Золото. книга 3

Часть 10
Глава 1. Познание
   В моей спальне очень тихо и предзакатный свет, кажущийся плотным, осязаемым, такого он чудесного розово-золотого цвета, льётся в окна. Слышны где-то сварливое перебрёхивание собак, крякание, скрип ступицы и неровное погромыхивание колёс проезжающей повозки, голоса, слов не разобрать, чей-то смех раскатился сухими горошинами и затих… Обычный дворовой шум.
   – Бел… милый, почему мы здесь? – Ава посмотрела на меня изумлённо и, хотя я удивлён не меньше, чем она, потому что мы в моей постели, обнажённые и укрытые свежими мягкими ещё не смятыми простынями и пухлым покрывалом из белой лисы. Даже окна открыты, я приказывал, уезжая, каждый день открывать окна, на ночь закрывать.
   Я ответил разом, первое, что слетело с языка:
   – Где же нам быть, милая, мы поженились.
   Ава поверила, потому что как можно в это не поверить, улыбнулась. Даже засмеялась, обняв меня:
   – А я… заснула, что ли?.. Ох, и квашня! – она засмеялась, прижимаясь ко мне тёплым лбом и обвивая своими тонкими руками. – И сон даже приснился, Белуша, вообрази! Долго я спала?
   – Какой сон? – я погладил её волосы, от висков гладкими блестящими волнами, отливающими жемчугом, плывущие от головы по моей постели.
   – Да ну, Бел… какой-то… какой-то дурацкий… даже страшный… Как хорошо, что всё сон…
   Её глаза заулыбались только мне и тому, что мы вместе и мы… Ава, наконец-то, мы вместе…
   – Погоди, Белуша… – она легонечко удержала меня, готового поцеловать её.
   – Ты боишься? – я коснулся её лица пальцами.
   – Да… так глупо… – смутилась она, моргнув. – Поэтому и заснула, наверное… со страху, – она вдруг выскользнула из моих рук и села на постели, свесив ноги на пол, убежит ещё, с неё станется.
   Не надо её пугать. Я коснулся кончиками пальцев её спины, она потянулась за ними, как вода.
   – Чего ты боишься? Авуша, милая?
   – Ты будешь смеяться…
   – Обещаю, что не стану, – улыбнулся я. – Ты думаешь…
   – Мне будет больно… – сказала она.
   Вот-те раз… Господь, Вседержитель, конечно, если всё было сон, и только я не сон…
   – Не будет. Я обещаю. Тебе никогда со мной не будет больно, – уверенно улыбнулся я.  – Всё же я кудесник, ты забыла?..
   Если она перестанет верить в возникшую непонятно как иллюзию, что произойдёт, иллюзия разрушится? Где мы окажемся тогда?.. «Я не могу заставить Её Тебя любить… притяни Её, Твоя кровь в её груди…» Неужели придётся прибегнуть к этому? Нет-нет, я не хочу, я хочу её по-настоящему, без ворожбы. Она всегда меня любила, никуда это не делось за двадцать лет.
   – Ава, иди ко мне…
   Она повернулась ко мне и посмотрела из-под спустившейся волны волос:
   – Мы, правда, женаты? Ты и я… мы…
   – Разве я мог бы… – я потянул руку к ней, она подняла свою ладонь к моей навстречу, пальцы к пальцам.
   Ава улыбнулась:
   – Да… да, милый. Ты… ты меня любишь? Мне страшно, что ты… что я… потеряюсь. Как в темноте…
   – Никогда, – я потянул её за руку к себе. – Ничего не бойся. Я всегда буду рядом. Всегда…
   Я смотрю в её лицо. Наконец-то я смотрю в её лицо на моей подушке. В моей постели и на моей подушке. И она не пытается улизнуть и не боится больше, и нет этих «грешно», «нехорошо» и «нечестно».
   Для меня всё вдруг стало иначе, и вкус поцелуев, и прикосновения, и кульминация, всё приобрело остроту и будто ожило и засветилось внутри, как та самая Спираль или Лабиринт, когда Солнце вошло внутрь…
   Всё изменилось, отрывая от земли, или где мы оказались сейчас, и её тихий вскрик, и вздох, и её дыхание на моей коже, и её губы, и живот, и груди, отвечающие на мои прикосновения, вибрируя и будто вспыхивая… и её лоно, где заканчивается для меня всё сущее и всё начинается. Снова и снова, нельзя перестать, как нельзя перестать желать этого. Никогда ещё во мне не было столько вожделения и столько сил для его воплощения…
 …Наши волосы стали мокрыми, прилипая к нашим телам, наши губы воспалились, наши глаза не спят, наши горла охрипли… я видела рассвет сквозь ресницы уже два или три раза… мы не спим, мы изредка пьём воду и едим лепёшки с мёдом и это придаёт нам сил, мы говорим, но всё о том, как мы любим друг друга и как хорошо, что мы вместе. Тёплая нежность и желание заливает нас, переполняет тела и души…
   Новый рассвет розовым сетом залил горницу. Запахи теплеющей земли, юной травы, нагретого солнцем дерева теремных стен заплывают в окна. Залетает ветерок временами, совсем тёплый, как летом.
   – Какой ты красивый, Бел. Какой красивый… – я потрогала его чётко обрисованный рот, кажущийся жёстким, но я знаю, он мягкий, нежный…
   Он засмеялся с удовольствием, весело:
   – Скажешь тоже…
   – И вообще, весь ты такой… ты милый. Как же хорошо!
   Он наклонился, целуя меня…
   – Я не могу больше… – засмеялась я, чувствуя его вновь поднимающееся желание. – Или могу?..
  Он засмеялся тоже:
   – Мы оба можем ещё многое…
…Солнце широкими объятиями обнимает абсолютно пустой Солнечный холм и мы лежим на моём одеяле из белой лисы на том месте, где положено быть каменной спирали…
   И её и мои волосы совсем мокрые, будто мы из воды, но прохладный ветерок остужает кожу. Ава села, скрестив длинные ноги, я смотрю на неё во всём откровении яркого полуденного солнечного света. Её кожа блестящая и гладкая как шёлк, самый дорогой и редкий, что привозят с Востока наши купцы, сплавляющиеся по рекам на юг, потом тащат волоком свои лодьи и снова плывут, пока не достигнут дальних-дальних городов, где торгуют шёлком. Туда везут невиданные там товары: пеньку, лён, стальные мечи и ножи, рыбу, рыбью кость, пушнину, наши засушенные травы и мёд и много чего ещё. А к нам обратно драгоценные камни, океанский жемчуг, и вот такие ткани… Авины волосы опять начали завиваться в крупные кудри, высыхая на ветру. Её талия, кажется тоньше, чем обхват моего бедра… Да именно так… я обхватил её, поднимая к себе. Она поддаётся так мягко, с желанием позволяя мне всё, чего я хочу. И я хочу, и хочу всё больше, всё сильнее…
… – Давай посмотрим на океан внизу? – сказала я. Мы лежим на спине, выравнивая дыхание и глядя в безоблачное небо, такое неправдоподобно голубое… – Подползём и посмотрим? – это представляется мне забавной шалостью, тем более, что это небо своим пронзительным цветом напомнило мне что-то… что-то из моего странного сна…
   Мы так и сделали: мы подползли к самому краю и посмотрели вниз: медленно и горделиво накатывает океан свои волны на квадратные угластые гранитные скалы внизу… в тумане виден берег по правую руку, загибающийся дугой, он поднимается высоким утёсом, на его вершине лежит толстая снежная шапка и производящая этот туман, а сбоку сползает длинный бело-серый морщинистый язык ледника с синей подошвой. И край его просвечивает сквозь прозрачную воду…
   – Ледник там… – сказала я.
   – Там ему место, а не возле наших городов, – сказал Бел. – А там, – он показал на серо-голубой туманный горизонт, – когда-то жили наши с тобой далёкие предки.
   – Интересно, видно было с берега? – сказала я, вдруг представив с ясностью и берега, и даже многочисленные лодки, качающиеся на этих медленных словно маслянистых океанских волнах...
   – Думаю, видно. Судя по тому, что написано и рассказывают, плавали на маленьких лодках и это было обычное дело.
   – Значит и я доплыла бы. Вода была теплее.
   Бел засмеялся:
   – Так уверена в своих силах?
   – А чего же, уверена, – мне приятно похвастаться, хоть в чём-то я точно лучше него.
   Белогор оперся на локоть, волосы, плотной волной лежащие по плечам, легонько полощет ветер, они скатываются на ровную травку под нами, короткую, но нежную, как вся зелень здесь, на берегу океана. Когда-то я жила в одном из городов на берегу… когда? Как странно думать об этом…
   – Научилась значит, как? – он приопустил веки от солнца, защищая глаза, но они улыбаются и так светят на меня…
   Я села, отодвинувшись подальше от края, чуть отрываешься от земли животом тут на высоте, и становится страшно до судорог в икрах, будто сейчас взлетишь, взметнёшься в полёт, но он станет последним…
   – Да так… Пришлось однажды плыть… умереть или выжить. Между жизнью и смертью я всегда выбирала жизнь, – сказала я.
   Он побледнел немного. А я вдруг подумала, что я не понимаю, где и как вмещается то, что я сказала ему, что я помню, если…
   – Смотри! Смотри! – Бел сбил подступившее ко мне воспоминание, показывая вдаль, и я увидела там, поднимающуюся медленно из воды блестящую чёрную спину…
   – Что это? – испуганно я прижалась к тёплому и плотному боку Бела.
   Он засмеялся тихо, обнимая меня:
   – Это чудо-юдо, кит – огромный морской зверь. Он рождает живых детёнышей прямо в воде, вскармливает их молоком. Он почти как мы… только огромный и…
   – И он рыба! – засмеялась я, так странно это его сравнение чудища с нами.
   – Не совсем рыба, у него, к примеру, нет даже жабр, значит, он дышит, как мы…. – но тоже засмеялся со мной.
   – Откуда ты знаешь?
   – В книгах наших предков, что жили на тех берегах много описаний этих животных, – улыбнулся Бел. – А я с детства люблю читать.
   Из этой огромной спины вдруг вырвался фонтан брызг, я взвизгнула, увидев его, а Бел засмеялся ещё веселее, обнимая меня большой тёплой рукой. А потом потянул и наклонил к себе, поцеловать меня в волосы, в висок, в угол глаза, я засмеялась, чувствуя, что он дышит всё горячее:
   – Всю спину ободрали мы уже, погляди…
   Он приподнялся поглядеть и охнул, увидев:
   – Больно? Что ж молчишь?.. Ничего, сейчас пройдёт…
   Он подул на мою кожу, на ссадины и стал целовать мою спину… сразу перестали болеть, зажили должно быть, чтобы мы наставили новых, которые он тоже снова заживит. Как мне приятно быть с ним… мне приятно всё в нём, всё, что он делает, его желание, прикосновения, его горячее дыхание, обжигающее мне кожу, особенно его наслаждение, он кончает с тихим стоном, зажмуривая глаза в размашистых рывках своего сильного тела, они выталкивают меня в Небеса… как хорошо, что нас просватали когда-то, что меня отдали ему в жёны. Как я люблю его…
…Каменистый берег озера, ледяного и чистого… Я вышел из дома, небольшого, с широким и высоким крыльцом. Я оглянулся, так и есть, это Ганеш. Не полностью всё же Онега умерла в тебе, если мы оказались здесь, и всё же ты любила Явана… Как меня? Или больше? Или…Мне стало грустно немного от того, что она всё же помнит ту свою любовь, она разбилась, но не забыта, не похоронена, и осколки больно ранят, должно быть…
   Она помахала мне с берега, обёрнутая всё в то же меховое одеяло, прихваченное из моей спальни. Интересно, что это за дом? Это тот, похоже, в котором мы нашли её, когда приехали с Доброгневой… Да, любила его и воспоминания те дороги ей. Спрятала на самом дне души, но они живут… А он считает, что Онеги больше нет, ошибается. Но и пусть…
   Я подошёл к ней.
    – Пойдёшь со мной? – она кивнула на воду.
   – Да ты что… Купаться вздумала?! – ужаснулся я.
   – Айда! – засмеялась она, и, подбежав к кромке, бросилась с разбегу в ледяную воду… Что там чудо-юдо, океанский громадный пловец, вот удивительное существо, что плавает ещё лучше, изящнее и быстрее… Она вышла из воды, облепленная распустившимися из-за воды волосами.
   – Иди, согрею, – я раскрыл объятия.
   – Мне не холодно, как огонь по коже! – Ава захохотала, задыхаясь от весёлого возбуждения после ледяной воды. – Ты не пробовал ни разу? Никто не решается никогда… все боятся…
    – Иди ко мне, – повторил я.
  Она всё смеётся, глядя на меня, отжимая волосы:
   – Бел, я не могу больше совокупляться…
   – Я могу.
   – Да я вижу! – прыснула она, – неутомимый… Великий Белогор. Всегда такой?.. Поймай меня тогда… Поймаешь ¬– возьмёшь!
   Я бросился за ней без предупреждения, а она, взвизгнув, отскочила и побежала со смехом весёлым и счастливым, как когда-то, когда она была совсем маленькой и мы играли в салки, я бегал так же за ней, а поймав, целовал в щёчки…
   И снова мы лежим рядом на меховом одеяле, она повернулась ко мне, солнце ещё высоко и греет кожу, золотит её.
   – Бел, милый, давай поговорим? – Авилла смотрит очень ясным взглядом. - Не морочь меня больше, это… как-то нечестно.
   – Не морочить? – я посмотрел на неё, внутренне сжимаясь. – О чём ты?
   – Это ты наводишь морок?.. – больше не улыбается и не смеётся. И оба глаза потемнели. Мне стало не по себе, она… поняла всё, больше не обманешь…
   – Нет, Ава, не я… Я не знаю, что это… – честно сказал я.
   – Мы сейчас в Лабиринте и всё… это не сон, конечно, потому что тебя и себя я чувствую по-настоящему, куда реальнее, чем этот дурацкий дом, который вовсе не на берегу озера стоит… – она повернулась на спину. – Всё взаправду и всё не так. Что это?.. Переход между миров или… ты знаешь, что это такое? Что происходит? Может, мы умерли? – она повернула голову ко мне снова.
   – Тогда не было бы тел, – сказал я, протянул руку и легонько сжал её грудь ладонью. Если она поняла, не оттолкнёт ли меня теперь?..
   – Где мы, Бел?
   Вот началось: она взяла мою ладонь в свои, снимая со своей груди.
   – Ты такой умный, ты понимаешь?
   Я сел, обхватил колени, сцепив руки:
   – Нет, Ава. Он так и сказал, что мы всё равно не поймём, что происходит… – честно признался я.
   Чего уже теперь. Расскажу всё, что знаю сам. Мы с ней вместе вмешаны в происходящее. Наравне. Только моя ответственность выше, я хотел её обмануть и привести сюда… чтобы… чтобы она легла со мной, иначе мне её было не получить. Не для высокой цели продления царского рода на троне Севера, когда была эта цель, эта мысль? Всё снесла наша встреча с ней, я просто хотел её… Для этого привёл. Для этого, и Он понял, потому так забавлялся, смеясь…
   – Я хотел видеть, хотел ЗНАТЬ, хотел открыть что-то для себя, но я запутался окончательно. То ли это шутки наших сознаний, но тогда почему одни и те же для двоих?… Даже… – я обернулся к ней, – даже волосы твои… то кудрявые, то гладкие, как были в детстве… Ава…
   Я смотрю на неё, боясь увидеть отвращение, ненависть в её глазах. Даже, если они мелькнут лишь на мгновение…
  – Ненавидишь меня теперь? Что я… воспользовался вот так? Обманул тебя. Он сказал, что я могу войти без тебя, он открыл всё, тебе необязательно было входить, всё открыла наша кровь… Но я хотел тебя… Хотел, чтобы… Поэтому не оставил.
   Она села тоже и, так же как и я, обхватила себя за колени, мотнула головой, не глядя на меня, куда-то в туманную даль:
   – Я хотела. Быть с тобой. Отдаться всему без оглядки. Тебе. Слышишь?..
   Вот это стоит дорого. Дороже всего. Всего остального, что надеялся получить, заманивая её.
   – Ава… – я протянул руку к ней, она не отодвинулась, прильнула к моему плечу.
   Но… Я почти ненавижу этот город, не могу не вспоминать о том, что из-за Явана мы здесь…
…Спасибо, мы снова у меня в тереме. В горнице, где обычно я принимаю гостей.
   – Дай надеть, хоть что-нибудь, а? – попросила Авилла, перебрасывая волосы вперёд. – Ходим как звери…
   Я открыл сундук, задачка, конечно, одежду ей у меня найти. Будь сон, тут же  нашлось бы, но где там, мой сундук – штаны, рубахи… ну, вот какая-то длинная рубаха… и сам надел что-то в том же духе, чтобы мы не отличались слишком друг от друга, и оба мы по-прежнему босые. И лохматые.
   Я налил мёда в золотые кубки.
   – А всё-таки мы и поели, – усмехнулась Ава, – а ты смеялся надо мной. Даже ходили по нужде.
   – И не раз! – засмеялся я. – то ж удивляться, это мы, не души, а мы целиком.
   Мы долго смеялись, вспоминая, как мы искали на Солнечном холме для этого дела потайное место…
   – Если мы всё поняли, значит, всё это иллюзия, странное наваждение…
   – Иллюзия?.. Мы сразу ЗНАЛИ, – она взяла тяжёлый кубок, он качнулся, угрожая пролиться. – Нет? И потом… где ж иллюзия, – она улыбнулась, немного смущённо опустив веки, – Бел, мне даже больно сидеть… никакой иллюзии, всё на самом деле.
   Я не смущён, я счастлив этим…
   – Думаешь это мой терем?
   – Конечно и одеяло твоё, – она кивнула одеяло, лежащее неровным комом поперёк лавки. – Перепачкали вон травой… песком и тиной в Ганеше.
   Но вздохнула, поднялась из-за стола:
   – Где гребни у тебя, лохматые мы оба, колтуны собьются вот-вот.
   Я поднялся и принёс гребень и щётку. Гребень из бивня древнего слона, что пасли когда-то и наши предки и которые все погибли тогда же, когда затонул весь древний материк в океане. Но костей этих удивительных зверей, никогда не невиданных нами, находилось в изобилии до сих пор. Он гладкий, белый, скользкий и тёплый, как и все костяные вещи.
   – Я расчешу твои волосы, а ты мои, идёт, Белуша? Белуша-Горюша, засмеялась она. – Как тебе больше нравится, «Белуша» или «Горюша»?
   – Мне всё нравится, все эти смешные глупые прозвища, что ты придумываешь для меня, – чувствуя прилив счастья в животе, сказал я.
   Она улыбнулась:
   – Садись, милый.
    А сама встала за моей спиной, погладила меня по волосам, касаясь, кончиками пальцев висков, лба, шеи, разобрала волосы, и стала осторожно и бережно расчёсывать, чуть-чуть шелестя волосами, не выдёргивая, распутывая образовавшиеся узелки.
  – Знаешь, что я думаю, Горюша, я думаю, мы задаёмся не тем вопросом. Мы не должны думать, ГДЕ мы, тем более, что мы оказываемся всё время в каких-то местах, где бывали, ничего необычного. И мы не должны думать, КАК мы оказываемся то в одном месте, то в другом, Он прав, мы не поймём, это тупик. Мысленный тупик. По-моему… по-моему, мы должны подумать ЗАЧЕМ?
   Я вздрогнул, я знаю, зачем я здесь. Вернее знал. Или это не всё. Ведь ничего не исчезло до сих пор, значит ещё не всё…
   И тогда я вдруг вспомнил, что спросил, но не дал ответить. Я вспомнил, что я хотел знать не только загадки мироздания и древней магии, но и её загадку. Как ей удалось выжить? Выжить и не распасться? Без этого ответа, все разгадки неполны для меня.
   – Так как ты научилась плавать, Ава? – спросил я.
   Она остановилась с расчёсыванием. Положила тёплые ладони мне на плечи:
   – Думаешь, это то, о чём мы должны говорить сейчас?
   – Я не знаю… Думаю, что да. Как я понял, тут не происходит ничего случайного.
   Ава вздохнула:
   – Готов, прекрасноволосый Белогор, – сказала она, отдавая гребень мне.
   – Я ведь вообще не знаю, что было с тобой последние восемь лет. Расскажи мне всё, Ава.
   Она опустила голову:
   – Для «всё» не хватит и года…
   Ава посмотрела на меня с такой улыбкой, что злые кошки заскребли мою душу, опять я почувствовал, как виноват, что у неё такая улыбка и такие глаза сейчас.
   – Но хотя бы о том, как я научилась плавать… – она посмотрела на меня. – Остальное само нарисуется в твоей голове, потому что этот случай всего лишь один из тысяч других. Тысяч, Горюшка…Так-то…
    Она села на лавку, а я взялся за расчёсывание её кос, как договаривались… Когда она была малышкой, нередко случалось, что я заплетал ей волосы, подвижная и бойкая девочка, часто оказывалась неприлично растрёпанной, мамкам её было не догнать, ко мне же в руки она всегда шла с радостью. Садилась на колени, и я плёл ей косы. Они тонкие, шелковистые были тогда. Теперь сильнее, гуще, теперь вьются… то поддаются, то нет, то цепляясь за пальцы, то послушно скользя.
   – На ладье, на которую я сдуру напросилась, поверив в добрые стариковские глаза хозяина, кроме меня плыли ещё несколько человек. Торговая ладья, продали рыбу, возвращались с юга, нагруженные тканями, мешками с вялеными и сушёными фруктами, чёрт его знает, чем ещё, эти-то тюки по палубе были расставлены в большом количестве. Я спешила уехать из Озёрного, к тому же опасалась пойти одна пешком, хотя хаживала из других городов, но не в тот раз. А обоза с Солнечного двора не предполагалось ещё неделю… Это к тому, что в это время, я научилась уже перемещаться по городам и весям. Но с ладьёй вышла промашка, впрочем, научившая меня многому: не верить симпатичным улыбчивым старикам, прислушиваться к разговорам всех и всегда, ну и плавать… – она вздохнула, но не тяжко – всё пережито. – На палубе сидели ещё две старухи и ели варёное сало с ржаными лепёшками, закусывая луком. Я не была голодна и с собой у меня была припасена еда, это я тоже умела уже, но вкусные запахи плавали над палубой, не давая покоя не только мне, но и остальным. Старухи, впрочем, не жадничали и угостили купчишек и рыбаков. Насытив желудки, они захотели развлечения поострее свинины… Я привыкла не спать и спать вполглаза, я привыкла одеваться скромнее любой старухи и прятать лицо и косы, но им было всё равно какова я…
   – Изнасиловали тебя? – упал голосом я.
   – Нет, Горюшка… Но дралась я так, что они, уже и пораненные моим ножом, и подбитые, и покусанные и исцарапанные изрядно, вошли в раж и вместо того, чтобы действовать союзно, тогда, может, и одолели бы, чего там, их было шесть человек… Но они просто вышвырнули меня за борт со злости, плюясь и ругаясь…
   Я снова охнул, мне и представить подобное было жутко, да не жутко, невозможно, напасть, вшестером… Но Ава продолжала довольно спокойно:
   – Озеро, не река, хотя бы не было течения, ночь, но к счастью, луна и звёзды прекрасно освещали мне всё…
   – Ты… – не могу поверить я, – ты не испугалась, оказавшись в воде среди ночи, не умея плавать? 
   – Нет, мой свет, Белогор Ольгович, я не испугалась. Я обрадовалась, что вырвалась из их мерзких рук, что не чувствую их вони и не слышу голосов и того, что они говорили… А пугаться воды… Вода охладила мне тело, остудила ссадины и ушибы. Я поняла, что одежда топит меня и избавилась от лишней: от тужурки, от обуви… тонуть я не собиралась, хотя и нахлебалась воды, пока стягивала с себя все тряпки. Так что я пузырь сделала из намокшего платья и поплыла, как плавают собаки, лошади, кошки, все звери, попадающие в воду. Только у меня был ещё плот, в виде пузыря из юбки…
   – Боги… – я не верил ушам. Я представил, смог бы я так… – лето было?
   – Нет, милый, осень, даже листья уже опали к этому времени, утренники обмораживали траву… Но к холоду я привыкла раньше, когда спала в амбарах без крыш, ходила почти босая круглый год…
   – Как ты выжила?! – выпалил я. – Как можно было выжить?
   – Я не одна такая, Белогор, я… тебе дорога, поэтому ты принимаешь близко к сердцу мой рассказ… Но таких девушек… мальчишек ещё больше, только к ним  между ног не лезут каждый день, но тоже достаётся… сиротам нелегко, Белуша. Столько сирот… Одно нашествие за другим, люди черствеют…
   Лицо тут её просветлело, как лучик мелькнул сквозь тучи:
   – Но знаешь, в Ганеше после пожара, ведь погибло столько людей… но ни одного сироты не осталось. Тех, что и до бедствия были и то по семьям разобрали… – она обернулась и улыбнулась так ясно, что и мне стало отрадно на душе.
   А потом со вздохом отвернулась опять, предоставив мне продолжить заниматься её косами.
    – У меня была подруга в Ганеше… – у неё немного дрогнул голос впервые за весь рассказ, – она… вот то же всё, что у меня. Только она решила, что легче всё же не бороться, а принять правила игры в которых ты не даже не игрушка, а пыль на игрушке…
   – И что с ней? – спросил я, хотя ясно, что ничего хорошего…
   – Пыль с фигур смахивают всё время и всё время разные руки… – произнесла Ава тихо. – Она умерла. Но не из-за этого… по страшной случайности из-за меня. Её убил человек, от которого я и бежала так спешно из Озёрного. Он четыре года преследовал меня, пока не узнал, что я выхожу за Явана. Тогда и зарезал. Думал меня, но обознался в темноте… Но не он, я не знаю, лучше было бы, если бы адская жизнь её продолжилась?.. Хотя она изо всех сил старалась не замечать своего ада… Когда оказываешься там, где была я, открыты только два этих пути...
   Я сел рядом с ней на лавку, оставив уже заплетённую мной косу:
   – Простишь ты меня когда-нибудь?
   – За что?
   – Я должен был прозреть раньше и не дать Дамагою сделать то, что он сделал… я – твой жених, я должен был защищать тебя. А я, далегляд хренов, всё проглядел. Слишком был уверен в себе, в тебе, в неколебимости грядущего и… всё проглядел. Всё проворонил…
    Она смотрела на меня, подперев кулачком висок:
   – Ну, ничё… – опять играется. Ох, Ава… – Ты шибко-то не страдай, я только крепче стала.
   – Ава…
   – Не надо, Бел, царица должна быть сильной, а не такой, какой я была бы, будь всё, как мы намечали. Такой нельзя быть даже в самые спокойные и благополучные времена. На троне должен быть бесстрашный воин, чуткий как зверь, сильный и гибкий как булат. Иначе он не отстоит своё царство. Между прочим, может быть, и лучше было бы, если бы я вовсе не родилась, а царём стал бы Дамагой.
   – Нет, – я нахмурился, я убеждён, что она не права, – всё, что ты говоришь всё правильно. Только царь не должен быть подлым. Должен быть чистым, проводником света. А Дамагой подлец. Низкий и лживый. Грязный… как мне жаль, что он успел сбежать…
   Ава тронула мою руку, взявшуюся в кулак с побелевшими костяшками:
   – Не надо, Бог ему судья, я тоже должна была быть потвёрже. Мне не два года было, понимала всё…
   – Не надо, сердце лопнет слушать тебя… – выдохнул я.
   Она обняла меня, поднявшись, прижала мою голову к себе:
   – Сердце… милый мой Бел, не надо про сердце…
   Я поднял лицо, обнимая её, прижимая к себе, тёплую, совсем мою теперь. Она погладила меня по лицу, легонько касаясь пальцами:
   – Не надо, мой хороший… И так… натворили мы… Хоть мы и чёрт-те где и другое всё тут, мы всё те же… – смотрит в глаза мне, не станет больше, не позволит… опять «нечестно»…
   Но она улыбнулась и взгляд посветлел:
   – А знаешь, чего мы не делали как люди за все эти дни? Мы не спали! – она засмеялась тихо.
   – Спать хочешь?
   – Хочу. И ноги озябли, – Ава улыбнулась тихо, – со времени этого ранения стала мёрзнуть…
   – Ложись. Не бойся, я не подкрадусь во сне.
   Она покачала головой:
   – Нет, Белуша, я не хочу одна. Ты можешь просто спать со мной рядом, просто быть рядом? Я не согреюсь без тебя… Или… много прошу?
   Я поднялся:
   – Дурёха ты, «много». Идём, что ж…
   И мы улеглись в мою постель, так и оставшуюся, между прочим разобранной и растрёпанной нами ещё… когда это было? Вчера? Или три дня назад?.. Или десять дней? Сколько прошло, когда затмение?.. Вот время точно перепуталось.
   Ава уютно устроилась, взяв мою руку под голову себе, и прижавшись ко мне спиной… я укрыл её и себя всё тем же нашим спутником, одеялом из белой лисы. Лежать было так хорошо, если не считать, что некоторое время я потратил на то, чтобы заставить себя не пытаться скользить по Аве руками и прижиматься членом. Я вдруг вспомнил, что впервые лежу с кем-то в кровати, собираясь заснуть… никогда раньше, за всю мою жизнь я ни с кем не спал рядом. Это удивительное, тёплое ощущение близости. Близости и доверия. Такое простое и недоступное для меня никогда раньше.
   Но едва я услышал, что её дыхание стало выравниваться, как я оказался во власти почти отчаянного чувства, что сейчас опять потеряю её.
   – Послушай! – я развернул её к себе, обхватив лицо ладонями и спеша сказать то, что вдруг возник возникло во мне: – Я думаю, я чувствую даже, сейчас всё это закончится. Я не знаю, будешь ли ты помнить, что было здесь, я этого не забуду никогда.
Глава 2. Жертва
   
 День за днём, собравшиеся на Солнечном холме, разбив палатки и шатры, ожидали  возвращения царицы и Верховного жреца. Первый день сидели и ждали так, жгли костры, варили похлёбку из круп, прошлогоднюю капусту и репу, к которым я так и не могу привыкнуть, пили мёд и вино, ели лепёшки, мясо. Вкусные ароматы плавали над полем, вызывая аппетит. Когда стало ясно, что к ночи Великий жрец и царица не вернуться, разбили палатки, собранные было перед обрядом.
   Я, как оставшийся единственным представителем царской власти здесь, приказал пригнать овец, привезти ещё круп, муки, сыра, яиц и прочего, а также вина и мёда. В окрестные леса отправились охотники, к ручьям и рекам
рыбаки. Сколько нам придётся ожидать, никто теперь не знал.
   Лай-Дон всё время возле, он первый предложил отправить по домам хотя бы мамаш с детьми:
   – Все сведущие говорят, что до ночи никогда не задерживалось это действо, но ничто не указывает, что вот-вот всё закончится, Медведь, – сказал он мне вполголоса, после того, как после заката, бродил среди людей. – Я думаю, лучше нам приготовиться ждать, – он выразительно посмотрел на меня.
   Вот тогда мы и приготовились к ожиданию, как выяснилось, не напрасно. Мы с Лай-Доном обсуждали происходящее, уже произошедшее, и то, что ещё предполагается каждый день. После того, как я каждое утро и каждый вечер с верными ратниками, которых я намерен был в ближайшее время сделать воеводами, обходил весь наш обширный лагерь, настоящий временный город, такой, как нам, сколотам было привычно иметь, когда мы вставали в степи, иногда на несколько месяцев, иногда недель, а бывало, что и на пару лет, пока не истощались пастбища, ближние леса и речки. Это нам, сколотам было привычно, и мы с радостью делились с северянами умением жить в палатках, готовить на кострах и тому подобным. К счастью, значительная часть людей разъехались по домам, пожалуй три четверти, но и оставшиеся – это много, очень много людей.
   – Почему земля-то трясётся, я не пойму, Яван? Ты же, умный, ты понимаешь? – спросил Лай-Дон, в конце третьего или четвёртого дня.
   Я посмотрел на моего главного друга:
   – Мы тут не для понимания, Лай-Дон. Это вера. Происходит то, во что ты веришь.
   Он помолчал, немного почесал лохматую красноволосую голову:
   – Ладно… но почему трясёт землю?
   Я засмеялся. Мы шли с ним от берега океана, куда спустились сегодня, к квадратным скалам, посмотреть на прибой, на волны, но спустившись, пожалели о своей затее: вблизи волны оказались громадными, а полоска берега совсем узкой. Поэтому, намочив ноги до колен, мы поспешили обратно, карабкаясь и поскальзываясь на камнях, имеющих такие странные очертания, что казались искусственно созданными, они и обламывались плоскими пластинами, обнажая скрытый внутри посверкивающий иней.
   Но от воды, казавшейся такой неприветливой льдисто-синей, шёл тёплый дух, куда теплее, чем от окружающих камней, и мелкие брызги, которыми был наполнен воздух, пахли остро и солёно. Казалось, я чувствую вкус морской воды во рту… Сверху так тепло, на солнце, а здесь настоящее царство холода…
   – Земля и Небо неотделимы, Лай-Дон, что-то происходит на земле, отражается в небе. А если в Небе, то и на Земле… нет одного без другого.
   Лай-Дон засмеялся, довольный моим ответом. Ткнул даже меня кулаком в плечо.
   И пока мы не поднялись на самый верх и оставались тут одни, он спросил ещё:
    – Ты… всё же с Явором? Ты хочешь… неужели, ты всё же против Ориксая? Из-за Онеги? Думаешь тогда…
   – Я не предатель, Доня, – мне приятно было называть Лай-Дона прозвищем, данным ему Онегой. Будто всё как раньше, это грело мне сердце.
  И добавил:               
   – Как бы ни верилось, что смогу и воспользуюсь удачей…
  Я посмотрел на моего хозяина и друга и испытал прилив любви к нему. Всё же я ошибался, опасаясь, что он может оказаться таким близоруким и подлым к тому же и примкнуть к заговору брата. Нет, Яван Медведь и, правда, мерзавцем никогда не был.
   – Но тогда ты в двойной опасности, Яван, – тихо сказал я, сжав ему плечо рукой.
   Он засмеялся, отцепляя мои пальцы:
   – Ты что меня как девку щупаешь? Не боись, Доня, друг, Бог… – я кивнул в небо, – не выдаст, свинья не съест, – похлопал меня по ладони.
   Смеётся ещё, весело ему. Чего веселится? На лезвие меча жизнь повесил и веселится…
   К концу седмицы, когда все оставшиеся ещё на этом холме, стали беспокоиться, что Великий Белогор и царица уже никогда не выйдут из солнечного диска, когда уже привыкли к содроганиям земли и не хватались за неё при очередном толчке, наконец, с солнцем стало происходить нечто: оно потемнело, его закрыла чёрная тень, подул внезапно пронизывающий, холодный ветер, хотя до сих пор было очень тепло и безветренно и даже облаков не было, завыли дальние собаки, заржали и забеспокоились кони.
   – Затмение! Затмение…
   Люди забеспокоились, как и животные. Хотя мы знали, что затмение вскоре должно было случиться. Но переживать затмение Солнца без Верховного жреца – это впервые и это пугало.
   Мало этого, непонятно откуда, ведь облаков не было, будто на небе опрокинули ведро, полил дождь, ливень, целый потоп, разгоняя тех, кто, задрав головы, смотрел на небо, по палаткам и шатрам, кто-то побежал с плато прочь, к селению под горой. Шум стоял от дождя такой, что мы не слышали возгласов друг друга, будто камни сыпались с неба.
   Но и на этом все чудеса не закончились: начавшись так же внезапно, как дождь, повалил снег, всё гуще и сильнее, скрывая и холм и всё плато и обрыв к океану, в конце-концов и само небо, мы уже не видели из-за бурана даже соседних палаток, когда вдруг в этом белом верчении появился, будто сгустившись из вьющихся снежинок и хлопьев, сначала неясный силуэт, даже не понять было человек это или…
   Но, приблизившись почти вплотную, странная фигура неожиданно превратилась в Белогора, держащего на руках, завёрнутую в одеяло из меха белой лисы царицу, ветер трепал ему волосы, забивая в них снег, вырывал из рук его ношу, но он крепко держал её, даже, когда я бросился на помощь, он не захотел отдать её мне. И только, споткнувшись и теряя равновесие, уступил, иначе упал бы вместе с ней…
   Я крикнул:
   – На помощь! Великому жрецу помогите!
   Излишним было звать, люди уже и так бежали нам на помощь, превозмогая пургу. Когда мы все ввалились, наконец, в шатёр, выяснилось, что Белогор бос, на нём только длинная, ниже колен рубаха, обессиленный, еле живой, он, задыхаясь, без голоса, с оттаивающими волосами, почти упал на скамью, но указывая на куль, что я держу в руках. Я знаю, что внутри Онега, Онега, кто ещё, тем более, что её-то я в своих руках не спутаю ни с кем, я не хочу потерять даже миг из этого потерянного мной счастья – прикасаться к ней…
   – Разверни… она задохнётся… – просипел Белогор, подняв плечи, он оперся на лавку подрагивающими от напряжения ладонями, ещё задыхаясь.
   Нет, она и не думает задыхаться, она забилась в моих руках, и мне пришлось опустить её на топчан, служивший ложем в эти дни мне и Вее, отказавшейся уехать вместе с детьми обратно в Солнцеград. Моя жена теперь не отходит от меня ни на шаг…
   Растрёпанная немного, и тяжело, и быстро дышащая, Онега выпросталась из одеяла. И на ней такая же рубаха, как и на Белогоре, только на ней она болтается, в то время, как его плечи и грудь обтянула тесно. Изумлённо Онега посмотрела на меня, отодвинув рукой, потому что я навис над ней:
   – Ваня?!.. ты как… – и, приподнявшись, закашлялась…
   Я замер от ужаса, увидев кровь у неё на губах…
   Лай-Дон, вертевшийся рядом, увидал то же и, найдясь раньше меня, заорал, бросившись к Великому жрецу и лекарю:
   – Кровь!.. Кровь у царицы, Великий Белогор! Горлом кровь!..
   Я обернулся тоже, напуганный и растерянный, в поисках помощи, Белогор, спотыкаясь, бросился к ложу, отталкивая меня, к ней:
   – Ава… нет! – он зажал ей рот рукой и вскричал, срывая окончательно голос, хотя, казалось, был уже охрипшим: – Разойдитесь!.. Все вон! Вон!
   И снова обернулся к ней, пытается остановить кашель, который, очевидно, разрывает что-то в её груди… Мы и вышли бы вон, но за качающимися от неистового ветра стеной шатра, валил снег, завихряясь, мотаясь сразу во всех направлениях, он не выпустил нас, поэтому мы все стали свидетелями того, что произошло дальше, того, что обычно Верховные жрецы стараются совершать тайно…
   Белогор, чьи волосы и рубаха стали совершенно мокрыми, от растаявшего снега, весь страшный и бледный и будто постаревший на сорок лет, с треском рванул рубашку на плечах Онеги, обнажив её до пояса, и прижал ладонь к левому боку, прямо под грудью…
   Его лицо изменилось непостижимым образом, когда он опрокинул её опять спиной на ложе, продолжая держать руку на её груди, он смотрит ей в лицо:
   – Ш-ш-ш, тише, тише… не бойся… Слышишь, не бойся, Авуша, я всё… всё исправлю сейчас! Не бойся, погоди, не дыши так… не кашляй… Ш-ш-ш… Не бойся! Только не бойся… я сейчас!
   И повернув к нам перекошенное страхом лицо, крикнул:
   – Льда! Снега соберите и на грудь ей!.. Силу потерял… потерял… – а сам бросился в раскрытый полог шатра и исчез в белой мешанине…
   
   Этого я не ожидал… Никак не ждал такого поворота, не должно было быть такого, я уверен, что полностью исцелил её рану, не могло открыться кровотечение.
   – Господь! Солнце! Останови Смерть!.. – заорал я, зная, что Он услышит меня.
   Он захохотал в высоте и глубине неба, ударяя в моей голове, как молотами изнутри:
   – Волю взял, говорить со Мной! – зло смеясь, произнёс Он. – Никто после закрытия Спирали не мог!.. Не мог и не смел! Что орёшь, сердце рвёшь? Думал отделаться засохшей кровью со стрелы? Наглец! Верхогляд! Мальчишка!
   – Останови! – прокричал я, превозмогая его смех.
   – Нет! – вдруг разъярился Он. – Она нужна Мне! Я заберу Себе, Ей не место среди вас!
   – Нет! Только не её! Не её!.. Бери, что хочешь! – кричу я, разрывая сердце…
   И Он зарычал строго огромнейшим голосом, куда больше, чем до того:
   – Ты мало получил?! – грохочет Он. – Никто не входил ко мне так нахально, как Ты, желая брать! ЗНАТЬ, понимать, увидеть, желая подняться над всем родом человеческим! Все шли, исполняя долг, принося в себя жертву своей золотой крови! Но Ты думал о другом!!! Ты пришёл с желаниями! И тебе мало было удовлетворить свой ненасытный ум, Ты захотел и Её!
   Он зашумел злобным ветром вокруг меня, мотая и почти срывая рубаху и волосы, превращая в толстый от снега плащ… но мне всё равно, я не чувствую ничего из того, что испытывает моё тело…
   – Разве мало Ты получил?! Мало Её страсти, Её вожделения, Её тела?! Мало выпил с Её губ Её наслаждения?! Столько дней Она была Твоя…
   – Верни! Верни её! Не смей забирать!
   – Ты мне говоришь «не смей»?! – загремело Небо. – Это Твоя жертва! Ты забыл, что этот обряд – это жертва?! Жертва! Ты хотел только получить и ничего не заплатить?!
   – Меня возьми!
   – Нет! Не Твоё время!
   – Возьми, что хочешь! Что хочешь, Господь, только верни!
   Вой ветра и ничего… Отчаяние ослепило и оглушило меня.
   – Верни! Верни!
   Он заговорил без прежней злобы:
   – Ты пожалеешь! Она даже не Твоя! На Твоих глазах другого любить будет!
   – Верни!
   Долгая пауза свистела метелью вокруг меня. А потом совсем тихо:
   – Вот она, ваша любовь, глупцы… слепцы, идиоты! Живёте мгновением…. На что тратите такую короткую жизнь… мучиться будешь, я избавить Тебя хотел…
   Шумит и воет ветром вокруг меня, сечёт мелкими льдинками… я замер, ожидая, чувствуя, что превозмог…
   – Иди, принимай в объятия, исцеляй Её снова… всё Твоё, и радость и боль… Пей полную чашу! Не можете радостью одной жить, без муки вам и счастье не сладко…

   Онега задыхалась от кашля и крови, всё обильнее вытекающей у неё изо рта… Кто-то заплакал от страха, зажимая ладонями рот.
   – Никогда так не было…
   – Никогда, чтобы…
   – Чтобы царица…
   – И чтобы столько времени они не выходили…
   – Может, последние времена настают?..
   Я обернулся на говоривших, я весь уже перепачкался в крови, Лай-Дон весь мокрый и с забитыми снегом волосами, прижал очередной тающий ком к её груди…
   И вдруг… Буран стих так же внезапно, как и возник. Белогор, на этот раз не только совершенно мокрый от растаявшего на нём снега, но и взявшегося льдом внутри метели, влетел в шатёр, опять оттолкнув нас от Онеги сильными злыми руками, обнял её, совсем потерявшую уже силы. Она припала к нему бессильно…
   В шатёр заглянуло яркое, будто умытое солнце… На полу следы мокрых ног Белогора…
Глава 3. Золото
   Удивительным приключением обернулось для меня это путешествие по Великому Северу, в который мы влились некогда всем своим многочисленный народом. Но северян было куда больше. И всё же они приняли нас, не отторгая. Прививкой от ненависти к нам стали сколоты Колоксая, прошедшие гребёнкой насилия по всем городам и селениям. Поэтому нас, разбивших Колоксая, приняли уже почти как избавителей. Поэтому завоевать Север не составило труда.
   И в отношении к моим сколотам не было уже отторжения, по крайней мере, никто не показывал этого. Всё это я замечал, ещё царевичем проезжая по стране и тогда же обдумал. Теперь же находил только новые подтверждения этому. Меня принимали как царя, встречая с радостными возгласами, песнями, обильными пирами и весёлыми танцами.
   Конечно, сейчас играло роль то, что мы везли в каждый город золото, что собирали в открытых мне пещерах. Но кроме всего этого, люди хотели, ждали от меня, как от нового царя, спокойствия, которое способствует процветанию как ничто.
   Пещеры… Я не знал, ни, где мне искать их, ни, как входить, ни, что я там увижу, никто не сказал мне этого заранее, будто я давно и много раз это делал и делаю, и повторяться с объяснениями незачем.
   Поэтому, когда седой и серьёзный старик-северянин оказался моим проводником, я обрадовался. Мне сразу стало спокойно и надёжно на душе.
   Первая пещера была совсем недалеко от Солнечного холма, на побережье океана. Если бы я был взволнован меньше, я полнее сумел бы оценить необыкновенную красоту окрестностей пещеры. Убегающий в туман горизонт, закругление по правую руку, будто незаконченная Творцом бухта, куда спускается язык ледника между заснеженной горой и приподнятым плато, похожим на то, что сейчас осталось запруженное людьми, где все в священном восторге смотрят на небо, куда ушли Великий жрец и царица…
   Царица. Ладо… Подумав о ней я понял то, что ещё не успел себе дать осознать: я не чувствую себя больше одиноким. Я был одинок всю жизнь.
   Родители были отдельно, в царской семье не принято сюсюкать с сыновьями. Я всегда был отдельно и над всеми. Ни один человек не вставал вровень и тем более рядом со мной. Только она. Я не один теперь. Никто так не был близок, ни от кого я не чувствовал тепла как от неё. Я едва успел поцеловать её, но она вошла в меня и растворилась в моей душе, в моей крови и мне не страшно и не холодно теперь. Я не один. Теперь мы вместе.
   Мне опять стало тоскливо и не по себе о воспоминания, о том, как не хотелось, чтобы она всё же входила туда…
   – Скажи, старик, бывало такое, что не возвращалась царица… оттуда? – спросил я у старика.
   Он поглядел на меня, улыбнулся, собрав в добрые морщины небольшое загорелое лицо:
   – Не боись, царь-осударь, вернётся супружница. Никада не бывало, чтобы делась кудай-то. Повертятся тама, в Спирали етой, и придут назад. А ты… – сам он смотрит куда-то, мне непонятно пока, – вона, глянь-кась, вишь, щель промеж скал?
   Я посмотрел по направлению его взгляда. Ничего я там не видел, что он-то там углядел, не пойму.
   – Лучше гляди, Ориксай, да не глазами, сердцем, царская кровь золотая подскажет тебе… – тихо добавил он, наклоняясь ко мне.
   Я тут же и увидел. Действительно, вход и правильной аркой почти, не какая-то там щель. Обрадованно я гикнул и поехал к стене. Но почувствовал, что никто не едет за мной. Я обернулся: весь мой довольно многочисленный отряд, в том числе Явор, стояли, не понимая, куда это меня несёт. Довольным и всё понявшим выглядел только старик-северянин.
   – Ты входи, царь, тада и они узрят. Ты как ключ между стен, – сказал старик, надо имя мне его узнать, такой толковый… Интересно, почему, он говорит «между стен»?
   Я спешился, оставив коня на подоспевшего и казавшегося слепым ратника, так бессмысленно он смотрел на открытую мне арку. Вход в пещеру высокий, дальше темно, но я не боюсь, мне не страшно почему-то, будто в свою горницу вхожу…
   Я обернулся, у моих спутников почти животный страх на лицах, и кони даже пятятся и прядают ушами, тараща глаза и раздувая ноздри, а северный мой чудесный старик усмехается:
   – Настоящий царь. Никто войти не может, кроме царя Великого Севера.
   – Вы чего стоите-то, за мной! – махнул я.
   Но они глядят, будто происходит что-то страшное. И тогда я вошёл сам. Причём пошёл, не вспомнив про факел, в полную темноту, поначалу от входа, освещённую солнцем, но когда должен был начаться мрак, воздух, будто сам засветился и я увидел лежащие вдоль стен груды мелких золотых самородков. Размером с лесной орех, до голубиного яйца…
   Никто не мог войти за мной, но все видели меня в глубине пещеры, пока я, принуждённый сам насыпать золото в мешки, занимался этим. Умаявшись, я решил оставить это занятие, мешочки небольшие, но такие тяжёлые, что вынести из пещеры их было непросто. Двадцать два вышло, на большее меня не хватило.
   – Всё? – спросил Явор, когда я, сбросив уже и кафтан и шапку, вытирал лоб и лицо рукавом, отдувался возле своего коня, отвязывая флягу с кобыльим молоком.
   Я посмотрел на него, и увидел и удивлённый взгляд старика-северянина, который не заметил Явор, стоящий к нему спиной.
   – Где ж всё, чтобы «всё», думаю, тут месяц трудиться надо, а то год. Кто знает, насколько глубока пещера-то.
   – Так может, с одной и собрали бы всё и дело с концом? Чего мудрить, по всей стране колесить? – сказал Явор, которому было явно не по себе от всего происходящего.
   – Баба за девять месяцев ребёнка вынашиват, ты её не торопи, не то не ребёнок, а неведомый зверёнок выйдет, – сказал мудрый старик. – Всему свой черёд, Явор Мудрый, и порядок свой, – звучит назидательно и Явор не смеет возражать чудному старику. – Нельзя по-твоему-то, надо по-царски, все объехать, что успеешь и отовсюду малую толику положенную взять. Как мёд из сотов, так, чтобы пчёлы не подохли от голоду и с тоски.
   Вот так и пошли наши дела. Пришлось мне работать в прямом смысле не покладая рук, самому своими руками добывать золото, открывая приоткрытые для меня моей царицей и Белогором пещеры. Мы везли золото до ближайшего города от пещеры, оставляя половину здесь, вторую отправляя специальным обозом в Солнцеград в царскую сокровищницу, чёткий учёт вели мы вместе с Явором. Он записывал, я запоминал, твёрдо решив под любым предлогом забрать у него все эти записки, едва мы вернёмся в столицу.
   Поначалу меня впечатлял и забавлял процесс открывания каждой пещеры, потом стал обыденным, как и всё удивительное поначалу потом перестаёт производить сильное впечатление.
   – Почему вы не входите за мной? – спросил я Явора, возле очередной пещеры.
   Он побледнел немного от моего вопроса. А старик ответил за него:
   – Дак не могут они, осударь! Никто не может без разрыву жизненной жилы, окромя царя. И страх одолеват такой, будто за жилу ту уже рука Смерти схватилася.
   Явор посмотрел на Веселина, а именно так зовут старика: «Люблю пошутить и повеселиться», сказал он мне на вопрос, почему именно так назвали его. И верно засмеялся при этом так, что нельзя было не улыбнуться.
   – Так что придётся тебе самому трудиться, царь-осударь. У кажного в ентом дели своя цена, своя работа и антирес тожа свой…
   Я вижу как у Явора от злости на ничтожного, казалось бы, старика побелели обычно румяные суховатые щёки. Но Веселин знай, посмеивается.
   Довольно скоро, больше пещер, которые, в общем, ничем не отличались друг от друга, меня стали занимать города, которые мы проезжали. Я был здесь лет пять, а где-то шесть назад, когда мы только пришли на Север. Многое переменилось в радостную для меня сторону: много сколотов осели в городах, многие почти не отличались уже от местных жителей, занимались мирными делами, не как в самом начале: только в рати служили. И женаты уже многие были на северянках.
   В городах неизменно устраивали пиры для нас, ещё бы: каждый город получал подарок от царя, на который сильно улучшит благосостояние: отремонтирует дома и улицы, построит кузни новые. Солнечный двор в каждом городе получил по несколько мешков – половину всей городской доли: за Солнечными дворами много общественных обязанностей. Со мной ездили и два жреца с Солнечного двора Белогора, проверить, как идут дела на всех прочих дворах Солнца и Луны. Они же следили и за нашим здоровьем в этом походе. Впрочем, никто не хворал.
   – Не тоскуешь по жене-то молодой, расстались-то так скоро после свадьбы? – спросил Явор, когда мы по дороге в очередной город, охотились в начавшем уже зеленеть лесу. Почки ещё не раскрылись на деревьях, но стояли так, что брызни на них дожди и они полыхнут свежей зеленью своей, покроют все ветви и стебли, задышат, зашелестят, заговорят нежным языком своим вместо жестокого, делового зимнего…
   Я посмотрел на него, поправляя привязанную у луки седла добычу: несколько уток, болтались ещё не остывшими мягонькими мешочками.
   – А тебе что за печаль? По своим соскучился, поди?
   – Да я что, я старый и жёны мои старые, а тот Ориксай, какого я знаю, уж сорок раз развлёкся бы, по стольким городам проехались… Что, такая сладкая Авилла, что другие и не по вкусу теперь? Так это только кажется, все одинаковые… Или так умаялся с золотодобычей этой?
   – Может и умаялся, что ж я, двужильный тебе?… – сердито проговорил я.
   Но в душу мне слова его запали.
   Что и говорить, к аскезе я не привык, все об этом знали, и переносить воздержание становилось с каждым днём, а тем более с каждой седмицей, всё сложнее. Но мне так хотелось вернуться к моей царице с тем, с чем я ушёл, с тем горячим, даже восторженным чувством, что я и не думал о том, чтобы развлечься с какой-нибудь из местных девиц. Тем более, что на каждом празднике красавиц было в изобилии, все они были веселы, пели и танцевали зазывно и были, конечно, доступны для меня.
   Но вот эти слова Явора и его же ухмылки в последующие недели дело своё сделали.
   Однако едва я в городишке Вокхом девицу себе на ночь взял, как в ту же ночь разразилась гроза, пошёл такой ливень и град, что страшно было, не проломит ли крышу. Будто моя благоверная негодовала и топотала по небу. Мне всю ночь это мерещилось. Утром я отправил девицу, богато одарив её, как перед тем её отца, позволившего мне пригласить её к себе на ложе. Но дождь шёл такой, что выехать нечего было и думать.
   Веселин поглядев на небо, потом на меня почему-то сказал, опять усмехаясь:
   – Ну, усё, молодец, теперича отдыхай, – он сверкнул яркими молодыми глазами на меня. – Осерчали небеса, долгонько дальше не пустют. А до того как золото иссякнет не больше десьти дён. Так что, думаю, всё ты исделал, што мог. Отдохни маненько и поедем в столицу, править.
   Вот так мы и застряли в Вокхом. Не доехав до нескольких городов. Не доехав до Ганеша, который особенно хотелось посетить, поглядеть как поднялся он после пожара и… и посмотреть, где же жила Авилла до того как приехала ко мне…
   Но нельзя думать о ней. Тоска сковала сердце разом так, что в пору было запить. Пока мы скакали от города к городу, от пещеры к пещере, я двигался как будто всё время к ней, торопясь и не унывая, солнце светило каждый день не было ни одного пасмурного дня, дороги – сухи, люди сообразительны и проворны, а на душе у меня светло и вольно. Но едва пошёл этот дождь, всё изменилось…
   
   Когда ты жена такого мужчины как Яван Медведь, да ещё не признанная, а только принятая из милости, поневоле становишься очень мудрой и чуткой женщиной. Ум развивается не по дням, а по часам, способность видеть, чувствовать, просчитывать, использовать все возможности, чтобы удержаться на своём высоком, но таком неустойчивом стуле, превращается в твоё основное качество.
   Вот такой принуждена стать Вея, дочь сколота, которую Яван некогда страстно полюбил, а потом, за лёгкий, как ему казалось, и незлобивый нрав оставил при себе, признал её сыновей и жил с нею в тереме царей, как живут только с настоящими жёнами.
   Каково было мне, Вее, все эти годы наблюдать бесконечные вереницы женщин, которыми всё время увлекался мой муж, постоянно открытый поиску и приключениям этого рода. И я вела себя так, чтобы он всегда знал и видел: никого лучше, милее, добрее, чище меня он не найдёт. Никто не станет ему такой преданной женой, никто не станет терпеть то, что безропотно сношу я.
   Но, когда, находясь в Ганеше, он… я не знаю, как назвать то, что произошло с ним, потому что влюблялся он по восьми раз на седмицу, там же, видимо наваждение нашло на него, ведьма какая, не иначе, окрутила моего Явана, вот тогда я почти впала в отчаяние. Перебраться в другой дом, быть вышвырнутой не только из жизни Явана, но и из терема, где я была свободна от чёрной работы, от необходимости самой распоряжаться золотом, думать не только о присмотре за детьми, приготовлении пищи, но и о дровах, крупе, молоке, припасах, о том, сколько платить челяди, и ещё сотне мелочей, которые делали за меня в тереме как за царицей, в царском тереме не разделяют. Я привыкла к тому, что я жила, по сути, как царская сноха, совсем без забот, вдруг начать жить самостоятельно – это напугало меня до смерти.
   Поэтому, когда Яван приехал хоронить Великсая, я дышать боялась, не то, что упрекать его в чём-то. Тем более что он проявил удивительную для него холодность ко мне, сохраняя, очевидно, верность той самой ведьме, молить о лютой смерти, для которой я не уставала с первого же дня, как поняла, что она существует. Тем более удивительно, что спустя совсем небольшое время он вдруг примчался назад в Солцеград и остался здесь, и даже вернул меня в терем.
   Но радоваться и успокаиваться я не торопилась: ясно стало, что Яван глубоко уязвлён в самое сердце. Наверное, именно такие как он, кто, кажется неспособен на глубокие чувства и привязанности, и оказываются неожиданно поражены в самое сердце. Как наказание Небес от Папая и Апи.
   Пьянство не самое неприятное, что стало происходить с ним, тем более что спьяну он не дрался и не буянил, а тоскливо засыпал. Но то, что он звал во сне какую-то Негу, и меня называл также, когда погасив весь свет в спальне, принимался ласкать, это было неприятнее. Тем более что после этих ласк становился ещё мрачнее и неразговорчивее.
   Он и раньше не имел обыкновения много беседовать со мной, находя для себя друзей вне дома, даже если и принимался что-то рассказывать, я могла только слушать, мало что понимая, и думая только о том, чтобы красиво сидеть и чтобы он не заметил, до чего мне хочется зевнуть.
   Теперь мне надо было понять, почему же он вернулся? Что вытолкнуло его из Ганеша? Может, проклятая всё же умерла? Поначалу я так и решила, тем более что ничто другое не могло так подействовать на него. И я стала успокаиваться. Тем более что теперь Яван никуда не стремился, даже за юбками не бегал.
   Но в один момент всё моё спокойствие испарилось как лужа в жаркий день. Когда завершился этот их северный обряд, поразивший и напугавший меня до глубины души, когда помогая Великому Белогору, Яван взял из его рук царицу, завёрнутую в одеяло. Сердце замерло во мне. Так не носят цариц, так держат только самое дорогое и милое, что имеют, так прижимая к груди, так бережно опускают на постель… так смотрят нежно и обеспокоенно в лицо… Я даже не подозревала, что он вообще может так смотреть. И довершением, окончательным подтверждением моих подозрений её удивлённый возглас, когда она назвала его как-то странно, как никто его не зовёт…
   Пока все испуганно и сочувственно следили, как Великий Белогор спасает её, истекающую кровью, я торжествовала, особенно, видя отчаяние на лице моего мужа. Не знаю, были ли здесь ещё те, кто молил не о спасении для царицы, но я умоляла, чтобы вся её проклятая «золотая» кровь вытекла из неё.
   Конечно, Боги не услышали меня. Редко когда простая молитва справедливо обиженной женщины превозмогает царей. Проклятая разлучница выжила. Царь в отъезде. А Яван в Солнцеграде и всего в одном этаже от своей любовницы. Мне нужны союзники в борьбе против ведьмы.
   Я быстро нашла их. Вернее её – Агню, любимую жену Ориксая. Кто ещё, как не она заинтересован в падении, а лучше гибели Авиллы? И ведь царицу-то погубить просто, доказать только её неверность, и всё – голова долой. Тем более что все в тереме знали, что молодые супруги не очень-то ладят. Думаю теперь, после открытия золота царь с радостью избавится от неё.
   Агня встретила меня высокомерно, как и всегда, хотя до недавнего времени она ничем не была выше меня, но я решила простить ей это, лишь бы она была мне полезна.
   – Вея? Хто ты есь? Я не знаю тебя, – сказала толстая-претолстая от бремени Агня, не утратившая, впрочем, ни капли своей всеми признанной красоты, за которую её так ценит Ориксай.
   Она сидела на широкой лавке, покрытой ковром, перед нею стоял столик с угощением: засахаренными орехами, и сушёными ягодами, клюквой в сахаре, морошкой, ежевикой, маленькими лепёшками на меду и прочими предметами мечтаний любой сладкоежки.
   Что ж, я решила сразу взять быка за рога:
   – Я жена любовника нашей царицы. И мне думается, прекрасная Агня, наши с тобой враги превратились в одного. Вернее в одну.
   Но она хмыкнула только:
   – У меня врагов нету-ть. Что мне эта костлявая ледыха? Ориксай ко мне от неё, молодой жены, ходит, а что до того, что с ей спит твой муж, так мне тока выгодно, пусь спит! Лучше он, чем царь! – она облизала сахарные крупинки с полных розовых пальчиков с длинными блестящими ногтями. – Так што твои враги – только твои.
   – Но она родит ему наследников, и ты останешься, как и прочие твои предшественницы забытой в «царёвых сотах» вековухой.
   – Дак я не вековуха уж, второго царю рожаю, – удовлетворённо погладив огромный живот, проговорила Агня. – А ета пущай затяжелет ишшо, кожа да кости, да всё болеет. Вообче, не жилица знать.
   Агня выпрямилась, рыгнув, усмехнулась и закончила:
   – Иди ты, Вея по добру по здорову. Потерпи, пока соперница твоя сама не загнётся, долго ждать не придётся. Говорят, весь Солнечный холм кровью заплескала, так што долго точно не протянет, сколько бы её Белогор Великий не тянул.
   Я начала злиться, тем паче что Агня, чёрт её дери, была права, и пока Ориксай не интересуется царицей, а интересуется Агней, ей помогать мне резона нет. Напротив, сейчас и мы соперницы с ней. Тем более что с моим мужем у этой мерзавки всё как раз было и, конечно, есть, а это и, правда, выгодно Агне.
   Так что пришлось мне убраться несолоно хлебавши. Однако днями события начали ускоряться и наматываться как нить на веретено…
Глава 4. Дурное вино
   Скука и уныние обуяли нас в Вокхом. Веселин куда-то исчез, будто и не бывало его и некому было развлечь нас разговором или байкой, или сказочкой из здешних, северных, то про лису и зайца, или волка с медведем, то про царевен прекрасных и мудрых, змеев коварных и злых, и молодцев простодушных и добрых и, потому, удачливых. Никто не помнил, откуда вообще он взялся, этот знаток пещер, и хитроватый шутник, и тем более никто не знал, куда он подевался.
   После первой девицы я взял ещё одну, потом чередовал их, сходя с ума от однообразия, и своеобразного бесчувствия, тоска всё полнее овладевала мной, хотя пить много я не старался. Это тоже наскучило. Но книг в Вокхом было мало, и я прочёл их быстро, опять оставшись без развлечения.
   Но мысли об Авилле, так старательно гонимые, вернулись, с новой тоской терзая меня. Ни весточки послать, ни получить: пока носились по городам, за нами никакая почта бы не поспела, а теперь застряли мы посреди болот, с дорогами, превратившимися в глиняные топи, как в осаде, какая дойдёт сюда почта… И даже, когда дожди прекратятся, придётся ждать не меньше двух недель, пока возможно станет выехать отсюда.
   Вот и получалось, что даже если выдавался денёчек без дождя, то надежда рушилась, когда ливень принимался на следующий день. Вино своим похмельем и отупением надоело, девицы тоже, книги закончились, на охоту не поедешь, мы и пробовали пару раз, один раз застряли, едва не поломав ноги лошадям на самой, казалось, надёжной тропке, другой – так промокли и продрогли, что все простыли и ходили с соплями целую неделю.
   В конце-концов сны об Авилле, злость на себя, что заехал в такую топь, злость на неё, за то, что мне даже мечтать о ней приходится представляя себе каких-то других женщин, один краткий поцелуй, объятия, драки и горящее моё сердце, залить огонь ничем не получается, довели меня до того, что я стал думать, а может, ворожея какого позвать, вызовет мне образ её. Но и таких в Вокхом этом не было. Что у них тут вообще есть, кроме сырости, чёрт!..
   Я размышлял о том, как хорошо поставлено кузнечное дело на Севере, как толково построены торговые пути и думал, кроме того, что занесло меня в этот городок будто нарочно для того, чтобы я тут от тоски помер. Явор ещё добавлял, напоминал бесконечно, что Яван занимается сейчас в Солнцеграде воеводами:
   – Наберёт обормотов каких, – зудел Явор, – ведь почти два года к ряду в Солнцеграде не был, – и косится на меня, думает, я не чую взгляда змейского его. – А сейчас в Солнцеграде уж и к Солнцевороту готовиться взялись, я думаю…
   Взялись, понятно, и здесь готовятся тоже… Авилла, не верю, что Яван и ты вашу связь продлите, но всё же… Но всё же бесконечный этот дождь каплям своими всю голову мне продолбил…
   Я придумал себе новое развлечение: я попросил местного старосту пригласить на пир к нам какую-нибудь красивую и нестрогую молодую вдову. Мне, никогда с опытными женщинами дела не имевшему стало до жути любопытно, как же это…
   Будто бы нарочно её звали Веселина. Но не была она и вполовину, такой как пропавший старик, да что вполовину, на сотую не была. Белогоров, небось, посланник, кто ещё мог знать все пещеры и взяться сопроводить нас? Приеду в Солнцеград, спрошу.
   Так вот, Веселина эта, сероглазая, светловолосая, белая, полная как Луна, хороша и тиха, с ней приятно оказалось сразу, уже потому что не пугалась, не жалась и не зажмуривалась от ужаса, не вздыхала тяжко. Охнув в конце, она даже не улыбнулась мне.
   – Что-то ты, Веселина, не больно-то весела, нехорош я тебе? – спросил я, набрасывая на себя покрывало, начав стыдиться её.
   – Да хорош, чё же, не хуже прочих, – равнодушно сказала она, – только я, царь Ориксай, небольшая охотница до забав глупых етих.
   Вот вам и здрасьте… не она охотница, час от часу не легче.
   – Чего ж пошла?
   – Дак золото оно не мешает в кошеле-то, верно?
   Я вздохнул:
   – Выходит, без золота и не пришла бы?
   – Конешно, не пришла ба, на кой леший мне ета радось? Уж прости, не обижайси, я по-честному. Што за радось мяться? Никада не понимала. Ты ж мине в «соты» свои не возьмёшь, на всё готовое, а так на што мине? Ещё дитё мине сделашь, совсем я по миру пойду.
   Железная и жёсткая житейская мудрость, не забавами живут люди.
   Она посмотрела на меня:
   – У меня, Ориксай, есь подруга, тоже вдовая, вот она до мущин охочая, правда тоща, ты не любишь, говорят, таковских.
   Я смотрю на неё и удивляюсь: сводней заодно решила подработать, что ж, жизнь у них тут, у одиноких женщин и, правда, невесела.
   – А что же замуж снова не идёшь? – спросил я.
   Она засмеялась, одеваясь, застегнула уже пуговки на сарафане:
   – Пойду мож, как совсем туго станит, а пока с голоду не пухну… Мой-то муженёк, провались он поглубже в землю, изверг был и пьяница, через пьянку и помер, зимой замёрз. Опять мине в такой же хомут лезть нешто надо?
   – А полюбишь кого?
   Она натянула чулок, второй за ним, скрыв белые колени похожие на доброе сало:
   – Ето, царь Ориксай, нам дело неведомое, живой бы быть… Да и, знашь, больно хлопотно оно с любовью-то, горе одно…
   – От чего ж горе, Веселина? От любви-то? – удивился я, приподнимаясь на локте, и уже с интересом глядя, как она прибирает волосы.
   Потом наклонилась, натягивает чуни.
   – Конешно, как ишшо?.. Горе и есь, – она распрямилась. – Я вона любила… дак за то меня муж, покойник, смертным боем бил. Меня за его замуж выдали, потому што мово жениха медведь задрал… вот муженёк и вымещал на мине всю жись… Вот те, осударь, и любовь.
   – А муж… может, любил? Может, ревновал?
   Но Веселина отмахнулась:
   – Не-ет, иде там! Просто злыдень. Ему всё равно было, даже детей у нас так и не родилося, – она оправила окончательно сарафан, посмотрела на меня, – пойду я, осударь, ладна-ить?
   Ну, хоть поговорили, всё лучше, чем молчком… Подругу, правда, прислала. Маленькая, жилистая, мне казалось, я блоху ловлю в перине. Но повеселила хотя бы: придумывала, как ещё можно соединяться, прямо головоломкой какой-то развлекала меня. Артистка любовных утех, даром, что баб в скоморохи не берут. Кончала по много раз, невзирая на меня вообще, будто сама с собою, мне даже забавно было глядеть на неё, какая-то чудная гимнастика. И звали её Милорада.
   – Скажи мне, Милорада, любила ты твоего мужа?
   Она улыбнулась, у неё недоставало одного зуба сверху, вернее он был обломан и это придавало её усмешке какой-то разбойный вид, что тоже было необычно и занятно.
   – А чё же, осударь, любила. Мой не дрался, как Веселинкин дурак. Хороший, тихой был. Вот только до етого дела был ён слабой, вот меня его отец-то и… научил жись любить. Как нада-ить.
   – Батюшки, как же так? – я даже сел в постели.
   Милорада засмеялась:
   – А чё такова? Чего так удивляисся, царь-осударь? Ты не удивляйси, не то ещё в нашей тесноте-то случается быват. Но я на свёкора не в обиде, добрый он был и ласковый, подарки дарил. Жаль, помер той весной, совсем мне тоска стала.
   – И с кем лучше всего?
   – Дак… с тобой, конешно, царь-осударь! – и смеётся, паршивка…
   Совсем тошно мне стало от них от всех, будто я вместо доброго вина пойла тухлого напился. Впрочем, в моих «сотах» разве было иначе? И не замечал я, всё как-то казалось нормально и правильно, и даже хорошо и славно, почему теперь всё для меня изменилось, будто я узнал что-то, что раньше было скрыто, будто я уже видел солнце, а мне предлагают верить в то, что в комнате без окон достаточно светло…

   Едва высохли мокрые следы Белогора на полу нашей палатки, я, находясь ещё во власти пережитого ужасного происшествия, но чувствуя по Белогору, который позволил подать себе сухую одежду, приказал принести вина и мёда, воды, мяса побольше, потом поставить для него здесь же ещё топчан для спанья, а нам всем велел возвращаться в столицу, я подумал уже о том, что настало время вплотную заняться порученным мне делом с воеводами. Хотя с Белогоровым решением отправить нас всех поскорее с Солнечного холма я всё же попытался поспорить:
   – Да ты что, Великий ты кудесник, снег же вон по колено, куда же ехать, шутишь, похоже?! – воскликнул я, выслушав его приказы.
   Он отнял от лица полотенце, которым вытирал ещё мокрые волосы и, посмотрев на меня, сказал своим мягким, но не терпящим возражений голосом:
   – Снег испарится в течение часа, Яван, – говорит со мной, а сам смотрит на топчан, где лежит Онега, которую он погрузил в сон и не позволил трогать ничего около, особенно то, что оказалось в её крови.
   Но всё же перевёл на меня взгляд стальной:
   – А в долине его и вовсе не было. Медведь, сколько дней нас с царицей не было… Дорога ещё, столица, рать без присмотра. Даже в самые спокойные времена, а теперь… Царь пока теперь своё дело окончит и вернётся, ты сейчас, пока нездорова Авилла, ты – власть. Поезжай, Медведь, займись делами, нельзя уже тянуть.
   Не согласиться с ним было невозможно, но и уехать вот так…
   – А Оне… она, – я не могу оторвать взгляда от начинающей запекаться крови на Онеге и вокруг неё.
   Белогор посмотрел не на меня, а за мою спину:
   – Ты имя это забудь, Яван… слишком много ушей, и сердец вокруг тебя, полных яда, не дразни гиен, не притягивай кровососущих мух на свою и царицы души. Езжай, береги себя. Днями мы за вами будем, расскажешь, чего успел.
   Я не понял, о ком он говорит. За моей спиной была Вея и я мог понять почему он намекает на мою верную покорную Вею, от которой не то что зла, недовольства я ни разу не видел. Но спорить я не стал. И уже по дороге мы с Лай-Доном всё же поговорили об этом.
   – Ничего такого я за Веей не замечал, – сказал он, раздумчиво, – но может, только потому, что вообще никогда Вею твою я не замечал? – он выразительно посмотрел на меня. – Ты сам сильно разбираешься в том, что чувствует и думает Вея?
   Я удивился. Я удивился очень сильно, что мы оба с ним вообще о Вее, как о человеке с чувствами  и, тем более, мыслями подумали и заговорили впервые.
   – Что, ты думаешь, надо мне собственной жены опасаться? Совсем уже…
   Лай-Дон пожал плечами:
   – Я не знаю, Яван, но, во-первых: Белогор зря слов не произносит. А во-вторых: в такое время и древко копья может превратиться в змею. Что уж говорить об обиженной женщине, – он сделал очень выразительные глаза.
   Я принял к сведению, как говориться, и забыл… Столько дел навалилось на меня, будто я стог сена потревожил, и он на меня обрушился. Надо было выбираться.
   Помимо порученного мне дела с воеводами, к которому я приступил, ещё находясь на Солнечном холме, когда поговорил с первыми двумя ратниками, которых я помнил хорошо ещё с похода. Все в войске знали о том, что будут новые воеводы и их временные заместители старались показать себя с самых лучших сторон.
   Я знал этих двоих ещё с того времени как мы на Север шли, знал, что доверить им свою жизнь – не прогадать, и всё же в том деле, что мне предстоит, этого мало. Я должен понимать, сердцем они с Явором или с Ориксаем.
   Поэтому первым делом я спросил издалека:
   – Что думаете насчёт этого новшества насчёт женского полу?
   Они, друзья не разлей вода, переглянулись:
   – Не знаю, что ты думаешь узнать у нас, Яван Медведь, но вообще-то с паскудством пора прекращать, конечно.
   – Это вы мне как дяде царя говорите сейчас?
   У них серьёзные рожи:
   – Ты думаешь, Явор не вопрошал об этом? Успел до отъезда. Всех собирал и ехидничал: «что-то слишком круто забирает царь молодой, за баловство сразу смертью карать».
   Я смотрел на них, ожидая, каким же будет их ответ. И что думают в войске об этом. Вот Явор – хитрая бестия, успел всё же шороху навести, счастье, что Орик его с собой забрал, не дал бы братец мне подкопать под него…
   – А вы много набаловались? – спросил я.
   Старший из них, темнобородый и темноглазый, по имени Ковыль, сделался хмурым:
   – Доброму-от мужику паскудство претит, Медведь. Ещё в раже сражения, можно как-то понять и то… Но при мирной-от жизни, при сытости, негоже так обижать женский пол. И так жизнь не сладкая у них.
   А второй по прозвищу Черныш, хотя был белый как лунный гость, сказал:
   – А я жил с женщиной, которую вот так вот суродовали, несладкая жизнь – это мягко сказано.
   – Вообще-от много кто думают так-то, – добавил Ковыль.
   Я вздохнул, что ж, единомышленников хотя бы в этом вопросе я нашёл. Что они о главном думают? Может махнуть с плеча разом, открыть им всё? Вроде не гнилые мужики…
   – Вот что, братцы, дело не о бабах сейчас идёт, конечно, это так, бревно в стену, – сказал я, внимательно глядя на них. – А вообще, созрела в недрах неких умов, мысль царя законного устранить. Того самого, кто мальчишкою рядом с нами из степи в терема эти пришёл.
   Они не удивились. И даже не переглянулись больше:
   – Скажем по чести тебе, Яван Медведь, дядя царский, – весомо сказал Ковыль, – кого бы вы на трон не наметили вместо Ориксая, это не божеско дело, и покарают Боги за такое-от. Мы поддерживать ето не хотим, хошь, доставай меч, нам головы с плеч, но мы пики на царя Ориксая не подымем.
   В этот момент я почувствовал удачу, как никогда, наверное, в жизни.
   – Но такие как мы не все, Медведь, – Черныш заметил мелькнувшую в моих глазах радость. – Привыкли многие к вольготности и к пьянству, от безделья приучились, семей у кого нет…
   – Да и у кого есть-от… много безобразности, Медведь. И многие не захотят отказаться от этого, Явор Мудрец очен-но уговаривал, что молодому Ориксаю легко перед молодой царицей таким благородным себя представлять, а у самого, у него, цельный садок под боком баб.
   Я смотрю на них:
   – Надо нам найти, мужики, тех, кто хочет по-божески жить, кто нас не предаст и поддержит, воеводами поставить и при этом Явору не показать, что мы всю их подлость распознали и намерены противостоять.
   Черныш и Ковыль глядят на меня уже другими. Мы вошли с ними ко мне в шатёр, и выпили как побратимы, теперь друг другу мы ближе, чем кровные братья.
   Так что, ко времени приезда в Солнцеград я поручение, данное мне Ориксаем, уже начал выполнять.
Глава 5. Жизнь и смерть
   Я проспала больше суток. Потом ещё три дня мы провели в палатке, так Белогор боялся ехать, не давал мне вставать, почти не отходил, бледнел, едва я порывалась подняться. Я не помнила ничего о том, что произошло после того, как он дал мне руку, и мы шагнули на плотный как камень свет внутрь Лабиринта. Кроме головокружения, овладевшего мной после этого, потом завывание ветра и я барахтаюсь в душном меху, светящиеся Ванины глаза, а после снова забытьё, но уже другое, уже под присмотром дорогого моего Бела.
   Но лечит он меня отменно, и я очень скоро почувствовала себя здоровой и сильной, стала проситься выходить, только после этого мы и поехали в Солнцеград. Белогор верхом даже не сел, а ехал вместе со мной в повозке. Над этим я не могла уже не посмеяться:
   – Ты как будто сосуд хрупкий везёшь, Бел, с ума-то не сходи, здорова я.
   – Да ты была уже здорова, Авуша, а видишь что случилось, подождать надо было с обрядом…
   Я засмеялась над смешным прозвищем этим, заметив грустное удивление на его лице, спросила, о чём он грустит. На что Белогор ничего так и не ответил, только глаза совсем потемнели, будто будет дождь.
   Грусть… да нет, не грусть, мне вгрызается в сердце смертельная тоска. Я думал о том, что мы приедем в Солнцеград, вернётся Ориксай и… как часто я буду видеть ЕЁ? Как часто принуждена царица общаться с Верховным жрецом? Ну, четыре раза в год на праздники приедет на Солнечный двор наверняка, а в остальное время? На что ей я, когда они влюблены с Ориком друг в друга.
   Конечно, я ей близкий человек, друг, но что потянет её видеть меня чаще, если она ни капли, ни мига не помнит из тех дней, что мы были вместе с ней? Только необходимость бороться против заговорщиков. Но после открытия пещер, с отъездом Явора, с тем, как толково и осторожно принялся Яван за порученное ему дело с воеводами, как затаилась Доброгнева, в ожидании главного соратника, заговор несколько утратил остроту: все счастливо принимают уже золото в столице: мы приехали позднее первого обоза, так что застали праздник у всех в душе…
   Поэтому я зацепился хотя бы за эту возможность быть рядом с Авой: её болезнь, хотя она и правда была здорова уже к утру следующего дня. Но мне так приятно было держать её в своём плену, что я пользовался её доверием. Но уже по дороге в Солнцеград вполне вернувшая силы Ава, начала вырываться из моих рук.
   А по приезду тем более. Всё же на троне сейчас она одна. Но я напрасно боялся, что она вырвется от меня. Она и не стремилась. Напротив: приезжала каждый день, просила совета, так и сказала:
   – Я, милый мой Бел, привыкла врачевать, роды принимать или таких вот как Люда лечить, но не управлять царством… И ещё… Яван…
   – Что?! – я почти напугался.
   – Да ты не бледней, чего ты… – она моргнула даже. – Мне надо же встречаться с ним, узнать, как дела в войске, ну и вообще – мы двое вся сейчас царская власть в Солнцеграде. Пока все здесь были, за столом и на Советах, так вроде и ничего, можно хотя бы мимо смотреть…
   Я едва сдержался, чтобы не засмеяться, девчонка совсем…
   – Я сам поговорю с ним, не встречайся.
   Она посмотрела на меня:
   – А не решат, что я совсем глупая и… хотя… пусть решают, правда же? – она улыбнулась, и мне стало необыкновенно легко на душе.
   Я встретился с Яваном, пока Авилла отправилась на охоту, что делала довольно часто, её сопровождала Доброгнева в этом деле, чтобы не одной среди мужчин. Жрицам и жрецам Луны позволены такие развлечения, это жрецы Солнца – служат Свету Жизни, Доброгневины последователи – уважаемые служители Мрака и Смерти. Так что им поощрялось такое времяпрепровождение.
   Я был доволен, что Доброгнева с Авой рядом, так она под защитой: хочешь что-то надёжнее спрятать, положи в карман врагу… Тем более, что Ава знает, как вести себя с Доброгневой, это не с Яваном…
   
   Появление Белогора у меня в покоях удивило меня. Прошло всего пара дней, как они с Авиллой приехали с Солнечного холма след за всеми нами. Он одет в скромные неброские одежды так не похож на себя, что шёл по Солнечному холму…
   – Что-то случилось? – я почти испугался.
   – Нет, к счастью, успокойся, – спокойно сказал Белогор, не входя внутрь. - Яван, выйдем, давай.
   Я удивился. Вообще, приход Великого жреца ко мне не необычайное событие, учитывая, что я остался сейчас главным помощником Авиллы на троне, если учесть, что я ближний родственник царя. Я с волнением и тайной радостью ожидал, когда же она призовёт меня для Совета. Но вместо неё, я, вслед за Белогором, вышел в длинный коридор, что шёл от моих покоев к лестнице на третий этаж, где были горницы царя и царицы, а Явор жил в северном крыле.
   – Почему мы не можем поговорить у меня? – спросил я.
   Белогор завёл меня в горницу поблизости с совещательной, здесь не было даже печного поддувала, лавки, укрытые коврами, сундуки, стол у стены придвинут. Белогор сел сам и пригласил к тому же и меня.
   – Здесь не подслушает никто, это самая надёжная горница во всём тереме, на будущее учти, – сказал он.
   – Весь терем знаешь, как свой карман? – усмехнулся я.
   – Я вырос в этом тереме, Яван, – невозмутимо заметил Белогор, снимая шапку, отороченную куньим мехом что темнее его собственных волос, сейчас спустившихся с плеча.
   – А у меня…
   – Ты выдал себя перед своей женой, Яван, так что я не могу быть спокоен там, где она нас может услышать.
   – Да Вея…
   – Можешь обожать её дальше и верить ей, но я не обязан, правда ведь?
   Я не стал спорить, тем более, что пришёл он явно не для этого.
   – Погоды- то, – усмехнулся Белогор, поднявшись и открывая окно, – ты приказал бы послабже топить, куда так шпарят, не продохнуть, на улице теплынь давно.
   – Я понял всё. Ты что обсудить хочешь со мной?
   – Считай, что я, в некотором роде уполномоченный, царицын, да и царёв.
   – Словечки ты выдумываешь, Великий Белогор, я таковских и не слыхивал, – усмехнулся я. Поручения есть? Или просто Онега…
   – Яван, – Белогор обернулся от окна, – я просил уже: забудь это имя. И для тебя будет лучше и тем более для неё. Ты сейчас главный витязь, что борется с врагом, а ты рискуешь подорвать к себе доверие…
   И я понимаю, что Белогор…
   Он повернулся ко мне от окна, рубашку расстегнул, отбросив ворот, раскрывая поглубже, правда, душно. Прикажу перестать топить, действительно, чего с ума-то сходят, скоро трава уж полезет…
   – А О… царица? – спросил я.
   – Ясно тебе должно быть…– он посмотрел из-под бровей.
   – Или она не знает ничего? Ведь она-то по замыслу Явора…
   – Знает, Яван. Авилла не из тех, кто способен оставаться слепым и глухим, она первой поняла, что на свадьбе пытались прикончить Ориксая…
   И Белогор рассказал мне, наконец, то, чего я не видел. Я понял, что Явор и Доброгнева рассчитали верно: всё должно было получиться, не могло, кажется, не получиться  – приехала царевна, которую вдруг так яростно стали требовать люди, царь гибнет во время свадебных испытаний, чище и красивее не придумать. Но Орик не из тех, кого можно просчитать, против кого можно уверенно ставить. И теперь, когда они ту золотую возможность упустили…
   – Яван, хочу предупредить тебя, Доброгнева очень умная, хитрая и совершенно бессовестная, она не пожалеет никого на пути к своей цели…
   – Ты так уверен, что это она, а не Явор?
   – Я хорошо знаю Доброгневу, я уверен, – спокойно сказал Белогор, будто не о любовнице говорит… и будто прочитал мои мысли: – я не обольщаюсь, Яван, из любви ко мне, Доброгнева не остановится ни перед чем, надо ей будет убрать нас с дороги, она это сделает. А уж ты для неё вовсе расходный материал и твоя голова первой ляжет под секиру, если ты не будешь осторожен. И ещё, – он пристально посмотрел на меня: – с Веей будь крайне осмотрителен. Она поняла всё о вас с Авиллой, и знает теперь, кто такая Онега. Не думаешь о себе, подумай о царице. Что с воеводами?
   Переходы, я вам доложу, будто мы на санях поворачиваем, только держись, чтобы не вылететь в снег, так и я должен успевать за быстротой его размышлений.
   Я рассказал ему всё, что успел сделать с воеводами, пока немного, в общем-то: мы с Ковылем и Чернышом только приступили к делу. Но Белогор оказался очень доволен, так и сказал:
  – Ориксай всё же семи пядей во лбу, знал кому, как и когда, поручить это дело. Кроме тебя, изворотливый ум, никто не справился бы ни за что, – у него заискрились улыбкой глаза. Даже какой-то красивый стал… – И к войску ты, герой, близок, и воины, я уверен, тебе доверяют куда больше, чем Явору. Он золотом кого-то, конечно, купит, но за тобой пойдут те, кто не предаст.
   Спокойная похвала Белогора льстит мне куда больше любых восторгов неискренних людей, вроде того же Явора.
   Но то, что он говорит о Вее… И Лай-Дон. Два самых умных человека, из всех кого я знаю, помимо Орика, говорят мне, что я должен опасаться и кого, Веи! Да что они знают, они же…
   Однако додумывать я не стал, у меня день только начинался, я отправился к воеводам.

   Мне всё тяжелее с каждым днём становилось видеть Аву и не сметь касаться её, всё чаще лезли в голову слова: «притяни её», всё сильнее хотелось это сделать. И я держался, как мог.
   А воспоминания становились всё живее. Я видел её лицо, посверкивающие желанием глаза, я слышу вздох восторга, вырывающийся из груди, я чувствую вкус её губ, её кожи, я помню и знаю, как она благоухает, когда потеет вместе со мной, я знаю каков на вкус каждый крохотный кусочек её тела, каждый! Нет уголка, где я губами своими не был… я знаю как ускоряется её сердце, когда она подлетает к высотам наслаждения, и выступают слёзы между ресниц, как улыбаются её губы в блаженной, счастливой усмешке, когда я говорю, до чего я люблю и желаю её… и снова, и снова…
   А для неё ничего не было. Не было…
   Но ведь она тот же человек. Она та же. Это мне наказание, о котором Он говорил – эта мука… «Притяни её» притяни! Притяни! Легче лёгкого сделать это даже с ней, с той, кто не подчиняется никаким влияниям, на это она подпадёт, потому что я знаю, что она любит меня, это куда-то спряталось, как похоронено чувство к Явану, но ко мне она испытывает чувство дружбы, верит мне, не боится… и я «притяну»?..
   – Ты как-то осунулся как мы вернулись с Солнечного холма, Бел милый. И невесел. Что с тобой?
   Нечего мне было ответить на невинный её вопрос. Она как раз выглядела чудесно. И становилась всё краше с каждым днём. Или это только казалось мне, потому что с каждым днём мне всё тяжелее было быть без неё.
   Я зачастил к Доброгневе, в её объятиях притупляя свою муку. Но прекрасная Доброгнева никак не хотела упустить возможность не только получить удовольствие от моих ласк, но и занималась всякий раз допросом, не уставая повторять один и тот же вопрос раз за разом: удалось ли мне сделать то, ради чего я затевал всю эту канитель с возвращением Авиллы.
   – Нева, не помню я ни мига из того, что было как мы вошли с Авой в Лабиринт. Ни она, ни я. Как тащил потом её в одеяле, через метель проклятую, помню, но не до этого. Даже как я в этой метели оказался я не знаю…
   – Ох, что-то ты мне врёшь, дорогой мой кудесник, что бы ты да не помнил чего-то… Ты даже не напивался до беспамятства ни разу! – она недоверчиво сверкала глазами и в следующий раз допрашивала заново: откуда одеяло, почему Авилла опять закашляла кровью, и тому подобное…
   
   Действительно мне казалось подозрительным, что он не хочет рассказать мне о том, случилось ли между ними то, к чему он так стремился. Поверить в то, что он ничего не помнит, было сложно, только его неподдельная тоска по возвращении свидетельствовала в пользу этого, если ничего не было или он не помнит, то было ему и положено быть огорчённым и разочарованным.
   И только то, что никто из тех, кто входил в Лабиринт, ничего никогда не рассказывал об этом, а значит, тоже не помнили, заставляло меня верить ему. Авилла не помнила точно, по ней я сразу бы поняла, что было, такие люди не утруждаются притворством.
   – А что таскается к тебе всякий день почти? – я вглядываюсь в него. – Ты ворожил всё же чего-нибудь? Так теперь надо погодить, пока Ориксай не вернётся… Или ты до его отъезда успел всё же? – спрашиваю я вновь и вновь, не очень понимая всё же, чего мне ожидать, что Ава родит нам наших чистокровных северных царевичей или… или Белогор оплошал и ничего такого не предполагается… это злит меня, эта неопределённость, тем более, что Явор с Ориксаем теперь до середины лета проездят, а что там наделает с воеводами Яван ещё не понятно. Все эти помехи портят мою игру и моё настроение.
   Но с Яваном я как раз встретилась. Надо дать ему понять, что если будет действовать в наших, общих с ним интересах, то получит Аву и трон рядом с ней.
   Он улыбается, красивый как наш северный Бог, и откуда в сколоте такая красота?
   – Да, прекраснейшая Доброгнева, я надеюсь на ваше благоволение ко мне и если бы не опасался вызвать ревность царицы… я молил бы вас о милости хотя бы поцеловать ваш подол, не говорю уже о большем…
   Приятны его слова и голос рокочущий, мягкий, будто дальний гром, не пугает, но успокаивает вроде…
   – Но-но, не торопись, тут ты прав, ревность Авы всё может погубить… – с этими словами подарила ему одну из своих самых обворожительных улыбок и, погладив по упругим пепельным кудрям, отправилась восвояси.
… Надо сказать, что во мне этот разговор, улыбка прекрасной Доброгневы и, особенно прикосновение, вызвало чувство не то что страха или тревоги, нет, меня будто чудовище невиданное своей чешуёй холодной коснулось: я понял, что всю жизнь имел дело только с добрыми безобидными женщинами, а такие вот мне не попадались. Да и не искал таких, опять же из своей любви к спокойствию и счастливой и полной лёгких удовольствий жизни. Одной Онеги, со всеми тяжкими переживаниями, связанными с ней, мне хватит навсегда…

   Да, Доброгнева изводила меня вопросами о Лабиринте и я уже так привык говорить, что ничего не помню, что и под пыткой, думаю, сказал бы то же. Ава не помнила… Боже, я помнил за двоих. Всё, от первого мига до последнего, когда она сомлела в моих объятиях, и едва это произошло, мы унеслись из моей спальни так и не понятой, но вполне ощутимой и даже осознанной силой…
   Вернувшись в мой терем, я слушал своих служек, которые вылупив от страха глаза, рассказывали, что в прошедшие дни были необъяснимые и пугающие явления в моих покоях, когда сам собой зажигался свет, оказывалась растрёпанной постель, хотя входившие несколько раз никого не видели, как пропало одеяло из белой лисы, которое я привёз снова уже с Солнечного холма, словно кто-то там был, ел-пил-спал, но невидим и не слышим…
   – Так страшно, Великий Белогор, мы побоялись даже убрать, хотели показать тебе…
   – Духи, должно, какие, забрались в твоё отсутствие…
   – Ясно, знали, что Великого жреца Света не будет, и повезли из щелей, нечисть…
   Я нахмурил свои нестрашные брови:
   – Ещё что за дурость? Хотите, чтобы я решил, будто кто из вас куролесил в моё отсутствие? Навести чистоту немедля!
   Я не мог войти в мою спальню, увидеть постель в беспорядке и понять, что никогда его мне Ава не наведёт больше… «Притяни её»… нет-нет, нельзя так… иначе надо. Не могу не видеть тебя, Ава. Авуша. Ты прозвища даже забыла, что придумала мне…
   Но она вспомнила эти прозвища… Примерно седмицы через две с половиной, как мы вернулись. Пришла, как привычно, как почти каждый день, когда на охоту не ездила. Красивая невероятно, будто всё солнце, что светило с утра пропитало её кожу, волосы, глаза, всё светилось, настоящее сияние она распространяла вокруг… и опять во мне пульсирует: «притяни»!
   – Ты… давно Явана видал? Что у него там?
   – Днями был я у него. Он нашёл единомышленников, но Явор успел разложить значительную часть войска. А после этих новшеств, что касаются женщин, многих уже сильно оштрафовали. На фоне теперешних потоков золота, и то чувствительно. И недовольных полно, будто местных северян не штрафуют. Но ратникам внушают, что штрафуют только сколотов. И внушает теперь не Явор, но его люди. Много предателей в войске, оказалось очень много. Не один день Явор старался, знать, и золота не жалел. Доброгнева полезного союзника в нём нашла.
   Меня сильно беспокоило положение дел в войске, добрая половина неверна царю и в любой момент готова поднять его на пики, только и ждут. Год Солнца только и помешал Доброгневе… Ава слушала внимательно, тоже обеспокоенно хмурилась, но потом просветлела лицом:
   – И всё же... Уже хорошо, правда же, а, Белуша? – улыбнулась она. – Ты меня Авуша, а я тебя Белуша-Горюша… Как тебе больше нравится? – произнося это, и ещё не договорив, Ава, белея, поднялась с широкого сундука у стены, куда было опустилась, ожидая, что принесут сбитень и печенье…
 …Я не знаю, что толкнуло меня изнутри произнести эти слова «Белуша Горюша», но после на меня будто повеяло из приоткрывшейся двери, вот-вот сейчас распахнётся, и я узнаю, вспомню, увижу то, что я хорошо знаю и даже ощущаю, но что запечаталось куда-то в глубину моей памяти… и взгляд Бела, услыхавшего их, стал бы мне проводником…
   Но именно в это мгновение вбежали к нему в горницы:
   – Великий Белогор! Там… жены Ориксая рожают и… и нехорошо что-то… Дана сказала, что ей помощь нужна!
   Всё, захлопнулась моя дверь…
   – Я пойду! – нашлась я мигом.
   – Взбесилась?! – ахнул Белогор. – А случится чего с бабами этими, али с детьми? Ты что… Тебя же обвинят…
   – Кто?! – усмехнулась я.
   – Да найдутся, ты Агни этой, подколодной, не знаешь! Она… Да стой ты! - Бел уже почти кричит, напуганный беспомощностью своей попытки остановить меня.
   – Бел, ты сам-то не повитуха, лучшую из своих послал, она не может справиться, а я могу помочь, роды - это…
   – Опомнись! Ты царица, тебе не место возле наложниц царя! Ава! Беда будет… остановись… Ну, что за бешеная?! – в отчаянии воскликнул Бел уже мне в спину.
   Но эти слова уже замолкли за дверью. Он, правда, выскочил за мной, но запутался в длинном одеянии, ещё не снял после полуденного моления…
   Словом, в дому у Агни я была уже через несколько мгновений. От Солнечного двора до царского терема рукой подать, а из терема, где я переоделась при помощи Люды, которую я взяла с собой, в «царёвы соты» тем более два шага по боковой улочке, если выйти с чёрного крыльца. В тонком платье и без груза украшений я чувствовала себя так легко и сразу стала такой подвижной и гибкой, как когда-то, как в Ганеше. Это было всего-то два месяца назад, даже поменьше…
   Дом Агни богатый, изукрашенный почти как царский терем, с нарядными яркими коврами на полу и всех стенах, обилием резной мебели, от которой здесь было тесно, и душно, тем более, что окна закупорены.
   – Что дух-то тяжёлый такой у вас тут? Как в чулане…  – спросила я челядных девок, что толпились, тоже в излишке присутствуя в этом довольно большом, очень богатом, но бестолково и беспорядочно и от этого неуютно устроенном доме.
   – Дак, царица, девчонка маленькая, всё болеет, то одно, то другое… – проговорили они.
   – Девчонка?
   – Дочка царя Ориксая, Морошка, третий годок…
   Ах вот что… мне так захотелось увидеть этого ребёнка, ЕГО дочку, его, моего милого, моего ненаглядного, о ком я стараюсь и не думать, чтобы с тоски не свихнуться, занимаю себя с утра до ночи: то охоты, то по кузням, то по лавкам, то по мастерским вышивальщиц или кружевниц целыми днями прохожу, только бы занять всё время и устать так, чтобы к ночи уснуть мгновенно без мыслей и сновидений…
   Но это успеется, сейчас главное – женщина и её ребёнок, ЕГО ребёнок… «беременные все»… мой хороший, мой драгоценный, я помогу, я умею, не волнуйся, всё будет хорошо с твоими женщинами и твоими детьми. Они дороги тебе, тебе будет больно, если что-то дурное произойдёт с ними. Всё хорошо будет, не будет тебе лишней боли, я прослежу…
   Дана обернулась, когда я вошла в такую же душную, как и весь дом, спальню, где на большой постели без тюфяка лежала, катаясь, как заводная очень полная, лохматая, вся в растрёпанных русых косах, женщина.    Увидев меня, она завопила:
   – Ведьма! Прогоните ведьму! Не пускайте, ребёнка моего сглазит!.. У-у-у! Лядащая ведьма! – голос у неё противный визгливый, глаза водянистые выкатывает…
   – Царица, тут я уж сама, – едва слышно сказала Дана, поднявшись навстречу мне, – тут всё как надо, не слушается только, дурная баба, того гляди, ребёнка удушит, но она так-то и в первый раз делала… – тут Дана ещё приглушила голос и придвинулась ко мне: – А вот у Лиллы… мне кажется там что-то…
   И совсем уж приблизила губы к нему уху:
    – Не отравили бы Лиллу, очень уж…
   Мы с ней посмотрели друг другу в глаза, а Агня продолжала вопить, поносить меня последними словами, брыкаться толстыми ногами. Такое спустить я не могла, будь мы наедине – чёрт с ней, но тут девки, Дана, Люда… А потому я, сделав шаг к постели, наклонилась над Агней, прижав её за толстое и твёрдое, будто деревянное плечо к подушке, сказала ей в лицо, которое тут же перестала перекашивать несуществующая боль:
   – Ты… женщина, не смей даже произносить имя царицы, рот свой гнилой закрой и роди свою дочь царю! Поняла меня? А ну, кивни, если поняла! –  прорычала я в её противное лицо.
   Напуганная и сразу переменившаяся в лице толстуха, побледнев, кивнула послушно.
   – А теперь рожай! - крикнула я, толкнув её.
   Думаю, я не успела ещё выйти на улицу, как эта дура свою дочку родила.
   – Царица, ты… ты напрасно с ней так, – тихонечко проговорила Люда за моим правым плечом. – Агня очень плохая женщина. Она у нас на Лунном дворе…
   – Не пристало львице бояться собак и гиен, Люда, – перебила я.
   – Но если львица ранена, гиены смелеют, – проговорила Люда, я чувствовала её взгляд на своей щеке.
   – Так не позволим себя ранить, – я улыбнулась ей.
   Но она покачала головой:
   – Это легче, чем ты думаешь, царица.
   Но мы уже дошли до скромного домика, где живёт Лилла. Здесь было не в пример приятнее: скромная простая обстановка: ковров мало, мебель только та, что нужна, и хотя горницы небольшие, но от того, что хозяйка не жадничала и не заставляла каждый уголок, казалось намного просторнее, и уж, конечно, воздух чище. Девушки выбежали нам навстречу, но оторопели, не ожидая увидеть царицу.
   – Где роженица? – спросила я, строго, пресекая лишние вопросы.
   – Царица… да… всё…
   Люда сверкнула глазами:
   – Толково говорите, дуры, не то плёткой вас!
   Одна нашлась скорее и заговорила уже связно:
   – Да всё было хорошо, всё как… ну, учили нас и как у всех бывает обычно, а потом, синеть чегой-то стала и рвёт её…
   – А ребёнок? живой?
   – Хто ж знает, царица…
   – Дуры! – опять прикрикнула Люда. – Вы слушали живот-то? Куры бестолковые, где берут-то вас?!
   Я посмотрела на неё, помощницу я отменную выбрала, гордость прилила к моему сердцу за неё…
   Мы дошли до горницы, где лежала Лилла. Дух здесь тоже спёртый, но с примесью запаха… Нехорошего, не должно ему быть здесь, где роды. Так и есть: отравили Лиллу, рвота зелёной пеной…
   – Люда, ты…
   Но не успела я закончить свой вопрос, как Люда уже достала из своего узелочка и мешочки с травами, скляночки и ступку.
   – Я, царица, как узнала, что тут неладно, поняла, что если Агня в дело вмешалась, без этого не обойдётся. Не в первый раз уже… она при царе опасалась, а без него, решила избавиться от соперницы… Пока она говорит, я осмотрела женщину, тоже крупную, как и Агня, только вся она мягкая, как тесто, чёрные косы, чёрные как были волосы у Волка, такая редкая у нас масть, они и лицами похожи как родственники. Но Волк же из Озёрного, не из Солнцеграда…
   Она тихо застонала, пока я прощупывала её живот, ребёнок живой и выйти, в общем, может быстро, только мать от яда ослабела, а чем он дольше с нею связан остаётся, тем больше вероятность, что и он пострадает от яда…
   – Лилла, милая, мы поможем тебе и сынок живой будет, ты не бойся только. Только слушайся… – прошептала я, приблизившись к её лицу, пахнущему дурманом... вот дрянь, Агня, и яд-то здесь редкий…
   Люда уже приготовила своё снадобье, заставила Лиллу выпить и далее мы, около часа перемежая потуги родовые и рвотные, получили красивого ладного младенца с чёрными материнскими бровями, узким длинным носиком, вылитый Волк, надо же, где мне его увидать…
   Я подержала мальчика на руках, глядя как он умилительно двигает ротиком.
   – Кормилицу найдите, и глаз не спускайте с царского сына, – сказала я, отдавая его девушкам.
   Люда посмотрела на меня:
   – Царица, я останусь, послежу за нею.
   – Да-да, как посчитаешь, что опасности нет, возвращайся. Вылечи, женщину…
   Я направилась уже к двери, когда услышала слабый голос с ложа:
   – Царица, осударыня… спасибо…
   – Успеешь поблагодарить-то, – сказала я, обернувшись.
   – Почему ты… помогла мне? – она смотрит смоляными своими глазами.
   – Потому что надо помогать, Лилла, – сказала я, решив, что обязательно спрошу, не родич ли ей Волк…
   Я направилась снова в дом к Агне, узнать как там дела и увидеть Морошку, я даже имя запомнила сразу. Агня, мерзавка, молчала, уже вполне прибранная, пока наряжали и пеленали её новорождённую дочь. Молчала, только сверкала мутными глазами. Я подошла к ложу и села рядом с ней, отбросив в сторону и покрывало и кусок её уже чистой рубахи, в которую её переодели.
   – Ты, мерзкая тварь, как посмела Лиллу отравить?! – спросила я, наклонившись к ней.
  Агня вжалась в большую подушку.
   – Запомни своими заплывшими жиром мозгами: если что-нибудь с ними случиться, с самой Лиллой или её сыном…
   – Ориксай… – попыталась защититься Агня, выставив имя царя как щит.
  Но на это я лишь усмехнулась, чувствуя, что гнев застилает мне зрение, звенит кровью в моей голове.
   – Я царю жаловаться не пойду, слышишь, дочь тараканья, своей рукой тебе горло перережу. Поняла?!  Поняла?! – прошипела я прямо ей в лицо.
   Она кивнула, дрожа противным тонким ртом.
   Распрямившись, я поднялась и сказала уже вполне громко:
   – А теперь дочь грудью покорми!
   Эта дрянь страшно разозлила меня, я всегда относилась к женщинам с симпатией и сочувствием. И хотя я вообще мало с кем сходилась близко, но я всё же полагала женщин слабыми, от этого нуждающимися в защите, и моей в том числе. Поэтому я помогала жертвам подлого насилия, или тем, кто просил о каплях для изгнания дурно прижитого плода, я не осуждала их, хотя детей нерожденных было жаль до ломоты в сердце, но я видела, что делает с теми, кто рождался не ко времени: сколько выбрасывали в выгребные ямы или свиньям. Кто ловил и судил этих злыдней?
   А сколько бродило брошенных сирот, сколько голодных и оборванных сбивались в маленькие банды. В последние годы таких становится всё меньше, порядка всё же больше, а когда-то после прихода Колоксая просто вал поднялся из таких вот несчастных детей. Думаю, что с вливанием обильного золотого потока жизнь ещё улучшится…
   Но о сиротах подумать надо будет отдельно и толково, поручить заниматься ими, Лунный и Солнечный дворы, может быть, понудить их себе на воспитание брать. При большом же достатке и чести живут дворы эти, надо и для царства что-то делать…
   Но сейчас мысли мои занимали не сироты, впрочем, а подлая тварь, что предстала перед моими глазами. Я прочла её сразу, таких прожжённых и наглых преступников я не встречала ещё. Оснований не верить Люде у меня не было и то, что мы увидели у Лиллы, свидетельствовало за это… Она не может быть опасной для меня самой, но Орлик… неужели она смогла настолько очаровать тебя, что ты не видишь её страшных изъянов?!..
   И Бел что-то хотел о ней сказать тоже, «подколодной» её назвал. Или так сильно воздействие её красоты, которая меня вовсе не впечатлила, но мой взгляд – не взгляд мужчины… Возможно, Орлик любит её, потому и прощает все её мерзости, люди слабы к тем, кто им дорог…
   Что я знаю о тебе, Орлик? Что я знаю о том, кого ты любишь, кто живёт в твоём сердце… Поэтому ещё сильнее я захотела увидеть девочку, дочь Орлика.
   Мне показали. Она, вся беленькая, со слишком румяными, от золотухи, щёчками, с жиденькими желтоватыми волосиками, она посмотрела на меня большими материнскими глазами, но чертами вся – он, Орлик! Ах ты, маленькая… тепло разлилось по моей груди, сразу растворив всю злость на Агню.
   – Здравствуй, маленькая, – сказала я, присев рядом с ней. – Как тебя зовут?
   Она встала на ножки с ковра, но тяжёлое платье из плотного красного льна мешает ей двигаться свободно.
   – Моёска, – сказала трогательная девчушка.
   Вылитый, вылитый маленький Орлик… у меня сердце зашлось.
   – Какая ты красивая, Морошка! – сказала я и пожалела, что не подумала никаких гостинцев девочке принести.
   – А ты кто, тётя? – Морошка с интересом разглядывает меня.
   – Это царица, Морошка! – подсказали её мамки, что следили за нами.
   Но девочка обернулась и посмотрела на них, мотнув головёшкой:
   – Неть, ни саица! – покрутила головой девчушка, – въёте, не похоза на пъёкъятую ведьму, – сказала девочка и смело подошла ко мне.
    Я присела, чтобы быть с нею почти наравне. Морошка потрогала мои волосы маленькой ладошкой, погладила по щеке:
   – Ты зе не ведьма, тётя? Ты добъяя, – она внимательно смотрит в мои глаза, и её взгляд не похож на Агнин. – Ты къясивая, у тебя войсебные воёсы? Ты ими койдуес? Ии гъязами? Гъязами, да? Цюдные… – она и к глазам ручки поднесла, коснулась век.
   Куклой ей чудной кажусь, наверное… Я протянула к ней руки. Вообще-то, я никогда особенной слабости к младенцам не испытывала, не замечала их, но вот лечить из-за той острой и болезненной жалости, что они неизменно вызывали во мне, было сложно. Но эта девочка вызывает не жалость, а тепло в моей груди. И даже в руках, прямо из сердца тепло к ладоням и потекло. Будто я обнимаю её отца. Понимая, что никогда её больше не увижу, если только сам Орлик приведёт её в терем, я обняла её, подняв от пола.
   – Неть, ты не ведьма, тётя, ты, навейно, войсебная цаевна, мне ясказываи… – она улыбается сухими губками, ладошки мне к щекам приложила. – Пъидёс исё?
   Я улыбнулась ей, погладила её мягкие волосы, обняла ещё раз и опустила на пол.
   – Я лекарство от золотухи пришлю, вылечите девочку. Стыдоба, царского ребёнка довели! – сказала я мамкам, выходя. – Ты не болей, Морошка!
   – Ты исё пъиходи, цаевна! – Морошка помахала мне сразу обеими ручками.
   У такой твари, такой чудесный ребёнок… Нет, не у неё, у него, у него! У Орлика.
   Я очень усталой вернулась в терем. А на лестнице мне встретился Лай-Дон, что почти бежал, догоняя меня.
   – Ты чего бежишь-то? – удивилась я.
   – Что-то бледная ты… Здорова?
   – Должно от злости, – сказала я. – От Агни иду. От аспидной гадюки. Родили сегодня дочь и сына ещё от Лиллы.
   – А чего злишься? От ревности?
   – От ревности? – переспросила я, не поняв, какую ревность он имеет в виду. – А… ну да. От ревности, само собой, чё ж ишшо?.. Подлых тварей не люблю.
   – Это про Агню ты? Это да, премерзкая баба…
   – Догадался сразу, – усмехнулась я. – Ты чего хотел-то?..
Глава 6. Пламя, яд и пепел
   Я не могу поверить: нет дождей уже пятый день. После целого месяца почти беспрерывного ливня. Я каждый день посылаю проверять дороги, но даже, когда высохли дороги, оказалось, что река, что проходила недалеко от Вокхого, разлившись, соединилась с болотом и стало болото непролазным и громадным, ни объехать, ни вброд перейти.
   Пришлось вернуться в ненавистный уже Вокхий. Опять каждый день мы проверяем дорогу, но приходится ждать…
   Середина лета уже не за горами. Прошёл и Летний Солнцеворот с праздником в Вокхом с гуляньями по улицам, пением и прыжками через костры, а потом в поле и лес уходили парочки… но мне опротивело уже и это здесь, и я вполпьяна посидел, глядя как все, кто был со мной за столом, что накрыли прямо в поле, вокруг высоких ярких костров.
   Все разошлись, будто растворились в черноте короткой летней ночи, а я с несколькими стариками, старухами и пожилыми вдовицами остался. Обернувшись по сторонам, я усмехнулся самому себе. Старуха сухопарая и небольшая при этом, но с какими-то длиннющими руками, собирала плошки со стола, в то время как её товарки – остатки снеди, она глянула на меня знакомыми хитрющими глазами:
   – Шо ж, молодой осударь, не нашёл себе пару на летнюю ночку? Дурные все што ли тебе?
   Я вздохнул:
   – В Солнцеграде моя пара, бабка, – сказал я.
   Она улыбнулась одобрительно, смотрит долго:
   – Вот и правильно теперя. Негоже царю, набольшему среди всех, во всякую лужу, как хряк валиться. Твоё имя же не Блуд, а Орлик.
   Я вздрогнул, сразу окончательно протрезвев:
   – Ты… откуда знаешь?
   Она смеётся и улыбка-то знакомая, прямо Веселин и всё…
   – Кто ты? – уже поднимаясь, спросил я.
   Но старуха не отвечает, смотрит спокойно:
   – Ты, осударь золотой ясноликой, спать иди. Как просписся совсем, домой и поедешь…
   И пропала…
   Я проснулся наутро в своей комнате, тесноватой, но светлой с большой кроватью с пологом, который я откинул и не увидел ровным счётом ничего нового: всё те же лавки, стол у окна, книги свитками, вчера на Солнечном дворе выпросил… таз под рукомойником…
   Вздохнув, я потёр лоб: никогда раньше не допивался до того, чтобы не помнить как добрался до постели… надо ещё эту бабку повидать, спросить, может, знает, куда Веселин подевался? И, главное, откуда она знает про «Орлика»…
   Но никакой старухи я не нашёл.
   Этого оказалось мало: выяснилось, что и Веселина никто не помнит.
   – Да ты что, Явор?! Он же нам пещеры показывал… – сказал я, и вижу по его вытягивающемуся лицу, что и этого он не помнит.
   – Ориксай… ты что пил-то вчера? – Явор моргнул светлыми ресницами, и всегда выпученные немного глаза, выкатываются ещё больше.
   Долго смотрел на меня, будто силился понять, к чему я затеял странный для него разговор, потом покачал головой:
   – Совсем тут от скуки свихнёмся скоро… Ты сам все пещеры показывал, я ещё удивлялся, как быстро ты их находишь…
   Мне стало, мягко говоря, не по себе. Что я, спятил? Или меня кружит морок, наваждение? Но что за наваждение? Эх, Белогор объяснил бы…


   Мы с Онегой, или, как правильно теперь, Авиллой, дошли до верха лестницы, она спросила, сколько у Ориксая всего детей. Я задумался:
   – Ну… тебе придётся постараться, конечно, чтобы законных стало больше, чем ублюдков, – сказал я, пытаясь в уме сосчитать, сколько же у Орика теперь детей? – до недавнего времени было… Эдак я не вспомню, давай считать. Двое старших мальчиков, в один день родились, вот как сегодня, мастер он заделы такие-то делать, – усмехнулся я. – Им, почитай… пятый год. Дальше несколько умерли или родились мёртвые, я не помню сколько, он сам, я думаю, не помнит… Потом… три девочки разного возраста от года до четырёх, три мальчика, но там помирали опять же за пару последних лет, так что я не знаю теперь, кто, мальчиков или девочек больше… Получается: два старших, они точно живы, он всегда выделял их, первенцы есть первенцы, Морошка, Агни дочка, это три… и вот сегодня двое родились, стало быть, пять, и вот из тех шести, вроде, двое, выходит, с сегодняшними, семь, царица. Замучился считать… Не мёрли бы так, так полгорода бегало бы его детей.
   – И… любит он их? – спросила Онега.
   – Нега, да ты что? – мне смешно. Видал он их хоть раз после рождения?! - Когда ему их любить-то? Я, думаю, и имён всех не помнит, вот кроме старшеньких и Морошки. Её любит. Это точно. Может, потому что Агню, подлую, любит. Кого Агня, сына родила?
   – Нет, дочь.
   Я захохотал: Агня всем рассказывала, что скоро родит сына, что Ориксай её одну в «сотах» оставит, потому что только к ней склонность постоянную имеет и от молодой царицы к ней ходит каждую ночь. Это знал весь терем, я не слишком верил, но Агня единственная, кто родила ему второго ребёнка, все женщины до неё и после тоже, теряли интерес царевича, едва брюхатели. Я заметил, однако, грусть на лице Авиллы. Все эти мои рассказы были неприятны ей, и чего я взялся языком мести?..
    Неприятны… это не то слово. Пока я не видела, ни его женщины, ни дети, они были не осязаемы, их будто не существовало, тем более, что я от него чувствовала только…
   А что я чувствовала? Что я могла чувствовать? За две небольшим недели до обряда, мы с ним и виделись-то не каждый день, зато ругались и дрались. А что до того, что он сказал мне, что влюбился…  так с этим у него, видать, не ржавеет, быстрый парень, сразу влюбляется, и остывает так же быстро… Конечно, я царица, конечно, меня он, едва обрюхатив, никуда в свои «соты» не законопатит, но…
   Я думала совсем о другом, когда думала о нём. Я думала, что мы две части единого целого, два наших сердца, две души… Ох, как глупо, как по-бабьи… Глупо и безысходно, как в землю…
   Мне хотелось плакать, но Лай-Дон, пришёл, кажется, за каким-то делом… Да, он про жену Явана мне что-то говорит. Про Вею… Ох, Лай-Дон, все одинаковы: Яван, едва от меня отказался, тут же вернулся к своей Вее, даже седмицы не погодил, как ждал. И будто не было ничего. Как я и говорила тогда ему, пока могла ещё рассуждать и размышлять здраво, это он со слезой в глазу воскликнул: «Вырежь мне сердце!», есть у вас сердца-то?..
   – Ты, Нега, берегись, по-моему, в тихом омуте не то что черти, там такие чудища водятся, что мне подумать страшно. Это Яван не видит ничего…
   Ох, Доня, уже шёл бы ты восвояси, ещё о бабах этих размышлять мне… чтоб они пропали все вместе со своими «мущинами». Боже, для чего ты меня из-под моего камня вынул? Я жила спокойно без любви, без людей…
   Но…«От царицы любви не просят»…что это я… Я не женщина, надо об этом вспомнить, сердце закрыть, а мозг открыть пошире, не дать царство моё рушить. Ведь я была такой, я была холодной и трезвой, зоркой, не верила же Явану, не верила до конца даже, когда чувствовала, что начала оттаивать, что «потекла», но ещё держалась… И потом: «вырежь мне сердце»… как легко вы покупаете нас, глупых, слепых, размякших с вами… Надо снова стать собой, царицей, не бабой с ватными ногами.
   А что до любви… Это не для меня. Ведь знала всегда. Яван предал за мгновение, к жене вернулся и живёт дальше счастлив и спокоен, это я боюсь с ним в одном помещении оказаться, даже при мысли об этом замирает сердце, как подумаю, что он может ко мне подойти, сказать: «Онега», своим голосом прекрасным и останется только в глаза ему заглянуть…
   А Орлик… конечно, он Орлик и никто больше. Он самый настоящий рарог, он будет и царём на зависть. Но «у царицы любви не просят» куда я со своей сердечной мукой?! На трон? Вот глупая. Глупая безмозглая, мягкотелая, бессмысленная… У него всё есть для сердца: и отвратительная тварь Агня и дети, даже милая Морошка, я на что ему?
   От меня нужно одно: я помощница на троне. «У царицы любви не просят»… Я помогу во всём, никогда не предам и на смерть ради тебя пойду, ты мой царь, мой муж. Но «у царицы любви не просят», и ты не проси, не надо Орлик, я перестану быть той, что единственная и нужна тебе, перестану быть соратницей, царицей…
   Поняла, поняла, Орлик, всё поняла. Всё верно, всё как надо и когда надо, всё вовремя, именно тогда, когда ты уехал надолго, чтобы к твоему возвращению я успела опомниться, в себя прийти, стать как была до всего, до Явана… Тогда буду той, кто и нужен тебе. Не нужна тебе ни вторая Агня, ни тем более Лилла, тебе нужен товарищ, как Яван или Белогор…
   Белогор… слёзы всё же удушили меня и ринулись из глаз неудержимым потоком… Вот единственный, кто… кто мог был меня любить так, чтобы я чувствовала себя счастливой. Только он и мог бы, как любил когда-то в детстве, до всего этого ада… Только с ним я и могу быть собой, он знает, кто я, какая я, как мало изменилась, по сути, с тех пор, совсем мало…
   Милый-милый Белогор… Мой любимый Белогор, мой самый близкий друг, мой единственный по-настоящему близкий человек.
   Я расплакалась, чувствуя, что до безумия хочу оказаться в его, Белогора, тёплых руках сейчас, и выплакаться ему на грудь и пожаловаться на свою глупость, на нарисованную в моей душе непонятно кем сказку, что я могу быть счастлива как женщина, только он бы слушал и понял бы меня…
   Но не пойду, конечно, не пойду для этого к нему… Я прорыдала, пока не заснула, уткнувшись лицом в одеяло, утопая в бездонной перине…
   
   Лай-Дон и тем более Белогор, зоркий глаз, конечно правы. От меня царице грозит смертельная опасность, и я не отступлю, пока не устраню эту помеху моей прекрасной счастливой и размеренной жизни. Налаженной жизни, помеху в счастье и спокойствии моим детям, у которых эта потаскуха украла отца и после променяла его на трон.
   Ничего, с трона тебя под секиру поведут, демоница! Все Боги за меня… справедливо возмущённая женщина всегда в чести у Небес.
   Агня позвала меня на следующий же после рождения дочери день. Она приняла меня, как и в прошлый раз, но говорила хотя и свысока, как и тогда, но уже с искоркой интереса поглядывая на меня.
   – Ты, Вея, доказательства какие блуда твого мужа с царицей имеишь?
   Я задумалась: доказательств, конечно, нет, но…
   – Дак добыть надо-ть, – сказала Агня, будто приказывая. – Следи за ей. Я не живу в терему, моим людям туда тоже хода нет, а ты – живёшь, вот и проследи. Поставь к ей людей, пущай тайком подглядывают, пущай всё-всё запоминают, када и как встречалася она с твоим мужем.
   А ведь это отличная мысль, через Ориксая извести проклятую! Ведь ничего другого ему не останется, как казнить подлую, если мы найдём доказательства её измены. Только надо так, чтобы Яван не догадался, что это я устроила. Иначе проклятую блудодейку я истреблю, но с нею и его, ради кого я ввязываюсь во всё это, а это не устраивает меня, я не слепая мстительница, сама по себе месть меня интересует вторично, для меня главное, мужа вернуть, который до сих пор о ней мечтает…
   – Ты со своей стороны действуй, а я подумаю, что со своей сделать смогу. Она у нас царить не будет! – у Агни страшно перекосилось лицо.
   Она в этот момент даже сделалась некрасива, хотя мне она и раньше красивой не представлялась, но у мужчин свой вкус на нашу сестру, Ориксаю она дорога и это главное её оружие…
   Пришли сказать о ребёнке. Про кормилицу, Агня кормить отказалась, и сказала, задрав голову:
   – Это не мой ребёнок, ведьма подменила мово сына на эту чужую девчонку, и не говорите мне ничего об ей! Хотите в пруду вона утопите, мене плевать!
   Прибежала Морошка, мать позволила ей забраться к себе на колени:
   – Вот это наша, царевна моя. Как хорошо и золотушка твоя прошла, отец приедет, а ты в красавицы выходишь, – улыбнулась Агня, разглядывая девочку и неправильно против всех установлений называя её царевной.
   – Это царицыно зелье золотуху исцелило, – улыбаясь, сказала одна из девушек.
   На Агнином лице сначала взорвалось возмущение, а потом мелькнуло что-то:
   – Зельем ведьминым моего ребёнка мазали? – завопила она. – Отравить хотите? Эта ведьма не остановится ни перед чем, пока всех нас со свету не сживёт!
   – Лиллу вчера спасла с сыном…
   – Праильно, вначале сама отравила и сама же спасла, штобы все думали, што она спасает! А она ведьма! Демон в женском виде прекрасном! Все демоны пленительной обладают красой! Это штобы людям глаза отводить! И добрыми прикидываются, штобы в свои сети затягивать! Ещё царя нашего обманывать возьмётся, ишшо погубить его захочет… Но он почувствует, он сразу её распознал, он нас с Морошкой на её, на ведьму, не променял! Она же… сына моего выкрала!.. И куды она его, моего кровиночку, может собакам скормила! Али кровь выпила, упыриха!.. Упыриха как есть! – и Агня абсолютно натурально завыла, кидаясь лицом в подушки, подоткнутые у неё под боком на лавке.
   Только слёз не блеснуло, а вой вышел совершенно настоящий, все забегали, Морошка тоже завыла, пугаясь материнской истерики.
   Принесли какие-то капли, но Агня оттолкнула кубок с возмущением:
   – И мене отравите, кикиморы!.. – она брыкнулась даже.
   И сколько сил-то, вчера только родила, другая месяц больная…
   – Мене, единственну любовь царя?! Его жену, самое дорогое, што у его есь?! Он вас живьём в землю зароет, если со мной чиво случиться! – продолжила вопить она, бросаясь в девушек всем, что попало ей под руки.
   Восхищение и леденящий страх вызвала во мне эта женщина. Она может всё, и вот кто настоящий демон. Я со своей справедливой злостью, просто белая овца в стаде…
Часть 11
Глава 1. Новое русло
   Подозревать, что со мной происходит, я стала седмицы через три-четыре по возвращении с Солнечного холма. Но поскольку я была уверена, что того, что первым пришло мне на ум быть со мной я не может никак, я не поверила ни своим новым ощущениям, ни своим знаниям об этом деле. Я не могу быть беременной. В последний раз я была… когда Яван уехал в Солнцеград?.. Потом сорок дней траур, потом… Это всё так давно, что будь я беременна, я почувствовала бы уже сто раз…
   Тогда что это такое? Что это может быть? Может, больна я? Да какая болезнь? И месячных нет, и…
   А утром Люда, сливая мне на руки воду, когда я умывалась, добавила последнюю каплю в мою полуверенность:
   – Царевича-то маленького к Зимнему Солнцевороту ждём? – она улыбается солнечно. – В дальний сундук главное дело вы с царём Ориксаем не откладываете, и правильно… – счастливая за меня улыбкой. За меня и за царя…
   Я посмотрела на неё. Я должна замереть от счастья, как любая женщина, как любая любящая жена. Вот только я женой ещё не была…
   А Люда продолжает, улыбаясь, и почти с любовью смотрит на меня:
   – Не стыдись, царица, не смущайся, ты же мужняя женщина, так оно, всё… всё правильно… – прямо гвоздями в мой мозг, в моё сердце.
  Правильно, правильно, но как? Как это, Боже?! Я должна убедиться. Я должна знать, я должна понять, я должна разобраться. Только один человек может помочь мне…

   Ава никогда не приезжала так рано, знает о полуденном молении, поэтому приезжает всегда по окончании, если только не намерена участвовать. А сегодня приехала, я ещё не успел закончить одеваться к молению, уже облачился в алую свою мантию, расшитую золотом, уже принесли корону, как влетела Ава, серьги качаются, пряди из косы выскочили, даже ожерелья и браслеты не надела, шапочку отбросила, распахивает вышитую курточку, всё ещё задыхаясь:
   – Жара-то, будто… верхушка лета… – она опустилась на лавку у стола, – попить дай, Белуша, милый…
   Я подал знак служкам, суетившимся возле меня, одевавшим, приглаживавшим щётками волосы. Ава выпила воды, жадно, обливая подбородок… так приятно захватить его губами, и на шею к ямке под ушко…
   – Случилось что? – спросил я, разглядывая её, взволнована донельзя, растеряна, но не напугана, кажется, и наполнена этой своей светящейся красотой как чаша…
   – Я… – но говорить не может, дыхание подводит. Или мысли разбежались.
   – Ава, пойдём на моление сейчас, а после поговорим? Люди собрались,
– сказал я, мне подали знак, что все собрались, пора…
   Она подняла голову:
   – Бел…
   Я тронул её за плечо:
   – Идём, я не стану долго, идём… А потом расскажешь.
   Что мне оставалось? Я пошла, конечно. И стоя на галерее недалеко от него, я, как будто во сне, слушаю его голос, становящийся в моменты молений огромным, заполняющим всё, звенящим, слышным каждому и в каждом сердце… Где он в остальное время прячет его?.. Кажется, всякий день он говорит об одном и том же, молит Солнце не гасить свой свет, даровать здоровья, благополучия, урожаев и дождей, о приумножении зверей и птиц и рыб, о благополучии царя и царицы, о…
   Кажется, что моление не отличается от вчерашнего, но почему всегда звучит по-новому, всегда трогает? Или я чувствую так? Но нет, я вижу лица тех, кто смотрит на него, кто вторит ему, они растворяются в его голосе и словах.
   – Ава, милая, что ты, замерла теперь… идём, царица, – Бел чуть приобнял мягкой ладонью моё плечо, как тепло всегда от его руки… и под сердцем сразу стало тепло…
   Мы пришли в его покои. Он поглядел на своих служек, после того как снял одеяние и остался в привычно простой рубашке, сегодня белой, с обычной вышивкой по плечам и вороту коловратами.
   – Что, много больных сегодня?
   – Да нет, Великий Белогор, все вчерашние, новых не появилось. Мало болеют, тепло стало, все сытые, золото-то рекою течёт.
   Он кивнул удовлетворённо, отпуская всех, но прежде сказал принести угощение.
   – Говори, Авуша, что приключилось? – он сел спокойный и такой, значительный сегодня, я привыкла о нём всё время думать как-то раздвоенно: один был мой милый, мой дорогой Бел, а другой Великий лекарь и Солнечный жрец Великий Белогор, вроде это два разных человека… и к которому из них я пришла сегодня? Приходила ли я вообще когда-нибудь к Великому жрецу? Но сейчас они вдруг соединились в одного. И он на меня и смотрит.
   Я дождалась, пока все выйдут, кто принёс подносы с угощением, глядеть на которое мне не хотелось, даже мутило, встала и закрыла задвижку.
   – Белогор, великий лекарь, ты… помоги мне понять…
   Я подошла к нему. Пока прошло моление, все эти переодевания, я успокоилась немного и не тряслась теперь, чувствуя себя всё это время, надёжно и спокойно, как и всегда рядом с Белогором, сейчас он всё объяснит мне, сейчас всё встанет на свои места и я всё пойму и…
   Ава приблизившись, взяла мою ладонь и приложила к своему животу, над лоном… Боже… А ведь я забыл и думать… Мой сын… Крошечной живой звездочкой он горит в окружении радостно и пышно набухших тканей её тела, он, сильный и совершенный потомок Богов, новое русло Золотой крови…   
  – Ава, – он улыбнулся, подняв свои чудесные светлые глаза и не отнимая тёплой ладони от меня, я накрыла её своими руками, так хорошо, там внутри так хорошо, так тепло и спокойно, когда он так прикасается, понять ещё… – поздравляю, царица, наследника носишь. Царскому трону не пустовать и после вас с Ориксаем.
   – Наследника?! – я отпустила его, отступая.
   Он улыбается своей обычной, такой милой улыбкой, смешно раздвигающей его строгое при чужих лицо, только я знаю его таким, вот с этой его улыбкой, вот с такими голубыми глазами, кто видел, что они могут быть такими голубыми? Но…
   – Бел… как же… как же это? Я не могу быть беременной, – сказала я, чувствуя абсурдность моих слов после того, что сказал он.
   Он покачал головой со снисходительной улыбкой, и волосы качнулись тоже, красиво блестят на изгибах его плеч. Чёрт думаю не о том я…
   – Авуша, милая, ты замужем, думаешь, надо год прожить? Достаточно и ночи… мне тебе, лекарской помощнице, объяснять что ли? – усмехается он такой счастливый и радостный, будто…
   – Ночи…
   Быть может, я схожу с ума? Конечно, я помешалась. Вот только понять, я не помню, что… или… помешалась…
   Я села на скамью возле стола, опираясь на него плотно локтем, чувствуя, что подо мной разверзлась земля, я не чувствую её.
   Наследник… ночь. Что происходит? Или что-то произошло, а я не помню этого? Но как я могу этого не помнить, это уже… я совсем запуталась и растерялась. Меня затошнило от всей этой мешанины в моей голове…
   – Ты что, Авуша? Не ожидала так скоро? – улыбается Белогор.
   – Скоро? – я подняла голову. Где ты, Бел, я почти не вижу тебя… что происходит? Что со мной?
   – Ава, ничего особенного. Ты…
   – Ничего особенного? – проговорила я. Он соображает, что говорит? Царица сошла с ума, а ему ничего особенного?!
   – Ну, конечно… особенного… Особенного ничего, конечно… Вот только… Это… мы с Ориком… ничего не было ни разу. Как… я… могу ждать наследника?
   Белогор побелел, открыв рот, поднимаясь:
   – Ава… ты что… Ты что говоришь-то? Как это, ни разу?..
   Боже Милостивый?! Царь Ориксай, обладатель «царёвых сот», сколот, степняк любострастный, и не тронул жены за две с лишним седмицы?!.. Что происходит в этом мире?! Как это могло быть?! Разве я мог подумать, что…
   «Я люблю её!» – правда, полюбил что ли, потому и не торопил, не настаивал?..
   Что же Ты делаешь, Господь, Ты… Ах, как Ты смеёшься…
…Ты хотел этого как ничего другого, Ты получил, Я предупреждал!..
   Ава раскрыла ладони, не понимает ничего:
   – Вот так… Великий далегляд, мудрец и учёный муж, взгляни, объясни мне… как я могла…
   И вдруг, будто что-то толкнуло её изнутри. И она, прозревая, вгляделась в меня, и отпрянула, поднимаясь, бледнея совсем в снежную голубоватую холодную белизну…
   Я не в силах слова произнести и слова.
   Я поняла всё… по нему сейчас поняла…
   – Ты… ты знал… Ты ждал этого…  Ты сам… это ты… – задохнулась я, зажав рот, от рвущегося вскрика. – О-ох...
   – Ава… – он поднял руки, бледнея, пугаясь произошедшего разоблачения.
   Мой мозг разрывают эти образы: Бел…
   – Ты для этого только… для этого и привёз меня… чтобы… Чтобы твой сын… Как матку использовал, чтобы…
   Обманом зачать ребёнка… Боже, как ты позволил ему?!
   – Ава… я люблю тебя, и… я…
   Но он закричала гневно, будто мои слова ударили её:
   – Лжёшь! Лжёшь, Великий! – и скривилась с отвращением. – И слова не говори о любви!.. Какая любовь… В тебе даже жалости ко мне не нашлось!.. Дамагой и тот… Разбил мою жизнь… всё сломал, выжег мне душу… но… А ты… ещё и член засунул!
   Хлещет как гневной плетью. И себя хлещет ведь…
   – Ава, да вспомни! Ну, вспомни!.. Ты любила меня! Ты хотела быть со мной!  – в отчаянии воскликнул я, чувствуя, что мир зашатался вокруг нас.
   – Я любила тебя… – выдохнула она, глаза горят отчаянием тоже… – Всегда… всегда любила, всю жизнь. Только ты один был любимый и желанный!.. Единственный мой суженый, мой Белогор… Белогор – свет с Небес, о котором я запретила себе, низкой и грязной, падшей, даже думать… Белогор, меня любил и верил, а я так предала… Ох, Боже…
   Она согнулась, словно её ударили в грудь.
   –  Как же ты… как ты мог?.. Ты же отдал меня другому!.. Ты отдал… Ты уговорил, заставил, ты напомнил мне о долге, о крови… И только чтобы… –  слёзы брызнули в голос. – Всё ложь… всё ложь. И долг, и любовь… ах, Бел, Бел…
   Она отступила, прижимая руку к груди, на глазах слёз нет, они только в сердце… Боже мой, Ава… разве я мог предположить?..
   – Как же ты мог так предать меня, так подло… подставить меня перед ним? Из всего мира только Орик один не поверит, что это его наследник… он и так шлюхой считает!  А я тут… я такое… – всё, и голос растворился слезами. – Он считает, а ты меня шлюхой сделал!
   Вот тут и я взвился, из меня рванулась ревность:
   – Я?! Я сделал?! Ты сама… сама наложницей к Явану пошла! Никто тебя не заставлял! Точно не обманывал и не неволил, сама под него, с ним… сама стала… – запинаясь от злости, вскричал и я, всколыхнулось, как мутный пруд – вся нечисть наверх.
   Ава выпрямилась, как от пощёчины и прокричала тоже:
   – Стала! Стала, да! Хотела знать, как это – любить! Не ненавидеть и презирать, а любить! И чтобы любили меня! Нежили, ласкали, защищали, чтобы слова добрые говорили, глазами ясными смотрели!.. Столько лет я знала только отвращение, только унижение, насилие и ненависть! И в душе только холод и мертвечина… – вскричала она. – Ты книги изучал, а я мерзостные выгребные ямы, которых ты и не видал никогда!.. Вот потому и стала его любовницей! Хотела любить его! И верить ему!.. И любила… Но Яван… – она нахмурилась, будто заплачет вот-вот, из-за него совсем больно ей… – Он… он… Тоже отдал… как вещь. Как и ты… Вы… Обмениваетесь будто чем, играете… Эх, Белогор… ты вернул меня в этот проклятый город… И царю отдал… Государю, достойному настоящей царицы! Не той, кого он даже уважать не может! – выкрикнула она осипнувшим вдруг голосом.
   Выдыхается, может быть…
   – Но ты…
   О, нет, глаза сверкнули, опять как бичом по мне:
   – Тебе золота не надо, тебе нужна Вечность! А я – унавоженная почва для твоего семени!.. Ох… только предатели вокруг… Как же… как же больно!.. – она скривилась, прижимая, и правда, руку уже к левому боку… где была рана… где сердце…
   Если она сейчас уйдёт – это навсегда. Никогда уже не поверит тебе и не подпустит, даже не взглянет. Как на Явана… Ты сможешь без неё теперь? Притяни её!
   Она бросилась к двери… Я вслед.
   Притяни её!
   Хорошо, что задвинула щеколду, входя, теперь замешкалась с ней…
   Притяни её!
   – Ава… – я настиг её у дверей.
   – Не смей прикасаться!..
   – Ава… – я обнял её, отодвигая от дверей…
   – Не смей! Развратный! Развратный, наглый человек! – она вытянула  руки, отталкивая меня, и мы взялись бороться… Господи…
   – Ава! – взмолился я.
   Притяни её!!! Притяни, чего ты ждёшь!? Вырвется – в ненависти её утонешь, не простит никогда!
   – Отпусти!… – она упирается мне в грудь жёсткими сильными руками, непросто совладать… Хотя бы не бьёт…
   «ПРИТЯНИ! ПРИТЯНИ ЕЁ!»
   – Ох и сволочь, Великий жрец! – она всё же замахнулась, и я поймал её кулак в воздухе, а другой ладонью скользнул к её левому боку, туда, под грудь, под сердце, где я, как крючок, оставил своей крови…
   – Остановись… Остановись! Я люблю тебя, и ты меня любишь!.. – зашептал я, прислоняясь к ней, придавливая к запертым дверям. – И любила и любишь… и не можешь не любить меня. И хотеть… Даже сейчас!.. Всегда будешь любить… Хочешь оттолкнуть, но не можешь… и не сможешь… Я здесь…
   И она разом ослабла в моих руках… подалась ко мне… и в глазах…
   – Бел… – тает лёд в её глазах…
   Я сдвинул ладонь повыше прямо на славное мягкое маленькие полукружье её груди, сейчас за ворот, под платье, рубашку… рвануть немного, тонкая ткань…
   – Бел… Бел… – слёзы полились из её громадных глаз, розовеют губы…
   Я оторвал её от двери, прижимая к себе, слёзы у неё солёные льются в рот мне… но это как нектар живительный и прекрасный… сладкие губы, солёные слёзы.
… Так прекрасно, так волшебно мне никогда не было в жизни… его руки как нежный ветерок и тёплый камень, и сам он… его тело, такое твёрдое, будто из нагретого солнцем гладкого камня, но кожа мягкая, тёплая… солнечный жрец… и он как вода, текучий, втекает и вытекает, обволакивает меня всю, он чувствует всё, всё, предупреждая мои желания, больше – создавая их, раскрывая новые, поглощая, не отпуская… пусть не прекратится это никогда…
   – Бел…
   Кажется, всё это было уже, но и не было… всё это впервые так. Ава… во мне не иссякают силы, я вижу, как велико твоё желание ко мне и твоя любовь. Я купаюсь в любви, Ава, утопи меня… Но тебя я утоплю…
… Бабочка села на ставню и медленно открывает и закрывает крылышки, будто моргает, интересно, она видит нас? Ветерок, очень лёгкий, тёплый, влетает в раскрытое окно, не побеспокоив бабочки. Ава дремлет, солнце ползёт по ней полосками от окна, вызолачивая искорки в её волосах, лаская её кожу, ресницы, пушистая тень от них на щёки…
   Бабочка снова тихо помахала крыльями, размышляя, остаться или нет… На моей груди и животе горят прикосновения Авиного тела, её грудей, её упругого, чувствительного как струна живота, и её лона… Ава… прижаться губами…
   – Что ж ты делаешь… – она засмеялась, легонько отталкивая мои плечи, но не сопротивляется, скорее, ласкает… Ава… Ава… Авуша… Не ненавидить меня… люби, люби меня…
   …Ава села, опустив ноги на пол, опираясь на постель руками, высоко подняв прямые плечи. Так похоже на Лабиринт… так и не так…
   – Ава, – я обнял её, притягивая обратно к себе.
   Она выдохнула, мягко, будто этот давешний ветерок, касаясь моих рук, щекой прильнула на мгновенье.
   – Пора возвращаться, – отклоняется от меня, волосы из взлохмаченной косы соскользнули вперёд.
   – Ава…
   – Мне надо подумать, Бел… подумать… Я… должна… Столько всего…
   – Не надо думать, Авуша, люби меня… – я тяну её к себе.
   – Я не могу… нельзя… так нельзя.
   – Нельзя, – выдохнул я, удерживая её, – я лучше всех знаю, что нельзя…
   Ава всё же поднялась, прекраснейшая нагота осветила мою горницу, подняла рубашку с пола.
   – Ворот порвал… – задумчиво проговорила она, разглядывая рубашку, подняла чулки. – Я… я всё вспомнила, Бел… что было Там. Вот сейчас… и эту комнату, и берег океана на Солнечном холме, откуда непонятно исчезла Спираль. И Ганеш, и озеро… – она вздохнула. – И я виновата, как и ты. Вот что… Так же. Больше тебя… Ты даже не знаешь… и пощады мне нет. Да нам обоим нет…
   – Ава…
   Совсем одета, надо и мне одеться. Я подал ей серьгу, упавшую на пол. Как не пришёл ещё никто…Хотя, что им идти, всё спокойно было… Села волосы расчесать, предложить снова, как тогда, в Лабиринте… Она поняла меня без слов, взяла из моих рук гребень, чуть хмурясь и не глядя мне в глаза, качнула головой. Не даст кос плести, знает, что я опять захочу в постель увлечь. Всё знает обо мне. Читает…
   – Я… Столько женщин прибегают к помощи Лунной Смерти в таких случаях… Но… – она подняла голову и посмотрела на меня, я замер, сейчас скажет свой приговор…
   Ясно, что права, что иного выхода нет, быстро-быстро говорю я себе…
   – Я не могу этого сделать, Бел. С твоим сыном… С нашим ребёночком… – голос дрогнул, рука соскользнула, роняя гребень, который упруго отскочил по ковру. И, прижав ладони к глазам, зарыдала в голос, как плачут дети, роняя слёзы между пальцев…
Глава 2. Холод и боль
   Я узнала, что царица в тягости спустя примерно месяц после обрядя, с которого теперь начался новый отсчёт на Великом Севере. Я узнала случайно. Но в те дни об этом уже узнали все. Поскольку по сговору с Агней я следила за царицей, а именно в тот день никого под рукой не оказалось, кто мог бы толково проследить за царицей и не сболтнуть об этом никому. Не хватало ещё попасться.
   Я тихо прошла к её покоям утром, она встаёт рано, но сегодня припозднилась немного. В последние дни на охоту царица не ездила, на Лунном дворе бывала, на Солнечном. Сиротами стали заниматься…
  Услышав, что открывается дверь, я подумала, что неправильно выбрала себе место, что сейчас она пройдёт мимо, а куда, я даже не узнаю. И я отступила к лестнице, спрятавшись под ней. Авилле меня видно не было, а я видела и слышала всё. Вот тут-то я и увидела моего мужа, моего прекрасного Явана, который подошёл тоже со стороны лестницы, с тем же намерением следить за ней? Если бы под лестницей не было темно и он не смотрел бы так увлечённо наверх, он заметил бы меня.
   – Онега! – воскликнул Яван тоном и голосом, которого я никогда не слышала от него. Каким-то восторженным, нежным…
   Злоба, зависть и ненависть к ним обоим поднялась во мне зловонной тошнотворной волной, оглушила, что я даже не сразу услышала, о чём они говорят…
…Да я не мог больше ходить рядом, жить рядом и ни разу, ни разу не увидеть хотя бы её лицо не издали, её взгляд не мимо меня, а прямо в мои глаза. И я вспомнил, как выслеживал её в Ганеше, как стоял на рассвете, поджидая её появления…
   Так же я поступил и сегодня. Я знаю, когда она выходит утром. Поэтому я сюда пришёл до рассвета… Кто-то проходил по коридорам, челядные, Милана прошла. Потом почему-то Вея, постояла и тоже пропала… Но вот открылись высокие двери, украшенная фигурными золотыми пластинами, Онега, одетая, как и обычно теперь в богато расшитом платье, браслеты перевивают рукава, покачиваются большие серьги, котлы свисают от обруча-короны на лбу. Сегодня волосы ей зачесали туго, много в них лент и заколок, да всё золотых, впрочем, её волосы дороже и ценнее золота… потому что золото вечно, а эта красота умрёт…
   Эта мысль пришла мне невольно, потому что после того ужаса на Солнечном холме, когда она истекала кровью у меня на руках, я не мог не думать о смерти и о том, что если бы она тогда умерла, я так и не успел бы ничего сказать… так и не успел бы…
   Я отошёл к лестнице, здесь не так светло и нас не увидят сразу, если…
   – Онега!
   Она ахнула и отступила, прижавшись спиной к стене, я поднялся на нижнюю ступеньку. Всего их десять.
   – Не бойся, я… – я поднял немного ладони, чтобы успокоить её.
   – Не подходи, не смей… – выдохнула она.
   – Нега, ты с Ганеша не сказала мне ничего… ни слова, ни единого слова! Не посмотрела ни разу, будто меня вовсе нет!
   Я встал на следующую ступень.
   – Я умер для тебя?..
   Ещё выше, ещё ближе. Вот уже глаза, лицо побледнело чуть-чуть… ещё пара шагов и…
   – Не смей, Ваня… – едва слышный выдох. В нём чувства больше, чем целой поэме у Лай-Дона.
   – Нега… не отталкивай меня, я… – я наступаю. – Уйдем! Уедем отсюда немедля! Степи к югу бескрайни, укроют нас, никто не найдёт… У них теперь золота больше, чем воды, оставь их… Нега, идём со мной! Нега!..
   Я уже возле, мои ладони горят, я сейчас коснусь её, неужели коснусь, неужели такое счастье?..
   – Ванюша, да ты что… – она выставила руки перед собой, защищаясь, – не надо… даже думать… думать не смей!
   Но я же вижу, в её глазах: «Да!», сейчас подхвачу на руки и на коня, до конюшни тут: через коридор и вниз, на нижний этаж, там и выход в конюшню. Каких-то тридцать шагов… Но она отступила ещё и зацепилась пяткой за ступеньку и я… к счастью, я отлично владею своим телом, я поймал её. Всё, вот она, вся в моих руках…
   – Царица! Что такое?! Плохо стало?.. Батюшки, не упала?! – это вездесущая Люда оказалась наверху лестницы с жилеткой в руках, кинулась к нам. – Неси её в покои, ксай Яван Медведь. Царица…
   – Всё в порядке, отпустите, никуда меня не надо нести, что я вам… нашли тоже куль с мукой… – забилась Онега в моих руках.
   – Что ж упала тогда? Али голова закружилась? – проворкочила ласково Люда.
   – Нездорова царица? – спросил я, вспоминая кровь, что почти ручьём лилась мне на руки, когда Белогор принёс её из пурги…
   – Здорова, здорова! – улыбнулась почему-то Люда, но не мне вовсе, а Онеге. – Тяжела царица.
   
 …Железная рука стиснула мне сердце. Тяжела… всё потеряно для меня теперь… Боги, будто не было потеряно до сих пор… Они все исчезли с лестницы как-то, я уже не следила, после того, как появилась Люда, от моего сердца отхлынул овладевший мной страх, что вот сейчас они и правда сбегут, кто остановит их? Кто может их остановить?! Их, царицу и дядю царя… Но когда я услышала, что царица… Вот это их остановит. По крайней мере, пока… Пока…
   А если его ребёнок… Его, конечно, его! Я похолодела, прямо льдом сковало мне сердце… Первым движением моей души было кинуться к Агне, и немедля всё доложить моей хитроумной и могущественной союзнице о том, что я узнала. Но в следующее мгновение я вспомнила, как напугала меня эта женщина в последнюю нашу встречу, и мне стало страшно за царицу, не сотворила бы с ней чего Агня в своей злобе.
   Но потом в моих мыслях снова возник Яван, тянущий руки к Авилле, называет ещё так нежно: Нега… Уехать с ней надумал… А если она сбежит с ним, правда сбежит?.. Ведь любила его, наверное, что ж, так скоро забыла? Вон охнула как, ещё боится его, значит, сердце не остыло… и ребёнок… вдруг его ребёнок… Может, может быть его!
   Агня побила и пошвыряла всё, что было в большой богато украшенной горнице, по полу валяются прошлогодние яблоки, орехи кругом, крупинки сахара забились в ворс ковра, платье, сплошь затканное золотом, богаче только у царицы, мотается свободное от плеч, вокруг её, немного опавшего после родов, сдобного тела.
   Наконец, она всё же утомилась и, тяжко брякнув, села на лавку, оперла голову в руки. Сидела так долго, пока я, замерев и думая, не сбежать ли, не дыша стояла у стены. Она посмотрела на меня:
   – Доподлинно знашь? – глядит на меня страшнющими глазами. И я опять пожалела, что пришла сюда. – Убить… убить её надо-ть… ведь ежли… ежли он всё же… А у меня… – заскрежетала зубами, – всего-то две девки… Ведьма! Проклятая ведьма! Забрюхатела-то как скоро, утроба проклятая!
   Агня вскочила, отшвырнула и лавку, даже девушки все попрятались от неё… косы глиняного цвета мотнулись вокруг полной спины, шлёпнув её по заду богатыми золотыми оконечьями.
   – Нет, от моей руки смерть ей – слишком легко… Нет, пущай от ево! – и посмотрела на меня опять, в мутной воде её глаз столько тяжкой злобы… я пожалела уже в сотый раз, что пришла к ней… – А ну, Вея, давай-кать, мы с тобой подумаем, как вернуть нашу жисть…

   – На охоту больше не ездит царица наша, опасается за чрево, – улыбнулась чрезвычайно довольная Доброгнева.
   Луна светит сегодня во всё небо громадным белым кругом. Всегда, глядя на полную луну, я чувствую, как холодок протягивает меня вдоль спины: будто кто-то холодный и равнодушный смотрит на меня и решает, сколько мне тут ещё копошиться…
   Нева обернулась ко мне:
   – А говорил: не помню, что в Лабиринте было, – она засмеялась бесшумным бултыхающим каким-то смехом. Она, вообще, по-моему, в голос не смеётся. Я подошёл к ней. Мне всё труднее быть искренним любовником. Ава больше ни разу не позволила мне даже коснуться себя, а тянуть её опять… это почти так же преступно, как то, что я уже сделал… да нет, пожалуй, ещё хуже…
  …Я во всём признался Аве. Во всём, в своих первоначальных замыслах. Всё рассказал. Каждую свою мысль. Все детали вероломного плана.
   – Всё как ты сказала, Ава, – сказал я.
   Когда на другой день, не дождавшись её, я сам прикатил в терем, она не осталась в тереме со мной, мы вышли на улицу и направились к рощам, что на восток от городских стен. Я говорил, она молчала.
   – Я так и хотел поступить. Именно так всё и задумывал. И не видел ничего в этом дурного. Действительно не видел. Я не думал, что… я… я думал, один я только и буду знать, что ты моего сына родила… И Бог.
   – Бог? И Он позволил? – она сверкнула глазами.
   – Позволил. Да. Всё знал…
   Мы с Авой вошли в тёплый, пронизанный солнцем лес. Травой пахнет, листвой нежной, юной…
   Я снова говорил, и Ава снова слушала молча, голову подняла и посмотрела на меня, тень от густых длинных ресниц прикрыла блеск глаз:
   – И ни разу не ёкнуло нигде? – она побледнела. – Ни разу не вспомнил, что… что я живая, что я тоже человек, как и ты?.. Без члена, правда, и миром потому не правлю, и должна принимать вашу власть!.. Во всём. Только принимать и принимать. Потому уже, что вы сильнее. Во всём сильнее меня!.. А вы… Имейте хотя бы понимание нашей покорности!.. – она с отвращением скривилась, белея.
   Покорность в ней это отвращение вызывает?
   – Ава, – я хотел обнять её, но она отклонилась.
   В этом году и листва раньше покрыла ветви… Ава… я смотрю ей вслед, не приминает почти траву, вот скользит подол по тонким стеблям и распрямляются зелёные упругие травинки после её шагов, под моими мягкими сафьяновыми сапогами уже не восстают…
   – Выслушай же меня! – воскликнул я.
   Она обернулась.
   – Ты не сказал разве?
   – Не всё! – выпалил я. – Сейчас вижу, что зло замыслил! Но я… Чувствовал, потому и останавливался на каждом шагу и оглядывался, но всё подсказывало, подталкивало вперёд по выбранному пути.
   Она усмехнулась так… так, что у меня мороз прошёл по коже, как обо мне думает она, если так усмехается…
   – Вспомни, Ава! Я ещё по пути из Ганеша предлагал тебе вернуться к Явану… – отчаянно воскликнул я.
   – К Явану… Нельзя уже было к Явану мне, Бел… говорили столько раз, что повторять? Ты нарочно? Чтобы ещё больнее мне?.. О Яване снова, вроде не один ты предатель… – изменившимся голосом произнесла Ава.
   Она болезненно поморщилась. И отвернулась опять, совсем не хочет смотреть на меня, продолжила путь. Ещё немного, к озеру выйдем. Золотые лучи скользят по ней, ласкают, оглаживают и искорки от золотых нитей вышивки, от самоцветов в украшениях.
   Расцвели нежные жёлтые, сиреневые, голубоватые, белые цветочки. Подрагивают на ветру, от нас проходящих мимо, тревожащих их, сколько жизни вам? День-два, а вы нарождаетесь и нарождаетесь каждое лето, и нас не будет, а вы всё будете… Но Ава не видит их, даже не глядит, всегда так любила цветы, особенно первоцветы. Хотя это не первоцветы уже, лето совсем вокруг нас. Из таких всегда приносила мне венки на голову. Душистые короны. И я носил их, смеясь от удовольствия вдыхать их свежий аромат…А сейчас проходит, только юбкой задевает, взгляд мимо…
   Шуршание платья по траве только и нарушает тишину леса. Но разве здесь тихо? Способны были бы слышать сейчас, насладились бы и нежными переговорами птиц, едва свивших гнёзда, и туканьем дятла, и низким утробным жужжанием шмеля, медленно проплывшего мимо наших щёк. А с закатом соловьи заполнят своей любовью лес. У терема и на Солнечном дворе их тоже много, но слышит ли их Ава теперь?
   Шмель на сиреневатый клевер опустился, мастится, сладость выбирает… как легко ему жить.
   – Ава… я виноват, я так виноват, что в воду бы с камнем на шее, но…
   – Тебе с камнем, а мне? Мне-то куда теперь, Бел?!.. – тут же ответила она.
   – Я виноват… Один я.
   Она вздохнула, покачав головой:
   – Было бы проще на тебя всю вину свалить. Как хорошо было бы, если бы только ты был виноват…Как мне было бы легко тогда… Нет, Бел, – холодно сказала она. – И ты, и я все мы как были, так и есть. Лабиринт нам открыл наши желания, но я не помнила, потому что мои были похоронены во мне. Ты же и похоронил, когда царицей сделал. Женой другому…
   – Ава, приедет Ориксай, я скажу, что натворил, что ты не знала, чтобы… Пусть меня казнит. Всё справедливо будет.
   Она остановилась, глядя на меня:
   – Ты… хотя бы думай не только о себе, – сказала она строго. – Хотя бы когда-нибудь, хотя бы сейчас. Казнит тебя и что я? Я-то как?!
   Она отвернулась, ещё раз, словно разочарованно покачав головой. Но сказала, как сказала…
   Я опять догнал и схватил её за плечи, сверкают самоцветы в украшениях, отбрасывая лучики вокруг как искры, но волосы и глаза её… я вижу только их… я погубил тебя.
    – Ава!
   Она оттолкнула мои руки:
   – Не жми, синяков насажаешь, что я из дерева тебе… Взялся теперь хватать... хватает…  – вздохнула и отвернулась опять.
   Невыносимо и смотреть на меня?
   – Что оправдываться теперь? Нам с тобой только и осталось жизни, что до приезда Ориксая.
   – Послушай, всё ещё можно…
   – Можно?! И как же?! – холодно усмехнулась Ава, оборачиваясь.
   – Не все же ещё знают… он приедет и… он и знать не будет…
   Она шагнула ко мне и зашипела с ненавистью:
   – Подложить меня под него хочешь? А потом скажем, дескать, недоношенный родился ребёночек, так?!  – теперь она сжала мой рукав, но не руку, только стиснула плотную ткань, притягивая меня к себе.
   И засмеялась страшным болезненным смехом:
   – Любишь меня значит?! Ох и любишь! Продаёшь на каждом шагу! Я сама себя не продавала, с голоду подыхала, от холода, дралась каждый день, гнилые гнойные раны врачевала, проституток и злых преступников лечила, а не продавала! Но ты продаёшь! Какая разница, царю или последнему пьяному сапожнику?! Какая разница, если тебе всё равно!..
   Она помолчала, прожигая меня взглядом:
   – Белогор… Великий Белогор, Великий жрец… Если ТЫ таков, то что от остальных ждать? Что ждать от других, если ты, Великий человек, Божий сын, золотая кровь, так поступаешь? Есть граница у тебя, Белогор?! У подлости внутри тебя?! – и оттолкнула меня, оттолкнула бы, но я устоял на ногах…
   Больно, всё, что говорит, но ещё хуже, что так думает… Но это отчаяние голосит в ней.
   – О цене подумай, Ава, наш сын сядет на трон! Я о крови той самой и говорю! Я об этом думал! – взмолился я.
   Но она с отвращением хмыкнула:
   – Цена… цена не важна… и цель не важна. Как племенную кобылу выбрал… свою невесту. Что же ты с остальными способен сделать, если со мной так-то?!.. Если бы не говорил о любви, и то противно, но хотя бы простительно…
    Она опять прожигает взглядом, опять просеивает всего меня светом своих глаз:
   – Что с тобой случилось за эти восемь лет? Ведь ты чистый был, светлый. Или таким и был, и вся любовь твоя была ко мне не как к человеку, а…
   – Да что же ты говоришь?.. – не выдержал я.
   – Что говорить… что уже и говорить… А Орик… – у неё дрогнул голос от этого имени.
   Она отвернулась от меня опять, но уже не пошла дальше.
   – Ох, Господи, Господи, что ж ты не убил меня на этом холме твоём?!.. – Ава зарыдала опять в голос и свалилась, осела на траву, закрываясь руками, рукавами.
   – Он вернул тебя мне, Авуша… – прошептал я.
   Я опустился рядом, пытаясь обнять её, но она ударила меня по рукам:
   – Не лезь!.. Не лапай!.. Спишь со мной, как шлюху лапаешь… Хватит… не дам больше никогда… чёрт… И за грехи общие мне одной платить… Мне одной… двойная цена…
   Но я всё же её обнял и прижал к себе, претерпев тычки, точно весь в синяках буду.
   – Ава, подумай, разве не так выбирают в царских семьях? Не как племенных животных породистых?! Так и выбирают. И нас с тобой так выбрали, только…
   Она отодвинулась, посмотрела на меня сухими громадными глазами:
   – Да верно всё… Так и выбрали, верно… но я думала… я думала, у нас с тобой всё иначе, Бел… Всё иначе ведь было… – она опять заплакала бессильно, беззвучно и от этого мне ещё стыднее.
   Как глаза мне открыла внутрь меня самого. Она иначе относилась. Я же был доволен выбором Светояра и моей будущей судьбой. Уже за это я готов был её любить. И любил. Как я думал. Только сердце моё было калекой. Мало на что способным уродцем. Не такое как у неё…
   Мне больно от её слов, от того, что она права и от этого я, будто прозревая, смотрю в себя, достойный я любовник Лунной жрицы… вот с кем я пара, во всех моих проявлениях низких…
… вот она моя любовница, которую я не только не люблю, но презираю, даже боюсь, которая отвратительна мне, как теперь моё отражение в зеркале. Во всём она противоположна Аве, во всём. Авилла – золотая кровь, по-настоящему, Дочь Бога, чистый свет, не зря Солнце позарился…
   Я не замечал даже в какой грязи мы привыкли барахтаться с Доброгневой всю жизнь. Мелкие цели и радости, никакого Света ни в голове, ни в сердце…
   – Ты хоть подсыпаешь с Авиллой-то? Или оставил соплячку свою? Неинтересно? – спросила Доброгнева, высокомерно усмехаясь.
   Наглядевшись на Луну, она обернулась ко мне, её большое прекрасное тело отсвечивает мертвящим голубоватым светом. Волосы сложенными чёрными крыльями лежат на спине, вот раскроет их и полетит пожирать наши трупы…
   – Или она так и не знает, что ты уже попользовал её как хотел? – Нева злорадно захохотала.
   Вот-вот этими крыльями пошевелила страшная птица, щёлкает клювом, клекочет…
   – Тебе, кстати, понравилось? Какова она? Говорят, ледыха-ледыхой, Ориксай редкую ночь не сбегал в свои «соты».
   – Наверное, ледыха.  Я не помню, Нева, я же говорил тебе, – я подавил судорогу омерзения, готовую пройти по лицу и выдать меня.
   – Ты не мог не почувствовать твой ребёнок или нет, – чуть ли не строго сказала она. – Сын?
   – Сын, – подтвердил я.
   Нева кивнула удовлетворённо:
   – Ну, хоть он сам хозяином будет, ни под кого ложиться не придётся. Мальчику надёжнее, власть покрепче. А, кстати, о мальчиках…
   Доброгнева вернулась к постели, на которой сижу я, прилегла рядом, и гладит по плечу горячей пухлой ладонью.
   – Слыхал ты, Бел, сегодня днём погиб один из старших сыновей Ориксая. Так что одним ублюдком меньше, уже хорошо. Чем меньше этих незаконных, тем лучше, устойчивее трон.
   У меня потемнело в глазах. Мой-то тоже незаконный! По всем человеческим законам! Да и по божеским тоже! Разве обманом сыновей чистой крови на трон возводят? На то она и чистая кровь! Что же я за судьбу мальчику начертал, когда так, украдом, зачал его?!.. Ава… ты открываешь глаза, ты зрячая, была и есть, отверзаешь и мне, слепцу… и как мне со всеми совершёнными подлостями теперь жить? Что мне с сердцем ожившим делать?..
   И только после, много позже, уже на следующий день я, вспомнив слова Доброгневы, похолодел от ужаса: ведь так подумать могут многие… «Чем меньше ублюдков»… что это царица устраняет ублюдков царя… Если не случайна гибель ребёнка…
   Я позвал Аву опять, и опять мы к озеру, но на этот раз дошли до самого берега. Ава не слышала ничего о смерти мальчика.
   – Нева знает, потому, что она Лунная жрица, все смерти в её ведении…
   – Погоди, Ава, Доброгнева сказала, он погиб. Не умер, а погиб. Понимаешь? Это совсем другое дело… его могли убить, – воскликнул я.
   – Зачем убивать этого ребёнка? – удивилась Ава.
   А мы тем временем мы вышли на пологий берег озера и я увидел, что ледник, который раньше был на горизонте, сейчас почти вплотную подошёл к противоположному берегу озера.
   – Ты что? – спросила Ава, удивлённо, когда я приблизился к воде.
   – Сколько помню, ледник был в верстах трёх или даже пяти от того берега, только стоял на горизонте, а теперь, посмотри… – я коснулся воды.
   Я всегда прозревал даже погоду отлично, что уж говорить о природных катастрофах. Катастрофа… катастрофа, которая грядёт… ледник сорвётся и сойдёт в воду, вода из озера убьёт Солнцеград, хлынув волной выше деревьев, а следом накроет и ледник… Боги… Валун Вседержитель, ты в сговоре с Солнцем? Я прогневил вас так, что вы решили убить всех нас. «Север обречён» – так Ты в самом прямом смысле имел это в виду?..
   Я сказал Аве обо всём, что увидел.
   – И когда это будет? – без страха спросила Ава.
   – Этого я не знаю. И завтра, и через сотню лет. Но это произойдёт и город погибнет…
   – Жаль, что не сейчас, – бесцветно сказала Ава, – хотя людей жалко… Но я бы умерла без позора…
   Я схватил её за плечи и встряхнул:
   – Не говори так! Не смей так говорить!
   – Не волнуйся, тебя я не выдам…
   – Замолчи! Я… да я не позволю этого! Я… я поговорю с Ориксаем… Я…
   – Поговоришь? Поучишь чему? Ты опытный у нас. Искусник… – подняв губу, усмехнулась Ава, она бледна и будто не жива…
   Это правда. Я не могу уже плакать, всё омертвело во мне. Я не чувствую ничего. Ничего. Ни страха, впрочем, страха и не было, но и радости от прекрасных преобразований в моём теле, которые происходят каждый день, тем более. Смерти я не боялась никогда. Но теперь моя смерть, это смерть и для него, для моего мальчика. Дали бы родиться, а дальше, что ж – виновна, убейте меня…
   Но он, мой сын останется один, сиротой, сыном преступной матери, нельзя хуже… лучше нам обоим…
   Я не смогу смотреть в глаза Ориксаю, я не смею уже и про себя назвать его Орликом… он ясный, весь из света, а я… из чего я? Он назвал меня низким словом, так и есть…
   – Давай уедем? Я увезу тебя! Уедем отсюда навсегда? Ты, я и наш сын? Разве ты не любишь меня? Мне и…
   Ава вдруг расхохоталась:
   – Уморил! Чего ж не убежал со мной, когда вёз из Ганеша? А ещё лучше тогда, восемь лет назад? Кстати, сегодня день в день, восемь лет, как отец вышвырнул меня… Уехали бы тогда ещё, может, и жили бы, как люди, погодил бы, пока я подрасту и женился. Глядишь, на новом месте новую династию бы основали, всё же мы наречены были друг другу, ты и я, золотая кровь, Дети Бога… – произнося это, она говорит безжизненным голосом, а последние слова со злой усмешкой.
   Оттолкнула меня и опустилась на большой камень, нагретый солнцем.
   – Яван тут тоже звал уехать с ним. Но и ты, и он… – в её голосе нет, не то что желчи, но даже цвета…
   – Вечно казнить будешь?
   Ава засмеялась:
   – Нет, недолго осталось, потерпи. Пещеры закрылись уж, поди, сколько, понадобится Ориксаю до нас доехать?..
   – Дожди пошли, задержится теперь, – сказал я, опускаясь на траву возле валуна, на котором она сидит, с этого бока камень нагрело солнце. Дальше весь берег в толстом ковре из свежего мха. Кто тут этот ковёр расстилает к каждому лету?.. И только у самой кромки кайма мелких камушков с песочком…
   – Где дожди? Ни капли не упало за всю весну.
   – Идут дожди, скоро у нас будут здесь, месяц будут лить. Вода тихонько шепчется с камнями берега, меленькие прозрачные волны.
   – Искупаться что ли? – Ава подняла руки, снимая платье через голову, золото мне на ладони сбросила. Меня не коробит даже её нарочитая грубость сегодня, я чувствую, что её сковало болью, так что она не чувствует больше ничего, и злыми этими словами пытается хотя бы немного расшевелить себя.
   Разделась донага, я не могу не вглядываться в неё. Чуть-чуть потемнели её хорошенькие соски, других перемен я пока не замечаю в её теле…
   – Ты не плаваешь? – спросила она, подняв руки к волосам, прикручивает косы на макушке.
   – И ты не ходи, Ава, ледяная вода, куда тебя несёт? – я сложил её золото поверх платья.
   – Ну… может холод почувствую хотя бы…
Глава 3. Боли бывает больше…
   Я встречал Онегу каждый день, мы с ней болтали, даже смеялись, но что-то было с ней не так, она не была такой как всегда, такой свободной, такой от этого невыразимо прекрасной. Я подумал, что это из-за бремени.
   – Ты… может, потрогать хотя бы дашь, а? – спросил я, глядя на её живот.
   Мы были в саду, за теремом, где уже отцвели и груши и яблони, давно облетели нежные белые лепесточки с вишен, но ещё лежали на высокой траве как нежный и душистый летний снег.
   Сначала на качелях сели качаться, но Онегу тут же замутило, сошла и села на траву. Вот тогда я и попросил позволить потрогать её живот, где, я знаю, ребёночек зреет, маленький царевич. Онега засмеялась:
   – Да что ты, Доня, он даже ещё не шевелится.
   – Но он же есть там у тебя… я… я никогда не трогал…
   – Успеешь ещё, какие годы твои…
   – Нельзя? Как царица не позволишь мне или противный я?
   Онега перестала смеяться, смотрит ласково:
   – Да не противный… отчего же… если хочешь… – она взяла мою ладонь и положила на свой по-прежнему плоский живот. – Ну? Чуешь чего?
   Ничего я, кроме тепла не почувствовал в её животе, только тепло и то, как мне приятно прикасаться к ней и сидеть так близко. Ветерок её волосы колеблет мне по лицу, я могу чувствовать их как её прикосновения. Я улыбнулся. Увидит кто, решат, что мы с ней… но кому здесь видеть?
   
   Узнав, что умерла маленькая Морошка, я заревела в голос. Я знала уже, что после первого мальчика одного из старших сыновей Ориксая, умер и второй, потом ещё умирали дети в «сотах», и теперь остался только сын Лиллы. Все умерли, кажется, от естественных причин, один утонул, когда его купали, другой упал во время игры навзничь, когда подбежали, оказалось, что в шею, прямо под затылком вошла длинная, острая щепка… двое детей не проснулись со сна… А теперь Морошка.
   Что это за проклятие?! Я приехала на Лунный двор, чтобы увидеть девочку и проститься, мне было так больно, что она, эта милая крошечная копия её отца, такая тёплая, настоящая дочка Орика, его маленький лучик… не может быть, чтобы она умерла…
   Меня встретила Доброгнева, такой, нахмуренной и бледной я давно не видела её.
   – Ты… почему приехала, Ава? – она вгляделась в меня, посверкивая такими яркими голубыми глазами, что они казались сегодня ненастоящими. Сверлит взглядом. С чего?
   – Я хотела Морошку увидеть, поплачу над ней…
   – Ты уже видела эту девочку? – ещё нахмурилась Верховная Лунная жрица.
   Я рассказала, когда видела её и, что прислала ей мази от золотухи.
   – Что?! Что ты сделала? – ахнула Доброгнева, бледнея ещё больше и отшатываясь от меня.
   – Что с тобой, Нева, ты что ахаешь-то?
   Но она, продолжая с ужасом вглядываться в меня, сказала:
   – Отравили девочку, Ава! Через кожу, через мазь и проник яд! Мать принесла остатки мази, всё точно…
  Что за безумие?
   – Богиня Луны! Ты думаешь… Нева, да ты в уме?! – отшатнулась я. – Чтобы я тронула ребёнка Орика?.. Вообще ребёнка… тем более его! Тем более Морошку! Я… да ты что…
   – Он эту девочку любил… – проговорила Нева, продолжая буравить меня ледяными свёрлами своих глаз.
   И вдруг, откуда ни возьмись, на меня несётся лохматое, расхристанное, орущее существо, с оскаленным ртом из которого летит:
   – Ты! Мою Морошку! Мою девочку!.. Сына похитила! А дочь совсем извела! Как мучилася девочка! Как плакала!.. Ведьма! Упыриха! Всех детей царя извела?!
  Я даже не поняла, не разглядела, что это Агня, вся красная, лохматая и громадная, она налетела на меня, но не просто… что-то… воткнулось в меня…. тонкое длинное жало мне в плечо, один раз, другой, я даже не сразу почувствовала боль, отбросила её… На рукаве выступили красные пятна, расширяясь на мягком льне, заливая вышивку: маленькие колодца орепьев с точками в середине…
   Агню удержали кинуться ещё раз. Повели, продолжая держать несколько человек. А она брыкалась, башмаками взрыхляя землю на дворе, раскидывая ошмётки травы и земли, крича и всё то же…
   Я посмотрела на Доброгневу, прижав ладонь к моему раненому плечу, хотя боли я так и не чувствую. А она продолжала хмуриться, потом кивнула:
   – Идём, я не могу касаться тебя и твоей раны, особенно твоей крови, сама себя перевяжешь и к Белогору поезжай, пусть вылечит.
   Мы прошли мимо длинного низкого строения, где кладут трупы до погребения, где у них, как и на любом Лунном дворе, целая армия трудится тех, кто разбирается, почему умер тот или иной человек, и готовят мёртвых к последнему путешествию.
   Обычно хоронят в тот же день или на следующий, но при подозрительных случаях, если подозревают заразную болезнь или убийство, кладут трупы на лёд и исследуют, берут кровь и проверяют на самые разные яды… Много чего умеют на Лунных дворах.
   Нева ведёт меня к  жрецам, что готовят снадобья. Здесь, внутри длинные горницы, пахнет приятно, хотя немного резко… Нева позвала помощников, чтобы вервия привезли для меня, перевязаться.
   – Послушай, Ава, если это всё не ты, значит, кто-то устроил заговор против тебя, – серьёзно говорит Доброгнева. – Почти все дети Ориксая убиты. Убиты, ни один не умер сам… осталась вот только эта девочка, от которой отказывается Агня, да сын Лиллы…
   – Столько детей убиты?! – я онемела. – Кто мог такое злодейство совершить? И почему ты молчала?!
   Доброгнева снова смотрит на меня, будто взглядом хочет сказать мне: «Я была уверена, что это ты».
   Неожиданно я упала на пол… Я ни разу в жизни не теряла сознание, и упала на земляной пол этого холодного длинного помещения, похожего на гроб… И я вижу только покачнувшиеся фермы надо мной, поддерживающие белёный потолок… Белят потолки, молодцы…

   Я мчался на Лунный двор с такой скоростью, какую мог развить рысак. За мной летела повозка для Авы. Оказаться раненой, да ещё упасть в обморок в их мертвечинном доме, в окружении мёртвой энергии, в окружении людей, кому золотой царицы при жизни вообще нельзя касаться, а тем более беременной…   
   Доброгнева белая, как полотно, крича, выбежала мне навстречу:
   – Забери скорее Авиллу, мои люди сожгли руки о её кровь! Всё прожгло до костей!
   Я вбежал в проклятый барак… я понял: они пытались поднять её с пола, крови немного, от этой раны она упасть без памяти не могла… Но едва я наклонился, Ава подняла голову, бледная будто на лицо набросили саван…
   – Бел… что-то… сделали со мной… что-то… мне так больно…  – она сжала скрюченными пальцами платье над животом… А глаза полны ужаса и понимания, что…
   Моё сердце замерло, когда я протянул свою руку к её животу и просунул под её пальцы… Нет больше живой звёздочки, нет бьющегося сердечка нашего с ней сына… убито, всё отравлено, он уже оторван от неё. Но он погиб ещё при ней, его, мертвого, отторгает теперь её тело…
   – Царица отравлена, Доброгнева, – разгибаясь, сказал я.
   Будто кто-то говорит, страшно слышать… мои люди, что приехали со мной с Солнечного двора, подняли и понесли Аву. Я не могу даже смотреть, видеть это…
    – Кто ранил её? – я посмотрел на Неву. – Под стражу взять преступника за убийство нерожденного наследника Великого Севера!
   
   Ветер и дождь сменили сказочную погоду, мотают кронами деревьев, будто они все плачут, воздевая руки к Небу и их отбрасывает, клонит, пригибает к земле. Вот так я чувствовал себя. Он не отвечал мне, сколько я к Нему ни взывал. Ни насмехался и не злорадствовал, просто замолчал. И через несколько дней я понял: Он ушёл, день Летнего Солнцеворота позади, чего я жду?..
   Много дней прошло, прежде чем я приехал опять к Доброгневе. Она, уже успокоенная, и притом присмиревшая немного передо мной, как никогда раньше с каким-то новым чувством поглядывала на меня. С уважением? Или опаской?
   И первое, что она сказала:
   – Я думала, все эти россказни о Солнечной золотой крови – всего лишь байки вашего Солнечного двора… а… – она даже побледнела больше обычного, она взглянула на меня, – язвы у моих жрецов на руках не заживают по сию пору, уж две недели. И что там крови-то, было, попала пара капель…
   Доброгнева смотрит на меня так, будто видит впервые.
   – Как же меня не сжигаешь ты…
   Я посмотрел на неё:
   – Крови моей попробовать хочешь?
   Она побледнела вовсе в синь, деревенея.

   Ещё бы не бледнеть мне. Этот случай с Авиллой, прискорбный, конечно, хотя вполне поправимый, он поучительный. Я и подумать не могла, что вся их вера основана не на слепом и довольно наивном, даже нелепом, как мне казалось временами, поклонении древним кем-то придуманным догмам, а вполне материальная и очень осязаемая. Я никогда не видела обряда на Солнечном холме, а россказням  я не очень верила, народ наш склонен выдумывать и приписывать чудеса тому, где ими и не пахнет. Может быть, поэтому и не могла вообразить, что выражение Солнечная кровь – это не аллегория, не красивое самоназвание царей, а настоящее, физически ощутимое явление.
    Ещё как ощутимое: несколько моих жрецов, на кого попали капли Авиллиной крови до сих пор вопили от боли в незаживающих ранах, спасибо Белогор подсказал какие смешать травы, чтобы вылечить их, не то скоро дурманных капель не осталось бы. Напрямую с Солнечного двора ничего моим людям нельзя, только приготовить по совету…
   Все выздоровели, конечно, но надо сказать с того дня я стала относиться к детям Бога, единственным оставшимся на земле, с подлинным внутренним почтением. Мне даже убивать Белогора расхотелось, пусть побольше наплодит своих потомков, тогда и…
   А пока все мы ждали Ориксая. Разобраться со смертями его детей, только он, как судья, может решать, как и что с этим делать и наказать злоумышленников. А кроме этого мы просто ждали нашего царя, который должен был вскоре вернуться, по окончании затянувшихся необычно долго дождей…

   Боль – это так мало сказать о том, что пришло после владевшего мной до сих пор онемения… Не физическая. Она прошла очень скоро, будто и не было ничего… Ничего. Ничего…
   Слезами, которые вылились из моих глаз, можно было бы потушить пожар в Ганеше… Но, когда кончились слёзы стало ещё хуже. Люда ходила за мной, хотя я не была больна уже, я была мертва.
   Я не могу даже говорить. Люда рассказывает, что происходит в городе, что из-за дождей поднялись цены, хотя урожай ещё подсчитывать рано, уборку ещё и не начинали. Но из-за повышения цен на хлеб, поползли вверх и все другие.
   –… и это потому ещё, что золота у всех теперь полные закрома, – покачала головой Люда. – Вот жадность-то человеческая… Но…
   Она улыбнулась удовлетворённо, даже гордо и продолжила:
   – Яван Медведь быстро приструнил их: собрал всех торговцев зерном, мельников и пригрозил, что отберёт в казну их лавки, мельницы и всё имущество, если не вернут цены к прежнему. Что думаешь, царица, послушались! – засмеялась Люда. – Сегодня всё по-старому стоит! Медведь молодец, умный советник у царя…
   Она рассказывает что-то ещё, я не слышу… я и о ценах-то услышала, потому что имя Явана упомянули. Милана подхватывает её речи… вот так день за днём, день за днём… Позволила я себе вести себя как праздная бабёнка… как никогда ещё за всю жизнь.
   
   Я всякий день узнавал, как Ава чувствует себя, она меня к себе не впускала. Я приезжал утром и вечером, но всё одно и то же: выходила Люда с мрачным лицом качала головой, я спрашивал, как царица, а она отвечала:
   – Ни слова, ни словечка! Великий Белогор, ни одного слова, как  каменна…Лежит одемши поверх покрывала и ни слова, ничево.
   – Ты снадобье моё давала ей? – хмурился я.
   – Отбросила, так что весь пол залили, – сокрушаясь, проговорила Люда.
   – Так ты не говорила бы, что лекарство! – рассердился я, ничего сделать не могут.
   – Дак нешто с нею сладишь?! И не обманешь иё, Великий Белогор! – почти обиделась Люда на мою несправедливую нападку. – Она ж сквозь глядит! И затылком, будто, тоже видит!
   Я смотрю на неё: длинная и тощая, волосы тёмные в тугую косу, украшений не носит, лента тёмная на лбу и всё. Но живые умные глаза, хорошо, что такая рядом с Авой. Я похлопал её по плечу, извиняясь:
   – Ладно-ладно, Люда, не обижайся.
   – Придумай чего, Великий Белогор, невозможно же глядеть на иё, – Люда заглянула мне лицо просительно и стала похожа на чудного оленёнка.
   – А ты меня пусти? – попросил и я в свою очередь.
   – Што ты, Великий Белогор! Глазами сожжёт! Тут Яван рвался, дак я думала от Миланки один пепел и будет… Только евонного рыжего Лай-Дона и допущает, и глядит даже ласково на иво, лешего.
   Я удивился, я не думал даже, что Ава могла обратить внимание на какого-то ничтожного шута. Так странно это.
   Это правда, я единственный, кто мог проникнуть в покои царицы, кроме её Люды и Миланы. Медведь, как я видел, воспрял духом, когда узнал о выкидыше, бессовестный, даже пить прекратил, бросал уже вроде когда воодушевлённый с Чернышом и Ковылем везде носился, но… он рассказал после, почему упал духом, а я, слушая его, только и качал головой: раньше надо было увозить, Медведь, теперь уж совсем поздно… Но не стал сыпать ему соль на рану, оставалось только сочувствовать, может, в следующей жизни ты поступишь так, как должен был, не отступишь, не смалодушничаешь, а в этой придётся хлебать полной ложкой, всё, что наварил, хреновую свою кашу…
   Мне жаль его, я его люблю как старшего брата, но и простить ему того, что он сам сделал с собой… Онега о нём слушала молча, как и обо всём сейчас, молча, я говорил долго, рассказывал ей, как он терзается, как изболелся, как ни дня не было, чтобы я не видел смертельной тоски в его глазах. Онега слушала долго и рассеянно, пока не положила пальцы мне на губы, сверкнув глазами – «замолчи!». Мне так захотелось прижать, поцеловать её, стиснуть, может, разозлится хотя бы, оживёт, драться станет, оживёт… Что, вы думаете, она сделала? Ничего, отвернулась только. Я излапал её всю, платье задрал, и отпустил, со злостью одёрнув подол, я смотреть-то не смею на неё, а тут такое позволил, и ни одного слова даже на это. Даже руки не подняла.
   – Что же делать с тобой, Онега?.. – вздохнул я, садясь рядом. – Что ты, в самом деле, омертвела прямо?.. Живая, отмолил, выпросил Белогор ещё на Солнечном холме, царь жив-здоров, народите ещё полтора десятка, а то два! Чё ж, по каждому убиваться? Эдак, не выдержать вообще ничего. Ты из глины что ль? Высохла да развалилась?.. Давай уже, собирайся, вставай, царица ты, али слякоть?! – я толкнул её коленку.
   Опять ничего.
   – Онежка, знаешь… ты для меня, как… да что «как», ты для меня единственный человек, единственный во всём этом… зверинце. Ну… может, Ориксай ещё. Только ты… тебе, думаю, посложнее пришлось…
   Я встал, что оставалось, дошёл до дверей, но обернулся к ней:
   – Завтра-то приду, пустишь, што ль? Не обиделась, а, Онежка?
   
   Я сидел в своей каморе с новыми книгами, привезёнными мне до чёртовой распутицы. Теперь сидим, будто в осаде, мы в Солнцеграде на каменистой почве, и та превратилась в топи. Хорошо ещё, что деревни прямо у стен города, припасов сколько душе угодно, но всю страну подтопили эти прорвавшиеся небеса. Однако дальше, я чувствую, погода пойдёт на лад и урожай добрый будет и благодаря дождям этим в том числе. Даже грибы и ягоды, орехи уродятся. В этом я понимаю, куда больше, чем в людских судьбах…
   Думать об Аве и обо всём, что произошло и происходит, и ещё произойдёт неизбежно, как закат или рассвет, невыносимо. Больше того, я не могу думать об этом один. Я хочу подумать об этом с ней. Вдвоём. Наша потеря. И наша грядущая расплата. Преступление моё, а платить обоим… За себя я не боюсь совсем, но как от неё отвести? От Авы меч Ориксая как? У меня не было ответа.
   Я поднял голову, ведь хотел же не думать, хотел почитать… даже писало с пергаментом приготовил и чернила, чтобы заметки делать… Отогнать надо. Бесплодные страдания, бессмысленные размышления по кругу вновь и вновь…
   Цены подняли, наглецы, думали, царя нет, Явор в отъезде тоже, царица больна, можно и воспользоваться, тем более, что золотом залило и город, и всю страну. Но Яван оказался всё же настоящий ксай, с толку не собьёшь. Правда, пьёт опять безбожно. По-тихому, не знает никто, но меня-то не обманешь… Я даже взялся поговорить с ним об этом, на что он, выслушав все мои увещевания, вроде: ты же понимаешь, что скоро увидят все твою невоздержанность в питие, ты уронишь этим себя так, что никто уже не пойдёт за тобой…
   – Чего ты хочешь, Белогор?.. Чего ещё ты хочешь? – устало спросил он, опустив огромные тяжёлые руки, свесив между колен, мы сидели с ним в той самой тайной комнате, но только сегодня за распахнутым окном шумел бесконечными потоками дождь. Он, как этот дождь, пропитан тоской и безысходностью. И мне нечем ему помочь, у меня нет для него даже ободряющего слова, любое будет ложью и лицемерием… Я никогда ему не прощу того, что он раньше меня узнал, что на теле Авы нет татуировок… Никогда этого не смогу забыть.
   Но он гибнет у меня на глазах, он, воодушевлённый было порученным ему делом, спасением, по сути дела и царя, и страны, взялся и проводит его мастерски, целый антизаговор уже создал в войске из сплочённых рядов воинов верных царю и идее объединения сколотов и Севера. Но даже это перестало удерживать его на плаву, он снова тонет. Он, великолепный, одареннейший человек, но совладать с тем, что сломалось в душе у него, он не может. А могу я?
   Яван продолжил всё тем же тусклым, глухим голосом:
   – Доброгнева твоя к себе призвала, отпользовала в постели и отправила, будто клеймо поставила… Сегодня ещё звала, только сказала прийти в полдень. Я не сразу сообразил, почему в полдень, пока не вспомнил о тебе. Заодно и дела в войске обсудила. Одновременно. Как тебе это?
   – Как мне? Я привык. И тебе придётся привыкнуть, Яван.
   Он поднял голову:
   – Я не могу. Я не могу привыкнуть к этому. Я привык жить, а не ползать, а сейчас…
   Я поднялся и, выходя, положил ему руку на громадное плечо:
   – Это не навечно.
   Он поднял огромные, как куски живого неба, глаза:
   – Пообещай. Ты далегляд, Белогор, пообещай, что это закончится…
   – Всему придёт конец. Не только счастье конечно, Яван, но и испытания не вечны. Ты светлый… светлый человек, тучи развеются рано или поздно, потерпи, скрепи сердце, – я похлопал это плечо, будто скала под моей ладонью. – И ещё, Яван, то, что сумел сделать ты, не смог бы никто. Ты спас царя. И царство в конечном итоге…
   Его лицо немного ожило, неужели не думал об этом?  И о чём ты только думаешь, Яван?
Часть 12
Глава 1. Предатели
   Постучали в мои двери. Это странно, в это время уже никто не приходит. Уже давно полночь, Доброгнева не стучит, заходит как к себе, да и невместно Вышней жрице, бегут впереди неё с докладом, едва поспевают, пока она величественно по лестнице шествует, а это…  звать к какому больному пришли…
   Я вышел из тайной своей горницы, вынес и лампу с собой, закрыл туда и сказал громко, чтобы там, за дверью, было слышно меня, а сам уже открыл сундук с одеждами для лекарского дела:
   – Входи, кто там?
   – Великий жрец! С Лунного двора к тебе! Позволишь?
   С Лунного двора? Довольно странно. Может у Доброгневы новости? Но её новости могут только напугать. Ничего светлого на их дворе не происходит, в её душе тем более…
   – Входи, – нехотя сказал я, и приготовился к неприятностям.
   Двери открылись, вошла девушка во всём тёмном, как все на Лунном дворе, только в полночи Полнолуния они надевают белые одежды, затканные серебром, и жрица надевает корону из горного хрусталя, из того, что есть только в близких от Солнцеграда пещерах. Серебряные украшения позвякивают на запястьях, покачиваются серьги, выглядывая из-под глухого чёрного покрывала. Девица стройная, довольно высокая, большего не разглядеть, я подал знак служке, чтобы шёл.
   – С чем пришла, девушка? – спросил я и сел к столу, ожидая, что скажет посланница, что вообще такого она может сказать?
   Может Доброгнева прислала её для другого?.. Но не до такой уже степени она цинична, чтобы девок для услады мне присылать, тем более отлично знает, что я прекрасно обошёлся бы без её помощи в этом деле. Молчит девица, и покрывала не снимает.
   – Может, выпьешь чего? Мёду? Али вина?.. Может язык и развяжется? – спросил я с усталым вздохом, заняться мне нечем что ли?
   Девица повернулась к дверям, задвинула щеколду, а после стянула покрывало.
   Ава…
   Сердце бухнуло, будто напомнив, что оно есть, оно здесь, оно в груди, есть, горячее, живое, моё!
   Серьги качаются, покрывало, сползая, потревожило волосы, тщательно упрятанные под него, скатились на плечо ей, шёлковой гладкой почему-то сегодня волной, она смотрит на меня. Я не видел её шестнадцать дней, она другая сегодня. Я не могу понять что изменилось пока, но другая… и молчит. Но взгляд не злой. Правда и не нежный…
   – Ава… – я поднялся, оказывается.
   А она, напротив, села спокойно к столу, помотала головой, отбрасывая волосы за плечи, где они расплеснулись свободно. Лицо похудело немного, тени от ресниц скрывают глаза, губы красные, будто накрашены, но нет, никакой краски, я разбираюсь…
   – Ты не пускала к себе, я думал… думал, уже и не увижу тебя, никогда не захочешь видеть.
   Ава подпёрла кулачок под висок, наклонив голову, волосы качнулись на эту сторону, чуть-чуть перекатившись через плечо, посверкивают в огоньках ламп.
   – Я думал все эти дни… – заторопился я, боясь, что она поднимется и уйдёт, – с того самого дня, как ты…
   Но Ава встала и подошла ко мне, положила пальчики мне на губы, прося о безмолвии. И смотрит тихо, глаза мерцают из-под ресниц, погладила по щеке, я замер, Боже, не беги только, Ава, не отталкивай опять, поговори хотя бы, сколько ещё нам осталось, приедет Ориксай и конец… сколько жизни, чтобы растратить оставшиеся дни даже не видя друг друга… ты не можешь теперь ни верить мне, ни любить меня как раньше, как всегда, но не отдаляйся вовсе, не отталкивай меня!
   Нет-нет, она и не думает бежать. Стянула шнур, державший мои волосы, и, с видимым удовольствием, расправила их по плечам, проводя пальцами по прядям, глаза заулыбались. Ей приятно касаться меня. Я потянулся к ней, поднял руку, она взяла её в свою и, раскрыв лиф, приложила мою ладонь к своей коже, прямо к груди, такой тёплой, нежной.
   – Ава… – меня подняло как волной к ней.
   – Помолчи! – шёпотом она обдала мне губы…
… Опять зашумел бесконечный дождь, сделав перерыв ненадолго, принялся с новой силой. Мелкие брызги, водяная пыль висит над подоконником. Весь этот шум заглушает звуки, которые могли бы залететь со двора, хотя, наверное, там всё затихло в ночи под этим дождём. Но мой голос звучит достаточно отчётливо и Ава, лёжа на животе, свесив волосы с края постели, слушает меня. Огни ламп, что стоят вокруг, вибрируя от движения воздуха, вызванного потоками воды за окнами, пробегают тенями по стенам, по её коже, делая золотистой от своего оранжевого цвета. Впрочем, мою тоже… Хотя я скорее медный.
   – Я не знаю, что такое человеческая близость, я не знал этого до тебя… до того как…
   Я потёр лоб, впервые мысли так трудно складываются в слова, я всегда легко говорил, потому что легко и ясно мыслил, но не теперь. Теперь во мне того, что я чувствую настолько больше, чем то, что я могу объяснить и сказать. Оно давит изнутри на меня так, что, кажется, раздавит и сердце, не даст дышать, если я не попытаюсь переложить хотя бы часть этого груза на неё, на ту, вокруг кого все эти мои чувства и мысли, что заставила жить, разбудила, разожгла во мне этот горн, эту доменную печь, в которой всё переплавилось, из неопределённого серого рудного камня во что-то новое. Что-то, чего я не знаю, что ещё не определено даже для меня. Но я точно, сам я становлюсь другим…
   – Нет… нет, Лабиринт… и Он выполнил всё, что было обещано… чего я ждал… но ты… Ты совсем не то, что я предполагал, когда планировал всё  это… я начал чувствовать неладное… не то что… не неладное, а неправильное… что я… что я ошибаюсь, ещё, когда увидел тебя в Ганеше. Но вначале, я подумал, что это от того, что ты изменилась так, что ты… стала… ты стала женщиной. До этого ты была для меня… обещанием, мечтой, надеждой… Я… рисовал себе всё… Я не знаю… и дело даже не в том, что… что ты оказалась куда взрослее меня, меня, со всеми моими знаниями, мыслями, моим честолюбием и всем остальным, что я думал… Я думал, я умён, я дальновиден, проницателен. Я думал, я всё понимаю в людях… но и люди, которых я знаю годы, оказались совсем не тем, что я о них думал… И я сам… я сам…
   Я со вздохом потёр виски кулаками, подался вперёд, опершись локтями о колени.
   – Я будто со стороны увидел всё… ты… когда я взглянул твоими глазами… Ты… Боже Милостивый, я разучился даже говорить… и Бог уже не благоволит мне… я хотел возрождения нашей династии, нашего древнего рода, нашей солнечной крови на троне… А вышло… вышло, что я предал тебя. И как это исправить всё?.. Даже умереть теперь мне не за что, мы всё потеряли… А ты погибнешь вообще без вины… – я посмотрел на неё, – как хорошо, Ава, что ты пришла сегодня. Я… я не знаю, смог бы я дожить до приезда царя…
   Она поднялась с постели, потянулась за одеждой. Набросила платье, перетянула волосы шнуром несколько раз и закрутила вокруг головы, чтобы спрятать под покрывало.
   – Из всего, что ты сказал, Белогор, – сказал она довольно холодно, – я могу сделать один очень ясный вывод: ты крепко влюбился в меня. И дело не в династии, крови, прочей чуши, потому что… Извини, наша солнечная кровь выродилась до того, кем стал ты, продаваясь подороже сам и продавая свою невесту, и в меня, что, несмотря на всё это, всё же настолько слаба, что пришла к тебе сегодня ровно за тем, о чём ты пытаешься говорить: за близостью и теплом. Я чувствовала твоё тепло, именно поэтому так верила тебе всегда… и… и теперь хочу верить. Обыкновенная рыхлая баба, хочу защиты и ласки.
   Защиты и ласки, Ава, сколько угодно… не оставляй только и ты меня своей лаской. «Влюбился», какое забытое, милое, прямо из юности откуда-то слово. Влюбился. Боже, ещё как крепко, только желай мен…
   – Уходишь?..
   Она одевается не спеша, уж и чулки натянула, только башмачки осталось, да покрывало набросить.
   – Рассвет скоро, Бел. Я… завтра… Что теперь, коли помирать, так хоть пусть будет за что. Хоть не обидно, а? – смеётся ещё. И даже весело смеётся.
   – Давай уедем? Я не шучу, давай сбежим?
   Она улыбнулась, села на край постели, надевая башмачки, легко сказала:
   – На месте Ориксая я догнала бы нас непременно, прочесала бы все леса, всю степь и нашла, и после собственными руками бы медленно и с наслаждением казнила, – сказала Ава. – И дело не в долге царицы, жреца, каких-то высоких наших обязанностях.  А в предательстве доверия и дружбы. И, особенно, любви.
Глава 2. Так сладок воздух обречённым

Так сладок воздух обречённым
Вода им кажется вином,
Им слабый от лучины свет вдруг представляется звездою.
А песни петухов как звон секиры.
И свет зари – её над головой сверканье.
Не приближайся утро!
Не надо солнца!
Пусть будет ночь, пока разрешено нам ночь прожить.
Дожить лишь до рассвета, а там придёт палач…
У палача работы мало, он заскучает в ожиданьи нас.
Не подгоняйте утро, вы, провозвестники зари,
Не поднимайся, Солнце, поспи ещё в своей постели,
Дай жизни час, хотя б на миг ещё продли…

   Третью неделю каждую ночь Ава приходила ко мне. Проводя часы друг с другом, мы перестали обсуждать прошлое и будущее, что нас ждёт вскоре, об этом говорить стало уже неинтересно и не волновало совсем, как любая неизбежность.
  И о возможном побеге не говорили, потому что оставить Орика заговорщикам Ава отказалась.
   – Решит казнить меня, его дело. Но… я не брошу его одного против них. Подлая жена это одно, а царица не имеет права. Без меня ему жизни на час будет…
   Мы говорили обо всём, о том, что дожди в этом году приведут к богатому урожаю, вопреки ожиданиям. Что рать, разделившись на тех, кто поддерживает царя и становится авангардом победы Ориксая, потому что эта часть знает о существовании заговора и готова противодействовать, а те, что следуют за Явором, расслаблены и заранее уверены в победе.
    Мы говорили о том, кто убил детей Ориксая и, узнав, что мы с ней думаем одинаково об этом страшном деле, я обрадовался. Несмотря на то, что, казалось бы, смерть Морошки должна исключить её мать из числа подозреваемых, Ава сказала на это:
   – Я смотрела ей в глаза, это крыса, она пожрёт и собственных детей, чтобы сохранить собственное жирное существование. Она отказалась от новорожденной дочери, придумав бредовую идею насчёт подмены. Что её остановит? Только смерть.
   – Что ж ты не убила её, как обещала? – усмехнулся я, уверенный, что она пообещала это Агне просто для острастки.
   – Я обещала, если она ещё раз тронет Лиллу или её сына или языком моё имя. Насчёт меня она пока молчит и Лилла тоже живёт спокойно, – усмехнулась Ава.
   – Ориксаю скажет.
   Это ещё больше развеселило Аву:
   – Злоумышленники не нужны. Ему будет за что отсечь мне голову!  – засмеялась она.
   Но потом, отсмеявшись, нахмурилась всё же, бледнея:
   – Но Агня за Морошку и за… За всё заплатит.
   Все эти ночи проходят, как те дни, что мы повели в Лабиринте, только что там было всё время бескрайнее солнце, а теперь, кажущийся бесконечным дождь. Но я стал любить этот дождь, его шум по крыше, под его стук я поджидаю её, я вижу её, когда он шумит за открытым окном и брызжет иногда на пол, заливаясь внутрь…
   Она со мной. Со мной никто не был как она, никогда. Но у меня не было никогда и человека как она. И то, что я испытываю каждый день приобретает новые и новые грани, будто шлифуют самоцвет, боясь нарушить совершенство камня, светящегося изнутри непередаваемым светом. Мало ювелиров умеют гранить камни, предпочитая шлифовать, придавая гладкость, но внутренний огонь выявляют только грани. Острые грани. У того, что происходит между нами с Авиллой теперь острые грани. И их всё больше, они всё сложнее.
   Я не знал, что я таков. Куда делся «искусный любовник»? Я не стремился теперь быть любовником вообще, я забыл всё своё умение и то, чем так гордился: рассудок при этом деле.
   Рассудок всегда был при мне. Но не теперь. Его не могло и не должно быть там, куда я попал. Теперь я хотел только наслаждаться, а не действовать наилучшим образом. И так как теперь, я не наслаждался ещё никогда и с такой силой не желал. И желание моё только растёт день ото дня… И, по-моему, её радость от меня сталь от этого только больше и полнее.
   Вообще, Ава удивительная. Я не встречал таких никогда раньше. И теперь не мог не думать: потому это, что она такая необыкновенная и особенная или потому, что так любит и желает именно меня?..
   Что Лабиринт со всеми его неразгаданными чудесами… Я стал другим. Мои загадки сошлись к одной: любишь ли ты меня ещё или от страха и одиночества приходишь сюда? Но страха в ней нет…
   – Ты столько дней приходишь украдкой и никто не догадывается… как тебе удаётся? – удивляюсь я.
   – Я умею прятаться, Бел, – смеётся она.
   – Прятаться умеешь? Я сегодня узнал, что тебя подозревают в очень близкой дружбе с шутом Явана. Ты правда, с ним так дружна или… или это значит, что ты с Яваном…
   И вовсе хохочет:
   – Ты… ревнуешь что ли?
   Я обхватил её голову под волосами, опрокидывая её на спину:
   – Нет… у меня уже нет времени ревновать…
   – С-с-с…
   Да, нет во мне страха. Во мне вообще ничего нет. Если бы не эти встречи с Белом я и тело перестала бы чувствовать окончательно. Но я не хочу умереть раньше, чем Орик отсечёт мне голову. Я по-честному умру. Хотя бы по-честному умру, коли не могла жить по чести.
   Когда я потеряла честь? Когда в Лабиринте так легко и с радостью поверила в ту реальность, в которой мы с Белогором муж и жена? Так легко, хотя как я могла в это поверить? Так хотела вернуться в те времена и в ту себя, когда всё было так ясно и просто?..
   Или потом, когда сама пришла к Белогору впервые? Или, всё же, когда отец застал меня с Дамагоем? Нет, раньше, когда позволила себе забыть всё, чему учили меня и позволила Дамагою вести меня туда, куда он завёл… Именно так. Потому Орлик… Орлик посчитал меня шлюхой и ведь не ошибся. Никого не сделать рабом, никого не сделать шлюхой.
   Но я рада, что всё закончится на этом. Я не смогу жить спокойно и счастливо после потери нашего сына, хотя мы с Белом не говорим об этом, это так больно, что можно только не думать, невозможно говорить. Пока… но для нас «потом» и не будет. Нашего сына, ради которого Бел стал преступным подлецом, уже не будет…
   И ещё с тем, что узнала о жизни самого Орика. Обо всех этих женщинах, его детях, погибших теперь… Но, главное не то, что они у него были, как не быть у молодого царя? Но… Как он может любить тварь вроде Агни? Если в твоё сердце заползает такой аспид, ты или слепец или сам подобен ему. А Орик любит Агню, я вижу это по ней, по её наглой уверенности, никто не действует так нагло, если не уверен, что наказание ему не грозит. По тому, как она разыграла всё и как Бел сказал, не в первый раз…
   Не в первый раз. Но Орик простил её. И этим развязал ей руки на этот раз. Теперь тоже простит? Тем более что есть кого казнить, на кого вину можно переложить. За всё. За всё разом. В своём сердце убьёт меня за измену, а для всех – как чудовище, убившее вех его детей.
   Не думаю, что после он долго будет страдать из-за меня… ему и без этого есть о чём страдать: столько детей выкосила его любимая жена.
   Но все эти мои рассуждения не меняли одного: жгучего стыда от мысли о том, как я встречу его взгляд по возвращении. «Не забудешь меня ждать?»…
   И всё же, как эти слова и всё, что я чувствовала в нём, сочетаются с тем, что я знаю теперь? С Агней? С тем, что он всякую ночь ходил от меня к ней?! Чему можно верить тогда? Если я чувствовала его сердцем, но оказалось, что я обманывалась…
   И только Белогор, только он и то, что теперь было между нами, что-то настоящее, без лжи и притворства давали мне ощущение жизни. Уже не надо было думать, верить или нет… Страсть из страсти, желание из вожделения, наслаждение от обоюдного влечения. Привязанность и нежность, выросшие за двадцать лет в огромные чувства, и только подогреваемые теперь телесной любовью. И всё. Последние дни перед смертью особенно сладки…
   – Дождь кончился, – сказала Ава, входя сегодня чуть позднее, чем всегда.
   Я знаю, в окна входит тёплый мягкий воздух – обещание дальнейшего тепла, птицы затеяли свою радостную возню и щебет, даже петухи к полуночи поют радостно, как будто встречают праздник. Двух кошек, вернее кошку и кота, я видел вечером из окна, обнюхивающих мордочки друг друга, потом они потёрлись усами, будто целуясь, мне представлялось, что я даже отсюда слышу, как они сладко мурлычут друг другу…
   Больше того, я знаю, что дожди закончились и там, откуда днями выедет Ориксай. Всё, настало последних дней… не более десяти. Можно было бы не расставаться, мы не расставались бы… Я вообще не думал и не чувствовал больше ничего, кроме Авы. Наверное, так влюбляются юноши в тринадцать лет  – без остатка.
   Но днём надо продолжать оставаться Великим жрецом, Великим лекарем, Великим Белогором. Я, привыкший вести постоянную напряжённую умственную работу, совсем не связанную с теми всеми функциями, что мне отведены, справлялся со своими обязанностями прекрасно, как всегда. Но Доброгнева не могла не заметить перемен во мне.
   – Позабыл свою старую подругу совсем, – улыбнулась она, кокетничая словом «старая», потому что хороша была как всегда невероятно, и, зная это, играет горделивой улыбкой.
  На что я ответил, не мешкая:
   – Да и ты, говорят, нового приятеля приглашаешь по полудням, – усмехнулся я.
   Доброгнева приподняла немного брови, но ухмыляться не прекратила:
   – Кто ж доносит-то? Не та ли потаскушка, что посещает тебя всякую ночь? Всё не могу дознаться, кто такая есть. С нашего двора, говорят. Может, приоткроешь покров тайны?
   Я захохотал, понимая, что кто-то из моих ближних слуг шпионит за мной. Сменю всех сегодня же.
   – Какие тайны, Нева? Продажных женщин много в царстве. А некоторым даже льстит продаться Великому жрецу. Должно думают, может, часть меня к ним прилипнет эдак… – засмеялся я. – Ты не понимаешь разве?
   Она хохочет, довольна моим объяснением. Но удовлетворена ли?
 …Конечно, нет, Белогор. Ты переменился. Даже красивый какой-то стал, что-то такое появилось, чего я, как ни силюсь, разглядеть не могу. И карта твоей судьбы изменилась, я не владею ею.
   После этого вашего Солнечного холма, этого обряда, всё как-то переворошилось, будто кто-то невидимый пришёл и перемешал всё громадной ложкой. И всё теперь плыло в неопределённости, я не могла уловить нитей, их концы стали не видны, я хваталась за одну, она выскальзывала, конец новой я не успевала ухватить, он ускользал. К примеру, я не видела конца для их сына, но он… даже не родился. Что говорить об остальном. Мне казалось, что кто-то меняет всё каждый день…
   Я взяла любовником Явана. Меня давно уже интересовал этот красавец, лёгкая добыча, для свободных женщин как я, но он уехал и пробыл в этой дыре Ганеше почти два года, и вот теперь, когда он вовлечён, и очень активно, в наш заговор, учитывая его работу с воеводами, я не могу не проверить его.
   Яван силён, очень красив, но излишне печален. Меня это раздражает и злит. Разочаровывая в нём. Тем более что прошло уже столько времени, что пора бы позабыть, что не сбылось. Я так и сказала ему.
   На что получила ответ:
   – Да я давно позабыл, что ты, Доброгнева, просто устал я с воеводами. Зато все наши теперь, всё войско как кулак, двинет, когда понадобится…
   Он сказал это с усталым равнодушием. Я не привыкла к равнодушию от мужчин. Даже Белогор, ледяная глыба, ходячий разум, и тот проявляет ко мне чувства, те, конечно, на которые способен, не больше, но и не меньше всё же. А этот что же, лишает меня радости напиться крови из его сердца?..
   Так может это означает, что старею я?.. Надо принять меры, чудодейственные снадобья, возвращающие молодость и красоту отлично готовят наши жрецы…
   Принесли вести, что возвращается царь. Пришёл обоз с золотом, самый большой из всех, закрома, думаю, наполнены теперь до самого верха. Яван занимается и этим. На мой вопрос об этом он ответил, что казна и до того не пустовала, но теперь, конечно, пополнилась значительно.
   
   Именно так. Доброгнева допрашивает каждый день, каждое свидание, я так устал от её интереса ко мне… Но отвечаю. И о золоте. То, что надо знать Доброгневе… Но я не только заполнил царскую сокровищницу, но и приказал спрятать часть золота, приходившего с обозами, что везли со всех концов страны, откуда отправлял его Ориксай в столицу. Этого золота целая река, бескрайняя и не просто полноводная, а выходящая из берегов. Поэтому я решил спрятать большую часть золота там, где не найдёт его Явор, в нескольких пещерах повыше нашего города, в скалах, над ледником. То самые обыкновенные, не магические пещеры, куда отправился наш славный Ориксай.
   Мне трудно быть любовником Доброгневы. Вообще, я измучился с этим проклятым заговором, но то, что происходило между мной и ею… к такому я не привык. Доброгнева прекрасна собой, и если бы я сам проявил к ней интерес, и она уступила бы ему, я, наверное, сейчас был вполне, если и не счастлив, то – другое, но удовлетворён – это определённо. И встречи с ней приносили бы мне радость.
   Но не теперь, когда ледяная женщина использует меня как странную игрушку. Я даже Белогору, её любовнику пожаловался, как последний слюнтяй. Он призвал к терпению. Боги, где мне взять его? Онега меня не видит, даже встречая. Но с Лай-Доном говорит почти каждый день. Меня это злит до предела. Выходит, я хуже дворовой собаки, если с ним она приятельствует, а со мной…
   Окончились дожди, возобновились охоты. И я стал всё время участвовать в них. И Лай-Дон тоже, Онега не стесняется болтать с ним при всех, весело смеяться тому, что он говорит, вообще у них полная дружба, как ни с кем…
   – Что это такое? – спросил я Лай-Дона, подъехав к нему перед началом очередной охоты, пока мы ещё ждали выхода царицы.
   – Ты о чём, Медведь? – он невинно моргнул.
   – Ты ещё мне поперёк стоять будешь? – свирепею я.
   Лай-Дон покачал головой, будто сокрушаясь:
   – Ты задрал, Медведь, меня-то ревновать, кто я, ты соображаешь?! Вон идёт, зажми её, наконец, и поговори, ежли считаешь, что есть о чём!
   И я последовал его совету. Лес – это вам не терем, здесь сложнее проследить за кем бы то ни было. Онега не торопила коня, солнечные блики медленно проплывали по её волосам, спине, крупу коня, гнедого, с чёрными гривой и хвостом. Платье на ней светлое, жарко, но плотный лён, пояс, браслеты, даже коты и серьги, только ожерелий не надела сегодня царица, разве это та Онега, которая учила меня буквицам? Та даже мои скромные подарки не надевала на люди…
   Но нет, посмотрела как Онега, обернувшись, как услышала меня за спиной… у меня потеплело сердце.
   – Ты не боишься охоты после того ранения? – спросил я.
   Я нарочно не назвал её никаким именем. Может, вспомнит, что она моя Онега… ещё не поздно сбежать… Она посмотрела на меня:
   – Разве было, чтобы я чего-то боялась, Ваня?
   У меня ёкнуло в животе от этого прозвания… только Онега зовёт меня так…
   – Ты теперь царица, поберечься надо для царства.
   – Теперь, когда золотом, как теми дождями залили страну, можно и без царицы, – усмехнулась она. – Или с новой. Слыхал, Ориксай прислал новую жену в «соты» свои. Родит ему, вот будет вам и царица и наследник…
   – Да мне не нужна царица, Онега! – воскликнул я, поражённый её словами.
   Действительно, с обозом приехала и новая жена Ориксая, беременная будто бы. Так если, Онега и правда чувствует себя оскорблённой этим, не воспользоваться ли? Обида лучший союзник претендента на сердце женщины… к тому же я не верю, что она позабыла, как любила меня.
   И я начал горячо и многословно признаваться ей в любви, в том, как померк свет для меня без неё, как я разбит, измучен и заговором, и тем, что она не взглянет даже… обида и жалость к покинутому страдальцу, прекрасная, очень действенная смесь.
   Онега продолжала свой путь на спокойном гнедом жеребце, не понукая, отпустив свободно поводья. Слушала очень долго. Я мог бы говорить и дольше, я хотел подъехать ближе, но она остановилась и смотрит на меня уже не Онегой.
   – Ванюша, ты… чего хочешь? Чего, Ваня? Не обманывай себя, ты всё оставил в Ганеше и я тоже. В Солнцеград уже ничего не доехало…
   У меня сжало всё в груди от её спокойных слов.
   – Как Ориксай узнал о нас с тобой? – спросил я, надеясь, что поэтому она опасается говорить со мной.
   Но нет:
   – Я сказала.
   Вот так. Она отказалась от меня ещё тогда, едва узнала Орика, отказалась сразу, иначе скрыла бы. Значит, тогда уже не чувствовала…
   – Чувствовала, Ваня, – сказала она. – И чувствую. Что же я, по-твоему, не живая? Но это всё… под курганом с колокольцами, которые звенят: «Я – сват… Я – сват… Я – сват…». То не упрёк, Ваня. Время упрёков и то пошло. Всё прошло, ничего нет…
   Она развернула коня и хотела ехать прочь. Но я почти крикнул:
   – А что же мне?!
   Она опять развернулась, конь красиво перебирает ногами в нетерпении, Онега легко придержала его:
   – У нас с тобой есть то, что нас соединяет: Ориксай. Мы должны сплотиться около и отстоять царство.
   Лучше бы я не заводил проклятый разговор. Лучше бы тешил себя надеждой и мечтами получить её назад…
Глава 3. Ещё подерёмся!
   Тот разговор с Яваном произошёл, конечно, именно в тот момент, когда должен был произойти, когда я не могла оказаться взволнованном им. Когда я оказалась настолько во власти чувств, что вызвал во мне пришедший последний обоз Ориксая с его новой беременной женой, что вспоминать старое и волноваться из-за притязаний Явана, я была неспособна.
   Я готовилась к смерти, которая должна справедливо обрушиться на меня, я была и чувствовала себя преступницей, но он сам… Сам Орик? Да, как царь он имеет право, он не был дома почти четыре месяца, наверное, мог позволить там развлечения, и не мне, не мне, преступной, судить его… Но мою веру в его любовь, с приездом его новой жены я мгновенно потеряла. А главное, мне расхотелось умирать за преступления совершённые мной. Всё, что нельзя было мне и справедливо, конечно, нельзя, легко позволяется ему. Пусть по закону и позволяется, пусть позволяется как угодно, но он, если бы это был мой Орлик, не сделал бы этого…
   – Так что, дорогой мой Бел, казнь отменяется! Помирать не станем!  – сказала я Белогору. – Не вздумай ни в чём сознаться! Не забывай о заговоре, они используют разлад между нами, чтобы прикончить всех. Столько труда, столько сопротивления ради их победы?! Хотя бы ради того, чтобы не позволить им этого, я виниться не собираюсь.
   – Как же не собираешься, не пойму… – растерянно спросил Бел.
   Я таким милым его не видела ещё…
   – А никак! – она сверкнула зубами то ли в усмешке, то ли в оскале.
   Львица, что тут скажешь…
   – Кто знает о том, что я не могла быть беременна от него? Только сам Орик. Пусть расскажет всем, что так и не спал со своей женой! Все  его куры в «сотах» со смеху подохнут!
   Я улыбнулся: остроумно. Чёрт, ради того только, чтобы возродить её жажду жизни и стоило возбудить её ревность… пусть лучше ревнует его, только бы не сдавалась…
   – Так поживём тогда!? – я смотрю на неё радостно.
   Она засмеялась:
   – То-то обрадовался ты, как я погляжу.
   – А что же мне, охота, по-твоему… Так будем драться до конца?
   – Да уж подерёмся!
   Но больше до приезда Ориксая она ко мне не пришла. Я спросил её об этом, когда она приехала на полуденное моление и потом мы прошлись по Солнечному двору. И Ава, со свойственной ей прямотой, сказала:
   – Мой меч должен быть чист и рука тверда. Я не должна чувствовать вины, а если продолжим встречаться… тогда лучше нам сбежать сразу.
   – Так бежим? – задохнулся я. Убежать, остаться  с ней вдвоём вдали от всех, наконец… потом подумать, как прокормиться, главное от всех… От долга, от величия.
   – Прикончим заговор и сбежим. Если ещё раз не предашь меня. Оставить Орика одного на растерзание этим свиньям я не могу. А как раздавим, я не останусь с его жёнами и ублюдками…
   Я промолчал, хотя с языка готово было сорвался, что она же станет с ним спать, как иначе: муж вернулся из такого похода. Но я остановил себя, свой ревнивый допрос, потому что чувствовал, получу взрывом по мозгам и всё. Этот кипящий вулкан теперь может только взорваться, я погожу, пока она эту лаву изольёт на голову Ориксая. «Не останусь с жёнами и ублюдками!» – это пообещать и сделать может только она. Не знаю, верит ли она мне до сих пор, но ей верить можно.
   
   Да, мне пришлось взять с собой Лану, одну из тех самых девиц, которая заявила отцу, а он мне, что она беременна. Что мог ещё сделать честный человек, тем более царь? Признать её и взять с собой, чтобы ребёнок рос при мне. Вот так Лана и оказалась в обозе с золотом и прочим, пока мы заехали ещё в пару городов, которые не удалось посетить до сих пор. Так что в Солнцеград наш отряд, воодушевлённый окончанием путешествия и тяжёлой, но почётной и славной миссии, опоздал после обоза более чем на седмицу.
   У распахнутых настежь ворот города кроме солнца, заливающего все окрестности своими праздничными лучами, нас встречают вылившейся за пределы города цветной толпой жители Солнцеграда, и всадники: Белогор в алом одеянии жреца, Яван в красном плаще и наша царица в алом платье и короне, высокой и ажурной как золотой иней на распущенных, сияющих жемчужно-золотым шёлком волосах.
   Других всадников нет, все прочие пешие. А эти трое как три факела на своих высоких конях, все вороной масти без единого пятна… Я смотрю на всех, но я вижу только ЕЁ, Авиллу… уже издали я вижу только её. Как она сидит в седле. Как спокойна её прямая спина и высокая шея, и руки, что держат поводья коня, тихи, она не взволнована нисколько. Моё сердце несётся сюда, быстрее с каждым шагом моего коня, все эти месяцы, а она со спокойной улыбкой феи северной воды встречает своего мужа и царя. Так и должна встречать царя царица, конечно, не обычная же баба вышла за калитку. Но почему мне не по себе от её спокойствия? В глазах спокойствия нет, там лёд и пламень…
   Но это я разглядел позднее, после того как были произнесены приветственные речи, а издали, и всё приближаясь я видел только её лучезарную красоту. Я чувствую лучи света, что она льёт на меня. Все эти украшения, платье, даже конь под ней – великолепное дополнение к тому, что притянуло и не отпускает мой взгляд от самого почти горизонта, как только я смог различить их троих, выехавших за ворота…
   Весь город и окрестные деревни высыпал нас встречать. Кричали, подбрасывали в полный солнцем воздух охапки цветов. Пели и танцевали, играли на всех, что нашлись в городе, музыкальных инструментах, выводя на каждой улице свою песню, все одеты в самые нарядные платья и лучшие украшения.
   На главной площади перед теремом мы все спешились и я, наконец, могу принять её, мою царицу, мою Авиллу в мои объятия. Вот она! Наконец-то она, настоящая. Не полуночный и даже дневной бред или мечта, но настоящая, осязаемая, живая… Поймав её, спрыгнувшую с седла мне в руки, я удержал её в своих руках несколько мгновений, не в силах отпустить, она так тонка и легка, что я опять удивляюсь, как она может быть настоящей женщиной и быть такой необыкновенной… 
   Я смотрю в её лицо со спокойной этой улыбкой царицы, вот когда я и увидел то, что в глазах у неё… Как давно я не видел тебя, Авилла… аж дух захватило…
  Она гибко, как юная берёза, изогнулась и по-прежнему, улыбаясь мне, опустилась из моих рук на землю так легко… Только кончики волос зацепились за мою рубашку, кафтаны от жары мы все не надевали уже неделю.
   И пир, после бани, снявшей многодневную усталость с наших плеч, и заздравные радостные тосты, и угощение, и вино. А у Авиллы всё та же улыбка, но взгляд мне удаётся поймать всё реже. Что произошло? Что с тобой, Ладо? Ты что-то держишь в душе, ты закрылась от меня… почему?..
   Наконец спустилась к нам темнота, как трудно летом дождаться ночи, но легче ли зимой бывает дождаться утра?..
   Когда я вошёл в спальню, пылая как подожжённый молнией стог сухого сена, Авилла уже лежала в постели, укрытая покрывалом, расшитом берегинями, сварогами и орепеями, волосы на две косы… Поцелуй же меня, Ладо… как же волнует её гибкость, её живая текучесть, никто не бывает такой в моих руках…
  Она ответила на мой поцелуй с желанием, вначале прохладным, но чем дольше соединены наши губы, тем горячее её дыхание, моё же и вовсе топит меня в огне…
   Я не хочу торопиться, я не хочу немедля вонзаться, то есть это моё единственное желание уже много месяцев, и, отсроченное, оно растёт и растёт, заполняя меня всего. Но я не буду спешить, и пугать её своим неистовством. С моей царицей я хочу быть терпелив и нежен, ведь я не обижаю других, тем более не должен обидеть её… Но Боги, как же трудно не нестись во весь опор! Я так долго ждал, несколько мгновений ласки только усилят…
   И… Боги! Что такое? Начинается опять?!.. Она мягко ловит мои ладони, скользнувшие вдоль её тела, по ногам этим длинным, и где они кончаются?!..
   – Что ты?.. Что ты… ты… – изумился я.
   Этого просто не может быть!
   – Прости… прости, так… – она вжалась в подушку, чтобы уйти и от поцелуя, – прости, Орик, так… так неудачно, у меня… месячные…
   Так вот чем ты смущалась целый день! Мне стало даже весело немного. Ну, хотя бы не то, что не хочет меня снова… Я приподнялся ещё над нею, посмотреть на её чудесное лицо:
   – Что я, крови не видел что ли?.. – я засмеялся тихо, снова склоняясь к ней.
   Но она отодвигает меня снова, отрывая от себя:
   – Ну, крови кровь рознь, Ориксай, моя жрецам Доброгневиным сожгла руки до костей… – и глаза горят, почернели…
   Это уточнение, конечно, остановило меня. «Сожгла до костей» – это я вам доложу… это… как-то не очень… И после того, что я видел на Солнечном холме я вполне в это верю.
   Это потом, только утром я опомнился, как она «купила» меня, ведь в её крови я был весь, когда её ранили в лесу… Но в тот момент ослеплённый и поглупевший, я об этом даже не вспомнил.
   Я сел рядом с ней, она поднялась и обняла меня за плечи со спины, и прильнула даже тёплой головой:
   – Ты… погоди несколько дней… А сегодня, ты… устал же с дороги, отдохни. Отдохни, Орик…
   Я поднялся, «отдохни», мне не верится… Однако, она права, что и делать когда от нетерпения мутится разум, но «сожгла до костей»… да и насчет усталости…
   – Орик, расскажи лучше, пока не уснул, как это было – пещеры? – у неё загорелись интересом глаза.
   Ну, не чудная ли?! Я едва не очертенел от стояка уже, а она от любопытства рот раскрыла! Ох, Авилла – ты царица чудных баб!
   – Пещеры… – я вздохнул, посмотрев себе пониже живота, и лёг на постель с другой стороны от Авиллы.
   К счастью в жару убрали перину, в ней зимой-то задохнёшься, а уж теперь…
   – Пещеры это…
   Я лёг на спину, Авилла погасила почти все лампы и легла тоже на значительном расстоянии от меня, кровать ещё огромная, её в ней и не найдёшь… Но я решил об этом не думать, а рассказать ей всё, что так удивило меня во всём, что я видел.
   И про Веселина тоже. Правда в той части, где про старуху с её высказываниями, я не стал, и так Лана приехала, зачем лишний раз напоминать. Но про Веселина всё. Не сразу и осторожно, вдруг покрутит у виска и дело с концом.
   Но нет, напротив! О нём она слушала напряжённо и заинтересованно, даже приподнявшись на локте, а потом сказала:
   – Я думаю… я думаю об этом Веселине тебе надо поговорить с Белогором. По-моему Бел знает, Кто это.
   Я посмотрел на неё:
   – Так ты не думаешь, что я просто спятил там, и выдумал его?
   Она села, по-степняцки сложив ноги – коленки в стороны, лодыжки вместе, правда накрыла всё это и рубашкой и покрывалом… Тогда и я сел так же, прикрыв сбережённые от сожжения дорогие мне места тоже покрывалом, впрочем, тонкие штаны на мне оставались, но мне хотелось сесть так же как она, даже в части покрывала.
   – Ты не спятил. Много чего я видела в Лабиринте, чтобы понять, что в мире столько загадок, на которые не найти разгадки, что не верить тебе я не могу. Я не думаю, что тебе казалось или что-то ещё в этом духе. И ещё, я думаю все мы, те, кто был на Солнечном холме, все-все люди, что там собрались, все эти тысячи, мы в Лабиринте, и ты с пещерами и само Солнце – всё это части одного целого, понимаешь?
   Я смотрю на неё и не могу не думать, как мне жаль, что она никак не хочет стать со мной одним целым в самом простом, физическом смысле этого слова… и подумав об этом…
   – Орик… – засмеялась Авилла, глядя на заметную горку под покрывалом на моей стороне. – Да ну тебя!.. Спать давай!
   – «Спать»… заснёшь с тобой, – досадливо пробормотал я.
   Но он уснул. Настоящим богатырским сном, как всегда, я успела отвыкнуть и от храпа и… Сколько сил мне стоило не ответить на его желание. Вся моя решимость, ревность, злость на него потекла весенним ручьём, едва я увидела его на горизонте, я сразу углядела, где в массе приближающихся к нам всадников Орик, ясно, что впереди всех, но издали этого не поймёшь, но я в этом, одном, светящемся кусочком солнца для меня, узнала его сразу и видела только его.
   За то время пока они скакали к городу по обширной равнине, я от удушающей радости, от желания хлестнуть коня и бросится навстречу во весь опор, через смятение и слабость в ногах и даже в спине, перешла обратно к злой ревности и жёсткой решимости не верить своим чувствам к нему. Они обманывают меня, мои глупые бабьи чувства…
   Но как не верить своим чувствам, душить их и прятать подальше, когда вот он, рядом, такой горячий, благоухающий молодостью, степью, своей буйной кровью… Вот такой во сне милый, с носом своим вздёрнутым, этими мальчишескими губами, спрятавшимися под шелковистые усы и бородку, отросшие, пока они катались по стране…
   Катались… Да уж… девок там этих толстых своих любимых собирал! Ну, и чёрт с тобой! и люби их! Тьфу!
   Я отвернулась. И уснула нескоро, то трясясь от злости, то снова терзаясь желанием забыть обо всём и прижаться к его стройному прекрасному благоухающему телу…
   Я проснулась на рассвете, обнаружив, что почти прижала свою голову к его и что, если бы он немного повернулся наши лица оказались бы… Я смотрела на него долго, можно, пока спит. Сейчас, под утро он не храпит уже, спит тихонечко, тихие ресницы, видит что-то там под веками… так захотелось поцеловать эти его милые веки, светлые ресницы… рубчик под скулой – маленькая ямка, на лбу ещё нет никаких складок, те, что поднимают, вскидываясь, брови, разгладились без остатка, выпуклый широкий лоб и волосы над ним, завивающиеся в мягкие золотистые колечки, мягкие… Погладить сейчас, но ведь проснётся… проснётся, потянется ко мне руками, грудью, животом этим прекрасным… мой милый Орлик… Орлик мой бесподобный…
   Жар от этих мыслей разлился по моему животу… Надо вставать. И как я придумала-то вчера, прямо с отчаяния в последний момент… но нельзя ему спать со мной, пока правды не узнает. Пусть решает. Но выпрашивать себе милости я не стану. Присыпать тем более. Хоть и глупо это, конечно, вон Агня творит, что хочет, потому что ему приятно с ней… Но я не Агня и ею не стану никогда…
   Люда встрепенулась, когда я, тихо умывшись, вышла из спальни в их челядную комнату.
   – Что так рано, царица? Не случилось чего? – протирает глаза.
   – Нет, Люда, не случилось ещё. День длинный будет, – сказала я. – Доставай платье.
   Проснувшись, я застал только аромат Авиллы на подушке рядом, совсем рядом со мной, пока не открыл глаза, я думал, что она здесь… но тело ощутили пустоту уже остывшей простыни возле меня. Я со вздохом перекатился на спину, устремив в потолок свой одинокий живот и всё остальное, так безнадёжно взирающее ввысь. Ох, Авилла, ох, и жёнка… так и сбежала ни свет ни заря!..
Часть 13
Глава 1. Признание
   Я ожидал приезда Орика в это утро, ясно, что первым он должен посетить меня, поэтому я готовился к этой встрече и разговору, конечно. Ясно, что от того, КАК всё узнает Ориксай, как именно всё будет ему преподнесено, зависит многое. Да всё. Главное, чтобы никто не встрял до того, как он приедет ко мне. Только бы не понесло его к Агне. Если Ава… Но думать о том, что если Ава приласкает мужа, ни к какой Агне он и не вспомнит идти, выше моих сил…
  Невыносимо было видеть вчера, как она взволнована, когда мы садились на коней встречать Ориксая с отрядом. Ещё хуже, когда он, весь светясь от радости, спускал её с коня, поглощая счастливым, полным солнца взглядом…
   Как можно быть влюблённым Верховным жрецом? Счастливо женатым и спокойным – можно. Но не влюблённым как подросток… Какая глупость… Глупость несусветная. И преступная, к тому же.
   Ориксай приехал один, без Авы и без дядьёв, Явор отправился в войско, конечно, с Яваном, у Явана нашего сегодня тоже денёчек непростой, но с ним его верные воеводы, они вместе разыграют всё наилучшим образом. Мы обсуждали это с ним. Яван, как ни в чём другом, уверен в своих соратниках.
   – Ковыль и Черныш стали ядром нового войска, – улыбнулся Яван, гордясь собой, – нет ни одного воина, кто не понимал бы, насколько важно не дать до времени понять остальным, что мы собрались вокруг царя, а не его старшего дяди. И самому Явору особенно…
   Я посмотрел на него, исхудавшего как-то в последнее время:
   – Сам-то как?
   Он посмотрел огромными глазами, полными тоски:
   – Без Доброгневы было бы легче. Может, она демон-кровосос?
   Я засмеялся:
   – Ладно, Яван, от Доброгневы я тебя попробую избавить. Опять же Явор приехал.
   Яван покачал головой опустошённо. Мне жаль его. Правда, жаль, я даже люблю его. Легко любить тех, кого ты победил, и кто издыхает от ран... Яван – человек благополучия, человек хороших времён. Он попал в жернова, перемалывающие всех нас, только остальные изворотливее или просто сильнее – сами вертят их, он же не создан для таких жёстких игр. Вообще для игр. Воевать с открытым лицом – тут, я уверен, ему равных мало, но то, что он вынужден был выбирать между братом и племянником, и, приняв решение надеть маску перед вторым, понимая, что, подводит его с гибели.
   Доброгнева, конечно, ещё дополнительное испытание, как это ни парадоксально, но Яван, и с женщинами привык радоваться, а не бороться, продумывая каждый шаг. Бедняга, как неудачно, что ты Авиллу выбрал себе в Ганеше для того, чтобы влюбиться, жил бы сейчас счастливо женатый там, в стороне ото всего этого.
 
  Ты, Белогор, пожалел бы сегодня меня, Вею, жену Явана, этого проклятого бабника, ещё больше, если бы знал, что именно сегодня его разобрало всё рассказать мне. Повиниться, чёрт раздери его совсем!
   – Я не могу больше лгать, Вея. Невыносимо и ужасно, что я всё это время ложусь с тобой, называя чужим именем, а ты сносишь это терпеливо! – я не мог выносить уже столько притворства.
   Вернулся Орик, но, главное, Явор… я приготовился, я отлично придумал себе линию поведения, как бы трудно мне ни давалось  притворство вообще, а сейчас особенно, я нёс свою миссию, я из последних сил старался сохранять и наше с Веей благополучие и одновременно быть изворотливым шпионом.
   Доброгнева, действительно, высосала из меня последние силы, сохраняемые мной. И теперь, когда приехал Явор, которому теперь мне предстоит представить новых воевод и так, чтобы у него и сомнений не было в их абсолютной ему приверженности, чтобы он убеждённый в этом, успокоился и продолжил свою игру уже на наших условиях.
   Но Доброгнева, Явор, и ещё Вея – это было уже слишком. Если бы всем я должен был врать одно и тоже, я, может быть ещё недолгое время и выдержал бы, но иметь столько лиц, сколько сейчас требовалось я уже не мог. Где-то я должен был обнажиться, вернуть истинное лицо. И только Вея не угрожает царству, Орику всем остальным.
   Вот поэтому я говорю это всё сегодня, надеясь на облегчение сердца. Вея смотрит на меня:
   – Не понимаю тебя, Яван, ты… я ничего не понимаю, – пробормотала она.
   Мне стало тошно. Вея, ну, зачем ты притворяешься, зачем заставляешь ещё и тебя вытаскивать из твоего прогнившего уже укрытия?
   – Ты понимаешь, – сказал я. – Ты всё знаешь. Я люблю другую женщину. Всё ещё люблю… я ничего не могу поделать с этим, я не владею больше ни сердцем моим, ни даже умом. Прости, если ты можешь.
   Вея сидела долго, сложив ладони лодочкой на коленях. Прибежал неожиданно наш младший сын с чем-то, сделанным из щепки и кусочка ткани, кораблик что ли? Но увидев наши лица и позы, смутился и тихонько вышел, и притворил за собой дверь.
   – И… что мне с этим делать, Яван?
   – Я не знаю, – холодно признался я.
   – Ты хочешь, чтобы я ушла? Чтобы тебе было легче с ней встречаться?
   Мой муж посмотрел на меня:
   – Я не могу с ней встречаться. Она… она умерла.
   Я задохнулась от возмущения, от злости на его ложь, что он даже сознаваясь, продолжает лгать мне. Поэтому я, вскочив на ноги, набросилась на него и била и била его ладонями по чему попала, он, правда, прикрывался, но и не думал остановить меня.
   А я, задыхаясь, от этого внутреннего жара и от жары, что окружает нас, воскликнула:
   – Как ты можешь так врать! Даже сейчас, когда всё рассказываешь! Я знаю, кто она! Я знаю, что ты хочешь сбежать с ней! – я ещё несколько раз ударила его, всего разлохмаченного этими «побоями», и выскочила за двери наших многокомнатных покоев.
   Агня вчера дала мне поручение, но я тогда твёрдо решила, что не стану выполнять его. Я пойду и повинюсь во всём царице. После того, что Агня вызвала у неё выкидыш, о чём она рассказывала с восторгом тем же вечером, а меня, как жену ксая Явана впускали к ней, поэтому я слышала эту похвальбу. После этого я жалела уже царицу, всё же и я мать, и потерять вот так первенца, тем более в разлуке с мужем – это больно вдвойне.
   Уже столько всего натворила Агня уже, ей всё было мало. Я ни в чём ещё не помогала ей, но последнее поручение она всё же дала именно мне. И вот теперь после этого лживого признания Явана, который будто вторую дверь держал открытой для себя, обманывая меня, я, с разлетавшимся на куски, столько раз склеенным уже сердцем, почти бегу, чтобы сделать то, на что меня толкнула Агня…

   Приехал Ориксай. Я вышел встретить его на крыльцо. Как и положено, в Солнечный год, крыши на нашем дворе покрыли золотой краской. Издали видно – терем у Великого жреца высокий, светит золотом на весь город.
   Орик улыбается, поднимаясь ко мне, в этот момент меня не может не жечь стыд. Да, Ава нашла для себя выход, как будто оправдывающий последние наши с ней недели, ревность приглушила в ней стыд и готовность ответить по справедливости. Но мне себя успокаивать было нечем: я забрался в его постель, я самым подлым образом завладел его женой и намеревался завладеть его троном, я считал его узурпатором, но стал узурпатором сам. Я, получается, заговорщик не лучше остальных, только ещё подлее, потому что нацелился на самое важное.
   Перед ним я вывернусь на то я и Великий Белогор, но перед самим собой? Как спокойно смотреть в его открытое лицо, в эти ясные, светлые глаза, когда вот здесь, за этой дверью ещё не остыли простыни от взаимных ласк с его женой…
   С его?.. Да нет, с моей!
   Сбежать с нею – было бы бегством и от этой муки сейчас. Вот я не задумывался, когда планировал всё, что мне предстоят муки совести. Никакой совести у меня тогда не было…
   – Белогор!
   Ориксай улыбается, пожимая мою ладонь и, подумав мгновение, мы обнялись… Рубашка на нём, тонкая шапка, штаны на голое тело, я и сам так одет, установилась жара, только мои одежды скромнее, и вышивки, и пояс, и кинжалы на мне, и сапоги без золотых нашивок.
   – Доброе утро, Ориксай! – улыбнулся я.
   Отключить надо сердце, закрыть его, забыть вообще о его существовании… стать собой, прежним, настоящим Белогором. До чего же трудно. Ох, и трудно…
   Трудно быть мерзавцем. Очнуться однажды и увидеть, что ты мерзавец. Сказать себе: Мерзавец. И как теперь? Привыкнуть что ли? Или мерзавца в себе убить? А кто останется тогда? Есть там ещё кто-то?..
   Надо взять себя в руки, разнюнился, влюблённый дурак, жертва страсти, охолони, возьми волю в кулак… где воля… Боже, помоги мне!
   Ну, соберись, Белогор, включи хотя бы разум!..
   Мы прошли ко мне. К накрытому для царя богато столу, с вином, медами и прочим. Уже много фруктов появилось, ягоды, всё свежее, не в сахаре или меду, но в сливках и просто горками. Тут же и великолепная рыба из нашего озера, ржаные лепёшки, и великолепный пышный и ноздреватый белый хлеб.
   Этого самого хлеба Ориксай и отломил большой ломоть и макнул по очереди в мёд и молоко, вот любители молока, сколоты, три раза в день бы лакали как котята. По усам на бороду ему потекло это самое медовое молоко, он засмеялся, утираясь и облизываясь с удовольствием, счастливый молодой царь… а я должен сейчас говорить тебе такое, что сотрёт и улыбку и румянец, и погасит искры радости в твоих глазах.
   Но лучше скажу это я, я смогу сказать так, чтобы отвести беду от Авы, насколько возможно… и в твоё сердце я воткну, увы, нож, но может быть яду на нём будет меньше, чем, если бы это сделал кто-то другой…
   – До чего же хорошо дома!  – смеётся Орик, откладывая ширинку, которой вытер лицо.
   – Я рад, что ты вернулся, Ориксай.
   – Как я-то рад!
   Ориксай и, правда, счастлив. Погожу я с разговором, пусть вначале расскажет сам, всё, что так и распирает его.
   И Орик рассказывает от начала и до конца. Он рассказывает о городах, о том, что увидел там, о том, сколько перемен произошли за те годы, когда он ездил в последний раз по стране, что сколоты в городах подальше от столицы, совсем влились уже в Север. Это в столице, где остаётся рать, они ещё остаются отделены, продолжая составлять войско, в то время как там, где совсем небольшие гарнизоны они и состоят уже поровну из северян и сколотов, ещё три года тому Великсай распорядился позволить северянам вступать в рать. Но в столице это продвигалось с трудом до сих пор. И то, что многие сколоты прочно осели среди северян, перемешались, берут в жёны северянок и своих дочерей отдают за местных парней, ещё ускоряет это соединение. Но здесь, в Солнцеграде семей таких немного совсем.
   – Твоя собственная семья такая, – усмехнулся я.
   Ориксай улыбнулся, опуская глаза, щуря светлые ресницы, ему приятно думать об этом, приятно вспоминать об Аве… Боже, дай мне сил…
   Он рассказал и о процветающих ремёслах, о жирных пашнях, которые успел увидеть, о том, какие удивительные мастера в некоторых городах, где варят сталь, в других соль, третьи были, как и обычные города, где много кварталов, заселённых ткачами, кружевницами, ювелирами, пекарями, колбасниками, бочарами и прочими и прочими…
   – Прекраснейшая процветающая страна, где захватчики перестали быть захватчиками… Но знаешь, Белогор… мне кажется, золото это… оно и не нужно было… Я опасаюсь… как бы всё это нахлынувшее богатство не сыграло злую шутку с нами со всеми. Зачем трудиться, придумывать что-то, куда-то продвигаться, когда столько золота и так просыпалось на головы? – вдруг сказал Ориксай.
   Я смотрю на него, всё же не зря он всегда нравился мне…
   – А здесь, Ориксай, вступает, в силу твоё умение распорядиться богатством этим. Не раздать на радость, но без смысла всем, но сделать что-то, что позволит следующие девятнадцать лет спокойно и сыто прожить и не думать, как бы нам дождаться Бога Солнце снова и получить от него причитающееся нам, как его народу.
   – Что ж, не надо было раздавать? – Орик по-мальчишески вытянул шею.
   – Обязательно надо, очень много бедности после этих набегов, насилия, разрушения. Обязательно надо, хотя бы для того уже, чтобы тебя полюбили как Ориксая Золотоносного. Любовь народа стоит всего золота, что ты добыл. Но и припасти, чтобы в сложные годы, если наступят, было на что купить хлеба и лошадей у соседей. Самые разные беды обрушиваются на страны и народы, от засух и мора до нашествий врагов. Может быть, откупиться придётся…
   – Откупиться?! – вскинулся Орик, – ещё чего! Чтобы я золото, кровью моей царицы омытое, кому-то за так отдал! – и он показал жуткий неприличный жест, где только и научился-то: – Вот им! Получит любой, кто сунуться попробует!
   Я захохотал довольный его ответом, как не любить такого царя!?
   И мне нравится мой главный стратегический союзник Белогор. Хоть и хитрющий он дьявол, слишком умный и ловкий, но этим-то он и ценен. И тем, что дороги наши в одну сторону. И смотрим мы одинаково на главные вещи в жизни, и в царстве. Поэтому мне легко было рассказать ему о Веселине.
   Вот тут Белогор побледнел и навострился, как волк, почуявший след.
   – Никто, кроме тебя не видел и не слышал? – спросил он, совсем переменившись в лице.
   – Пока он был рядом, мне казалось, всё как обычно, обычный такой дядька, рожа хитрая, посмеивается всё время…
   – Посмеивается… – эхом ответил Белогор, совсем уже меняясь в лице.
   – Что скажешь, Белогор?
   – Знаешь, что Он мне сказал? – сказал Белогор. – Он Бог мужчин, не женщин. Придёт через девятнадцать лет. Повезёт, ещё раз его увидишь.
   – Повезёт… он на пять недель почти нас в Вокхом запер…
   Белогор засмеялся, качая головой:
   – Нет, ты сам что-то сделал, что и заперло тебя там. Ты вспомни и поймёшь. Он не делает ничего без нашего участия, без нашей воли. Ничего.
   Я смотрю на него, что-то и с ним Он сделал эдакое… но мне не расскажет. Вечно тайны у него в глубине. Я ведь тоже всего не рассказал. Я уж всё понял, и от Белогора мне нужно было только это – подтверждение моей догадки. Всё я понял, и Лана как торба с прошлогодними яблоками посреди июля – это как напоминание мне об этом: ничто без нашей воли…
   Впрочем, о Лане я тут же и забыл, как вспомнил. Я спросил Белогора о воеводах. Он улыбнулся, уже вполне успокоившийся:
   – Это тебе дядя твой прекрасный расскажет, и сколько труда положил, и как с воинами, чуть ли не с каждым беседовал, я всё знаю только с его слов. Но понял я главное: рать, что осталась преданной тебе не перешибёшь ничем. А вот те, что стоят за Явором, народ гнилой, жалеть не стоит.
   Белогор налил вина себе и мне, тарели пустели, их прибрали служки. Когда они вышли, он, переменившись в лице, вздохнул, выпрямляясь, и произнёс:
   – А теперь наши новости тебе расскажу, Ориксай. Во-первых: Авилла потеряла ребёнка, я понимаю, первый царевич, ваш с ней сын, и вот так… Но огорчаться очень не стоит этим, вы оба здоровы, детей у вас будет столько, сколько вёсен придётся вместе встретить.
   Я выдохнул, не поднимая глаз на него, на это сил у меня не достало. А Белогор продолжал:
   – Но… она не сама так-то, не думай, что нездорова или что.
   Белогор посмотрел значительно, будто следующее, что он намерен сказать, куда важнее. Хотя куда важнее? Что может быть важнее?! Боги, что же это такое?..
   – Агня напала с отравленным лезвием, – сказал Белогор, сверкнув глазами, вот, что для него самое страшное в произошедшем. – Она, твоя Агня, помешалась, похоже: убиты почти все твои дети. Убиты разными способами. Только новорожденная дочь Агни…
   Он говорит и говорит обо всех этих ужасах, смертях малышей, покушении на Лиллу, только благодаря Авилле и оставшуюся в живых вместе с сыном, но я услышал только одно: Авилла была беременна…
   Авилла была… Авилла… кто тронул мою царицу!?!
   И только имя Морошки вздернуло меня тоже и вернуло в нарядную горницу Великого жреца.
   – По-твоему, Агня убила Морошку?! Свою родную дочь? Да ты что, Белогор?! – я поднялся. – Ну, всему остальному я готов поверить, я не забыл историю с Руфой… и Агня, дрянь отборная, но чтобы родного ребёнка?! Ради чего?!
   Белогор не спорит:
   – Подумай сам, Ориксай. Ты Агню лучше меня знаешь, – он смотрит спокойно со своего места, вроде снизу вверх, но мне кажется из-за его спокойной уверенности – он выше меня сейчас.
   Я слежу за лицом Орика весь разговор, понимая, что от его мыслей и чувств зависит жизнь Авы, а значит и моя. И я доволен, что он переключился на Морошку с новости об Авилле. Это сбило его сейчас с того, как я видел, новость о царице рубанула его как топор. Правда, рубанула, и не по голове, прямиком в грудь… Мне стало больно самому: как я их… Обоих изнасиловал. Как больно быть подлецом. Два самых дорогих и близких человека, а что я сотворил с ними…
   Всё, Белогор, всё, хватит казниться, всё сделано, ничего не повернёшь назад, не исправишь, теперь главное, чтобы Ава спаслась. А потому о погибших детях я ввернул после.  Чтобы последней каплей ужаса были дети и преступная Агня. Что бы ни происходило дальше, вначале в его голове будут погибшие ребята, а после уже царица…
   Всё так и не так, Белогор… Сердце и мозг мой ты взорвал сейчас новостями своими. Пока я рыскал по всему царству, обшаривая ваши чёртовы золотые пещеры, моя царица… Моя царица сплела свой заговор: всех моих детей прикончить…
   Я понёсся в терем. Какая подлая женщина! Какая низкая, мало, что последняя грязная потаскуха, так ещё и убийца! И на кого руку подняла! На невинных ребятишек… Они все, всех рожицы мигом возникли перед моим мысленным взором. Верно, я не интересовался особенно моими детьми, они росли при матерях, но я, оказывается, гордился ими, здоровыми шумными малышами, заполнившими «соты». Только сейчас и понял это. Я был мужчиной во всех смыслах. А что сделала она со мной? Со мной?! Я в пустыне теперь! 
   Все дети… Все… но Морошка... Вот тут сердце заболело. Тот, кто хотел по-настоящему больно ранить меня только такой человек обидел бы мою маленькую дочку…
   Я прискакал в терем с намерением вытрясти признание из грязной и беспощадной твари, которую кто-то назвал моей царицей… Пусть в лицо мне скажет, зачем умертвила моих детей. Пусть скажет, с кем свалялась, тварь!!! Пусть всё скажет, а потом я удавлю её. Своими руками удавлю. Плевать на золото их крови. Золото… В какой страшный, нелепый момент я вспомнил об этих пещерах и пошёл к Белогору спрашивать, как их открыть!..
   Моя голова пылала яростью, а грудь болью, когда я пронёсся по терему. Но Авиллы я там не застал. И где таскается с самого утра?!
   Тогда я отправился к Агне. Белогор ведь намекнул… Да нет, прямо и без сомнений сказал, что всё это Агня. Я постоял несколько мгновений на высоком крыльце терема, глядя на город, принадлежащий мне. Мою столицу. Но мой ли это город, копошится во мраке заговор, в этом городе всё подстроили, чтобы убить меня. Он, как и моя царица, мой и не мой…
   Так Агня?.. Нет, в это я уже не поверю. Этого быть не может, даже Агня не коснулась бы Морошки, её дочь. Она чудовище, смрадное и подлое, но убить своего ребёнка… И для чего?
    Ты от Авиллы, Белогор хочешь отвести подозрения, думаешь, я поверю, что не твоя невеста натворила столько бед. Думаешь, я поверю, что такая хитрая и изворотливая распутная дрянь лучше безмозглой Агни? Сбежала куда-то, нарочно сбежала с утра, улизнула, послать искать, что ли?.. Ладно, побегай пока, никуда ты не денешься, даже, если из города сбежала, я догоню. Сам догоню, найду, где бы ты ни была, только, чтобы убить самому. Для этого хотя бы найду…
   Я спустился с крыльца. Ничего, если это Агня, я пойму сразу. Это не Авилла, стерва с глубинами, которых я и постичь не в силах. Агня – мелкая луже, видна сразу вся. Я разберусь с первого взгляда, и тогда тебе Белогор придётся оплакать свою дорогую Авиллу!

   Ава с Ориксаем разминулись совсем чуть-чуть, но она ехала со стороны Лунного двора, именно поэтому они и не встретились с царём. Рыжий Лай-Дон приехал с ней, но остался во дворе, пока она поднялась ко мне в терем.
   – Ты опять с этим Явана шутом? На что он тебе, не могу понять?  –  нахмурился я, меня и правда злит, что он так часто возле Авы, что он не мужчина в её понимании? Ведёт себя, как пацанка, чёрт! И это теперь, когда приехал Ориксай и такой назрел кризис!
   – Не злись, Белуша… – Ава обняла меня, обвив за талию и прижавшись головой к плечу. – Лай-Дон мой друг. Хороший, добрый друг.
   – Как я?
   Она посмотрела на меня, отняв лицо:
   – Ты?.. Какой же ты мне, к чёртовой матери, друг? Ты погубитель! – и хохочет.
   – Весело тебе? – я хотел было обнять её тоже, но она уже отступила от меня.
   – А что же мне теперь?! – с шалой радостью воскликнула она. – Я поумирала. Я тебя хотела прибить… Я воображала сотню тысяч раз, как Орик поднимет меч… или снизу в сердце вонзит, кто его манеру знает? Только те, кого он убил, они не скажут… – улыбается прозрачно. – Но теперь что бояться? Двум смертям не бывать, а одной… Но вначале Агню обезвредить надо навсегда. А там уж… Вот только я теперь виниться не собираюсь. Если виновата я, то и сам Орик не безгрешен. И пусть про любовь теперь кому-нибудь другому врёт! – завершила она, шипя и бледнея.
   Боже… «На твоих глазах другого любить будет»… вот так… Мне будто кулаком в грудь. Что ж, я заслужил это всё… Заслужил! Но только как мне с этим… Я разучился быть холодным и умным…
   – Ава, будь осторожна…
   – Да я поняла уж, – она кивнула, не глядя на меня. – Вижу, что был уже у тебя. Взбеленился?
   – Ещё как… Он бешеный, руками раздерёт…
   – Ничё, – хмыкнула она, сверкнув весёлой злой усмешкой, огромными зрачками, опять ставших одинаково чёрными глаз, – видали мы! На бешеного кобеля найдётся бешеная сука! Поглядим ишшо, хто кого укатает!
   – Не шути… – мне не по себе от этой обоюдной страсти. Что тут победит? Жизнь или Смерть сыграет пир? И в том и в другом случае я проигравший…
   – Бел, ты только ни слова о себе не говори, как бы ни казалось тебе, – сверкнув глазами, весомо проговорила она. – Это никому уже не надо. Ориксай прикончит тебя, и они победят, понимаешь?
   – Кого же ты подставить вместо меня хочешь? Явана? Или этого, красноволосого? Затем и берёшь с собой, чтобы Орик поверил…
   – Ты чё, Белогор? С ума сошёл?! – удивилась она моему вопросу.
   И засмеялась:
   – Пущай ищет!
Глава 2. Гадина
   Я искал её. Искал Авиллу по всему Солнцеграду, но чёрт её знает, куда запропастилась!
   Я пришёл к Агне. Я влетел в этот разряженный душный дом, продолжая думать об Авилле и даже удивился, что вижу Агню перед собой. Вижу Агню и всё вижу в Агне. Всё… Агня… дьявол… все демоны и черти… отхлынуло от мозга, Белогор прав: она, она убила Морошку. По лицу, по всему, даже по тому, как было в горницах, во всём дому тихо и порядочно, ясно. Всё ясно. А уж по лицу её, с елейной улыбкой, по, убегающими как крысы по норам, глазам, по каждому жесту, каждому слову, даже звуку в слове, я вижу, всё вижу, даже как обдумала… Агня… Агня… Я так любил тебя, всё принимал, все твои грехи и изъяны, неужели ты… неужели я сам взрастил это?..
   Я даже не слушал, что именно она говорит, я всё думал о том, что это я виноват в смерти моих деток, всех. Я оставил ядовитое растение в моём саду, оно и погубило всё вокруг…
   Я не слушаю её речей, так мне больно за мою ошибку, но когда она заговорила об Авилле, я будто включился…то, как она стала мне «петь» о том, что моя демоническая царица отравила мазью нашу дочь, как подменила сына на «никому не нужную девчонку. Вон орёт, не угомонится с ночи!», и что сама Агня, конечно, «виновата, что уколола её ножичком, но кто же знал, что она такая слабая, что тут же ребёнок и вылетит? У меня что-то не вылетали…» и «Как за нашу Морошку было не отомстить?»
   Я слушаю её молча. С нею мне ясно всё. Как бы не вертелась сейчас на конце копья эта гадина, она проста и понятна, кровожадное и глупое чудовище, рассчитывала, что после Руфы я подумаю, что все эти смерти не её рук, а вернее её замысла дело? На кого же она спихнуть вину-то хочет? На царицу, ясно. Что ж, верно, очень верный расчёт, и мне именно это в голову пришло, первое, что пришло, так что не так ты и глупа, Агня, всех врагов одним махом намеревалась… Но и Лиллу, очевидно, приготовила «на  сладкое», Лилла в её понимании более качественного ребёнка родила?
   Не пожалела собственную дочку, только бы от себя отвести подозрение? Или, нет, не только, всё, чтобы мне больнее было, чтобы я ослеп от гнева и ненависти и… А я и ослеп… Нашёл бы Авиллу, раньше, чем увидел эту змею…
 …Малышка с лохматенькими белёсыми волосиками стоит перед моими глазами: как плачет без материнской ласки, притуляясь головкой к мамке, к чужой, к мамке больше льнёт, чем к родной матери…
   Как стиснуло грудь… захотелось так же стиснуть шею Агне, полную, белую в перетяжках, как пышная сметана в плошке… Но отвращение оттолкнуло меня. Агня…
   Но надо найти исполнителей всего этого ужаса, ведь не сама же она душила моих детей… и Лиллу охранять. И Лану теперь тоже.
   Агня… на что ты рассчитывала? Хотя, ясно, на что. После Руфы она была уверена. Я всё сам приготовил для этого страшного кровавого действа…
   Я понял, что скорбный рассказ окончен по всхлипываниям, что стали раздаваться у моего плеча. Мы, оказывается, сидим на обширном ложе, Агня в соблазнительно раскрытом на груди платье, с плеча сползло, обнажая его, круглое как полная луна…
   – Грудью-то не кормишь дочь? – спросил я, глядя на её свободно колышащуюся под тканью платья грудь. Это было первое, что я произнёс за всё время, как пришёл сюда.
   – Да што ты, Ориксай! Добро наша была ба, а то ета демоница подлючая отвела глаза всем и похитила сыночка нашего! – она опять взялась хныкать, а лицо сухо, как суха твоя душа, Агня. Да есть она у тебя?..
   Я поднял её лицо за подбородок, сведенные бровки, даже морщины на лбу собрались – так старается изобразить горе. И ни капли влаги, ни на ресницах, ни на щеках…
   Ох, Агня, такое оружие ты проглядела против царицы – наповал сразила бы разом, никого трогать не пришлось бы! И Морошка была бы жива…
   – Орик… осударь мой любимай…– Агня погладила меня по лицу горячими ладонями. У змей горячая кожа, как нагреются на солнце… моя согрелась…
   Я поднялся, я не могу не чувствовать запаха мертвечины в этом доме. Агня и подол приподняла, чтобы я видел её полные соблазнительные бёдра, вообще сидит почти нагая, волосы спустила с плеча… Агня… за что ты так жестоко расправилась со всеми. Со мной… Как Белогор говорил тогда: «нельзя прощать преступников»…
   Страже у дверей я приказал прислать ко мне всех девушек и мамок от Агни, дочь забрать, оставить одну и стеречь так, чтобы не проник даже луч света.
   – Всё поняли здесь?!
   Люди Агни, напуганные, понурив головы, выходят из дверей, мамка несёт свёрток с ребёнком. Я и забыл о ребёнке-то…
   – Стой-ка, – приказал я. – Ты кормилица?
   – Да, осударь, – замирая в ужасе, произнесла не слишком молодая уже женщина.
   – А твой ребёнок где? – я заглянул в одеяльце: моя точно дочь, курносая белобрысая мордочка…
   – Дак ить… Помер, осударь, – её голос дрогнул.
   Я положил ладонь на её мягкое плечо:
   – Не плачь, заботься хорошо о царской дочери, я награжу тебя.

   Я навещала Лиллу всё это время со дня родов, чувствуя ответственность за неё и за малыша, который ещё не имел имени, потому что отец его пока н видел. Но мальчик менялся с каждым днём, становясь всё больше похожим на свою мать и, прости Господи, на Волка. Сегодня утром я и спросила, нет ли среди её родственников…
   Лилла удивлённо посмотрела на меня:
   – Есь, как не быть, царица, мой брат родный. Он, прада, уехал давно, хотел жениться, я слыхала, но что-то там… говорили, сманила какая-то нехорошая девица его, так и не слыхали уж ничё года четыре. А ты што же… али встречала его?
   Поверить не могу. Так мал наш мир, что я встретила сестру моего убийцы, который так и не смог меня убить. Где же ты теперь погубитель половины Ганеша?.. Но ответа на этот вопрос я знать не хотела.
   – Встречала? Так… – что же мне ответить Лилле, смотревшей на меня с такой надеждой? Я ответила то, что я, думаю, она хотела услышать: – Он уплыл в дальние страны, я видала. Он, как и ты, необычный, вот и запомнила. Откуда такие вот волосы и глаза у вас?
   – Ето прадед привёз нашу прабабку из далёких стран. Вот и пошли все чернявые да горбоносые рождаться. Вот и царю я, вишь, какого принесла, – она с нежностью поглядела на колыбельку, стоящую тут же, не расстаются и на час, даже кормилица при ней приходит и уходит, а она как кошка со своим котёнком. Мне приятно видеть её отношение к ребёнку, нормальная мать, не Агня…
   Лилла подошла к постельке сына:
   – Ещё не поверит осударь, што ево сын.
   Я обняла её за плечи:
   – Поверит, – я смотрю на мальчика, чудесный малыш…
   Лилла услыхала мой вздох, повернулась и глядит сокрушённо:
   – Ох, царица, ты… но ты не плачь больше… Будут ещё детки у вас, – говорит мне добрая женщина. Ах, Лилла… какой ты хороший человек, откуда в вашей семье такой лиходей Волк зародился?..
   Но малыш закряхтел, завозился и взялся плакать, подтягивая ножки к животику.
   – Ох… колики, от животика так плачет, мается, бедненький… – сокрушённо сказала Лилла, вся обратившись к нему, взяла на ручки. Он кричит, кулачки сжимает, аж белеют пальчики.
   – Съезжу на Солнечный двор за травками от колик, капелек дадим, что зря мучить малыша, – сказала я, так жалко маленького...
   Он, голенький из-за жары, в одной тоненькой рубашечке мгновенно обмочил матери платье, но она и не заметила этого, качает его, такого совершенного, чудесного маленького сына Орика… Мне не может не быть больно при одной мысли, при взгляде на этого ребёнка, мой, отравленный, погублен и не родится никогда…
   Однако позволить себе опять провалиться в бездну отчаяния и тоски усиленным тем, что он и обретён был мной таким бессовестным, нечестным способом… но… может быть потому и отобрали его у нас? У Белогора… но так много детей родится вот так же и никто и не знает об этом… почему забрали нашего?

   Я тоже задавался этим вопросом. Всякий день. Я не мог не думать об этом. Но с Авой я пока обсудить его не мог, потому что ей больнее, чем мне. Она женщина, ей тяжелее… Придёт время, когда мы сможем с ней  поговорить об этом…
   А сейчас… я замер в ожидании новостей из терема. Пришли мои посланцы и рассказали, что Агню заперли одну в доме. Но где царица, никто не видал. Пока я думал о том, не поехать ли мне в терем, нельзя оставить разъярённого Ориксая против Авы, как бы не храбрилась она, «бешеная сука», но он в гневе… Я и представлять не хочу, на что способен этот ярый человек во власти громадных своих чувств…
   Я даже приказал приготовить коня мне, только моленье полуденное проведу…
   Но после моления приехала Доброгнева. Надо сказать, вчера мучаясь от ревности после приезда Орика, я отправился к Доброгневе, обещал ведь Явану отвлечь её от него. И, барахтаясь с нею в смятых простынях, задыхаясь от духоты ночи и тюфяка, я почти вернул свою прежнюю «кожу». Доброгнева смеялась, довольная нашей встречей.
   – Жарко, милый?
   – Ты бы ещё печь велела затопить, – усмехнулся я, отбрасывая с лица совсем мокрые волосы. Всё лицо и то в поту, какое-то пекло… – Что тюфяк-то не снимешь, Нева?
   – А если похолодает опять, я холода ночного не люблю.
   – Ты ведь жрица Луны, царица ночи, как можешь бояться холода? – усмехнулся я. – И не будет холода теперь до самой осени. Дожди пойдут, но тёплые, так, чтобы урожай богаче. Так что убирай тюфяк.
   Она засмеялась снова, колыхаясь прелестной своей полной грудью и мягким животом. А я, глядя на неё, думаю, как такое нежное, мягкое тело содержит внутри такую женщину, безжалостную и трезвую во всём, вот даже в её «любви» ко мне. Удивительно. И будто в подтверждение, Нева спросила:
   – Ты когда на второй заход-то? Теперь Ориксай вернулся, можно хоть завтра, – я же говорю, ничего святого…
   – Дай ей в себя-то прийти.
   – «Прийти»… – хмыкнула Доброгнева. – Гляди, Ориксай…
   – Нева, может мне между ними в кровать лечь? – я перебил её, не в силах думать, тем более обсуждать, что вернулся Ориксай и в Солнцеград, и во все свои права. – Уймись, всему свой черёд.
   Она опять засмеялась, повернулась ко мне, обнимая своим телом, как этот душный тюфяк, прикончить меня хочет…
   – И… знаешь что, Явана отставь, это знаешь ли, мне не нравится, – сказал я, сурово сдвинув брови.
   – Может, скажешь, что ревнуешь? – сладко, но, не веря ни мига, заулыбалась Нева.
   – Так и ревную. Взяла писаного красавца, понимаешь ли, как из сказки человек, а я не должен ревновать…
   Доброгнева, смеясь, оседлала меня… нет, сердце не выдержит сегодня этих скачек…
   Вспоминая сейчас об этом, я подумал, что мне теперь может быть и вовсе не увидеть Авы в моей спальне. Как она сказала: «Нечестно»… нечестно, Ава… но я не вынесу без тебя. Отравила меня, мне привыкшему к норме этого твоего «нечестно», невыносимо теперь почестному-то…
   Но чем ещё кончится всё? Ведь он удушит её, а?.. Чёрт, ехать надо! Встать между ними, пусть мне шею сломает…
   Вот и Доброгнева. Обнимает, губы прижимает… сладкие, приворотного зелья на губы намуслила, ох, Нева, умора ты, ей-Богу, на кудесника, Великого лекаря с этакой ерундой. Но сделаем вид, что подействовало, так оно надёжнее для всего.
   Нет, лучше раньше найти её… И… Убежим. Убежим, Ава… Но… не хочет сей же час… И как бы покончить с  этим проклятым заговором. Чего они ждать теперь будут? Чтобы Авилла забеременела снова? Чтобы ребёнок мог стать следующим царём. И вот тут-то… тут-то…
   Тут варианты, оставят они жить Аву? Думаю, уже – нет, Доброгнева понимает, что это когда-то послушной и милой девочкой она вертеть не сможет, а стало быть… Но одного ребёнка мало, для верности надо троих не меньше, и то мало, но хотя бы… Но станут ли они всего этого дожидаться? Вот как понять?
   Пещеры открыть надо было, но и дело с концом, теперь на что им и царь и царица? И уж тем более я? Посадит на трон Явора. Или Явана. Не для того ли и опробовала его?.. Вот что, надо с ним поговорить об этом. Если Доброгнева его отбракует… плохо будет Явану. Придётся… До чего я дошёл, Боже…
   Но не пора ли вообще прикрыть уже всю эту весёлую компанию? Теперь, когда всё ясно, всё в войске определилось, всё готово к этому. Только одна загвоздка нынче – не убил бы царь царицу! А я тут с Невой целуюсь…
   – Ты чего?..

   Мы с Лай-Доном не спешили назад в терем с Солнечного двора, поехали в рощу, могли бы и дальше в лес, но Лилле я обещала капли для малыша, поэтому гуляли недолго.
   Тут ароматы гуляют сладкие, расцвела резеда и плывёт её аромат в густом жарком воздухе, смешанный с запахами травы, земли и деревьев. Стволы тёплые как люди…
   – Ты весёлая сегодня, – улыбается Лай-Дон.
   Мы спешились, ведём коней в поводу тихо, трава – приятный мягкий ковёр под тонкими подошвами.
   – Радыя, что муж-то вернулся?
   – Ещё как! – засмеялась я.
   Да, засмеялась, но я вижу всё другое. Она, похоже, не рада не то, что приезду Орика, по-моему, вообще своей жизни. Как ребёнка не стало, что-то случилось с ней, отчаяние какое-то. Так это странно, ещё и живота-то не было, что так страдать, родят, дети помирают и ничего, живут матери дальше, новых рожают, жизни радуются, а тут… не шевелился ещё даже.
   – Может, расскажешь, а? – спросил я.
   Онега-Авилла посмотрела на меня, отпустила повод коня.
   – Ты Доня… мог бы сбежать однажды ото всех? В никуда, ни с чем?
   Я рот раскрыл, вот это да…
   – Да ты чё, Онежка?
   Она засмеялась и снова пошла вперёд.
   – Ты… огорчена, что Ориксай эту Лану привёз?
   Онега да нет, Авилла всё же удивлённо посмотрела на меня:
   – Что, так заметно, что я огорчена?
   – Я не знаю, сама скажи.
   Она смотрела долго, потом спросила всё же:
   – Ты… влюблён в меня, што ль?
   Я почувствовал, как от этого вопроса краска кинулась мне от шеи в щёки.
   – Во что ты влюбился, Лай-Дон? – смотрит чудно, правда удивляется? Ты чё, Онега?! Что спрашиваешь-то…
   – Ну… как… влюбился. Ты какая-то, там, в Ганеше была, не как все девчонки и теперь… я вообще не пойму ничего… Ты… вы… не спите с Ориксаем, да?
   Вот теперь покраснела она, отвернулась:
   – Чего это… с чего ты взял?
   – Да в жизни ты не вышла бы сегодня из терема на рассвете.
   – Срамник, – проговорила она, качнув головой.
   – Тогда чего тебе эта Лана?
   Она повернулась, глядя далеко ли кони отстали. Они тихонько паслись рядом, подёргивая шкурами, отгоняя оводов, шагах в двадцати от нас.
   – Поэтому и сбежать хочешь?
   Онега быстро дошла до своего коня, вскочила легко как парень в седло, прямо с земли, как взлетела, юбка только задралась выше колена, обнажив длинное бедро, у меня дух захватило от этой белой коленки.
   Она заметила мой взгляд, одёрнула подол:
   – У-у, только б мяса вам!
  Я тоже взобрался в седло, бормоча смущённо:
   – Да ладно тебе, вы будто мяса не едите!
   Онега выдохнула, опустив плечи, покачала головой, смеясь:
   – Прав ты, Донька, чёрт тебя, рыжего демона, возьми! Прости уж… Поехали в терем, – поддала легонько пятками коня под бока.
   – Как побежишь, возьми меня с собой?
   – На что ты мне?
   – Может, сгожусь на што?
   – Одной легче, Доня. И потом… ты не умеешь сам жить, а мне учить тебя недосуг!
   
   Я так и не отыскал Авиллу снова. Её никто с утра не видел. Прячется, похоже. Оно понятно…
   Я и на Лунный двор посылал, она была там утром, заезжала к Доброгневе, потом поехала на Солнечный двор. И всё с шутом Явана, что всего подозрительнее…
   Сначала после как вышел от Агни, меня жгло одно: как ты могла, Ладо? Как могла? Знала, как я люблю тебя, что застит мне весь мир то, что я чувствую к тебе, и могла с другим… как это может быть?! Не укладывается в моей голове это. Вот не могу я представить, что она…  Что… Веселин и тот отлично уложился, а это не укладывается. Я не могу поверить. Я не могу представить…
   Но чего не могу? Ведь упорно не спит со мной! Так противен ей? Конечно. С другим спит… Потому я и противен, ясно.
   Почему же я не чувствую этого? Ведь, кажется, должен! И опять: как могла? Вот так взять и… у меня мутится ум, когда я думаю, когда в своей голове я вижу, как она…
   А как?! Как… Но я не знаю, как она даже делает это! Я не знаю, как это почувствовать её язык на своём нёбе, не то что…
   И всё по кругу опять: Ладо, милая… где ты, найти не могу… И как могла? Так моё сердце, так душу мне…
   Злоба и ярость кипят во мне всё сильнее. Её можно только убить! Царицу за такое можно только убить!
   Но потом только пришло осознание: кто ОН? Яван? Что тогда с его шутом болтается? Или… Белогор? Тогда почему он рассказывает мне о том, что она… нет, он не знает, что … никто же не знает…
   В покоях, в тереме её нет с утра. Я выпил воды, ни мёду, ни вина хмельного не хотелось сейчас. И тут всё одно к одному Люда и Милана как две квочки давай кудахтать:
   – Осударь, ты шибко-то тоже не горюй по дитю-то!
   – Царица десять дён не вставала, ни словечка не произносила.
   – Даже слёзы кончилися.
   – Не впускала никого!
   – Даже Белогора!..
   – Ты её пожалей, приласкай за то…
   – Так оно быстрее и новый царевич будет.
   – Как булочку в печку…
   И улыбаются по-доброму… Все сговорились, чтобы я спятил. И эти две, паршивки тоже, булочку им… Узнать бы ещё, кто был тот пекарь!..
   Допросить пока Агниных подручных? Пожалуй, самая злость для этого, может, хотя бы беситься перестану так… пока Авилла не найдётся. А там… в лес её отвезти и прикончить. Придушить?…
   Эти со своими заговорами обложили и ты, Ладо? Не понимаю… Ты такая хитрая? Так умеешь притворяться? Может, ты глава этого заговора и есть? Золота теперь – завален весь Великий Север, прикончишь меня с любовником своим и всё… Вот только…
   Вот только… что же она… ежли шлюха такая, от ребёнка избавилась бы, никто бы и не знал, они умеют… Да и спала бы со мной, чего ломаться, чтобы грешок свой прикрыть. Мало ли так делают замужних-то?.. Нестыковка.
   И меня на что ей выручать всё время? Ерунда какая-то выходит… Ерунда!  Если такая хитрая, так уж до конца хитри, а так, какой смысл? Чтобы я приехал и башку срубил?
   И страдала по дитю. Вот чудно тоже.
   А может я сошёл с ума и не помню, что всё же спал с ней? Может, я был пьяный или под их каким-то… но чего меня опаивать-то? А может, вообще ничего не было и все врут?
   Тоже чушь… все врут, зачем Белогор врёт?! Он бы оговаривать её не стал… Или стал бы?..
   Я запутался окончательно, а тем временем Агнины слуги рассказывают мне… оказывается, Авилла видела мою Морошку. На руках держала и…
   – … Морошке так понравилась «тётя волшебница»… – плачет мамка. – Да и царица, нам показалось, растрогалась, как увидела её, обнимала… Мазь ту прислала. Госпожа Агня сначала налетела на нас, что мы мажем ею Морошку, а у ей, у Морошки, и правда вся сыпь прошла за раз… А потом сама госпожа Агня сказала: мажьте. И сыпи не было уже, а она каждый день приказывала мажьте да мажьте… Ну, штоб не повторялася.
   Сердце заныло ещё сильнее: Агня…
   Что это такое? Что происходит вокруг меня? Мать убивает свою дочь, чтобы обвинить соперницу…
   Авилла понесла от кого?
   Но… Подождите-ка, может, она приехала беременной?! Сколько там времени с её приезда прошло… Вот только так если… не знала? И опять же – если знала, не стала бы упираться, в жизни бы я не узнал, что не мой ребёнок…
   У меня заболела голова, до того всё было вокруг ужасно… И до того нелогично и неправильно, глупо ужасно, что я и правда чувствую, что схожу с ума…
   И чудовищно и всё по отдельности, а уж вместе, вообще страшный чёрный ком…
   Милая одинокая девочка моя Морошка… надо было отобрать от матери, в терем взять… жива была бы… Но как я мог думать, что без матери ей будет лучше? Разве хоть кто-нибудь может думать так?
   Остальные мамки примерно то же рассказали о Морошке и царице. Но потом одна упала в ноги и созналась, что подсунула в дом к Лилле перед родами яда.
   – Ох, царь-осударь! Не вели щас казнить…Но госпожа Агня придушить обещала, если не снесу яда…
   И ещё потом посыпалось, будто мешок прохудился:
   – Царь-осударь! Госпожа Агня говорила, что как станет царицей, наградит нас всех, на должности в тереме посадит!
   – Пощади, осударь! Госпожа сказала, что ты с лядащей жить не будешь!
   – Сказала, как приедешь с золотом, так и ту и отошлёшь куда или вовси...
   – А как узнала, что царица в тягости, что сделалося!..
   – Осударь, мы думали, дом спалит!
   – Переломала, перебила всё!
   – пришлось новое покупать.
   – А ей всё не по ндраву…
   – Назад. В лавки бегали по пять раз…
   – С кажной плошкой…
   – А как слегла царица-то, так праздник нам был! Прости, осударь, не вели…
   Я не могу этого слышать больше. Я встал. Будто дрянным, вонючим хмельным пивом обпился…
   – Всех допросить, дознаться, кто других ребятишек погубил. Кто пыток не хочет, сознайтесь, лёгкая смерть будет вам, – с этими словами вышел прочь, не глядя на стражу и дознавателей с Лунного двора. Это их, Лунных, ночных слуг дело – преступления разбирать.
   Лиллу пойти навестить, сердцем и умом отойти, не могу вместить в себя происходящее…
Глава 3. Демон
   Я зашла к Лилле, у дверей как и все эти дни, после того покушения, по моему приказу дежурила стража. Так, чтобы никто из подозрительных зайти в этот дом не мог. Я вошла внутрь, тихо. У Лиллы слуг совсем немного, кухарка, она же убирается. Да девушек две. Теперь вот кормилица, это не Агнин дом, где от людей прохода нет.
   Вот и тихо. С кухни только слышно как булькает что-то и пахнет овощной похлёбкой и хлебом…
   Когда я вошла в горницу…
 
   Я пришла выполнить, о чём настойчиво просила меня Агня. То есть вначале она не просила, а приказывала. Но поняв, что я не хочу, что преступление, тем более такого рода претит мне, начала умолять, чуть ли не валяясь в ногах. Но и это не подействовал бы, если бы не сегодняшний разговор с Яваном, подлецом-изменником и лгуном! Никогда!
   А так мне хотелось отомстить ему, и этой проклятой царице, что до сих пор тянет моего мужа к себе!
   Вот и достала я тот странный нож, будто жало, очень тонкий и острый.
   «– Ты в шею под затылок вонзи, никто и не поймёт, что они не сами умерли… – шепчет мне Агня…»
   Помирать буду, вспомню, какое у неё было при этом хищное и радостное лицо…
   Я пришла, дождавшись, когда вышли кормилица и девушки отправились на базар. Они в одно время каждый день это делают, а Лилла и ребёнок спят как раз. Меня, как жену ксая пускают везде.
   И всё же я не душегубица… я остановилась в нерешительности у колыбели. Спящий ребёнок… не могу я… как же это…
   Но в этот момент Лилла проснулась и, увидев меня с обнажённым ножом, накинулась сзади…

   Когда я вошла и увидела эту безмолвную, и от того ещё более страшную возню двух женщин на полу, я не сразу смогла понять, почему вообще они дерутся. Пока не увидела тонкий как игла нож в руках у Веи… Я выхватила его, вывернув ей руку и стараясь не коснуться клинка, памятуя, что на таких бывает, и только после этого, прикрикнула на них, чтобы остановились:
   – Прекратить! С ума сошли! Вея, ты сама мать, как же ты…
   Тогда Вея, отбрыкнув Лиллу, кинулась было ко мне, лохматая, красная со скрюченными пальцами:
   – Ах ты! Разлучница проклятая! Когда вы бежать надумали? Ты думаешь…
   – Что здесь?!
   В узком проёме двери, уже перешагнув порог, стоял Ориксай…

   Я увидел не только странную сцену, я много чего услышал до того, как вошёл. Так вон что… тогда всё правильно, бежать они вздумали… вот тогда всё и становится, как надо… она не намерена была остаться, сбежать с Яваном…
   – Что здесь? – спросил я.
   Лилла, растрёпанная, и вся красная опустила голову, тяжело дыша, проговорила:
   – Эта женщина пришла убить твоего сына, осударь.
   Вея в ужасе, будто осознав, что натворила, повалилась на пол, поняв, что теперь…
   Но додумать, что я сделаю с ней, я не успел, как Авилла, самая жуткая и самая непонятная преступница и самая волнующая женщина из всех на земле, тихо сказала, тронув меня за руку:
   – Пощади эту женщину, государь! Что толкнуло её сюда, я не знаю… но она беременна, ждёт ребёнка, тебе двоюродного брата... али сестру. Пощади её.
   Я повернулся и смотрю на Авиллу. Такой прекрасной, с раскрасневшимися щеками, я ещё не видел её. Что ты такое Авилла? Кто ты? Что ты за демон? Ты просишь за жену Явана?
   Я с трудом заставил себя отвести взгляд от Авиллы.
   – Ты беременна? – я спросил Вею.
   Она захлопала мокрыми ресницами:
   – Я… я не знаю, государь…
   – Беременна, государь, я вижу, – уверенно сказала Авилла.
   Я кликнул стражу от дверей, приказал увести и стеречь Вею, но так, чтобы никаких мучений, в какой-нибудь горнице поместить её. А пока повернулся к…
   В помещении осталась только взлохмаченная и спешно приводящая себя в порядок Лилла и наш сын…
   Конечно, демон… может она вообще мерещится мне, как Веселин. Но Белогор сказал, что он совсем мне не мерещился…
   Лилла, не закончив чесаться, зарыдав, упала мне на грудь, по-моему, вообще впервые сама обняла меня. Я долго безуспешно успокаивал её, пока не заплакал в колыбели наш ребёнок. Удивительно, что на протяжении всей драмы он и не проснулся. Впрочем, я много раз убеждался: дети спят очень крепко. Что им, безгрешным, не спать?..
   Тогда, утирая слёзы, самые настоящие, потоками залившие её лицо и даже грудь, Лилла вынула ребёнка из люльки.
   – Посмотришь, Ориксай? – и назвала по имени меня впервые.
   Я взял мальчика на руки: тяжёленький, хороший такой, только промокший насквозь кулёк.
   – Ох, ты прости, царь, – напугалась Лилла.
   – Да ладно уж, – улыбнулся я, хоть что-то человеческое за весь день, нормальное, – что же я детских писок напугаюсь? Тем более, моего сына? – сказал я, разглядывая мальчика. Необычный малыш, похож на мать, красивый будет, яркий, не как я, белёсый, как заяц по зиме.
   – Ершом назовём пока, а там поглядим, – сказал я, глядя на его торчащие низко надо лбом ершистые чёрные волосики.
   – Спасибо, осударь!
   Я удивился:
   – За что же?
   – Что не отказываешься. Я боялася, скажешь, чернявый больно… – Лилла опять заплакала. Ну, будет теперь рыдать…
   Прибежали напуганные немного девушки, взяли у меня ребёнка переодевать, кормить, заглянула и кормилица. Где ж вы были все, чертовки, тут едва побоище не разыгралось… Лилла ушла умываться, а я, оглядевшись, поднял с пола странный тонкий как игла нож.
   А выйдя на крыльцо, оглядел улицу, без надежды увидеть Авиллу, давно сбежала, конечно, опять не найдёшь…
   – Здесь я, Ориксай, не рыщи, – она вышла из-за резного столба, здесь же на крыльце.
   Не пряталась, просто я не подумал посмотреть рядом… Спокойно, без страха глядит.
   – Посмотрел сына?
   – Да, – ответил я, почему-то смущаясь.
   – Красивый ребёнок, – сказала Авилла. – Имя-то дал какое? Скажешь?
   Я сказал, смущаясь ещё больше. Она засмеялась:
   – Шутник ты, отец родной! А как тебя нарекли, как родился? – глаза разноцветные мерцают, переливаются, будто перетекают, тёмный-светлый, тень, свет, свет и мрак… Заворожила совсем…
   – Яснолик, – ответил я, и покраснел горячо, даже голове стало жарко.
   – Вона как… – и глядит опять, но не смеётся уже – глазами светит. Светит, прямо в сердце моё… – Яснолик и есть.
   Она перестала смеяться, смотрит так, что… так, что в голове моей мутится опять, ничего не понимаю, ничего!
   – Пойдём? – спросила она, направившись к ступеньками.
   – Куда? – спросил я, как дурачок.
   – Дак… куда скажешь, государь, – спокойно ответила она, спускаясь с крыльца, – я верхом, а ты?
   – Да я… – коня я привёл с собой, потому что после собирался… я и не помню, что я собирался. Обалдел совсем…
   Вскочила в седло, оправила юбку на длинных бёдрах своих, накрыв коленки. Я смотрю на её ноги, на белое платье тонкого льна, от пота прилипло немного между грудей…
   – Наврала про месячные? – спросил я.
   – Наврала.
   – Зачем? Чудная… Дала бы, может я…
   – Потому и не хотела, нельзя так-то. По-честному надо…
   Я смотрю на неё, по-честному… Ну, да, очень ты честно со мной. Прямо дальше некуда, от честности твоей я спятил почти сегодня, честная…
   – Много врёшь?
   – Бывает. Не больше тебя, однако ж, – мотнула головой, звякнув колтами по серьгам, поддала коню и… быстрой рысью уже молча до самых ворот.
   Когда мы выехали за городские ворота, повернулась ко мне:
   – Куда ты хочешь?
   Я тронул коня и поехал вперёд. Куда я хочу? Какого чёрта мы вообще куда-то едем?!
   Но за ней я и в ад поехал бы, и, видать, поеду…
   Кончились домишки, лепившиеся с этой стороны к городу, мы едем золотым полем, скоро убирать, вдали темнеется лес. Издали кажется ярко-зелёным, но вблизи – это светлая, как хорошая горница, берёзовая роща. Тонкая нежная трава, Авилла спустилась с седла, отпустила лошадь пастись этой сочной травкой.
   – Что ж молчишь, супружник дорогой, так глядел, чего-то хочешь, чую? – спросила она, коса сегодня простая и конец не заплетён, по длине золотые цветочки натыканы, серьги из каскада тонких колец опять путаются в свободных завитках, на шее завитков от пота много, из косы выбились…
   – Дак разве супружник я, Авилла?
   Она обернулась:
   – Не хочешь больше мужем быть? – глаза заблестели.
   – Я не знаю, кто ты.
   Авилла остановилась и смотрит на меня:
   – Знаешь. Никто как ты не знает, – уверенно сказала она и покачала головой, улыбаясь.
   – Никто, как я? Это точно, я муж с самой зимы, ещё снег лежал, а…
   – Ты вон про что… – хмыкнула она, как ни в чём, ни бывало. – Делов-то…
   Вот всерьёз она? «Знаешь»? Кто тебя вообще разберёт?!
   – И дашься?
   Она пожала плечами:
   – Не знаю… – смотрит на меня, будто с удовольствием даже.
   Улыбнулась опять.
   – Ты… вот сейчас молчишь, запутался. Не во мне, а потому что голова у тебя занята смертями, преступлениями… Ты замучился за сегодняшний день думать. А ты не думай, Яснолик, ты внимай… – обернулась по сторонам и рукой как крылом: – Вона погляди, вокруг нас красота какая, травы пахнут, кора у берёз нагрелась, как кожа… потрогай, инда треснет щас… Отдохни душой и пойдёшь к жёнам, к детям, может, они тебя отогреют, отойдёшь сердцем.
   Я огляделся вокруг. Правда и пахнет в разогретом лесу этом светлом, и свет тут как нигде сквозь листву прозрачную, кудрявую, как она вон…
   Как ты, Авилла… Такая светлая ты, светящая даже, где прячется в тебе тьма?
   – Ты ребёнка скинула? – просипел я.
   Не могу в голову уложить, упрятать это…
   Она посмотрела на меня:
   – Убить меня хочешь? Так… убей, коли надо тебе.
   Ну, вот что говорит опять: «мне надо»?…
   – Но не время сейчас, Ориксай, – продолжила. – Не сегодня. Прикончи всех твоих врагов, как гнус, одним ударом. После, как с Яваном в войско сходишь, в то, что он тебе собрал, чтобы готовы были. Вот тогда, всех разом, чтобы не ушёл никто, одним махом, – глаза блеснули из-под ресниц и опять – гладь озера.
   Вздохнула, отвернувшись, и договорила тихо:
   – Ну, а там… и руки развязаны – убьёшь меня. Но только не казни, убей тихонько, скажешь, сама померла. От падучей…
   – Нет у тебя падучей.
   – Нету… Это мы знаем, народ не знает… Померла и ладно… главное, что не ты убил, а то в год, когда Солнце был, царицу золотую убивать – это хуже любого заговора… да и… Если бы и не это… Зазорно тебе, шептаться начнут, что, да почему.
   – Кто спит с тобой?! – начал злиться я: болтает, чёрт!.. Ведь опять не боится и во всём права.
   Авилла посмотрела на меня:
   – Никто.
   – Если скажешь, не убью его! – угли горячие прямо в горле у меня.
   Она засмеялась:
   – Дак и так не убьёшь, коли не скажу!
   – Ну, сука! Сука ты! – закипел я окончательно, голова разлетится сейчас!
   И ненавижу, и ладони зудят, убить сейчас же, и прижать и целовать её хочу до полного моего опустошения…
   Она хохочет ещё веселее:
   – Ну и сука! Ха!.. Обругал, тоже мне! Сам ты кобель первосортный! Отличная мы пара, нет?
   – А ну… – рыкнул я.
   – Ты не нукай, я на «ну» не хожу! Тоже мне… – перестала хотя бы скалиться.
   Она близко, только руку протяни, я и протянул, но поймал воздух, отклонилась опять. Поймай её, как ветер…
   – Кто он?! Яван?.. Или Белогор? А может, шут Яванов? – я сбросил пояс, плаща на мне не было от жары, как и на ней, сбросил шапку и рубашку, быстро, через голову, на миг потеряй из виду, не найдёшь…
   – Да все они, чё мелочисся?! И полрати твоей! Ночей-то много, разве считала я?! В Солнцеграде мужчин па-ално…
   – Др-рянь какая!  – я почти бегу уже за ней, нет, уклоняется, за стволы прячется, но я быстрее, я сильнее хочу поймать, чем она убежать.
   И поймал… Как пахнет… ах, как же она пахнет, тёплая… лицо прижать к коже твоей и вдыхать… вспотела от беготни, вся влажная, тёплая в руках… гибкая, как ветка…
   Трава – прекрасный ковёр, лучшее ложе, чем в тереме, и прохладнее точно… Она не толкается и не дерётся уже, и позволяет положить себя на траву, и… но в последний момент, почувствовав мою руку, вдруг, будто вспомнив и испугавшись чего-то, вся вскидывается и таращит глаза. Не надо, не противься, всё… всё уже…
   – Ну, хватит, Ладо…
   Всё… всё… Бог мой Солнце, добрался я до моего золота… Мы вдвоём, мы вместе, соединёнными полотнищами пламени взмыли в такие выси, где синь уже превращается в черноту и космос… там тишина и… ничего больше, только мы.
   Когда вернулись, я увидел себя и её будто со стороны… мы и одежды всей не сняли…
   – Что же… ты… – я не могу ещё говорить, – что ж ты… не хотела-то… так? Ладо…
   У неё капельки пота на лбу, на переносице, на висках вон, как роса… и шея мокрая, от пульса бешеного подскакивает… голову мою обнимает, в волосы пальцами тонкими, по лицу, к губам…
   – Не… хотела?.. Где ж… не хотела… ах, ты… Орлик… ты мой… ясный…
   Едва я отдышался, я снял с неё платье и с себя остатки всего, что было не моё… Такая нежная нагота, как цветок, как эти вот, что под плечами у неё с лепесточками прозрачными…
   Как долго я шёл к тебе… я всю страну нашу с тобой объехал, всё только к тебе, к тебе… вот, чтобы так ты… вот так, наконец, смотрела на меня… ресницы мокрые… Ладо… Ах, Ладо моё…

   Я, переполненный тревогой, приехал в терем. И узнал, что Агнины люди сознались во всём, что Вею заперли тоже… Это что ещё, Вею почему?.. Явана и Явора не было в тереме, стало быть, Яван ничего про жену не знает. Она как замешана? Замешалась как-то, знать… Ответов пока нет.
   Но главное, где царь и царица? Никто не знал этого… Я вышел на крыльцо, задумчиво оглядывая окрестности.
   – Великий Белогор, ты осударя ищешь? Дак он к Лилле пошёл, – я оглянулся, это Милана, теремная распорядительница. – Ты по этой вот улочке, там «соты» и есть, у дома стража, ты поймёшь… – Она улыбается, должно быть, помнит меня ещё пацаном с босыми пятками.
   Что ж, и я её помню, вроде и не меняется, как орех в меду:
   – Спасибо, Милана, – я тоже улыбнулся.
   Она кивнула тепло, как только своим кивают. Давно мне так никто не кивал: всё Великий да Великий, только кланяются, скоро лица забуду, всё склонённые макушки…
   Я пошёл по указанной улочке, ведя коня в поводу, улка узкая, верхом не очень… навстречу хорошенькая пухленькая девушка с толстыми белёсыми косами, как кренделями, в богатых новых украшениях, подняв подбородок, за нею целых четыре девушки. Это Лана, надо думать. Только не беременна она, что-то врут все, я это вижу. Девушки покупки несут: ткани рулонами, ларцы какие-то, тючки с… посудой что ли? Вторая Агня… Ориксай, как ты их выбираешь, баб таких, совсем не видишь ничего…
   Лана остановилась, увидев меня, поклонилась с почтением, в глазах торжество, уже почти царицей себя считает, про Агнино падение, надо думать, узнала…
    В доме Лиллы я кроме хозяйки и её людей никого не застал, но посмотрел на младенца Ёршика, всё же Великий жрец не может заглянуть и уйти… так что пришлось мне и мёдом угоститься и слова сказать матери хорошие, и ребёнку пожелать, они тут прямо зарделись все от невиданной чести, переглядываются, локтями толкаются…
   На крыльце стражник сказал мне:
   – Великий жрец, я услыхал, ты осударя ищешь? – взгляд такой, рад услужить Великому Белогору. – Они с царицей вон к тем воротам уехали, быстро ехали, как поспешали.
   Сердце остановилось… убьёт её.
   Убьёт, что ещё…
   Я… Я всё! Я под его меч её подставил. Притащил в столицу, обманом взял, всё обманом и ворожбой и под смерть… Потом, что ж ещё он сделает? Что за такое? Только смерть. Цариц не прощают…
   Почему мы не уехали с ней? Сразу надо было, как ясно стало… И ребёнок был бы… А теперь…
   Но зачем я не признался? Он прикончил бы меня и всё. Или самому убить его надо было. Вот когда у меня был…
   Что же я за человек? Или не человек вообще? Демон? Злобный и холодный, расчетливый, лицемерный.
   Она доверяла мне, с самого детства любила, «ты для меня муж», а я предал… использовал в своей цели…
   Я использовал её… Высосал всё из неё. Обманул во всём…Она даже сына моего убить не захотела, могла, спаслась бы этим, но не стала, не стала… И любила меня, вся знала уже обо мне и подлостях моих, но несмотря ни на что любила…
   А теперь…
 …Я увидел лошадей на краю леса вдалеке. Их… их лошади, на этих самых приезжали и он утром, и она после того…
  Я достал меч, сейчас и решится всё… Сердце даже не колотится, трепещет…
  Я плашмя ударил коня по крупу. К лесу! Если не поздно, если жива ещё… Но тогда хоть и меня убьёт сразу следом. Всё сейчас… Сей час…
…Но…
   Я нашёл их…
   Я их увидел…
   Как глуп я…
   «На твоих глазах другого любить будет»…
   Как же я… Глуп я… «Убьёт»…
   Может и убьёт когда… не теперь…
   Боже, мне не забыть этого никогда… Никогда… Прочь отсюда…
   Ты обещал мне эту муку. Не обманул. Ни в чём Ты не обманул, конечно, Ты не лжёшь, но Ты… Как же больно, в груди печь рассыпала горящие свои поленья…
   Берег озера… мы были тут с нею…
   Я коленями упал на этот мягкий мховый ковёр, толстый, ещё пышнее после дождей стал… Она купалась тут…Тут, в этой воде. Зайти в воду, в ту воду, где она была, остудить грудь… Жара распекает, но я будто в погребе, так мне холодно, только в груди страшный испепеляющий огонь…
   Раздеться – два мгновения. Я вошёл и упал в воду. Ледяная вода, от холода больно, сердце лопнет… Пусть лопнет. Лопни, сердце, я не могу уже чувствовать тебя… столько боли…
   Перевернувшись на спину, я долго лежал в воде, волосы как мягкие водоросли колышутся по коже… так и остаться…
   Ава, почему мы оказались на этих местах? Почему неумолимо прибило нас рекой Судьбы сюда, именно в эти берега? Ни назад, ни в стороны… и никем другим. В плену крови, в плену своих желаний… или желаний Богов?..
   Ава… у меня заломило виски от холода, свело челюсть… пусть кончится всё сейчас же. Если не увидеть тебя больше на моей подушке с красными губами, с этими ресницами, и улыбкой и чтобы моё лицо  отражалось в твоих зрачках… Вот вздрогнут губы, сейчас выгнет шею, сладостные слёзы, стон…
   Не надо жить, если не увидеть этого больше… умереть сейчас же…
   Великий Белогор… столько шёл к величию, чтобы рухнуть, вот так, за мгновение всё рассыпалось… Как болит под сердцем…
   Под сердцем…
   Под сердцем…
   Я выбрался на берег, поранив ступни в кровь, и упал опять коленями на мох…
   Под сердцем больно… У неё под сердцем… где сейчас эта моя боль… Ава… там…
   Я упал лицом вниз, на мох, потеряв связь с этим миром…
Глава 4. Слёзы Лунной жрицы
   Я сидела в маленькой душной каморке на сундуке, окно малюсенькое, не вылезешь, если… Да и куда я побегу? Дети тут и Яван… Куда бежать? И как я оказалась здесь? Как я могла дойти до такого? Убить ребёночка?.. Да не смогла бы я…Но казнят теперь, потому что я пришла с ножом… казнят.
   Я зарыдала. Повалилась на сундук и плачу и плачу, не могу остановиться… как же я  могла… И ради чего? Чтобы не дать Явану сбежать с ней? Неужели он сбежит с ней?.. Я плачу всё сильнее…
  Она сказала, что я… неужели, правда, я беременная? Всё забыла…всё…  Ах, Яван, проклятый изменщик, всю душу мне отравил, всё…
 
   Мы с Явором приехали в терем, опаздывая к обеду, но никто нас в трапезной не ждал, кроме Доброгневы, удивлённой и несколько даже растерянной. Мы с братом даже переглянулись: первый день после приезда, а за стол никто не спешит? И яствами уставлен стол, и вино, и меды в кувшинах, но из трапезничающих только Доброгнева…
   Я посмотрел на ближнего из слуг, он подошёл ближе и сказал:
   – Царя с царицей нету нигде, никак отыскать не могут… Там, в «царёвых сотах» чёй-то приключилося, Агню заперли одну, и… – он опустил глаза.
   – Чего ты? – строго прикрикнул я.
   – Жена ваша тоже…
   У меня отхлынуло от сердца… Вея?!
   Явор подошёл к нам и глядит из-за моего плеча:
   – Говори толково, дурень! Чё ты жилы из ксая тянешь, плётки захотел?! Где Вея? – сказал он.      
   Я впервые счастлив, что Явор сейчас способен говорить…
   – Дык эта… запёрли тожа… за што, нихто не знат.
   Доброгнева глядит на нас двоих. Поднялась из-за стола и прорычала, бледнея в гневе:
   – Подложили нам свинью… бабьё, тупость! – с отвращением скривилась она. – Ориксай развёл тоже… куда вы, дядья, глядели, все бабы повзбесились!      
   – Мы при чём?! – ещё за «сотами» следить?
   – При чём? Зачем позволили парню развести садок с паразитками?! Мужики взрослые! Научить не могли!? Не знаете, как надо?! У-у! – она показала нам кулак, похожий на белобокое яблоко. – Агня всех выбледков Ориксаевых передушила, как хорь в курятне! Начнут копать, до чего докопаются!?
   Я слышал, что дети мрут в «сотах», но говорили глухо, сама Доброгнева ничего не объявляла, вот и про себя вспомнила:
   – И я тоже… Агню надо было задавить после, как Руфу отравили… – хмурясь, покачала головой, сама с собой говорит. – Ах, упустили время мы… И равновесие тоже… Что глядите? А если в рать нити какие  поведут? Что там, в рати у вас?
   Вот так, открытое совещание заговорщиков, прямо в трапезной царского терема, обнаглели мы до предела…
   Явор ухмыльнулся, довольный тем, что видел сегодня, когда мы с ним прошлись по ратному двору, посмотрели на тренировки ратников, с каждым воеводой переговорили. «Наших» воевод было чуть меньше половины, и так же с ратниками, с ними уже дело имели сами воеводы.
   Я встречался с теми и другими, проводя целые дни в рати. Когда-то я и был главным воеводой, пока не застрял в Ганеше, Явор не слишком любил это дело, с воинами всегда был на расстоянии и несколько свысока. Я для них свой, как и Орик.
   Но Явор своё дело провёл мастерски, посулы его были завидны: и доступность всех местных женщин без оговорок, на правах победителей, золото и земельные наделы, при уходе на покой после женитьбы или по возрасту, и всё, что захотят в столице у северян взять, после устранения Ориксая, этого, после отца Великсая, тоже не позволяющего.
   Я же золота не обещал. Мне нужны были те, кто по душе за Ориксаем пойдёт. А золота… его на всех хватит. И «наши» знают, как вести себя до времени с последователями Явора. Готовы к этому и к тому, чтобы всю подлую шатию предателей поднять на пики.
   Заговор под заговор у нас. Теперь, Ковыль и Черныш были мои главные соратники, наши главные полководцы и все мы теперь ждём только царской на то воли.
   Но, что произошло сегодня в «сотах», хотя мы и не знаем подробностей и даже сути происходящего, ясно, что эти непредвиденные события с непредсказуемыми последствиями могут попутать всю игру и Доброгневе, но и Ориксаю. Особенно ему.
   И всё же, больше всего этого меня сейчас волнует Вея. Как она попала, как замешалась в эту кашу? Перессорились женщины Ориксая, какое отношение имеет к этому Вея? У меня гудит в голове, будто это растревоженный улей. Будто мало мне всего того, что происходило до сих пор…
   
  Ожидаемо Яван унёсся из трапезной, к жене побежал. Явор посмотрел на меня, чуть улыбнулся:
   – Ну, здравствуй Лунная царица!
   – Ш-ш-ш, – я сделала ему страшные глаза.
   Но подошла ближе, пусть прижмёт, соскучился, я вижу. Прижмёт… ему мало, конечно, шарить по мне взялся, губы ищет.
   – Явор, после… – я отодвинулась.
   Он отпустил меня и смотрит, чуть подавшись вперёд, будто ещё обнимает меня.
   – Той ночью…
   – Милый, – я улыбнулась, – не могла же я… как сказала бы Белогору? Что, «Явор вернулся, ты в отставку»?.. Сегодня придёшь? – что ещё скажешь, конечно, я должна пригласить его сегодня.
   Ох… выносить его в качестве царя… Белогор, чёрт подери тебя, как же я тебя ненавижу за то, что ты вынуждаешь меня затевать всю эту возню с Явором, чтобы… чтобы убить тебя.
   Почему ты так относишься ко мне? Почему я для тебя подруга, которой ты можешь рассказать даже свои секретные, преступные замыслы, не бояться, что я выдам их, но не веришь, что я могу любить тебя? И сам не любишь меня ни капли?.. Но неужели ты не можешь хотя бы не заставлять меня ревновать? Кого ты столько недель принимал у себя всякую ночь? И ни разу, ни разу не зашёл ко мне, знаешь, что мне ночью хода к тебе нету…
   Проклятый ты бабник… Ну, дознаюсь, кто эта потаскуха, своими руками яду ей в рот волью… и тебя… Белогор… если бы ты… если бы… я могла знать, что ты… Хотя бы немного… немного любишь меня, хотя бы… Ты и остался бы главным здесь. Твой сын и ты.
   Могла бы я, родила бы тебе, чтобы правил он… но кто я? Я бесплодная жрица Луны, не царевна, не дочь Бога… Пусть будет её сын, мне всё равно, лишь бы твой… Дьявол раздери эту Агню, что порушила уже почти достигнутую победу. Как снова заманить Авиллу?
   Конечно, Бел может обольстить кого угодно, но как раз её непросто. И опасно это… надо устроить всё как-то. Авиллой управлять не удаётся, как невозможно управлять Ориксаем, значит, и её не должно быть. И тебя…
   Но нет, Бел, тебя… тебя я не могу отдать. Не могу… Даже такого, не любящего, не моего… Но ты ведь и ничей. Будь ничей. Но оставайся со мной, меня это устроит…
   Почему с такой остротой именно сейчас я ощутила эту тоску? Почему сейчас, в объятиях Явора? Я, которая чувств-то не то что не испытывала, но не признавала даже. И всё же… всё же Белогор, он…
   Куда ты запропал сегодня?.. Бел…
   
   Я очнулся в своём тереме, сидящим за столом в горнице, с явной лихорадкой внутри, под кожей. Всё тряслось во мне от лютого холода, будто озёрная вода вползла по кожу, разбавила мне кровь. Докупался… это Ава говорит: «я не простужаюсь», у меня закалки нету. Никакой закалки… ничего…
   Не могу… я впервые в жизни так болен. Я никогда не болел, золотые дети редко болеют, а взрослым я мог отвести любую болезнь заранее, когда она не успела ещё и коснуться воздуха рядом со мной, не то что меня самого.
   Я умру, потому что некому лечить меня, за мной некому ходить. Может только человек моей крови, иначе… вся сила уйдёт, как вода в песок, и я умру. Только Ава… но Ава, она … Ах, Ава… так что я… теперь умру. Ну и… пусть…
   Вот и хорошо, избавление…
   

   Я подбежал почти к помещению, где держат Вею, мне показали, но выпустить стражники отказались:
   – Царь не велел выпускать, пока не разберётся сам с этой женщиной, –  строгие.
   Но видя моё смятение, смягчились, переглянувшись:
   – Зайди, ксай Яван, чё ж… выпускать не разрешили, а войти можно.
   Вея лежала на сундуке спиной к двери, вся подобравшись, свернувшись, растрёпанная, будто таскали её за волосы, заплаканная, вся опухшая от слёз, обернулась и, увидев меня, кинулась мне на шею.
   – Яван! Яван! Меня казнят… казнят! Я…
   – Да ты что… как это можно?!
   Казнить Вею? За что? Она не могла совершить ничего такого, за что её казнить. Она, милая, терпеливая… Я сегодня такое ей… бедная, бедная моя… Неужели…
   – Ты… Вея, что ты сделала? – я глажу её шёлковые волосы.
   – Я… – заплакала Вея ещё пуще. – Ты мне такое… такую ложь, что она умерла… умерла, а сам… ты сбежать хочешь с ней!
   – Вея… – я застыл от ужаса, – Вея, где она?.. Ты что-то сделала с царицей?!
   – Откуда мне знать, где она?! – она взвизгнула и стала рваться из моих рук, чтобы влепить мне новую пощёчину.
   – Даже сейчас, даже сейчас, сейчас ты не можешь не думать о ней!
   Но я обнял её, брызжущую слюной, слезами, соплями, размахивающую руками, поняв, что Онеге она ничего сделать не могла, об этом мы не могли бы не узнать…
   – Тихо-тихо, прости меня, прости, я очень плохой муж, я худший из всех… Вея, не плачь…
   Я всегда возвращался к ней. Всегда оставался с нею, куда бы ни нёс меня мой легкомысленный нрав, но почему на этот раз, я никак не могу вернуться?..
 
   – Что же воеводы, Явор? Ты доволен? – спросила я.
   – Более чем! – улыбнулся Явор. – Яван постарался на славу, рать наша. Можем теперь…
   – Не надо спешить.
   – Отчего ж? Самое время. Что мог Ориксай, сделал для нас, так же как и Авилла. Или ты всё же намерена их наследников дождаться? Чем я тебе не царь?
   Вот началось! Да всем, Явор! Только сказать этого тебе нельзя.
   – Ну, тем, хотя бы, что через девятнадцать лет ты Лабиринта, а значит и  пещер, открыть не сможешь. И твои дети тоже.
   Явор засмеялся:
   – Девятнадцать лет! Прожить их ещё надо!
   – Я помирать не собираюсь, – сказала я. – Или ты себя стариком считаешь?
   Явор засмеялся:
   – Да нет, эти травки Авиллины силы мне вернули, помолодел на десять лет.
   – Ну вот, а ты её спешишь на ту сторону отправить, хорошо ли?
   Явор перестал улыбаться, и злость блеснула в глазах:
   – Ты, Нева, не играй со мной! Я ради тебя и планов твоих племянника родного не жалею, а ты… что за фокусы ещё? Хочешь Авиллу, чёрт с тобой, оставь, любой ей наследника сможет…
   – Явор, успокойся!  – прикрикнула я. – Будто подозреваешь меня в чём? Ты… – я смягчила голос и взгляд, – ты приходи лучше сегодня, там и будем говорить, в тереме не место…
   Но, слушая его и, особенно, наблюдая этот его злобный и наглый взгляд, я понимаю, что план мой надо менять в корне. Явор необходим мне, без него у меня нет связи с войском, а значит надо заставить его слушаться снова, он как- то начинает выскальзывать. Но вообще всё обдумать надо снова. Мне перестал нравиться наш изначальный план. Особенно в части судьбы Белогора…

   Ветра совсем нет. Так жарко… Мелкопетлистая тень, будто мудрёное кружево, расстелено по траве, накрывает её спину, забирается между прядей волос, играя бликами и искорками. Она села, обняв свои колени. На коже отпечатались полосочки от травы. Лопатки покраснели… и локти. Кто-то жужжит рядом, комары что ли?
   Я прикоснулся пальцами к её волосам, вынимая травинки и мусор:
   – Что, совсем не люб тебе? Почему ты…
   – Где ж не люб?! Люб, Орлик… как ещё и люб… – она повернула голову немножко, так что я вижу её профиль, – так люб, что…
   Я сел, обнимая её, вдыхая разогретый аромат волос, зарываясь в них лицом…
   – Так значит люб?! Люб!  – радостно выдыхаю я в её волосы. – Что ж ты мучила меня?..
   – Тебя ли? И… – она смотрит мне в лицо, глаза громадные, больше неба и океана: – Так люб, Орлик… так, что… я земли не чую под собой, ни воздуха, ни солнца… и сразу… с первого дня, с той ночи, со свадьбы… Разве не знаешь? Ведь знаешь.
   Она прижала моё лицо ладонью к своему, прикрывая веки. Губы твои… Люб…
   Ох и люб… Мы стали одним. Совсем. И до того были, чувствовали, но теперь… не разделить.
…теперь мы двое, как одна безбрежная медовая река, текущая в бескрайний океан солнца и неги, огня и бурь, сплетая, свивая струи свои… Всё это впервые в моей жизни, всё, что происходит сейчас, впервые в жизни. Никогда и ни с кем не было и не могло быть такого. Мы родились друг для друга. Чтобы стать одним. Вот для чего созданы два пола, чтобы можно было найти друг друга и соединиться в совершенстве навсегда…
… свет твой проникает в меня, пронизывает, наполняет, всю заполняет твой свет, Ясный ты мой Орлик…
   Я впустила его, мне теперь не выжить без него… я так боялась этого. Предполагала и боялась… я привыкла со всем справляться, но с этим светом не смогу… и без него не смогу…
 … совсем стали мокрыми и пышно-кудрявыми её мягкие волосы, разметались по траве. И губы пересохли, иди-ка сюда…
   – Ясень, Ясень мой… – прошептала прямо на мои губы…
… между грудей и к животу будто желобок к пупку, скопилась влага, наш, смешавшийся пот, я провёл кончиком пальца, чуть наклонил маленькую ямку пупка, она засмеялась, наблюдая, как струйка скатилась на траву… поймала мои пальцы, но мягко:
   – Столько воды с нас, а я пить хочу до смерти… – сипло прошептала она.
   – А я и фляги не взял.
   – Здесь родник есть, рядом, – улыбнулась она, щурясь, – идём?
   И мы, как были, нагие, отправились искать родник, не взяв с собой одежды, она так и осталась на том же месте.
   – Вот люди-то увидят нас! – смеюсь я, оглядывая светящееся совершенством её тело, скрытое распустившимися совсем волосами.
   Больше не скрывает наготы от меня. Она и я, совершенно нагие. Как звери.
   – Сейчас нам всё можно, Орлик, – сказала она, улыбаясь. – Год Солнца.
   Но долго гулять голышом не пришлось: родник совсем рядом. Набрав воды в ладони, я плещу себе в лицо, пью жадно сладкую воду. Напившись, она шалит: брызгается ледяной водой, мы смеёмся, обливаем друг друга из ладоней, визжим и убегаем, играя…
   – Ладо моё…
…Теперь она обняла меня сзади за плечи, прислоняя голову. Где наша одежда? Где лошади?..
   –…Я спал, вставал, ел-пил, золото это горстями в мешки собирал, сам весь прозолотился насквозь, почти вот как ты, золотая царица, солнечная кровь… и всё это время, каждый миг, ты стояла передо мной… в воздухе, в воде, в каждой моей мысли… прямо здесь была, – он прижал ладонь к животу. – А теперь вообще везде. Ты слышишь? Во мне во всём… во всей коже, в печёнках, до кончиков волос, даже в тени на траве, в отпечатках моих ног, в воздухе, что я выдыхаю и вдыхаю, всё сплошь  – ты… Ладо… – он накрыл ладонью мои руки на своей  груди. – Ты… у тебя так? – и повернулся ко мне.
   Она кивает мне, светит из-под ресниц:
   – Иначе ты не чувствовал того, о чём говоришь… Ясень мой…
   – Не разлюбишь ты меня?
   – Как это?.. – она сморгнула, не понимая.
   Я засмеялся счастливо…
   Но и дню приходит конец. Солнце не видно за кронами, оранжевым золотом оно подглядывает сквозь стволы. И птицы заговорили по-вечернему, ночлег обсуждают?.. Скоро ночь. Мы вынуждены уходить отсюда, обратно в город.
   – Хватились уже нас, наверное, – улыбаясь, проговорил Орлик, подбирая поводья наших лошадей, – может пешком дойдём, всё дольше вдвоём?
   Я улыбнулась. И хотя сил идти совсем нет, садиться на коня не хочется. И мы пошли по полю, солнце светит нам в спины, и мы видим лица друг друга только, когда оборачиваемся к нему. Авилла заплетает косу на ходу, все заколки и колты растеряла, рассеяла в траве, и серьга только одна.
   – Ты сейчас такая же рыжая как я.
   Она покачала головой:
   – Ты золотой, не рыжий. Ясный, – она улыбается так, что я почувствовал, что буду жить вечно, потому что растворился сейчас в этой улыбке.
   – Умираю, как есть хочу! – сказал я, чтобы не унестись от земли совсем.
   Она засмеялась:
   – Понятно, целый день не ел.
   – А ты?
   – Я умею не помнить о пище.
   – Научишь?
   – Зачем тебе? Этому не учат. Это приходит само, как защита. Так же и холода не бояться, воды, темноты…
   – А диких зверей? – мне стало интересно.
   – И зверей. Главное, чтобы оружие было: на зверя без оружия сложно… Мужчине ещё можно, сила у вас…
   – Да и ты не слабая.
   Она смеётся, зубами сверкает:
   – Не слабая, но разве такая как ты? Ты быка удавил руками.
   – Поясом, не руками, – мне так льстит её похвала, говори, Ладо, говори ещё…
   Но и поле закончилось, и слободка, мы вошли в ворота.
   – Хто идёть? – спросил часовой, выбегая нам навстречу.
   – Царь Ориксай, – ответил ему Орлик.
   – Чёй-то припозднилси, осударь. Щас ворота закрываем, солнце село, – без смущения сказал часовой, царь-не царь, а порядок должен быть.
   – Что привозили сегодня через ворота эти? – улыбнулся Орлик.
   – Чё… Дык чё… – задумался он, вспоминая, – дрова везли, рыбу с озера тожа. Бабы яблоки несли в корзинах. И сливы ишшо.
   – Что ж в городе своих нет? – весело спросил Орлик.
   – Ну, наверна, нет, али енти другие какие, лучче.
   Не успели мы до крыльца терема дойти, как увидели почти бегущую к нам Доброгневу, обеспокоенную и бледную, такой, какой я вообще никогда не видела её.
   – Ава! – она кинулась ко мне.
   Но уважение к царю всё же не забыла:
   – Прости, государь, тут… такое тут… Ава, Белогор заболел, простыл… не знаю как… Говорят, в бреду, в горячке… Умрёт он, я чувствую… если он попустил себе заболеть… Ава, ты… – Доброгнева заплакала.
   Нева заплакала! Я обняла её, сотрясается, всё взаправду, никакой игры... Вообще-то это случай небывалый, жрецы Солнца высокого ранга редко болеют, а Белогор – Великий лекарь, кудесник, да просто царевич золотой крови, он вообще не подвластен этому.
   Не мог он заболеть, как не восходит Солнце на Западе! Что-то задумала Доброгнева, если… Но Нева в моих объятиях рыдает так, что у меня уже соски проступили сквозь мокрую ткань на груди…
   Орик отдал лошадей конюшему, подошёл к нам:
   – Там же лекарей полный Солнечный двор, – хмурясь, сказал он.
   Я посмотрела на него через плечо:
   – Никому нельзя ходить за ним, Ориксай. Он царской крови, кто приблизится сейчас – Белогору смерть…
   – Что это значит? Не понимаю… – я смотрю на Авиллу.
   Она будто повзрослела сразу и побледнела, говорит сухо:
   – Это как кошель с золотом: прохудился, хозяин подставит руку, золото соберёт, чужой – всё уйдёт.
   – То есть… тебе надо?! Ты… хозяин?!..
   Ещё новости дня! Не закончится этот день с его безумием!
   – Некому, кроме меня. Кровь…
   Ясно, можно не продолжать расспросы: он за ней, она за ним. С этой их золотой кровью…
   Она вскочила на коня, которого оставили было у конюших, обернулась на меня:
   – Ты… – смотрела долго, но ничего говорить не стала при Доброгневе, сморгнула только, – увидимся, государь!  – и поддала пятками под бока коню.
   Доброгнева, вытирая лицо красивой белой ладонью, смотрит ей вслед, впрочем, Авилла быстро исчезла за поворотом. Но слёзы продолжают литься…
   – Он умрёт… Белогор… Если он заболел, значит… – трясясь и даже заплетаясь языком и губами, проговорила Доброгнева. – Он бы не дал этому произойти… И мне подойти нельзя, хотя бы последний выдох его уловить…
   Я понял, что она во власти горя, которое, возможно, впервые охватило её. Так любит Белогора? Чего ж тогда убить его намеревается? Или у них любовь-ненависть? Но сейчас-то никакой ненависти… Мне даже стало жаль главную заговорщицу. Поэтому я решил отвлечь её:
   – Правда, что от её крови у твоих людей ожоги были? – спросил я, продолжая смотреть, куда уехала моя царица.
   – Не зажили ещё, до сих пор, уж месяц, – эхом, бесстрастно ответила Доброгнева и посмотрела на меня: – не верил что ли?
   – Ну…
   – И я не верила. И не поверила бы, если бы не на моих глазах они от неё с воплями не кинулись, а на коже у них её кровь… и шипит… вообрази!.. – её даже передёрнуло. Я тоже думала, они там, на Солнечном дворе, выдумывают, врут  для пущей важности. Ан-нет.
   – Да уж, нет… видала бы ты, что на Солнечном холме было, – Ориксай качнул головой, мотнулись волосы на затылке. – Это… тоже… производит впечатление.
   – Телеги с золотом тоже… производят, знаешь ли, – кивнула Доброгнева.
   А потом посмотрела на меня уже совсем иначе:
   – Ты… Ориксай, за дитё-то прости, не могла я и предположить, что Агня такое задумает – кинуться с остриём отравленным этим… Потом рассказали помощницы наши, что она не раз яд покупала и вот это средство для изгнания плода… Но откуда ж подумать… Нет же запрета. Так что, Ориксай, на мне вина.
   Вина… На ком вина и за что, мне ещё только предстоит понять и оценить. Сегодня я забыл всё…
   Доброгневу я позвал в терем, угостил ужином и мёдом, но сам не мог не думать о том, что я совсем позабыл сегодня в этом лесу, всё позабыл, зачем мы пришли туда с Авиллой… Но я не хочу теперь про это… всё раньше было. Всё было до этого дня.
   А вот с делами покончить надо.
   – Доброгнева, ты прости, что невежей предстану, но мне надо закончить кое- что. Вея под замком с утра сидит…