Хор

Старательно я пыталась перекричать  сибирячку Нарциссову
Но в ней было то, чего не было во мне. Она приходила на хор после смены на водоканале и пела так чудесно именно потому, что пришла именно оттуда. А не из дома. А не из офиса. А не из столовки или школы.
 Я поняла, что испытывать свой голос бесполезно с теми, кто годами этим голосом лечится. Штрихует и сшивает свои разной степени тяжести раны. Вот потому, что во мне не было этих ран, таких глубоких, морщин времени, складок рельефа, потому я и пела не так.
 Звенела, как девчонка на майском пригорке.
 До закрытия шахты здесь было два огромных хора. Теперь остался лишь один, женский.
 В прежние годы руководитель хора , собирал и молодых и старших и стариков.
 Пели все. Пели, потому что не могли не петь и шли в хор, потому что это была максимально другая, параллельная вселенная. Только отмыв угольную пыль и шахтовую грязь, мужики выходили на сцену.
 И пели...
 А женский хор гремел в округе своей мощью и стройностью.
 Приходили, вот такие, как Нарциссова, опухшая от ,,синьки,,  спившаяся тетка, или рукодельница Евгения Михайловна у которой больная дочь уже много лет была прикована к постели и сухие рассыпающиеся бабульки, проработавшие в шахте и на поверхности по тридцать и больше лет, и битые мужьями ещё нестарые женщины, и несчастные тетки без семей.
Вот они почему- то пели так, что сердце становилось мягким.
 Сила искусства оживляла и преображала их.
- Лети птичка- канарейка, лети к морю далеко...
 Надев платья, украсившись кокошниками местного кустарного производства,  нарядившись в вуали и гробовой габардин хор выстраивался на сцене и когда длинный худрук вскидывал  худые пальцы на скобки аккордеона хор мог грянуть так , что сидящих в зале вжимало в кресла и выбивались слезы восторга, самые, наверное, чистые и правдивые, которые только могут быть.
 Красавицы хора постарели и потучнели и вот уже никого не было там моложе пятидесяти, кроме меня.
 Но когда однажды я пришла на хор после лета и воспитательница моего мужа, Светлана Викторовна, указав на меня произнесла торжественно:
- Мальчишку ждёшь!
Весь хор как- то немного помрачнел.
 Тогда я ещё не знала, что будет мальчишка, но понимала, что хор придется бросить и перейти на другой уровень, изменить голос на колыбельное снование  укачиваний, открывать новое вокальное чувство, тихое, глубинное, спеленутое дрёмой младенца.
Хор это другие песни...
И ещё пару месяцев я по - инерции ходила на хор, чтобы хоть как - то касаться этих людей.
 Песни в репертуаре поселкового хора были старые, из советского времени, а некоторые и чуть более современные, слишком профориентированные на горняков, на металлургов и на пятачок родины с обязательным кустом смородины  у дома и синей Томью и блистающей Кондомой неподалеку.
 Счастье петь было для многих последним счастьем, как и традиция собираться большой семьёй на все праздники, ночёвки на полу и длительное многочасовое шептание между сватьями, сестрами, братьями о том, кто чем живёт, кто родился, кто женился... И все это в тесноте бедной жизни, в вечном неудобстве и неистребимом желании быть как все... Но все равно не быть как все. И страдать от этого и поэтому искать где и с кем поделиться, что ты такой.
А песня всегда лечила, что, бывает, выпоешь через нее любое чувство, которое страшно выговорить. А часто невозможно сказать то, что можно так запросто спеть м другими, похожими на тебя, одним строем, одной мелодией, одной жизнью..
Надо было петь и мне, чтобы немножко не сойти с ума, пока муж пропадал в своей шахте и попутно заканчивал горный техникум.
 Сонька глядя на это тоже решила приобщиться к музыке и стала ходить в музыкальную школу на фортепиано, где тоже был хор и наши отчётные мероприятия иногда совпадали в ДК.
Восьмилетняя Сонька выучила со мной все мои хоровые песни, а так как я тогда писала для нее постапокалиптическую сказку, и чтобы себя как то смотивировать писала по главе к нашему детскому вечернему чтению, у Соньки в голове все слиплось в чёртову саламату.
 В сказке действовали пять героев, они путешествовали в мире после конца света и искали людей, чтобы не исчезнуть самим, потому что нечистая сила, в которую верят люди будто бы исчезает вместе с людьми
 Эти пятеро, Русалка, Кот, Дракон Чешуйка, Клубок Вася и волкособ Ворчливый путешествовали по  таинственным эгрегорам людей.
Как то Сонька меня зовёт: мам! Иди, у меня тут сборный хор сейчас выступает.
 Я иду.
Она посадила вдоль ковра мягкие игрушки и представляла мне участников хора, крикнув звукорежиссёру Паше на шкаф, что сейчас его прикончит, если он не наладит микрофоны.
 И вот я сажусь на ковер.
Тут начинается вещание хормейстера Сони.
" Итак...сейчас наш хор Весёлый ...нет,  озорной Рагнарёк...вам споёт про уголёк.
 Участники.
 Сопрррано:
Сова Сиромаха.
Альт:
Собачка Брунгильда.
Баритон:
Волчонок Фенрир.
 Бас:
 Петушок...этот, как его...Фьялар...
 А тенор медвежонок Локи.
 Итак, господа, начинаем.
 И Сонька машет карандашом и тоненько поет:
 ,,Это слово каждому знакомо...
Рождено устами горняков...
Пыль земли и угольные комья
Называют нежно : угольком!"
 Я смеюсь. Соня останавливает песню хора.
 - Так! Озорной наш Рагнарёк что- то нестройно поет. Надо участникам самогону бы плеснуть.
 Не знаю, почему это вспомнила, но так вот мы веселились суровой сибирской зимой, пока не родился Ваня.
  Перед самым моим отъездом из Сибири, когда сыну исполнилось полтора, а я уже ждала нового ребёнка, худрук хора взял мои стихи в репертуар своего Хора.
И это было для меня ещё одной возможностью, уехав, остаться там хоть какой- то частью себя. Может быть, отломком рифмы, слова, моего голоса.
 Перед отъездом мы сделали ещё одно большое дело. На самом высоком холме, над посёлком, там, где некогда упирался в низкие облака маяк, а сейчас белел лишь бетонный короб со спиленной мачтой,  муж посадил дуб.
 Возле дуба мы вкопали столбик с иконкой, перенесли их от загаженного источника за храмом.
 И дуб возрос, разветвился, потянулся в высоту. Он стал виден из посёлка. В котором скоро не останется людей…