не означает отказа от абсолютного добра, если человек не упускает его из виду и неуклонно стремится к нему как конечной, хотя и отдаленной цели.

Достоевский отмечал, что русские юноши сделали крайние и радикальные выводы из учений «всех этих Миллей, Дарвинов и Штраусов»: «Мне скажут, пожалуй, – продолжал он, – что эти господа вовсе не учат злодейству; что если, например, хоть бы Штраус и ненавидит Христа, и поставил осмеяние и оплевание Христианства целью всей своей жизни, то все-таки он обожает человечество в его целом, и учение его возвышенно и благородно, как нельзя более. Очень может быть, что это все так и есть, и что цели всех современных предводителей европейской прогрессивной мысли – человеколюбивы и величественны. Но зато мне вот что кажется несомненным: дай всем этим современным высшим учителям полную возможность разрушить старое общество и построить заново, – то выйдет такой мрак, такой хаос, нечто до того грубое, слепое и бесчеловечное, что все здание рухнет под проклятиями человечества, прежде чем будет завершено. Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома».

В письме от 7 июня 1876 года Достоевский пояснил основную мысль, заключенную в притче из "Братьев Карамазовых": «Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, „среда заела“»... «На это Христос отвечал: „не одним хлебом бывает жив человек“»... «Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту»... «Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрёт, с ума сойдёт, убьёт себя или пустится в языческие фантазии».

Вот как говорил об грядущем времени герой "Братьев Карамазовых" старец Зосима: «Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь завет кровь, а извлекший меч, погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в гордости своей удержать друг друга, так что последний истребил бы предпоследнего, а потом и себя самого».

Из "Дневника писателя": «Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России. И начнётся... Ибо нет у нас для неё надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла; зальют мир кровью... Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии".
"Предвидится страшная, колоссальная, стихийная революция, которая потрясёт все царства мира с изменением лика мира сего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови».

Надо заметить, что после 1917 г. за чтение книги Фёдора Достоевского «Дневник писателя» расстреливали. На многие десятилетия она была запрещена и подвергнута искажениям… Русофобы всех мастей ненавидели и продолжают ненавидеть идеи и творчество Достоевского.

Вот что пишет уже в наше время всем известный  А.Б. Чубайс: "Я перечитал Достоевского, и я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно гений, но его представление о русских, как об избранному святому народу, его культ страдания, и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывает желание разорвать его на куски".

Мой Жуковский
ИСТОРИИ ЛЮБВИ:
Василий Жуковский и Елизавета Рейтерн

«Любви все возрасты покорны» – эта пушкинская фраза давно стала афоризмом, а во времена поэта она была как нельзя более актуальна. Большая разница в возрасте между супругами в XIX в. не считалась противоестественной – молодых девушек выдавали замуж за пожилых мужчин, следуя патриархальным традициям. Но иногда такие браки заключали не из соображений материальной выгоды, а по велению сердца. Для некоторых немолодых мужчин страсть к юной девушке становилась роковой и разрушительной, а для других была источником вдохновения, благодаря чему появились шедевры классической литературы.

Со своей будущей женой Елизаветой Рейтерн Василий Жуковский познакомился, когда ей было всего 13 лет. Она была сентиментальна, её родители боготворили Жуковского, и это восторженное отношение к знаменитому поэту передалось ей с детства.

Василий Андреевич восхищался красивым ребёнком и однажды, приехав к Рейтерну, был изумлён, увидев перед собой высокую, статную девушку с античным профилем. «Боже мой,— ужаснулся Жуковский,— как летит время! Лизанька уже невеста. А ведь она ровесница Машиной дочери».

Вскоре Жуковский заметил, что Лизанька влюблена в него. Он гнал от себя эти мысли, но стоило ему встретиться с ней взглядом, она не опускала глаза, а долго, с каким-то упоением на него смотрела. Её взгляд вливался в душу, другого сравнения Василий Андреевич придумать не мог.

Позвали родителей, которые благословили их с радостью. Свадьбу решено было отпраздновать весной, с тем, чтобы Жуковский успел завершить все свои дела в России. Предполагалось, что первое время после свадьбы молодые будут жить в Дюссельдорфе, а затем переедут в Москву.

Венчание Василия Андреевича Жуковского с Елизаветой Рейтерн происходило 21 мая 1841 года в посольстве, в русской церкви Штутгарта. Поэту тогда было пятьдесят восемь лет, а его жене не исполнилось и двадцати. В Дюссельдорфе сняли два домика с садом, из окон открывался чудесный вид на Рейн, и зажили тихой, патриархальной жизнью: в одном доме молодые, в другом — Рейтерн с семьёй. Вечера проводили вместе, и вначале всё шло хорошо.

Но сразу после рождения дочери жена Жуковского заболела тяжёлым психическим расстройством, которое почти не поддавалось лечению. У неё исчез аппетит, её постоянно тошнило, она стала необычайно худа, страдала от головных болей, а более всего — от припадков. Пожилому Жуковскому пришлось тащить на себе и семейный быт, и воспитание
детей.

Василию Андреевичу было тяжело оттого, что он ничем не мог облегчить её страданий. Он страдал неимоверно, но, как человек верующий, старался безропотно «нести свой крест». Лишь святое искусство — поэзия, которой он был предан всю жизнь, давала забвение его душе.

Работа шла с перерывами: болезнь жены требовала лечения на водах, то есть переездов; Василий Андреевич тоже болел всё чаще и чаще. «Моя заграничная жизнь совсем невесёлая, невесёлая уже и потому, что непроизвольная; причина, здесь меня удерживающая, самая печальная — болезнь жены» — пишет В. А. Жуковский.

Он полюбил своих детей мучительной любовью старого отца, который боится скорой и неминуемой разлуки с ними. Свою дочь Сашеньку Василий Андреевич считал гениальным ребёнком, а в сыне Павле скоро разглядел собственный портрет. Он боялся, что его дети не будут понимать по-русски, и сочинил для них стихи и сказки.

О, молю тебя, создатель,
Дай вблизи ее небесной,
Пред ее небесным взором
И гореть, и умереть мне,
Как горит в немом блаженстве,
Тихо, ясно угасая,
Огнь смиренныя лампады
Пред небесною Мадонной.

Эти слова оказались пророческими – через 11 лет брака поэт скончался на руках у жены, которая пережила его всего на 4 года.

12 апреля 1852 года в 1 час 37 минут пополуночи в Баден-Бадене умер Василий Андреевич Жуковский. Согласно последней воле поэта, тело его было перевезено в Россию. Похоронен в Александро-Невской лавре в Петербурге. После похорон мужа Елизавета Жуковская изъявила желание уехать с детьми на его родину и там принять православие.