Е. В. Д. Глава 5

Глава 5.

Запись в дневнике: «Каждый имеет свою историю. Я – из тех, чьи истории начинаются с одного момента и продолжаются, если этот момент жив в сердце. Эта история – жизнь и не сама жизнь одновременно. Жизнь, если происходящее вокруг сливается с этим моментом, а если слияния нет – то жизнь течёт сама по себе.
«Дайте мне свет, и я найду истину, - однажды сказал я, - и буду молчать, если не вижу свет».
Я продолжаю искать свет, но не нахожу его. Жизнь без света – мир вокруг, большой дом с большим куполом. Не раз во мне возникала мысль о том, что существует некто, способное взять за ручку этот купол, как крышку кастрюли, и приподнять его. Мир – заведённая машина. Есть тот, кто эту машину завёл».
Р.  пришёл к Богу. Искал ли он его – вот, в чём вопрос. Но он, как и я, искал причину всего, иначе он не смог бы точно понимать смысл песен той рок-группы, иначе его не поглотило бы учение о Христе. Мой поиск привёл лишь к уверенности в том, что Бог существует. Есть религия предков, и в ней Иисус – не сын Бога, а его пророк, один из часто упоминаемых, конечно, не так часто, как другой пророк, пришедший в этот мир семь столетий спустя после Иисуса.

Но у Р. не существовало религии как свода правил – того, чем была религия моих предков. Эти правила для меня отделились от уверенности в существовании Бога. Как это не казалось мне странным, правила эти не вытекали логически из веры в Бога.
Есть он. Есть я. Я его не вижу, но видит ли он меня? Если он существует – да. Я обращаюсь к нему за помощью, ибо он – всесилен. Но что я даю взамен в ответ на его помощь? Ничего. Живу, как знаю, и большей частью как хочу. Правильно ли это?
Но жить – значит ещё и существовать среди людей, в обществе, правила которого поддерживаются большинством из людей добровольно или нет. Нахождение в армии стало тем временем, когда я почувствовал, что обстоятельства в виде внешних событий и действий людей могут сделать со мной то, чего я не хочу. Именно в это время я обратился к Богу за помощью и пообещал ему за беспроблемное прохождение военной службы держать пост по правилам религии предков в течение последующих трёх лет.
Так и случилось. Я воплотил обещанное в действительность, и это обещанное, я знал, было меньшим из того, что я мог, но большим по сравнению с тем, что делали родители, братья, родственники. Родители, узнав о моём посте, говорили «молодец», родственники вторили им: «молодец», но сами пост не держали.
Коллеги по работе тоже выразили восхищение по этому поводу, точнее восхищались женщины, мужчины же как будто убеждались в чём-то и не выражали ни одобрения, ни порицания.
Однажды во время поста Р.П., с которым я продолжал находиться в течение рабочего дня в одном кабинете, предложил мне во время обеда сходить в кальянную. Благодаря близкому расположению столовой от нашего кабинета мы отобедали пораньше и ровно в 12 покинули здание.
Р.П. заказал кальян. Потом, прищурив левый глаз, выпускал дым изо рта. Спрашивал, тяжело ли не есть и не пить в течение дня. Я отвечал, что жажда переносится труднее, чем голод. Он бурлил водой в стеклянном сосуде и о чём-то думал.

Запись в дневнике: «Не раз я подмечал отличия того себя, который беседует с другими людьми, от того себя, отражающегося в своих мыслях и переживающего эти мысли наедине с собой. С Р. я пытался свести эти отличия к минимуму. Теперь я понимал, что Р. – это не тот человек, слова в разговоре с которым приближены к мыслям, возникающим наедине с собой.
Р.П. же – юрист. Наша общность возникла из учёбы на юридическом факультете. Теперь, оказавшись сведёнными в одно помещение на каждый день, мы узнавали друг о друге больше, чем могли знать друг о друге обычные коллеги по работе. Но и это большее лепило из меня для Р.П. образ человека, далёкого от того меня, мыслящего, но всё же близкого к образу, который сложился для других людей и который стал маской настолько, что стал лицом, которому подчинился мыслящий «я»».
С Р.П. в эту кальянную я ходил и в другое время. Деньги мной жалелись, но Р.П, оказывая, как мне казалось, великодушие, говорил, что платить будет сам. Мною допускалась мысль о том, что раз он хочет – пусть, но тут же поспевала мысль о том, что развлекаться за чужой счёт – низко. Поэтому платил и я, хоть и не пополам.
Мыслящий «я» походил на «долдона», говорившего об одном и том же с самим собой и боящегося в силу своего «долдонизма» говорить об этом с другими людьми. Долдон упорно повторял об истине, даже умудряясь верещать в рифму о том, что нет ничего важнее этого, как же-с можно жить без неё. Но долдон и есть долдон – стоило мне нацепить маску и прирасти к ней, как зажили, не заикаясь об истине без колик в боку. Жили и живут – удивляться долдону или нет.
С Р.П. я всё же заикнулся об истине. Он, и это могло удивить, задумался об этом. Однажды, сидя за рабочим столом, он мне стал рассказывать о том, что недавно ездил с отцом на охоту в лес. Там Р.П. охватило неведомое доселе чувство – ему захотелось обнять дерево и не отпускать его. Если и есть истина, то она в природе, в её чистоте. Долдон хлопал глазами, а я поддакивал.
Р.П. видел своё существование только в текущей жизни. Когда я только устроился в эту организацию, он говорил мне, что работа – всего лишь способ заработать деньги. Всякие мысли о достижении успехов в юридической практике разбивались об железо этого суждения. Кто я был перед Р.П. со своими мыслями, в таком свете уже не относящимися к делу?

Он имел один дар, отличавший его от многих – дар убеждения, а этот дар повлиял на появление у него способности влиять на людей, увлечь их за собой, приведя сильные доводы. Среди таких людей оказался и я. Многое, что он говорил воспринималось мной как правда. Те мысли, которые составляли меня, отступали перед этой правдой.
Запись в дневнике: «Когда идёшь на работу, думай о ней как способе достижения своих жизненных целей. Если работа не воплощает в себе этот способ, то знай: она сотворит из тебя того, кто нужен для достижения её целей».
Р.П. стал испытывать проблемы со здоровьем. Он нашёл в соседнем регионе учреждение из серии «вроде бы санаторий, но не он». Там в течение десяти дней он проходил процедуры, с помощью которых из его организма выводились шлаки, паразиты и прочий хлам различных цветов. Вернулся Р.П. на работу без большого живота.
Как бы я не подчинялся правилам жизни, всему тому, чем я жил на работе, тот мыслящий «я», опустивший до того, что получил звание долдона, не уходил, не умирал, не сдавался.
Запись в дневнике: «Жизнь требует своё. Жизнь в своём истинном начале, жизнь в том виде, когда правила, условности, требования людей друг к другу становятся шелухой. Как травинка, подчиняясь этому началу, растёт и пробивает асфальт, казавшийся непреодолимой преградой, так и это начало пробивается через правила, которые воспринимаются незыблемыми.
В своей организации я чувствовал себя внутренним эмигрантом. Я не мог отдаться полностью призывам руководства об изменении города в лучшую сторону, а точнее к большему комфорту жителей города, безусловному подчинению этой установке, следованию не до конца понимаемому мной духу команды управленцев. Может быть, я и не смог бы понять этот дух, поскольку был одним из тысяч исполнителей, от которых требовали одно – делай, как тебе говорят, а думать будут начальники.
Это эмигрантство поддерживалось и тем, что я писал нечто, похожее на стихи. Да, то, что я делал, чтобы не потерять направление к истинной дороге в жизни, не оставляло меня – даже несмотря на то, что «идея пути» уже походила на ржавую железяку, о которой можно было случайно вспомнить или как будто найти в сарае, перечитывая свои рифмованные опусы.

Творение этих опусов стало делом, и я, словно работая в заброшенной лаборатории, изготавливал вещи по своему усмотрению, а потом, показывая их другим ремесленникам, имевшим репутацию лучших, соглашался с их мнением об этих вещах как плохо сделанных и начинал видеть в этих вещах изъяны. Увидев изъяны в том, что виделось идеальным, я стал критиковать себя и пришёл к тому, что я не тот, кто должен изготавливать вещи».
Так сложилось с первого стихотворения. Хвалили – как будто хлопали дружеской рукой по плечу, и я начинал верить в то, что могу хорошо писать. Не хвалили – переставал в это верить.
Будучи студентом третьего курса, однажды я посетил литературный музей около милицейского спортивного клуба. В этот день принимали в ряды Союза писателей. В первом ряду сидел юноша с длинными волосами. Благодаря своему роману о рае и аде, о чём высоко отозвался говоривший с трибуны мужчина, этот юноша получил заветное (думается, для многих) удостоверение.
Говоривший с трибуны оказался председателем местного отделения этого союза. После вручения удостоверений председатель пригласил на сцену старика с припухшим лицом. Перед собравшимися его представили в качестве поэта, сравнили с Есениным, потому что, как и он, этот старик умел по-особенному описать природу, в его стихах чувствовалась народная непосредственность, то есть способность простым и понятным языком сказать о настоящей красоте.
Старик простуженным голосом благодарил в ответ. По рядам стали раздавать его книжечки с обложками жёлто-коричневого цвета. На обложках белел ангел. Потом председатель рассказал о жизни поэта. Большая часть её прошла в коммунальной квартире. Комнатка в доме постройки 19 века с удобствами во дворе. Сам он имел лишь школьное образование, работал грузчиком, кочегаром. Алкоголь его сгубил. Свои талантливые стихи он даже не стремился сохранять. Председатель, познакомившись с самородком, не раз находил обрывки бумаги с текстами в разных частях комнатушки, а потом потратил уйму времени на то, чтобы собрать их воедино в книгу стихов – ту самую, которую я уже держал в своих руках. Под конец своей речи председатель сообщил, что добился для поэта новой однокомнатной квартиры.

Поэт снова благодарил за тёплые слова в свой адрес, уже поднося руку к глазам. Его попросили прочитать что-нибудь из книги. Он стал декламировать свои стихи, пусть и не произнося чётко все слова.
В воздухе появилось нечто вроде разреженности. Стало свободнее дышать. Стихи, которые я слышал, не были близки тому, что я искал в поэзии, но в них, как не крути, дышала поэзия! Потому и ощущалась свобода…Вновь, как нечасто это бывало, я задумался о начале поэзии.
Запись в дневнике: «Почему я смотрю только в одну сторону – мне нужно знать причину. У всего, несомненно, есть причина. Каждый живущий на этой планете может говорить, что я – мальчик, раз говорю так, и я согласен считаться мальчиком в глазах окружающих, если не узнаю, в чём причина всего.
Как не изворачивайся, не занимайся поиском тысячи причин того, что не нужно знать о причине всего, стремление к познанию этой одной причины живо, и невозможно от него избавиться. Тот, для кого это стремление – единственное верное в этом мире, уже даже не я мыслящий, это я надмыслящий, я, с которым сличаешь себя больше, чем с я мыслящим…И в этом разделении, к сожалению, больше правды, чем в человеке монолитном.
Я как человек, сотворённый родителями, воспитателями, учителями, авторами многочисленных книг через эти книги. Какая мысль во мне – не отголосок чужой мысли? Какая часть пути, по которому я иду теперь – не часть чужого пути? Я без конца повторяю, думая, что делаю в первый раз. Я вижу растущий цветок и думаю, что он растёт сам, но потом узнаю, что он – плод семени, посаженного в землю. Он будет таким, какой свет даст солнце, какую воду даст небо или человек, и думается, что он должен быть таким, каким ему позволят быть земля, солнце и вода. На хорошей земле, при умеренном свете, при достаточной воде – высоким и пышным, на плохой земле, при засухе или при великой сырости –низким и хилым.
Но есть свобода, а значит есть возможность стать кем угодно, даже выйти за рамки общества, даже перелопатить, свергнуть всё то, чем тебя «заправляли» в школе, университете, дома и даже в детском саду.

Для меня такая свобода ощущалась в стихах. Сначала так: никто не пишет – я пишу. А пишу я, когда чувствую вдохновение. С ним же я верю во внешнюю силу, которая больше силы человеческого общества и которая, возможно, идёт из самого начала – источника мира. Не могло быть иначе – внезапность вдохновения, озарение, вспышка, стихи пишутся будто сами собой. Их нельзя было придумать, они будто приходили – приходили оттуда, где существует внешняя сила. Именно в таком восприятии стихи могли ответить на вопрос о причине всего».
Ещё на том собрании в Союз писателей принимали другого человека. Его представили просто – учитель русского языка и литературы в школе такой-то. Он прочитал перед собравшимся рассказ собственного сочинения – историю, случившуюся с одним человеком в один весенний день. После прочтения он объявил о том, что каждую среду в здании университета собирается литературный кружок, и пригласил всех желающих.
После того, как стало понятно, что собрание окончилось, я подошёл к старику-поэту и попросил автограф на его книжке. Возникла мысль спросить о нечто важном для любого поэта, но взглянув в его глаза, спрашивать у него я ничего не стал. Учитель литературы ещё стоял у окна, и он с радостью сказал мне о времени начала работы кружка.
Запись в дневнике: «И по сей день во осталось неизменным одно – я признаю литературу своим главным увлечением в жизни, но перед людьми этого увлечения стесняюсь. Никто никогда не загорался глазами, прочитав мой стих – следовательно, мои стихи не аки стрелы и разящие рапиры, а значит я недостоин того, чтобы перед людьми называться поэтом. Но стихи шли, и втайне я надеялся, что в них разглядят безусловную силу поэзии, даже больше – перечитывая их, шептал: я – гений, рано или поздно меня ждёт успех. Как у всякого домашнего мальчика первым читателем его стихов становится один из родителей. Для меня им стала мама. Но и она, прочитав, не выплеснула никакой эмоции, а спросила, о чём они. Литературный кружок становился для меня местом, где мои опусы ждало испытание на проверку истинности, где они впервые выходили в мир поэтов».
Затхлый воздух аудитории, одиноко стоящий у окна учитель литературы встретили меня. Новоиспеченному участнику Союза писателей я показал стихотворение. В нём шла речь о существе, которое словно демон научило лирического героя внимать природе.

Снова никакой эмоции. В качестве оценки было сказано, что текст неумелый и напоминает речь пылкого юноши по отношению к даме своего сердца – ощущается, что чувство его сильно, но он никак не может подобрать слова, чтобы это чувство выразить. Потом руководитель кружка заметил, что язык в этом опусе напоминает лермонтовский, то есть, подумал я, ещё и не свой.
Вскоре подошли другие участники кружка. Занятие заключалось в том, что один из участников, раздав по столам листы со своими стихами, начинает их декламировать, после чего другие участники высказывали своё мнение по поводу прочитанного. Прочитавший же выслушивал и, либо соглашался, сказав что-то короткое, либо начинал возражать.
Первое, на что я сразу обратил внимание, заключалось в том, что и руководитель, и участники кружка высказывали замечания по тому, как оформлено – подобраны не те слова, рифмы пляшут, строчки не бьются по слогам, и ничего – о содержании, о том, что несёт стихотворение. Сходив ещё раз на подобный кружок, я понял, что ничего нового не получу, и с тех пор никому свои стихотворения не показывал.
Но создание их продолжалось и теперь, когда я уже стал опытным сотрудником в той же городской организации, об увольнении из которой я не думал, хотя понимал, что работа в ней не так серьёзна для меня, как написание стихов. Идея пути не оставляла меня, и я решился на вторую попытку «вылазки в мир». Публикация в журнале.
По справочнику я нашёл телефон журнала, в котором, как было известно, публикуют стихи молодых авторов. Наткнулся на приёмную, от девушки из которой узнал номер ответственного за публикацию стихов. Перезвонил – мужской голос на другом конце провода представился как Р.Ш. С ним я договорился о том, что направлю на адрес его электронной почты подборку опусов. Он с ними ознакомится и свяжется со мной позже. Я так и сделал. После этого две недели себя третировал за необоснованное волнение перед тем решением, которое примет Р.Ш.
Он меня обрадовал: публикация будет! Подумалось: свершилось! Нашёлся в этом мире человек, который оценил мои стихи настолько, что нашёл достойным их присутствия на странице уважаемого журнала. Из двадцати произведений Р.Ш. выбрал три. Он сказал, что макет будущего текста покажет перед печатью для одобрения мной, гонорар я не получу, потому что дебютанту не полагается. «Одобрение» звучало как «премьера в Большом». Отсутствие гонорара – разве ради него я печатаюсь? Но всё же покоробило – именно первый гонорар так символичен: мне платят за работу, любимую работу, за труд, за ремесло. Да и что там по деньгам? Рублей двести? Что, жалко?

Макет публикации был одобрен – стихи, выбранные Р.Ш., действительно, отличались от остальных. Ответственный по поэзии имел вкус.
Также редакция обещала бесплатный авторский экземпляр. Его получил в феврале следующего года. Вот, он – журнал с юбилейной датой Победы на обложке. В этом журнале мои стихи! Напечатаны! Особенно Р.Ш. приглянулся стих об актёре, в котором я пытался выразить известного советского киноактёра и театрального режиссёра О.Е.
Эта публикация казалась мне поддержкой в том, что рано или поздно я выберусь к своему пути. Я как будто слышал: у тебя получается писать, значит это занятие имеет смысл продолжать.