Дом на краю земли

ДОМ НА КРАЮ ЗЕМЛИ

- Есть ли разумное объяснение всему, что происходит со мной? – спросил я  своего учителя
- Есть – ответил он – но оно недоступно твоему разуму.

Вместо предисловия, или глядя на падающий снег
Дежурить в больнице скорой помощи – занятие особое. Это не работа. Это не стиль жизни. Это никакое не призвание. Это – судьба. Причем, зачастую – очень незавидная судьба. Есть такое слово – рок. Высокопарное и старинное. Им обозначали не просто судьбу, а нечто горькое, тяжелое и неотвратимое. Как там говорил один старый мудрый колдун? Три «не», из которых сделана человеческая жизнь: несбывшееся, непоправимое, неизбежное. Точно. Он определенно что-то знал. Причем, все это – еще и совершенно незаслуженное. Просто такой тяжелый рок, который висит над тобой. За что? Да просто так. Здесь для тебя нет ничего другого. И не было никогда. В наше время, когда трезвые мысли о неизбежном (а любая трезвая мысль рано или поздно сворачивает на неизбежное) считаются неприличными, а вместо смерти у людей псевдожизнь из раскрашенной пластмассы, так вот, в наше время это слово очень непопулярно. Считается, что никакой судьбы нет. Ну, как сказать. Хорошо так думать, пока судьба не смахнет все твои картонные начинания одним движением, и не начнет лупить тебя мордой об стол. А она ведь начнет. И сделать с этим ничего не получится. А кто сомневается, пусть вспомнит, например, чем все заканчивается. А кто подзабыл, уточните у меня. Я в курсе, я разъясню, если что.
Но я отвлекся. Так вот, на дежурствах очень быстро все понимаешь – и про судьбу, и про неизбежность. Начнем с того, что если ты настоящий дежурный доктор, а не глупая пошутилка и позорище, ты дежуришь много. То есть, сначала ты дежуришь просто много, пока молод и неопытен, а потом, когда наберешься ума, а точнее – начнешь с него сходить, начинаешь дежурить очень много. Дежурная смена, ургентация по городу, короли ночи. Если ты стал желанным гостем в доме на краю земли, остальной мир становится ненужным. И ты ему тоже становишься ненужным, и каким-то неуместным. Зато у нас, на сумеречной стороне, ты теперь свой. Здесь у нас особая атмосфера. 
Если ты оказался здесь, то неспроста. От хорошей жизни к нам не приходят. У нас тут кунсткамера сломанных, отчаявшихся, свернувших не туда и заплутавших. Здесь мало историй с хорошим концом, здесь глупо жить надеждой, а воспоминаниями – слишком больно. Просто приходи на работу, Король Ночи, и жди беды. И она обязательно заглянет на огонек. 
А, еще, важное. Еще одно высокопарное слово – достоинство. Постарайся сохранить его. У тебя и так почти ничего не осталось, и уж наверняка почти ничего не получится – так хоть не позорься. А все остальное – пыль.


Творчество и самовыражение
Как всегда, я дежурил. Лето, удушливое и раскаленное, было в самом разгаре. Выходные. Суббота, что ли. День неприемный, делать совершенно нечего. Погулял я по этажам, заглянул в палаты, и отправился в ординаторскую – скучать.
Надо сказать, что скучать на дежурстве – тоже надо уметь. Работа дежурного доктора, в основном, состоит из разных форм скуки. Сидишь, ждешь беды, потому что сюда только с бедой и попадают, и скучаешь. Можно книжки читать. Можно курить. Пить кофе, опять же. Просто пить, но это ближе к вечеру. Из ординаторской выходить крайне нежелательно – работа тут же тебя найдет. К тому же, это – больница, тут полно больных людей, а общение с ними – тягостно и неприятно. И совершенно бессмысленно. Поэтому лучше сидеть в ординаторской и скучать.
Итак, я сижу в ординаторской и скучаю. Умело, вдохновенно скучаю. Но не у всех есть такой талант, и терпение, чтобы подобный талант развить. Многие не умеют скучать, и от этого приключаются неприятности.
Как раз в это время на втором этаже в пятой палате отдыхают два наркомана. Их сразила какая-то нестрашная наркоманская хворь. Ну как, нестрашная. У наркоманов все хвори, даже нестрашные, известно как заканчиваются. Но пока они еще не дозрели, они оздоравливаются. Помирать, вроде, не собираются, но и домой их тоже не отпускают.
И вот они лежат в пятой палате, разморенные летним зноем, и тоже скучают. Но поскольку ни ума, ни таланта у них нет, вместо размеренного и вдумчивого процесса у них выходит суетное метание и смущение духа.
Один наркоман – тупой совсем, ну чистое дерево. Но очень веселый, все время ржет. Второй чуть поумнее, поэтому сидит набычившись, и при случае хамит.
От скуки наркоманам начинают приходить в головы всякие идеи, одна забавнее другой. Сначала они решили вштыриться, или, проще говоря, задвинуться. Но денег нет. Денег им родственнички не оставляют, потому что знают, с кем имеют дело. Поэтому наркоманы решают выпить водочки, но тут оказывается, что денег опять же нет. Потом они решают подкатить к какий-нибудь сговорчивой медсестре, чтобы вкусить радостей плоти. Но самой младшей медсестре на смене недавно сравнялось 60, и весь мой коллектив – как на подбор, женщины суровые и непреклонные, к игривости совершенно не склонные. От этой затеи тоже приходится отказаться. Но молодая наркоманская кровь кипит, бездеятельность и зной сводят с ума, поэтому они, наконец, находят достойное занятие.
С ними в палате лежит глухой дед. Он лежит на полном пансионе, с домашними тапочками, пододеяльниками и полотенцем, с прокисшим комковатым супом в стеклянной банке и вспотевшими бутербродами в целлофановом кульке. У него на тумбочке – целая выставка. Чашка, очки, термос, часы, расческа, носовой платок, газеты, кроссворды, карандаши, салфетки, яблоко, мыло и бутылочка шампуня. Вот шампунь наркоманы и сперли.
Ведь даже дети знают, что если хорошенько навернуть шампуня, то вроде как теряешь сознание, и в голове начинаются мультики. Это отравленный мозг отчаянно сигналит о своей гибели, и насылает видения. На самом деле, пить шампунь чрезвычайно интересно, правда, получается это ненадолго. Питье шампуня, равно как, например, и поедание гуталина – это занятие для опытных психонавтов, у которых рецепторы уже сожжены наглухо опиатами кустарной очистки, а печени все равно не жалко. Одним словом, это билет в один конец.
Наркоманы, довольные добычей, спрятались на балконе, там распили вожделенную смесь, и перед тем, как погрузиться в тревожный сумрак токсической энцефалопатии, побрили друг другу головы. Видимо, они еще и бритву у деда прихватили.
Я, тем временем, сидел в ординаторской и дремал. Но сон дежурного доктора короток и тревожен, он засыпает и видит судорожные неясные кошмары, только для того, чтобы проснуться в их продолжении, которое умело организует изобретательная докторская судьба. Вот и я вынырнул из липкой жаркой дремы, потому что начались вопли.
Надо сказать, что спать на работе – это еще одно важнейшее умение дежурного врача. В отделении постоянно шумно, и шум этот – не из приятных. Громкие голоса, надсадный кашель, стоны, кряхтение, ругань, звон металла и стекла, визгливая брань, топот, унылые жалобы хроников, уже лишившихся остатков разума и повторяющих унылую сказку о своих бедах в пустоту, смех, протяжные песни, которые вдруг затянет то один, то другой психопат, иногда – грохот и звон чего-нибудь разбитого. Если на все это реагировать, то какой же из тебя дежурный врач? Так, видимость одна. Поэтому постепенно привыкаешь к этой тревожной какофонии, и она становится просто фоном для невеселого театра, который тут разыгрывается. И спать под все эти вопли и стоны тоже замечательно получается. Просыпаешься только от нескольких звуков, которые означают беду, и требуют твоего немедленного вмешательства. Это звук падающего тела, глухой и деревянный, да еще крик сильной боли или ужаса. Его тоже ни с чем не спутаешь. Еще грохот каталки, на которой из приемного едет очередной клиент.
На этот раз было необычно – вопли были бодрыми, веселыми, как на каруселях. Вышел я в коридор, а там – форменный Содом. Эти два идиота, в семейных трусах и майках – алкоголичках, сверкая свежевыбритыми головами, скачут по коридору, радостно вопят, размахивают руками и всячески не дают заскучать тем больным, которые от них не успели убежать и спрятаться.
Ко времени описываемых событий я был уже не дитя. В частности, вполне овладел навыками неотложной психотерапии. Специально для таких случаев у меня была наготове психотерапевтическая ножка от стола, а уж за психотерапевтическими добрыми словами я никогда в карман не лез.
Умело орудуя ножкой от стола и подбадривая подопечных добрыми словами, я загнал лысых шалунов в пустую палату и по очереди обездвижил. Вот и работа образовалась – теперь надо было крепко постараться, чтобы веселые экспериментаторы не врезали от шампуня дуба, хотя бы до утра.
Опускаю технические подробности. Кому интересно про детоксикацию, можно справочник почитать, там особых тайн нет. Скажу только, что повозиться пришлось изрядно.
Вечером тот наркоман, что поумнее, пришел в себя. Огляделся, приветствуя мир. И первое, что он увидел, был я. Я внимательно разглядывал своего подопечного, ободряюще улыбался и дружелюбно похлопывал его психотерапевтической ножкой от стола по туловищу. Наркоман скривился. Мир был недобр. Мир был груб.
-Вот скажи мне, придурок – начал я – очень прошу. Мне интересно. То, что ты шампуня нажрался, долбоеб, это понятно. Тут ты мастер. То, что дисциплину нарушал, козел, это тоже ясно, никто от тебя другого и не ждал. Но вот объясни мне, недоразумение, зачем ты башку побрил?
Он посмотрел на меня с видимым отвращением, и процедил тоном, как разговаривают с безнадежно недалекими людьми:
-Это было творчество. Самовыражение.
Занавес. На такое и возразить нечего.
С тех пор, как услышу про творчество, или, паче чаяния, про самовыражение, сразу так и вижу двух удолбанных в хлам персонажей в трусах и майках-алкоголичках, которые, ухая и подвывая, скачут по коридору отделения терапии и весело сверкают лысинами. Художники.


Как я был Гребенщиковым
Девизы бывают разными. По большей части – лживыми. Ну вот, к примеру, «Вперед и вверх». Это что, про альпинистов? Или «Будь готов!» - а кругом как был бардак и полный непрофессионализм, так и есть. Но там где я провел свою молодость, девиз был на удивление правдивым: «Мы работаем мало, но плохо». Ни слова лжи, и удивительно точно отражает ситуацию. Еще бы, я сам придумывал.
В больнице, стоит кому разбогатеть и перестать питаться хлебом с лебедой и ворованной картошкой, он тут же начинает работать мало. Ну, а плохо мы все работаем изначально. Это же поискать надо такого психопата, чтобы он, в таком месте, да за такие деньги, соблюдал какие-то там уставы и приказы. Мы, врачи больницы скорой помощи, смотрели на все эти бюрократические препоны с презрением аристократов. В частности, вот говорят, надо ходить на работу. Гнусная ложь для слабаков и жалких, ничтожных одноклеточных, начисто лишенных фантазии. Если появляется мало-мальская возможность, на работу ходить не надо. Там страшно и неуютно, там полным-полно больных людей, которые своими страданиями портят настроение. Вот и у нас в отделении был такой доктор Гребенщиков. Самое примечательное в нем было то, что я его никогда не видел. Он был мифический персонаж. Известно было, что когда-то давно, на заре творения, когда мир был молод, он ходил на работу. Редкие очевидцы тех легендарных времен, помнившие, как в антрацитовых небесах горели голубым огнем косматые звезды, а в каменистую пустыню падали подбитые ангелы, на лету превращаясь в метеоры, говорили, что доктор Гребенщиков был плечист и лыс. Но потом времена изменились, доктор Гребенщиков разбогател. Все те же замшелые очевидцы легендарных времен говорили что-то о двух контейнерах на строительном рынке, где ушлый доктор торговал шторами. Ходили слухи о караванах белых сиамских слонов, что везли в закрома доктора Гребенщикова золото, ладан и смирну, благовонное дерево, дивных райских птиц из страны Офир, абиссинских наложниц и кайенский перец. И, разумеется, шторы. Из шелка, панбархата атласа, крепдешина, драпа, и еще из чего их там делают. И радуется доктор Гребенщиков своим богатствам, и пересыпает в широких ладонях червонцы, и полны закрома его. И, разумеется, он перестает ходить на работу, но не увольняется, потому что шторы – шторами, а пусть трудовая книжка лежит, и капает стаж, и вызревает заслуженная пенсия. Но ведь кто-то должен ходить на работу, не может отделение совсем уж оставаться без присмотра – от этого оно становится выморочным и нехорошим, и по углам заводится нечисть. И доктор Гребенщиков продает свои дежурства. Это во внешнем, сумасбродном мире, если ты что-то продаешь, платят тебе. В мире больницы все наоборот. Если ты продаешь дежурство, значит ты платишь на все готовому голодному трудоголику, чтобы он вместо тебя ходил на работу.
В ту пору есть мне хотелось постоянно, и кроме работы я не бывал нигде, потому что в сутках всего 24 часа. Поэтому я казался первым и вообще, единственным, в очереди на лавры доктора Гребенщикова, и стал дежурить вместо него. Раз в месяц старшая сестра отделения, Алена, женщина властная и опасная, передавала мне тощую пачку денег, а я проводил бессчетные ночи – за себя и за доктора Гребенщикова – в неуютной и темной ординаторской, которая постепенно становилась мне домом. В месяц на круг у меня выходило по 14-16 дежурств, то есть – через день, а иногда – по несколько дней подряд. Так шли годы, и я их почти не помню. Не помню, что творилось в мире, что была за музыка, и зима была, или, напротив, лето. Где-то творились большие дела, открытия, путешествия, и прочие чудеса, мои прежние знакомые делали карьеры, уезжали на край света, сходились и расходились, и даже коллекционировали марки, а у меня было зарешеченное окно, дерево за окном, жесткая кровать, которая разваливалась на запчасти, если на ней неуклюже повернуться, и я ее регулярно чинил. Еще было солдатское одеяло, еще были больные – скорая помощь, все-таки. Но вот о них – совсем другая история.
Зато в то время, если кто-нибудь интересовался (впрочем, таких было немного) чем я занимаюсь, я с гордостью отвечал:
-Работаю Гребенщиковым.
Удивлялись.


Бора-Бора
За хирургическим корпусом есть пустырь. Больница – она старая, строилась во времена, когда на площадях не экономили, и между ее корпусами много пространства. Вот и пустырь за хирургическим корпусом планировалось, как пространство пустоты, которое оградит мир живых, с их балконами, геранями, детьми и пододеяльниками, от мира страданий и боли, где бородатые врачи в манишках и гамашах (или что там носили врачи в позапрошлом веке? Но бородатыми они были точно, я видел фотографии) пользуют бородатых же страждущих в поддевках и косоворотках, а пользуют исключительно клистирами и грыжесечением, по немецкой науке. В принципе, разумно. Мир живых должен быть подальше от мира страданий, и негоже людям смотреть на наши простенькие и неаппетитные тайны. Может быть, когда-то давно, на пустыре были аккуратные лавочки и хозяйственные постройки, может быть – даже цветы, и бдительный дворник мел там метлою, разгоняя обнаглевших микробов. Но то было давно. В мое время это был неопрятный пустырь, заросший сорной травой и кривыми деревцами, небольшой, но донельзя запутанный – с целым лабиринтом полуразвалившихся сараев. Он упирался в брандмауэр соседнего с больницей дома, серый, с пятнами мха и сырости. На пустыре ютилась жизнь – там собирались алкаши из окрестных дворов, ночевали бомжи и мелькали какие-то темные, сумеречные личности. Еще наркоманы его облюбовали. После захода солнца на пустырь ходить было нежелательно – всякое могло случиться. Пустырь мы прозвали Бора-Бора, по имени известного заграничного курорта. Весной и летом я частенько заворачивал туда по дороге с консультаций – выкурить сигарету-другую, бездумно поглазеть на уходящие в землю сараи, похрустеть подошвами по шприцам с контролями, которые были там в изобилии разбросаны, потому что местные жители любили вдумчиво ширнуться на природе, вдали от шума и суеты. Одним словом, захаживал туда провести время. Надо же как-то проводить время на дежурстве. Зимой я там не бывал – уж совсем призрачным и темным местом становилась Бора-Бора в декабре.
И вот, как-то раз, зимой, во второй половине дня, когда сумерки стремительны, а мир сер, влажен и пронзительно некрасив, занес меня чорт в приемное отделение. Уж не помню, чего я там забыл. Скорее всего, как обычно, просто зашел развеяться от невыносимой тоски, которая царила во вверенном мне отделении.
Итак, прихожу я в приемное, а там дежурит старый мой знакомый, Федорович. Он же – Феддрыч, к нему так все обращались. Феддрыч – великий человек. Он похож на Буратино, прожившего долгую и сложную жизнь, и сильно пившего. Он – человек военный, вернее – бывший военный, и его сильно помотало. Поэтому он суров и немногословен. Вернее, многословен – то есть, лучше, бы он почаще бывал немногословен, потому что когда Федорович начинает болтать – всем хуже. Он издает странные наборы звуков и время от времени страшно хохочет, как будто невидимые собеседники смешат его остроумными шутками.
Федорович в тот день был возбужден и мрачен. Он вяло и неуклюже метался по приемному отделению и периодически срывался на подчиненных. Подчиненные привычно хамили Федоровичу в ответ. Тут он увидел меня.
Федорович издал приветственное рычание, переходящее в бульканье, ухватил меня за рукав и потащил по приемному отделению, кругами, издавая на ходу нечленораздельное. Кроме всего прочего, сказал:
-Там у нас на пустыре жмур. Пойдем.
Тут необходимо внести некоторую ясность. Дежурный по приемному, то есть Федорович – существо по определению несчастное. Ему приходится иметь дело с поступлениями, полоумными родственниками, ментами, эмчээсниками, бригадами скорой помощи, которые сволочи еще те, и, мало того, что всякая гадина первым делом хамит дежурному терапевту, поскольку он всем должен, так еще приходится нести ответственность за все чрезвычайные ситуации на смене. А труп на территории больницы – это, безусловно, чрезвычайная ситуация. И за все это, прошу заметить, чертовски мало платят.
А я – дежурный по отделению. То есть, формально, подчиняюсь дежурному по приемному. Не то, чтобы он и правда мною командовал – скорее, мы оба по нескольку раз в неделю противостоим целому миру, и нас сильно не любят почти все,  с кем мы сталкиваемся, потому мы поневоле симпатизируем друг другу, и понемногу помогаем, особенно когда дело касается чрезвычайных ситуаций.
-Паршиво – говорю – Идем, глянем.
И пошли мы с Федоровичем на пустырь, разбираться с очередными неприятностями.
Свинцовые сумерки навалились на больницу. Поднимался ветер. Пальцы мерзли, и от сигареты не было ни вкуса, ни аромата – только горечь во рту.
Неприятности были – во всей красе. На пустыре, за стенкой развалившегося сарая в прогоревшем кострище лежал труп. В подступавшей темноте он выглядел грудой тряпья – нестрашной, но неприятной. На трупе был черный ватник. Наш контингент. Много таких ютится по гнилым дворам и смрадным подворотням окрестных кварталов. Я, будучи при исполнении, легонько потыкал в труп носком сапога, чтобы научно констатировать факт смерти. Окоченел наглухо. Федорович громко сказал «Твою мать!». Покойник лежал уже не первый час, видимо – с утра, похоже, им начали интересоваться местные собаки.
Вот так на ровном месте начинаются неприятности. С одной стороны, приблудный алкаш имеет полное право двинуть кони от дрянного суррограта, да и просто от слабости жизни. С другой стороны, если это увлекательное дело он произведет на подведомственной нам территории, да еще и в неположенном месте, надо вызывать ментов. А это значит – мы с Федоровичем свидетелями пойдем. Тоже, в принципе, ничего страшного, но это куча писанины, еще и давать показания, к следаку придется ходить. Это уж не говоря о всяких местных разборках – наше начальство страшно не любит, когда что-нибудь непредвиденное происходит. Получим мы с Федоровичем по первое число, будто это мы сами покойника удавили, специально чтобы досадить главврачу с начмедом. А у нас и без того все плохо, только этого не хватало. Дело ясное – надо заметать следы. Показатели – наше все. Без происшествий – наше кредо.
Мы переглянулись. Годы ночных дежурств прекрасно развивают сверхъестественные способности, например – телепатию. План у нас созрел моментально, безо всяких слов и обсуждений. Федорович тяжело вздохнул, я закурил еще одну, и спросил:
-Носилки или тачка?
Вот это – сложный вопрос. Тут, действительно, думать надо. Носилки – это, конечно, быстро, но их тяжело тащить, а Федорович – хоть и герой, но пенсионного возраста, того и гляди, сам в дороге дуба даст. С другой стороны, тачка будет грохотать по разбитому асфальту, и привлекать ненужное внимание. Но ее катить удобно. Дилемма. Федорович демонстративно схватился за поясницу, застонал, и твердо заявил:
-У меня спина!
Спина у тебя, у суки. У всех спина. Понятное дело, мне жмура ворочать, а ты командовать будешь. Офицер хренов.
Притащили мы с хозяйственного двора тачку, в которой обычно возят всякие стройматериалы и мусор. Двор к тому времени словно вымер – ни души. Только ветер пробирает до костей.
Грузить покойника в тачку, было, разумеется, трудно. Мертвое мясо – оно вообще тяжелое. Те, кому доводилось таскать мертвецов, знают это леденящее ладони ощущение, когда прикасаешься к мертвой плоти. Мертвецы холодны и неопрятны.
На наше счастье, жмур оказался небольшим, и в тачку поместился легко. Только ноги в стоптанных уродливых ботах торчат.
Дальше – самое интересное. Нужно перебраться через больничный двор, за неврологическим корпусом вывернуть на стоянку, там попетлять между гаражами, и – вуаля! Мы выбрались за территорию больницы. А все, что происходит за территорией больницы – нас не касается. Разбирайтесь сами.
Я катил тачку, а Федорович бодро командовал: левее! Прямо держи! Быстрее!  Да что ты канителишься, фуфлыга! Размахивал руками, кипятился. Офицер. Правда, помогал: когда колесо тачки застревало в выбоинах асфальта, мы вместе наваливались и выталкивали наш импровизированный катафалк на ровное место. Один раз чуть не погорел наш хитрый план: мы застряли в особо глубокой яме, возле треснувшей чаши старого фонтана, копошились с непослушным колесом, и тут вдалеке, под фонарем показались люди. Но все обошлось – прохожие свернули и пропали в тенях больничного двора, не обратив на нас внимание.
Разумеется, на стоянке за гаражами на нас накинулись собаки. Злобные звери подняли страшный шум, и даже напрыгивали, но Федорович разогнал их хриплыми матюгами, а я тем временем ловко маневрировал между кучами строительного мусора. Наконец мы нашли угол подальше от больницы, и сбросили покойника на кучу битых кирпичей. Я присел на край тачки, отдышаться и перекурить, а сентиментальный Федорович затянул что-то вроде «бог дал, бог взял» и «вот оно как, в жизни то», ну и, понятно, начал припоминать особенности любовных игр, в которые он вступал с маменькой покойного. Судя по рассказу, интимная жизнь у старушки была бурная и необычная.
-Бывает – сказал я, и так мы закончили нашу импровизированную погребальную речь.
Откатили тачку назад, на хозяйственный двор, и пошли по отделениям, дальше исполнять свои профессиональные обязанности. Там как раз диабетическую кому привезли. До утра работы хватило.


Высокие отношения
Работать в больнице скорой помощи – это русская рулетка. Чем дольше работаешь на ургентации по городу, тем выше твои шансы нажить неприятности – в том числе, и очень крупные. Тебя могут поколотить полоумные родственнички, желая таким образом ускорить процесс оздоровления дедушки, который вот уже лет десять как парализован. Тебя могут поставить на ножи наркоманы, которые ночью заглянут в твое отделение на огонек, так, поинтересоваться, не завалялось ли у тебя где вкусного и полезного трамадолу. На тебя могут написать донос, и обвинить в бесчеловечных экспериментах над живыми людьми, в сатанизме и пожирании младенцев. Про такие мелочи, как скандалы, проклятия и ругань и говорить не приходится – дежурный доктор выслушивает такое каждый день, это часть его работы. Но от людей можно хотя бы попытаться держаться подальше, поменьше с ними разговаривать, и вообще фиксация и седация – залог позитивных отношений. Иное дело – инфекции, наши маленькие друзья, которые всегда рядом. Если работаешь на ургентном приеме, самый матерый и забористый грипп тебе гарантирован – во время осенней эпидемии обязательно намотаешь. С осложнениями, а то как же. Месяц будешь еле ползать и за стенки держаться. Некоторые наивные граждане рассказывают про здоровый образ жизни, и призывают закаляться, и ежедневно питаться чесноком и луком. Ну что ж. Плюньте им в их чеснок! Можно, впрочем, попробовать. Все равно рано или поздно заразу вы подцепите, только при этом будете пахнуть, как сапожник, так что вас будет нисколько не жалко. И это еще полбеды. Кроме всевозможных соплей и кашля, или, говоря по-научному сезонных респираторных инфекций, есть еще туберкулез. За последние двадцать лет случилось непоправимое – туберкулез, хитрая беспощадная тварь, выбрался из сырых подвалов, забулдыжных притонов и прочих сумеречных окраин. Теперь ему мало нищих, голодных и опустившихся, мало тех, от кого и так жизнь отвернулась. Теперь туберкулез вышел на большую дорогу, и собирает дань там, где захочет. 20 лет назад было проще. Раньше как было? Вот, например, если мальчик только-только откинулся после срока за хранение и распространение, живет в подвале и кушает суррогатную водочку, то туберкулез у него, понятное дело, есть. А если мальчик домашний, живет в уютной квартире с мамой и бабушкой, которые ежедневно кормят его котлэтой, а сам он посещает консерваторию – то откуда ж у него туберкулезу взяться? Теперь не так. Кому вынется – тому сбудется. Глянешься ты ему – и только копейки из-за пазухи полетят. Гарантий больше нет ни у кого. Без всяких шуток, граждане – в нынешней ситуации каждый год делать флюорограмму, да, старую, скучную, всем надоевшую флюшку – в ваших интересах. Так вы хотя бы вовремя успеете среагировать, пока еще не выхаркали половину легких и хоть что-то еще можно изменить. Ну, а пока вы ленитесь и откладываете на завтра то, что надо было сделать еще вчера, я расскажу вам одну поучительную историю. Как всегда, история будет про великую всепобеждающую любовь.
Как-то раз пришла к нам в отделение новая сотрудница, свежеиспеченный доктор только -только после интернатуры. Пусть будет – Наташа. Все у Наташи было плохо. Смотреть на нее было грустно, и хотелось думать о вечном, о тщете всего сущего, например. Помню, стоим мы в палисаднике с пожилым подслеповатым ЛОР-врачом, курим. У нас рабочий полдень. Тут Наташа идет мимо, в отделение торопится, она ответственная. Поздоровалась на бегу и шмыгнула работать. Мой коллега глубокомысленно затянулся, аккуратно загасил окурок об дерево и спрашивает:
-А что это у вас за унылый щекастый паренек? Новенький, что ли?
Еще она все время в медицинской шапочке ходила. Взрослый человек, доктор. В медицинской шапочке, на самые брови надвинутой. Срамота. Как будто сомнительных внешних данных было мало, Наташа была застенчивой, робкой и по уши влюбленной в своего красавца – мужа. Ну, то есть по ее рассказам выходило, что он красавец. Тут надо сказать, что медперсонал, практически поголовно – ужасные сплетники, и нет ничего слаще для персонала, чем послушать про чью-нибудь личную, а лучше интимную жизнь, перемыть кости и наговорить гадостей. Так бесконечные часы дежурств проходят чуть быстрее, более того, появляется видимость насыщенной жизни. А Наташа, наивный щекастый паренек, и вовсе не умела держать язык за зубами, и при первой возможности выбалтывала всем встречным-поперечным подробности своей семейной саги. Все прямо как в сериале. Наши медсестры души в ней не чаяли. Сначала наводящими вопросами выведают всю подноготную, а потом пересказывают друг другу и обсуждают. Так вот, у Наташи был муж-красавец, о котором она всю жизнь мечтала. С придыханием рассказывала, как они познакомились, и какая у них была история любви. Так и говорила: наша лавстори. Вот насколько сильно человек с головой не дружил. Умопомрачительный принц был родом из районного центра, в город приехал делать карьеру. Выучился в каком-то невразумительном заведении, и теперь работал на еще более невразумительной работе. Идеальная пара жила на съемной квартире, где периодически отключали воду. Питались лапшой быстрого приготовления. С другой стороны, все молодые доктора, если только у них нет других источников дохода, питаются кое-как. Откладывали понемногу из  скудных заработков, тоже ведь, мечтали о чем-то. В октябре красавец-муж на все сэкономленные деньги купил ружье. Говорит: я охотник. У меня, говорит, в роду все охотники. Я мужчина, а охота – это самое подходящее для мужчины занятие. Вот возьму, говорит, ружье, да как пойду охотиться! Всех перестреляю! Дичи принесу всякой, будешь, жена, дичь приходовать. А Наташа и рада: вот, говорит, какой у меня муж замечательный – настоящий охотник! Герой! Сейчас на охоту пойдет, дичи настреляет, будет радоваться, он у меня работает много, устает сильно, ему отдых нужен. И принялся муж охотиться. Что ни воскресенье – охотится в окрестностях городской свалки, палит по банкам и бутылкам, в компании таких же вольных стрелков. Глаза зальют и палят в белый свет, как в копейку. Это увлекательное занятие называлось у них стрелковым клубом. А патроны, между прочим, дорогие – доллар за патрон. Так, наохотится красавец-муж долларов на 50, и говорит: мало что-то у нас денег. Мало мы работаем. И Наташа берет еще четверть ставки, и сидит теперь в отделении допоздна, заполняет документацию. Мне-то, дежурному врачу, на документацию плевать по определению, мы, дежуранты, короли ночи, относимся к бумажкам с аристократическим презрением. Я вот, например, за всю жизнь ни одного больничного не выписал, ни одной справки не выдал. А Наташа – другое дело. Она палаты ведет, у нее документация. И все больные, которые в этих палатах лежат, чуют Наташину слабину, и дружно выедают ей мозг. Ведь какое у больного-хроника главное развлечение? Как ему отвлечься от медленной смерти, которая день за днем разрушает его тело и подтачивает и без того некрепкий разум? Естественно, попортить кровь лечащему врачу. Они приходят и задают идиотские вопросы, скандалят, требуют, обвиняют. Их можно понять, но совершенно недопустимо им поддаваться. Иначе работать не сможешь. Наташа не умела ни послать, ни задавить обаянием, да и холодного равнодушия в ней не было. Потому частенько скандалисты и жалобщики доводили ее до слез. Плачет, и спрашивает: За что они меня? Да ни за что. Им просто нравится делать тебе больно. Тут у охотника появляется еще одна гениальная идея: он теперь хочет джип. Внедорожник, здоровенный, как сарай. Мне, говорит, как охотнику, непременно нужен внедорожник. Что же я, за дичью должен пешком бегать, как турист какой? Вот будет у нас внедорожник, я на охоту поеду, и полный внедорожник дичи тебе, жена, привезу. А потом буду по ночам извозом заниматься, и мильены на этом доходном деле зашибать. И муж ложится на диван и принимается мечтать. Не отвлекай меня – говорит он Наташе. Я готовлюсь ночей не спать, частным извозом заниматься, тебя содержать. Это, между прочим, непросто. Мне отдохнуть надо. А пока что у нас для блестящего будущего мало денег. Что-то мы мало работаем. Вот так убедительно говорит муж. И ближе к зиме Наташа вдобавок к своей дневной работе берет ночные дежурства. А ночные дежурства – это занятие для крепких ребят. Ночью не на кого положиться, не у кого спросить и некуда бежать. У ночного доктора много прав, и позволяет он себе тоже много, но и отвечать приходится сразу и за все. А Наташа – не боец. И, конечно же, она не справляется. Теперь она рыдает уже каждый день, при любом резком звуке вздрагивает, чахнет и болеет. А, как известно, туберкулез особенно любит печальных, голодных и уставших – то есть, дежурный доктор для него – легкая добыча. И вот Наташа начинает болеть. У нее какая-то непрекращающаяся простуда, она еле ходит и очень быстро устает. Она горстями ест таблетки, довольно бестолковый набор, кстати, но толку нет. Говорю ей: сходи на рентген. Она – ни в какую. Да зачем -  говорит. Это просто простуда. Ага, третий месяц простуде. Впрочем, понятно. Иногда, особенно когда о чем-то таком догадываешься, узнавать правду о себе страшно, и хочется до последнего побыть в обнадеживающем неведении.
Но тут приходит весна, а вместе с ней – плановое обследование. Раз в год мы все сдавали кровь на СПИД и гепатиты, и делали рентген легких. Неприятная была неделя. И в конце этой недели Наташу порадовали сразу двумя новостями: свеженьким туберкулезом, и, как будто этого мало, свеженьким же гепатитом С. А это набор – сильно так себе. От туберкулеза лечиться – год как минимум, если хорошо пойдет. Правда, за казенный счет. А от гепатита тогда и вовсе средств не было – были только слухи, про какие-то астрономически дорогие заграничные лекарства. С гепатитом предлагалось смириться, и ждать неизбежного, не нарушая общественный порядок. И вот Наташа, шатаясь от груза невыносимого знания идет домой, и там, рыдая, выкладывает все своему ненаглядному, мужчине своей судьбы. Красавец-охотник новостям почему-то не рад. Он подчеркнуто вежлив и заботлив, но три раза вымыл руки, а свою тарелку ополоснул кипятком. И спать, дурак, лег в спортивном костюме. На следующий день Наташа идет по врачам, записываться на диспансерный учет и сдавать расширенную батарею анализов. Кроме того, на работе ей ненавязчиво предлагают написать заявление по собственному желанию, потому что никому не нужен этот туберкулез на рабочем месте, который бесповоротно испортит и так отвратительную отчетность, а она – еще молодой специалист, у нее вся жизнь впереди, вот подлечится – и все наладится. И она все подписывает, потому что страх и отчаяние придавили ее к самой земле, и она почти ничего не соображает. Но и это еще не все. Возвращается она домой, а там – муж уже чемоданы собрал. И говорит ей следующее: у меня душа. Я тебя слишком люблю, и у меня, опять же, душа. Если я буду вот так смотреть, как ты медленно и мучительно умираешь, мне сделается плохо, потому что я – чувствительный, и тебя люблю. Не могу больше видеть твоих страданий, и вообще, мысль о том, что придется тебя хоронить, меня ужасает. Хочу сохранить в сердце любовь, и пронести твой светлый образ, поэтому досвидос. Не благодари! И, пока очумевшая от очередных новостей Наташа хлопала глазами, растворился в сумерках. Ружье, знамо дело, прихватил с собой. Охоту ведь никто не отменял. Вот это отношения! Вот это, я понимаю, чувства! Такое не всякому под силу!
Наташа уволилась и слегла в туберкулезную больницу. Потом следы ее теряются – да я особо и не следил. Говорят, она вернулась в маленький городок на севере, откуда была родом. Может быть, у нее хватило сил начать все заново. Не знаю. О ней почти не вспоминали. Дежурная смена вообще почти никого не вспоминает, разве – чтобы посплетничать. Дежурной смене вообще никого не жалко.


Нуар
Ира отмотала десять лет участковым педиатром в спальном районе, и поняла, что так жить нельзя. Контингент в спальном районе – не самый страшный, но очень утомительный. Основные перспективные и платежеспособные клиенты педиатра – несчастные одинокие женщины, то есть те, что при муже, но без любовника. Они чахнут, грустят, злятся, и вымещают обиду за свою несбывшуюся судьбу на нелюбимых детях от занудного благоверного. Дети, существа восприимчивые, тоже начинают болеть, непонятно чем, не тяжело, но безостановочно, а их матери получают, наконец, законный и научно обоснованный повод скандалить и страдать - ведь ребенок же болеет же! Педиатр становится постоянным гостем в таких семьях, выслушивает однообразные жалобы и дает бесполезные советы про здоровый образ жизни и витамины. Ира – очень толковый доктор, поэтому прекрасно понимала, что единственный эффективный метод лечения здесь – наладить личную жизнь у малохольной матери. Чуть только у несчастной страдалицы заводится романтический интерес – происходит чудо. Дети тотчас же выздоравливают, еще и многолетняя мигрень проходит в одночасье. Но Ира была участковый педиатр, а не добрая фея. Поэтому приходилось ходить по вызовам, слушать леденящие душу истории про какие-то совершенно особенные сопли, и выписывать больничные. За подобную ритуальную медицину, конечно, платят, но мало. И потому все это очень быстро надоедает. Не дело это – зимними вечерами месить грязь по темным дворам, по дороге на вызов к очередной истеричке. Намаявшись вдоволь, Ира нашла новую работу в частном медицинском центре. Частный медицинский центр – богадельня та еще. Руководство, люди коммерческие, и от медицины страшно далекие, хотят денег, не желают связываться с ответственностью, и потому боятся больных людей и вообще всяких хворей, как чорт ладана. Идеальный клиент частного медицинского центра – человек, наделенный железным здоровьем и телячьей доверчивостью, он должен регулярно приходить на консультации о пользе всего нужного и нужности всего полезного, а также сдавать анализы. Вся работа медицинского центра вокруг этого крутится. Персонал в медицинском центре подобрался соответствующий. Волоокая девица с ресепшена, мастерица художественной росписи ногтей, религиозная медсестра, искренне полагающая, что все болезни – от сглаза и порчи, и консультирующий доктор медицинских наук, которая всех лечит травами и рассуждает о карме. Ира, со своим полевым опытом, в этом сонном царстве выглядит как наемник-головорез кружке любителей макраме. Хозяева центра оценили Ирин опыт и профессионализм, и назначили ее начальницей над всей этой инвалидной командой. И пошли рабочие будни. Консультант карму чистит, медсестра дает ценные советы по поводу сглаза и праведной жизни, волоокая девица томно беседует по телефону приятным грудным голосом. Благодать. А Ира безуспешно пытается весь этот цирк шапито организовать и создать хотя бы видимость врачебной деятельности. Но дисциплинировать подобных персонажей – это все равно, что пасти котов. Однако у Иры достаточно везения, и работа в частном медицинском центре до поры до времени течет складно и без происшествий, прежде всего, потому что и работы никакой нет.
Но вот однажды утром девица с ресепшена с перевернутым лицом входит в кабинет Иры, и говорит: Беда! Сейчас беда будет! Сейчас будет суицид! – И начинает рыдать.
Ира давится зеленым чаем (в медицинском центре мода на здоровый образ жизни, поэтому кофе на кухне не держат, только зеленый чай. Отвратное, между нами, пойло, тряпкой пахнет) и требует объяснить, что за беда такая, и кто именно собрался самоубиваться.
Порыдав ровно столько, чтобы все услышали, но тушь еще не потекла, телефонная барышня рассказывает, что вот только что ей позвонил какой-то нервный иностранец, и говорит, что итс э суэсайд! Самоубиваться, мол, буду! Сейчас приеду к вам в контору и буду самоубиваться! Телефонная барышня иностранным языкам обучена плохо, а соображает еще хуже, из разговора с решительным иностранцем она больше ничего не поняла, поэтому никаких подробностей из нее вытянуть не удается. Ясно только, что он вот-вот приедет, уже в пути. Ира тоже начинает нервничать – она, конечно, опытный доктор, но одно дело – ходить по вызовам к сопливым детям, а урезонивать взбесившихся психов – это нечто совершенно другое. Это – довольно опасный контингент. Что ж ты, дура, – говорит Ира телефонной девице – не сказала ему, что мы на ремонт закрылись? Что у нас санитарный день? Что тут все умерли, например? Ты что, не понимаешь, что он вот сейчас приедет, зарежется, и мы все за это отвечать будем? Та обижается на дуру, пугается неприятностей и начинает рыдать еще пуще. Тут собирается остальной персонал. Религиозная медсестра начинает причитать про великий грех, и предлагает прямо немедленно организовать батюшку из соседнего храма, чтобы он провел воспитательную работу, а консультанта и след простыл, потому что в месте с такими плохими флюидами приличному высокодуховному человеку делать нечего. Ира лихорадочно думает, что делать, и звонит Олегу. Олег – давний приятель Ирины, не будем вдаваться в подробности, да и сколько лет уже прошло. Он ургентирует по городу и пьет запоем, то есть, если кто и может дать толковый совет, так это Олег.
Послушав сбивчивый рассказ Иры про визит потенциального самоубийцы, Олег чрезвычайно развеселился. Сказал, в частности:
-Вскроется – вряд ли. Но вечер испортить может. Ты, главное, внимательно за ним следи. Говори мало, больше слушай. А если дернется – сразу гаси в табло.
Подумал и добавил:
-Хотя, нет, у тебя удар не поставлен. Тут надо наверняка. Ты, вот что, скрути удавочку. Лучше из наволочки или вафельного полотенца. Пусть твои припадочные его отвлекут, а ты заходи со спины – и удавочкой его. Просто и надежно. А как ляжет – скрути его и вызывай сотку.
Тут необходимо уточнение: сотка, или сотая бригада – это скорая помощь, которая выезжает на острые психозы, люди совершенно особенные. Их в старое время спрутами звали.
Сразу видно, что Олег – опытный специалист.
Поговорили, называется. От перспективы сражения с озверелым суицидником Ире и вовсе становится кисло, и начинают дрожать руки. Тем временем, вечереет и начинается дождь.
И вот, наконец, дверь распахивается и на пороге появляется загадочный гость. Это – тщедушный восточный человек лет двадцати с небольшим, похожий на загорелого суслика. Он приехал из какой-то ближневосточной страны учиться, на минуточку, в медицинском университете. Магрибский гость театрально закатывает глаза к небу и, без долгих предисловий, на смеси отвратительного английского и не менее отвратительного русского сообщает перепуганному персоналу медицинского центра:
-У меня был секс!
Что тут скажешь, с козырей зашел.
Ирина, помня Олеговы советы, помалкивает и только кивает головой.
Тем временем, пострадавший продолжает свою горестную историю:
-Итс э суицид! Я погиб! Я теперь заболею! Это кара небес!
У Иры отлегло от сердца. Самоубиваться никто не собирается, просто обычный идиот. Дрожь в руках пропадает, и голос становится уверенным. Она берет жертву страсти под локоть и ведет его в смотровую, наливает большую чашку зеленого чаю, а он продолжает рассказывать. Придурочный студентик познакомился с любвеобильной барышней, которая взяла его в оборот. Он в красках расписывает Ире подробности своей случайной любви, божится, что ему все это совершенно не понравилось, и клянется, что если небеса смилуются, и он останется жив, благодаря заботе и умению мудрого доктора, то он больше никогда в жизни! Ира слушает его и недоумевает, зачем ей все это знать? Но восточный юноша неудержим. Он проклинает местных развратных девушек, плачет о своей погубленной невинности и обещает стать хорошим. Он омерзительно слащав. Ира слушает его, и ей хочется вымыть руки. Но она прежде всего – профессионал, поэтому, утешая и успокаивая нервного юношу успевает подписать его на целую батарею исследований – чтобы уж наверняка убедиться, что небеса его карать не собираются. Выходит этак долларов на сто, чтобы уж совсем наверняка. Дорогое лечение – отличный способ успокоить расшатавшиеся нервы. Платишь, и сразу чувствуешь, как полегчало. Вот и восточный любовник к концу задушевной беседы с Ирой оздоровился окончательно. Ему больше не страшно. Уже никакой кары небес он не боится. Жизнь снова сияет яркими красками и обещает радужные перспективы. Он кланяется чудесному мудрому доктору и уходит, окрыленный. Подчиненные Иры, инвалидная команда, провожают несостоявшегося самоубийцу чуть ли не с цветами.
За окнами сумерки, и дождь. Ира выходит на крыльцо, подышать свежим воздухом. Разумеется, Олег стоит тут же, в сгустившейся тени, и курит. Он уже слегка пьян – ровно настолько, чтобы движения приобрели плавность. Он здесь уже давно, и промок насквозь, но его это нисколько не волнует. Олег высокомерен и не замечает мелких неприятностей.
-Чего не зашел? – спрашивает Ира.
-А чего мне там делать? Я твоего клоуна еще здесь срисовал. Такой вскрываться точно не будет. Обычная дешевка.
Олег затягивается сигаретой. Все-таки, у него удивительно красивые руки – думает Ира.
-Пьешь опять. Много. Зачем? – спрашивает Ира.
-Назови хоть одну причину не пить – Отвечает Олег, и, помолчав: Ты очень красивая. – И добавляет: Ерундой ты здесь занимаешься.
-А что бы ты делал на моем месте?
-А я бы не был на твоем месте.
Потом они долго молчат. Женщина с прошлым, мужчина без будущего, ночь, дождь – настоящий нуар, старая школа.
-Я пойду, пожалуй – говорит Олег.
А Ире и сказать нечего.


Трудовые будни
Их было пять человек, хмырей этих. Не считая двух баб, старой оплывшей ведьмы, и той, что помоложе, с хриплым голосом. Это много, очень много. Сейчас, похоже, начнется. Вот этот, мелкий и вертлявый, пожалуй, самый опасный. Судя по разболтанным движениям и особому блеску в глазах, уже задвинулся, и теперь ему море по колено. Остальные ему под стать. Шпана с окраин, мелкие гопники. Поодиночке – ничего страшного, но их пять, а это слишком много.
Толстуха трясла головой и подвывала. Нечесаные седые космы, дряблая физиономия, словно вылепленная из сырого теста. Та, что помоложе, заливалась слезами, размазывала по раскрасневшимся щекам тушь и повторяла, с каждым разом все громче:
-Валера! Валера! Валера!
Вот же тварь. Ты ж ему сама наркоту в палату приносила, а теперь – «Валера». И визжит так противно. Есть в женском визге такие особые ноты, совершенно невыносимые. Вокруг истерично кричащей женщины моментально формируется островок паники, и чем громче визг, тем он больше и многолюднее. Чтобы сохранять спокойствие в подобной обстановке, нужно обладать духом самурая. А компания гопников, дружки Валеры, явно самураями не были. Мелкие злобные твари из подворотен, мастера блатной истерики, виртуозы дешевых понтов. И мы сейчас их враги. Они очень легко находят врагов. Такие инстинктами живут, чуть что, сразу набрасываются стаей, пускают кровь, калечат и убивают не задумываясь о последствиях. Потом, разумеется, садятся за тяжкие телесные – но вряд ли нас с Ромой это утешит. Особенно если эта шпана при ножах.
-Ты че сделал? Я тя спрашиваю, ты че сделал? Он с утра жив был, я с ним разговаривал, все нормально было. Ты щас ответишь мне за него! Он как брат мне, ты что с моим братом сделал?! – вертлявый говорил все громче, с надрывом. Уже почти кричит. Ему повод нужен, чтобы в драку полезть. И он, похоже, этот повод уже нашел. Сейчас начнутся угрозы, а потом эти пятеро на нас полезут. Они нам мстить за брата будут. На своем сумеречном языке они называют это «наказывать». Как же я все это не люблю. Как же мне все это надоело.
Виновник торжества остывал. Я дотронулся пальцами до его шеи, там, где сонная артерия. Там было пусто и холодно. Кто знаком со смертью, тот знает этот до костей пробирающий холод мертвого мяса. Это не тот холод, что бывает от снега, или от холодильника – это особый мертвый холод, от которого немеют пальцы. Тут был именно он. Валера был мертвее бревна. Он лежал на ржавой кровати, той, что поближе к окну палаты. Грязная скомканная простыня свисала на пол, обнажая нечистую серую кожу.
Друзья Валеры, подогретые истеричными причитаниями безутешных родственниц, приблизились еще на шаг. Я искоса взглянул на Рому. Тот стоял, сложив руки за спиной, и лицо у него было самое что ни на есть мрачное, ничего хорошего не обещавшее. Я нащупал в заднем кармане джинсов рубчатую рукоятку дубинки – телескопа. Полезная все же вещь, хоть и запрещенная. Руку с одного замаха ломает. Да, это негуманно. А в дежурного доктора ножиками тыкать что, гуманно разве? До чего же не хочется, чтобы дошло до крайностей! Но делать нечего. В конце-концов, не я это начал. Их, конечно, много, но и мы с Ромой не на помойке найдены. Мы – дежурная смена, мы – милосердные и самоотверженные доктора, а значит, как минимум троих завалим тут же, не сходя с места, они и мяукнуть не успеют, а дальше как пойдет.
А ведь ничто не предвещало. Поступил свежепокойный Валера с неделю назад. Был выходной, и, как и во всякий выходной, я дежурил сутки. Помню, было очень жарко. Я заметил его первым, и сказал:
-Гляди, твой ковыляет!
Мы с хирургом Ромой сидели на лавочке возле приемного отделения и лениво болтали. Июльский воздух после полудня вязок, как кисель, и время тянется бесконечно. Жизнь замирает, да и смерть не торопится. Это плохое время – все становится слишком медленным, при этом чертовски лень думать, а чтобы подняться с лавки и начать хоть что-нибудь делать, нужно собрать в кулак остатки воли. А она тоже расплавилась, размякла и растеклась. Собирать нечего. Еще и освещение тошнотворное – будто солнечный свет разом пригорел и прокис, застоялся в душном вязком мареве.
-Точно, твой. Дупло – лениво, через силу повторил я.
Даже говорить в такую жару сложно. А нам еще до утра работать. Лето, выходные. Говорят, на свете есть люди, которые летом ездят в отпуск, и там, на золотых пляжах нежатся на солнце и радуются беспечальной жизни в компании длинноногих красавиц. Не знаю. Мы с Ромой глотаем пыль, замешанную на туберкулезной мокроте, и подыхаем от жары на суточной смене.
От ворот, по двору к приемному ковылял потрепанный упырь. Рожа опухшая, с синяками и ссадинами разной степени свежести,  одежда грязная и мятая, тренировочные штаны в разводах грязи, на тонких кривых ногах – растоптанные шлепанцы. Идет еле-еле, приволакивая левую ногу. А ведь молодой еще. Тридцати нет.
-Мой – также лениво ответил Рома – Сейчас будем его заворачивать.
Поработаешь несколько лет в больнице скорой помощи – и видишь людей насквозь. Полезный навык, но уж больно от него тошно. Потому что ничего хорошего там нет. Вот этот хмырь, который на негнущихся ногах ковыляет к приемному отделению сквозь июльское марево – наркоман с дуплами. Ты спрашиваешь, читатель, что такое дупла и как мы с Ромой об этом узнали? Да элементарно. Инъекционные наркоманы, те, что угорают по химии либо по ширке, очень редко колются в вены предплечья. Все эти черные дороги на руках, которыми так любят пугать зрителя авторы душещипательных сериалов, были разве что лет тридцать назад, когда мир был юн и наивен, а волна опиатной наркомании только начинала накрывать моих сограждан. Тогда любой патруль мог срисовать доверчивого любителя запретной фармакологии – по рубашке с длинным рукавом и черным очкам в любую погоду. С тех пор наркоман поумнел и заматерел. Вот уж который год наш контингент колется исключительно в бедренные вены. Под портками оно незаметнее. Дрянная химия кустарной очистки, плюс неумелые торопливые инъекции в антисанитарных условиях делают свое дело – хилая плоть начинает гнить, и скоро на бедрах, к паху поближе, образуются здоровенные язвы, проникающие вглубь – иногда до самого сосудистого пучка. Именно эти смрадные дыры и зовутся дуплами, или шахтами. Они болят и мешают ходить, и всячески отравляют отдых измученному жарой торчку. И тогда он из последних сил ковыляет в больницу, и хочет чтобы Рома, дежурный хирург по гнойно-септическому отделению, его оздоровил. Еще он хочет, чтобы его оздоровил я, потому что сил нет и лихорадка замучила. Дупла в ногах делают походку больного очень своеобразной – они ходят словно на шарнирах, шаркая и приволакивая негнущиеся ноги. Так что видишь такого колченого упыря – и сразу все понятно. Вообще, истории несчастий людей очень похожи. Бывало, привозят ночью хворого, например, с запущенным диабетом, в декомпенсации. Родственники мычат, говорят нечленораздельное. Сам больной и вовсе лыка не вяжет, куда уж ему, он в прекоме, сахар двадцать шесть, ацетон четыре плюса. Смотрю на них, и говорю: Так, давайте я буду задавать вопросы, а вы отвечайте «да» или «нет». Мне так проще. Меньше фонового шума. А дальше совсем легко: -Диабетом болеет давно? –Да! Сахар проверяет редко, в поликлинике, как получится? – Да! – С неделю назад обожрался? –Да! Или: Две недели назад болел гриппом? –Да! Тут многое от времени года зависит. Если праздники какие по календарю, любимые нашим народом, спрашивать надо про застолье. У нас ведь как – пока клиент не зашвырнет в себя ведро жратвы, да не заполирует водочкой – праздника нет. Если больной непьющий, или женского полу, которые субтильные бывают – так те компенсируют объемом. Значит, не одно ведро жратвы, а два. Причем жратва все больше забористая, чтоб жир стекал и ложка стояла. При диабете подобные шалости мостят прямую и верную дорогу в больницу скорой помощи, где капельница и я, дружелюбный и гостеприимный. Если дело зимой, и все родственнички в соплях, то спрашивать надо про грипп. Он тоже легко вводит в декомпенсацию. Если летом привозят больного – значит, были на деревне, ковырялись в земле на огороде, в трудовом угаре, да под палящим солнышком. Но то больше женщины предпенсионного возраста, насквозь положительные и хозяйственные. Их хлебом не корми, дай в грунт зарыться, и какие-нибудь корнеплоды выращивать. Так они заблаговременно тренируются, привыкают к земле. Мужики те все больше специализируются пьянке в гаражах. Спрашиваем дальше: -Два дня блевал? Живот болел? Сегодня утром заговариваться начал? –Да! Точно! – отвечают родственники, и неуютно поеживаются. Разумеется, точно. Стандартное течение. Все вы так. Сначала гробите себя, кто во что горазд, потом лечитесь по газете «Бабкины советы», потом начинаете помирать, а потом вас привозят ко мне. И таких как вы у меня по десятку за вечер. Разумеется, я знаю все ваши истории наизусть. И про то, как вы лечитесь настойками целебных трав, от которых почки останавливаются, и про то, как допиваетесь до белой горячки. Поэтому среди суеверных больных, а в особенности – родственников за мной закрепилась слава недоброго и проницательного колдуна, от которого ничего не скроешь, в особенности – слабости и мелкие грехи. Какое уж там колдовство – так, немного наблюдательности и отсутствие романтических заблуждений. Так что опознать диагноз, пока больной еще на подлете к приемному для нас с Ромой – плевое дело. Вот и приблудный хмырь нам совершенно очевиден.
Я остался во дворе курить, а Рома поплелся в смотровую. Через несколько минут через открытое окно смотровой стал доноситься его хриплый немелодичный голос. Рома тактично беседовал с больным, в полном соответствии с принципами врачебной этики.
-Покажи свою болезнь! – прокаркал Рома.
-Бэээ… Мэээ… – блеял в ответ приблудный.
-Штаны снимай, придурок! – настаивал внимательный и вежливый хирург.
-Воот… Этааа… - мычал незваный гость.
-Ты наркотики кушаешь? Ты давно наркотики кушаешь? – допытывался Рома, которого ни с того, ни с сего обуяло совершенно неуместное любопытство.
-Этаааа… Давно… Я не этааа… - вяло оправдывался любитель запретных плодов.
Я не стал слушать напряженный диалог дальше. Отвлекся на проплывающие в выцветшем небе рваные полупрозрачные облака. Тем временем из смотровой вернулся Рома. Он был даже мрачнее, чем раньше.
-Придется его в отделение класть. У него там флегмона. Завтра оперировать будем. Завтра Синехренов выходит. Вот он и будет.
В любом большом недружном коллективе, который занят неприятным и тяжелым делом, обязательно нужен объект насмешек. Без этого никак. Без добрых шуток и милых шалостей жизнь на работе становится уж совсем беспросветной. Тем более, когда коллеги сами дают повод. А они стараются изо всех сил. Коллегиальность, взаимоуважение, этика отношений в коллективе – право, какая чушь. Мы, дежурная смена, прежде всего – сборище уставших, нервных людей, с кучей проблем, через одного тронутые неизбежным безумием. Истерички, садисты, алкоголики, параноики – у нас тут очень теплая компания. Ну, еще по мелочи – депрессия, например, неизменный спутник, верный товарищ. Иной раз кажется, что депрессия – наиболее здравая и адекватная реакция на мир, по крайней мере – на ту его часть, где обитает дежурный врач. В больнице скорой помощи поводов для радости маловато, а развлечения здесь ну, скажем, очень своеобразные. Розовощекие оптимисты, добрые и отзывчивые, которые начинают утро с улыбки, а не с забористых матюгов и сигарет – такие здесь надолго не задерживаются. Им нечего делать на ургентном приеме. И, кроме того, мы здесь очень не любим друг друга – ну, за редкими исключениями. И не упускаем возможности поглумиться, ну, на худой конец – посплетничать. Вот в отделении хирургии, где тянет лямку Рома, есть выдающийся специалист, человек широких взглядов и кристальной души. Погоняло на нем – Синехренов. Уже никто и не помнит, откуда такое изысканное, прихотливое прозвище взялось. Возможно, его придумали мы с Ромой. Синехренов – человек ученый. Он цельный кандидат наук. В больнице скорой помощи кандидат наук – это, вообще-то, ругательство. В нашем недружном коллективе, где подобрались отморозки всех мастей, люди без будущего и с весьма своеобразными вкусами, к ученым относятся очень плохо. Никакой науки в наших варварских пустошах нет, и уже давно. Медицинская наука – дело серьезное и дорогое, в современном мире такие шалости могут спонсировать только гигантские корпорации, либо вояки. У нас и те, и другие заняты, в основном, воровством, поэтому вместо науки у нас – набор бессмысленных заклинаний, который принято пересказывать с умным видом. Кроме того, в академической среде принято люто друг друга ненавидеть, завидовать и кидать при любой возможности, нагло и беззастенчиво. Если у тебя руки из жопы, а сам ты – недотыкомка бестолковая, то прямая тебе дорога в науку, а еще лучше – в преподавание. Ну не в дежурную же смену тебе идти, недоразумение ты этакое. Поэтому всерьез называть себя ученым может либо человек оглушительно глупый, либо совершенно бесстыжий. Конечно, кроме случаев, когда это необходимо для карьеры. Но то – другое дело, вопросы холодного расчета и профессионального цинизма. К циничным карьеристам вопросов нет. Но есть еще те, кто идет в ученые ради самоутверждения, и считает эту сомнительную деятельность достойным занятием – тут разговор особый. Он не просто придурок, он – кандидат медицинских наук – это исчерпывающая характеристика, которой в больнице скорой помощи принято обозначать людей совершенно безнадежных. Вот и Синехренов – кандидат медицинских наук, чем искренне гордится. Поэтому над ним потешаются, все кому не лень, и сбрасывают на его сутулые плечи все, чем не хотят заниматься. И нашего приблудного клиента, жертву пагубных страстей, хитрый Рома собирается сдать на попечение заботливому Синехренову. Пусть тот его оздоровляет, строго по науке. Правда, дело это безнадежное, потому что если флегмона там окажется непростой, Синехренов внезапно ослабеет, и оперировать придется Роме. У Ромы руки прямые, а Синехренов – он все больше по науке.
Так, собственно, и вышло. Прооперировал Рома этого ушлепка, а Синехренов, ученый человек, вместо того, чтобы выгнать его на следующий день подсрачниками и добрыми словами, принялся болезного оздоравливать. Неведомо, каких результатов он хотел добиться, но меня на консультации вызывал регулярно. Это было такое ритуальное действие. Видимо, Синехренов полагал, что визит дежурного терапевта целителен сам по себе. А потом к колченогому страдальцу родственники и знакомые ходить начали. У нас очень общительный и дружелюбный контингент. Кого ни возьми – у всех целая толпа родственников и знакомых, один другого шумнее и неопрятнее. Вот и к Валере знакомые стали ходить табунами. Поесть ему приносили. Валера им жаловался на тяжелую жизнь и злых черствых докторов, которые все никак не пропишут ему полезных и вкусных наркотиков, без которых жить совершенно невозможно. Сердобольные люди стали ему приносить наркоту, чтобы ослабевший друг поправился. Вот тут бы Синехренову спохватиться да всю эту компанию разогнать, за нарушение режима. Теоретически, можно было бы даже заявление написать и милицию вызвать, чтобы дело завести, да только это хлопотно и накладно. Показания потом давать, все такое. Выписать за нарушение режима – вот выбор профессионала. Но Синехренов был слишком увлечен оздоровлением Валеры, и все удивлялся, отчего это после каждого визита родственников его подопечный в отключке валяется. Строил предположения, одно другого дебильнее. Меня позвал на консилиум. Я ему говорю – клиент твой вштырился по самое не могу, как очухается, гони его, пока не поздно. А Синехренов: а если это инсульт? А вдруг это опухоль мозга? Ага. Инсульт. Каждый день после обеда придурок твой инсульт отхватывает, а потом, к ночи ближе, выздоравливает. Но выдающегося ученого было не вразумить. Он тянул время и хотел, чтобы Валера отлежал в отделении положенный срок. А что Синехренову? Он же кафедральный работник, а не дежурная смена. Он в четыре часа домой сбегает, а все ночные приключения достаются нам с Ромой.
А сегодня случилось неизбежное. Родственники и знакомые принесли Валере очередную порцию синтетического забвения, и переборщили с дозой. Валера дождался, пока персонал отделения разойдется по делам, притаился в углу, задвинулся, и случился у него передоз. Да хороший такой передоз, качественный. Сразу и наглухо. Опиаты – они шутить не любят, они угнетают дыхательный центр, и тело забывает, что ему надо дышать. А опиаты неполной очистки, то есть – те, что варят на дому, в подпольных лабораториях, особенно опасны. Стоит немного ошибиться с дозировкой – и беды не оберешься. Вот и болезный наш ошибся. Дополз до койки в наркотическом тумане, вытянулся, затих и начал остывать. А лежал он в палате один, персонал позвать было некому.
В принципе, дело житейское. Ничего особенного. Вот у моего приятеля, того, что работает в туберкулезном диспансере, история похуже вышла. У него в отделении тоже лежал любитель запретных радостей. Там все такие, других не держат. И пришли к нему друзья, тоже шалуны изрядные. И принесли с собой всякого. И один друг, совершенно посторонний, додумался запереться в сортире, там уколоться и дать дуба. Вот это номер. Пришлось долго объяснять, почему это в отделении мрут совершенно непричастные к делу оздоровления граждане. Приятелю выговор вкатали – надо, мол, тщательнее за дисциплиной следить. А как за ней уследишь, если у него не отделение, а филиал тюрьмы? Все больные в партаках, у каждого за плечами по нескольку ходок. В каждой палате по смотрящему. Им слова поперек сказать не моги – тут же на ножи поставят. Так что наша больница скорой помощи – еще не самое оригинальное заведение. Есть места и покруче.
Мы с Ромой как раз в это время в ординаторской сидели. Я назначения писал, он в окно смотрел. И тут в коридоре шум начался. Это родственники и знакомые Валеры какого-то чорта надумали вернуться, еще раз проведать своего заветного дружка. Заходят в палату, а дружок их совсем заскучал. Посетители – в крик. Прибежали к нам, в дверь барабанят, орут как зарезанные. Мы, естественно, среагировали. Пришли в палату и наблюдаем всю эту маленькую трагедию. А тучи сгущаются, и начинает пахнуть бедой. Родственники и знакомые жаждут нашей крови, и перспектива мордобоя с поножовщиной становится все более реальной. Люди ведь нас не любят. Что бы ни случилось – виноват доктор, потому что он по определению сволочь и гад. Доктор, он что может? Взятки брать, коньяк хлебать да медсестер щупать. Поэтому он всегда кругом виноват. Итак, ситуация: на койке труп, толпа разъяренных родственников и знакомых трупа окружила нас с Ромой, и блокирует пути отхода. Плохая позиция. Очень плохая позиция. Во рту у меня появился знакомый металлический привкус, какой бывает в минуты большой опасности. Ничего, прорвемся.
Рома обвел собравшихся тяжелым взглядом и зарычал:
-Что это?
И указал пальцем на обглоданную курицу гриль, что исходила масляным потом на тумбочке возле кровати.
Это очень старый, но совершенно беспроигрышный прием. Пока можно говорить, нужно говорить. И желательно перехватить инициативу – например, огорошить собеседника неожиданным вопросом. Тут еще тонкость: ну не обвинять же их в том, что они покойного наркотиками снабжали. Это публика тертая, опытная. Они с детства знают, что пока их за руку не поймали, в процессе передачи веществ, запрещенных к хранению и употреблению, хрен ты что докажешь. Скажи Рома все, как было – и нас бы кинулись бить. Люди очень не любят, когда им указывают на промахи, про которые они и так знают.
-Я спрашиваю, кто это принес! – проревел Рома. Лицо его пылало праведным гневом.
-Ну я – с вызовом ответила краснолицая гражданка, до этого безутешно рыдавшая.
-Вы его убили! – трагически, с придыханием сказал Рома. Нет, все же каков актер! Какой талантище прозябает в дежурной смене! – Я же говорил, после операции нельзя жирного! Коллега, подтвердите!
-Точно! – поддакнул я – Никак нельзя. Полиорганная недостаточность! Токсический гепатит! Жировая дистрофия!
И гордо оглядел собравшихся.
-Ты убийца! – Рома, как воплощенная справедливость ткнул пальцем в сторону краснолицей гражданки – Ты его своей курицей убила!
-В лучшем случае, преступная халатность! – не отставал я.
Обалдевшие родственники и знакомые слушали нас, открыв рты. Их решимость и злость словно ветром сдуло. Вот как неожиданные открытия меняют людей.
-Я не желаю с вами разговаривать! Я тут стараюсь, а вы! – огорченно заявил Рома.
-Пойдемте коллега. Вызовем кого следует! – ледяным тоном поддержал я.
Хмыри без единого слова расступились, освобождая нам проход. Спорю, мы еще до ординаторской дойти не успеем, а их уже и след простынет. Наш контингент очень не любит официальных разбирательств.
Мы гордо прошли мимо притихших гопников. Для верности, чтобы закрепить эффект, на пороге коридора Рома бросил:
-Никому не расходиться! Будете показания давать!
Теперь они точно разбегутся.
Так и вышло. Еще несколько минут, и в отделении стало тихо и пусто. В ординаторской Рома устало прислонился к стене и шумно выдохнул.
-Пронесло.
Я кивнул. Пронесло. На этот раз.


Привидение
С суевериями у нас в больнице все в порядке. Иной раз придешь на смену, и такое впечатление что провалился век этак в пятнадцатый, причем оказался в глухой деревне на краю болота, где по ночам утопленники бродят и леший тропинки путает. Вот, у меня в отделении есть пожилая медсестра Надежда Григорьевна, человек опасный. Она славится своими магическими способностями. Другие медсестры, а особенно санитарки, те что из окрестных деревень, уверены, что Надежда Григорьевна периодически наводит на них порчу, и приносит своим черным колдовством неисчислимые беды. Что там говорить, у нас тут настоящие оккультные войны случаются. Вот, давеча, подрались даже – одна наша санитарка, женщина сложной судьбы, занемогла. Возможно, причиной неведомой хвори было пагубное пристрастие этой достойной женщины к буряковому самогону, с помощью которого она ежедневно боролась с тяготами жизни, но каким же сухим и черствым циником нужно быть, чтобы рассматривать такие банальные, приземленные причины! Этак можно дойти до сущей ереси – например, утверждать, что головой надо думать, а за свои действия отвечать. Санитарка, человек возвышенной, романтичной души, разумеется, решила, что ее прокляли, а шаткость походки, общая затуманенность и слабость жизненных сил – результат богохульной ворожбы нашей штатной ведьмы, Надежды Григорьевны. И без лишних слов, с протяжным воем вцепилась той в седые космы, тщательно выкрашенные в волнующий морковный цвет. Но Надежда Григорьевна тоже не из робкого десятка, она проверенный боец. Она принялась метелить жертву колдовства жестяным подносом по башке. Крик, шум, матюги стеной стоят. Персонал набежал, смотрит на эту битву гигантов, но не вмешивается, потому что страшно. Мало того, что под горячую руку можно тумаков получить, так еще и за компанию проклянут. Никому рисковать неохота. Еле угомонили этих героинь потусторонних баталий. Ну, драка – это, конечно, чересчур, драки у нас не каждый день случаются, раз в неделю, не более, но вот слухов, подозрений и кривотолков хватает. Вечерком спустишься бывало на пищеблок, где санитарки с медсестрами чаи гоняют, а там – настоящий орден Зеленого Дракона. Просвещенные жрицы ведут застольную беседу – выясняют, кто кого приворожил, кому какой был вещий сон, и, разумеется, кто кого проклял. У них это называлось «сделать». Можно было сделать на болезнь и на смерть. Это были проклятия разной степени тяжести, с разной, так сказать, поражающей способностью. Моих сотрудниц очень интересовали способы причинения вреда друг другу. В частности, доподлинно было известно, что одна наша сотрудница, дородная Баба Катя, неуловимо похожая на крупного недоброго грызуна, как стемнеет, захаживает в морг, и у тамошних пропойц за сходную цену покупает разнообразные предметы, необходимые для черной магии – какие-то испятнанные полотенца, засаленные бечевочки и пользованные куски мыла. С помощью этого зловещего арсенала Баба Катя намеревалась выморить недоброжелателей – односельчан. Что там у нее вышло – не знаю. В принципе, охотно верю – Баба Катя большой специалист по нанесению ущерба. Например, она очень любит готовить. Проберется, бывает, на пищеблок, и начинает готовить свое любимое блюдо – макароны, пережаренные с салом. Причем сало у нее особенное. Видимо, в родном селе Бабы Кати на сало пускают исключительно хряков почтенного возраста, много повидавших и преставившихся от естественных причин, возможно – от горя. Если читатель не в курсе, сало старого хряка, который в жизни хлебнул немало, обладает, скажем так, запахом. Сильным запахом. Когда Баба Катя принимается за изготовление своего кулинарного шедевра смрад стоит такой, что хоть святых выноси. Тяжелая вонь, от которой слезятся глаза и начинается кашель, заполняет все мое отделение, и негде от нее укрыться. Что вы хотите, в наших широтах такая кухня. Haute cuisine. А потом она это ест. Столовой ложкой. И чавкает. И приятельницы ее тоже вот это едят с видимым удовольствием. Вот такие у меня сотрудники. А мне, прошу заметить, ими приходится командовать. Дисциплину поддерживать, и все такое. Скажу больше, у меня иногда это даже получается – когда я не пытаюсь противодействовать естественному ходу вещей, и возглавляю неизбежное.
Как-то раз прихожу я на дежурство, и вижу – подавленные все какие-то. Медсестры перешептываются, санитарки по углам попрятались. Мне вникать некогда, у меня консультаций несчитанно. Пошел по отделениям. Тамошние герои труда, как всегда, хотели, чтобы дежурный терапевт провел ритуальный обход и разобрался с вопросами, в которые им вникать лень. Довольно бессмысленное занятие, но это часть моей работы. У нас медицина какая – у нас она ритуальная. Большинство действий, которые проводятся в условиях стационара, бессмысленны изначально, а недобросовестное их выполнение и вовсе превращает происходящее в какой-то театр абсурда. Но я не возражаю. Я привык. Возвращаюсь к себе, а мои валькирии сидят на пищеблоке, и смотрят на меня со значением. Ладно, говорю, признавайтесь – что случилось? Вижу, вам есть что сказать. Они переглядываются, и отвечают: Нехорошо у нас в отделении. Совсем нехорошо по ночам стало, особенно на втором этаже. А на втором этаже у нас ординаторская, мой второй дом, где я вот уже который год провожу ночь за ночью. Так себе дом. Нищая, прокуренная комнатенка, с зарешеченным окном, что выходит в затхлый угол двора, куда никогда не заглядывает солнце. В ординаторской есть стол, умывальник и шаткая скрипучая кровать, которая периодически разваливается. Это мрачное, неуютное место, но это мое место, поэтому все, что касается второго этажа, меня интересует чрезвычайно.
-Что за нехорошо? – допытываюсь я – Будто у нас там хорошо хоть когда-то было. Что конкретно происходит.
Тут они все наперебой заговорили, потому что накипело. Выяснилось, что вот уже третью ночь в отделении кто-то страшно кричит и стонет, будто из него жилы тянут. Точно не больные – те спят. Кто-то невидимый, и будто бы летающий. И летает этот злокозненный невидимка по второму этажу. Явно неупокоенная душа. Одним словом, персонал мой наотрез отказался подниматься на второй этаж с наступлением темноты, потому что привидение – это пострашнее алкашей в белой горячке и гопников с ножиками. С привидением мои бойцы связываться не желали, а на меня смотрели с укоризной и печалью – мне ведь придется ночевать в ординаторской, как раз в том углу, который проклятому духу особенно полюбился. По слухам, самые жуткие звуки раздавались именно там. Я пожал плечами и отправился на свой пост. Так вышло, что в ту ночь на втором этаже почти не осталось больных – кого выписали, кто на ночь домой ушел. Осталось парочка хроников, они напились на ночь снотворного, и теперь храпели в унисон. Густой, забористый храп эхом носился по пустому коридору, озаренному мертвыми серыми сполохами флуоресцентных ламп.
Теоретически, наша больница – самое подходящее место для призраков, упырей и прочей нечисти. Здесь много страданий, в избытке – дурной, нехорошей смерти, и совсем мало историй со счастливым концом. Но по подвалам у нас не прячутся вурдалаки – там лежат стройматериалы, которые уворовал завхоз. По темным закоулкам не бродят восставшие мертвецы – там наркоманье ширяется. И заунывный вой по ночам – это не вестники смерти, духи вересковых пустошей, это скорая приехала. Темные чудеса – это слишком красиво. Здесь есть невежество, ненависть и страх, сколько угодно. И все странные истории обычно находят простое, грубое и пошлое объяснение. А странные истории случаются. Иногда так хочется увидеть чудо – может быть, так я ненадолго поверил бы, что здесь есть что-то, кроме невежества, ненависти и страха, что в этой стене может быть дверь – но здесь не бывает чудес, даже темных. Здесь бывают беспорядки на вверенном мне участке, и эти беспорядки я должен строжайшим образом пресечь.
Такие вот медленные и неуютные мысли развлекали меня, пока я сидел в ординаторской, курил и ждал. Спать не хотелось. Часов до двух ночи и не следует – стоит заснуть, как обязательно поступление будет. Пепельница наполнялась, чай становился горьким, таким, каким он бывает только глухой ночью, и тут началось.
Стон сначала был негромким, но с каждой секундой нарастал. В этом стоне была настоящая, неподдельная боль, и страдание, и ярость. Если работаешь в больнице скорой помощи, начинаешь очень неплохо разбираться в криках и стонах. Бывалый дежурный врач легко различает настоящий, неподдельный звук страдания, потому что это – часть его работы. Так вот, рычащий, подвывающий стон, который несся в открытое окно и заполнял душу холодом и безнадежностью, был настоящим. Кто бы не прятался там, в темноте, за окном, он страдал. И ненавидел.
Через несколько секунд стон затих, и в наступившей тишине стало слышно, как потрескивают крошки табака в моей пересушенной сигарете. Я уселся на подоконник и стал вглядываться в темноту двора, слабо озаренную мутным серым светом, что нехотя пробивался из заросших грязью окон первого этажа.
Через некоторое время звук повторился. Теперь это был вой. Он был громче, и теперь в нем было еще больше ненависти. Это была чистая, концентрированная ненависть, и ярость, и желание убивать. Не хотелось бы мне оказаться на пути у невидимой страдающей души. Стоп, а я же собственно там и оказался. Хриплый вой тем временем перешел в стон, полный боли и отчаяния, а потом захлебнулся и оборвался на какой-то мерзкой, булькающей ноте. Это наводило на мысли о перерезанном горле. Я затаил дыхание и внимательно разглядывал сумрачные тени, застоявшиеся в кислой темноте двора. Ни единого движения, и ничего, что хоть как-нибудь походило бы на силуэт человека.
После недолгой тишины вой снова ворвался в окно ординаторской. Теперь он был совсем близко, казалось – руку протяни, и достанешь. И действительно, из темноты на меня смотрели глаза – круглые, желтые и безумные. В этом взгляде было страдание и ненавидящее презрение ко всему, что не страдает. Это был очень нехороший, недобрый взгляд. Таким взглядом обычно смотрит дежурный по приемному отделению, к утру поближе. Но с чего бы это дежурному по приемному отделению болтаться в воздухе у меня под окном в два часа ночи? У него есть дела и поважнее. Я пригляделся. И точно. Вдоль стены, мимо окна ординаторской тянулась пожарная лестница, ржавая и совершенно непригодная для людей. На крыше моего отделения люди уже давно не бывали, она успешно сгнила и прохудилась, в сильный ливень на втором этаже с потолка капало, но это уже давно никого не занимало. Нечего тут, здесь вам не курорт, а больница скорой помощи. Так вот, лестница, хоть и совершенно непригодная для использования, все еще существовала. И по ней поднималась приблудная кошка по имени Гонорея. Это было невзрачное животное грязно-серого цвета, нескладное и тщедушное. Мерзкий зверь был известен своим скверным характером и похотливостью. Неясно, где такое убогое существо находило кавалеров, однако Гонорея регулярно приносила котят, которых прятала по разным углам нашей обширной территории. Котята вырастали все в мать – тщедушные, визгливые и наглые. Так что больничный парк был полон жизнью. Вот и сейчас Гонорея выращивала очередное поколение вороватых негодяев, которых спрятала на чердаке нашего отделения. А самый короткий путь туда – через пожарную лестницу. Вот животное, утомленное трудами дня, и возвращалось домой. А поскольку Гонорея – зверь малохольный и небольшой, происходило это сложно. Кошка, с трудом балансируя на узкой ржавой ступеньке, подпрыгивала, хваталась передними лапами за следующую перекладину и подтягивалась, дрыгая ногами. Получалось это с трудом, физическая подготовка у Гонореи была так себе, она была развратница, а не спортсмен. Поэтому каждое такое физическое усилие исторгало из чахлой кошкиной груди вопль, полный страданий и горя. Тем более, здание у нас хоть и двухэтажное, а высокое. Зверю страшно. А лестница длинная, и орать приходится на каждой перекладине. Голос у Гонореи мерзкий и пронзительный, а в ночной тишине горестный кошачий мяв вполне можно принять за человеческий то ли крик, то ли стон. Вот мои медсестры и перепугались.
Я еще понаблюдал за кошкиной эквилибристикой и закрыл окно. Надо будет утром рассказать. Призвать к порядку и развеять слухи. Вот такие у нас в отделении привидения. Ну, какой замок, такие и привидения.

Случай в провинции
Учиться в медицинском институте бесплатно – дело, конечно, экономное, но небезопасное. Мало того, что все шесть лет тебе не дают заскучать, и всячески развлекают бессмысленными и унизительными занятиями, так еще и по окончании обучения твое бренное тело поступает в полное распоряжение государства, которое отправляет тебя работать туда, куда ему заблагорассудится. А с государством у нас как – известно, как. Это сейчас, в эпоху общего смягчения нравов, молодое поколение тешит себя пагубными иллюзиями, будто бы им кто-то что-то должен, и есть какой-то там завтрашний день. Выйдут, бывало, в своих смешных штанишках, и пищат: Мы требуем! У нас права! Мы здесь власть! Потеха, ей-богу. Мы, те, кто помнит девяностые, когда все было страшно, но предельно прозрачно, без недомолвок и приукрашиваний, умиляемся такому наивному порыву. В то странное и жестокое время суть вещей разъясняли быстро и доходчиво, и любой вменяемый молодой человек уже лет с шестнадцати четко понимал, что государство – это такая бездушная, кровожадная и неповоротливая машина смерти, которая существует для того, чтобы тебя ограбить, изнасиловать и убить – вот последовательность этих действий может различаться, в зависимости от обстоятельств. Любое государство. Ах, гуманизм? Ах, права человека? Ну, если в обществе торжествуют идеалы гуманизма и принципы прав человека, тогда государство тебя не убивает – оно просто вышвыривает тебя в канаву, подыхать с голоду. И если ты не полный лох, не позволяй им этого с собой сделать, пока можешь. Ясное дело, рано или поздно оно до тебя доберется и сломает – оно до всех добирается. Но пока держишься на ногах – не верь ему, не поддавайся ему и не жди от него добра, потому что оно – государство, а значит, ничего хорошего от него не будет. И не бойся его – бояться глупо.
Вот и с Андреем тоже вышло нехорошо. Отучился он в медицинском институте, и неплохо отучился, даже взяток носить не пришлось. Вот это, кстати, зря. Если бы Андрей вовремя влился в коррупционное движение, он бы разобрался, как устроен медицинский мир, сошелся с нужными людьми, и, глядишь, не попал бы в такую дурацкую историю. А история и вправду вышла глупее некуда. Распределение пришло внезапно и беспощадно, и определили Андрея, домашнего городского мальчика, патологоанатомом в уездный городок, на берегу большого водохранилища. Там еще рядом гидроэлектростанция. Это был город энергетиков. Предполагалось, что Андрей будет потрошить энергетиков, которые окончательно ослабели, и, тем самым, улучшать качество жизни других энергетиков, которые пока еще не настолько ослабели. Так вот пошутили. Андрей от такого расклада несколько обалдел. Он-то видел себя практикующим врачом, и тут такое. Но – делать нечего. Поехал Андрей на рабочее место. Рейсовым автобусом поехал. Трясся по ухабам часов десять, и доехал, наконец, до места назначения. Вышел на автовокзале, прищурился на августовское солнце, озарявшее пыльный город, слепленный из отвратительных блочных домов, закурил и задумался. Надо сказать, что Андрей, несмотря на молодость и наивность, все же был не дебил, и пока тлела сигарета, будущее в этом чудесном месте представилось ему донельзя ясно. Очевидно, что не пить в таком городе, да еще и на такой работе, невозможно, да не просто пить, а бухать по-черному. А что тут еще делать? С утра – прохладная компания мертвых энергетиков, потом, на улице, энергетики живые, да с такими рожами, что лучше б мертвые. С такой улицы первым делом хочется убежать, запереться в комнате с видом на помойку, потому что других видов здесь нет, и под аккомпанемент неумолкающего скандала с мордобоем за стенкой, пить, пока не потемнеет в глазах. И нищета, и пачка макарон на неделю. Самые дрянные сигареты без фильтра. А как настанет декабрь, и даже неба не будет, а будет вязкая холодная муть, и водохранилище покроется некрепким льдом, выйти засветло, да пойти по тонкому льду на другую сторону, пока лед не треснет, и дальше будет только темная вода, и все, наконец, закончится. И это еще неплохой сценарий, потому что все остальные – гораздо мрачнее и непригляднее. Все это очень живо представилось Андрею, и когда он швырнул окурок в придорожную пыль, решение пришло само. Помирать было рановато, потому он, не раздумывая, полез обратно во все тот же рейсовый автобус, и наутро был уже в родном городе и принялся перекраивать судьбу. Пришлось, все же, заняться коррупционными схемами, что, впрочем, оказалось проще и дешевле, чем он представлял. Но поскольку подходящее время было упущено, Андрею все же пришлось целый год проработать патологоанатомом – правда, в родном городе. Надо поработать до лета – объяснили ему, а там можно будет все порешать. И отправился Андрей в ссылку, в морг при областной больнице. Предполагалось, что на новом месте работы молодого специалиста полагается всему обучить. Разумеется, никто подобными глупостями заниматься не стал – на Андрея просто взвалили всю грязную и трудную работу, за которую состоявшиеся сотрудники браться не хотели. Он вскрывал бомжей и алкашей. Он составлял протоколы вскрытий, длинные и несуразные. Он таскал тяжеленные бочки с техническими жидкостями, и отвечал за развоз формалина по городским отделениям. А формалин – жидкость непростая, он выжигает всю живую ткань, с которой соприкоснется. Уже через пару недель работы Андрей перестал ощущать запахи. Любые. С учетом особенностей работы это было скорее преимуществом. А кроме всего прочего, его назначили инспектором выездной комиссии. Поначалу он даже удивился – его, матерого специалиста, с целым месяцем опыта работы – и вдруг назначили инспектором, вместе с другим матерым специалистом, Игорем, который проработал целый год. Ситуация быстро разъяснилась. Инспектор выездной комиссии – это просто красивое название. На деле - он несчастное неприкаянное существо, которому положено мотаться по всей области, и производить вскрытия по моргам райцентров. У нас ведь как: у нас медицина мало того, что нищая, так еще и реформированная. Поэтому в провинции с кадрами туго, и содержать своего штатного патологоанатома может далеко не каждый райцентр. Обычно в районных больницах глухой провинции без него отлично обходятся – ежели кто помрет, случай всегда можно списать на обострение хронических заболеваний, слабость жизненных сил, да и вообще – бог дал, бог и взял. Но бывают, конечно, исключения, когда происшествие уж ни в какие ворота не лезет, и приходится производить формальные действия. Вот в таких случаях, чтобы соблюсти хоть какую-то видимость законности, по медвежьим углам разъезжает разваливающийся на ходу микроавтобус, а в нем – инспекционная комиссия, в лице двух бывалых экспертов. Вы спросите: а как же по-настоящему серьезные случаи? Кто же разбирается с ними? Кто ищет истину? Отвечаем. Серьезные случаи, то есть те, что каким-либо образом затрагивают интересы уважаемых людей, решаются другими уважаемыми людьми исключительно по телефону, а лучше – при личной встрече, без привлечения каких-то там комиссий, экспертов и тому подобной нищебродской шелупони. А что до истины, то она интересует официальные инстанции в последнюю очередь. Право слово, какая там истина. Истину у нас принято назначать в приказном порядке, в зависимости от конъюнктуры момента.
Вот так Андрей стал профессиональным путешественником. Правда, путешествия у него выходили очень своеобразные, этакое турне по уездным мертвецким, с видами на разрушенные коровники, хмурые зарешеченные лабазы и прочие мордорские достопримечательности. Ездить приходилось часто – как минимум раз в неделю. Работа была непредсказуемой – кто ж предскажет, когда именно облажаются районные специалисты. Если дорога предстояла дальняя, выезжать приходилось рано, часов в восемь, а возвращались поздно, к ночи ближе. Молодость и наивность Андрея в такой непринужденной обстановке таяли не по дням, а по часам. Тем временем, наступила поздняя осень, дороги раскисли, а жизнь в далеких райцентрах, и без того медленная и диковатая, притихла и приобрела растительные черты.
В тот день ехать им пришлось особенно далеко, практически – на край земли, в небольшой городок, который сначала все никак не мог определиться, он уже городок, или все еще село, а потом кончились деньги, и вопрос был снят с повестки дня за неактуальностью. День был очень холодный и ветреный, какие бывают перед снегопадом, и солнечный свет казался искусственным и отвратительно пронзительным. Разбитая дорога шла через поля, черные, покрытые бурой щетиной высохших стеблей. Лесопосадки, черные и недобрые, были похожи на мертвые пальцы, что царапают горизонт. Хотелось одновременно спать и курить, в машине было холодно, душно и смрадно. Игорь без остановки травил анекдоты, либо старые, либо похабные, либо одновременно и старые, и похабные. Было совсем не смешно. Водитель, хмурый мужик лет шестидесяти, все больше молчал. Ему было неинтересно с молодняком. Для него все это было надоевшей и не слишком денежной работой.
Городок был неласков. Вдоль грязных улиц за покосившимися серыми заборами прятались уродливые заросшие плесенью домики. Попетляв по неприглядным задворкам, путешественники, наконец, добрались до районной больницы, что приютилась на окраине. Андрею показалось, что городок целиком состоит из окраин, которые отличались только степенью отвратительности. И районная больница была столь же отвратительна и неприглядна, как и все остальное в этом городке.
Странности начались сразу. Обычно выездную комиссию встречали хлебосольно. Во-первых, гости из центра – это всегда интересно, кроме того – это все же какая-никакая, а комиссия, которую местное начальство иногда считало нужным ублажить. Иногда их кормили борщом и наливали по стакану самогона. В некоторых районных больницах и борщ, и самогон были изумительны. Это была важная часть путешествия – гадать, накормят ли их на новом месте, и Андрей с Игорем еще с утра предвкушали, будет ли второе, и, что самое важное, нальют ли. Не пить при такой работе было невозможно – смесь нищеты, отвращения, грязи и холода добивала не хуже раковой опухоли, и дрянное пойло помогало не взвыть. Андрей старался сдерживаться, потому что работу свою ненавидел и считал дни до заветного увольнения, потому пытался сохранить человеческий облик, хотя ему это не всегда удавалось, а вот его напарник и формальный руководитель выездной комиссии, Игорь, уже ко всему притерпелся и вовсю наслаждался алкогольной деградацией. Несколько раз Андрею, после дегустации местных шедевров самогоноварения приходилось тащить на горбу совершенно невменяемого Игоря, который активно общался с невидимыми собеседниками, и пытался с ними сражаться. Поэтому угощения они ждали с особенным трепетом. Но в этот раз прием был необычно холоден. Врачи районной больницы стояли на крыльце, кутались в теплые куртки и не торопились выходить навстречу гостям. Перешептывались. Смотрели искоса. Игорь пошел к ним выяснять подробности, Андрей остался разгружать инструменты. Инструменты были очень своеобразные – деревянный ящик, какой бывает у столяров и слесарей, и в нем ржавые реберные ножи, несколько скальпелей, которые затупились еще при старом режиме, а также жемчужины коллекции – пила садовая и нож кухонный, незаменимые при напряженной работе. Игорь вернулся, чертыхаясь. Местные что-то темнили и недоговаривали. Была у них больная, совсем молодая, еще и 25 нет. Лечили ее неделю непонятно от чего. С диагнозом мутили немилосердно, история болезни явно переписана. В итоге вчера похоронили, тоже непонятно от чего. Так и говорят: не знаем. Потому и вас позвали. И шарахались они от Игоря, как от чумного. В мертвецкую, где лежала покойница, никто из местных докторов идти не согласился – сказали, вы сами разбирайтесь, мы тут подождем. Отрядили санитарку, дорогу показать.
Санитарка, похожая на бойкую пожилую репу в шерстяном платке, повела их на самый край больницы, где неухоженная территория без предупреждения превращалась в пустырь, а за пустырем до самого горизонта тянулись голые черные поля. Над полями висело красное, лихорадочное солнце, нездоровое и холодное. Зимний день короток и недобр, и до сумерек оставалось всего ничего. Они выехали поздно, и задержались в дороге. Было уже очевидно, что засветло они справиться не успеют. На деревьях и на крышах домов было очень много птиц, черных, блестящих, словно лакированных. Андрей удивился – птиц было необычно много, и они держались слишком близко к людям. Птицы провожали приезжих долгими взглядами, и сидели тихо, не было ни обычного шума и писка, ни хлопанья крыльев, ни треска веток. Птицы сидели, словно жутковатые украшения, гости с той стороны, в мантиях черного пера.
-Что у вас случилось-то? Почему все грустные такие? – нарушил молчание Игорь.
Санитарка отвечала невпопад, отрывисто. Было видно, что поговорить ей хочется, более того, ей есть что сказать, но она сдерживается – то ли ей запретили общаться с городскими, то ли что-то ее останавливает – например, страх. Скорее, дело в страхе – где это видано, чтоб санитарка, хозяйка жизни, слушали чьи-нибудь советы или запреты. Андрей прислушался. История и вовсе выходила несуразная. Они и правда боялись. Все. Всей больницей. У нынешней покойницы была очень дурная слава. Санитарка говорила о ней «она», ни разу не назвала по имени. Кажется, один раз даже перекрестилась. Она плохие дела делала. Со многими. Многих испортила. Она из соседней деревни, совсем небольшой, ее там боялись все, она ими вертела, как хотела. Парни за ней как на поводке ходили. Ее и здесь боялись, многие к ней бегали по всяким делам. Ну, делам, понимаете. Таким делам, нехорошим. Потом и на нее нашлась управа. Извели ее. Она плохо уходила, ей силу надо было передать, а некому. К палате никто даже не подходил. Ей воды даже никто не подал – все боялись. Врачи, медсестры, все – попрятались. В последнюю ночь совсем нехорошо было. Свет гас. Она кричала все время. Птицы ее кричали все время. Где она, там птицы. Так всегда было. Теперь вот не знают, что делать, вас позвали. А тут все ясно. Извели ее. Другая сильная ведьма извела. А вам тоже плохо будет. Вы плохое дело затеяли. Ее закопать скорее надо, а не резать.
Хорошие дела. Ехали работать, а попали в какой-то фильм ужасов – подумал Андрей. Еще и холод этот проклятый. Совсем они в этой глуши одичали – ведьмы им какие-то мерещатся. А с другой стороны, как тут не одичать. Андрей поглядел, как разбухшее красное солнце медленно, как в горячечном сне, сваливалось к горизонту. От края и до края черная, холодная степь, и черные птицы, и вся эта холодная пустота пожирает попытки человек обустроить хоть какое-то подобие жизни, превращает их в бессмыслицу. И дома здесь вросли в землю, и уже наполовину превратились в бугры и холмики, и люди, заскорузлые, серые, как корнеплоды поздней осени. Равнодушная холодная степь пожрет и людей, и все труды людские, и только черные птицы останутся, гости с той стороны.
Мертвецкая оказалась покривившимся домиком с белеными стенами и шиферной крышей. Подслеповатые окошки заросли грязью, с рам толстыми пластами облазила краска. Птиц на крыше было особенно много.
Санитарка сняла висячий замок, на который была заперта дверь, и пошла прочь, даже не оглядываясь. Кажется, по дороге еще раз мелко перекрестилась. Пора было приступать к работе.
Покойница, которая отныне в документации числилась как тело, была очень молода. С прозекторского стола почти до земли свешивались темно-русые волосы, свалявшиеся неопрятные и похожие на засохшую тряпку. Возможно, она была красива. Андрей уже достаточно насмотрелся на мертвецов, и знал, что первым делом смерть отбирает красоту. Мертвые очень похожи друг на друга, и все одинаково неприглядны. Просто плоть окончательно превращается в мясо. И если хочешь хорошо делать свою работу, не думай о трупе, как о живом. Теперь это мертвое мясо, в непростой механике которого тебе придется разобраться. Под потолком здесь одинокая лампочка на длинном черном шнуре, а вот секционный стол старый, мраморный. Очень старый. Должно быть, больницу построили очень давно, еще в начале двадцатого века, когда благодушные господа в сюртуках, радея за народ, мечтали осчастливить местное население земскими больницами и школами. Иногда в таком захолустье можно найти редчайшие артефакты ушедшей эпохи – то огромный резной шкаф, то хирургический набор, тяжелый и увесистый, с немецкими готическими клеймами. Здесь это был каменный стол, которому место где-нибудь в университетской клинике с вековыми традициями. Андрей настойчиво думал о всяких мелочах, чтобы отвлечься от того, что происходило на секционном столе. А там не было ничего хорошего. В работе патологоанатома нет ничего страшного, но есть какая-то ненужная бесстыдность. Есть некоторые вещи, на которые живым людям, не причастным к темным тайнам медицины, смотреть нельзя. Например, на раскрытое, как чемодан, тело, еще недавно живое, а теперь серое и оплывшее, обнажившее все свои неприглядные тайны, которые мать-природа так старательно прятала от любопытного человечьего взгляда. Особенно, если вскрытие проводит криворукий недоучка, и все вокруг забрызгано кровью. Кровь была везде. Удивительно, откуда в маленьком, хрупком и бледном теле оказалось столько крови. Волосы потемнели от крови, она скапливалась на кончиках и стекала на пол. Даже на лампочке, стыдливо освещавшей неумелое кощунство, оказалось несколько брызг. А самое странное – кровь текла у покойницы из глаз. В принципе, такое возможно, особенно если неуклюже орудовать секционным ножом при выделении блока органов, но крайне маловероятно. На таких сроках кровь обычно сворачивается, становится густой и вязкой. Но не сейчас. Вот они – два ручейка темной крови, стекавшие из уголков глаз.
По негласному договору, Андрей занимался грязной работой, после чего по праву старшинства к диагностике причин смерти приступал Игорь. У Андрея все валилось из рук – ему все время казалось, что мертвая ведьма следит за ним из-под полуприкрытых век, слипшихся от крови. Андрей вдруг понял, что он тоже до смерти боится. Во рту пересохло, руки не слушались, он делал ошибку за ошибкой. Мысли сделались короткими и рваными. Он стоял в маленьком островке тусклого света от забрызганной кровью лампочки, а вокруг была холодная степь, и черные птицы, что служат мертвой ведьме, и путаные, невнятные разговоры про темные дела, что творились в маленьком городке на краю земли. И все его невеликие знания, весь его опыт тонули в этой стылой мути, где смешались древние суеверия, безнадежность местного горизонта, и темные страхи людей, ютившихся по закоулкам мира. Здесь были совсем другие законы. Здесь боялись ведьм и верили в приметы.
Андрей закончил свою часть работы, и уступил место Игорю. Стены сдвигались и не давали дышать. Находиться здесь, в тяжелом кровяном смраде, было невыносимо. Он вышел на крыльцо и закурил. На улице был ветер, но, по крайней мере, здесь пахло стылой землей, а не кровью. Край распухшего солнца уже дотрагивался до горизонта, и бессильные, больные лучи окрасили степь в розоватый, нездоровый цвет. Что-то здесь неуловимо изменилось – Андрей силился понять, что именно, и ошарашенно оглядывался по сторонам. Наконец понял – в замерший выстывший мир пришел звук. Это был многоголосый птичий гомон. Казалось, все птицы, обсевшие окрестные деревья и крыши сараев и домиков, голосили хором. Пронзительные крики птиц оглушали. Казалось, все окрестные черные птицы собрались сюда, к маленькому белому дому на краю степи, и теперь, надрываясь, справляли свою черную птичью панихиду по молодой хозяйке, что лежала сейчас на мраморном столе, непристойно распахнутая до самых сокровенных глубин. Андрей поежился и закурил. Вкуса сигареты он не почувствовал, к тому же ощутимо дрожали пальцы. Он замерз на степном ветру, но возвращаться в мертвецкую не хотелось. Уж лучше мерзнуть. Оглушенный и продрогший, он так и остался на крыльце, курить одну сигарету за другой. Страх не отпускал, заставлял сутулиться и вжимать голову в плечи.
Через некоторое время вышел Игорь
-Закончил уже? – Андрей внезапно охрип, и голос у него стал чужим и деревянным
-Да. Непонятно там все. Там вообще ничего нет. Не к чему придраться. Ну, максимум, пневмония, и то, с натяжкой.
В руках у него была литровая стеклянная банка формалину, в которой болтались образцы тканей.
-Может, гистология покажет?
-Может. Но не покажет. Ничего там подозрительного нет, вообще. Просто умерла.
-А запишем что?
-Что-нибудь запишем. Не в первый раз.
Их голоса тонули в птичьем крике.
Еще полчаса ушло на оформление документов. За это время закат сменился сумерками. Наконец, погрузились и отправились в путь. Андрей сидел у задней двери микроавтобуса, и молча смотрел в окно. Когда они выезжали из ворот больницы, над территорией поднялась стая черных птиц, почти невидимых в сумерках, и принялась кружить над пустынными улицами, постепенно сужая круги. Птицы летели вслед за их машиной, не выпускали их из виду.
Городок скрылся из виду за холмами, и тут водитель вспомнил, что он уже бывал в этих местах, и здесь есть замечательная дорога, по которой до трассы будет рукой подать. Давно известно, что самые идиотские приключения начинаются словами «Я знаю другую дорогу». Но Игорь с Андреем сидели молча, придавленные холодной ноябрьской мутью, и возразить находчивому шоферу было некому. Они свернули на неприметную проселочную дорогу, которая углублялась в холмы. Огни поселков скрылись, теперь они ехали в темноте, разбавленной желтоватым светом фар. Вечер еще не превратился в ночь, и за окном была не темнота, а сине-серая пелена, сочившаяся ледяной сыростью. Ветер усилился, и по тесному салону микроавтобуса гулял холодный сквозняк, делая его еще неуютнее.
Двигатель заглох километра через два. Дорога завела их в небольшую лощину, склоны невысоких холмов здесь заросли густым кустарником, кое-где над ним возвышались деревья – скрюченные и чахлые, словно рахитичные дети. Темнело на глазах. Водитель, вполголоса матерясь, ковырялся в капризном механизме, подсвечивая себе фонариком. Игорь и Андрей выбрались на дорогу, размять ноги и покурить. Курить в машине строго запрещалось – водитель недавно бросил, и требовал не провоцировать его и без того расшатанную нервную систему.
Птиц они заметили оба. Над лощиной кружила темная стая, другие птицы сидели на ветвях. Странно, но они не шумели – вокруг было тихо, только время от времени налетавшие порывы ветра свистели в ветвях.
-Птицы – сказал Игорь – Птицы за нами прилетели…
-Глупостей не говори. Это местные птицы. Они живут тут. Мы их спугнули – не то, чтобы Андрей был уверен в своих словах, но думать о том, что черная пернатая свита, слуги мертвой ведьмы, чей холодный покой они только что осквернили, следуют за незваными гостями, следят за теми, кто посмел прикоснуться к их хозяйке – так думать было невыносимо. Только не в сгустившихся сумерках, посреди безымянных холмов, из которых все никак не выбраться. Еще и машина заглохла.
Потом в кустах раздался плач. Тонкий и заунывный, похожий на вой, и вдруг рассыпающийся кашляющим смехом, он раздавался словно бы со всех сторон, окружал путешественников и нарастал от невнятного стона до пронзительного визга, от которого хотелось вжаться в землю, закрыть глаза, заткнуть уши, потому что пока звучал этот плач, не было сил ни шевелиться, ни думать. Был только ледяной ужас, тот, что старше и больше человека, что немигающим взглядом смотрит на дела человеческие и знает им цену, тот, в присутствии которого гаснет жизнь.
-Это птица – дрожащим голосом выдавил Андрей – Выпь. Или козодой. Или филин. Или все они. Так птицы кричат, я знаю.
Андрей совершенно ничего не знал о птицах, тем более – о том, как они кричат. Он был городской, и из птиц знал только голубя, воробья и ворону – тех, что можно встретить в сквере, и при случае накормить хлебными крошками. Но чтобы ослабить мертвящую хватку ночного ужаса, годились любые средства – хотя бы и это.
-Точно. Птицы. Птицы – они знаешь, как кричат – с готовностью поддакнул Игорь. Ему тоже было очень страшно.
Тем временем в кустах, за границей видимости, стало шевелиться что-то большое. Трещали ветки. Шагов слышно не было, но треск и шорох раздвигаемых ветвей приближался к дороге. Андрею показалось, что боковым зрением он заметил светло-серый силуэт, мелькнувший в просвете кустарника. Но стоило повернуться и начать вглядываться, как силуэт исчез – осталась лишь темно-серая туманная муть, да густая поросль, из которой, не утихая, раздавался скорбный, выворачивающий душу плач.
-Валить отсюда надо – сказал вполголоса Игорь.
Водитель шумно захлопнул капот и с проворством, неожиданным для дородного немолодого мужчины, запрыгнул за руль
-Чего стоите? Быстро давайте – крикнул он.
Андрея с Игорем дважды просить не пришлось. Побросав недокуренные сигареты, они в два счета забрались в салон. Андрей с силой хлопнул дверцей, словно отсекая понятный и рациональный мир инспекционного автобуса от ледяной полуночной жути, что творилась за окнами.
Машина рванула с места, разбрызгивая жидкую грязь. Протяжные стоны и хруст ветвей потонули в кашле двигателя. Ехали они необычно быстро, словно уходили от погони. Уже через несколько минут выскочили из лощины, окутанной ночным мороком, и сразу стало полегче – дорога из еле заметной колеи превратилась во вполне обычный проселок, кое-где стали заметны признаки цивилизации – столбы и кучи строительного мусора. А вскоре на горизонте показалась цепочка ярких огней. Там была трасса.
-А что это за птица была? Ну, там, где мы стояли? – спросил у водителя Андрей.
-Это не птица. Птицы так не кричат – коротко и недовольно ответил тот.
-А что же?
-Вам виднее – было ясно, что разговор он поддерживать он не собирается.
Когда выбрались на трассу, Игорь попытался снова травить анекдоты, но это было настолько неуместно и не смешно, что вскоре он замолчал.
До города они добрались без приключений. Когда за окнами замелькали знакомые улицы, оба вздохнули с облегчением.
-Приеду домой – напьюсь – сказал Игорь – Ну его к черту. Да чтоб еще хоть раз.
Андрей устало откинулся на сиденье и прикрыл глаза. До лета, когда можно будет, наконец, уволиться, было еще так далеко.


Тяготы отцовства
Семья – это святое. Это – ячейка общества. Семья воспитывает, облагораживает и может из любого проходимца вылепить приличного человека, мужа и отца. Ну, почти из любого. Некоторым только лоботомия помогает. Что любопытно: семья желанна барышням, а необходима – мужчинам, хотя мужчины этого не понимают. Они наивно полагают, что и так справятся, а женский  пол – это исключительно шуры-муры, чтобы не сказать – фигли-мигли. О, как они заблуждаются! Вот в сумерках крадется холостяк. Он небрит, нечесан, штаны на нем надеты задом наперед, а носки разные, один дырявый, а другой – в цветочек. По его глупому, не побоюсь этого слова, лицу, блуждает похотливая ухмылка, а кривыми своими руками он лезет, куда не надо, и портит все, до чего дотянется. Он скорбен разумом и неприспособлен к жизни настолько, что дряблым своим телом промахивается мимо дверей, а ложкой – мимо рта. О, как жалок этот тип! Глянешь на него – и сразу ясно, что ничего путного от него не дождешься, и хорошо бы его вовремя изолировать от общества, пока он чего не натворил. Непонятно, что у этой гадины на уме, но очевидно, что ничего хорошего. Пакости и разврат у него на уме, вот что. Совсем иное дело, если такого гражданина прикрепить к жене. Вот в сумерках крадется человек семейный. Он небрит, нечесан, штаны на нем надеты задом наперед, а носки разные. Лицо у него все такое же глупое, разве что чуть более подтоптанное, а руки еще более кривые. Он по-прежнему промахивается мимо дверей и все портит. Но какой прогресс! Теперь, когда он не просто праздношатающийся проходимец, а человек семейный, и какая-нибудь многострадальная нимфа с полным правом зовет его «козлом» и «придурком», сразу ясно – вот человек сугубо положительный, достойный член общества и надежный товарищ. Вот он стоит под дверями гастронома, караулит сумку жены, которая в оном гастрономе приобретает различные корнеплоды и крупы. Он оглядывает мир мутным, непонимающим взглядом, и время от времени ловит мух хлебальником. На большее его не хватает. И видно, что ничего у этого прекрасного мужчины на уме нет, и если его не пинать регулярно, он просто уснет, и не будет от него никаких пакостей. Нет, как ни посмотри, семья на мужчин действует однозначно положительно. Вот с девицами по-разному бывает, это да.
Особую пикантность семье придает то, что в ней периодически заводятся дети. Бывало, только разляжется иной муж на диване, только вывалит пузо и уютно запахнет ногами, как – откуда ни возьмись – набегут дети. Шум, гам, визг на ультразвуковых частотах, то понос у них, то сопли, то из военкомата повестка.  Вроде только вчера был молодой вполне кавалер, срывал цветы удовольствия и думал завоевать мир, оглянуться не успел – а видные девицы тебе в общественном транспорте место уступают, срам какой, а встречные уже в глаза называют «дядя» или «батя», а старшенькая  дочь так и вовсе на сносях, причем, неизвестно от кого, а спрашивать боязно, потому что хороших новостей там не будет. Именно разведение детей делает мужчину не просто мужчиной, а – отцом. В наше пошлое время, когда драконы перемерли от ящура, песиголовцы и меднокожие варвары и не думают идти войной на мирные села, а заняты исключительно обменом валюты на строительном рынке, а экспедиции в дальние земли проводятся исключительно серьезными людьми на неслабые гранты, одним словом, тебя туда не пустят – так вот, в наше мелкое и меркантильное время как закалить характер, как воспитать в себе самурая? Вдумчивое отцовство – выбор профессионала. Кто может мирно спать под аккомпанемент перфоратора за стеной? Бывалый отец. Кто, оголодав, не пропадет, а если что, отобьет в неравной битве с котом миску сухого корма, и прилично поужинает, глядя в окно? Только отец со стажем. Кто на любую житейскую бурю только махнет рукой, улыбнется загадочно и благодушно скажет «Это ничего. Все равно помирать скоро»? Только ветеран отцовства. Непоколебимость, равнодушие к боли и лишениям и абсолютно буддийская отстраненность – всему этому, читатель, может тебя научить отцовство, если, конечно, подойдешь к вопросу с рассудком и должной решимостью.
Вот и у нас в больнице скорой помощи бывают примеры становления характера посредством отцовства. Например, один молодой интеллигент – невропатолог женился. Женился, естественно, на однокурснице, тоже интеллигентке, по любви, или что там они за нее приняли. Оба были нищи, как церковные мыши, но горели желанием прожить яркую, красивую жизнь, как в кино. Сядут, бывало, на прокуренной кухне, в коммунальной квартире, смотрят из окна на полуразвалившийся сарай, из крыши которого проросло дерево, и мечтают. Невропатолог говорит: «А потом я диссертацию защитю… защищу… засчитаю… И буду профессор. И будет у меня клиника». А Наташа ему: «Точно! И будем по конгрессам ездить! В Париж!» - «Точно! А в отпуск – в Анды! В Кордильеры! Желаю Мачу-Пикчу осмотреть!». И оба млеют от звучных красивых слов, и кажется им, что вот наступит завтра, перевернется листок календаря, и за окном по мановению волшебной палочки будет не загаженный старый двор, а дивные виды. Интеллигенты, что с них взять. Тем временем Наташа нежданно – негаданно оказалась в тягости, и на работу ходить перестала. Лежала дома, капризничала и активно формировала новую жизнь. С работы ее поперли, потому что ни один работодатель не рад молодой матери. Невропатологу пришлось идти в дежурства, что для хрупкого интеллигентского рассудка небезопасно. Но он был парень крепкий и справился, даже больше – слегка пообтесался и набрался ума, даже матюгаться научился. И вот, пришло время везти жену в роддом. А через недельку Наташа разродилась двойней. Наш герой как раз на дежурстве был. И вот пошел он жену поздравлять с фертильным подвигом. Идет, пошатывается, потому что смена выдалась поганая, а ночь – бессонная. И город встречает его ноябрьской слякотью и кинжальным ветром, от которого немеют пальцы. Идет он жену поздравлять, и думает на стене дома напротив, прямо перед окнами ее палаты написать что-нибудь ободряющее. Так многие молодые отцы делают. Пошло донельзя, но некоторым нравится. Считается вежливым. Я воздержусь от комментариев. Для этого выклянчил у завхоза банку краски и кисть. Пришел. Утро, жена спит еще, утомленная трудами, ибо в муках рожала детей своих. Наш герой обмакнул кисть в краску и решительно вывел на стене:
НАТАША! ПОЗДРАВЛЯЮ
И задумался. Надежурил он за ночь пять долларов. Чтобы за роды рассчитаться, пришлось одалживать. Оно, конечно, люди отнеслись с пониманием, и торопить не будут, но отдавать все равно придется. Но ведь его любимая Наташа теперь мать, мать его детей!
И продолжил
НАТАША! ПОЗДРАВЛЯЮ! СПАСИБО
А работать теперь ему одному. А он кроме неврологии своей и не умеет ничего. Надо на скорую помощь в дежурства идти. Так, полторы ставки дежурств в больнице. Еще полставки на скорой. Чтоб четверым прокормиться, нужно не меньше восьмисот. Не выходит. В ближайшее время – точно не выходит. Жрать придется через раз. Ему точно. Наташа и дети должны хорошо кушать. Фрукты, всякие мясы. Ничего, перетопчемся. Хорошо, хоть комната в коммуне своя. Одна, напоминаю, комната. В конце коридора. Планировали свой санузел выгородить, это если с соседями договориться и выгородить кусок коридора, да оттяпать кусок комнаты, будет унитаз и душ. И на какие, спрашивается, деньги, если последние сбережения они еще до роддома извели на пеленальный столик, подержанную коляску, и целый ворох детских вещей? Дуля теперь с маком, а не санузел. Придется воду в чайнике кипятить и в тазу мыться.
НАТАША! ПОЗДРАВЛЯЮ! СПАСИБО, КОНЕЧНО, НО
Париж, ага. С дежурствами на скорой дома получится бывать раза два в неделю. Это на ближайший год точно, потому что за детьми будет смотреть Наташа, на родителей никакой надежды нет – ее родители давно в разводе, современные люди,  они строят новое счастье, у них новые семьи и свои маленькие дети, для них Наташа – давнее студенческое прошлое, о котором иногда приятно вспомнить в юбилей, они не намерены маяться с внуками от полузабытой дочери, а его мать Наташу ненавидит, и давно заявила, что вы****ков от этой курвы знать не желает, и на нее можно не рассчитывать. Значит, на ближайшие пару лет Наташа будет дома, а ему нужно поднимать не меньше восьмисот. Париж, значит. Мачу-Пикчу. Может быть. Если все пойдет хорошо. Если дети здоровы. Если работа будет. Лет через пятнадцать, может быть. Только не Париж, а Турция, которая все включено. На неделю. Клиника своя, ага. Тут бы не спиться. Может, кроме скорой еще в наркологической клинике дежурить? Богатых наркоманов по ночам сторожить? Хотя бы раз в неделю? Дома все равно спать не получится, комната одна, а детей двое, они ж наперегонки орать будут. Ничего, на дежурствах отосплюсь – думает молодой невропатолог, и от этих мыслей взрослеет на глазах.
НАТАША! ПОЗДРАВЛЯЮ! СПАСИБО, КОНЕЧНО, НО ХРЕН НАМ ТЕПЕРЬ СОБАЧИЙ, А НЕ ПАРИЖ.
А с другой стороны – да ладно, прорвемся. Может, дети здоровые будут. Может, толковые. Может, Наташе понравится быть матерью. Может, и ему понравится жить на ночных дежурствах. Там, глядишь, и наладится что-нибудь. Вот и ветер утренний утих, уже пальцы не так зябнут. Ведь они любят друг друга, правда? Ведь все будет хорошо, можно?
И дописал
НАТАША! ПОЗДРАВЛЯЮ! СПАСИБО, КОНЕЧНО, НО ХРЕН НАМ ТЕПЕРЬ СОБАЧИЙ, А НЕ ПАРИЖ. НО ЭТО НЕ БЕДА, БЫВАЕТ ХУЖЕ. МОЖЕТ, ВСЕ У НАС ПОЛУЧИТСЯ
Поставил опустевшую банку краски на асфальт, сам уселся на парапет, закурил и стал ждать, когда проснется его ненаглядная Наташа и выглянет в окно

Счастье материнства
За три ступеньки до лестничной площадки коляска застряла. Тяжеленная, неуклюжая, а колеса – маленькие. Колеса везде застревали – в выбоинах асфальта, в брусчатке, на ступеньках. Приходилось изо всех сил напрягаться, тащить, толкать неподатливую, уродливую коляску. Просыпались дети. Начинали вертеться, потом кричать. Вот и сейчас мальчик завозился, начал то ли стонать, то ли скрипеть. Только не это. Только не сейчас, здесь, в парадной, эхо. Раньше было очень забавно – громко скажешь что-нибудь, или рассмеешься, и эхо начнет летать по пролетам, отражаться от стен, пока не перескочит через мраморный подоконник, не упорхнет в темный колодец двора. Они стояли у окна, курили, рассматривали уснувший старый двор, разговаривали о всяком. Много смеялись. Тогда она еще могла смеяться. Когда-то у нее был хороший смех, солнечный. Сейчас тоже может, но это – противное булькающее карканье, которое превращается то в плач, то в надрывную брань. Наверное, это очень противно. Но ей теперь все равно.  Только не здесь. От крика у нее лопнет голова, разлетится на мелкие осколки. Только не сейчас. Не надо - не надо - не надо – повторяла она. Ребенок словно бы понял, поскрипел немного, и затих. Девочка даже не проснулась. Девочка лучше, она реже кричит. Наташа сняла сумку с покупками с плеча, покрепче ухватилась за ручку коляски и потянула ее изо всех сил. Надорванная спина тут же отозвалась болью, стрельнуло горячим и скрутило сразу всюду – и под лопаткой, и шею, отчего в голове  стало тяжело и мутно. Наташа закусила губу и втащила коляску с близнецами на лестничную площадку. Сейчас. Совсем немного осталось. С трудом отцепила пальцы от неудобной, жесткой ручки коляски. Пальцы, и так онемевшие на промозглом мартовском ветру, болели невыносимо. Руки покраснели. Кожа была высохшей, с какими-то белыми чешуйками, костяшки и суставы вздулись и ныли. Когда-то у нее были тонкие пальцы. Когда-то у нее много чего было. Спина болела немилосердно. Наташа всхлипывала. За что это ей? Она такого никогда не просила. Скрутило так, что сейчас пополам сломает.
В дверях квартиры коляска снова застряла. Так бывало каждый раз – дверь открывалась не до конца, ей мешал сундук для картошки, стоявший в общей прихожей, а коляска была габаритная, на двоих. Если бы ей хватало сил, может быть, коляску можно было как-нибудь приподнять, просунуть. Но сил не было, и коляска все время застревала. Наташа привычно пнула по задней оси, и они оказались в темном коридоре. Пусть просыпаются. Теперь уже можно. Они дома.
Их комната была в самом конце коридора, где все время темно. Сегодня повезло, и соседей не было. Сегодня Наташа никого не хотела видеть. Она уже давно никого не хотела видеть. Все эти лица, с их дурацкими вопросами, с их назойливым любопытством, с их советами. Будь они все прокляты. На улице еще ничего. Там она все равно одна, даже в толпе. Недавно она пробовала выйти на детскую площадку. День был теплый. Пристроила коляску на солнышко, сама уселась на скамейке, где традиционно собирались мамаши. Поздоровалась. Там было еще три-четыре женщины, все какие-то одинаковые. Они все одинаковые. Они говорили. У них странные голоса – как будто герои мультфильмов, всякие смешные инфантильные зверушки, постарели и спились. Они все время говорили о своих детях. Как они кашляют. Как у них болят животы. Раньше она думала, что слова «годовасик» и «тугосеря» бывают только в издевательских шутках про полоумных мамаш. Неправда. Эти женщины на самом деле так говорили. Она попробовала поговорить с ними, задавала какие-то вопросы, но все невпопад. Отчаянно хотелось спать, сознание уплывало, слова с трудом склеивались в предложения, и приходилось напрягаться, чтобы не наговорить глупостей. Она не понимала, зачем эти женщины все время говорят о своих детях. Разве можно полчаса подряд обсуждать чей-то понос? Оказывается, можно. Неожиданно пришла мысль, что ей очень хочется перечитать Белую Гвардию. То место, где изразцовая печь и лампа под абажуром. Сон снова накатил удушливой волной, и она на секунду оказалась в странном, и очень уютном месте, где есть изразцовая печь, а за столом, покрытым скатертью, собираются удивительно знакомые, настоящие люди, и поручик Мышлаевский ловко опрокидывает рюмку водки, а потом говорит «Достигается упражнением». Нельзя засыпать. Она засыпает все время, каждую минуту тишины, когда не надо вытирать грязь, варить какую-то еду, тащить что-нибудь тяжелое, она проваливается в сон.  Это тяжелый, нехороший сон, полубред. Нельзя засыпать. Она потрясла головой в нелепой вязаной шапочке, отгоняя липкую дрему, и попыталась активно участвовать в беседе, кажется, даже рассмеялась своим нынешним смехом, булькающим карканьем. Она еле удержалась, чтобы не сказать этим женщинам, что невозможно ведь все время обсуждать каши и смеси для вскармливания. В мире есть столько  интересных и важных вещей. Еле удержалась. После этого на детскую площадку ей бы дороги не было, а там хорошо. Тем более, у нее больше нет этих интересных и важных вещей. Мир потерял цвета, скукожился, высох, стал пахнуть прокисшим молоком и несвежим бельем. В нем теперь есть боль, постоянная, ноющая, везде. Есть жаркий короткий сон, не приносящий облегчения. Есть усталость, от которой не хочется двигаться. Есть неуклюжая коляска. Есть сумка с продуктами, с очень неудобной ручкой, которая врезается в руку. Кажется, она прорезает пальцы до кости, елозит прямо по живому. Еще дети. Мальчик. Девочка.
Когда становилось совсем тяжело, когда сил не  было даже кричать, даже злиться, она не называла их по именам. Только так – мальчик и девочка. Дети должны поесть. Мальчик и Девочка. Детям надо поменять подгузники. Девочке и Мальчику. И поднималась, как робот, неуклюжими руками включала электроплитку, варила смесь для вскармливания, ту, которая с тошнотворным больничным запахом. Смесь для вскармливания – это очень хорошо. Это лучше, чем кормить грудью. Хорошо, что у нее пропало молоко. Они врали, они все врали – все эти картины про мадонн, с пухлыми симпатичными младенцами и улыбающимися матерями. Кормить грудью – это очень больно. Трескаются соски. Ноет грудь, и надо сцеживать, а это тоже очень больно, но необходимо, потому что иначе – гнойное воспаление и разрезы с дренированием. А молоко было дрянное, жидкое слишком, мало белка, и дети не наедались, часто просыпались и орали, приходилось снова и снова их кормить. Поэтому, когда молоко пропало, стало немного  легче – все-таки, смеси можно наварить сразу и много, разлить по бутылочкам. И они смесью наедаются быстрее. Но она дорого стоит. Вот и сейчас, в магазине, пришлось выворачивать кошелек наизнанку, выискивать последние, нищенские монеты, шарить по карманам куртки. Обошлось. Хватило. Но это были последние деньги, больше до конца месяца не будет. Муж обещал упаковку памперсов принести. Хорошо. Должно хватить. 
Памперсы, да. Они все время врали. Они говорили, что от детей прекрасно пахнет. Ромашковым лугом. Вранье. Дерьмо пахнет дерьмом. Все теперь пахнет дерьмом. Каждый день она по локоть в дерьме и блевотине. У двери комнаты специальный кулек из плотного полиэтилена, куда она выбрасывает загаженные подгузники, и прочие отходы. Тряпки быстро закончились, оказалось, вытирать грязь можно и бумагой. На улице слякоть, колеса коляски все в грязи. В коридоре, наверное, две жирные черные борозды. Опять соседи начнут колотить в дверь и скандалить. Все равно. У нее нет сил брать тряпку и мыть длиннющий коридор коммунальной квартиры. Надо протереть колеса. В прошлый раз она забыла, или снова не было сил, или провалилась в свой полубред, а спохватилась, когда грязь уже подсохла, и на полу комнаты валялись серые липкие комья земли. Грязь хорошо убирать бумагой.  Она брала бумаги со стола, не глядя. В прошлый раз это были ее рисунки, волшебные рыбы, плывущие в небе. Все равно. Теперь ничего этого нет, кончилось волшебство, кончилось небо. Остались памперсы с дерьмом. Сегодня взглянула – это был обзор литературы, неоконченная диссертация ее мужа. Так она и останется неоконченной, уже ясно. Ученый хренов. Ничтожество.
Его она тоже перестала называть по имени. Еще с самого роддома. Просто «ты» или по фамилии. Наверное, он ни в чем не виноват, наверное, он хотел, как лучше. Но он не здесь. Не рядом. Это не он шарил по карманам в магазине, позорился перед кассиршей, которая смотрела с брезгливым пониманием. Это не он катил коляску по слякоти, а потом тащил ее на третий этаж. Это не он сейчас будет протирать колеса, а потом разогревать смесь. Ей ведь хочется так немного – просто подремать. Чтобы не надо было вскакивать от крика детей, которые снова хотят есть, или у них болят животы. Чтобы кто-нибудь умный и сильный просто покараулил их, пока она спит. Она хочет хотя бы несколько часов сна – не лихорадочного забытья, которое как болезнь, а просто сна. Глубокого, без сновидений. Она думала, это будет муж. Но он на работе. Предатель. Его нет именно тогда, когда он нужен. Он не умный и не сильный. Он все испортил. Сегодня он дежурит в больнице. В больнице можно спать. Там нет детей, которые все время орут. А завтра, после больницы, с утра уйдет на скорую помощь, на сутки. Он появится здесь только через два дня. И сразу ляжет спать. Сначала все сожрет, а потом будет спать. Правда, с работы он будет звонить. Говорить понимающим голосом. Он и тогда, после роддома говорил понимающим голосом. Это он ее туда привел.
При воспоминании о родильном доме Наташу передернуло. Она старалась это забыть, но воспоминания приходили, мучали, заставляли ненавидеть себя. Сутки безостановочной боли, кажется, она несколько раз теряла сознание от крика. Из туманного забытья надвигались тени – огромные краснолицые бабы с грубыми руками.
-Чего ты орешь, ****ина? Ноги раздвигать умела, теперь терпи…
Он не заплатил дежурной смене, у него не хватило денег. Ничтожество. Она видела других рожениц, с богатыми мужьями. Тех санитарки и медсестры называли «солнышко» и предлагали попить, или лечь поудобнее. Ей сказали:
-Ты что, обосралась? Убирать за вами, тварями…
Потом, когда все никак не хотело закончиться, и она изошлась криком, ее разрезали ножницами. Вот так. Все ее нежное женское естество, растянутое, измученное, разрезали холодными стальными ножницами. До сих пор в ушах стоял хруст разрезаемой плоти. Кажется, они запустили в нее руки по локоть. Есть такое слово – осквернение. Наташа чувствовала себя оскверненной.
А муж потом сказал: Понимаю, тебе было непросто.
Непросто. Как же я тебя ненавижу. Нет. Не то. Нет сил ненавидеть. Противно. Мерзко. Пошел вон.
Хорошо, что он теперь к ней не прикасается. Если бы он начал ее гладить, полез под футболку, провел рукой по бедру, наверное, она бы его ударила. Или ее бы вырвало. И дело не только в нем. Ее собственное тело тоже оказалось предателем. Ей врали, ей все время врали. После родов все будет как раньше, даже еще лучше – вранье. На коже остались уродливые багровые рубцы с отвратительным названием «растяжки», грудь, и раньше-то проблемная (нужно было приподнять руками волосы, встать на цыпочки и особым образом изогнуться – тогда вполне ничего. У нее была такая фотография из прошлого, где она в проеме двери – там было даже красиво), так вот, грудь обвисла и вся пошла синими прожилками. Бедра превратились в ляжки. Живот стал брюхом, вялым, дрожащим. Вся она стала рыхлая, бледная, синюшная и отечная. Глаза ввалились и покраснели. Волосы поредели и стали какими-то мышиными, засаленными. Никто не должен видеть ее такой. Это стыдно и больно. Тело тоже предатель. Спрячем его в безразмерный свитер, запакуем в обвисшие джинсы. Поделом.
Наташа закончила протирать колеса и выбросила погубленный обзор литературы в мешок для мусора. Теперь смесь. На ходу сжевала ломоть хлеба с сыром. Вкуса еды она не почувствовала – все теперь на вкус, как трава. В ее мире не осталось ни цветов, ни вкусов. Просто надо есть. Надо держаться на ногах и покормить детей. Дети проснутся, и надо их покормить.
Некоторое время назад Наташа узнала страшную тайну, в которой все никак не хотела признаться самой себе – она не любит своих детей. Совсем. Это была стыдная и страшная тайна, которую никто не должен узнать, потому что так нельзя, так невозможно. Но это правда. Они все лгали, все время лгали. Ничего не шевельнулось у нее в груди, ничего не отозвалось в сердце. Не затопило ее всепоглощающее счастье при виде новой жизни, которую она произвела на свет. Все ложь. Как можно любить то, что изматывает? То, от чего я еле держусь на ногах? То, что безвозвратно меня изуродовало? То, что свело на нет все мои усилия, перечеркнуло прошлую жизнь и поставило жирный крест на будущем? Она спрашивала себя, и не находила ответов. Может быть, через много лет. А пока что Наташа жила по привычке, потому что так надо, потому что детей надо покормить, поменять им подгузники и поудобнее устроить в кроватке. На большее все равно не хватит сил.
Неуклюже помешивая смесь в кастрюльке, Наташа локтем задела чашку, стоявшую на краю стола. Это была чашка из прошлой жизни, ее любимая. Там была нарисована собачка с веселым хвостиком. Чашка упала на пол и разбилась с грохотом. Заплакали дети, Мальчик и Девочка. И Наташа, у которой больше не было сил сдерживаться, заплакала вместе с ними. Всех было жалко. Было жалко собачку, такую веселую. Было жалко детей, которые, в самом деле, ни в чем не виноваты, они просто хотят жить, было жалко мужа, который ведь и правда старается, просто не выходит ничего, а больше всего было жалко себя, потому что - за что ей это все?
Поплачь, Наташа. Легче станет. Все перемелется, мука будет. Это ведь тоже пройдет. Такое вот оно – счастье материнства. А ты как хотела.


В помощь молодому специалисту
Есть разные формы растления малолетних. Некоторым из них даже посвящены замечательные истории – например, Лолита, за авторством Владимира Владимировича Набокова. Не то, чтобы мы полностью одобряли действия главного героя, да и не все так просто в этой истории, но она озарена сполохами адского огня, который еще называется силой любви. Это пламя, которое все сжигает, а значит не все потеряно для героев этой истории. А еще есть плохое, нехорошее растление малолетних – и это наша система высшего образования, в частности – образования медицинского, которое, вроде бы, призвано готовить врачебную элиту, самоотверженных героев в белых халатах. Может, и в других отраслях обучения дела обстоят таким же образом, не знаю, но сейчас мы поговорим именно о медицинском образовании. Это когда набирают толпу глупых, местами наивных детей, многие из которых – неплохие, в принципе, люди, с вполне чистыми юношескими устремлениями. Некоторые искренне хотят изменить мир к лучшему, причинить добро и нанести справедливость, даже если их об этом никто и не просит. И, самое главное, в них живет вполне естественная жажда познания. Идут они учиться, на свою голову. И тут как тут на их пути встречается наше высшее медицинское образование. Профессорско-преподавательский состав накидывается на глупых детей, и начинает их воспитывать, как умеет. А умеет он всякое. В ход идет целый арсенал унижений и издевательств, в результате чего у юношества наглухо отбивают чувство собственного достоинства. Прежде всего, молодому поколению прививают азы  казарменно – лагерной иерархии. Да и правда, какое уж чувство собственного достоинства, в наших-то широтах? Где-то в глубине души мои соотечественники смутно догадываются, что весь этот мир, который так называемая реальность назойливо рекламирует нам каждый день, с его дальними дорогами, широкими горизонтами, прекрасным будущим, карьерным ростом, уютным теплым домом, красивыми людьми и уверенностью в завтрашнем дне -  видимость, мираж, не более. Просто на перестое присел ты на корточки, запахнул поплотнее ватничек, угрелся, да и закемарил вполглаза, вот и пригрезилось всякое, бывает. Ничего, сейчас разбудят тебя пинком под ребра, и погонит тебя конвой по заснеженному большаку, под истеричный лай овчарочек, и все-то у тебя будет – и дорога дальняя, аж до самого края земли, под низким небом, в котором никогда не было и не будет звезд, и горизонт – ледяная пустыня в ожерельи лагерных вышек, и светлое будущее – вот как только баланду выдадут. А ночами, в  бараке, будешь ты вести долгие задушевные разговоры с соседями и коллегами. Будете вы вдумчиво выяснять, кто из вас зашкварился, а кто запомоился, и грызть провинившихся – всей стаей. Когда-нибудь сожрут и тебя, если раньше не надорвешься. Такие вот призраки живут на дне души моих соотечественников, потому и жизнь свою они строят по лагерному шаблону, будто вот-вот, не сегодня – так завтра за ними придут. Кстати, только мои соотечественники понимают все богатство смыслов этого выражения. Попытайся объяснить какому-нибудь иностранцу – что это такое «За тобой придут»? Кто придет? Зачем придет? С какой это стати придут – ведь есть Женевская конвенция, Гаагский суд и декларация прав человека, не говоря уж о презумпции невиновности? А наши – тем и объяснять ничего не надо. Невиновных тут нет. Понятное дело, придут. За всеми приходят, и за тобой придут, потому что по-другому в наших широтах не бывает. И ничто не спасет – ни деньги, ни престиж, ни тренинги личностного роста. Эта уверенность, которая каиновой печатью сияет на помятых рожах моих соотечественников, кстати, позволяет легко их опознать в любой пестрой разноязыкой толпе. Смотришь на такого – и одет вроде богато, чтобы не сказать – брендово, и по-иностранному вполне сносно болтает, и расхаживает по какой-нибудь Флоренции, как по Житомиру, а все равно в глазах у него – стылое мордовское небо, сучья злоба и подозрительность, которые, как он полагает, только и помогут выжить в бараке – кстати, совершенно напрасно полагает - и страх, конечно. Точно – наш. Можно долго рассуждать, отчего так случилось, и чего здесь больше – природной склонности или исторической необходимости, но не в том дело. Речь у нас, напомню, о высшем образовании. Речь о том, что бывалым ветеранам жизненных битв, которые давно и прочно выстроили свой собственный лагерь в голове, чувство собственного достоинства кажется неуместной, чтобы не сказать – вызывающей роскошью, потому любое его проявление они чуют за версту и вытаптывают на совесть. Итак, первая задача нашего образования – задавить всякие проявления достоинства в зачатке, и привить юношеству навыки, необходимые для карьерного роста – то есть, страх перед любым начальством, и, конечно, умение заискивать, лгать и интриговать. Кроме того, юношество обучается мастерски давать мелкие взятки и отлынивать от всякого дела, которое требует минимального старания и напряжения ума. А вслед за этим под нож идет жажда познания. Какая там жажда, когда надо по успеваемости отчитаться? И календарный план соблюсти. Глупая идея о том, что высшее образование – это вообще-то про способность думать и делать выводы, про умение обобщать и видеть неочевидное, про навыки исследования – она никому и в голову не приходит. Право, чушь какая. Кто и что здесь будет исследовать? И о чем тут думать? Думающий студент опасен – он, того и гляди, вопросы начнет задавать, на которые ответить никак не получится, тут и до позора недалеко. А опозориться страшно, ибо престиж. Ибо высокое звание преподавателя. Потому все обучение сводится к заучиванию наизусть всякой чепухи, прежде всего – тестовых заданий. Годами будущие врачи зубрят что-то вроде «Вопрос 215! – Ответ С! Вопрос 183 – Ответ В!». Понятное дело, эти знания очень помогают в профессиональной деятельности, а уж любовь к своему делу от подобных упражнений растет, как на дрожжах. Поэтому на выходе мы, обычно, имеем совершенно упоительные результаты. Свежеиспеченная врачебная элита мало того, что не имеет ни малейшего понятия о современном состоянии дел в медицине, так еще и ничего не знает о жизни. Но не все потеряно. Некоторые молодые специалисты, все же, доберутся до работы на земле, и там их быстро поставят на курс. Поэтому в помощь молодому специалисту, предлагаю разобрать типичный случай, каких много. Все в этой истории жизненно, и никаких выдумок, чистые факты. Задействуй фантазию, молодой специалист, и заодно проверь, насколько хорошо ты знаешь медицину, а заодно и мир, в котором тебе довелось жить и работать. Поучись делать выводы из очевидного, и объединять разрозненное в единую картину.
Итак, представь, молодой специалист, что сидишь ты на суточном дежурстве в отделении терапии. Ургентируешь по городу. За окнами – теплый и томный вечер, число этак 20-е ликующего месяца мая. Воздух напоен волнующими ароматами, догорает вечерняя заря. Ты полон самых смелых планов, как скоротать эту ночь. И тут – поступление. Значит, придется поработать. Для начала приносит тебе санитарка историю болезни, которую только что оформили в приемном отделении. Читаешь: двусторонняя нижнедолевая пневмония, то есть – воспаление легких. Поступает по направлению участкового врача из поликлиники. Рентген тут же, мутный какой-то. А чего вы хотели – на рентгеновском аппарате из приемного отделения еще, наверное Наполеона фотографировали, на медкомиссии при поступлении в курсантское училище. В принципе, что захочешь – то там и увидишь, на рентгене этом, но туберкулеза нет. Больному 42 года, не работает. Живет в Третьем Деревообделочном переулке (я серьезно. Есть такой переулок. Очень своеобразное место, после захода солнца я бы там без крайней необходимости не появлялся). А зовут его, например, Василий Петрович. Хотя, как его зовут – несущественно. Хоть Лоэнгрин. Впрочем, в Третьем Деревообделочном переулке Лоэнгринов не водится. Вот, собственно, и все, что написано в истории болезни. Тут за дверью ординаторской раздается шарканье и кашель, и без приглашения на пороге появляется делегация. Вот он, наш Лоэнгрин. Да не один, а с мамой. Его мама в больничку привела. Сам страдалец – потрепанный и засаленный детина, выглядит гораздо старше своих сорока двух. Кожа бледная, желто-серая какая-то, нездоровая. Рожа одутловатая, глаза мутные, оловянные. Жидкие космы свисают сосульками. Вместо зубов – парочка гнилых пеньков. На коротких пальцах с нечистыми обломанными ногтями – поблекшие грубо сделанные наколки – перстни. Одет он в растянутые треники не первой свежести и футболку неопределенного цвета, потрепанную и грязную. Напялил шлепанцы поверх носков. В целом, такое впечатление, что Лоэнгрина подобрали с помойки, где он лежал уже не первый день и даже надумал разлагаться. А мама его – сразу видно, несчастная женщина. Волосы морковного цвета с отросшими седыми корнями в три пальца длиной, зеленая вязаная кацавейка и растоптанные кроссовки без шнурков на ногах. Это чтобы ноги, искореженные артритом и долгими дорогами не так болели. Озирается затравленно, на тебя, молодой специалист, смотрит настороженно, и одновременно – доверчиво, как на капризного, опасного, но достаточно могущественного божка, которого любить не за что, но задобрить – необходимо. В руках у нее – объемистый пакет, из которого торчит полотенце, и прорисовывается силуэт большой чайной чашки.
А теперь вопрос тебе, молодой специалист: чем же таким болеет наш Лоэнгрин, с вероятность процентов этак 95? Сказанного уже вполне достаточно, можно делать выводы. Это в другом мире для диагностики требуется лаборатория, оборудование и консультации специалистов. А в землях, где нашлось место Третьему Деревообделочному переулку, для дежурного врача сведений по этому случаю уже более чем достаточно – тем более, что никаких чудо исследований здесь не было и нет.
А пока ты задумался, молодой специалист, дежурная смена расскажет тебе, что можно понять, не задавая этой парочке вообще никаких вопросов.
Итак, наш больной поступает по направлению участкового врача. Третий Деревообделочный переулок, родина нашего героя – место, не располагающее к романтическим прогулкам и задушевному общению. Самое страшное в Третьем Деревообделочном переулке – это то, что он третий. Значит, где-то наверняка есть первый и второй переулки, а возможно, и четвертый. Деревообделочные переулки множатся, что твоя дурная бесконечность, и каждый из них грязнее и безнадежнее предыдущего. Поэтому, чтобы лишний раз не рисковать, на вызов к молодому мужику из нехорошего квартала участковый врач пойдет только если дела совсем плохи – например, если подопечный ноги на совесть переломал, инсульт у него приключился, или вдруг образовалась лихорадка с высокой температурой, градусов этак под 40. Да и местные не будут вызывать врача из-за каких-то мелочей, вроде отсутствия аппетита или недомогания – не до того им. В истории болезни написано, что участковый врач заподозрил воспаление легких. Такой вот у нас подозрительный участковый врач. Чего душой кривить, ничего он не заподозрил – он других диагнозов просто не знает. В участковые врачи Третьего Деревообделочного переулка от хорошей жизни не идут, а уж по вызовам ходят от полной безнадежности. В тех местах граждане все больше режут друг друга по пьянке, или замерзают в сугробах. А болезни там известно какие – кондратий да чахотка, водянка да слабость жизненных сил. Еще воспаление легких. Завидев непонятную хворь, когда обыватель чахнет, слегка задыхается и температурит, участковый врач, не колеблясь, ставит диагноз «Воспаление легких», и назначает антибиотик – скорее всего, цефтриаксон. Он других не знает. В уколах. На семь дней. От него жопа становится каменной, зато больной сразу осознает всю силу лечения. Это – стандартный, хоть и абсолютно безграмотный подход. Чтоб ты знал, молодой специалист, при воспалении легких, особенно с учетом доминирующей нынче микрофлоры, цефтриаксон не помогает совсем, от слова вообще.
Кстати, молодой специалист, неплохо бы тебе знать историю родного города, в том числе – и новейшую. Например, что Третий Деревообделочный переулок – один из известнейших очагов кустарного изготовления и сбыта инъекционных наркотических веществ, или, попросту, ширева. Переулок хоть и небольшой, а в девяностые, да и в нулевые там как минимум три точки безостановочно работали, снабжали истосковавшихся молодых людей синтетическим забвением. И все мужское население переулка, с 15 и до 60 сплошь сидели на системе. Ах, ты и этого термина не знаешь, молодой специалист? Ну, это значит регулярно употребляли инъекционные наркотики. Их уже мало теперь осталось, этих героев первой опиатной войны – кто не в тюрьме, тот в могиле. Кстати, а сколько лет нашему Лоэнгрину? И откуда это у него такие примечательные партаки, сильно не новые? Сомневаюсь, что перстни на пальцах набивают студенты консерватории. Что, молодой специалист, начинаешь о чем-то догадываться?
Но мы продолжим. Итак, участковый врач ставит воспаление легких. Он что, сразу отправит страдальца на больничку? Да никогда. Он будет его вдумчиво лечить, хотя бы неделю, а скорее всего – дней 10. А направление выпишет, только когда при повторном осмотре выяснится, что ничего не изменилось, и больной как сгорал в пламени лихорадки, так и сгорает. То есть, картина вырисовывается такая: сплохело Лоэнгрину дней 10-14 назад, и за истекший период не полегчало. Как выдавал температуру под 40, так и выдает. Переполошившийся участковый врач решил избавиться от надоевшего клиента, и отправил его к тебе, в дежурное отделение. А теперь задумайся, молодой специалист: сейчас май, тепло, погода хорошая. Вряд ли Лоэнгрин сутками стоит по горло в ледяной воде или спит на промерзшей земле, слабоват он для этого. Где же он простудился-то так? И что же это за воспаление легких такое у молодого мужика, что он за две недели и не поправился сам, и не ухудшился до полного умирания? Ведь пневмония – она какая? Легкая – проходит сама, а тяжелая, если ее не оздоравливать как следует, а не голимым цефтриаксоном долбить, загоняет больного в реанимацию, на аппарат искусственной вентиляции, а то и напрямую – в морг. А Лоэнгрин – вот он, своими ногами пришел, и помирать явно не собирается. Вон, стоит, сморкается, оглядывает твою убогую ординаторскую, явно прицеливается, что бы такого тут спереть. Но у тебя воровать нечего, ведь ты – дежурный врач. А так долго держаться на ногах при высокой температуре может только человек с наглухо убитым иммунитетом, на фоне сепсиса, попросту говоря – когда его тело гниет и разваливается на ходу, и все никак не может решить, пора уже удобрять землю, или все же подождать, пока откроются пивные. Ну как, молодой специалист, складывается картина? Живет больной в глухом наркоманском углу, возраст у него такой, что он явно застал веселые деньки опиатной эпидемии, скорее всего, отсидел (за что – хранение и распространение, или, там, хулиганка, несущественно), а теперь у него явные признаки иммунного дефицита – в виде хронической инфекции, которая его не убивает, но и не проходит. Что же это за болезнь такая загадочная? Правильно, коллега, СПИД! Вторичные инфекции, сепсис – все как полагается. Наверняка красавец этот на учете в СПИД-центре, и даже время от времени получает бесплатную антиретровирусную терапию, раз до сих пор жив. Ну да с этим можно и позже разобраться.
А вот еще вопрос, Лоэнгрин – он еще колется или уже перестал? Молодой специалист, всегда интересуйся подобными вопросами! Это – не праздный интерес! Если ушлепок твой колется, то он обязательно притащит с собой всякие нехорошие вещества, передознется, и вполне может врезать дуба прямо у тебя в палате. То-то весело будет! Были случаи. Поэтому уточни. А в данном случае и уточнять не нужно. Что, активный наркоман в больницу пойдет, пока он еще может самостоятельно передвигаться? Да в жизни никогда! Он будет по шалманам угорать, и предаваться там всяческим порокам. А нашего Лоэнгрина мама привела, чуть ли не за руку, это сорокалетнего мужика-то. Следовательно, волевой компонент здесь поломан давно и надежно. Это уже такой пластилиновый человек, полурастение. Куда повели, туда и пошел. А такое бывает, если с системы соскочить на водочку. Сначала мозги выгорают на опиатах, а потом их остатки окончательно плавятся в алкогольном чаду. То есть, успокойся, молодой специалист – колоться на подотчетной тебе территории Лоэнгрин не будет, разве что – бухать, и то – немного, ему много и не нужно. А это – почти безопасно, дисциплине не вредит.
На твоем месте (а я был на твоем месте) я бы задал всего два вопроса: первое – остались ли у Лоэнгрина рабочие вены, или он их все уже успешно пережег? Это – важный вопрос, поможет определиться со стратегией. И – второе. Спроси у мамы: сколько денег удалось собрать? Ведь число сегодня какое? 20-е? Самое дурацкое время. Пенсия бывает либо в начале, либо в конце месяца, значит, денег у старушки уже нет. Они когда к тебе в отделение пришли – вечером? А поликлиника работает утром. Что же наркоманская мама делала весь день? Неужто вещи собирала своему дураку? Да нет, металась по всему деревообделочному переулку, одалживала денег. Где полтинник, где соточку – на лечение. Спроси обязательно – это тоже очень важно для стратегии, поможет выбрать, какие лекарства им придется купить в аптеке, ведь бесплатных препаратов у тебя в отделении нет, все украдено уже очень давно, и не тобой. Все, больше никаких уточняющих вопросов, пожалуй, и не нужно, можно приступать к оздоровлению. Если ты не совсем дурак, и правильно выберешь стратегию, Лоэнгрину полегчает дней через 5-7, он благополучно выпишется из отделения и вернется в Третий Деревообделочный переулок, бухать и разлагаться на ходу, а ты, с чувством выполненного долга, доложишься об этом на пятиминутке.
А вы говорите – европейские стандарты, инновационные технологии… Молодой специалист! Прежде чем баловаться инновациями, освой хотя бы простенькие и незатейливые методы – очень помогает в жизни.
Все.

Красота спасет мир
Медсестры в моем отделении были – как на подбор. Все – женщины сложной судьбы, колоритнейшие персонажи. Все – отличные профессионалы, и каждая – неповторима, как Джоконда. Вот Надежда Григорьевна, бодрая рыжеволосая старуха,  специалист по черной магии, которая, по слухам, насылала на неугодных проклятия, отчего те чахли. Нескольких неудачливых жертв она, вроде бы, уморила насмерть. Ее ненавидели и боялись, но боялись все же сильнее, чем ненавидели. Медсестры помоложе угождали ей в мелочах, чем ушлая ведьма охотно пользовалась. Кроме магических способностей Надежда Григорьевна славится умопомрачительными белыми шапочками. Она подкладывает в них свернутую газету, так что на голове у нее образуется целая накрахмаленная Вавилонская башня. Росту в ней всего ничего, но у нее удивительно пронзительный голос. Когда Надежда Григорьевна ругается, слышно за версту. Вот Татьяна Степановна, женщина обаятельная и роскошная, килограмм на сто. Стоит на минуту ослабить бдительность и зазеваться, как Татьяна Степановна поймает тебя в свои чарующие сети, и ближайшие часа полтора придется слушать истории про мужа Татьяны Степановны, который служил в рыболовецкой флотилии, и там все себе отморозил, а что не отморозил – то отбил при многочисленных падениях со сходней, а еще про гениальных внуков Татьяны Степановны. Если сказительница в ударе, она начинает в лицах изображать, как внуки выступали на утреннике, в образе ежей. Татьяна Степановна очень убедительно показывает ежей. Внуки произвели фурор. Лично я слышал историю про театральный успех внуков раз пять, правда, не уверен, что это был один и тот же утренник. Вот Катерина, крепкая девица из пригорода, обладательница огромного семейства, проблемами которого она постоянно занимается. То укладывает своего героического папашу-алкаша в дурдом, чтобы он там немного освежился, то устраивает аборты целому выводку сестер, родных и двоюродных, а еще есть братья, которые периодически попадают под следствие. Все это очень затратные дела, поэтому Катерине приходится много работать, и в отделении она практически живет. Когда Катерина на смене, в углу пищеблока обязательно ютится какой-нибудь очередной приблудный родственник. Все бы хорошо, если бы не их добрая семейная традиция по вечерам очень громко петь протяжные немелодичные народные песни. Иногда кажется, что в отделении завелась стая не то крупных собак, не то голодных духов. Одним словом, персонал у меня был замечательный, все сплошь многогранные, задушевные люди. На этом фоне новенькая – Кристина – смотрелась очень бледно, как чахлая кладбищенская гвоздика в букете роз. Кристина, несчастное, забитое существо, прибыла из глухой провинции. Судя по всему, на малой родине Кристины было совсем скучно, и единственными развлечениями местных жителей вот уже на протяжении многих поколений были инцест и повальный алкоголизм. Эти веселые занятия наложили неизгладимый отпечаток на Кристину, которая была похожа на плод запретной страсти цапли и гриба поганки. Еще и заторможенная слегка. Ведь что в медсестре ночной смены главное? Бодрость! Неопытные обыватели, насмотревшись киношедевров вроде «Шаловливые медсестры - 5» полагают, что в ночную смену дежурят исключительно длинноногие чаровницы с огромными талантами, размера этак… но не будем отклоняться от темы, и занимаются эти волшебницы самыми разнообразными интересными вещами. Так вот, ничего подобного. Всякое, конечно, бывает, но обычно на ночной смене до разврата не доходит – нет на это у дежурной смены ни времени, ни сил. Ночная медсестра должна уметь выслушать и успокоить рыдающую старуху, ненавязчиво, но жестко выставить за дверь скандальных родственников, угомонить расшалившихся бомжей, пресечь на корню попытки заскучавших хроников напиться в хлам, а при этом нужно еще отвечать на сотню идиотских вопросов, вести учет лекарств, и виртуозно подкалываться в вену. А, еще, отличать ерундовые случаи, когда кроме крепкого слова и доброй улыбки ничего не требуется, от острых ситуаций, когда нужно звать, например, меня. Так что бодрость – это очень важное качество для ночной медсестры, потому что чехарда начинается сразу после заката, основную карусель обычно приходится проделывать часа в два ночи, и так вплоть до рассвета. А в Кристине бодрости было мало, вообще почти никакой. Но – текучка, вечная неустроенность и кадровый голод. Больница у нас была сильно так себе, и никто туда особо не стремился, поэтому приходилось работать с тем, что есть. Кое-как справлялись. Под руководством старших товарищей Кристина уныло выполняла служебные обязанности, и была настолько невзрачна, что ее никто не замечал. Даже забывали ругать за косяки, которых было много. Больше скажу – никто толком не мог запомнить, как ее зовут. Чаще звали «Эй, ты!». Откликалась.
Но есть в жизни место доброй сказке! Есть чудо, есть преображение, и Золушка тоже может стать принцессой – хотя бы на 15 минут, точно по заветам одного фриковатого колдуна. Очередной черной зимой, от бескормицы и бытовой неустроенности подхватила Кристина туберкулез. Очень частая история для медработников.
А надо сказать, что туберкулез не только смертоносен, но и коварен. Он развивается незаметно, и проявляется в полную силу не сразу – иногда через несколько лет. Особенно коварно туберкулез ведет себя на первом году, сразу после заражения. Он уже начал сжигать жертву изнутри, но делает это нежно, словно заигрывает, перед тем как сожрать. Происходят изменения, для опытного наблюдателя – очень характерные и тревожные, но для беспечного больного – вполне себе приятные. В частности, немного меняется внешность. Кожа становится бархатной, на щеках играет легкий румянец, а еще глаза –  туберкулезная интоксикация уже начала ломать эпителий, меняется секреция слизистых оболочек, а от этого взгляд становится влажным и томным. Кроме того, меняются волосы – они кажутся густыми и пышными, а ресницы вдруг удлиняются, и тоже густеют. Красота! Прямо шикарный косметический салон, и все силами скромной палочки Коха. Но и этого ему мало – пока под напором интоксикации трещат и рушатся тканевые барьеры, начинает реагировать мозг. Процесс это сложный и не до конца понятный, но известно точно – при некоторых формах туберкулеза на первом году заражения больные полны сил, необычно веселы, беззаботны, и, кроме прочего, у них очень растормаживается либидо. Тянет их на всякие шалости, просто удержу нет. Идеальное сочетание. В принципе, знаменитые дамы прошедших лет, кружившие головы кавалерам галантного века, и сводившие поэтов с ума своей хрупкой и порочной красотой – все через одну матерые туберкулезницы, которых, по-хорошему, не по альковам надо было таскать, а в стационаре изолировать, как минимум на полгодика. Такие вот подарки дарит туберкулез, но, как во всех страшных сказках, золото, полученное от дьявола, поутру оборачивается черепками и пылью. Все еще впереди – серая кожа, надсадный кашель, смертная худоба, бессилие. Но кто ж об этом думает, пока все хорошо.
Одним словом, Кристина преобразилась. Была тощая, а оказалось - стройная. Была пучеглазой, а оказалось – у нее огромные, бездонные глаза и тонкие черты лица. Крысиный хвостик, который она, по какому-то недоразумению считала прической, превратился в волну волос, как с рекламы шампуня. Кроме того, в одночасье Кристина стала веселой, смешливой и чрезвычайно кокетливой. И откуда что взялось! Если раньше на нее реагировали только когда она под ноги попадала, то теперь оборачиваться стали.
Прикосновение красоты оживило наши серые будни, и расцвел праздник. Такое, наверное, происходило в древнегреческих деревнях, куда из моря приходила пеннорожденная Афродита. Персонал больницы среагировал на чудесную метаморфозу моментально и дружно. Трахнули Кристину практически все, кто мог. Даже дядя Гога, старый маразматик, и, по совместительству, штатный электрик, которого принимали за покойника, стоило ему перестать материться, и тот провожал ее глазами и тянул к ней трясущиеся руки. Что уж говорить про ушлых хирургов или, например, реаниматологов, которые в каждой больнице числятся первейшими знатоками женской красоты! Надо сказать, что Кристина очень радовалась повышенному вниманию, и охотно одаривала благосклонностью всех желающих. Вся эта вакханалия продолжалась несколько месяцев. Другие медсестры ее ненавидели, холодно и немногословно, потому что вот везет же людям! Недопустимо, неприлично везет!
Праздник закончился, когда началась лихорадка, а неумолимый рентген превратил чудесную сказку в направление в туберкулезный диспансер. Легкой походкой Кристина отправилась на стационарное лечение, одарив нас на прощание взмахом длиннющих ресниц. И тут началось запоздалое раскаяние. Слухи по больнице разносятся быстро, а слухи пикантные – те вообще в одночасье. Хмурые кавалеры, собравшиеся покурить во дворе, толкали друг друга локтями и мрачно спрашивали «Слышал про Кристю?» - «Беда… И это ж надо ж было… Кто бы мог подумать…» - «Что, и ты тоже с ней?» - «А как же…». Но обжигающая красота порочной бациллоносительницы оказалась на удивление милосердной – вроде бы, никто из череды ее поклонников туберкулез не подхватил.
У этой истории относительно счастливый конец. Кристина подлечилась, и, по слухам, отыскала в диспансере перспективного молодого человека, у которого с ней все серьезно. А что до нас – после прикосновения обжигающей красоты, родившейся из пепла и плесени, мы погрузились в трудовые будни. И снова пошли у нас сплошь производственная необходимость и рабочие отношения.

Здоровый образ жизни
Вот все говорят – здоровый образ жизни. Штука, безусловно, важная, но очень непредсказуемая. Например, один наш хирург бросил пить. Вот взял, и совершенно бросил. И тут же сломал ногу. Пока пил, все ему было хоть бы хны, однажды он даже выпал из окна второго этажа. Они там что-то отмечали, теплой компанией, он увлекся, немного устал, и вывалился из окна, тихо и незаметно, собутыльники даже внимания не обратили. И что же? Полежал на асфальте, отряхнулся, и пошел назад, вдумчиво праздновать. Усталость как рукой сняло. На фоне такого незатейливого времяпрепровождения допился до зеленых чертей, и жена грозилась сдать его в дурдом. Потому он решил завязать, и, будучи человеком волевым, немедленно свое решение воплотил.  Бросил пить, в одночасье стал нервным и неуклюжим, неуверенным и трепетным. В гололед поскользнулся во дворе, на ровном месте упал и сломал ногу. Три месяца дома просидел, решал кроссворды, выл от тоски, изводил домашних занудством. Зато придумал оригинальный способ сохранить трезвость и одновременно поддержать боевой дух, без которого ну какой же он хирург. Теперь на каждом дежурстве, только стемнеет, он залпом выпивал флакон корвалолу. А корвалол, надо вам сказать, коварнейшая вещь. Мало того, что это спиртовый раствор с неслабым таким градусом, так еще и содержит барбитураты. А барбитура – это вам не мармелад. Они привыкание вызывают. В принципе, полоумные пенсионерки, которые объединяются в легионы, ежедневно осаждают районные поликлиники и сводят с ума и без того несчастных участковых врачей, зачастую крепко подсажены на барбитуратные настойки – хлебают их ежедневно, потихоньку привыкают, и, рано или поздно допиваются своим корвалолом до абстинентного синдрома. Так вежливо и по-научному называется наркоманская ломка – когда никакой радости от вещества уже нет, зато без него начинается боль. Но наш хирург был мужик крепкий. Накачавшись корвалолом он рассекал по больничным коридорам в облаке резкого лекарственного запаха, и гудел, как пароход. Вот какой замечательный человек.
Или вот еще. Один ученый сдуру пошел на рыбалку, чтобы таким образом растрястись и оздоровиться, и там утонул. Да как утонул! Срамота. Сначала, молодецки размахнувшись, закинул удочку на линию электропередач, получил разряд, и уже в гальванизированном виде навернулся с обрыва в камыши и там утонул. Оказался неподготовленным к коварству стихий. Рыбачок. А сидел бы дома, строчил бы свои кляузы, интриговал помаленьку против своих коллег, таких же ученых, глядишь, и обошлось бы. Отделался бы лишним весом и одышкой.
А один программист, начитавшись брошюр, надумал ходить в баню. Видите ли, ему понадобилось улучшать мозговое кровообращение. Хотел стать находчивым и быстроумным. Попарился он в бане, там его развезло, он решил продолжить процесс оздоровления уже на улице, и накачался в ближайшем пивном ларьке до совершенно скотского состояния, это с непривычки-то. Уснул в подворотне, благо, было не очень холодно, так что он не замерз. Его всего лишь обокрали. С тех пор в баню он ни ногой, потому что одни убытки от этого здорового образа жизни.
Но самая примечательная история случилась с моим соседом, Борей. Тут здоровый образ жизни проявился во всей своей красоте и силе. Кроме того, как всегда в наших историях, нашлось место и великой всепобеждающей силе любви.
Боря был приличный, семейный человек. У них с Олей была крепкая, унылая семья. Может, крепкая, потому что унылая, а может и унылая, от того, что крепкая. Боря был толстый и надежный. Солидный мужчина. Представьте себе пузатого снеговика, только с малиновой рожей и в спортивных штанах. Вот вам Боря. Каждый вечер Боря захаживал в местный магазинчик, и покупал там себе упаковку из шести банок пива и кулек пончиков. Ох, и знатные в нашем магазинчике пончики! Жирные, румяные, нажористые, масло аж стекает. В сахарной пудре. Магазин, если что, называется «У Анжелы». Так вот, сходит Боря на работу, а работал он кладовщиком в крупной строительной компании, потом пообедает от души, и спешит в магазин, за вечерней порцией пива и пончиков. Всю эту замечательную снедь он употреблял, глядя в телевизор. Уютный мужчина был Боря, и совершенно домашний. Оля на него нарадоваться не могла. Пока другие мужики, поджарые, со злыми волчьими глазами, носятся по миру и творят всякие непотребства, так что и не уследишь за ними, Боря стройматериалов наворует, и на диване лежит, умиротворенный и с красной рожей. Слова кривого не скажет, и не хочет от жизни ничего особенного – лишь бы в соседском магазинчике бесперебойно водились пончики.  Идиллия. Естественно, Оля расслабилась, и поддалась плавному течению семейной жизни. Изначально, кстати, была вполне себе видная гражданочка. Но то изначально. Быт беспощаден, и из видной девицы Оля превратилась в профессиональную жену. Толстомясая и предсказуемая. Посмотришь на такую, и на ум приходят всякие умиротворенные вещи – вроде кастрюль с борщом. Еще думаешь о бренности бытия и о неизбежности смерти, но уж никак не о всяких неприличностях. Не для того солидному человеку дается жена, чтобы неприличности с ней творить! Вот и Боря с Олей жили размеренно, давно и думать забыли о всяких шалостях, потихоньку разлагались. Они даже скандалили плавно и негромко. Идеальная пара.
Но судьба – злодейка не дремлет. Оказывается, в глубине округлого Бориного тела еще тлели угли страстей, которые при всяком удобном случае могли разгореться пожаром. И случай, разумеется, представился. По соседству от нашего дома открылся салон красоты, или, попросту говоря, парикмахерская. И в парикмахерской завелись парикмахерши. В их числе была Света, талантливейшая барышня, как ни посмотри. И спереди талантливая, и сзади. Вот Боря и посмотрел. Шел он, значит, вечерком из магазина, нес домой пончики, а тут Света. И сердце Бори дрогнуло, и прошлая его уютная жизнь полетела в тартарары. Оно, с другой стороны, и понятно. Уют уютом, но сексу Боре все же хотелось, хотя бы иногда. Для начала он зачастил в парикмахерскую, поскольку его лысина требовала, видимо, особого и регулярного ухода. Дальше – больше. Восхищенный щедрыми прелестями Светы, которая, к слову, была лет на пятнадцать его моложе, Боря устыдился своего уютного толстого брюха, обвислых щек, тонких слабых ручонок и общей вялости. Ну как подкатить к такой чаровнице, если ты весь дряблый и рыхлый, как непропеченный калач? Ведь не просто банальная похоть вела Борю к великим свершениям, нет. Это было настоящее чувство, которое способно творить чудеса. Кто бы мог подумать, что у Бори – дух самурая. Он решил измениться. Купил велосипед. Неоднократно с него падал, но, все же, освоил. После захода солнца, чтобы не срамиться перед знакомыми, колесил по району. Очевидцы крутили пальцем у виска – надо же, солидный человек, пятый десяток разменял, а ни стыда ни совести. Напялил спортивные трусы и на велосипеде катается. По утрам во дворе и вовсе непотребство творилось. Глянешь из окна – а на турнике Боря висит. Не в смысле, что повесился, а подтягивается. Ну, как подтягивается. Представьте себе батон докторской колбасы, который корчится в припадке – вот так, примерно, Боря подтягивался. Но делал это с завидной регулярностью. Завел собаку, совершенно исключительной уродливости безумного ублюдка, пегого окраса. Судя по бодрости, пес питался исключительно кокаином. По три раза в день Боря выгуливал пса, а точнее – ушлый зверь таскал Борю по всем окрестным кустам. Бывало, глянешь из окна, а там – чистый Содом. Пес, захлебываясь лаем, гонится за вороной, а сзади, спотыкаясь и пыхтя, ковыляет Боря. Они могли часа полтора вот таким образом круги по двору нарезать. Собаке-то что, собака – психопат, а Боря чуть не загнулся. Оля, глядя на все эти чудеса, чуть с ума не сошла. Видимо, начала о чем-то догадываться. Приняла меры. Стала ходить в леопардовых лосинах, перекрасилась в платиновый цвет. Не помогло. Решила зайти с козырей, и затеяла ремонт. Другой, кто послабее, от такого подлого удара, сломался бы, забросил все эти молодежные глупости, и клеил бы обои, но не таков был Боря. Его вдохновляла сила любви, и даже такая страшная вещь, как ремонт, не смогла погасить страсть его сердца и огонь его чресел.
Сила любви, особенно в сочетании со здоровым образом жизни, творят чудеса. Боря смог измениться. Уже к лету из дряблого недоразумения превратился в человека. Сбросил килограмм двадцать, а это – уже полдела. Чтоб вы знали, граждане, лишний вес – сам по себе болезнь, и очень тяжелая. Убивает медленно, но наверняка, и начисто отравляет жизнь. Это вам любой толковый доктор подтвердит. Очень часто и лечения никакого не нужно – просто потеряй килограмм двадцать, и все наладится. Но кто ж на это пойдет. У нас такими делами занимаются исключительно полоумные девицы, которым и худеть – то без надобности, в них и так еле душа держится, смотреть страшно. Напротив, в девице важна округлость, поскольку на досках и в гробу полежать можно. А к возрасту, когда контроль веса становится насущной необходимостью, гражданам, обычно, уже глубоко на себя наплевать – жизнь их уже крепко изломала и пережевала, так что какое там похудение, если всех-то радостей и осталось – пожрать. Но вернемся к нашим героям. Боря похудел, окреп, загорел, держался уверенно, а душа его пела. Роман с чаровницей-парикмахершей расцвел новыми красками.
Но судьба – она не только дарит подарки, она еще и злодейка. За все приходится платить. Слишком много лет валялся Боря на диване, слишком много пива и пончиков скормил своей тоске и безысходности, пока его не коснулась сила любви. За годы небрежения сердечно-сосудистая система Бори порядком поистрепалась, а сосуды сердца и вовсе дышали на ладан. Ведь как кардиологи говорят: когда проектировали коронарные сосуды, генеральный конструктор был в отпуске, и проект доводили до ума стажеры. Вот и получилось кое-как. Коронарные сосуды – они без резерва работают, поэтому стоит их один раз испортить, и последствия неизбежны. Вот Боря и отхватил закономерный инфаркт, к которому шел много лет. Причем, в самый неподходящий момент, прямиком на Свете его инфаркт и догнал. Неудобно получилось.
Тут надо уточнить ряд деталей. Это в семьдесят пять инфаркт можно на ногах переходить. Не то, чтобы это было полезно и хорошо, но бывает. А в сорок пять инфаркт особенно жесток и беспощаден. Протекает тяжело, гасит наглухо, не факт, что выкарабкаешься, совсем не факт. И если бы коварная хворь подкараулила Борю годом раньше, когда он был пухлый и вялый, то прямая дорога бы ему была на кладбище – не вытянул бы. А теперь, когда Боря стал подтянутым и крепким мужиком, он справился. Даже в кардиогенный шок толком не вошел. Кроме того, есть великая штука – инвазивная кардиология. Классная вещь, если вовремя обратиться, конечно. Вышел из клиники своими ногами, чуть ослабший, но вполне бодрый.
Но, как всегда, за все приходится платить. Увы, ветреная красавица – парикмахерша, охладела к героическому инвалиду. Видимо, опасалась, что не ровен час, помрет в самый неподходящий момент, и что тогда с ним делать? Кому звонить? В общем, со Светой – все. Вернулся наш герой к тихим семейным радостям. Законная жена удачному Бориному инфаркту нарадоваться не могла. Вот ведь как вовремя! А то совсем мужик вразнос пошел. Надеялась, что теперь-то он свои глупости забросит, остепенится, и будет, как все приличные люди, пить в гараже и ходить на рыбалку. Но не тут-то было. К здоровому образу жизни Боря крепко привык, и теперь катается на велосипеде и висит на турнике уже не по велению страстей, а от чистого сердца. Еще и с псом бегает по парку. Трусцой. Оля, конечно, недовольна, но поделать с этим ничего не может. Так они и живут.
Вот какая непростая штука – здоровый образ жизни.
Все.

Холодный вечер
В середине февраля пошел снег. В моем городе бывает такое – сначала дождливая теплая осень незаметно становится зимой, потом наступает январь, а снега все нет, и ты уже почти поверил, что зима смилуется, и не будет ледяного ветра и мертвой каши из снега и грязи под ногами. А потом приходит февраль, а с ним в одночасье приходит холод. Зима берет реванш, и на несколько недель мой город застывает насмерть. Все будет – и ледяной ветер, что пробирает до костей, и грязные сугробы по обочинам и на перекрестках, и гололед. В феврале и жить-то противно, а работать – и вовсе невозможно. Особенно – если ты дежурный доктор, и отделение твое, по горькому стечению обстоятельств, ургентирует по городу. Красивое слово – ургентная служба. Счастливые люди, которые далеки от медицины, умудряются нафантазировать на этот счет всяких романтических картин с благородными героями в белых халатах, которые спасают жизни. Им видятся машины скорой помощи, которые мчатся по ночному городу в призрачном мерцании синей мигалки, еще им видится залитое стерильным белым светом отделение, где царит красивый и фотогеничный врач, решительный и вежливый, который взмахнет рукой – и тут же засуетятся вокруг трезвые санитары, запорхают медсестры модельной внешности, но при этом скромные и умелые, забулькает капельница, ударит в потолок струя лекарства из двадцатикубового шприца, зазвенят в воздухе звучные названия лекарств, непонятные, и явно научные – «кокарбоксилаза!» или, там «трамадол!» - и все сразу наладится, и хворь отступит, и осчастливленный страдалец, спасенный ургентной службой, благодарно заулыбается, а то и вовсе в пляс пойдет. И все это, конечно же, совершенно бесплатно. Вот такие картины рисует буйное воображение людям гражданским, необстрелянным.
А по факту, в первый день холодов дежурить по городу остались мы с Федоровичем, два отморозка на полторы ставки. Благородные герои. То еще зрелище, надо сказать. С наступлением холодов Федорович, мужчина утомленный жизнью, одеревенел окончательно, изъясняться стал исключительно матом и междометиями. Стал похож на лесную нечисть из народных сказок, что-то вроде ожившей коряги, если только бывают коряги – сквернословы, периодически впадающие в жутковатое веселое безумие. Федорович - старший по приемному отделению, он сегодня отвечает за милосердие и гуманизм. Еще я, король ночи, дежурный врач, то есть. Я дежурю по отделению терапии, а значит все паршивые случаи, от которых приличные люди отказались, рано или поздно привезут ко мне. Я сегодня отвечаю за профессионализм и надежду. Я простудился, у меня голова болит. Утираю сопли рукавом, и тихо всех ненавижу. Я абсолютно толерантен, я интернационалист. В этот холодный февральский вечер мне одинаково мерзки все – независимо от расы, гендера, возраста, социального статуса и политических убеждений. Мне холодно, и я слишком хорошо понимаю, что начнется через несколько часов, когда наступит глухая ночь, и тяжелые облака, удушливым одеялом накрывшие мой город, наконец, прорвутся, и город засыплет снегом. В такой вечер радуется только дежурный травматолог, потирает свои волосатые лапищи и хохочет. Он знает, чему радуется. Сейчас беспечные граждане вылезут на улицы, порадоваться снежку, начнут поскальзываться и падать, потому что неуклюжие и неспортивные, попереламывают себе руки-ноги, и приедут на капремонт к травматологу. То-то он натешится, то-то озолотится. Одному травматологу весело, а мы с Федоровичем ждем подснежников. Есть такая сказка – Двенадцать месяцев. Там невезучую девицу посреди лютой зимы отправляют в лес, набрать подснежников, в лесу она галлюцинирует вовсю и в гипотермическом бреду встречает всякие демонические сущности. Так вот, эта сказка на самом деле – про дежурную смену. Ведь даже ребенок знает, что подснежник – это не только цветок, это еще и неотложное состояние. Бывает, иной легкомысленный гражданин под вечер увлечется, нахлещется всяких горячительных напитков в сомнительных заведениях, вывалится на улицу, внезапно там ослабеет и приляжет отдохнуть. А тут снегопад. И засыплет неудачливого прохожего с головой, одни боты наружу торчать останутся. И если ему повезет, то другие сердобольные прохожие, которые потрезвее, заметят его, пока он не окочурился, и вызовут скорую. Приедет луноход. Луноход – это такое древнее, освященное традицией название для самых забубенных бригад скорой помощи. Их в приличные дома не пускают, вот они и шастают по подворотням и закоулкам, подбирают там алкашей и свозят в дежурную больницу, то есть – нам с Федоровичем. Диагноз в таком случае формулируется следующим образом: «Отравление суррогатами алкоголя. Общее переохлаждение». О таких случаях в обязательном порядке в милицию сообщают, прямо из приемного, потому что травиться шмурдяком и замерзать насмерть в общественном месте – это беспорядок, и его надо пресекать. Есть такая примета, которая всегда сбывается – как зарядит снегопад, ночью будет полным – полно подснежников. Оттого-то мне и невесело. У меня в отделении свободных мест осталось всего восемь, этого катастрофически мало. Не хотят наши больные по домам расходиться, разнежились они на казенных харчах. А Федоровичу хоть бы хны – у него припадок неконтролируемой активности, он отвратительно бодр. У него такое бывает. Он, когда в ударе, может ловить прохожих на улице и насильно их оздоравливать. Приходится оттаскивать, иногда – втроем.
Тем временем, наступила ночь, и в больницу, как и следовало ожидать, потянулся караван скорых помощей. Чего там только не было! Тут тебе и ДТП, и переломы всякие, и поножовщина, и кровотечения гинекологические, еще инсульты, конечно, вишенкой на торте, разумеется, подтянулись скандальные пенсионеры, у которых к полуночи ближе поднялось давление. Ну, и подснежники. Их за ночь набралось аж пятнадцать. Это на восемь моих свободных коек. Для человека гражданского ситуация безвыходная. Что бы стал делать в таком случае нормальный, неиспорченный ургентной службой человек? Принялся бы среди ночи названивать начальству, чтобы ему немедленно разъяснили, как быть дальше, а еще лучше – спасли. Был бы закономерно послан, потому что начальство плохих новостей не любит. Будучи послан, зарыдал. Начал бы истериковать, потому что выхода нет. Тут дело какое. Если ты не справляешься с проблемой, и жалуешься, значит, ты облажался. Значит, ты виноват. В итоге наш гипотетический нормальный человек, приговоренный к ургентации по городу, ничего бы толком сделать не смог, так и прорыдал бы до рассвета. Ему бы еще и выговор влепили, за малохольность. Иное дело я.
Часов этак в десять, медсестра Татьяна Степановна, сто килограммов бронебойного обаяния, мне говорит:
-Милый доктор! У нас места кончились, а из приемного еще везут. Что будем делать?
Я поглядел в окно, где в тусклом свете фонаря мелькали серебряные проблески снежинок. Земля наша красива безнадежной красотой, в такие ночи понимаешь это особенно остро.
-Будем класть по двое на койку, дражайшая Татьяна Степановна – говорю.
-Как по двое?
-Валетом.
-Вот прямо валетом?
-А что, есть варианты?
И правда, ну не на пол же в коридоре мне их выкладывать? У нас, в конце-концов, приличное заведение, а не какой-то, прости господи, богемный сквот, чтобы по полам валяться. Ресурсов у меня все равно нет, дополнительных коек я не наколдую ни при каком раскладе, помощи ждать неоткуда, главное – до утра продержаться и как-нибудь разместить всех прибывших в тепле. А валетом лежать – всяко теплее, тем более, что отопления у нас в отделении нет вот уже который год.
В принципе, самое главное, что должен понять хороший дежурный доктор – то, что помощи не будет, и все придется делать самому. Вот как умеешь. Главное – справиться с задачей, а как – никого не волнует. Поймешь это – со всем остальным как-нибудь разберешься, не боги горшки обжигают.
Тут у нас с Татьяной Степановной работа закипела. Одних принимаем, других капаем, еще кого-то грелками обкладываем. Разумеется, еще через час кончились инфузионные растворы. Не беда. Нашаманили водички с солью и сахаром, пустили через назогастральный зонд, капельно. Умеешь ставить назогастральный зонд, читатель? Нет? Очень зря. Могу научить, полезнейший для жизни навык. Одним словом, нам было, чем заняться. До самого рассвета оздоровляли подснежников. Даже простуда моя загадочным образом рассосалась. Утром я сдал отделение в идеальном порядке – лежат все мои подснежники валетом, состояние стабильное, кто в ступоре, кто в оглушении, но помирать вроде никто не собирается. Греются друг об друга. Спасать людей? Не знаю. Дежурная смена о таком не думает. Мы таких умных слов не знаем. Наше дело какое – чтоб побольше поступивших больных до утра дожили, желательно – все. Потому что оформлять летальные исходы – тот еще геморрой. Ну, в то утро все у нас получилось. Помянули мы с Татьяной Степановной недобрыми словами зиму, снег, алкашей проклятых, которым дома не сидится, трудоголика Федоровича, свою дурацкую работу, да и разошлись по домам, тем более, что следующая смена у меня – завтра. Такой вот у меня график.
День прошел ни шатко ни валко, а вечером на смену заступила Аня, молодой специалист устрашающей силы. Аня – это было такое местное недоразумение. Девица из приличной, а то и вовсе – обеспеченной семьи, образованная, культурная, вежливая. Даже слишком. И как такой цветок расцвел в наших диких сумеречных краях – непонятно. Впрочем, понятно. Ей для карьерных целей нужно было хоть немного стажа в ургентной службе. Ну, чтобы было что в резюме написать. Вот и занесло ее к нам, в больницу скорой помощи. Это было явление Мальвины банде потрепанных буратин. Она совершенно искренне считала себя хорошей и современной, а нас – отсталыми и плохими. И охотно при любом удобном случае разъясняла нам свою прогрессивность и нашу безнадежность. Аня всегда ходила на работу в накрахмаленном халате с бэйджем. На бэйдже было написано «Врач-специалист». Во как. Толковала о профессионализме и личностном росте. Нет, серьезно. Например, мне об этом рассказывала. Мне. О личностном росте. Снисходительно и как-то сострадательно. Так, наверное, добрые белые колонизаторы разъясняли туземцам пользу мытья рук и вред архаичных предрассудков. В свободное от массовых расстрелов время. Ходила по отделению с вечно поджатыми губами и презрительной миной, прижимая к груди очень продвинутого вида папочку, в которой красивым почерком вела записи. К медсестрам обращалась на «вы», но делала это с таким высокомерным презрением, что персонал наш ее возненавидел люто и бесповоротно. А с медсестрами лучше не ссориться. Толковая медсестра – это твои руки и глаза. С толковой медсестрой можно разрулить практически любую беду. С другой стороны, и подставить тебя медсестра может так, что мало не покажется. Одним словом, дружи с медсестрой, дежурный доктор, и ни в коем случае ее не обижай.
Так вот, приходит на смену вежливая и прогрессивная Аня. Как всегда, в накрахмаленном халате, благоухающая и высокомерная. С брезгливостью выслушивает наши незатейливые новости. Морщась, делает обход. Рекомендует нашим хроникам, ополоумевшим от нищеты, пьянки и безысходности, начать заниматься фитнесом и записаться на психологическое консультирование. Именно такие рекомендации написаны в ее иностранной книжке, вот она их и озвучивает. Хроники хлопают глазами, остекленев от свежих веяний прогресса, и невнятно блеют. Бросает медсестрам через плечо «Выполняйте!» и запирается в ординаторской, заполняет красивым почерком документацию. А медсестры, надо сказать, в тот день ей попались молодые и злобные.
Тем временем, наши подснежники потихоньку начинают возвращаться к жизни. Известное дело, в больнице даже стены лечат. И вот, один бодрый алкаш вполне приходит в себя. Он отогрелся, и жизнь вступает в свои права. Он хлопает глазами, не очень понимая, где очутился. Еще бы. Переохлаждение – не мармелад. От него клетки мозга гибнут, тем более, что у нашего героя, в результате многолетних упражнений с суррогатным алкоголем от мозга и так немного осталось. Он по большей части инстинктами живет, по Фрейду. И что же видит очнувшийся алкаш? Он видит задницу своего соседа по койке, который еще не вполне очнулся, и пока больше похож на гигантский мычащий огурец. От вида голой задницы, в очухавшемся подснежнике просыпается бодрость, чтобы не сказать – игривость. А живет он, повторяю, инстинктами. Избавление от лютой ледяной смерти наполняет его радостью, и он эту самую радость жизни, которая по Фрейду зовется либидо, начинает проявлять, как умеет. Пристраивается к невезучему соседу, и начинает его, как бы это сказать поделикатнее, любить. Или, как говорится в Писании, познавать. Жажда познания в нем проснулась, понимаешь. И откуда только силы взялись. Сосед пищит, но уползти не может, потому что еще не вполне очнулся. Не совсем понятно, нравится ли ему подобный поворот событий.
Происходящее вызывает среди других обитателей палаты чрезвычайный ажиотаж. Те, что пободрее, самоорганизовываются в два противоборствующих лагеря. Лагерь моралистов возглавляет совершенно безумный бородатый дед. Дед наслушался бродячих проповедников, и теперь у него припадок религиозного рвения. Он мечется вокруг пылких любовников, лупит их пустой пластиковой бутылкой и вопит «Вы что делаете! Нельзя так делать!». Его кустистая борода вьется на сквозняке, и сам он – как древний пророк, пламенный и непреклонный. Другие соседи, вежливо покашливают, и намекают везучему содомиту, что он тут не один, что тут очередь, вообще-то, и пора бы уже заканчивать, и другим место уступать. Наш человек, он только на словах нетерпим и ортодоксален. Стоит ему опуститься на самое дно, или, напротив, подняться повыше, он начинает творить такое, что целый гей-парад обзавидуется. Причем, такой своеобразный подход у него как к личной, так и к общественной жизни. Чего греха таить, он и к профессиональным своим обязанностям относится, как заправский гей.
Такой кавардак начался в палате – описать невозможно. Крики, вопли, местами – драка. На шум сбежались медсестры. В принципе, происшествие не стоило выеденного яйца. Меня бы, например, по такому поводу звать не стали. Всякий знает, что если меня по пустякам отвлекать от действительно важных занятий – например, просмотра снов или созерцания падающего снега, я становлюсь огорчен, а возможно даже – слегка раздражен. Начну порядок наводить, дисциплину обустраивать, всеми подручными средствами. В частности, пойдет в дело ножка от стола, незаменимый инструмент прикладной психотерапии. Я вообще мастерски провожу воспитательные мероприятия. Недолог час, и безобидный, в принципе, инцидент, грозит перерасти в мордобой. Поэтому меня бы стали звать в последнюю очередь. Хорошая медсестра – по определению, человек бывалый и находчивый. Она – женщина разнообразной, зачастую – сложной судьбы. За плечами у нее – богатый жизненный опыт. По малолетству приучена прятаться от папаши, который по выходным развлекается тем, что гоняется за семьей с топором. Как входит в возраст, помогает матери ослабевшего к тому времени папашу отоварить и скрутить. А там уже и свадьба, потом лупить и вязать приходится уже собственного благоверного. Ну не милицию же звать, семейные же дела. Поэтому навести порядок среди шалунов – содомитов для бывалой медсестры – что семечки. Окатили бы ведром воды да и разогнали по углам швабрами, потому что нечего на подотчетной территории разводить всякое. Но это если они заинтересованы в результате. А сейчас у них моментально созрел коварный план подставить дежурного доктора, Аню, приличную, интеллигентную девушку, существо из другого, правильного мира, где приличные, интеллигентные люди занимаются личностным ростом.
Стучатся они в ординаторскую, где Аня красивым почерком заполняет совершенно ненужную документацию, и, хитро переглядываясь, говорят: у нас, мол, ситуация. Без вас – ну никак решить невозможно. На вас вся надежда. Что самое интересное, формально они правы. Субординация, распределение обязанностей, иерархия принятия решений, все такое. Это если по инструкции. Да только вот кто и когда эту инструкцию соблюдал. Если по инструкции, нас всех разогнать давно пора, а больничку нашу закрыть. А лучше сжечь, а пепелище засыпать солью, чтобы на пустыре ничего не росло еще сто лет, чтобы даже память об этом доме страданий изгладилась. Так что инструкции – забудьте о них. Уроды вроде нас нужны, чтобы в самую темную и холодную ночь у самого распоследнего ублюдка был шанс дотянуть до утра, а может и дольше.
Так вот, хитрые медсестры выманили ответственную Аню из уютной ординаторской, и предательски толкнули в самое пекло. Сами стоят в коридоре, хихикают и пальцами тычут. Всем интересно, как представитель прогрессивной молодежи будет с бомжами воевать.
Заходит Аня в палату, а там – дым коромыслом. На нее поначалу даже внимания не обратили. Стоит она возле двери, бледнее снега, и слабым голоском пищит: «Что вы делаете! Вы звери! Прекратите!». И слабыми ручонками машет, как утопающий. И ведь докричалась, на свою голову. Народ, наконец, услышал голос интеллигенции. Все притихли, повернулись к Ане, и начали ее внимательно разглядывать. Нечасто нашему контингенту удается так близко увидеть утонченную девицу, благоухающую ароматами счастливого завтра. Потом из чумазой толпы раздается хриплый голос «А ну, иди сюда, краля!», и распоясавшиеся мизерабли придвигаются к ней на шаг.
Аня, хоть и была интеллигент, но все же, не совсем идиотка. Она быстро догадалась, что здешняя теплая компания ее всерьез воспринимать не намерена, и дала деру. Повела себя недостойно дежурного врача. Дежурный врач ни от кого не бегает. И ни за кем не бегает. Он с достоинством несет неизбывный позор своего неприглядного существования. Но то дежурный врач. А интеллигентка Аня позорно покинула поле битвы, визжа на бегу, взлетела на второй этаж, и заперлась в ординаторской. А ведь за ней и не гнался никто. Из нашего контингента бегуны так себе.
Пакостные медсестры вдоволь нагляделись на все это позорище, и теперь покатывались от хохота. Отсмеявшись, принялись, наконец, за дело. Взялись за швабры и расшвыряли неугомонных нарушителей по койкам, попутно разъясняя им правила внутреннего распорядка доходчивым языком. Были настолько убедительны, что наши помороженные ушлепки вмиг угомонились, попрятались под одеяла и до утра вели себя тише воды, ниже травы. Зачинщика безобразий и вовсе заперли в каптерке, до выяснения обстоятельств. Не выгонять же его посреди ночи на мороз, еще и без штанов. Медсестры мои, конечно, женщины суровые, но, все же, не звери какие. Так что уже через пять минут на этаже был идеальный порядок.
Но вот Аня не угомонилась. Зрелище развеселых жителей подворотен, занятых всякими непотребствами, произвело на нее неизгладимое впечатление. Она не знала, что в жизни бывает еще и такое. Она была не только напугана, но еще и возмущена. И решила пресечь беспорядки самым радикальным образом. Она позвонила в милицию.
А местное РОВД – это разговор особый. Примерно такой же особый, как и наша больничка. А что, район-то один. Задворки, плохие кварталы, железнодорожный вокзал, городской рынок. Местные сотрудники – люди суровые, им по роду занятий приходится видеть только темную сторону, и работать отнюдь не с кинозвездами и профессорами консерватории, хотя и с ними тоже, чего уж греха таить. Бывает, что и профессора консерватории друг дружку ножами-топорами в капусту крошат, во время совместного распития алкогольных напитков, на почве внезапно возникшей неприязни. Случаи были. Одним словом, закаленные бойцы. И вот сидит дежурный, скучает. И тут звонок. Дрожащий девичий голосок ему сообщает: «Але! Але? Это милиция? Вас вызывает городская больница. Приезжайте скорее! У нас тут…» - тут следует пауза, потому что стеснительная Аня теряется, и не знает, как обозначить тот ужас, который творился у нее на глазах. Потом собирается с духом, и решительно продолжает: «У нас тут бомжи любят друг друга!». Так прямо и говорит. Мне потом опера пересказывали. Дежурный так и падает с табурета, и корчится на полу в припадке неудержимого хохота. Придя в себя, резонно отвечает, что милиция делами любовными не занимается, разбирайтесь мол сами. Разговор окончен. Не найдя помощи в органах охраны правопорядка, Аня принимается строчить докладную записку главврачу. Пишет до самого рассвета. Разумеется, на следующей же пятиминутке ее горестная былина становится достоянием общественности, и, давясь от смеха, начальство вежливо интересуется у Ани, зачем это она превратила приличное, в принципе, отделение, в дом свиданий. Такого позора наша интеллигентка вынести уже не может, и вскоре увольняется. Наверное, отправляется строить карьеру в место поприличнее, с чистой публикой. Ну и бог с ней. А мы, дежурная смена, остаемся. И зима остается, и, наконец, милосердно укрывает мой больной город холодной мятой простыней снега, чтобы он спал до весны, которая, может быть, все-таки наступит? А мы остаемся ждать.


Психология
Недавно в нашем дворе открылся центр психологической помощи с предсказуемо пошлым названием «Психея». Душа, то есть. Это если по-гречески. Население же нашего двора, не очень знакомое с греческим языком, полагало, что этим не очень прилично звучащим словом обозначают эмоционально неуравновешенных гражданок. В частности, безумные пенсионерки, которые каждое утро выходили кормить котов, и оглушительно бранились под окнами мирно спящих граждан, ругали друг друга «психеями». Бывало выглянешь из окна, а в палисаднике – стон и скрежет зубовный. Две гражданки преклонных лет, окруженные десятком наглых, откормленных котов, орут как зарезанные, срываясь с визга на писк – «Да вы больная женщина совсем! Больная!» - «А вы психея! Вас в дурдом нужно!» - «Сама психея!». Вот так греческий язык потихоньку проникает в широкие народные массы. Но наш рассказ будет совсем не о греческом языке, и уж тем более не о бодрых пенсионерках. Напротив, он – про людей утонченных, он - о мастерах человеческих душ. Так вот, в Психее заседали целых три психолога. Откуда бы такое изобилие? Ответ прост. У одного чиновника губернского масштаба завелась молодая жена. Ну, как это всегда бывает – стоит иному чиновнику заматереть, расправить крылья, как возле него обязательно заводится свежая, брендовая жена, чтобы скрашивать его нелегкие будни, и компенсировать профессиональное выгорание. Вот и возле нашего чиновника образовалась новая жена – да не какая-нибудь банальная стриптизерша, как у быка из автосервиса, а цельная выпускница психологического факультета. Интеллектуалка. Она знала слова вроде «самореализация», и могла очень доходчиво разъяснить, что первым делом нужно принять себя. Чиновник очень гордился. Семейная жизнь текла своим чередом. Чиновник денег наворует, утомится, а дома его стройная интеллектуалка ждет. Но чтобы поддерживать статусный уровень потребления чиновнику приходилось много работать и подолгу задерживаться на службе. Тут еще и губернское начальство то ли наградило, то ли наказало его новой должностью – теперь он заведовал ремонтом дорог в глубинке, в местах, которые и не на всякой карте обозначены. Это был такой государственный проект. С одной стороны, должность очень многообещающая, потому как ремонт – это всегда ремонт, а с другой – очень хлопотная вышла жизнь. Солидному, уважаемому человеку приходилось периодически ездить на край света, и там, среди развалин коровников выслушивать бесконечные жалобы косноязычных колхозников. Позор, одним словом. Но работа есть работа, и стал наш чиновник мотаться по командировкам. А жена дома скучает.  Капризничать от безделья стала, скандалы даже начались. Стоит, растрепанная и в спортивном костюме, и рассказывает, как ей плохо живется. Никакого комфорта, один стресс, и на работе, и дома. И мудрый чиновник решил ее к делу пристроить, чтобы с ума не сходила. Через свои каналы организовал помещение, обустроил ремонт, организовал хитрую схему ухода от налогов, и получился центр психологической помощи «Психея». Название выбирала интеллектуалка – жена. Она думала, что Психея – это какая-то древняя волшебница, вроде Бабы Яги, только хорошая и красивая. Разумеется, чиновничья жена оказалась директором новообразованного центра врачевания душ, или, как она сама себя обозначала – хозяйкой. Чтобы не скучать на работе, жена – интеллектуалка первым делом включила в штат свою подругу Виолу, тоже с психологического факультета. Виола славилась откровенными нарядами, широтой взглядов, а еще тем, что знала слово «гештальт». Что такое «гештальт», Виола не очень понимала, но использовала звучное слово по любому поводу. Подруги с энтузиазмом взялись за дело психологической помощи: первым делом наняли дизайнера, чтобы он помещение разукрасил. Получилось очень бодренько: нечто среднее между домиком Барби и галлюцинацией, возникшей под действием дискотечных наркотиков. Но не одним дизайном сильна психология! В принципе, подруги рассчитывали, что работа будет легкой и ненавязчивой – предполагалось, что на прием станут ходить приличные женщины, с которыми можно будет всласть обсудить мужей, любовников и прочие семейные тонкости. Подруги – психологи искренне полагали, что психология – черта исключительно женская, ну какая у мужиков может быть психология – одни пьянки, рыбалка да проститутки, вот и вся их психология. Но наши сантехники бессознательного были девушки умные и предусмотрительные: они догадывались, что помимо сплетен и милой болтовни, возможно, придется столкнуться с непонятными проблемами, про которые не пишут в женских журналах с картинками. Чего уж греха таить, образование ученых подруг исчерпывалось, в основном, чтением этих самых журналов. Ну, фейсбук еще. Ну, в самом деле, зачем молодым, красивым девушкам тратить драгоценное время на пыльные книжищи каких-то никому не известных неопрятных нудных дядек, в которых, в книжках этих, одни обидно - непонятные слова, и еще гадкие намеки, про то, что сами мол во всем виноваты. И ни одного рецепта счастливой жизни. Так вот, на случай непредвиденных и непонятных проблем подругам требовалась тяжелая артиллерия. На роль мастера психологических катастроф нашли Эльвиру Марковну Кафель, женщину неопределенного возраста, в огромных очках с диоптриями, с деревянными бусами и безумным взглядом. Эльвира Марковна – кандидат наук, а не хвост собачий. Она знакома с первоисточниками, и способна огорошить неподготовленного слушателя проницательностью и глубокими знаниями. Так что центр получился – загляденье. Клиентов, правда, почти нет. Почти никто в округе не заинтересовался психологической помощью, особенно с учетом того, что расценки в Психее были совершенно конские. Разве что поначалу периодически захаживали мутные типы, иногда их приводили под конвоем женщины сложной судьбы, интересовались насчет кодирования. С таким мрачняком психологи работать совершенно не хотели, потому что это же ужас что такое, и стремную публику быстро разогнали. Во избежание повторения нашествия алкашей, предусмотрительная хозяйка прилепила на дверь объявление на листе А4: «Не кодируем». Еще время от времени полоумные мамаши приводили скандальных злобных детей, и требовали их немедленно превратить в послушных ангелоподобных созданий, какие бывают в рекламе шоколада. У хозяйки Психеи, равно как и у Виолы, своих детей не было, поэтому чужих они опасались, и считали чем-то средним между кишечными паразитами и опасными инопланетными пришельцами. Поэтому таких сложных и непредсказуемых клиентов отдавали Эльвире Марковне, и та занималась их социализацией путем зачитывания вслух запредельно скучных былин, в которых весьма неожиданные сказочные персонажи общались друг с другом на слэнге евробюрократов. Вроде: «И тогда Гусеница сказал Собачьей Какашке: «Я признаю твое право быть особенным. Я принимаю твою идентичность». И они стали весело играть вместе». Это сомнительное мероприятие называлось сказкотерапией. Разнузданные дети офигевали от такого напора психологической мощи и выходили от Эльвиры Марковны притихшими и слегка контуженными. Эльвира Марковна числилась непревзойденным мастером. Платили ей, кстати, меньше всех – хозяйка полагала, что настоящий человек науки, читавший первоисточники, должен работать, прежде всего, за идею. Поэтому градус безумия у оголодавшего кандидата наук все повышался. Разумеется, изредка на прием приходили и представители целевой группы – скучающие приличные женщины. Тут в дело вступали Виола и хозяйка заведения. По части сплетен, самореализации и гештальта им равных не было. Часами могли сидеть и оказывать психологическую помощь очередной жене капитана дальнего плавания, рассказывать ей, что нужно принять себя и начать жить по своим правилам, потому что она – уникальная личность. Клиенткам, в целом, нравилось быть уникальными личностями, особенно когда подруги доходчиво объясняли, что алчность, зависть, чревоугодие и прочие герои великолепной семерки – это очень даже хорошо, это самореализация, просто нужно принять себя и наслаждаться процессом.
Но работы было очень мало. Клиенты ходили редко, и большую часть рабочего времени труженики Суперэго проводили в праздной болтовне. В частности, имела место глубокая, всесторонняя дискуссия по поводу анального секса. Хозяйка Психеи, которую руководящая должность обязывала к некоторому консерватизму, утверждала, что даже мужу таких шалостей позволять не нужно, что анальный секс возможен только с любимым. Так и говорила: с любимым. Еще и с придыханием. Вот ведь дура же, прости господи. Впрочем, ноги у нее безусловно хороши, чего уж там. В ответ Виола, девушка широкой души, двусмысленно мурлыкала, что кому, может, и муж, а кому – очень даже любимый, и не надо обобщать. Вот сука. С намеками такими пакостными. Назревающий конфликт интересов разрешила неунывающая Эльвира Марковна, которая, пользуясь ученым авторитетом, заявила, что весь этот ваш секс, что анальный, что какой – глупости и пустая трата времени, разве для студентов малолетних подходит, а солидным специалистам, тем более – кандидатам наук, такой ерундой заниматься стыдно, и вообще, нет ничего лучше хорошей психодрамы. На том и порешили.
Время шло, клиентов не прибавлялось, и специалисты заскучали. Придумали хитрый бизнес-план: стали раздавать знакомым скидочные талоны. Называли их красивым словом «флаеры». Думали таким образом привлечь людей, жаждущих психологической помощи. Как-то раз, возвращаясь с занятий по йоге, и будучи слегка навеселе, хозяйка Психеи одарила соседку из третьей парадной, совершенно ей, кстати, незнакомую, талоном на бесплатную консультацию. Была в хорошем настроении, а тут соседка. Разговорились. То, се. Соседка жаловаться начала, что жизни никакой, что задолбали совсем. Стало жалко, решила помочь, чем можно. Вот и позвала незнакомого совершенно человека на консультацию. Говорит: все проблемы решим, новым человеком станешь. Та и пришла.
Новая клиентка оказалась молодой, но уже потрепанной женщиной с неаккуратно выкрашенными волосами. Вся какая-то одутловатая, без блеска в глазах. Вялая какая-то. В общем, очень перспективный клиент, хотя и бесплатный. Одуревшие от безделья психологи накинулись на долгожданный объект терапии, как голодные собаки на кость. Втроем сразу. Спрашивают: что вас к нам привело? В чем проблема? Напористо так, бодро, как учат на тренингах личностного роста. Та мнется, говорит, в семье проблемы. Скандалим. И вообще плохо. Голова болит все время. Сил нет. Хозяйка Психеи строго спрашивает: вот как у вас с реализацией? Вы себя самореализуете? Жертва мнется, говорит, самореализую, конечно, но немного совсем, с подругами разве что, после работы, но это же по чуть-чуть совсем, для снятия стресса. Психолог не отступает, говорит: это у вас все чувство вины! Надо принять себя, какая вы есть! Не надо себя сдерживать! Раскройте свой потенциал! Надо расти! Надо ставить цели, надо достигать! Мастерица психологического дебюта увлеклась, руками размахивает, показывает, как надо ставить цели и достигать. Тут Виола вступает. Мягким бархатным голосом вещает: тут явно гештальт. Вот насквозь вижу: точно гештальт. Может, у кого – и не гештальт, а у вас – точно он. Мы его сейчас прорабатывать будем! Ох, как мы сейчас гештальт проработаем! До самых печенок достанет! От таких зловещих обещаний обалдевшая клиентка жмется в угол, и смотрит затравленно: нет говорит у меня никакого гештальта, вы что, я приличная женщина, я как устраивалась на работу, нас проверяли, у меня все нормально. Тут в дело вступает стратегическая авиация в лице Эльвиры Марковны Кафель. Она сверкает глазами, ее переполняет священное безумие. Тряся деревянными бусами, заслуженный шаман психологических наук завывает: это у нее комплекс Электры на фоне оральной фиксации! Я вот ей сейчас из Фрейда главу-другую зачитаю, враз отпустит! Или нет, лучше я ей Юнга почитаю, Карла Густава, вслух! От такого у ней все комплексы сразу пройдут! Мы сейчас картинки рисовать будем! Сует огорошенной страдалице синий карандаш и говорит: Рисуйте! Немедленно рисуйте ваши комплексы! Та глазами хлопает, сказать толком ничего не может. Оно и понятно, когда три матерых профессионала наперебой исцеляют твою душу всеми доступными методами, всякий может остолбенеть. Битый час ее врачевали, все устали. Под конец выписали жертве психоаналитического произвола скидочный талон на тридцать процентов, и велели явиться на повторную консультацию в следующий вторник. И та растворилась в дождливом вечере.
Смотри, читатель. Вот Светлана, жертва доморощенных психологов. Она приехала из райцентра, где вместо дома – гнилой сарай с удобствами за углом, а в комплекте прилагается папаша – алкоголик и два брата - гопника. Приехала покорять город, закончила техникум, по кулинарной части. Вышла замуж за охранника, а он оказался мало того, что нищий, так и на всю голову двинутый. Подшитый. Живут впятером в двухкомнатной хрущовке. Светлана, Игорек, муж ее, еще ребенок, шесть лет ему, еще свекор парализованный и свекровь. И дома каждый день маленький ад. Свекровь – сука, со свету сживает, ей все не так все время, парализованный свекор по ночам орет и матерится, а когда Светлана меняет ему памперсы, тянет лапы и хватает за жопу. Ребенок хилый, болеет все время, из соплей не вылезает, говорят, отстает в развитии, что теперь с этим делать. А муж – охранничек, хоть и не пьет, но так даже хуже. Все время злой, срывается, как собака, руки распускает, каждые выходные скандал с мордобоем. И денег нет. А работа – ну что работа? Продавщица на вещевом рынке. Реализатор. Ноги мерзнут и отекают, целый день на ногах. Зимой вообще сдохнуть можно. Еще и штрафы эти, чуть что, порча товара, или недостача – сразу штраф. И куда от этого всего деваться? Назад в райцентр? Да ни за что. Там же вообще работы никакой нет, только огород. Конечно, голова болит все время, и сил нет, и жить не хочется. Если бы рядом оказался мало-мальски толковый доктор из дежурной смены, он бы сразу распознал соматизированную депрессию. Ну, распознал бы, и дальше что? Чем тут поможешь? Чуда не будет, чужую жизнь не переправишь, беды не разгребешь, а счастья не наколдуешь. Потому толковый доктор из дежурной смены и не будет пытаться анализировать Светланины беды, и, уж тем более, давать советы. Скажет – бывает. А что тут еще скажешь? Ну, витамины пропишет. Все лучше, чем ничего. Антидепрессанты она все равно пить не будет, испугается строгого названия. А вот мастера психологического этюда – те, конечно, полезут со своими шарлатанскими заклинаниями, от нечего делать. Если, конечно, Светлана явится на повторную консультацию, что, впрочем, маловероятно.
Вот такие происходят дела в замечательном центре психологической помощи, что недавно открылся у нас во дворе.
Все.

Стать врачом
…Ты думаешь, это важно? Вот это вот все – он небрежно махнул рукой в сторону стопки книг, среди которых, в частности, был очень неплохой справочник Гольдмана, талмуд килограммов пяти весом, хоть и десятилетней давности издание, а все равно на голову выше сборников косноязычного блеяния за авторством местных светил науки – или важно уметь подключичку ставить?
Ставить подключичку – то есть, устанавливать доступ в центральную вену, а именно – подключичную – это фетиш всех, кто хоть как-то связан с неотложкой. Не умеешь подключичку ставить – ты вообще хуже девственника. Конечно, по инструкции доступ к центральным венам могут обеспечивать только реаниматологи, это серьезное вмешательство, там в историю болезни запись надо делать. Но если ты дежуришь в тяжелом отделении, лучше уметь это делать самому. Очень полезный навык, если тебе со всего города тащат больных, которые чуть что начинают помирать. Более того, половина этих мерзавцев – наркоманы со стажем, у которых вены дотла сожжены опиатами кустарной выделки, так что на периферии там ловить нечего. Вот и нарушаешь все мыслимые и немыслимые правила. У нас принцип простой – главное, не попадаться, а победителей не судят. Кстати, Олег классно ставит подключичку, быстро и чисто, ни одного лишнего движения. Я тоже умею, но гораздо хуже.
-Так вот – говорит Олег – Это все очень хорошо, очень нужно, помогает в работе, и тэ дэ, и тэ пэ, но это – не главное. Умеешь все это, знаешь все это – ты хороший специалист. Но еще не врач.
Он разлил по чайным чашкам остатки водки, и рассмотрел бутылку на просвет.
-А мы, похоже, без боеприпасов остались. Допьем и надо в гастроном бежать.
-Сбегаем – говорю – Заодно и воздуху хлебнем, а то что-то я загружаться начал.
Дрянная у нас сегодня водка, химическая. От нее мерзкий привкус во рту, и идет она паршиво, поперек горла становится. Каждый раз наружу просится. Но если уж начали пить, надо пить, такая у нас с Олегом сегодня планида.
-Давай – говорит Олег, и одним глотком осушает свою чашку.
Водка предсказуемо отдает затхлой горечью. В комнате у Олега темно. Из двери, ведущей на балкон, видны ветки дерева и кусочек неба. Сегодня облачно. Комната здесь всего одна. После развода Олег переехал сюда – в комнату под крышей. Во-первых, это была дешевая однокомнатная квартира. Во-вторых, здесь был камин. По чести говоря, одно название, а не камин – проем в стене, размером с книгу большого формата, но там можно развести огонь. Возможно, когда мы вернемся из гастронома с трофеями, мы разожжем небольшой костер. Я часто бываю у Олега в гостях – с тех пор, как он стал жить один, это просто. Мы сидим допоздна, иногда – на балконе, курим и смотрим во двор. Это старый двор. С балкона замечательный вид на сараи и замшелый перекошенный флигель. Еще там есть дерево. Часто пьем дрянное пойло, от которого скверный привкус во рту. Благородные напитки – это не для двух дежурных врачей с сомнительной репутацией и запутанными личными обстоятельствами.
Я поднялся с пола. С мебелью у Олега было туго – он с аристократическим презрением относился к бытовым условностям. В комнате всего-то и было, что диван при последнем издыхании, век которому регулярно укорачивали сговорчивые приятельницы Олега, да шифоньер, где он хранил нехитрый гардероб. На полу возле дивана стоял ноутбук. По углам ютились ботинки, удочки, самурайский меч и неопрятные стопки книг. На стене висела большая репродукция – ее Олег прихватил из разоренного семейного гнезда. Перекошенный кричащий человек на фоне лихорадочного многоцветного неба. Жена эту картину все равно терпеть не могла – сказал как-то раз Олег – говорила, страшная. С посудой у Олега тоже было так себе, потому пили мы из чашек с трогательными цветочками.
-Пошли, что ли – сказал я – Нечего сопли жевать, зеленей не станут.
И мы пошли в гастроном. Скатились по узкой темной лестнице с крутыми ступенями, где штукатурка на стенах пузырилась волдырями, и пахло котами и не то едой, не то бедой. Потом, во дворе некоторое время препирались, в какой же гастроном идти – тот, что за углом, или тот, что поближе к мосту. Мы уже изрядно набрались. Решили идти к мосту, тому, что с чугунными перилами. По дороге продолжали болтать. Олег почти не слушал меня, было видно, что ему хочется выговориться. Что-то такое в нем вызревало, и рвалось наружу.
-Так что же главное? – продолжил прерванную беседу я – Что делает хорошего специалиста – врачом?
-Мын – коротко бросил Олег. Было непонятно, то ли ответил, то ли просто промычал.
-Что?
-Мын. Ну, анекдот есть такой. Старый, но очень хороший. Такой хороший, что уже и не анекдот.
-Напомни
-Ну, проводится конкурс музыкантов. Игроков на зурне. Игрецов. Зурнистов… Зурна – это такая среднеазиатская балалайка. Она еще…
-Я знаю, что такое зурна. Адын палка, два струна, получается зурна.
-Вот, точно. Так вот, зурнисты. Первым выступает такой молодой, горячий, техничный. И так сыграл, и сяк, и на старый лад, и на новый, и сымпровизировал еще. Ну, молодец одним словом. Жюри, такие древние мудрые старейшины, похлопали, понятное дело. Следом за ним выходит такой потрепанный дядька. Пьяненький, разгильдяистый. Зурна у него старая, одна струна медная, другая капроновая. Дребезжит немного, не строит. Сыграл. Жюри единогласно его признает победителем. Молодой – в ярости. Подбегает к старейшинам этим, спрашивает: как так? Почему? По какой причине вы его лучшим признали? Те подумали, помялись, и отвечают: понимаешь, ты хороший. Но у тебя мына нет. Пальчики бегают быстро, а мына – нет. Молодой – в недоумении. Он сам в столице учился, ему эти архаичные заморочки не близки. А что такое этот ваш мын – спрашивает – и где его взять? А те ему: что такое мын и где его взять – мы не знаем. Но вот у него он есть, а у тебя – нет.
Хорошая история. Я ее слышал когда-то, но основательно подзабыл. Мын. Можно назвать это и так. Не то, чтобы я и правда хотел знать, что делает нас врачами. Просто Олегу нужно было кому-нибудь рассказать свою историю. А я – профессиональный выслушиватель историй, которые сжигают изнутри. У меня в голове уже целое кладбище чужой боли.
Тем временем мы дошли до магазина. Взяли еще одну, и банку консервов. Рыба в томате. Аскетично и честно. Рыба. В томате.
По дороге назад все мы перебрасывались другими старыми хорошими анекдотами, и ругали погоду. Вернувшись, разожгли камин. Для этого случая у Олега на балконе нашлись замечательные душистые поленья, и даже можжевеловые веточки. В комнате сразу запахло костром, и стало уютно. Я устроился на полу, к огню поближе, Олег присел на край дивана, так что на стене, возле кричащего человека возникла его сгорбленная тень.
-Я давно рассказать хотел, некому было – говорил он медленно, словно бы через силу. То ли выпитое сказывалось, то ли и вправду он слишком долго о чем-то молчал – Это про то, как я стал врачом.
-Вот как. А я-то думал, ты водопроводчик.
-Смешно. Так вот. Я тогда в больнице работал примерно год. Кое-что умел уже, кое-что видел, но был еще так, серединка на половинку. Личинка доктора. И вот, как то раз поступает к нам больная. Молодая совсем. Лет двадцать пять ей было. Диабет, первый тип. Почки кончились. Совсем. Семья приличная, обеспечивали нормально, по специалистам таскали. Вроде инсулин получала очень хороший, покупной, и обследовалась, а ничего не получилось. Бывает. Пока там хоть какие-то шансы были, ее держали в областном диспансере, брехали там про новые методы лечения и стабилизацию состояния, а как стало понятно, что жизни ей осталось пару недель, тут же спихнули нам, чтоб не портить статистику.
Очень знакомая история. Основа успешной работы наших лечебных учреждений – спихотерапия. Самое главное – спихнуть бесперспективного больного куда подальше. Вот есть хорошие, чистенькие больницы, где вежливые улыбчивые врачи в отутюженных халатах пользуют опрятных больных от нестрашных и вполне излечимых хворей. И лечить там стараются побыстрее, потому что если чуть подзатянуть с лечением, болезни проходят сами. В такой больнице хорошо быть чудесным доктором. Сказал доброе слово, обождал чуть-чуть – все само собой и наладилось. Культурное место, чистенькое.  И чтобы такая тихая гавань для приличных людей могла существовать, где-нибудь в плохом районе обязательно должна быть дрянная, грязная больница, куда стекается все самое плохое, что случается в городе. Сюда отправляют умирать тех, кто портит статистику успешным и модным врачам, сюда свозят старых и безнадежных, здесь подбирают тех, кому больше некуда идти. Это – дом на краю земли, потому что дальше – уже ничего нет, дальше заканчивается всякая надежда. Обычно это больница скорой помощи, вроде той, где работаем мы.
-Так вот – продолжил Олег – Терминальная почечная недостаточность, без шансов. Очень тяжелая. В плевральных полостях – по полтора литра воды, асцит, анасарка. Диуреза ноль. Не человек – медуза. Но сердце крепкое. Ее Александра звали. Саша.
Чтобы Олег назвал кого-нибудь из больных по имени – дело необычное, чтобы не сказать, странное. Обычно он ограничивается короткими, но емкими характеристиками вроде «лысый ушлепок» или «генетическое недоразумение». И ведь сразу понятно, кого он имеет в виду. А тут – оказывается, он помнит имя. А ведь дело было уже много лет назад.
-Она красивая была. Очень. От нее одни глаза остались, да волосы. Они с подушки чуть не до полу свешивались. Да. Очень красивая. Странно так – по сути, изуродованный умирающий кусок мяса, вонь, отеки, течет откуда только течь может – а все равно самая красивая. С ней муж был, мальчик совсем еще. В коридоре плакал. Сидел с ней, кормил с ложечки. А Саша… Вот знаешь, если у нас с тобой в наш черный час будет хоть половина того достоинства и благородства, что были у этой маленькой девочки, считай, не зря жили.
Слов «благородство» и «достоинство» я от Олега еще никогда не слышал. Видимо, скверный спирт его крепко пригрузил. Совсем не его стиль. Еще чего доброго, начнет рыдать и жаловаться на загубленную молодость и несчастную любовь. Спьяну такое бывает. Но он, все же, удержался, видимо – усилием воли. Все-таки, со вкусом у Олега все было в порядке. Я не стал его прерывать и закурил, стряхивая пепел в камин.
-Я жидкость убрал, размочил ее слегка, но, сам понимаешь, толку от этого было мало. Я с ней много времени проводил. Целые ночи. Всю смену. Она спать не могла, задыхалась. Вот мы и не спали. Сижу рядом, и мы разговариваем. Обо всяком. О весне. Она все время вспоминала, как весной в парке цветы… Ну, еще всякое. О книгах. О музыке. Ей очень хорошая музыка нравилась. Так вот, тогда я понял, зачем люди плачут. И пожалел, что не умею. Это больно было очень. Знаешь, как кишки на кулак наматывает…
Я знаю. Я это ощущение очень хорошо знаю.
-…Так вот, она меня – меня, представляешь! – поддерживала. Возьмет за руку, и говорит – что ты загрустил? Не расстраивайся из-з меня. Не надо, все у тебя получится, ты же сильный. Я точно не помню, и у меня слова выходят какие-то корявые, а у нее получались хорошие. Я знаю, нельзя никого в сердце пускать, это работа, и все такое. Но тут так вышло. Она про себя все прекрасно понимала, и что чудес не бывает, знала. А я… А я ничего не мог изменить. Я по три смены подряд брал, чтобы рядом с ней быть, и ничего не мог сделать.
Олег сгорбился и говорил монотонно, как сквозь сон. Прервался, одним махом выпил, не дожидаясь меня, и продолжил.
-А потом пошла декомпенсация. Должна была пойти, и пошла. И она начала гаснуть. Сам знаешь, рано или поздно ломаются все. Если ты не сломался, значит, тебя плохо ломали – Он нехорошо, по-волчьи усмехнулся – И она это понимала. Понимала, что дальше будет совсем страшное и мерзкое, что дальше уже никаких сил и никакого достоинства не хватит. И вот, тем вечером, она мужа домой отправила, мол отдохни, поспи, со мной все хорошо будет. И позвала меня. Мы тогда долго просидели, заполночь. Она меня кое-о-чем попросила. Знала, что я справлюсь. И я согласился. И справился. Потом, когда все закончилось, помню, стою возле нашего фонтана, в садике, прикуриваю одну от одной, и все повторяю «Сука смерть… Сука смерть». Вот. А с той смены я ушел уже врачом. Вот, выговорился. Хватит теперь об этом. Давай еще по одной.
И мы приняли еще по одной. А потом еще. Разговор дальше не клеился, да и о чем тут говорить. Я засобирался домой. На улице уже стемнело, я добирался пешком. Курил, мерзли пальцы. Вспоминал. Врач – это такое особое искусство. И расплачиваться за него тоже приходится особо. У каждого из нас, тех, кто застрял в доме на краю земли, есть похожая история, история о том, чем ему пришлось расплатиться. Просто у Олега язык подвешен, он рассказать может. Может быть, так проще.

Женщина в медицине
В тот день мы собрались в приемном. День был, к счастью, скучный, у меня в отделении никто ни помирать, ни выздоравливать не собирался, и я улизнул в гости. С рутинными безрадостными буднями мои медсестры прекрасно справлялись и без меня, более того, я там был даже лишний. Я вообще лишний, пока все хорошо. Вот и пошел я в приемное, жить общественной жизнью и болтать с коллегами. Коллеги из приемного – люди гостеприимные, и рады любому развлечению, потому что ежедневное общение с толпами агрессивных страдальцев сильно утомляет. В приемном тоже было тихо. Ну, насколько это бывает в приемном. В углу большого зала, куда бригады скорой помощи завозят каталки, а с улицы заходят люди, специально для доктора и медсестры-регистратора оборудована решетчатая клетка. Примерно такие же есть в РОВД. Там их называют «обезьянник». Туда запирают задержанных, чтобы они не натворили бед. А у нас наоборот. В наш обезьянник, который мы любовно называем «загородкой» прячутся дежурный доктор и медсестра, чтобы их ненароком не прибили измученные страданиями больные. Так уж получается, что поступившие в приемное отделение, а в особенности – их родственники, первым делом стараются сорвать злость на персонале. Для них белый халат – что красная тряпка для быка. В лучшем случае это ругань и проклятия, но может и до поножовщины дойти. Так что без загородки нам никак. Вот и сейчас в загородке сидела молоденькая медсестра Ирочка, голубоглазый ангелочек с кудряшками, а на решетке повис мутный персонаж, который мычал и хрипло монотонно матерился. Похоже, он пытался вскарабкаться по решетке повыше, поближе к потолку. Альпинист. Получалось у него плохо. Он сползал. Силы не те. Ирочка внимательно разглядывала свежевыкрашенные ногти и вяло отвечала назойливому собеседнику.
-Сука, сумка моя где? Где, сука, сумка моя? Вылазь оттуда, прошмандовка, где сумка моя, говори! – рычал персонаж. Вокруг него стояло облако смрада – застарелый запах немытого тела, рвоты и перегара.
-Говна поешь – холодно парировала Ирочка – Нету у меня твоей сумки. Нахер иди. О, здрассте, доктор! – это уже мне.
-И чего тут у вас? И где все?
-А к нам Таня со скорой зашла в гости. Все в ординаторской сидят. Я тут сторожить осталась.
-А этот чего? – я кивнул на завывающего альпиниста
-Его дружки привели. Они бухали, потом он на улице упал. Полежал в греческом зале, теперь домой идти не хочет.
Во многих больницах скорой помощи есть специальная комната, где отлеживаются подобранные на улице алкаши и прочие деклассированные элементы. Такая себе тихая гавань, пристанище для утомленных жизнью странников. Госпитализировать их бессмысленно, да они и не хотят, а выгонять на улицу нельзя – до утра могут пропасть, особенно зимой. Вот они и отлеживаются в заветной комнате. Такую комнату зовут «греческим залом» - это очень старая традиция, ей уже много десятков лет.
-Помощь нужна?
-Да не надо. Он безобидный. Сейчас сам уйдет. А если что, сейчас мальчики вернутся, они в неврологию каталку повезли, и выведут его.
Мальчики – это два питекантропа – санитара, ублюдки с прозрачными глазами убийц, которые с нескрываемым удовольствием причиняют беззащитным людям боль. Говорят, при любом удобном случае чистят карманы найденным на улице забулдыгам. А кто еще согласится санитарить в приемном отделении больницы скорой помощи?
-Как тут у вас мило. Ладно, пойду
-Заходите, всегда вам рады
И очаровательно улыбнулась. Ангел, чистый ангел. Ирочка вернулась к вдумчивому изучению ногтей, а я отправился в ординаторскую. За спиной у меня тем временем продолжалось живое, задушевное общение ангела и безобидного альпиниста:
-Сука, где моя сумка?
-Говна поешь, пидор…
В гости к нам заглянула Таня, а значит, будет весело. Таня – очень хороший человек, моя давняя приятельница, хороший доктор. У нее непростая история. Блестяще образована, умна, талантлива, остра на язык. Что самое печальное, любит свою работу и мастерски знает дело. Некрасива, но обаятельна. Ей слегка за тридцать. Растит дочку, капризного истеричного ребенка лет 10. Живут они у Таниной мамы. Периодически Таня в красках расписывает скандалы, которые ей устраивают мать и дочь. Она ласково называет их «мои идиотки». Конфликт поколений. Разумеется, был муж, но развоплотился. Как выражается сама Таня, кебенизировался. Не выдержал тягот совместного проживания с врачом скорой помощи. Таня копит деньги на однокомнатную квартиру, поэтому работает на трех работах – на скорой, в приемном другой больницы, и еще где-то. Таня мастерски освоила хитрую науку управления временем, которая в среде современной молодежи зовется тайм-менеджмент. У Тани за месяц, в котором тридцать дней, выходит тридцать одна смена. Так можно сделать, если перебегать с одной работы на другую, и не бывать дома неделями. А спать, например, можно в машине скорой, в промежутке между вызовами, или на кушетке в отделении. Делов-то. В общем, жизнь хоть и непростая, но довольно обычная для хорошего доктора, у которого нет побочных источников дохода.
В ординаторской и правда было весело. Там собралось человек семь – дежурный по приемному, травматолог, который пришел в приемное поохотиться на больных, и набрел на угощение, сама Таня – почетный гость, и ее фельдшер, туповатый румяный молодой человек, студент – старшекурсник. Еще были две девицы – интерна из неврологии, неопытные и наивные. Еще пришел хирург Рома, мой друг, отличный парень. Рома пришел охотиться на девиц – интернов. Они будили его воображение, и приятно отвлекали от флегмон и абсцессов.
Пили коньяк. Отчего-то коньяк считается медицинским напитком. По традиции его дарят врачам. Не люблю коньяк. Вообще не очень люблю пить на работе, но приходится. Иначе перемыкает. Дежурный задумчиво жевал, травматолог скучал, Танин фельдшер быстро захмелел и глупо ржал. Рома обольщал то одну девицу-интерна, то другую. Он еще не определился с выбором, и потому интенсивно подливал коньяку обеим поочередно. Уже дошел до стадии обнимания за талию и шептания на ухо, но еще не начал хватать за коленки. Девицы стеснялись, но коньяк пили исправно. Вечер обещал быть томным.
Таня, душа компании, продолжала рассказ, прервавшийся было, когда пришел я. Таня любит быть в центре внимания.
-Так вот, девочки – громогласно вещала Таня, обращаясь к девицам-интернам, которые слушали ее, раскрыв рты – Мужики – тут она поочередно указала пальцем на Рому и меня – делятся на три категории. Других нет. Первая категория – это Алешенька. Как бы его не звали, он все равно Алешенька. Он такой пухлый, лысоватый, глазки у него маленькие. Он рубашку на верхнюю пуговицу застегивает. Он хороший. Он такой, сука, хороший, что блевать от него тянет. Вежливый. К лотку приучен, дрессуре поддается. Деньги в дом приносит. Заботливый. Нудит с утра до ночи. Что нужно делать с Алешенькой?
-Бежать от него нужно! – ляпнула одна из девиц
-Дура! Вот видно, что дура! – добродушно ответила Таня – Учись, пока я жива. За Алешеньку нужно замуж идти. Идеальный кандидат. Такого будет не жалко гнобить. Так вот. Вторая категория – это негодяй. Его вообще никак не зовут. Его звать не надо, он сам приходит. Это такой парень с волчьими глазами, от которого ты плачешь. Он с тобой – ты плачешь, потому что его же вытерпеть невозможно. Ты не с ним – ты плачешь, потому что без него мир пустой. Он с тобой спит – ты плачешь, потому что ну не только с тобой же он спит. Он с тобой не спит – тут ты тем более плачешь, потому что если с тобой не спит негодяй, то зачем тогда жить? Что нужно делать с негодяем?
-Бежать от него нужно! – решительно заявила вторая девица.
-Дважды дура! – с поддельной строгостью заявила Таня – Вот так всю жизнь и пробегаешь. Негодяй – это лучшее, что с тобой может случиться. От негодяя нужно детей рожать. Лучшие дети бывают от негодяев.
-Так он же уйдет – не сдавалась решительная девица.
-Конечно, уйдет. На то он и негодяй. Рожать нужно от негодяя, а кормить ребенка будет Алешенька, он для того и нужен. Все нормальные люди так делают.
-А третий? Кто третий?
-А третий… Ну скажем, Ашот – у Тани получался очень смешной восточный акцент, все засмеялись – Ашот он такой веселый мужчина, шутки все время шутит. Тут пошутит, там пошутит. Тут шаурму жарит, тут тебя жарит. Веселый такой мужчина. Ашот нужен, когда и Алешенька, и негодяй тебя до печенок достанут. Но в дом такое тащить нельзя.
-И что, других не бывает? Вот чтобы хороший, чтобы романтично – обиженно спросила та, что собиралась сбежать от Алешеньки.
-Нет. Других нет. – отрезала Таня – Все остальное – брехня. Романтика твоя – всякие ужины при свечах, лепестки роз, фоточки дурацкие – это красивая такая упаковка для очень стремного товара. Упаковка – это, конечно, хорошо, но все равно, в нее завернуто какое-нибудь говно.
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный. А чего еще ждать от битого-перебитого бойца, доктора скорой помощи?
-А вот вы кто? – робкая девица набралась смелости и спросила нас с Ромой – Вот кто?
-Я – Рома! – сказал Рома и запустил, наконец, шаловливые руки девице под халат. Та от неожиданности захлопала глазами, но не устояла перед мужественным обаянием матерого хирурга.
-Золотые слова – сказал я – все точно. Но есть одна деталь. Кем нам быть – решать вам. Это самая главная наша тайна. Можно у себя дома быть безнадежным Алешенькой, в соседней квартире – негодяем, а этажом ниже – Ашотом, и все это – за один день. Без разницы, какие мы. Главное, что вы в нас видите.
Я опрокинул стопку коньяку, и кивнул Тане.
-Вот за что его люблю – засмеялась она – Толковый он. Сволочь редкая, но толковый.
-Какой есть. Твое здоровье, Таня.
-Твое.
Тут раскисший было дурачок – фельдшер очнулся, и решил поучаствовать в беседе. Он внезапно ощутил себя галантным кавалером и обаятельным собеседником.
-А ведь ты, Татьяна, красивая женщина, в сущности! - вдруг громко сказал он, так что мы замолчали и стали внимательно его разглядывать – В сущности! Вот если тебе дать отоспаться, и одеть прилично, тебе ж больше полтинника в жизни не дашь!
Вот бывает, что человек – дурак. В классической психиатрии даже термин такой есть «конституционально глупые». Это когда персонаж – феерический идиот, но диагноз ставить не про что. Сейчас этим термином пользуются редко, но не потому что их стало меньше, а потому что все стали очень вежливыми.
Повисло неловкое молчание. Первым его нарушил травматолог, мужчина суровый и прямой. У них с Таней что-то там такое было.
-Мальчик, ты – мудак. Извинись и пошел вон.
Фельдшер растерялся, и из румяного стал пунцовым. Он начал неумело, сбивчиво извиняться, и понес совершенную околесицу. Татьяна, женщина широкой души, сжалилась над бестолковым подопечным
-Да ладно, чего там. Не пугай мальчика, он хороший. Молодой еще просто. Я третьи сутки на работе. Мною сейчас детей пугать можно. Кстати – ядовито обратилась она к фельдшеру – мне тридцать три. Недавно исполнилось.
Как бы сказать Тане, что у нее заметно дрожат пальцы? Что в голосе у нее то и дело проскакивают надорванные, истеричные нотки, словно она еле сдерживает рыдания? Что полбутылки коньяка за полчаса – это все-таки многовато, даже для врача скорой помощи? А с другой стороны, зачем лишний раз расстраивать человека, она и так все это знает. И не от хорошей жизни сутками подряд мотается по городу на линейной бригаде. Ведь надо как-то жить, а что еще делать, если ты растишь дочь, денег нет, а кроме того, тебе не повезло и ты любишь свою работу?
Веселье продолжалось, а я распрощался и вышел покурить. После душной ординаторской вечерний воздух показался мне удивительно вкусным. Впереди еще целая ночь.
Да, вот так, впереди еще целая ночь, и воздух удивительно вкусный, а я возвращаюсь к себе в отделение. Слушай, давай я не буду вспоминать дальше, а? Или, наоборот, давай перенесемся еще на год вперед, когда я был у Тани в гостях. Мы выбрались к морю. И Таня была абсолютно счастлива, потому что отыскался наконец, тот, кого она ждала все эти годы, потому что на каждую убийственно-проницательную умницу рано или поздно находится он, худой и длинноногий, с насмешливым взглядом. Нет, и правда хороший мужик был. И Таня была счастлива, и жизнь была впереди. Бал апрель, пустой пляж, и мы дурачились, и даже, кажется пели. Помню, как снял ботинки и зашел в море по колено, пока эти двое гонялись друг за другом по берегу со счастливыми воплями. Как дети, ей богу. Здорово. И давай вот здесь остановимся, не будем дальше вспоминать, а? Потому что потом будет рак легких, и счастье всей Таниной жизни, насмешник с седой щетиной, сгорит за полгода, как и положено всякому хорошему человеку. А Таня осталась, почерневшая, немногословная. Все смотрела куда-то в сторону, и улыбалась – очень нехорошо улыбалась. Давай не будем вспоминать, как потом Таня с горя стала глушить коньяк вперемешку с транквилизаторами. А что, дочь подросла, не так страшно уже. Пусть всего этого не будет – и как мы прятали ее от начальства в подсобке, заблеванную, невменяемую, и как однажды я нашел ее на улице, и тащил до дома, а она все порывалась куда-то идти, но сама идти не могла, падала все время, и каким страшным и черным был ее дом, прихожая, тесная, пропахшая горем, ободранные обои, крошечная седая мать. Все стоп. А вот потом точно ничего не было – ни ноябрьского дождя, ни осклизлых комьев рыжей земли, осыпающихся в яму. Не буду вспоминать. Пусть все останется здесь, в давнем вечере, где туман, пришедший с моря, кажется удивительно вкусным, а впереди еще целая ночь.


Лебединое озеро
Для дежурного врача смерть – не горе. Это часть работы. Эпикриз, например, сочинять надо. Реанимационные мероприятия расписывать. Одно беспокойство. Кроме того, свежий покойник на подотчетной территории может запросто испортить настроение, а у дежурного доктора настроение и так не очень – обычно он балансирует на тонкой грани между пугающим весельем и расслабленным параличом. Внутренний мир доктора мрачен и хрупок, а покойники радости не добавляют. Так что дежурная смена их не любит, и относится как к неизбежному злу. Но есть при больнице служба, для которой смерть – это бизнес. Причем очень серьезный и прибыльный. Это – агенты похоронных контор. Дежурная смена по традиции зовет таких – стервятниками. Похоронщики – особые люди. Обычно вдумчиво и долго сидевшие, а потом решившие остепениться. Убойное сочетание абсолютной беспринципности и звериной жестокости с показной скорбью и слащавым участием делает их похожими на сутенеров в трауре. Они и есть сутенеры смерти. Был такой и у нас, в больнице скорой помощи. Никто не помнил его имени. Просто – Стервятник. Его никто не любил, но многие дорожили знакомством. Между агентствами ритуальных услуг идет непримиримая борьба за клиента, поэтому похоронщики приплачивают больничному люду за своевременную информацию о летальных исходах. Бывает, агония еще не кончилась, а ушлые санитарки и прочие добрые люди уже наперегонки бегут звонить Стервятнику. А что. Десять долларов – это всегда десять долларов. Были случаи, когда запыхавшийся Стервятник звонил в дверь безутешных родственников посреди ночи и заунывным речитативом затягивал про скорбную весть, ужасное горе и скидки на лакированные гробы. Такой бизнес.
Надо сказать, что Стервятник был редкостным болваном. Даже непонятно, как такой вопиюще несуразный персонаж устроился на такое хлебное место.  Он поскальзывался на гололеде и ломал конечности. Он путал адреса и фамилии клиентов. Он ездил на мопеде, и однажды умудрился закатиться на нем в открытую дверь маршрутки, где его тут же отлупил водитель, южный житель, человек несдержанный. На совесть отоварил, потом Стервятника в приемном зашивали. Пять швов. Однажды он попал под горячую руку мне, потому что мешал вдумчивому рабочему процессу. Я тогда одного деда стабилизировал, часа три кувыркался, но получилось. Лежит мой дед, раздышался, даже в сознание пришел. Точно до утра дотянет. Я на крыльцо курить пошел, и тут Стервятник со своей поганой слащавой рожей. Подходит так, бочком, и спрашивает «Ну что, уже? Можно поздравить?». Ах ты, думаю, сука. Сейчас я тебя сам поздравлю. Ну, погорячился я тогда слегка, одним словом.
Но речь не обо мне, а о приключениях Стервятника. Кроме непроходимой глупости он отличался жадностью. А это – губительная комбинация. В частности, он воровал все, что можно украсть, и то, что нельзя красть, воровал тоже. Похоронный бизнес устроен хитрым образом. Например, руководство больницы разрешает похоронным агентствам пастись на своей территории в обмен на определенные услуги. Стервятнику было дозволено обхаживать горюющих родственников и разводить их почем зря, зато на него была возложена неприятная и хлопотная обязанность захоранивать бесхозных покойников. Бесхозных – в смысле, одиноких, неизвестных, оставленных. Такие и при жизни никому не нужны, а уж после смерти они и вовсе становятся обузой. Их надо куда-то девать, а денег на это нет. А как вы думали. Со смертью ничего не заканчивается. Просто одни расходы сменяются другими. И тут на помощь больничному начальству приходят агентства ритуальных услуг. У агентства серьезные связи на городских кладбищах, и Стервятник регулярно получает некоторые суммы на непредвиденные расходы – то есть, на похороны очередной партии ненужных и забытых. И сердце его каждый раз обливается кровью. Где же это видано – отдавать деньги, которые можно украсть?! Вся душевная организация Стервятника восстает против этого грубого нарушения законов жизни, и однажды он решается. Он – волевой человек, он силен и решителен. И Стервятник спер казенные деньги, выделенные на похоронные расходы. И возрадовалась душа его, и расцвели дни жизни его.
Но всякая радость скоротечна. Не знаю, на что рассчитывал Стервятник, возможно, полагал, что асоциальные граждане перестанут помирать, а начнут, например, растворяться в воздухе, к вящей радости похоронного агентства, да и дежурной смены тоже. Но вряд ли он о чем-то таком думал – с воображением у Стервятника было плохо, все сплошь – хватательный рефлекс. Вот он и ухватил.
Но судьба беспощадна, и к концу месяца в больничном морге стали скапливаться бесхозные покойники. Этот возмутительный аншлаг раздражал нашего патологоанатома, которому на рабочем месте приходилось лавировать между штабелями несвежих жмуров, и он, не слушая жалоб и причитаний Стервятника, нажаловался больничному руководству. Начальство возмутилось, вызвало предприимчивого похоронщика на ковер и велело решить вопрос. Горе Стервятника не знало границ. Что же это выходит?! Неужели придется расставаться с честно уворованными деньгами, и тратить их на каких-то приблудных покойников, у половины из  которых и фамилии-то нет? Такого надругательства над самыми чистыми и светлыми своими убеждениями Стервятник вынести не мог. Сердце его  было разбито. Он похудел, стал отрешенно-задумчив и отвечал невпопад. Чуть не довели человека до беды.
Но Стервятник был находчив. Когда тучи сгустились над его прилизанной головой, чудесное решение пришло само. Как-то раз он возвращался с работы дворами. Тылы нашей больницы выходят на целый лабиринт гаражей, палисадников и потайных двориков. Это старый район, где испокон веку проживает хитрая на выдумки голь. В таких дворах хорошо торговать краденым и держать притоны. Здесь удобно уходить от облавы или жить незаметной, потаенной жизнью. Так вот, Стервятник шел с работы дворами. И в одном из них обнаружил разрытую траншею. Городские власти проявили несвойственную им заботливость и расторопность, и решили починить канализацию в отсталом и забубенном районе. Целый день бригада алкашей-сантехников ковыряла двор, пытаясь разобраться в хитросплетении канализационных труб, которые, небось, помнили еще царя Александра Миротворца. Ну, на худой конец, Николая Кровавого. Утомившись от непосильных трудов, пролетарии решили, что закапывать траншею можно и на следующий день, потому что работа, как известно, не волк, и вообще – дураков любит. Они оставили рабочее место неубранным, и тут явился хитроумный Стервятник. Он постоял на краю траншеи, поглядел на трубы, выпиравшие из влажной и жирной земли, и его осенило. Ведь канализационная траншея – это готовая могила! – решил он. И опрометью кинулся в морг. Вечером, там, понятно, никого нет, но у Стервятника был запасной ключ. Понятное дело, по работе бывает нужно. Стервятник дождался темноты, сгрузил пяток покойников в тачку, и, покряхтывая и тужась (Стервятник был слабосильный, соплей перешибить можно) покатил свою скорбную ношу к траншее. Убедился, что никто не смотрит, сгрузил покойников на дно ямы, а потом забросал сверху землей. Даже лопату для этого дела с хозяйственного двора прихватил. Чтобы не вызывать ненужных подозрений, не стал закапывать траншею до конца – так, сверху присыпал. Оформив таким образом братскую могилу, Стервятник возрадовался всей своей черной и мелкой душонкой. Вот ведь, какой я умный да оборотистый – думал он – и денежки целы, и проблема решена. Ай да я.
Но рок неумолим. Руки из жопы растут не только у врачей, но и у сантехников. Ночью канализационную трубу на дне траншеи прорвало. Да как прорвало! На совесть. Видимо, пьющие пролетарии там еще и с водопроводом что-то намутили, потому что напор был неслабый. Посреди двора образовался гейзер из фекальных вод, и очень скоро двор превратился в озеро. В принципе, жителям двора в плохом районе к такому не привыкать – канализационное озеро появлялось у их порогов регулярно, раз в год примерно, но тут был один пикантный нюанс. Всплыли наскоро присыпанные землей покойники.
Представьте картину. Розовеет восход, утренний воздух свеж, и рассветный бриз ласково треплет густые заросли сирени в старом дворе. Солнце, еще не взбесившееся июльским полднем, еще юное и нежное, поднимается над городом и заглядывает в старый город, озаряет уютный тихий двор, спрятавшийся от посторонних глаз в недрах квартала. Во дворе бурлят говны. Свежеобразованное озеро привольно разлилось по двору, затопило палисадники, поднялось до порогов одноэтажных  домиков. В озере – водовороты, гейзеры, течения. Озеро живет своей сложной гидрологической жизнью. И по его вспененной пузырящейся равнине степенно плывут мертвецы. Синие, страшные, окоченевшие. Их закручивает в водоворотах. Прихотливые течения несут их от порога к порогу, от палисадника к палисаднику. С крыши на них с голодным любопытством смотрит ворон, и генетическая память подсказывает ему, что он здесь очень даже по делу. Черно белый кот, усевшийся на подоконнике, тщательно умывается и брезгливо разглядывает незваных водоплавающих. Лебединое озеро. Ну, какое озеро – такие и лебеди.
Тем временем, просыпаются жители двора. Привычно матерясь от знакомого запаха они проклинают коммунальные службы, которые опять проворонили катастрофу, и выглядывают из окон. Увиденное приводит даже бывалых жителей нехорошего района в некоторое ошеломление. Народ хлопает глазами и недоумевает. Всякое бывало, но чтобы по луже говн покойники плавали – это уже перебор. Впечатлительные дамы визжат и валятся в обморок, что твои гимназистки. С кем-то приключаются корчи. Кто-то кричит, что во дворе завелся маньяк, и всех зарезал. Жители переглядываются, пересчитывают друг друга, и успокаиваются. Все на месте. Значит, покойники – приблудные. Только местные забулдыги и дети, цветы жизни, сохраняют спокойствие и незамутненность. Алкаши заводят спор о том, что вон тот, который к забору прибился – ну очень на Колю похож, тем более, что коли давно уже не видно. А с другой стороны поглядеть – вроде и не Коля, Коля не такой синий был. Дети же искренне радуются новой игре. Они тычут в покойников палками и бросаются камешками. Играют в морской бой. Истеричные матери возмущаются таким легкомыслием, и пытаются растащить сорванцов по домам. Но куда там. Детское веселье не унять. Тем временем, кто-то сердобольный и приличный пытается прикрыть проплывающему мимо его порога мертвецу срам газеткой, потому что ужас же что такое, но не удерживается на скользком пороге и валится в бурные фекальные волны. Тут просыпается музыкант из дальнего флигеля, и, не разобравшись в ситуации, прямо спросонья начинает играть гаммы на фортепьяно, при этом отчаянно фальшивя. Ну чистый Содом.
На шум прибегает участковый и превращается в соляной столб. Только этого и не хватало на его участке. С этим же вообще непонятно что делать. Пока он, вытаращив глаза, стоит в арке подъезда, и ловит воздух ртом, как рыба, во дворе появляются шатающиеся похмельные сантехники, которые вернулись закапывать траншею. И на них обрушиваются вся ярость и недовольство местных жителей и представителей правоохранительных органов. Участковый укладывает их мордой в асфальт и требует немедленно признаться, кого они тут убили и в землю закопали. Местные жители настаивают на немедленном утоплении сантехников в говноозере, чтоб другим неповадно было. Сантехники разом трезвеют и воют, что они вообще не при делах, и знать ничего не знают. Жители переглядываются, и начинают орать на участкового, потому что нужно ведь на кого-нибудь орать, раз такое творится. Участковый, оказавшись в центре внимания, начинает следственные действия. Ему вручают грабли, и он, как заправский китобой, гарпунит проплывающего жмура и тащит его к берегу.
А у жмура на ноге зеленкой написано: Неизвестный. Отделение терапии, номер истории такой-то, и дата недельной давности.
Немая сцена. Тут не надо быть семи пядей во лбу – понятное же дело, опять наша больница отличилась. А что, мы можем. Наше заведение славится давней и недоброй славой. Никто особо и не удивляется уже. Вот и у местных жителей отлегло от сердца. Когда даже самое жуткое и отвратительное происшествие получает объяснение, сразу становится легче. Жители поорали еще немного, убедились в том, что сантехники приступили к ликвидации нежелательного водного массива, и успокоились. Участковый загарпунил остальных покойников, сложил их штабелем на берегу, и пошел в больницу разбираться.
Пошел, естественно, к главврачу. Спрашивает: это чего вы свой контингент по дворам расшвыриваете, гражданам культурный отдых нарушаете? Это что у вас за непотребство творится?
Главврач, земля ему пухом, мужик бывалый. Он сразу все понимает. Он ни слова не говоря наливает участковому коньяку из стратегических запасов, и обещает немедленно решить вопрос. Всячески мотивирует того быть гуманным и понимающим. И вот уже во двор спешат санитары, грохоча каталкой на бегу. Мчатся ликвидировать последствия. Их сопровождает изрядно подобревший участковый, с загадочной улыбкой похлопывает по карману брюк, и лениво объясняет разъяренным жителям, что нечего тут, и вообще расходитесь, потому что не вашего ума дело. Какой-то гражданин, отягощенный правосознанием, заикается было про моральный ущерб, но участковый гневно озирает собравшихся, и громовым голосом заявляет, что вот если он припомнит им и самогоноварение, и торговлю краденым, и содержание притона, да и вообще все их делишки, то тут мало никому не покажется. Пристыженные жители прячут глаза, краснеют и заверяют участкового в полнейшем понимании и признают инцидент исчерпанным.
А что, ведь и правда – исчерпан. Правда, Стервятник потом неделю с разбитой мордой ходил. Его, говорят, еще и оштрафовали прилично, за такую вредительскую самодеятельность. Но мне его нисколько не жалко.
Вот такие дела. А вы говорите – моральный ущерб.

Семейное счастье
Заявилась эта теплая компания к ночи ближе. Вот до чего я не люблю, когда в отделение заявляется толпа родственников! Шум, вопросы всякие идиотские, и каждый приблудный придурок считает, что ты ему должен, как земля колхозу, потому что клятву Пифагора давал. Они так часто говорят: «Ты обязан! Ты клятву Пифагору давал!». Туго у моих сограждан с историей античности. Ни в чем не повинный Пифагор, у которого, как известно, штаны – на все стороны штаны, отдувается за всю медицину. По мнению моих соотечественников, дежурный доктор обязан уметь творить чудеса, исцелять от чахотки и падучей одним прикосновением, поднимать расслабленных, при этом быть обаятельным и симпатичным, по первому зову он должен мчаться в любой уголок мира, что твой Сивка-бурка, не задавать лишних неудобных вопросов, быть вежливым и предупредительным, и ни в коем случае не приносить плохих новостей. Соотечественники полагают, что в древнегреческом тексте клятвы Гиппократа (Гиппократа, не Пифагора! Это разные люди, которые были друг с другом не знакомы!) оговорены именно такие обязанности, и любой неприятный для себя оборот считают прямым клятвопреступлением, за которое доктора следует карать по всей строгости закона. Видимо, тоже древнегреческого. Придут, бывало, родственнички, и начинают задавать интересные вопросы: А почему это папе нашему так плохо, и все не легчает? Он всего-то второй месяц запоем пьет, и тут вдруг слег? Непорядок! Доктор, сволочь, виноват. Или: а почему это бабушка наша после третьего инсульта все никак оживать не хочет? Непорядок! Виноват, опять же, сволочь – доктор. Вот попробуй, поработай с таким контингентом. Однако приходится.
Вот и эта компания не внушала мне никакого доверия. Их было трое. Сама больная – девица лет двадцати с небольшим. Эффектная, что уж там говорить. Королева предместий, красивая яркой южной красотой, что ярко расцветает и быстро вянет. В двадцать с небольшим такие барышни чудо как хороши. Талия, ноги, прочие интересные подробности – все при них. Глаза опять же очень яркие. Но это ненадолго. Проходит всего пять-семь лет, и куда что девается. Феи стремительно превращаются в бойких горластых теток, пухлых, толсторуких и невыносимо пошлых. Все, что было чарующим и привлекательным, превращается в свою извращенную противоположность. Читатель! Задумывался ли ты когда-нибудь над глобальной разницей между округлой девичьей попой и толстой сракой? В одном случае – восторг и томление, и вообще наглядное проявление вселенской гармонии, в другом – ужас и безнадежность, и желание как следует разогнаться да выписать по этой сраке хорошего пинка, лишь бы не видеть такого надругательства над самой идеей красоты. А разница, казалось бы, всего-то в несколько килограммов. Но не будь легковерен, читатель! Красота мимолетна, для нее нет ни объяснения, ни названия, и вовсе не в килограммах дело. Можно весить полтора центнера, и быть воплощенным обаянием, излучать свет и сводить с ума. С другой стороны, и обладательница идеальных габаритов может быть унылым невзрачным чучелом.
Вот и нынешняя посетительница нашего отделения цвела ярко, но уже вполне отчетливо демонстрировала первые следы скорого и неизбежного увядания. И вообще, что-то с ней было не так. Лицо слегка опухшее, кисти рук тоже. Нехорошие такие периферические отеки, о многом могут говорить, особенно у молодых больных. Хороший дежурный врач должен видеть больше обычных людей – в частности, подмечать несоответствия и нестыковки, а прежде всего – чуять, когда ему лгут, либо пытаются что-нибудь скрыть. Вот и сейчас было с порога понятно – эта компания собралась мне врать, причем делать они это будут грубо и неумело.
При хворой девице была мать. Эта была совершенная, эталонная особь базарной торговки. Представьте оживший двухкамерный холодильник в леопардовых лосинах, который болтает без умолку, хрипло хохочет и периодически озвучивает житейские мудрости из репертуара радио для дальнобойщиков. Тетки было слишком много. Она моментально заполняла все имеющееся пространство и вытесняла из него воздух. Душа компании. На таких земля держится.
Еще был муж девицы. Ну что про него сказать. Когда авторы какой-нибудь иллюстрированной энциклопедии надумают написать статью про термин «лох», можно будет просто вставить туда фотографию этого молодого человека, а текста никакого и не нужно. И так все понятно. Лохомуж не принимал участия в разговоре, скромно стоял в углу, переминался с ноги на ногу и хлюпал носом.
Случай вроде бы простой – воспаление легких. Но – слишком тяжелое. И слишком долго тянется. И больная наша слишком бодро себя ведет при таких-то входящих. В общем, нестыковка на нестыковке. Еще и мать с дочерью трещат наперебой, рассказывают какие-то бессмысленные истории, не имеющие к делу никакого отношения. И, понятное дело, что-то они от меня скрывают, теперь я был в этом совершенно уверен. Уж слишком громко и много болтают.
Народишко у нас подлый, но безграмотный. И эта безграмотность вселяет в них совершенно необоснованную самоуверенность. Всякий дурачок полагает, что уж он-то – точно хитрее и оборотистее всех. Им невдомек, что тайны человеческие – обычно скучные и одинаковые. Что обычно скрывают от дежурного врача? Ну, коварный план по признанию пожилого родственника недееспособным, чтобы его сплавить в дурдом, на казенные харчи, а квартиру переписать на родственников, молодых да борзых. В нашем случае – не подходит. Ну, от уголовного дела в больницу решили спрятаться, неумело симулируют всякие болезни. Опять мимо. Бывает, хотят разжиться наркотиками. В этом случае начинается нытье про невыносимые боли, от которых никакие таблетки не помогают. Еще есть отдельная канитель, связанная с беременностями и сроками родов. Это вообще не мой профиль – тут надо к гинекологам. У нас город портовый, моряков много. За небольшие, в принципе, деньги можно очень толково откорректировать сроки неудобной беременности так, чтобы вернувшийся из рейса благоверный оказался счастливым отцом слегка недоношенного ребенка. Полгорода таких недоношенных бегает. Но это, повторяю, не ко мне. Самый частый случай – это когда пытаются скрыть обстоятельства, которые кажутся гражданам стыдными или нехорошими. Не всем нравится рассказывать о регулярном отдыхе в отделении острых психозов. Опять же, сифилис, туберкулез, СПИД. О таких диагнозах помалкивают или лгут немилосердно. Обычно мне глубоко наплевать на маленькие грязные и предсказуемые тайны наших больных, и я не настаиваю. То-то им радости. Они уверены, что им удалось перехитрить глупого дежурного доктора, и крайне довольны собой. Пусть их. Но здесь диагноз ставить надо, со стратегией определяться. Так что придется их качать.
-Ну, пусть родственники немного в коридоре погуляют, а мы побеседуем с пациенткой – сказал я, мягко и доброжелательно. Наверное, так удавы уговаривают кроликов.
Остались мы наедине. Девица строила глазки напропалую, и старалась повернуться ко мне наиболее выгодным ракурсом.
Я изобразил пристальное внимание к прелестям лживой красавицы, заулыбался, и задушевно спросил:
-Скажи, родное сердце, ты давно на учете?
В фильмах ужасов про всяких чертей и оборотней очень часто показывают, как чудовище перестает притворяться человеком: черты меняются, словно бы сползает маска, и вместо улыбчивого и простоватого лица на зрителя скалится хищная образина. Вот и с моей пациенткой случилось нечто подобное. Вмиг исчезла наивная и очаровательная девица. На меня исподлобья глядела жесткая и холодная героиня криминальной хроники, видевшая всякое и не отягощенная сантиментами.
-Откуда узнал, сучара? – пролаяла она.
Ну вот и разгадка. Банально, как всегда.
-От верблюда, прошмандель. Рассказывай давай, не тяни кота за подробности.
-Третий год. У меня раньше мальчик был, он на системе сидел. Ну мы вместе, немного… А потом он сел. А я таблетки пью, все по графику. И анализы…
-Ясное дело. Когда последний раз сдавала?
-Год назад.
Теперь понятно. И анализы просрочены, и таблетки она наверняка через пень-колоду пьет. Вираж. Ничего, справимся. Молодая еще, крепкая. Сейчас вкатаем тебе два антибиотика по вене, и задавим твою пневмонию. Жить будешь.
-Я сейчас – промурлыкала девица. Как по волшебству передо мной снова была наивная и обаятельная милашка – Минуточку.
И выскользнула из ординаторской.
Вернулась она через минуту, в сопровождении матери. Привела подкрепление. Обе принялись заискивающе щебетать. В исполнении матери это выглядело особенно дико и неестественно. Представляете щебечущего бегемота?
-Ой, доктор, тут такое дело – вещала заботливая мать – Вы только нашему мужу не говорите!
Нашему мужу. Боги, боги. Почему я должен слушать это?
-Вы же понимаете, это такая пара! Такой счастливый брак! Семья, семья это же святое, нельзя такое испортить! А наш Стасик… Он такой хороший парень, такой приличный, он нас так любит… Он про это не знает…
Значит, лох, которого оставили маяться под дверью ординаторской – это хороший парень Стасик.
-Про ВИЧ инфекцию? – уточнил я.
-Ну да… Ну зачем сразу инфекцию. Мы же таблеточки пьем, все же хорошо.
-Плохо вы таблеточки пьете. У нее воспаление легких, вторичная инфекция.
-Ну так они всего полгода замужем! У них такое счастье! Такая семья! Может, пропустили пару раз, это же ничего страшного.
Пропуски АРВТ, то есть, препаратов для подавления ВИЧ, это как раз страшно. Вирус только и ждет, когда его перестанут давить, и активизируется при первой возможности. Что мы, собственно, и наблюдаем.
-То есть, муж о диагнозе не знает? – снова уточнил я. Какой я все-таки скучный. Мне тут про счастье рассказывают, а я интересуюсь неинтересными подробностями.
-Ну мы решили не говорить… Это же ВИЧ всего лишь, это же не СПИД…
Ну, это как раз дело наживное. Еще парочка таких виражей, и будет вам полномасштабный спидак.
-А вы знаете, что это вообще-то статья? Несообщение о заболевании. Это УК, не административка. – продолжал занудствовать я – Там срок положен.
-Ну так вы же нас не сдадите? Вам не положено, у вас врачебная тайна – заулыбалась золотыми зубами тетка и легонько хлопнула меня по плечу.
Терпеть не могу фамильярности.
В принципе, она права. Я действительно не имею права разглашать подобные сведения, даже членам семьи. Более того, я и не собирался. СПИД – инфекция большой социальной значимости, мы всей деревней с ней боремся, потому вокруг этого диагноза образовалась внушительная административная волокита. Такие диагнозы ставят только узкие специалисты, после батареи анализов, которые больные должны сдавать добровольно. Даже форма такая есть – добровольное соглашение на забор проб крови. Этот документ надо обязательно в историю болезни подклеивать. Так что я могу только подозревать, рекомендовать и советовать. И диагноз тут будет вполне невинный – септическая пневмония. С одной стороны – ничего особенного, никакого компромата. С другой – понимающим людям сразу понятно, что это за пневмония такая, и откуда она взялась. Но это мои тонкости, больным о них знать не положено.
-Дело хозяйское. Я предупредил – подытожил я – Сейчас в аптеку пойдете, за лекарствами. Будем вас капать.
Обстановка разрядилась. Клиентки мои расслабились и заулыбались. Хрупкому семейному счастью больше ничто не угрожало.
Тут слово взяла девица.
-Так, док – добродушно заявила она – Денег мы тебе не дадим. Но могу сделать минет.
Вот везет мне на простых, открытых людей широкой души.
-Я очень хорошо делаю – продолжала щедрая девица – так тебе еще не делали.
Мать, надежно оккупировавшая табуретку, и теперь свисавшая с нее, как тесто из квашни, согласно закивала – мол, доча правду говорит, все так. Какое у них, однако, интересное семейство. Куда там свободе нравов прогнившей Европы, которой нас так пугают горе-моралисты.
-Не, я, пожалуй, как-нибудь обойдусь – поспешно сказал я. Все-таки я определенно скучный тип. Тут такое предлагают, а я отказываюсь.
Девица слегка обиделась, и надула губы.
-Смотри. Я один раз предлагаю. Ты не знаешь, от чего отказываешься.
-Ну вот так вот мне не свезло, значит. Ладно, поговорили. Вперед, в аптеку – и я вручил девице листок с назначениями, который тем временем успел заполнить – Меньше слов – дешевле телеграмма.
Когда они всей компанией ушли в аптеку, я выбрался на балкон покурить. Счастливое семейство отоварилось в аптеке шло через двор. Возвращались в отделение, чтобы разместиться в палате. Хороший парень Стасик тащил два объемистых целлофановых кулька со всякой снедью, на плече у него была спортивная сумка, из которой торчало полотенце. Жена и теща шли рядом, и подбадривали его шуточками и заливистым хохотом. Вот любо же дорого посмотреть на простые, чистые отношения простых хороших людей! И это про меня рассказывают, что я циничное чудовище. Куда уж мне.
Я докурил и вернулся в ординаторскую, заполнять документацию.



Вовремя уйти
Весна все-таки пришла. А я и не заметил. Да и некогда было. Только-только месил грязь рифлеными подошвами, потом, чертыхаясь, скользил по гололеду и грел пальцы, сведенные ледяным ветром, сигаретой, и тут весна. В больнице нашей у всякого сезона своя специфика – осенью декомпенсируется вся кардиологическая хроника, и палаты переполнены отечными, задыхающимися стариками, зимой переломы и общее переохлаждение, летом пьянь всякую с улиц везут и драки с поножовщиной, и только весна милосердна. Весной специфики нет. Апрель и май – добрые месяцы. Хотя, всякое, конечно, бывает. Вот этой весной, в марте, была корь. Первая волна, которую проморгали. Нестрашная детская болезнь, которая легко загоняет взрослых в могилу. Всему свое время, вот и детскими болезнями нужно болеть в детстве. Ну сыпь. Ну температура слегка повысится. Школу прогуляешь, в постели поваляешься. В детстве это не ценят. Но вот если подзадержаться, повзрослеть, и надумать болеть корью, вот тогда мало не покажется. Тут тебе и температура под сорок, которую ничем не сбить, и воспаление легких. И – чтобы сделать это приключение незабываемым – энцефалит, воспаление мозга. Мозг вполне может свариться. Есть все шансы остаться дураком. То есть, совсем дураком, чтобы мычать и ложкой мимо рта промахиваться. Такие вот перспективы. Когда в марте повалили толпой взрослые, состоявшиеся люди с подозрительной лихорадкой, сначала думали – сезонный грипп. Сначала они поступали в инфекционную больницу, но она за неделю переполнилась, и поступивших стали распределять по городу. В первую очередь – к нам, в больницу скорой помощи. Так часто делают при эпидемии гриппа. Когда заболевшие покрывались пятнами и сгорали в фебрильном пламени, спохватились. Корь. Не грипп. Кто бы мог подумать? Пробовали лечить. А чем ее лечить, корь-то? Это вирус, специфичного лечения нет. Легкие формы сами проходят, а при тяжелых – поддерживающая терапия. Если легкие кончатся, то на аппарат искусственной вентиляции надо ставить. А они только в реанимации есть. Полтора аппарата на всю больницу. Что там говорить, у нас и кислорода нет. Начальству неохота лишний раз связываться с пожарниками, которые страсть как охочи до взяток, потому обустраивать подачу кислорода по всем тяжелым отделениям никто не будет. Вот и оздоравливали чем могли. Городскому медицинскому начальству такой разгул стихий конечно же, не понравился. Где это видано – эпидемия кори? В наше-то просвещенное время? Принялись замалчивать. Так у нас началась эпидемия Шредингера. С одной стороны, она есть – вон, каждый день морг работой загружаем, а с другой стороны – ее нет, потому что у нас отчетность и показатели. Всю эту эпидемию, месяц примерно, я отстоял в смене, а под конец, когда волна начала спадать, разумеется, заболел. Неделю провалялся в лихорадке. Смотрел галлюцинации. Не помню. Слишком паршиво было. Помню только, что в туманном жару сутки этак на вторые, я остро понял, что на самом деле никакой я не дежурный врач, потому что вот второй уже день отлеживаюсь на тонкой циновке, в маленьком заброшенном горном храме, который, по слухам, обитаем духами, вот только мне до этого нет дела, потому что ужасно болит разрубленная до кости голова, и, похоже, начинается гнилая лихорадка. Пальцы не слушались, и чтобы снять толстые перчатки, пришедшие в полную негодность, приходилось разгрызать тесемки зубами. Во рту был знакомый, дурманящий, порочный привкус крови. А сам я – из древнего рода Такеда, и там, в долине, уцелел я  чудом. И теперь мне нужно по тайным, одному мне ведомым  тропам пересечь горный хребет, чтобы добраться… Впрочем, не помню, куда я должен добраться, слишком болит голова, главное, пересечь горный хребет. И будто бы в маленьком заброшенном храме, где я остановился, чтобы передохнуть и отлежаться, мне, видимо от слабости и лихорадки, привиделся странный сон – будто я – безродный гайдзин, который живет в странном мире, где все глупо и мелко, и служит в каком-то страшном и грязном месте, полном страданий и скорби. И вот теперь у моего сновидческого двойника тоже лихорадка, и его сон размывают волны боли и жидкого огня. Я хотел очнуться от этого тягостного сна про скучную и стыдную жизнь, где мне приходилось продавать свое умение и отвагу за гроши, тем кто лишен и того, и другого, я должен был очнуться, потому что пора покидать этот маленький заброшенный храм, и идти дальше, через перевал, потому что там – мое место и моя настоящая жизнь. А потом лихорадка поутихла, отек мозга отступил, и я перестал видеть странные сны.  Разумеется, оздоравливался я самостоятельно – в основном, сигаретами и очень крепким кофе. Ну не пойду же я в больницу, право слово! Во-первых, там полным-полно больных людей, а я их опасаюсь, а во-вторых, я прекрасно знаю, кто меня там будет лечить и чем. Спасибо, я сам. Тут просто – если я и правда достойный боец, то справлюсь. А если не справлюсь, то зачем нужен такой слабак? Справился. Зато теперь мне никакая корь не страшна. Иммунитет после такого формируется всерьез и надолго. Тем временем, первая волна эпидемии закончилась сама собой, как и положено всякой сезонной хвори. Потом корь стала приходить каждые несколько лет, зимой. Соберет положенную жатву и снова стихнет, до следующих холодов. Скрывать регулярную эпидемию стало невозможно, и медицинское чиновничество решило ее возглавить. Теперь, стоит кому закашлять, в телевизоре появляются солидные уважаемые люди, врачи с большой буквы, специалисты по отчетам и приказам, ни одной скорой за всю жизнь не принявшие, и вещают про важность всего нужного и нужность всего важного. Прививки, таблетки всякие модные. Любо – дорого смотреть. Куда уж нам, дежурной смене, полуграмотным матершинникам, по колено в говне, по локоть в крови.
Так вот, весна началась с кори, и смотреть по сторонам было некогда. А когда я, еще пошатываясь, вышел на работу, мир переменился, и был май. В моем городе наступает удивительное время – когда весна уже вошла в свои права, а жара еще не началась. Всего несколько недель, но ради них стоит пережить зиму. Тогда с моря приходит легкая серебристая дымка, и по утрам бывает удивительный нежный свет, и мир прозрачен и чист, и время словно бы замирает. Так бывает по утрам, часов в десять – одиннадцать, и продолжается до полудня. Нежный свет и весенняя дымка делают мой город очень красивым – сейчас самое время бродить по его старым улицам, куда редко заходят досужие прохожие, и удивляться, как можно было не замечать всего этого раньше. Идешь по таким весенним улицам, как будто во сне, который снился тебе много лет назад, когда мир был красотой и обещанием, и вся жизнь была впереди.
Смена была не то, чтобы трудной – так, обычное дело. Немного нервотрепки, немного скандалов, немного чужих страданий, до которых никому нет дела. Тем не менее, ночь в больнице – удовольствие так себе. По инструкции спать на дежурстве нельзя, так и прописано «без права сна». Но кто же будет выполнять такие идиотские требования? Наоборот, если хочешь нормально работать и хотя бы через раз соображать, спать нужно. Я, например, умею спать сидя, иногда даже стоя. Этому быстро учишься. Если вдруг я становлюсь странно задумчив и немногословен, а лицо мое приобретает неповторимое туповато-мечтательное выражение, значит, я воспользовался случаем, и заснул, потому что ничего интересного вокруг все равно не происходит. А в больнице сон плохой. Даже если удается перехватить несколько часов ночью, часов с трех, когда жизнь в городе замирает, и даже бригады скорой помощи приезжают нечасто, и до рассвета, когда возобновляется обычная карусель, пользы от этого немного. Очнешься с утра – и сам себе не рад. Голова тяжелая, во рту кисло, весь какой-то помятый и засаленный. Красавец, одним словом. Впрочем, вся дежурная смена по утрам выглядит жалко и несимпатично. Соберемся, бывало, на пятиминутку, докладывать начальству о наших сомнительных ночных подвигах – ну чисто упыри из могил повыползали. Рожи опухшие, глаза красные, даже у тех, кто не пьет. Кто матерится вполголоса, кто затравленно озирается, кто анекдоты травит, один другого чернее и похабнее. Обычное утро хорошего весеннего дня. Доложился, послушал коллег, посмеялся. А как закончилась моя смена, я понял, насколько сильно устал. До отвращения. Не поймешь, чего во мне было больше – усталости или раздражения, тошноты или паралича. Бывает такое после смены. Чем дальше, тем чаще. И все сложнее придумать способы с этим бороться. В брошюрах с волнующими названиями вроде «Как стать успешным » и прочих пособиях по долгой счастливой жизни рекомендуют быть активным и креативным, искать новые пути и не останавливаться на достигнутом. Некоторые мои омерзительно бодрые знакомые, которые безостановочно излучают оптимизм, и стараются заразить им окружающих, интересуются: отчего ты, мол, не креативен и не активен? Почему не ищешь новых путей и до сих пор не стал успешным? Ну что тут ответить. Сначала на смене напляшешься, на следующие сутки валяешься в параличе, а там и на следующую смену пора. Такой вот график. Не способствует бодрости и оптимизму. А креативность какая? Вся креативность уходит в ночные кошмары. Вот они удаются на славу. И успехи тоже получаются очень так себе. До утра дотянул – уже победа. Вот и сейчас усталость, многодневная, настоявшаяся, залила голову цементом и придавила к земле. Нужно пройтись – решил я. Развеяться, что ли. Утро ведь замечательное. Погуляю часок-другой, авось в голове посветлеет.
Я попетлял по переулкам и выбрался в старый город. Исторический центр, где старинные дома, широкие улицы, много деревьев и чистая публика. Время было самое волшебное – те самые утренние часы, когда в мой город приходит весенняя дымка, и розовый солнечный свет, еще не ставший полноценной жарой, пробивается через нее, и превращает мой город в рисунок акварелью. На улицах было тихо, и случайные прохожие казались удивительно красивыми и симпатичными. От весенней дымки и пронзительной акварельной красоты слегка кружилась голова. А может быть, я просто слишком устал за последние несколько дней. Я присел на кстати подвернувшийся парапет и закурил. В пачке болталось еще несколько сигарет. Ушло почти две за смену. Многовато. И когда только успел? Пальцы дрожат. И голова тяжелая, не соображаю ничего.
Сигарета оказалась неожиданно горькой и вкусной. Я блаженно разулыбался. Вокруг текла неторопливая размеренная жизнь. В раскрытых окнах трепетали на утреннем ветерке занавески. По улице, старательно огибая меня, шли прохожие – видные мужчины в красивых чистых костюмах, бодрые старушки в фантастических шляпках, раритетах ушедших времен, красавицы студентки в легких платьях, на многое намекавших. И посреди всего этого неторопливого ликования – я. Помятый, засаленный, прокуренный, красноглазый, до смерти уставший, отупевший от долгих лет бессонных ночей на ургентации - словно беглый каторжник, затесавшийся на венецианский карнавал. Я был явно неуместен.
У любого толкового дежурного врача есть внутренний голос. Можно называть его интуицией или чутьем – неважно. Главное – к нему прислушиваться. Здравый смысл в ночную смену не всегда полезен, ночь – время непредсказуемое и нерациональное. Знания и умение – вещи нужные, но их тоже недостаточно. Слушай внутренний голос, коллега – он не подведет. Только он предупредит об опасности, или подскажет, когда нужно идти до конца и ничего не бояться. Впрочем, увлекаться тоже не следует – если ты, коллега, вдруг обнаружишь, что регулярно ведешь вдумчивые и задушевные беседы со всякими голосами в голове, самое время обратиться к смежным специалистам. Ничего страшного, бывает. Фармакология нынче творит чудеса, небольшой курс терапии – глядишь, и отпустит.
Так вот, сижу я, подобен потрепанному огородному пугалу, курю, осоловело хлопаю глазами, очарованный весенней красотой мира, а весенняя красота проходит мимо, и разве что бросает на меня недоуменно-брезгливые взгляды, и тут слово берет внутренний голос.
-Это ложь – подумалось мне – Так не бывает. Это ненастоящий мир, и ненастоящая жизнь. Это декорация, обманка, мираж. А я слишком хорошо знаю, из чего сделан мир, чтобы поверить во все это – будто есть такая жизнь, где красивые люди, у которых есть будущее. Я знаю, из чего сделан мир. Из надрывного воя сирены скорой помощи, из мертвенных сполохов синего света, которые озаряют ночной двор, из хриплого мата, пьяного бормотания, сбивчивого бреда, такого скучного и предсказуемого. В нем нет места красивым девушкам, уверенным и благополучным мужчинам и веселым пенсионеркам. Есть корявые бандиты с мясистыми рожами, которые гасят друг друга, а потом уцелевшие устраивают перестрелки во дворе больницы. Есть наркоманы, одной ногой в могиле, и сами цвета земли, они гниют на ходу и удалбываются дрянной химией. Есть высохшие, мумифицированные алкоголики, которые отлавливают белую горячку, не дай бог проворонить, потом такого разбушевавшегося доходягу втроем не скрутишь. Есть хроники, разбухшие, посиневшие от гипоксии. Они спят сидя, потому что по-другому уже не могут, задыхаются. Есть диабетики, впавшие в кому. Их привозят по ночам, от них пахнет адской смесью мочи и прелых яблок. Это кетоацидоз, когда кровь превращается в перекисший яд, и выжигает мозг. Тут разговор начинается с пяти литров инфузии. Есть калеки, безумцы, уроды, оставленные, безнадежные, потерянные, сломанные, отравленные, изнасилованные, изрезанные в лоскуты, гниющие, захлебывающиеся, корчащиеся от боли, сгорающие в медленном чаду лихорадки. А моя работа – просто продержаться до утра, и не дать им умереть на своей смене. Я не могу остановить неизбежное и переменить судьбу. Я купирую острые состояния и поддерживаю жизненные функции. Иногда получается. Даже если он и вправду есть, этот мир красивых  людей, незнакомых с темной стороной, мир где бывают истории со счастливым концом, где есть надежда - я в нем не нужен. Мое знание – знание бесконечной ночи, мои умения нужны только на сумеречной стороне. А здесь я чужой. Стал чужим? А может с самого начала был чужим? Кто теперь разберет. Да и неважно это.
Вот так проявляется профессиональная деформация. Медицина – опасное занятие. Если долго ходишь по сумеречной стороне, рано или поздно темнота начинает приглядываться к тебе. Темнота дарит особые подарки. Начинаешь многое видеть, больше, чем беззаботные обитатели счастливой дневной страны, начинаешь многое понимать. Вот только перестаешь замечать что-либо, кроме темноты.
Я прищурился на солнце. Вот и доигрался – подумал я. Похоже, пришло время выбирать. Еще чуть-чуть – и я проскочу точку невозврата, стану очередным полубезумным матерым профессионалом, которых полно в неотложной службе. И не останется у меня ничего, кроме ночных смен и дежурств по приемному отделению. Еще, пожалуй, полставки сверху возьму – чтоб пореже возвращаться на дневную сторону, где живут нормальные люди, не порченые этим растреклятым знанием. У меня и так уже немного осталось – весенняя дымка, пустые старые улицы, где я люблю ходить в одиночку, брусчатка, намокшая под дождем. Все остальное стерлось, будто и не было его никогла. Не хотелось бы потерять еще и это.
Щелчком я отправил тлеющую сигарету в урну. Разумеется, промахнулся. Пора возвращаться домой. И, наконец, выбирать. Может быть, настало время заняться чем-то другим?
Через несколько месяцев я уволился из больницы скорой помощи, которая была для меня единственной и настоящей жизнью вот уже сколько лет. Начиналась совсем  другая  история.