Людмила Баяндина-Гизингер Мемуарные наброски

Эти воспоминания Людмилы Виллибальдовны Баяндиной (Гизингер), записанные ею на листках из школьной тетради, я обнаружила в старой папке с машинописными копиями текстов, предназначенных для  публикации в газете российских немцев «SZ plus» (1999-2006 гг.).
Сравнивая два варианта воспоминаний, увидела, что в рукописном варианте содержатся новые факты биографии автора, не вошедшие в газетную публикацию.
На обложке тетради рукой автора записано: «2011 год, январь. Для Эмих Т.А. "Мемуарные наброски" для "Книги Памяти" МСНК г. Москва».

Мне неизвестно, существует ли такая Книга Памяти, где упоминается фамилия Гизингер.  В Интернете подтверждения тому не нашла.
В марте 2011 года в Московской немецкой газете была напечатана статья новосибирского журналиста Татьяны Эмих «У меня нет зла ни на кого».  Сегодня эту статью можно найти на сайте газеты.

Далее текст воспоминаний Л.В. Баяндиной, которые она сама назвала Мемуарными набросками.

1. СЕМЬЯ

Имею я право на мемуары? Кому это будет интересно? Или полезно?

Я бы очень хотела прочитать мемуары своих незабвенных родителей. Но … они молчали. Не могли, не имели права говорить. Переживали за мой неуёмный язык, из-за которого можно было схлопотать 20 лет каторги.
Решаюсь. Дочери просят, чтобы я оставила свои воспоминания. Я попробую.

Родилась я в городе Саратове в 1934 году, 19 февраля.  (В 1861 году, в этот день, император Александр Второй подписал Указ об отмене в России крепостного права).

Папа – Виллибальд Феликсович Гизингер. Передо мной – подлинник его «Послужного списка», составлен 1 декабря 1932 года.
«Командир РККА (рабоче-крестьянская красная армия) запаса 82-го Кавалерийского Туркестанского Краснознамённого полка. Родился 5 июня 1908 года в г. Саратов. Немец. Родной язык – немецкий и русский. Профессия до поступления в РККА  – инженер-мелиоратор. Образование  - высшее. Окончил Саратовский сельскохозяйственный институт в 1930 году. Отец – учитель…» (родной отец в то время умер, был отчим – Л.Б.).

Вот так. Как и все советские молодые мужчины, папа служил в Красной Армии. Позже он ещё окончил пединститут, физико-математический факультет. Не успел защитить кандидатскую – началась война. А ещё он окончил музыкальную школу по классу скрипки. Папа был умён, обаятелен, прост в общении.

Мама – Валентина Георгиевна, урождённая Реш,  – родилась в том же 1908 году, 22 апреля (в один день с В.И. Лениным) тоже в Саратове, и тоже немка; по роду занятий - акушерка.
В семье её родителей было 11 детей, в том числе 9 дочерей, каждая из которых (впоследствии) имела профессию (без высшего образования). Все они выходили замуж. Мужья сестёр были пяти национальностей:  русский, украинец, еврей, немец, поляк. Образование у большинства из них было высшее.

Поженились мои родители в 1933-ем голодном году, в следующем родилась я. Помню себя с четырёх – пяти лет.   Когда мне было четыре года, родилась моя единственная родная сестричка Маргарита (имя нашей бабушки Маргариты Христофоровны, рождённой в Великом Новгороде).
Детство моё было просто великолепно: я «купалась» в любви родителей, бабушек (дедушки уже умерли), соседей.
Мамин папа Реш Георгий Осипович меня нянчил последнюю, и в декабре 1934 года скончался от «жабы» груди.
После него ещё рождались внуки до 1948 года, а всего нас, двоюродных по маминой линии, 15 человек. Осталось семь, и все живут в России. По папиной линии – восемь человек, связь есть только с его родной сестрой по матери и племянницей, живут в Германии.

Жили мы до войны в большой (длинный коридор и большая кухня) квартире, где четыре комнаты занимал известный в СССР хирург, депутат Верховного Совета РФ, Миротворцев Сергей Романович с семьёй, а одну небольшую комнату - мы вчетвером. Жили мы по улице Ленина (ныне Московская), дом 85.
Немецкой речи я не помню до войны. Подружкой по детскому саду была Люба Самойлова. Бабушки разговаривали по-русски чисто. Все ходили друг к другу в гости. Дети читали стихи и пели, получали подарки в день рождения, на Новый год и Первое мая.
Летом собирались у нас на даче, ходили в лес на пикник (с самоваром). Мы с папой по выходным ходили за грибами.
Но однажды … в выходной случилась война.

2. ВОЙНА

Всё рухнуло враз. Все и всё вокруг поменялось.
С дачи уехали. В городе торчали с мамой в очередях за продуктами. Папа продаёт мебель, у меня нет больше уголка с игрушками. Какие-то фашисты напали на нашу страну.
 
Вот нас ночью (с 6 на 7 сентября 1941 года) «воронок» привёз на вокзал, дяденьки запихали в товарный поезд. Поехали… 
А я-то в школу собиралась этой осенью! Люба Самойлова не поехала, тётя Женя, братья и сестрички Лопато тоже, тётя Лида Заранек с детьми тоже не едут никуда. С нами только едет бабушка Реш и её вдовая и бездетная старшая дочь Мария. Позже в конце дороги «прихватили» знакомую одинокую полуслепую бабушку Кернер.

Папина мама, вдова, бабушка Эмилия Ивановна Пауль, вместе с нами поехать не смогла. Её дочь, моя тётя Женя, с мужем дядей Отто вот-вот ждали второго ребёнка (из будущих четырёх детей). Их попозже увезли на Урал. Больше они с папой не виделись.

Я была просто подавлена и стала думать, что все взрослые - дураки. Что и зачем они всё это делают: мы едем, а они – нет?!
Ехали-ехали в этом ужасном вагоне в сопровождении конвоя и приехали на станцию Евсино Новосибирской области.
Трое суток спали на земле (конец сентября) под крышей из простыней. Колхозные лошадки развозили ссыльных людей по окрестным сёлам, согласно «разнарядке». Старались брать семьи, где было больше мужиков. Нас, у которых был только один мужчина (и четыре фамилии), взяли последними.

Кстати, бабушка, вдова 69 лет, могла остаться в Саратове с любой из дочерей, которая не была замужем за немцем. Но она добровольно поехала со старшей дочерью Марией (вдовой, бездетной, инвалидом), а папа сумел договориться, чтобы они примкнули к нам.

Местом ссылки, а затем моей любимой деревенькой, стала маленькая Каменушка в Легостаевском (ныне Искитимском) районе Новосибирской области.

3. КАМЕНУШКА

Всё вокруг было любопытно, непривычно. Папу не узнать в «стежёных» штанах, «кухвайке», пимах и шапке-ушанке. Он «вступил» нас в колхоз, купил коровку, овечку, свинюшку и кур (обязывали колхозников сдавать для фронта молоко, яйца, другие продукты – В.Т.).
 
Поселили нас сначала в школе (вся-то деревня 40 дворов), затем перевезли в какой-то старый дом, где мы прожили до конца войны.
Я пришла в школу-четырёхлетку в первый класс, «белая ворона» и по одёжке, и по разговору. Дочка председателя колхоза (он уже инвалидом пришёл с фронта), наступая на меня на переменке, кричала: «Тебя Гитлер прислал наших отцов убивать?».
С того времени и начался мой, теперь уже хронический, комплекс неполноценности.

Однажды («в морозную зимнюю пору») папу увезли на санях-розвальнях … в трудармию. Остался с нами из мужиков один Рудик Мительмайер, которого тоже по ходатайству папы «воссоединили» вместе с его мамой, моей тётей Олей, из другой деревни.
Тётю Олю тоже забирали, но вскоре по возрасту отпустили. А пятнадцатилетнего Рудика забрали. Позже он сбежал с шахты из-под г. Тула и через Свердловск, где в то время жила эвакуированная из блокадного Ленинграда наша «русская» тётя Рита Гладкова, вернулся в Каменушку.

Председатель колхоза, заинтересованный в рабочей силе (а, может, пожалев юнца по-человечески?), не сдал его комендатуре. Рудольф «вкалывал» и всю войну, и после всю свою жизнь, получив средне-техническое образование  и будучи крупным руководителем строительных организаций и членом КПСС.
Он живёт в Нижнем Новгороде, ему 84 года. Я его навещала в 2006 году, использовав свою льготу по реабилитации. Теперь он трудится на «мичуринском» участке. Вся жизнь – арбайтен. В Германию не уехал, в России – родина и могилы близких.

Однажды исчезла мама (ей было 34 года). Её увезли, как и папу, в трудармию. Папу – на Урал, где строили узкоколейку, маму – в Новосибирск, в «женскую» Зону, для работы на заводе «Сибсельмаш», который теперь выпускал «всё для Победы».

В 1943 году тётя Маруся (ей, нашей «экономке», бабушке Маргарите, тёте Оле и Рудику мы с сестрой обязаны жизнью, т.к. не померли с голоду), нагрузившись мороженым молоком и прихватив меня, девятилетнюю соплюху, отправились (она – в очередной раз) к маме.
Конечно, зимой, конечно, с ночёвкой по дороге на станцию Буготак. Идём, идём, а кругом сопки, а за спиной- мешочек-рюкзак, а там замороженное молоко от нашей коровки - маме.
А ещё молоко каждый день я ношу на «молоканку» для фронта, ну, а потом нам, что останется, «забелить» похлёбку.

Жизнь продолжается, хотя уже многих, многих нет. Погиб под Смоленском дядя Юра Лопато – наш украинец. Погиб в первый день войны 22 июня 1941 года в Брест-Литовске дядя Лёва Елин – наш еврей.
Меня в деревеньке, ставшей любимой, уже никто не называет фашисткой, я научилась (изредка) материться «для порядка», сочинять и петь частушки и, конечно, много работать. Уже сестричке моей пять лет, и она не знает вовсе ни мамы, ни папы. 
А война идёт и иногда по деревне разносится душераздирающий бабий крик - пришла очередная похоронка – мать голосит, ребятишки примолкли.

А вот и Победа! И однажды … пришёл папа Вилли и тоже с рюкзачком, но такой дохленький, что не узнать. Ритка куда-то убежала, её долго не могли найти.
Хата набилась людьми: «Василь Фёдорыч пришёл!» Женщины и молодёжь его помнили, а мы с Риткой почти забыли.
Да, очень было горько тем, у кого не пришёл папа, а у многих и мама.

4. ШКОЛА

Вскоре меня, окончившую с похвальным листом деревенскую четырёхлетку, родители забрали в Новосибирск, в «зону» и записали в городскую женскую школу № 67.
Сначала мы жили в двенадцатиметровой комнатке в бараке, с нами жила ещё другая семья. Меня водрузили на нары.
Начался новый период жизни: после войны. В школе – пионерка, затем комсомолка.
В 16 лет я получила паспорт. Меня поставили на учёт в спецкомендатуре и я, не вникая, расписалась, что знаю, за что могу угодить на 20 лет на каторгу. Но мне это было тогда «до лампы».

В школе было очень интересно. С фронта стали возвращаться учителя – мужчины: Юдин Дмитрий Иванович, математик и директор, Александр Фёдорович – математик, Белкин Саади Абрамович – бесподобный литератор, Свобода Вячеслав Алексеевич – физик (словак по национальности, кажется, на фронте не был).

Когда я училась в 9-ом классе (ох, как не хватало Родине педагогических кадров, когда она поднималась после ужасной войны), мой папочка – прямо от станка – был допущен к преподаванию в старших классах нашей школы его любимой математики, которую он отождествлял с музыкой.
 
Помню всех учителей. Какие люди – специалисты, патриоты! Но, оказывается, есть такая профессия – политик, а я и не знала.
И вот 1951 год, и я, единственная немка в классе, пишу сочинение на 5 (русский – 5, литература – 5), а дальше мне «ставят» четыре четвёрки, чтобы не дать медаль: ну, нельзя!
Саади Абрамович благословляет меня на журналистику, когда на выпускном торжестве меня вызывают первой (учителя же не политики!) и дарят не только томики Маяковского как всем, но и … кожаный портфель.

Кстати, за период учёбы в 67-ой школе я не помню, чтобы девчонки (и мальчишки из мужских 40-й и 73-й школ) меня дразнили или унижали в связи с моей неблагоприятной национальностью.
А ведь я пришла в пятый класс ещё и неграмотной, далеко не эрудитом, после четырёхлетки в холодной и голодной деревне, где детям зимой в школу ну просто не в чем было бежать, в самой школе было холодно, да ещё и вши заедали.

В городском классе были девочки разных возрастов, национальностей, способностей. Некоторые побывали в оккупации. А я была самой младшей. А вот Ира Соколова – самой умной (позже – кандидат технических наук). Папа её очень уважал.

В Новосибирске ещё нет университета и факультета журналистики, а ехать в Томск я не имею права.
Вместе с двумя русскими одноклассницами я, вместо мединститута, куда одобрили родители, сдала документы в только что открывшийся в городе институт инженеров водного транспорта, на гидротехнический факультет, близко к папиной профессии.

5. ИНСТИТУТ

Вернулась домой счастливая, а папа очень расстроился и … поехал к ректору Морозову А.М. объяснять, что я, по молодости, неадекватно оцениваю реальную обстановку. А ректор оказался не политиком, а нормальным советским человеком, сказал, что вуз – гражданский и у него нет ограничений на абитуриентов по мандатному признаку.

Что такое счастье? Восторг? Душа летит и поёт? Я была счастлива, когда, сдав успешно вступительные экзамены, поступила в вуз со стипендией 292(!) рубля плюс место в общежитии (10 девчонок в комнате) в центре Новосибирска.
Счастье затянулось. Никаких комплексов! Я – как все, у меня есть подружки и друг. Но … как говорила моя мамочка: «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела!»

По осени из Москвы в командировку поездом едет мой дорогой, любимый, очень даже балдёжный, папин друг по молодости ещё, тёти Ритин муж, участник войны, русский дядя Вася Гладков.
Вся «бараковская» родня из «зоны» (папа после меня перевёз в Новосибирск на Южный посёлок, в «зону» всю каменушинскую родню) пришла на вокзал повидаться с Васей впервые после 1941 года.

А я явилась в форме речника, с кокардой на шапке, в погонах, вся из себя. А поезд опаздывает, а время приближается к 23 часам, а спецпереселенцам нельзя после этого времени шлёндать на улице.
Все огорчены и собираются на электричке ехать на левый берег домой, а я делаю вид, что возвращаюсь в общагу, но … обогнула вокзал и через полчаса в течение трёх минут общаюсь с дядей Васей у его вагона.

Мы не виделись 10 лет, мне 17, он в военной форме ВВС, я тоже в форме. Он недоумевает, почему родня уехала и что это за 23 часа, после которых мы не можем появляться на улице.
А я опять счастливая: встретилась с дядей Васей, он меня видел в форме и я не сдрейфила и появилась на вокзале после 23 часов!

Какой уж тут секрет! Рассказала родителям. «Ты что, нас хочешь упечь на 20 лет?» - ругал папа. Родня плакала, я молчала, а КН (комплекс неполноценности) опять подступил к горлу.

А в институте всё здорово, только вот оказалось, что я единственная немка в коллективе студентов. И вот приезжает мама и показывает мне повестку в спецкомендатуру (на улице Коммунистической, 48).
Пройдя через обыскавшую меня охрану, комсомолка и студентка Людмила Гизингер предстала перед сотрудником, который обвинил её в том, что, несмотря на предупреждение коменданта (что было абсолютной ложью), она, не имея права передвижения, посмела поступить в ТРАНСПОРТНЫЙ вуз.
Мои доводы, что это гидротехнический (а не судомеханический и эксплуатационный) факультет, что я смогу работать  стационарно в проектной организации, не воспринимались.
«Переходите в Сибстрин». -  «Ну, переведите меня!» - «Нет, самостоятельно».
Не договорились. Ну, Заяц, погоди!

Я осталась, хотя папа предлагал перейти в пединститут. И потекли дальше счастливые студенческие денёчки.
Зимняя сессия. Опять стипежка! Начерталка, Детали машин, Мат.анализ.
А как помогал папа! Ну, кажется, всё – тупик, а он доброжелательным тоном разложит, направит, и вроде ты сама соображаешь, и всё понятно, и опять счастлива. А я тогда не умела оценить его, а ведь он был удивительный человек.

Рядом со мной в общаге была кровать Лиды Прокопенко, со станции Инская. Красивая, умная, весёлая. Мы сдружились, нас прозвали «сёстры Хи», потому что мы много хохотали. Дружила я и с двумя юношами: один футболист, другой – печник со стажем. Наверное, им было «до лампы», что я – немка.

Пришла весна 1952 года. Ура! Последний экзамен (геодезия) сдан на «5». Дальше – практика. Взяли на вечер два билета в Парк Сталина на концерт тенора Георгия Виноградова, а сейчас идём с Борей Буровым с экзамена в общагу и … папа навстречу, очень грустный.
Оказалось, комендатура не пускает меня на теодолитную практику на полигон у села Огурцово (ныне ближе, чем Академгородок от Новосибирска).

Снова чёрный занавес, снова КН. Информирую декана факультета Малову М.Н., идём с ней к Морозову А.М. Я остаюсь в приёмной, она докладывает ему – дверь приоткрыта.  Молчание. Голос Алексея Михайловича: «Дайте ей полигон в городе». Да, положительно, он не был политиком, а просто порядочным человеком.

Это было в июне. Папа настоял: «Не дадут они тебе в НИИВТе учиться!». И я подала заявление «по собственному желанию», послушавшись папу и направив свои устремления на физмат новосибирского пединститута.

В день отплытия моих однокурсников на практику, меня ноги принесли туда же на берег. Они отплыли, а я «одна стою на берегу». Боль неимоверная, почти теряю сознание.
Потом меня понесло по трамвайному пути улицы Большевистской. Ничего вокруг не слышала, не видела. Это уже был не КН, а его серьёзные последствия.

Не слышала сплошных звонков трамвая, пока вагоновожатая, выскочив из кабинки, с матом и проклятиями не спихнула меня с колеи. Тут появились слёзы и рыдания.
Ещё зашла в общагу, в комнате кругом листочки-шпаргалки … Прощайте, я поплатилась за свою непрактичность, романтизм, излишнюю эмоциональность, веру в справедливость.
Но это были цветочки.

6. ПАПА

3 августа 1952 года (опять выходной день) папа, безрезультатно приглашая и нас, и Рудика, и ещё одного преподавателя пойти с ним (лето кончается, 15 августа ему на работу  уже штатным преподавателем в мою родную школу № 67) в Бугринскую рощу искупаться, в последний раз в этом сезоне.
Я последняя из родни, кто видел его на этом свете. Он выпил «кофе» (цикорий) из плоской зелёной кружечки на плите, взял свой кепи с полки и, обратившись ко мне, сказал: «Ну, я пошёл».

Он поехал один, далеко заплыл, затем (на берегу сидели супруги из нашего барака, приехавшие к дочке в пионерский лагерь, и всё это видели) повернул к берегу и … исчез, всплыл, вскрикнул от боли, опять исчез… Он – волжанин, плавал с шести лет…

Шесть суток дежурили ребята из барака с Рудиком на берегу, с лодкой наготове, шесть суток комендант (в это время был срок ежемесячной «отметки» в комендатуре) прослеживал исчезновение немца-переселенца.
Девятого августа прошла крупная баржа, разбурлила воду, и тело папы выбросило силой воды.
Ребята догнали его на лодке аж перед понтонным мостом (тогда ещё не было коммунального).

11 августа школа № 67 хоронила 44-летнего преподавателя Гизингера Виллибальда Феликсовича на Бугринском кладбище, которое вскоре было закрыто.

По моему упрямому настоянию в 1980 году мы перезахоронили папины мощи на действующее кладбище в Клещихе, в могилу бабушки (его любимой тёщи) Реш Маргариты Христофоровны, пережившей его на два года.
Теперь и мама там. Царство им небесное!
Я и сегодня считаю  папу своим ангелом-хранителем.

7. ЦЗЛ

И вот новый этап жизни. Маме 44 года. Она пошла на работу в поликлинику в качестве медсестры (последние годы жизни папы она была домохозяйкой).
Мне 18 лет. Изгнанная комендатурой из института, я пошла работать сначала лаборантом физического кабинета в родную школу, затем, уже поступив на третий курс вечернего отделения станкостроительного техникума, подсобной рабочей в Центральную заводскую лабораторию (ЦЗЛ) завода «Тяжстанкогидропресс».

Здесь было много нового, интересного. В ЦЗЛ работали настоящие труженики и порядочные люди. Конечно, очень уставала: весь день на работе, а вечером – учёба, и ещё утром и вечером добраться до работы на двух видах транспорта. Недосыпала.
Вскоре освоила разные операции и анализы в механической и металлографической лабораториях, даже ночью приходилось быть на заводе, чтобы заклеивать газовые раковины в станинах продольно-строгальных станков.
 
Однажды это наблюдал главный инженер завода Чирков. Затем пригласил к себе на приём, расспрашивал, как я живу. Позвонил начальнику отдела кадров и попросил изыскать возможность дать мне хотя бы койко-место в доме с заводским отоплением.

Рите было 14 лет. Она училась в том же станкостроительном техникуме на дневном отделении и тоже ездила из «зоны» в такую даль.
 
В общем, вновь начался период встречи с хорошими людьми, которые мне помогали по жизни. Это директор техникума Дернов Юрий Николаевич, зам. начальника ЦЗЛ Бондаревская Елена Александровна, техник ЦЗЛ Баяндин Юра, ставший в 1955 году моим мужем и отцом моих любимых двух дочерей, подаривших мне четырёх внуков (трое из них – девочки).

На заводе было много немецких фамилий, среди них – бывшие папины студенты (ведь он, после станка на заводе, преподавал и в вузе, и в техникуме сельхозмашиностроения, и в вечерней школе № 16, и вот не успел осчастливить многих как штатный преподаватель школы № 67).

А было ещё в 1954 году такое событие. Заплатила комсомольские взносы, заодно захожу в комендатуру «отметиться» (ежемесячно как спецпереселенка), и вдруг новое лицо. Расписалась и что-то в душе дрогнуло, обида задушила и, в порыве доверия к этому новому человеку, в слезах, я достала из кармана комсомольский билет и, рыдая, говорю ему: «Я больше не хочу быть комсомолкой!» и кладу билет на стол.

Мне показался он не похожим на тех комендантов, с кем я раньше сталкивалась. Он проявил человеческое участие, и я, успокоившись, рассказала ему историю, как один из его коллег допрашивал меня на Коммунистической, 48, а затем они меня практически изгнали из института.
Он выслушал и сказал: «Вот, Людмила, всё, что ты мне рассказала, напиши, отправим в Москву».

Дома мама заклинала меня не делать этого: «Опять ты со своим языком!» Я ничего не могла поделать с собой, «втихую» написала и принесла в комендатуру.
Через две недели (как и сказал комендант) пришла к нему и получила досрочно, индивидуально, исторический документ:

«Управление МВД по Новосибирской области. 23 декабря 1954 года.
Справка выдана Гизингер Людмиле Виллибальдовне 1934 года рождения, уроженке г. Саратова, национальность немка, в том, что она с 14/Х 1950 г. по 16/Х11 1954 года находилась на спецпоселении в Новосибирской области.
На основании указания МВД СССР от 16 июля 1954 года с учёта спецпоселения снята и следует к избранному месту жительства.
Сотрудник УМВД НСО И. Кривченко».

Вот тебе и «отправим в Москву», и что за «указание МВД СССР от 16 июля 1954 года?» Подписал справку тот самый Иван Кривченко, практически незаконно изгнавший меня из института. Эх, Ваня! Нехорошо.
Комсомол я не покинула, а в 1963 году, на большом душевном подъёме и с гордостью вступила в ряды нашей правящей партии, которая, к сожалению, не удержала единство народов Советского Союза – моей Родины.

8. РАБОТА

Итак, я уже не спецпереселенка и следую … в свою первую комнату, которую честно заработала на заводе. Распрощались с бараком № 2, откуда папа ушёл на Обь поплавать и не вернулся. И вот мы с мамой и сестрой переселились в комнату 15 м2  в доме по ул. Мира.

Теперь мама стала ездить далеко на работу на Южный посёлок, заодно навещая ещё живших в бараке бабушку и своих сестёр.
А у сестрёнки-студентки техникум  был рядом. Говорили, что этот техникум (станкостроительный) – прибежище немцев, потому что его директор Дернов Ю.Н. – сам жертва репрессий 1937 года. Его отец, ректор Ростовского (?) университета, и мать были репрессированы, а он с сестрой воспитывался в детдоме.

Вскоре его назначили директором вновь организованного в Новосибирске очередного филиала всесоюзного проектно-технологического и экспериментального института «Оргстанкинпром». Позже, окончив  техникум и экстерном (с двумя дочками) вечернее отделение Всесоюзного финансово-экономического института в 1965 году, я 17 лет отработала зав. планово-производственным отделом (ППО), но это уже другая история.

Итак, в 1956 году отменили «спецпереселение», юных советских немцев уже не ставили на спецучёт.
А с 1955 года я была Баяндина. И только в 2009 году я узнала от уважаемого Кузнецова Георгия Афанасьевича, участника Великой Отечественной войны, зятя моего супруга Юры Баяндина, что его родители и предки Юры были высланы из Европейской части СССР как «кулаки», и что Юриного отца, участника Первой мировой войны, обладателя личного оружия, патриота и большевика, в 1937 году по навету клеветника арестовали, выслали в Нарым, где он умер (или расстреляли?).
Вот так, оказывается, мы «одного поля ягоды».

Юра был комсоргом, и как специалист сельского хозяйства (механик), добровольно по зову партии в 1953 году уехал на целину и работал участковым механиком в МТС (машинно-тракторная станция) в селе Верх-Коён Искитимского района Новосибирской области.
Он никогда не хотел вступать в партию. Его старшая сестра, при которой тёмным утром забирали отца из дома в селе Смоленском Алтайского края, говорила мне: «Никогда не прощу большевикам…».
Я недоумевала и не разделяла этих настроений, вероятно, в силу своей природной наивности и веры в справедливость.
В общем, весь этот период жизни я уже ни на работе, ни среди новой родни, не ощущала себя неполноценным человеком по национальному признаку.

Но … всплывает вновь в памяти образ ссыльного доктора, хирурга Муравьева Александра Сергеевича, с которым свела судьба в 1947 году. 
Мне 13 лет. Выхожу из барака в школу, теряю сознание, падаю в снег. Подбирают папа и скорая помощь… Короче, русский хирург, делавший мне диагностическую операцию, обнаружил в животе неожиданную (УЗИ ещё не было) опухоль. Пришлось давать дополнительный наркоз, продолжить ювелирную операцию, чтобы я, которой привыкшие молчать родители «наврали», что у меня убрали аппендицит, через 10 лет родила первую, а через два года - вторую дочку.
А доктор был родом из Ленинграда, а жить ему разрешалось только в селе Толмачёво (ныне аэропорт Новосибирска).

А я свои послеоперационные и юношеские годы промучилась ещё одним комплексом неполноценности, т.к. молоденькая медсестра, в отличие от родителей, сказала, чтО же мне действительно «вырезали» и что у меня никогда не будет детей. Кому было верить?

Дорогой доктор, хоть ты и «враг народа», встаю перед тобой на колени. Спасибо за дочек. Это самое большое счастье в земной жизни – иметь детей, всё остальное – суета.

Жаль, что в 1951 году я, имея намерение сдать свой аттестат зрелости (где написано: «Настоящий аттестат даёт его владельцу право поступления в высшие учебные заведения Союза ССР») в приёмную комиссию медицинского института, сдала его в НИИВТ.
Но … обе дочери закончили именно мединститут и стали врачами.
Вот такая история, которая, как говорят, повторяется в виде факта и в виде фарса.

9. РОДНЯ

А знаете, когда я себя почувствовала особенно человеком, а не «спецпереселенкой»?

В 1956 году мы уже вернулись с «целины» обратно в Новосибирск, и я уже заработала на заводе «Вторчермет» двухкомнатную (хоть и без ванны и горячей воды) квартиру, которую выделил профком в строящемся хозспособом (муж отработал по нарядам более 300 часов) восьмиквартирном доме.
Мы переселились в «свою» отдельную квартиру с двумя маленькими дочками.

Вскоре мне предложили в профкоме «горящую» путёвку в санаторий г. Цхалтубо (Грузия). Ехать поездом через Москву, где у меня три семьи родственников. Какой соблазн!
И вот на Казанском вокзале меня, уже маму двух детей, в зелёненьком штапельном платьице и дрожью в душе, встречают: русский дядя Вася и «немецкая» мамина сестра тётя Рита с дочерью Таней – Гладковы; украинец, двоюродный брат, командир торпедной подводной лодки Володя (в красивой форме и с кортиком) и его жена Вита – Лопато.

Меня всю трясло. Прошло 20 лет!
Мы ехали мимо Моссовета, Юрия Долгорукого, на «Сокол» к Гладковым. Стол накрыт. Сидят пожилые женщины, которым объясняют, что я дочь Вилли и Вали Гизингеров. Я не выдержала, полились слёзы на вишнёвый пирог.

Через три года, когда Дернов Ю.Н. пригласил меня на работу в «Оргстанкиипром» (ОСП), Москва на 25 лет, начиная с 1964 года (четыре-пять командировок в год) стала близка мне как город Большого и других ведущих театров, цирка на Цветном бульваре, ВДНХ, театра Образцова и т.д. и т.д. Столько новых друзей, интересных людей.
Ещё были командировки в филиалы ОСП в города Минск, Псков, Рязань и Тула.

В Москве Гладковы буквально забирали меня с чемоданом (обратно везу продукты и шмуточки для родных и женщин моего ППО) из гостиниц к себе домой.
Как у них было здорово: воспоминания, рассказы. Они будто бы чувствовали какую-то свою вину за всё, что пришлось нам, униженным и без вины виноватым, пережить. Делали нам подарки. Заранее к моему приезду приобретали билеты в театр Вахтангова, Сатиры, Моссовета. Как я им благодарна!
Мы, двоюродные брат и сёстры, и сейчас не утратили связь: хоть редко, но видимся, переписываемся, перезваниваемся.

10. РЕАБИЛИТАЦИЯ

А жизнь, и правда, полосатая и стремительная. Не успеешь оглянуться, а ты уже вдова, а старшая дочь вышла замуж и уехала с мужем, окончившим Ачинское авиационное училище, в ГДР, ставшей родиной моей старшей внучки.
И вроде никому нет дела до моего «спецпереселенческого» периода жизни. И у меня нет зла ни на кого, нет желания мстить кому-то.

И вот вам: мы с супругом (в 1981 году Л.В. Баяндина, будучи вдовой, второй раз вышла замуж и переехала в Новокузнецк по месту жительства мужа – В.Т) находимся в санатории «Озеро Карачи». Он приносит из киоска «Советскую Сибирь», а в ней публикация Закона РСФСР от 18 октября 1991 г. «О реабилитации жертв политических репрессий». Это был шок. Я читала несколько раз этот документ. Итак, я – жертва. Так не было массовой измены немцев Поволжья? Боже, какая боль!

Итак, получено свидетельство о реабилитации. В 1989 году я вышла на пенсию, получив документ о статусе «Ветеран труда». Вот уже много лет пользуюсь льготами жертвы (как-то больно быть жертвой) политических репрессий. Родители мои, действительно, жертвы, они не дожили...
<…>
 
Л.В. Баяндина (Гизингер)
Январь 2011 г.