Братушка

Часть 1.
 Гость
— Кого ещё  там леший несёт  на  ночь глядя? — послышалось   сонное бормотанье дежурившего у ворот Ивана, который любил, хлебнув браги, поспать на посту, пока всё было спокойно.
Стук повторился.
Иван нехотя приоткрыл ворота и увидел паренька невысокого роста  в плаще.
— Ты чей будешь и куда идёшь? — грозно забубнил Иван, пытаясь грудью вытолкнуть чужака обратно.
Тот начал что-то лопотать не то по-голландски, не то по-немецки.
Иван отвернулся от пришлого, продолжая при этом загораживать собой вход и рыкнул куда-то вдаль:
— Толмача сюда! Толмача!
Тут же его слова, повторенные где-то за его спиной в темноте многократно, возымели, вероятно, какое-то действие, и толмач явился, свой, не местный, тем  не доверялись без особой нужды, при охране у ворот всегда своего держали.
После того, как толмач, к таким ситуациям давно привыкший, проверил у гостя документ, того впустили, наконец, за ворота.
Не успел он войти и хоть что-то рассмотреть в сгущающихся сумерках при свете факелов, как тут же с гиканьем и свистом на ворота из города  налетело двое всадников.
Один из них высоким, почти девичьим голосом, увидев толмача, приветливо махнул ему шляпой и воскликнул:
— Кого впустил, Михайло? 
— Да к голландским купцам путь держит, — тут же бодро и почти весело ответил толмач Михайло.
— Ты его в корчму к Иоганну и к Марии сведи, там хорошо, тепло, надёжно. А утром уж он своих сыщет, — был ему ответ.
И ворота тут же распахнулись, серебряная пряжка блеснула на башмаке  весёлого говоруна. И он вместе с сотоварищем вырвался из города на бездорожье поскакать вдоль городских стен мимо то тут, то там мелькавших деревенских дворов по болотисто-песчаной земле, поросшей унылой осокой до самого залива. И коням хорошо, и молодому люду, что так жаждет простора и свободы, радостно! Эх, лепота!
— Всё скачут, всё носятся! Без всякой рации! Им бы воли-вольницы, ан  война-то как-никак ещё  не закончена! И комендант им не указ! — ворчал Иван, закрывая ворота.
Потом он кивнул Михайле, бери, мол, подопечного голландца и веди, куда сказано.
— Да к доктору, к доктору не забудь по дороге свести! А то вон пол-Пруссии перемёрло, когда вот так же, как сейчас, всех подряд в город впускали. Довпускались!
Тот так и сделал, сказав при этом лишь, что нужно следовать за ним.
За воротами они нырнули в подворотню, там, в полуподвальном помещении доктор — местный немец — оглядел гостя с головы до ног, даже рот велел  приоткрыть и глаза выкатить, а потом тихо сказал Михайле:
— Добр;!
Тогда они отправились дальше, молча идя друг за другом, ныряя в узкие улочки, хлюпая по лужам, перебегая с одних мостков на другие, дыша то смрадом мокнувшей где-то кожи, то дурманом варившегося в подвалах пива, пока не  дошли, наконец, до места.
……………………………………………….
В подвальчике у Иоганна было тепло, пахло едой и домом, которого так не хватает обычно в пути одинокому путнику. Народу было немного. И речи звучали негромкие. Время всё-таки особое. Все вот так полушёпотом. Война ведь!
Навстречу пришедшим выскочил маленький юркий мальчонка.
— Накормить, напоить, спать уложить! — велел тому Михайло и, не раскланиваясь, тут же вышел вон.
— Дую  спик инглиш? Шпрехен зи дойч? Калбатя летувишкай? — затарахтел мальчонка.
И, когда гость ответил ему по-немецки, тут же заговорил с ним по-немецки, проводил его в дальний угол к тёплой печке, а сам отправился на кухню за едой для пришельца.
Гость снял плащ, разложил его на лавке, поближе к печи, чтоб тот обсох, затем присел сам и  в ожидании мальчика  принялся разглядывать местный народ.
В углу напротив него сидели русские в камзолах. Они горячились, смеялись, явно подшучивая друг над другом.
— А наш-то, говорят, у них сено из-под носа увёл, — вот так-то, знай наших! — зубоскалил один из них.
— Наш и не на такое способен. Не зря ж его здесь комендантом назначили! — в тон ему отвечал другой.
Посередине за столом сидели лица явно купеческого сословия. Этих видно было сразу, неважно, из России  ли, или из Европы, все купцы были одним миром мазаны. Воевать-то воевать, а вот торговать всегда нужно бы!
 Речи их были потише, кошельки потолще, а планы поконкретнее… Так-то!
С другой стороны печи сидел старик, калика перехожая. Он что-то тихо бренчал на своей балалайке, никому не мешая.
Тут уж мальчонка подошёл вместе с хозяйкой. И на столе появилась, наконец, еда.
— Спроси, Хансик, шнапс-то подавать гостю?
Тот спросил.
Гость категорически отказался. Та махнула рукой, мол, никак не угодишь, и ушла. А Ханс примостился рядом с опекаемым им незнакомцем за столом. Пока тот медленно, основательно хлебал ложкой кулеш, отламывая ломоть за ломтём добротного домашнего хлеба, Ханс извлёк из-под подола рубахи свёрток бумаги, тщательно расправил его на столе, вытащил из кармана штанов уголёк и принялся рисовать.
Не успел гость доесть кулеш, как на столе перед ним уже лежал его портрет.
— Ну, ты мастак! — удивился он.
Мальчонка хитро посмотрел на него и со знанием дела потёр два пальца, большой и указательный, мол, деньги давай.
— Ну, ты хитёр, — продолжал с улыбкой гость  и вытащил из мешочка, привязанного к поясу, несколько мелких монет.
— Купцом стать хочешь, разбогатеть?  — поинтересовался он.
— Не-а. Денег накоплю, к мамке поеду. Она у меня далеко.
— Вот как, а я думал, ты тут при мамке пристроился.
— Нет, это Иоганн с Марией меня к себе взяли, от обоза я отбился…
— А где мать-то?
Ханс не успел ответить. Его позвали на кухню.
Гость приподнялся, подошёл к печи и сунул только что нарисованный мальчонкой портрет в огонь. Пламя лизнуло бумагу, взвилось, принялось яростно съедать предложенную ему пищу.
В это время в корчму один за другим вошли несколько человек в мундирах и принялись у всех проверять документы.
Когда очередь дошла до голландца, офицер, внимательно перечитав его подорожную, тут же оглянулся на купцов, что сидели в центре, и быстро-быстро по-голландски  заговорил с одним из них.
Говоривший с ним приподнялся, подошёл к недавно прибывшему гостю и сказал, что он и есть тот самый купец Нулландт, к кому тот путь держит.
Так неожиданно быстро судьба свела недавнего путника с теми, кто ему был нужен.
Живи да радуйся!
А калика перехожая, когда корчма почти опустела, сел поближе к печи и запел, перебирая струны своей балалайки:
«Солдатушки, бравы ребятушки,
Кто же ваши деды?

Наши деды — славные победы
Вот кто наши деды!..»

Часть 2.

Мария

Накормив голландца, Мария отправилась  к себе. Сразу за кухней был вход в её половину. Полдома занимала контора Иоганна со всякими помощниками да бумагами, сама же корчма была в обширном солидном подвале под домом. Зал  с красивыми печами с изразцами, массивными дубовыми столами и лавками, тяжёлой фарфоровой посудой и хорошей кухней, выгодно отличался от других, соседних, хлебосольно даже и в военное лихолетье зазывая к себе гостей.
 До прибытия Петра Лыкова с дочерью Мария с мужем своим Степаном здесь, в Мемеле,  интендантствовала. Да убили её  Степушку. Случайная пуля! С обозами в крепость ехали, почти уж на месте были, и вот…  От горя горького не знала Мария, что теперь делать, в Россию ли возвращаться, так ведь не было у неё там никого, иль  здесь оставаться, —  тоже одна-одинёшенька...
А Иогашка этот давно к ней присматривался. Удивила она его однажды, когда на спор в его же корчме для гостей гарнизонных быстро да ладно русские щи сварганила, блинов напекла с икоркой (всё у него в закромах было у чёртушки!)
И когда беда  с нею случилась, подставил он ей своё крепкое мужское плечо, да и она баба не промах, ладная, крепкая, ещё не рожавшая. Вон Хансик к ней, чужой мальчишечка, как к матери родной, приклеился, и живут они такой  ладной семьёй, правда, оба от неё да от гарнизонных уже давно по-русски балакать научились, а она всё ещё по-местному ни бум-бум. Ей проще хозяйством заниматься, чем умствовать! А коль тоска брала, зазывала она Алексашку Петра Лыкова в гости, по возрасту они обе, как сестры, младшенькая Александра, да старшенькая она, Мария, да садились они в Марииной светёлке и пели песни русские, напевные да грустные:
«Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны…»

Тоска брала её, Марию, когда смотрела она вместе с Александрой на ширь здешних вод, и думалось ей о Волге родной да о Доне, да о матушке и батюшке, которых давно уже в помине не было.

Часть 3.

Александр и Александра

Иван уж было задремал, как вдруг снова раздался стук щеколды о ворота.
На его нечёткий вопрос в ответ послышался знакомый смешок вместе с уже давно известным «Открывай уж, чёрт старый!»
И он открыл. Вернее, приоткрыл, как он это всегда делал, грудью напирая на ворота. В это время его окликнул доктор, и Иван, так и не впустив вернувшихся с верховой прогулки всадников, что-то принялся бубнить ему в ответ. Вдруг он почувствовал, как ледяное остриё лезвия царапнуло его под левым соском мгновенно расползшейся шелковой рубахи. Он ошалело повернул голову.  На него бесстыдно смотрела глаза в глаза Александра, а в её руке был малюсенький серебряный кинжал.
Пот прошиб Ивана.
— Ты что, девка, сдурела?
— А не будешь подставляться! Это тебе наука! Небось, всем вот так вот ворота открываешь.
Забыл, что комендант-то говорит: «Пуля — дура, штык — молодец!»
Придя, наконец, в себя, Иван открыл ворота и впустил всадников.
Оба въехали и тут же умчались прочь, только их и видели!
Хотел было Иван пойти доктору или ещё кому поплакаться, да решил, не стоит, стыдно, что он, старый и опытный вояка, так себя подставляет, ведь верно подметила, была у него такая привычка. Права девка!
— Ох, и бедовая эта Александра, — подумалось ему.
Она и правда была бедовая, ладная, статная, красивая, не трусливая, все умела делать, была в отца, главного интенданта, который прибыл сюда с дочерью из Петербурга на корабле недавно и сразу же стал незаменимым человеком в крепости.
Петр Лыков, так звали  интенданта, был человеком основательным. Ещё с конца Северной войны знавал самого Петра Первого, царя-батюшку, с ним когда-то впервые Мемель сей дивный посетил. А теперь вот с дочерью-красавицей в непосредственное подчинение Суворова прибыл. 
Жили они на территории крепости, там же, где и гарнизон, хотя некоторые офицеры были расквартированы в городе. Александра, матери не знавшая, та умерла в родах, была привязана к отцу, как и он к ней, так никогда более и не женившийся. Дал ей отец образование хорошее, все умела девка делать, а не только крестиком вышивать да рукодельничать: и языки знала, и в чертежах кумекала, и на коне скакала не хуже всякого, и оружием владела, что саблей, что пистолетом, даже из пушки стрелять была научена.
Правда, взрослеть да  тосковать стала она в походах отцовских. Всё чаще находил он у её изголовья то томик Вольтера, то Дидро. Подумывать стал, не пора ли уволиться ему из армии, да уехать в усадьбу свою на Орловщину. Там, глядишь, его Александре и суженого-ряженого по сердцу найти бы удалось…
А тут как раз по прибытии в Мемель приставил к нему Суворов письмоводителем, помощником Александра Галического, человека молодого, неглупого. Так тот в пору и отцу и дочери пришёлся: одному верная рука в бумагомарательстве и цифрах, и письмах всяких, другой — подружка, доверенное лицо, книгочей, партнер по запрещённым Суворовым верховым отлучкам за стены города. Хитрила она, переодевалась в мужское платье, да  все равно свои-то знали, что это она с Александром каждый вечер выносилась на своем скакуне за город! Что ж, знал об этих прогулках  отец, да думал, пронесёт! Молодые они — ушлые! Судьба таких бережёт!  Да и от гнева коменданта всегда мог дочь защитить. Пусть дочь тешится, резвится! Жаль только, что вроде безбожником был сей Галический. В церкви, что в крепости была, ни разу его Пётр не видел. А в храм Иоанна, куда местные хаживали, гарнизонные лишь из любопытства заглядывали, всё  же православные были от роду.
Немного в Мемеле было развлечений. Был ведь он самым северным прусским городом, почти провинцией. Да и народу тут было, по сравнению с Кёнигсбергом, всего ничего. Многих чума съела, это хорошо ещё, что Фридрих призвал сюда на земли опустевшие да обезлюдевшие всяких правых, неправых, верующих, неверующих, да населил свои окраины честным народом. Вон они своё дело знают, торговлю ведут, лес сплавляют, кожу варят, город отстраивают. Загляденье!
Правда, по особым поводам по петровским традициям, в Европах подсмотренным и на Руси введенным,  и здесь, в Мемеле, изредка устраивались в городской ратуше ассамблеи. Тогда уж и гарнизонные, и купечество, и местные туда все званы бывали. Чинно, церемонно, торжественно, зато все на виду, со всеми слово молвить можно, кого надо встретить, о чем нужно, договориться…
Пётр выглянул из окна наружу и ахнул. Его Александра стояла на выступе крепостной башни  и смотрела туда, где  сливался залив, по местному «гафф»,   с великой рекой Мемелем и с морем Балтийским.
— Хороша чертовка! — подумал он, радуясь за дочь. — Ни врага, ни чёрта не боится! — Вся в него, в отца, пошла!

Часть 4.

Гостюшка

Купец Нулландт гостя тут же за свой стол усадил, да про дороги Европы расспрашивать стал. Да что рассказывать-то? Как ни путешествуй, по казённой ли надобности, али по личной  какой рации, на лошадях, или пешком, всё везде одно и то же: опасность подстерегает на каждом шагу, довериться нельзя никому, того и гляди обманут, ограбят, убьют. Все обозлены на всех, Австрия  и Франция за место главной державы в Европе тягаются, Пруссия вдруг возвеличилась, а этого не хочет Россия, да и Австрия тоже не может Пруссии простить оттяпанную у неё Силезию, Англия воюет  с Францией и заключила союзный договор с Пруссией…
Гостюшка вздохнул. В народе называли эту войну «союзом трёх баб»  — Марии-Терезии, Елизаветы и мадам Помпадур — против великого солдата Фридриха. И перспективы её были неясны, силы слишком неравны в войне на континенте, а Англия, не имевшая сильной сухопутной армии, кроме субсидий, мало чем могла  помочь Пруссии.
Но не только новый едок в Европах не устраивал « союз трёх», те крохи общего пирога, которые лежали далеко от самого блюда с пирогом, но были очень вкусны — вот что стало камнем преткновения.  Речь шла о дележе далеких-предалеких земель в колониях где -то в Северной Америке, в странах Карибского бассейна, Индии, на Филиппинах…
— Так всё-таки правда, что без всякого  сопротивления всю Восточную Пруссию они заняли, включая Кёнигсберг, и до Берлина дошагали? — чуть понизив голос, спросил кто-то за столом, незаметно кивнув  в сторону русских офицеров.
— Да, только от Берлина снова пришлось отступить, — пояснил гость.
Оглядевшись по сторонам, гость ловко приподнял подол кафтана, вытащил оттуда увесистый свёрток с печатями и подал его купцу.
Купец Нулландт обрадовался. Он тут же кликнул хозяйку, рассчитался щедро и пошёл вместе с компанией, которая до этого большей частью лишь  внимала рассказам гостя, во двор к лошадям.
Уже приехав на место и давая распоряжения слугам, купец обернулся к гостю и спросил:
 — Как зовут-то тебя, служивый?
— Мартин, — ответил тот, слегка кланяясь.
Тут же велено было ему дать комнату, принести воды умыться с дороги, а утром разбудить к общему кофию.
Слуги засуетились, забегали.
Мартина отвели в опочивальню. Там в комнате-мансарде, почти под островерхой крышей в высоком оконце, мог он видеть при мерцании факелов часть улицы с силуэтами  домов и  деревьев. Что-то ждёт его завтра в Мемеле?
Ночью ему не спалось. То снилось, как  мать его, тогда ещё мальчонку, почти ровесника Ханса, нынешнего нового знакомца, утром в школу будит, завтраком кормит, мундир аккуратный, чистенький надевать помогает. То казалось, будто он, уже на службу поступивший, всё спешит-спешит куда-то с бумагами, и никак туда, куда надобно, дойти не может. То вдруг какая-то мощная сила вздымает его и несёт через луга, через поля, через реки, через озёра, которые самому ему никак было бы не одолеть.
Он просыпался, переворачивался на другой бок, видел сквозь шелк штор силуэты домов и деревьев мемельских в свете тусклых неровно святящих факелов, и снова засыпал…

Часть 5.

У коменданта

— Александр Василич! Можно к Вам?
— Да заходи, заходи, Сергей Палыч! Давно жду!
Совсем не по-военному принимал Суворов своих подчинённых. А Сергея Палыча знавал ещё с давних времен, и, когда встретил его здесь, в Мемеле, в должности главного армейского сыскаря, очень обрадовался, мол, человек-надёга, есть с кем дела вершить.
— Садись! Рассказывай!
И Сергей Палыч кратко и чётко представил коменданту полную информацию касательно линии фронта, передвижения войск и обозов с фуражом, а также некоторых особых лиц при чинах и званиях, только им одним известных.
Он уже собрался было уходить, как вдруг уже у двери замедлил шаг, повернулся к Суворову и сказал:
— Да есть ещё дельце одно, Александр Василич!
— Выкладывай! — подбодрил его комендант, видя некоторую нерешительность старого доверенного служаки.
— Человечек объявился в Мемеле. Недавно. Всего пару дней как. К купцам голландским прибыл с бумагами. Пеший. Молодой. С Иоганном и его семейством дружбу завёл. А вчерась был на ассамблеях в ратуше.
— Ну и? Вчера кого там только не было! — вставил в разговор Суворов, в обязанности которого,как коменданта, входило бывать на такого рода собраниях, хоть он терпеть не мог пустословий и жеманства. Был он человеком дела и людей лишь по делам их судил, с таковыми дела иметь желал.
— Так вот, — продолжал Сергей Палыч. — Ни с того ни с сего подошёл этот малый к Александру, письмоводителю Петра Лыкова, да руку ему этаким особым способом пожал, в глаза не глядючи.
— Масоны?
— Думаю, хорошо, если масоны. А если измена государыниному делу? Да где, тут, у нас под боком! У Петра-то Лыкова всё хозяйство,  все склады, всё вооружение, все бумаги… У нас такие вот везде успехи, а тут змеёнышей у себя на груди  греем!
— Так! — сказал, как отрезал, Суворов. — Не паниковать, за обоими наблюдать.
Он сделал пару шагов от окна, где стоял во  время разговора, в сторону говорившего:
— А Александра-то его, Петра Лыкова дщерь, всё так в прятки с нами и играет? Рядится?
— Рядится! Ой, рядится! — ответил тот.
— Лисавет Петровна в Петербурге такую моду завели, вот и Александра здесь нам маскарады устраивает, — как бы для себя самого буркнул комендант.
Не любил он девиц в мундиры ряженых. Девица должна быть тихая, скромная, глаза в пол, умные разговоры вести ей не надобно, а вот накормить, напоить, да жениха аль мужа со службы ждать — это дело доброе. А то на ассамблеи ходют, книжки читают, в театрах играют, по-каковски да растаковски с иноземцами лясы точут! Шибко грамотные бабы-то в нынешнем столетии стали. Некоторые мужьёв от дел своих и в усадьбах совсем отодвинули. Сами с крестьянина спросют, сами за чупры потаскают, сами кого надо высечь прикажут…
— Ну, ладно. Пока  никому ни слова! За гостем да за Александром с Александрою  наблюдать!
— Слушаюсь! — уже решительно рыкнул подчиненный и вышел за дверь.
Суворов задумался. То, что масоны сплошь и рядом Европу наводнили, да свои просветительские дела вершили, он этому удивлён не был. Масоны — не враги.  Петру Лыкову и его чутью, как птенцу из гнезда Петрова, доверял абсолютно. А вот  новое племя прощупать-то надо. Александра этого, что вокруг папаши да его красавицы дочери трётся, особенно. 
К тому же знал он, комендант, что ситуация в Пруссии могла поменяться  не в пользу России. Да, сделали хорошее дело, но ... После первого успешного шага — взяли Мемель, Гросс-Егерсдорф, пришлось отступить. Трус и паникёр  Апраксин, прознав про болезнь государыни Елизаветы, тут же ушёл  в Курляндию. Думал, сын её, царственный Пётр III,  известный своей любовью к Пруссии и её порядкам, на престол взойдёт, тогда не сдобровать ему, фельдмаршалу Апраксину.  Он лис хитрый  был и все ходы-выходы при дворе знал. Да прогадал. Выздоровела Елизавета-матушка. Теперь сам фельдмаршал в каземате за трусость свою сидит.
А генерал-аншеф Виллим  Виллимович  Фермор не только армию возглавил, но и побед значительных достиг! К началу 1758 года он занял, не встречая сопротивления, всю Восточную Пруссию, включая её столицу, город Кёнигсберг, затем  направился в сторону Бранденбурга. В августе он осадил Кюстрин  — ключевую крепость на пути к Берлину. Битва произошла у деревни Цорндорф, была страшна, хаотична, непредсказуема. Обе стороны дрались до полного изнеможения и понесли огромные потери. Русская армия потеряла 16 тысяч  человек, пруссаки — 11 тысяч. Противники ночевали на поле боя, Битва выявила несколько больших проблем в русской армии  — недостаточное взаимодействие отдельных частей, слабую моральную подготовку  («шуваловцев»), наконец, поставило под сомнение компетентность самого главнокомандующего. В критический момент боя Фермор оставил армию, некоторое время не руководил ходом боя и появился лишь к развязке.
 На следующий день Фридрих, опасаясь приближения дивизии Румянцева, развернул свою армию и увёл её в Саксонию. Русские войска отошли к Висле. Генерал Пальмбах, посланный Фермором осаждать Кольберг, долго простоял под стенами крепости, так ничего и не совершив.
14 октября австрийцам, действовавшим в Южной Саксонии, удалось нанести поражение Фридриху при Хохкирхе, впрочем, без особых последствий. Победив в сражении, австрийский командующий Даун увёл свои войска обратно в Богемию.
Успешней складывалась для пруссаков война с французами, которых они за год побили трижды: при Рейнберге, при Крефельде и при Мере. В целом, хотя кампания 1758 года и завершилась для пруссаков более или менее удачно, она дополнительно ослабила прусские войска, понёсшие за три года войны значительные, для Фридриха невосполнимые, потери: с 1756 по 1758 год он потерял, не  считая попавших в плен, 43 генерала убитыми или умершими от полученных в сражениях ран, среди них лучших своих военачальников, таких, как Кейт, Винтерфельд, Шверин, Мориц фон Дессау и других.
— Елизавета слаба. А не будет её, ход войны будет в пользу Англии и Пруссии, — грустно подытожил он, опять подходя к окну. Крепость и город были перед ним.

Часть 6.

Сны Елизаветы

На календаре 1758 год. Знала она это, знала. И о заботах своих и о долге перед всевышним, её  благословившем  на престол, знала. Только вспоминала об этом, когда вдруг после беспамятства и долгого лежания в шёлковых постелях в себя приходила, и тут же сразу мамки-няньки да доктора, которым уж и счёту-то не было, её в очередной раз пичкали снадобьями, снова в беспамятство погружалась.
И не понимала  она порой, сон ли это или явь. То сама она юной девочкой выплывала из липкого сна на картине художника, то её так не рожденные дети, все погубленные теми же докторами в тайных абортах, ведь негоже было  официально незамужней  цесаревне  иметь детей, мерещились они ей, такие кругленькие, гладенькие, миленькие, как ангелочки, порхали и приговаривали:
— Матушка! Матушка! Матушка!
То вершитель судеб будто бы призывал её к себе и велел ответ держать за любови её сладкие да тайные, за Разумовского, за Шувалова, за Воронцова…
То порхала она в своём французском  бальном платье на балу с французским посланником, удивляя его изяществом танцевальных «па» и своей не менее изысканной французской речью — так воспитывали её  дома да при дворе, в двуязычии, хотели связать дщерь российскую с сыном Франции.
А когда совсем было плохо, и температура подолгу не спадала, виделась ей жертва её, ею же принесённая, Наталья Лопухина, что за язык свой длинный поплатилася  его же, языка, вырыванием…
А потом она, Елизавета,  целовала крест, молилась, каялась, постилась  и шла босая в Лавру, проклиная саму себя за жестокость свою страшную…
Иногда во сне мчалась она быстрее ветра  на своём скакуне на охоте, ох, и любила она вольницу да быструю езду, трубили  охотничьи рога, снег белел повсюду, и её лёгкая шубка развевалась на ветру, а на голове была её любимая треуголка…
С тех самых пор, как возвели её преображенцы на престол в глухую ночь, любила она носить мужское платье, да на балах, которым несть числа, велела моду на переодевания ввести, то-то было весело, когда во Дворце появлялись дамы в мужских мундирах и кавалеры в женском платье! Вот это маскарады так маскарады, театр так театр!
Да не забыла она слово своё, данное ею преображенцам, когда они её матушкой- цесаревной величали.
Вот и сейчас… говорит она:
— Клянусь этим крестом умереть за вас! Клянетесь ли вы служить мне так же, как
служили моему отцу?
И будто слышит в ответ:

— Клянёмся, клянёмся!

И просыпается Елизавета от этих слов от почти уже вечного сна, садится осторожно на постели, потом заставляет себя приподняться и сделать несколько шагов по опочивальне:

— Жива! Живу! И буду жить!
А уже к обеду призванный в её рабочий кабинет секретарь еле успевал записывать приказания:
— Карету, Фридрихом дарёную, в дальний каретный сарай! Чтоб её и близко видно не было!
— Апраксина, труса и предателя, из армии вон, а на его место генерал-аншефа  Виллима Виллимовича Фермора! И наступать!
— Шувалова ко мне! Воронцова ко мне! Банкам на Руси быть и коммерции процветать!  Университеты да школы развивать! Юнцов учить! За границы опыта набираться посылать!
Напоследок, отдав все приказы,  велела она внука привести, которого Павлом нарекли, и которого она отобрала почти сразу после рождения у четы несмышлёнышей  Петра да Екатерины, такими она их до сих пор считала. Юный двор жил в Ораниенбауме своей жизнью. До дел государственных им пока что далеко. А она, матушка - цесаревна, обо всём подумать должна. И о внуке тоже. Вон Петруша рос, да любила она его, как кровиночку свою, хоть и  был он ей племянником, сыном старшей сестры Анны Петровны.  Но  за делами да за любовями да балами и не заметила тогда она, Елизавета,  что  Петруша, единственный, кого она наследником назначить могла, учиться не хотел, девок не любил, все больше в казарме спал, да муштру на плацу на Фридриха манер обожал. Тогда устроила она ему невесту смышлёную, немецких кровей, умную, красивую, пусть хоть жена мужем поруководит. Вот и Павла они родили-таки. Для престола это ох, как хорошо! Ох, чуяло её сердечко, что надо, пока не поздно, побольше времени  семейству посвятить, а не то лихая година ждёт всех на Руси…

Часть 7.

Мартин

Кое-как уснув, наконец, на новом месте, Мартин был разбужен прислугой, и после умывания уже брёл знакомыми коридорами в столовую следом за сопровождавшим его слугой.
Нулландт за столом был один, домашние либо уже позавтракали, либо допущены не были, и он  хотел поговорить с вновь прибывшим с глазу на глаз.
Мартин, поздоровавшись,  сел к столу,  и слуга тут же налил  ему кофе из кофейника, на столе были омлет, домашние колбаски, зельц, свежеиспеченный хлеб с румяной, аппетитной корочкой, масло, сыры. Видимо, хозяин решил принять  посланца, как родного, поэтому и к своему столу позвал, хотя по рангу и чину это было не положено.
Душистый кофе взбодрил Мартина. После почти бессонной ночи это было то, что нужно.
Видя, что гость вполне адаптировался, Нулландт начал его расспрашивать. Догадки Мартина подтвердились: причиной такого исключительного гостеприимства были, конечно, дела коммерческие. И хоть русские почти не вмешивались в ход обычной деловой жизни города (по-прежнему будущие мостовые-болотистые места засыпали грунтом, выкладывали улицы,  строили дома, дали «Добр;» на вход в Данге кораблей дружественных стран, особо не досаждали с таможенным  контролем, понимали — коммерция, купечество кормит всех,  и все с этого кормятся.) Но всё-таки вокруг было достаточно неспокойно и нестабильно, купец сегодняшним днём жить не мог, склады с товарами у него были по всей Европе, пострадай они где-нибудь, конец тогда коммерческому предприятию, а, значит, и дальнейшим перспективам амба. Так что  Нулландту  точно было о чём расспросить гостя, пешком прошедшего пол-Европы.
Когда они позавтракали, Мартину было позволено отправиться в город  осмотреться. Свежий взгляд тоже дорогого стоит, так, по крайней мере, прокомментировал  купец своё пожелание, чтобы Мартин не отсиживался  дома, а вышел бы прогуляться.
Напоследок Нулландт спросил его, знает ли тот, что такое русские ассамблеи, и есть ли у Мартина с собой какое-либо иное платье, официальное. Мартин удивился вопросу, и  тогда купец рассказал ему о новых русских традициях, привнесённых гарнизоном в местную городскую жизнь, добавив при этом, что как раз сегодня вечером таковые ассамблеи намечены.  Мол, для Мартина это прекрасный способ посмотреть, что же представляет собой нынешнее  смешанное общество.
— А платье мы найдём, — похлопывая Мартина по плечу, добавил купец.
Мартин решил, что это как раз-таки неплохой  резон увидеть всё общество сразу, потому что и у него были кое-какие планы в Мемеле, кроме как передать бумаги купцу Нулландту.
Засим они расстались. 
Мартин, накинув плащ, вышел из дома и тут же плюхнулся в лужу, которой вечером он почему-то не заметил: даже у домов солидных купцов воды в городе хватало, так что  улицы нужно было ещё обустраивать и обустраивать!

Часть 8.

Беда

— Александр Василич! Беда! — в кабинет к Суворову без стука и без предупреждения ворвался его «правая рука», его «глаза и уши» Сергей Палыч.
— Ну, что там у Вас ещё?
Суворов был недоволен вестями из Петербурга: семейные неурядицы  матушки-цесаревны Елизаветы могли стать проблемами общегосударственными.
 — Александр убит! Александра ранена! А голландец исчез!
— Так, давай по порядку, — урезонил его комендант.
— Выехали Александр с Александрой, как всегда, на вечернюю прогулку верхом. На сей раз через Прусские ворота. И не вернулись к ночи. Только утром, как раным-рано рассвело, отправились их искать. Нашли у самого залива. Он убит выстрелом наповал, она раненая, только по силуэтам лошадушек их и нашли, те невредимы остались, так и стояли над ними обоими всю ночь.
— Доездились, голубчики! — видно было, что Суворов сильно рассержен.
Он подошел к окну и спросил глухим голосом:
— Как думаешь, кто их так?
— А что тут думать! Голландца-то и след простыл. Он и есть тот змий окаянный.
— Да не спеши ты человека виноватить. Разберёмся! Где Александра-то? Дома лежит?
— Нет. Плоха больно была, как сразу солдатушки в лазарет отнесли, так там и лежит. Доктор запретил тревожить. Рана больно опасная.
Уже через несколько минут оба были в крепостном лазарете.
— Где? — только и спросил Суворов, входя в помещение с низкими потолками и пригибая при этом голову (даже для него, человека невысокого роста, здесь было низковато).
Его отвели в конец коридора, где и лежала Александра. Бледная, на белом белье, сама на себя не похожая, она при звуках шагов приоткрыла глаза, которые казались гораздо больше обычного,  и, увидев Суворова, чуть слышно прошептала:
— Вот видите, Александр Василич, Вы говорите,  пуля — дура, штык — молодец. А вон не дурой-то оказалась! — и тут же закрыла глаза, укатившись куда-то далеко-далеко от них от всех, в лазарете присутствующих.
— Так, девку лечить! Головой за неё отвечаешь! — схватив доктора за грудки, свирепо велел Суворов и выскочил вон из помещения.
 Сам вместе с помощником отправился на квартиру, в  которой жил Александр. Было это недалеко от крепости. Купцам, хозяевам хороших домов, велено было военных пускать на постой. Постояльцам  выделялась комната, там и жили, там и столовались, а в случае чего бежали к ним нарочные с вестями, мало ли что в такое время произойти могло.

Часть 9. 

Ханс

Ханс просыпался и засыпал со своим свёртком. Любую свободную минуту он использовал, чтобы порисовать. И листы свои с рисунками всегда хранил при себе, в свёртке, а если бумага заканчивалась, шёл тогда к Иоганну в контору и брал там у конторских столько листов, сколько ему было надобно.
Портреты получались у него особенно хорошо, русские называли это «парсуной», и щедрой монетой  платили ему  за каждую такую парсуну, которые он с удовольствием выписывал, незаметно сидя у стола ужинающих  русских офицеров.
Кроме портретов любил он рисовать всё, что было вокруг:  мемельские ли улочки, церковь ли Иоанна, городские ли ворота, фахверковые дома ли, корабли ли у Данге, старое ли кладбище за предместьем Фридриха, птичку ли, что садилась по утрам к нему на подоконник, или кошку, красивую трёхцветную кошку, которую Мария очень любила и всегда подкармливала чем-нибудь со стола. Заглядывая в его рисунки, она не переставала удивляться — до чего же хорошо  у него получалось!
А он, сидя иногда вечером под разговоры взрослых у тёплой изразцовой печки в корчме рядом с ней, с Марией, тут же в зале, задрёмывал и  видел всегда один и тот же сон: мама сидит у печки и качает колыбель с маленькой сестричкой. И он будто бы  садится  к маме поближе, она тёплая-тёплая, как печка, и пахнет от неё молоком. Мама красивая и добрая, Мария чем-то похожа на неё, а отец всё время занят, он приходит поздно, когда они все уже спят, и уходит рано, когда они только просыпаются. По праздникам, правда, отец долго бывает дома, тогда после застолья он и  мама тихо-тихо,  но очень красиво поют. На этом месте Ханс обычно просыпался, он знал, что скоро поедет к маме. Обязательно поедет!
Вчера он целый день был у Данге. День выдался хороший. Ханс глазел на корабли,  на народ, совал нос то в подворотню, то за угол, был в церкви, поздоровался с русским комендантом (хватило ж смелости!), а когда он с главной Рыночной улицы, где в субботу и в воскресенье всегда можно было купить гуся, деревенских яиц, колбас, сыров и мёда, и куда он обычно ходил с Марией, которая там себе то зеркальце, то украшения выбирала, провизией для дома и для корчмы запасалась, Ханс свернул в сторону, то нос к носу столкнулся с Мартином.
Обоих эта встреча обрадовала, и  дальше они пошли уже  вместе. Ханс пообещал показать Мартину всё  самое интересное, цитируя на ходу слова мемельского гения Симона Даха, жившего здесь сто лет тому назад:
«Hier h;tt ich mehr gesprochen,
Ward j;hrlich um das Fastnachtspiel
Geritten und gestochen.»
Так они оказались у крепости. Хансу, когда-то впервые попавшему сюда, в Мемель, крепость нравилась больше всего!
Конечно, внутрь пройти было нельзя, но посмотреть на неё со стороны мог любой: солдаты не сердились, если мальчишки или просто прохожие сновали рядом с крепостью. Устроившись неподалеку, можно было наблюдать, как туда-сюда скачут верховые, как проходят солдаты и офицеры, какие  у них красивые мундиры, и как они вытягиваются в струнку, если навстречу им идет сам комендант…
………………………….
(«Здесь я говорил немало,
На Масленицу ежегодно 
Скакал верхом и фехтовал охотно».) — слова Симона Даха,  перевод Натальи Корниловой.

Часть 10.

Бумаги

Александр Василич и его помощник вошли  в комнату секретаря Петра Лыкова.
Идеальный порядок свидетельствовал о  том, что погибший был человеком аккуратным. Оружие — две сабли крест-накрест — висели над кроватью, пистолеты лежали в верхних ящиках комода. Стол-конторка для письма не был завален рукописями, а книги лежали стопкой на подоконнике, там же была и свёрнутая в рулон парсуна  — портрет самого Александра, начертанный быстрой умелой и лёгкой рукой. Сходство было изумительное!
Пришедшие проверили всё: от постели до содержимого каждого ящика, пересмотрели страницы книг, перетряхнули платье, висящее у стены за дверью. Ничего подозрительного не было!
Тогда Сергей Палыч кивнул коменданту на картину в тяжёлой раме, висевшую над комодом. На ней  среди нечёткой синевы волн был изображен парусник.  С согласия коменданта помощник   осторожно снял картину.  Так и есть! За ней нечётко выделялись дверцы тайника. Открыть их  было невозможно. Тогда комендант отправил помощника  на кухню за ножом или топором. Тот принёс большой кухонный нож. Дверца поддалась и открылась! В нише лежали бумаги. Много аккуратных свёртков бумаг!
Посмотрев по сторонам, комендант увидел у двери баул, открыл его и сложил туда всё найденное.
Затем он, вздохнув и почему-то перекрестившись, повесил картину на место и вышел из комнаты вон. Сергей Палыч с баулом  в руке — следом за ним.
— Сегодня вечером у меня! И никому, пока не разберёмся! — добавил комендант уже на улице, забирая из рук помощника сумку. — И голландца найти любой ценой! — добавил на прощание он.
А вечером Сергей Палыч, которому  пришлось обойти все городские ворота и опросить стражу, уже докладывал:
— Сегодня утром из тех же Прусских ворот вышли двое. Молодой мужчина и мальчик. Документы у них были в порядке, поэтому задерживать не стали. По всем приметам  — наш голландец и приёмный сын Иоганна и Марии из корчмы. Тот тоже пропал, и никто его не видел. Ни Марии, ни Иоганну он ничего не сказал. Хватились утром, когда семья завтракать садилась.
— Это тот, кто всем парсуны писал? — переспросил Суворов.
— Он самый. Всё мечтал родителей отправиться искать. Видно, оказия и нашлась.
— Ладно. Видно, судьба у мальчонки такая. Садись, давай, почитаем.

Часть 11.

Братушка

Прошло больше месяца.
У свежей могилы стояли Сергей Палыч и Александра. Она куталась от промозглого ветра в шаль и плакала в голос, причитая:
— Братушка, милый!
 На кого ты нас покинул!
 Теперь спать тебе во чужой  земле!
Только ветер будет петь тебе!
Недавно вышедшая из лазарета, Александра упросила Сергей Палыча проводить её на могилу убитого.
Он тихо стоял теперь рядом и не мешал ей прощаться. Со дня на день она должна была уехать с отцом назад в Петербург.  Петр Лыков уже подавал прошение, и пришёл, наконец, из столицы искомый  ответ. Так что ехать им теперь далеко, сначала в Петербург, а потом до самой Орловской губернии. А как там жизнь сложится, никто этого  не ведал.
И пока Александра с ушедшим братушкой разговаривала, размышлял Сергей Палыч о совсем другом Александре, истинную суть которого сестра не знала.
Ведь бумаги те, что они с комендантом вместе из тайника извлекли,  золотыми оказались.
А там про всё самое главное про город Мемель прописано:
— порт по обе стороны от места слияния Данге и Куршского гаффа  строить,
—  мосты через реку Данге укреплять, и город в обе стороны от реки расширять,
— улицы мостить, лужи да болото грунтом засыпать, 
— дома каменные вместо деревянных, пожарам подверженных, строить,
— канализацию и водопровод  в дома городские прокладывать,
— гимназии для мальчиков и для девочек и школу для корабелов будущих открывать,
— корабли строить,
— газовую фабрику открыть,  вместо факелов чадящих газовые фонари использовать,
— на косе на Куршской лес вырубать планомерно, лишь на дровяные хозяйские нужды,
— сам же лес там же садить, песок им и дюны от ветров и воды сдерживать,
— канал строить, чтоб Неман великий с малыми реками и заливом соединить,
— деревни окрестные с городом соединить,
— ремёсла множить, ремесленников и купцов всячески поддерживать, торговлю развивать,
— аптеки и лазареты открывать, докторскую профессию уважать,
— иноземцев привечать и в жизнь городскую вовлекать,
— церкви строить сообразно количеству верующих, каждый должен быть уважен, будь то католик, лютеранин, иудей, мусульманин  или православный…
И перечню этому не было конца. С подробным описанием, как и что делать и по какому случаю, и где про это всё больше узнать можно, да у кого этому поучиться.
Не удивлялся Сергей Палыч наставлениям этим, а лишь тому дивился, когда и кто это всё делать будет. Ведь была война, а  на календаре 1758 год.

Часть 12.

Александра

У скульптуры Анике Александра заканчивала свою экскурсию. Это была уже последняя по графику в этом сезоне группа туристов. Как ни странно, русская, обычно это бывали немцы, скандинавы, американцы. Русских было немного, но уж если они и приезжали, то вопросов задавали особенно много. Вот и сейчас высокий, интеллигентного вида, очкарик так и сыпал ими, не переставая. Она сразу решила, что он, вероятно, из каких-либо СМИ.
— Вы говорите, что немецкой истории Мемеля более семисот лет. А как же русский след?
 И Александра с увлечением  начинает говорить о великом посольстве  Петра Великого и о его пребывании здесь, о Семилетней войне и об Александре  Васильевиче Суворове, фельдмаршале, в течение года служившем комендантом  в  городе, о путешествии Николая Михайловича Карамзина  и о его визите в Мемель, об императоре Александре I и о его дружбе с прусской мадонной королевой Луизой…
А когда группа после очередного вопроса очкарика уже начинает шикать на него, мол, пора и честь знать, она провожает гостей до автобуса и отправляется к стоянке своего автомобиля.
Ей радостно, что день прошёл замечательно, и что она, Александра Иванова, недавняя выпускница университета, не зря  закончила ещё и курсы гидов, и что ей, чьи предки живут здесь со времен церковной реформы Никона — с  XVIII-го столетия, действительно есть что рассказать людям о городе, в котором она родилась и который очень любит:
«Ушедшие курши и прусы
В баталиях  были не трусы.
Но канули в лету…
Иные теперь племена
Сии населяют места.
Живут, процветают,
Дерзали, и снова дерзают.
И, как обычно,
На пульсе рука:
Дорога вперёд, на века».
Книга «Не прервать связь времен», Клайпеда, 2019 г.