Е. В. Д. Глава 4

Глава 4.

Летом того же года я устроился в большую городскую организацию юристом. Коллектив этой организации отличался такой большой численностью, что невозможно было всех знать в лицо. Люди в отдельном офисе этой организации, куда я и попал, ещё задерживались в памяти своими лицами, но следующий этап – узнавание людей по фамилиям – казался невозможным.
К моей радости у начальника, к которому меня приставили в качестве помощника, встретился мой однокурсник по дневному отделению. В последний раз я видел его год назад и заметил внешнее изменение, произошедшее с ним после выпуска из университета. Огромный живот распирал его рубашку и свисал над брюками.
«Нервы» - объяснил мне он. Р.П., так звали его, к тому же стал курить. Единственное, что нашёл я в нем прежним, заключалось в порциях юмора, выдаваемых им периодически. Неизменность таилась в своеобразии этого юмора – обыгрывать отдельные слова. Ещё в университете, сидя в аудитории рядом со своими тёзками, он смеялся, наклонив голову, тому, что говорил высокий из них, а потом – тому, что добавит к сказанному третий – черноволосый спортсмен невысокого роста. Потом сам Р.П. говорил что-то, и уже оскаливал зубы высокий тёзка.

Нынешние годы отличались от университетских. Должность Р.П. в этой организации считалась высокой. К нему ходили за юридическим советом руководители других подразделений этой организации, руководители других предприятий, которые сталкивались в работе с нашей организацией. Когда я вместе с Р.П. переехал в отдельный кабинет, таких приёмов стало больше. Кроме разношёрстных начальников к нему подходили рядовые специалисты уже нашего офиса.
Компьютер у окна, стол по правую руку Р.П. (если сидеть за компьютером) – большой с множеством бумаг, в которых он не мог найти нужный документ. С другой стороны этого стола – стул, на который садились посетители.
Р.П. имел репутацию умного, хорошего юриста – отчего-то казалось, что некоторые придавали эти качества ему потому, что он достиг высокой должности рано для своего возраста. Но так могло лишь казаться – ибо не будь от него дельных советов, то никакая должность не спасла бы его от репутации пустого человека.
В университете я и он не были друзьями. Он знал меня в лицо и по имени, знал, что я сижу, как правило, рядами выше. Конечно, благодаря работе, наше общение теперь стало теснее.
- Надо быть к людям ширше, - сказал он мне однажды, когда мы поднимались к зданию университета, процитировав реплику из одной знаменитой комедии.
Не знаю, чем это определялось для него, но теперь, как и его тёзки тогда, я стал для него тем человеком, который играл с ним в «пинг-понг» шутками. Эта игра, как правило, начиналась им. Всё-таки, я так думал, что Р.П. относился к тем людям, которые, вызывая смех у других людей, сами редко искренне смеялись шуткам других людей. Мне же, играя с ним в этот «пинг-понг», приходилось немного подстраиваться под своеобразие его юмора – но я ни через что не переступал, потому что такой юмор был для меня близок.

Сам я сидел за столом ближе к входной двери. Стол Р.П. находился по левую руку от меня, дверь – по правую. Работа с документами, обсуждение рабочих проблем с Р.П. и коллегами по отделу, походы в столовую, находившуюся напротив нашего кабинета – из этого складывался мой обычный рабочий день.
Запись в дневнике: «Какая идея пути? Теперь эта идея начинает напоминать обыкновенный набор звуков, отживший своё реактор. Работаю – это моя жизнь и моя скорбь – мой реквием по мечте. Когда-то я пошёл учиться для того, чтобы перекантоваться, занимаясь профессией. А теперь я забыл об этом, все мои силы – в работу, как и время, которое давалось с тем, чтобы распорядиться им наилучшим образом. Не так ли? Самое плохое в том, что меня убедили или я сам заставил себя убедить, что так и должно быть. «Попробуй поработать, не понравится – уволишься» - с таким напутствием я пришел в эту организацию. Забыв и об этом, я уже горжусь престижем своей должности, уровнем принимаемых решений, к которому имею маленькое, но отношение, даже удостоверением с печатью и фотографией моего лица. Где мой путь? Я завернулся в костюм, забыл о пути, став частью большого муравейника, в котором живут, подчиняясь общему движению, прославляя величие поставленных задач, благоговея перед начальником, у которого хватает власти влиять на жизнь города, которая, в свою очередь, может породить страх перед неправильным поведением – в худшем случае совершивший нечто неугодное может забыть о своём успехе в этом городе».
Иногда, а это бывало часто, в размеренное течение рабочих будней врывались люди – жители нашего города, на чью жизнь наши решения могли оказать влияние. Люди не шли делиться радостью. Наверное, люди не ходят делиться радостью к незнакомым людям, сидящим в строгих зданиях и млеющим от того, что они там сидят. Жители несли свои проблемы. Жители ждали от нас способа решить эти проблемы. Кто-то из них либо сидел у нашего начальника, либо приходил в наш кабинет и объяснял, что мои замечания на такой-то документ, конечно, законны, но не правильны, ибо эта законность убивается другой законностью – законностью справедливости. А иногда раздавались слова и о других законах, которые, почему-то, не запрещали это делать.

Случались и телефонные звонки, и тогда в трубке недовольный голос спрашивал, почему я вынес замечание на документ.
Меня учили тому, чтобы я мог хорошо разбираться в законах. Прививали особое мышление, специальные методы, открывали те основы, на которых зиждется нынешняя система законов. Всё, что ни получалось из документов нашей организации, вытекало из законов и не могло не согласовываться с ними. А ещё существовал уголовный закон, и по нему тот, кто нарушил закон, мог ответить. Поэтому я, погрузившись в это поле, смотрел на каждый документ с точки зрения его соответствия закону. А другой, как мне казалось, так же, как и я, смотря на документ и при этом говоря, что я не прав, забывал об этом законе или не знал его.
Человек, которого этот документ касался непосредственно, уже выкладывал не оценку с точки зрения закона, а своё мнение. Поэтому получалось так: этот человек говорил, убеждал меня, пытаясь донести суть своей проблемы, а я же, возражая, пытался донести понимание закона. Этот человек и я словно были обитателями разных планет в течение этого разговора. Он видел в этом документе решение своей проблемы, которая могла мучить, а могла казаться обыденной неприятностью – не знаю, что давало такую разницу в восприятии человеком – или сама его жизнь, его опыт, или умение отдалиться от проблемы с тем, чтобы решить её, или мысль о том, что, погрузившись в проблему полностью – и умственно, и эмоционально, - удастся её решить быстрее.
Возможно, Р.П. понимал происходящее с нами и жителями также, но вступая в контакт с ними, он, как мне казалось, преследовал одну цель – помочь. Об этом говорили и наши начальники: мы работаем только для того, чтобы помогать жителям города.
Запись в дневнике: «Я – один из тех, кого обучали в университете. Подчеркну – обучали. Не каждого, кто числился в списке студентов, обучали. Кто-то появлялся на лекциях раз в неделю, кто-то чаще, но и последние, как и первые, не вслушивались в то, о чём твердили преподаватели. Как мне казалось, эти студенты знали одно: я здесь для того, чтобы сдать зачёт, экзамен, чтобы перейти на другой курс, а в конце концов – получить диплом об окончании учебного заведения. Университет ощущался тем местом, где объясняли, раскрывали, что закон сам подчиняется закономерностям, и мы должны видеть их, а видящий их словно видит закон живым.

Закон непрост – как много времени ушло на то, чтобы его понять, чтобы разбираться в его нюансах, а достигнув понимания – начинать думать и смотреть на окружающее пространство с точки зрения этого закона – с той, которая отражает твоё понимание закона.
Работа же в нашей организации учила другому – закон уважаем, но человек дороже закона. Закон нарушать нельзя, но, если есть хоть малюсенькая возможность решить проблему – используй её.
Мне этот урок давался с трудом. Во всяком, кто пытался обсудить правило, закреплённое в законе, сделать его понимание в свою пользу, видел нарушителя. Если есть понимание правила – оно должно быть одинаковым для всех! Это понимание не может подвергаться атаке, цель которой – приобрести другое понимание.  Приходили люди, для которых проблема представлялась проблемой всей жизни, но встречались и другие – у них это связывалось с деньгами. А количество денег, которыми они владели, позволяло им обращаться к начальнику моего начальника, и тогда уже мой начальник мог представить собственное понимание».
Р.П. же мог представить решение, которое устраивало тех, кто приходил с проблемой – поэтому, наверное, с ним советовались многие.
Иногда мне доводилось видеть его вне рабочих отношений. Дни рождения, 23 февраля, 8 марта, Новый год – случались такие дни, когда либо именинник, либо женщины, либо мужчины, либо все вместе покупали продукты, сдвигали столы, на которые ставились стаканчики, тарелки, вилки, ложки из пластмассы. То, что было пустым, заполнялось едой и питьём. Сотрудники нашего офиса собирались вокруг этого стола, кабинет с этим столом запирался изнутри (дабы «чужаки» из других офисов не нарушали праздник, или не дай Бог, могло зайти начальство), ели, пили, шутили, смеялись, старались быть искренними, но всегда оставляя в глазах толику недоверчивости, невозможности раскрыться полностью перед людьми, с которыми проводилась большая часть их жизней.
Р.П., как правило, оказывался в центре внимания. Он искромётно, как ощущалось по реакции собравшихся, шутил. Снова во мне возникала мысль, что внимание приковывалось отчасти и потому, что он – второй в нашем офисе после начальника. Пили водку – Р.П. мог разгорячиться – смех вокруг него усиливался.

Удивительно, но он не попадал, в отличие от меня, в неприятные истории, связанные с выпивкой. Как говорится, вместе уходили в состояние опьянения…Но за ним приезжала жена, и он покидал собрание одним из первых. Я не мог похвастаться такой женой и, как правило, оставался до конца.
Однажды мы с коллегами решили переместиться из рабочего кабинета в боулинг-зал. Играли, выпивали…В одно из мгновений этого ставшего потом незабываемым вечера моя рука решила совершить плавное движение без участия глаз и зацепила стакан, который, неожиданно для меня переместился со стола на пол и перестал быть единым целым. Прибежал официант и потребовал заплатить за разбитую посуду. Мои коллеги разгорячились и стали доказывать, что незаконно требовать уплаты за бой стеклянного предмета. Начался спор, который прекратился после приезда в это развлекательное заведение человека с квадратным лицом. В нём я узнал одно из должностных лиц, полномочия которых весьма широки. Он же оказался хорошим знакомым одного из моих коллег. Мы беспрепятственно покинули заведение, завершив таким образом спор в свою пользу. Этот случай для моих коллег будет не раз вспоминаться в шутках в мой адрес.
Запись в дневнике: «Ощущение времени в эти годы стало похожим на чувство замирания, которое можно испытать, глядя на бомбу, упавшую и крутящуюся перед тобой, искрящуюся бикфордовым шнуром. Сами дни стали похожи на вращение этой бомбы. Смотрю – и не могу оторваться. Не хватает только чувства ужаса, заполняющего нутро от мысли о том, что этот шнур догорит и раздастся взрыв, несущий гибель. Но в одни из многочисленных, возможно, лишь представляемых ворот внутри разума стучится мысль, говорящая о том, что и это чувство не за горами».
Случилось так, что я испытал облегчение от завершения этих дней. Всё потому, что моё общение с Р. возобновилось.
Запись в дневнике: «В ту осень, когда он стал совершенно другим человеком, то есть человеком с другими воззрениями на жизнь, во мне блеснула мысль о том, что я, возможно, именно тот, кто способен открыть Р. глаза на истинное положение вещей. Возможно, он сам сможет понять, что его новое увлечение – лишь слепое следование обособленному учению о христианстве. Так, в целом, думали и И., и Л., и черноволосый друг Р., с которым я в ту осень познакомился в поездке на озеро. Последний поддержал меня в споре с Р. о христианстве, что укрепило меня в моей мысли. Но я не мог следовать этой мысли, потому что не знал Библию так же хорошо, как Р. Меня коробила суть учения о богочеловеке, но покрывать этим аргументом каждый раз доводы Р. казалось бессмысленными.

Эта мысль не покидала меня, и я занял другую позицию: понять Р. Это означало увидеть правду своего друга. Знал я также, что истина есть истина, и, если человек действительно осознал её, он сможет объяснить другому человеку, а тот другой сможет убедиться в том, что это истина. Неважно, в каком обличии истина явилась перед человеком. Ищущий истину сможет понять того, кто её осознал.
Но слушая Р., я не слышал истины. Однажды летним днём мы гуляли по лесу, и он говорил о Христе, как единственном пути к Богу. Я возражал, говоря, что это не так. Он не соглашался, и наш спор напоминал спор детей, которые поняли лишь толику того большого, что они должны понять в будущем, чтобы спорить по-настоящему.
Возможно, осознав, что в одиночку меня не убедить в абсолютной правде того, во что он верил, Р. пригласил меня на собрание братьев по вере. Здание, в котором проходили эти собрания, Р. называл церковью. Человека, к словам которого он, как и его братья, прислушивался, и который мог служить примером для подражания в делах веры, звали пастор. Именно он был третьим по частоте упоминания в словах Р. после Христа и какого-то американского проповедника.
Внешне это здание ничем не отличалось от офисных зданий, каких в городе насчитывалось тысячами. Р., как только мы вошли, повёл меня в молельный зал. В этом зале в глаза бросились скамьи из ещё не пожелтевшего от времени дерева. Их цвет, близкий к белизне, словно говорил, что эти скамьи появились недавно, может быть, на скорую руку. В зале сидели девушки в платках. Я отчего-то ощутил, что здесь недавно находилось большое количество людей. Р. подтвердил мои слова: только что завершилась проповедь.
Не заходя в этот зал, мы поднялись на второй этаж и прошли в комнату средних размеров, перед дверью которой словно выкинули большую кучу обуви. Добавив к ней свою, я схватился носом за дурной запах, видимо, от этой кучи. В самой комнате я увидел людей, либо прислонившихся к стене, либо восседавших на полу. Незнакомый мне парень поприветствовал Р., направив на него взгляд, полный радости и лёгкости. Сидящие и прислонившиеся расположились в комнате так, что были лицом к лицу сидящему напротив них парню. Все слушали его.

Он что-то бормотал. Вслушавшись, я понял, что бормотание происходит не на русском языке. Вскоре я вздрогнул, невольно отреагировав на резкий переход к громким звукам. Говорящий ускорил свою речь, покачиваясь при этом вперёд-назад. Он уже не говорил, а плакал и просил…Словно достигнув апогея в своём действе, парень вернулся к тихому бормотанию, которое вдруг прервалось бормотанием одного из присутствующих.
Когда я и Р. вышли из комнаты, он сказал, что это бормотание – язык избранных. На этом языке «брат» говорил с Богом.
Запись в дневнике: «Что я? Что Бог? Вчера казалось, что он – особенный, и разговаривать с ним можно только про себя, оставшись один на один…Хорошо ли то, что люди объединяются в собрание, говорят о нём, или кто-то один говорит, кто тихим голосом, кто ударяя себя кулаком в грудь? Бог исчезает из пространства между подушкой и стеной, становится толпой, громадой слов, которые уже нужно понимать для того, чтобы ты обрёл Бога».
С того дня я ещё больше не понимал Р. Словно штрихами к его портрету, оттенявшими его лицо – символ понимания его, стали рассказы о том, как он принял веру в Бога, и кто повлиял на него в его принятии.
Р. крестили в ванной. Перед этим, как стать частью церковного общества, Р., как я узнал, разговаривал об этом со своим старшим братом, который уже шёл по этому пути. Он воплощал свою веру в жизнь делами. Как и некоторые «братья» он брал в дом, в котором жил, наркоманов, давал им работу, может быть, воздействовал на них тем, что узнал из Библии, усвоил из проповедей – одним словом, перевоспитывал. Но этот процесс, если верить словам старшего брата Р., не отличался принуждением. Каждый человек приходил в церковь сам, и, если снова поверить, наркоманы избавлялись от своей жестокой зависимости. Но кто-то убегал, а кто-то из убегавших возвращался.

В таком сравнении со своим деятельным братом Р. походил на «чеховского» интеллигента, который находил упоение в разговорах и которых лишь в разговорах был хорошим. Впрочем, и я в этом смысле не был далёк от своего бедного друга.
Однажды я застал его в своём родном городе во время новогодних каникул. Здесь жил его дядя, и я, придя к Р., обнаружил дядю со всей его семьёй и гостями за большим столом. Отмечался чей-то день рождения. Меня посадили за этот стол, после чего был втянут дядей Р. в соревнование «кто больше выпьет самогона», в котором участниками числились он да я. Опрокидывая в себя рюмки с мутной жидкостью, я ждал очередного отключения. Но мне повезло: опьянев, я всё же остался в сознании.
Позже мне удалось найти отговорку и вместе с Р. оказаться на освежающем зимнем воздухе. Там я начал окончательно приходить в себя. Перед прогулкой дядя Р. напутственно сказал мне быть осторожнее с Р., имея в виду его диагноз.
Возникло ощущение странности происходящего после того, как я понял, что трезв. Вдруг во мне возникло желание задать другу один вопрос: считает ли он меня добрым? Ответ мне казался очевидным: да. Но Р. удивил меня, сказав, что не знает, потому что не уверен в том, добр ли я.