Кукла Гургена. Критик и поэт Олег Мраморнов о моём

Дорогой друг Амаяк! Презентация твоего романа прошла успешно. Очень приятно было увидеть тебя на экране. Посылаю тебе текст своего выступления. Обнимаю. Олег

Кукла Гургена
О романе Амаяка Тер-Абрамянца «В ожидании ковчега»

Сразу должен сделать оговорку: я не знаток современной беллетристики, я знаю её совершенно недостаточно для того, чтобы утвердить место Амаяка Тер-Абрамянца в ряду актуально востребованных русских или русскоязычных писателей-прозаиков, тем более писателей, исследующих армянскую тему. Последних я вообще не знаю.  Беллетристику я активно  читал раньше, когда Толстой и Бальзак давали мне необходимое в юношеском возрасте чувство объёма мировой жизни и объясняли нечто важное и необходимое о человеке. Уже в 90-е годы я читал по преимуществу литературу фактического характера: мемуары, эссеистику, всякого рода гуманитарные исследования, кое-что из философии и филологию, к которой я привержен. Также я читал поэтов и кое о ком из них писал. В последние, наверное, двадцать лет я в современную отечественную, да и в западную беллетристику заглядывал мало, а то, что читал, меня, по преимуществу, разочаровывало. Поэтому не берусь сравнивать Тер-Абрамянца с кем-либо из современных беллетристов.  А  первое сравнение, которое у меня напрашивается после прочтения романа «В ожидании ковчега», это сравнение с «Тихим Доном» Шолохова. Такое сравнение неизбежно приходит в голову хотя бы по тематическому признаку – и там и здесь дана гражданская война на окраинах бывшей Российской империи, вытекающая из предыдущих событий Первой мировой войны. И там и здесь дана бездонная воронка войны. Хмбапет Гурген Аршаруни мог бы стать своего рода армянским Григорием Мелеховым, мстящим за брата Петра. Но в образе Гургена дан более жёсткий и жестокий мститель. Образ жестокого мстителя, в сущности оторвавшегося от общенациональных интересов и знающего в жизни только жажду мести за погубленную турками семью,  Гурген убивает родную сестру, ставшую женой молодого знатного турка Керима, по существу убивает и родного брата Петроса, большевика, отдав его на растерзание возмущённой зверствами ЧЕКА ереванской толпы.  Мелехов, как мы помним, ни сестру, ни брата не убивает,  а сострадает им,  и «Тихий Дон» более панорамный роман с выразительными картинами мирной народной жизни, что придаёт ему звучание национального эпоса. Тер-Абрамянц, насколько могу судить, не ставил перед собой задачу создания армянского эпоса;  вряд ли это возможно в современных условиях.  Он – острый социально-исторический романист, решающий задачи, вытекающие из столкновения безжалостной социальной и политической стихии и отдельного человеческого существования. В определённом смысле он последователь Солженицына, художник, творящий на пепелище истории.  Для меня также несомненно, что он свободно владеет историческим, фактическим материалом.
Художником Тер-Абрамянца делает не только его незаурядный повествовательный дар и умение дать зримый образ вещи, но и знание человеческих глубин, психологии, мотивов,  внутренних связей и движений человека. У него присутствует чёткая этическая шкала оценок, на  примере этого романа мы убеждаемся, что для художника человеческое важнее политического, что художнику дано право судить действительность по моральной мерке. 
Под этим ракурсом интересно взглянуть на второго главного персонажа романа «В ожидании ковчега» поручика русского армии Григория Гайказуни. Казалось бы, антиреволюционно и антибольшевистски настроенный автор мог уравновесить своё малоутешительное и горькое  (да прямо-таки трагическое!) повествование, дав нам образ доблестного белогвардейского борца с разрушительной революционной силой.  Человека чести и долга. Для этого есть, так сказать, сюжетные основания, внутрифабульные зацепки, да и в самом характере Гайказуни несомненно есть положительные задатки восходящего протеста против несправедливости, черты снисходительного человеколюбия.  Но этого не происходит. Не происходит рождения героя сопротивления. Гайказуни выглядит больше как человек колебательный, смазанный. Он напоминает ещё одного персонажа «Тихого Дона» - расслабленного белогвардейца Евгения Листницкого.  Григория тянет на дно, он не хочет жить. Конечно, этому способствует его связь с сомнительной женщиной Еленой (в романе подана как графиня Вербицкая, вдова генерала Голенищева, смесь светской львицы и дешёвой куртизанки), но главное заключается не в этом. В одной из уличных схваток, в уличной перестрелке и перепалке в Петербурге конца 1917 года Гайказуни убивает выстрелом в упор неповинную в революционном насилии хозяйку дешевого кабачка, и эта кровь мешают ему и жить, и геройствовать. Он уходит на Дон, некоторое время воюет у Деникина, но возвращается в Армению и там как бы доживает, дотягивает свои мучительно вязкие дни.  Он гуманен, лично смел, сочувствует националистам-дашнакам и народным мстителям, помогает армянским сиротам,  отмечен даром художника-рисовальщика. Но он не в состоянии выйти из колебательного, амёбообразного состояния и кончает самоубийством. К этому его подводит и катастрофическое развитие событий, но и его собственный личный грех.
Остановимся и на человеке, и на истории. И то и другое у автора безнадежно. Двух его главных героев разрушает и приводит к логическому концу не только кровавая историческая интрига, но и пролитая ими кровь. Впрочем, и те, кто не проливает крови, по преимуществу мелки, жалки, трусливы, ничтожны или зверообразны. Чекисты – те кровожадны до карикатурности. Один ходит с ножом на боку, ему доставляет удовольствие резать своих жертв.  Автор «спускает» нас в подвалы и застенки ереванского ЧЕКА. Прежде мне такого читать не доводилось. Было нечто у Валентина Катаева, в одной его повести, кажется, «Уже написан Вертер...», но не так, не в таких ужасающих подробностях.  Но что поделаешь – такова участь современного романиста, взявшегося за тему гражданской войны и революции.
Роман сумеречен до мрачности, но есть просветы. Хороши детские образы. Среди турок автор находит симпатичного Керима. Есть замечательные армянские женщины. Но две наиболее обаятельные женские фигуры смыты ходом событий, ходом повествования в небытие. Это связавшая судьбу с турком сестра Гургена Джамиля и его возлюбленная, больная чахоткой Сатеник (напротив, неприятная Елена «смывается» от «революционного возмездия» с английским полковником).  Автор подавлен историей, не в силах выйти из-под её колоссальных завалов, из-под её чудовищного пресса.
 Но хотим мы того или нет, в ситуации постигшего древнюю Армению в период 1914-1920 гг. ужаса – геноцида, исторического тупика, исторической и национальной катастрофы, которую моделирует и которую описывает Тер-Абрамянц,  большевики были предпочтительнее турок. И мой главный упрёк талантливо написанному и выдающемуся, я считаю, по своим художественным достоинствам роману состоит в том, что автор в недостаточной мере указал на эту историческую предпочтительность, не дал читателю никакого воздуха, никакого чувства исторической перспективы. Только новый Ноев ковчег, приставший к вершине библейского Арарата, только начало нового человечества и новой истории, которую Богу, якобы, надлежит писать с чистого листа. Но Бог не оставляет своих людей без надежды, в полной безвыходности.  Не совсем оставил Он и издревле преданную Ему дочь - Армению. Армения восстала из пепла. Нам, жившим в советские годы и видевшим тогдашний Ереван, это хорошо известно.
Обращу внимание на одно стихотворение беспристрастного  и самого объективного свидетеля Осипа Мандельштама, на стихи из его армянского цикла, написанного в 1930 году, спустя 10 лет после завершения романных событий. Из него видно, что в разрушенной Армении происходило государственное строительство, что она возрождалась.
По порфирным цокая гранитам,
Спотыкается крестьянская лошадка,
Поднимаясь на лысый цоколь
Государственного звонкого камня
А за ней с узелками сыра
Еле дух переводя, бегут курдины,
Примирившие дьявола и Бога,
Каждому воздавши половину.
Здесь поэт запечатлевает момент государственного строительства в Армении. Тут сталкиваются крестьянское и жёсткое (каменное) государственное начало. Но ведь оно было – был такой момент (период), было строительство. Да, лошадка спотыкается, но всё же бредёт, поднимается. Вы спросите, а при чём тут курдины, то есть живущие на склонах Арарата курды-езиды. Они есть в романе Тер-Абрамянца, есть персонаж-курд, есть и краткое изложение своеобразных религиозных верований этих курдов. Не могу утверждать, что автор разделяет эти своеобразные верования, а скажу вот что.  В мощно написанном образе восставшего из мёртвых и бредущего по разрушенной Армении Гургена есть такой момент. Он носит за пазухой самодельную куклу, которую изготовил для убитой дочери и потом нашёл на пепелище или  на руинах своего разрушенного турками дома.  В своих скитаниях этот страшный мертвец восходит на Арарат, а значительно позже, в шестидесятые-семидесятые годы, один археолог-американец находит на склоне Арарата куклу. Сам Гурген движим дьявольской силой, но кукла – не от дьявола. Она символизирует детское и человеческое в их связи с божественным.  Не так ли и курды, сомневающиеся в повседневной доброте демиурга, но признающие благого Создателя...
Написавший трагедийный текст автор не оставляет нас вовсе без надежды. Есть её отсвет и отблеск  - как в образе солдата-красноармейца  Малинина, делящего свою скудную солдатскую трапезу с гибнущими от голода и холода армянскими детьми, так и в образе комиссара Фрумкина, оставляющего чекистскую стезю, ставшего доблестным солдатом и защитником родины в Великую Отечественную войну и умершего знаменитым дантистом Одессы.

На этом позволю себе закончить.
Олег Мраморнов