Мальчик из созвездия Рыб Глава 25

Первая книга дилогии "Предисловие к себе"               

Глава 25

Чудесная встреча Эльжбеты и Константина, свидетелем которой он стал, долго не давала Мирославу покоя. Он от души порадовался за Эльжбету и решил, что радужная бабочка, которая  мимолетом коснулась и его, не иначе была самой Любовью. То же самое утверждала и Эльжбета. А вот Константин  был твёрдо уверен в Божьем Провиденье. Но все трое сходились в одном – в этом случае Бог и Любовь были едины.
Весна полностью вступила в свои права. Вместе с природой тянулся к солнечному свету и расцветал сам человек, ведь и он был частью природы. Вот и Мирослав был переполнен молодой и кипучей энергией. Он чувствовал, что это неспроста, и готовился к чему-то чудесному и очень важному для себя. Ведь случилось же чудо с Эльжбетой, почему бы этой радужной бабочке не прилететь и к нему?

В одно из воскресений Мирослав решил устроить в квартире полковника генеральную уборку. Дошла очередь и до кладовки. Там был свален разный старый хлам. Хотя, если присмотреться, были здесь вещи совсем неплохие, правда, очень старомодные. Например, большие настенные часы с тяжёлым медным маятником или настольная лампа под стеклянным жёлтым абажуром. Заслуживал внимания и маленький секретер из красного дерева, задвинутый в самый угол кладовки. А над ним на самодельных деревянных полках в полном беспорядке лежали толстые нотные альбомы и тетради, театральные газеты и журналы. Рядом с секретером валялись  сломанный деревянный пюпитр и что-то ещё – большое и пыльное.
Мирослав нагнулся и поднял с пола старый потертый кожаный  саквояж. С такими саквояжами ходили к своим пациентам респектабельные частные врачи. Ясно, что эти вещи никак не могли принадлежать полковнику. Скорее всего, их оставили в кладовке за ненадобностью прежние жильцы, а у Владимира после обмена квартиры просто руки не доходили, чтобы выбросить весь этот «антиквариат» на мусор.
Закончив уборку в квартире, Мирослав принёс из кладовки, протёр от пыли и открыл саквояж. Там были письма и старые фотографии, такие старые, что у Мирослава захватило дух. Как журналист, он не мог усомниться в их подлинности. На снимках – красивая девочка, а потом и девушка с тяжёлой русой косой.
Покрой платьев и вся окружающая обстановка говорили о том, что фотографии сделаны в начале века. И не где-нибудь, а в Санкт-Петербурге, в царской России! Об этом говорили и виньетки под фотографиями: «Фотографъ двора Его высочества князя Черногорскаго Елена Мрозовская. Санкт-Петербург, Невский, 20, у Полицейского моста».
По надписям на обратной стороне фотографий Мирослав догадался, что имя девочки, а потом и девушки – Эмма. Тут же были вырезки из старых  газет на русском языке, где были фотоснимки внутреннего интерьера какого-то красивого дворца, и  сообщалось, что Елена Мрозовская, автор этих снимков, является официальным фотографом Санкт-Петербургской консерватории.
Всё становилось на свои места. Было ясно, что учебные классы и концертный зал на фотографиях и на снимках в газете – это Санкт-Петербурская консерватория. И что Эмма училась именно там. А фотографический портрет Эммы-девочки сделан в ателье на Невском проспекте несколькими годами раньше.
Да, но каким образом всё это оказалось в старом кожаном саквояже? Мирослав извлёк на свет пачку писем, перевязанную  красной ленточкой. Он развязал ленту – это были письма Леона (так он подписывал их) к «Дорогой и любимой Эмме».
… Далеко за полночь горел свет в комнате на третьем этаже старинного каменного особняка. Забыв обо всём на свете, Мирослав читал пожелтевшие от времени письма из старого кожаного саквояжа, который, только волей случая, не был выкинут на свалку.
Судьба целого поколения прошла перед ним. Но и это ещё не всё. Оказывается, хоть и пролетели над землёй века, а и в двадцатом веке не стихла дикая и бессмысленная война двух враждующих кланов, двух семей – современных Монтекки и Капулетти, заложниками которой стали, подобно Ромео и Джульетте, Леон и Эмма. Нет, они не погибли, как в трагедии Шекспира, но судьба их была не менее трагична.
По всей вероятности, родители Эммы попали в Софию из Турции, куда бежали после революции многие русские дворяне. Было ясно, что познакомились молодые люди в Софийской консерватории, где учился Леон, и где, после эмиграции из России, продолжила учебу Эмма.
Неизвестно, какая кошка пробежала между их семьями, но, как следует из писем Леона к Эмме – «Твои родители никогда не позволят тебе выйти за меня замуж». Молодой человек предлагал своей любимой бежать из дома и обвенчаться тайно, на что Эмма не могла согласиться. Об этом тоже было известно из писем Леона.
«Моя дорогая и любимая Эмма! Ты знаешь, как я тебя люблю. Только бегство может спасти нас! Ты пишешь, что не можешь разбить сердце своим родителям, не можешь пойти против их воли. А как же наша любовь?  Ты знаешь, что и мои родители против нашей свадьбы, но это меня не остановит. Рано или поздно, они поймут, что были неправы, и благословят нас. Я уже договорился со священником, который нас обвенчает, это недалеко от Софии, в небольшой сельской церкви. Решайся, моя любимая. Вечно твой Леон».
Следующее письмо было наполовину измято и залито слезами. Вероятно, его прятали от чужих глаз.
«Моя любимая Эмма! Твое письмо привело меня в отчаянье. Ты пишешь, что скоро должна состояться твоя помолвка с человеком, которого ты не любишь. Я не вынесу этого! Ну почему самые дорогие и близкие нам люди заставляют нас страдать? Ведь это так несправедливо! Моя дорогая и обожаемая Эмма, не совершай ошибку. Всё ещё можно исправить, доверься мне. Сегодня я буду ждать тебя на нашем месте. Вечно любящий тебя Леон».
Следующее письмо было разорвано, а потом торопливо и потому не очень аккуратно склеено. Некоторые строчки на стыке не совпадали, и от этого содержание письма казалось ещё более трагичным. Кто его разорвал? Сама Эмма? Вряд ли. Зачем ей было сначала рвать письмо, а потом его клеить? Скорей всего, это сделал тот, кто не хотел, чтобы письмо дошло до адресата.
«Милая Эмма! Не верь, если тебе скажут, что я разлюбил тебя. Мои чувства к тебе проверены временем и обстоятельствами, которые только укрепили мою любовь к тебе. Вчера я видел тебя на улице, но не мог подойти – рядом с тобой был человек, который скоро станет твоим мужем. Всё это убивает меня. Неужели нет никакого выхода из той страшной ловушки, в которую мы попали?
В иные минуты всё так плохо и тяжело, что просто нет никакого желания жить. Несколько раз уже готов был спустить курок пистолета, приставленного к виску. Но как подумаю, что не увижу тебя больше, и рука опускается. Жить, чтобы хоть изредка видеть тебя, моя любимая и обожаемая Эмма, вот что мне остаётся. Надеюсь, что тебе как-нибудь удастся передать мне хоть коротенькую весточку о себе, о большем я и не мечтаю. Знаю, под каким надзором ты сейчас находишься. Эмма, я буду любить тебя вечно. Леон»
Прочитав последнюю строчку этого письма, Мирослав крепко  сжал в пальцах пожелтевший от времени листок. Ведь то же самое,  слово в слово, он написал много лет назад Марине!
Было еще десятка два коротеньких и рвущих душу писем. По всей видимости, Леон так и не дождался свою Эмму. Даже весточки от неё не дождался. И где ему было знать о нежных и трогательных письмах, написанных ему Эммой, но так и не отправленных!
Об этом Мирослав узнал уже из другой стопки писем, перевязанных синей ленточкой. Письма были написаны мелким и красивым женским почерком, их было гораздо больше. Они были вложены в чистые конверты без адреса. Их Эмма писала Леону уже будучи замужем. Писала и… не отправляла. На конвертах значилась лишь дата, когда письмо было написано.
Как стало ясно из писем Эммы, после окончания Софийской консерватории они стали здесь преподавать. Эмма подробно писала Леону обо всех, пусть даже мимолетных, встречах с ним – то в концертном зале, то в консерваторской столовой, то во время прослушиваний вновь поступающих юных музыкантов.
Вероятно, они жили неподалеку друг от друга, может быть, даже на соседних улицах. Эмма рассказывала, что видела его с маленьким сыном, когда он покупал воздушные шарики напротив её дома, или когда он шёл из булочной на углу и у него развязался шнурок на ботинке.  Он долго пристраивал авоську с хлебом так, чтобы завязать шнурок и не испачкать хлеб.
Она хорошо знала увлечения двух его сыновей и радовалась, что они пошли по стопам отца, стали музыкантами. И сетовала на то, что её дети – сын и дочь, выбрали себе иной путь и совершенно равнодушны к музыке.

После нескольких часов этого эпистолярного чтения Мирослав решил сделать небольшой перерыв. Он сварил кофе и приготовил себе пару бутербродов. Наскоро проглотив все это и не почувствовав даже вкуса, он снова погрузился в чтение.
Иногда разрыв в датах на письмах не превышал двух-трех дней, а иногда Эмма замолкала на несколько месяцев. Было ли это осознанным молчанием, или письма просто пропали, Мирослав не знал. Последнее письмо в этой стопке поразило его своей простотой и трагизмом.
«Милый Леон! Сегодня у меня такой великий день. Вернее, он начался ещё две недели назад, когда я вместе с другими преподавателями консерватории получила приглашение на твой юбилей, торжественная часть которого проходила в нашем концертном зале. Мой муж сегодня  впервые был в консерватории, хоть я не раз приглашала его сюда, и был просто потрясён увиденным.
За роялем ты был великолепен, это действительно был твой звездный час. Но и мой тоже!
А потом все гости перешли в танцевальный зал, и ты пригласил меня на вальс. Я впервые за много лет видела тебя так близко! Моя рука лежала на твоем плече, одной рукой ты крепко сжимал мою руку, а другой обнимал меня за талию. Я знала, что ты пригласишь меня на вальс, а потому надела то самое бирюзовое платье, которое ты так любил. Как видишь, оно мне впору и сегодня, через много лет. И что самое интересное, мода прежних лет возвращается, так что не одна наша модница спросила, где я его купила.
Я не зря сказала, что у меня сегодня великий день. Во время танца я поняла, что ты по-прежнему любишь меня так же сильно, как люблю тебя я. Хотя мы почти не смотрели друг на друга и не сказали друг другу ни слова. А ещё я поняла, что ты болен, сильно болен. Об этом говорили твои глаза, и твое прерывистое дыхание во время танца. Это нельзя было отнести на волнение, это была болезнь, которую ты старался скрыть от всех. И от меня тоже…»
Это было последнее письмо в стопке, перевязанной синей ленточкой. В саквояже оставалась ещё большая пачка писем. По черной ленте, опоясывающей письма, Мирослав понял, что Эмма писала их… на тот свет. И он не ошибся.
«Милый Леон! Прошло сорок дней, как тебя нет с нами. Но ведь недаром говорят, что человек жив до тех пор, пока о нем помнят. Поэтому ты будешь жить, пока живу я. Странно, но именно твоя смерть, смерть, а не жизнь, заставила меня понять многое из того, о чём ты говорил мне. Я до сих пор берегу все твои письма и понимаю – как ты был прав! Ведь послушай я тебя тогда, много лет назад, и мы могли бы вместе прожить долгую и счастливую жизнь.
Это я предала нашу любовь. И любовь не простила мне этой измены. Но она больно ударила и по тебе. Всю жизнь мы скрывали нашу любовь не только от чужих глаз, но и от самых близких нам людей – ты от своей жены, я от своего мужа. Мы старались их уверить, что любим их. Не знаю, как это получалось у тебя, но у меня, по-моему, не очень. Хотя мой муж не придавал этому большого значения.
Мы с тобой безумно любили наших детей, и были счастливы, что они у нас есть, но счастье было бы во сто раз большим, если бы это были наши с тобой дети».
Судя по датам на конвертах, Эмма писала умершему Леону ещё четыре года. Потом она разложила все письма на три стопки, перевязала их шелковыми лентами. И умерла…
Мирослав ещё некоторое время сидел оглушённый всем, что на него свалилось. Потом он сложил все письма обратно в саквояж и громко щёлкнул замком. Он знал, что не может просто вот так положить письма  на место и забыть о них. Это было бы предательством и по отношению к Эмме, и по отношению к Леону, и по отношению к их любви. Их не раз уже предали – сначала родители, потом жизненные обстоятельства, потом дети и, может быть, даже внуки. Ведь кто-то выбросил эти письма и фотографии в тёмную пыльную кладовку и забыл про них.
Как верно сказала Эмма! Человек жив, пока о нём помнят. Леон был жив, пока помнила о нём Эмма. Помнит ли кто сейчас о ней самой? Вряд ли. Это было ясно из её писем на тот свет.
«Милый Леон! Сегодня была на твоей могиле. Кроме меня сюда никто не ходит. Или забыли, или уехали из Софии. Вот и меня ожидает то же самое. Уже при жизни меня все забыли, а что будет после смерти?»

«Я не дам им умереть», – думал Мирослав. Он ещё не решил, что будет делать с этими письмами. Может быть, напишет книгу о современных Ромео и Джульетте. Может быть, иным образом увековечит их память. Но раз эти письма попали к нему, значит, был в этом какой-то смысл.
Он уснул прямо за столом, положив руки под голову. Уснул крепко, будто провалился в небытие. Под утро к нему прилетела Железная Птица.
«Вот видишь, к чему приводят смирение и пассивность? Они предали свою любовь и остались ни с чем, – сказала она. –  Прав был твой друг Вадим: если любишь, то надо бороться за свою любовь. А ты? Что сделал ты? Вот возьму и улечу от тебя. Навсегда! И кто тебе тогда поможет? То-то и оно…» 
Она подняла свои железные крылья и вдруг превратилась в двуглавого царского орла, которого Мирослав видел на виньетках  старых фотографий, сделанных в салоне Елены Мрозовской на Невском проспекте у Полицейского моста.
И Мирослав хотел спросить у двуглавого орла, как это может быть? Вот живут в одном городе два любящих человека – мужчина и женщина, и даже работают вместе. Но, так уж случилось, они не свободны – у каждого семья, дети.  Отчаянно и безнадёжно любят они друг друга, но ни он, ни она, несмотря на всю свою любовь и, может быть, даже страсть, ни разу не переступили запретной черты, освящённой узами брака. Это что – истинная любовь или это предательство любви?

Пришло письмо от мамы. Тереза писала, что у них с Владимиром все хорошо. Дом – полная чаша, Полковник перекрыл крышу новомодной  красной черепицей, расширил оконные проемы и вставил новые рамы в стиле уютных загородных домов на юге Франции.
«Жаль  только, что в этом доме не слышно детских голосов. Нам с Владимиром уже как-то поздновато об этом думать, а вот от внуков мы бы не отказались», – писала Тереза.
Она всё еще не решалась рассказать сыну о своей задумке найти с помощью Владимира того мальчика с фотографии и его маму. Каждый раз откладывала этот разговор на потом.
А Мирослав был доволен, что у Терезы всё складывается, как нельзя лучше, она встретила хорошего человека и счастлива. Это в какой-то степени освобождало его от необходимости срочно устраивать свою личную жизнь, то есть жениться, заводить семью и детей. Как никогда, ему хотелось сейчас быть свободным. Свободным, как море. Почему, как море? Ответить на этот вопрос он пока не мог. Но всё говорило о том, что скоро, очень скоро, в его жизни должны произойти какие-то важные для него перемены.
(Продолжение следует)