Рубашка

А помнишь, мам, как ты отправляла меня в школу?!
       Просыпаешься. Утро ещё только начинает робкими пёрышками света скребтись в запотевшие плачущие окна. А тебя уже будят. Включат свет. Скажут, что-то резкое, пугающее нежную дрёму ночи и уйдут к гремящим сковородкам, кастрюлям, ложкам. Проснёшься кутаясь в тепло одеяла, пряча голову под подушку, дыша открытым ртом согревая подостывший в ночи нос. И ждёшь второго выстрела. И засыпаешь. А второй выстрел – «Подъём», заставляет вздрагивать и уже окончательно прогоняет сон. И уже лежишь, тянешь, выжидаешь тот самый момент, когда придётся откинуть одеяло и окунуться в уже остывший с вечера и ещё не согревшийся с утра знобящий воздух начинающегося дня. Даже радостное потрёскивание сухих дров в печи не обманывает и не манит – холодно ещё, не нагрелась печурка. Но безжалостной рукой, неважно кого, одеяло откидывается на железные перила и кровать в наслаждении, со скрипом пружин подбрасывает вверх и выравнивает провалившейся в железной сетке матрац, выставляя на показ смятую ночной битвой снов простыню. Совсем чуть-чуть и они почти целый день будут отдыхать от меня, крутящегося и тревожного. Ночного.
     На кухне тепло и вкусно. И если всё хорошо, то на старой чугунной плите уже дымятся сковородки и дарят дому запах хлеба. Блинов. Или ладушек. С тобой тепло, мам.
     После завтрака, вздрагивая от холодной воды промывающей глаза, вздрагивая от холода сквозняков, буравящих комнату в поисках меня, жду. И ты гладишь старым и тяжёлым утюгом мою школьную форму. А я жду. Жду, когда ты погладишь мою рубашку и я, ёжась от холода, впрыгну в неё руками. В ещё горячую и пахнущую свежестью и утюгом. И в этом тепле уже не страшно в дождь или мороз. Потому что в рубашке сохраняющей тепло твоей любви…
     Ты помнишь?