Тезисы к 200-летию Достоевского

– Полжизни меня считают его идейным антагонистом, хотя это так лишь отчасти: неполное принятие его личности связано более с эстетикой, нежели с идеологией. Но строго говоря, я знаю лишь двух русских классиков, чья духовность пера соответствовала духовности жизни – Островский и Чехов.

– Сейчас понимаю, что требовать того же от Достоевского, в обстоятельствах его биографии, невозможно. Но именно он вывел истину, куда более созвучную мне, чем ряд иных в великой русской литературе: прежде чем спрашивать о нравственности, накорми насущным.

– Современница Достоевского Елизавета Штакеншнейдер, в том числе поэтому, почитала его как сверходарённого, но мещанина; Бродский в своём эссе афористично подметил, что «наравне с землёй, водой, воздухом и огнём, деньги суть пятая стихия, с которой человеку чаще всего приходится считаться», а нищета, бедность и провоцируемые ими пороки – постоянные спутники персонажей Достоевского, коих невозможно назвать привычными героями – маятник раскачивает их от дна преисподней ко свету без шансов обрести теплохладное равновесие.

– Именно поэтому с юных лет я не находил в писателе родственную душу: его фантомы, обретающие кровь и плоть благодаря таланту, то эпатажно швыряли деньги в камин, то бессильно душили возлюбленную, осознавая невозможность подлинной взаимности, а то и вовсе хватались за топор с тем самым вопросом «тварь ли я дрожащая, или право имею?».

– С тех пор «моего Достоевского» сопровождает один и тот же фатум: он блистательно отвечает на вопросы, которые я – ни ему, ни бытию и Богу – не задавал. Меня занимали не искушения, а нечто иное: как реализовать свои душевно-творческие устремления, будь то газета, радио или соцсети, причиняя минимум страданий близким и зла этому миру. Но в том, что «право имею», я не сомневался: а как иначе? Он же появлялся с репликами «широк человек, я бы сузил» или «ежели Бога нет, то всё дозволено». Это напоминало тандем, в котором оба безбожно фальшивят мимо нот.

– «Результаты его инквизиции, пишет Бродский, выявляют нечто большее, нечто превосходящее саму Истину: они обнажают первичную ткань жизни, и ткань эта неприглядна. Толкает его на это сила, имя которой – всеядная прожорливость языка, которому в один прекрасный день становится мало Бога, человека, действительности, вины, смерти, бесконечности и Спасения, и тогда он набрасывается на себя». Но и это искушение меня как-то естественно миновало: мне виделось очевидным, что ткань жизни не только неприглядна, но и являет хищный животный рык вне образования, искусства – или, на худой конец, этикета. Наброситься же на себя самого, равно как и род человеческий возможно лишь в одном случае: если и с собой, и с ним ты по-настоящему знаком.

– В чём я не уверен и по сей день. Как и в том, что «напряжение садистической интенсивности» (цитата Бродского) – единственный путь к прозрению или просто обретению смыслов бытия. Да и сам по себе диалог земного с небесным для меня не надрывен, а напротив – негромок и с частыми умолчаниями.

– Впрочем, чем больше я обосновываю самому Достоевскому свои либеральные ценности в не вещих снах, особо досадуя на финальную участь князя Мышкина в главном (для меня) его романе «Идиот», тем отчётливей становится очевидно, что его проза – подлинное искусство, способное затронуть несозвучных до степени неустанной полемики. В конечном итоге, мы сходимся с ним в главном: глубочайшей неприязни к фарисейству безотносительно флагов с «измами» и в той самой мещанской доктрине о хлебах и нравственности.


PS: «Конечно же, Достоевский был неутомимым защитником добра, то бишь христианства. Но если вдуматься, не было и у зла адвоката более изощренного. У классицизма он научился чрезвычайно важному принципу: прежде чем изложить свои доводы, как сильно ни ощущаешь ты свою правоту и даже праведность, следует сначала перечислить все аргументы противной стороны. Дело даже не в том, что в процессе перечисления опровергаемых доводов можно склониться на противоположную сторону: просто такое перечисление само по себе процесс весьма увлекательный. В конце концов, можно и остаться при своих убеждениях; однако, осветив все доводы в пользу зла, постулаты истинной веры произносишь уже скорее с ностальгией, чем с рвением. Что, впрочем, тоже повышает степень достоверности».

(Из эссе Иосифа Бродского 1981 года для англоязычных читателей).