Золото. книга 1

Часть 1
Глава 1. Волшебной бабочки крылья
   Бабочка с коричневыми крыльями кружилась надо мной. Мне захотелось посмотреть, какой рисунок у неё на крыльях, радужные глазки или зелёные полосочки? Или она коричневая сплошь, будто в скромном платье, как та девушка, что только что прошла мимо навеса, где я сидел, и где порхала над моей головой эта чудесная бабочка.
   Обычно я вижу желтых бабочек с чёрным глазком на верхнем крылышке и чёрной каёмкой, а такие вот, большие коричневые, необычные бабочки попадаются так редко.
  Я люблю бабочек. Я люблю смотреть на них. Как на женщин. Я поднялся со скамьи, чтобы взглянуть сверху на крылышки этой смелой бабочки, что, не боясь, села на столб, поддерживающий крышу навеса. Так и есть: радужные синие глазки на крылышках.
   – Ну, что не улетаешь? Так уверена, что я не обижу тебя? – сказал я бабочке, и протянул к ней руку, может быть, позволит коснуться своих крылышек.
   Позволила, вот чудо! Раскрыла их моему взгляду помедленнее, она говорит ими: «Взгляни-взгляни разочек, да я полечу!..» И, медленно взмахнув ещё раз своими нарядными крыльями, действительно улетела. Я всегда хорошо понимал безмолвный язык и людей и животных. Лучше моих братьев.
   Проводив взглядом мою прекрасную крылатую подругу, я посмотрел на моего вечного спутника, уже двенадцать  лет, из моих двадцати девяти, он со мной, рядом вырос и, хотя считается, что он мой раб, шут-песенник, ближе у меня, пожалуй, никого нет.
  Тощий, востроносый, с длинной худой шеей, лохматыми ярко-рыжими волосами, которые на деле у него были светло-русыми, но он красил их хной, привозимой и в этот город с далёкого юга, где наши сколоты  выторговывают её у персов, он вытянул шею, будто следит за кем-то. Я не видел ещё, чтобы он так пристально куда-то смотрел. Или… На кого он смотрит? На ту, что прошла давеча мимо? Но что-то слишком уж внимательно, это странно, я ничего особенного не заметил, я вообще не смотрел, хотя, мы сюда приезжаем во второй раз и, по-моему, за те недели, что мы здесь, уже разглядел всех местных девиц и женщин.
   – Ты чего это, Лай-Дон? – засмеялся я. – Влюбился? Может, женить  тебя, а?
   Лай-Дон посмотрел на меня:
   – Шутишь всё, кто за меня пойдёт? – он нахмурил густые брови. Сердится почти всерьёз, ишь ты…
   – Да и кем моя жена при мне будет? Твоей рабыней?… Ещё спать вздумаешь с ней, – он отвернулся. – Нет, Яван Медведь, жениться не будем.
   Я захохотал, ему единственному разрешалось так смело говорить со мной, со мной, младшим братом царя Северных сколотов. Даже моя жена, что родила мне пятерых здоровых сыновей, никогда не говорила со мной так вольно.
   Вообще мы мало говорим с Веей. Я люблю её, потому что она создаёт мне дом, которого нет ни у одного из моих братьев. Ещё потому что мои сыновья здоровы и сильны, сообразительны, и я могу только гордиться ими, благодаря ей, их матери. А ещё потому, что она никогда не устраивала мне ревнивых истерик, хотя наложниц я беру сотнями. Тех, кто нравился мне больше, с кем я проводил по много времени, я после  выдавал замуж за моих воинов или за Явора, нашего среднего брата.
    Вее всегда хватало мудрости, не принимать всерьёз всех этих женщин, хотя бы, потому что у меня не было даже побочных детей, за этим я  зорко следил. Как мне не любить её? Она надёжная стена за моей спиной, стена, которая удержит меня всегда, что бы ни происходило.
    Такой стены, не было ни у Великсая, царя Северных сколотов, потому что его царица умерла семь лет назад и его единственный сын Орик, тогда двенадцатилетний подросток, повзрослел разом, став полноправным членом и царского Совета и войска.
    А у Явора, нашего среднего брата вообще невезение с жёнами: их у него было такое множество, что он, думаю, и не помнил всех. Глядя на дядю, и царевич Орик взял ту же моду: за ним таскалось столько, так называемых жён, что от их шатров бывало тесно, если он с ними со всеми выезжал из столицы, а в самой столице они занимали целый квартал, он так и назывался: «царёвы соты».
   И детей, мой юный племянник, наплодил уже уйму. В его девятнадцать их у него, обоего пола, было уже восемь человек, причём два старших сына ухитрились родиться в один день. Но для наследования это обстоятельство ровным счётом ничего не значит: наследником царя станет только сын царицы. А царица у него появится, когда он сам станет царём, то есть по смерти отца. Будет это одна из его теперешних жён или он возьмёт себе новую, кто знает…
   Мы пришли сюда, на Великий Север, четыре года назад, вслед за, завоевавшим его за два года до нас, нашим вечным врагом и соперником Колоксаем, из рода южных кочевых царей. Они проходили набегам и по нашим землям, и мы спорили с ними многие уже десятки, а я думаю, и сотни лет, то уступая, то одолевая.
   Но именно здесь мы окончательно сломили их, перед этим сломивших Великий Север. Наверное, это должно было произойти именно на этой благословенной земле, откуда вышли некогда наши предки. Они уходили с севера, спасаясь от наступающего льда и моря, уже поглотившего большую часть их цветущей страны. Теперь от неё остался только Великий Север, широкой полосой лежащий по берегу Северного океана, где ещё продолжали жить эти необыкновенные  люди, хранящие тайны наших общих пращуров.
    Впрочем, великим Великий Север перестал быть ещё до завоевания нашими предшественниками. Рухнула прежняя династия, та, что управляла благословенным народом всю его историю, не потерявшая власти даже после того, как большая часть народа ушла на юг, рассеиваясь среди чужих народов и земель, она подломилась теперь.
    Почему? Я углубился в изучение этого вопроса. Больше меня этим интересовался только Орик. Из нашей семьи, я, пожалуй, ближе всего именно с ним. Мне нравится бешеный нрав моего племянника, его страстная, нетерпеливая, жадная до жизни натура, а он симпатизирует мне по причинам нашего с ним сходства. Из всех родных я ему ближе ещё и по возрасту. Все бои и охоты мы с ним оказывались рядом.
   При этом он умён и образован, с ним вдвоём мы и изучали предания и рассказы тех, кто готов был рассказывать нам историю этой страны, потерявшей неожиданно благословение Богов. Главным рассказчиком повествователем стал для нас кудесник-далегляд Белогор, Вышний жрец Солнца, хранитель и проводник в жизнь знаний сотен и сотен поколений Северян. Он, дальний  племянник последнего царя, обладатель древних тайн, позволявшими ему, одному из всех оставшихся живущих, заглядывать в даль времени, в прошлое и в будущее, оживлять каменные спирали. И, я думаю, много чего ещё может этот, кажущийся холодным, но прячущий под внешним спокойствием, кипучий ум и горячую душу, и много-много тайн, которые пока не торопился поведать нам.
   Изворотливый ум и хитрость позволили ему, единственному из всего их прежнего царского рода, остаться в живых при Колоксае. Вот он-то, Белогор, и поведал нам с Ориком, что царский род прервался не иначе как по проклятию богов. Последний из царей  Великого Севера, Светояр, имел множество жён и незаконных детей. Его единственная законная дочь, царевна Авилла, должна была стать следующей царицей Великого Севера. Однако Авилла вступила в постыдную связь со своим сводным братом Дамагоем, старшим из ублюдков отца. После этого Дамагой сбежал, а Авиллу, развенчав, обрив наголо, изгнали.
   – Почему не казнили его? – выпалил Орик.
   Белогор посмотрел на него и улыбнулся:
   – В самый корень зришь, царевич, – у Белогора вспыхнули глаза на его немного жёстком, будто вы рубленном из камня лице, безбородом, как положено кудесникам. Бороды им воспрещаются, «дабы не могли солгать и в бороде ложь спрятать».
    – Должны были казнить, конечно, ничего иного и быть не могло, – сказал он, хмурясь и опуская глаза, ему самому, очевидно, тяжело вспоминать о тех событиях, – обязательно казнили бы, тем более что ему было двадцать пять, а царевне двенадцать…
   – Двенадцать?!  –  будто отхлынули мы с Ориком…
   Белогор со вздохом поднял плечи, показывая, насколько ему жаль юную царевну.
   – Дамагой сбежал той же ночью, когда их застал отец. Это сохраняется в тайне. Царевну объявили умершей, чтобы сберечь царский род от позора. И никто, даже в тереме не знал о том, что действительно произошло. Но… Царь остался без наследников. Царица, мать Авиллы, умоляла мужа сжалиться над дочерью, уверяя, что девочка не могла быть сама повинна в таком деле, что это Дамагой, насильник и подлец, таким манером мстил ей и самому царю, своему отцу, за то, что тот отнял у него все надежды стать царём, что жестоко изгонять девочку, ещё игравшую в куклы… – голос у Белогора дрогнул, чуть треснув, он нахмурился, стараясь справиться с собой.
   И я будто его глазами увидел девочку, с которой поступили так жестоко и несправедливо и которую Белогор любил, должно быть, и не забыл до сих пор её злую судьбу… Одну, совсем одну… из терема, на произвол судьбы, на произвол злых людей.
   – Светояр был непреклонен…
   – Похоже, свет погас в разуме вашего Светояра, – сказал Орик, белея от злости. Он взглянул на Белогора: – Неужели одну выгнал? Никого не послал с ней? Чтобы… Ну, хотя бы для защиты?
   У него блестят глаза, даже брови поднялись, жалеет девчонку. Я всегда знал, что у него доброе, даже мягкое сердце, каким бы жестоким воином и яростным охотником он не представал всегда.
   Я знаю его с младенчества, когда он родился, мне самому было одиннадцать лет, мы, в общем-то, росли вместе. До смерти матери он был самым добрым мальчишкой, что я вообще видел, на охоту было невозможно его брать, он жалел пойманных и раненых зверей, как котят… Только со смертью матери всё изменилось. Впрочем, эту неизвестную царевну, несомненно, погибшую теперь, было жаль и мне. Страшно вообразить, как сложилась её судьба…
   – Совершенно одну… – повторил Белогор, понижая голос и отворачиваясь, не желая больше обнажать перед нами свои чувства, я вообще впервые видел в нём проявление каких-либо чувств.
   Что ж удивляться, это всё близкие ему люди, его семья. Девчонка Авилла, надо понимать, росла у него перед глазами, как Орик перед моими. Но Белогор довёл до конца свой рассказ:
   – Мать Авиллы вскоре умерла с горя, так и не простив  жестокость мужа. А через пару лет пришли сколоты Колоксая и очень легко заняли всю нашу страну. Мы уже не могли обороняться, как лев с переломанным хребтом…
 
  – Так что за красавица, на кого ты смотрел-то? Я в жизни не видел, чтобы ты так заинтересовался… Да ещё с таким волнением! – не унимаюсь я, коверкая голос и дурачась, со скуки донимая моего верного Лай-Дона расспросами.
   Мы в этом городе с ежегодной инспекцией, объезжаем города и деревни, вызнавая нужды и чаяния людей, проверяя, кто недоволен, и чем. Нет ли тайно зреющих заговоров против нас. Всю знать перебили ещё предыдущие завоеватели, мы не делали даже этого, и вообще не обижали, как мне казалось, местное население  – северян, но недовольные всё равно всегда были и будут.
   У меня здесь была более или менее постоянная девица, ещё с прошлого года, я навещал её в доме, нарочно содержащимся для таких свиданий, приятно проводя время.
   Белогор, однако, утверждал, что до прихода сколотов, продажных женщин у них вовсе не было. Но я в это не верил. Это пусть Орик верит, он всех своих девок сразу под крыло берёт, на чёрта они сдались! По молодости, должно быть и от той же своей жалостливости. Ничего, лет через пять, когда их несколько сотен у него накопится и будет не прокормить, опомнится.
   – Ты хоть знаешь, где живёт-то? – не унимаюсь я, продолжая посмеиваться над Лай-Доном.
   – Ничего я тебе не скажу, не то ты опередишь меня, соблазнишь её и опять Явору потом сплавишь!  – отмахнулся Лай-Дон.
   – Ну, хочешь, тебе сплавлю, почему обязательно Явору!  – засмеялся я. Ничего я не добился от моего скомороха.
   Пока мы болтали, разглядывали бабочек, обед, которого мы и ожидали под этим навесом, уже был готов.
   Удивительно, но через пару дней я опять увидел удивительную бабочку. Мало того, что ещё раз за эту осень, уже развернувшую багряно-золотые объятия, так ещё и такую же точно, а может быть ту же. Может быть, это некий знак мне. Кудесники-провидцы говорят, надо верить знакам, которые посылает Судьба. Сегодня я был один, и бабочка, порхая, «повела» меня за собой, куда то на берег озера.
   Я спустился, поскальзываясь на каждом шагу на огромных круглых камнях и лишайниках, которыми они поросли, к самой воде. И, едва гладь озера предстала перед моим взором, я увидел внизу, на совершенно пустом здесь берегу, между камней, небольшую бухточку с песчаным берегом и дном, и девушку, которая развязывала пояс, собираясь снять платье, будет купаться?!..
   Неужели правда станет купаться? Вода ледяная в этих озёрах круглый год, недели через три ледяными караваями браться начнёт…
   Она не оглядывается, уверена, что никто не будет смотреть на неё в этом, кажущемся ей тайном месте. Сняла пояс, мигом сбросила платье, волосы скрыли её до бёдер от моего взгляда, я надеялся, что соберёт сейчас и откроется опять мне её тонкая белая, как берёза, девичья  фигурка, но ничего подобного, лишь связала их лентой и пошла к воде.
   Последние шаги пробежала и бросилась в воду с разбега, нырнула… Меня даже на берегу, далеко от воды пробрало до костей от того холода, который, должен был охватить девушку.
   Я не видел ещё, чтобы кто-то из людей так свободно чувствовал себя в воде. Либо она дочь морского царя, либо… Я не верю, что среди людей могут быть демоны и прочая волшебная нечисть, болтают много, я сам таких не встречал. Но кто тогда эта девушка?..
  Я не могу не подойти ближе, чтобы хотя бы рассмотреть её получше. Уж слишком красивой и, главное необыкновенной, она показалась издали. А ведь я думал, что видел здесь уже всех.
   Я спустился в эту бухту, вблизи оказавшуюся не такой уж и маленькой. Девушка, вернувшись, может испугаться меня, подумал я, и предусмотрительно скрылся за круглым, как и все камни здесь, выступом скалы. Но я её вижу. Вот возвращается, накупавшись, наконец… Я давно околел бы в этой воде. Выходит тонкая, высокая, очень тонкие кости, длинные упругие мышцы, это здешняя сильная порода… Волосы мокрой массой, похожие на водоросли, перекинула со спины, отжимает, скрутив в жгут. Ещё посмотрю, ещё немного, не то выйду, визжать примется… Кожа светится, опалесцирует будто, белым тёплым светом, будто хорошее молоко…Лицо…
   Нет-нет, не в этом всём дело… Ни в теле и коже, и даже не в лице. Что-то в ней особенное. Что-то такое, чего я ещё не видел, даже здесь, среди этого на редкость красивого народа. Пока не пойму… интересно.
   Капельки воды высыхают на гладкой коже, ещё немного и оденется, пора, наверное, выйти…
   Она и не подумала бежать. Спокойно, даже насмешливо взглянула на меня, уперев руки на талию, длинные пальцы, будто пояс…
   – Что смотришь, сколот, бесстыжие глаза? Не видал, разве обнажённых женщин? Ты на жену свою иди, гляди! – проговорила она, голос журчливый, как ручеёк и такой же спокойный. Как он может быть спокойным? Неужели нисколько не боится меня?
   – Далеко жена, в столице… – растерянно сказал я.
   Вот это да, девчонка, моложе меня, чуть ли не вдвое, нагая стоит передо мной и ещё…
   – Твоя беда, сколот.
   Ну, да, насмехается! Вообразите?! Я могу тут же овладеть ею, даже синяков не насажав на её кожу, просто потому что я настолько больше и сильнее, что мне не придётся применять большой силы для этого, а она насмехается! Неслыханное что-то. Откуда такая наглая уверенность? Тут я понял, что меня так задело сразу, когда я разглядывал её исподтишка: гордая осанка. Как ни у кого. Будто у неё струна в спине, которая тянет её к небу, прямо к солнцу… Она между тем взяла платье, спокойно встряхнула, собираясь надеть…
   – Я нагих видел, разумеется, но такой красы… – продолжил я свои речи, не теряя всё же надежды, приблизится к этой красоте, притягивающей меня.
   Но она лишь поморщилась на это:
   – О, сколот, не сори словами. Слово – золото, но к моим ногам не бросай, я не нагнусь поднять, – платье упало как полог, закрыв от меня светящееся тело.
   – Отчего же? – я удивился её речам.
   В этом городке Ганеше, книг-то сроду не было, если только у Солнечных жрецов, не то что грамотных людей, сталь, правда, умеют варить, как и в других городах, но чтобы… чтобы так разговаривать, как надо уметь думать?.. Она улыбается, волосы крупными кудрями берутся, высыхая:
   – Опасно, знаешь ли, нагибаться – зад оказывается выше головы.
   Я не мог не засмеяться над её словами:
   – Ты за голову опасаешься или…
   – Да мне дорого всё, что есть, всё моё! Так что иди, сколот, своей дорогой, – вот и пояс затягивает на талии, которую я легко сжал бы двумя ладонями…
   – Я – Яван.
   – Мне всё равно, – она вдела ступни в босоножки, до сих пор босоножки носит, уж осень… Пошевелила пальчиками, продвигаясь по плотной коже подошвы.
   – Как тебя звать? – спросил я.
   – Не скажу, – уходить намерилась, ловко и легко преодолевая валуны, на которых я чуть себе ноги не переломал, пока подбирался к ней. – Тебе незачем звать меня, я не приду!
   – Так я сам приду! – я догнал её уже на гладкой скале наверху, пытаясь поймать за руку.
   – И думать не смей!  Ишь ты, не балуй! – она отшатнулась, гневно сверкнув глазами. – Руку отрежу тебе, если ещё протянешь!
   – Да постой же! – я не пытаюсь больше коснуться её, почему-то верится, что может отрезать.
   – И ходить за мной не вздумай, муж увидит, шею тебе свернёт!
   – Да нет у тебя мужа! – я уверен, что нет.
   – Не твоя печаль! – она исчезает за ближним валуном, мелькнули только кончики волос.
   Пока я взобрался на самый верх, её и след простыл, быстрая, лёгкая как лань, убежала. Хотя нравом совсем не лань, скорее дикая кошка. Орик, такой же, он парень резкий, и тоже руку отрезал бы, если что. Других таких бешеных я больше не знаю, тем более среди женщин. О, как защекотала моё самолюбие, моё воображение эта встреча…
Глава 2. Прокляни себя
   Всё, что рассказал обо мне царевичу и брату царя сколотов кудесник Белогор, всё правда. Я, Дамагой, был старшим, любимым сыном царя Светояра, его наследником. В те счастливые и светлые времена я звался Ольгом и рос настоящим царевичем, во время трапез и на Советах, я сидел о правую руку отца. Я жил в царских покоях с золотыми потолками, ел и пил на золоте, постель мне застилали самым тонким полотном, расшитым  Берегинями, сварогами и коловоротами. Все знали, что я следующий царь Великого Севера.
   Но мой отец вдруг надумал жениться на девушке настоящей царской крови, считая, что это ещё укрепит наше и без того великое царство. И, как и следовало ожидать, у них родилась дочь через год!
   Не имело значения то, что она не мужчина, важно только, что она – дочь царицы, а не обычной наложницы, одной из десятка, как я. С этого дня моя жизнь поменялась. Теперь меня не кормили с золотой посуды, сбруя моего коня теперь стала простой, как у всех воинов, а в саадаке (колчане) обычные деревянные стрелы, а не с золотым оперением, как раньше. И обращались теперь ко мне не Ольг, славный царевич, теперь я стал просто Дамагой.
   И девчонка проклятая не умерла! Ни через месяц, ни через год, ни через десять лет! Умирает столько детей, иногда странно, что вообще кто-то умудряется вырасти, а эта девчонка не умерла!
   Жгучая, едкая ненависть, как кислота, выступающая на стенах тайных помещений наших пещер, как рассказывают, такая кислота разъедала мою душу каждый день все эти годы, не отпуская, не прекращаясь ни на миг.
   У меня были уже жена и дети, но ничто не радовал меня, потому что я потерял главное, я потерял то, что было смыслом моей жизни с самого моего рождения. Для чего я жил теперь? Чтобы быть одним из воинов в войске моего отца. Пусть одним из воевод, но таким как все, не царём…
   Все эти годы я держался вблизи девчонки, царевны Авиллы, сначала думая, как бы мне убить её и не попасться, но обдумывая это, понял, что это слишком лёгкий выход для неё, что она в этом случае ничего не почувствует, ничего из того, что чувствую я!
   Нет, мерзавка! Ты не умрёшь! Ты потеряешь всё, и ты будешь мучиться, как и я!
   Вот тогда, когда проклятой Авилле было десять лет, я и придумал, что мне надо сделать, чтобы она перестала быть царевной, но осталась жива.
   Авилла, росла не только доброй и милой, что её обожали все до последнего раба, каждый готов был во всём услужить ей, но она была настолько деликатной и тонкой, что лишний раз никого не утруждала, не вела себя как положено при её положении, как вёл я, когда был главным мальчиком царства. Поэтому так сложно было найти людей, кто помог бы мне в том, что я затевал. Пришлось всё делать самому.
   Авилла знала, что я был наследником до её появления, знала, что меня даже из царских покоев переселили, чтобы освободить их для неё, и, будто бы нарочно, чтобы злить меня ещё сильнее, она всегда старалась вести себя со мной так, будто я её полноправный старший брат, а не бесправный ублюдок её отца, которого он вышвырнул как чесоточного щенка за дверь…
   Именно это и помогло мне, её уверенность, что она виновата передо мной уже своим существованием. Она всегда искала как бы сделать так, чтобы я не чувствовал своих потерь, жалела меня, дьявол её возьми! Она, сопля, жалела меня, взрослого мужчину!
   Но я не пожалел её. Я использовал её отношение. Её готовность выполнить любое моё желание, это было её слабостью, её любовь ко мне и то, что она считала меня своим братом, а значит, доверяла безоговорочно.
   Поэтому я смог уговорить её сделать то, что и выбросило её не только из царского терема, но и из жизни царя, нашего отца, из жизни всего нашего царства.
   Нет, я не был тогда ещё полным чудовищем и не жил с ней. Вполне достаточно было того, чтобы мой отец, царь, возлагавший на эту девчонку будущую судьбу царства, чтобы он убедился, что она недостойна трона, потому что она блудница. Грязная кровосмесительная блудница. Картина, которая предстала его глазам, была настолько красноречива, что оценить как то её иначе у царя Светояра не было возможности.
   Вставая с ложа в ту ночь, я не смотрел на Авиллу. И, не потому что спешил сбежать на поджидавшем меня корабле, не потому что боялся неминуемой смерти, промедли я хотя бы несколько мгновений. Нет, я боялся почувствовать жалость к ней. Запомнить её взгляд. Запомнить её, ещё ребёнка, который подчинился мне, считая невинной игрой то, что я делал с ней, запомнить такой, обнажённой, удивлённой и растерянной. Такой, выброшенной внезапно из гнезда.
   Я предполагал, что с ней будет. Именно этого я и хотел, но добившись, ужаснулся…
   Я бежал по тёмным улицам к пристани, слыша, как просыпается город за моей спиной, как факелы множатся, растекаясь по улицам, похожие на огненную реку, ещё немного и затопит меня и поглотит. Навсегда, так, чтобы никто никогда не вспомнил даже моего имени.
   И всё же, убегая, я продолжал чувствовать, как сжалось и никак не может расслабиться и спокойно биться моё сердце. Как бы я ни был озлоблен и жесток, я ни разу в жизни не обижал детей. Авилла была ребёнком, она была моей сестрой…
   И даже, когда наш корабль отчалил от пристани, а преследовать меня никто не смог бы, потому что мы испортили все корабли, стоявшие на приколе, даже тогда, и после, когда мы много дней плыли и плыли уже не преследуемые никем посреди ледяной океанской пустыни, я всё же не мог избавиться от мыслей о том, что я сделал.
   Не только потому, что я навсегда стал изгоем, проклинаемым в моей семье, потерял навсегда семью и родину, но и потому, что раньше я никогда не был злодеем. Теперь я им стал.
   Это оказалось тяжелее, чем я думал. Вернее сказать, когда я задумывал всё, я не мог даже предположить, как мучительно будет преуспеть в моём предприятии. Я много думал о том, что будет, если я не смогу осуществить то, что задумал, как и что я буду делать в этом случае. Но я ни разу не подумал о том, что будет, если всё получится. Я не подумал ни о чём, кроме путей к отступлению, потому что быть казнённым за то, что совратил девушку, тем более сводную сестру, в мои планы не входило. А вот, что я буду чувствовать в случае удачи, я не думал.
   Планируя всё, я злорадно представлял, как будет страдать она, моя жертва, но я не предполагал, что будет после со мной. Оказалось не так-то просто стать мерзавцем. Не в чужих глазах. В своей душе.
   Но мог бы я поступить иначе? Мог я не отомстить, в первую очередь отцу за то, что он в одночасье отказался от меня, как от наследника, подчеркнув моё низкое происхождение? Мог не показать ему, что его законная дочь, его царевна, не только не лучше, а в сто раз ниже и грязнее меня! Ведь женщину судят строже, и карают страшнее. Что такое казнь, которая угрожала мне, по сравнению с тем, что ожидало её…
   Пока размышляешь об этом, всё кажется правильно и красиво. Но когда всё сделано, куда девается красота и правильность? Я не знаю, что именно сделали с Авиллой, но зная нрав нашего отца, легко предположить, что его сердце не смягчится. И всё же… он мог бы… он мог бы…
   Он мог бы, это в его власти, он мог бы, лишив Авиллу права наследования, просто выдать её замуж и отправить в какой-нибудь дальний город. Или не выдавать замуж и позволить скрытно жить где-нибудь, в окружении верных людей.
   Но я знал нашего отца. И так, как он не смягчился бы ко мне, он не смягчился, конечно, и к Авилле… Мне не хотелось думать об этом. Я измучился, стараясь не думать об этом. К концу пути, когда мы почти дошли до далёких берегов, куда я стремился, чтобы там найти себе новую родину и новую семью, я уже сожалел о том, что оставил Авиллу нетронутой, лучше бы я и правда сделал с ней то, что все думают, я сделал, чем она досталась кому-то, кто мог быть с ней груб и жесток, кто… Ведь она может умереть только от того, что… Она слабая и нежная, она, конечно, погибнет, если её отправят быть шлюхой… Лучше бы я убил её.
   А ещё лучше, стал бы советчиком и помощником при ней. Она была бы царицей, но правила бы моим умом. Это было тем более вероятно, что мужем Авиллы должен был стать Белогор-кудесник, друг моего детства, с кем я рос и был близок, настолько, насколько я вообще мог быть с кем-либо близок. Только одно я скрывал от него, то, что я затевал  против его наречённой невесты, а значит и против него. Стань они следующими царями Великого Севера, я был бы первым среди первых.
   Я не был бы только царём. Но меньше от того была бы моя власть, о которой я так мечтал?.. Почему злоба во мне оказалась сильнее хитрости?
   Как я жалел о том, что натворил! О том, что ничего нельзя повернуть назад. Ничего сделанного не исправить. Но терзаться вечно невозможно. Переболев угрызениями и сожалениями как морской болезнью, я сходил на берег уже освобождённым человеком. Не от мук совести. Мне стало легко от сознания, что совести у меня нет.
   Спускаясь по сходням на берег, я оставил все муки, всё, что изводило меня, на этом корабле, который был последним, что связывало меня с покинутой родиной и начать жить заново. С новым именем, новой судьбой…
   В новой стране я остался недолго, не больше года. В последующие несколько лет я переезжал и переплывал из страны в страну, пока не добрался до берегов внутреннего моря, земель сколотов, обладателей несметных богатств, воинственных и решительных, к тому же родственных мне по крови. Я остался с ними.
   Мне нравятся эти люди. Их весёлый и в чём-то бесшабашный нрав, радушие и добродушие, которых я не встретил больше нигде, лёгкость на подъём, жажда справедливости даже в мелочах, непримиримость к врагам, преданность дружбе и однажды данному слову.
   Я вступил в ряды их ратников и в первом же бою, при обороне от ратей, пришедших из-за моря, они на моих глазах проявили такую храбрость, такую удивительную стойкость и мужество, что я понял, эти люди для меня будут подходящей новой семьёй. Они приняли меня. Я стал их побратимом, а это у них выше, чем кровное родство.
   От них я и узнал, что Великий Север моего отца пал под копытами царя Колоксая, который убил и моего отца, и всю знать, всех, кого я знал с детства… но и Колоксай недолго провёл на троне моих предков.
   Царь Великсай занял его место теперь. Ему легче – царской семьи, тех, кто мог быть недоволен их приходом в страну Великого Севера, теперь не осталось. Поэтому теперешние хозяева Великого Севера правили относительно спокойно.
   Но во мне стал зреть новый план. Я хотел вернуться. Я всегда хотел вернуться. Я не переставал тосковать по моей родине. Я последний из сыновей царя Великого Севера, я должен править моими землями, я, а не Великсай или его наследники…
   
   Я спешила от озера не только потому, что ко мне привязался этот Яван, он не первый, но больше потому, что опасалась, как бы не увидел кто-нибудь ещё. Никто не купался в озере в такое время. Летом-то никто не купается – слишком холодная вода, а тем более осенью, как теперь, когда начинают желтеть листья и ночи становятся почти равны дням.
   Ещё дней двадцать и упадёт первый снег. Я и тогда приходила на берег плавать. И зимой ныряла в полынью. Если кто-нибудь узнает об этом, меня станут считать демоном. Никто не может того, что делаю я. Люди хорошо относятся ко мне, только поэтому не выискивают во мне подозрительного.
   Но был один человек, кто почти неотступно следит за мной уже несколько лет. Волк, прилип ко мне ещё в Пещерном, когда я уехала оттуда с лекарями, жрецами Солнца, к которым мне удалось плотно прибиться. И с тех пор так и преследует, пытаясь то изнасиловать, но это мне не в новость, таких попыток я за много лет отбила уже, наверное, сотни, то жениться на мне, что было, пожалуй, ещё хуже.
   Девушка, живущая сама по себе, магнит для тех, кто жаждет поразвлечься. Много моих подруг стали жёнами сколотов, другие просто переходили из рук в руки, таким манером зарабатывая на жизнь и некоторые даже неплохо зарабатывали, куда больше, чем я своей помощью лекарям, жрецам Солнца. Меня, как девушку, в эти жрецы принять не могут, я могу быть только помощницей, повитухой, перевязывать раны, лечить бедняков, у которых нет золота, чтобы платить настоящим жрецам. Но я столько лет при них, что научилась делать всё, что делают они, только без красивых величественных обрядов и песнопений, которыми жрецы сопровождают действо. У меня просто лечение. Но входить в транс умею и я, не прибегая к танцам и пению, которые соединяют жреца и Бога Солнце. Он, Бог Солнце, со мной говорит непосредственно и не словами, я чувствую Его, Он будто входит в меня управляет мыслями. Может быть потому, что я женщина. Природа женщины ближе к земле, а Солнце любит землю…
    Но об этих моих способностях не должен догадаться никто и никогда. Поэтому я при Солнечном дворе, или дворах, переезжая из города в город, я перехожу с одного Солнечного двора на другой. Так я могу и на хлеб заработать и применить способности, которыми меня наградил Бог, не вызывая подозрений.
   Таких как я, помощниц жрецов Солнца, здесь, в Ганеше, было много, кто-то пришёл с нами из Ледовита ещё, где к ним, присоединилась и я, кто-то пришёл к нам уже здесь, в Ганеше. Красавица Верба, одна из таких же, как я помощниц, была моей подругой, но она не гнушалась и обширными связями с мужчинами. Из-за этого она беременела, и приходилось прибегать к ядам, которые изгоняли плод. И яды эти, как и все другие яды, мы брали на дворе Лунном. Так заведено издревле: Солнечные дворы ведают Жизнью, Лунные – Смертью.
   Я сердилась на неё за это, всякий раз, во-первых: потому что за это меня могли жестоко наказать, если бы узнали, а во-вторых и, наверное, в главных: распутство мне было противно. Противно было и Вербе, но она никак не могла остановиться на этом пути, вступив на него.
   Поднявшись на берег, я оглянулась по сторонам, никто не обратил внимания на меня. Давно уже те, кто хотел на меня поглазеть, поглазели, я живу в этом городе уже почти полный год. А других, вроде Волка, я не увидела и поэтому спокойно пошла к дому.
   Скоро полдень, в это время каждый день, даже в пасмурный, как сегодня, совершаются обряды посвящённые Богу Солнце. К нему положено переодеться. А после отправляться к больным. Сейчас погода стояла тёплая и сухая, лето в этом году долго не сдавало своих позиций, поэтому болели мало, даже дети, так что работы немного.
   Но я ошиблась, что никто не смотрит на меня, какой-то щуплый юноша, не старше меня, с ярко-рыжими волосами, окликнул меня. Я обернулась, он подбежал ко мне. Ещё не хватало, всех чертей на меня повесят, если увидят… Репутацию свою я берегу не ради себя, мне, в общем-то, давно безразлично, что думают обо мне люди, но ради того, чтобы вездесущий Волк не увидел и не активизировал своих попыток завладеть мной, во что бы то ни стало. За те три года, что он таскается за мной со своими притязаниями, я даже привыкла к нему в известном смысле, как люди привыкают жить с цепью на шее, но я не хотела, чтобы эта цепь ещё туже обвила моё горло… Поэтому я была недовольна, что за мной бежит какой-то незнакомый юноша.
   – Подожди! Подожди, Онега! – и имя моё узнал откуда-то! Хотя какая там тайна…
   Он ростом едва с меня. У него высокий голос, что ж, неудивительно, у него, похоже, и борода-то не растёт. Может он из жрецов, они ходят без бороды… Да нет, какой он, к дьяволу, жрец, скоморох скорее…
   – Тебе чего? – спросила я, остановившись.
   – Ты… – он запыхался.
   – Отдышись, чума, ишь, задохся, – усмехнулась я. Он приятный. Тонкая кожа на лице, вон покраснел как.
   – Я - Лай-Дон, я… можно… я пройду с тобой до… куда ты идёшь? До дома…
   – Зачем, Лай-Дон?
   – Посмотрю на тебя… – его светлые глаза мерцают. Влюбился, ну, надо же…
   Только этого и не хватало мне. Но он не опасный человек, похоже. Поэтому я улыбнулась:
   – Ну, идём. Только я не домой иду, я…
   – А я знаю, Онега, – улыбнулся он, ободрённый, что я не гоню его.
   – Откуда знаешь? Следишь что ли за мной?
   Я смотрел на эту чудесную девушку и не мог поверить, что она говорит со мной, что позволила идти рядом с ней. Я смотрю на неё издали уже десять дней, с тех пор как мы приехали в Ганеш с Яваном.
   Каждый год братья царя и царевич проезжают по городам, чтобы знать, чем живут люди и предупреждать возможное в недрах народа недовольство. Мы останемся в Ганеше, думаю, до ледостава, чтобы потом по утвердившийся дороге поехать дальше.
   Я не очень-то рассчитываю на то, что Онега сразу позволит мне поцеловать себя, тем более, станет моей любовницей, но держаться вдали от неё я был уже не в силах. Ухлёстывать за теремными девушками и разнообразными женщинами более или менее молодого возраста – моё любимое занятие лет с шестнадцати. Сейчас мне девятнадцать, я уже поднаторел. Яван не ухлёстывает – ему достаточно свиснуть и любая будет его.
   Удивительно, вблизи Онега оказалась не такой как издали. Издалека она виделась невообразимо прекрасной, гордой, высокой, неприступной и холодной, но едва я приблизился на расстояние вытянутой руки, я оказался будто в круге тепла и света: такой оказалась её улыбка, то, как она говорила со мной, необыкновенный голос и то, как она сказала нарочно «задохся», а не «задохнулся», похоже, играет словами, я вижу по насмешливым искоркам в глазах…
   А как она смотрит! Достаточно было бы сказать, что у неё необычные глаза: они разного цвета, один глаз тёмный, тёмно-синий, почти чёрный, а второй очень светлый, прозрачный – голубой. Будто день и ночь смешиваются в её взгляде… Но это не всё. Её глаза живые и проницательные и слишком… слишком умные для неё. Для её юного лица, сколько ей лет? Не больше… нет, не могу понять, она кажется пятнадцатилетней, а говорит и смотрит так, будто ей больше тридцати…
   Я достал из кармана браслет из витого золота, очень скромный, но я надеялся, что для знакомства он подойдёт.
   – Это ещё что? – удивилась Онега, останавливаясь. – Ты с чего это решил, что можешь дарить меня?
   – Я вижу, у тебя совсем нет украшений…
   – Это не потому, что я не могу их себе купить или сделать, Лай-Дон! – она сверкнула глазами.
   И никакой вам больше улыбки. Вот вам, пожалте, в первый раз со мной такое, когда это девчонки отказывались?
   – Но… – я захлопал глазами как дурачок, не зная, что делать с проклятым браслетом, спрятать за пазуху или кинуть в канаву сейчас же.
   – С подарками больше не суйся, идёт? – улыбнулась всё же и глазами больше не жжёт.
   – Если спрошу, почему, по зубам врежешь? – я не сомневаюсь уже, что она может.
   Онега засмеялась:
   – Ладно, не врежу. Я пришла.
   Я огляделся, вот дьявол подземный, и правда пришли уже: высокое крыльцо, резные раскрашенные красной и золотой краской узоры на лестнице, вокруг дверей и окон. Красные стены. Да, это обиталище жрецов Солнца, самый высокий, самый красивый дом в любом городе. Стоят они посреди Солнечных дворов, где и кроме терема для главного жреца города, есть и ещё, для тех, кто рангом пониже, и домики помощников и помощниц. И, конечно, хозяйственные постройки самые разные, ведь здесь готовят чудодейственные снадобья. Солнечные призваны лечить. Всех на Великом Севере лечат без платы, нет богаче двора на Севере, чем Солнечный, даже царский, случается, занимает золото здесь. И, говорят, золото у них не переводится никогда. И всё потому, что они, Солнечные, ближе всех в Богу. Богу Солнце, чьи статуи в каждом Солнечном дворе занимают центральное место. В столице эта статуя из золота. В остальных городах деревянные, но украшены замысловатыми узорами.  Не каждый царь или царица Великого Севера был посвящён этому культу, не всякий царь может быть допущенным до высоких тайн.
   Почётно простой девушке быть помощницей жрецов Солнца. Поэтому она, должно быть, и опасается испортить мнение о себе. Хотя чего так уж строжиться честной девушке? Многих девчонок я знаю с Солнечных дворов, как и с Лунных, впрочем.
   – А…
   – Что, помогать мне пойдёшь? – она засмеялась.
   – А возьмёшь?
   – Тебе не понравится.
   – Ты возьми, а там поглядим…
   Я улыбнулась, глядя на чудного юношу. У меня давно не было таких приятных знакомств. Да и не завожу я знакомств вовсе, отсекая любую возможность этого, вот как сегодня на озере. Я привыкла поступать именно так. А с этим странным рыжим Лай-Доном мне не было страшно, он мне понравился, таких как он, я ещё не встречала. Так что я взяла его с собой. В первой же избе ему сделалось дурно, и он выскочил на улицу, где его шумно вырвало. Когда я вышла, он уже порозовел и отдышался.
   – Я же говорила, тебе не понравится, – засмеялась я, выходя к нему.
   – Неужели тебе это нравится? – удивился он.
   – Я могу помочь этой женщине, её нога не будет теперь так болеть. Так что, да, нравится.
   – Подумаешь, какая-то старуха… – пробормотал он, всё ещё зелёный и мокрый от невольной дурноты.
   – Когда-нибудь и я стану старухой, и мне хотелось бы, чтобы нашёлся кто-нибудь, кто сможет и мне помочь не так мучиться от старости, – сказала я.
   – Ты не станешь старухой.
   – Стану. Как и ты станешь когда-нибудь стариком. А какой ещё выход? Умереть молодыми?
   – По-моему нет ничего хуже старости, – убеждённо произнёс я.
   – Нет ничего хуже немощи, безумия, зависимости, но это всё может быть с молодыми. А старость достойна и уважаема, старость – это мудрость, это то, что должен охранять всякий достойный народ. Старики ценнее детей, детей люди производят на свет тысячами каждый день, а старики уходят невозвратно. Старики – это мост в прошлое, в историю. Дети – в будущее, но каким будет это будущее, зависит от того, хорошо ли мы помним прошлое.
   Я не удивился, я изумился, я не ожидал услышать такое вообще ни от кого, тем более от неё…
   – Кто твои родители, Онега? – спросил я. Может, так я смогу понять её странности?
   Она улыбнулась невесело, не глядя на меня:
   – Уже никто. Они умерли очень давно. Я давно сирота.
   – Но кто учит тебя?
   – Жрецы. Чему учит, о чём ты, Огненная голова? – засмеялась она.
   Испугалась говорить всерьёз, почувствовала, что я хочу заглянуть в неё поглубже.
   А вечером при трапезе я спросил Явана, что он думает о старости. Он самый умный из всех троих братьев, куда умнее Великсая и даже Явора, которого прозывали Мудрым, но, по-моему, больше из-за того, что он умел показать себя таким при посторонних, на Советах же, как правило, отмалчивался и зевал от скуки.
   Яван посмотрел на меня своими громадными голубыми глазами, удивляясь моему вопросу:
   – Полагаешь, мне пора задуматься? Седые волосы у меня в бороде увидал?
   – Всё шутишь! – рассердился я
   – Что делать, ты что-то не шутишь давно, приходится мне, – легковесно рассмеялся Яван, не желая говорить всерьёз. – Так что?
   – Нет, не разглядывал я твою дурацкую бороду! Что ты вообще думаешь об этом? Вообще о старости?
   – Ну… что и все. Я не хочу стареть, – не раздумывая, сказал Яван.
   – То есть хочешь молодым помереть?
   Яван удивился, отодвигаясь от стола, оставляя запечного в сливках барашка, приправленного чесноком и пряными травами с холмов на берегу озера, где их выращивали и сушили с древних времён местные земледельцы, чтобы придавать кушаниям самые утончённые и разнообразный вкусы.
   – Нет, я не хочу умереть молодым, тем более что я уже не так уж молод, – становясь серьёзным, сказал Яван. – Но я имел в виду слабость, сопряжённую со старостью. Слабость ума, слабость тела… – он нахмурился. – Зачем этот разговор? С чего такие мысли? У тебя-то впереди ещё много лет молодости.
   – Мысли… У меня их не было. Просто…
   Но Яван не настроен на беседы этим вечером.
   – Ты меня пугаешь просто такими разговорами. Спать ложись, болтун, а я пойду, навещу Прекрасную Вербу, – он поднялся от стола, протягивая руку за плащом.
   – Подарочек возьми, Верба не откажется, – сказал я, выкладывая браслет на стол.
   Яван удивился, взяв в руки украшение:
   – Что, твоя зазноба не взяла? Или ты ей не по нраву? Так скажи, что ты при царском брате состоишь, может, смягчится.
   – Сомнительно.
   Яван недоверчиво усмехнулся.
   
   Я подарил, конечно, браслет Вербе. Она, не напрасно прозывалась Прекрасной, её яркая красота за прошедший год только расцвела. Но сегодняшняя встреча с ней стала для меня странной. Я думал не о ней. Я думал о той странной девушке, которую встретил на озере этим утром. Я обнимал Вербу, вдыхая аромат её кожи и волос, и думал при этом, чем должны пахнуть волосы той, странной, какая на ощупь её кожа, какая она на вкус, каковы на вкус и запах её губы и язык…
   Со мной такого не бывало. Никогда в жизни. Я всегда живу настоящим моментом, наслаждаюсь им, я как никто из живущих умею ценить настоящее. Но сегодня я оказался настоящим не удовлетворён. И, даже засыпая рядом с посапывающей сладко Вербой, утомлённой моими ласками, я не чувствовал привычной радости. А я всю жизнь радовался. Всегда. Я привык. Теперь мне для радости, для привычного, нужна эта чудная разноглазая девица…
   
   К дому я шла очень медленно. Я устала сегодня, вечер наполз на город незаметно, затемнил улицы, дома превратил в островерхие глыбы, сквозь щели ставен просвечивали огни. За этими стенами жизнь, которая недоступна для меня, дом, мужья и жёны, их дети, старые родственники, все вместе, семьи… У меня самой прошла целая жизнь без семьи. Вне семьи. Но я помню очень хорошо, как это было славно.
   Я дошла до своего дома и не удивилась, увидев, отделившуюся от стены высокую фигуру Волка.
   – Ты идёшь так поздно, не боишься? – свет от факела, освещающего эту часть улицы, падает на его лицо, чёрная борода, тонкий, немного горбатый нос, он говорил, его мать не из наших мет, может быть, поэтому он сам так мало похож на здешних, светловолосых и светлоглазых.
   – Соскучился что ли, Волк? Я устала, мне не до тебя, – сказала я, пытаясь обойти его и подняться на крыльцо.
   Но не тут-то было, он схватил меня за локоть, сжал пребольно. Вечно хватает. При каждой встрече, всегда, получить никак не может вот и хватает, то за руку, то за плечо, то за косу, то лапает, будто в этом находит для себя некое удовлетворение.
   – Балуешь? Опять на озеро ходила? Если увидит кто, не я? Вообще ничего не боишься? Прикончат ведь…
   – Тебе что за печаль? Избавишься от занозы, наконец;– я попыталась вытянуть руку из его твёрдых пальцев, но он вцепился клещами. – Пусти уже руку-то, ажно пальцы занемели…
   Но он схватил меня и за вторую руку, встряхнул так, что коса плеснула у меня по спине.
   – Я был у старосты сегодня, он позволил мне жениться на тебе, – почти рыча, забормотал он мне в лицо. Я отклонилась как можно дальше.
   – В который раз? Я не пойду замуж, сколько раз говорила уже?!
   – Чем я тебе не муж? Чем я плох тебе? – она опять тряхнул меня.
   – Да ничем! Я ни за тебя, ни за кого другого не пойду, я в жёны не готовлюсь ни к кому.
   – Что дуришь-то?!.. Цену набиваешь?
   Сегодня Волк не удовлетворился только плечами и локтями, взялся платье с плеч тянуть, придавил к стене, больно раздавливая лопатки, сжал груди в ладонях… Но я не впервые в подобном положении, не успел он прижаться наглым ртом к моей шее, или щеке, или попытаться завладеть ртом, как я двинула ему коленкой в пах, несильно. Я не хочу его покалечить, может, женится ещё на какой-нибудь хорошей женщине, мне достаточно было, чтобы он перестал мять меня.
  – Ещё достану тебя! – со стоном прошипел он, мне вслед, согнувшись от моего удара, пока я поднималась на наше невысокое крыльцо.
   – Да достал, Волчара, теперь уже отстал бы, а? – беззлобно огрызнулась я. Примерно так мы общались с ним почти каждый день.
   – Вот дрянь!.. – он выпрямился, наконец.
   – Да дрянь-дрянь, гуляй!
Глава 3. Лучи солнца осенью так желанны и теплы
     Я вышел на озеро сегодня наудачу, я знал уже, что девушку зовут Онега, чем она занимается, где живёт. Она не появлялась на озере несколько дней, сегодня, наконец, пришла. И я опять подстерёг её на берегу. Выйдя на берег, распушая волосы по ветру, чтобы скорее подсохли, подняв голову, она увидела меня, сидевшего на большом камне, чуть повыше этой её бухты, и усмехнулась:
   – Каждый день приходить сюда будешь, Яван?   
   – Запомнила всё же моё имя, – обрадовался я.
   – Не запоминала я. Увидала опять зенки бесстыжие вот и вспомнила, – ответила она, поспешив надеть платье на ещё мокрое тело, платье прилипло и задралось на бедре, я подошёл и одёрнул мягкую ткань, помогая ей.
   Она посмотрела на меня, немного бледнея, зрачки шире:
   – Не подходи так близко. Чего удумал-то? – не отодвигается, но взглядом отталкивает, в металл отдаёт сразу живая синева.
   – Может, пойдёшь за меня, а, Онега? – спросил я, мне хотелось увидеть, обрадуется она или удивится.
  Ни то ни другое, она расхохоталась, прыснув и обнажая бесстрашные белые зубы:
   – Ну и ну! Что, на других действует, да? Что же не добавил, что ты из ксаев (царский род)? – она хохотала так искренне и весело, так, что я улыбнулся тоже.
   – Значит, знаешь, кто я? – всё же интересовалась мной.
   – Тоже мне, загадка какая… – продолжила смеяться она, качнув всё ещё мокрыми, но уже завивающимися в локоны волосами. – Только ксаи могут позволить себе носить красные плащи. Да ещё жрецы Солнца. Ты не жрец.
   – Онега, я серьёзно…
   – Что серьёзно-то? – она расхохоталась свободнее, уже одета, ей легче. – Сколько у тебя жён, Яван? Двадцать? А может, сто?
   – И что? Многие берут новых жён…
   Она захохотала ещё веселее:
   – Ну, ты насмешил, Яван! Ох, не могу!  – она, и правда, дохохоталась до слёз. –  Вот радостную будущность-то ты мне рисуешь!..  – она согнулась даже, от смеха, мокрые пряди соскользнули вперёд, ткань платья намокла под ними, обозначая грудь и сжавшийся от холодной воды сосок…
   Трудно отвести взгляд от её груди и этого соска маленькой бусиной, тем более что я видел его обнажённым, я знаю, какой он формы, какого цвета, я не знаю только…
   А она продолжила насмехаться надо мной:
   – Ох, нет, Яван Медведь, ты такими речами меня больше не смеши!
   Я подал ей пояс, совсем простой, верёвицей, совсем простой у неё наряд, и ни одного украшения, даже в волосы ленты не вплетает, простым шнурком завязывает, вон на ладонь намотала, ожидая, пока просохнут. Но уходить не спешила, может, ей всё же со мной приятно?
   – Почему ты одна тут? Кто твой отец?
   – Я сирота, Яван, – сказала она, опять потеребила косы, проверяя, просохли или нет. И не смеётся больше и, похоже, ей даже грустно…
   – Давно?
   Она посмотрела мне в глаза, наконец-то без насмешки и высокомерия, как до сих пор:
   – Давно… треть моей жизни.
   – Что ж ты грустишь тогда так? Не привыкла разве?
   Онега села на камень, протёрла ступни от песка:
   – Можно привыкнуть?
   Волосы завиваются в крупные локоны, высыхая, сворачиваясь в большие длинные спирали и светлея, начиная светится, будто, не отражая солнечный свет, а производя его, как и её кожа… Красота её удивительна, чем дольше смотришь, тем труднее оторвать взгляд от неё, от её лица, от рук, тонких, долгопалых, их трепетных движений, от ступней, узких изящных, от всего её тела, изнеженно утончённого, гибкого… Как это, обнимать её… от желания у меня жар разлился по животу, к коленям, ударило грудь, разогрело лоб…
   – Не холодно в босоножках? – спросил я, глядя на её прелестные покрасневшие ступни, пальчики маленькие, розовые…
   – Холодно, – она встала на ноги. – Но я привыкла, иногда зимой без чулок приходилось бегать.
   – Ты не торопишься сегодня уходить, значит, я не так противен тебе?
   Она посмотрела на меня и улыбнулась уже совсем хорошо:
   – Какой же ты противный? Ты красивый человек, и… может, и добрый даже, не пытаешься сразу лапать беззащитную девушку, хотя ты из царского рода сколотов и церемониться не привык, надо думать.
   – Я насилия не люблю, что бы ты о нас, сколотах, не думала.
   – Ну и хорошо, – уже как-то равнодушно сказала Онега, не глядя на меня, подхватила несколько раз шнурком почти сухие уже кудри.
   Мы вместе пошли наверх, к городу, почти поднявшись, она обернулась
   – Ты не ходи за мной больше, и не подглядывай, – уже строго сказала она.
   – Ты сказала, я не противен тебе.
   – Это не приглашение, я просто не люблю лгать. Ты мне даже нравишься, я таких красивых мужчин… – она посмотрела на меня опять, остановившись, смело, даже нахально разглядывая моё в лицо. Смело, как равная, – я таких красивых… может и видела… да не помню. Но… Яван, это не значит, что я приму твои ухаживания. Не теряй со мной время.
  – Для меня это не потеря времени… Я…
   Но она перебила меня:
  – Не болтай зря. Не надо, чтобы нас видели… Прощевай! – она даже руку подняла, прощаясь.
   И ушла, не оглядываясь, а я смотрю на её необыкновенные волосы, струящиеся вдоль спины. Она вся будто до краёв наполнена светом. Здесь, где бывают дни без ночи, она будто дочь такого дня. Может быть, она дочь такого бесконечного дня? Только в левом её глазу тёмная синь поздней ночи…
   Я остался стоять, в растерянности глядя ей вслед. Такое со мной впервые. Отказаться от неё? Теперь уже не могу. После первой встречи и то не смог, а теперь…
   
   Волк поймал меня в сенях нашего дома. Это дом для помощниц солнечных жрецов. Таких домов на Солнечном дворе всего семь, побольше-поменьше, начинающие помощницы, поварихи, прачки живут по семь-десять, а то и до дюжины в каждой комнате. Мы уже заслужили, каждая, отдельную горницу.    Сени тут общие, а комнат вокруг большой печи, что отапливает дом, четыре, для четырёх помощниц. Это хороший надёжный дом, приходилось мне жить в таких ветхих лачугах, когда зимой снег по ночам падал прямо мне на лицо, иней оседал на ресницах и волосах, и я не могла уснуть от того, как замёрзли мои ноги и спина. Тогда ещё я стала приучать себя к холоду. Я даже не простывала и могла босой ходить по снегу, не мучаясь от мороза.
   А ещё я привыкла к приставаниям мужчин. Не просто к вниманию, а к грубым притязаниям. И тем более к Волку. Но он никогда не позволял себе входить в наш дом, мужчинам не разрешалось сюда вторгаться. Поэтому так странно, что сегодня  Волк подстерёг меня здесь. Тем более днём.
   – А ну, пусти, не то опять двину! – я ударила его в живот кулаком.
    Но это ему – тьфу, там такие мышцы, что мой хоть и крепкий кулачок, как блошиный укус, 
   – Ишь ты, моду взял! Что не в кузне-то, погонит хозяин…
   – Это ты моду-то взяла, кто это увивается за тобой?
   Он прижал меня к себе, хорошо, что открылась дверь у Вербы, она специально остановилась и глядит на нас, иначе Волку опять досталось бы от меня.
   – Что это такое? Сейчас стражников позову, ты чего тут делаешь, Волк?!
   – А ты не встревай!  – но он всё же отпустил меня.
   За такое вторжение Волка изгонят из города, если мы, правда, позовём ратников. Поэтому он ушёл, побледнев от злости.
   Верба усмехнулась, глядя на меня:
  – Дала бы ему, что строжишься-то?  Жалко, что ль?
  – Тогда вообще не избавлюсь от него.
   – А так, что? Ходит как привязанный. Он тебя придушит когда-нибудь, помяни моё слово. Не берёшь, не отпускаешь.
   – Чем я его не отпускаю, ты что? – удивилась я её словам. – Он три года по всему Северу за мной, я от него и бегу из города в город, а он опять находит. Не слышит, не понимает, как помешанный.
   – Ну и вышла бы за него. Или что, он бедный? Ты на богатого только позаришься? Сильно высоко ценишь себя, Онежка, – беззлобно сказала Верба. Она вообще очень добрая, от этого, в том числе, с ней и происходят её неприятности…
   – Замуж я не пойду ни за кого, богатый-небогатый, власти надо мной никому не дам.
   Верба отмахнулась:
   – Ох, дура ты! А так каждый со своей властью к тебе лезет, то хоть один был бы.
   Меня передёрнуло от мысли, что я вынуждена буду всю жизнь терпеть рядом с собой Волка. Или кого-то ещё. Подчиняться – это не самое худшее, просто видеть какого-то человека всё время рядом с собой, вместе есть, спать, говорить каждый день, чувствовать его запах… О, нет! Что надо чувствовать к человеку, чтобы не взбеситься от этого?!
   – Вплетёшь мне в волосы ленты сегодня вечером? – спросила Верба, входя вслед за мной.
   Я оглядела свою комнату, мне нравился Ганеш, этот город, расположенный как почти все наши города на берегу большого озера, по берегам которого разбросаны гладкие круглые скалы, местами похожие на загадочные города, только очень маленькие для какого-нибудь крошечного народца. Местами прямо к воде подходят стволы сосен, которые тонут в этой самой воде весной, во время весеннего половодья и постепенно погибая, падают в воду и просвечивают сквозь прозрачную гладь, тоже напоминая города, но уже подводного царства. Глядя на всю эту загадочную красоту, я не удивляюсь, что так богато выдумывают скоморохи и бродячие певцы-сказочники свои красивые истории о русалках, о леших, кикиморах, повелителях и повелительницах гор и озёр...
   Мне вообще нравятся все города, в которых мне довелось жить, и Ледовит на самом краю теперешнего Севера, на берегу Северного океана, и Озёрный, в почти непроходимых болотистых местах, но с такой красотой яркой, кажущейся сказочной зелени лесов, холмов и лугов вокруг, что его изолированность тоже представляется заповедной и волшебной.
   Но Ганеш мне нравился особенно. И люди здесь были добрыми и простодушными как нигде, весёлыми и жизнерадостными, даже праздники здесь проходили веселее, чем где бы то ни было. Может быть, потому что он был самым южным, самым тёплым из всех городов Севера, к нему единственному не подошли вплотную ледники.
   Даже дома здесь, в Ганеше были вроде просторнее и светлее, чем везде… Может быть, поэтому мне нравилась и эта комната, самая большая в этом доме, но и самая холодная, по правде сказать. Не хочется уезжать отсюда снова, убегая от Волка. И почему он не может понять и оставить меня… Может быть, если он будет думать, что у меня есть любовник, это остудит его, наконец?..
   – Ты куда собралась-то вечером? – спросила я Вербу, когда вечером с удовольствием разбирала на пряди её пышные тёмно-русые волосы.
   Она была идеально красивая: кошачьи ярко-зелёные глаза под вытянутыми к вискам тёмными дугами бровей, маленький носик, улыбчивые полные губы, а какое прекрасное у неё тело: полные груди, стройная талия, гладкая, немного смуглая кожа, она легко загорает летом.
   Как мне жаль, что она так относится к себе… хотя, нам только два пути и остаётся: или как Верба подстилаться, в надежде, что кто-то всё же возьмёт в жёны и будет заботиться, и защищать, или как я, надеяться только на себя. Что труднее? По мне, так Вербина дорога – настоящий ад…
   – Прошлогодний мой приехал, ты в том году не застала его… – сказала Верба, пока я вплетала ей в волосы ленты и гроздья рябины, цветы в это время года найти мудрено, листьев на деревьях и то уже нет…
   – Ты капли возьми, хотя бы, не допускай, как в прошлый год… – я напомнила, как пришлось ей тогда изгонять плод уехавшего кавалера, и как долго она болела после.
   – Да ладно, может, женится, если рожу ему?
   – Сначала пусть возьмёт в жёны, тогда и родишь, Верба!
   – Может, припугну…
   Но напугалась я. Напугалась её глупости:
   – Да ты что?! Ты кого пугать хочешь? Шею свернёт тебе и дело с концом! С мужчинами это не проходит, они сильнее, нам приходится быть умнее.
   Верба вздохнула, понурившись, разглядывает уже готовую косу:
   – Вот мы ровесницы с тобой, а мне всё кажется, ты моя старшая сестра… – она посмотрела на меня через плечо, скоро я закончу со второй  косой. – Я же сирота, вот, как и ты… С двенадцати лет. С двенадцати лет… – проговорила она, совсем тяжко. – Отец меня выгнал, потому что… А-а, не важно, почему, выгнал. Из города, даже имени лишил, запретил вспоминать, кто я, кто он…
   – Кто он?
   – Он… какая теперь разница, его уже нет в живых. И мама тоже, ещё раньше… Не осталось никого. Вот я и… А что оставалось? Все лезут… Только успевай опрокидываться…
   – И опрокидывалась? – спросила я, хотя ответ и так знаю.
   – А что делать? – легко вздохнув, сказала Верба, поднимаясь, подходя к зеркалу. – Все лезут… Надоело синяки бодягой мазать. Так проще. Да и… И серебро стало водиться, золото… Только с вами, со жрецами Солнца вот, поменьше стали лезть, хотя бы в этот дом им ходу нет, захочу, пойду… Ненавижу их… – сказала Верба, оглядывая себя сразу в двух зеркалах. Красота-то, Онежка, спасибо!
   – Кого ты ненавидишь? – удивилась я, совсем понимая.
   – Их всех, мужчин… – без запинки ответила Верба. – Весь их поганый род. Но… Прикинешься, что тебе всё это в радость, он и доволен, подарки дарит.
   – Зачем, Верба?!  – изумилась я. – Если ты так… почему ты замуж тогда хочешь? Зачем тебе замуж?
   – А что же мне всю жизнь до старости болезных облизывать? Это ты сама как жрец…
   – Ш-ш-ш! – я сделала страшные глаза. – Верба, с ума сошла?! Пожалей меня!
   Она обернулась на меня, поняла, что этими словами может подвести меня перед теми, кто держит меня как обычную помощницу, конкуренции во мне не потерпят, объявят ведьмой или демоном и конец мне…
   Я всю ночь не спала и размышляла о том, о чём мы говорили с Вербой. Удивительно, как похожи и различны наши судьбы… Но, похоже, Верба так и осталась двенадцатилетней, а мне пришлось повзрослеть за несколько дней, в тот момент, когда я оказалась одна, совсем одна в этом мире.
   Вначале я попала к кружевницам, затем к вышивальщицам, но для меня это оказалась адская работа. Кропотливо изо дня в день выкладывать стежок к стежку или узелок к узелку – меня эта кропотливость сводила с ума. А отсутствие старательности в этом деле наказывали и весьма жестоко, оставляли без еды, пороли, просто навешивали тумаков, подзатыльников, щипков, сажали в сарай на ночь. Однако и этот опыт не остался бесполезен, я научилась терпению и молчанию, которых мне не хватало от природы, слишком горячая мне досталась кровь, поняла я это значительно позднее. Эта пытка для меня продолжалась полтора года.
   Тогда я и вспомнила о своих способностях и постаралась прибиться к жрецам Солнца. Только тогда мне стало легче жить. И тут мне очень помогло моё приобретённое умение держать при себе свои мысли и чувства. Теперь, при жрецах Солнца, в среде, в которой мне было привычнее и интереснее существовать, мне очень помогло это моё глубокомысленное новое смирение.
   Но только в том, что касалось моих дневных занятий. А по ночам… Бог Солнца, Богиня Луны! Сколько же мне пришлось отбить бесстыдных притязаний! Мало было вокруг меня тех, кто не считал бы, что он вправе воспользоваться мной для удовлетворения похоти.
   Девушка вне дома, вне семьи – это как вывеска на лбу. Такие как я, одинокие, оказывались, в лучшем случае, в наложницах пришедших сколотов, а первое нашествие стало адским испытанием для всех и гибелью всей верхушки Великого Севера, для нас же, тех, кто жил внизу – это значило или бесконечное и разнообразное насилие со стороны захватчиков и попытки приспособиться к новому существованию.
   Мои попытки начались с того, что я старалась не попадаться на глаза, почти не выходя на улицу, это было возможно в стенах большого храма в дальнем Ледовите, самом северном городе нашего царства, где солнце не заходит по полгода и зимой по полгода не восходит, на берегу Северного океана.
   Вновь пришедшие сколоты, изгнавшие Колоксая и его приспешников, при поддержке части высших ратников, избежавших участи большинства нашей знати, не были такими дикарями, как первые захватчики, или им не пришлось преодолевать, уже сломленное до них сопротивление Великого Севера, но они уже не вели себя, как первые, количество изнасилованных и убитых уменьшилось значительно, я, кто лечила и помогала несчастным, знаю это как никто.
   Поэтому, хотя сколотов всё же продолжали ненавидеть внутри нашего Северного народа и воспринимать как чужаков, но, приведённые Великсаем, старались влиться внутрь нашего народа, а не изломать его под себя, как сколоты Колоксая. И чем дальше, тем всё лучше это получается.
   Но нашествие сколотов только добавило сложностей для меня, а не стало главной моей катастрофой, такой, какой была потеря дома и семьи. Станет тебя насиловать и бить сколот или северянин, в конечном итоге, не важно.
   Я сошла бы с ума, или умерла, если бы стала «опрокидываться», как Верба. И как я была благодарна, что когда-то воспитывали меня и как мальчика: учили и драться в рукопашной, и пользоваться акинаком, и кинжалом, стрелять из лука, и бегать так, чтобы меня не догнали.
   Сколько я стесала скул, разбила носов и выбила зубов, отрубила наглых рук. А кое-кого и убила, спасаясь и от бесчестья и от смерти… А ещё, я научилась прятаться, чувствовать взгляды спиной, буквально читать мысли, даже не глядя в глаза, даже не видя, и оценивать безошибочно угрозы. Я не доверяю мужчинам, но я не доверяю никому, но не ненавижу мужчин, как Верба, мне хватало ума сообразить, что в моих несчастьях не виноваты все, они привыкли поступать так, как пытались поступать со мной, просто мне не надо было оказываться там, где я оказалась. И всё же во мне нет убеждения, что все вокруг мерзавцы, что любого устроит насилие. Я знаю, что есть добрые мужья и сыновья, и даже любящие. Я много видела таких семей.
   Я помогала многим женщинам разрешиться от бремени и видела славных любящих мужей. Любящих матерей и отцов. Я видела так много разных людей, что могла оценить, что хорошего в людях всё же больше, чем дурного. Просто дурное так сильно смердит, что становится заметнее, чем хорошее.
   Однако Верба себя ненавидит, вовсе не мужчин, вот что… Мне так жаль её. Бедная-бедная моя, ни к чему хорошему она не придёт с этим. Ненависть и отвращение разрушает вернее, чем всё, что нападает извне, потому что разъедает изнутри, растворяя и превращая в гниющую жижу всё живое в душе того, кто впускает ненависть.
   Хотя некоторым ненависть придаёт сил. Но не похоже, что это относится к Вербе… Пить ещё возьмётся, сколоты пить умеют, а в наших землях такой способ дурмана никогда особенно популярен не был, куда больше здесь любят травиться настоями разнообразных ядов, сваренных из соответственных грибов, трав и ягод. Этим очень успешно торгуют низшие слои жрецов Солнца, владеющие искусством приготовления дурманов, используемых как лекарства. Но, особенно, Лунные дворы. Ужасно, что я почти ничем не могу помочь Вербе, она так убеждена, что её путь единственно возможный, что и слушать меня не хочет.
    На другой день, сразу после полуденного обряда, жрец отправил меня к раненому, сказав, что это срочно, что остальные могут и подождать или к ним сходят другие.
   Я подошла к большому дому с высоким, украшенным богатой резьбой, крыльцом, морским конями на коньках крыши. Здесь живёт староста города, кажется, или его гости, у его терема на дворе несколько построек. Кто же тут ранен?
   Я со своей корзинкой, где лежали у меня склянки с лекарствами, инструменты и бинты, поднялась на крыльцо. Мне открыли, даже стучать не пришлось, очевидно, увидели в окно:
   – Из лекарских? Заходи, – я прошла под высокие своды терема и изнутри украшенного резьбой, со стенами, выкрашенными белилами внутри. Только не хватает красных или золотых сводов, и почти царский терем будет. Горниц меньше, только и всего, а так, и ковры на полу и лавки и столы изукрашены богато, в окнах резные столбцы, изящные балясины на лестницах внутри и снаружи. И богатая, яркая роспись. Хороший богатый дом.
   Меня провели в одну из горниц, открыли красивую дверь, украшенную, как и некоторые другие, резьбой с алатырями, вставками из самоцветных камней, тоже, очевидно, ведущие в покои хозяев или гостей, и что я увидела?! На высоком стуле сидел Яван, поставив правую ногу на низкую скамеечку с красной подушкой с нашитыми на неё кисточками. Нога его накрыта большим вязаным платком…
   – Так это… – я остановилась, – это ты, значит, раненый?
   Он развёл руками, улыбаясь, похоже, чрезвычайно довольный собой:
   – Что же делать, и я могу подвернуть ногу.
   Дверь за мной закрылась, клацнув железными петлями и скобами. В простых домах деревянные, не бренчат, но изнашиваются быстро.
   – Уверен?
   – Сама посмотри.
   Я поставила на пол свою корзинку, а сама села на вторую скамеечку у его ног.
   Я смотрел на неё. В этом тёмном платье, волосы под платком, только несколько прядок выбиваются пологими спиральками на висках. Тёмная ткань платья ещё подчёркивает ясную белизну её кожи. Какая всё же удивительная красота…Я смотрел на её шею, так хорошо видную мне в вырезе платья, сейчас поймёт, что у меня всё в порядке с ногой, что будет делать? Ругаться будет…
   Я дошёл до того, что вижу её во сне… Никогда ни одна женщина не приходила ко мне во сне, даже в юности… Может это то, о чём любит петь Лай Дон, то есть, я влюбился? Когда я об этом подумал в первый раз, мне показалось это смешным. Даже это слово. Я его не знаю…
   Я, кто имел любых женщин на все стороны света, любых, кто хотя бы приглянулся мне, мне не было отказа никогда. И уж, конечно, ни одна не смела говорить со мной так дерзко и тем более смеяться надо мной. Я влюбился?!
   Похоже, Онегу делает неотразимой именно это – она ведёт себя наравне со мной. Будто я ни старше, ни выше, ни свободнее её. И это мне… удивительно. Удивительно…
   Я протянул руку к ней, едва коснулся пальцем кожи на её щеке, как она, не отпрянула, нет, но отодвинулась и, подняв глаза на меня, сказала, сверкнув сердито тёмным глазом, светлый… светлый же, не был холоден так, как всегда:
   – Шутки шутишь? Бог не любит таких шуток, берегись.
   А потом встала на ноги, усмехаясь и добавила:
   – Влюбился что ль? – и прыснула отвернувшись. – Ох, вот попала я в переплёт… Ну, ты не огорчайся, Яван Медведь, влюбляться – оно полезно, – и ну, хохотать, наклоняясь, чтобы взять корзинку со снадобьями и приспособами для врачевания.
   Я быстро поднялся, ничего, что одна нога босая, я и на улицу за ней не постыдился бы так побежать… Не постыдился бы! Чтобы все во дворе, на улице смеялись надо мной, братом царя. Даже куры с гусями. Что со мной происходит?..
   – Погоди, не сердишься, значит? – проговорил я, почти беспомощно разводя руками.
   – Чё ж сердиться? – улыбнулась она, щуря длинные лучистые ресницы, глядя на меня. – Ты вон помолодел даже. И так, конечно, молодой ещё, но… ещё лучше стал. Полезно влюбляться. Особенно, таким как ты.
   – Каким это? Каким это «таким»? – удивился я.
   – Вот таким, спокойным, сытым, – и смеётся опять, направляясь к двери.
   – Онега, погоди! – я хотел преградить ей путь.
   – Осторожней, ещё сниться начну!
   – Так уже!
   Опять хохочет.
   – Погоди же! – опять попытался я.
   – Чего годить-то? Меня настоящие больные люди ждут, не такие как ты игрули!
   – Погуляй со мной хотя бы? Утром завтра, вечером же не пойдёшь.
   – Так я и утром не пойду! – аж захлебнулась от смеха. – Прощай, Медведушко! Ты мне сильно нравишься, потому и не пойду. И больше не выдумывай, не таскайся за мной и таких штук тоже не устраивай. Мне-то на что влюбляться в тебя? Тебе – полезно, будоражит кровь, оживляет холодное, медленное твоё сердце, а мне – опасно.
    Я уже у двери поймал её:
   – Опасно? Разве я опасный?
   – Почти смертельно! – дрогнули красиво вырезанные тонкие ноздри.
   Вот это, да, так я ей небезразличен? Она оттолкнула меня легонько, лицо уже совсем серьёзное: – Пусти, давай, не то врежу!
   Я отступил, пропуская её. Я сам приду к её дому утром… Не могу я упустить тебя, Онега, нет, не могу уже упустить…
   
   Я вправду взволновалась в эту встречу. И такое в первый раз в моей жизни. Я разволновалась не от его слов, не из-за неуклюжей попытки приблизиться снова, но от света, который вдруг полился из его глаз. Из-за того, что он босой шёл за мной, и на улицу бы так выбежал, не оборви я его на полуслове… Опасно… Опасно… нет-нет, ни к чему…
   Но так тепло вдруг стало внутри. Как никогда ещё не было. Будто в тундре, наконец, наступает весна, вышло солнце, согревая землю… только, что тундра будет делать с этой весной? Вдруг сожжёт её пожаром?..
   
   Я увидел Онегу, на внутренней лестнице нашего терема, где мы живём с Яваном, в этот наш приезд в Ганеш. Я окликнул её, я её не видел несколько дней, пропуская по утрам, как она выходила с Солнечного двора, я в течение дня не мог её найти. И вот она в нашем доме.
   Она обернулась:
   – Лай-Дон? ты… ах, да! Ну что, пойдёшь со мной дальше по домам? Или того раза хватило? – улыбнулась, хотя я вижу, она не такая спокойная как в прошлый раз. Что-то изменилось, что-то, чего я не могу уловить…
   – Идём! – обрадовался я, забирая  увесистую корзину у неё из рук.
Глава 4. Царица
    Как мне нравится эта необыкновенная северная страна! Мне нравится и прозрачная, будто хрустальная природа, трава тонкая и такая нежно-зелёная, какой никогда не бывает почему-то на юге. Прозрачные светлые леса, из сосен и берёз, полные птиц и зверья. Широкие равнины, но не наши степи, а холмистые, поросшие обильными травами, с возвышающимися глыбами скал.
   Цветы, аромат которых сладок как нигде, как не бывает в степях на юге, где моя мать, прекрасная золотоволосая царица Яна, родила меня в самый жаркий месяц лета. Обильные реки и полноводные озёра, полные рыбы, уток, гусей, журавлей и другой водной и полуводной живности.
   Зимы здесь суровы морозами, так же как и там, где я рос, но куда мягче ветры, и снегопады похожи на благословение Небес, а не на проклятие, как наши, секущие кожу и коней степные метели. Дни зимой становятся так коротки, а ночи так длинны, что как нигде располагает, к размышлениям, к учению, и к любовным ласкам.
   Здешние озёра прозрачны так, что дно видно даже на глубине, когда смотришь с лодки, скользящей по их глади. И можно видеть рыб, спокойно стаями кружащих в толще удивительно прозрачной воды. И я думаю, можно увидеть даже русалок…
   Воды лесных озёр похожи на глаза моих любимых добрых жён – светло- коричневые, от того, что годами настаиваются на опавшей листве. Рек, озёр, родников и ручьёв здесь столько, что становится понятно, где вся вода, которой так недостаёт на юге, откуда пришли мы. И дожди здесь обильны и часты, что тоже нравится мне. Даже обширные местные болота с поросшей ярко-зелёной травой, камышами и осокой удивительно красивы. А лягушки, поющие в них вначале лета, кажутся мне радостным благозвучием.
   А уж побережье Северного океана… Этот бескрайний водный простор, эти каменистые голые берега, разглаженные тысячелетними объятиями страстных морских вод, эти длинные спокойные волны… Когда приближается зима, вода становится густой как кисель или кислое молоко, ещё чуть ближе к зиме, уже под первыми снежинками, появляются многослойные круглые сине-белые блины, мерно покачивающиеся в медленных густых водах…
   И голые скалы, огромные округлые валуны прибрежных гор, эти серые камни, представляющиеся мне величественными и красивыми в отличие от моих соплеменников, не способных оценить их «голую» строгую, загадочную красоту…
   Но мне, царевичу, не положено сознаваться в том, что я, как какой-нибудь поэт-сказитель, могу быть влюблённым. Да ещё в чужую страну. И мне всё время кажется, что, когда мы пришли сюда четыре года назад, я вернулся домой. Мне это кажется каждый день и ночь.
   И города здешние не поражают моего воображения, как воображения моих собратьев, они мне кажутся знакомыми, будто я жил среди этих высоких срубов многие годы. Даже узоры на платьях местных красавиц мне кажутся родными.
   Когда-то, в моём детстве я слышал много удивительных и даже страшных сказок о необыкновенной стране, лежащей на северной околичности земли, но защищённой от притязаний льдов самим Солнцем, которому подчиняются даже ветра, что обходят благословенную страну. Рассказывали, что люди, населяющие её живут так долго, сколько захотят и умирают, уставая и вкусив всех радостей жизни. Что цари их неуязвимы, а  жрецы Солнца могут летать, возрождать к жизни, противостоять любому врагу, защищая свой народ. Что сам Бог приходит и говорит с ними. Никто и никогда не помышлял завоевать эту великую страну, Великий Север, даже не мечтал об этом. Победить Великий Север было нельзя… 
   Может быть, в одной из моих прежних жизней, я был жителем Великого Севера? Хотя прадеды моих родителей вышли как раз отсюда, может быть, в этом дело? Память крови?..
   И только после того, как Колоксай, которому не нашлось места в бескрайних степях сколотов решился всё же на длительный и, как всем казалось обречённый на провал переход к Великому Северу и непостижимым образом сумел победить его и стать царём здесь, всем стало ясно, что легенды только и защищали эту самую богатую и загадочную страну…
   После того, как умерла моя мать, я повзрослел в одну ночь. Конечно, сколоту положено с трёх лет сидеть в седле, стрелять из лука, и начинать орудовать акинаком, я всё это делал с редким даже среди моих соплеменников искусством. Но по-настоящему взрослым, то есть тем, кто уже должен сам отвечать за свою жизнь, я стал, когда потерял мать.
   Странно, потому что я не считал себя маменькиным сынком. Но личность моей матери, её положение среди сколотов, её значение для всех, с этим не могла сравниться даже власть царя, моего отца Великсая. Хотя он великий царь, великий воин, присоединивший много новых земель к нашим, пополнивший золотом казну и кошели воинов.
   Может быть дело в том, что отец любил мою мать, она была единственной его женой, его единственной любовью. Любовью, уже превращающейся в легенду сколотов.
   У меня не было ни сестёр, ни братьев. Это не значит, что у моих родителей не было больше детей, просто все они умирали так быстро после рождения, что я не успевал даже привыкнуть к тому, что у меня появился брат или сестра. Мать и умерла очередными родами…
   Вот так я и остался единственным наследником моего отца, потому что больше отец не брал себе жён.
   В отличие от меня. Я не наделён великим даром любви, какой был ниспослан моим родителям. Поэтому у меня множество жён, и очень много детей. Что лучше? Я думаю, моя жизнь куда счастливее, чем у моего отца, который все эти годы, что проходят после смерти матери, кажется, ни разу не улыбнулся по-настоящему радостно.
   И даже поход этот на Север против Колоксая затеял только ради того, чтобы развеять свою чёрную тоску и уйти из тех мест, где всё напоминает об ушедшей навсегда жене. Думаю, не будь мой отец царём, или будь я постарше в тот день, чтобы он спокойно оставил свой народ, он сжёг бы себя вместе с матерью, взойдя на её погребальный костёр. Но иногда мне кажется, что он всё же сгорел в нём…
   Но зато благодаря этому мы теперь здесь, на Севере, где я чувствую себя, будто прильнувшим к животворному роднику… С самого детства я слышу о том, что Великий Север –  это страна золота. Все легенды об этой стране содержат это, даже не то, что содержат, полны золота, только о нём и речь: золотая кровь в жилах здешних царей, дети солнца, пещеры, полные золота и тому подобное.
   Конечно, столько золота, как здесь мы не видели нигде, конечно, Колоксай и его войско пограбили, как следует, и то золото растворилось давно, но его должно быть больше, намного больше, потому что до сих пор в царском тереме, у Верховного жреца Солнца посуда сплошь из золота, даже мебель и двери в царском и Солнечном тереме отделаны золотом. Отдельные предметы посуды, оружия и украшений попадались и у простых людей, ясно, что этого должно было быть много. И потом, что это за пещеры? Где они?
   С этим вопросом я обратился к Белогору, с которым мы очень сблизились.  Я не встречал среди сколотов таких людей, как Белогор, такой кладезь знаний, такой характер. Только один раз он проявил что-то похожее на слабость, когда рассказывал о судьбе погибшей династии.
  О, в этом мне легко его понять, мне тоже стало жаль девочку-царевну, которую так подло предали люди, которые обязаны были оберегать её, её брат, а за ним и отец.
   Но мы с Белогором больше не обсуждали это ни разу, я видел, что ему было непросто об этом вспоминать. Он стал мне другом за эти четыре года, с тех пор как эти земли стали нашими. Других друзей, у меня не было. Я был близок с моим дядей Яваном, младшим братом отца, но то было другое – с Яваном мы похожи во многом, и я помню его всю мою жизнь, я рос рядом с ним, даже разницы в возрасте никогда не замечал.
   Но с Белогором мы были скорее противоположности. Но, может быть, именно поэтому он был мне так интересен? Тем более что он не испытывал священного трепета при мне, как все прочие. То обстоятельство, что я царевич и наследник, скорее позволило ему снизойти ко мне, его царственность я чувствовал во всём, хотя, кажется, он ничем её не выпячивал.
   Вот я и позвал его, верховного жреца Солнца, на прогулку верхом, где я хотел обсудить с ним вопрос, который так волнует меня, и ответ на который, если кто-нибудь и знает, то только он.
   – Я ждал, когда ты спросишь, царевич, – улыбнулся Белогор, когда мы, оторвавшись от сопровождавшей нас кавалькады, подравняли шаг наших коней и ехали рядом, едва не соприкасаясь коленями. – Долго размышлял, прежде чем пришёл ко мне? – он посмотрел на меня, его глаза, светло зелёные сегодня, становящиеся временами голубыми или серыми, как я заметил, посверкивали в солнечных лучах.
   – Недолго, - сказал я. – Скучно стало, я начал размышлять. Зима скоро, как всё подмёрзнет, на охоту станем выезжать. Поедешь?
   – Мне нельзя на охоту, – Белогор качнул головой, его длинные светло-русые волосы, тщательно расчёсанные на пробор, качнулись поверх плаща, струясь из-под шапки на его плечи и спину.
   Сегодня он одет скромно для этой прогулки, он вообще не щёголь, должно быть ему достаточно богатых одеяний, которые он надевает во время ежедневных молений и празднований Дней Солнца  и особенных Солнечных праздников четыре раза в год. Так что сегодня на нём лишь коричневый кафтан и штаны из мягкой матовой кожи, такая же коричневая куртка из овечьих шкур, вывернутых мехом внутрь, сегодня холодно, хотя и солнечно.
   – И жениться нельзя? – засмеялся я.
   Белогор усмехнулся, отворачиваясь:
   – Тебя слишком волнует этот вопрос, Орик, у тебя самого чересчур много жён. Это сгубило последнего царя Великого Севера, всю династию и в итоге – царство Северян стало провинцией сколотов.
   – Ну, не провинцией, хватил ты… – не согласился я. Какая же Великий Север провинция?!
   – Ладно, Орик. Тебе должно разобраться с твоими наследниками.
   – Я ещё даже не царь…
   Белогор опять посмотрел на меня уже без улыбки:
   – Ты будешь молодым царём, – сказал он, и глаза сверкнули.
   – Не о том сейчас разговор, Белогор…
   – А если как раз о том, – он смотрит на меня серьёзно, так, как ещё ни разу не смотрел, – тебе нужна царица, Орик. Ты не сможешь взойти на престол, если не найдёшь женщину, с которой заключишь брак.
   – Разве сложно выбрать женщину для этого? – удивился я.
   – Нет, Орик. Не просто женщину, – упрямо повторил Белогор, – царицу. Царицу. Не понимаешь? Настоящую царицу. Женщину царской крови. Северной крови. Только так ты сможешь стать царём этой земли.
   – Но мой отец…
   Белогор покачал головой:
   – Он захватчик. Ты станешь настоящим царём, – он сейчас смотрел так, что я понял, что это означает что-то ещё более важное, чем просто воцарение наследника.
   – Какое это имеет отношение к тому, о чём я спросил тебя? – я начал смутно догадываться к чему он повернул разговор от золотых пещер на женитьбу, восшествие на престол и прочее.
   Белогор улыбнулся:
   – Ты ещё не понял?
   – Что? Что, без царицы не…
   – Я расскажу тебе, – Белогор поддёрнул поводья своего серого жеребца, замедлившего ход. – Солнце совершает девятнадцатилетний цикл, возвращаясь на нашу землю, тогда солнечные силы, солнечная кровь выходит из земли. Раз в девятнадцать лет открываются золотые пещеры, в которые нет хода смертным, нет хода тем, кто не имеет золотой царской крови. В последний раз они открывались семнадцать лет назад. Через два года откроются вновь, но только при условии, что кто-то царской крови будет участвовать в обряде.
   – Не понимаю, ты ведь царской крови… – я, правда, не понимаю.
   Но он покачал головой:
   – Слишком мало. Нужна женщина. Должно быть двое. Понимаешь? Мужчина и женщина. Одного меня недостанет, только моей силы не хватит. Всё происходит через женщину. Сама жизнь в мир приходит через женщину. Как через землю. Семя в землю. Солнечные лучи, благодатная влага дождей льются с неба. Но ростки восходят из земли – он посмотрел на меня, будто я ученик, а он учитель. – Понимаешь теперь? И если ты хочешь открыть пещеры, если хочешь стать  настоящим царём этих земель, найди женщину царской крови и возьми её в царицы.
   Ну и ну! «Возьми»… Где ж я её возьму-то?!
   – Ты говорил, у последнего царя было полным полно ублюдков, подумав, вспомнил я. – Остался же кто-нибудь?
   – Я не следил за их передвижениями, – ответил Белогор, немного высокомерно в своей обычной манере. – Но, думаю, если ты захочешь, сможешь найти его дочерей. У тебя есть два года.
   Вот такую задачку для развлечения задал мне Белогор.
   
   Я ждал этого разговора несколько лет. Я думал, кто же заговорит со мной об этом? Кому быть следующим царём Великого Севера? Великсай ли опомнится от своей тоски, что душит его после безвременной смерти любимой жены. Яван, умный, проницательный и вполне способный стать достойным царём. Или жадный до жизни, до знаний, для всего нового и всего старого, но не забытого и не отжившего, царевич. В ком первом заговорят здешние предки. В ком сильнее золотая кровь, разбавленная сотнями поколений потомков. Чей ум открыт, и чья душа способна принять то, что я могу дать.
   Я рад, что Орик первым пришёл ко мне с этим разговором. Ещё есть время. И  он, если захочет, найдёт ту, кто станет ему царицей и сможет открыть эти самые пещеры.
   Мне это золото ни к чему. Почестей и славы, и, тем более, богатства, на мой век достанет. Я не к тому стремлюсь. В мою бытность пещеры открывались, когда был ещё подростком. Я не участвовал в том обряде, я не был ещё посвящён тогда, это только должно было произойти в те дни, мне тогда было тринадцать, я, будущий жрец, в то время уже несколько лет учился, меня решено было посвятить Богу Солнца почти с рождения, верховный жрец сам избрал меня, как и ещё нескольких мальчиков, моих ровесников. И в тот день я присутствовал среди других таких же, как я, будущих жрецов и нескольких человек из царской семьи, и помню, какое по-настоящему захватывающее это было зрелище. Но не в зрелище, разумеется дело.
   Тысячи людей собрались тогда на Солнечном холме, что на самой северной околичности Великого Севера и мысом смотрит в океан. Значение происходившего действа преувеличить сложно. Что мы, наблюдавшие в сотне шагов от границы каменной спирали, раскрыть которую может только верховный жрец и женщина царской крови, то была царица Веда, мать годовалой тогда Авиллы. Авилла, малышка, тоже присутствовала при обряде. Удивительно, но такой маленький ребёнок, она молчала всё время обряда, на руках мамки, державшей её.
   Я помню Авиллу с её рождения, мы были сужеными невестой и женихом с того дня как она родилась. Она должна была стать царицей, я – её мужем и Верховным жрецом, наилучшее сочетание. Мы были бы счастливы, потому что я всегда любил её. А она любила меня. Ей нравилось проводить время в моём обществе ещё маленькой, мне нравилась эта на редкость сообразительная спокойная девочка. Глаза её светились умом, она рано стала понимать мои речи, заинтересованно слушая мои рассказы, я читал ей книги вслух, так мне было легче запоминать, а она сидела со мной и слушала, не перебивая.
   А ещё, очень рано стала способна понимать весёлые шутки и смеяться вместе со мной. И всё это нравилось мне в ней даже больше того, что она открывает мне путь к высшей власти, больше всех радужных перспектив нашего с ней общего будущего. Она была мила моему сердцу. И даже более: я был привязан к ней как ни к кому больше. Обещанная мне, она всегда была рядом. В моей жизни, в моих мыслях. И я был рядом с ней. Я был сиротой, сколько себя помню, она – нет, но она была одинока в своей семье, и только один я знал об этом.
   То, что произошло, что сделал Дамагой, было так неожиданно и чудовищно, что потрясло меня до самых глубин моей души. Я не смог почувствовать и предвидеть это и защитить её, потому что не думал, что такое злодеяние возможно. Тем более что совершить его может мой ближайший друг. Это разрушило мой мир. Я окончательно повзрослел в тот день.
   Я считал, что понимаю их отношения, ведь я был ближе всех. Мне казалось, я всё знаю. Я не знал до самого последнего, что Дамагой так ненавидит Авиллу. Я понимал, что он ревнует и злится, он и не скрывал этого. Особенно, когда она только родилась, а его отодвинули с места наследника. Но разве он не имел права злиться? И тогда он был подростком, простительно было так себя вести. Я его понимал, но был уверен, что с годами злость утихла, тем более что они стали дружны с Авой, так мы звали Авиллу в ближнем кругу.
   Аву, я не обвинял в произошедшем, я догадывался, как Дамагой совратил её. Она всегда страдала от того, что её «любимый братец», как она называла его, страдает из-за неё и всеми способами старалась загладить свою несуществующую вину. Загладила, выходит, ценой, возможно, даже своей жизни…
   И всё же я надеялся, что Авилла жива. И надеялся, что Орик найдёт её. Кто ещё, если не он, будущий царь Великого Севера, должен вернуть царевну?
   Я знаю, что Орик будет царём ещё до истечения тех двух лет, что должны пройти до открытия древних пещер. Великсай, его отец, живёт через силу уже несколько лет, ему осталось недолго, смерть-избавительница вскоре придёт за ним. И Орик не сможет стать царём без Авиллы.
   Я верну Авиллу на то место, которое ей принадлежит по рождению. И пусть она не будет моей женой, что же, я уже привык жить без жены. Женщины, к счастью, не слишком большая моя слабость, я могу подолгу обходиться без этой радости. Но Ава… я чувствую свою вину перед ней, что не углядел опасности от Дамагоя, что не распознал тяжких испытаний, которые готовит ей судьба, а ведь это моя обязанность как далегляда-провидца.
   Я не удосужился даже попытаться заглянуть в будущее. Я был так уверен в предсказанном мне величии, что не утруждался проводить утомительные обряды провидения будущего моей невесты.
   Что ж, своё величие я получил и не утрачиваю даже несмотря на то, что при мне скоро сменится уже третий царь. Впрочем, четыре – это последнее число, что я видел. Пятого царя мне не увидеть. Хотя, учитывая, что Орик на одиннадцать лет моложе меня, меня не пугает эта перспектива…
   Я помогу ему открыть золото, стать настоящим царём, чем бы это не закончилось. Да и… Я просто скучаю по ней. Ава – и моя боль, и стыд. Её предали все, кто должен был защищать и оберегать: отец, брат и я, жених, тем, что был глуп и недальновиден.
   Какой ты стала теперь, Ава? Я знаю, что ты жива, как ни были уверены все жрецы, что ты умерла. Что бы ни сделал с тобой Дамагой, что бы ни было после, я должен вернуть тебя в Солнцеград.
Часть 2
Глава 1. Солнечная осень
   Я подстерегал Онегу утром возле ворот территории Солнечного двора, на котором, кроме большой деревянной статуи Бога Солнце, сделанной из цельного ствола огромной сосны весьма схематично, и давно потемневшей от времени, было несколько теремов, населённых несколькими жрецами и множеством человек челяди, хозяйственные постройки и несколько скромных домиков, где обитали такие же, как Онега помощницы.
   Я предусмотрительно не надел обычного красного плаща, чтобы не привлекать внимания, не к себе, но к Онеге, я понимаю, что ни к чему всему городу обозначать, что я бегаю за ней. Для неё. На Солнечных дворах не приветствуются отношения с мужчинами. Эти девушки предназначены для Бога Солнца, не для смертных. Верба тоже из этих помощниц, она старается тщательно скрывать нашу связь от всех.
   Вчера и позавчера я упустил Онегу утром, сегодня мне пришлось встать до рассвета, чтобы всё же застать её.
   Я долго ждал за воротами, видел весь большой двор через неглухой забор, огни факелов освещали его, занимающийся рассвет осветлил их огни. Никто не появлялся во дворе, кроме двух вилявших хвостами псов, сначала чёрного, за ним рыжего с одним висячим ухом, не спеша прошедших из одного конца в другой. Ещё до первых петухов появилась зевающая кадушкообразная женщина, на ходу запахивающая овчинную тужурку.
   Глядя на то, как она зябко ёжится, я и сам почувствовал, что замёрз в этом утреннем промозглом воздухе. Надо же, это впервые со мной. Я мёрз и не раз, во время зимних переходов нашего войска. Когда вставал до рассвета на охоту, ещё, когда мы ехали по мёрзлой степи, когда передвигались сюда, на Великий Север, по замыслу Великсая выбрав самое глухое время года, чтобы выбить Колоксая отсюда. И расчет моего брата, как и всегда, оказался верен. Но я ни разу в жизни не терпел каких-либо неудобств из-за женщин. Я даже не понимаю, какого дьявола я терплю это сегодня, этот сырой холод, пропитавший уже всю мою одежду, включая даже мою нижнюю рубашку, я уже кожей чувствую всюду проникшую сырость. Даже под шапкой. Ещё простыну здесь… хо! Но тогда я смогу настоять, чтобы она ходила за мной… Хотя нет, мне не улыбается валяться больным с простуженным горлом и в испарине при ней – не слишком завлекательный кавалер из больного…
   Бог Папай, ты видишь, я думаю о том, привлекателен ли я? Ты, что со мной сделал? Что за напасть наслал на меня?! Или это ты, всесильная Богиня Любви? За что? Я провинился? Я приносил вам скудные жертвы?..
   Где-то рядом в стойле замычала корова протяжно, по утреннему, вот-вот её на выгон, сейчас подоят, и пойдёт комолая в бескрайние луга с другими подругами, здесь, в Ганеше почему-то много комолых коров… Мне стало смешно, какие возвышенные мысли приходили мне, а тут мычащая бурёнка…
   Ещё немного и пастухи защёлкают в воздухе кнутами, сопровождаемые лаем собак и уже золотыми лучами солнца, здесь, на каменистой почве, стада не поднимают туч пыли, как в наших бескрайних степях… Но сейчас солнце ещё голубое сквозь дымку предутреннего тумана. И в его свете, всё более теплеющем с каждым мгновением, я увидел, наконец, Онегу.
   Она вышла из ближнего дома, так тихо, что я не в первый миг заметил её, держа пустую корзинку на согнутой руке. Неслышно спустилась с невысокого, всего в две ступени, крыльца и шла теперь, бесшумно ступая по тропинке, подолом юбки отталкивая растущую по бокам, отстоявшую траву, всё ещё зелёную, к дорожке, возле которой я жду её. Упруго колышется плотная юбка вокруг её длинных ног, меховая тужурка,  шапочку она несла в руках, волосы, светясь в сумерках, вдоль спины и на грудь свободными кудрями, белое лицо… Онега… не мучь меня, стань моей, наконец, я уже месяц по тебе сохну здесь.
   Все листья опали с деревьев, стала мёрзнуть по утрам земля, а на траве выступает иней, вот как на меху моей куртки сейчас и на шапке, а увидел я тебя впервые в ещё тёплые дни до Равноденствия… Зачем тебе упираться, что плохого я предлагаю тебе, ты не пожалеешь, ты будешь счастлива со мной. Потому что я хочу сделать тебя счастливой… Хотя я не знаю ещё, что это значит у женщин, но может я пойму рядом с тобой? Я для тебя сделаю всё…
   
  Я не ожидала сегодня увидеть здесь Явана. Три или четыре дня прошло, как мы виделись с ним. Но он не пришел, как тогда пообещал наутро, ни на следующий день я не видела его, ни на другой день. А потом перестала и ждать, с удивлением поняв, что действительно ждала и даже хотела, чтобы он пришёл, и сожалела, что он не выполнил свою «угрозу». Почему мне хотелось его видеть? Что такого было в нём, что отличало его от всех прочих, встречавшихся мне до сих пор мужчин? Да ничего, если не считать, что он не попытался ни разу поступить так, как поступали все: схватить, обнять, прижать, даже нахальных слов не говорил. Но главное: это удивительный свет, появившийся в его глазах при нашей последней встрече… Такого я не видела ещё ни в чьём взгляде…
   Я вспоминала Явана все эти дни и, особенно, ночи, я думала, что, если бы… что, может быть, мне стоит отступить от данного самой себе обещания никого не любить больше, ни к кому не привязываться и никому не верить, чтобы не испытывать болезненного разочарования. Такого, что выжгло мне душу дотла.
   Но, выходит, не дотла? Если у меня появились желания, волнение вблизи него, при мыслях о нём? Если я думаю о нём, если оглядываюсь по сторонам, думая не о вездесущем Волке, с его наглыми ручищами и непонятными мне правами, которые он присвоил без малейших оснований, а в надежде увидеть огромные, ярко-голубые глаза Явана, снова светящиеся так, что у меня всё сладко замирает в животе и груди?..
   Но все эти дни я не видела его. Стало быть, он раздумал ухаживать за мной. Было грустно, а потом я обрадовалась, что мне не надо теперь стоять перед выбором, не надо разрываться между тем, что говорит мне мой ум и тем, что жарко шепчет моё сердце, раскрывающееся в груди как большой жаркий цветок. Позволить ли цвести этому цветку или заморить его холодом и голодом?
   Что ж, так спокойнее, так, как я жила до сих пор без этого цветка и этого жара… и вернее для меня. Куда меня заведёт этот жар… Даже об этом можно больше не думать.
   Все последние дни я провела с Лай-Доном, который сопровождал меня в моей работе, вначале предусмотрительно не входя в дома к больным, только носил мою довольно тяжёлую корзинку, но вчера насмелился и помогал уже по-настоящему, поначалу бледнея, но всё больше осваиваясь, и, надо сказать, эта помощь была мне очень кстати.
   А пока мы ходили от дома к дому, он рассказывал мне забавные истории, а я смеялась, потому что он умеет рассказывать необыкновенно смешно, как никто.
   Я спросила его, кто он при Яване, он немного задумался, а потом сказал:
   – Я… Ну, назваться другом невозможно для раба, как бы ни хотелось, но…
   – Разве ты раб? Ты не похож на раба, – удивилась я.
   – То, что я держу себя свободнее, чем обычные рабы, это ещё не значит, что я не раб, – нахмурился Лай-Дон, отворачиваясь  .
   – Но скоморохи рабами не бывают, – сказала я, разглядывая его, – хотя, ты на скомороха тоже не похож…
   Вообще-то он ни на кого не похож.
   – Хотел бы я быть свободным скоморохом? Я не уверен уже, – печально улыбнулся он. – Ведь тогда пришлось бы самому думать о пропитании каждый день, о крове над головой, о том, чтобы меня не убили разбойники и прочем… А сейчас обо всём этом думает он, мой хозяин. К тому же он меня любит и ценит, будто я его племянник. Разве плохо?
   Я засмеялась:
   – Ты и, правда, раб, Лай-Дон.
   Он вспыхнул, обидевшись на мои слова:
   – Ну, вот ты не рабыня, но ты свободна? Разве ты можешь… например… отказаться и не пойти туда, куда тебя посылают? - запальчиво проговорил он, краснея немного и блеснув взглядом.
   – Ты… – я покачала головой, улыбаясь.
   Я задела его за живое, надо было промолчать…
   – Я выбрала этот путь сама, как и всегда сама выбирала свой путь, чего бы это не касалось, поэтому я сама всегда отвечаю за то, что я делаю и куда иду. Человека нельзя заставить делать то, чего он делать не стал бы… выход есть всегда. Даже… Если тебе угрожают смертью, можно и умереть…
   – А если угрожают не тебе? А тому, кого ты любишь? – глаза у него заблестели уже по-другому, прищурился немного, точно что-то хочет разгадать во мне. Что мне было ответить?
   – Этого я не знаю, – я вздохнула. – Я никого не люблю, – ещё добавила я, отворачиваясь.
   Хотя это не совсем так. Я люблю Вербу, например… Она вчера проплакала весь вечер у меня в комнате, а я утешала её как могла. Её хвалёный ухажёр отказывался встречаться с ней уже больше недели, сказал, что больше не хочет её видеть. Мне было её жаль до слёз, хотя я была рада, что он всё прекратил сейчас, и всё закончилось, не приведя к каким-нибудь последствиям, даже просто к её разбитым мечтам…
   Но я не сказала ничего об этом Лай-Дону. Зачем ему рассказывать о наших, девичьих горестях. Да и разве понял бы он? Кто нас может понять, одиноких и никому не нужных девушек, рано повзрослевших, которые научились сами заботиться о себе… только такие как мы… Хотя…
   Он вздохнул, и глаза уже не горели так. Перевесил корзину на другую руку.
   – Прости, что… ты права… – сбиваясь, проговорил он. – А я… вечно стыдился, что я раб, вечно злился, до сегодняшнего дня не понимая, что… – он усмехнулся и, посветлев лицом, посмотрел на меня: – но всё же некоторую свободу я могу себе позволить. И даже куда большую, чем все остальные. Даже ты, хотя и полагаешь себя такой уж свободной.
   – О чём это ты? – о какой свободе он говорит?
   – Нам так нужны стихи и песни, чтоб наша жизнь не стала пресной…
   Я засмеялась:
   – Ты много такого насочинял?
   Он отвернулся, немного грустно хмурясь:
   – Пришли, ты к ткачам шла, вот этот квартал…
   Вот так мы и проходили с ним эти дни. Я видела, что он влюбился в меня, именно влюбился, не так как другие, но ведь он и не был как другие. И то, что он не пытается даже коснуться или поцеловать меня, тоже делает его особенным… Что же, скоро уедут и буду вспоминать их обоих, обоих, двоих таких необычных для меня людей…
   Этим утром я, как и всю последнюю неделю, что идёт на растущей луне, я выхожу до рассвета, чтобы собрать последние травы перед зимой. Сегодня последний мой такой выход, завтра можно будет поспать подольше, я уже стала чувствовать недосып последних дней вязким туманом в голове…
   – Онега!
   Я обернулась, не сразу сообразив, откуда я слышу звук и чей это голос. И я увидела… Может убежать?.. Но у меня тяжёлым жаром ударило в ноги…
   Яван подошёл ко мне:
   – Хорошее утро, – улыбнулся он…
    И глаза эти в пол-лица… или мне они кажутся такими огромными, потому что поглощают меня всю?..
   Бог Солнце, ты нарочно прячешься в тумане?.. Покажись, развей этот морок, что опять завладевает мной или я не устою, не удержусь на куске скалы, за которую цепляюсь столько лет, после того, как ты мою жизнь расколол на такие вот осколки…
   – За… зачем ты ждёшь меня, Яван? – я даже ощутила сердце в груди…
   – Я жду тебя ещё с темноты. Я не видел тебя четыре дня… – и голос у него особенный, тихо рокочет, будто гладит тёплыми ладонями… Ну, не сошла ли я с ума? Что же это такое?…
   – И что? Нога «заболела» опять? – попыталась неуклюже шутить я, чтобы как-то прийти в себя.
   – Нога? Ах… да! – он усмехнулся, – нет, нога не болит, – и посмотрел на мою корзинку. – Куда ты идёшь?
   – На кудыкины горы! Не знаешь, что так не спрашивают под руку? Или вам, сколотам, самые простые правила не известны?! – фыркнула Онега на мой неудачный вопрос. Но я заметил, что её глаза сегодня блестят каким-то особенным образом…
   – Я с тобой пойду, – сказал я.
   – Вот ещё придумал! Совсем это незачем! Мне помощники не нужны…
   – Я… тогда я просто пойду за тобой… Я не могу не видеть тебя, Онега…
   Что ты делаешь со мной… я не могу сопротивляться, не могу сказать «нет»… Поэтому я просто пошла дальше, не говоря больше ничего… Всё было бы просто, если бы он стал действовать, как все другие. Все двери, что раскрылись в моей душе навстречу ему, тут же захлопнулись бы снова, и всё на этом закончилось бы.
   Но… Он будто знает, чует, как надо идти, чтобы достигнуть цели. Всё же не напрасно царской крови… Или дело совсем не в этом? Или дело в том, что он должен был появиться в моей жизни? Но для чего? Чтобы я… Оттаяла?..
   Боги Солнца и Луны… это я влюбилась в него. Я ничего больше не понимаю, я ослепла, оглохла и поглупела, потому что я… потому что меня обдаёт жаром изнутри только от одного его присутствия. И мне хочется при этом, чтобы он был рядом… мне впервые так хорошо, впервые с самого детства…
   – Зачем ты идёшь так рано?
   Я улыбнулась, лучше поговорим о чём-нибудь, чем я буду идти, и чувствовать его взгляд, обжигающий мне кожу на щеке, на шее, поглаживающий мои волосы, двигаясь по ним вдоль спины…
    Она улыбнулась чуть-чуть, солнце начинает просвечивать сквозь утренний туман, тянет лучи из-за горизонта, вот-вот обнимет землю.
   – Перед зимой, то есть перед своей смертью, травы набирают особенную силу. Особенную, какой у них не бывает никогда. Только этими травами можно спасти от смерти, когда она уже хватает за горло… – проговорила Онега, раздумчиво.
   – Может быть, у всего пред смертью особенная сила?
   – У всего? – она посмотрела на меня.
   – У лета, когда оно не хочет отдаться зиме, последние дни самые прекрасные. У солнца на закате, когда ещё у него бывает такой тёплый, сказочный свет?..
   – Солнце не умирает.
   – Умирают его лучи…
   Она посмотрела на меня, у неё самой сейчас необыкновенно светятся глаза:
   – Ты не пишешь песен со своим Лай-Доном? – усмехнулась она.
   – Ты знакома с Лай-Доном? – удивился я.
   Вот этого я не ожидал… Так это та самая его зазноба! Вот те раз…
   Извини, друг мой Лай-Дон, но я не способен уступить тебе дорогу, даже, если это первая и единственная любовь твоей жизни, потому что, похоже, что это и моя первая и уж точно единственная любовь…
   Что это со мной? Я таких слов никогда в своей голове даже не слышал…
   Онега, между тем, усмехнулась, качнув головой:
   – Что ж особенного, он теперь мой большой помощник… Вот кто он для тебя?
   – Помощник говоришь? А для меня он друг. Который к тому же вырос рядом со мной.
   – Друг? Он тоже сразу сказал, что он тебе друг, а потом устыдился, вспомнив, что он твой раб.
   – Он не раб. И никогда не был, – я даже смутился. Я никогда не считал Лай-Дона рабом. И он это знает.
   – Он раб, Яван. Не потому что ты так считаешь или не считаешь, а потому что он так чувствует. Он вырос при тебе. Не сам по себе, не так как выбирал бы сам.
   – Он не выжил бы сам. Хотя бы потому, что его прибили бы за его едкий язык…
   Онега посмотрела на меня:
   – В самом деле, такой едкий? – усмехнулась она. – Я не заметила…
   Я улыбнулся:
   – С тобой, я думаю, он другой… Потому что…
   – Не надо, – она прервала мою насмешку. – Над тем, что ты ни свет ни заря караулишь меня, никто же не смеётся…
   – Я был готов к тому, что ты посмеёшься…
   Мы вышли за стены города. Только в сторону к озеру город не окружает стена из частокола высотой в пять ростов взрослых мужчин. Все города окружают такие стены, призванные защитить от врагов, но если приходит настоящий враг, никакие стены не удерживают их ни снаружи, ни изнутри… Их Великий Север победил не Колоксай, он был разрушен изнутри… А когда-то гордый Великий Север стоял, открытый всему окружающему простору, не прячась ни за какие стены, никакие враги не угрожали ему, никого не было из тех, кто мог бы посягнуть на эти города и земли. И никто не боялся нашествий в те времена, потому что не было никого сильнее Севера. Великого Севера…
   На лугу за широким ручьём, чьи поросшие густой тонкой травой берега облепил иней, Онега смотрит на ручей:
   – Последний день сегодня, всё… – загадочно проговорила она, нахмурившись, кивнув на иней. - Может быть, и опоздали уже, если и всю остальную траву тронул мороз…
   Я не вижу и не понимаю, как она различает, как видит в полегшей уже под скорый снег высокой траве, те растения, что ей нужны. Срывает, поднимает к лицу, вдыхает аромат, ощупывает кончиками пальцев…
   Немного травяных пучочков улеглось в корзинку. Онега забраковала почти всё, что мы нашли. Но зато мы набрали много грибов. Я удивился, я знал уже, что они здесь на Севере едят эти странные создания природы, то ли растения, то ли… кто знает, что они такое…
   Онега рассмеялась на это, показывая, как различать хорошие грибы от негодных.
   – И что, это тоже для лекарств?
   – Нет, это для еды. Для лекарств совсем другие. Я их сейчас не вижу… А из этих вкусное жаркое можно сделать…
   – Подножный корм, – небрежно произнёс я.
   Онега не обиделась:
   – Именно. Ягоды тоже подножный корм. Или ты и ягоды презираешь? И орехи.
   – Отнюдь… Но… я думал, из грибов ваши дурманы готовят.
   – Готовят, – кивнула она. – Ты-то пробовал?
   – Нет, слыхал только.
   – Если захочешь, угощу тебя, – усмехнулась она. – Но лучше, вкусным жарким из грибов.
   Как далеко всё же мы ушли от той первой встречи: «не надо меня звать, я не приду». И: «захочешь - угощу тебя»… И смотрит сегодня иначе. И голос совсем другой.
   Мы подошли к берёзовой роще. Онега идёт не спеша, ветер чуть-чуть колышет её волосы, она надела шапочку, беличий серый мех намного темнее её блестящих волос. Меховая курточка облегает её, но от волос ей теплее, я думаю… Румянец просвечивает сквозь тонкую светящуюся кожу, от холода разыгрался или… у меня сладко замирает в груди, как не было никогда в жизни, даже в юности…
   Почти все деревья уже сбросили листву, на некоторых ветвях ещё золотись листочки, похожие на монеты-стрелки…
   – Ты похожа на берёзу, – сказал я, глядя на стройные белые деревья вокруг нас.
   Онега засмеялась почему-то, кивнула:
   – Да, так и есть, люди всегда так говорили… – она подошла к одной из  своих «сестриц», погладила покрасневшей от холода ладонью полосочки на тонкой белоснежной коре, прикасаясь, будто лаская… Ветер совсем стих, волосы из под шапочки обильными волнами жемчужатся и золотятся в ярких сегодня солнечных лучах…
  …И вдруг… я не ожидала. Не ожидала, что он вдруг нахлынет на меня большой  удушающей волной, сразу весь, такой большой, с таким жаром, пышущим от него…
  …Я сам от себя не ожидал. Я не думал в тот момент, как обнял её и, развернув к себе, поцеловал так, будто это и не поцелуй, а глоток воздуха, будто, если я сейчас же не вдохну, то погибну… Никогда в жизни не испытывал такого… я люблю поцелуи, я всегда любил целовать моих женщин, но  никогда ещё не испытывал ничего подобного от соприкосновения с губами любой-то из них…
   Нет, Папай, я погневил против тебя, подумав, что это наказание ты мне послал с этой девушкой, этой мощной бурей, ворвавшейся в мою душу, нет, это необыкновенный дар, необычайный и волшебный… И я не знаю, и не пойму уже: дело в ней, в том, что она, правда, необыкновенная или в моих чувствах…   
   Никто и никогда не целовал меня. Удивительно, столько разных парней и мужчин пытались завладеть мной, но никто не… Да я никому и не позволила бы поцеловать меня. Никому я ни разу не разрешила коснуться себя, не испытывая содрогание отвращения…
   Я растаяла горячим воском в его руках. Он прижал к моим губам свои губы мягко, сначала легонько, но с всё нарастающей жадной силой, приникая всё плотнее, распаляясь и распаляя меня всё сильнее с каждым мигом и каждым лёгким, но настойчивым движением, раскрывай мой рот, как цветок и, проникая всё глубже… Солнечный свет будто заполнил всю меня, и я хочу только одного, чтобы это не закончилось никогда…
… – Какая… какая мягкая… у тебя борода… – тихо прошептала она. – И волосы мягкие… ты добрый человек, значит…
   Чуть-чуть отстранила меня, заглядывая мне в лицо, а солнце заглянуло в её левый, тёмно-синий, глаз, пронизывая его, включая невероятно яркие синие искорки в нём, и прозрачно-голубые капли в светлом – правом… ресницы, будто лучи, меня словно целует само солнце…
Глава 2. Царёвы дочки – мёртвые почки
  Задачку, что мне задал Белогор – отыскать дочь царя Светояра, решить оказалось очень непросто. То есть я нашёл нескольких его дочерей, вернее, людей, кто знал, что с ними сталось. И выяснилось, что из пяти незаконных дочерей Светояра три умерли, причём две при Колоксае, а одна ещё при жизни отца. Следы ещё двоих затерялись, и мои гонцы с благословения моего отца, царя Великсая, разъехались по всей стране, разыскивая их.
   Мой отец воспринял мой разговор о невестке царской крови со спокойствием, характерным для него в последние годы, если не сказать равнодушием. Четыре месяца до самой весны наши гонцы ездили по всем городам, сёлам и даже маленьким хуторкам, в поисках царских дочек. Но и две оставшиеся, несколько лет тому вышедшие замуж, тоже давно умерли, притом ни одна, что удивительно, не родила детей.
   Я оказался в тупике. Не открыть пещер, это, в общем-то, было бы не так уж и страшно, в конце-концов остро казна в золоте не нуждалась. Но отец, я это чувствую, всё ближе к могиле, с каждым месяцем, что проходит со дня смерти моей матери… Он всё дальше от меня, от всех нас, значит, я скоро должен стать царём… Царём без царицы? Или просто сделать царицей одну из моих жён? Провались они, эти пещеры!
   Но кого тогда выбрать?..
   Я вошёл в обширный терем, что построили нарочно для Агни, прекрасной моей жены, которая родила мне дочь год назад. Обширные сени, хорошо освещённые множеством факелов, потому что солнце уже село. Здесь пахло ещё влажными красками, которыми до сих пор расписывают стены, украшая  сложными узорами: переплетающимися ромбами с точками в центе, Берегинями и коловратами посолонь по самому верху. И цвета: от красного внизу, через жёлтый посередине к лазурно-голубому вверху у потолка… Только что золотом не украсила потолок, но не смеет пока, золотом покрывают стены и потолки только цари.
   Хотя уверена, что она при мне главная женщина в царстве. Поэтому ли или по глупости, не знаю, но едва я вошёл, Агня набросилась на меня с упрёками. Буквально набросилась, готовилась, что ли ругаться? Даже странно, ведь мы не виделись больше недели, а сейчас она лупит меня ладонями по плечам и локтям. Я сам никогда не бил жён, не считая возможным поднять руку на существо гораздо слабее меня. Я никогда даже не сердился на женщин, тем более так, чтобы драться. Но от них терпел время от времени шлепки и тумачки, вызванные чаще всего ревностью, как сейчас.
   Все считают меня вспыльчивым, называя «бешеный» иногда за яростный темперамент, за то, что я могу снести голову с плеч любому из моих воинов в один миг, за воровство или мародёрство, за поджоги в занятых крепостях, за злостное неповиновение.
   Близких друзей у меня не было и не могло быть, я всегда был над людьми, знал это и не приближал никого. Только дядья, особенно Яван и были мне близки.
   Но не женщины. Для меня они приятная, дорогая часть моей жизни, но не равные мне существа. О чём говорить с женщинами? Даже забавно представить это… Поэтому ещё я никогда не бил и не убивал женщин. Поэтому позволяю моим жёнам так много. Почти всё.
   – И как там эта новая? Как там её? Руфа? Или как? – Агня щурит ресницы, уперев, наконец, кулачки в полные бока.
   Я всегда любил полных женщин, так приятно утопать в мягкой тёплой плоти, будто в волнах тёплой воды. И они добры. И руки их мягки… хотя и тяжеловаты…
   – Агня, ты что? – изумился я.
   – Что?! Ты новый дом для неё строишь!
   Никакого нового дома для Руфы, обладательницы красноватых волос, так красиво переливающихся в свете огней, я и не думал строить. Она очень хорошо умеет танцевать, подпоясав крутые бёдра кушаком из рядов золотых монеток, они тряслись и позвякивали, подчёркивая вибрацию её тела, этим и пленила меня эта танцовщица.
   – Агня, ты это к чему говоришь? Разозлить меня хочешь или раззадорить?! – я ¬ начал закипать.
   Но Агня в ответ взялась разбрасывать по горнице звенящие золотые тарелки, ягоды и фрукты, чаши, скатерть, расшитую теми же Берегинями смахнула со стола.
   – Перестань дурить, Агня, – я схватил её за руку, останавливая бессмысленное разрушение. – Остынь! Наказана будешь!
   Вот какая это царица? Со стыда сгоришь…
   В эту ночь я остался у Руфы, которая также в царицы не годится. Да ни одна моя жена не годится для того, чтобы надеть корону, чтобы сесть со мной рядом на трон Великого Севера. С ними так славно забыться, отдохнуть душой и телом, согреться, любуясь ими и моими прекрасными детьми, двоим старшим, исполнилось уже по два года. Из двенадцати детей, что родились у меня, трое умерли, двое родились мёртвыми… Я легко относился к этому, ведь мои жёны регулярно беременели, вот сейчас, к примеру, четыре моих жены были беременны…
   Я был бы счастлив вполне, не озадачься я розысками этих чёртовых царёвых дочек, которым почему-то не жилось на свете. Я решил наутро ехать к Белогору, чтобы обсудить то, что я узнал, что нет больше ни одной царёвой дочки среди живущих… И что нам с ним делать в связи с этим. Или не делать ничего. Не удастся воспользоваться древним ведовством, и ладно, будем жить, как жили, найдем, как добыть золота. Сколоты никогда бедны не были, мы отлично умеем преумножать свои богатства.
   Дядя Яван ещё запропастился как нарочно, он придумал бы что-нибудь, всегда был хитроумным. Надо послать за ним, где он там сейчас? Отправился на объезд провинций, тоже мне! Всегда одно и то же: с какой-нибудь красоткой опять развлекается, глядишь, новую жену Явору привезёт. Тот безропотно принимал «подарки» младшего брата, у Явана отменный вкус на женщин, а самому Явору жаловаться не приходилось: объезженные «лошадки» из  «конюшни» Явана были ему по нраву.

   Ты прав, мой дорогой племянник, ты очень хорошо знаешь меня, знаешь всё обо мне, кроме одного, что я, оказывается, оказался способным влюбляться и терять голову от любви. Такой дикой фантазии никогда не пришло бы мне в голову ещё полгода назад, ещё четыре месяца назад, даже, когда я увидел Онегу впервые.
… – Ты добрый… – сказала она мне в то утро, когда я поцеловал её в первый раз.
   Я вовсе не был добрым. Никогда, ни разу в моей жизни я себя добрым не чувствовал. Но она добра, я это понял очень быстро и даже по её разговору о Лай-Доне, но, главное, как она говорит о людях, которых ей приходится лечить. «Приходится» – это я так выразился, она же считает это занятие высокой миссией.
   Она даже не жрица Солнца, тогда я бы ещё понял, почести, которые воздают этим жрецам и их богатства уступают только царским. Но она выполняет самую чёрную работу, самую тяжёлую во всех отношениях. Принять роды, для примера, не дать умереть ребёнку, задыхающемуся от кашля, спасти от лихорадки, дежуря целую ночь, не позволяя себе сомкнуть глаз, вправить кости в разверстой ране и зашить сосуды в ней, чтобы человек не истёк кровью, следить за тем, как срастается конечность и затягивается рана, под действием, сменяющих друг друга, бальзамов, как человек начинает действовать, казалось, потерянной рукой или ногой, – всё это тяжёлый труд, к тому же сопряжённый всегда с большим риском навлечь на свою голову гнев и месть тех, кто просил о помощи… И Онега, об этой адовой работе говорит с восхищением и радостью. Совсем не так, как Верба, которая всегда только и мечтала, как бы перестать этим заниматься.
   Да, Онега добра к своим болезным, добра к Лай-Дону, но со мной… Она никак не хотела уступить моим уговорам, моим поцелуям и ласкам… В этом она тверда как булатная сталь.
   Я же всерьёз вознамерился взять её в жёны. Я днями поеду в столицу, чтобы перевести мою прежнюю жену Вею из царского терема, где она живёт сейчас, в дом, который я куплю ей для этой цели. Загвоздка только в одном: Онега против этого. Категорически и очень твёрдо. Я упёрся в стену…
   И я упёрлась в стену. Я понимаю, как глупо я веду себя с ним. Ничего я так не хочу, как уступить ему, но и ничто так не пугает меня. Потому что… я не знаю, что будет тогда… именно это меня и пугает. Я боюсь привязаться к нему. Я боюсь стать зависимой и после этого потерять его. Как я переживу это?
   Но разве я уже не стала зависима? Разве уже хоть один час в день проходит, чтобы я не думала о нём, о его голосе, его руках и поцелуях?.. Но я боюсь и его привязанности. Уже сейчас не проходит и дня, чтобы он не заговорил о том, что он должен повезти меня своей женой в столицу, что ничего другого между нами не будет, что…
   Я устала отнекиваться. Он не может этого понять, не может понять, почему я не могу быть ему женой. Но я не могу. И потому что я не хочу изгнания его жены, почему она и её дети должны страдать из-за ветрености её мужа? И, потому что не могу представить, что я сяду дома за его спиной. Я не привыкла так жить и не представляю, что это.
   И всё же, мы должны сдвинуться с мёртвой точки. Я позволила ему подойти так близко, значит, я должна сделать тот шаг, который выведет нас двоих из тупика. Не надо вступать на тропу, не собираясь идти до конца. Я вступила. Последней каплей, подтолкнувшей меня принять то, что послала мне судьба, стало очередное «нападение» Волка, как всегда подстерегшего меня поздно вечером у крыльца нашего дома.
   С Яваном мы встречались то в лесу за стенами города, подальше от глаз, в морозы прятались в амбары на окраинах. Никто не видел нас. Я очень старалась всё скрывать. И из-за Волка с частности.
   И вот он опять схватил меня, подкрался из темноты и схватил в клещи своих злых объятий со спины, забираясь под тужурку здоровенными и жёсткими холодными ручищами.
   – Где ты была, Онега, мерзавка?! Ты с кем гуляешь?! Изменяешь мне, шваль гулящая?! Кто-то платит тебе больше, чем могу заплатить я? Кто?! – он попытался задрать мне подол, холод тут же ворвался к моим ногам…
   – Прикончу тебя, стерва!
   Я вывернулась и двинула ему в шею, промахнувшись мимо подбородка.
   – Это я тебя прикончу! Только попробуй ещё раз подстеречь!
   Он схватился за шею, согнувшись, не в силах произнести ни слова, ещё лечить его, дурака, придётся…
   – Иди домой и не приходи больше, я стражников позову в следующий раз! Тебя в яму посадят с такими дикими как ты! – я вскочила было на первую ступеньку крыльца, собираясь скрыться за дверью, но он ухватился за край подола:
   – Я тебя с этим красноголовым дохляком видел, шею ему сверну, учти! –  прошипел он.
   – Только попробуй, тронь его! – испугалась я.
   – Ага! Значит, в цель я попал! – оскалил он длинные волчьи зубы. Конечно, он при царском брате состоит, золота не жалеет поди! Сучка проклятая! Все вы, за золото со всяким готовым, даже с таким вот, рыжим, со скоблёным рылом!
   –  Дурак ты! Чёртов дурак! – воскликнула я.
   В ту же ночь, дрожа от страха за Лай-Дона, я послала в терем к ним мальчишку-посыльного, что состоял при нашем дворе, с просьбой позвать Явана сюда, когда после полуночи луна на безоблачном небе сойдёт за горизонт. Мальчишка удивился:
   – Чтобы прямо сюда пришёл?
   Я смутилась немного, это, конечно, сильно против правил, за это накажут, если застанут мужчину здесь или узнают, что был. Могут и изгнать, помощницы на дворе Храма Солнца, не могут быть проститутками. Поэтому как бы не вели себя наши девушки, сюда мужчин не водили, хотя у многих, как у меня и Вербы, были свои отдельные комнаты.
   – В окно пусть постучит, – сказала я, опуская глаза.
   И протянула мальчишке серебряную монетку – слишком щедрая плата за его труд. Но, может быть, это оплатит его молчание? Или надёжнее это оплатит мой ласковый взгляд и улыбка, с которой я проводила его?
 
   С Онегой мы встречались каждый день. Как ни мало иногда оставалось времени у неё на то, чтобы провести его в моём обществе, как ни уставала она, она ни разу не отказалась от свидания со мной.
   Вот и сегодня, мы процеловались за углом крайнего на улице Серебрянников дома не меньше часа, потом шли по тёмной стороне улиц, чтобы никто не видел нас, Онега скрывалась так, будто была замужем. Никто не знал о нас, не знал даже Лай-Дон.
   – Послезавтра я еду в Солнцеград, – сказал я Онеге при расставании.
   – Ванюша… – она побледнела в свете факела на доме старосты пекарского квартала, которым мы проходили, и остановилась. – Не надо, не уезжай!
   – Ты понимаешь отлично, Онега, что не может так дальше всё быть. Ты… Ты должна понять, ты должна стать моей женой… – я решил настаивать. Я должен в конце-концов вернуться в столицу, не могу же я уехать и оставить её.
   – Нет, Ваня… – только она называет меня так, сама придумала мне эти уменьшающие ласковые имена и они как мёд для моей души.
   Но я вынужден быть твёрдым. Я не могу больше продолжать так, как теперь, я скоро с ума сойду, я не жил так никогда… Я ничего так не хотел, как соединиться с ней, наконец, во всех смыслах. Моя жизнь уже соединена с её, она должна стать моей женой, ничего другого просто не может быть, потому что я не смогу продолжать дальше осаждать её и не получать ничего. Эта крепость должна стать моей.
   – Ваня, не надо, не езди в столицу! – она сжала мою руку, заглядывая в лицо, но я почти зол от неудовлетворённости. Ни вино, ни игра в кости, ни охота, на которую мы тут выезжаем чуть ли не через день, не могут утолить растущую день ото дня жажду.
   – Онега, я принял решение! – отрезал я. – Неужели я так пугаю тебя чем-то, что ты не хочешь стать моей женой?
   – Да нет же!
   – До завтра, милая! – сердясь, я едва коснулся губами её тёплых волос на виске, уходя.
   А придя домой, я прошёл прямо в горницу к Лай-Дону. Он сидел за гуслями, перебирая струны, подбирая, раздумчиво напевая какую-то мелодию, новые слова… редкий вечер он занят другим.
   – Ты чего? – Лай-Дон поднял глаза на меня. – Что злющий такой? Потаскуха какая обманула или любимая кобыла захромала? – он встал, отложил гусли любовно на стол. – Чего молчишь-то? Пропадаешь куда-то каждый вечер, а ночами дома. Чудно… – прищурился, близко подойдя ко мне.
   Он снял вязанку, под ней холщовая рубаха. Верно, в горнице у него жарко натоплено, печи вообще топят нещадно, а на улице потеплело, в моей комнате прохладнее, потому что она в три раза больше, а у него, в тесной каморке, почти нечем дышать.
   – С замужней блудить - опасное дело, ты раньше не устраивал себе таких приключений.
   – Я с тобой зашёл поговорить, Лай-Дон, – сказал я.
   Он посмотрел на меня из-за плеча:
   – Мы чего застряли-то здесь? – усмехнулся он. – То есть я доволен, но хотелось бы знать, из-за чего мы торчим в Ганеше столько месяцев? Или весны ждём? До морозов дальше двинуться должны были…
   – Послезавтра я еду в Солнцеград, – сказал я.
   – Ты едешь… – Лай-Дон сел на край кровати и выжидательно смотрел на меня, уперев локти в острые коленки, – очень мило, Яван, брат царя, стало быть, мне разрешается остаться? – он выглядит удивлённым. – И надолго? Или ты хочешь прогнать меня?
   Я взглянул на его улыбающееся лицо, щетина вылезла на подбородке, не брился, надо полагать дня три…
   – Что не скоблился-то давно? – усмехнулся я, садясь на удобный стул возле стола, где лежат его гусли, его игральные ложки, трещотки и дудочки.
   Лай-Дон он потёр подбородок, выдвинув его.
   – Может, бороду отращу как человек, волосы тоже… – он встал опять.
   – Жениться всё же задумал?
   – Пока нет…
   – Тогда сядь, что подхватился-то? Что не спросишь, зачем я еду?
   – И зачем? Удивишь чем? Может переселиться сюда решил? Что, тебе тут, воздух чище?
   – Тут… – я внимательно смотрел на него, вспылит сейчас или едкой шуткой ответит: – Тут Онега, Лай-Дон. Я еду, чтобы жениться на ней, ввести в царский терем моей женой.
   Вот тут и сел мой друг Лай-Дон. Раскрыв рот, бледнея с каждым мигом всё сильнее:
   – Это… Ты… Не смей! – просипел он. – Ты… не смей! Слышишь? Ты… ты не делал так никогда, твои девки – твои, мои – мои. Забыл уговор?
   – Онега не твоя и не была никогда.
   – Тебе откуда знать? Какого чёрта? Как ты… почему она?! Оставь её!
   Я поднялся:
   – Ты прости меня, Лай-Дон, это её выбор, тебя ведь она не выбирала, так?
   – Её?.. Ты когда… ты… давно?.. Ты…
   Я хотел успокоить его, ну, что, в самом деле, обижаться. Я отлично знаю, как легко он относится к женщинам, никогда не помышлял ни о семье, ни о чём подобном. Да он и не создан для этого. Он из тех, кто существует рядом, всегда вне, всё видит и чувствует как никто, поэтому и не обременяется заботами о насущном.
    – Не надо, успокойся, – я спокойно смотрю на него. – Ты не решился бы жениться никогда даже на ней. Сам знаешь. На что тебе эта морока: баба, дети, дом. Что ты станешь со всеми ними делать? Устанешь через год, а то раньше, прибежишь просить избавить тебя, так ведь?
   Лай-Дон опустил голову, взлохматив красные вихры:
   – Что ж она, любит тебя?
   – А ты спросил бы.
   Он посмотрел на меня, прищурив злые глаза:
   – Что, сам не спрашивал? Или не доказала пока никак, вот ты и жениться хочешь, царским теремом её привлечь? Золотыми потолками, чтобы ей глядеть в них под тобой слаще было… – зло сверкая зубами, прошипел он.
   – Может и так, – ответил я, нагибаясь, чтобы выйти из низкой двери: не царские покои, дверочка как лаз…
   – Гляди, Яван Медведь, поцарственней тебя найдутся кренделя! – пропел он.
   – Вина зелёного выпей, Лай-Дон-дили-дон! – сказал я, выходя за дверь, впервые оставляя моего друга в таком бессильно-злом состоянии. Но ничего, отойдёт, простит меня. В конце-концов, чем я виноват?
    Но в эту же ночь я оказался уже виноват… Мальчишку-посыльного провели ко мне тайно поздним вечером, и он сказал мне, что Онега просит прийти этой ночью. Ночью… Папай и Ты, Богиня Любви, услыхали мои каждодневные мольбы?
   В лохань натаскали горячей воды, я настоял, потому что баня не топлена, как пойти на такое свидание после трёх дней без бани?..

    А у нас на Солнечном дворе баня как раз топлена, у нас топится всякий день и всякий час, круглыми сутками и не одна. Так во всех городах, слишком тяжёлая и непредсказуемая работа у нас в большом городе, чтобы позволить себе после целого трудового дня не отмыться и не распарить усталые тела. Да бывает ещё и такое, что и болезных пропарить надо, а если у них бани нет?..   
   Но я, решившись на то, на что я решилась, подошла к сегодняшнему омовению с особым тщанием. Что не ускользнуло от Вербы, рядом со мной на лавке расположившей свои шайку и склянки:
   – Гори-глаз, веселопша… – потрогала она мои засушенные весенние цветочки. Взяла склянку с маслом, настоянном на цветках белого шиповника и поглядела с весёлым прищуром: – Так что же? Распечаталась, Строгость? Наконец-то, я думала, никогда не дождусь счастливого дня! Расскажешь али секрет?
   – Расскажу потом, – я распустила косы.
    Верба взяла гребень у меня из рук:
   – Давай, снаряжу как надо… – ласково улыбнулась она. – В кои-то веки праздник впору объявить!
   У Вербы умелые руки, ласковые пальцы. Мы все умелые девушки, неумёхами не выжить…
   Я постучал в окошко, как и было приказано, такие приказы я готов исполнять сколько угодно. В ответ на мой стук, отворилась дверь на невысоком крыльце, теперь потонувшем в снегу, так, что оно стало вровень с окружающим ровным слоем снега на дворе, сугробы сгребали к забору, расчищали дорожки, но снега так много, что расчистить двор полностью невозможно, как и все дворы, снег просто притоптался по ногами. Но со вчерашнего дня началась оттепель и вот, даже ночью он хлюпает подтаявшей кашей под сапогами.
   Я распахнул дверь, рассчитывая поймать её в объятия тут же на пороге. И…
   – Ну что ты… – выдохнула шёпотом Онега, отстраняясь легонько. – Налетел как вихрь…
   Я почувствовал чудесный запах, не только её кожи и её гладких струистых локонов, запутавшихся сразу вокруг моих пальцев, но цветочного масла… Значит, я не ошибся, она ждала меня, чтобы стать моей.
   Я поставил её на пол, уже оказавшись в её комнате, освещённой масляной лампой – недешёвое удовольствие, но на этом дворе могут себе позволить и не такое. Это у неё скромная комната… хотя… Я разгляжу позднее, сейчас я вижу только её…
   В тонком платье или это скорее рубашка из очень тонкого, необычно тонкого и мягкого белого льна, без вышивок, как и вся её одежда, что очень необычно. Кто сшил ей такие вещи, без единого стежка-оберега, я никогда не видел таких одежд, никто не ходит так. Но я и людей таких никогда не видел…
   Я поцеловал её, прижимая к себе, её тело всё в моих руках, она вся в моих руках…
   – Подожди, подожди, Ваня, милый… – она погладила меня по лицу пальцами, пытаясь сказать мне что-то, но я почти не владею собой…
    Я так долго ждал этого… такого, всю мою жизнь… я никогда не испытывал волнения, такого сильного желания…
   – Я люблю тебя, Онега! Ты слышишь?! Слышишь меня?.. – мне, кажется, мне снова семнадцать лет. – Ты меня любишь? Ответь… Ты мне не говорила…
   – Что ж говорить… Люблю, Ванюша… – немного удивлённо отвечает она, будто я и так должен был знать… – Конечно, люблю… люблю…
   Жаром подхватило нас, как подхватывает пламя костра лёгкую пылинку… уже одну пылинку, мы перестали быть раздельными людьми. Мы с ней вдвоём всего лишь крошечная пылинка, летящая в огромном пространстве ночного зимнего неба с надолго уснувшим солнцем, но яркими мерцающими звёздами…
   Я почувствовала один миг, сконцентрированный миг, жгучей боли вспышкой, как взрывом оглушившей меня… я не ожидала этого, я этого не знала. Я не слушала никогда противных рассказов моих товарок об этом, я не знала, что… Как я не знала раньше желания, так и  не подозревала, что меня отрезвит от него внезапно, будто выбросит из рая… Мне хотелось крикнуть: «Остановись!», но было поздно…
   Я желала этого, ещё не зная, чего хочу. Я хотела его, его страсти, его наслаждения мной, и больше всего его близости, мне хотелось подпустить его близко, как никого… И в этот миг испуг, пришедший за отрезвляющей болью, будто вернули меня прежнюю, ту, оледеневшую…
   – Тебе… тебе больно?! Больно тебе?!..
Глава 3. Немного царской крови
    – Белогор, нет ни одной больше дочки вашего царя Светояра. Может, у него хоть племянница, какая была? – Орик отпил неразбавленного вина.
   Я вина их не люблю, предпочитаю мёд, но тому же Орику он представляется слишком сладким, «бабьим пойлом, уж прости Белогор». Я не в обиде, понятия об удовольствиях у каждого свои.
   Я улыбнулся на его слова, уже весна на носу, но ни одной дочери Светояра они не нашли. Я знал, что будет именно так. Я жду, что они найдут единственную из дочерей Светояра, что может быть царицей Севера, и займёт, наконец, место, от рождения предназначение ей, которая может открыть пещеры, единственная, которой я должен вернуть всё, что отняли у неё.
   Солнце, льющееся в окна моей горницы сквозь широкие окна, золотят светлые волосы Орика.
   – Нет, его единственный племянник, и то троюродный, это я. «Седьмая вода», как говорят…
   Орик посмотрел на меня, глаза очень светлые, голубые, солнцем пронизаны до дна, как чистый родник на белых камнях. Юноша ещё, а глядит совсем взрослым, царевич, они взрослеют быстро, но сейчас видно до чего он ещё молод.
   – Который год тебе, Орик? – вдруг спросил я, сам от себя не ожидал.
   – Девятнадцать. Что вдруг? – он моргнул светлыми ресницами, тоже удивился моему вопросу.
   Я покачал головой:
   – Так… я забыл, когда мне было девятнадцать…
   – Будто тебе сто, – хмыкнул Орик. – Ты ерунды-то не болтай, кудесник, скажи лучше, что делать? Или оставим пещеры к их пещерным чертям? Коли раскрыть нельзя…
   Я даже испугался: правда ещё оставит… даже положенной алчности не имеет ещё, говорю же – юноша. До жизни жаден, не до золота. Чудной царевич. Но славный.
   – Как оставить?! Да ты что, Орик?! – воскликнул я. – На что войско кормить будешь? Или потомки Колоксая вымерли? Да и без них охотников на эти земли немало. Крепости строить, сталь варить, стекло, ткани и самоцветы для жён своих, в конце-концов, покупать? Да и содержать «соты» твои, на хлеб и воду не посадишь ведь их. Смеёшься, «оставим»? Ты же неспроста ко мне с этим пришёл.
   – И что предлагаешь? Сам открыть сможешь? Способ придумал? – рассердился Орик.
   – Один способ был и есть на все времена: мужчина и женщина царственная кровь, ничто больше не подействует никогда. Ты одну дочь царя забыл. Единственную чистокровную царевну.
   – Авиллу?! – изумился Орик, подняв дерзкие брови. – Разве она жива?
   – Она жива. Я это, как связанный с ней кровью и много чем ещё, говорю. Я знаю, что жива.
   – Ты же сказал… сказал, обрили и выгнали из города. Как… она же, проститутка теперь, и мне её в царицы?! – возмущено вспыхнул Орик.
   – Царскую кровь спермой не зальёшь. Ты отыщи сначала.
   Орик, вскочил, смахнул кубки со стола, залив мне скатерть, расшитую искусными разноцветными узорами, мёдом и вином, заорал:
   – Иди ты к дьяволу своему северному, кудесник разбойный! Ты… Я шалаву буду должен в терем царский взять?! Я матерей своих детей туда не ввожу, а… Ополоумел ты, Белогор?!
   – Орик! – даже забавно, что он так рассердился.
   – Пошёл ты! – он толкнул двери ногой. – Думай, что царевичу предлагаешь! Спасибо скажи, что башку не проломил тебе,  Великий жрец, морда!
   Я усмехнулся, глядя как мотаются до сих пор едва не сломанные двери. Ничего, остынет, сам придёт, поймёт, что другой царицы ему тут не найти. Дочери сколотов не сгодятся на этот трон. Благородных кровей наши девицы перепорчены Колоксаевым ещё войском, как порядка не стало, так и своё отребье поднялось, безобразничали не хуже захватчиков. Пока теперь новые невесты вырасту… Не успеть: ещё девятнадцать лет ждать придётся. Найти надо к весне следующего года. Не позже лета. Последний день, когда ещё возможно использовать древнюю магию – это Летний Солнцеворот, тогда Солнце уйдёт снова на девятнадцать лет, так что…
   
   Так что…
   Я щепы повыбил акинаком из всех стен, заборов и столбов, что встретил по дороге. Это же надо! Не ожидал я от Белогора такого!
   Когда он рассказал о несчастной судьбе царевны, я испытывал жалость и как человек, и как отец дочерей, представить даже такое, мне стало муторно на душе, и обвинить захотелось отца, что за сыном, мерзавцем, недоглядел, и что девочку воспитали такой легковерной, если в семье такое оказалось возможно.
   Но я и подумать не мог, что девчонка могла остаться жива после того, как её отправили, по сути, в самые низкопробные потаскухи.
   А если и жива… как жениться на ней? Как на трон её посадить?.. Или… вдруг блеснула во мне спасительная мысль. Или открыть пещеры и казнить немедля затем? А что, повод найдётся, жене царя измены под страхом смерти заказаны…

… – Что же ты не сказала, Онега… – лампа светит достаточно ярко, чтобы я мог увидеть кровь и на моём члене и на простыне…
   – Разве ты спрашивал, – проговорила Онега, поджав колени к животу, натянула одеяло на себя на меня тоже, – да и… какая же я девственница, Яван, когда тысячи мужских рук касались меня?.. – у неё осип голос.
   – Тысячи рук? – я посмотрел на неё, обнимая её. Какие могут быть тысячи, что она говорит?
   – Давай поспим? Я… рядом так хорошо… – она обняла меня, прижимаясь лбом к моему плечу. – Только тебе уйти надо до рассвета, иначе, несдобровать  мне…
   Хорошо, милая, сегодня, конечно, ничего не остаётся, только спать… я заснул как ни странно.
   Не знаю, долго ли проспал, но, проснувшись, ощутил вновь поднявшееся желание… Непреодолимое желание.
   – Ваня… – прошептала она, чуть-чуть отстраняясь, ещё не открывая глаз.
   – Не бойся… – я потянулся к её губам, касаясь её лба, волос, кончиками пальцев.
   Я не хочу пугать её, но она должна знать, что она моя теперь навсегда, что я буду это делать, что она будет это делать, она не должна бояться, она должна хотеть меня, как я хочу её…
   – Погодил бы, Ванюша, милый… – она уступает мне, доверяя, позволяя опрокинуть себя на спину.
   – Больше не будет больно… –  прошептал я.
   Он врёт… Врёт!.. мне больно до безумия, будто он огромным тупым ножом пронзает меня. Снова. Раздвигая, разрывая мою плоть… какая изощрённая пытка… Это мне за грехи, за грехи… Но почему это ты, Ваня, я так люблю тебя, а ты… ты всё время теперь будешь делать это со мной?.. Кромешный ад, не зря я бежала от этого… и всё же нашёлся тот, кто настиг меня… Боже, вот кошмар…
   Моя голова упёрлась в жёсткую деревянную спинку кровати, сейчас, наверное, треснет… лучше думать о голове… когда это кончится?.. Зачем ему это? Зачем нам обоим это было нужно, зачем я позволила тебе… всё было так хорошо… почему ты так этого хотел, неужели тебе хорошо?.. Неужели хорошо?.. Ты этого хотел?…
   Неужели рожать больнее?.. Ещё и это… зачем меня послали женщиной на эту землю? Что за несчастный жребий? Одни муки… позор и муки…
   Он застонал, кончая, содрогаясь протяжно мощным телом… наконец-то, только не начинай заново… только не снова… меня тошнит от боли…
   Я заплакала, не в силах удержаться. Я не плакала так давно, что и не помню, когда это было со мной, в моём счастливом детстве не было места слезам, а потом я не позволяла им даже зародиться во мне. Но сейчас, я оказалась не защищена, я раскрыта, обнажена, выброшена из моей брони, которая охраняла меня столько лет, я отдалась ему, доверилась его словам, поцелуям, нежным рукам, глазам, полным любви…
   Какая ужасная вещь оказалась эта ваша любовь. Зачем она мне, зачем?! Я так спокойно, так счастливо жила без неё!..
   – Не плачь… – прошептал Яван, – ну, прости меня…
    Опять его тёплые ладони, тёплая кожа, мягкие волосы, мягкие и на груди тоже… Не надо… ну, не надо!
   Я оттолкнула его, вскочив с постели, бросаясь к окну, вдохнуть воздуха, в глазах темно от боли, меня тошнит… я распахнула окно, толкнув ставни наружу, меня вырвало…
   Я смотрел на неё, конечно надо было подождать, конечно… С другими я имел это терпение… Я встал с постели, девичьей постели, которую сегодня я сделал ложем любви. Для себя, но не для неё, похоже… Я не думал, что она может быть нетронутой… Но когда и узнал, не дал себе труда, потерпеть немного… Я поступил с ней хуже, чем со всеми моими многочисленными женщинами. Почему? Из мести, что она так долго заставила меня ждать? Так долго, что у меня стало болеть всё, как, наверное, сейчас болит у неё… Я бы и сейчас снова повторил это…
   Никогда злым не был, никогда, но теперь…
   Я поднял с пола большой платок из белой шерсти, в котором она давеча выскочила встретить меня и уронила с плеч. Я поднял его, чтобы набросить ей на плечи, за окном зима, хотя и оттепель… и мне жаль её, так жаль сейчас, хотя я всё ещё зол, но уже больше на себя.
   – Не надо, Ваня, не трогай… – она оттолкнула меня, но я накинул платок ей на плечи, он соскользнул по волосам, взбившимся на затылке чуть ли не в колтун… Я придержал платок, стараясь не касаться её, чтобы её не тошнило так сильно. Из-за меня тошнит… Папай, сжалься, пусть хотя бы перестанет выворачивать её…
   Бог услышал меня. Зачерпнув снега с края подоконника, Онега прижала горсть к лицу, к губам. Я налил воды в глиняную чашку, протянул ей. Наконец-то взглянула на меня, взяла чашку из моих пальцев, придерживая скользящий с плеч платок. Онега, обидел тебя всё же… Онега, кого я так люблю… Или это я так думаю, что я люблю?.. Не разобраться… никогда раньше не знал ни любви, ни злости… как я жил-то, вот чёрт…
   – Противен тебе теперь?
   Она посмотрела снова:
   – Я, наверное, противна тебе… Негодная из меня любовница…
   Мне стыдно: негодная… со мной никогда так не было. Никогда я не чувствовал себя таким глубоко несчастным.
   – Не надо… – я провёл ладонью по её плечу, по волосам. Не отодвигается больше хотя бы.
   Она вздохнула, отвернулась, отставляя пустую чашку.
   – Тебе надо идти, Яван. Собаки брешут, уже доильщицы поднимаются.
   Я смотрю на неё, гонит меня. Вот так уйти сейчас… Ужасно, но я снова хочу её, вот такую, лохматую, усталую, с кругами под почерневшими глазами, совсем некрасивую сейчас, сейчас, с этими распухшими губами, испорченную мной… хочу даже больше, чем когда шёл сюда. Прямо здесь у этого окна, пусть все увидят…
   Что за наваждение… и сейчас всё же надо остановиться, иначе она окончательно возненавидит меня… 
   Я притянул её к себе легонько, не настаивая, опасаясь, почувствовать её нежелание, но она позволила обнять себя, в этот момент наша близость стала настоящей. Именно сейчас, когда она всё же обняла меня, прижав голову к моему груди, свой живот к моему животу, своё сердце к моему, после боли, после очевидного разочарования тем, что случилось. Она не разочарована во мне. И она мне верит. Онега… люби меня. Не отвергай, я раскрылся, как никогда не открывался ни одной женщине, никому.
   – Когда прийти сегодня? – я погладил её волосы, прижимаясь к ней весь, будто обволакивая её собой, как можно ближе, я хочу, чтобы она поняла,  почувствовала, что я тот, всё тот же, кому она доверчиво позволила приблизиться к себе, что я не изменился. Вернее, нет, изменился, я ещё больше люблю её за то, что не уклоняется, Онега, милая… я не думал, что во мне любви найдётся больше, чем когда мы вошли сюда вчера. Или не пустишь больше?.. Завтра поеду в столицу…
   – Нет, Яван… – вскинулась она. Опять прежняя песня, чего теперь-то?!
   – Что и Ванюшей не назовёшь? – усмехнулся я, заглядывая ей в лицо, обнимая его ладонью.
   – Ванюша, не езди, умоляю! Милый, не надо… Не надо.
   В глазах и, правда, мольба. Ладно, Онега, будь по твоему, согласен подождать, но немного, недолго.
   Пока я одевался в подрагивающем свете догорающей лампы, она повернулась ко мне, закрыв окно на защёлку. Я посмотрел опять на постель…
   – Кровь на простынях, Онега, кровь и сперма… Как отговоришься? Или прачкам заплатишь за молчание?
   – Я вылечила их детей от воспаления горла, они не выдадут меня, – холодно проговорила она, стоя возле постели и глядя на эти самые испорченные простыни.
   В один миг её голос, она сама вдруг изменились, она выпрямилась, хмурясь, выпростала волосы из-под платка… Я уже вполне одетый, она посмотрела на меня, будто что-то вспомнила:
   – Да, Яван, сказать хотела: дай Лай-Дону охрану какую.
   – Шуту охрану? Ты смеёшься?! – ушам не верю… Я начну ревновать к нему.
   – Много злых людей, Яван.
   – Ничего, Лай-Дон сам с усам, не думай, за себя постоит…
Глава 4. Тяжело
   Зима не вьюжила уже дня два или три, наступила какая-то то ли оттепель, то ли передышка перед новой атакой морозов. Было как-то тихо в природе, всё будто затаилось, отдыхая от зимнего ненастья. Снег подтаял на улицах, на дорожках, скатавшийся в плотный накат потемнел. Всё же оттепель…
    Я нашёл Онегу в кузнечном квартале, рожала чья-то жена четвёртого ребёнка, Онега пропустила даже полуденный обряд, помогая ей. Муж и братья роженицы были в кузне, как положено, никак не участвуя в процессе и стараясь не говорить об этом, чтобы не привлечь демонов забрать ребёнка… С Онегой здесь были ещё две женщины, одна из них, увидев меня, напустилась:
   – Куды ты прёсся, не видишь тута бабское дело? Вон пошёл, сколот, нашёл время за своей юбкой липнуть! Вона, на улице годи! – она вытолкала меня своим плотным животом и грудями, каждая размером больше моей головы…
   Я вышел, остановившись у коновязи, какая-то старуха, сидевшая тут же на уступке фундамента дома, почему-то с корзиной с луком на коленях, молча смотрела на меня, у неё такое лицо, что мне кажется, она меня и не видит, будто смотрит сон…
   Ко мне вышла Онега, очень бледная, волосы спрятаны под платком, выпали тоненькие прядки, которые она тут же запрятала под него. Ворот серого сегодня платья расстёгнут, в котором мне видна её длинная шея, ключицы… такая тонкая кожа, такая белая, будто береста…
   – Ты пришёл, – она улыбнулась тенью улыбки, села на тот же приступок, шедший вокруг всего дома. Во дворе у них сараи, собаки, мы сидим на уличной стороне дома.
   – Простынешь, – я не могу не смотреть в вырез её платья, чуть-чуть и мне станет видна её грудь…
   – Не заглядывай, моду взял, – проговорила Онега, и, прикрыв глаза, откинулась на стену дома.
   Как и заметила-то, ведь и не смотрела на меня. А она прочла и эту мою мысль:
   – Чую взгляды нахальные ваши! – приподняв губу, проговорила она.
   – И его? Его взгляды тоже чуешь или… ему уже всё можно?
   Она посмотрела мне в глаза:
   – Ревновать, может, будешь? – светлый глаз её блеснул сталью, тёмный – льдом.
   – Может и буду. В наложницы пошла к нему?!.. Да у него…
   Она поднялась, расправив плечи, и вдруг стала выше меня чуть ли не на голову, хотя мы одного с ней роста, посмотрела сверху вниз:
   – Моё дело, понял?! – дернув тонкими ноздрями, прошипела она.
   – Онега… – я хотел сказать так много, но онемел от этого холода в её голосе и, особенно, в глазах.
   – Уходи, Лай-Дон!
   – Я…
   – Уходи, говорю, я здесь ещё долго пробуду, не дождёшься. И вообще глаза не мозоль возле меня, ножи на тебя уж точат.
  – На меня?! Кто это? – удивился я. Кому я нужен…
  – Мало ли дураков-то… – уже смягчившись, ответила она.

  … а я видел, как этот рыжий опять вертелся возле моей Онеги. Моей, я никому уступать её не собираюсь. Она уступит мне. Уступит! В этом квартале я свой, я знаю здесь каждую улицу, каждый закуток. Я кузнецом-то стал, чтобы за ней идти. Я четыре города сменил за три года, что иду за ней.
   Я, сын купца, уже открыл свою лавку и должен был вот-вот жениться, уже и невеста была просватана, когда увидел Онегу в первый раз в нашем Пещерном. Этот город не на много меньше Ганеша, во многом похож на него, только там нет озера, там мелкая, порожистая река и множество болот. А ещё подступающий ледник. Ко многим городам, где мы жили, куда я шёл за Онегой, подступают ледники. Вот может быть, исключая этот Ганеш, он поюжнее других, дальше от гор, от океана. Я увидел её и понял, что она может быть только моей и ничьей больше. Иначе мне не жить.
   И я никого не подпускаю к ней вот уже три года. Никто, кроме меня её не коснётся. Мне она не позволяет жениться на себе, ни так не даёт. Как ненормальная… я уже и деньги, все, что взял у отца, растратил давно, вот и стал кузнецом, теперь ремеслом, не торговлей хлеб добываю. Но она как была неприступна, так и остаётся. Успокаивает только одно: никого другого не было больше рядом с ней.
   И вдруг появился этот красноголовый! И он нравится ей, этот придурошный парень! Она и сама ненормальная тоже: ни украшений не носит, даже платья у нее, как ни у кого, ни на посиделки не ходит, в зимние вечера, ни на гульбища весной и летом. Совсем не хочет замуж выйти, или работает или… я не знаю, где она бывает, дома, что ли, сидит?..
   Но в последние месяцы она изменилась: она стала совсем другой, я не мог сам себе объяснить какой, но иной. Но только, когда не видит меня. А как только замечает, будто снова прячется в свою броню. И чем я не по нраву ей?!
   Влюбилась… В этого влюбилась! В этого красного, вот что! Но погнала что-то сегодня, вот и ладно. Может и он опростоволосился?..
   
   Я видел как высокий черноволосый кузнец, глядит на меня с другой стороны улицы, прямо жжёт глазами. Что ему надо? Или это… Ах, вон оно как! Ухажёр какой-то… Ревнует её. Целый клубок тут, как я погляжу.
   Хотя, если бы она захотела, тут не клубок, тут бы весь город вокруг неё завертелся…
   Войдя в терем, я прошёл прямо к Явану. Хозяева сегодня отправились на охоту, он проспал, не поехал и сейчас только-только встал. В одной рубахе, штаны едва натянуть успел.
   – Ты чего такой? – спросил царский брат, глядя на меня, застёгивает штаны.
   – Едешь?
   – Нет, не еду, – он отвернулся, хмурясь.
   Я засмеялся:
   – Что, раздумал? Всё? Получил, знать, всё что хотел…
   Яван посмотрел на меня:
   – Нет, не раздумал. Обещал Онеге подождать чуть-чуть. Или ещё лучше: тебя пошлю, Вею с детьми из терема переселить, – он смотрит на меня. – Ты дом хороший можешь выбрать…
   Я вскинулся:
   – Я не слуга тебе!
   Яван хмыкнул:
   – Ладно, что взъярился? – он сел, чтобы натянуть сапоги. – Где Онега, видал ведь её? – он смотрел с вопросом на меня, ведь ответа ждёт…
   – Может ещё проводить тебя к ней?! Сам найдёшь! Хочешь, чтобы я ещё тебе тарелочку к сладенькому подал? Перебьёшься!
   – Искры прямо от волос летят, гляди подожгут тут нам всё, успокойся! – засмеялся он, но как-то невесело.
   – На то огнём и крашу, чтобы вы не мёрзли с сердцами деревянными вашими!
   Лай-Дон хлопнул дверями моей горницы, злится, ревнует… А я ревную к нему. Надо же, попросила, чтобы я охрану ему дал! Какое ей дело до него?! С ума сошла…
   Я не ожидал от себя такого. Я никогда в жизни не ревновал. Я всегда был очень уверенным, да и кого мне было ревновать? Идеальную Вею? Или все моих других женщин? До которых мне вообще не был дела, что они там чувствовали, какая разница? Почему мне так щемит душу от того, что Онега плакала, что ей… Но разве для меня это неожиданность?..
   Не это злит и обижает меня. А то, что об этом знает Лай-Дон… и то, что я ревную к нему… Чёрт, что разнюнькался?! Что это такое? Что у неё с ним? С ним ей лучше?..
   – Да ты… Да ты что?! Как ты… как подумать мог?! – воскликнула Онега, когда я сказал ей это. Я поймал её в сумерках, в начале кузнечного квартала. Она шла не спеша, слишком бледная в неверном уже свете, распахнутая тужурка, корзинка перетягивает руку, платок съехал… Я завлёк её на соседнюю улицу, здесь, вдоль ручья, протекающего через город, но теперь замёрзшего, лодки и маленькие пристаньки. Я прижал её к какому-то лодочному сараю, свет из-за угла от уже зажженного на соседней улице факела падает сюда, создавая больше тени. Тут и высказал свои ревнивые претензии.
   – Он устроил мне сегодня ревнивый разнос! – вскричал и я. – Что у вас с ним?! Отвечай!
   – С чего ты взял право спрашивать?!
   Я схватил её за плечи и встряхнул, вывалилась корзинка, разбилось что-то, даже запахло каким-то необычным резким запахом.
   – Я не имею права спрашивать?! Я не имею права?!..
   Я взбесился. Я даже на поле боя не бесился так никогда. Оторвал её от земли и впихнул в ближний лодочный сарай. Она вскрикнула, пугаясь, бьётся в моих руках, но недолго… задрать ей юбки, к бёдрам, нет-нет, не уйдёшь… и вот оно, горячее узкое лоно, усилий немало надо продраться в него… я зажал ей рот своим, но я слышу захлебнувшийся крик…
…Боги… это всегда теперь будет так? Каждый день?.. Я попала в капкан…
   Под спиной жёсткое дно лодки, в мой хребет впиваются лодкины рёбра, сквозь одежду обдирая кожу… Но ему хорошо, отчего ему хорошо? Его удары внутри меня злым поршнем бьют моё тело и по лодке… вот-вот застонет, я уже начинаю понимать…
…– Я люблю тебя!.. Вот моё право! – шепчет он совсем другим голосом. Не злиться больше… – Ты моя, ты не понимаешь?..
   Вот он капкан. Капкан любви. Его и моей. Выходит, нашей?.. Поэтому и капкан. Я слышу в его голосе дрожь. Я не вижу тут, в темноте, его лица, но я слышу эту дрожь, в его горле… его слёзы могут упасть на моё лицо… я подняла руки, надо коснуться его лица, успокоить, приласкать его. Я чувствую пальцами влагу у ресниц… Мой милый… Ему больно… ему больно из-за меня. Из-за моей холодности… Что же мне делать?.. милый мой… не надо бояться… Он шепчет, ловя губами мои ладони:
   – Не люби никого… никого, только меня… люби меня, Онега-а…
   – Я люблю тебя, ты же знаешь… – я целую его лицо, такое знакомое уже моим рукам, большое лицо, пушистые ресницы, мягкая борода… милый, мой любимый. – Ты знаешь… Никого больше нет. Не может быть, Ванюша… Ты… не сердись больше, не ревнуй. Надо встать, лежать так больше невозможно.
…Украдкой мы вошли в дом, я прошу его ступать неслышно, доски на полу в сенях крепкие, но девочки, скорее всего ещё не спят, нельзя, чтобы услышали, что я не одна…
   – Мне бы в баню, Яван… – сказала я, зажигая лампу и глядя, как он опускает мою корзинку на пол. – Подождёшь меня? Я…Или…
   – Я подожду, – сказал я.
   Мне хотелось оглядеться здесь. Разглядеть её горницу… И я разглядел. Это очень странная комната. Для молодой девушки совсем необыкновенная. Довольно большая, но из-за этого холодная, мебель простая, конечно, но я вижу, что она сделана как-то толково, сама она выбирала её или это случайность, неизвестно, но стоит всё очень удобно, стол у окна, лавки вдоль стен, полки, на них скляночки, множество, больших и маленьких, стоят очень аккуратно в линеечку и даже по росту, нигде ни соринки.
   Бельё на постели сегодня другое, но я заметил ещё вчера и вот теперь снова: оно из очень дорогого тонкого льна, как та рубашка, что была вчера на ней. И одеяло мягкое и лёгкое, не колючее. Такое в этом городе только у меня, они стоят очень дорого, их ткут из шерсти самых тонкорунных овец и продают за золото. И не здесь, в Ганеше, только в столице.
   Я заглянул в сундук… Вопреки ожиданию, тут совсем мало одежды и белья, здесь… книги! Множество свитков. Книг я за всю мою жизнь всего видел меньше, чем лежит у неё в этом ящике. Сколоты не пишут книг. Здесь на Великом Севере были и, наверное, остаются те, кто их пишет и вот, есть те, кто читает.
   Я развернул одну из них. Читать я не учился, никто из нас не читал. Только Орик. Придя сюда, на Север, где было немало тех, кто это разумел, и я подумывал о том, чтобы научиться. И вот я встретил женщину, молодую девушку, которая читает… Может, научит и меня своей грамоте, тёмного сколота? А я научу её понимать, что значат наши олени и леопарды…
   Кто ты, Онега? Кто были твои родители, и почему ты лишилась дома? Почему ты здесь?
   Она вошла с новой корзинкой в руках, полной всякой снеди.
   – Ты голодный? Помнишь, обещала грибами угостить тебя? – улыбается, весёлая уже, порозовела после бани, волосы распустила, завиваются в крупные спирали, отсвечивая яркими светлыми бликами жемчужными, бело золотистыми в свете ламп. – Подвинь стол сюда к лавкам.
   Она и вина принесла. Но сама не пьёт.
   – Я книги у тебя нашёл, – не могу не признаться я.
   – Шарил тут, значит? Что искал-то? - засмеялась Онега, качнув головой.
   – Ты умеешь читать? – может, скажет, что не умеет: всё проще.
   – Жрецы Солнца умеют читать, – она опустила ресницы, чуть-чуть хмурясь, но улыбаться не перестала. Хочет под улыбкой скрыть что-то… смущение своей образованностью?
   – Ты не жрец.
   – Нет, поэтому мне приходится больше работать.
   – Зачем тебе это? – искренне недоумеваю я.
   – «Это»? – не поняла она.
   – Зачем тебе работать? Выйди замуж и будь счастлива и спокойна…
   Вот тут она вовсе захохотала, перебивая меня:
   – Как же, будешь с вами счастлива и спокойна! Вот твоя жена, счастлива и спокойна, а ты что для неё придумал?
   – Ты поэтому не соглашаешься? Думаешь, я и с тобой так поступлю?
   – Конечно, поступишь, что помешает тебе?
   – Ты. Я люблю тебя.
   – Ты и твою жену любил, – не смущаясь, сказала она. – И ей говорил то же…
   – Вея хорошая женщина, и я её любил и теперь люблю, всё верно, но ты… Это всё другое. Совсем другое.
   – Что ж другое? Ты с ней не спишь как со мной? Спинами друг к другу ложитесь?! Ох, уморил, Ванюшка! – засмеялась Онега, но это невесёлый смех, нет-нет, она будто прячет слёзы под ним, я не стыжусь слёз, она прячет. Прячется от меня, по-прежнему прячется… – Я надоем тебе ещё быстрее, я даже спать тобой не умею.
   – «Не умею»… – проговорил я, качнув головой. – Но я… Тебе…
   Я хотел сказать, что ничего не надо уметь, что она ошибается… во мне слипаются слова… Вот мученье-то…

   Умерла Руфа. Внезапно, ни с того, ни с сего, беременная была месяца четыре уже. Я ходил к ней каждый день, но она капризничала, я с ней не спал, опасаясь повредить ребёнку, говорила, что вина тогда напьётся. Я уговаривал, дарил золото, но она принимала и продолжала зудеть. И вот этой ночью умерла.
   Жёны ещё не умирали у меня. Будто я пропустил стрелу себе в плечо, не смертельно, может быть, но очень больно… И так жалко её… Такую глупую, такую красивую и милую сердцу когда-то…
   Увидев её мёртвой, лежавшей на ложе, с выровненными ногами и руками, и выступающим животом, только теперь он и стал заметен, я в очередной раз подумал, что после смерти люди уходят, оставив эту оболочку, уже не содержащую человека, которого мы любили. Куда ушла моя Руфа? Куда увела ребёнка, так и не дожившего родиться? Они вместе ушли?..
   Дядя Явор пожал моё плечо, прерывая мои размышления, я обернулся, он, седой уже, хотя он моложе отца, но в последний год, кажется нездоровым. Отец не пришёл сюда, кто такая Руфа? Царю невместно посещать похороны наложниц сына.
   – Где Яван до сих пор? – спросил я, уже на другой день, когда все траурные церемонии проведены, вино поминальное выпито, даже голова после него отболела. И мы с Явором медленно едем ноздря в ноздрю, выдвигаясь из лесу, охота что-то не задалась.
   Мягкие снежинки тихонько опускаются вокруг и на наши плечи и шапки. Только погода и радует.
   – Всё в Ганеше, – ответил Явор.
   – Скоро новый шатёр для молодой жены тебе ставить, Явор.
   – Да гори они огнём, эти бабы… – он осёкся под моим взглядом, на другой день после сожжения тела умершей Руфы, эти слова прозвучали двусмысленно.
   А вечером, когда я намеревался лечь в одинокую постель, потому что любви мне на сегодня было и так с избытком, ко мне пришёл Белогор. В скромном костюме, как всегда вне своего двора: тёмный кафтан и штаны, шапка на длинных, разглаженных по спине волосах, подпоясан коротким мечом и кинжалом.
   – Что-то случилось у нас, Белогор? Ты что это в такой час? – удивился я.
   – Ты прости, царевич, но весть срочная, полагаю, всех касается. Руфа не сама умерла, не своей смертью,  – он снял шапку, оставил  в руке.
   Я нахмурился. Прибавил света в лампах. Смотрю на его безбородое жёсткими линиями вырезанное, бледное сейчас лицо. Глаза сверкают из-под бровей, спрятаны глубоко, их блеск не так-то просто увидеть.

   – Что значит, не сама? – я не понимаю, что-то загадочное мерещится мне за этими словами.
   Он расстегнул кафтан и сел к столу.
   – Воды дай, Орик, спешил, аж горло перехватывает, – его бледная небольшая рука вполне спокойно лежит на столешнице. Он вообще спокойный человек, на удивление, где все его страсти? Как он научился так управлять ею? Или он родился вовсе без страстей?
   – Что спешил-то? – я наливаю в золотой кубок воду из кувшина, к которому сам почти не касался, предпочитая вино.
   – Отравили Руфу, Орик… Тут предатель у тебя. Очень близко от тебя, – сказал Белогор между глотками воды.
   – Отравили?! Ты… как узнал-то?
   Он посмотрел на меня, хмурясь ещё больше:
   – Тебе рассказывать, как жрецы Луны кровь у неё взяли, пока готовили тело к сожжению вчера? Я знаю из её мёртвого тела. Правда, хочешь это слышать? Так расскажу. И чем пахла её кровь…
   Я нахмурился, спешу прервать его, слышать о разложении тела любимой женщины – это слишком:
   – Ладно-ладно! – я чувствую, он злится, ведь из моего вопроса выходило, что я сомневаюсь в его словах.
   – Расследование надобно, Орик. Подумай. И осторожными пусть будут все. Сам берегись в первую очередь, – он взглянул на меня, и этот взгляд не холоден и не жёсток. – Если убийца один раз попробовал, не остановится уже, смерть притягательна, как золото или любовь, всё время мало.
   Его слова жгут, надо искать убийцу среди самых близких… Тяжким камнем легла мне на сердце эта весть. Мне ясно, кто мог затеять это. Кто вообще может быть способным на это. Ясно, потому что только одному человеку мешала Руфа.
   Я не мог спать, какой может быть сон? Одевшись кое-как, невзирая на вьюгу на улице, я от терема до Агниного дома дошёл очень быстро. Толкнул двери, со злостью, она разрослась во мне, пока я думал об этом, пока шёл сюда, пока вообще думал об Агне.
    Как она могла, она, для которой я, как ни для кого был щедр и терпелив, ко всем её глупым капризам и требованиям. К её жадности, по-моему, золота у неё уже больше, чем в моих сундуках. Я был настолько глуп и недальновиден, что она смогла, позволила такое.
   Что с ней делать, я пока не знаю, со мной впервые и такое несчастье, и такое испытание, и как подступиться к этому решению, я не знаю. Единственное правильное и справедливое решение – это казнить Агню. Смерть карают смертью, но… это же Агня. Она женщина, она мать моей дочери…
   Я не могу сказать об этом отцу, его решение будет однозначно, я вообще никому не могу об этом сказать, это моё дело и я должен решить всё сам…
   Агня встретила меня в дальней комнате с нашей дочкой Морошкой на руках. Русые, чуть рыжеватые волосы распущены по полным плечам, она в одной рубашке, и звенящих украшениях при этом, сквозь тонкую ткань проступают полные груди, голые руки, колышутся бёдра, подпрыгивают ягодицы при каждом её шаге, приподнимая рубашку, а она расхаживала с малышкой на руках, которую нещадно трясла, пытаясь успокоить от плача, но, по-моему, бедный ребёнок плачет больше от этой тряски.
   Эта картина немного сбила мою решимость. И хотя я понимаю, умом понимаю, что она сейчас всё это разыгрывает для меня, мне жаль мою дочку, которая испуганно таращится спросонья вокруг себя… Мамки испуганно выглядывают из-за полога в соседнее помещение.
   – Вот, орёт, как дурная, хто ей спать, бестолковой, не даёт? Отец не ходит, мать не будит, вот она и орёт… Гляди, белобрыса твоя…
   – Агня… – я смотрю на неё, я всё по ней вижу: она убила бедную Руфу и моего ребёнка, она… у меня и до прихода сюда не было сомнений, а теперь и надежды на то, что это мне так, растаяли… Бог Папай… Немедля шею свернуть преступнице!
   Но белобрысенькая малышка поворачивает головёнку ко мне с взмокшими от пота тоненькими волосами, немного повылезшими на затылке, протягивает ручки ко мне… как тут… и не скажешь ничего злого.
   Я взял Морошку на руки, она вся взмокла, рубашечка вокхая, простудиться может из-за поведения матери своей подлой… я повернулся к мамкам, они поняли меня без слов, подхватили девочку, сразу начавшую успокаиваться.
   Я повернулся к Агне, но она упадала на колени к моим ногам:
   – Царевич! Что гневен? Разве чем обидела тебя?! – выкатывая светло голубые глаза, она задирает руки, пытаясь поймать меня и ловит-таки, хватая за пояс, пухлыми ладонями скользит по бёдрам, знает, дрянная, мою слабость к ней…
   Тяжело. Как тяжело быть тем, кто должен, кто призван решать судьбы… Но… может быть, она не виновна? Может быть… не хотела всё же?..
Часть 3
Глава 1. Навь и Явь
   День Весеннего Равноденствия, один из четырёх праздников Солнца, самый весёлый и радостный, знаменующий приход весны, возрождения, пробуждения после зимнего оцепенения и темноты. Этот день, всегда заполненный солнечным светом, радостью ожидания будущего, которое представляется неизменно счастливым. Другие праздники, посвящённые Солнцу, главные праздники Великого Севера, не отличаются такой весёлой атмосферой: Зимний Солнцеворот в самое мрачное время года, когда правит Навь, когда солнце едва привстаёт из-за горизонта, только обещает вернуться. Летний, среди чудесного, заполненного тонкими запахами и пышной зеленью, а часто и дождями, лета, обещает уже зимние холода и мрак. А Осеннее Равноденствие, как граница, за которой лето окончательно сдаётся и Солнце ускользает, не оглядываясь… уже до самого Весеннего Равноденствия, возвращающего весну и радость.
    Этот праздник, всегда отмечаемый весельем, сожжением чучела уходящей Зимы, уходящей Нави, плясками, хороводами и игрищами, его празднуют в Ганеше, как и по всему Великому Северу, и всему многообразному Скифскому царству, буйно, как и положено праздновать, этот праздник подходит, как всегда долгожданный, на исходе долгой зимы.
   Накануне я застал Онегу утром, в рассветном тумане, съедающем снег, идущей к очередной роженице, на этот раз в богатый центральный квартал, что располагается сектором на запад от торговой площади, к теремам.
   Город ещё только просыпается, ещё спит в блаженной зимней истоме, когда не надо вставать на пашню, выгонять коров, коз и овец, на пастбища, даже все ремесленники этими ещё тёмными утрами встают куда позднее, чем летом, а она уже идёт по своему делу.
   Я уже знаю о том, что они с Яваном всякую ночь проводят вместе, он не ночует в тереме, но это знаю только я, потому что близок к нему, да ещё привратник, спящий в сенях. Дни царёв брат проводит по-прежнему, охоты, поездки по окрестным поселениям, бдения с городским старостой, пиры время от времени. Уже нескольких гонцов из столицы с недоумением от царя, почему не едет, на той неделе Яван отослал с ними распоряжение, переселить Вею из терема в любой, самый лучший  дом в столице или в окрестностях. Со всеми детьми, вещами и мешком золота и двумя мешками серебра. Это было при мне, когда он говорил с гонцом, и едва гонец отправился со двора, я сказал Явану:
   – Ты обезумел… Ты что делаешь?.. Зачем?! Онега всё равно не пойдёт к тебе в жёны…
   Он разозлился неожиданно, белея лицом, глазами и губами от ярости, я таким ещё его не видел:
   – Какого чёрта, рыжий ты… рыжий демон, ты говоришь мне это?!  – пророкотал он. – Я на ней женюсь!
   Этот его гнев развеселил меня, так злится, значит, я задел за живое, за больное, я прав, он не уверен, в себе, в ней, во всём. Вот, как захватила его странная Онега.
   – Как, интересно?.. Да и… Она не пойдёт! Не пойдёт за тебя! – я мстительно развеселился, ему, всегда такому счастливчику, не так уж сладко приходится, как можно было бы предположить.
   И тут Яван сделал ещё одно, чего никогда не делал раньше: схватил меня за рубаху, так, что затрещала ткань, я чувствую, порвалась подмышками…
   – Понесёт – пойдёт! – прошипел он мне в лицо, встряхнув меня, как тряпичного, скоморохи ходят с такими куклами по ярмаркам и праздникам….
   – А пока, что, – никак?! Может ты старый стал? А, пахарь? – не унимался я, и намеренно подначивал его, надеясь, что он меня ударит, что не выдержит и изобьёт меня, и тогда мне станет легче, я не буду всё время думать о том, что он и она… невыносимо думать об этом…
   Но нет, он не ударил меня, отпустил, сверкая глазами, даже не толкнул. Я долго вспоминал после этого его взгляд, то, как он отвернулся, отпустив меня. Я впервые вижу его таким. Он привык радоваться жизни, получать только подарки и удовольствия, а сейчас этой радости в нём нет и никакого удовольствия нет в его жизни. Больше того, похоже, он… страдает? Это уж я вам доложу… Яван всегда пребывал на солнечной стороне бытия. Онега нагнала туч на его небосклон? Заставила размышлять и мучиться?
   И вот я вижу её этим утром. Я давно не ходил за ней, с тех пор, как узнал, что они… что она позволила ему… Уже недель пять или около того. Я пытался перестать думать о ней, я ругал её про себя  подзаборными словами, я хотел ненавидеть и презирать её, я хотел испытывать отвращение к ним обоим. Я хотел разлюбить их, но я не смог. И его я любил почти всю жизнь, и её, странную, уже тоже.
   Я нарочно встал ни свет, ни заря, чтобы наверняка застать её, поймать, куда она пойдёт со двора. И то едва не пропустил, только потому, что город совсем пустой так рано, я и нашёл её, опоздай я: в оживлённой толпе, мне не удалось бы это так просто.
   Она увидела меня, глаза усмехнулись чуть-чуть:
   – Давно не виделись, огневолосый, соскучился али как? – она остановилась, глядя на меня весёлым вроде бы взглядом, но в её глазах, как и в его, какая-то тревожная тень, какая-то непреодолимая грусть… Что с ними?..
   – Возьмёшь в помощники опять? – улыбнулся я.
   Мы стояли на заполненной туманом улице, под ногами раскисший снег, деревянный настил плохо убран здесь, хлюпает жидкая полупрозрачная «каша». Но я не промокну, прочные сапоги из юфти и толсто связанные мягкие носки под ними надёжно защищают меня. Я невольно посмотрел на её ноги, её обувь внушает сомнения…
   – Возьму, чего же, – она улыбнулась и протянула мне тяжёлую корзинку. – Что на чуни мои смотришь? Сапожки хочешь подарить? Валяй! – она смеётся.
   – А ты взяла бы?
   – Попробуй, подари, узнаешь!
   И мы пошли плечо к плечу к дому богатого купца, торгующего рыбой, выловленной в озере, он возит уловы здешних рыбаков на своих повозках в города, те, что далеко от озёр. Его дом украшен богатой резьбой, как почти все дома на Севере, даже самые бедняцкие, но на богатых и это деревянное кружево богаче, изощрённее и пышнее. Тут тебе, помимо вездесущих коловоротов, разной сложности, волн, алатырей и орепьев, и Берегини, и громовики и морские кони. И всё это изящно и тонко. Все годы, что мы здесь на Севере не перестаю удивляться, как они это делают? Это же дерево, не золото, отлил и выточил… здесь дружат с деревом, это не сколоты.
   И сейчас этот самый купец, заросший буйной кудрявой бородой с сильной проседью, в волнении ожидает разрешения от бремени третьей жены, а от первых двух остались две дочки. Эта жена, значительно его моложе, страдая, пыталась произвести на свет своего первого ребёнка. Пока Онега занималась ею, муж метался по горнице, грохоча по полу тяжёлыми ногами. В конце концов, Онега вышла к нам, и подозвала меня, слушавшего до сих пор непрошеные откровения купца о его жизни с прежними жёнами, об их лености и вздорных характерах и милой кротости этой, теперешней жены. И о том, что из восемнадцати его детей в живых вот только две дочки, от каждой из предыдущих жён.
   – Лай-Дон, вот тебе порошок, завари и дай ему, он своим страхом весь дом заполнил, не даёт ей толково дело сделать, – сказала Онега, протягивая мне мешочек с травой, но глядя на лохматого мужика. – Больше щепотки на кружку не давай, гляди, – строго добавила она, взглянув на меня.
   – Это… такой дурманный? – догадался я, зная, что у них, на дворе Бога Солнца умеют использовать эти травы, грибы и чёрт его знает что ещё. Правда, после Онега объяснила, что готовят их посвящённые жрецы Луны. Дурманы и яды это дело лунных жрецов. –  Может, и мне дашь?
   – Может и дам, – равнодушно сказала Онега, и прожгла взглядом: – кто пробует, должен помнить, как легко войти в туман забытья и как трудно выйти из него.
   – Ты пробовала?
   – А как же! Как и все мы. Мы должны знать, что даём людям, прочувствовать на себе, как действует, – она глядит сейчас такой взрослой…
   Обратно мы с ней шли усталые, хотя я и не делал ничего, почему устал? А она, удивительная, улыбалась слабо светлой юной улыбкой:
   – Знаешь, самое прекрасное, что я видела в своей жизни – это рождение человека, – блаженство лучами расходится по её лицу. Она бледна от усталости, тужурка опять небрежно расстёгнута, платок расслабился, вот-вот распустится… невозможно не смотреть на её шею и не думать, высох пот на её коже под одеждой или ещё нет…
   – Она почти не кричала, – сказал я.
   –Терпеливая. И его пугать не хотела. Любит его, – сказала Онега, опуская ресницы и с нежной улыбкой. – Давай сядем. Отдохнём чуть-чуть…
   Нас покормили, как полагается в доме купца, но Онега почти не ела, мне даже неловко было за мой аппетит. Мы сели у длинного забора, что огораживал обширный двор бочара, заставленный новыми пахучими бочками с молочно-белыми боками и железными поясами ободов. Приятный запах свежеструганного дерева плавает во влажном воздухе, перебивая запах тающего снега и пробуждающейся, теплеющей земли…
   – Когда видишь вот такое: как она и он думают друг о друге, сквозь стены друг друга видят… Это… хорошо, а? Лай-Дон? Не так редко и бывает вообще-то…
   И вдруг её затошнило и вырвало, для чего она, поднявшись стремительно, наклонилась через забор. Пугающая догадка пронзила меня:
   – Забрюхатела? – спросил я, дрогнув.
   Онега отдышавшись, выпрямилась, посмотрела на меня, вставшего около неё:
   – Что? Да нет… – качнула головой, ещё бледнее стала, – отравилась, каплями этими проклятыми, чёрт… – её снова вытошнило.
   – Какими? - я в недоумении.
   – Какими… не дурманными, конечно, – она вздохнула, садясь снова, платок совсем съехал, она сняла его, выпустив примятые волосы на две косы на свободу.
   Провела платком этим по лицу:
   – Ох… я замучилась… я, так замучилась… он меня замучил, а я его… – неожиданно, чуть не плача, произнесла она.
   От усталости, от слабости вдруг таким голосом и такие слова выпускает её душа…
    – Как жёны терпят это? Зачем это нужно?.. И тебе нужно? – она посмотрела на меня, голос срывается в слёзы… – Ты тоже… делаешь так? С женщинами… А, Лай-Дон? Тоже? – она блестящими глазами смотрит на меня.
  – Онега… – проговорил я, протягивая к ней руки, удивлённый и обескураженный этим поразительным внезапным всплеском со дна её души. А она вдруг заплакала, уткнувшись мне в плечо.
   – Ужасная… я ужасная… Не говори ему! Не говори!.. Только не говори ему…. Я это ненавижу, а он хочет всё больше и больше… Я так люблю его. Я всё люблю в нём… но это… зачем это людям?.. почему мы не можем без этого…
   Этот удивительный случай, этот разговор заставил меня не спать всю ночь и размышлять над её словами и особенно слезами. Честно признаться, я никогда не задумывался над тем, что думают женщины о постельных делах. Считалось, что это обоюдная радость. Во всяком случае, ни одна из моих женщин не страдала, но, возможно, я просто не знал этого? Но Яван знает. Поэтому такое смятение в его глазах.
   Утром в день праздника, я зашёл к нему ещё до завтрака, даже стол в его покоях ещё не накрыли, меня же кормили в подклети с челядью. Но сегодня, увидев меня, Яван улыбнулся печально и предложил мне разделить трапезу с ним. Похоже, расстроен, что вчера сердился, срывал на мне свои не высказанные муки, ведь раньше никогда этого не делал и, не потому что был таким уж сдержанным, нет, просто у него раньше не было настоящих поводов для злости и всплесков отчаяния.
   Пришли накрыть на стол, Яван застёгивает золотые пряжки на поясе, кинжалы лежали на столе, в нарядных золотых ножнах. Праздник, что ж… Яван посмотрел на меня, чувствуя, что я пришёл не просто так.
   – Между нами будто злая кошка пробежала, а Лай-Дон? – примирительно сказал он, и сегодня его голос мягкий и почти ласковый, при своём низком басистом тоне, почти пушистый.
   – Злая?.. Да нет, я думаю вполне себе добрая кошка, – усмехнулся я. – Я видел её вчера.
   Принесли кушания на больших золотых и серебряных блюдах, запечных зайцев, политых сливками и обложенных ломтями расплавившегося сыра, в окружении яблок, слив и горок сваренной крупы. Большие кувшины с вином.
   – Воды принеси, – сказал Яван челядинцу.
   Я удивился, воду он пил за трапезой очень редко, и я догадался, что это, должно быть, не нравится ей, если он пьёт вино. Северяне вообще пьянства не любят. Удивительно, как он стал меняться с ней. Никогда не менялся. За многие годы, что я рядом с ним, он ещё никогда не менял своих привычек.
   Но что привычки, он Вею выселил из терема! Похоже, впервые так относится к тому, что происходит у него с женщиной… Значит, я могу сказать то, что надумал. О чём размышлял со вчерашнего дня, после того, как Онегины слёзы долго лились мне за ворот…
   – Онега плакала? – глаза у него сверкнули, и напряглось, взрослея, лицо.
   Ему больно от того, что я видел Онегины слёзы… Что что-то тайное, то, что он хотел бы спрятать от всех, вдруг стало известно мне. Пусть я его ближайший друг, с кем он, бывало, и хлеб, и ночлег, даже одеяло, делил в походе, но то, что он переживает теперь, что они вместе переживают, что-то не лёгкое для понимания, может быть даже ими самими, не то, что кем-то извне. Эти их общие и отдельные друг от друга мучения, он делить ни с кем не хочет. И я не хотел бы…
   – Ничего такого, о чём ты думаешь сейчас, – поспешил оправдаться я, вспомнив Онегин возглас: «только не говори ему!». – Я… она от усталости заплакала… Мы целый день роды принимали, то есть она, конечно, не я, но я был там… в том доме с ней… Чем занят ты, чем она…
   Он нахмурился, дёрнув ноздрями и отворачиваясь:
   – Я не могу заставить её не работать, – глухо проговорил он. – Она не хочет уйти с Солнечного двора.
   – Нельзя сказать, что это очень глупо с её стороны. Она смогла прожить этим не один год. Но…
   Он выпил воды, совсем не чувствуя, что пьёт, отодвинулся от стола на вытянутых руках, проговорил будто самому себе:
   – Я ничего не могу. Ничего… – его голос очень тихий, он рычит, но на самого себя… – Она ничего не хочет от меня…
   Я покачал головой, удивляясь, как за это короткое время, что мы сидим за столом, столько раз изменилось его лицо, его взгляд. Раньше Яван всегда был одинаков, он был одинаково доволен и счастлив изо дня в день. Но именно потому, что я вижу эти перемены в нём, я продолжил:
   – Я так не думаю, – очень уверенно сказал я. – Она тебя любит. И ты… поэтому ты очень много можешь, Яван Медведь. Сделай её счастливой.
   – Как?! – он изумлённо посмотрел на меня. И вдруг разгорячился: Всё, что делало счастливыми других, не интересует её! Ни золото, ни украшения и драгоценные ткани, ни войти моей женой в царский терем, ничто…
   Ясно, что Онеге нужно совсем не это…
   – Подумай, Яван. Ты знаешь её как никто. Прислушайся к себе, и ты услышишь её. Ты её люби весь, не одним умом или телом.
   – Телом… – криво усмехнулся он, сверкнув глазами и побледнев, – да она не хочет моего тела! Она не хочет меня…
   Вот это да! Таким несчастным я его ещё не видел…
   – Не может этого быть! – так же горячо и убеждённо воскликнул я. Она подпустила тебя к себе близко, как никого, значит, хотела и теперь хочет, любви без желания не бывает, Медведь!
   Он посмотрел на меня удивлённо и после того, взрослого, усталого, напуганного и почти отчаявшегося человека я увидел вспыхнувшую радость, что сразу омолодила его, вернув на мгновение прежнего Явана. Он помолчал некоторое время, глядя на меня, и что-то мелькнуло в его глазах, прежнее из той весёлой и беззаботной жизни:
    – А забавно, что мы с тобой говорим об этом, а?
    – И раньше говорили.
   Он покачал головой, подняв большие руки на стол, упирая кулаки в свой лоб:
   – Не знаю… раньше… я не знал того, что знаю сейчас… Но тогда я думал, что знаю всё. Я и знал всё… – он вздохнул протяжно и тяжко: Но теперь я попал в какой-то иной мир… по-моему, только теперь я, наконец добрался до Великого Севера.
   То ли ещё будет, подумалось мне. Сам не знаю, почему я так подумал. Но я чувствую, что он только в самом начале какого-то пути. Куда он придёт по нему? Он совсем другой стал теперь. Не тот счастливчик и баловень судьбы, пожиратель радости и удовольствий. Совсем другой, будто треснула золотая чаша…
   Я поднялся, собираясь выйти из горницы, но обернулся на пороге, я должен спросить:
   – А может… на чёрта тебе лысого эта мудрёная девка? Оставь ты её, а? Книжки читает, яды, капли, законы мироздания, древние знания, как высшая жрица какая, да что там жрица, как жрец!.. Зачем тебе это всё?! Ты же поимел её, получил всё, что хотел, ну и ладно, на что эта маета, коли радости никакой?
   – Я поимел… – повторил он, опуская лицо, но качает головой: – разве это… разве это самое главное? И… Я хочу, чтобы она поимела меня, – глухо, почти рыча, проговорил он. – Чтобы захотела и поимела меня! Захотела, как я хочу её… Что? Очень много мне надо? Или я наказан за то, что до сих пор был бесчувственным остолопом?.. За это единственная, кого я… и… она… именно она…
 
 …Праздник рассыпался нарядными людьми как цветными бусинами по улицам города. Дудки, гусли, бубны, бубенцы, трещотки, свирели и счастливые голоса радостных горожан заполняют воздух над городом. Кажется, даже у собак у их будок, и котов, сидящих на заборах и ступенях крылец, какие-то довольные праздничные морды.
   Я присутствовал на городской площади рядом с городским старостой и жрецами Солнца и Луны, когда подожгли огромную, почти до крыш теремов и клетей, окружающих большую площадь, Навь – соломенное чучело Зимы. Сжигая всё, провожая всё, что она означает: смерть, тьму, небытие. Всё, зима уходит, теперь день побеждает, становясь длиннее ночи… Начинается новый год, обновление всего…
   Я разглядывал яркую пёструю толпу и понимал, что ищу Онегу, среди всех этих лиц. Но я не вижу её. Множество улыбок, радостные крики: дружно вспыхнула Навь, сразу взявшись до самой макушки. Все радостно кричат: лето будет тёплым, урожай добрым, ни болезни, ни горести не тронут город.
   Я увидел в толпе Вербу, улыбнулся ей легко. Неужели я когда-то проводил с ней время? Даже не верится… С такой красивой, сверкающей сейчас улыбкой, в нарядном, богато по подолу расшитом платье, с украшениями в ушах и волосах, в красных сапожках из сафьяна. Она махнула мне.
   Но где же Онега? Неужели не пришла на праздник? Нет таких, кто не выходит на этакой праздник. Я снова оглядел площадь. Много-много людей, все похожи, но нет никого похожего на неё.
   На столах, накрытых на площади и на торговых улицах горы всякой снеди, мед и вино. Песни и танцы, потянулись хороводы, обводя гигантский костёр, в который превратилась Навь. Смеются гусли и бубны, повизгивают, подпевая голосам, дудочки.
   Я увидел её… Какой-то высокий черноволосый человек, тоже с ярким кушаком поверх чёрного бараньего полушубка, что-то говорит ей, пытаясь убеждать? Она не отвечает, отвернулась, на ней чёрная юбка, но полушубок белый с пушистым воротничком вокруг шеи, шапочка на косах и только этот контраст делает ярким и вроде даже праздничным её наряд, опять никаких украшений. За что она наказывает себя, отказываясь от извечных женских атрибутов?
   Черноволосый протянул было руку к её плечу, но она, не глядя, ударила его по этой руке, не позволяя коснуться себя, и он, злясь, толкнул её, от чего она качнулась немного к забору. Вот мерзавец…
   Пока я, спеша, сквозь толпу веселящихся людей, походил к ней, пробираясь сквозь танцующих горожан, черноволосый уже ушёл.
   – Ванюшка… – удивительно всё же, что она так называет меня…
   Улыбается так, что в этот пасмурный, туманный день, начинает казаться, что вышло солнце. В моей душе – точно…
   Хотя бы сегодня её освободили от работы, в праздники стараются всё же освобождать тех, кто считается лучшими на дворе Бога Солнца. А она самая лучшая, я это слышал случайно из разговоров.
   – Кто это? – я кивнул на спину уходящего.
   – Так… охотник до меня, – она лишь небрежно фыркнула, очевидно, не придавая значения.
   Я протянул ей руку, но она качает головой, отказываясь.
   – Ты будто стыдишься меня, – усмехнулся я.
   – Не надо, чтобы тебя видели со здешними девками, донесут в столицу…  – всё же улыбается.
   Боги, о чём она думает?.. Я не стал ей говорить, что меня видели и не раз со здешними девками. И не сказал, что мне больно, что она не хочет похвастаться мною перед всеми…
   Вообще-то мне теперь всё время больно. До чего же больно, Онега… Я нашёл домик на окраине города, старая вдова предоставила его для меня, оставаясь жить в пристройке, она позволила мне занять его, согласившись топить печи, убирать и готовить за скромную в моём понимании плату, но для неё, одинокой и пожилой – это способ и заработать и разнообразить свою жизнь. Вот сюда я привёл сегодня Онегу, здесь мы сможем хотя бы не вскакивать до рассвета, чтобы никто не узнал о нашем свидании.
   Да, я не могу заставить её не работать, но я могу попросить жрецов, чтобы её меньше нагружали, чтобы она не моталась из одного конца города в другой, не зная продыху, чтобы не посылали в дальние деревни. На меня посмотрели, округлив глаза, переглядываясь, попытавшись скрыть удивление, но просьбу исполнили, и расспрашивать не смели.
   – Какой хороший дом, – улыбнулась Онега, входя под крепкие своды высокого и просторного дома, хорошо протопленного, в отличие от её вечно холодной горницы. Мебель здесь очень простая, конечно, но кое-где украшена резьбой – коловратами и особенно алатырями, а кое-где и велесовыми крестами. – Очень хороший. Много хороших людей здесь жили. Тепло здесь…
  – Я хочу, чтобы ты жила со мной здесь, – сказал я. – Пока ты не согласишься поехать со мной в Солнцеград, в царский терем.
   – Ванюша… – протянула она, будто умоляя и заодно извиняясь. Что же это такое, препятствия на каждом шагу…
   – Погоди, не отказывайся, не спеши опять отказываться от меня… – он поднял большие руки, будто я пытаюсь убежать, а он – удержать меня…
   – От тебя?! Ваня… – будто даже испугалась она. – Да ты что?! От тебя никогда не смогу отказаться. Нет-нет! – она подошла ближе, коснулась ладонью моей щеки. – Сразу не могла… – улыбнулась такой светлой, такой настоящей улыбкой.
   У неё всё настоящее… моя самая прекрасная и самая ужасная любовница. Самая ужасная, потому что она совсем не хочет того, чего до безумия хочу я. И прекрасная, потому что я знаю: она не притворяется ни одного мгновения…
   Однажды я всё же спросил её о «тысячах мужских рук», о которых она упомянула однажды. Онега улыбнулась невесело:
   – Когда ты не дочь и не жена, ты – шлюха… и странно, если не соглашаешься со своей ролью. Женщина не может быть сама по себе, так ведь? Особенно девушка.
   – Но ведь ты при Солнечном дворе не сама по себе.
   – Не сразу мне удалось попасть к жрецам Солнца. Они не подбирают всех подряд, всех бездомных и бессемейных бродяжек… После прихода Колоксая, правда, снисходительнее стали, поэтому мне и повезло… А до этого приходилось вышивать, кружево плести…
   – Приходилось? – я засмеялся, Вея только и делала, что вышивала всё время, и я всегда считал это занятие самым привычным женским делом, как приготовление пищи и забота о детях. Конечно, в царском тереме было кому готовить и за детьми приглядывать, поэтому Вея и удалялась вместе с другими теремными женщинами в верхние комнаты-светлицы с окнами на четыре стороны, чтобы там шить, беседовать, рассказывать сказки друг другу, может быть, и мужей обсуждать… Дети вились при них, мальчики до трёх лет, девочки до самого замужества.
   Это в столице. В городе. Когда же мы до пришествия нашего на Север жили не в теремах, а часто проводя в дороге многие недели от одного нашего поселения до другого, по сравнению с Северными язык не поворачивается назвать городами, в своих уютных кибитках, занятия женские и тут не отличались ничем: дети, шитьё, наговоры и песни…
   – Обычная женское занятие, большинство женщин сказали бы, что твоя работа тяжкая повинность.
   Но она только рассмеялась на эти мои слова.
   …Мы с ней в роще, среди берёз, где она, надрезав нежную белую кору, как кожу, подставила приспособленный для этого сосуд под струйку прозрачного сока.
   – В эти дни берёзовая кровь распирает дерева, хорошо отвести лишнюю и использовать, – она улыбнулась, щурясь от солнца, попадающего ей в глаза, солнце играет в её глазах, отражаясь ясными светлыми и тёмными яркими лучиками.
   – Хочешь? Иди… – для меня она сделала отдельный надрез на молодой берёзе, глубоко проникнув в древесину, когда выступил сок, она прижалась ртом к этой ране на стволе дерева… А потом посмотрела на меня, кивая на берёзу, вытирая губы, мокрые и с приставшими соринками от раненого дерева.
   Я улыбнулся, я слышал об этом, о древесном соке, придающем здоровья, ясности уму и силы мускулам. Конечно, я последовал её примеру и, прижавшись ртом к гладкой ароматной коре, к отверстию в ней и выпил этого чудесного напитка. Чудесно-свежий аромат и волшебный вкус слабый и ясный, совсем непохожий ни на вино, ни на квас или пиво, славный вкус… и правда, древесная кровь, жизнь… Настоящее всегда не сразу различимо. Онега смотрела на меня, в улыбке щуря длинные ресницы, закрывшие совсем её глаза от яркого весеннего солнца.
   – Хорошо? – смеётся она.
   – Никогда ничего лучше я не пил, Онега…
   Здесь в этой светлой роще, пронизанной солнцем, ещё много снега, но Онеге сегодня не грозит промочить ноги, она в хороших сапожках, что я подарил ей по совету Лай-Дона. Она, между прочим, сразу догадалась, об этом. Так и сказала:
   – Это ценное качество: прислушиваться к советам друзей.
   Я засмеялся, она первая, кто так верно назвал его моим другом.
…Она весело смеётся временами, когда я ошибаюсь в чтении. Мы с ней уже осваиваем греческий алфавит.
   – Откуда у тебя греческие книги? Я только слышал о них.
   – Как откуда? Купцы ездят далеко. На кораблях далеко ходят, по рекам сплавляются вниз к южным морям и торгуют с греками. Ведь и вы с ними близко привыкли дело иметь, разве нет?
   – Наши на южном море живут рядом с греками, там много греческих книг… Жрецы Солнца книг не пишут?
   – Пишут. Но это… – она посмотрела на меня неожиданно одинаковыми тёмными глазами, – это большая тайна, не открывай никому. Эти тайные книги спрятаны надёжно, чтобы никто, кроме них не мог прочесть их тайные знания.
   – А вам не дают читать?
   – Они изустно передают знания, – уже свободнее сказала она, это не было тайной. – Только жрецы посвящены. И высшая жрица Луны.
   Луна сама уже заглядывать в окно, добавляя своими голубоватыми лучами света лампам. Я смотрю на Онегу, на то, как она улыбается, говоря всё это, и задумчиво немного, будто размышляет вслух. И не всё говорит. Я уверен, что она читала эти их книги, только не сознаётся. Может ей позволяют, как лучшей? Удивительная, моя удивительная…

   Лето подступает к Солнцеграду тёплыми ночами, птицами, всё увереннее и громче щебечущими под окнами и во дворе, и в лесу вокруг города, бабочками, смело порхающими над просохшими от сошедшего снега пригорками в жёлтых огоньках первоцветов. И повеселевшими кошками, греющимися на солнечных прогалинках. И полегчавшими одеждами горожан и особенно горожанок.
   Вчера я узнал, что беременна моя новая жена, Лилла, красивая черноволосая дочь богатого мельника, очень польщенного моим выбором. И вчера же о своей беременности мне сообщила и Агня. Я так и не наказал её за смерть Руфы, решив простить, в первую очередь ради малышки Морошки. Но твёрдо намереваясь сурово наказать в случае чего-то похожего на повторение. Я так и сказал ей. Не требуя признания или раскаяния:
   – Если ещё кто-то в Царёвых «сотах» умрёт  подозрительной смертью, я не стану разбираться, – сказал я.
  Агня  побледнела, открыв, было рот, чтобы начать горячо оправдываться, но я поднял руку, прекращая поток её речей. Агня чуть ли не впервые замолчала, поняв, что я не шучу, и что на этот раз ей не удастся заставить меня передумать. Мной она может вертеть, как хочет, но всему есть границы, теперь Агня знает их.
   Белогор был страшно недоволен моим решением. Я не открыл ему, что я подозреваю Агню, сказал только, что нашёл убийцу, и он не попытается повторить своего преступления.
   – Нельзя прощать преступников, Орик, – сказал он хмурясь. – Мало того, что это внушает преступнику мысль о вседозволенности, это расхолаживает и остальных. Тех, кто поостерегся бы поступать так, зная, что расплата неминуема.
   Мы в его покоях, где я привык бывать теперь часто, мы всё ближе с ним. Особенно, в отсутствие Явана. Хотя это удивительно, что мы так сблизились: на первый взгляд, мы с ним противоположные люди. Однако на деле, я увидел, что под ледяным панцирем его неколебимого спокойствия бурлит лава. Просто он научился управлять ею. Может и меня научит?
   Посреди разговоров о загадках бытия, о которых, как мне представляется, он знает всё, а я ничего, об истории их Великого Севера, я спросил однажды:
   – Ты любил когда-нибудь, Белогор?
   Он метнул взглядом в меня, но улыбнулся, погасив его:
   – Я не для этого родился,  – он качнул головой, красивыми своими волосами, приятно ему качать ими так-то... И снова взглянул на меня, немного теплее, насмешливо даже:– Но и ты не любил.
   – Почему это я – не любил?! – почти возмутился я.
   Он улыбается уже попросту:
   – Поймёшь когда-нибудь. А может, и нет. Это… это не всем дано. Но для сохранения и размножения рода человеческого может это и лучше.
   Я смотрю на него, не понимая, что за странный парадокс он высказал:
   – Ерунду какую-то говоришь. Разве не от любви родятся дети?
   – Дети… дети родятся, строго говоря, не от любви, а совсем от другого. Хотя бывает, конечно, что и от любви тоже, как ты, к примеру, – он вздохнул, светло улыбаясь: – Когда любишь, ничего тебе кроме возлюбленной не надо. Пусть свет погаснет. Пусть луна взорвётся пожаром, а небо рухнет потопом, всё нипочём, лишь бы она была с тобой… Или… или хотя бы просто была… А когда любви нет, тогда сто жён и детей, вот, как у тебя.
   – Думаешь, я не люблю никого?! – закипел я.
   – Прощать ещё не значит любить, Орик, – усмехнулся он. Догадался всё же об Агне. Что ж, он всё лучше узнаёт меня.
   – Ты… так уверенно говоришь? Что ты знаешь о любви? Ты-то, жрец Солнца…
   Но мне не удалось его смутить: он всего лишь улыбнулся, пряча за улыбкой глаза:
   – Просто я дольше живу на свете, Орик, только и всего.
   И чтобы не продолжать темы, он стал рассказывать, какое, по его наблюдениям, будет наступающее лето, что урожаи должны быть хороши, что и зверья и рыбы должно быть вдоволь в этом году.
   – Совсем я оседлым становлюсь, как, по-твоему? – усмехнулся я.
   – Тебе самому это по нраву, – улыбнулся Белогор. – Идём, вечерять пора.
   И только после ужина я спросил царевича, как идут поиски царевны Авиллы. Он нахмурился, не хотел сразу показать мне, что всё же склоняется к тому, что должно отыскать её.
   – Да как ты найдёшь её?! То, что ты рассказал какая она… тысячи и тысячи молодых женщин в десятках ваших городов… След простыл давно… – хмурясь и смущаясь, проговорил Орик.
   Я улыбнулся:
   – Татуированную девушку ищи, царевич, царевна не может без знаков быть. Как только первые месячные приходят, чистокровная царевна сразу получает рисунки на кожу. Больше никто. Ни у одной женщины в царстве больше этих знаков нет. Так что проституткой она быть не может, не волнуйся, никто не решится купить женщину царской крови…
   Белогор, ты смеёшься надо мной? Я вспыхнул:
  – Что ж ты, леший, раньше не сказал?! – чувствуя, что краснею от смущения, проговорил я.
   Он засмеялся беззвучно:
   – Хотелось проверить твою решимость, насколько настоящее желание укрепиться на Севере сильно в тебе, что ты и такую взял бы. Ну и… о твоём отношении к любви тоже имеет отношение. Ты – царевич, ты не женщину в царице ищешь, ты строишь вокруг себя страну. Это правильно…
   Но и это дополнение вообще-то мало облегчит мне поиски: татуировок под одеждой не увидать.
   Тогда Белогор сделал ещё одну уступку:
   – Ты у Доброгневы справься, она жалела Авиллу, она, я знаю, поддерживала связь с ней. Долго ли не знаю, но…
   – Что ещё за Доброгнева?
   – Как это, кто, разве не знаешь? – удивился Белогор.
   И я сразу вспомнил, конечно, ещё до того, как он договорил.   
   – Верхняя жрица Луны. И к тому же возлюбленная Светояра. Она была при нём многие годы, и последние после смерти царицы.
   Жрецы Солнца и Луны сосуществуют в союзе, союзе подобном брачному. Среди жриц Луны жрецы Солнца и находят себе возлюбленных очень часто. Не жён, им жениться не позволено, но любить никто не воспрещал. И на верхней ступени иерархии жрецов Луны всегда женщина, как наверху Солнечного двора всегда мужчина. Это природа, она важнее и сильнее всего.
   – Что и Колоксай её не тронул?
   Белогор засмеялся:
   – Когда увидишь её, поймёшь, почему.
   Это правда, я понял. Красивейшей из виденных мною женщин оказалась Доброгнева. Не берусь считать, сколько ей лет, разве это важно? Высокая, горделивая, даже будто насмешливая, потому что знает куда больше, чем я могу подумать, чем я могу спросить… Чёрные волосы, правильными дугами соболиные брови, и яркие как звёзды голубые глаза. Серебро украшений позвякивало на ней при каждом её движении, сообщая всему её прекраснейшему облику ещё и магическое музыкальное сопровождение, мерцает жемчуг, которым обильно расшита одежда. Да, Доброгнева была прекрасна, как ни одна из женщин. Но какой ещё может быть Верховная жрица Луны?
   – Зачем пожаловал, царевич Орик? – спросила Доброгнева, чуть склонив голову, и, будто с трона, глядя на меня с высокого кресла, на котором восседала, принимая меня в своём богато украшенном внутри и снаружи тереме на Лунном дворе. Он у границ города и я, ещё не вполне перенявший северные культы не бывал здесь. Впрочем, здесь мне нечего было и делать. Здесь занимаются всем, что относится к тёмным сторонам бытия: смерти, преступлениям, ядам и нехорошей ворожбе.
   Жрецам Луны, в отличие от жрецов Солнца позволено иметь и дома и семьи, это сделано с целью, чтобы они, выполняя наложенные на них тяжёлые обязанности общения с Царством мёртвых, сохраняли человечность. Но не Верхней жрице. У неё почётнейшая и тяжёлая доля ни мужа, ни детей она себе позволить не может.
   Богатые ковры, изукрашенные лавки, стулья, столы, раскрашенная печь, серебряная посуда, всё это очень подходит самой Доброгневе в её парадной непоколебимой красоте. Никакого золота, об этом меня предупредил строжайше Белогор, чтобы я не вздумал подарить: лунным нельзя касаться золота, при посвящении они проходят обряды, открывающие им особые способности, но золото становится для них ядом.
   Когда я рассказал для чего пришёл, она усмехнулась красиво:
   – Белогор послал тебя?
   Я кивнул. Она покачала головой, то ли усмехаясь, то ли сокрушаясь. Помолчала немного, потом спросила:
   – Буквицы знаешь, царевич? Или, как все сколоты тёмный?
   – Знаю, научился, – почти с гордостью ответил я. Сам Белогор обучил меня их грамоте. И я теперь вполне сносно разбираю их письмена.
   Она кивнула:
   – Ладно, коли так. Ладно, – прекрасная Доброгнева продолжила улыбаться, разглядывая меня с интересом. – Дам тебе её письмо, прочтёшь, может, поймёшь, где искать…
   А после угощала меня богатым обедом с изысканными блюдами из рыбы, запечённой с крупой и белыми сливами, легчайшим мёдом, но лёгким только на вкус, едва я встал на ноги, почувствовал до чего сильным дурманом он обладает, ноги мало слушались. А Доброгнева улыбнулась, провожая меня:
   – Приходи ещё, солнечный царевич, – смотрит, освещая яркими глазами, пронизывая не только меня, но и подо мной землю и даль впереди меня. – Скоро тебе натягивать тетиву на лук. И год не минет…
   Я и сам уже это чувствовал. Доброгнева намекала на обряд вступления на трон. Вернее одну из его частей.
   И вот я иду к себе в терем с маленьким тонким свитком, письмом царевны, которая уже призраком начала мерещится мне от количества мыслей, что я посвятил уже ей за прошедший год. Волшебным ключом к благополучию и вечному процветанию представляется она мне. Не только и не столько моему, сколько всего моего царства… Тем более что отец мой, царь Великсай, чахнет день ото дня всё больше и мне вероятно, уже очень скоро понадобится её, Авиллы, присутствие  рядом, чтобы стать полноправным царём.
Глава 2. Последняя капля, или снова бабочка
   – Ну, что ты, Ванюшка, условились, а ты балуешь опять… – засмеялась Онега, когда я пытаюсь, отвлекаясь от буквиц, которым она учит меня, поцеловать её шею…
   Она любит, когда я целую её, она любит мои ласки и тает в моих объятиях. Но едва мои ладони, разгораясь, становятся смелее, она остывает, будто пугается. Я не могу удерживать своё вожделение, подавляющее даже разум во мне, оно прорывается в моих горячих натисках, которым она не противится,  любя и принимая мою ненасытность. Так, до сих пор не меняясь, происходит с тех пор, как мы провели вместе первую ночь…
   Это злит, изводит меня и я, ярясь, не в силах совладать ещё и с отчаянием из-за её непонятной, необъяснимой холодности, из-за того, что она не даёт себе труда даже притвориться.
   Она не сопротивляется. Она позволяет. Покоряется. Принимает меня. Не плачет больше. И не тошнит её… И даже улыбается, когда я ослабляю объятия, которые правильнее было бы назвать хваткой. И я думаю, что она улыбается, потому что рада, что всё закончилось… но это всегда ненадолго…
   Но при этом она смотрит на меня так, как никто никогда не смотрел. Из её глаз, как и с кончиков её пальцев, льётся столько неподдельного тепла, что я оживаю как замерший куст под лучами солнца. Но почему мне так важно, что чувствует она? Почему для меня это не было даже интересно никогда раньше?
   Раньше. До неё.
   От страха, что ей надоест эта странная любовь, что она сбежит от меня, потому что её ничто рядом со мной не держит, никакая зависимость, потому что она и не беременна до сих пор, я холодею, просыпаясь по ночам, протягивая руки по ложу рядом с собой, боясь ощутить холодную пустоту. Но нет, она рядом, от сердца откатывает холодная волна… Я всегда любил эти утехи. Но теперь это не утешение, я не забавляюсь, а страдаю. Она страдает и заставляет страдать меня…
  …Он прав и не прав. Я страдаю, потому что он несчастлив. Я изо всех сил желаю изменить это. Больше всего он стремится к соединению наших тел, будто в этом видит всю суть любви, я уступаю, в надежде, что он успокоится, что погаснет тревога в его беспокойных глазах.
   И я стараюсь отводить его мысли подальше от того, что заставляет его мучиться. Мы много говорим, читаем. Вскоре он тоже может читать и мы с ним обсуждаем прочитанное. Он осваивает и греческую грамоту, вообще Яван очень легко всему научился, но что удивляться, у него живой восприимчивый ум, открытое сердце.
   Ясно только одно: я не создана для любви, это очевидно. Впрочем, я всегда это знала. Ни для любви, ни для замужества. То есть моя душа полна любовью, я смотрю на моего милого, я слушаю его голос, я говорю с ним и мне интересны и его мнение обо всём, не всегда сходное с моим, и его рассказы о жизни их семьи и царства до того, как они пришли на Великий Север. Я так много узнала о них, сколотах, которых презирала невольно, как завоевателей. Ведь до них мы жили, не зная крепостей в городах, раскрытых пространству, не зная замков в дверях и на воротах, а с их приходом начали строить высокие стены, чтобы защититься. Или эти стены строят они…
   Но теперь вижу, что они, хотя и отличаются от нас, построивших великое множество городов, сохранившие древнюю мудрость наших общих предков, они сильны и гибки, они направлены в будущее, и куда больше приспособлены к грядущему, как мы больше устремлены в прошлое. Мы сохранили то, что они растеряли и забыли в своих скитаниях. И теперь мы вместе, чтобы знать и помнить и не стоять на месте. Они способны защитить то, что имеют. Мы оказались неспособны, в высокомерии и разобщённости своей, полагаясь на привычное, казавшееся вечным, величие, которое утекло в прошлое, и почти иссякло, как бывает с реками, когда из полноводных и безбрежных становятся скудными, прячущимися под зарослями ручьями.
   – Неужели в океане и правда затонула ваша земля, – улыбнулся Яван. – Я был на берегу, там чудовищный холод, что там может быть? Это сказка.
   Я покачала головой, то о чём я говорю ему, у нас знает всякий ребёнок:
   – Так было не всегда. Когда-то здесь был цветущий край, и никакие льды не сковывали наши земли. Не подступали языки ледников, захватывая всё больше земли, как теперь. Пожалуй, только Ганеш и остаётся без этой ледяной осады.
   – Ваш Белогор рассказывал нам с Ориком об этом, он говорил, что ваши и наши предки едва успели спастись, когда океан наступил на них…
   – Спаслись немногие. Там, в океане, остались тысячи и тысячи… Спаслись те, кто тогда уже жил на этих берегах. Подступавший холод погнал самых отчаянных вниз, на юг, а самые стойкие остались здесь, сохранять то, что было Великим Севером. Из первых и получились вы, сколоты, так и не начавшие до сих пор ещё строить городов, будто вы до сих пор бежите…
   Он слушает то, что я говорю, и размышляет над этим, не зная, соглашаться или нет.
   Мне интересно, кто была его мать, каким он помнит отца. И он рассказывал мне:
   – Моя мать… – он вздохнул, хоть и грустно, но светло, – она ушла шагами моего отца, как принято говорить. Она была его царицей и, когда он умер, попросила умертвить и её, чтобы сопровождать его и после смерти.
    – Любила его?
   Яван пожал плечами:
   – Я плохо помню их, мне было… десять, нет, двенадцать лет… Великсай и Явор намного меня старше, между нами было несколько умерших в младенчестве братьев и сестёр, мы те, кто остались. У отца был целый сонм жён, но царица была наша мать, – всё это он говорит, гордо светя прекрасными глазами, бескрайними, как небо весенним утром. – А любила… не знаю, – он пожал плечами даже недоуменно. У цариц не просят любви, – вполне уверенно закончил он.
   Я покачала головой:
   – Верно… очень верно, именно так, – и всё же, я знаю кое-что, что не совсем подтверждает его слова: - Но… я слышала о твоём брате, царе Великсае и его жене. Или это легенда?
   Яван засмеялся:
   – Нет, вот это не легенда, – с некоторой даже радостной гордостью произнёс он. – Это самая настоящая быль. У Великсая вообще больше не было ни жён, ни наложниц, кроме Яны. Она была первой и стала Вечной любовью. И с часа её смерти он и сам не живёт.
   Я теперь с гордостью рассказываю ей о великой любви Великсая к его жене. Когда-то мне это казалось странностью.
   – Почему ты не хочешь родить от меня? – спросил я, когда с нашей первой ночи прошло уже месяца четыре. Это странно, что она не беременна до сих пор, и мне, увы, ясно, что она противодействует этому известными ей способами.
   Я смущена его вопросом. Я не ожидала его. Я не думала, что он относится к этому не так как я. Это удивляет меня, и… Я не готова ответить так, чтобы не был ранен моим ответом.
   – Ваня…
   – Почему, Онега? Почему не войти в мой дом?
   Я уже знаю, что он изгнал свою жену, всё же не смог не выполнить своей «угрозы» и это тоже огорчает меня.
   – Ты предпочитаешь быть моей шлюхой, но не моей женой? – внезапно он вспыхнул костром. – Или ты и шлюхой моей не хочешь быть?! – уже закричал он, сверкая глазами. – Ещё бы!.. Что, сколот тебе, северянке, не может быть парой? Ты даже ложишься со мной, будто оказывая милость! Но зачем ты это делаешь? Ты не обязана и не должна. Ты ни золота не берёшь, ни подарков не принимаешь, ничего… Ты ничего от меня не хочешь!
   – Неправда!… – горячо возразила я, меня жгут его слова, именно потому, что это правда. Поэтому голос мой уходит вниз. – Я ничего не могу дать тебе…  прошелестела я. зачем, зачем он так сердится, зачем затеял это разговор. Словами можно зайти так далеко…
   – Ты… Ваня… Ты вернёшься… Ты вернёшься и… Твоя жена простит тебя, когда я опостылею тебе окончательно. Тем более что всё происходило так далеко от неё… Будто и не на самом деле…
   – Замолчи! – закричал он, хватая меня за плечи и сжав их так, что мне кажется, сейчас хрустнут кости. Но мне не страшно этой боли, я вытерпела бы её, я чувствую, что ему сейчас больнее. – Как ты можешь?!.. Как же ты можешь?! – в правом глазу сверкнула огромная капля… Бог Солнца, Богиня Луны, не надо, я не смогу… Ванюша…
   Он оттолкнул меня.
   – Ванюша… – я протянула руки, чтобы обнять его, но он не хочет моих объятий. Он отбросил мои руки, отворачиваясь.
   Он бросился к двери, грозя выбить её, и уже ударил в неё кулаком, распахивая так, что она шарахнулась с грохотом о стену, но, передумав, вдруг вернулся, в два шага подскочил почти вплотную, я увидела кинжал в его руке, он рукояткой протянул его мне:
   – На! Сделай что-нибудь со мной! Захоти чего-нибудь! Вырежи мне сердце! Забери его! Я не могу больше!.. – его лицо свело, перекосило от настоящей боли, его пальцы сжимаются так, что превращаются в крючья, белея от напряжения… – Я не могу терпеть больше этой отравы, этой боли в своей груди! – его голос сорвался, расщепился, становясь почти неслышным. – Я не могу больше!.. Я не могу!.. Не могу!.. Такая горячая кровь и мне ни капли от этого тепла, всё под панцирем льда! Будто ваш проклятый океан… Почему ты прячешься от меня? Почему? Чего ты боишься? Не доверяешь мне до сих пор… Я обидел тебя хоть словом?! Хотя бы взглядом?! Я не могу отказаться от тебя и не могу больше так! Я словно твой палач!
   Что-то случилось со мной в этот момент. Будто развязалось что-то в моей душе, какой-то последний узел. Будто то, что до сих пор мешало мне чувствовать его, слышать его душу, рухнуло и растворилось, размытое волной его искренности, настоящего тепла из его сердца.
   Последняя преграда между нами. Выходит, я не верила ему? Ваня… Поддавшись порыву, я одним движением раскрыла платье на своей груди, чувствуя горячее желание почувствовать его своей кожей. Кожей, телом, всем… полностью. Всего его…
   Упал нож, тяжко ударившись, и воткнулся в пол, но мы не услышали его стука, мы увидели намного позже, что он стоит вот так, вонзившись в доски пола…
  Произошло то, чего я не знала, не подозревала никогда… то, чего я не понимала в Ване. Как я не знала о первой боли, так я не знала и об этом: жидкое, сладостное пламя вдруг заполнило меня, родившись искрой там, где соединились наши тела, и вмиг разлетевшись по всему моему телу. И остановить это было нельзя, ни вскрик или стон, я не могла слышать себя, ни движений моего тела навстречу его, ни бешеной скачки сердца, пустившегося вдогонку…
   После того, как что-то раскрылось во мне навстречу Явану, его горячему и живому чувству, этот огонь, но только куда более сильный, осязаемый и всеобъемлющий, куда более совершенный во всём, вдруг родился во мне, внутри меня, окончательно распахивая всё моё существо навстречу ему, не только его душе, но и его телу… ему всему. Мой милый… я и для души держала закрытыми двери. Человек – это и душа, и тело. Нельзя любить половину человека, нельзя любить половиной.
   Я не ждал такого: её экстаза. И не думал об этом. Я хотел, чтобы Онега приняла меня, наконец, полностью приняла, захотела меня, я не думал о каком-то там наслаждении… И получил как подарок за терпение, её блаженство, её наслаждение мной, моими руками, губами, поцелуями, мной… и страстное желание повторить. Снова почувствовать меня и насладится мной.
   Не терпение, как до сих пор, но вожделение и радость. То, чего я не знал, похоже, раньше, и только сейчас, в эти мгновения, когда мы с ней лежим еще, не разомкнув ни рук, ни ног, ни чресел, я отчётливо осознаю, что рай разверз небеса для меня, для нас с ней. Боги, я заслужил это счастье…
   И… не может быть: бабочка с коричневыми крыльями влетела в раскрытое окно, бабочка с коричневыми крыльями с радужными глазками. Та самая, я не сомневаюсь, что привела меня когда-то на берег озера, где я впервые увидел Онегу. Посланница Богов не иначе. Не иначе…
   Я сказал об этом Онеге, рассказал о бабочке, показав на неё, сидящую сейчас на залитой солнцем раме распахнутого окна…
   – Вот эта бабочка? - она посмотрела на бабочку, чуть-чуть повернув голову.
   У Онеги стало совсем другое лицо. Я её ещё такой не видел. Такой совершенной. И такой улыбки у неё до сих пор не было, и таких глаз, не грусть и извинения, а полнокровное счастье в её лице и всём её существе. Неужели всё это, потому что она просто поверила мне? По-настоящему, всем сердцем?
   Всё стало меняться. Как с изучением этих вот чудных закорючек буквиц и рун, так и с каждым прикосновением стало происходить волшебство. Как буквы и руны начали превращаться сначала в звуки, а потом в слова, так и мои прикосновения к ней, мои поцелуи создают теперь музыку любви в её теле. Она желает меня, желает моих прикосновений, моих поцелуев, всего меня, без страха и отторжения. Я научился нежности, научился чувствовать и видеть. Сила и напор слабее ласки. Теперь ей не нужно терпение, чтобы быть со мной. Ну, может быть только в том, чтобы всё время отказываться от того, чтобы стать моей женой. Всякий раз она говорит мне на это:
   – Разве тебе мало, любимый? Неужели может быть больше, чем есть сейчас?
   – Не расставаться никогда, разве это не стоит того, чтобы назваться моей женой перед всеми? Чтобы стать матерью моих детей…
   – Чтобы они спорили с теми, кто уже у тебя есть?..
 …Теперь без страха, без ненависти к самому себе, к своему естеству, что стало уже овладевать мной в последние месяцы, я прикасаюсь к ней.
   Она счастливо смеётся, обнимая меня теперь, когда мы ослабляем объятия:
   – Ванюшка… Ванюшка… Как хорошо… – прижимаясь тёплым лбом к моему плечу, обнимает обмякшими руками. – Смотри, как солнце играет листьями ракиты…
   – Это ветер, не солнце, – засмеялся и я в ответ.
   – Ветер? – она хохочет, – не может быть… Это Солнце…
   – Это ты Солнце!
   – Мой милый… Милый… – её глаза светят так ярко, в них я вижу своё счастливое лицо.
   «Сделай её счастливой»… думая, как это сделать, пытаясь сделать её счастливой, я стал счастлив сам. Удивительно, до нашей с ней встречи, я думал, что живу совершенной жизнью. И только теперь я будто вышел, наконец, на свет…
Глава 3. Советы
    Доброгнева пожаловала ко мне. Ничего странного в её приходе не было, мы с ней  всегда были довольно близки, особенно сблизившись после пришествия сколотов Колоксая. Но ещё при жизни Светояра, во времена нашей с ней юности, когда она только появилась в Солнцеграде, мы сдружились. Мы были ровесниками, и в нашем кружке были-то мы с ней и Дамагой. Остальные наши сверстники появлялись около нас троих, и незаметно пропадали.
    Взрослея, мы не утратили тех связей, даже женитьба Дамагоя не мешала ему оказывать знаки внимания Доброгневе, ставшей к тому времени любовницей Светояра. Но о том, что между Дамагоем, уже женатым в то время, и Доброгневой, ставшей вскоре Вышней Лунной жрицей, существует настоящая связь я не догадывался. Точнее сказать, меня это не слишком интересовало. 
   Но когда я стал Верховным жрецом мы, как жрецы главных культов, общались бы и без прежней дружбы. А так нам обоим, в общем-то повезло, что вечный союзник и противник, это друг из самого детства, легче найти общий язык и действовать согласно. Ибо ничто Луна без Солнца и ничто Солнце без Луны на земле.
   Если меня почитали кудесником далеглядом, потому что мне полагалось им быть, и я достигал, успехов в провидении, проводя сложные ритуалы, то Доброгнева была наделена этим даром от природы и никакие ритуалы ей для приоткрывания покровов над будущим не были нужны.
   Вот почему она пришла сегодня ко мне. Необыкновенно красивая в своих лунных одеждах, сегодня она хороша и в скромном тёмно-синем платье, которое надела нарочно, чтобы не привлекать к себе внимания.
   Вечеря уже давно позади, но я могу предложить моей подруге и соратнице и хмельного мёда и кваса, и орехов, и сваренных в меду ягод. Доброгнева, располневшая с годами, но от этого не ставшая менее красивой, не отказалась. Села у стола, прямо, как всегда, держа горделивую спину, и улыбаясь своей многослойной улыбкой, разгадать которую я не берусь, она разглядывает меня, угощаясь, между тем, орехами. Лещина в прошлом году, в осень народилась в лесах на славу…
   Я терпеливо жду, когда она скажет, зачем пришла, при всём нашем близком общении, мы, и я, и она, оба нелюдимы и для такого визита нужен серьёзный повод.
   – Ты зачем царевича сколотов натравил на след Авиллы, Бел?
   Доброгнева смотрит на меня не просто так, она и пришла не ответы мои слушать, она пришла их во мне читать.
   – Судьбу Севера изменить хочешь? – она прищурилась. – Думаешь, время вспять можно поворотить? Воду из разбитой чашки обратно не соберёшь, Белогор, ты же знаешь, ты сам вперед смотришь.
   – Орик желает пещеры открыть, открыть может только Авилла…
   – И ты!
   – Я слишком слаб для такого ритуала. Нужна…
   – О, не лукавь, Белогор, – усмехнулась Доброгнева, качнув головой. – И твоей крови хватило бы. Любая женщина и ты – достаточно для того, чтобы сделать то, что нужно царевичу.
   Отряхнув от ореховой шелухи бело-розовые пальцы с длинными отполированными ногтями, никогда не знавшими работы, она смотрит долго, читая во мне даже не высказанные самому себе замыслы.
   – Вон ты что затеял… – произносит она, прищуривая веки, – ещё и к Равноденствию будущему подгадать хочешь… – её глаза сверкают, уже не улыбаясь, она сердито качает головой: – ты смотрел, видел, что будет, если ты изменишь ход событий?
   Ну, начинается: вечные женские страхи перед переменами!
   – Ничего плохого не будет, Нева, – хмурясь, сказал я.
   Ничего плохого я и, правда, не вижу. Более того, я считаю, что может быть только благо от моего замысла. Укрепление и нового царства и восстановление справедливости по отношению к старому.
   – Недалеко ты заглядывал, значит, – проговорила Доброгнева холодно, – ты всё перевернешь. Весь Север и царство сколотов тоже. Человек не должен брать это на себя.
   – Доброгнева, что ты собираешь тучи туда, где их нет? Неужели плохо будет, если царевна займёт достойное её место?! – искренне изумился я.
   Она встала и посмотрела на меня, усмехаясь недобро глазами:
   – Не этого ты хочешь, Бел, я в твоём сердце вижу. Она женой была обещана тебе… Ты хочешь царить.
   – Ну… – что говорить об этом, ясно, что этому теперь не бывать.
   – Оставил бы девочку в покое, пускай живёт своей жизнью, неужели мало вам? – вдруг совсем обыкновенным голосом сказала Доброгнева.
   – Кому «вам»?! Я всегда её любил, – возмутился я. – Я ничего плохого никогда не делал ей и не желал.
   Доброгнева покачала головой снова, теперь, когда она стояла, и длинные многоуровневые серьги не касались плеч, они зазвенели, будто в такт мыслям:
   – Это ты думаешь так. Вернее хочешь думать… ты путаешь своё желание и благо Севера. Гляди, Бел, Боги не прощают хитрецов.
   Я начал сердится, в чём она вздумала подозревать меня, в самом деле?! Что такого разглядела?
   – Ну, знаешь… Авилла – царевна, у неё не может быть какой-то там своей жизни.
   – Неужели она мало заплатила уже?
   Доброгнева вглядывается в меня. Но почему она считает, что я действую из корысти?! Или так и есть?..
   – И царевича не жалеешь. Сердце отверзнешь ему, на что?
   – Да какое там сердце? Сердце… Жён как кобыл в загоне у этого жеребца…
   Но она не хотела слышать ни шуток, ни моего легкомыслия не хотела разделить, просверлила меня холодом своих глаз:
   – Оставь её. И царевичу голову не морочь, не буди лиха, Бел.
   Она глядит будто сквозь меня. Так и есть, она смотрит и видит то, что мне увидеть не дано, всегда так: только подойдя вплотную, я узнаю, что уже сейчас открывается ей. Но сейчас она неправа, не будущее она прозревает, а ревнует…
   – Ты знаешь, где Авилла? – спросил я напрямик.
   – И знала бы, не сказала, – фыркнула Доброгнева, – но не знаю. Я дала твоему царевичу всё, что ты хотел, чтобы я дала, но не думаю, что это поможет ему… Но если поможет… – она опустила, наконец, глаза, повернулась к дверям. – Судьбу и я изменить не могу, но… ты пожалеешь, Бел, что затеял это.
   – Сама говоришь, что это Судьба.
  Нева посмотрела на меня:
   – Может и так… а что про судьбу… Я пятнадцать лет назад без памяти в тебя влюбилась, с первого взгляда, как увидала… Думала, ты моя судьба. Такая глупость… Думала, мне моя красота все сердца откроет и твоё тоже… – Доброгнева улыбнулась сама себе, качнув блестящими чёрными волосами, как плотным плащом. – А ты всё грезил тебе обещанным будущим. Ничего и никого рядом не видел, только вперёд и смотрел. И что? Женой тебе царевна так и не стала.
   Я улыбнулся. Я знал о её давнишнем чувстве ко мне, мне оно льстило и во многом облегчало для меня наши с ней отношения. И помогало мне в исполнении моих обязанностей, ведь я пользовался Доброгневиными провидениями с её позволения. Они давались ей, без каких бы то ни было усилий, и мне она просто дарила их.
   – Напрасно ты думаешь, что без усилий, Бел, – грустно улыбнулась прекрасная Доброгнева. – Ты разве не знаешь, как это тяжело знать то, чего ты не можешь изменить, далегляд?… – посмотрела на меня долго, огромными тёмными зрачками в прозрачных, всегда таких холодных глазах. Всегда, но только не сегодня.
   Сегодня её глаза не холодны, не спокойны, снова юны, снова в них та же, как я думал, забытая любовь ко мне…
   – Доброй ночи, Белогор, – выходя, сказала Доброгнева, обернулась на пороге, – надеюсь, ты не сомкнёшь глаз в эту ночь.
   Напрасно Доброгнева думала, что я не буду спать. Мне, напротив, стало спокойнее и даже веселее после её ухода. Я почувствовал, что моя затея увенчается успехом даже большим, чем я предполагал, когда размышлял о том, как бы найти и вернуть Авиллу. И теперь я был уверен, что мне всё удастся. Что ж, милая моя суженая Авилла, мне не быть тебе мужем, но я верну тебя на трон, с которого позволил тебя свалить твоему вероломному брату. Что мне было не спать?
   Той ночью разразилась гроза к тому же, а я всегда любил такую погоду, жара и зной не были моими друзьями, а дождь и, тем более, буря – всегда будто заряжали меня энергией и силой. И спалось мне под грохот ливня, стучащего по крыше моего терема и завывание ветра, пригибающего деревья, многие из которых до утра не дожили, а превратились в лежащие во дворах и на улицах обломки веток и сучьев, спалось мне преотлично.
   К тому же во сне я видел самые прекрасные грёзы, при том, что я вообще редко вижу сны. Потому ли, что я впервые за много лет, говорил об Авилле с человеком, кто её знал и знает, поэтому она реальная, а не бледнеющим воспоминанием встала передо мной, улыбалась мне. Взрослая Авилла, такая, какой я никогда её не знал, какой я её никогда не видел… удивительный сон.
 
   Я овладел грамотой не так давно, и разбирать буквицы, написанные рукой неведомой царевны, которую я должен взять царицей, я разбирал достаточно долго. Я занялся этим немедля, придя в свою горницу, и пожалел, что не пошёл с ним к Белогору, который справился бы куда быстрее. Но разозлившись на самого себя: что уж я совсем сам ничего без его вмешательства не сделаю, я всё же прочитал несколько ровных строчек, написанных на разглаженном клочке бересты. Получше для писания ничего не пришлось у царевны?
   Но я тут же вспомнил, что писала она уже не царевной, а изгнанницей, откуда и дорогой материал для письма взять, вроде пергамента и откуда взять чернила? Чернила готовят помощники жрецов на Солнечных дворах, знающие секреты смешивания сажи, каких-то минералов из пещер, и растворителя для них, не воды не масла, даже не молока, а какой-то смеси, благодаря чему письмена не выцветают даже через столетия. Вот и царапала заострённой палочкой по мягкой тонкой коре…
   Письмо было коротким, но, уже взглянув на него, я расстроился: человек, что писал, его привык это делать, я выводил бы столько слов, полдня и то ни за что не получилось бы так ровно…
   «Надеюсь ты здорова Доброгнева и здрав и наш Бел я не болею. Уезжаю днями в Озёрный здесь стала дорога жизнь темны ночи разбойников много».
   Разбойники… не слыхал я, чтобы разбойники завелись, где бы то ни было: все эти шайки мы излавливали очень скоро. Значит, о чём-то другом пишет, о чём-то понятном её собеседнице. Пойму ли я…
   Я отложил письмо. Когда оно было написано? Почему я не спросил? Но судя по бересте довольно давно, года два, а то и три. Доброгнева сказала, это последнее… Озёрный… Значит, туда сыскарей послать, пусть узнают. Но надо для начала поговорить опять с Доброгневой об этом письме.
   Но пока я собирался отправиться снова к Доброгневе, за мной пришли от отца. Я к нему явился в несколько мгновений, застав, сидящим у распахнутого окна. Ветер гулял по горнице, раскрашенной богатой росписью красного и золотого тона, ещё при отце или деде Светояра начатой, но подновлённой в прошлом году уже нашими рисовальщиками.
   Золотой потолок поддерживают несколько колонн-столбов вырезанных искусно с Велесовыми крестами и сварогами. Вся мебель богато украшена росписью и резьбой, вся она новая, и пластины из золота на спинках высоких кресел и боковинах столов это уже наши мастера лили и чеканили: здесь и Таргитай с луком, и его братья, и львы, и олени, и, распахнувшие громадные крыла, птицы.
   Вольный сквозняк шевелил длинные кисти скатерти на столе, где стояло блюдо с засахаренными яблоками, грушами, сливами и ягодами, новый урожай ещё только зреет, большие кувшины с вином и мёдом, распространяли вкусный запах по комнате.
   Колышутся, всё тем же игривым ветерком, слишком рано поседевшие кудри на голове моего отца, царя Великсая. Рубаха распахнута от шеи, и я вижу, что волосы поседели у него и на груди тоже. У меня сжимается сердце всякий раз, когда я вижу знаки старения в нём, а ведь он годами моложе Колоксая, которого мы выбили отсюда и который черноволосую голову сложил под мечом моего отца.
   Царь Великсай, мой отец, которым я горжусь и которого люблю до ломоты в груди, повернул голову ко мне:
   – Орик, – глаза, будто из дальней дали посмотрели на меня, он улыбнулся. – Чем ты занят?
   Что сказать? Поведать о моих замыслах? Я бы рад, но я чувствую, даже вижу, что он спрашивает просто так, ему не слишком интересен мой ответ…
   – Грамоте учусь, батюшка.
  Ему понравилось то, что я сказал, и глаза оживились всё же:
   – Это славно. Здесь сохраняют мудрость и знания наших древних предков, которые мы начали терять. Пещер не нашёл ещё их золотоносных? Или то легенда?
   – Быль, есть пещеры. Но я не нашёл пока, ищу.
   Отец кивнул:
   – Не отступай. Ты, сынок, изрядным царём будешь, только верь в себя. Вот что… – он опустил голову, чуть хмурясь, и будто собираясь с духом для того чтобы сказать следующее: – конец мой чую, Орик. К Зимнему Солнцевороту уже тебе на трон садится. Царицу выбери себе. С умом, смотри, выбирай. Из здешних надо взять, чтобы крепка была твоя власть. – Он смотрел на меня долго, будто испытывая, потом всё же улыбнулся: – это хорошо, что ты не возражаешь, не лжёшь словами… и тем более сердцем. Иди ближе, сын.
   Я подошёл, немного обескураженный этим разговором, мы с отцом близки никогда не были. Пока жива была мать, он занимался своими делами, войском, стадами, спорами с соседями, набегами и перемещениями нашими по степи, вслед за цветением трав. А после её смерти… после её смерти и его самого почти не осталось на земле…
   Он поднялся со своей лавки и вдруг обнял меня, я с детства не помню не то что его объятий, но просто прикосновений. От него странно пахнет какими-то травами, его волосами, отпаренной в бане кожей, банным же, лиственным духом. Ни конским потом, как обычно, ни … Вина, знать, не пил ещё.
   Я тоже поднял руки и обнял его, неожиданно нетвёрдого, но откуда уже твёрдости взяться… Отец похлопал меня по плечам, он даже ростом сегодня меньше меня, мне пришлось немного склониться, хотя я давно с ним был вровень, я ещё подрос или он уменьшился?
  – Ступай, Орик… – он отпустил меня, слегка смущённого произошедшим. И вроде для того, чтобы развеять возникшую неловкость спросил: – Яван не приехал до сих пор? Здоров он?
   – Гонцы доносили, что здоров, жениться в Ганеше хочет, провести обряд на Солнечном дворе, – чувствуя как покраснел, ответил я, опустив лицо.
   – Пошли ещё гонцов, не дождусь его, похоже…
   Выйдя от отца, я не пошёл, как собирался к Доброгневе, тем более что просто так даже я, царевич, к верхней жрице Луны, два раза подряд ходить не может. Вперёд надо послать подарков и попросить позволения снова встретиться.
   Я отправился на торговую площадь в квартал золотых и серебряных дел мастеров. И, пройдя немало лавок, выбрал для Доброгневы серебряный венец, обильно украшенный жемчугом и ларец, отделанный костяными пластинами с изображениями змеехвостой Богини Апи, а ещё соединёнными вместе Луны и Солнца.
   И, кроме того, я послал вперёд себя кроме этих даров, ещё и угощение в виде лучших пирогов, сушёных южных ягод, что привозят с границ наших владений на юге, и вина из этих ягод. Чем ещё удивить искушённую прекрасную жрицу Луны? А сам в почтительном ожидании её позволения явиться, я вновь посетил Белогора.
   Я смотрел на царевича, чувствуя, улыбаюсь. Похоже, после прочтения письма Авиллы, о котором он рассказал мне, царевна обрела для него реальные очертания. Мы с ним действуем заодно, ему не найти лучшего друга, чем я. Впрочем, я не предам его даже, если мы разойдёмся с ним.
   – Странно, Орик, что ты не спросил раньше, как выглядит Авилла.
   Я разглядывал сейчас Белогора, к вечеру облачившегося в свободные одежды, распахнувшиеся спереди, при его движении, когда он поднялся навстречу мне. Крепкое и весьма мускулистое безволосое на груди тело, он молод и силён. Поймав мой нескромный взгляд, Белогор запахнул полы своего одеяния:
   – Я не ждал уже гостей, Орик, – сказал он. И усмехнулся: – И у меня бывают ночи, отданные не размышлениям и обрядам, но и вполне человеческим удовольствиям.
   – И дети у тебя есть, Белогор? – продолжил удивляться я.
   – Нет, царевич. Мне не положено, я не женат, а выбледков иметь для меня недопустимая роскошь. – Он улыбнулся невесело, но потом посмотрел на меня иначе: – погоди-ка, дам тебе кое-что…
   Он подошёл к столу, у дальней стены обширной горницы, на нём, в идеальном порядке, стояли несколько ларцов, отделанных золотом, он открыл один из них и достал свиток, из очень тонкого и гибкого при этом пергамента, сделанный из шкур самых маленьких ягнят, перевитый красной нитью.
   – Это написано певцом-кудесником, который жил при тереме Светояра, он знал Авиллу с рождения и до того дня, как она исчезла из Солнцеграда. Это описание сильно облегчит твои поиски.
   Со вздохом я взял тонкий свиток:
   – А сам-то… рассказал бы и дело с концом.
   – Я помню её душой и сердцем, не глазами, ты не поймёшь моего описания, и ничего оно тебе не даст, – улыбнулся Белогор, опустив глаза.
Глава 4. Неспокойное сердце
    Лай-Дон пришёл откуда-то с сильно разбитым лицом и ободранными кулаками. Я увидел это только утром, когда он пришёл завтракать со мной. Оказалось, что и одежда его была в грязи и дырах.
   – Ну, чё глядишь, Яван? За тебя пострадал, – ухмыльнулся он, с аппетитом  приступая к каше, сваренной с мёдом и ягодами и обильно сдобренную сливками, что подали нам на стол.
   Я не понял, о чём он говорит. Как это, он пострадал за меня?
   – Что, недовольные в городе есть? Почему ничего такого не замечаю?
   – Что ты вообще теперь замечаешь? – отмахнулся Лай-Дон.
   Я только улыбнулся на это его замечание. Это была правда, проходили месяцы, и я всё меньше следил за действительностью, не касающейся нас с Онегой, с каждым днём всё больше сближаясь с ней, я отдаляюсь от всего остального. От всего мира. Даже вот и от Лай-Дона. Кто и с какой стати наставил ему синяков?
   Я спросил его ещё раз, кто и почему избил его.
   – Избил, вот ещё! – хмыкнул Лай-Дон, – скажешь тоже, я ему, этому битюгу, тоже хорошенько рёбра помял! – запальчиво сверкая глазами, воскликнул Лай-Дон.
   – Да кто он-то?! Что за битюг? О ком ты говоришь?
   – Тот, очевидно, кто считает, что это я счастливый избранник Онеги. Ты же скрываешь успешно, всё же рассчитываешь вернуться в Солнцеграде к Вее?
   На это я улыбнулся счастливой улыбкой… Вея… как далеко от меня Вея и та моя жизнь, когда в ней была Вея…
… осеннее солнце играет бликами на драгоценном разноцветном стекле бокала, стоящего на столе, на серьгах Онеги, которые она, в числе других украшений всё же приняла и надевала только для меня, каждый день и вечер, когда мы встречались в этом доме, в доме, ставшем нашим. Самоцветы в длинных золотых серьгах отбрасывали радужные огоньки на её шею, на волосы и щёки… и снова та самая бабочка впорхнула в раскрытое, по случаю тепла, окно. Да не одна. С ней вторая! Я увидел в этом знак:
   – Стань моей женой, Онега! – тихо сказал я, будто стрелу выпустил из моего лука, в который раз, надеясь попасть, наконец, в цель. Я и сказал на этот раз тихо и ласково, я знаю теперь, как надо действовать с ней, ничего напором и силой с ней не сделать. В который раз я прошу её выйти за меня…
   Онега протянула руку, погладила меня по щеке, по бороде, коснулась кончиком пальца уголка глаза и ресниц:
   – Я…
   – Только не говори опять, что не можешь! – испугался я. – Что не хочешь! Если не хочешь, значит, не любишь меня!
   – Хочу, – она убрала руку от моего лица. Но смотрела внимательно и открыто в мои глаза: – Вот только… Вот скажи… Ты мог бы… – она смутилась, хмурясь под моим взглядом, что за мысль в ней? – Ты можешь жениться на мне здесь? Я не хочу ехать в столицу. Мы можем остаться здесь, в Ганеше?
   – Но почему ты не хочешь в столицу? Ты была хотя бы раз? Это такой красивый город, Нега! Ты и вообразить не можешь! Представь статую Бога Солнца, высотой в два этажа терема, всю покрытую золотом! И Богини Луны…
   – Они сделаны не из золота, а из сплава золота и серебра, как символ, что ночь и день неразделимы, что смерть и жизнь неразделимы, мужчина и женщина, свет и тень, Навь и Явь… – задумчиво качнула головой Нега, легко улыбаясь светлой улыбкой, как солнечные лучи, что обнимают её, путаются в её кудрях, сама будто из сплава золота и серебра… – я слышала об этом от наших жрецов, что ездят в Солнцеград на праздники, – добавила она.
   – Ну, тем более… неужели, ты своими глазами не хочешь увидеть это? – горячо, даже восторженно заговорил я. – Увидеть терема с окнами с вот такими цветными стёклами в рамах, как этот бокал?! Царский терем?! Вокруг терема и домов горожан пышные сады. Как пышно цветёт весной сирень! Крыши всех домов окрашены в яркие цвета, когда оглядываешься, уезжая, или приближаешься к городу, он кажется замысловатой драгоценностью или волшебным ларцом. А крыши теремов сделаны наподобие чешуек удивительного невиданного существа и каждая из них своего цвета. Каждую весну подновляют цвета. А в год Солнца, говорят, крыши на Солнечном дворе красят золотом. Разве ты не хочешь увидеть всё это?!
   Она нахмурилась немного, чуть бледнея и отворачиваясь:
   – И твою жену и твоих детей…
   Это чуть-чуть смутило и меня, но я нашёл, что ответить:
   – Ты не увидишь их…
   – Я совсем этого не прошу! – почти испуганно произнесла она, поднимаясь из-за стола.
   Её нижнее платье из белоснежного тончайшего полотна, по-прежнему без единого стежка вышивки, открывает моему взгляду её шею и ключицы, тонкие запястья и лодыжки. Босыми ступнями она прошла по дощатому полу, ступила на ковёр, я покупаю красивую утварь в этот дом, за эти месяцы он заполнился и коврами и резной изукрашенной мебелью, и посудой и тонким бельём, и вот такими стеклянными стаканами, сваренными редчайшими мастерами, что живут всего в паре городов Севера, сохраняя и совершенствуя древнее мастерство.
   Ещё цветы я приношу охапками в этот дом всё лето. И с приближением осени всё ещё продолжаю это делать, иногда мы вместе собираем их, эти травы, она  – лечебные, я – цветущие. Поэтому здесь кроме нас двоих и испарений наших тел блуждает аромат цветов. Они и привлекли моих бабочек?..
   – Я буду твоей женой, если ты этого хочешь, но только здесь, в Ганеше. А хочешь, в любом другом городе, но только не в столице. Ты… – она посмотрела на меня, взволнованно – побледнела даже, глаза потемнели, и стали почти одинаковыми. – Ты согласен так?
   Меня как вихрем подняло:
    – Согласен?! Нега! – немедля почувствовать её близость, её тепло, её нежное желание…
   До осеннего равноденствия ещё четыре недели. Можно было бы подождать, но я ждать не могу. Я настоял, чтобы жрецы Солнца и Луны провели над нами с Онегой обряд бракосочетания.
   В столицу я отправил гонца уже с написанным моей собственной рукой сообщением об этом. Найдутся те, кто прочтёт его Великсаю, моему царственному брату. Но это должно было быть написано, стать документом. Позднее я съезжу к брату и расскажу, почему я не возвращаюсь в столицу и прошу дозволения остаться здесь, в Ганеше, я могу так же исполнять обязанности его брата и наместника, проезжая по городам, как положено, заниматься местной ратью, как должно, но пока Нега не захочет поехать жить в Солнцеград, я не вернусь туда тоже.  Думаю, он не станет так уж сердиться…
   Наш брак с Онегой будет настоящим, заключённым жрецами Солнца и Луны, Вею я считал своей женой, но никогда обряда с ней не проводил. На Онеге я хочу жениться по всем правилам нашим и местным. Может быть, тогда она и рожать от меня захочет…
   Накануне свадьбы мы с Онегой расстались на ночь, она вернулась в свой дом на их дворе Храма Солнца, а я в терем, где жил до того, как мы соединились с ней. Соединились. А завтра соединимся навеки, чтобы не разъединяться и после смерти.
   Уже стемнело, когда я пришёл в терем. Нега настояла, что и после свадьбы, она продолжит свою тяжёлую работу.
   – Пусть не каждый день, если хочешь, но я не стану сидеть дома, как корова в зимнем стойле…
   Это было её второе условие, что она поставила мне, соглашаясь навсегда отдаться мне. Я на всё согласен. Да и что мне было упорствовать, глядишь, дети пойдут, так и оставит работу свою. А теперь пойдут… Бог Папай, всё же ты всегда любил меня…
 …– Как я люблю тебя, мой милый, мой Ванюша! – она обняла меня тонкими тёплыми руками, прижимаясь головой к моей щеке. Отняла голову, смотрит в лицо: – Так люблю! Ты чувствуешь?
   – Да! – я наклонился поцеловать её…
… – Блаженствуешь? – это Лай-Дон, заглянул в мою дверь.
   – А чего ж, – я потянулся, сладостно, в баню пойду вот-вот. Настоящее блаженство глядишь, впереди.
   – Кто знает, – хмыкнул Лай-Дон, – как пилой зуделой обернётся красавица наша…
   – Не ваша. И не наша. Моя, – сказал я.
   Лай-Дон усмехнулся, кивая.
   Я, в общем, был рад, что они женятся. Это значит, Онега теперь всегда будет рядом со мной, пока я рядом с Яваном. За последние месяцы они оба сильно изменились: у Явана счастьем горел взгляд, и плечи были развёрнуты широкими крыльями. Её слёзы высохли. Счастливы, стало быть. Что он сделал? Как он изменил всё? Я же помню, какое отчаяние рвалось у неё из груди, когда она рыдала, позволив мне обнять себя. И какое отчаяние дрожало тогда в его глазах. Всё ушло. Всё растаяло. Осталось вот это теперь счастье. Я не думал, что увижу это всё когда-нибудь, я сам об этом только мечтал.

Любовь отчаянье стирает.
Любовь и солнце зажигает.
Любовь подругою Луны,
Выходит и берёт за сердце.
Ночами страстными полны
У пленников её мечты.
Любовь целит,
Любовь прощает,
Прощает всё, и жить велит.
И, улыбаясь, позволяет
Продлить вовеки наши дни.
Любовь. Моя. Твоя. Не наша.
Любовь решает всё за нас.
Не выбираем мы,
Но выбирает нас
Она – божественная сила.
Она – могучий миротовор.
Она, взмахнув крылом счастливым,
Откроет нам любой затвор.

   – Меня возьмёшь с собой жить или… – усмехнулся я.
   – Да куда ж тебя деть-то? – засмеялся Яван.
   – Когда в столицу поедем?
   – Не поедем. На чёрта нам столица, а, Лай-Дон?
   Я покачал головой:
   – И надолго тебе это счастье, Яван Медведь, брат царя Великсая?
   – Что? – будто и не понял меня Яван.
   – Ну, надолго ты тут развлекаться с дикаркой этой будешь? А как надоест? Сколько ты за ней побегал, прежде чем к себе пустила? А теперь и в жёны пошла, а сколько не хотела. Ты всё получил теперь, путь окончен. Родит, раздобреет, надоест. Явору сплавишь?
   Яван только улыбается, не спорит. Не смутишь его. Снимает кинжал с поясом, только и спросил:
   – В баню пойдёшь со мной?
   Я вздохнул, ведь и не поддеть его ничем, когда счастлив человек, он совершенен:
   – Кто ж тебя ещё и пропарит-то, Медведя, если не я. Идём, завтра у вас длинный день с Онегой.
   Я не сплю, несмотря на то, что после бани обычно засыпаю, как и все, едва коснусь спиной ложа. А сегодня… мне что-то холодно под спиной. А голове жарко.
   Я сел, опуская ноги на пол. Я понял, в чём дело: я не спал один ни одной ночи с самой зимы. И я не усну. Негоже, конечно, перед свадьбой невесту тревожить, но…
   И я после бани не спешила спать. Косы не просохли ещё, я перебирала их пальцами, вышла в сени, взять воды, пить хотелось. И тут меня поймали уже знакомые железные руки Волка.
   – Ты как насмелился? – задохнулась я. – А ну, прочь отсюда, стражников кликну!.. Не смей!
  А  он рванул рубашку с моих плеч:
   – Обманула меня, мерзавка! Замуж собралась, дрянь продажная! За меня не шла, продешевить боялась! Из сколотов выбрала: конечно, брат царя!.. Ну, так… – грубыми руками он стал хватать мои бёдра, пытаясь задрать подол, колет своей бородой мне шею и щёки.
   – А ну, пусти, не то получишь опять… – прорычала я и, поняв, что слушаться он не намерен, извернувшись, пнула его коленом и боднула лбом, попала, кажется по губам.
   Он отпустил меня.
    – Убирайся осточертелый! – прошипела я, скрываясь за своей дверью. И заперлась на засов.
    Почти обессилев от этой глупой борьбы, я села на кровать. До чего противны его прикосновения… Только что волосы высохли почти, от злости что ли? Но я успокоилась уже, когда постучалась Верба.
   – Не ложишься ещё, невеста? – улыбнулась она, прекрасная больше даже, чем обычно, или это кажется мне, потому что я будто давно не видела её, как давно мы вот так не болтали… – давай умащу тебе косы, просохнут быстрее. Я повернулась спиной к ней, а Верба стала, ласково разбирая мои длинные, завившиеся в трубочки пряди, приговаривает:
   – У нас с тобой ни матерей, ни бабушек, чтобы к мужу проводить. Чтобы слова мудрые сказать, я вот глупая, мне тебе сказать толкового нечего, ты всё строжилась, замуж выходишь, а я… – она скривила полные румяные губы, подняла брови, взглянув на меня: – как ты окрутила-то его? Всё-таки брат царя, в царском тереме теперь жить будешь, на золоте есть, в золоте ходить…
    Верба вздохнула, погладила меня и продолжила расчёсывать. Вот, вроде и завистливо говорит, в не злобно, грустно и сокрушённо, будто что-то потеряла.
   – Хотя ты… и раньше могла, да не хотела чего-то, едва в перестарки не угодила с дуростью своей, – усмехнулась она. – Чё он жениться то надумал? Не давала?.. –  и добавила самой себе: – вот умная ты… Надо было и мне держаться… а то ведь я думала, поймёт, как со мной сладко, да и не отпустит…
   – Ох, Верба, милая… – я улыбнулась, поворачиваясь к ней. – В животе у меня целый сад как весной… И вся… будто в облаках я. У тебе бывает так?
   Верба поглядела долго, не понимая и не доверяя будто:
   – Да ну тебя, Онежка, всегда ты мудрёная была! – махнула она, ласково перекладывая готовую косу мне через плечо, – уедешь теперь, совсем я одна останусь, – сказала она, вставая.
   Я встала тоже:
   – Никуда я не уеду, Вербуша, здесь будем.
   Она опять вгляделась в меня, будто не верит:
   – Ну и ну… – удивляясь, Верба покачала головой. – Я же говорю, чудная. Вот чудная… – она вздохнула, – ладно, Онежка, ты спать ложись, успеешь ещё бессонные ночи-то узнать…
   Я обняла её, её приятное упругое тело, её холодные почему-то плечи.
   – Озябла ты, Вербуша, милая, на, мой платок возьми, осень, сквозняки в сенях! – сказала я, обернув её плечи своим большим белым платком.
   Верба ушла, а я подошла к окну, толкнула ставни, впуская воздух внутрь, слишком холодный после душной сегодня комнаты. Обычно у меня всегда было прохладно. Я давно не была здесь по ночам, давно не открывала окна, вот и прогрелась комната. Без меня другая девушка сумеет сохранить тепло в этой комнате.
   Даже немного грустно – завтра уйду отсюда навсегда, вот и скудный скарб мой в сундучке стоит здесь: возьми в руку и выходи. В другую, в совсем новую для меня жизнь. Но такую ли новую, что так сильно изменится, когда завтра мы с Яваном возьмём руки друг друга, освещаемые отблесками от золотых пластин на деревянной статуе Бога Солнца на площади нашего двора, посвящённого Ему, где жрец объявит нас мужем и женой перед всеми. Изменится только то, что все будут знать, что мы с ним делим кров, стол и постель. А в остальном всё будет то же.
   То же? Нет, не то же и я понимаю это. Поэтому я так страшилась и не хотела связывать себя этими узами? Я привыкла быть свободной от всего, от всех привязанностей и оказалась в таком крепком плену разделённого на нас двоих чувства, что никуда я от него не убегу уже. Не убегу, как убегала много лет. Но от кого я бежала? Или от чего? И правильно ли я согласилась всё же?
   Но как не согласиться? Как уже можно продолжать тиранить его, моего милого? Чего он не сделал для меня? И что я сделала для него? Он хочет разделить со мной жизнь, саму душу. Разве я хочу иного?..
   Заскрипели пословицы в сенях, кто-то из девушек не спит, как и я? Но нет, моя дверь открылась, Верба опять? Нет, не Верба, не моя милая подруга, это…
   – Ванюшка… – я обняла его, нерешительно глядевшего исподлобья с порога, сияющие синие глаза, такие мягкие, такие тёплые губы…
   – Не положено, конечно, жениху…
 
    Я узнал, что Онега выходит за Явана Медведя, слишком поздно. Только накануне их свадьбы, всё время до этого пребывая в уверенности, что она крутит с этим чудным рыжим шутом царёва брата. Я видел их вместе почти каждый день, он таскался за ней, она позволяла это ему. Часто они смеялись вместе, даже обнимались. Ночевать она ходила куда-то, нарушая все правила Солнечного двора и ловко скрываясь от моей слежки, но ей, похоже, позволялось. Почему? Я думал, это потому, что её избранник, приближённый Явана, царского брата…
   Как бы ни так. Боги, кто отвёл мне глаза? Сам Велес, медвежий покровитель не иначе подшутил надо мной, кузнецом, перуновым последователем… Почему я ничего не видел? Почему всё оценил неправильно? Но какова дрянь?! Ведь с двумя сразу развлекается, паршивая стерва! И в мужья выбрала самый жирный кусок! А я так и останусь ненужным и вечно отставленным? Вечно оцарапанным, с вечно отбитыми руками и губами, так и не узнавшими ни одного её поцелуя?!
   Ну, уж! Пусть мне быть высланным после за нарушение покоя двора Бога Солнца, но сегодня я получу то, что мне причитается…
   Глубокая предосенняя ночь. Звёзды, будто призраки, следят за мной. Знают, что я задумал, и смотрят, широко открыв глаза и перемигиваясь, хотят уличить… Окно в её комнате раскрыто, а ведь прохлада, едва и иней скуёт траву к утру, а у неё открыто окно…
   Нет. В этой горнице не холодно. Никому не холодно… Отражают свет её лунные волосы, её светящаяся кожа, она блестит в свете лампы, её гибкое тело в его руках, не в моих… И я вижу, с каким радостным желанием она принимает его объятия и поцелуи, как они шепчутся, как улыбаются, глядя друг другу в лица…
   Ты так счастлива обнимать его! Пусть лопнут мои, чёртовы, глаза, зачем мне   я должен был увидеть то, что дочерна выжгло мою душу?..
   Но ничего, я дождусь. Он уйдёт к утру. Не останется, не посмеет. Вот тогда…

   В столицу пришли тяжёлые вести из Ганеша. Пожар уничтожил почти весь город с жителями. И пока не известно, жив ли Яван. Узнав о том, что младший брат, возможно, погиб в пожаре Ганеша, царь Великсай слёг в постель. И это произошло на другой день после того, как после четырёх месяцев поисков, казавшихся бесконечными, мои сыскари дознались, что Авилла как раз в Ганеше…
   Весть эту принесли мне второму после отца, застали на ратном дворе, где мы с другими упражнялись на мечах, пот летел с волос и тел… Мне весть принёс уже не гонец, а посланный отцом челядин. Так я и узнал, что в сгоревшем Ганеше, возможно погиб Яван. И там ли была Авилла, кто теперь узнает…
   Как теперь быть? Я отправил целый отряд в помощь в Ганеш. И чтобы узнать, что же с Яваном, и чтобы искать опять следы царевны, но главное, помочь городу восстать из пепла, если это возможно или перевезти оставшихся жителей в другие города.
   Я пришёл к Белогору. Он знал уже о вестях из Ганеша, не знал только одного, что Авилла может быть там… должна быть там. Она точно была там. Но теперь…
   – Слыхал, царь Великсай совсем занемог, – Белогор встретил меня, хмуря густые светло-коричневые брови, ровными скобками нависающими сейчас над светлыми глазами. У него большие прозрачные глаза, но он редко позволяет заметить это.
   – Он думает, что Яван мог в Ганеше сгореть, – сказал я.
   – Плохие какие вести… – Белогор сел на лавку, глядя перед собой.
   Потом повернул голову ко мне, и я вижу, он стал совсем бледный:
   – Пойдём на воздух, Орик. Стены давят… на самое сердце давят мне…
   Это правда, я не лгал, когда сказал Орику, что чувствую тяжесть на сердце. Едва он сказал мне о том, что, возможно, Яван погиб в пожаре Ганеша, моё сердце будто придавило плитой. Почему? Как это странно… что мне Яван? Хотя он нравился мне, своим живым умом и легким нравом, но тяжко страдать по его гибели я не стал бы. Тогда с чего эта тяжкая удушающая тоска?
   И только когда Орик рассказал, что Авилла была в Ганеше, я всё понял. Не о Яване заныло моё сердце. Неужели, я нашёл её только для того, чтобы оплакать? Надо немедля ехать туда…
   – Я отправил людей, через две недели будем знать, если дожди не зарядят, – сказал Орик. – Ты… ты ведь далегляд, Белогор, так загляни в будущее…
   Я чувствую, у меня ноет в груди, «далегляд»… Мы с Ориком подошли к коновязи, где стоял его вороной жеребец, который коротко и радостно заржал, увидав хозяина, и поднял морду, толкнув его в плечо.
   – Подожди, Орик, вместе поедем, не могу я…
   – Ты…
   – К Доброгневе поедем, я об Авилле не могу сам провидеть…
   Он посмотрел на меня внимательно, но не сказал ничего…
 
   – Идти тебе надо… поспим хотя бы немного.
   – Как и спать без тебя? Я разучился…
   – И хорошо, уже не надо вспоминать, как без меня тебе жилось, – засмеялась Онега, в полумраке, одна лампа погасла, кончилось масло, вторая догорает. – Ступай, милый мой, Ванюша… ко мне девушки к рассвету придут, наряд принесут, песни петь, наряжать станут… И так мы поперёк всех правил, всех обычаев, Богов рассердим.
   – Обычаи… – усмехнулся я, поднимаясь всё же. Онега оперлась на локоть, смотрит на меня, прикрывая грудь простынёй. – Ты вопреки всем обычаям живёшь, даже ни одного знака на одежде не носишь. Ты живёшь, как хочешь…
   – Я согласилась стать твоей женой, чтобы жить, как хочешь ты. По твоим правилам, – улыбнулась она.
   Я засмеялся, натягивая рубашку, сверху кафтан с тёплой подкладкой, ночи уже холодны, подпоясал ножнами с акинаком:
   – Это я по твоим правилам живу и рад жить. Уже год…
   – Всего год? А мне кажется, мы уже целую жизнь вместе живём… – улыбнулась она.
   – А мы ещё и не начинали…
   Я затворил ставни, замёрзнет ведь, а Онега набросила рубашку и села, взяв гребень:
   – Всю косу ты мне растрепал…
   – Наденешь хотя бы завтра мои подарки? – я смотрел, как струятся её светящиеся волосы… Она вообще излучает свет, удивительный свет, как луна. Невозможно оторвать глаз.
   Онега поднялась, поцеловать меня, охнула, почувствовав какой холодный стал пол. Я поднял её от него, отнёс к кровати:
   – Не бегай, застудишься, хоть и привыкла с шургой плавать, ноги остужать нельзя, – я не могу не поцеловать её, она обвила мою шею руками, прижимаясь ко мне, такая тоненькая в одной рубашке. И опять невозможно оторваться…
   – Иди, Ванюша, завтра…
   Я увидел его. Вышел, наконец, чёрт возьми тебя, пусть бы сожрал и кости выплюнул… твои проклятые кости.
   Я пропустил его, убивать на дворе Солнца, это навеки навлечь на себя гнев Бога, здесь только царь или Верховный жрец могут принести жертву и не человека – никогда, нет, белого быка…
   Нет-нет, пусть отойдёт, я стал тихонько красться за ним, если собаки за заборами учуют меня, долго скрытно я не пройду. Собаки и его, Явана облаяли, но он даже шагов не ускорил.
   Я нащупал рукоятку ножа, в две ладони длиной, не короче их акинаков и уж точно, добрый нож, я сам ковал и точил его, не сломается о ребро, даже о ребро медведя. Даже этого Медведя…
   И вдруг я увидел и ЕЁ, Онегу, бегущую за ним. Даже не оделась… Страстный огонь ярости и ненависти охватил меня сразу всего, когда я, ослепнув, бросился на этих двоих. Убью обоих разом!.. её первой, пусть он знает, что и он не получит её в жёны! Пусть увидит её смерть, пусть осознает её, почувствует, как от боли лопнет сердце, прежде чем умрёт сам…
Часть 4
Глава 1. Пламя над Ганешем
   Похороны вместо свадьбы, страшное горе, нелепость и ужас от всего происходящего, вот, что я чувствую, когда мы стоим на радостном, поперёк нашему горю, солнце возле носилок, на которых понесут прекрасную юную женщину, ещё не встретившую даже двадцатую весну…
   Невозможно, не укладывается в голове, что это могло произойти и как! И это в нашем городе, где даже воров сроду не было, чего не изменило и двойное нашествие сколотов, это у нас произошло это чудовищное преступление.
   Моя милая подруга, несчастная моя Верба, с судьбой так сильно похожей на мою, неужели это её я больше никогда не увижу? Ведь даже то, на что мы все смотрим сейчас, это уже не Верба, это лишь то, что осталось, когда она ушла в объятия Нави…
…Я посмотрел на Онегу. Она не ответила мне взглядом. Вчера, когда я принёс мёртвое тело Вербы на Солнечный двор, призывая людей помочь мне, она выбежала одной из первых… Прибежали и другие, факелы осветили тьму ночи, полуодетые люди, лохматые со сна. Стражники, брякнули секирами над моей головой.
   – Зачем ты убил эту женщину, Яван Медведь? – строго нахмурив чёрные лохматые брови, спросил меня главный жрец Ганеша, ветер треплет его седые длинные волосы. – Она мешала тебе перед свадьбой?
    Я даже почувствовал беспомощную растерянность из-за этого вопроса.
   – Мешала?.. – изумлённо протянул я.
   И выдохнул единственные слова, что мог, родившиеся в этот момент в моей голове:
   – Я не убивал её…
   Меня ощупали, вынули оружие, сняли с пояса
   – Меч при нём, даже из ножен не вынимал, – резонно сказал кто-то. – И кинжалы. Руки в крови все, а клинки и рукояти чистые…
   – А кто же?
   – Я не видел его… – беспомощно проговорил я, – он выскочил на нас из темноты, заорал дурные слова, и… я и лица не разглядел… Это вон, на той улице было…
   Кто-то из стражников прибежал с факелом и окровавленным ножом, протянул его жрецу.
   – Это Волка нож! – послышался испуганный голос из темноты.
   – Волка?! – ахнула Онега.
   Вот в этот момент я и понял, что же произошло после того, как Верба догнала меня на тёмной улице. Совсем раздетая, только в белом Онегином платке, она окликнула меня:
   – Яван!.. Яван, погоди! Погоди же… – позвала она, останавливаясь, – поджилки подвело, совсем задохлась бежать за тобой!
   Я обернулся:
   – Верба? А чего бежишь? – улыбнулся я, платок из толстой тяжёлой шерсти, готов был соскользнуть с её плеч, я поправил его, подняв на её плечи, и спросил ласково: – тебе надо чего-то, а, Верба? Что случилось?
   – Женишься? – выпалила Верба, глядя на меня.
   – Да, милая, завтра женюсь, – что же не признать, весь город знает, Вея знает, царь, мой брат знает об этом.
   – Ах, Яван… а мне говорил… – проговорила она.
   – Не надо, – я погладил её по плечам.
   – Ясно-ясно… но… что ж я хуже Онежки оказалась, да, Яван? Но чем же? А? Чем? Я года понять не могу, с чего ты меня бросил. Думала, ну за новой, нетронутой, подался… Но она же чудная, на что она ему, да хоть кому… Онега в жёны-то негодная, ей бабьего ничего не надо, Яван, глаза раскрой! Думаешь, если она не подпускает тебя, то уж и особенной окажется?!.. – чуть ли не с отчаянием в голосе, тем более странном, что я и печальной-то её ни разу не видел, заговорила Верба, почти молитвенно прижимая руки к груди.
   – Да ты что, Верба?
   – Ну, чем я хуже? Чем я оказалась хуже неё? Разве она красивее меня?!.. Бог с тобой, не ты, так другой, но как же мне-то понимать? Как мне жить-то? Как поступать? Я не понимаю…
   В ответ я обнял Вербу, погладил по мягким волосам. Что я мог сказать ей? И вот в этот миг и вылетел, будто это сгустилась тьма и превратилась в огромного почти чёрного человека, он ринулся на нас. Широкое лезвие, заточенное только с одной стороны, блеснуло в свете факелов, закреплённых на столбе в этой части улицы…
   – Тварь! Паскуда! Проклятая шлюха!.. Продажная девка!.. А ты думаешь, ксай, получил её? Вот вам!.. Бери теперь, женись на падали!
   Он проорал низкие ругательства, но я даже лица его ещё не успел увидеть, когда понял, скорее, почувствовал, что лезвие это вонзилось Вербину спину… и как я не понял, как не успел среагировать, отбить его удар, защитить Вербу… Если бы не обнимал её в это мгновение, успел бы… Успел бы, заметил бы опасное движение, я всегда был искусный воин и охотник, ни разу дикий зверь не перехитрил меня…
   Он исчез так же загадочно, как появился, и только бегущий вслед за ним собачий лай показывал мне, что он мне не привиделся… да мёртвое тело Вербы в моих руках. Она не успела даже слова  произнести, даже вскрикнуть, даже охнуть, она умерла в один миг… горячая кровь из широкой разверстой раны льётся мне на руки…

…Онега наклонилась над Вербой:
   – Вербуша… милая, как же так? Как же так-то?.. – она погладила её по волосам дрожащими руками.
    – Жрецов Луны зовите, – сказал главный жрец Солнца, всё ещё продолжая хмуриться, но глядит уже на Онегу, обнимающую мёртвое тело подруги.
   Я тронул Онегу за плечо, она вздрогнула, но не от моего прикосновения, нет, в это мгновение она увидела блеснувший на запястье мёртвой золотой браслет, который я подарил несчастной Вербе год назад… я увидел его, увидела и Онега. Она поднялась, распрямляясь. Я протянул было руки к ней, но она отпрянула:
   – Не сметь трогать меня!  – она ударила меня по рукам, сверкнув глазами.
   Между тем подоспели жрецы Луны, и Лай-Дон подошёл тоже, прошептал за моей спиной:
   – Ты… как с Вербой-то… Ты… по старой памяти, что ли?
   – Да ты что?! Ты-то!..
   Я обернулся к нему, лохматому как все здесь, полуодетому, с заспанным лицом, он тоже бледный, глядит не на меня, на Онегу, отходившую от нас:
   – Сколько верёвочке не виться… странно, что Онега раньше не узнала, – тихо-тихо сказал Лай-Дон и посмотрел на меня. – Верба знать, не из болтливых… была.
   – Кто этот Волк? Почему он… он любовник Вербы?
   Лай-Дон усмехнулся:
   – Потом разбираться будем. Только Волк не за Вербой бегает… – он выразительно посмотрел на меня.
   И я совсем уж всё понял: на Вербе был Онегин платок, вот он и обознался в темноте… вот страшная и счастливая случайность. Не твой час, значит, Нега, умереть сегодня…
   Главный жрец Солнца, хмурясь, всё смотрит на меня. Появился и городской староста, одетый уже вполне прилично, в отличие от остальных сбежавшихся на переполох.
  – Яван, что случилось здесь? – староста взглянул  на меня без строгости. – Кто убил эту женщину?
   – Я не знаю, кто, – ответил я. – Я не видел его в темноте. Он сзади напал на неё.
   – Ты почему с ней был, Яван? Завтра свадьбу наметил, почему с  этой женщиной  был?
   Вот объясни, попробуй… Лай-Дон спас положение, встрял к месту:
   – Дак это я попросил… Я за нею… – вполне натурально смущаясь, проговорил он, спеша и повышая голос, –  словом, она на меня и глядеть не хотела, я и попросил Медведя замолвить словечко за меня. Ему-то отказа не может быть…
   Все посмотрели на него. Я – с благодарностью, особенно потому, что его слова не могла не слышать и Онега…
   Между тем, тело Вербы уложили на носилки со всем уважением и унесли, помощниц жрецов Солнца почитают и при жизни, и по смерти.
   Я шагнул было к Онеге, но Лай-Дон удержал меня, тронув за локоть:
   – Дай мне поговорить с ней, ты… сейчас… напортишь ещё… – вполголоса проговорил он.
   Ужасно, чудовищно, непоправимо то, что произошло с Вербой, она, единственная из всех, с кем я сблизилась за много лет и именно она умерла. Умерла накануне нашей с Яваном свадьбы. Не просто умерла, умерла за меня… Из-за меня и вместо меня.
   Но куда ужаснее то, что я чувствую помимо боли утраты ещё и другую боль: пронзившую меня насквозь бешеную, слепящую, одуряющую ревность. Страшнее, злее чувства я не знала. И стыднее… Верба умерла, а я не могу сейчас думать ни о чём другом, кроме того, что, похоже, Яван, мой Яван! И был, оказывается, тем самым её столичным кавалером, который… с которым она…
   У меня в глазах темно от злости и ненависти. Как ловко он развлекался! Ясно, что привык к такому, он множество женщин переменил, жена в столице, а эти все провинциальные приключения… И я в их числе…
   И как это я купилась… как же я ослепла от блеска его прекрасных синих глаз… Ах, как легко он смог…
   Ты всё видишь, Боже… как мне хочется плакать, я едва держусь, чтобы никто не видел моих слёз, моё унижение и так безмерно…
   Лай-Дон догнал меня у двери моего дома, думала всё, последняя ночь… никуда я теперь отсюда не уйду… Бедная Верба, ты не зайдёшь больше расчесать мне косы, рассказать о…
   Я едва успела на порог, как Лай-Дон вошёл за мной:
   – Чего тебе? Байку про твою любовь с Вербой мне расскажешь?… – я накинулась на него, я злюсь на себя, он всего лишь попал под мою злость.
   Мне стало стыдно раньше, чем я договорила: 
   –  Ох, прости… –  нахмурилась я, даже в лицо ему смотреть стыдно, уж Лай Дон вообще не виноват ни в чём, – спасибо, что не дал уже совсем меня с грязью подзаборной смешать при всех, но… –  но ярость из-за распутника Явана всё так же кипит во мне.
   – Погоди, – Лай-Дон поднял руку, будто собираясь разоружиться. – Послушай, Онега!
   – Уйди, Лай-Дон!
   – Выслушай, скажу только несколько слов, а ты потом решай… Уговаривать тебя мне, вроде, незачем, думаю, понимаешь,  – он попытался заглянуть мне в глаза, но я отворачиваюсь.
   – Ничего я не понимаю, Лай-Дон, все вы лжёте… ах, как вы лжёте…
   – Верба была его наложницей год назад, до тебя.
   – Ну, конечно… она приплод его изгоняла позапрошлой осенью, он обрюхатил её и уехал. А потом приехал снова, чтобы снова  пользоваться ею… И мной заодно… это принято у вас так? Всегда знала… грязища… – меня передёрнуло от отвращения.
   Лай-Дон покачал головой, блестя глазами:
   – Что ты знала?!.. Нет, не так всё, Онега! Да, много женщин было, сколько его знаю, ни одной юбки не пропустил никогда, но никогда и ни к кому он не относился как к тебе. И ещё: с тобой он сам стал другим! Во всём другим!  – Лай-Дон говорил, горячась, бледнея больше обычного. – Ты всё сама знаешь, не притворяйся!.. Тебе сейчас горе застилает ум, Онега! Но подумай! Волк не знал о вас с Яваном, хотя и следил за тобой всё время, ко мне ревновал, не к нему. А что Вербу в эту ночь из дому вытолкнуло… –  он коснулся ладонью моего плеча, говоря уже тише, и теплее… – Так может, то судьба, чтобы с тобой не случилось того, что с ней? Ты подумай, Онега.
   Она заплакала, прижав ладони к лицу так плотно, что зажала себе рот ими, задрожали, будто подломившиеся, плечи. Я обнял её, она позволила, она обычно позволяет мне обнимать себя, я друг ей, увы, или не увы – всё же мы близки. Вся она напряжённая сейчас, как натянутая стрелой, готовая выстрелить, тетива, спина, руки, бёдра, даже волосы эти душистые, кажется, сейчас искры полетят от них, как бывает, когда снимаешь шерстяную рубашку в темноте…
   – Какая же я, а, Доня?!.. – вот чудное имя придумала мне, как и Явану, приятно  –  своим признаёт… Но она причитает о своём:  –  Стыд какой: Верба умерла, а я от ревности зубы крошу… о-о-ох…
   Ох, Онега…
   – Это потому что любовь сильнее смерти, – я глажу её по волосам, я хочу снять это напряжение, эту «готовность к выстрелу». Спина, плечи обмякли… Она обняла меня, и опять, как полгода назад её слёзы льются мне за шиворот…
 …Ветер треплет Онегины волосы, уносит конец распущенной косы от спины. Ветер сегодня сильный, пронизывает одежду, леденит кожу, даже виски ломит от его давления, осень только вступает в свои права, но сегодня дышит идущей следом зимой. И воздух сегодня плотный, густой от холода и этого ветра, кажется, вот-вот закружатся в нём мелкие злые «белые мухи».
   Мы все смотрели на Вербу, убранную в дорогое, расшитое белым по белому платье, как только у невест и мёртвых,  плачущие белые цветы вокруг головы… невеста Смерти.
   Жрецы Луны понесли её, чтобы погрузить в могилу, куда опустят с ней и горшки с крупой, кувшины с маслом и вином, пряжу и украшения, и засушенные цветы, а потом засыплют, чтобы каждый год добавлять на курган её могилы ещё и ещё земли…
   Онега молчит всю тризну, только когда все встали из-за столов, и мы пошли в сторону её дома, она, обняв себя за локти, произнесла:
   – Верба, как и я совсем одинокая, совсем-совсем одна…
   – Ты не одинокая, у тебя есть я.
   – Ну да, и Лай-Дон есть, а вчера ещё была и Верба… Ты… – она взглянула на меня, но не спросила ничего. Почему?.. – Потому, что мне трудно с холодным лбом думать о тебе, – отвечая на мои мысли, произнесла она.
   Глядя на неё сейчас, я понимаю, что смерть Вербы, вся эта сегодняшняя траурная длинная и жуткая, учитывая, кого мы хоронили, церемония, только усилили моё желание. Вместо свадьбы, которую я так долго пытался добиться и так ждал, мы, на этом ужасном ветру, слушали песнопения жрецов Луны, протяжные песни, вой дудок и плач гуслей, вместо радостных танцев, заславных и заздравных песен, вместо Солнечного двора и обряда, после которого Онега навсегда, навеки-вечные стала бы моей, моей женой, освещённый Богом Солнца брак, не расторгнет даже сама смерть. Я об этом мечтал столько месяцев, я столько к этому шёл и вот всё отодвинуто страшной и нелепой трагедией…
   – Позволь мне… остаться с тобой… – я умоляю, она поймёт мой взгляд.
   – Ваня… – Онега опустила ресницы. – Не позорь меня… я ведь так и осталась невестой… никакой теперь тайны… Погодим хотя бы траур…
   – Пока никто не знал…
   – Пока никто не знал, мы были свободны. Но не теперь, так ведь? – она посмотрела на меня.
   – Ты всё ещё… ты сердишься на меня?
   – Нет, – она качнула головой. Мы уже подошли к её дому. – Не на тебя, больше на себя… за то, что ревную больше, чем горюю, – она поморщилась, отворачиваясь. Даже не остановилась со мной, сразу поднялась на крыльцо: – Пойду, побуду одна, может быть, мысли примут правильное течение… может быть, стану опять… как была… – вздохнула она и ушла, так и не посмотрев на меня.
   Пришлось мне убраться восвояси, замёрзший до крупной дрожи от всеобъемлющего сегодняшнего холода я поспешил в тепло. Но какой там сон…
   Я решился снова, как и накануне пробраться к Онеге. Втайне, может быть и не прогонит. Не прогонит, не гнала никогда…
   Я дождался глубокой ночи, когда петухи пропели свои полуночные песни и вышел из терема… Тихая звёздная и очень холодная ночь. Уже осень. Осень… той осенью было долго тепло, или мне казалось, что всё время тепло…
   Я не спала, конечно. Конечно, ни на миг, не приблизился сон к моей голове, даже к кровати не подошёл. Верба не выходила из моих мыслей. Поначалу только она, только Верба. Все два года, что я приехала сюда, мы дружили, сблизились сразу. Я нравилась ей почему-то, хотя до Вербы у меня друзей почти не было, девушки не слишком принимали меня, считая странной, и сторонились. Я не расстраивалась, мне не была нужна ничья дружба, уже привычное одиночество уже не причиняло мне страданий.
   Но Верба… она оказалась особенной, она была доброй, по-настоящему, странно было поэтому, что она не слишком любила нашу работу. Но я теперь поняла: она впускала слишком глубоко чужую боль, и это ей выдерживать было сложно. Она переживала всё, будто это происходит с ней самой, жить так непросто. Она не умела отгораживаться. Она не умела быть за оградой, как смогла научиться я. В ней не было столько силы, как во мне, она была незащищённой, наверное, поэтому Бог подвёл её под нож Волка… вместо меня. Стало быть, мне жить за двоих?..
…Вот она, напуганная и бледная, приходит ко мне два года назад с просьбой помочь изгнать плод, что прижила от покинувшего её, как она считала навсегда, богатого возлюбленного. Дело запретное, тем более на Солнечном дворе и обращаясь ко мне, она должна была довериться мне полностью. А я ей. После того случая Верба пришла проситься работать на наш Солнечный двор и с того дня и началась наша с ней дружба.
   Верба редко отказывала мужчинам, проявлявшим к ней интерес, а их, при её красоте была тьма-тьмущая, она не хотела оставаться одна, надеялась выйти замуж, и смеялась ещё, что за нас двоих живёт… Вот и умерла за меня тоже.
   Верба… слёзы опять сдавили горло, потекли из-под век, обильно и горячо, прорываясь из горла…
   И всё же, после того, что я узнала о них с Ваней, я разделилась в своих мыслях на меня прежнюю, желающую быть Явану женой и ту, что сомневается в каждом его слове.
   Но… Ведь он не лгал, он не догадывался, что мы подруги с Вербой… Но если бы знал, что это изменило бы для него?.. Я знала, что не первая забава у него. Но то, что он тот самый Вербин любовник ранит меня…
   Теперь нет больше Вербы, я опять одна. Так странно, что я чувствую именно так. Со смертью Вербы, будто и Яван отрезан от меня.
   Я заплакала ещё горше. Нет, это не ревность теперь. Это то, что со мной всегда с двенадцати лет: одиночество и недоверие. Напряжённое, всеобъемлющее и безысходное. Я была закрыта для всего мира. Я открылась Явану, намереваясь полностью открыть ему мою душу, отдаться ему совсем, но теперь…
   Всё во мне остывает опять…
   Как больно. Как это больно снова остывать после того, как ожила. Мороз, входящий в цветущий сад, несёт меньше смерти, чем холод, что возвращается в меня. Вот, что я чувствую сейчас…
   И вдруг, посреди этой тёмной холодной ночи, вползающей внутрь меня, я услышала человеческий звук, вместо проклятого, завывающего в трубе и треплющего ставни ветра, его, Ванин голос:
   – Онега…
   Лампы не горят, и я почти не вижу в кромешной тьме, ставни закрыты, даже свет звёзд не проникает внутрь комнаты, но я знаю, это Ваня, я чувствую его…
Глава 2. Снег, идущий за дождём
    Шелест листьев залетает в раскрытые, несмотря на прохладу окна царской горницы, солнечные лучи бликами играют на золотом потолке, отбрасывая лучики на стены, отражаясь от золотых пластин и золотой посуды.
   – Столько дней сухая погода… Тут всё время, казалось, дождь, плачет вместо меня… а теперь… хоть бы ещё раз дождь увидать, привык уже… – проговорил Великсай, подняв большую, но слишком сухую руку с покрывала на грудь, раскрытую в вышитом вороте рубахи. Он очень бледен, будто сделан из воска…
   – С юга подходит большая туча, будет ливень вот-вот, – сказал Орик, высунувшись подальше в окно.
   Узнав о разрушительном пожаре в Ганеше, о том, что Орик послал отряд на помощь, я послал и своих гонцов. От одного Солнечного двора к другому мои гонцы, сменяя друг друга, эстафетой доберутся меньше, чем за два дня и с вестями обратно. Главное, почему я послал туда моих гонцов, это то, что Орик признался, что следы Авиллы привели его сыскарей в Ганеш. Если она там или хотя бы недавно была там, то мы, наконец-то отыщем её.
   От предвкушения скорого счастливого окончания наших поисков у меня радостно щекоталось в душе, будто лопались мелкие пузырьки пенного сбитня или хмельного пива…
   Но тем временем слёг Великсай. Он слабел в течение всех четырёх лет, что я знаю его с тех пор, как они пришли к нам на Север. И это известие о Ганеше, а главное, о Яване, который принял вдруг удивившее всех знавших его людей решение, поселиться там, тяжёлым камнем упало на измученную душу  царя. То, что младший брат, возможно, погиб в огне, стало последней каплей, что переполнила  огромную чашу горя, раздавившую уже давно сердце Великсая.
   Я осмотрел его, как и положено жрецу Бога Солнца, а мы, по сути дела, лекари, подкреплённые не только древними знаниями, но и магическими талантами. Я увидел со всей для меня очевидностью, что его Смерть уже присела к его изголовью. И он сам видит её и радуется, как подруге, которая уведёт его, наконец, из этого мира в тот, куда он давно устремлён всей душой…
   Великсай улыбнулся, поймав мой взгляд:
   – Я не боюсь, Белогор.
   – Я знаю, государь, – ответил я, я не могу не восхищаться величием его духа.
   – Ты лучше о другом скажи мне, ты кудесник, ты провидишь прошлое и будущее, Яван жив?
   Я улыбнулся, они считают меня всесильным.
  – Я не могу видеть через горы, через многие вёрсты. Мы узнаем в ближайшие три дня о судьбе твоего брата. Но у Явана счастливая судьба, не может он погибнуть в пожаре,  –  это я сказал вполне уверенно.
   – Он хотел жениться там, – вздохнул Великсай. – По-настоящему, с настоящим обрядом, чтобы навсегда, успел?
   Орик подошёл ближе:
   – Отец, разве важно, женился ли Яван?
   Великсай посмотрел на сына со снисходительной улыбкой и сказал мне:
   – Белогор, пообещай помочь моему сыну найти достойную царицу из ваших местных девушек.
   Мы с Ориком посмотрели друг на друга, обсудить с отцом свои планы Орик не успел или не намеревался.
   – Кудесник, позволишь мне поговорить с сыном наедине?  –  мягко улыбнулся Великсай, будто извиняясь передо мной.
   Я посмотрел на Орика, он ответил мне взглядом полным печали и нахмурил характерные светлые брови, отводя потемневшие глаза. И я, и он, мы оба понимали, что отец, предчувствуя свой близкий конец, намерен сказать ему что-то самое важное. Что? Как воевать? Как управлять войском? Как править царством? Чего ещё не знает царевич Орик?
   Я вышел из-под богато расписанных сводов царской спальни.
   – Сядь ближе, Орик,  – сказал отец.
   Его ложе огромное, как и положено быть ложу царя, но холодное и пустое для него одного, он, который спит в одиночестве уже много лет, до сих пор ложился на одну сторону, оставляя вторую пустой. Я сплю посередине моего ложа…
   Я сел на плотный тюфяк, покрытый богато вышитой по краю простынёй, сам отец укрыт одеялом из мягких лисьих шкур, но грудь его, видная мне в разрезе рубахи так бледна, и толстая вяловатая жила дёргается слишком часто и мелко на шее, подёргивая ворот…
   – Я хочу научить тебя, сын мой, тому, что сделало меня человеком, мужчиной. Как быть царём ты знаешь сам, ты родился царём, это в твоей крови, во всех поколениях предков, что вышли когда-то отсюда, с Великого Севера, – отец улыбнулся, и лицо его сейчас стало таким, как должно быть у человека его лет, молодым и живым. Глаза зажглись огнём, сверкнула молодая улыбка. – Я хочу открыть тебе: жизнь можно почувствовать только с любовью.
   – Я знаю, отец.
   Он улыбнулся ласково:
   – Ты жалеешь меня сейчас, но я счастлив и намного счастливее большинства людей, даже тебя,  –  он смотрит светящимся взглядом, в нём отражение того света, что открылся уже ему, света, что недоступен нам. – Я, наконец, уйду к той, кто составляет всю мою жизнь. Ты поймёшь, может быть, если Бог и Богиня изберут тебя для этого счастья. Только любовь откроет тебе по настоящему жизнь, красоту мира, ароматы закатов и рассветов, золото солнечных лучей, свежесть снежных хлопьев, тихо ложащихся на землю… всего. Всего… Не жалей меня, Орик, я счастливее всех, кого я знаю. Даже, если мне не позволят больше родиться, я за одну эту мою жизнь получил столько, сколько не получает большинство людей на земле, доживших до глубокой старости… Каждый мой день стоит целой жизни и даже сотен жизней, не наполненных любовью.
   Он положил свою сухую горячую руку на мою, похлопал ласково.
   – Так что ты не жалей меня, я горюю только, что нас разлучили с Яной так надолго, я едва дождался, когда меня призовут к ней, – он снова вздохнул. – Будь счастливым царём, Орик. Я, с твоей матерью, вместе попросим Богов открыть и тебе счастье мужчины…
   
   Я, тем временем, отправился к Доброгневе. Застал её на заднем дворе у птичьих клеток, где она кормила цыплят, куры копошились в соседнем загоне, разгребая остатки травы, но большая часть тукала клювами по деревянным кормушкам, выбирая зерно.
   – Удивительные создания животворящей силы богов… Они едят всё время. Не прерываясь. Только на сон, – сказала Доброгнева, не оборачиваясь. Уже знала, что говорит со мной.
   – И на совокупления, – добавил я, усмехнувшись.
   Она посмотрела на меня, сверкнув глазами:
   – Ты… что-то не слыхала я, что ты отказываешь себе в этом, – она отряхнула ладони от пшена, которое кидала под ноги подросшим разномастным цыплятам, с уже оперяющимися крылышками, топчущимся у её ног, подошла к калитке и, открыв осторожно, чтобы не выпустить ни одну будущую квочку или петушка, вышла ко мне.
   – Царевич примеряет корону?
   – Она ему по размеру.
   – Посмотрим, – она посмотрела на меня. – Ты что пришёл-то? Узнать чего хочешь?
   Всегда насквозь меня видела, невольно подумал я.
   – Нашли Авиллы следы?
   – Ганеш сгорел. А она…
   Доброгнева остановилась, сложила руки на груди насмешливый взгляд:
   – Вона что, невмоготу, стало быть, надо знать, жива ли она? Бел, она девочкой была, когда ты видел её, неужели мечтаешь о ней как о жене?
   Не надо заглядывать в меня так глубоко, Доброгнева…
   – Ты потому и ищешь её, – протяжно проговорила она, продолжая пронзать меня своими беспощадными голубыми глазами, просвечивая, будто до самого дна…  – Ты и пещеры поэтому с её помощью хочешь открыть… Бел… с ума ты сошёл?.. Не боишься?
   – Бояться? – удивился я. – Этот обряд всю нашу историю проводили мои предшественники с царицами. Что необычного в нём? – я уверен в своих словах, но в глаза ей смотреть не хочу.
   Она покачала головой убеждённо:
   – Никто не шёл к нему с мужским вожделением как ты.
   – Откуда знать? – вспыхнул я, смущённый всё же её проницательностью. – Откуда нам знать, что чувствовали другие жрецы Солнца?..
   – Никто из них не проводил его с милой душе невестой, как намерен ты!
   Я только усмехнулся, покачав головой. Но Доброгнева побледнела, глаза всё темнее:
   – Сердце своё, душу, на остриё меча взводишь этим, подумай! – вдруг стала горячиться она. – Оставь её, оставь, не ищи, остановись! Своей кровью открой золото новому царю, не трогай Авиллу… Посмотри на Великсая, за такой страстью идёт смерть! Такое отбирает очень много, готов ты отдавать? Хватит сердца в тебе, чтобы ещё жить?
   Ладно, Доброгнева, хочешь всё узнать, все мои мысли и чувства, думаешь здесь тому место и время, пусть так.
   – Царица должна была стать моей, – сказал я, стараясь сдержать гнев. – Это было обещано мне. Я жил с этим сознанием, сколько помню себя. И я должен отступить, почему? Потому что ты ревнуешь, Доброгнева?!
   Она вспыхнула, мой удар рассчитан верно, смущение затуманит немного её так глубоко прозревающий взор.
   – Но тебе не достанется уже её девственной крови!  – зло воскликнула Доброгнева. Вот и хорошо  – это нормально, по-бабьи, ясноглазая жрица исчезла за спиной ревности,  –  и женой она тебе не будет! Ты не будешь мужем царицы! Ты не сможешь быть даже её возлюбленным, она будет женой царя! Что ты замыслил, ты не можешь понять, потому что дальше носа своего не видишь!
   – Ну… – усмехнулся я, укол заслуженный и чувствительный,  – нос у меня довольно длинный.
   – Безумец… ты пожалеешь, помяни моё слово. Она не та девочка, что ты помнишь, ты… – она покраснела от возмущения, от жгущего её гнева на меня, на то, что я не хочу прислушаться к её советам. – Всемогущая Богиня, ты даже вообразить не можешь… – Доброгнева воздела руки.  – Оставь это… или… или хотя бы не иди до конца, не делай всего, хватит нескольких капель её крови, чтобы открыть золото, лабиринты откроются едва она войдёт в круг, и прольётся хотя бы капля её крови… Не делай всего, Бел! Услышь меня! Не ревнивая женщина  говорит с тобой, но могущественная жрица, ты навлечёшь горе на всех, ты разворачиваешь спираль, скрученную до тебя, спираль уже скреплённую новой жизнью. Ты погубишь Север окончательно!  И следа не останется, один миф, в который никто не будет верить! И всё только потому, что у тебя слишком горячо между ног?!
   Я засмеялся, уж, конечно, не речи ревнивой женщины:
   – Строго говоря, не между ног, между ног  – это у вас, женщин, а у меня впереди.
   – То-то, что впереди,  – прошипела Доброгнева, злоба вдруг исказила её прекрасные черты:  – Ты за ним идёшь! Так бери любых женщин, кто откажет верховному жрецу, Великому Белогору? Выше тебя только царь.
   Лицо её вдруг изменилось снова, снова остыли глаза:
  – Не трогай её! Судьба не дала тебе её в жёны. Ты не видел её, не ищи, Белогор, ты только думаешь, что владеешь своими страстям. Ты страсти ещё не знал… это может изменить тебя навсегда,  – она опять говорит не своим голосом, не человеческим, но вещуньиным.
   Облака на вечереющем небе размазал в синеющий туман поднявшийся ветер, как нерадивый рисовальщик. Чернота наползает с юга, посверкивая зарницами. Ливень, настоящая гроза, обещанные Ориком отцу, царю Великсаю надвигается на город… А мы с Доброгневой стоим в нескольких шагах от крыльца её терема, усиливающийся ветер подхватывает, начиная трепать наши волосы и длинные одеяния, моё, расшитое золотом, и её – серебром.
   – Буря надвигается, Нева, иди под крышу, и я вернусь к себе, – сказал я, желая примирения.
   – Ты влечёшь бурю, Белогор, одумайся, ещё можно сохранить всё, не исполняй задуманное, отодвинь своё вожделение, подумай о царстве. Одно порочное решение сдвигает целые скалы, рушит страны, губит тысячи людей! Ты приведёшь в движение такие жернова…
   – Перестань, Доброгнева, ты никогда кликушей не была!  – теперь уже рассердился и я, уже начинают падать первые капли, тяжёлые будто наконечники стрел, ударяя в плечи, в темя…
   – Ты… не веришь мне?!  – изумлённо раскрыв рот, проговорила Доброгнева.  – Ты всегда мне верил…
   – Ступай в терем, Доброгнева…  – я нахмурился, не в силах уже скрывать подступивший гнев.
   – Ты сейчас управляешь царством, пока царевич доверяет тебе, зачем тебе больше? Почему вы, мужчины, слушаете нас, женщин, только если мы говорим то, что вы хотите слышать? Почему никогда не прислушиваетесь? Не все женщины глупы и не все мужчины умны.
   – Глупых и умных достаточно в обоих лагерях. Но предать свою мечту, мечту вернуть Северу законную царицу, вернуть всё в прежние русло, посадить кровь древних царей на трон, отказаться от этого, в угоду твоей странной убеждённости, внушённой всего лишь бабьей ревностью…  – уже зло прорычал я.
   – Бабьей ревностью… да ты что…  – отшатнулась Доброгнева, бледнея.
   – Это так же верно, как и то, что за этим ливнем придёт и первый снег, – спокойно сказал я.
   – Снег?..  – растерянно моргнула Доброгнева,  – до Осеннего Равноденствия три недели, рано для снега…
   Я нашёл в себе силы перестать злиться и сказать примиряюще, погладив её по плечу:
   – Вот видишь, кое-что я прозреваю лучше, чем ты.
Глава 3. Жар и гордость
   – Милый, как хорошо, что ты пришёл! Как хорошо, что почувствовал! Ваня, Ваня…
   Руки у неё горячие, вся она горячая как в лихорадке, прижалась ко мне, обнимая, обдавая своим восхитительным ароматом, плеснув косами по моим рукам, обнявшим её…
   – А я-то… я думал… боялся, не пустишь…  – сказал я, наконец.
   – Милый мой…
   Всё равно теперь, нет Вербы, но ты есть, ты есть, мой любимый, и ты рядом! Я едва не умерла, остывая изнутри в эту ночь…
   – Я люблю тебя… так люблю тебя!..  – прошептала она.
   – Ты в первый раз говоришь мне это…  – удивляясь, проговорил я.
   – В первый раз?  Неужели в первый? Не может быть… – она коснулась ладонями моего лица.
   Аромат его тела как дыхание рая, его объятия возвращают мне жизнь, большие жёсткие ладони становятся мягкими и нежными, когда прикасаются ко мне… Как тепло рядом с тобой в моей вечно холодной горнице! Ванюша…
   Мы зажгли, конечно, лампы, когда смогли, наконец, оторваться друг от друга ненадолго. Онегина кожа, её волосы светятся, как луна, разрумянились щёки, губы, она смотрит на меня.
   – Не пустила всё же сразу…  – улыбнулся я.
   Онега села на кровати, прикрывая груди одеялом.
   – Сразу… От трупа Вербы… от трупа только отошли… – нахмурилась она, – я… ты ведь был её любовником.
  – Ох, ну… ну, был, Онега… – вздохнул я.
   – Да я не пытаюсь снова обвинять, ревновать тебя, уже нет… – заспешила Онега, – просто, она была близка и тебе, и мне… поэтому… я так растерялась, от всего этого, от того, что ты, оказывается, был с ней, что… у неё должен был быть ребёнок от тебя, ты знал?
  – Она никогда не была мне близка, Онега, – честно сказал я, чувствуя, что звучит это как-то жёстко сейчас. Но это была правда моей жизни, И это знала и Верба тоже, как и все остальные женщины, кроме вот этой…
   – Как это может быть… как все… Я не знала…  – она растерялась.
   Я потянулся к ней:
   – Ты не все, Онега, ты знаешь.
   – Почему?  – у неё блестят глаза в волнении, она встретила мою руку своей, переплетя наши пальцы. Она никогда ещё не была такой… обнажённой, не кожей, но душой… открытой была, но не ободранной, как сейчас…
   – Ты моя любовь, Онега, – я потянул её к себе.
   Но она не легла, она смотрит на меня:
   – Откуда ты это знаешь? Может быть, я как все другие… просто я… ну… отличаюсь немного от прочих твоих наложниц, вот тебе и кажется…
   – Нет, Онега,  – я сел рядом с ней и заглянул близко, глаза в глаза, мои голубые в её разноцветные, тёмный и светлый…  – Ты не наложница, ты мне жена и если бы…
   Онега заплакала вдруг, прижавшись ко мне:
   – Мне страшно… А если это знак, а, Ваня? Может быть, это значит, что мы не должны жениться?! Может быть, если бы мы не решили сделать этого, Верба была бы жива?!..
   – Перестань… – я погладил её по волосам, целуя их, её тёплую, немного влажную макушку. – Скажи лучше, почему этот человек, Волк, почему он… ты обещала ему что-то? Не бойся сказать, я прощу тебя… я-то сам с большим возом грехов…
   – Никогда я ничего не обещала ему. У него… не знаю… какое-то сумасшествие случилось из-за меня… Куда он делся? Не нашли его?
   – Нет, сбежал он, конечно.
   – Ну и хорошо, чем дальше он будет…
   – Казнить его надо! – разозлился я.
   – Пусть провалится в ад, давай не будем говорить о нём.
   Сна не будет в эту ночь, эта ночь не для сна…
   – Обещай мне, что мы поженимся сразу по окончании траура через сорок дней…
   – Верба ведь так и не сказала мне, что была твоей возлюбленной…
   – Не возлюбленной, Нега, – перебил я.
   Она положила пальцы мне на губы, качнув кудрявой головой:
   – Не оправдывайся, Ваня, я не прошу…
   – Я хочу, чтобы ты поняла, Нега…
   – Я поняла, я всё поняла, не сори словами…
   – Это не сор, – я не могу не сказать, я хочу сказать:  – ты не особенная, ты единственная для меня!  – поднялся я, глядя ей в лицо, пусть увидит мои глаза. Пусть увидит мою душу до дна, поймёт, что моя душа полна ею. Онега засмеялась:
   – Единственная, ох, Ванюшка, ну ты…
   Я сжал её плечи, садясь и поднимая её рядом с собой:
   – Не надо смеяться, Онега!
   Она посерьёзнела, бледнея:
   – Да что ты, Ванюшка, я и не думала смеяться над тобой, но «единственная»… Ты…
   – Это не имеет значения, Нега!  – воскликнул я. – И отношения к нам! К нам с тобой!
   – Да не убеждай меня, я уже не ревную, я… – она вздохнула, опустила голову, волосы скатились с плеч: – Когда всё произошло так с Вербой… я, конечно… что ты хочешь?.. Этот браслет несчастный, ясно, что не Доня  подарил его Вербе…
   Я прижал её к себе:
   – Нега, Нега…  – выдохнул я…
   Не знаю, когда мы уснули и спали ли вообще, но только я очнулась от жара. В моей комнате такого никогда ещё не было, даже среди лета… больше того, жар веет мне на щёки…
   Ещё не открыв глаза, я уже поняла, что вокруг нас огонь. Светло от пламени, охватившем две стены, пылают, мотаясь, ставни, за ними всё ещё ночная тьма…
   Яван вскочил одновременно со мной, одежда… Хоть чем-то прикрыть тела, надо одеться, не нагими же на улицу…
   В сенях полно дыма и ничего не видно, но огня здесь нет, дом подожжён со стороны моей горницы… но сквозь щели под входной дверью тоже светит и пробивается пламя, так вот откуда всё время так сквозило, некстати подумалось мне, отсюда тянется густой дым: крыльцо тоже горит…
   – Девушек буди, Онега! – крикнул мне Яван, выбивая входную дверь, так и есть, крыльцо охвачено пламенем, здесь мы не выйдем…
   Я влетела к моим, спящим мирно, товаркам, они и гари не учуяли ещё, к рассвету самый глубокий сон.
   – Пожар! Горим! – закричала я страшным голосом. – В окна! В окна! В двери хода нет!
   Мало кто из нас хотя бы раз в жизни не пережил или хотя бы не видел пожара, наши деревянные города горят часто, так что девушки вскочили сразу. Через несколько мгновений мы все, кто после Вербы ещё оставались жить в нашем доме, были на дворе. И самыми раздетыми и лохматыми, перемазанными в саже оказались мы с Яваном, но мы не видели этого, к нашему ужасу пылал не только наш дом, но и все вокруг и даже забор.
   Амбары ещё целы, люди уже повыскакивали с вёдрами, кувшинами и бежали, тоже полуодетые и лохматые со сна, крича, к колодцам. Из открытых сараев и хлевов выгоняли скотину, и коровы, овцы, кролики, куры, гуси и утки в ужасе бежали, перемешиваясь, топча друг друга, но гуси и утки и тут пытались сбиться в стайки, мечущиеся волнами в стороны, жались друг к дружке, жалобно вытягивая шеи и, гогоча и крякая, бежали, переваливаясь, прочь… А петухи и куры, как всегда глупее всех, бросались под ноги, всем мешая. Одна горящая курица носилась живым факелом по двору…
   Вырвались обезумевшие от ужаса лошади из конюшни, рискуя передавить не только мелкую скотину, но и людей. Ничего, справимся с огнём, соберём всех… Я обернулся, пламя всюду, горит весь город, случайно так загореться не могло, город подожжён. Кто поджёг его в самый глухой ночной час? Только Волк, убийца, которого вчера так и не поймали, который затаился где-то на сутки, чтобы выйти и погубить всех…

   Да, правда, я прятался в сарае под лодкой возле озера весь день, пока хоронили Вербу, которую я убил, во власти демонического наваждения приняв за Онегу. Я был уверен, что убиваю её, ту, что была единственным огнём, горящим в пустой печи моей души. Не было ни одного полена, которое питало бы это пламя, но оно горело несмотря ни на что, и оно не только грело, но и светило мне. Но когда я увидел её с ним, когда я увидел, что она отдаёт то, что я считаю принадлежащим мне, ему, что она ласкает его, раскрывает ему объятия, целует его, выгибается под его ладонями, как обнимает его бёдрами, руками, наслаждаясь им, что она позволяет ему делать с собой, она, которая не позволяла мне коснуться себя… этот свет померк. Вообще весь свет померк.
   Осталось только пламя ненависти, которое и вонзило нож в Вербину спину. Я хотел, чтобы он, этот счастливчик, избранник судьбы, ощутил то, что и я, когда погас мой свет. Но ему и тут повезло…
   Я понял свою ошибку, когда услышал слова бегущих к Солнечному двору женщин, переговаривающихся между собой… И едва не завыл от злобы и безысходности. Они, эти паршивые распутники, опять даже не промочили ног в озере крови, что я пролил.
   Первым моим желанием было выйти и сдаться, меня немедля казнили бы, но я и хотел этого в этот момент: я оказался неудачником во всём. Но я остановил себя, я прождал до ночи, пока город хоронил  несчастную Вербу. Много людей проходили мимо, и все говорили обо мне и о том, какое я чудовище и что со мной надо сделать… Никто не сказал, хотя бы не усомнился в том, что я достоин только расправы. Я ненавидел только подлую шлюху Онегу и её избранника, но за этот день я возненавидел всех, кто живёт в Ганеше.
   Вот тогда я и решил погубить весь проклятый город. Весь день я проспал, никем не побеспокоенный, в сарае на старых рыболовных  сетях, ночь была холодная, но тёплый кафтан не дал мне замёрзнуть. А проснувшись, уже в сумерках, украл из соседнего двора несколько яиц из-под кур, колбасы колечками развешенной в сарае во дворе мясника, зачерпнул воды из озера, наелся, и был готов приступить к осуществлению моего ужасного замысла. Я дождался самого тёмного часа ночи, по звёздам и луне, было ясно, сколько до рассвета, в это время даже собаки и куры спят, даже коты уже вернулись со своих ночных вылазок. И…
   Всё оказалось проще, чем можно подумать. Я обложил многие и многие дома сухим хворостом, облил маслом, украденным из лавки на торговой площади, и обошёл весь город с факелом…
   Он загорелся очень быстро, дождей не было давно, лето тоже выдалось засушливое, поэтому пламя занялось на славу. С высокого холма, сидя на коне и держа в поводу второго, обвешанного провизией и мешочками, полными денег, «стрелок» как называли сколоты свои монеты, и правда, похожие на наконечники стрел, каких я выковал уже с десяток тысяч.
   Всё это я награбил из лавок и зажиточных домов, пользуясь глухой ночью и доверчивым обычаем отсутствия запоров и спящей стражи. В некоторых домах я оглушил некстати пробудившихся хозяев, чтобы ограбить их. И сейчас я чувствовал себя посланцем Тьмы, обрушившейся на город, где я так и не нашёл себе приюта.
   Я стал изгоем, чудовищем, преступником, на чьей совести теперь не только Верба, но и сотни, а может и тысячи, горящих сейчас жителей Ганеша. Что ж, возврата нет, я перешёл мост между Добром и Злом, Явью и Навью. Мне не позволили любить, мне не дали любить, я стал убивать. Я буду сеять тьму и смерть. Пришедшее осознание этого сейчас приносило мне ещё не испытанное наслаждение…
   Развернувшись спиной к ярко пылающему городу, я больше не оглядываясь, слыша позади только поднявшиеся и усиливающиеся крики, лошадиное ржание, мычание коров, блеяние овец, свивающиеся во всё усиливающийся гул и треск горящих брёвен, я поскакал на юг, навсегда оставляя мою родину Великий Север. Прими меня теперь, новая жизнь. Я найду людей, которым понадобятся мои злые таланты…

   Утро застало нас всех, уцелевших, всё ещё борющимися с огнём. Но большая часть города сгорела, огромное множество людей погибло. Особенно страшно, что большинство маленькие дети…Тем, кто жив и ранен, помогают жрецы Солнца, не чванясь, работая, как и простые помощницы.
   Главный жрец Ганеша, к счастью, жив и не ранен, как и городской староста. Они спокойно и толково распоряжаются, хотя такого катастрофического бедствия, конечно, раньше не переживали. Только  ужас в глубине их глаз и показывает, что они держат в сердцах в эту ночь.
   Я не стремлюсь вмешиваться в управление, оставаясь между обычных горожан и продолжая без устали растаскивать ещё дымящиеся срубы, вытаскивать, выводить людей из горящих домов, выносить и их самих и их вещи. Многих и многих мы спасли, но многие погибли.
   Лай-Дон был рядом, но к утру оказался ранен: его задела обрушившаяся балка, что падала на нас, когда я тащил его за собой из горящего большого купеческого дома вместе с хозяйкой и пятью детьми. Едва мы выбежали, кровля обвалилась внутрь, подняв конус алых искр в светлеющее рассветом небо.
   Только к вечеру следующего дня мы погасили все пожары, и только к глубокой ночи разместили всех по уцелевшим домам. А наутро когда, стали разбирать не вполне остывшие пожарища, выяснилось, что сгорели почти половина жителей, две трети домов и три четверти маленьких детей. Вот такая страшная жатва собрана этой страшной ночью смертью. Табити получила огромные жертвы, и оскорблена была этим страшным преступлением против  мирных очагов. Волк никогда уже не будет прощён Богиней огня и домашнего очага, мирного огня, огня жизни. Какое страшное оскорбление нанёс он Богине, во что Волк обратил священное благословение Богов – огонь, сделав страшным орудием своей злобы. От возмездия не человеческого, возмездия могущественной Богини он не уйдёт всё равно. Но о Волке мы не думали уже…
   Глядя на трупы, что выносили и укладывали рядами, над которыми жрецы Луны совершали прощальные обряды под вой и стенания оставшихся живых, мы стоим рядом молча и чувствуя, как сердца сжимаются всё сильнее, как холодеет от ужаса в животе. Кто мог подумать, что смерть Вербы, будто магический ключ отверзнет двери царства мёртвых так широко…
   Мы с Онегой стояли рядом, чёрные от сажи и гари, неузнаваемые, лохматые и до сих пор полуодетые, но город-костёр очень тёплый и холода осени, ещё вчера пронизывавшего нас, сейчас никто не чувствует. Я протянул руку, Онега, не глядя ответила на пожатие. Это прикосновение сблизило нас ещё. Мы посмотрели друг на друга.  Счастье, какое же счастье, что мы оба живы…
   Лай-Дон, оцарапанный балкой по левой щеке, с рукой толсто обмотанной вервью, смазанной густо пахнущим лечебным бальзамом, подошёл к нам:
   – Верховный жрец спрашивает, не возражаешь ли ты, что похоронить погибших необходимо немедленно, чтобы избежать эпидемии. Да и некогда сейчас полные обряды проводить, столько людей…
   – Меня спрашивает? – удивился я, вспомнили, что царёв представитель в городе. – Пусть делает всё, что считает нужным.
   Лай-Дон обернулся вокруг на людей и добавил тихо уже совсем другим голосом:
   – Яван, ужас какой… Неужели… неужели этот… как его звать, Волк?
   Онега тоже посмотрела на него, как и я, хмурясь и бледнея, но ничего не сказала. А я сказал, но больше для Онеги как раз, я чувствую, она начинает винить себя в произошедшем:
   – Только демоническое наваждение, чёрное безумие может толкнуть человека на такое.
   Я почувствовал Онегин взгляд на себе. А Лай-Дону я постарался глазами показать, чтобы он не развивал этого разговора. Несмотря на усталость и напряжение, он понял меня, я вижу это по его лицу.
   Да понял, чего там… Катастрофа, разразившая над Ганешем, начавшаяся вчера со смерти Вербы поражает масштабом и жестокостью, с которой Волк расправился с нами всеми. Рассвирепел вчера, что обознался и убил не ту женщину, или что-то другое владело человеком, который обрёк на смерть целый город. Я боялся смотреть на Онегу, так бледна под слоем сажи она была. Так беспокойны и так горят виной её огромные глаза. Яван, конечно, как и я, как и она, уверен, что это дело рук этого мерзавца, но Яван прав, говорить об этом не стоит…
   Хотя и замалчивать ещё хуже, будто мы и правда виним Онегу и просто не хотим показать ей этого…
   Удивительно, но тот дом, что был нашим с Онегой с прошлой зимы, остался невредим. Он стоял на отшибе, не сгорели даже сараи на дворе. Мы взяли Лай-Дона жить сюда с нами. И девушек, что жили с Онегой и Вербой, девушки разместились в одной комнате, Лай-Дон в маленькой каморке возле кухни, мы заняли самую большую горницу вдвоём, ту, где привыкли встречаться, где проводили дни и ночи уже много месяцев. Теперь Онега не думала о том, чтобы не порочить себя незаконной связью со мной, никому в городе не было до нас дела сейчас.
   Мы вместе со всеми занимались похоронами тысяч наших горожан, принявшими масштабы бедствия, огромные курганы выросли вокруг города, каменистая почва плохо поддавалась киркам и лопатам. Но работали все, считая почётным долгом участвовать в этом. Несколько дней длилась страшная работа…
   Похоронив всех мёртвых, мы и опять все вместе занялись возрождением города. Уходить отсюда никто не захотел, несмотря на предложение прибывшего через несколько дней отряда из столицы.
   – Что передать царевичу? – спросил меня гонец.
   Он нашёл меня на площади рядом с городским старостой, воеводой, с несколькими купцами, отдавшими все оставшиеся товары горожанам, как и староста, отдал и свой уцелевший скот, одежду, утварь на общее пользование и позволивший жить в его тереме нескольким десяткам семей. Все и всё в Ганеше объединилось. Всё стало общим, как бывает в самые тяжёлые времена. Никто не глядел, где чьё, оставшегося было бы мало, но хватило на всех когда поровну. И горниц в уцелевших домах и сараях, и припасов и тёплых вещей. Город стал совсем другим. Или правильнее, открыл своё настоящее лицо.
   Посланцы, приехавшие из столицы, нашли меня за работой. Мы здесь осматривали сгоревшие и оставшиеся целыми или частично целыми постройки. Остались мельницы, к счастью стоявшие возле воды. Раненый скот мы вынуждены были забить, и на площади варили похлёбку для всех, а то, что съесть в ближайшие дни не удалось, закоптили и засолили. И разбираем пожарища и развалины, город почти очищен, работой не гнушается никто. И я первый показывал всем в этом пример, оставив природную леность.
   Сейчас мною владело настоящее вдохновение, как никогда. Я могу принести пользу своим поведением, сброшенной спесью, готовностью ради общего блага не спать, не есть, отдать не только лишнее, но поделиться последним, выполнять самую неприятную и тяжёлую работу. И то, что это я, до сих пор всем казавшийся праздным бездельником, что не боюсь испачкать рук и одежд, не спать и не мыться сутками, это служит полезным примером для зажиточных горожан-ремесленников, купцов, и, конечно, для старосты, воеводы, стражников и воинов, для всех.
   В первый раз в жизни мне привелось проявить себя не исполнителем воли отца или старшего брата, я впервые почувствовал в себе царственную кровь: я был здесь примером и не мог оказаться не подобным Богу, не таким, какими я представляю себе совершенных правителей. Сейчас, здесь, перед лицом накрывшей город беды я представляю здесь не просто царскую власть и кровь, я здесь от всех сколотов. Ведь разделение всё ещё существовало, никто захватчиков не любит. А теперь, в эти страшные дни, все перемешались. Здесь в Ганеше мы стали одним народом, горожанами, разными, но уже не разделёнными.
   Здесь, на этой площади, где мы со старостой, главным жрецом Солнца, старостами торговых и ремесленных кварталов города и целой ватагой плотников решали, какие дома придётся полностью разобрать, а какие еще можно восстановить и возродить Ганеш. Здесь и нашёл меня гонец из столицы.
   – Почему царевичу? – удивился я. – С Великсаем что-то неладно? – его слова обеспокоили меня, я так давно не видел брата.
   – Великсай слёг, узнав о здешнем бедствии.
   У меня сжалось сердце, когда я подумал, что Великсай не станет держаться за жизнь… А моя «смерть» – отличный повод окончательно упасть духом.
   – Передай, что нам здесь очень нужны плотники и столяры, а ещё мука и крупы. И зерно для будущего года. Мяса мы добудем и в лесах, а вот амбары с зерном… Но Ганеш останется Ганешем.
   Услыхав мои слова, староста и главный жрец Ганеша расправили плечи, я заметил это краем глаза. Вот для этого я здесь, и для этого во мне царская кровь – чтобы воодушевлять людей. А на что ещё нужны цари? Править может кто угодно.
   Я рассказал об этом Онеге вечером, когда мы встретились с ней возле нашего дома на окраине. Наша хозяйка, очень довольная, между прочим, что у неё так прибавилось жильцов, уже истопила баню и приготовила ужин, поджидая нас. Только Лай-Дон первые дни оставался с ней в этом доме пока не мог двинуть обожжённой рукой и лихорадил, едва он почувствовал себя в силах выйти из дома, тут же присоединился к дровосекам, из глубины леса привозившим для строительства лес, поначалу обрубая сучки со стволов, на удивление ловко орудуя здоровой рукой.
   Когда я рассказывал Онеге о том, что приезжали гонцы из столицы и что попросил их привезти, я внимательно смотрел не неё, поймёт она, как я себя чувствую сегодня?..
   Онега почувствовала даже мой взгляд, улыбнулась, ещё не успев обернуться ко мне:
   – Ты в первый раз чувствуешь себя так? Полезным? – она повернула голову, останавливаясь. Похудела и осунулась немного за последние дни, как и все мы, от переживаний, недоедания и недосыпа. Ведь спать вдоволь сейчас никто не мог себе позволить, но мы с ней ещё и воровали часы от сна для любви, которая на фоне смертей и разрухи стала только острее и жарче. – Впервые чувствуешь себя по-настоящему царём?
   Я обнял её, никто и никогда так не чувствовал меня, не читал моих мыслей, как она, даже Лай-Дон.
   – Я горжусь, что ты, Ваня, не только не осрамил своего родного брата, но и всех сколотов и делаешь всё, чтобы Ганеш возродился и стал первым городом на Севере, где сколоты будут уже не захватчиками, но одним с нами. Только ты один здесь и мог это сделать. Отсюда пойдёт новая история. Нам придётся стать одним народом, как мы с тобой стали одним целым, – она смотрит сверкающими глазами, удивительными своими глазами, единственными на всей земле такими глазами, в моё лицо.
   Я коснулся пальцами её щеки, но они слишком грязные и грубые сейчас, чтобы касаться её кожи, младший брат царя как настоящий раб перепачкан и покрыт ссадинами и мозолями от тяжёлых брёвен, что мне приходится таскать, потому что строгать или пилить их, мне ещё надо было учиться.
Глава 4. Единение и одиночество
   Я смотрю на этих двоих, давно перестав ревновать обоих, смирившись с тем, что я могу быть обоим только другом. Но жизнь под одной крышей ещё и сблизила нас. Да ещё с двумя девушками, что жили тоже в этом доме на окраине города, близко к городской стене и одним из ворот, открытых к лесу. Впрочем, весь Ганеш теперь стал родственниками.
   Мы делили стол, кров и баню, куда ходили ежедневно, а потом ужинали вместе за одним столом самой простой пищей, что готовила нам здешняя хозяйка: кашей, варёными и пареными овощами: репой, свёклой, капустой, а ещё грибами, рыбой пойманной в озере и ручьях, дичью и птицей, убитой на охоте, ведь местных кур, гусей и уток и всю скотину теперь берегли, потому что их  осталось слишком мало и надо было дождаться потомства от них, чтобы начать снова ими ужинать.
   Мы жили почти одной семьёй, мы с Яваном – двое мужчин и четыре женщины, считая хозяйку, которая вовсе не была так стара, как показалось мне вначале. Седмица за седмицей, без единого выходного, ведь теперь даже последний седьмой день – неделя, посвященный Богу Солнце, и всегда бывший, поэтому свободным от любого труда, сейчас тоже заполнен работой. Совершив положенные обряды, все возвращались к топорам, пилам, молоткам, возводя каждый день новые дома, амбары, сараи для скотины, конюшни. Мы все объединились в этом.
   Только девушки продолжали заниматься своим высоким делом врачевания, хотя болели сейчас меньше, соединённые сейчас общей идеей возрождения города. Но дети болели много, больше, чем всегда, еды было меньше, жить стали теснее, матери были всё время заняты.
   И всё же к снегу уже много новых домов приняли своих жильцов, а к весне все погорельцы станут новосёлами. К следующей осени новый урожай соберут, новое поколение коров, овец, коз и лошадей заполнит сараи блеянием и мычанием, ароматами навоза и паром своего дыхания. Город воспрянет, теперь никто из нас не сомневался в этом. И это очень воодушевляло нас всех. Поэтому лицезрение влюблённой пары, как ни странно не возбуждавшей никакой ревности в сердцах незамужних девушек, Онегиных товарок, напротив, он симпатизировали и Явану, что понятно, но и Онеге было как ещё одна веха возрождения. Скоро я понял, почему девушки не завидовали Онеге: обе почитали её выше себя не из-за Явана, нет, это было данностью до него, это было так, потому что среди своих она была выше многих, почти равна жрецам.
   Но женщины не бывают жрецами. Только Высшая жрица Луны, но жрецы Солнца – всегда мужчины, Солнце – мужское светило, как Луна – женское. Так что ревности не было. А было уважение, взаимная симпатия, уважение и даже любовь. Наших влюблённых мы любили, потому что они не заносились над нами, и все мы с удовольствием видели друг друга вечерами и утром, разговаривали, шутили, смеялись, рассказывали о том, как прошёл день у каждого и что будет завтра.
   Пережитое нами всеми страшное разрушение теперь внушало уверенность, что, во-первых: мы переживём теперь, что бы ни случилось, а во вторых: ничего плохого не случиться больше с нами после такого.
   – Почему вы первыми не переедете? – спросил я, зная, что уже множество домов приняли новосёлов.
   – Мы? Нам хорошо здесь, – сказал Яван. – И потом, ты забываешь, что мы не женаты до сих пор.
   Я засмеялся:
   – Жить мужем и женой можно уже на глазах у всех, а переехать в отдельный дом…
   Мы шли с ним из бани, по тёмному уже двору, глядя на горящие окна, за которыми нас ждут наш домашние, тепло и ужин. Тонкий ещё слой снега таял под подошвами, оставались чёрные следы-проталинки от наших следов. Пахло подмёрзшей влажностью, снегом, который ещё висит в облаках над нами, свежими дровами, что я наколол ещё с утра, слышались перебрёхивание собак, как перекличка по городу.
   – Не к лицу мне первому переезжать в новый дом. К тому же Онеге нравится здесь. Мы ведь и собирались жить в этом доме после свадьбы.
   – Сорок дней уже прошло, можно и провести обряд, – я смотрю на него.
   Я до сих пор не верю, что он, вечный бабник, до сих пор не раздумал по настоящему жениться. Хотя он какой-то совсем другой человек теперь стал, не тот, с которым я приехал сюда когда-то. Всё так сильно изменилось, даже сам город другой и мы, все, кто приехал сюда с Яваном, те, кто жил тут, да и Онега другая…
   – Я говорил Онеге об этом, она…
   – Что, опять не хочет?
   – Решили на Зимний Солнцеворот, город восстанет почти к этому времени.
   – Да, город… он пахнет свежими дровами, как наш двор.
   Мы засмеялись:
   – Я, сколот, с трёх лет сидящий в седле… умеющий владеть мечом и луком лучше, чем гребнем для волос…  насажал уже каменных мозолей на ладонях от пилы и топора-а-ха-ха!  –  задыхаясь, хохотал Яван.
   – Не хвастай, царский братец, я, скоморох, тоже не отстаю от тебя!
   – Ха-ха-ха! В столице нас не поймут, а? – он согнулся, держась за живот.
   – Никто, кто здесь не был в последние месяцы, нас не поймёт!
   Это верно. Мы сейчас живём в особенном городе, в особенном состоянии духа, будто он один на всех.
   Но у нас с Онегой, есть ещё один, отдельный от всех, только наш с ней, один на двоих дух, наш мир, который создаётся нами и вокруг нас. И в этой нашей с ней комнате, где мы каждый день остаёмся вдвоём, говорим друг с другом о прошедшем дне, я рассказываю о том, что делал я, Онега говорит иногда, что видела меня на одной из строек, проходя мимо по своим делам.
   – Знаешь, я узнаю тебя издали среди всех, – улыбаясь, говорит она.
   – Почему?
   – Потому что ты самый красивый! Ты даже топором красиво машешь!  – и смеётся.
   Мы все в этом городе повеселели. Чем дальше, чем больше вырастает домов, тем увереннее все, тем больше улыбок. Испытанное горе страшных потерь – тоже общее, все помнят, как много мёртвых лежат под курганами вокруг города, но мы меньше плачем, чем в любом месте земли, потому что мы возрождаемся. Мы не вспоминаем и не говорим о смерти, и мы с Онегой тоже, мы думаем только о будущем.
   Девушки скоро ушли из этого дома в новый, построенный на восстановленном Солнечном дворе, а мы остались здесь теперь вчетвером. Лай-Дон любит беззлобно подшучивать над нашей хозяйкой, говоря, что как мы с Яваном, так и они с ней теперь тоже должны будут пожениться. Учитывая, что она в три раза старше него, это очень смешно, но она не обижается, подхватывает его шутку: «Будешь и мужем и внучком мне!».
   День Зимнего Солнцеворота – лучшее время для свадеб, не только мы, ещё несколько десятков пар сочетаются по традиции в этот день. Что-то хорошее и очень правильное есть в этом. И в том, что нас много будет в этот день. И не только наша пара смешанная, таких большинство.
… – У тебя светится кожа в темноте, – тихо проговорил Яван, касаясь моего плеча и волос, распустившаяся коса льётся к локтю, на который я оперлась, приподнявшись.
   – Это Солнце просвечивает, – улыбнулась я.
   – Это верно… – он поцеловал мою руку, моё плечо, шею, щёку… – Не сбежишь? Не бросишь меня накануне свадьбы?
   Я засмеялась, а он близко и очень серьёзно смотрит мне в лицо. Тогда стала серьёзной и я.
   – Ванюша, неужели у тебя есть повод думать так? – удивилась я. – Куда мне от тебя бежать? И для чего?..
   – Временами такой ужас охватывает меня, я просыпаюсь в страхе, что… что ты не хочешь меня. Что ты меня разлюбила…
   Он даже побледнел, становясь от этого моложе, как ни странно. В свете лампы я хорошо это вижу.
   – Не надо даже думать так…
   Но я сама не могу не думать о том, что я виновна в том, что произошло с нашим городом. Яван ужаснулся моим мыслям:
   – Ты не можешь так думать. И никто не думает так!
   – Надо было убить его. Ещё в Озёрном. Нет, в Пещерном. Сразу… но как я могла знать, что произойдёт такое… Что он способен…
   В эту ночь, уже после того, как Онега заснула, я не спал ещё, думая о её словах, что она убила бы Волка, зная, что он может быть способен на то, что он сделал… Она сказала так, будто делала уже это.
   Что я знаю о ней? Она почти не рассказывает о себе. Расспрашивает обо мне, слушает заинтересованно, а о себе – ничего. Кроме того, что она сирота, я ничего не знаю о ней. Я решил расспросить её будущим же вечером.
   Но на следующий день произошло то, чего не ожидал ни я и никто, и что само продолжило и сегодняшний разговор, и мои мысли.
   Мы выехали с утра на охоту, слишком много расплодилось волков в округе, начали наведываться и нападать на наши и так сильно отощавшие стада в мирных тёплых амбарах и хлевах, чтобы мы могли позволить этому продолжиться.
   На эту охоту отправлялись пешие и конные и сколоты и северяне, уже перестав отличаться друг друга, тем более что даже одеждой уже поменялись много раз, после всеобщего разорения, было не до того,  чтобы соблюдать свои моды. Лай-Дон скакал вместе со мной, но отстал в какой-то момент. Я подстрелил уже двух зверей, и слышу, что подняли сворой волчиц из логова.
   Короткий зимний день тянулся к закату, ещё немного, начнут густеть сумерки, зажгут факелы, и пора будет возвращаться в город, но сейчас солнце было ещё видно над верхушками деревьев.
   Я остановился, чтобы выпить воды из фляги и заодно прислушаться к звукам охоты, и решить, в какую именно сторону двинуться.
   И вдруг я услышал за спиной топот копыт по мёрзлой земле:
   – Яван! Яван! – это Онегин голос.
    Я обернулся с удивлением, я никогда не видел её в седле. Она скачет во весь опор, волосы треплются по спине вместе с плащом, распустившись из-под шапки.
   – Ты… что случилось, Онега?! – испугался я, оборачиваясь, она так бледна, так очевидно взволнована.
   – Ваня! Ваня… Нашла тебя… я не могла ждать… – запыхавшись, она едва говорит, останавливаясь, конь на дыбы и плясать, и ржать, вращая глазами, но она на удивление легко владеет им, успокоила вмиг, хотя глаза он продолжил дико таращить и нервно приплясывать на месте. – Ваня царь… Великсай, твой брат, умер.
   – Что?! – я выронил флягу, которую до сих пор держал в руке, на снег упала и рукавица…
   Великсай… ему было сорок три. Только что исполнилось… Брат… я так и не увидел тебя, так и не рассказал тебе ничего, что мы… что я успел сделать здесь. Чтобы ты мог гордиться мной. Великсай… Ты хотел уйти за твоей Яной и ушёл всё же…
   – Берегись! – вдруг воскликнула Онега, глядя мне за спину и выхватив нож, из тех, что носила на поясе, метнула его вперёд с такой молниеносной быстротой и с силой, таким уверенным движением, что у меня вытянулось лицо. Громадный серый волк даже не успел рыкнуть, подкошенный её оружием.
   Но волк этот не один. Стая окружила нас. Вот почему бесился Онегин конь.
   – Дай лук! – крикнула Нега, у меня их два, как и положено, на такой охоте, не на уток пошли и не на зайцев… Но на что ей лук?
   Выхватывая из моего саадака стрелу за стрелой и поднявшись в стременах, она стреляет, поворачиваясь вокруг, как отменный боевой лучник, пока я натягивал свою тетиву и прицеливался, она убила уже пять серых зверей, которые лежат теперь, подёргиваясь и заливая кровью свежий снег, едва прикрывающий ковёр из длинных сосновых иголок. Пять стрел – пять волков. Ни одного промаха.
   Я убил только двоих, когда появились ещё несколько из-за стволов и куда более решительных, готовых уже броситься на нас, Нега сбила ещё троих и я четверых. Но один допрыгнул до крупа моей лошади, вцепившись в неё зубами, пытаясь подобраться ко мне… Знаете, что произошло? Моя лошадь поддала задом, пытаясь сбросить зверя, а Онега, изогнувшись, на лету, кулаком, кажется таким маленьким, но, очевидно, крепким, с хрустом ударила матёрого прямо в нос, и он с воем повалился на землю под копыта…
   Я смотрю на неё: кто ты, Онега?! Откуда ты умеешь это?! На Солнечном дворе этому не учат… Но спросил я уже, когда мы ехали в город.
   – Меня учили, – только и ответила она.
   – Кто?
   – Отец. Брат. Но, особенно, жених, – ответила она, не глядя на меня и чуть даже улыбаясь, опустив ресницы, о ком из них ей так приятно вспоминать? – Они не хотели, чтобы я была беззащитной. И я умею защищать себя, – она потёрла костяшки, покрасневшие, то ли от мороза, то ли от удара в волчий нос.
   – Жених… У тебя был жених?! – изумился я.
   Онега посмотрела на меня:
   – Был, что ж, – она небрежно дёрнула плечом. – С самого моего рождения меня просватали ему. Но… что вспоминать? Никого больше нет.
   – Ты… – я не знал, чему больше изумляться, что сильнее потрясло меня в последние мгновения, известие о смерти брата, схватка эта с волками, в которой так повела себя Онега или то, что у неё был, оказывается, жених, о котором она говорит с такой улыбкой…
   – Не обо мне речь теперь, Яван, – перебила она, меняясь в лице на прежнюю, что прискакала сюда.
   Опять побледнела, губы напряжённые, смотрит, хмурясь, трогает поводья, чуть подгоняя замедлившегося жеребца:
   – Ты… уедешь теперь… уедешь в столицу… Сорок дней, потом… а потом, что ещё решит твой новый царь…
   – Нега… едем со мной…
   – К твоей жене… наложницей новой? Нет, – она мотнула головой.
   Конечно, такая никакой второй женой, наложницей, не пойдёт ни к кому. К самому Богу Солнце не пошла бы, вот что…
   – Ты… Онега… – проговорил я, зачарованно глядя на неё, – кто ты? Ты ¬–  богиня?
   – Конечно, – засмеялась она, – кто ж ещё... Едем, Яван, тебя гонцы ждут в городе, – кажется, она успокоилась совершенно, но, по-моему, просто спрятала свои чувства подо льдом спокойствия, привычным, как все те льды, что обступают Северные города, исключая этот, наш с ней, Ганеш…

   Умер Великсай. Я был с ним. Меня позвали в глубине ночи. Там я увидел Орика, бледного и нахмуренного, стиснувшего руки на груди. Мы тут все, Орик, Явор, воеводы, близкие слуги царя бдели, сколько времени, пока он отходил. Рассвет застал нас, напряжённых и усталых. Я ничем уже не мог помочь царю, огонь Жизни погас в нём. Выходили в соседнюю горницу, переговаривались тихими голосами, возвращались…
   Мне хотелось прилечь на широкую лавку, так затекла спина, но тяжёлое одеяние, золотой обод на голове, толстые браслеты, да весь мой статус не позволяют мне, не предполагают усталости. Верховный жрец Солнца, Великий Белогор не может уставать, горевать, тем более ложиться при всех.
   Я выпил разбавленного для меня вина, но стало только хуже. Пришлось воспользоваться бодрящим зельем. Здесь утомлены все, но кто-то должен быть бодрым и сильным, сильным духом. Позже пожалею, конечно, когда буду мучиться от своеобразного и тяжкого похмелья после этих капель, но это после… Сейчас исключительный случай, можно позволить себе. Я не особенно люблю все эти средства, воздействующие на разум, под их воздействием человек склонен совершать не те поступки.
   Цвакнула, медной круглой ручкой тяжёлая дверь царской горницы, будто по голове, открываясь в который раз, царевич вышел, напряжён и бледен. Нет, ему я зелья не дам, смерть отца надо принять своей душой полностью, не прячась  за дурманом. Горе, как и счастье – часть человеческой жизни, не стоит бежать от них, у нас и так немного всплесков и падений, чтобы ещё топить их в болоте забвения. Это я на службе, Орик – нет.
   – Тебя зовёт зачем-то, – сказал Орик, кольнув меня взглядом.
   Я спокойно встретил этот укол, от горя и подступившего одиночества колется молодой царевич. Я вошёл в царёву опочивальню. Душно здесь как, везде душно сейчас в тереме, а здесь особенно тяжёлый дух, окон не открывают, боятся впустить Смерть. Не видят, она давно вошла, не спешит, растягивает себе удовольствие…
   Я подошёл ближе к ложу, где царь лежал с правой стороны, будто оставив левую для невидимой нами супруги. Великсай, на чей лоб уже опустилась ладонь Смерти, поднял глаза на меня:
   – Белогор, – он протянул руку, хотя никогда меня не касался, но тут я не посмел не позволить умирающему царю притянуть меня к себе на ложе. Я сел подле него, Великсай глядел на меня уже не из нашего мира.
   – Ты, Белогор, больше человек, больше мужчина, чем учёный, чем жрец и кудесник… И никто кроме меня не видит этого, так ведь? Даже ты сам, пока и ты не знаешь… – он говорит очень тихо и странно, будто не его голос я слышу, даже интонации не его… и эти его слова слышу один я.
   Вдруг в лице что-то дрогнуло, и он заговорил, как давеча:
   – Помоги моему сыну, Великий жрец, обещай, что не дашь его в обиду.
   – Орику помощь не нужна, он сильный, он настоящий царь, – сказал я, немного озадаченный и смущённый его словами.
   – Через несколько мгновений он станет Ориксаем, приняв от меня корону сколотов и Севера, – сказал Великсай, сдавив мою руку, своей холодеющей ладонью. – Он слишком молод… Не годами, душою… Слишком горяч. Я не был таким, я спокойнее, я имел терпение обдумывать свои поступки, в нём  слишком много огня… Помоги ему, Белогор, будь ему советником, как будут Яван и Явор. Будь главным советником. Ты провидишь будущее, ты холоден и рассудителен. И ты найдёшь ему царицу, только ты знаешь, кто может быть царицей твоего Севера. Помоги сколотам и северянами стать единым народом. Клянись мне, Белогор!
   Конечно, я поклялся, что ещё? Да и не собирался я делать ничего другого. Всё это было и моей целью.
   Я знал уже, как и все, что Яван жив в Ганеше, где в пожаре погибли почти половина жителей. Уезжать отказался, отстраивал его вместе с оставшимися. Но там ли Авилла, кто это знал теперь? Я знал только, что жива, это я знал, всею душой чувствовал это. Всё же я всегда чувствовал её. Стать мужем царицы – это было целью моей жизни, целью, которую уничтожили проклятые Дамагой, и, особенно, Светояр, поступивший в точности по замыслу своего сына, просчитавшему наперёд всю свою подлую игру.
   Но ничего, теперь я начал свою.  И даже благословлён умирающим царём. Только найти тебя, Авилла. Кровь царей Севера вернётся на трон. Приедет Яван, в первый же подходящий момент поговорить о ней. Он прожил в Ганеше полтора года, она была там, и он мог её видеть. Мог что-то знать…
   Но это после, теперь Великсай и Орик…
   – Орик! – я обернулся к царевичу, который через несколько мгновений станет Ориксаем, следующим царём, отец должен держат сына за руку, умирая…
   Орик вздрогнул, быстро подошёл к ложу.
   Я не слышал, что отец говорит Белогору, я видел только как ещё побледнели всегда бледные щёки Верховного жреца, одетого сегодня по всей форме в длинное одеяние, расшитое золотом, с золотым ободом на лбу – знаком жреца Солнца.
   Торжественный момент – смерть царя… Моё сердце заколотилось жарко и отчаянно: но почему все так уверены, что мой отец умрёт сейчас, может быть ещё не всё, может быть, он ещё встанет… с детской надеждой думал я, подходя к постели отца. Но едва взяв его за руку, я со всей я ясностью осознал, что надежда моя тщетна… и моё сердце сжалось от боли, отказываясь верить.
   – Я ухожу, сын, не тоскуй обо мне, не думай о прошлом, просто помни его, смотри в будущее и верь своему сердцу, оно не врёт, наше сердце главный дар Богов всем нам, оно видит и слышит лучше глаз и ума. Сумей только раскрыть его… Будь зрячим. Держи руки сколотов и Севера. Ты становишься  первым царём объединённого народа.
   Он говорит слишком быстро, слишком тихо, но я слышу каждое слово, каждый звук его затухающего голоса:
   – И… ты… не бойся… Орик, не бойся стать, как я… – его холодные пальцы сжали мою руку, а глаза из светло-серых стали бесцветными…
   Всё, нет отца, он ушёл… Моя мать увела его за собой. А я остался. И никого в это мгновение рядом со мной больше нет… Бездна одиночества, наполненная холодом и холодной мглой, в которой я ничего различить не могу. Я даже голосов не слышу, они доносятся до меня не то, что издалека, а так, будто и я ушёл в небытие…
   Но кто-то сжал мою руку горячей твёрдой ладонью, возвращая меня назад. На землю, в Солнцеград, в царский терем. Это Белогор, его голос такой же живой, горячий и сильный, как и его ладонь и, хотя говорит он негромко, только для меня, его слова горячим металлом вливаются в мою душу, делая её твёрже. Он и смотрит так же, сверкая, освещая мне душу своим взглядом:
   – Ступай, Ориксай, выйди к народу, люди собрались на площади, объяви, что у них новый царь. Что сорок дней траура не опрокинут неба на землю, потому что ты есть у этих людей, что ты удержишь это небо, как сумел ваш прародитель, что поведёшь дальше в будущее единый народ северян и сколотов, что…
   Я делаю всё, что сказал Белогор, я будто бы и не я, будто это он говорит моими губами и языком, я даже не вижу толком огромной толпы, настоящего моря людей на площади, я всё ещё чувствую, как сдавлена у меня грудь болью от потери отца. Как это странно, пока он был жив, я всё время чувствовал, что он вот-вот уйдёт, что его почти нет, мне казалось, я абсолютно готов к тому, чтобы расстаться с ним, и если и не ждал этого, то неожиданным это стать не должно было, но… почему-то стало…
   Стало! Как больно… я будто пропустил удар в лицо, и оглох и ослеп… Я чувствовал себя сейчас ребёнком, которому хочется расплакаться. Но нет. Царь не может позволить себе этого. Я запру горе и слёзы, и одиночество глубоко в сердце. Так глубоко, что никому и никогда будет не добраться туда… Царь не может не быть одинок.
   Но я одинок давно, с тех пор как родился, ведь меня воспитывали царём и вот пришёл день, чтобы я им стал. Я не чувствую ни гордости, ни удовольствия от этого, только холод и бездну раскрывшуюся передо мной. Как легко всё, когда только думаешь о том, что сделаешь, когда станешь царём и как теряешься, когда этот миг наступил.
   Я – царь Ориксай, но народ мой всё ещё разделён, чтобы объединить его я должен соединиться с дочерью последнего царя Севера. Но я даже не нашёл её… И как её искать я уже не могу и думать. Я не хочу думать. Ни о женитьбе. Ни о будущем, ни о царстве, ни о чём. Отпустите меня, дайте спрятаться и поплакать, как в маленьком детстве… Боги как тяжело…
   Но никто и никуда меня не отпустит, я теперь для начала должен исполнить последний траурный долг… Сейчас, за сорок дней траура, мы должны  объехать всё наше царство с телом царя, чтобы народ мог проститься с ним и погоревать о нём.
   Жрецы Луны, во главе с Верховной жрицей, прекраснейшей Доброгневой пришли уже и занялись моим отцом, вернее тем, что он оставил нам: его телом. Все они северяне, это первый царь сколотов и северян, который пришёл как захватчик, но умер царём единого царства. В этот момент Север в объятиях сколотов, но захочет ли он остаться в них, если править стану я? Как мне сохранить то, что оставил мне отец?..
   Яван, почему ты уехал так надолго, мне было бы легче понимать и оценивать происходящее и то, что должно сделать, если бы ты, мой друг, был рядом. Без тебя я сблизился с Белогором, но я не рос с ним, он не моей крови, его дружба ценна тем, что он северянин и может мне быть советником, каким не можешь быть ты. Но он остаётся загадкой для меня и ближе он не подпустит. Сейчас мне так нужна была бы твоя близость, твоя дружба… Ты примчишься, конечно, едва узнаешь, но пару дней я прожду тебя, или больше, если непогода и распутица задержат тебя… а пока…
   Пока тело отца готовят к путешествию по стране, эта подготовка займёт несколько дней, я предоставлен себе, своему горю в полной мере. Я пришёл к Агне. Морошка выбежала навстречу мне, весёлая и подвижная всегда, засмеялась, увидев меня, и взялась подпрыгивать на маленьких ножках, чтобы я подхватил её на руки.
   Агня, принарядившись, ожидала меня, очевидно, вышла из-за занавеса, покачивая полными бёдрами, косами высоко на макушке подхваченными золотыми заколками, и серьгами. Беременность её не была заметна, прячась в обширном мягком теле, только лицо её прекраснее всегдашнего: бело-розовое, золотящееся бровями, серые глаза икрились радостно:
   – Ты теперь царевна, Морошка, – улыбнулась она, – здоров ли, мой прекрасный царь?
   – Я ещё не вполне царь, Агня. Только женитьба окончательно закрепит меня на здешнем троне, – сказал я.
   Я совсем не для этого разговора пришёл к ней, мне нужно было тепло и ласка, нежное сочувствие, которое мне может дать только женщина, а не обсуждение моего наступившего статуса. Но Агне это оказалось невдомёк: она и подумать не могла, что я горюю по отцу сегодня…
   Она улыбнулась, приняв слова о женитьбе, как приглашение для себя…Бог Папай, как неправильно пошёл сегодняшний разговор!
   – Стало быть, наконец, мы с царевной переедем в терем, где…
   – Морошка не может стать царевной никогда, Агня, она незаконная, – сказал я, сжимаясь. Я люблю эту мою дочку больше всех прочих моих детей, потому, наверное, что люблю её мать.
   Агня выкатила глаза:
   – Ишшо скажешь, что я не могу быть твоей царицей?!
   – Не можешь, – сказал я, понимая, что вместе отдохновения души получу сейчас настоящую трёпку, как если бы на меня натравили свору собак... Ах, Агня, как же нехорошо злоба искажает твои черты.
   – Вона  што удумал! Женой могу, детей тебе рожать могу, а царицей – не могу?! Как ты… – противным скрипучим писком сказала она. – Ты на этой чернявой выдре, мельниковой дочери жениться задумал?! Что она лучше? Проворнее в постели?!.. Или потому, что она северянка?
   – Я должен взять женщину царской крови, Агня, – сохраняя спокойствие, невзирая на её крики, сказал я. Вот испытание… Морошка слезла с моих рук и убежала не к матери, а к мамкам, подхватившим её в свои добрые объятия.
   Сам я сел на ложе, застеленное затканным золотыми нитями покрывалом, смотрю на Аню, может, сообразит сесть рядом и просто приласкать меня, а не требовать, не медля, ввести её в терем…
   – Это не имеет к любви никакого отношения. Я люблю, и буду любить тебя, – сказал я.
   – Но наследников-то ты с ней, стало быть, родишь?! – почти проорала Агня.
   – Наследуют дети царицы, – чего она хочет от меня, Бог Папай, вразуми эту женщину, её отец кормил лошадей моего деда, а мать ехала за ним в войлочной повозке с ещё тремя семьями таких же скотников. Чего ты хочешь, Агня?! Ты не можешь стать царицей Севера, ты не могла бы стать даже царицей сколотов, я могу любить тебя, но посадить рядом с собой…
   – Ишь, как ты заговорил! – Агня опять руки в боки, засверкала глазами, зло скалит зубы. – Значит, как в постель, как детей тебе рожать, так я подхожу, а как в терем, так не достойна?!
   – Агня! – я поднялся. – Ты скоро мне тринадцатого из моих детей родишь, своего второго, так что о детях ты лучше не говори напрасно! – я расстроен и зол.
   Я ушёл из её изукрашенного дома, нескоро я снова захочу увидеть её. Но как ни странно, мне стало легче. Гнев, совсем не то, что мне хотелось испытывать сейчас, но именно он вывела меня из скорбного оцепенения, отвлёк от жалости к самому себе, который душил меня, от детского страха. Но только  усилил моё одиночество…
Часть 5
Глава 1. Луна и Солнце
 Решение созрело само собой, действовало ли ещё зелье на меня, думаю, не без этого… Я знаю, когда Доброгнева должна вернуться в свой терем. Я пришёл к ней скрыто, одетый в тёмное, прячась за капюшон плаща. Не стоит компрометировать жрицу Луны. И хотя её, открытую любовницу царя Светояра, я, Верховный жрец Солнца, запятнать не могу, я не хочу, чтобы все знали о том, что я иду к ней ночью. Я не хочу, чтобы об этом знал Ориксай, чтобы узнали его близкие.
   – Бел?! – изумилась Доброгнева, позволяя войти.
   Слуги открыли мне дверь, провели в покои Доброгневы, где я застал её, домашнюю, в мягком платье, с волосами перевитыми лентой, в уютных чунях, вышитых бело-синими бусинами, и в белых чулках, видных мне из-под подола её свободного платья.
   – Случилось чего? Что принесло тебя? – она разглядывала меня.
   Такая, домашняя, немного усталая, она была милее и привлекательнее, чем когда бы то ни было. И мне стало приятно, что я пришёл сюда. А Доброгнева, не получив для себя ответа, продолжила говорить:
   – Я больше суток отмаливала Великсая, Луна тяжело принимала его, он слишком хотел уйти, это грех, похоронил себя при жизни… – добавила она, садясь на лавку у стола. – Выпьешь мёда?
   Только мёда и не хватало мне.
   – Доброгнева, помоги мне, будь на моей стороне, – сказал я, как можно более проникновенно.
   – Я не приношу вреда, – ответила Доброгнева, наливая мёда в серебряный кубок.
   Я поднялся, подхватил её в свои руки, поднимая от стола, и глядя в самые её глаза, испуганно распахнувшиеся навстречу моему взгляду.
   Ещё бы было не испугаться, вернее, не растеряться… По мнению всех, у меня не было мужчин уже значительное время. Вначале, после смерти Светояра, который был добр ко мне, и это, вероятно, можно считать любовью с его стороны, я много раз искала утешения, и, разумеется, находила. Даже в объятиях Колоксая, захватившего Великий Север и погубившего всех носителей царской крови. Золотой крови.
   Тогда не тронули только жрецов. Не тронули благодаря моему заступничеству, мне это стоило много труда мокрыми от пота ночами. И не только с Колоксаем. Его ближайшие советники сильно влияли на решения царя…
   Белогор этого не знал, но я просила за всех, имея в виду, именно его. Просить за одного Белогора было бы подозрительно, и могло вызвать ревность и противоположный результат, поэтому я выступила спасительницей для всех солнечных жрецов. Потому что смерть Светояра, конечно, огорчила меня, сильнее я переживала только падение нашего Северного царства. Но гибели Белогора мне было, пожалуй, не пережить.
   То, что я сказала ему о своих чувствах, было давно известной ему правдой. Я, кому, падая на колени, клялись в любви самые завидные мужчины всех трёх царств, что я до сих пор застала на своём веку, была с первого взгляда влюблена и в него, жреца Солнца. Но Белогор, несмотря на нашу старинную и близкую дружбу, не испытывал ко мне как к женщине никакого интереса. С юности он был всей душой предан только Авилле, что меня злило, честно сказать, я не могла понять этой его привязанности к малявке. Никакой страсти он испытывать к ней не мог, как не испытывал и Дамагой, что я тщетно старалась внушить Светояру, пытаясь образумить его, заставить вернуть дочь, пока ещё можно было это сделать.
  Жестокая несправедливость Светояра погубила в итоге и его царицу, и всё наше царство. Легко было взять Север, лишённый наследников, а значит, будущего, и с царём, который жил с выжженной душой, после всего, что произошло с царевной, что он сам сделал, оказавшись не в силах совладать со своим гневом.
   Только я знала, как отец плакал по своей погубленной дочери… Но заставить самого себя простить и вернуть её, он не мог. Отвращение оказалось сильнее жалости. Дамагой хорошо знал своего отца…
   И когда мы с Белогором остались вдвоём как осколки прежнего царства, в окружении горстки испуганных жрецов Луны и Солнца, мы, конечно, ещё больше сблизились, но снова только как друзья.
   С приходом Великсая Белогор стал считать, что надо учиться жить вместе со сколотами, потому что они уже данность. Так и говорит: "Учитывая, что других царей нашей земле взять теперь неоткуда, надо стремиться к объединению и миру». Но, думаю, в глубине души он, как и я ненавидит этих пришельцев и при случае уничтожил бы всю проклятую степную нечисть. И то, что Белогор так сблизился с ними, прямо дружбу водит, мало что меняет. Нарочно подобрался ближе, чтобы изнутри прикончишь их верхушку.
   И я в этом смысле не теряю времени. Явор положил на меня глаз с первого дня, я долго «держала его за порогом», распаляя интерес и страсть к себе. Поэтому меня так возмущает то, что надумал Белогор, с возвращением Авиллы. Он хочет использовать её, это я бы поняла, но для чего? И не станет ли это орудие обоюдоострым? Меня почему-то безотчётно пугает мысль о её возвращении. Продолжаю я ревновать Белогора к ней или это из новых, ещё неопределённых мной предчувствий, но мне не нравится его затея.
   Что хорошего может быть от её возвращения? Тем более что она приспособилась и жила какой-то уже нам не известной жизнью. Кто она теперь? Какая она? Зачем нам узнавать это. Пусть оставалась бы там, куда определили её Боги.
   Но в эту ночь, в объятиях пылкого, сильного и нежного Бела, и так давно любимого, что это въелось в мою кровь плотнее лунного света, которому я посвящена с тринадцати лет, в его объятиях я поняла, что он одержим вовсе не той страстью, о которой я думала, когда спорила с ним об Авилле…
   Свет поднимающегося к краю горизонта из ночи солнца проникает в окна, заполняет горницу, высвечивая замысловатые рисунки на серебряных пластинах на мебели в красивой спальне Невы. Самого солнца ещё нет, но небо расцвечено им. Нева, кажущаяся слишком бледной в голубоватом свете неба, которое пока не согрели солнечные лучи, смотрит на меня с подушки:
   – Ты знаешь, что грядущей весной будут затмения Солнца и Луны? – спросила она, забрасывая красивую полную руку за голову.
   – Все это знают.
   – Значит, ты  знаешь, что Авилла вовсе не нужна тебе, чтобы открыть пещеры. Вообще ни для чего не нужна. Ты сам без труда откроешь золото. И царицей Орик может взять любую северянку, этого будет достаточно, чтобы её признали здесь, а её детей наследниками. Он может даже на этой дочери мельника жениться, тем более что она беременна сыном.
   Я посмотрел на неё, может, поймёт, наконец, для чего я затеял всё это. Нева села рядом со мной касаясь моего плеча, своим мягким, круглым, белым с голубинкой, как слабое молоко, плотные волосы плеснули и по моей коже, когда она отбросила их от своих полных, красивых, похожих на славный хлеб, грудей. Глаза её кажутся огромными, чёрными:
   – Подожди-ка… – раздумчиво проговорила она: – Как ты сказал: «Кровь царей Севера должна вернулся на трон»? Так ты не Авиллу имел в виду. Ты имел в виду себя… И нужна она тебе… – Доброгнева повернулась ко мне.
   – Поняла, наконец? – перебил я, я не хотел, чтобы она в слова обратила мысли. – Наша, северная царская кровь должна царить, мне это было обещано, я пришёл в этот мир, чтобы мой сын был следующим царём.
   – Но Орик воспитает его, как сколота.
   Я покачал головой, уверенный в своей правоте:
   – Кровь это кровь, что с ней не делай. Авилла стала проституткой в изгнании?
   – Нет…
   – Вот то-то и оно. Кровь, Нева.
   – А я-то… – выдохнув, улыбнулась Нева, прислоняя голову ко мне.
   – Я говорил, пытался заставить тебя снять шоры ревности, ты же заладила: «страсть-страсть». Какая страсть, Ава была ребёнком тогда, я ведь не Дамагой, чтобы вожделеть к ребёнку…
   – Да и он не вожделел. Он отомстил отцу, испортив его любимую дочь, лишил его наследницы…
   – А меня… вообще всего! – я многозначительно поднял брови. ¬– Всего!
   Нева, исполненная доброго чувства, погладила меня по волосам:
   – Волосы у тебя… я думала мягкие, а нет, твердые как стекло, вон как льются… – смотрит мне в лицо, чуть-чуть улыбаясь: – Хорошо, я во всём помогу тебе, Бел. Надеюсь, ты не только для того, чтобы уговорить меня пришёл сегодня, хоть капля любви была в тебе?    В этот момент рассвет уже золотыми ярким лучами брызнул в комнату, осветив нас разом, проникнув в глаза.
   – Почему «была», я может быть, слишком холоден, но…
   – Нет, ты не холоден, ты любовник редкий, – улыбнулась Нева, проникая пальцами к моей коже под волосами.
   Я улыбнулся, похвала каждому приятна:
    Приятно слышать это от тебя.
   Нева засмеялась:
   – Хочешь намекнуть на мой немалый опыт?
   – И слава Богам, что опыт у тебя есть, – спокойно ответил я. – В наши годы уже стыдно никакого опыта не иметь, а?
   – А если я рожу тебе?
   – Ты хочешь ребёнка? – удивился я, отлично зная, что она умеет противодействовать этому, это умели не только жрецы Луны их помощницы и помощники, но даже помощницы жрецов Солнца. Это не приветствовалось, не благословлялось, но как вынужденная мера существовало во все времена, когда существовали свободные женщины.
   – Все женщины хотят детей. Или я не женщина, по-твоему? – усмехнулась Доброгнева.
   Я весь повернулся к ней, обнял её лицо ладонями:
   – Ты самая прекрасная женщина из всех, кого я знаю… – я не лгу ни одним словом.
   Нева не спала, когда я уходил, с нежностью, сиреневыми горечавками расцветшей в её глазах, она смотрела на меня, когда я одевался, уже при полном свете дня.
   Одеваясь, я перепутал и взял в руки её пояс, только ощупав и приглядевшись, понял, что не мой.
   – Какой пояс странный у тебя, – сказал я, обнаружив внутри него потайное отделение, в котором было спрятано что-то продолговатое. Что это? – удивился я, намереваясь вытащить странный предмет.
   – Осторожно, – предупредила Доброгнева, – это страшный яд, оцарапаешься ненароком…
   – И что ты его в поясе носишь?
   – Мало ли… кто его там найдёт, это не кинжал. А воспользоваться можно. И в сердце воткнуть. Или просто кожу оцарапать врагу.
   Я покачал головой, усмехаясь, и отдал ей пояс:
  – Будто враги вокруг.
   Нега улыбнулась между тем, и достала из пояса тонкую длинную иглу с маленькой ёмкостью, не больше подушечки пальца, из рыбьей кожи на одном конце:
   – В этом мешочке яд, воткнуть в тело и ввести его – конец через несколько мгновений.
   Я продолжил одеваться.
   – Ещё-то пустишь? – спросил я, улыбаясь.
   – И хотела бы не пустить, пустила бы, – сказала бледная и прекрасная как никогда Нева.
   Я, наверное, мог бы любить тебя, Нева, если бы я вообще мог это. Но это недоступно для меня, честолюбца и учёного, пронизанного знаниями и тайными умениями. Слишком много во мне разума, чтобы сердце могло перекричать его в моей душе. Ты прав, Великсай, я холоден. Потому, должно быть, мне легко быть умелым и неутомимым любовником, это куда проще, чем любить. Любить… об этом мне известно мало.
   Надо отдохнуть, впереди много трудов…
 
   Я скачу в сопровождении четырёх ратников, Лай-Дон остался в Ганеше. Я сам попросил его остаться с Онегой, он усмехнулся даже шутливо:
   – Ты так уверен во мне или в ней?
   Я улыбнулся, мне тошно было думать о разлуке, да ещё такой долгой, ведь до сих пор мы с ней не расставались ещё больше чем на день или два, когда я уезжал по своим обязанностям царского наместника в ближние города. Но на такой долгий срок я ещё не уезжал ни разу.
   Но не только это так удручало меня: во второй раз отложена наша свадьба. Я не хочу даже тень мысли допускать о том, что это знак того, что нам так и не удастся пожениться. Я столько времени упрашивал её согласиться не для того, чтобы позволить этому не произойти. И ревновать её у меня причин нет. Ни одного повода. Я, который стал свидетелем того, что сделал отвергнутый ею любовник, я не сомневаюсь в её стойкости. Столько времени она жила одна и блюла себя, будто ждала меня. Ждала меня.
   Так что и теперь, конечно, её не соблазнит никто. Но вот громадные сухие глаза её при нашем расставании, её поцелуи, как печати, горящие до сих пор на моих губах, вся она, прижавшаяся на какой-то миг ко мне, перед тем, как я вскочил в седло… мне казалось, мне больно даже думать об этом, почему? Неужели это какой-то плохой знак? Я суеверен стал, как старуха…
   Мы скакали в столицу, меняя лошадей в городах, пролетающих мимо нас, не давая себе отдыха. Поэтому приехали быстро, всего за два дня, и упали подкошенные усталостью. Я смог только обнять племянника, похудевшего, повзрослевшего, то ли в эти дни, то ли в последние годы, а ведь я не видел его почти полтора года. И брата Явора, который вовсе глядел больным, так он переменился, верно, был нездоров, вряд ли так сильно на него подействовала смерть Великсая.
   Белогор тоже встретил меня, при полном облачении, как и положено в такие дни. Эх, Белогор, хотел бы я, чтобы ты в этом самом платье совершил брачный обряд надо мной и Онегой, а не брата провожал в царство теней…
   Я увидел и Великсая, моего брата, который всегда был таким взрослым относительно меня… Вот и сейчас, я, хотя и не юноша давно, но устремлён в будущее, мой брат уже расквитался с земной жизнью… То, как выглядит он, обряженный в золотые царские одежды, набальзамированный, великолепный и вообще не похожий на себя и ни на кого из нас, не даёт мне почувствовать горечь утраты. Или это, потому что я давно не видел его? Или потому, что он последние годы будто и не был жив? А может быть, я так устал, что просто не способен сейчас ни на что, кроме сна?..
   И только после того, как я выспался, проснувшись в огромной богатой горнице с золотым потолком, от которых я отвык в последнее время, я долго лежал и думал о том, что я делаю здесь один. Почему я не уговорил Онегу поехать со мной. Сейчас мне казалось, что это было возможно… Я опять не думаю ни о Великсае, ни о царстве, ни об Орике, теперь именующемся Ориксаем, которому, очевидно, нужна моя поддержка. Я как мальчик, который узнал первую женщину в своей жизни, не могу думать ни о чём, кроме неё. А ведь я год уже живу с ней, а до этого несколько месяцев осаждал, то есть тоже был всё время рядом… Тем страннее, что это происходит со мной, так легко всегда относившимся к любви.
   Но я изменился. Весь я. В Солнцеград вернулся совсем не тот Яван Медведь, что уезжал отсюда позапрошлой весной по городам Великого Севера, чтобы навсегда задержаться в Ганеше…
   И поэтому так странно видеть те же стены опять, когда на них смотрят глаза уже совсем не того человека, что просыпался здесь когда-то.
   Или всё же того? Всё того же? Или Ганеш и Онега  –  это наваждение, которое исчезнет с возвращением сюда? Эта мысль вдруг зазвенела в моей голове, когда в мою горницу, вошла, тихо открыв и тут же прикрыв за собой дверь, Вея, та, кого я много лет считал и называл своей женой, мать пятерых моих сыновей.
   – Здравствуй, мой свет, – сказала она, улыбаясь, подходя ко мне, ещё лежавшему в кровати. – Позволишь? Если нет – я немедля уйду, не стану докучать.
   Вея всё такая же точно, как я помню её, впрочем, я не помнил, до этого момента, будто её и не было вовсе… Она улыбается, русоволосая и темнобровая с прозрачными серыми глазами.
   – Похудел ты. И помолодел, однако ж, – она протянула мне кафтан и рубашку, не претендуя ни на объятия, ни на ласки. Всегда была мудра…
   – Ты, я вижу, здорова, как дети? – спросил я, вставая и одеваясь, отвернувшись от неё, я не хочу, чтобы она смотрела на меня голого, я не чувствовал прежней близости с ней.
   – Дети растут, как положено, золота твоего пока хватает, – тихо проговорила она с улыбкой в голосе, сама покорность – говорю же, всегда была мудрой, даже денег не просит. – Что же жену не привёз? Или брюхата, ехать не могла?
   – Ты от любопытства спрашиваешь? – я посмотрел на неё.
   – Скорее от ревности, – она опустила голову со вздохом. И спросила, выпрямляясь: – Детей привести, посмотришь?
   – Приводи. Но… Вея, не жди возврата, всё, что могу тебе дать это ещё золота.
   – Дети не виноваты, что ты меня разлюбил, – краснея, проговорила Вея, опуская лицо.
   – Никто не виноват в том, что я полюбил, Вея, – я решил поправить её. – Просто время моё пришло, и всё.
   Она вздохнула, подняла голову:
   – Сейчас сыновей позову?
   – Зови, потрапезничаем вместе. Али ненавидят отца-изменщика? Из терема выгнал вас… – нахмурился я, смущаясь от мысли, что встречусь с подросшими сыновьями.
   – Ты не на улицу нас выгнал, – спокойно и с достоинством ответила Вея. – Не царские хоромы, конечно, но терем самый богатый в городе, нам не зазорно.
   Я умылся и причесал волосы и бороду до того, как вошли мои сыновья. Старшему уже девять, младшему – пять, все достаточно большие, чтобы понимать, кто я, что мы не виделись долго, но по какой причине, Вея не посвящала их, они не знали, что я их выселил, чтобы жить с новой женой. Я посмотрел на Вею, то, что она умолчала обо всём, облегчило мне встречу с детьми.
   Они смущались меня, потому что отвыкли, и большие стали, не узнать. Шёл бы по улице мимо, не узнал бы моих сыновей. Говорят, краснея, как с чужим, односложно и опустив носы. Но к завершению нашей трапезы всё же освоились и успокоились. И только, когда они уже ушли, после трапезы, я спросил Вею, почему она не сказала, что я выгнал их из терема:
   - Надеялась, что я не всерьёз?
   – Нет… но… так им легче не потерять себя. Отец уехал, потому что служит царю, мы переехали, потому что так распорядился царь, а не ты. Я хочу, чтобы они росли гордыми…
   Как права была Онега, когда не хотела ехать в столицу… она, оказывается, куда больше думала о Вее и моих детях, чем я.
   – Хорошо, Вея, ты всегда была достойной женщиной, – сказал я, любя её в эти мгновения больше, чем когда-либо раньше, – пусть всё остаётся, как ты решила. Я не собирался возвращаться в Солнцеград, я останусь жить в Ганеше, так хочет Онега.
   Вея смотрела на меня, чуть наклонив голову, волосы струятся по груди к талии, блестят, чуть отсвечивая золотом. Всё же она сделала всё, чтобы выглядеть сегодня привлекательной для меня, не только выглядеть, но и быть привлекательной, я сразу будто окунулся в мою прежнюю жизнь, такую счастливую, лёгкую. Опять оказался в своём тёплом гнезде.
    Но той жизнью жил совсем другой человек, не тот, что вернулся сейчас из отстраивающегося Ганеша, с руками посеченными стружкой и с многочисленными занозами, которые я даже перестал замечать… С сердцем полным горячего живого чувства, о котором я и представления не имел, когда в последний раз видел Вею. Я весь преобразился. Я другой теперь. Даже куда более молодой. Странно видеть, что у меня такие большие дети, словно не мои.
   – Онега, значит… Что ж… если ты счастлив, я буду только рада, Яван, – она подошла к двери и уже взялась за кольцо, чтобы открыть её. – И всё же, она не сможет дать тебе того, что давала я, – Вея взглянула на меня.
   – Верно, – в этом она совершенно права. Да она во всём сегодня права. – Но ей не надо. Я хочу ей всё давать, я ничего не жду от неё, мне достаточно, что она просто есть на земле…
   В Веиных глазах мелькнуло что-то, я потом долго думал, что это было: удивление, боль, будто она себя увидела во мне… Вея так и не посмела коснуться меня, я сам не имел желания это сделать, так мы и расстались.
   Орик, Явор и Белогор ждали меня для выхода на площадь, где должна начаться церемония прощания с царём. Пока мы все не проводим Великсая, Орик не может стать полноценным царём, это всегда было так у нас, сколотов. Да и северные обычаи в этом смысле отличались мало.
   Но всё оказалось ещё сложнее, ему ещё надо жениться, царю нужна царица. Правда, это мне как раз не показалось сложным для него, царёвы «соты» были полны и его жён и детей.
   Мы вышли к людям на большую площадь, перед царским теремом, где на помосте с колёсами выставлено тело Великсая и люди на площади, скованной холодом плачут, как положено, стеная и снимая шапки, несмотря на мороз. Сам Орик остриг волосы в знак траура, оставив только на затылке, и сбрил бороду. То же сделал Явор. И то же пришлось сделать и мне. Здесь с нами Белогор, здесь же жрица Луны Доброгнева, такая красивая, что обычно она мне казалась неживой. Но не сегодня, сегодня она выглядит немного усталой и невыспавшейся, будто неутомимый любовник не давал ей спать всю ночь. Странно, что такие мысли рождаются сейчас в моей голове, от того, вероятно, что я сам хотел вернуться к этому занятию, а не мёрзнуть на лютом морозе, чувствуя беззащитность остриженной головы и лица. Всё жертвой ушедшему царю. Так все сколоты делали всегда и сделали сегодня… самые преданные или отчаянные сбрили даже брови.
   Небо в тучах, солнце не хочет смотреть на мёртвого царя. Но и снегопада нет. Мороз крепчает, к ночи и тучи разойдутся, надо думать…
   Я не смотрю на то, что было моим братом, чувствуя, что он настолько далеко отсюда, что даже незримо не присутствует здесь. Он ушёл и теперь счастлив, надо полагать, соединившись со своей любимой. Эх, Великсай, я так и не успел рассказать тебе о себе, о том, каким я теперь стал и как мне теперь легко понимать тебя. Вот только твоя смерть отодвинула меня от моего счастья, я вынужден был расстаться с моей любимой, пусть на время, но сейчас такая тоска владеет мной, будто не на сорок дней я уехал, а на сорок лет. Что такое время в разлуке? И что такое время вместе? Я не заметил этих полутора лет, а три дня, даже эти часы, что мы стоим на промерзающей площади под прощальный обряд, кажутся растянувшимися на века.
   Завтра повозка с телом Великсая двинется по городам Севера, для прощания, чтобы сделать круг и вернуться на сороковой день в столицу, где он и будет погребён под курганом, что сейчас готовят уже, собирая лучшее золотое оружие, утварь и украшения. Его кони лягут туда с ним, а жена уже дождалась его, так что иной не будет, ведь её не было и при его жизни…
   Вернувшись в терем после обряда, оставив тело Великсая на площади, где попрощаться с ним могут все жители Солнцеграда и окрестностей, мы приступили к трапезе. Орик во главе стола, я – по правую руку, на почётнейшем месте от царя, рядом со мной Явор, по левую от Орика, или теперь нужно называть Ориксая, Белогор, а с ним Доброгнева, единственная женщина за этим столом, ведь царицы пока нет у нашего царя. Сколько таких трапез мы проведём, пока я вернусь к тебе, Онега…
Глава 2. Чёрный камень
   Отъезд Явана в столицу холодным чёрным камнем лёг мне на сердце. Поехать с ним – невозможно, я не могу показываться в столице. Но остаться… Хорошо, что Лай-Дон остался со мной.
   Да уж… Она ничего не ест, который день, как всегда отправляется врачевать с самого утра и я теперь, забросив на время помощь строителям, хожу за ней везде, и она будто и прежняя, но стоит заглянуть в её чудные глаза, как становится ясно, какая грусть владеет ею. Я не очень-то понимаю её причины. Конечно, разлука – не мёд, не сливочные лепёшки с молоком, но что уж так печалиться не десять лет ждать…
   – Они приедут в Ганеш? – спросил я, будто она может это знать.
   – Сложно сказать, как пройдёт их путь, – ответила Онега. – Ганеш далеко, но учитывая, что тут было, что мы тут отстраиваемся, новый царь может захотеть посмотреть на то, как возрождается город… Хотя, кто знает, что там у него на уме.
   – Ты видела его? – я решил отвлечь её разговором о чём-нибудь не относящемся к Явану напрямую.
   – Царевича? Да видела рыжего вашего, – она отмахнулась небрежно, обычный рыжий парень не старше меня, он в какой-то город приезжал, то ли в Озёрный, то ли в Ледовит.
   – И что скажешь? У тебя глаз на людей есть.
   – «Есть»? Как бы ни так! Волка-вот не разглядела, «есть»… – она качнула головой.
   – Как раз разглядела. Не связалась же с ним. Он красивый, сильный, не хуже Явана, могла влюбиться вполне.
   Онега улыбнулась:
   – Яван… он добрый, поэтому и влюбилась. Добрый, как никто, тёплый.
   Я смотрю на неё, удивительная всё же. Верно ведь, самой главной чертой моего хозяина и друга и правда была доброта, он старался не обижать никого, и это удавалось ему, он не зря полюбился здесь в Ганеше людям, не только  мудрейшим решением помогать во всём, но и искренним сочувствием их горю. Даже всех любовниц и наложниц своих он всегда пристраивал, никогда не оставлял ни с чем, или дарил богатые подарки, или выдавал за Явора, где они оставались всё же не брошенными, некоторые даже счастливо жили с новым мужем…
   – Не тоскуй так, Онега, разлука скоро закончится, ещё три раза по столько…
   Она побледнела, сверкнула глазами на меня:
   – А то, что второй раз отложена свадьба?
   Я попытался усмехнуться и на этот раз:
   – Ты так уж хочешь замуж? Он же еле уломал тебя…
   Онега вздохнула, покачала головой:
   – Не в моих желаниях дело, моя воля, я не стала бы, жила бы с ним так, разве плохо?… я согласилась ради него, он хочет, для него это важно. Но то, что во второй раз и так… не надо было и планировать ничего, надо было жить и всё.
   – А дети?
   Мы с ней подошли к нашему общему дому на окраине, Онега посмотрела на меня:
   – Смотри, снегирь! – она кивнула на дерево возле изгороди, на голых ветвях которого сидел ярко-красный ком – снегирь. – Какой красивый, а?
   – Почему ты до сих пор не родила от него? Женщины рожают, когда любят.
   Онега вздохнув, вошла в калитку, я смотрю на следы которые оставляют её войлочные сапоги, сваленные из белой шерсти, на тропинке.
   – Ты не отвечаешь… Не доверяешь Явану? Боишься, что он тебя бросит с ребёнком?
   – Нет, я не боялась бы. Я справилась бы и одна, не в этом дело. Много жён, много детей, у кого какие права? Как детям делить их потом? Или что, убить всех конкурентов?.. – она опустила голову, хмурясь. – Поэтому я и не хочу замуж. Нормально, когда один отец и одна мать, вот как ваш Великсай умудрился сделать, а что будет, начни я рожать? Дети Веи имеют больше прав…
   – Ты будешь настоящей, законной женой, твои дети…
   Но Онега отмахнулась в раздражении:
    – Не надо: «законные»… законных очень хорошо умеют отодвигать незаконные. Убивать, лишать прав…
   – Придётся их отцу жить сто лет! – засмеялся я.
   Наконец-то и Онега тоже засмеялась:
   – Вот это будет самый лучший выход!
   И даже обняла меня.

   Очередной скованный морозом город, от ледника подошедшего почти вплотную, думаю здесь холодно даже летом, но зато, вероятно нет недостатка в воде: текущая из-под ледника река не скудеет. Заканчивается наша траурная поездка, много думали, ехать в Ганеш или нет, очень хотелось показать Орику и остальным, сколько мы успели там сделать, но он далеко, если ехать в Ганеш, то уже не успеть ни в один город. Так что в Ганеш царь Ориксай съездит уже по весне, как сойдёт распутица.
   А это последний город я уже сбился со счёта и даже забыл его название, завтра – Солнцеград, вернёмся, отпустим, наконец, бренные останки моего брата, и продолжим жизнь.
   В эту ночь я почти не спал от радостного предвкушения. Кто мог подумать, что я стану так радоваться погребению Великсая. Но это, освободит, наконец то, меня, как окончательно освободит от мира людей и его самого.
   Но я ошибся. Как я ошибся!.. Бог Папай, что же ты так жесток ко мне?..
   
   Обряд погребения прошёл, как полагается, как заведено у сколотов и как заведено у нас на Великом Севере. Эти обряды ничем не отличаются друг от друга: на сороковой день под скорбные песнопения тело царя, сопровождаемое следующими за ним в Царство мёртвых верными слугами, если они высказывали желание последовать за господином, и жёнами, которых не было в нашем случае, лошадьми, и богатыми дарами для стражей у дверей Царства Мёртвых, всё это укладывают с почтением, умертвив тех, кто ещё жив, и укрывают землёй, насыпая огромную гору земли сверху, и через год празднуют тризну, оставив здесь, на вершине кургана посуду, воткнув мечи, чтобы им поклониться ещё через год и ещё…
   Мы с Доброгневой, действуя союзно, провели великий обряд более чем великолепно: песнопения пронимали до слёз, которые, думалось, выплакали за сорок дней, так, что и бороды уже стали отрастать у молодого царя и его дядьёв. Яван сегодня почти весел, глаза блестят, губы то и дело трогает улыбка. Понять его легко, мы все знаем, что он оторвался от невесты, на которой из-за траура не удалось жениться, надо думать, соскучился.
   Вот и всё, наконец, тело Великсая обрело покой, как уже успокоилась в объятиях любимой его душа. Последняя трапеза перед ночью. А с завтрашнего дня жизнь и столицы, и всего царства, и самого этого терема пойдёт обычным будничным руслом.
   – Ты хотя бы до утра-то дождёшься, жених? – засмеялся Явор, сидящий рядом с Яваном. – А то, может, прямо ночью поскачешь к суженой?.. Мне когда у себя в палатах её встречать, через год? Али раньше? – колышется Явор всем своим большим и рыхловатым телом, намекая на всех перекочевавших к нему прежних жён Явана.
   – Не дождёшься! Лет через сто после моей смерти если… нет, и то не дам! – засмеялся в ответ Яван.
   Мы все заулыбались. Даже Орика отпустило уже горе, а мы все и вовсе чувствуем себя освобождёнными.
   – А ты, Орик, ох, прости, Ориксай, ты царицу-то выбрал? – спросил совсем уж счастливый и расслабленный Яван, взглянув на племянника.
   – О царице, кстати! – воскликнул Ориксай. – Царевны Авиллы ты не встречал в Ганеше?
   Яван удивлённо поднял брови, будто за шутку приняв вопрос Ориксая.
   
   Ну, а как? Я удивился этому вопросу. Честно признаться, история несчастной Авиллы казалась мне чем-то происходившим в седой древности, а на деле это дела совсем недавнего прошлого, но странно о ней думать как о нашей современнице. Поэтому я воскликнул, почти со смехом:
   – Ты Авиллу ищешь? Сколько же ей лет? Она уж старушенция, нет?
   – Авилла на год моложе Ориксая, – сказал Белогор.
   – Авиллу в жёны Ориксаю? – подхватил, оживляясь, Явор. – Прежнего царя Северного дочь… Мудро. Очень даже, вернее решения не найти. И где же она, ваша Авилла?
   – В Ганеше была ещё тем летом, – ответил Ориксай.
   Но тут зашумели за дверями, вошли от одной из его жён и, оглядываясь на присутствующих, шепча над его плечом, вызвали к ней, Орик поднялся, спеша уйти, поглядел на Белогора:
   – Ты расскажи Явану, Белогор… Прощай, Яван, жду вестей добрых от тебя! Ну и… о твоей женитьбе тоже, заждалась, поди, суженая-то, – он улыбнулся, сверкнув белыми зубами, раскрыл большие руки, мы обнялись с ним на прощание.
   И мой племянник, молодой царь поспешил к своей возлюбленной. Когда ещё увидимся, Орик?..  Но мне не грустно, я почти счастлив. Ещё пара ночей и я увижу тебя, Нега. Моя Нега…
   Явор тоже раскланялся, час поздний, он чувствовал себя усталым. Мы остались в трапезной втроём. Белогор посмотрел на меня, глаза посверкивают из глубины глазниц светлыми огнями:
   – Мы думаем, что царевна в Ганеше, ты мог встречать её.
   Что мне ответить на их чудные вопросы, я ни о чём не могу думать, ничего не вижу перед собой, я весь уже несусь уже в Ганеш…
   – Озеро видал, леса берёзовые, девушек прекрасных много, как везде на вашем Севере, но… Чего-чего, но царевен я там точно не видал! – я почти смеюсь.
   Ох, отстаньте вы с царевнами, кони уже под сбруями, я поскачу на юг, в мой Ганеш. Но Белогор намерен всё же выпытывать. Какие царевны, Белогор, полгорода сгорело. Я и слушаю-то в пол-уха, я уже на пути домой. Белогор же достал какой-то свиток из-за пазухи.
   – Ты не читаешь письмена, Яван, я прочту…
   – Читаю, – сказал я, гордясь перед образованным Белогором.
   И с удовольствием заметил, какое удивление появилось на его лице:
   – Ишь, ты, времени, стало быть, не терял зря, а я думал, любовью одной сыт был, – засмеялся Белогор. Слава Богам, повеселел, не сверлит взглядом своим до самого дна.
   – У меня невеста знает так много, что пришлось нагонять, иначе как с умной женой дураком неграмотным жить?! – я взял протянутый мне свиток тонкого пергамента. – Что это?
   – Портрет Авиллы, ты прочти, может, видал в Ганеше? Город большой, конечно…
   – Авилла заметная птица, – заметила Доброгнева, большую часть времени хранившая молчание, а сейчас внимательно изучавшая моё лицо, будто видела в нём что-то интересное для себя.
   Я раскрыл свиток, и похолодел уже на первых строчках:

«Волшебство и чудо Творения ЕЁ красота.
Подобна юной берёзе она, бела и тонка.
Жидким золотом струятся волосы вдоль высокого тонкого стана её.
Кожа её подобна лучшему молоку от белой коровы, смешанному с золотым  мёдом, собранным благородными пчёлами с самых прекрасных цветов наших долин и лугов.
Её руки – крылья лебедя.
Её ноги – струи воды.
Её ступни – лепестки розовых цветов.
Её пальцы теплы и нежны.
Но эти пальцы сильны, они удержат в узде злого скакуна.
Её голос нежнее и легче пения весенних птиц.
Её смех журчит, подобно серебряным колокольцам счастливых  свадебных поездов.
Её лицо – совершенства песня.
Румянец из тех, что скрыты в сердце белых цветов.
Её губы – розового шиповника лепестки.   
Она улыбается так, что согревается сердце, будто в ненастный день выглянул солнца луч.
Когда она появляется, ты забываешь всё, не увидеть её нельзя – от неё исходит свет, сияние даже в ночной тьме.
Она распространяет аромат свежего ветра и чистой воды.
Царевна во всём – кровь Солнца светится в ней.
В глазах Авиллы смешались синяя ночь и светлый день, потому что в одном глазу её весны голубое небо, а в другом зимних сумерек синь…»
   Моё сердце остановилось на последних словах…
   Кто ты Онега? Сколько раз я вопрошал у Богов? Если я только мог вообразить, что Авилла жива, что она среди северян, я догадался бы ещё в первую встречу, так очевидно всё это предстало сейчас. Но для меня Авилла была своеобразным мифом, полу-сказкой из древних трагичных легенд, откуда мне было знать, что я могу наяву встретить её?..

   Мы с Доброгневой переглянулись, по Явану стало ясно, что он узнал царевну по описанию.
   – Она в Ганеше? – спросил я.
   – Что?.. – Яван растерянный, нет, скорее ошеломленный, поднял глаза на нас. – Почему…
   – Она должна быть татуирована, если её видели в бане… может быть…
   – Нет на ней татуировок, – в один голос сказали Доброгнева и Яван, и невольно посмотрели друг на друга.
   А я с удивлением на них обоих:
   – Как это нет? На царевне – нет татуировок?! – этого не может быть.
   – Светояр изгнал её до того, как пришёл срок татуировать её, – сказала Доброгнева.
   У меня отхлынула кровь от сердца так, что оно заныло:
   – Так она… даже… Ох, Боже…– охнул я, меня едва не затошнило. Не просто девочка, а вовсе дитя…
   Но я вдруг понял ещё одно и от этого я дрогнул:
   – Откуда ты знаешь, Яван, что на ней нет татуировок?
   Он не ответил, только тяжко посмотрел на меня и поднялся из-за стола, оставив свернувшийся вновь в трубку свиток. Он повернулся спиной к нам, то ли чтобы не видеть нас, то ли, чтобы мы не видели его лица. Доброгнева уже всё поняла и нарисовала себе, я не хотел понимать и верить.
   – Ты… – она поднялась со своего места, подошла к нему, не пытаясь заглянуть в лицо: – Яван, я… я понимаю тебя, но она царевна… она царевна, а ты не будешь царём никогда.
   Она говорит в спину Явана, отвернувшемуся от нас. Он стоит, подняв плечи, запрокинув голову, будто ожидая и надеясь на удар из неба, который добьёт его.
   Я посмотрел на Неву и тоже окончательно всё понял.
   – Яван… Яван… Это… Тяжело, конечно… Но… это жертва. Это жертва даже не для царя, но для блага царства… для всех, для обоих народов, северян и сколотов, мы не объединены по сию пору. Их союз, Ориксая и Авиллы соединит два народа в один, – проговорил я, подходя к нему.
   Мне трудно сейчас находить слова успокоения для него. Для того, кто знает, каково тело Авы без одежды… Я ненавижу его… как ненавижу… Как никого ещё. Даже неожиданно…
   Он почти на голову выше меня, но сейчас я нависаю над ним, поддержанной своей союзницей Доброгневой. Я стараюсь говорить мягко, я никогда в жизни ещё так не лицемерил:
   – И потом… Ты не сможешь скрыть, всё равно придётся отдать…
   – Хорошо, что Ориксай ушёл и не знает, что Авилла была твоей невестой, – Нева ещё приблизилась, прошелестев платьем в унисон с моим одеянием.
   – Как зовут её теперь, Яван?
   Он обернулся, мотая головой…
   – Онега… – словно в забытьи произнёс он.
   – Ты сам должен привезти её, – сказал Белогор. Но я до сих пор не могу поверить, что слышу то, что я слышу…
   – Нет.
   – Яван…
   – Нет… – моё сердце биться уже не будет никогда. Оно стало чёрным камнем.
Глава 3. Авилла
   Таким Явана я не видел никогда. Когда он подъехал к дому, как пристраивал жеребца к коновязи у ворот, будто не собирался оставаться. Как шёл по двору: меховая куртка распахнута и, хотя и мороз, пар идёт от его тела, но, несмотря на это, он бледен как снег вокруг нас.
   – Медведь! – я возился с дровами, когда увидел его.
   Он обернулся, но глаза стеклянные, он меня и не видит:
   – Где Онега? Дома?
   – Дома, только пришла, а ты…
   Но он и не слышит, отвернулся опять. Не понимаю, что с ним, что это за оцепенение. И лицо и глаза, будто не он, а кто-то иной в его обличье. Да и обличье-то не совсем его: остриженные волосы, борода едва снова покрывает щёки.
   Но тут я увидел приблизившийся отряд конников ещё, с санями на высоких полозьях, стоящей на них большой, добротной кибиткой обитой шкурами, с дымящейся трубой. Издалека приехали гости, не иначе из столицы… Кто же это там?..
   Тем временем Яван взошёл на крыльцо и в дом.
   
   Да, я вошёл.
   После того как я понял, что я царевну из печальной легенды называл своей невестой, я понял, что всё неслучайно шло к тому, к чему пришло: ей судьба быть на троне, поэтому всё происходило именно так.
   Поэтому, войдя в большую горницу из сеней, пахнущих дровами и холодным сеном, в горницу, где мы обычно трапезничали ещё во времена «общежития» со всеми товарками Онеги, и, увидев её у стола, собирающей снедать, я спросил с порога, будто надеясь ещё, что всё ошибка, всё сейчас  вернётся, всё будет, как было:
   – Авилла?
   Она вздрогнула и обернулась, бледнея. Всё, конец – я не ошибся, не ошибся поэт, так точно описавший когда-то её тогда ещё только грядущую красу…
   – Ваня…
   Нет, только не называй меня так, я не выдержу, если моё сердце оживёт, оно лопнет тут же, грудь мне разорвёт.
   – Ты – царевна… – выдохнул я, уже не имея сомнений, теряя последние крупинки надежды.
   – Ванюша… – выдыхает Онега-Авилла, которую, стало быть, не обольстил её коварный брат… Я обольстил. Чтобы теперь отдать…
   – Почему ты ни разу не сказала?
   Она бессильно присела на лавку.
   – Узнал… – выдохнула как от боли, – ну, и что теперь?.. Такую грязную тварь не возьмёшь в жёны? – она опустила руки между колен.
   Я смотрел на неё, она… она Авилла. Не Онега, Онеги вовсе нет. И не было…
   – Не возьму. Царь берёт тебя в жёны, царевна, – сказал я и голос слышу как не мой.
   – Что? Что такое?! – она нахмурилась, поднимая голову.
   – Я – сват, Онега, – сказал я. – Тебя просватали за царя Ориксая.
   – Да ты… Ты что?!.. – у неё побелели губы, отшатнулась как от трупа. – Ты… ты, что говоришь-то… Ты ¬– сват? Ты?.. Ваня, да ты что?!
   – Ты можешь быть только царицей.
   – Ваня… опомнись… что ты делаешь?! – она распрямилась.
   Боги, да я с первого взгляда понял, кто она, сразу ведь подумал, что осанки как у неё я не видел никогда…
   – Я?.. Что ещё я могу сделать, Авилла? Только благословить тебя на царствование и брак с Ориксаем.
   Она закрыла веки, будто смерть сжала их.
   Но открыла. Это уже иные глаза. И встала со скамьи. Конечно, царица, какие сомнения и у кого могли бы быть?
   Свистнула петлями дверь, нагнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, вошла Доброгнева. Большая, да ещё в большущей шубе она заслонила собой и меня, и Онегу от меня…

   Мне кажется, я вижу кошмарный сон. Яван, стриженый и почти безбородый, с неузнаваемым лицом, от этого или от того, что отказывается от меня, говорит мёртвым голосом, смотрит мёртвыми глазами… Вот это я и чувствовала, когда провожала его. Что никогда не увижу его больше. Вот и не вижу – это не он, не мой Ванюша, того нет больше. Уехал и не вернулся, вернулся другой… Другой… Ванюша хотел меня, больше жизни любил, а этот другой, этого я не знаю. Этот другой… Другой сказал: «Не возьму»… не возьмёт… Больше нет никого. Не было, и теперь уже нет…
   Да что там, когда умерла Верба, тогда и стало ясно, чем всё закончится. Я же боялась другого, худшего: что с ним случиться что-нибудь. Но он жив и вполне здоров, а всё остальное…
   Что ж удивляться, мне не повезло с судьбой: немного позабыв обо мне, она, похоже, снова вспомнила меня и пришла, чтобы нанести новый свой удар – опять меня предаёт тот, кого я люблю и кому доверяю… Моя душа, ожившая было, вернувшаяся в моё тело, расцветшая, вновь закрыла лепестки, её как цветок обдало морозом…
   Но… Перед моим глазами возникла знакомая, с детства знакомая фигура. Увидав в этот миг, когда опять обрушилась моя жизнь, Доброгневу, я бросилась ей на грудь. Я не могла ничего иного, мой близкий, с детства близкий человек, человек, которого я не видела столько лет, человек, который знал меня, принимал, любил меня так давно. И не предавал меня…
   И тут же появился и Белогор. Белогор… Главный человек, самый главный, самый дорогой человек в моей жизни, давно потерянный навсегда, как и сама моя жизнь… неужели вы вернулись?.. Что ж, пережить теперь моё горе мне будет легче, теперь я не дитя и теперь со мной моя семья, ибо кто ещё для меня Доброгнева и Белогор?
   Но когда я была ребёнком, я не знала того счастья, от которого теперь должна отказаться… Ах, нет… нет, оно отказалось от меня…

   Бог Солнце!.. Я не ожидал увидеть Авиллу… такой… Моё сердце чокнуло в груди, булькнуло в горле, завертелось в голове, едва я вошёл в просторную горницу вслед за Доброгневой и вдохнул, ещё не ощутил, не почувствовал, не понял волшебный аромат, исходящие от той, кого обняла в это мгновение Доброгнева, прижав к себе. Я ещё почти не вижу её, утонувшую в объятиях полной и пышно одетой Невы, я вижу только волосы, струящиеся завитыми в спирали локонами, светящиеся в этой светлой горнице, где зимний день просвечивает все окна… и… чувствую аромат. Я не знаю, чтобы кто-нибудь так волшебно благоухал… я вообще будто бы никогда не чувствовал никаких ароматов и это первый в моей жизни. Он, будто ключ, открыл замок и распахнул тайную день во мне. Дверь, о которой я не знал. И что за ней? Я чувствую только жар. Там пламя?!..
   И вот, она подняла лицо, отрываясь от Доброгневиной груди, и я вижу её, её лицо… Всё… Бог Солнца, ты наказал меня за холодность и расчет. Авилла… Ава… какая ты стала… Господи, Господи… Господи, как… что же я натворил…
   Но она по простоте обнимает и меня тоже, прижимаясь всем телом, тонким, таким податливым, нежным… держать её в руках… прижать её ближе, ближе к себе, ощутить её талию ладонями, скользнуть вдоль, на лопатки, на ягодицы, притянуть их к себе, плотнее притиснуть её к моему телу, к животу… Она высокая, с меня ростом, если я прижму её так, наши чресла соприкоснуться… Боже, я с ума схожу, никогда не был таким похотливым… Я обнял… я боюсь обнимать её… волосы эти сказочные касаются моих щёк и ладоней…
   Богиня Луны, Богиня Любви, пощадите, я закрываю глаза, едва держась, чтобы не зарыться лицом её волосы, не прильнуть губами к шее… и… Боги, остановите меня… я попал в бурный поток. Поток, порождённый мной самим… Вот, что провидела Доброгнева, она думала, я уже во власти этого огня, нет, Нева, я вообще не знал огня до этого мига, когда обнял мою наречённую невесту, которая никогда не станет моей женой… Кто так страшно обманул меня?! Вместо славы и почестей я получил удар в сердце. Откуда оно взялось?! Откуда столько тела во мне, откуда столько сердца?! Ава… Ава… как я теперь буду жить?..
 
   Как я буду жить? Как … как дышать хотя бы?
   Я вышел во двор, переполненный светом, так много здесь белого, небо, солнце, снег, деревья… Я всё потерял, всё, что стало моей жизнью, всё моё будущее, всё живое, что во мне есть… я не чувствую даже боли, потому что всё мертво во мне.
   – Яван!  –  это Лай-Дон подскочил ко мне. – Ты чего… такой? Что это за отряд? Чего жрецы приехали? Здесь женить вас будут? Честь оказана... Оно понятно, царёв дядя… Тогда чего ты такой?
   Я посмотрел на него:
   – Она… за царя идет, не за меня. Она – царевна, Лай-Дон, царевна Авилла, царевна Великого  Севера, ясно?
   – Чё?! – отшатнулся он.
   А я упал спиной в снег, перестав чувствовать уже не только душу, но и тело.
   
   – Ава, не упрямься, ты не можешь не сделать этого, не веди себя как ребёнок, – Доброгнева гладит Аву по волосам, раньше они не были кудрявыми как теперь…
   Может это не она? И я возьму её любовницей?..
   Возьму любовницей. Из опочивальни не выпущу её. Стану спать ней и ночью и днём. Каждый свободный миг. Каждый миг… В это лицо смотреть. Сгорать и возрождаться. Как само солнце от дня к ночи. Дышать её красой буду. В волосах этих утону… Так сладко подумать об этом… Сладко как, Боже, дай её мне! Мне! Пусть она…
   Нет, она, она, Боже, она это… моя Авилла… Ава моя… И я должен отдать её Ориксаю… отдать её…
   Она – моя невеста, моя суженая невеста, она должна быть моей женой, почему я должен отдать её? Её при всём царстве просватали мне ещё восемнадцать с половиной лет назад, ей был год, мне тринадцать. Светояр обещал её мне перед всем царством, как обещал перед тем, вначале перед Советом и семьёй, тогда ещё многочисленной, в день, когда она появилась на свет… Сколько лет она была бы уже моей, скольких моих детей уже родила бы, если бы не ты, Дамагой. Ты не только царства меня лишил, ты лишил меня стольких лет жизни… Да вообще всей жизни…
   А теперь я приехал, чтобы отдать её. Я должен отдать её. И я отдам? Я отдам?
   Яван отдал.
   –…Одевайся, детка, что возьмёшь, книги остались? – продолжала увещевать Доброгнева. – Едем, надо выехать засветло, чтобы к завтрашнему вечеру добраться в Озёрный… В столице уже готовятся к свадьбе.
   Ава смотрела на Неву, сидя на скамье:
   – Книги? Да какие книги… ничего нет, – она проговорила рассеянно, думая, очевидно, о другом. – Сгорело всё, Доброгнева… Сгорело… Но… Я не поеду. Никуда не поеду… Я… не я пойду за вашего царя!
   – Ава…
   Тогда Ава посмотрела на меня, ищет поддержку во мне. Такая красивая… Ты не была такой красивой… Или я думал, что ещё не была? Хотел думать? Хотел помнить тебя другой?..
   – Бел… Бел! Ну, ты что молчишь?! Отдадите меня царю-сколоту?! – ещё бледнея, спросила Ава. Меня спросила. Но ревность сжала мне сердце:
   – Ты здесь за простого сколота хотела выйти… – проговорил я сухим горлом, Боги, даже голос оставил меня…
   Ава, ты была здесь с Яваном, он знает, что татуировок нет на тебе… Я слепну, вспоминая об этом, мне дурно, тошно, туман в голове… он видел нагой тебя…
   – Не за простого… за любимого, я его люблю!  – воскликнула она, но и её оставил голос. – Я перестала быть царевной, давно перестала и забыла уже быть ею и не хочу возвращаться! Не хочу возвращаться! Здесь буду жить, тут умру!.. Не поеду в ваш проклятый город! Я не хочу возвращаться! Снова туда!… да ещё… Я не уеду от Явана! Нет и нет! Я останусь с ним!
   – Ты его любишь? Это чудесно, что ты любишь… Но ты стреляешь в пустоту. Твой лук направлен в облака. Там нет ни одной птицы. Ава, он тебя не любит, – я смотрю ей в глаза, я знаю, что причиняю ей боль сейчас, всё равно, что воткнул бы нож в неё.
   Но я рад этой её боли, я мстительно радуюсь: как она посмела любить кого-то, не меня? Как ты посмела, Ава, как могла? Ты всегда любила только меня! И ты полюбила другого, сколота Явана. Ты… ты спала с ним…
   Вот тебе за это, вот тебе боль:
   – Яван отказался от тебя, Ава, – мой удар рассчитан верно, никто не выдержал бы.
   И Ава не выдержала. Как подбитая птица сникла. Опустила голову, я подал знак Доброгневе. Нечего ей тут собирать, всё сгорело… увозить её надо немедля, не то биться начнёт, сбежит ещё.
   Пока Яван в оцепенении, надо увезти её, хорошо, не дали ему остаться одному ни на мгновение, заставили привезти нас сюда, заставили отдать её. Останься он сам с собой хотя бы на час, опомнился бы и увёз её, мы не нашли бы их ни за что, ускакали бы, как скрылся некогда Дамагой, степи сколотов бескрайни…
   Уводить, увезти надо сей же миг.
   – Идём, идём, Ава… – Нева потянула её к двери…
   Капель ей дать надо, пусть спит весь путь, хоть всё время до свадьбы, только не увидит больше Явана… Из Сонцеграда сбежать сложнее, да ещё по зиме…
 
   Я вижу как Онегу, раздетую, как была, в платье, даже без сапог, уводит к тёплой повозке, обняв за талию, Доброгнева, Вышняя жрица Луны, она кажется громадной лисицей, в своей пухлой шубе до пят, лисицей поймавшей маленькую птичку. Белогор какой-то бледный и насупленный идёт за ними. Я не смею спросить, что происходит, но к Явану, лежащему на снегу без памяти, я не могу не позвать его. Белогор, бледный, как окружающий нас снег, подошёл к Явану, наклонился, потрогал его.
   – Что произошло? – он посмотрел на меня.
   – Сказал, что Онега  –  это царевна и свалился, – сказал я. – Он заболел?
   – Да, – сухо ответил жрец ледяными губами.
   Белогор выпрямился, подозвал нескольких стражников:
   – Отнесите его в дом. Ты не волнуйся, Лай-Дон, – а сам наклонился снова над Яваном, капнул ему что-то на губы, потом дал маленькую склянку мне и посмотрел в глаза: – стонать будет, капай ему на губы, по пять капель, не больше. И не больше двух раз за день. Всё понял? Отоспится и выздоровеет.
   Я взял склянку, а стражники еле подняли огромного Явана вшестером, что ж Медведь он и есть…
   
   У повозки Авилла обернулась на дом:
   – Что там? – спросила она.
   Я обернулась тоже, но за стражниками не было видно.
   – Забирайся, Ава, холодно, простынешь, – сказала я.
   – Я не простываю, Нева, я на снегу спать могу без вреда для себя, проходишь босая пару зим, научишься не простужаться, проговорила она и я почувствовала укол совести: я не лишилась ни одной чарки мёда, пока эта девочка… А что мужчины делали с ней, беззащитной, страшно предположить…
   – Белогор разберётся, залезай, Ава, – сказала я, опасаясь по-прежнему,  что она убежит.
   Бел не сплоховал, молодец, вовремя припечатал её: «Он отказался от тебя». Только поэтому и пошла со мной… А то побледнел, глаза заблестели, я уж думала…
   Надо ей дурманного отвара дать.
   Именно это я и сделала, едва мы с Авиллой оказались внутри жарко натопленной повозки.
   – Опоить меня хочешь? – мрачно усмехнулась Ава, но чарку взяла. Что ж…
   – От боли это надо иногда… – сказала я, чувствуя, что если она не захочет, я не смогу заставить её…
   – Не оправдывайся, – поморщилась Авилла, и выпила залпом отвар, опрокинув в горло, как сколоты бросают в глотки крепкое вино, даже не морщась, оно и не попадает на язык.
   Белогор открыл дверцу, забрался внутрь, и повозка тут же тронулась, мы качнулись на сиденьях. Он ответил на немой вопрос в Авиллиных  глазах:
   – Хорошо всё, все довольны, все живы, не волнуйся, свет Авилла Светояровна, – он снял шубу и сел рядом со мной, Авилла напротив нас, притулилась к стенке.
   – Все довольны… – пробормотала она, бледнея, уходя в сон, – вот и хорошо… пусть… пусть так, теперь что ж…
   Белогор посмотрел на меня вопросительно, я кивнула:
   – А что было делать? – вполголоса проговорила я, понимая, что он догадался о дурмане. – Ничего, Ориксай молодой, к жёнам добрый, не бьёт, рожают они у него… И царём будет добрым, привыкнет Ава. Стерпится-слюбится.
   Мне что ли отвара этого выпить? Мне-то сдавило грудь… Слюбится… Что же мы натворили… Что я наделал… Говорила же Доброгнева, оставь, не ищи её, жили бы они с Яваном счастливо в своём Ганеше, Орику открыл бы я пещеры своей кровью, между двух затмений никаких усилий не требуется, сила вселенной столбом к земле, всё само собой происходит… И царицей он взял бы любую северянку, какая разница… Затеял я. Как Дамагой затеял. Думал – он злодей, а я добрый, я светлый…
   Светлый… светлый, как бы ни так… Обманом, ложью обольстил Доброгневу, во мне она от любви своей не прозревает ни черта, склонил на свою сторону, чтобы… И тоже из мести и я действовал, ах ты… Не Светояру, но сколотам.
   Разбил сердце Явану, что он делать будет со своей душой, когда очнётся?
   А что станет делать Орик, я женю его на Авилле, он её не знает, не любит, не сможет полюбить, совсем не в его духе женщина, которая, к тому же, любит другого…
   Что же я натворил? Одно двигало меня, казавшееся священным, предназначение – стать отцом следующего царя Великого Севера, продолжить золотой род Северных царей, я должен для этого заставить Авиллу стать женой царю, заставить Ориксая поверить, что она родила ему его сыновей, моих сыновей…
   Ава… всё перевернулось во мне. На всё заставила посмотреть иначе, Ава… Это сложно, оказывается, быть мерзавцем, оказывается подлость дорого стоит душе, я не знал этого, потому что никогда раньше не совершал ничего подобного… Как же я буду жить теперь?
   Большая повозка, целый дом на полозьях, который летом ставят на колёса, а сейчас, зимой, споро и легко едет по утрамбованной дороге, даже не качаясь, изнутри обита мягкими шкурками лис и зайцев, снаружи – волчьими и медвежьими. Две жаровни дают такое тепло, что временами нам жарко и приходится открывать дверь, чтобы впустить свежего воздуха.
   Мы едем третьи сутки, к концу этой ночи прикатим в Солнцеград. Мы не стали задерживаться ни в одном из городов, сменили стражников и лошадей, взяли провизии, впрочем, Авилла спит, а мы с Доброгневой не имеем ни капли аппетита, мы даже почти не говорим, мы оба как преступники, не желаем обсуждать своего преступления.
   Вот ночь пройдёт и всё, назад будет не поворотить, а сегодня… я могу ещё, Авилла отвезти тебя назад, к твоему ясноглазому Явану, только скажи… Скажи, я исполню всё, о чём ты попросишь… Даже это.
   Я оглянулся, Нева спит, откинувшись на пухлые меховые подушки, даже посапывая, приоткрыв красивый красный рот. Спи, моя верная союзница, я смогу убедить тебя в чём угодно теперь… Но я должен знать, что Ава… что я не насилую её…
   Я пересел к ней. Все три дня, почти беспрерывно она спит, в тяжком почти больном забытьи, лёжа навзничь на узком для сна сиденье напротив меня, и я все эти дни, почти не отрываясь, смотрю на неё. Я увяз в меду… и хочу утонуть в нём.
   Я не ожидал встретить её такой… я не знаю, чего я ждал, я не думал об этом.  Я вообще о ней не думал, только о себе и своих целях. И уже не в красоте было дело для меня, может быть, это то самое – то, что она моя суженая, моя, всю её жизнь я считал, что она принадлежит мне, поэтому она так действует на меня? Единственная женщина, которая принадлежала мне в моём сознании, предназначенная мне, по-настоящему моя. Полностью. Эти годы ничего не отменили, только усилили, потому что она взрослая теперь.
   Но что я для неё? Я, кто сказал, что её любимый отказался от неё? Кто я? Ненавистный палач?
   Я должен знать, я должен узнать. Я не стану насильником её воли, это слишком для меня… ещё не поздно поворотить… Если я противен ей… Я присел подле неё на сиденье и нагнулся, к её лицу, как пахнет её  кожа, её волосы… я пил бы этот аромат, как вино и был бы этим сыт и счастлив вечно… Отпрянет от меня с отвращением или примет за Явана спросонья… Губами я коснулся её губ, оказавшихся такими мягкими, сладкими.
   Немного раздвинуть их… она сама приоткрыла рот, разомкнула веки, сейчас увидит, что я не Яван и оттолкнёт…
   Нет, погладила по щеке ладонью. Но, может быть под действием пьянящего отвара, она не понимает, кто я? Я сжался внутри…
   – Ава… – прошептал я прямо в её рот.
   – Бел… как хорошо… – смотрит сквозь длинные ресницы, улыбается, – Бел, ещё поцелуй? Ещё…
   Сердце отпустило, разомкнулся железный обруч на нём. Стало тепло внутри. Я смелее приступил к её губам, и она впустила мой жадный язык, отвечая, закрывая глаза, выдыхая мне на щёку… Волосы такие мягкие и тёплые под её головой… я скользнул ладонью под платье…
   – Ой, Бел… какая холодная рука у тебя… – засмеялась Ава, приподнимаясь, и поймав мою ладонь на своей груди.
   Вначале мне показалось, что всё сон, что Бел, мой муж, как и должно было быть, как я привыкла думать всю мою жизнь. Всю жизнь, пока меня… пока не вышвырнули из этой жизни как падаль, паршивую шваль… Я всегда любила его, и ничем другим он не был для меня, я воспринимала его как моего жениха и мужа всегда, и любила его, он часть моей души. Я привыкла к нему и привыкла любить его. Он был мой. А я – его. Всегда.
   Он нравился мне всем. И кажущейся холодностью, холодностью для всех, кроме меня, со мной он всегда был ласков и нежен. Голосом, высоким и чистым, он умел придать ему необычайно красивый тембр, когда, во время обрядов, посвящённых Богу Солнца, заводил песнопения, которые подхватывали все, а с тех пор он ведь стал Верховным жрецом, а, значит, ещё совершенствовался в этом.
   Он нравился мне и светлыми своими глазами, гладкими русыми волосами, всегда тёплыми под моими ладонями, я так любила гладить их, зарывать в них свои пальцы, строго вылепленным лицом и даже тем, что он был очень сильный, но при том небольшой и нестрашный. Огромные богатыри почему-то с детства внушали мне страх, будто я предчувствовала уже тогда, что ничего хорошего мне от них нечего ждать. Ни от их громадных кулаков и лапищ, ни от грубых голосов, двоих таких я убила, ударив в горло ножом, когда поняла, что никак иначе не спасусь от неизбежного насилия, и даже старосты городов, где это произошло, не осудили меня…
   И всё же одного богатыря я полюбила всей душой, и что он сделал с моей любовью? «Я не возьму тебя в жёны»…«Он отказался от тебя»…
   Но дело было, конечно, не в том, какой из себя Белогор. Он был бы хоть драконом, хоть лешим, он продолжал бы нравится мне, потому что от него я всю жизнь чувствовала только любовь и тепло, и искренний интерес, он всегда был мне очень близкий человек, самый близкий, ближе, чем даже моя мать, всегда озабоченная тем, чтобы отец не оставил её ради одной из своих наложниц, тем более, что все беременности её, кроме меня, оканчивались выкидышами или рождением мёртвых детей. И уж тем более, Белогор был мне ближе, чем отец. Белогор был мне ближе, чем весь мир. Да он и был мой мир. Всё, что я знала, любила и хотела.
   Доброгнева появилась позже. Дамагой вообще был высокомерно отстранён, пока вдруг не стал в какой-то момент интересоваться мной и проводить иногда время в компании со мной и Белогором. И только Белогор, сколько я себя помню, был мой всегда дорогой и любимый человек, я с желанием и радостью стала бы его женой… и последние семь с лишним лет изменили всё, что угодно, весь мир, мою жизнь и меня, но не моё отношение к нему.
   То, что случилось между нами с Дамагоем… я не сразу придала именно это значение тому, чего он очень долго выпрашивал, даже умолял: «Ава, позволь, я ведь твой брат, я не сделаю тебе ничего дурного. Я только положу мой живот на твой и всё…», «Позволь, меня все гонят, все перестали меня любить теперь, когда я не наследник. Ты тоже не любишь меня, как и все?», «Только ляжем вместе в постель, только будем вместе? Все поймут, что царевна меня любит, и тоже станут уважать, как и раньше», «Если не позволишь, я не буду больше дружить с тобой»…
   Это началось года через два после того, как Дамагой снизошёл до общения  со мной. Именно снизошёл: я знала, что он старший из побочных сыновей моего отца и считался наследником много лет, и пока я была совсем маленькой, он не то что меня не замечал, но всем видом показывал едва не ли не отвращение ко мне, и несомненное пренебрежение. И вот в один прекрасный день он появился возле меня, сопровождая Белогора, кому был другом с детства, они вместе росли, и я, восхищённая, что такой взрослый, такой великолепный человек, а он был великолепен по-настоящему, самый яркий во всей столице, не только, что среди моих родственников и знати, да ещё мой брат. Такой человек, наконец, обратил на меня внимание, не отвергает, как до сих пор, напротив, разговаривает со мной, принимает участие в наших забавах, вроде каких-нибудь пряток и салок, катания на лошадях или с горок зимой.
   Дамагой и, правда, тогда ничего не сделал, не трогал меня, моего тела, я даже почти не видела его наготы… Однако, я всё же понимала, что мы делаем что-то нехорошее, неправильное, прежде всего по отношению к Белогору. Но, я понимала, когда Дамагой не был рядом, а как только он приближался и начинал опять нашёптывать свои «заклинания», я теряла ясность мысли, понимание. Я хотела пожалеть его, таким он представлялся несчастным. Это он, кому вслед, вздыхая и блестя глазами, глядели все женщины в Солнцеграде, нарядный, ловкий охотник, гордый и резкий, он уговаривает меня приласкать его. Всего лишь приласкать. Не будь он мне братом, я не сомневалась бы, что делать этого нельзя. Но я была убеждена, что брат обидеть меня не может.
   И всё же, я чувствовала, что в этом грязь и преступление… не верила себе, но в сердце чувствовала. И какой стыд было открытие этого, стыд перед Белогором вначале, а только потом перед отцом и всем белым светом…
   И вот он, мой Белогор, кто должен был стать моим мужем, тот, перед кем я по-прежнему чувствую вину за то, всё же поддалась на слова Дамагоя и разрушила всё, всю нашу с ним жизнь… Он целует меня, вначале сквозь сон, я чувствую его мягкие прикосновения, но полно, сон ли это? Может быть, вся моя жизнь какой-то нелепый страшный сон? Всё привиделось мне, а мой муж – вот он, всё, как и должно было быть – Бел и я правим Великим Севером…
   Я смотрю на него, никакого протеста не вызывают во мне его прикосновения, мне приятны его губы, его руки, желанны даже, я люблю его, всегда любила, и буду любить, что ж…
   – Я тебя люблю, Бел, – сказала я, садясь.
   Мне приятно улыбаться ему, чувствовать его дыхание на моей коже. Он так и остался моим. Словно и не было стольких лет. Семь лет, а он всё тот же. Он всё мой. Никакого сна, увы, мы в повозке, увозящей меня от моей жизни в какую-то другую…
   – Почему ты не женился на мне? Почему, Бел?
   Его рука выскользнула у меня из-под платья. Он выпрямился тоже, садясь ровно возле меня.
   ¬– Тогда, когда отец выгнал меня?
   Я посмотрел на неё: а, правда, почему? Ведь я мог этим спасти её, уберечь от всего, что случилось, должно быть, потом, но мне и в голову это не пришло. Почему? Потому что Светояр отказал ей в наследовании? Объявил низкой тварью, не достойной даже жить в столице? Не то, что быть кому-нибудь женой, особенно мне, будущему Верховному жрецу?
   – Тебе было противно, что Дамагой…
   Я вздохнул, «противно»… мне страшно было думать об этом, особенно, когда на днях я узнал, что она даже девушкой ещё не была тогда… Нет, Ава…
   – Нет, не противно, мне было очень жаль тебя, но жениться… я не думал, что… ты тогда была ребёнком для меня. Я даже… я даже не подумал, что мог бы спасти тебя женитьбой… Я считал… я не знаю, Ава… – растерянно пробормотал я...
   – Или боялся потерять жречество своё? По-честному, Бел? – она смотрит на меня своим разноцветным взглядом. Ава…
  Он побледнел немного, нет, он и правда, просто не подумал тогда об этом, мне самой только сейчас пришло это в голову. А тогда мы счастливо жили в ожидании, когда я повзрослею…
   Да если бы и подумал, не успел бы, отец выгнал меня в одну ночь. В ту ночь меня вывезли за пределы Солнцеграда и оставили на дороге, сначала обрив мне голову, как преступнице и проститутке.
   Было лето, поэтому я не замёрзла в голом поле, заставив себя не думать, кто я, что натворила, что  теперь со мной будет, что я всё потеряла навсегда, я пошла по дороге, куда глядят глаза, как говориться, от города, от детства, о семьи, от всего, что было. Вскоре какая-то повозка нагнала меня, и возница, сжалившись, посадил меня наверх стога сена, некоторое время я блаженствовала на мягком сене, думая, что Добро всё же не покинуло мир, что если меня пожалели и согласились довезти до ближайшего города без платы, но…
   Но к ночи я поняла, что ошиблась, думая, что без платы, это значит только – без денег, но человеку этому понадобилась совсем другая плата и осудить его трудно, он видел проститутку перед собой. Хорошо, что меня учили и драться и пользоваться ножом. И тут опять Белу спасибо, он больше всего радел за это ученье. Больше отца.
   Я бежала так, что казалось в горле вместо глотки железная труба, а сердце не бьётся, а дрожит… Ещё несколько таких же претендентов, пока я догадалась всё же стащить с какого-то забора мальчишеские штаны и рубашку и прикинуться мальчиком. Сразу стало проще жить.
   Это помогло мне тогда я не размышлять над тем, что происходит со мной. Кто виноват.  Я просто старалась выжить и всё.
   Несколько месяцев я пасла гусей, свиней, уток, коз, притворяясь мальчишкой, переходя из деревни к деревне, и отрастающие волосы не были помехой тут, а вот месячные, заставшие меня следующим летом врасплох – да, это увидел хозяин тех самых гусей, набросился меня бить, решив, что я воровка или не знаю, что ещё, насилу унесла ноги…
   Вот тогда я и стала кружевницей, а потом вышивальщицей. И почти каждый вечер я отбивалась от назойливых кавалеров. Если не живёшь в отцовском или мужнином доме, любому не грех попробовать, не дашь ли за умеренную плату… Большинство и не думали действовать силой, просто пытались купить, но и насильников, возмущённых отказом какой-то ничтожной девчонки было немало. И чуть ли не каждый из таких вцеплялся в косу, выдирал волосы, нередко меня били в живот, пытаясь справиться, и по лицу, надеясь «сбить спесь», как выразился один. Сколько раз я утирала кровавые сопли, сколько ходила в синяках, порой они не сходили, на старые наслаивались новы…
   К счастью, мне повезло, никто не бил так, чтобы убить или покалечить, или не успевали, потому что я умею защищаться. И девчонок, бравших плату, вокруг меня тоже хватало, и тех, кто не смогли отбиться…
   Солнечный двор, в этом смысле, не был исключением. Только почёт выполняемой работы, но это днём, а к ночи всё было то же… И всё же врачевание придало смысл и живость моему существованию. И я была счастлива, спокойна и вполне довольна, пока не встретился Яван… Вот здесь моя жизнь изменилась по-настоящему. Я изменилась.
   Я остановилась, я перестала скрываться и убегать, я прилипла к нему, поверив его любви…
   Теперь Бел, мой наречённый, смотрит на меня, возвращая меня в мою прежнюю жизнь. Поцеловал так, что туман Доброгневиной отравы рассеялся, и смотрит, будто ждёт чего-то.
   – Не смущайся, Бел, я верю тебе, всегда верила. И буду верить, – сказала Ава, останавливая мои растерявшиеся мысли.
   Она застала меня врасплох своим вопросом. Я и не вспомнил сейчас, что узнал, что произошло только наутро, когда Авы уже и в городе не было. Светояр призвал меня к себе и рассказал всё, приказал «Забыть грязную тварь, всем будет объявлено, что Авилла умерла».
   – Ава… – я хотел сказать об этом, но ей уже не было это нужно.
   – Что ж ты, этому рыжему пацану отдашь меня, да? – смотрит на меня, и холодная, совсем другая стала. – Для чего, Бел? Я никогда не полюблю такого, что будет в царстве?
   – Это не для любви, не для счастья надо, Ава, – заговорил я, откидываюсь на спинку её сидения, оставляя и свои переживания и все мои чувства, заставляя себя вспомнить, зачем мы едем и куда. – Не для твоего или его, или тем более моего. Это надо для счастья Севера – объединение и покой. Ты царевна. Это твой долг.
   Авилла нахмурилась, опустив голову:
  – У царицы не просят любви… Да… не просят… Но я не могу жить с ним без любви, Бел! Наследников ему рожать… – она с отвращением поморщилась и даже передёрнулась. – Я не могу быть царицей… С тобой могла бы, но не с этим, фу, лохматым… Отпусти меня, не вези к нему.
   – Тебя всё равно отыщут. Тем более теперь… Или ты к Явану хочешь? – я посмотрел на неё повнимательнее. – Если ты хочешь… Хочешь к нему, я отвезу и золота вам дам, бегите.
   Он смотрит на меня прозрачными глазами, верный удар, Бел, опять прямо в цель. Умный ты, всегда знал, как обращаться со мной, как никто знал и знаешь это. Ничего не изменилось…
   – Нет, с Яваном нельзя. Теперь нельзя. Он… ещё продаст какому-нибудь сластолюбцу, как надоем… – сказала я.
    Ваня… ты добрый, да, добрее всех, но ты и предал, отдал меня, чем они обольстили или напугали тебя, не знаю, но ты отдал… Я больше не могу верить тебе, вся моя любовь в одно мгновение стала густой болью в моём сердце. Густой как гной. Сколько я буду выдавливать её, прежде чем перестанет болеть? Я не предала бы тебя никогда, но ты… Ты… эх, Ваня-Ваня… Слабость не может быть добродетелью.
   Я знал, что она скажет так. Он предал её. Мог биться, мог умереть, но не дать нам и подойти близко к их дому, послать гонца к ней, лгать и ничего не рассказывать нам. Но он уступил и отдал… Пусть лучше она будет царицей, чем он бросит её, когда она состарится. Такие как он, любят себя в любви.
   Но я… Я тоже? И я отдаю Орику?..
   – Может, мне одной в степь ускакать? Или на корабль и уплыть, как Дамагой? – она смотрит на меня близко-близко. Понимает, что я отпущу, если она захочет.
   Но и сама сделает то, что я скажу. Меня послушает.
   – Останься, Ава, – тихо сказал я, вкладывая всю силу убеждения, на которую был способен. – Что бежать? Женщине непросто одной, я не могу представить, но вообразить… Останься, послужи Северу, ты одна сможешь по-настоящему объединить и сколотов и северян. Твои сыновья кровью и плотью продолжат древнюю династию. Или хочешь, чтобы мельничихины дети сидели на троне твоих отца и матери?
   Ава засмеялась, сверкая глазами, смотрит на меня:
   – Ох, Бел… вот я – законная царевна, а откуда ты везёшь меня на трон?.. Стоило это того, чтобы стать царицей?
   Я смотрю на неё, не отводя глаз и на миг:
   – Ну… может и стоило? Как закаляют булат? Царица – высшее существо, Ава… ты родилась с чистой, совершенной  золотой кровью, кому много дано, тот больше отдаёт… Останься со мной, я буду рядом, если позволишь, если ещё веришь мне…
   – Ты чего хочешь, Бел? Для себя?
   Мы смотрим друг на друга зрачки в зрачки. Соврать нельзя, всё поймёт сразу. Она такая теперь, взрослая, и такая… Да, я помнил ребёнка, а эта сильная, стальная, не ревёт даже после того, как мы вырвали её из объятий возлюбленного, разве ей не больно? И глядит не в будущее, как Доброгнева, а в человека, в меня, и видит насквозь, всё до дна.
   – Для себя?.. Тебя, – сказал я, удивляясь собственной откровенности. Но перед нею юлить нет смысла.
   – Спать со мной будешь? – вскинула брови. – С царицей? Казнят за это.
   – Я рискнул бы, если бы ты хотела.
   Она продолжает смотреть, пронизывая меня разноцветными глазами:
   – Ты единственный из всех мужчин, о ком я привыкла всю мою жизнь думать в этом смысле и не испытывать отвращения. В моей голове ты мой муж, я выросла с этим, это в меня въелось… Но почему ты этого хочешь?
   Я засмеялся, правда, не понимает что ли? И, взяв её руку, я положил на свой член, горой вздыбленный под кожаными дорожными штанами:
   – Странно на моём месте не хотеть.
   – Любая сделает это для тебя, почему я?
   Почему? Хотел бы я понимать это словами…
   – Я въелся в тебя, но ты – в меня. И к тому же… я чувствую себя ограбленным… В моей голове ты тоже моя жена. Одна ты, по-настоящему моя. Моя. Только теперь мне не взять тебя в жёны.
   – Давай с тобой сбежим? – её глаза горят почти как в лихорадке. – Убежал бы?
   Я задумался, она хотела убрать свою руку от меня, но я задержал:
   – Я убежал бы и золота бы нашёл, вот только далеко мы не убежим с тобой.
   – Значит, буду его, этого рыжего, женой и твоей? Из-под него под тебя приходить буду, с его спермой, с его потом на мне, станешь это терпеть? Станешь любить такую? – сталью блеснули оба глаза.
   Она убрала всё же руку, погасила и взгляд, и отклонилась спиной назад уже не глядя на меня. Я молчу.
   – Успокойся, Бел, – и, смягчая голос, произнесла: – я не подставлю тебя под позорный меч палача, да и себя под новый поток грязи, и так вселенская блудодейка для всех… – она отвернулась, вздыхая. – Только зря все же вы затеяли это, не выйдет толку из нашего союза. Он, уверена, заранее ненавидит меня, а я его, как править будем?
   – Вот и хорошо, что царица не бессловесная матка, а вторая сила, это только на пользу, – сказал я, убеждённый, что это так.
   Орик не тупой, он горячий, да, но не глупый, он за разумный совет дорого даст и за иной взгляд на то, что требует особенного внимания. И как бы он об Авилле не думал, он не может не уважать кровь царей Севера в ней, а значит, услышит её.
   Я смотрю за распахнутый моей рукой давеча лиф Авиллы, мне видна её маленькая грудь, такая маленькая, что легко уместилась в моей ладони…
   – Не балуй, Бел, – не глядя сказала на это Ава, подняла руки и запахнулась. – Доброгнева увидит, станет вредить тебе и мне, она не потерпит такого, ревность – худшее, что случается с любым, превращает в беспощадное чудовище самого доброго человека... Лучше дверь открой проветрить.
   Я усмехнулся:
   – Изменилась ты, Ава, читаешь в нас лучше любого ясновидца.
   Она невозмутимо отмахнулась:
   – Что тут читать, подумаешь! Она тебя слушается, как преданная собака, ясно, что вы любовники и ей нравится, иначе была бы грустна и худа, а она сдобная, глаза блестят, улыбка то и дело вспыхивает, особенно когда смотрит на тебя. Значит, в чёрном теле не держишь.
   Я засмеялся:
   – Просто влюблена сто лет.
   – Не просто, не прибедняйся, – усмехнулась Ава, – что ж, даже лестно, что ты всё ещё испытываешь желание ко мне, своей невесте.
   – Не так крепко ты спала? – удивился я, что она успела разглядеть так много.
   – До того мгновения пока ты не тронул меня, спала, но я ещё в Ганеше разглядела всё, тут долго глазеть незачем, всё на виду.
    Она выглянула в открытую дверцу:
    – Приехали, Белогор, буди свою возлюбленную.
   Я смотрела через открытую дверь повозки и думала: вот бросится бежать, скрыться, снова скрыться, Бел отпустил бы, спросил даже, но куда? На Севере мне теперь не спрятаться, а уйти в степи к сколотам?.. Снова скитаться, терпеть…
   Стать царицей Севера, как и было положено мне рождением, ничего иного мне не остаётся. Судьба нашла меня… Отдал ты меня, Ванюша, на трон отдал, своему племяннику. Что ж, столько стоила, столько продлилась твоя любовь…
   Сколько продлится моя? Её уже нет? Тогда почему так невыносимо больно?.. Если бы не Бел с его разговором, его губами, руками, вообще со всем тем, что это он, такой настоящий, всё тот же близкий человек, наконец, пришедший из далёкого прошлого, которое я похоронила тому семь лет. Если бы не Бел, выкинулась бы, на каком мосту в прорубь, сердце глупое заморозить, наконец…
   Но тогда надо было в первую же ночь, как Солнцеграда выгнали и помирать. Столько выдержать, перетерпеть, столько бороться за жизнь, чтобы теперь так глупо из-за предателя сдаться?