Золото. книга 5

Часть 18
Глава 1. Надо было…
    Доброгнева рада меня видеть, раскрывает объятия, принимает гостинцы. Я привёз с собой и молодого мёда, и молодого вина, что поставляют сколоты на мой Солнечный двор, и чудесных серебряных многоярусных украшений, усеянных самоцветами радужных оттенков. Я не могу дарить ей чувств, тем щедрее я на подарки. Хорошо, что для Доброгневы это признак любви, что я так одариваю её всякий раз. Верно привыкла этим измерять мужские сердца. Что ещё ты видела, Нева? Ты сама скупа сердцем, как тебе различить пустоту в моём.
   – Совсем позабыл меня… безобразник, Бел…  – рассмеялась Нева. – В чёрном теле меня держишь.
   Она разглядывала подарки, примеряя перед, многочисленными, у неё здесь, зеркалами, украшения очень идут ей, так и осталась в них для моего удовольствия не иначе. Обернулась ко мне, улыбнулась, раскрыв объятия.
   – Всё же любишь хоть немного? Не всё свою увенчанную золотом соплячку? - Нева игриво склонила голову мне на плечо.  – Хотя мне иногда кажется, что она старше нас обоих. Хотелось бы мне так: глядеть двадцатилетней, а ум и сердце иметь как у старухи.
   Я не сказал ничего, поцеловал её. Я не хочу обсуждать Аву. Я пришёл совсем не для этого и уже вот-вот за приоткрытой дверью появится Явор, благодаря целому кошелю серебра, что получил от меня служка…
   – Явор приехал в столицу, что если явится? – спросил я, притягивая Неву себе на колени.
   – Я не звала. Он вот где у меня,  – засмеялась прекраснейшая из Лунных жриц, показав хорошенький бело-розовый кулачок.
   – Он мужчина, ему мало быть в твоей власти. Сколоты, тем более ксаи, люди не из мягких. Не боишься?
   – Если бы ты знал, как он надоел мне, – выдохнула Нева, перестав улыбаться сладчайшей из своих улыбок.
   И даже поднялась с моих колен.
   – Как надоел! И голос его, и руки, и… Всё, что он говорит мне. И избавится от него… вот как? Он уже царём полагает себя.
   – Не ты ли его и убедила в том, что он может рассчитывать на это? Нева, ты несправедлива, – я усмехнулся, мне легко быть великодушным. – И он любит тебя, я думаю,  – добавил я дровишек в огонь её злости.
   – Плевать на то, кого он любит! Не можешь и представить как опостылел… Впрочем, никогда желанным и не был! Как ненавижу!  – у неё даже кулаки сжались я ещё не видел её такой злой.  – Я даже тебя ненавижу, за то, что должна с ним барахтаться… что невозможно обойтись без него. А ты…
   Нева подошла к столу, налила вина в кубки.
   – Едва только понесёт Авилла… Между прочим… – хитро поглядела Нева и весёлые искорки заиграли в глазах, – я всё прознала про её уловки! Она покупала капли от беременности у меня на дворе. Этот рыжий Явана раб покупал для неё. Так я… – Нева захохотала, чуть плеснув из кубка на стол. – Я велела подменить капли на те, что способствуют… так что… – Нева хохочет, беззвучно захлёбываясь, – так что скоро она нам двойню принесёт!  – Нева даже выпить не может от смеха…
   Ну, вот и выяснилось всё.
   – Едва только Ава понесёт, Орика и отравим. Легко и безболезненно умрёт золотой царь сколотов. А там и Явора… – Нева показала большим пальцем, будто поддевает Явора на остриё…
   И вдруг с грохотом распахнулась толстая дверь и влетел как тёмный смерч громадный человек, с перекошенным от гнева лицом… я в последний момент увидел в его руках обнажённый меч, с которым он кинулся на Неву. О, нет, на убийство я не рассчитывал…
   Я кинулся наперерез, крича сторожей, чтобы бежали спасать Вышнюю жрицу Луны. Но сам успел оттолкнуть Явора, едва он занёс меч и… вот проклятье!.. Он резанул меня по боку… С разворота моя кровь брызнула и на него и на Неву… Её истошный вопль…
   Уже вбегают в горницу Доброгневины люди, уже её верный телохранитель к ней, орущей, обожжённой моей кровью. И к Явору, остолбеневшему от визга обожженной Невы, и того, что едва не сотворил.
   Они кинулись и ко мне. Невольно, забывая, что я им и они мне – смерть.
   – Прочь! – закричал я, останавливая их, вытягиваю руки. – Жрице промойте раны немедля!
   А сам отошёл в сторону от них всех, от Явора с заломленными за спину руками, которого опускают на колени и вяжут, от вопящей, бьющейся в ужасе Невы и всей этой суеты.
   Я ранен вскользь, но моей крови достаточно попало на Лунную жрицу, чтобы причинить долго не заживающие раны. Хорошо ещё, что не попали в лицо. Ничего, Нева, ты поправишься. А боль… ну что ж, ты много рассеяла её вокруг себя, пора и самой почувствовать, что это такое.
   Я приложил ладонь к моему разрезанному боку, подняв рубашку. Несколько мгновений и саднящее жжение пропало, рассечённые мышцы, кожа вновь целы. Раны нет на моём теле… только кровь высыхает на рубахе.
   Когда я вышел на крыльцо, Ориксай и Яван верхами были уже здесь. Оба взлохмаченные, за ними отряд стражи, я увидел Коваля и Черныша среди них. Оба ксая смотрят на меня в окровавленной рубашке, выходящего из Доборгневиного терема, вслед за бледным и растерянным пленённым Явором, опутанным веревками по могучим плечам.
   – Что… тут?!  – вопрошает царь, брови гневными крыльями, глаза сверкают, даром, что весь светлый  – так и жжёт.
   – Этот человек, государь, напал на Верховную жрицу Луны. Намеревался убить. Слышите, как кричит Доброгнева в тереме? Моя кровь обожгла её. Но она жива. А этого человека надо в темницу. Решать тебе, государь, он ксай, он твой дядя, но он тяжкий преступник и не остановится ни перед чьим именем и почётом народа, потеряв лицо и разум.
   – Ах ты… – удивление прозрения проступило на лице Явора вместе с румянцем, всегда так ярко полыхавшем на нём и исчезнувшем после совершённого.  – Подстроил всё, мразь северная! Убью!
   Он рванулся, но его крепко держат.
   – Отведите ксая Явора и заприте… здесь, на Лунном дворе, где пусть стерегут его верные Доброгневе жрецы, что не простят покушения на их жрицу,  – произнёс Ориксай побелевшими губами. – И наших в подмогу оставим.
   Явор посмотрел на племянника:
   – Ах, волчонок!
  – Увести ксая, дабы не позорился более,  – так же невозмутимо закончил Ориксай, так и не спешиваясь.
    И только, когда увели Явора, он спрыгнул на траву Лунного двора и подошёл ко мне:
   – Ты ранен, Белогор?
   – Уже нет. Роскоши быть раненым я не могу себе позволить. Лечить-то некому меня пока,  – попытался пошутить я.
   – Как же ты сделал это?
   – Давно надо было сделать, однако, Орик,  – тихо проговорил я, глядя на приближающегося Явана.
   – Стеречь надо обоих теперь.
   Я посмотрел на них:
   – И тех, кто будет стеречь, стерегите.
   Яван и Орик переглянулись. Но спорить не стали.
    – Орик, надо теперь и не спать, и смотреть и спиной, и кожей. Теперь или мы, или нас. Мы обезглавили заговор, но обезглавленный зверь ещё полон сил и может много бед натворить. Вам в войско надо обоим. И…
   – Я понял, Белогор, – прервал Орик, сделавшись сосредоточенным и строгим, повзрослев сразу.
   – А мне отряд дайте верных воинов.
   Орик глянул остро:
   – По следу пойдёшь?
   Я чувствую непонимание во взгляде Явана. Но это уже меня не волнует. Скорее за Авой! Тревога снедает меня, она растёт с каждым мигом. Тревога и страх.

   Куда и почему скачет Белогор, я могу только догадываться. Между ними с Ориком очень близкие отношения, как я успел понять, даже какой-то свой язык, не всегда понятный мне. Спросить напрямую Ориксая, не за Онегой ли отправляется Белогор, я не решился. Очевидной наглостью стало бы это с моей стороны. Тем более теперь, в эти мгновения, когда наметился перелом в незримом до сих пор противостоянии. И теперь, действительно или мы или нас.
   Мы вместе с Чернышом и Ковылем приехали сразу к войску.
   – Ты воевода, Яван, возьми слово, – сказал Ориксай по дороге.
   – Я понял, Орик.
   Я понял его, действительно, сказать должен я, не царь. Он должен быть рядом, но с войском говорит воевода. Никто ещё не знает ни о том, что пропала царица, ни о том, что пленён Явор, ни о том, что Доброгнева едва не погибла.
   – Белогор напрасно не дал Явору убить Доброгневу,  – сказал я.
   Орик удивлённо посмотрел на меня:
   – Ну ты… и зуб заимел на неё, – усмехнулся он. – Неужто такую ненависть сумела внушить тебе? Ты-то уж кажется мог бы быть и добрее к ней.
   – Я-то как раз и не могу быть добрее, но… И… Если бы Явор убил Доброгневу, мы казнили бы его, и дело с концом. Понимаешь?
   – Любовницу и брата одним ударом, не слишком ты… Да и не думаю я, что всё так легко закончилось бы. Слишком глубоко простираются корни заговора Лунной жрицы, вот что… боюсь, одним махом все головы Горынычу не снести.
   – Как бы нам не пожалеть о том, что Белогор такой же добрый как и ты, а не жестокосерд, как я, – ответил я. И всё же сейчас я хочу спросить его о другом: – Где Авилла? Ты знаешь? Или это знает Белогор?
   – Никто не знает, – ответил Орик, не поворачивая головы, но я вижу, он хмурится. – Но он узнает.
   – Как?
   – Он далегляд, ты забыл?
   Забыл… я не забыл. Как и то, что он Онеге жених. И это не нравится мне. Что он по какому-то там следу пойдёт… Каким бы внешне бесстрастным человеком не казался Великий жрец, я уверен, что он относится к Онеге особенным образом. И не так как к Доброгневе. Но, может в этом и секрет: Доброгнева ему возлюбленная, а Онега, девочка, которую он не смог обречь когда-то от несчастий и бед?
   И всё же я чувствую, что всё не так просто. Я чувствую. Я чувствую всеми нитями, что невидимо опутывают и связывают наши души. Души всех нас. Я чувствую, что Белогор для Авиллы по-настоящему особенный человек, быть чьей-то невестой с рождения  – это не пройдёт без следа. А если так, может ли он оставаться за забором дружбы? Быть не может. Не может этого быть…
   Но ведь со мной она может. Может. Она может, я не могу. И Лай-Дон может. Они только друзья с моим верным скоморохом. Так как?..
   Но недосуг для бесплодных размышлений, тем более, что мы прибыли с Ориксаем в войско, где мне предстоит сказать воинам, что Явор посажен под замок как злодей…
   Надо найти слова, чтобы нас с Ориксаем немедля на копья не подняли верные Явору ратники. А значит, надо вначале поговорить с верными воеводами, чтобы войско было готово…
Глава 2. По следу
   Костёр далеко виден в безлунной ночи, оранжевой лампой освещая пространство вокруг себя, между валунами, за которыми мы устроились на ночлег. Искры оранжевыми мошками отлетают от весело горящих веток. Я натаскал хвороста, бурелома в основном из ближайшего лесочка, Онега поделилась со мной лепёшкой, что припасла с собой.
   – Еды-то немного, так и ноги протянем, – сказал я, поблагодарив за хлеб.
   – Привыкай, Доня, только рабы едят сытно, свободные люди каждую крошку добывают с трудом, – улыбнулась Онега.  – Ты ещё можешь вернуться, мы недалеко отъехали.
   – Не боишься, что по твоему следу пущу Орика?
   – Тебе зачем это?
   – Ну дык… он наградит наверняка, поди плохо? –- усмехнулся я.
   – Ты не предатель,  – спокойно и очень уверенно проговорила она.
   Я и не думал, разумеется, делать то, что сказал, но тем приятнее её уверенность во мне.
   Да, Яван совершенно прав, я только друг для Онеги. Когда едва мы отъехали от Каменистого вала на некоторое расстояние, она вдруг приказала остановиться и сказала, что поедет обратно в город, а остальные пускай продолжают свой путь в столицу. Я не подумал, что это подозрительно. Что особенного, что ей захотелось вернуться к Ориксаю, прикатила же, не усидела дома.
   И только, когда я уже вместе со всем отрядом продолжил наш путь в Солнцеград и оглянулся, чтобы посмотреть успела ли она скрыться за холмом, у подножия которого мы оставили её, вот тут я и увидел, что она остановилась на вершине этого самого холма, и смотрит нам вслед, а потом тронула коня и… Она поехала не к городу, она повернула коня на юг, где никакого города нет ещё многие и многие вёрсты. Там простираются перелески по каменистым долинам, которые через несколько дней перейдут в более густые леса и только затем в степи, откуда мы пришли на Север несколько лет назад.
   И тут меня толкнула догадка изнутри: она убегает! Её никто не хватится много дней: пока Ориксай не вернётся в Солнцеград, она далеко успеет уйти. Я даже не задался вопросом, зачем ей убегать. Я просто решился кинуться за ней, поддавшись странному порыву.
   Я приотстал от отряда и, сославшись на малую нужду, поворотил вначале за деревья, а потом поскакал за ней. Я нагнал её нескоро, она галопом припустила коня, но скакала так быстро недолго всё же… вот тут я и нагнал её.
   – Ты… зачем увязался со мной? – спросила она, изумлённо и почти испуганно обернулась назад, опасалась, что я не один?
   – Чё уж, увязался, теперь никуда не уйду, – сказал я придерживая занервничавшего коня.
   – Ох и дурак ты, Лай-Дон… ты… ты не сможешь, как я,  – сокрушённо проговорила она, убедившись, что я один.
   – Поглядим,  – расхрабрился я.
   – Вернись, не дури! – прикрикнула она.
   – И не подумаю даже.
   Она смотрела долго своими чудными глазами и проговорила, наконец:
   – Учти, – говорит твёрдо, даже не думая мягчить со мной,  – заботиться о тебе не буду, не сможешь как я, поедешь назад. Ясно?
   – Ясно, что ж неясного,  – сказал я.
   – Ну гляди… Пожалеешь ты сто раз, глупый Донька.
   – Да я уже пожалел, но не оставлять же тебя теперь.
   Она вздохнула:
   – Одной мне легче, Доня, я привыкла одна-то. А ты мне обуза.
   – Тогда я постараюсь не тяготить тебя. Может и пригожусь.
   Она долго смотрела на меня, но что она могла сделать? Только убить меня? Но она не убила меня, даже взглядом больше не слишком жгла, стронула коня, и мы поехали дальше уже шагом.
   – Куда путь-то держим? – спросила я.
   – Подальше от Севера,  – сказала она. Понимай как хошь.
   И вот мы в пути уже десятый день. Погода тёплая, лепёшки уже давно засохшие, фляга с мёдом, не хмельным, но густым и сладким, придающим сил, солонина, вода из родника, через несколько дней этих скудных крошек мне уже вполне хватало, удивительно, думал я, для чего я всегда так много ел?
   Я обрил голову, в этом Онега помогла мне, чтобы мои окрашенные хной в красный цвет лохмы не были где-нибудь замечены или узнаны. Мы заходили в попадавшиеся нам селения. Онега переоделась мальчиком и не знай я, что её косы прячутся под шапкой, а под мальчиковой одеждой – её гибкое тело, ни за что не подумал бы, что передо мной женщина. Она и манеру-то мальчишескую откуда-то переняла.
   – Откуда ты… научилась?  – удивился я, когда ночью мы устраивались спать в стогу свежескошенного сена на окраине обширного луга. Она засмеялась и не ответила ничего.
   При этом и оружия у неё с собой было напихано буквально в каждом шве её одежды и обуви.
   Однажды в лесу она, невзначай бросив нож, прикончила замешкавшегося зайца, которого мы с удовольствием ели потом несколько дней, выварив в вине.
   В другой раз таким же манером мы получили куропатку. И снова то зайцы, то утки, то гуси. Как и подбиралась к ним, удивительно.
   Она только смеялась на моё удивление:
   – Как и прокормиться изгою и бродяжке, я всё могу, Доня.
   – Что, и медведя так убьёшь? – я готов во всё поверить.
   А она отвечает спокойненько, как ни в чём, ни бывало:
   – Нет, у медведя толстая шкура, мощное тело, его ножичками не взять. Ни лося, ни кабана. Тут копьё или добрая стрела надобны.
   – А были бы, сможешь?
   Она хохочет:
   – Куда тебе, скажи, такой большой зверь? Нас двое, на себе попрёшь что ли?
   Одна из ночей выдалась холодной, я ворочался под плащом, она же спокойно глядя на огонь, начала дремать.
   – Под один плащ надо лечь, холодно, Онега, вдвоём теплее.
   – Я не хочу ложиться с тобой под один плащ, Доня, – почти так же холодно, как эта ночь вокруг нас, проговорила она.
   – Да я… совсем не в том смысле, – разозлился я, зуб на зуб не попадает, аж скулы свело, а она думает, я на её сладкое место зарюсь.
   Тогда она встала и, взяла котелок, что мы купили в одном из городков, исчезла в темноте, отойдя на несколько шагов от костра, и вернулась через несколько показавшихся мне бесконечными мгновений. Повесила котелок над огнём, бросила в него несколько травинок. А ещё немного погодя дала мне это варево выпить.
   – Что это?
   – Согреешься так, и спать будешь, – сказала она, пока я пил её отвар. – А завтра придём в село, переспи там с какой-нибудь.
   – Чё?! – изумился я, оторвавшись от терпкого и даже сладкого напитка.
   – Надоел по мне глазами шарить, – невозмутимо ответила она, опять устраиваясь под свой плащ, – я не лягу с тобой, не жди. Понял?
   – Вот ещё! То-оже мне… – возмутился я, не вполне искренне, впрочем.
   – Всё, спи, и не возись больше, как хрущ, – она спокойно легла, укутав плечи.
   И я, действительно, согрелся и заснул очень быстро.
   Вот так мы и вышли за пределы Севера. Селений больше не было. Дальше на юг шли леса и леса, через них мы проходили ночами, с зажжёнными факелами, днём укладывались спать, чтобы не попасться зверям.
   Но она заболела. Простыла и начала кашлять. Плохо спала ночами, потела, я видел, приоткрыв глаза, как она, просыпаясь, снимает мокрую одежду и раскладывает у огня, чтобы просохла. Это странно, она сама говорила, что не болеет. Да я и сам слыхал, что эти дети Солнца, как она и Белогор, не болеют. Но ведь и он не так давно был болен. Странно. Так странно это.
   – Всё бывает, Доня, когда… когда душа рвётся, – ответила на это Онега. – В клочья рвётся…
   – Чего ж ты?..
   – После… после поговорим, когда об этом… – ответила она. – Едем, надоел мне этот проклятый лес.
   И мы выехали за пределы леса…

   Мы идём буквально по следу за Авой. Я чувствую, что она нездорова. И с каждым днём я чувствую всё отчётливее, как она слабеет. Я нужен ей рядом. Только я один на всей земле могу сейчас помочь ей выздороветь. Но она далеко. Я чувствую, как удаляется, всё больше удаляется. Куда же тебя несёт, Ава… куда?!
   Подальше от Севера…
   Но твоя судьба здесь.
   Отправляясь в путь, я был уверен, что она просто спрячется в каком-нибудь селении, вернее, я на это надеялся, но чем больше проходило дней в пути, тем яснее, что она и вправду решила уйти с Севера. Нигде в городках, которые она проехала, никто не видел её. Никто не рассказывал нам, что видел хоть кого-то похожего на Аву. Только я, чувствуя её, только я знал, что она была здесь. Ава научилась прятаться.
   Но только я и могу отыскать её. Я иду по следу, оставленному ею. По следу её энергии. И моей крови в ней. И моя кровь в её груди сейчас начала помогать ей, моя сила помогает ей, она уже не смогла бы жить, не будь в ней этих нескольких капель. Они сообщают ей мою силу, они оживляют её тело, её сердце, возле которого они разлились, не позволяя поддаться слабости. Потому что эти капли как я сам полны любви к ней, они горячи, они сильны, они всё равно, что я сам...
   И ещё мой сын, что растёт в ней. Я уверен теперь, что детей двое: один ребёнок мой, и второй – Ориксая. Мой мальчик помогает и матери и брату. Два сына, два царевича, две судьбы, слитых до времени в одну.
   Догнать её необходимо как можно быстрее. Я не чувствую ничего хорошего для Севера впереди, позади меня остался разгорающийся костёр, костёр, которому мы не давали разгореться и который теперь не остановить. Но теперь Ава, теперь найти её, всё остальное мы сможем победить, если с нами снова будет она. Тогда будет смысл в том, чтобы отстаивать гибнущий Север. Для меня. Для Ориксая.
   – Здесь не было никаких проезжих женщин, – устало произнёс ратник, собрав от всех, кто разговаривал с местными, сведения, чтобы рассказать мне.
   Уже давно ночь и он едва держится на ногах, день его, как и всех нас, начался ещё затемно. Но они все не двужильные как я.
   – Выпей, – я протянул ему кубок с взваром, что приготовил для него, в благодарность за верность и безропотность в этой многодневной гонке. Знал, что придёт едва живой. – Выпей, будешь хорошо спать. Женщин не было, это мы поняли. Ну… А юноши или мальчики были?
   – Про мальчиков мы не спрашивали, – выдохнул ратник, берясь за витую ножку золотого кубка, ибо сыну Солнца даже в походе невместно из простой посуды пить.
   – Пусть приведут ко мне кого-нибудь из… кого вы там опрашивали? Торговцев? Или молочников? Пусть приведут одного.
   Ратник выпил моё снадобье, повеселел сразу, даже глаза заблестели. Через несколько мгновений передо мной уже стоял немного растерянный и даже напуганный немного мужичок с клочковатой бородой.
   – Как тебя зовут? – спросил я, разглядывая его.
   – Дак… Беляй, – ответил мужичок.
   Я долго смотрел на него, прежде чем заговорить, хитроватый, умный мужичонка. Но вот интересно, с чего такие имена дают, он черноватый, мелкий, лохматый, какой к чёрту «Беляй»?
   – Беляй, а вот скажи, городочек у вас небольшой, пришлых сразу узнаешь, так ведь? – мужичок кивнул. – Так вот, а не видал ты тут пареньков каких незнакомых? Проезжащих? На конях.
   Он и не задумался, ответил с готовностью:
   – Дак и были, как не быть. То-ощенькие оба, – он усмехнулся, – один красивенькой как девчонка, ротик такой… А другой бо-ойкой, я только и глядел, как бы не стащил чего. Были, Солнечный жрец. Воришки? Так и думал.
   Верховным жрецом я не представлялся, было бы неловко, что сам Великий Белогор несётся из города в город за какими-то беглецами, то, что попала царица, мы решили скрыть, представили, что заболела. В столице никто не знал, что Ава убежала. Кроме самых близких. Но даже Доброгнева ещё не знала, когда я уезжал, что Ава сбежала. Верховного жреца не знают по всему царству в лицо, но то, что я из жрецов не скроешь: босое лицо выдаёт без ошибок.
   – Давно проезжали? – спросил я.
   – Дак это… Дён… дён этак десять. Може и поболе. Не ночевали даже. Странные. Так и подумал, что тати негодные.
   – Почему подумал так? – заинтересовался я.
   – Дак… – оживился ещё больше Беляй, – вроде как нищие мальчишки, а кони у них добрые, серебро, злато есть. И кожа у ентого, красивенького, розовая, мыться любит, не из бродяжек, к хорошему привык. Да и второй белорукой, и ногтей не сломал. А значить беглецы точно.
   Я засмеялся, посмотрев на ратника:
   – Видал, какой глазастый.
   – А как иначе, Солнечный жрец? Будешь глаза закрымши сидеть, ни лавки, ни прибыли не увидать.
   – Иди, Беляй, за добрую весть, крышу перекроем тебе, – сказал я.
   Мужичонка рот открыл от удивления:
   – Ты ето… откуда прознал-то?
   – Што, не так? – усмехнулся я.
   – Так… а тольки…
   – Ну, а раз так, и перекроют крышу, – сказал я.
   Мужичонка прищурился, пристальнее глядя на меня:
   – Ты… Солнечный жрец, ты – Великий Белогор, чё ли?
– Да нет, Беляй, я подмастерье у него, – ответил я невозмутимо. – Учуся тольки. Но ты не болтай и про то.
   Он ещё раз посмотрел на меня и с тем удалился, нахлобучивая шапку на ходу. Всё, что я подозревал, подтвердилось в его словах. Ава удаляется, быстрее нас движется. И это при том, что мы порой, и ночи не спим. Они тоже не спят, что ли?

   Спим. Эта ночь на краю леса была совсем невозможной. Онега прокашляла всю ночь без перерыва, её рвало пару раз то ли от лихорадки, что владела ею, то ли ещё от чего, с ней разве поймёшь? Я измучился от беспокойства, от страха, что она впадёт в беспамятство…
   – Не бойся, Доня, не помру. Это мне, видать, чтобы я вспомнила, что я всё же человек.
   – К Белогору тебе надо, вылечиться, – хмурюсь я, злясь, что мы занимаемся такой дуротой – сбежали из столицы и скитаемся.
   Ветер мотает кроны деревьев, подвывает между ними, сквозит, стелет костёр…
   – Доня, ты вертайся, право слово, мне проще будет, – пробормотала она.
   – Куда проще, от лихорадки кончишься вот-вот, а болтаешь невесть что. Или ты на то и рассчитываешь? – ещё больше разозлился я, ведь и вправду может…
   – Нет. Я не помру, – очень тихо и слишком спокойно и уверенно для ночного разговора на ветру проговорила она. – И ушла, чтобы быть живой, чтобы Ориксай был жив, и его наследники. Без меня у них и руки развяжутся и злости достанет, глядишь против ворогов.
   Я ничего не понял, решил, что она бредит.
   Хотелось бы мне бредить. Хотелось не думать о том, что думает сейчас обо мне, подлой твари, Орлик.

   О, нет, я не думаю о тебе, как о подлой твари. Я думаю о том, как ты рискуешь сейчас, одна, без охраны, с этим вихрастым скоморохом Лай-Доном, который и от комаров-то защитить тебя не сможет.
   И всё же ты понесла. Ладо, но почему же не сказала? Ты приехала в Каменистый вал проститься. Не сказала, знала, что тогда все узнают сразу. Боялась за меня.
   Ладо, ах, Ладо… Вот же счастье, наш сын будет как ты, сильным и умным, и таким же красивым, а после ты народишь мне дочерей, своих копий, чтобы твоя краса навеки впечаталась в будущее. Только не пропади, Ладо. И ты, Белогор, не оплошай со своим чутьём, найди её...Этим начинались и кончались все мои молитвы. Каждую ночь. Каждый полдень.
   Яван побывал у Доброгневы. И рассказал о том, что было.
   – Она очень зла. И стала куда опаснее, чем раньше, Белогор очень ошибся, что не дал убить её.
   Это было самое жуткое свидание в моей жизни. Доброгнева по-прежнему прекрасная, сегодня пугала меня своей красотой. Я ловил себя на мысли, что передо мной демон, забирающий души мужчин. Что этот демон потому и наделён такой красотой, чтобы надёжно прятать за нею страшное нутро.
   Но тогда как объяснить куда более пленительную красоту Онеги, ведь она-то точно не демон, она – рай, сошедший в мою жизнь, даже мои страдания по ней и то – рай, какого я не знал до неё в моём холодном сердце. И Онега нутра не прячет, потому и затягивает так сильно и невозвратно.
   А Доброгнева… Она встретила меня сегодня с усмешкой:
   – Что Яван Медведь? Предал меня, значит? Тоже за этой белёсой сукой потянулся? Неужто у ней между ног слаще?
   Я ничего не ответил на эти слова. Я думал, как Доброгнева может дружить, а они были с Онегой дружны с детства, это для меня стало очевидно, когда я увидел их встречу, там, в Ганеше. Как Онега прильнула к Доброгневе, это были привычные и милые ей объятия. И она, так тепло обнимавшая Онегу, так ненавидит её на деле. Как же она ненавидит меня? Впрочем, она не заставила меня долго размышлять и сказала:
   – Ты себя неотразимым красавцем полагаешь? Думаешь, это делает тебя и любовником неотразимым? – она сверкнула пугающей ухмылкой и продолжила, сверкая страшными зубами: – Ничего похожего! Может потому тебя и бросила Авилла?
   И это я стерпел, тем более, что мне прекрасно известно, полагала ли Онега меня приятным или нет, я очень и очень хорошо это знаю, этим меня не задеть. Впрочем, Доброгневе меня ничем не задеть, она не знает, что в моём сердце, в её ЭТО не жило никогда.
   – И Белогор, мерзавец, подстроил всё. С потрохами продал царевичу степному вашему. Только ты передай царю: он спит с его царицей! Пусть Ориксай подумает, кого он союзником принял! Кому поверил! Пусть голову ему свернёт! Так передай! И сам запомни! Кстати, у Белогора совета попроси, пущай обучит тебя, ледяного, как с нашей сестрой управляться, – Доброгнева пытается прожечь меня глазами страшного яростного голубого цвета.
   Оглядела меня и засмеялась нарочито громким едким смехом:
   – А хороши соратнички у царя: все с его женой спят. И сама жёнка тоже, что надо! – Доброгнева захохотала. – Есть на кого опереться: сопливая сука и два её кобеля! Ох и везунчик, Ориксай!
   Но и этому я не поверил. Я ждал, когда закончит бесноваться в бессильной злобе и силился понять, что она предпримет теперь, когда не удался её замысел.
   Доброгнева бранилась и оскорбляла меня, Онегу, Ориксая, Белогора, всех сколотов и их северных шлюх ещё долго, но я не верил, что эта холодная и умнейшая женщина сейчас действительно во власти чувств, которые она пыталась изображать, я неплохо узнал её, полезно ложиться в постель врагом: начинаешь понимать его вне слов.
   И я ждал, что она произнесёт что-то, что мне раскроет её настоящие мысли. Как и она изрыгала скверну на меня, пытаясь вывести из себя и заставить выдать то, чего она не знает, что происходит за этими стенами.
   Но я оказался холоднее. Сегодня я чувствовал себя увереннее её, потому что я был сильнее. И дело было совсем не в том, что Доброгнева была у нас в плену сейчас, а в том, что мне было что отстаивать, у неё, кроме ненависти, зависти и беспредельного честолюбия не было в сердце ничего. Моё сердце, благодаря Онеге, моей дочке и даже Вее, живо, горячо и велико, а её – холодный карлик. Даже раны и боль делают моё сердце богаче, а Доброгнева не знает боли, кроме той, что жжёт её кожу из-за попавшей на неё Белогоровой крови.
   – И брата ради этой продажной твари не пожалел?! За трон ведь отреклась от тебя!..  – она сверкнула глазами.
   Вот что она хочет узнать! Я окрылился, услыхав, наконец, эти слова. Исходя из моего ответа, она мгновенно задумает новый план.
   – Ради моей Онеги я вырезал бы полмира или весь. Не то. что Явора, – с наслаждением ответил я. – Ему я глотку вскрыл с удовольствием.
   Нельзя, чтобы Доброгнева узнала, что Явор жив-здоров и даже рядом с ней.
   Я так и сказал Ориксаю.
   – Вообще его надо бы убить, – добавил я, – когда Доброгнева узнает, что он живой, а она узнает непременно, она…
   – Не преувеличиваешь ты могущество какой-то развратной Лунной жрицы? – перебил меня Орик, думающий, похоже, о чём-то своём.
   – Куда опаснее недооценить врагов, чем переоценить, – сказал я, выпрямляясь.
   Орик мрачно посмотрел на меня:
   – Войско вот-вот выйдет из-под моей власти, Яван, – проговорил Ориксай, сидя, будто с надломленной спиной, опершись на один подлокотник трона. – Убить сейчас Явора, это взорвёт его сторонников.
   – Пусть взорвёт, примем, наконец, бой, не будем ждать, что сделают они, ударим сами. Белогор начал, надо добить гидру. Чего мы ждём? Его возвращения?
   – Её возвращения, – мрачно ответил Ориксай.
   – И ты уверен, что он сможет её вернуть?
   Орик встал с золотого трона, на котором сидел, и посмотрел на меня, подойдя близко:
   – А если нет: на черта мне всё это?  – тихо произнёс он, необычно широкими зрачками будто поглощая меня, и вдруг словно увидел старшего брата Велика, которого после воцарения назвали Великсай.Вот никогда бы я не подумал, что сын вырастет настолько похожим на отца, такими разными они казались мне всегда…
   – Да ты что?..
   – Я решаю, – уже полным голосом твёрже гранита сказал Орик.
   – Ты, конечно, Ориксай, только ты царь не мальчик, тебе ли не понимать, куда ведёт разгоревшееся сердце.
   – Твоё протухло?
   – Я не царь, Орик. Неважно, слаб я или силён. А если ослаб ты, всему гибель.
   – Значит, ты и сядешь на трон, когда мне придёт конец. И прикончишь всех врагов одним махом.
   – Прекрати! Соберись, ты  – царь, ты родился царём и не можешь…
   – Я решаю! – рыкнул Ориксай.
Глава 3. Зарево
   Если бы я предполагала, если бы только могла подумать о том, как плохо будет Орлику без меня, я ни за что не ушла бы. Что бы я сделала тогда? Своей рукой убила бы Доброгневу, прекратив этим заговор, или сделала бы что-то ещё, я не берусь предполагать.
   Но я не осталась. И теперь я гнала мысли обо всех, кого оставила позади. Если бы позволила себе думать о них, я не ушла бы и до ближайшего городка. Но я выбрала путь и шла по нему. Я уйду так далеко, как смогу. Что Лай-Дон увязался со мной, даже и неплохо, будет изображать моего брата или мужа, там поглядим, когда станет заметен живот, и мы дойдём до новых поселений. Что там впереди, на юге, это становилось даже интересно.
   Да, воспаление в груди досаждало мне, било кашлем и ослабляло, и принимать действенных средств из-за ребёнка я не могла, потому что все эти лечебные травы могут повредить ему или даже вызвать выкидыш. Белогор помог бы, легко избавил бы меня от этой глупой простуды. Но и о нём нельзя думать…
   И я лежу на краю, наконец иссякшего, леса, думая о том, что, когда завтра мы выйдем за последние деревья, что сегодня ещё прячут нас от поднявшегося с вечера ветра, то начнётся новая веха в моей жизни. Я физически ощущала эту границу, которую перейду завтра.
   Не границу Севера, его мы покинули уже неделю назад. Тогда я и заболела, кстати, словно уходя с моей земли плачу дань немощью, овладевающей мной с каждым днём всё больше. Там я не болела никогда, если не считать раны, нанесённой мне предательской стрелой.
   Что же, придётся как-то справляться и с этим. С тем, что здесь, на чужой земле, я слабее, чем на своей. Ладони на живот. Я каждый день трогаю мой живот. Я не могу ещё ощутить ребёнка в моём животе руками, я чувствую только счастливую тягость во всём теле. А что если их двое?.. Я растопырила пальцы, полностью накрывая себя над лоном. Двое…
   Я слушала потрескивание костра, храпение лошадей, легко привязанных в двух шагах, чтобы их беспокойство из-за приближения зверей мигом разбудило нас, недовольное ворчание Лай-Дона, что никак не может привыкнуть к этим ночлегам на голой земле. Хотя ему, сколоту, это должно быть привычно, но, как он рассказал, они не имели обыкновения ложиться на голую землю: хотя бы войлочный коврик, но всегда предохранял их тела от твёрдости земли.
   Между крон, качающихся от ветра деревьев, кажущихся перьями в хвосте какой-то жуткой птицы, видно чёрное небо усыпанное множеством мелких и крупных мерцающих звёзд. Вон та – голубоватая, особенно крупная, по этому маленькому кусочку неба я не могу распознать какая именно это звезда, да и не такой я искушённый звездочёт. А вон та толстая, красная…
   Я чувствую спиной холод. Это неприятное чувство, на моей северной земле я ни разу не чувствовала холода под спиной, даже засыпая на снегу…
…Рассвет застал нас спящими, Онега всегда вставала первой, поэтому я так удивился, проснувшись и поняв, что рассвет давно минул, а мы всё ещё спим. Солнце скоро встанет уж над нами, в том узком прогале между раскачиваемых ветром крон. Меня вдруг пронзила мысль: а что если она убежала, бросила меня?! Я резко сел, но нет, обе лошади здесь и сама Онега здесь, вот она…
   Но… что-то не то с ней самой. Я такой её ещё не видел. Или я просто не видел её спящей?..

   Я проснулся среди ночи от охватившего меня ужаса и крика: «опоздал!». Я вылетел из моего шатра с воплем, полуодетый и лохматый, распугивая дремлющих на карауле ратников:
   – В путь! В путь немедля! – я не узнаю даже свой голос.
   – Что… Великий Белогор?! Произошло что?!..
   – Немедля в путь!

   Я проснулся с колотящимся сердцем задолго до рассвета, порыв ветра распахнул окна в спальне разом все, влетев страшным вестником. Я сразу понял этот знак. Ничего доброго не предвещал мне этот привет от Авиллы. Она будто разбудила меня, будто толкнула. Я весь покрылся потом, в этот миг решив для себя со всей твёрдостью, что моя смерть последует за её тут же, я не заставлю её ждать меня на том берегу годы и годы, как ждала моего отца моя мать. Нет, Ладо, я сразу пойду следом. Живым трупом я не останусь среди людей. Мой отец заставлял себя жить ради меня, ради царства, у меня нет наследника, и царство моё распадается у меня на глазах, как колос, поражённый болезнью, рассыпается в зловонную пыль…
   Я встал к окну, ветер, будто её привет, словно её руки, обнял меня. Обними меня ещё хотя бы раз, Ладо. Хотя бы один раз. Потом пусть смерть, только ещё раз…
   И вдруг я заметил нечто в черноте ночи, что вернуло меня в Солнцеград. Зарево на восточной оконечности города. Там, где Лунный двор…
   Я кликнул людей, я разбудил стражу, ратников, но… я понимал, что поздно: Яван был прав, Доброгнева ударила раньше – там пожар, стало быть…
   
   Конечно, я решила бежать. И лучшего способа, чем пожар не придумать. Проще простого: я разлила масло из лампы у дальней от входа стены и дождавшись, пока пламя разгорится как следует, стала колотить в дверь… В сумятице и панике забегали все, в том числе и мои стражники.
   Поначалу я думала просто сбежать, добраться до любого города и на Лунном дворе и на свободе подумать о том как победить моих врагов, но потом мой верный телохранитель, мой раб и помощник Колокол поманил меня за собой и мы прошли, не очень-то и скрываясь от тех, кто носился по двору с вёдрами и узлами с тряпьём, каким-то ларцами, что они в них спасают, снадобья что ли? Он привёл меня в постройку, где мы оставляли на льду покойников, со смертями которых не всё было очевидно.
   В одной их каморок здесь… Явор! Я увидела его через окно, он, связанный, лежал на нескольких скомканных одеялах, что заменяли ему, очевидно, тюфяк. Так соврал мне этот голубоглазый мерзавец Яван, жив Явор! Мы победим теперь!
   – Развяжи его сейчас же! – крикнула я Колоколу.
   И приказание моё было исполнено немедленно.
   – Предательница… – зашипел было Явор.
   – Будущему царю Великого Севера ни к лицу ругать свою верную соратницу, – невозмутимо проговорила я, глядя как он поглаживает затёкшие плечи.
   – А что Белогору говорила…
   – Что я должна была ему говорить? Что люблю, что обожаю моего Явора?! – я смотрю на него так, что не поверить мне он не может. – А ты… ох, то же мне, купился! И с мечом на меня!  – с укоризной проговорила я. – Из-за проклятой этой крови Белогоровой у меня теперь шрамы на руках, на плече останутся…
   Он вышел из двери, оттиснув моего раба. Сжал мои плечи ладонями:
  – Так что? – и глядит, пучеглазый, чтоб тебе провалиться, почему именно ты мне так необходим?..
   – Принимай царство, Явор! – сказала я, озаряя его самым чарующим своим взглядом. – Скачем в войско, поднимай против наших ворогов. Всех убить! Авиллу проклятую первой, щенка Ориксая повесим на ограде, а Белогора я сама буду протыкать копьём на длинном древке в самые болезненные места, пока вся его проклятая ядовитая кровь не вытечет из него в землю. То-то его Солнце разозлится!
   Явор поцеловал меня большими своим губами и я опять возненавидела Белогора новой волной, за то, что он заставил меня выбирать Явора. Что не принял мою сторону, что так и не полюбил меня. Неблагодарный, подлый негодяй! Каждым взглядом, каждым поцелуем, каждым словом, каждым подарком своим щедрым лгал! А я верила, хотела верить и потому верила! Ну, ничего, только сначала ты увидишь, как сдохнет твоя Ава, твоя молочная река с мёдом и солнцем в волнах. Я сама буду, наслаждаясь, смотреть как разорвётся твоё сердце, когда она подохнет.
    Явор, которого Ава отлично подлечила, между прочим, своими травами, на скаку поймал напуганного пожаром коня, схватив за болтающуюся уздечку. Конь взвился на дыбы, но мощный и огромный Явор удержал его, рвущегося, огласившего и без того расшумевшийся Лунный двор громким ржанием. Вскочил на спину ему и подал мне руку. Седла не было, из конюшни выскочил конь, расседлали уже, но не сняли узды, не успели? Но это не имело уже значения, важно, что он попался нам как раз сейчас. Теперь, чем скорее мы окажемся в войске, тем скорее всё будет кончено.
   У меня радостно задрожали руки и словно искорки побежали по коже. Я чувствовала себя сейчас как перед свиданием так же волнительно и с предвкушением удовольствия.
Часть 19
Глава 1. Новая глава, новая книга
   Имя Гордоксай сменило моё забытое на Севере имя Дамагой, как до того Дамагой сменил Ольга. Новое имя будто убивает прежнее. Оно перечёркивает всё, что было до него. Начинает не то, что новую главу. Нет, новую книгу. С новым героем и новой судьбой. Вот и у меня началась новая судьба.
   У южных сколотов я почувствовал себя так, будто весь мой век прожил среди них. Очень быстро я, всегда обладавший тончайшим чутьём на людей, хладнокровный и умный, оказался в ближнем круге самых высоких сановников. А через ещё совсем короткий срок стал побратимом царевича.
   Сестра его, юная Арника влюбилась в меня с первого взгляда и Голоб, старший сын царя уговорил отца выдать её за меня. У царя было двенадцать дочерей, и для меня одна была не лучше другой, но Арника была ближе всех своему брату-наследнику, и я был счастлив стать царским зятем. Так я всего за какие-то полтора года вошёл в царскую семью. Царь хворал изнуряющей его тяжёлой болезнью и угасал с каждым днём, приближая моего названного брата к трону.
   Моя жена в первый же год родила мне сына, а на другой и второго. Теперь же у меня уже росли четверо сыновей и две дочери. Богатым стал отцом. Царь умер, не дождавшись и второго внука от дочери Арники, новым царём взошёл мой названный брат Голоксай.
  Все эти годы, наблюдая воинственных сколотов вокруг себя, которые легко завоёвывали любые города и рушили их, или брали полностью под свою власть, я не переставал лелеять мечту вернуться победителем на мой Север. Во всех походах прежнего и нового царей я участвовал и проявлял себя всегда смелым до безрассудства и ловким, удачливым воином, а потом и полководцем.
   Мне легко было быть бесстрашным и могучим. Я не дорожил ни своей жизнью, ни чужой, поэтому лучше меня воина просто не существовало ни в какие времена. Я бился ради битвы. Победа для меня не была целью, только средством приблизится к цели. А цель была одна вернуться на Север.
   Я следил за всем, что происходило на моём Великом Севере. И я страшно напился, когда узнал, что Колоксай пришёл туда и побил и моего отца и всех моих родичей. Я отчётливо осознавал свою вину в этом. Никто и никогда даже не зарился на Великий Север – это была вечная непобедимая земля, неколебимая твердыня. Но гонимый алчностью и наглой завистью Колоксай осмелился напасть и легко взял Великий Север под себя.
   Однако недолгой и непрочной оказалась его власть. Великсай, по-настоящему великий воин, всеми уважаемый царь междуреченских восточных сколотов, теснимый с юга и востока своими братьями, выгнал с Севера Колоксаевы орды. Сам он имел идею возвращения и объединения некогда разделившегося народа. Эта идея понравилась мне самому. И я решил взять именно её на вооружение. Тем более, что я, северянин, среди сколотов уже начавший своё собственное объединение.
   Теперь осталось убедить Голоксая пойти на Север. Однако ему, сытому, утопающему в золоте, жирных землях, тысячных стадах, богатейшему на земле владыке, незачем было озадачиваться этим. Но мои многолетние уговоры, посулы, обещания, рассказы о чудесах Северных земель, осточертели, наконец, Голоксаю и он, по-моему, чтобы избавить уже себя от моих докучливых увещеваний, сказал:
   – Гордый, стань ксаем, ты муж царевны, мой брат, я дам тебе войско. И будь Гордоксай. И как царь иди на Север. Хочешь его – возьми себе, мне он не нужен. Ни снега эти твои, ни берёзы, ни медленные реки, ни Северный океан. Тоскуешь по нему – бери и царствуй. Будем соседями. Великсай умер, его сын молод и горяч, отними у него свой Север.
   Вот так я и стал благословенным Гордоксаем. Я взял войска столько, сколько захотели пойти со мной. Этих двадцати тысяч было более чем достаточно, чтобы покорить мой Север. Население там никогда не было воинственно, привыкло жить мирным трудом, получая благословение от Бога Солнца каждые девятнадцать лет.
   И укреплений в городах даже не строилось никогда. Пришедшие сколоты за эти годы, что уже прошли, тоже осели и из воинов перекати-поле стали мирными и сытыми горожанами, обросшими семьями, земельными угодьями, какими-нибудь мельницами, скотом, лавками, ремесленными мастерскими, которыми справедливо гордились северяне, так что степняки перестали быть настоящими сколотами. Поэтому в победе моего войска я не сомневался. Тем более, что мне мальчишка, сын Великсая? Я и самого Великсая не побоялся бы.
   И теперь, оставив беременной седьмым ребёнком Арнику на попечение брата, оставив всё, что могло казаться прочим пределом мечтаний любого, кроме меня, я вырвался, наконец, навстречу своим настоящим мечтаниям – трону Великого Севера. Никакой мальчишка-сколот не может царствовать на троне моего отца. Каким бы достойным он ни был, каким бы ни был прозорливым и мудрым, как рассказывали о нём те, кто его знал.
   Я был уверен, что все, кого я помнил, давно умерли. Для меня прошло не девять лет. Для меня прошли века, так много жизней я успел прожить за эти годы. Внутри себя.
   Но только теперь для меня начиналась настоящая жизнь. Та, которую я хотел, о которой только и думал, не забывая ни на миг. Это имена моих детей я забыл через неделю, как забыл имена моей жены и детей, что остались на Севере, когда я сбежал оттуда. Я забыл даже, как я сбежал. Я не хотел об этом помнить. Я помнил только одно – мою жажду трона Великого Севера. Больше ничто для меня не было важно. Тем более никто.
   Но северян в моём войске я приветствовал и, приглядываясь, повышал, приближая к себе. Так, мне очень понравился Волк – его имя идеально подходило ему. Немногословный и резкий, он не имел ни привязанностей на Севере, ни среди сколотов. Он злобен и холоден.
   Однажды за чаркой крепкого вина я спросил его, что он оставил на Севере. Он ответил, не моргнув глазом:
   – Ненависть. И любовь.
   Я удивился, подумать только, я-то его подобным себе полагал ледяным, а он, что же, порождение вулканов и горячих гейзеров?
   – И кто твой обидчик? Законный сын твоего отца? – ухмыльнулся я.
   – Нет. Женщина.
   – Сестра? Дочь твоего отца? Знакомая история, я будто слышал её.
   – Нет, Гордоксай. Моя сестра мирная девушка, тихая, как домашняя овца. Нет-нет. Та – шлюха, которая раздвигала свои подлые ноги для всех, кроме меня.
   Его чёрные глаза полыхнули страшным огнём.
   – Тебе-то и не дать? – удивился я. – Да любая счастлива была бы.
   – Любая. А эта… – у него даже голос сел от злобы.
   – Что ж ты сделал? Убил её?
   – Я убил, но она как змея из кожи выползла и опять жива.
   – И что ты тогда сделал? – меня всё больше увлекал этот занимательный рассказ.
    Давно я не слышал подобных историй. Я ещё не видел ни в ком такой жгучей, как раскалённый металл, ненависти. Даже моя собственная никогда такой яростной не была. Моя распекала, растворяла, как медленный яд.
   – Я сжёг её вместе с её женихом, чтобы в своём пепле вспоминали меня.
   Я захохотал:
   – Тогда зачем тебе на Север?
   Он, как ни в чём, ни бывало, качнул головой:
   – Думаю, эта паскуда опять жива и…  – он грязно выругался.
   – Хочешь убить её? Найти и убить?
   – Убить – непременно, но вначале… – он показал такой красноречивый и горячий жест, что даже мне привычному к самым грубым словам и жестам, стало не по себе, – и убью теперь медленно и очень больно за все шесть лет, что я ношу её в моём сердце, я отомщу ей.
   – Может, её нет в живых всё же? – я с интересом смотрел на него. Оказывается Волк не ледяной, это я обманывался… Но так, ещё лучше: люди с огнём в крови всегда сильнее и полезнее хладнокровых.
   – Живая, – сказал Волк поднимаясь. – Я её сердцем чую теперь. На то я и волк.
   – Кто ж она? Если не овца…
   – Как кто? Волчица, разумеется, – ответил Волк, удивляясь моему вопросу. – Волчица, которая стала сукой.
   Вот такие ненавистники собрались со мной на Север. Другие шли за золотом, которое в прошлом году дождём пролилось на Север, потому что был год Солнца. Кое-кто из сколотов знал об этом, и знали все северяне.
   Мне не нужны были ни северные женщины, ни золото. Мне нужен был только сам Север. Корона, которая должна венчать голову Ольга, как меня назвали при рождении, меня, сына царя, самого сильного из всех, кто когда-либо рождался на моей земле.
   И с каждым днём, приближаясь к Северу, я чувствовал всё большее воодушевление. Даже возбуждение. Ни один влюблённый на земле не ждёт так любовной встречи, как я ждал возвращения домой.
   Вот на горизонте сине-зелёной тёмной полосой прорисовались леса. Целая густая, кажущаяся непролазной линия. За этими лесами далее начинаются земли Великого Севера. Здесь я и приказал остановиться лагерем. На таком расстоянии от Северных границ, где нас не обнаружат, потому что так далеко никто не выходит. Всё организовать, послать вперёд разведчиков, решить с моими воеводами каким порядком мы пойдём, куда ударим прежде, куда потом, чтобы разом подмять и подчинить себе царство. Забрать всё, всё то, что было и должно было быть моим. Моим!
   Я с рождения полагал себя царём, пока мой отец не выбрал себе новую наследницу. Плевать, что она чистокровная царевна. Плевать, что на этом троне должны быть только из чистого золота люди. Теперь там сидит сколот и небо не упало на землю и Солнце не сожгло их. А значит я, незаконный ублюдок, полукровка, окажусь на своём месте.
    Убить как можно больше прежних сколотов и вообще мужчин. Мы сами мужчины, для чего нам те, что там уже есть?..

   Поняв, что Онега не мертва, а всего лишь в беспамятстве, я вначале обрадовался почти до слёз, а потом понял, что это мало чем лучше: я-то ничем не могу ей помочь, что же буду сидеть и смотреть, как она помирает? Вот ужас, хуже не придумать. И людей-то вокруг нет…
   Злость обуяла меня. Какого чёрта мы подались в эти скитания?! Какого чёрта я и вправду увязался за ней? Я ничем не облегчаю её путь. Я для неё обуза. Она говорила, что не станет заботиться обо мне, а на деле заботилась и учила как выживать среди незнакомых людей, в лесу и в поле, как не попасть или выбраться из болота. Как не дать себя сожрать волкам. Как не перегреться на палящем солнце и не околеть от холода безоблачной ночью в степи. Как не попасть в руки разбойникам. И как из их рук высвободиться. Как драться с теми, кто сильнее и многочисленнее тебя. Как прятаться, оставаясь невидимой ни для кого. Она знала всё об этом, он царица не столько теремов, сколько бездомных и неприкаянных. Она выросла в тереме, но повзрослела на улице.
   Вечерами у костра мы говорили обо всём, что не касалось людей, которых мы оставили позади, городов, которые не увидят нас больше и даже о нас не вспомнят. Она рассказывала о звёздах, о том, как движутся они в бесконечном пространстве. Это было тем легче, говорить о небе и его чудесах, что мы лежали под этим шатром, спокойно взирающем на нас.
   – Откуда ты знаешь, что там всё именно так? – удивлялся я. – Откуда можно знать то, чего никто не видел?
   Она только улыбнулась как ребёнку-несмышлёнышу:
   – Разве ты видел ветер? Но ты знаешь, что он есть. И ты знаешь, на что он способен. Ты знаешь, что он может прогнать зной и развеять тучи. И что может смести всё с лица земли, поднявшись в ураган. Но ведь ты его никогда не видел.
   Удовольствие говорить с ней. Мне кажется в такие часы, что я с мужчиной говорю, образованным и мудрым. Гораздо старше и умнее меня. А на деле мы ровесники.
   – Сколько книг ты прочла, Онега?
   – Кто считает? Но я прочла немного, я довольно невежественна, Доня. Женщинам не очень-то доступны и книги и древние знания. Например, на Солнечных дворах многое множество книг и знаний, но жрецы ревниво охраняют их. Хорошо, если пользуются ими сами…
   И вот она, моя восхитительная спутница, свет, за которым я пошёл, сейчас в забытьи и даже почти не откликается на мои слова, на то, что я тормошу её…
   После припадка страха, а после него – злости, я долго сидел подле неё пытаясь собраться с мыслями, преодолеть растерянность и решить, что же мне делать теперь. В эти мгновения или окончательно перестану быть рабом или она погибнет.
   Я смотрю на неё, бледное с голубинкой лицо, в глазницы залегли тени, губы пересохли, припухли как-то, а ресницы громадные тёмные прямо на щёки легли, волосы в потной косе под спиной, и не чует её… И почему я не заболел вместо неё? Она-то вылечила бы меня в два счёта.
   Подумав-подумав, я решил, что сидеть здесь – это дожидаться, что волки или медведи набредут на нас, надо двигаться. Куда-нибудь, но в конце-концов мы набредём на людей. а вдруг и у них есть свои кудесники, которые могут лечить цариц?
   Я оседлал лошадей, собрал все наши скудные пожитки, увязав в узелки, теперь осталось каким-то образом взгромоздиться в седло вместе с ней. Это не так-то просто, я не Яван, который может держать её в одной руке.
   Пришлось вначале перекинуть её через седло:
   – Уж прости, Онега, что я с тобой как с мешком брюквы… пробормотал я, – но ты сейчас ничем не лучше.
   А потом, взобравшись, в седло развернуть к себе и держать как, прижатой к себе. Она безвольно приникла ко мне. Вообще-то я касался её однажды и тогда она тоже была почти так же безучастна к происходившему как и теперь, но и тогда это было… Да, это волнительно и приятно, несмотря на то, что мне ничего обещано не было и даже сверх того: я знал точно, будь она в состоянии сейчас, уже врезала бы мне за эти прикосновения и крепкие объятия, за то, что я лицом прижимаюсь к её лицу, что вдыхаю аромат её кожи и волос, пахнущих речной водой. Что смотрю в её лицо так близко. Что, несмторя на то, что она без памяти и я боюсь, что она умирает, я не могу не думать, как мне хочется поцеловать её приоткрытые губы и я ловлю её дыхание в свой приоткрытый рот. И я чувствую себя из-за этого чудовищем, я думаю только о том, чтобы узнать отчего это непотопляемый Яван, знавший, наверное, тысячу самых прекраснейших женщин, так втюрился в неё, что полностью переменился.   
   Впрочем, что Яван, я сам потащился за ней в бездомную жизнь, при том, что и не обнимал её толком ни разу. Зачем?..
   Вот интересно, где она сейчас? Где пребывает душа, когда человек без сознания? Где она сейчас? Что она чувствует? Или ничего? Я не верю, что такой человек, как она, может позволить глупой простуде убить себя…

   Я на рассвете почувствовал её. Пребывая в некоем странном трансе, я почувствовал, что Ава рядом. Незрима и неприкасаема, но вот здесь, со мной, ощутима, так, как я чувствовал и слышал Его. Она теплом обдаёт мою кожу.
   – Бел… Бел, любимый, мой милый… Бел, я ослабела. Я совсем потеряла силы… Без Севера я не могу, я гибну… Гибну, Бел…
   – Ава! Ава, вернись!
   – Я не могу… сейчас… помоги мне… я почти мертва… помоги мне Бел… Ты когда-то не мог… когда-то мы не были ещё… ещё не знали друг друга как теперь… как теперь, когда наш второй сын растёт у меня под сердцем… Бел выведи меня… выведи из тьмы… Мне холодно здесь… Мне больно…
   – Ава! Ава! Я помогу! Слушай! Слушай мой зов! Иди! Иди за моим голосом! Иди за моей кровью, Ава!
   – Так больно… а-ха, как же больно… снова и снова…
   – Ава! Ава! – закричал я, вскакивая и обрывая эту связь, которая, впрочем, надорвалась уже её болью…
   Ава… я иду, я чувствую тебя и чувствую, что с тобой. Только выдержи. Только дождись меня. Выйди из тьмы…

   Мы с Яваном смотрим друг на друга всего какое-то мгновение, мига достаточно, чтобы прочитать мысли друг друга: мы проигрываем. Явор освободился каким-то манером. Доброгнева подожгла свой терем, превратившийся для неё в тюрьму на эти дни, пока она выздоравливала от ран, оставленных золотой кровью Великого жреца.
   Она бежала наугад. Просто бежала, чтобы спастись, но нашлись те, кто сказал, что Явор жив и более того, что он рядом. Те, кто освободил Явора. И только Явор теперь, как и в самом начале её замысла мог не просто спасти её, она спаслась бы и без его помощи, нет, он тот, кто осуществит всё, к чему она шла, к чему стремилась. И теперь стремится ещё больше, ещё сильнее, потому что едва не потеряла всё. Даже жизнь.
   Увидев и услышав грохот и вопли, несущиеся со стороны ратного двора, я понял, что битва, которой я столько времени надеялся избежать и которую оттягивал как мог, разгорается.
   Яван не стал говорить: «я предупреждал, надо их прикончить», он просто глянул на слуг вокруг нас:
   – Оружие, быстро!
   Я и он кинулись в оружейную, нам помогли натянуть доспехи из мелких стальных пластин, что сразу сделало наши тела похожими на морских чудищ. Мои показались мне тесными, я давно не надевал их, должно раздался за это время… но на это сейчас мне было плевать, расслабили ремни и дело с концом, победим, скуём новые по размеру.
   Ладо, наше царство зашаталось без тебя и вот-вот рухнет…
   Мы с Яваном одновременно вылетели из терема, бросаясь на подмогу верным ратникам. Они были готовы, Яван не расслаблялся с момента как пленили Явора и Доброгневу. Он как Авилла с самого начала был настроен на жёсткие меры в отношении заговорщиков. Это мы с Белогором тянули время и терпение наших врагов и союзников. И теперь мы с Яваном одни. Впрочем, Яван стоит десятерых союзников в бою. Сильный и умный человек, вдохновенный воин, он лучшая подмога. Что бы я делал, если бы он принял сторону Явора… Но в Яване добро побеждало всегда. Меня он считает добром, поэтому и остался верен мне.
   До быстро расцветшего рассвета продолжалась битва на ратном дворе, Черныш легко ранен в щёку, кровь окрасила его белёсую бороду с левой стороны, Ковыль и мы с Яваном невредимы. Это хорошо, потому что лекарь наш великий далеко от нас. А прочие жрецы…
   – Солнечный двор запалили! – прокричал кто-то.
   Бой вышел уже за пределы ратного двора. Весь город поднялся. Кто-то на нашей стороне, кто-то на стороне заговора. Жгут дома друг друга, в основном сколотов. Лавки…
   Я увидел Милану и Люду с растерянными, напуганными лицами, держащими узлы в руках.
   – Милана, помоги!  – крикнул я им. – Лиллу с детьми отведите к отцу на мельницу, там должно быть тихо, он на окраине живёт. И сами там схоронитесь пока!
   Яван быстро глянул на меня, Люда кивнула, поняв его без слов:
   – И ваших возьмём, ксай Медведь, ты не волнуйся… – и кинулась в терем.
   А Милана по улице к дому Лиллы. Хорошо, что «соты» я давно разогнал, первым делом подожгли бы их, чтобы больнее ударить меня. Но Агня опередила моих самых лютых врагов, и уничтожила почти всех, кто мне был хоть сколько-то дорог.
   Но города нам не удержать. Об том говорит и Ковыль, перекрикивая лязг оружия и вопли.
   – Отходить надо Ориксай!.. Из города уйти!.. Соберем силы – отвоюем!.. А так только ляжем все здесь разрозненно… Хоть и готовы были… а каждую ночь не каждый спит вполглаза…
Глава 2. Победа как поражение
   Не слишком долго мы ехали с Онегой от кромки леса. Вдали я завидел лагерь очень похожий на наш, лагерь сколотов. Я так обрадовался, что пришпорил коня и ринулся вперёд, навстречу своим.
   Нас завидели и выслали навстречу небольшой отряд. Пока я скакал им навстречу, я не думал, что скажу. Мне было так страшно за Онегу безвольно прильнувшую ко мне, и я так хотел помощи, что не успел придумать, как же я объясню, кто я. И только, когда подъехавшие спросили, хмурясь и оглядывая нас двоих в одном седле, ведомого в поводу второго коня:
   – Ты хто? Шо за баба? Жена, али скрадом увёз?  – усмехаются похабно.
   – Жена, заболела вот, – ответил я.
   Но не очень-то они верят, не дураки:
   – Чего в поле-то с больной пустился? Правду говори, всё равно дознаемся.
   – Чужая жена, ладно, – будто нехотя согласился я, что делать… – со мной от старого мужа сбежала и заболела дорогой.
   Они поухмылялись, перемигиваясь, помаячили ехать за собой:
   – Ладно езжай за нами, пущай лекари попользуют полюбовницу твою, глядишь, ещё пошуткаисся с ей.
   И поехал я, внутренне начиная бояться, не напрасно ли везу Онегу в самую гущу воинов, без её позволения… но что делать-то, дать ей помереть без помощи?
   И вот так, в смятении и надежде мы и въехали в лагерь. Всё мне тут родное, в таком я родился и вырос, и запахи ветра и дыма, котлов с кашей и кониной, и сухой земли и травы, и забывать начал в тёплых и уютных северных избах, пахнущих печами и пирогами, бабьими юбками и гретым маслом…
   Шатры воевод и палатки простых ратников в полном обычном порядке, караулы, кони под охраной, костры, каша варится… Из самого большого красного, горящего на солнце пламенем, шатра вышел высокий и стройный, на редкость красивый человек, оглядел нас огромными зелёными глазами под тяжёлыми веками, будто ему лень лишний раз повернуть очи, в которых не мелькнуло ни тени интереса:
   – Кто такие? – уже не глядя на нас, спросил он.
   – Потаскун какой-то со своей бабой, Гордоксай, – ответили ему с ухмылочками. – Хворь дорогой приключилася.
   – Хворь? Бог шельму метит, – ответил красавец Гордоксай. – Бабу к лекарям, если могут, пусть вылечат, нет – удавить и закопать, мне тут рассадников болезней не надобно.
   Я оцепенел, вот так спас… вот дурак-то… Ах, Онега, что ж ты заболела так не ко времени? Чёрт бы подрал вас, детей Солнца!..
   – А парня?
   – Двадцать плетей ему всыпьте, чтобы не блудил, пару дней не будет про конец думать, будет только о заднице помнить, – холодно проговорил кошмарный  Гордоксай, уже уходя назад в свой шатёр
   – Кто тут? – услышал я знакомый откуда-то издали голос.
   А вот тут я замер от настоящего страха. Волк подходит к нам. Совершенно не изменившийся, точно такой, каким был, когда затеял драться со мной в Ганеше, убеждая отказаться от Онеги. Только одет был теперь в наши одежды, вышитые штаны, кафтан, расшитый золотыми бляшечками, перепоясанный богатым поясом. Это вам не кузнец-северянин, это очень богатый и могущественный воевода. Волк, погубивший половину Ганеша с его жителями, тысячи людей, детей, взрослых… сколько холмов-курганов выросло вокруг Ганеша из-за тебя! Твоими руками засеянных! Ты не видел того ужаса, ты рассеял смерть и ушёл. И встретить тебя теперь, когда на моих руках больная Онега и ни меча, ни кинжала е достать…
   Меня он не узнал, но Онегу…
   – Это приблудные, Аркан, – ответили ему.
   Гордоксай усмехнулся и от его усмешки стало ещё страшнее, чем от его прежних речей.
   – Совратил парнишка бабу, она теперь больна. Я считаю, Бог всё видит. Вот блудливую сучонку и наказывает. А, Волк?
   – Это так.
   Волк скользнул по нам взглядом, Гордоксай вернулся в свой шатёр тем временем, не опуская полог.
   Я было обрадовался, что Волк не узнал нас, я голову опустил, а Онега прижата ко мне, её лица никому не видно… Но волосы… волосы видны, коса-то… и Волк… я просто почувствовал, как он, будто крючком, зацепился за нас взглядом…
   – Постой-ка… – проговорил он. Всё…
   Он остановил коня и, наступив мне на ногу, встал в моё стремя, поднявшись к нам…
   – Это ты… – он дёрнул меня за подбородок, обросший светлым пухом, но я отбросил его руку и самого его оттолкнул.
   – Девку в мой шатёр несите, – скомандовал Волк, – а этого…
   – Аркан, Гордоксай приказал ему двадцать плетей…
   – Всыпьте, как приказал царь, и стерегите, чтобы не убёг, то лазутчик. Он северного воеводы человек. Я знаю его давно.
   Вот тут-то я решил драться. Но бесполезно. Отметелили меня со знанием дела, потом ещё и отлупили плетьми, как собаку, и швырнули в тухлую палатку с ломанными лавками и тряпьём, подобие чулана, рядом с отхожим местом.
   Я долго выравнивал дыхание, так больно было дышать помятыми рёбрами. И при этом лихорадочно соображал, что теперь делать. Это же надо прямо к Волку привёз Онегу… лучше бы ей к настоящему Серому попасть, с тем она бы справилась в два счёта, Яван рассказывал. А этот не пощадит…

   Как болит сердце. Так ещё не было. Никогда ещё не было такой беды. Ни разу не было со мной ещё такого, чтобы так невыносимо тяжко, так больно. Чтобы такая безысходная тоска владела мной. Никогда ещё я не страдал настолько. И я не могу вновь войти в это соприкосновение с Авой, как было накануне… как я ни силюсь, как ни напрягаю внутренний голос, как не рвусь, ничего не выходит… Эта моя боль – это её… ну так услышь меня! Зачерпни моих сил полной горстью! Справься, отгони немочь! Отгони морок! Ава! Услышь меня! Боже, помоги мне, помоги мне добраться до неё. Помоги протянуть руку через расстояние. Если она выдержит, я поспею, я спасу её…

   Поверить невозможно в то, что произошло. В то, что Онега попалась мне и так быстро, мы ещё не дошли до Севера. Это же надо: сама приехала в мои руки. Как тут не верить в провидение и в то, что оно на моей стороне.
   Ратники положили её на моё ложе. Я холоден был к женщинам. Ко всем, кроме неё. Я всегда думал, что проживу счастливую спокойную жизнь, пока не увидел её впервые. И с того началось моё безумие. Все мои планы на жизнь – всё рассыпалось.
  Я отлично осознаю, что одержим ею. И то, что я натворил в Ганеше малая часть того, на что я ещё способен в моей ненависти. Я надеялся найти её. Я шёл на Север, найти её. Я обыскал бы все углы, но нашёл бы её. Я убил бы любого, кто помешал бы мне насладиться моей местью. Моей ненавистью и моей любовью. Ибо я люблю её… как ничто.
   Все мои чувства только о ней. Хорошие и плохие – все о ней.
   Я вижу волшебный закат, я думаю о ней, я вижу прекрасные цветы, я думаю о ней.
   Я слышу чарующую песню, я думаю о ней.
   Я чувствую аромат цветов и трав и думаю о ней…
   Я вижу кровь и боль и думаю о ней.
   Я чувствую запах крови и смерти – и думаю о ней.
   Я вижу экскременты и нечистоты, проституток и калек и тоже думаю о ней.
   Нет и мига моей жизни, когда я не думал бы о ней.
   Я засыпаю, думая о ней.
   Я просыпаюсь со вкусом её губ…
   И вот она на моём ложе. Безучастная и спокойная, погружённая лихорадкой или слабостью в забытьё. Разве важно, чем? Важно, что теперь она в моей власти.
   Я долго смотрел на неё. Я так долго шёл за тем, что я получил. Так долго, что не могу поверить и насладиться этим. Хотя бы прикоснуться к ней.
   Я не ожидал получить её такой. Я привык к битвам с ней и теперь готовил себя к тому же, не к этому. Не к тому, что она вот так будет лежать, распластанная, передо мной…
   Солнце стало клониться к закату, а я ещё не коснулся её. Я отказался от трапезы. Я не пошёл на совет воевод. Расскажу Гордоксаю позднее, он поймёт и извинит своего воеводу.
   Я подошёл к ложу. Наконец, узнаю то, к чему шёл так долго, что составляло смысл и нерв моего земного существования… Получив осуществление нашей мечты, мы всегда чувствуем опустошение…
   Я коснулся кончиками пальцев её кожи. Она никогда не давала мне даже почувствовать какова её кожа или волосы. Я пытался вырвать каждое прикосновение с боем. Я ощупал и не раз её тело, но разве я знаю, каково оно? Она всегда жестоко дралась и ругалась.
   Но вот она, тихая и послушная. Теперь я выпью полными глотками её красоты. Коснуться губ пальцами, всегда хотел узнать, мягкие они… какие мягкие. Какие мягкие и тёплые… сухие немного, шелушатся, это щекотно… Я наклонился и коснулся их своими. Неужели это происходит?! Нет, невозможно поверить…
   Шея…
   Плечи…
   Груди…
   Мне казалось, я не знаю её, нет, я помню, помню… за четыре года, что я таскалась за ней, я столько раз её касался, что изучил все особенности её сложения, её гибкую силу. Но вот она безвольна и слаба, как никогда… Талия… легко сдавить её ладонями… волна возбуждения поднялась во мне, ослепляя и оглушая.
   Это легко – вот так овладеть женщиной, которая без памяти в твоих руках. Это легко и сложно…

   Нет, не думать сейчас о том, что произойдёт или уже произошло с Онегой. Не думать. Что думать, я не могу пока помочь ей. Что сделает Волк? Сразу не убьёт – это определённо, а значит, время есть. Время есть… есть… успокоиться и подумать… Подумать время есть. Надо настроиться и собраться, заставить голову работать. Не бояться, не ужасаться тому, как я пришёл сам и привёл Онегу в самое логово жестоких и охальных людей, ничего общего не имевших с теми сколотами, среди которых родился и вырос я.
   Да полно, сколоты они вообще? С каких пор Волк стал сколотом? Может и все остальные такие же? Какой-то разбойный сброд…
   Я лёг на живот, расслабив спину и ноги. И дышать так было легче. Так… теперь надо вспомнить, какая-то мысль пришла мне, когда мы въехали в лагерь. Что-то до того, как появился этот кошмарный красавец…
   Что я думал? Что я подумал? Огляделся и…Ах, чёрт, так лежать неудобно, а на спину не ляжешь, всё болит, и на боку – рёбра отбили… тряпьё тут псиной воняет, лежать на нём невыносимо, дерьмом и мочой несёт с воли.
   Встать разве? Да тут вообще всё воняет…

   Ночь накрыла скалы плотным тёмно-синим плащом, всё больше густеющим в чёрный. Мы оставили Солнцеград и ушли в горы над ним, сохраняя верную часть войска от истребления в слепой схватке, стихийно возникшей в городе. Мы с верными моими ратниками, и с Яваном, Чернышом и Ковылем стоим над городом, частично охваченном пожарами, шум не долетает сюда. Сумятица к ночи, приблизившейся вплотную, тоже улеглась. Дотушили пожары. Дым вьётся над городом, но отсюда мы не чувствуем чада. Солнечный двор сгорел почти дотла. Одинокая статуя Бога Солнца возвышается теперь посреди догорающих развали, почти не видная в дыму. Жрецы и помощники разбежались. Присоединятся к нам, когда вернётся Белогор? Вероятно да…
   – Когда вернётся? – переспросил Яван. – Ты уверен, что он вернётся?
   – Я уверен, - ответил я.
   Я уверен в Великом чародее. Да, он хитрее всех людей на свете. Умнее и изворотливее. Но он придёт и приведёт Авиллу. В этом я тоже уверен. Он найдёт её, потому что только он и может найти, и она вернётся. Когда он её найдёт, она вернётся ко мне.
   – Почему ты так уверен? – удивился Яван.
   Я посмотрел на него:
   – Он её любит. Только больше, сложнее, чем ты, и так давно, что не помнит себя самого без этой любви.
   – Что?! И ты… И ты думаешь, что он привезёт её к тебе, а не сбежит с ней? – он покачал головой, продолжая недоверчиво удивляться.
   – Она не сбежит.
   – Уже сбежала.
   – Она надеялась предотвратить это, – я кивнул на город под нами. – Но мы с Белогором опять оказались… Доброгнева с Явором не цацкаются с нами, сели в тереме теперь. И это они не знают, что Авилла беременна.
   – Она беременна?!  – выдохнул Яван.
   Я кивнул, уже не глядя на него, а снова обернувшись к Солнцеграду:
   – Доброгневе нужен наш ребёнок. Золотая кровь… На этом троне должен быть носитель золотой крови. И чем она чище, тем лучше.
   – Так главный трофей теперь не Солнцеград даже, а царица…
   – Именно так… потому она и сбежала.
   Наш разговор прервал Черныш, подошёл ближе к нам, кровь так и засохла на лице, лекарей нет среди нас, здесь только воины. Мирные люди остались в городе…
   – Осударь, ксай Яван, как поступать будем? Ночевать станем здеся, а утром ударим? Али отойдём и станем сбирать силы, чтобы победить наверняка?
   – Второе, – сказал я. – Если броситься без подготовки, по-глупому головы положим и больше ничего. Красиво и по-геройски, но бессмысленно. Нет, отойдём и станем собирать силы.
   – Здеся нас без малого пять тыщ. Переночуем и уйдём али пойдём теперь?
   – Здесь, чуть выше по склону в пещере спрятано золото из тех обозов, что ты присылал тем летом, Ориксай, – сказал Яван.
   Я обернулся к нему, изумлённый:
   – Кто ещё знает об этом?
   – Я знаю, и Ковыль, конешна,  – сказал Черныш, почесав засохшую чернотой кровь на щеке.
   – И ещё несколько ратников, что помогали возить подводы сюда, – добавил Яван. – Я посчитал, что в такие лихие времена, неправильно всё хранить в сокровищнице, которая и так была уже набита до краёв. Но тут куда больше, чем осталось в городе. Я… честно сказать, не стал вообще в городе ничего из того золота оставлять. Явор записям поверил…
   Невольно мы заулыбались все втроём…

   Да, им было чему улыбаться… Открыв наутро царские кладовые, мы с Явором нашли золота раз в десять меньше, чем должно было быть после вливаний прошлого, Солнечного, года. Даже не в десять, а…
   – А где золото? – удивилась я, глядя на Явора, я знала, что он и за казначея всегда был у своих царей.
   Явор побледнел, обошёл прохладный погреб, где располагалась сокровищница.
   – Ява-ан…  – пробормотал он. – Ах, ты… Я-то его за простака держал, а он, ты гляди-ка… – оглядываясь по сторонам чуть ли не с восхищением в голосе поминая вероломного братца.
   – Гляди-не гляди, а где наше золото?! И куда он подевал его?! – почти прокричала я.
   Явор присвистнул. Право, мечом бы ткнула в бок ему, окажись под рукой!
   – Кто же его знает? – опомнился, наконец, Явор и зло воззрился на меня: – Меня не было, когда золото везли сюда. Ты была в городе, что ж не проследила? Или так за член его уцепилась, что…
   – Ну, хватит!  – я оборвала его. Не хватало мне ещё выслушивать его липкие упрёки, особенно сейчас. – Идём отсюда, что пустотой дышать. Идём, будем думать, как быть в связи с этим.
   Я спешу подняться из этого, похожего могилу, места. Золота совсем мало. Этим долго не удержишь войска. Они-то уверены, что их одарят щедро и если одарить сейчас, мы останемся голыми и голодными… Надо придумать что-то.
   – Авиллу и Белогора надо вернуть в город, – сказала я. – Мне нужно, чтобы он заделал ей ребёнка. Как она родит, убьём и её и Белогора.
   – Авилла сбежала, – сказал Явор.
   – Чиво?!  – протянула я, останавливаясь, ослепнув от яркого солнца, потому что мы вышли из погреба на двор.
   Служка запер и прячет дверь. Дверь потайная, спрятана от посторонних глаз за кустами и слоем мха.
   – Авилла сбежала, – повторил Явор.
   – Что за…
   И вдруг меня осенило: ах, маленькая умная сучка, догадалась! Догадалась, что мне нужно от неё! И поняла, что нигде, кроме как на самом Лунном дворе и могли подменить её капли. Выходит, мы уже имеем то, что нам необходимо. Что мне необходимо.
   – Мы должны найти её, Явор. Найти и держать при себе, чтобы родился ребёнок. Так и Белогор нам не нужен… Даже ребёнок Ориксая от неё – это уже ключ к будущему золоту. Слышишь? Надо найти и привезти Авиллу к нам! И стеречь пуще, чем мы стерегли это чёртово золото. Так… и ещё… жрецов найти надо с Солнечного двора. Без их древних знаний… И какой идиот Солнечный двор пожёг?!
   – Так… Нева, твои жрецы и пожгли. Пограбили вначале…
   Глупость обходиться дороже всего… у меня загорелось под сердцем от злости.
   – Идиоты!  – завопила я. – Им эти солнечные богатства не впрок! Со всего Солнечного добра нам только знания могли бы в руки даться… Вот проклятые дураки! Всех вызвать ко мне! Всех собрать! Может, хоть книги прихватили, недоумки!..
   Победа перестаёт радовать меня. Препятствий к могуществу стало ещё больше. Это то, о чём говорил Белогор: выше, чем мы есть нам уже не быть?..
Глава 3. Бред
   В первый раз я кончил почти мгновенно. Но едва отдышавшись, и чувствуя ещё больший прилив вожделения, я разодрал всю одежду, что была на ней. Я вывернул её длинные ноги…
    Сколько раз я торжествую в эту ночь? Слишком короткую летнюю ночь? Никогда я не испытывал того, что теперь. И это она не обнимает, не целует меня… Как бы я мог быть счастлив, прояви она ко мне хоть каплю благосклонности! Вновь и вновь я внедряюсь в её тело, словно пытаясь вознаградить себя за все годы, за всю жизнь, что прожил, не зная того, что только приоткрывается мне теперь…
   И ещё я хочу, чтобы она очнулась, наконец, и поняла, что происходит и что она не может противиться и ничего уже не может исправить…

   Что, что я думал? Что сразу блеснуло в моей голове, какая мысль… Чёрт…
   Я понял только сумев отпустить мысли на волю и прислушавшись к тому, что происходит за полотняными стенами  палатки. Я долго слушал… Не слышно ни женских голосов, ни детского плача…
   Всё – вспомнил! Я вспомнил, что подумал, когда мы только пересекли границу этого чёртова лагеря. Я подумал: это военный лагерь. Это войско. Это не обычная стоянка сколотов. Во-первых: слишком большая до самого горизонта, края не видать, а во-вторых: палатки, расставленные определённым порядком: в центре десятка шатер побольше – командира. И пики, мечи, доспехи. Таким лагерем мы шли, когда Великсай шёл на Север, изгнать Колоксая.
   Воевать идут эти сколоты. Но куда?
   На Север. Куда ещё…
   Воевать Север. Надо мне… надо как-то предупредить. Весть послать царю и Явану. Как-то надо предупредить наших. Они там между собой власть делят, а на них идёт страшная рать во главе вот с этим Гордоксаем. Рядом с ним Колоксай покажется добрейшим и тишайшим правителем.
   Но как освободить Онегу от Волка и скорее назад, скорее… И жива она ещё?..

   Боже помоги! Помоги! Дай мне сил докричаться до неё через расстояние! Я чувствую, ей нужно сейчас просто очнуться! Только очнуться! Выпусти её, разомкни объятия слабости и забытья. Её Смерти там нет, я бы знал!
    Её смерти пока нет… тут Ты прав, Сын Мой. И я усилю Твой голос и удесятерю Твою силу! Ступай! Спасай Её из волчьих зубов!..

   Как больно… ах, как же больно… каждая мышца моя растянута и надорвана… будто телега, гружёная камнями, проехала по мне и не один раз… раздавлены губы: я чувствую вкус крови на языке… но концентрация, сосредоточение кошмара – между ног… саднящая боль пульсирует там… Огромный злой плуг орудовал там снова и снова…
   Отогнать морок… но боль усилится тогда…
  …Очнись, Ава!
   Твой голос, Бел… да… я… Я послушаю тебя… ты… что бы ты не сказал, я сделаю… Говоришь, очнуться… я сейчас… я сейчас… только вдохну поглубже… Бел… позови ещё… позови, я почти не слышу…
…Ава, милая, очнись!..
…Очнись, Ладо!..
   Ладо!
   «Ладо»?.. Боже… нет!
 …Приходит в себя? Неужели? да! Да! Задышала быстрее, и… сейчас овладеет своим телом, и я… нет, я не дам тебе успеть…
  Я навалился на неё снова, спеша продолжить нескончаемую гонку своего исступления. Я готов умереть в этой гонке, только если и её заберу с собой…
…Боже, я задохнусь сейчас, будто каменная плита обвалилась сверху, не давая дышать, и врывается вновь в меня громадный и ярый инструмент, он убить меня им хочет… как втыкают и втыкают клинок в одну и ту же рану… сплошная рана…
  …Забилась подо мной. Но я держу её руки, и ног ей не удасться опустить… Да-да, открой глаза, увидишь меня, и пойми, что ты ничего уже не можешь сделать! Что я здесь и ты здесь!
   Я приподнялся, чтобы она могла увидеть меня. И держать её так мне проще, когда моими руками я упираюсь в её тонкие запястья.
   – Волк!  – сипло вскричала она и замотала головой, расширены зрачки: –Бред… бред…
   – Нет! Не бред!.. – усмехаюсь я и ещё усиливаю размах своего тела, толкая её.
   – Мерзавец! Отпусти-и-и… немедленно… меня-а-а!  – задыхаясь, она пытается брыкнуть ногами, но я только усиливаю толчки и удары…
   Но она бьётся и вот-вот выскользнет из-под моего потного живота… Тогда я просто рухнул на неё, рискуя удушить так. Вот тут меня сотряс очередной восторг кульминации… Но, если я сейчас откачусь от неё, она сбежит.
   – Пусти!  – бьётся она почти без голоса, совсем задушенная мной.
   Я взял её за волосы у корней, так чтобы не вырвалась и только тогда свалился с неё…
   – Мерзкий… ты… мерзкое животное… вор, насильник, убийца… мразь низкая…  – едва дыша просипела она.
   – Молчать, потаскуха, будешь делать, что я скажу, – прорычал я, дёрнув её голову за волосы.
   И что думаете? Ожидаемо: она сложила вместе две руки и со всего маху влепила мне в шею, разом сбив дыхание… И бросилась с постели. Но к счастью запуталась в лохмотьях разорванной одежды и упала на колени, тут я и поймал её. Снова схватив за волосы, я потащил к постели. Но она, не боясь остаться без скальпа, снова бьёт меня ногой по колену, и пресильно, так, что я не устоял и грохнулся рядом. Однако её не отпустил.
   Но тут её скрутил приступ рвоты. Она застонала, вдыхая и закашляла…
   – Легче?  – спросил я, стоя над нею, согнувшейся над полом.
   – Пошёл ты!..  – прохрипела Онега. – Только тронь ещё!  – едва докончила, задыхаясь в кашле.
   Но мне её ругань привычна, больше того, мне её ругань лучше, чем безразличие предсмертного оцепенения, до сих пор владевшего ею.
   Я схватил и содрал остатки одежды с её спины, оставив её совсем обнажённой, но едва я нагнулся, чтобы поднять её и потащить, она воткнула мне в бок маленькое острое лезвие. Била не глядя, и будь я немного тщедушнее – пробила бы лёгкое, а так только пронзила слой мышц – чепуха…
   В одно мгновение я вытащил и отбросил её глупый ножичек и поймал её, попытавшуюся броситься к выходу. Я сжал её в своих руках, прижимая её спину к моей груди, и прошептал ей в самое ухо:
   – Далеко побежишь? Там тринадцать тыщ мужиков, что баб не видели уже два месяца, что думаешь, с тобой будет?!..
  Она вздрогнула и ослабела на какой-то миг, вполне, впрочем, достаточно, чтобы придавить её лицом вниз на кровать…
    Что же это такое… от бессилия хочется плакать, от боли, что снова внедряется в моё тело и от того, что я задыхаюсь раздавленная и задушенная его волчьим запахом, волосы на его бёдрах царапают мне кожу как шкура чудовищного ящера…
   Зачем ты звал меня, Бел?!.. Чтобы я чувствовала всё это, что делает этот человек, чтобы осознала, что я всё же пала… пала… зачем, зачем, Бел?! Бел!!!…
   Что он говорит? Не говорит, рычит, обжигая мне кожу, голову, словно выдыхает огонь…
   – Я люблю тебя! Люблю тебя… – в экстазе говорю я… сколько лет я хотел сказать это вслух…
   – Замолчи!.. – прокричала она, насколько могла, раздавленная мной.
   Какой неправдоподобный кошмар – слышать эти слова и чувствовать то, что он делает… замолчи!.. как одно и то же слово может звучать песней рая и адскими колоколами…

   Я гоню свой отряд так быстро, насколько могу. Мы загоним лошадей, предупреждает меня ратник, десятник, по имени Свай, хмурясь и бледнея, не смея выразить гнев открыто. Немного притормозились у реки в поисках брода, здесь и говорили. Надо дать лошадям остыть, иначе погибнут в холодной воде. Поэтому и проволочка. Поэтому возможен и этот разговор.
   – Почему мы так гоним? Столько дней спокойно шли…  – бормочет он.
   – Свай, – как можно мягче сказал я, – если я сказал, надо гнать, значит будем гнать.
   Он посмотрел на меня светло-зелёными глазами, прочитав, очевидно в моём взгляде куда больше, чем я мог сказать, выпрямился, бледнея, будто я его вытянул плетью.
   – Я… понял, Великий Белогор.
   Больше не станет роптать. Скорее, скорее… Преодолеть леса. Там, там Ава. И каждый миг промедления  – дополнительный миг мучений для неё. Я чувствую, что происходит с ней. Я чувствую, я знаю… Я не могу как мужчина чувствовать то, что с ней делает неведомый монстр, но от этого только сильнее ужас и гнев, что я опоздал и допустил это. Сколько этот лес? Вёрст двадцать? Больше? Больше, не меньше пятидесяти.
   Прости Авуша, что не увидел, не догадался, что ты надумала бежать. Прости, милая, что никогда не хотел прозревать тебя. Вот и иду теперь по следу, рискуя не застать живой…

   Меня, конечно, не стерегли с особенным тщанием, кому важен проезжающий оболтус, вовсе не похожий на лазутчика, да и кто будет торчать тут, возле этого вонючего места. Поэтому на рассвете я выбрался из мерзотной палатки и увидел, что никого, конечно, нет, кто стерёг бы меня.
   Первым моим движением было кинутся искать Онегу. Попытаться освободить её. Если ещё жива…
…Мне не понравилось, что Волк, которого ещё прозывали Аркан, за мастерское владение и этим орудием и крепкие руки, из которых в борьбе не выберешься: точно аркан, что он, один из моих воевод, позволил себе не явиться на Совет. Такого я не допускал, и терпеть неповиновение, даже от него, кому я благоволил особенно, не собирался.
   Поэтому, на рассвете, едва я встал, а вставал я всегда раньше всех, я послал за ним. Он явился, не заставив себя ждать. С удивлением я увидел не следы возлияний, на что уже думал списать вчерашнюю выходку, но царапины и синяки на его лице, на шее и руках, губы какие-то красные.
   – Что это такое? – нахмурился я, оглядывая его, я не могу позволить себе не знать, из-за чего мой воевода появился в ободранном виде.
   Я вижу удивление моего царя. Да, я признаю Гордоксая моим царём. Возможно, потому что я, единственный, наверное, из всех, кто идёт с ним, знаю, что он тот самый отринутый отцом царевич Ольг, ставший Дамагоем, а после и вовсе потерявший всё и сбежавший из Солнцеграда. Я помнил его. Трудно было бы забыть. Я моложе на пять лет, но я отлично помню всё.
   Надо сказать, его судьба почему-то ещё тогда, теперь уже двадцать один год назад, так много изменившая в царстве, в царской семье, произвела на меня сильное впечатление. У меня тоже была младшая сестра, и представить, что отец вдруг, с её появлением на свет изгнал бы меня из своего сердца, лишил бы наследства… В детстве я не задавался вопросом почему Светояр это сделал, для меня стало потрясением то, что такое возможно.
   Когда разыгралась драма в столице, я уже не жил там, в семнадцать я уехал в Озёрный чтобы возглавить там отцовскую торговлю. И царевну Авиллу я вообще не помню. И что именно там произошло, из-за чего сбежал уже опальный Дамагой, я не знал, не слишком-то говорили об этом…
   Но узнав Дамагоя в Гордоксае, я обрадовался. Я нашёл в нём моего вождя. За ним я готов был пойти на Север. Он хочет вернуть себе царство, и я понимал его. Я одержим куда менее великой целью. И сегодня своей цели я достиг. Как я думал, когда вчера вечером подошёл к ложу.
   Но когда Онега очнулась, когда я… когда я увидел снова её глаза, я понял, что я ещё дальше от того, куда стремился, чем был, когда бы то ни было. Да я теперь кое-что узнал о её теле. Но я не получил того, что однажды подглядел в окно в её комнату, где она была с тем высокородным сколотом… А оказывается, я хочу этого.
   – Я люблю тебя! – я кинулся к её босым ногам, целуя, она пытается прикрываться от меня грубым покрывалом на моей постели.
  – Замолчи! Я не могу слышать… не могу слышать этих слов! – почти кричит она охрипшим горлом, сжимая кулаки.
   Кожа на её ногах тонкая, нежная, как будто она не ходит по грубой земле, как хожу я…
   – Я люблю тебя! Люблю! Всегда, с первой встречи, как увидел тогда, в Озёрном!.. Не помнишь? Чего тебе помнить!.. Ты моя теперь! Что теперь упираться? Ты ушла от своего ксая, но разве ты можешь любить этого мозгляка, его раба? Люби меня! Люби меня, я горы золота брошу к твоим ногам! Что теперь тебе искать? Ты сама пришла ко мне! Сама судьба привела тебя мне в руки!
   И я тяну её к себе, но она брыкается, больно бьёт меня пятками, бросает в меня всё, что может взять в руки, до чего дотянуться: кувшин, кубки, шлем. Хорошо ещё, что оружие я догадался сложить при входе…
   Мне пришлось ударить её в живот, лишив дыхания, чтобы связать и приторочить к ложу. Топчан – моё ложе, но у него есть железные крюки-застёжки по углам, потому что в пути он мне служит походным сундуком. Вот к ним-то я и прикрутил верёвки. Закончив с этим, я наклонился было, ладонью касаюсь её лица, но она дёргается, отталкивая мою руку, я намеревался поцеловать её, но она прошипела:
   – Только попробуй, откушу и губы и язык! Ты меня знаешь!
   – Теперь и ты меня знаешь!
   – Насмерть забить можешь елдой проклятой, плевать на тебя всё равно, червь мразливый!  – глаза дыры жгут во мне.
   Ничего полежишь в путах, привыкнешь. Особенно, если понесёшь…
   Вот что. Пусть понесёт от меня, куда она денется тогда? Станет мне женой и всё. Мало что ли жён так становятся жёнами? Мою мать отец также в жёны взял. Я не хочу больше убивать её. Я забыл о смерти…
   Гордоксай ушам не поверил, когда я рассказал о том, что нашёл Онегу.
   – Вчерашняя парочка? Так эта… ну не зря ты прикончить её намеревался, от мужа с полюбовником сбежала. Вот падаль! Что ж, придушил уже? –- усмехнулся он.
   – Нет.
   Гордоксай захохотал:
   – Сумела умаслить тебя!?.. Вот баба, мне прямо интересно! – он покачал головой. – Ладно, Аркан, прощаю ради исключительного дела… Но учти, последний раз, – его глаза остыли разом, будто морозом дыхнуло. – Ещё раз хотя бы на шаг от моего приказа отступишь, горло взрежу сам.
   Он сел на лавку к столу, пригласил и меня сесть напротив.
   – Сядь теперь, послушай, о чём говорили мы вчера с воеводами.
   А говорили о важном. Неладно в Северах наших. Поднялись на молодого царя собственный дядя и Лунный двор. Мощная сила, учитывая, что Лунные дворы силы имеют не меньше Солнечных по всему царству. И если все Лунные дворы поддержат свою жрицу, а ксай Явор станет новым царём, то…
   – Пусть дерутся, немного погодим, –  улыбнулся Гордоксай, довольный произведённым впечатлением.  – Это ослабит их. Кто бы ни победил, мы переможем, потому что они, после этой делёжки власти, городов и золота, ослабеют. И те и другие. И воинов станет поменьше.
   – Так Север ждёт твоего возвращения, – улыбнулся я.
   – Ты… – Гордоксай всмотрелся в меня,  – о чём это?
   Я решил больше не скрывать от него, что я знаю, кто он такой. Гордоксай побледнел, меняясь в лице.
   – Знаешь… и как я ушёл с Великого Севера знаешь? Что я сделал перед тем как ушёл?
   – Что сделал? – сморгнул я.
   Ничего такого я не знал. Ушёл и ушёл. Я знал, что все знали. Я так и сказал ему.
   – А что с царевной?
   – Дак что… померла. Вроде. Я и не помню теперь. Говорили, вроде померла.
   – Значит, померла всё же. Но… тем и лучше…  – почему-то грустно проговорил Гордоксай, даже болезненно поморщившись и хмурясь.
   Значит не такой уж он и ледяной человек, не такой каменный, сестру жалеет всё ж таки. Хотя жалеет как-то странно.
   Я не помнил того, о чём вдруг напомнил мне Волк. Я не хотел помнить и забыл. Я помнил только, что хочу получить своё царство, пусть вот так через кровь и разрушение, но стать всё же царём. Но как я ушёл…
   А Авилла… всё же умерла. Бедная девочка, всё же не вынесла позора, в который я бросил её руками отца. Да… этим я мучился долго, тем, как поступил с нею, много времени и стран мне понадобилось, чтобы перестать видеть во сне её удивлённое и испуганное личико, её совсем детское обнажённое тельце, которое она испуганно прикрыла простынёй, ещё не поняв, что такое случилось, когда отец ворвался в её спальню и застал нас двоих…
   Я знал, что она скорее всего умрёт после того, как отец выгонит её… Я убил ребёнка, повинного только в том, что она на брачном ложе была зачата, а не как я, в пылу незаконной страсти… Развратил страшно и убил…
   Потому я и не чувствую ни вкуса жизни, ни одного дня радости. Ничто не трогает моё сердце. Ни любовь, ни голоса моих детей, ни золото и власть.
   Стану я счастлив, когда получу то, ради чего погубил тебя, Авилла? Сейчас, видя синяки и царапины на Волке, я начинаю думать, со страхом, что…

   Я прокрался в тумане рассвета к палатке Волка. Я вчера хорошо запомнил, куда понесли Онегу, пока меня сдирали с седла, я смотрел и понял, которая из больших палаток его. Никого нет рядом, я прижался, распластавшись по стенке палатки, прислушиваясь. Но нет, там тихо. Спят?
   Я заглянул внутрь, думая при этом с удивлением, неужели Онега, больше, Авилла, стала бы спать рядом с Волком?!
   Никто тут не спал, конечно…
   Увидев, что никого внутри нет, я вошёл и тогда только увидел её… Боги, неужели есть за что так наказать её?.. Поранены губы, взлохмачены волосы, она накрыта чем-то, я не сразу понял, что привязана к топчану-ложу. Я подбежал к ней.
   – Не снимай покрывала только, – прошептала она. – Отвяжи, Доня…
   Глаза огромные жуткие, столько гнева и боли скопилось там. Она тут же села, прижимая покрывало к груди, но я вижу багровые синяки и ссадины на плечах…да всех руках у неё.
   – Одежду какую-нибудь найди, Доня… вон, сундук… И не смотри. Умоляю, не смотри на меня!
   Я бросил ей первую же попавшуюся мне в руки рубашку и штаны Волка, обулась она в свои башмачки, валявшиеся здесь же, подхватила носки, и, держа штаны, которые сваливались с неё, обернулась, я протянул ей обрывок верёвки, которой она была связана, другого пояса всё равно не найти.
   – Кинжалы возьми, колчан и лук, – тихо-тихо проговорила она, – что
ещё там… всё оружие…
   И мы, вооружившись, тихо-тихо выглянули из палатки. Она пристраивает шапку, пряча волосы, и идёт неловко немного, мне очевидно, что ей очень больно, она побледнела и даже пот выступил под глазами и дышит придерживая выдох.
   – Тихо, Доня, иди за мной. Я знаю, как выйти,  – шепчет она, обернувшись…
   Солнце застало нас на кромке леса. Вперёд. Совсем немного ещё…

   – Великий Белогор, там лагерь впереди, – проговорил Свай.
   Мы стоим рядом, его серый конь подрагивает гривой, моя кобыла пожевала губами, глянув на собрата, тоже разговаривают?.. Это кромка казавшегося нескончаемым леса. Но мы преодолели его. Ава совсем рядом. Я чувствую каждый её вдох…
   – Именно. Именно туда нам и надо, Свай, – сказал я.
   – Ты знал, что тут лагерь? Откуда? – Свай изумлённо посмотрел на меня. – Это сколоты, похоже? И земля тут не наша уже…
   – Боишься, Свай?  – я посмотрел на него.
   – Да я… – выдохнул он, немного смущаясь, – чё мне страшиться-то? У меня ни женки, ни детей нет. Мать и та померла давно. А тока… всё ж-таки голову просто так положить не хотелось бы.
   Он прав. Да и не нужен мне там отряд. Я справлюсь один. Свай запротестовал, когда я сказал, чтобы они остались, больше того, чтобы схоронились до времени в лесу, не разжигали костров и ждали меня сутки.
   – Если через сутки меня не будет, возвращайся к Ориксаю и скажи, Великий Белогор сгинул безвременно.
   Свай побледнел.
   – Да ты чё, Великий жрец, я сам с тобой пойду, ты…
   – Ты мне не нужен там. Я чувствую, там… там человек, которого я давно хотел увидеть. Не пойму ещё, кто, но с ним я сам должен… – я посмотрел на него: – Это как самого себя встретить через несколько лет. Через много лет. И спросить себя: ты ту выбрал дорогу?
   Свай поёжился:
   – Жутко ты говоришь, Белогор…
   Я засмеялся, стукнув его в плечо почти по-дружески:
   – Я вообще жуткий человек.
   Но он покачал головой серьёзно:
   – Ты великий человек, Великий Белогор.
   Я сжал его плечо:
   – Прощевай, Свай! Так вернись к Ориксаю, если не будет меня. Не кидайся зря на смерть, у царя мало верных людей осталось.
   Я тукнул мою усталую лошадь пятками в бока, ничего, милаха, скоро  роздыху дам тебе.
Глава 4. У цели
   Мы встали лагерем в горной долине в полудне пути от Солнцеграда. Все мы выросли в дороге, и возвратиться к этой жизни для нас легко. Мы быстро привыкли жить в теремах, но построить шалаши и времянки из того, что было с собой и под руками, что взяли из Солнцеграда, добыли, дерева в окрестных лесах, недостатка нет, и гроты в скалах отлично укрывают нас от непогоды. Накатились дожди, но все мы здесь стойкие воины, нам эти мелочи не портят жизнь. Через несколько дней мы стоим основательным лагерем.

   Мы с Явором скоро узнали, что Ориксай стоит укреплённым лагерем недалеко от Солнцеграда. И в городах вот-вот начнут роптать против нас – узурпаторов.
   Время пришло поднять мои Лунные дворы. Хватит Солнцу править над Луной. Только не поступать так же глупо как в Солнцеграде, не жечь подряд, вначале ограбить и ловить солнечных жрецов, особенно высокого ранга, мне нужны их знания, мне они и их проклятые книги необходимы, чтобы через восемнадцать уже лет вновь открыть пещеры.
    Ловить и везти в столицу. Но, важнее всего найти и привезти Авиллу. Да и Белогора тоже. Если с этой проклятой девкой или ребёнком что случиться, надо Белогора охранять как главную ценность царства. Если не его сын, так он сам и его кровь станут ключом. Так я и сказала Явору.
   – Изначально предполагалось…  – зло нахмурился Явор, отводя глаза, брови так и сошлись над переносьем.
   – Верно. Но кто знал, изначально, что Авилла окажется такой непокорной своенравной дрянью? Кто знал, что она суть твой Ориксай, только ещё хуже? – говорю я не глядя на него.
   Замечать его брови мне недосуг сейчас.
   – Почему же хуже?
   Уже голова гудит и от злости, что приходится менять все планы на каждом шагу, так ещё и объяснять Мудрому Явору…
   – Потому, наверное, что их теперь двое у нас, своенравных, сильных, знающих всё лучше нас, – сказала я, глядя в окно на теремной двор, где вполне мирно, как и всегда раньше чапали, переваливаясь, гуси к ближнему ручью за калитку. – Белогора можно уговорить, склонить, по крайней мере всегда было так. Но этих двоих, твоего «чудесного» племянничка и нашу Аву, никак не заставишь поступать, как надо нам. С Белогором мне почти удалось. Почти удалось…
   – Почти? – скользнул по мне взглядом всё ещё недовольный Явор.
   – Трудно просчитать такого человека, как он.
   – А почувствовать? – взглянул на меня Явор уже иначе то ли с интересом, то ли с вызовом.
   Мне не хочется, чтобы он понял, как мне сложно чувствовать что-либо о Белогоре. Я не хочу с Явором обсуждать Белогора, тем более, что мне больно признать, как я ошибалась в нём. Ни в ком никогда, только в нём, будь он неладен, провались сто раз…

   Я не провалился. Я приближаясь к лагерю сколотов, я увидел насколько он обширный, пугающе большой. Подобная тьма приходила сначала с Колоксаем, потом с Великсаевой ратью. Для чего пришли сюда эти люди? Неужели на нас? На нас, конечно! Свай и не знает, что тут целое войско… Только новой рати сколотов и не хватает нам сейчас…
   
   – Гордоксай, здесь жрец Солнца, – у ратника от изумления вытянулось лицо.
   – Кто?!.. Какой ещё жрец?  – почти так же изумился и Гордоксай, поднимаясь с лавки.
   Удивительно, как все мы, северяне, относимся к нашим Солнечным жрецам, даже спустя годы вдали от родины.
   – Жрец Солнца Великий Белогор, – заученно ответил ратник-сколот.
   Для него это не до конца понятно, они не имеют такого мощного культа Солнца как мы, у них Бог Войны, Богиня Очага значат куда больше. Мы живём под Солнцем.
   Но я вижу, что для Гордоксая и имя Великого жреца значит больше, чем для меня: такого лица я ещё не видел у него: он даже помолодел, словно юноша передо мной.
   И следующие слова, словно отражение моих мыслей, сами собой соскользнувшие с его губ:
   – Белогор…  Не может быть… Белогор здесь?  – почти без звука.
 …Я сжался от этого имени, после горячей волны, обдавшей мне лоб и щёки, я ощутил холод страха. Белогор?!.. Возмездие настигает меня на подступах к Северу?.. Ещё призрак Авиллы явится, и дальше только смерти останется  схватить меня за горло…
   Каким бы ни стал преданный мной друг моей юности за эти годы, не может быть, чтобы он не хотел убить меня. Но когда я страшился смерти? Нет, не смерти я боюсь…Стыд залил мне щёки…
   Я не чувствуя ног, вышел из шатра. Так Белогор жив. Всех моих родичей, весь царский род Колоксай истребил, это знали все, он не только не скрывал, но гордился тем, что обрубает все ветви древнего дерева… Выходит, зря.
   Не могу сказать, что я так уж не рад этому. Белогор – мой ближайший друг за всю мою жизнь. И именно поэтому мне так стыдно. И не потому, что я разрушил его будущность, предал нашу дружбу, но… сколько боли должна была причинить ему смерть Авиллы. Кем она была для него, всегда немного холодного, слишком умного, слишком спокойного для мальчика или молодого мужчины, каким я помню его, что при взгляде на неё его взгляд загорался, он сам менялся. Прости, меня, Белогор, я не знаю любви, не знаю, что испытывают люди при её потере, но ты знаешь, теперь расскажешь мне… Вот прямо сейчас и здесь.
   И это я только подошёл к Северу…
   Я вышел из шатра, я весь – глаза: где ты Белогор? Или морок нашёл на меня, сумерки сознания от того, что я приблизился к Северу, моему Северу, куда иду всю жизнь. Призраки мертвецов вышли встретить меня? Но я обернулся и увидел, что Волк идёт вслед за мной, а стало быть всё реально, и он слышит это имя…
   
   Меньше всего я рассчитывал, спешиваясь, увидеть того, кто вышел из громадного тёмно-красного, будто окрашенного кровью, шатра. Этого не может быть…
   Только волосы его стали длиннее, тогда он носил до плеч, и лицо суше… Он не изменился. Совсем не изменился…
…Ну, вот я, меч вынешь, Бел?..
…Боже мой…
   – Дамагой?!..
   Нет, этого просто не может быть. Девять лет я не видел его. Девять лет… Всё те же громадные серо-зелёные глаза под тяжёлыми веками с поволокой, тонкие черты, волосы русой волной от лица, благородная прямая спина, не разогнутая, а несгибаемая… Они всё же удивительно похожи с Авиллой. Ни он, ни она не похожи на их общего отца и необычайно похожи между собой…
   Неужели это ты, Дамагой?
   – Бел…
   Я не могу понять, как и почему, что толкнуло меня к нему, что в его сердце позволило и ему раскрыть объятия для меня, но мы обнялись, прижав друг друга на мгновение. И отняли, чтобы посмотреть в лица. Я мой Север обнимаю, Бел…
   А я – мою потерянную юность и всё, мою счастливую и безоблачную жизнь, всё, что я потерял с ней. То время, когда я был молод, верил людям, не вглядываясь в них, и устремлён вперёд только в свет и радость…
   – Как ты здесь?!..
   – Ты живой!..
   Одновременно выпалили мы и, поддаваясь порыву, снова обнялись, хлопнув друг друга по плечам. И так, не размыкая плеч, пошли в шатёр.
   – Так живой ты…  – повторил Дамагой, как-то восторженно продолжая глядеть на меня.
   – Так и ты живой, однако!  – засмеялся я.
   Удивительно, но за эти годы, я ни разу не думал о нём, о его судьбе, после того, как он сбежал. О себе, об Аве, о судьбе трона и всего царства, но о нём – никогда. Для меня он был как ураган, пронёсся, порушил всё и рассеялся. А он – вот он. Оказывается, ещё существует… И он человек.  Ко всему, кажется, я был готов здесь, но не к такой встрече…
   – Вина принесите!  – крикнул Дамагой.
   Вошёл какой-то красивый черноволосый человек, одним своим приближением леденящий мне кожу, намереваясь спросить что-то, но Дамагой сказал первый:
   – Волк, ты пока не уходи, погоди у шатра, встреть воевод,  – и посмотрел на меня:  – утром у нас и вечером Совет. Как у всех.
   – Верно, у всех  – так.
   Я вижу, у него подрагивают кончики его длинных изящных, не ратных пальцев.
   – Так что ты делаешь здесь? – спросил Дамагой.
   – Я… Я ищу Авиллу.
   От слов Белогора я едва не свалился на пол. Я обернулся к нему, не успев сесть на лавку у стола, а уже вносят кувшины с вином, понесут тарели сейчас и мы всё это время стоим по сторонам от стола, и смотрим друг на друга, ожидая момента, когда останемся снова наедине. И меня опять пробрал страх, Белогор и Авилла. Я обоих почитал мёртвыми. Может, это я мёртв, и в царстве Мёртвых мой друг встречает меня?
   –  Ты ищешь Авиллу – здесь?!
   – Ава здесь, – уверенно проговорил Белогор.
   Нет, я точно обезумел. Приблизился к своей цели и сошёл с ума на пороге победы?
   – Как она может… быть здесь? Она же… умерла… – в ужасе проговорил я, сейчас он скажет, что мы все умерли…
   От моих слов побелел Белогор.
   – Ты… – сипнуло его горло.
   Но миг и нормальное лицо вернулось, у него уверенный голос:
   – Она здесь. В одном из шатров. И ещё на рассвете была жива. И теперь жива… Знаешь что… – мелькнуло что-то по лицу, как бывает, птица пролетит за окном, краем глаза увидишь, повернул голову – уже нет.
   Но эта «птица» здесь, никуда его мысль не делась, она тверда, ощутима, крыльями бьёт на подоконнике:
   – Вот: позови того… – его глаза блеснули леденящим огнём, – Волка, она у него.
   Я говорю уверенно, я понял, почему меня так морозило от приближения этого человека… Я словно вижу то, что видела Ава, её глазами… Я теперь могу чувствовать всё, что чувствует она…
   Дамагой смотрит на меня.
   – Волк! – не сдвигаясь с места, крикнул я.
   У Волка Авилла?! Та, вчерашняя… Его маета?! Да что происходит?! Как это может быть?! Хотя… если жива, то так и может, именно так… чего же я ждал? На троне застать её? Я пустил её по миру, вот и докатилась…
   Но Волк не появился.
   Дамагой вышел злыми шагами из шатра, я иду за ним. Нет и следа Волка здесь, воеводы удивлённо оборачиваются, оглядывают Белогора.
   – Где Аркан? Найти! В его шатёр послать! – воскликнул я.
   Увидеть и Авиллу сегодня?! Сейчас же. Шлюхой Волка, но живой. Не много ли потрясений на это утро? Но мы не ждём, мы вместе с Белогором идём к шатру Волка…

   Ледяная вода ручья ласкает моё израненное тело. Только так немного тише боль.
   – Ты ж простуженная, Онега, вылезай!  – почти жалобно канючит ЛайДон, из-за камня, большого белого валуна, тут на склоне овражца.
   Солнце успело подняться, рассеивается туман, почти ушёл и из ложбинок. Но мне ещё холодно, утренний озноб пробирает меня, да и все эьти потрсения последних суток. Околею тут от холода!
   – Вылезай, не то сам приду вытаскивать! – нетерпеливо крикнул я опять.
   – Я тебе «приду»! – ответила я моему верному товарищу. – И не канючь, иди, лучше собери горечавок жёлтых, ромашки и подорожника, – пора вылезать, пусть прогуляется по лесу. Какая там простуда…
   – Собери… будто я лекарь, – пробормотал Лай-Дон.
   – А хто же, Доня, столько со мной по дворам и лесам таскался, неужто ничё не помнишь? Давай-давай, двигай! Не то застынешь там вконец, зубы клацают, даже птицы смолкли… – сказала я, заставив себя засмеяться, чтобы и ему не было так страшно и так жалко меня. – Твои-то раны тоже подлечить надо.
   Я не смотрю на свои раны, мне противно до тошноты их видеть… Хорошо ещё под дых ударил, не ниже, целы дети… Я почему-то знаю уже, что их двое. Или это Бел сказал? Нет, не говорил…
   Я оделась, разобрала волосы, едва смогла кое-как распутать колтуны, ещё лёжа в воде, без гребня сухие было бы не распутать. А теперь заплела в косы, высохнут так. Затошнило, и Лай-Дон застал меня при этом, возвратившись.
   – Ты так… слышь-ко, не убивайся-то шибко, подумаешь, – видимо, решил меня успокоить. – Дело-то житейское, что ж теперь… Ориксай не узнает…
   – Ох, Доня… не нуди… Я тяжёлая, вот и тошнит, – проговорила я, обрывая его сочувственные речи.
   Лай-Дон рот раскрыл, но улыбка всё же заиграла в уголках весёлого его рта:
   – Как же… Дак… А чё ж мы бежим?
   – Вот потому и бежим.
   И понимание выступило на его лице, в глазах:
   – Да… золотой ребёнок… – проговорил он.
    Умница, я всегда говорила. Он покачал головой:
   – Что не сказала-то сразу?
   Я села, спиной опираясь на прежний белый валун.
   – Принёс травы-то?
   – Да принёс, чё ж…
   Я смотрю на неё и вижу, что ни гордая выя не склонилась, ни блеск не погас в глазах. Онега… Потому Яван и видит тебя во сне до сих пор… Царицей надо родиться. Нелёгкий жребий. Ещё вынести надо…
   Измельчив травки в кашицу острым ножом, она смазала раны мне, а после ушла от меня к ручью снова, костра не разжечь, траву если только разжевать… так и сделано.
   – Посплю я, Доня немного, ты разбуди, как кемарить станешь, слышь?
   Слышу, чего ж… она заснула очень быстро, я укрыл её плечи плащом Волка, прихваченном с собой. Только бы проснулась совсем здоровой. А может весь пережитый ужас был нужен, чтобы побороть владевшую ею слабость? Клин клином…
   Нет, мне спать не хотелось, и я позволил Онеге спать столько, сколько ей пришлось. Впрочем, она проснулась ещё до того, как солнце начало клониться к горизонту.
   – Голодный, небось? – я вздрогнул от её голоса, а она засмеялась, видя мой испуг. – Замечталси, Доня?
   Она повернулась на спину, щурясь на солнце. И потягиваясь, впрочем, с этим не очень получилось, прижмурила веки, от проснувшейся боли.
   – Больно? – не мог не спросить я.
   Она выпрямилась, садясь, и сказала, не глядя на меня:
   – Ты вот что… забудь говорить об этом. Как не было.
   Я промолчал. Конечно, что говорить? Мог бы, я убил бы эту сволочь Волка. Жаль, что он не попался мне в шатре… я в своих силах уверен, так был бы уверен он сам?
   – Ягод надо собрать и орехов, уж уродились. Тут костра не разведёшь. До ночи уйти подальше, – проговорила Онега, поднимаясь.
   – Куда пойдём?
   – «Куда»… отсюда не ушли. Кудакает ещё… – сказала она, расправляя сильно большую ей одежду. – На юг нам ходу-то нет. На востоке болота, на запад – нехорошие места, леса дремучие. Назад пойдём, на Север. На юг нам ходу-то нет. В какой-нибудь город побольше, где не бывали никогда.
   – Побольше? В маленький надо, прятаться, – удивился я.
   Онега засмеялась:
   – Нешто в маленьком спрячешься? Ох, Доня, так и не учишься ещё. Один бы мигом всему научился.
   И пошли мы по лесу, собирая ягоды и орехи, я поправляю саадак и лук, мешающие мне наклоняться за ягодами, она смотрит на меня:
   – Давай помогу?
   – Иди давай, помощница, – отмахнулся я, не хватало ещё, чтобы она тащила ещё поклажу. – Ты дорогу-то только и найдёшь.
   – Лук давай с колчаном, сломаешь ещё так-то… Не злись, к ночи уже отойдём подальше, и костёр разведём… – она погладила меня по плечу.
   – Думаешь, погоню Волк не пошлёт?
   Но Онега усмехнулась легко:
   – И признает перед всеми, что какую-то девку упустил? – покачала головой. – Нет, Доня, расскажет, что удавил и делу конец. Все поверят. И не вспомнят через день.
   – Он вспомнит.
   Но она качнула головой:
   – Что помнить ему, Доня? Мерзостей и так у него в памяти полно… я первая что ли?
   И вдруг щёлкнула ветка под чьей-то тяжёлой ногой… Онега, в мгновение, сорвала лук с меня и… когда и стрелу-то выхватила из саадака? Прицелилась, присев на колено для устойчивости. Заправский лучник. Вот учат царевен, на славу…
Глава 5. Изумление, или усмешка Великого Севера
   Мы застали Волка посреди его небольшой, относительно шатра Дамагоя, палатки, он вошёл сюда всего за несколько мгновений до нас, и озирался сейчас растерянно.
   
   Да, я бросился сюда, как только услышал их разговор, как только понял… Было от чего растеряться. Но я поверил разом. Великий жрец говорил так, что очевидно было, что он словно видит её здесь. Но что удивляться? Он далегляд.
   Я ринулся к моему шатру… Пусто, безобразный раскардаш. Как она могла сбежать?! Как?! Кто?!.. Ах ты, этот дохляк рыжий! Ведь сказал же, стеречь! Не ставить же было у своей палатки стражей!
   Я кинулся было к выходу, движимый порывом броситься в погоню, но столкнулся с входившими Гордоксаем и Великим жрецом.
   Как Онега может быть Авиллой? Царевна Авилла умерла… и Дамагой не сомневался в этом, и я так считал. Как могла произойти такая замена? И я, получается… с царевной… Но как царевна…
   – Где царевна? – спросил Дамагой, бледнея от гнева.
   Я открыл было рот поправить, что Ава царица, но остановил себя до времени. Если Дамагой пришёл воевать, не навредит ли Аве то, что он узнает. Очарование первых мгновений встречи с другом юности и детства начинало рассеиваться, остужая грудь.
   – Где Царевна?!  – Дамагой схватил Волка, который был и выше и больше него, но сейчас съёжился под жаром глаз своего ксая.
   – Дамагой… освободили её, – сказал я, пнув носком сапога перерезанные верёвки по углам топчана. И посмотрел на Волка: – так положено в вашем войске? Да, Дамагой?
   Дамагой глянул на меня, глаза его налились такой злобой, что я живо представил, как он прикончит немедля Волка…
   Он сдавил рукой его рубаху у ворота так, что побелели костяшки, а Волк будто уменьшился в два раза от ужаса…
   – Ты… – с беззвучным рычанием Дамагой наклонился к лицу Волка. – Ты… тронул Авиллу…
   Удавит сейчас…
   – Дамагой!
   Он толкнул Волка со всей силы, так что тот полетел, рискуя сбить столбы, на котором держится его палатка.
   – Найти надо, если ещё в лагере…
   – Почему? Что происходит, Белогор? Почему ты и Авилла… Вы женаты всё же?
   – Найдём давай… – сказал я, думая о том, что если Дамагой пришёл воевать нас, что будет с Авиллой – царицей Севера, на который наметился Дамагой? Это сейчас им овладело нормальное человеческое чувство, а где они у него обычно хранятся?..
   
   Вооружённые люди вокруг нас. Остановились и смотрят в изумлении, будто увидали диковинного зверя…
   – Осударыня… – поднял руки плечистый ратник. – Ох, царица… Вот счастье-то! Царица, не стреляй. Я – Свай, десятник из твоего войска.
   Онега чуть приопустила лук, вглядываясь в него. Да наши, одежды наши, вон вышивки с коловратами, эти, что в поле стоят, по-другому одеты… да и рожи белые, не копчёные как у тех.
   – Свай? – она поднялась, окончательно опуская лук. – И что ты… что ты делаешь тут?
   – Так… Великий Белогор за тобой в стан поехал. Сказал, ты там.
   Онега побледнела.
   – Белогор… Поехал? Один!?
   – Дак ить… царица… не велел с собой идти, гневался.
   – «Гневался»… Ух! – она кулак показала Сваю, – смерть ему там! Отпустили, Великого жреца отпустили на смерть!
   – Царица… – растерянно пробормотал Свай.
   – Молчать! – с тихой силой в голосе приказала она и все притихли, будто даже сжались.
   Нахмурилась… что она думает там, в своей прелестной головке, которая должна только о цветах да новых платьях думать?
   – Сколько вас?
   – Пятьдесят три. Пятьдесят два…
   – Где ваш стан?
   – Дак-ить мы не ставились. Только евонную палатку… Великий Белогор приказал костров не жечь, уходить поутру, ежли он не вернётся.

   – Так почему Авилла здесь? Почему с каким-то парнем была? Или он похитил её? – я не могу не спрашивать.
   Столько невозможных, невероятных вещей произошло за каких-то несколько мгновений, что я не могу нащупать уверенную почву под ногами. Великий Север кружит и морочит меня. Это не остальной мир. Здесь всё не так. не так как везде…
   Мы вернулись в мой шатёр. И сидим за столом, хотя ясно, что есть ничего из принесённых угощений мы не будем. Не до еды…
   – Похитил? – поговорил Белогор, напряжённо размышляя. – Надо найти её. Она больна, Дамагой. Или тебя теперь, я слышу, Гордоксай называют.
   Я опять чувствую неловкость. Он своим великодушием казнить меня будет? Говорит мягко, не горит глазом на меня, и вообще, похоже, думает о чём-то, своём… Никто ещё так нахально не вёл себя при мне. Но не было при мне и Великих жрецов…
   – Имена… много ли значат? Вон, Волк и не знал, кто у него в палатке.
   Белогор посмотрел на меня, будто и не видя:
   – Никто не знает, кто у него в палатке, – он усмехнулся.
   О своём думает, я для него сейчас  – пустое место. Я – главное зло его жизни и он ведёт себя так, будто и не помнит ничего… Или это не важно и не волнует его.
   – Ты лучше расскажи, как ты жил? Как ты ксаем стал? – довольно отрешённо говорит он, даже не глядя мне в лицо.
   – Кем ещё мне быть, Бел? – сказал я. И добавил, пытаясь расшевелить его: – Я родился быть царём.
   Вот это подействовало, тут у Бела сверкнули глаза:
   – Это Ава родилась быть царицей!
   Меня так двинуло этими словами, что даже затошнило от гнева, я подался вперёд через стол:
   – Поэтому её и таскают по палаткам живодёры и сквернавцы?!
   Белогор и бровью своей ровной не повёл:
   – Тебе видней, кто у тебя в воеводах. И то, что ты позволяешь им делать – твоя воля, Гордоксай.
   – Так я, по-твоему, предводитель негодяев?!  – я подскочил, ударяя по столешнице кулаками.
   – Ты сам сказал так. Потому что сам знаешь это, – всё так же спокойно и уверенно проговорил Белогор. Глаза становятся всё холоднее и прозрачнее, и, кажется, сейчас поглотят меня, утопят в своей прозрачной бездонной воде… Он не был таким. Он так изменился… Так пугающе изменился, исполински увеличился…
   – Ты… – я чувствую, как у меня губа поползла вверх, обнажая зубы: твоему Северу скоро конец!
   Бел, мерзавец, обжигает холодом из своих льдистых глаз, льдом берётся эта страшная вода:
   – Это твой Север кончился, – опять тихо и даже мягко сказал Белогор. – А моему никогда конца не будет.
   – На свою чистую кровь намекаешь?! – бессильно взорвался я. – Всегда заносился передо мной, золотой царевич, Белогор Ольгович! Только ты один тут! Один! А нас тринадцать тысяч, грязнокровых!
   – Я не один. Я с Авой. И нас двоих больше, чем ваших тысяч, – полоснул усмешкой Бел.
   Я кинулся было через стол, схватить его за горло, но он увернулся как то, и молниеносно перехватил мою руку, прижав ударом к столу, где разливается из опрокинутых кувшинов вино, заливая и тарели и блюда с яствами и моё лицо. Нащупав рукоятку в ножнах на поясе, я выхватил левой рукой кинжал и воткнул Белогору в бок, клинок трыкнул по ребру.
   Белогор отшатнулся, отпуская меня.
   – Вот… дурак-то, – бледными губами произнёс он, вынимая нож, судорогой мелькнула боль по лицу. – Не тебе меня убить, уб-лю-док!
   И отбросил нож, прижимая ладонь к боку.
   – Моей жизни ещё на четыре встречи с Ним, – он кивнул он в небо, бледнея ещё больше.
   – Может, проверим?!
   Он смотрит на меня, между его пальцев, прижатых к боку, струится кровь, обыкновенная, алая, как у всех, ничего золотого нет в ней, ни малейшего оттенка…
…Ава… Ава, ты ушла? Ты в безопасности? Тогда могу и… Я чувствую, ты близко, но ты… Авуша, увидеть бы ещё тебя… тебе так больно, я помог бы… но ты… уходи, Ава, скорее и подальше…

   Я чувствую, как заболело, защемило под сердцем. Бел… Бел! Не надо! Держись, я сейчас!.. Я скоро!
   Я вошла в палатку Белогора.
   – Где одежды Великого Белогора?
   – Зачем тебе, царица? – удивился Свай.
   – Не в этом же тряпье царице ехать…
   Бел… Бел… Продержись, я приду!
   – Разжигайте костры.
   – Великий Белогор не велел.
   – Как можно больше костров, разложите так, чтобы вся эта часть леса была в дымах.
   Лай-Дон покачал головой:
   – Сухо, дождей давно нет, подпалим лес-то…
   И тут в моей голове всё сложилось в красивый ладный узор, всё же вышивала я когда-то, не зря мучилась…
    Я обрадовалась моей задумке:
   – А и подпалим! Так точно и сделаем!.. – хохотнула я, и радостно  хлопнула Лай-Дона по плечам. – Вот что, Свай, надо так подпалить будет, чтобы горящий лес стеной за нами встал. Понимаешь?
   Он покачал головой:
   – Пока не очень…
   – Тогда  слушай…
   Пока я объясняла ему, Лай-Дон усмехается, довольный, слушая меня. Свай поспешил выполнять мои распоряжения, а я открыла сундук с Белогоровыми одеждами.
   – Вас так учат, царских детей, или ты такая?
   Я посмотрела на него:
   – Какая?
   Что ему неясно? Что надо спасти друга? Что нельзя, как приказал Белогор, уехать без него. Больше того, он ранен, я чувствую, ему больно, кровь сочится, льётся на землю. Его, моего Бела драгоценная кровь…
 
   Я торжествую. Снова торжествую над тобой, Белогор, золотой мальчик, чистая царская кровь! Я всё отобрал у тебя, всю твою жизнь исковеркал, теперь заберу и то, что осталось. Так мне подчиниться и Великий Север. Без Великого жреца проще взять его. Когда уходит Бог, приходим мы, чёрные твари…
   – Гордоксай! Там…
   Я смотрю на вход, вбежали несколько человек:
   – Что ещё?! – заорал я на них. Нашли Авиллу!?
   – Там… Там войско, Гордоксай!
   – Тыщи их…
   Какое ещё войско? Какие тыщи?! Когда успели? Позавчера разведка вернулась, тут в дне пути никого не может быть…
   И тут я услышал тихий, булькающий немного смех, я обернулся к Белогору, он, отнял ладонь от бока, задрал рубашку и лучшей ширинкой из восточного дивного хлопка, что привозят из далёких-далёких стран, стирает кровь со своей светлой и гладкой кожи. Сытый гад, мощный…
   – Дак не умираем мы с Севером, а, Дамагой…
   – Что за войско? Ты почему тогда один пришёл?! Что вы разыгрываете здесь с Авиллой?!.. Или нет и в помине её? Или ты врёшь мне о ней?!.. Нарочно, чтобы с ума меня свести?!
   Белогор разогнулся, бросив в меня полотенце, пропитанное кровью, раны уже нет, я вижу, только кровь размазана по коже…
   – Чё тебя сводить-то, Осподи… – небрежно ухмыльнулся он, – ты давно уже сошёл со всех путей, в том числе и с пути разума…
   Убить его немедля, так он как Горыныч, вон, оживает вновь… Да и недосуг, что за войско?!

   Сесть в седло – вот испытание. Настоящая  пытка сейчас. Но что эта боль, потерплю… Злее буду. Сильнее… Сейчас выровняю дыхание только, даже сердце зашлось…
   На высоком коне, в короне, не моей, понятно, Белогора, но разве важно? Важно, что я вся в ало-золотом одеянии, зеркал у Белогора и тут, понятно нет, так что пришлось Лай-Дону помочь мне расправить все одежды, плащ, когда я оделась, правильно разложить волосы, чтобы богато лежали по спине и плечам.
   – Живём? Доня? – спросила я, попросив оглядеть меня со всех сторон.
   – Живём, штаны только… спадут вот-вот, держаться-то не на чем… – Лай-Дон покачал головой. Сам битый, в синяках и кривоватый, серьёзность его почти потешна сейчас. Скоморох всё же…
   – Ничё, в седле не спадут. А под плащом, да под рубахами Белогоровыми не видать, что тела небогато, – усмехнулась я. – Всё готово у Свая?
   – Уверена, что…
   – Бог не выдаст, свинья не съест, – сказала я, уверенная, что так и будет. – Айда!
   
   На коней, я, мои воеводы. Белогора я приказал из шатра не выпускать, связать, на что он засмеялся, и я двинул ему в зубы… Низкий поступок, тем более, что ему уже связали руки за спиной к этому моменту. Он провёл языком по зубам, проверяя, все ли целы и сплюнул кровь из разбитых губ прямо на богато украшенный толстый ковёр на полу шатра…
   – Всегда мудаком ты был, Дамагой… детей и пленных бить – это твоё.
   Недосуг ещё дубасить его, поэтому я вышел, застёгивая плащ на шее, шлем, акинак, меч длинный, боевой тоже при мне. Войско… десятники и сотники срочно собирают свои отряды. Но мы с военачальниками выезжаем вперёд.
 …Гордоксай не приказал ни убить, ни хотя бы связать меня, ничего не было приказано, поэтому я еду со всеми воеводами за пределы лагеря… Удивительно, откуда взялось войско так близко от нас? А мы караулов даже дальних не ставили, считали тут безлюдно… Взяли нас тёпленькими…
   Но кто? Новый царь северный? Тот, кого я и не застал, уйдя из сожженного Ганеша.
   Но нет, тут не царь. Тут царица.
   Царица…
   От ало-золотого одеяния, от её волос, от короны, высоконогого коня гнедой масти, но главное от её лица и спокойной спины исходит такая сила, что войско, чёрной дымящейся ордой теснящееся за её спиной, пугает меньше, чем она…
   – Царица Великого Севера Авилла говорит с тобой, кто ты? – произносит она, негромко, кажется, но её слышно далеко – все слушают.
   Кажется слушают даже наши кони, притихшие вслед за седоками… Ни птицы не кричат и не воркуют. Тишина воцарилась. Только сбруя позвякивает… Но особенно внимательно слушает Гордоксай.
   – Зачем людей привёл к границам моего царства?
   Авилла? Авилла?!.. Вот эта великолепная сверкающая золотом царица, что смотрит на меня, даже не узнавая брата во мне… Царица… Вот насмешка… ты всё же царица. Это ты меня, не я…
   Я пришёл опять насильно взять то, что принадлежит тебе. Не смог девять лет назад. А ты… ты так и не пала?..
   Но как ты можешь не узнавать меня, Авилла? Или ты хочешь унизить меня этим?
   – Я – Гордоксай, царь сколотов, – крикнул я.
   Даже конь под ней возмутился будто моим ответом, захрапел и приподнялся на дыбы. Будто насмехается… Точно насмехается!
   – Мне безразлично, что ты делаешь здесь, царь сколотов, здесь начинается ничья земля. Но у тебя мой Великий жрец, отдай его, и мы отпустим вас в ваши степи.
   – Отпустить?.. Авилла! Ты не узнаёшь меня?! – не выдержал я. – Ты говоришь о Белогоре, моём друге… Он у меня в гостях.
   – Я не знаю царя сколотов Гордоксая,  –  отвечает Авилла, не теряя спокойствия ни на миг.
   Как она может, если даже я, увидев её, подрагиваю от волнения… Я дрожу, она и бровью не ведёт… И продолжает невозмутимо:
   – Но если Великий Белогор твой друг и он у тебя в гостях, пусть выйдет и скажет об этом мне!
   – Я пошлю спросить, захочет ли он выйти…
   – Если он «не захочет», вы все умрёте, – ответила она и…
   Медленно подняла лук, изящным движением вытянув его из-за спины, спокойно кладёт стрелу на палец, и то же делают люди возле неё, может только с меньшей грацией, чем она, и меньшим наглым спокойствием. А за спинами у них черно и дымно от страшной рати…
   – Ты убьёшь меня, но и ты умрёшь, царица! – крикнул я.
   – Это не так важно, Гордоксай. Важно, что я умру после тебя, так?
   Я задохнулся от злости, от бессилия и необходимости подчиниться её силе… Я махнул ближайшему ко мне воеводе:
   – Пусть приведут Белогора. На коня посадите, негоже Великому жрецу пешим перед всеми вами. Но рук не развязывать!
   А сам снова посмотрел на Авиллу. Конь под ней, играя, пританцовывает. Вот паршивка и правда не волнуется ни капли? И как ей удаётся?!
   Нет, спустить этого я не могу… Надо сбить спесь с неё…
   – Я твой брат, Авилла, неужели не узнаёшь меня?!
   – У меня нет братьев, Гордоксай! У моей матери-царицы была только единственная дочь – я!
   Вот дрянь… вот же дрянь! В самое больное место бьёт! Знает и прицельно бьёт, уверенная дрянь!
   – Но где ты была этой ночью, Авилла? – выкрикнул я. Может и мой удар придётся в цель?
   Но у неё даже стрела не дрогнула в пальцах. Вот сердце – стальной кулак…
   – Не твоего ума то дело, сколот! Царица Великого Севера вольна быть, где вздумается! И не пытайся, у меня твёрдая рука!  – ещё и усмехается… Или ей в радость были эти верёвки Волковы?
   Что за безумие опять? Крикнуть ей, что я не сколот – оттолкнуть моё войско, в нём северян от силы три сотни.
   – Девять лет назад ты была добрее!
   Она усмехнулась:
   – Дак ить… И ты казался милым добряком девять лет назад! – мгновенно ответила моя взрослая сестра.
   Я считал, что сломал, уничтожил её, но я, похоже, горном был, в котором ковалась эта душа.
…Конечно, я узнала Дамагоя. И я узнала его издали. Так сидеть седле не умел никто, ни у кого не было такой осанки, такого красивого лица. Перепутать его нельзя ни с кем. Я узнала его даже раньше, чем он меня. Но я вздрогнула только в первый миг. А далее льды спокойствия овладели океаном в моей груди.
   Ничто не выведет меня, зря стараешься, Дамагой. Я сильно переменилась, ты – нет… Мне так больно сидеть в кожаных штанах в седле, раскинув ноги по бокам коня, от боли меня бросает в пот, и я чувствую себя будто немного пьяной, преодолевая её. Так что ничем ты меня не напугаешь и не поразишь, Дамагой. Только бы Бел…
   Вот Белогор. Без шапки, без плаща, кафтан распахнут, рубашка… Руки закручены назад, от этого плечи кажутся ещё больше, кровь на губах и подбородке, кровь на рубашке… Нет-нет, серьёзно он не ранен, не бледный, уверенно сидит в седле, хотя так сидеть – рисковать свернуться при каждом шаге коня…
   – Кто посмел коснуться Великого жреца? Немедля развязать Сына Солнца! – вскричала я.
   И подняла остриё стрелы так, чтобы попасть прямо в лицо Дамагою:
   – А ну!
   Он мотнул головой, приказывая присевшим от нерешительности, ратникам.
   – Великий Белогор, не соизволишь ли поехати со мной? – спросила я, как можно елейнее.  – Или тебе охота ещё попировать с другом твоего детства?
   Закат обливает нас ярким золотым светом. Будто громадная птица с праздничным оперением гладит нас обширными крыльями.
 …Авилла… не может быть, что это та самая женщина, которая почти сутки провела в моей палатке… Как Онега могла превратиться в Авиллу?!..
   Белогор беспрепятственно подъехал к ней. Но она продолжает смотреть на меня и целить стрелой в лицо.
   – Учти Гордоксай, двинешь на Север – сожжём вас. До последнего человека. Оставайся по эту сторону леса!
   Она смотрит на меня, на своего брата, и ничто не выдаст, что она  боится меня, моего войска. Волка… я вглянул на него, он растерян, бледный и исцарапанный смотрит на неё. А где царапины и синяки на ней? Может, это не она была с ним?..
   Их кавалькада разворачивается, вначале середина уходит назад, а те, что по флангам продолжают держать нас под прицелами стрел. Авилла и Белогор скрываются за спинами тех, кто смыкает ряды за ними…
   Я подал знак и моим людям – уходить. Надо ещё разведки послать. Как мы проспали приближение целого войска?..
   Целого громадного войска, бескрайней… рати…
   Так нет… нет же…
   Нет-нет!
   Стойте… это как с её синяками… шея багровая вся, почти чёрная, и губы разбиты, за её уверенностью, сверканием одеяний и золота на ней я это и не увидел…
   А сейчас, будто из темноты проступает в памяти, когда я еду к лагерю…
   Так и войско…
   Так и войско!
   Так же и войско! Нет там никого, кроме вот этих…
   За дымами, за закатными лучами я ничего не увидел… да и видеть Авиллу вот такой, вдруг взрослой и пугающей в её победоносном спокойствии и силе, это тоже потрясение…
   – Они «купили» нас! – крикнул я, поднявшись в стременах. – Разворачивай!  За ними! Нет никакого войска, поворачивайте коней! За ними! За ними! Поднимайте людей! Догнать!
   Я пришпориваю коня, развернув, поднимаю меч. Чего я хочу? Убить их? Или догнать и поговорить, узнать, как они стали такими? Вот такими стали из слабых, доверчивых и благодушных золотых мальчика и девочки? Тех, кого я обманул, оболгал, поимел во всех смыслах. Он в стане врага нагло обозвал меня ублюдком, а она с четырьмя десятками человек отбила у меня своего Белогора, не выпустив ни стрелы, меча не доставая из ножен?! Как и когда они научились?
   Почему не боятся?!..
Глава 6. Человек и змей
    – Гони, Бел! Гони! Они сейчас опомнятся! – кричу я и хлещу его лошадь по крупу мечом плашмя, затем и свою.
   И мы мчимся бешеным галопом к лесу, у кромки я крикнула:
   – Свай, Доня, огня!
   И мы проскакиваем через узкий коридор в разгорающемся огне, отряд за нами, и за отрядом по пятам пламя, разожженного нами чудовищного лесного пожара, жаркой волной он клонится вслед за нами, так его гонит ветер. А оно гонит нас. Повозки уехали заранее далеко вперёд, и мы вскоре увидели их и кричим им, чтобы поторопились…

    – Кто это? – спросил я Явана, стоящего рядом со мной.
   Мы на вершине скалы смотрим вниз на то, как несколько человек, поднимаются к нам. Тянут тяжёленькие узлы, сундуки. Лошадей бросили или сразу были пешими?
   – Так ясно кто, рожи скоблённые – жрецы Солнца. Куда им ещё и податься? Жгут по всему Северу, – улыбнулся Яван с видимым воодушевлением.
   Было от чего воодушевиться. Жрецы Солнца – воины, конечно, не самые ловкие, но носители знаний, лекари. Книги и вправду свои принесли. Много.
   Один мешок притащили мне в шатёр, который мы делили с Яваном.
   – Это Белогора записки, – сказал один из них. – Он даже глядеть до поры не дозволял.
   Я отпустил их. Достал один из толстеньких свитков. Белогора записки… Он и пишет как каллиграф: все буквицы одна к одной. О звёздах что-то, об их взаимном притяжении, которое влияет и на Землю и всё, что происходит на земле.
   Другая о силе растений, как и когда сбирать травы, грибы, древесные соки…
   Третья об особенных трубках в теле человека – сосудах, о том, что одни идут от сердца, иные к сердцу, совершая так, очевидно, некий кругооборот, омывая всё в теле.
   Четвёртая…
   – Что же… Это всё Белогор успел накропать? – удивился Яван, вместе со мной разбирая книги.
   Он сегодня получил добрую весть: его жена и дети надёжно спрятались в доме Лиллиного отца-мельника. Они там с моими.
   Не слишком много наших воинов тоже были женаты и разведка, ходившая в город рассказала, что никого не трогают, но сказали, чтобы звали своих мужей назад, иначе, погодя, начнут со дворов сгонять, как предателей… От этого злость и воля победить только усилились многократно.
   – Када ударим? – спрашивает на совете Черныш.
  А Ковыль отвечает за нас:
   – Люди ещё придут-ить. И надо…
   – Да, Ковыль, и вооружиться и… В городах уже известно что? Пока, что по всему царству не узнаем, нельзя бить, поляжем, я сверху со стороны ударят, – сказал Орик. – Вперёд глядеть надо. Не пори горячку…
   – Ага, твоя жена и дети вона, на мельнице зады греют, а… – выпалил Черныш.
  Но и тут Ковыль прервал друга, хмуря лохматые брови:
   – Ты-ить, Черныш, и не женат вроде…
   Тот смутился немного и не выступал больше.
   Возмущения вообще в войске не было. И всё же Ориксай решил выйти к людям и поговорить. При вечере, когда все собрались за длинными столами, он встал и неожиданно, а все разом притихли, едва увидели, что царь стоит и смотрит на них все шесть с половиной тысяч уже с пришедшими за эти недели жрецами и ратниками из других городов, не пожелавших пойти под пяту Явора и Лунной жрицы.
   – Ратники! Воины Света, иначе не назову вас! Вы пошли за вашим законным царём, не побоявшись оставить дома и семьи. Вы пришли с моим отцом из степей сюда на Великий Север. Кто-то из вас повзрослел здесь, как и я сам. Это наша земля! Мы её любим, как любят мать. И мы не отдадим её тем, кто хочет снова расколоть уже объединившийся народ. Мы и северяне – суть одно, мы были когда-то одним целым, стали им снова и никому не позволим рушить наше царство, веру и наше будущее процветание. В ближайшие недели мы соберёмся с силами и ударим по предателям,  вызревшим в моей семье и на Лунных дворах!
   – Да!
   – Да!
   – Так царь!
   – Любо говоришь!
   – Мы с тобой и с Солнцем!
   Меня порадовала и воодушевила единодушная поддержка наших сторонников. И то, как они смотрят на Ориксая. И сам Орик. Мой племянник вырос настоящим царём. Он был им всегда. Я никогда не ошибался в нём. У меня горячо в груди от гордого восхищения им…

   Мы мчим за Авиллой и Белогором, за их отрядцем. Немного времени надо, чтобы понять, как же хитро она повела меня. Ах, сестрица… никак и никогда не подумал бы… вон какой ты стала. Что же сломает тебя, если ты от всего становишься только сильнее?..
   Мы остановились только у стены огня, преградившей нам путь. Можно, конечно, попытаться обойти, но яростная стена протянулась чуть ли не на несколько вёрст. Теперь, пока не выгорит, нам ходу нет… Весь горизонт теперь – это пламя.
   Долго я грел лицо у горящего громадным костром от горизонта до горизонта  леса, кони пугливо ржали вблизи огня, грызли удила, упрашивали не стоять тут… Но я долго не мог заставить себя повернуть… Пламя потрескивает стволами, как гигантскими дровами, ширится, гудит, полощет. Звери с криками начали выбегать нам под ноги…
   Как долго я смотрел на бушующий огонь, слушал его, представляя, как они, за ним скачут во весь опор… Как долго, пока не обернулся на своих товарищей, со мной воеводы и несколько сот ратников, успевших за время нашего разговора с Авиллой, выехать из лагеря.
   – Поворачивай!  – крикнул я, и махнул им рукой, наконец, осознавая, что ничего другого теперь не остаётся. И как мне не жаль, я не догоню их… и ближе не увижу Авиллу…
   Сестра. Как болело о тебе моё сердце… сколько выпито вина, выблевано за борт корабля, на котором я плыл, сбегая с родины, мне казалось, я всё нутро моё я выблевал тогда, надеясь туда же отправить и ту боль. Я не предполагал, что ты… что ты можешь не только остаться в живых, но… стать царицей. И, чёрт побери Белогора, настоящей царицей.
   Эта двойная и такая неожиданная встреча ошеломила и обескуражила меня. Идти на Север и прийти на Север, оказалось, не одним и тем же. Если такие поразительные перемены произошли с Белогором и Авиллой, то, что с самим Севером?.. И какой там царь, если такова царица?
   Но как она могла стать царицей?..
   И какая красивая, удивительная, даже скрытая громоздкими одеждами, очевидно, гибкая и при этом гордая, и как похожа на меня самого… Удивительно, до чего похожа…
   И не похожа.
   Я подошёл к зеркалу, мне всегда приятно было смотреть на себя. Я вижу до чего и непохожа – в её глазах огонь, от неё через всё поле шёл жар и волны силы. Что шло от меня?..
   И сейчас, когда я вижу в бесстрастном отражении стройного и совершенного физически человека, я вдруг увидел, до чего я нехорош. В глазах холодинка, нежить, разложение, смердящая гниль… Зелень в глазах кажется гноем. Если бы я умер, я выглядел бы так же?.. А жив я?..
   Заносчивая гордость в детстве, сменившаяся всё заполнившей ненавистью выжгли всё, что было помимо этого. Мой ясный разум замутился злобой, моё сердце так и никогда не расцвело хотя бы влюблённостью, что такое любить я вообще не могу представить. Я не могу вообразить, что я бы вот так, как Белогор и Авилла, не то, что рискуя, а прямо кидаясь грудью на клинки, стал бы вызволять кого-то из плена… Это недоступно мне. И непостижимо.
   Но… может быть, если я получу, наконец, мой трон, я смогу отпустить на волю мою душу и почувствую что-то…
   Разве сейчас я не чувствую? Разве сейчас я не жалею больше всего, что мне не удалось поговорить с ними, с двумя людьми, единственными мне когда-то близкими, которых я потерял, умертвив и часть души. А они живы. Так может и я не совсем безнадёжен…
   – Аркана позвать мне!  – крикнул я.
   
   До конца леса ехать ещё долго, только к середине ночи мы выехали за его пределы, отъехали ещё саженей двести, чтобы точно не попасть в ползущий за нами пожар. Здесь и ставим лагерь.
   Ава перекинула ногу через луку седла, собираясь спуститься.
   – Ава… – я посмотрел на неё, подходя.
   Она прочла мой взгляд и позволила поймать себя из седла.
   – Ты ранен? – спросила она, близко глядя в моё лицо, но освобождаясь от моих рук.
   – Я был ранен, уже – нет. У меня это быстро, – улыбнулся я.
   Я улыбаюсь от того, что счастлив видеть её. Да что там, я просто счастлив. Я нашёл её. Мы победили в схватке, на которую даже не рассчитывали. И мы опять вместе.
   – Это и вправду Дамагой? – спросила Ава, глядя, как ставят палатки, разжигают костры.
   – Гордоксаем стал.
   – Что это он… А, Бел?... воевать нас пришёл?  – у неё дрогнул голос, проседая…

   Вот на ком я вымещу мою досаду. Вот на кого падёт моё разочарование в себе. Моя горечь поражения…
   Он бледный, куда бледнее обычного. В глаза пытается заглянуть но, будто обжигаясь, убегает ими. И я не тороплюсь. Мне приятно его смятение. Меня возбуждает его страх. Я будто питаюсь им. Бойся, Волк.
   Я обошёл вокруг него.
   – Так… Волк. Ты из какого города?
   – Дак я, Гордоксай… – дрожа голосом поговорил я.
   Голос предаёт меня. Потому что мутится мой ум. Онега – это Авилла. Это не сон, не фантазия, не обман, не морок, Онега, за которой я ходил почти четыре года, а после не мог перестать  думать ещё два – это Авилла.
   Царевна и царица теперь.
   Как такое могло быть…
   И передо мной её брат. Её брат. Который из-за неё стал изгнанником. И почему он так смотрит на меня сейчас, словно хочет выпить моей крови… Не могу понять и от того мне страшно.
   – Так из какого ты города?  – в глазах Гордоксая загорелись яркие огни, делая его пугающе нечеловечески пронзительно красивым. Будто он опасный демон…
   Он восхищает меня и пугает. Ничто и никто не вызывал во мне страха. Ни один человек. Я не боялся даже моего отца, хотя он был суровым, подчас жестким человеком. Имел мельницу и завёл обширную торговлю по всему Северу. Вот в такую лавку я и отправился в семнадцать, в одну из самых процветающих, намереваясь продолжить и приумножить богатство отца. Там я и встретил Онегу через несколько лет, когда стал уже самостоятельным и нацелился жениться на дочке моего конкурента в этом городе… И всё кончилось на этом. Весь прежний Волк…
   – Я родился в Солнцеграде. Но Онегу я встретил в…
   – Онегу? – изумился Гордоксай.
   – Для меня она Онега. Онега… – выдохнул я.
    Пусть же услышит. Поймёт, ведь понимал же…
    – Я сразу влюбился. И сразу позвал её за себя. Но она только смеялась и только отнекивалась. Тогда я…
   – Что ты?! Изнасиловал мою сестру… – прошипел Гордоксай.
   Мне кажется, он на моих глазах превращается в гигантского змея, и глаза змеиные со зрачком-щелью… и зубы длинные оскаливает, сейчас откусит голову… вот сейчас… Боги, как страшно…
   – Ты…
   – Откуда я знал, Гордоксай? Как я мог знать, что нищая девчонка, которая обретается при Солнечных жрецах, может быть царевной?! Да и все говорили, она померла!  – выпалил я в лицо моего ксая, пытаясь остудить огонь, что вот-вот вырвется из его груди мне в лицо и сожжёт.
   – Нищая девчонка? – жжёт глазищами змей.
  –- Голодранка! У неё башмаков-то не было!
   У Гордоксая дрогнуло лицо, и зрачки опять стали круглыми, человеческими. Он побледнел, но уже как-то по-другому. Я не видел ещё его таким, как сегодня. Он, всегда такой невозмутимый, такой холодный и отстранённый, над всем миром, как и положено царю. Особенно царю Великого Севера.
   Мне больно. Физически больно от того, что говорит Волк. Это та самая боль, которую я забыл, запрятал глубоко в сердце, откуда она и выглянуть не смела, придавленная моей волей, моим стремлением победить.
   Но вот я приблизился к своей цели. Но приблизился ли я к победе? Первое столкновение позорно проиграно.
   Я не встретил ещё даже царя, ни войска, только жреца, отрядик из нескольких ратников и девчонку, которую сутки насиловал мой воевода, и которая после этого не дрогнула ни мускулом своей гордой спины перед моим войском и передо мной, кто сделал её и этой жертвой и, может быть, жертвой ещё сотен таких мерзавцев. И девчонкой, у которой не было даже башмаков… какие лишения ещё она вынесла?..
   И стала сильнее. Куда сильнее меня. Сильнее уже потому, что не боится ничего, что способна рисковать ради того, кто ей дорог. Ради кого рискнул бы я?..
   Я размахнулся и вонзил кинжал в грудь Волка. Не в сердце. Я не хочу, чтобы он умер быстро. О, нет. Если я садист и мразь, то почему не помучить того монстра, что истязал Авиллу? Маленькую Авиллу, что так смело смотрит на мир?.. Страшный, чудовищный мир, который обманывает и истязает её. Но она не сдаётся и побеждает.
   – Гордоксай… – умоляя, прошипел Волк, оседая на пол, заливая своей чёрно-фиолетовой кровью мой драгоценный ковёр, который перед этим залил алой кровью Белогор.
   Волк схватился за рукоятку и пытается унять боль, что вошла в него с клинком. Я наклонился над ним:
   – И как тебе? Когда что-то вонзают в твоё тело? – я смотрю в его чёрные, обычно похожие на драгоценные агаты глаза, в которых сейчас страх и боль, ужас и непонимание.
   Его кровь растекается по ковру и я вижу, что там, где были пятна оставленные кровью Белогора, она, кровь Волка, не подходит к ним, оплывает, словно Белогоровы пятна отталкивают её… Солнечная кровь, сила Солнца, даже в запёкшейся крови…
   – Эй, кто там?! Отнесите Аркана в его шатёр. И не помогать. Выживет – его счастье. Нет – туда и дорога, – сказал я, продолжая смотреть на несмешивающиеся пятна на ковре…

   – Помоги, Бел, до чего тяжёлы твои одежды, всю спину скособочили, –  поёжилась Ава, войдя в палатку.
   Уже внесли сундуки, раскладной походный стол, лавки, ложе-топчан, раскатывают ковры на полу…
   Я подошёл к Аве, она отвела волосы от спины, я стянул с её плеч мою алую мантию, затканную золотом, увидел на её шее багровые пятна, наливающиеся чернотой… я коснулся её, но она отпрянула, оборачиваясь:
   – Не надо, Бел, не трогай… не смотри. Не смотри, – она болезненно поморщилась…
   – Я могу помочь, не будет боли…  – я сделал было шаг к ней, но она отвернулась, её затошнило.
   – Поесть надо, Авуша…
   – Какая еда, ты что?! – она в ужасе побежала к выходу, хотя я вижу и слышу, что её рвёт пустотой.
   Довольно долго, обессиливая, её выворачивало у входа в мою палатку. Наконец, задышала, уже не содрогаясь. Я подождал несколько мгновений и поднял её, обняв за плечи. Она не отталкивала меня на этот раз, разрешая довести до топчана.
   Но и сесть ей не так-то просто…
   – Дай мне… надеть что-нибудь?  – хмурясь, даже морщась, попросила она. – Рубаху какую-то, что ли, подлинней? Штаны эти ваши…
   – Позволь мне помочь.
   – Да-да, сейчас…  – рассеянно говорит она. – Отвернись, переоденусь.
   Я вышел, приказать, чтобы принесли поесть. Тёплое молоко и мёд, как любят сколоты  –  это то, что сейчас лучше всего для неё, придаст сил и расслабит. И спать.
   Я увидел всё же… он только по лицу не бил её… Боже, почему ты не помешал этому?
  …Потому что у каждого свой путь страданий и своя чаша. Эта – и Твоя тоже… Ты просил о ней - пей!..
   Ава заснула очень быстро, и только когда я убедился, что спит крепко, решился на то, что должен сделать для неё. Я лёг рядом. Но едва моя ладонь коснулась её тела, в меня вошла её жгучая и тошнотворная боль. Как она сидела в седле?..
   – Ты что?! – она вскинулась было в страхе, хватая меня за руку.
   – Не бойся, – прошептал я, не позволяя ей отнять руки, через которую я впитываю, забираю её боль. – Только я могу лечить тебя… Не бойся меня. От меня нет зла.
   – Бел…
   – Ш-ш-ш… – я наклонился над ней, над её лицом. – Не бойся, доверься мне. Не доверяешь никому, и я предавал тебя… Но сейчас – доверься. Я помогу.
   – Бел… тебе… будет противно… противно, – голос дрожит, срываясь в сип, она плачет.
   – Глупая девочка, маленькая-маленькая девочка. Всё-всё, лежи тихо. Детям в тебе не нужны твои страдания. Будь сильной для них.
   И боль потекла из меня, как стекает вода с волос… и чем меньше её становилось, тем легче становилась я. Тем светлее и чище…
   Ава задремала, а я подул на её раздавленные губы и, не удержавшись, коснулся их своими губами. Сразу затянулась ранка, корочка поднялась и её стало можно просто сдуть… вот теперь спи. Ничего не осталось от того человека… ты даже помнить будешь смутно. В лёгких воспаление гаснет. Моя кровь её спасла от простуды, пока я не мог быть рядом. То, что калечило, то и спасло…
   Спи, Ава, это был только первый бой, и мы выиграли его. Но впереди ещё много. Мы даже не начали ещё воевать…
Часть 20
Глава 1. Вдох
   Вокруг нас порхают сразу две большие коричневые бабочки. Они кружатся вокруг друг друга, будто танцуя и улыбаясь. Вот любовный беззаботный танец. Сколько продлится их любовь? Для них вечно – всю их жизнь…
   – Надо в Солнцеград ехать.
   – Я не могу, Бел, – Ава села.
   В высокой, разогретой солнцем траве жарко, у неё волосы слегка завились на висках от пота, щёчки немного покраснели. Одежды у неё нет, всё, что было, отобрано в стане Дамагоя. Так что приходится ей ходить в мужском. Нашли для неё и штаны и рубаху поменьше, ещё ушила немного. Плащ, шапку. Так что, вполне получился ратник, только косы и выдают девчонку. Вот сейчас, когда села в траве опираясь на локти за спиной, поднялись плечи, обозначились груди, остренькие соски.
   Мы  здесь третий день. Лес всё ещё горит. Теперь пока дождь не потушит, будет гореть. Или пока не выгорит дотла. Так что пока мы под защитой огня от войска Дамагоя. Я послал вестовых к Орику в тот же день, когда мы спаслись от захватчиков.
   – Уже можешь, Ава. Доброгнева и Явор уже выступили. И наши выбиты из города. Переворот свершился. И Орику уже не грозит больше то, чего ты так боялась. Незачем больше быть врозь. Мы должны объединиться, чтобы победить. Тем более, что надвигается новое зло.
   Ава посмотрела на меня:
   – Так Орлик… И где они? – глаза вспыхнули ярко и радостно.
   – Они в горах неподалёку от Солнцеграда.
   Авины глаза засветились по-иному, она спросила:
   – Но один мальчик твой?
   – Кто это знает, – я не хочу сейчас признаваться. После всего, что ей пришлось вынести…
   – Ты. И я. Я не смогу лгать.
   Я лёг спиной в траву.
   – В чём ложь? Один сын или два… главное, что они родятся. Что теперь, Ава? Ничего не изменить. Ничего и нельзя было изменить. Всё складывалось само в узоры и спирали не нами. Мы были рождены друг для друга. Мы жили с этим. Но Боги распорядились… Ты не думаешь, может они поспорили там на нас?
   Ава засмеялась, легла рядом, голова к голове.
   – Ты так остро любишь меня из-за Орика. Не будь его, ты спокойнее бы относился ко мне.
   – И этого никто не знает… но… происходит то, что происходит. У меня-то нет никакого «Орлика», но и ты любишь меня, – я повернул голову, глядя на неё её волосы между нами, мои не пушатся так, как её кудри. И сквозь это кудрявое облако и она смотрит на меня.
   – Как бы я жила без тебя?..
   – Счастливо, я думаю. Твой муж, кто бы ни стал им, любил бы тебя…
   – А я любила бы его?
   Я взял её руку в свою. Маленькую, узкую и сильную руку. Все царапины и раны я вылечил. Не осталось никаких следов насилия на её теле. Так же в душе? Я старался с болью вынуть и отвращение.
   
   – Ориксай, все Лунные дворы поднялись и смели Солнечные, солнечные жрецы идут к нам. Те, кто остался в живых, их стараются перебить тоже. Только несколько городов смогли подавить этот мятеж.
   Мы с Яваном смотрим на  вестника. Несколько городов… А ещё через неделю пришло известие от Белогора: он нашёл Авиллу, живой и здоровой и они едут к Солнцеграду, к нам. И эту радость не смогла перебить даже весть о том, что к границам царства приблизилась рать завоевателей.
   – Белогор пишет… Орик… Это не просто рать, это… Дамагой, – дочитал последние слова Яван.
   И посмотрел на меня. Я не дочитал этих слов.
   – Дамагой? – я не сразу вспомнил, откуда мне известно это имя. – Это…
   – Тот самый брат Авиллы… – прошелестел Яван. – И он вернулся…
   – Большая рать?
   – Тысяч тринадцать, пишет Белогор. Все отборные головорезы.
   Не такое уж большое войско. Мой отец Великсай привёл в своё время на Север в три раза больше людей, но мы шли с обозами, жёнами и детьми. 
   – Если бы не эта чертовщина с проклятым заговором, мы легко отразили бы удар этих головорезов, куда бы он ни пришёлся, – с досадой поговорил я.
   Яван положил свиток, что прочёл перед собой на походный, наскоро сколоченный стол. Упругий свежий пергамент тут же вновь свернулся в трубочку, мотнув шнурком от печати как хвостом…
   – Орик… – Яван посмотрел на меня, будто даже с надеждой: –  Но, может быть, перед лицом общей опасности Доброгнева и Явор… Надо послать им перегонщиков с вестью об этом наступлении. Быть может…
   Я задумался. Возможно. Возможно, Яван прав, и Доброгнева и Явор оставят хотя бы на время свой проклятый замысел, чтобы вместе отбросить врагов? Но что-то мне подсказывало, что Доброгнева, прекраснейшая жрица Луны, скорее с Дьяволом вступит в союз против нас, чем замирится с нами. Со мной. И с Яваном. И с Авиллой. И, особенно с Белогором. Ясно, что всех нас она ненавидит самой лютой ненавистью, тем более что мы переиграли её. Правда, ненадолго…
   – Подождём Белогора и Авиллу, – сказал я. – Тогда и решим. Вместе. У нас четыре головы. У них с Явором только две. Уже перевес на нашей стороне.
   Яван не стал спорить, приняв моё решение. И пошёл распорядиться о размещении ещё большого отряда солнечных беженцев, прикативших на нескольких телегах, сразу из нескольких городов. Они повстречались по дороге сюда. Кто ещё придёт к нам? В наш разбухший уже лагерь, в котором теперь пребывало уже десять тысяч человек или около того. К ночи посчитают, скажут мне.
   Я вышел из шатра. Сумерки сизым туманом наползали на подножие горы. Хорошо, что караулы выставлены по всем склонам. Подобраться сюда незаметно невозможно. Женщин мало в нашем лагере, только те помощницы с Солнечных дворов, что изъявили желание следовать за жрецами и побоялись наступления Лунных. А большая часть этих женщин перешли на сторону Луны. Я не осуждаю их. Жизнь на Лунном дворе не хуже, чем на Солнечном, и замуж можно выйти. Это у жрецов Солнца выбора не было, а у этих женщин жизнь отбирать никто не намеревался.
   Мы посылали людей к мельнице и вообще были в курсе того, что происходит с нашими семьями. Никто пока не трогал их. И это тоже было умно. Злить и будоражить людей – не в интересах Доброгневы. А так могли вполне появиться те, кто захотел бы перейти на их сторону и вернуться в свои дома, к жёнам и детям.
   
   Именно так, Ориксай. Именно на это я и рассчитывала, когда запретила трогать хотя бы одну слегу в заборах матерей и жён ушедших с Ориком ратников. Напротив, я заставила всячески обхаживать их, чтобы он видели и сообщали своим мужчинам, что у них жизнь с нами в ладу стала только спокойнее и сытнее. И это возымело своё действие: почти тысяча парней вернулась по домам, повинившись перед нами, и присоединились к нашей рати. Я была очень довольна.
   – Ты, я вижу, очень мудрая советница, Доброгнева. Жаль, что ты неможешь быть моей царицей.
   – Никто не может стать царицей, пока жива прежняя. Пока жив царь. Только после их смерти и ты станешь царём.
   Вечеря богатая. И я, и Явор любим вкусно поесть. Тут и зайцы в ореховом соусе. И уточки в яблоках и грушах. И запечные яйца. И отбивные из медведя и лосятины под клюквенным соусом. И самые разнообразные напитки. И вина крепкие и слабые, шипучие, придуманные недавно, мне казались недобродившим пойлом, но веселили не хуже, чем некоторые наши лунные снадобья, так популярные среди любителей оторваться от земли…
   Вот и сейчас я отпила такого «весёлого» вина.
    – После их смерти… но пока Авилла родит… и ребёнка ещё похитить надо.
   – Не беспокойся… это кажется, что долго ждать. Уже почти два месяца, как мы вышвырнули Орика и Явана из Солнцеграда. А значит, рожать Авилле примерно через полгода, а то и меньше. Осень началась. Скоро им не очень уютно будет сидеть в горах.
   Но тут Явор усмехнулся:
   – Ты не знаешь сколотов. Мы привыкли и не к такому… – даже как-то мечтательно улыбается. – Что ты Доброгнева! Там, в горах, у них, я полагаю, очень уютный лагерь.
    Нет, вы подумайте?! Даже аппетит пропал…Проклятущие сколоты, ко всему привыкают. И в теремах им жить вместно и на голых скалах. Следующим этапом для меня будет – изгнать или уничтожить сколотов здесь. Север должен быть, как был всегда, Великим и чистым. Чистым от примесей. Жаль, что женить Авиллиного сына не на ком, чтобы не разбавлять золотой крови. Если только на дочери Ориксая от Агни. Но Агня была такая тварь, что и с её отродьем связываться не очень бы хотелось…
   Впрочем, всё это планы не сегодняшнего дня. Сейчас главное Авилла, захватить её – это стало бы настоящей победой. Для сохранения её жизни Ориксай согласится отдать всё. И так они почти проиграли, а без неё им ничего не нужно. Это сломит их дух, переломит хребет – потеря Авиллы…
   
   Несколько недель Авилла с Белогором добирались до нас. Дожидаться оказалось более чем непросто. Как только мы узнали, что они возвращаются , дни сговорились и каждый день стал растягиваться на неделю. Ожидание, сменившее тревогу, стало ещё более тяжёлым испытанием, чем неизвестность. Почему?
  Меня всё время подмывало поговорить с Яваном о ней, но только мысль о том, что он был с нею,  приводит меня в горячечное возбуждение. А если он начнёт говорить, он станет думать о ней, о её руках, глазах, губах, ведь она его любила, говорила сама… нет, это чересчур – говорить с Яваном об Авилле. И вообще…
   Когда я был таким?.. Чтобы думать неотступно. О женщине. Я забыл уже, когда я таким ещё не был… Авилла… она для меня… я не нахожу слов. Даже в мыслях, только чувства, только ощущения, картинки. Я вижу её, чувствую её аромат, её тепло, я слышу её дыхание. Вижу краем глаза, поворачиваюсь… Авилла… Вернись.
   Они вернулись. Они приехали на день сбора клюквы. В северных селениях парни и девушки устраивают вечорки, поют вместе, рассказывают сказки.
   Вот моя сказка. Строгое платье, мальчиковый наряд, по сути. Лицо строгое. Взгляд тёмный. Но, едва он натолкнулся на мой, она вся переменилась. Будто цветок распустил лепестки, увидев солнце…
   Я бросился к ней, они спешились, поднимались вверх по горной тропке пешком, и я побежал вниз, навстречу, не стесняясь насмешить моих ратников. Меня не волнует сейчас, что станут думать о своём государе мои воины, я не могу видеть её и не прикасаться. Авилла успела только руки поднять, чтобы обнять меня.
   – Орлик  мой… Орлик мой ясный, – выдохнула она, прижимая лицо к моему плечу.
   За два с половиной месяца у меня не было дня светлее… Ехали, оказывается, через города поначалу, но пришлось после объезжать: в большинстве городов вся власть перешла лунным дворам, старост, что были верны нам всех или передушили или сместили и держали взаперти, нередко вместе с семьями. Так что по всему царству узурпаторы переигрывают нас.
   Я посмотрел на Авиллу, когда Белогор рассказывал об этом. Она  требовала решительных действий с самого начала, и Яван поддерживал её. Но сейчас её лицо не говорило: «Я предупреждала», как это ни странно. Хотя, что странного, я просто отвык от неё…
   – Мы думали, не замирятся ли с нами Доброгнева и Явор ввиду подступающего войска чужаков? – сказал я.
   Но по лицам обоих, и Белогора и Авиллы, одинаково усмехнувшихся, я понял, что верно поступил, не спеша сообщить о рати врагам.
   – Доброгнева и Дамагой были очень близкими добрыми друзьями в своё время, – усмехнулся Белогор. – Хуже союзника против Дамагоя, чем Доброгнева не найти. Надо напасть на выбить их из Солнцеграда и ещё лучше… убить обоих, иначе…
   – Да уж… – удовлетворенно улыбнулся я, поглядев на дядю.  – В добрый час мы с тобой, Яван, решили не спешить и дождаться их.
   Яван усмехнулся:
   – Чутьё не подвело льва.
  Было чему радоваться, мы едва не сдали всё Доброгневе. И я думаю сейчас: это Орик такой умный или это провидение на нашей стороне? А вернее и то и другое вместе. Хотя, на нашей ли стороне провидение и удача, я что-то сомневаюсь. Мы всё теряем. С каждым днём. И только возвращение Онеги - первая и несомненная удача. И то, какая она вернулась…
   Я смотрю сейчас на неё исподволь. Она меняется, и я это вижу, потому что знаю, что она ждёт ребёнка или потому, что она правда изменилась? Или просто потому, что я соскучился? И сейчас мне радость и голос её, и присутствие даже молчаливое, и даже то, как Орик обнял её, бросившись, как щенок навстречу, не пытаясь сохранить величие пред воинами, чем, похоже только завоевал симпатий тех, кто это видел.
   Нежная встреча влюблённых, может ли это не ласкать взгляд? А если это царь и его царица  – внушает уверенность в завтрашнем дне. И в победе. Ибо каждому ясен простой смысл побеждать для любимой жены, а не для вполне материального, конечно, но слишком общего царства. А так – вот женщина,  царство – это добыча, которую мужчина хочет принести ей.
   Наконец, и с Лай-Доном могу поговорить.
   – Как же ты решился сбежать-то, хитрая морда скоморошья? Заранее условились что ли? – спросил я. Честно говоря, ревность сейчас говорит громче простого интереса.
   Лай-Дон, обросший ещё короткими, но нормальными русыми волосами, вместо красных вихров – предмета зависти всех окрестных леших,  глядел сейчас вполне привлекательным, хотя и раньше, шутом гороховым, он всегда был доволен жизнью, девчонки и бабы вешались на него обильными гроздьями.
   – Да ты чё, Медведь, условишься с ней. Да и не пошёл бы я, если бы подумал, что ты! Случайно увидал, ну и кинулся, не размышляя, как дурак… В такую кашу завернуло нас. Я виноват. Прямо в лагерь к этому Гордоксаю притащил её.
   – Гордоксаю?
   – Ну, этому, адскому  братцу её. Она заболела, в забытьё впала, я напугался, людей – никого, а тут эти, вроде сколоты… А там Волк.
   Я обомлел, а Лай-Дон побледнел, сжав губы, поняв, что проговорился.
   – Говори!  – я придавил его и ростом и голосом.
   – Яван… она просила не говорить.
   Я отвернулся. Ясно, что…
   – Но… она… Я знал, что она сильная, необыкновенная, а она… Знаешь, чё? – заторопился Лай-Дон, спеша отвлечь меня продолжением рассказа:  – у нас отрядик-то был, сам знаешь… Так она смогла этого Гордоксая так обвести вокруг пальца, что он Белогора ей выдал. И потом… Лес подожгла, чтобы догнать не смогли нас и задержать их на пути Северу. Думаю, теперь только и прекратился пожар тот, погода-то сухая, жарко было. Словом, Яван, Онега… никакому Волку не победить такую душу.
   У него таким восторгом зажигаются  таким глаза, когда он говорит о ней, что это даже трогательно.
   – Как твои? Все живы?
   – Их не трогают. К счастью, Доброгнева не кровожадна. И притягивает людей этим. Уже перебежали некоторые обратно, чтобы со своими быть, чего тут по горам скитаться. Им, что один царь, что другой, всё едино. Быть бы сыту и в тепле.
   Лай-Дон погрустнел:
   – Это так…
   – Ты не печалуйся, там и Люда твоя…  – улыбнулся я.
   А Лай-Дон вспыхнул:
   – Чего она моя-то?
   Я похлопал его по плечу.
   – Когда любовь начинается с дружбы  – это лучше всего.
   – Да ну тебя! – Лай-Дон смахнул мою ладонь со своего плеча и, заметив, что я смотрю в сторону палатки Ориксая, открыл было рот спросить о чём-то, но я прервал его, не давая сказать:
   – Не надо…
   Лай-Дон ткнул меня  легонько  кулаком в плечо, будто добрый телёнок боднул, и отошёл.
   Что было говорить. Что говорить об Онеге? Жаль мне, что без неё я не перестаю ощущать в груди постоянную занозу? В моём мозгу такую же? Что радость мне доставляет звук её голоса или что-то похожее на него, что если я вижу цветы или небо цветом сходное с её глазами, я улыбаюсь, что я здороваюсь с бабочками с коричневыми крылышками? Что я ищу оттенок её щёк в лепестках лилий или цветков яблони? Всё это наполняет мою душу чем-то вроде крови…
   А теперь у меня появилась очень определённая цель: прикончить Волка. Этот человек мой должник и давно. И за бедную Вербу обагрившую меня своей кровью. И за Ганеш. А теперь я с наслаждением убью его. С особенным наслаждением. Почти сладострастным…
  Но истинное сладострастие в нашем скупом на любовные радости лагере сегодня были доступны только мне. Моя царица, наконец-то, осенила собой серые своды  моей палатки.
  Мы вошли туда вместе, уже после совещания, после долгих, необходимых, но казавшихся бесконечными обсуждений наших дальнейших действий и понимания того, что эти дни, буквально три-четыре – последние перед наступлением, а значит, дальше мы можем все погибнуть.
   Ну, или победить…
   Но победа неочевидна. Их всё больше. Они в городе, мы придём атаковать, сколько из нас войдут в город победителями?.. А значит, сколько её осталось, нашей жизни?..
   Пацанский наряд Авиллы, как ни странно, украшает её. Просто заплетённая коса, она расплела её, глядя на лохань с горячей водой, что натаскали, чтобы помыться.
   – Ладо… – я коснулся её плеч, подойдя со спины, ворот её рубашки расстёгнут… – Ты… Спать… отдельно пошлёшь?
   Она обернулась:
   – Да ты что, Ясень?!.. Ясень…
   Вот так, снова вместе, потом мы и лохань забрались вместе, целуясь и смеясь, расплёскивая по песчаному полу остывшую воду.
   – Ладо… – её спина к моей груди… я прижал лицо к её голове, мокрые волосы, её кожа пахнут так, что у меня горячится под сердцем снова, жидким огнём протекая в живот, от живота… – не бросишь меня снова?
   – Ничто мне не далось так трудно, как это… – она мокрой ладошкой, ставшей ребристой и толстой от долгого сидения в воде, провела по моим рукам, обнимающим её. – Ясень… чем дальше я была от тебя, тем сложнее было дышать и жить.
   Я скользнул рукой к её животу, если положить ладонь под пупок можно ощутить небольшое возвышение, ещё почти незаметное глазу.
   – К весне будет?
   – Будут…  – прошептала она. – Их двое, Орлик, – по её голосу я чувствую, она улыбается.
   Я засмеялся от восторга, зарываясь лицом в её волосы, а потом повернул её лицо к себе, чтобы найти губы… Как мне не хватало этого – просто спать с ней. Как я и прожил-то это время? Как смог?..
   Она смеётся, кладёт руки мне на волосы:
   – Поспи чуть, неугомонный!
   Но я не могу прекратить целовать её соски, всегда нежно-розовые, похожие на немного неспелую землянику, теперь от границ кружков они чуть-чуть потемнели, чётче обозначившись правильными северными монетками…
   Я не могу перестать целовать её живот, такой всегда упруго-чувствительный, а теперь вовсе вибрирующий струной…
  Её губы, такие податливые, пересохшие уже от моих…
   Я не могу не гладить её бёдер и не протискиваться моим телом в её, упруго-скользкое, горячее, зовущее…
   Может, мы и забывались сном в эту ночь, но я этого не заметил.
   И я не заметила. Дышать тобой, мой Ясень… ты не можешь даже представить, каково это было бежать от тебя. Ты не поверил бы, если бы узнал. И какое это счастье, какое наслаждение оказаться снова рядом с тобой…
Глава 2. Победа
   Я лежу на спине в холодной палатке, одной на двоих нам с Яваном, вернее, на троих, учитывая его Лай-Дона, приятеля Авы. Я мёрзну, хотя не должен, кажется, я укрыт тепло, я сыт и даже слегка пьян.
   Мои соседи, похоже, спят. Один спит точно, посапывает сладко во сне, второй дышит тихо, может и не спит, как и я. Я не ошибусь, если решу, что это Яван. Ему не спится по той же причине, что не спится мне. И сегодня я не могу не вспоминать Дамагоя с особенной ненавистью. Моя царица была бы только моей. И царство. И жизнь. Всё было бы моё, если бы…
   А теперь он явился, чтобы всё, в том числе и жизни отнять у нас. У меня уже попытался. Когда он будет здесь?
   Не думать об Аве, не думать…
   Не думать о них с Ориком.
   Не думать об их палатке…
   Не думать о…
   – Какого чёрта ты вздыхаешь как лихоманистый дед? – не выдержал Яван.
   – Почём ты знаешь, что это не твой скоморох? – мне почти весело.
   – Да ладно, он парень лёгкий, в жизни бессонницей не маялся: едва лёг – уж и дрыхнет. Тебе-то что не спится?
   – Я думаю, как нам выступить, чтобы напасть неожиданно, чтобы наверняка. Иначе мы не победим. Надо не организованно идти, а рассредоточится на мелкие отряды, чтобы их разведка не донесла, что Ориксай идёт.
   – Как разбойники пойдём?
   – Благородные порывы с людьми вроде Доброгневы и твоего брата наказуемы, как мы уже убедились.
   Яван рассмеялся:
   – Я говорил и царица говорила. А вы с Ориком…
   – Я тебе больше скажу, – добавил я. – Аву надо беречь теперь пуще ока. Доброгневе необходимо её дитя.
   Яван сел:
   – Что?! И ты так считаешь?
   – Ей нужен чистокровный ребёнок, – я повернулся к нему, хотя в темноте палатки мы не очень-то различаем друг друга, всё же силуэт его я могу разглядеть.
   – Золото… ну, конечно… Доброгнева смотрит вдаль, – усмехнулся в темноте Яван.
   – Она всегда была дальновидна. И она куда более сильный далегляд, в отличие от меня. Но сейчас, как я понимаю, у неё не очень-то получается. Что-то разладилось с её даром. Я стал чувствовать больше и сильнее её. Всегда было наоборот.
   Яван усмехнулся и снова лёг:
   – Это потому что ты на стороне Света, вот он тебе и освещает путь и разум, – ровным и уверенным голосом сказал он.
   Я тоже снова лёг на спину, темнота, что так пялиться, я даже силуэт его почти не различаю, а смотришь мимо, лучше чувствуешь, что он думает и чувствует.
   – Я другого не могу никак взять в толк: как ты мог найти Авиллу, продолжил Яван. – Ориксай сказал, что ты… по следу шёл. Как зверь. Или пёс?
   Ему это кажется странным и неправдоподобным, непонятным, Орику  – нет. Орик стал очень хорошо понимать меня, после того ли как я на его глазах спас Аву, или было что-то схожее между нами, или это установилась некая связь через Аву?.. У меня ответа на это нет, не так и важно, почему наши с Ориком души стали ближе, чем бывают у братьев, но это из тех вопросов, ответы на которые я уже не ищу, я принимаю данность, посланную мне.
   – Правильно сказал. Так и нашёл… Можешь у Свая спросить, как мы шли по следу.
   – Не понимаю… – начал, было, Яван.
   – Спи, Медведь. На что тебе понимать?
   – А ты? Ты сам понимаешь?
   Я не ответил. Что тут было говорить? Что отвечать? Что меня ведёт за Авой…
    Назавтра мы собрались на Совет, теперь полный, состоящий из четверых. Большая палатка высокая, из плотного небелёного льна, трепыхается легонько от ветра, будто дышит, как странное существо, а мы у него во чреве за не слишком большим столом их ещё сладко пахнущих влажных свежих досок. И лавки под нами тоже кажутся мягкими от свежего дерева.  На столе перед нами только чарки с лёгким мёдом и сбитнем, и горка лепёшек. На вертелах на воле уже капают соком несколько кабанов, их вкусные ароматы заплывают и под полог нашей палатки.
   Мы приняли решение, обсудив всё вместе, призвали сотников и десятников.
   – Тогда выступать надо не позднее, чем… завтра, – проговорила Ава, которая слушала нас молча на протяжении всего Совета. – Иначе Доброгневины разведчики…
   Мы все посмотрели на неё.
   – Думаешь…
   – Не сомневаюсь, – ответила Ава невозмутимо. – Ваши лазутчики есть в Солнцеграде?
   – Ну… конечно. Но тут у нас лагерь изолированный, хорошо охраняемый…
   – Пусть будет  так, – легко согласилась Ава, поведя бровями и не глядя ни на кого. – Но мы должны учесть все возможности, использовать которые может Нева. И если она будет знать, что…
   Договаривать не пришлось. Ориксай встал:
   – Немедля начинаем сбираться. Выступаем на рассвете. Сейчас остаются воеводы и сотники, распределим, кто и откуда пойдёт, – его голос звенит от возбуждения предстоящим боем. Решительный теперь. Я понимаю…
   
   И мы с Авой теперь снова рядом, наблюдаем, как, толково, не торопясь, но споро, ведутся сборы к завтрашнему выступлению. Мы забрались повыше на скалу, здесь удобная природная площадка на беловатом выступе тут и там поросшем разноцветными, как замысловатая вышивка, пятнами лишайника, откуда всё видно, и мы не мешаемся под ногами у спокойной деятельности воинов, готовящихся к бою.
   – Я пойду с Ориком и Яваном, – сказал я.
   Сказал между прочим. Это само собой разумелось. Мне и доспехи подобрали уже сегодня утром, ещё до Совета. И оружие.
   – Что?! – Ава обернулась ко мне изумлённая.
   – Что «что»? – я посмотрел на неё. – Неужели ты думала, что…
   – Тогда и я пойду! – воскликнула Ава.
   Я усмехнулся:
   – Ну, уж это как-нибудь не бабье дело.
   – Вот ещё! Если ты идёшь, и я пойду, – решительно и убеждённо сказала она. – Я воин не хуже прочих!
   – Ава, не говори ерунды-то! – я даже растерялся, чувствуя её решительный настрой, вот уж не ожидал.
   – Тебя ранят, ты умрёшь…
   – У Дамагоя не помер.
   – Тяжко ранят – умрёшь… Только я могу…
   – Прекрати. Ты… – я даже задохнулся от злости на её очевидную упрямую глупость, – мало того, что тебе вообще не место на поле боя…
   – Пойду! Если идёшь ты – пойду и я! – упрямо, и, горячась, повторила Ава.
   – Да ты дура, что ли?!  – выпалил я.
   Вот уже, ещё только дури женской не хватало, она-то никогда не вела себя как капризная бабёнка. Захотелось схватить её за плечи и тряхнуть хорошенько.
   – Можешь орать! – запальчиво и почти крича, продолжает Ава Ориксай – царь, воин, он должен идти. Ты – Великий жрец. Ты не воин.
   – Я мужчина.
   – Кто-то сомневается?
   – Боюсь, что ты скоро начнёшь сомневаться, – тихо проговорил я, опуская взгляд и хмурясь невольно.
   Мы перестали кричать друг на друга. Ава долго смотрит.
   – Ты… из-за меня идёшь что ли? – она тоже нахмурилась. – Теперь мне в пору спросить: ты дурак?! – прямо жжёт глазами. – Мы не должны расставаться. Золотая кровь, куда ты – туда и я.
   – Ты ерунду говоришь сейчас. Я должен идти. Но не ты.
   – Ты сам говорил, что надо, чтобы меня сейчас охраняли. Кто это может лучше тебя?
   – Так нельзя, – ещё раз попытался я.
   – Под пики лезть по дури нельзя!  – перебила она . И внимательнее вгляделась в меня: Ты… – она чуть-чуть улыбнулась: – ревнуешь что ли?
   – Ревную, – глухо отозвался я, отворачиваясь.
   Ава улыбнулась, поглядела  опять на нашу долинку.
   – Ну и хорошо, вот и будь со мной. Учти, пойдёшь ты, и я в седло сяду. И никто мне не помешает. Ты знаешь.
   – Дура чёртова! – прошипел я. Это же надо придумала!
   – Не ругайся, не ругался никогда . А вообще… Можешь злиться, сколько влезет, а я тебя не брошу, – тихо и даже ласково как-то сказала Ава, отходя от меня.
   – Мне всё равно там, рядом надо быть, чтобы раненых спасать! – почти крикнул я вслед.
   – И я – помощница с Солнечного двора, небось, не всё позабыла, – ответила она через плечо. – Вместе так вместе.
   Я догнал её и дёрнул за локоть, останавливая.
   – Не дури!  – почти прошептал я, мы все решили сохранять её положение в тайне как можно дольше.  – Тебе нельзя рисковать, ты… о детях подумай…
   – Вот вместе и будем думать. Я не одна, поди, их заимела, – так же тихо но по-прежнему ласково, проговорила Ава.
   И вытянув свою руку из моих пальцев, ушла к их с Ориком палатке. Я сердился ещё некоторое время, то есть мне казалось, что я сержусь, мне даже хотелось бы рассердиться, но на деле я тронут. И… я очень рад.
   За все недели, что мы добирались до Солнцеграда, вынужденные объезжать города, мы были вместе, но разделены, вначале пережитым ею ужасом, но едва она начала оттаивать, приходить в себя, мы добрались до лагеря Орика. Да и в отряде из пятидесяти с лишним человек, при Лай-Доне мы почти не оставались наедине. Уважение к Ориксаю, а не осторожность руководила нами.
   И этот разговор едва ли не первый разговор наедине, что произошёл за прошедшие недели. И он оживил мне душу. «Ты пойдёшь, пойду и я» – что ещё приятнее услышать после этих проклятых недель?
   На рассвете выступаем. До рассвета остаётся так немного, небо ещё черно, но я чувствую, что время откусывает от меня куски и чем дальше, тем крупнее. Они выступят и пойдут отдельными небольшими отрядами, обступая Солнцеград, чтобы нападать в разное время, чтобы посеять смятение и панику в тех, кто засел за его стенами.
  Два отряда, вышли уже вечером, ещё один ушёл только что. При первых проблесках рассвета выйдет Яван, а Орик с самым большим отрядом – последним для решающего удара.
   Он спал совсем немного, и то, потому что ночь накануне провёл без сна. Я не могу никак отпустить его из своих рук. Я не могу удержать его. Я знаю, ничего с ним не будет в этом бою, я чувствую это. Но чувствовать, «знать» – и ожидать битвы, на которую идёт твой муж, твой любимый – это не одно и то же.
   Он всегда во сне становится таким юным, совсем мальчишкой. Розовеют губы, щёки, золотятся светлые ресницы, брови безмятежные… Я почти не дышу, глядя на него, я не хочу его будить, я будто впитываю, втягиваю его тихую, тёплую близость сейчас. Ясень…
   Что-то в животе толкнуло меня изнутри… Что-то…
   Нет, это… это - кто-то! Это малыш или оба малыша подали знак, словно как и я чувствуют нежность к отцу, к тому, кто рядом с нами. Толчки такие слабые, такие малюсенькие, но ясные. Ни с чем нельзя перепутать… Боже…
   – Ты что? – Орлик смотрит на меня, улыбаясь, сквозь сон. – Что ты… улыбаешься так… так чудно?
   – Шевелится…
   – Что?
   Вместо ответа, который он не может понять, особенно спросонья, я взяла его ладонь, большую и тёплую и приложила к моему животу. Но я и сама уже опять ничего не чувствую, опять тихо – будто был всплеск маленькой рыбки. Опять затаился крохотный человечек.
   – Шевелится? – догадался Орлик.
   – Да, – кивнула я, сожалея, что прекраснейшее ощущение пропало.
   – Я не чувствую…
   Я засмеялась:
   – И я сейчас не чувствую…
   Орлик, смеясь, опрокинул меня на спину:
   – Ох, Ладо, всё смеёшься над своим глупым мужем-сколотом!
   – Нет, – я перестала смеяться, и протянула руки к его, снова отросшим волосам, отодвигая их от лица. – Нет, я люблю тебя! Так люблю тебя!
   Улыбка, что расцветила его лицо в это мгновение  – собрание всех прекраснейших улыбок на земле…
   Что может напугать или остановить меня теперь? Что может помешать мне победить? Если бы мои люди с половиной моего воодушевления шли в бой, то не погиб бы никто.
   Но погиб Ковыль, Черныш тяжко ранен, и Белогор с помощью Авиллы, бывшей около него помощницей, остановил кровь и теперь белобрысый Черныш идёт на поправку.
   А сколько полегло, кого нельзя было удержать на этом свете… Солнечные жрецы, кто встал в строй с воинами, кто, как и Белогор занимались своим прямым делом, как и помощники, спасли немало людей. И я в который раз порадовался, что им было, куда идти от бесчинств Лунных жрецов и перешедших на сторону узурпаторов воинов.
   Мы победили. И победили легко, действительно застав врасплох расслабленное воинство Солнцеграда, его правителей. Мы действовали, как и наметили, вразнобой: вначале ударил один отряд со стороны леса и озера за ним, рать Доброгневы проснулась по тревоге и бросилась туда, одеваясь и снаряжаясь на бегу, кое-как. Многие из убитых или пленённых нами оказались босыми и полуодетыми.
   Когда подошёл наш отряд, они метались по городу от одних ворот к другим, от стены к стене, уже неспособные противостоять нам.
   Вот когда сказалось, что Доброгнева  – женщина, никогда не водившая полки, а Явор Мудрый – бездарный воин.
   Однако немало и убежали, поняв, что окружены, просто перелезали через стены и бежали в лес и в поля, сверкая пятками или подковами своих наскоро осёдланных лошадей. Некрепка оказалась оборона Солнцеграда, власть Доброгневы.
   Но и Добродеева и Явор ушли тоже.
   – Как они могли скрыться? – удивился я. Мы ведь сразу окружили город. Ратники могли проскочить, но не их предводители.
   – Через подземный ход, – спокойно ответил Белогор.
   Но это говориться, когда улеглись вскипевшие страсти, пена ратной злости начала оседать, на площади перед теремом осмотрелись, оценивая потери и приобретения, когда Белогор и Авилла бледные от усталости тоже пришли в терем. Они переменили одежду перепачканную кровью ратников.
   – Бани истопить всем! – крикнул я, оглядывая площадь и тех, кто смотрел на меня  – моих воинов, жителей, вышедших из своих домов, из терема, обрадованных возвращением царя. – И пир приготовить! Тризну по погибшим справим завтра, а сегодня порадуемся!
   – Ориксай!
   – Авилла!
   – Белогор!
   – Яван!
   – Ориксай! Ориксай!!! Ориксай!!!
   Полетели  сначала по одному, но густея, сливаясь со всех сторон радостные крики. Дождик закапал мелким брызгами на наши лица.
   Холодный осенний дождик, будто напоминая, что День Осеннего Равноденствия уже прошёл, наступают самые тёмные времена. Но для нас сегодня свет не померк, а вновь загорелся.
…Я впервые работал с такой сметливой и быстрой помощницей. Уже на втором раненом я понял, что могу не произносить свои команды и просьбы вслух, она предугадывала их, словно читая мои мысли. И была искусна и быстра. Она не кудесница как я, но она толковый лекарь, не зря бравировала когда-то.
   Благодаря ей я устал куда меньше, чем должен был устать после такой работы  – сотни и сотни раненых... И на пир после бани явился полный сил, будь они неладны…
   Ава, сверкающая вновь украшениями, победоносная царица, во главе стола со своим царём, светящимся от многогранной радости. Я опять не могу смотреть на неё, на них двоих…
   Тоска.
   Мы победили. Мы изгнали врагов. Мы вернулись. Мы в столице. Но какая тоска… Эти недели, что мы были вместе не так, как мне хотелось бы, и может быть даже не так, как хотелось бы ей, и они сейчас казались упоительными, мы всё же были рядом.
   А теперь она опять далека и недостижима. Вот, рядом, протяни руку… Но как раз этого я и не могу сделать. И она не смотрит на меня…
   Мне всегда легко давалось воздержание. Всегда, но ровно до того как Ава вернулась в мою жизнь из небытия два с половиной года назад. Теперь это стало испытанием. Тем более что раньше мое желание было неопределённо и направлено в мир, рассеяно, как облака рассеивают солнечные лучи. А теперь мой свет только одну женщину выхватывает из мглы.
   Видит око, да зуб неймёт, что может быть хуже? Вот кошмар. Теперь же, когда отпустило напряжение бегства, боя за Солнцеград, прошедшего необыкновенно легко и быстро, благодаря острому и необычному уму Ориксая, ловкости и смелости воинов, их убеждённости в своей правоте, и готовности погибнуть за своё убеждение, что царём должен быть тот, кому оставил трон отец, теперь, когда всё это позади, я не могу спать. Вчера, перед боем я спал. А сегодня - не могу. Я не могу не хотеть спать с Авой, рядом с Авой, слышать, видеть, чувствовать, вдыхать…
   Вдыхать.
   Так можно чёрт-те до чего дойти…
   Я проснулся необычно поздно, открыв глаза под неумолчный стук топоров. Милана, вернувшаяся в терем, не решилась заглядывать сама в мою горницу, послала служку из парнишек. Сейчас сложно не поддаться подозрительности и не начать всех, кто оставался эти месяцы под властью узурпаторов, считать лазутчиками. Я не стану. Тем более не станет Ориксай, всегда бывший чуждым подозрительности любого рода. Значит, сможем жить нормально в нашем царстве.
   Теперь Дамагой. То, что Доброгнева с Явором сбежали, это придаст нашествию Гордоксая настоящий масштаб. Проклятый Дамагой явился на Север в самый лучший для себя момент. Подгадать нарочно такое невозможно, просто Провидение улыбается ему.
   Почему не нам?
   Вознося моление сегодня, посреди  превращённого в пепелище, которое даже никто не думал разбирать Солнечного двора, возле статуи золотого Бога Солнцена главной площади города, возносясь мыслями к Богу, произнося вслух обычные слова, мысленно я вопрошал о своём: Почему? Почему, Дамагою, Ты, очевидно, помогаешь?!
   Но Он молчит.
   Ничего, Он ответит. Я дождусь Твоего голоса, Отец.
   Чего ждать, Я здесь, Белогор… Чего Ты хочешь? Узнать, почему Дамагою благоволит всё? Подумай. Подумай…
   Но позднее. Не теперь. А теперь отдайся страсти, иначе разорвётся сердце, замутится ум.
   Что?!..
   Ты всё слышал.
   Отец…
   Сними оковы, вечно носить нельзя, прилипнут, врастут в плоть. Ты свободный. Ты Сын Бога. Она – Дочь Бога, отдайся Ей и возьми Её…
 …Людей собралось на этой площади небывалое количество: молений к Богу Солнце не было со дня сожжения Солнечного двора. Людей не заставишь насильно отказаться от веры предков. Можно стать предателем, но всё равно не забыть. И все эти люди питают сейчас меня своей силой, умножившейся в сотни раз воодушевлением, принесённым вчерашней победой, освобождением. Никто страшно не притеснял этих людей, не грабили, не обижали жён, но не давать верить в то, что они впитали от предков, от сотен поколений предков – вот в чём была настоящая несвобода.
   И сейчас, стоя перед ними, посреди разорённого Солнечного двора, я чувствую, что я для них настоящее воплощение Бога Солнца. Я всегда чувствовал любовь людей ко мне, но такой силы этого объединённого чувства не было ещё ни разу.
   Отвести угрозу от них всех, как это сделать?!..
   Подумаешь после, Белогор, Ты неспособен сейчас. Твоя плоть слишком громко говорит!..
   Белогор сегодня был не таким как обычно, во время полуденныхмолений. Конечно и место необычное и то, что всё происходит после победы. Но не только в этом дело. И не столько в этом. Я чувствую. Я по нему чувствую. От него исходит сейчас не то, что всегда. Вернее, не только это.
   Он прекрасен. Его голос разливается полновесной волной по всему городу, как волшебный фонтан, вырываясь посреди пепелища, но он сегодня не только здесь… Я ищу его взгляд, когда он идёт к терему, окончив моление, но он не поднимает глаз на меня, скользит мимо, куда угодно, только не на меня.
   Белогор, милый мой Великий жрец, что с тобой? Что за трещина внутри? Что за боль? Из-за меня?..
   Вчера мы трудились с ним, спасая и врачуя всех, кого могли. Белогор настоящий кудесник, ни одного лишнего слова, ни одного лишнего движения. Таких как он больше нет. Он спас всех, к кому прикоснулся.
   Тех, за кем пришла Смерть, он отличал сразу и, приказав позвать попрятавшихся было Лунных жрецов, передал им в руки, чтобы облегчили несчастным отход в иной мир.
   – Ты не накажешь тех, кто сжёг и разграбил твой Солнечный двор? – спросила я, когда услышала его приказ звать Лунных.
   Он коротко глянул на меня:
   – Не бывает Луны без Солнца, Ава, как и Солнца без Луны. Свет и тень должны быть вместе. Как жизнь и смерть. Как женщина и мужчина. Так постановлено. Так всегда будет, – невозмутимо ответил он. – А наказание… они наказаны уже своим страхом перед расправой. И страхом пред Богом Солнце. Но мы не будем гневить Богиню Луны. И двор их не тронем.
   Всё это он говорил, не переставая осматривать и ощупывать раненых, накладывая руки, заживляя неглубокие раны в один миг. А тяжкие облегчая, сообщая им силу к восстановлению, кровь переставала течь, боль оставляла страдальцев. Он отходит, оставляя их на помощников и жрецов, только я неотступно следую за ним. И я вижу слёзы восторга и счастья на глазах тех, кто провожает его, отходящего от них уже к следующим раненым…
   Почему же сегодня после моления так мало воодушевления в нём? Потому что он знает о приближении Дамагоя? И что Доброгнева присоединится со всеми своими немалыми силами к нему, в городах, в войске, сбежавшем из города за ними. Но и Ориксай и Яван это знают.
   Все знают, что победа неокончательная, что настоящий бой, а может и не один ещё впереди. Но почему сегодня у него какой-то тяжкий камень на сердце? Сегодня?!
   И я чувствую, что из-за меня. Из-за меня… поэтому он и не смотрит на меня. Иначе взглянул бы. Бел…
…Я чувствую её взгляд. Ах, Ава… Ава… мне жарко в животе от твоего взгляда. Я чувствую твой жар даже на таком расстоянии. Не смотри на меня, Ава! Не смотри. Я не могу взять того, что я хочу. Так хочу…
   Боже, мне идти трудно…
   – Милана, этой ночью приведи ко мне девицу, – сказал я, не дойдя ещё до своих покоев, едва сдерживаясь от желания немедля стянуть тяжёлую корону с головы. Всё, что смогли награбить на моём дворе, в том числе и мои венцы, всё это, не смея касаться, Доброгнева хранила тут же в тереме, искать не пришлось, было в чём выйти к людям.
   Я почувствовал взгляд Миланы, немного удивлённый и растерянный.
   – Что, платные потаскухи пропали из Солнцеграда? – спросил я, пронзив её взглядом. – Мне нужна женщина на эту ночь, озаботься и приведи.
   Милана тут же смешалась, отводя глаза:
   – Дык ить…  Великий Белогор… Так… а… ты какую хочешь-то? Я ж не знаю, каких ты …ета… ну, любишь?..
   – Что?! – нахмурился я, почти прикрикнув на неё.
   Она охнула, даже присев со страху:
   – Поняла! Всё-всё, великий Белогор… Всё тебе будет, прости глупую бабу…
   Доброгнева всё же была для меня неким громоотводом… прости меня, моя любовница. И ты знала и знаешь об этом. Поэтому с такой ненавистью и спалила мой Солнечный двор.
    Новая незнакомая девица… может быть так будет проще… унять вопли плоти.
 
   Я приказал немедля начать строительство второй стены вокруг города. И сразу началось движение. Везли лес, вырубая подальше от города, чтобы не беспокоить зверьё. Ехали мужики из окрестных деревень и городишек. Завтра же мы с Яваном намерены ехать в ближайший город, по всему царству рассылают доверенных людей, чтобы понять и оценить, во что превратилось царство. Мы знали и знаем, но показать необходимо себя царству и укрепить власть. Люди должны знать, что царь остался царём. До рождения моих наследников я должен собрать свою страну.
   И приготовиться к пришествию нового зла. Я согласен с Белогором, что они объединятся с Доброгневой и Явором и всеми, кто продолжает оставаться на их стороне. И их больше…
   Гонцы поехали по всем городам. Надо видеть полную картину и понимать, что нам делать с этим. Что делать с предательством и нашествием. Удержать царство… сможем ли?
   – Белогор сказал, не менее тринадцати тысяч головорезов идут с этим Гордоксаем,  – сказал Яван, посмотрев на меня. – Когда ждать, как думаешь? Им правильнее всего напасть как можно скорее.
   – До весны у нас есть время. Если только им не удастся похитить Авиллу раньше, – сказал я.
   Яван посмотрел вопросительно.
   – Доброгневе нужен ребёнок, – ответил я на его взгляд. – А напасть сейчас – это риск. В неразберихе сражения Авилла может погибнуть. Пока этого Доброгнева не допустит…
   – Так нельзя ни на миг спускать глаз с царицы.
   – Белогор и не спустит. Он как никто сбережёт… – уверенно ответил я.
   – Белогор…
Глава 3. Поруганная жрица
    Именно об Авилле мы и говорим с Дамагоем. Да, конечно, я и Явор, едва спасшись из внезапно, совершенно неожиданно для нас обоих и, увы, для наших воевод, атакованного Ориксаем Солнцеграда, скакали вместе с ещё несколькими сотнями воинов, превратившимися к ночи уже в две тысячи. Встать лагерем сложно, мы бежали буквально из постелей, кое-что прихватили те, кто догнал нас. Предложили пограбить ближайшее поселение, но я запретила решительно:
   – Мы не можем стать злодеями в глазах людей, они не смели нас до сих пор только потому, что мы не совершили никаких лиходейств. Нет, мы попросим.
   И мы попросили. И нам дали. Люди куда более отзывчивы и добры, чем принято считать. И накормили и приютили. И пожалели даже гонимую Лунную жрицу. И почувствовав это, я мгновенно придумала отличнейшую историю, с которой я смогу победить Великого Белогора.
   Именно его, не Ориксая я хочу победить. И величие, и любовь народа к Великому лекарю, и веру в него, как в кудесника и Величайшего из Солнечных жрецов, и его потому безграничную власть, с кем он – тот и прав, и его солнечную кровь, что прожгла мне кожу. И то, что я всё ещё люблю его, пополам со жгучей ненавистью, больше похожей на страсть. И то, что он меня никогда не любил и даже не скрывал этого. Что глаза его никогда не вспыхивали теплом или хотя бы вожделением при взгляде на меня. Что даже вдохновение ложиться со мной он черпал не во мне.
   И за то, что он не остался ничьим. Больше всего за это.
   Теперь все «узнают» почему Лунная жрица стала преступницей, вырвалась из-под диктата Солнца и его жреца. Почему пошла против законного царя. Все будут говорить, как Великий жрец преследовал меня злым вожделением и, получив отпор, начал мстить. Такие истории людям по нраву. Такие истории запоминаются, в них верят. Так приятно верить в низость великих.
   Ничего, Бел. Я отберу у тебя её. И твоего ребёнка. Я знаю наверняка, что Ава носит твоего сына. И выращу его как своего. А второго – сына Орика я… Я не решила ещё, что я сделаю с отродьем степняка. Но ты будешь жить. С этим. Я посажу тебя под замок и заставлю смотреть, как ты потерял всё, всё. Всё! Может тогда, ты почувствуешь то, что чувствую я.
   Нет, не почувствуешь… Если бы твоя глупая курочка Ава не впускала тебя в свою душу, может быть тогда… Но она будто родилась с тобой в сердце, что было с этим сделать? Но так тебе будет больно иначе. Больно. Очень больно.
   Мысли об этом возбуждают моё воображение и даже мою страсть к Явору. Его это успокаивает. Он начал было чувствовать себя отстранённым. Получалось, что я правлю, он только номинально при мне. Но я успокаивала его, что это всё только на время, пока мы укрепился по-настоящему на троне Великого Севера.
   – Отобрать наследника и убить Авиллу – это будет ударом в сердце и власти Ориксая, и ему самому как человеку. И Белогору. Так мы сможем переломить им хребет.
   Явор усмехнулся почти плотоядно:
   – И Яван туда же, в эту компанию, неудачник.
   Похоже, ревность и зависть к Явану стали главной движущей силой моего соратника.
   О том, что приблизилась великая рать со стороны степей, мы узнали через неделю после поражения в Солнцеграде. Ясно, что надо объединиться с ними. Кто бы ни шёл сейчас на Север, это мои союзники. Я нужна им и ратью и тем, что меня поддерживает всё же значительная часть царства для этого я старалась не один уже год.
   Мы встретили их на границе Севера. Лагерь поставлен на краю выгоревшего дотла громадного леса от горизонта до горизонта протянувшего свои чёрные и кажущиеся ненастоящими, такие они были пугающими, объятия. Гарью пахло сильнее, чем положено и-за прошедших дождей, превративших сажу в целое море отличнейших чернил.
   Только где те, кто станет писать ими?..
   Наши посланники вернулись с радушным приглашением на разговор. И каково же было моё изумление и радость, когда меня встретил с радостной улыбкой уже почти забытый, давно потерянный Дамагой.
   Видя моё изумление он смеётся, довольный произведённым впечатлением. Он… он стал ещё красивее, чем я помню. Или это потому, что теперь он мой вернейший союзник?! Будь он хоть хромой, рябой и беззубый он показался бы мне красавцем. Но Дамагой всегда был красавцем. Теперь мы победим наверняка!
Часть 21
Глава 1. Непреодолимо
   Я смотрю на очень красивую девушку, что прислали мне для утех. Она молода, но опытна, это я вижу по ней, не один десяток мужчин отпечатался на ней. Она умна и ведёт себя именно так, как надо, чтобы понравится человеку вроде меня. Рассказывает о том, как тяжело им тут приходилось без Солнечного двора, как до того не замечали каждодневного присутствия солнца во всём, а как только не стало Солнечного двора, так и Солнце вроде ушло и всё лето не выглядывало.
   Я слушаю её приятный голос и её простенькую, но милую речь, разглядываю её светло-русые волосы, они блестят как шёлк, они перевиты красивыми золотыми шнурами, она приятно округла и мягка…
   Но ничего не выходит у меня. Ничего. Ни тени возбуждения. Ни капли желания. У меня болят яйца, переполненные семенем, впору извергаться впустую как подростку, но я не хочу её. Такая глупость. Я противен сам себе…
   – Уходи. Возьми золото и иди,  – сказал я, отводя от себя её ласкающие руки.
   – Чем-то не понравилась тебе? – она обеспокоенно захлопала пушистыми ресницами.
   – Нет, ты всем хороша. И передай так тем, кто содержит и охраняет тебя. Ступай, что надо ты сделала.
   – Да что же, Великий Белогор?..
   Я посмотрел на неё так, что она прекратила спорить, вынуждая разговаривать с собой, и ушла. Но и я вышел из моих покоев. Взял кубок с водой, накрыв его сложенным рушником, делая вид, что что-то несу с собой. Здесь не мой терем, но под дверью так же спит служка на сундуке. Он приподнялся, побеспокоенный мной, протирая заспанные глаза.
   – Спи, малец, – сказал я, проходя мимо него на тёмные лестницы.
   Я знаю этот терем с детства и любую горницу отыщу даже в полной темноте. Царские покои недалеко и возле дверей свет горит. Стражники, поставленные здесь мной самим, не дремлют, но глаза сонные.
   – Великий Белогор, случилось чего?
   – Под окнами царицы кто стоит? – строго спросил я.
   – Дак ить… никто…
   – Вот и беги, скажи, чтобы поставили. Даже сквозняк не должен прошелестеть возле неё. Ясно? Гибель всем нам, если с царицей или будущим наследником что случиться.
   Ратник побежал бренча пикой по пластинчатому доспеху. Но, будто опомнившись, остановился и обернулся:
   – Как? Наследник будет?!
   Я улыбнулся:
   – Так. Теперь можно сказать. К весне будет.
   Второй тоже улыбается, и дремота, бродившая возле них, улетучилась. А я открыл двери и вошёл в царскую спальню. Жарко натоплена печь, но Ава открыла окно, правда только одно, но настежь. Сквозняк махнул по пламени ламп. Я поставил ненужный больше кубок на стол, снял всю одежду и шнурок с волос, распуская. Их тёплое прикосновение к спине как ощущение крыльев и силы.
    Едва я опустился на перину, Ава обернулась, просыпаясь.
   – Ты что, Бел?..
  Она едва успела вытянуть руки, чтобы попытаться остановить меня, но я так устремлён к ней, что она не смогла бы сделать этого, даже если бы стала драться во всю свою не такую маленькую силу. Убей меня после, но сейчас я должен… должен войти, соединиться, впиться моим жалом, заполненном семенем, будто ядом, ядом, что разъедает меня до внутренних язв… Я не в силах уже затыкать рот желанию долгом, уважением, понятием о чести. Всё потеряно перед силой вожделения нуёмного ничем, кроме соития. К её горячему лону, вовсе не пылающему сейчас для меня.
    Сопротивление  – ладони, локти, твёрдые бёдра, вздох:
   – Бел… ну… Бел…
   Я не борюсь с ней, я преодолеваю. Её отношение ко мне намного сильнее её желаний, её мыслей и всего, что заставляет её сейчас не позволять мне сдвинув вверх её рубашку и лечь моим животом на её…
   Да! Да, Ава можешь потом ненавидеть меня, но я не могу сейчас не сделать этого. Только она, только её влекущий запах, который я почувствовал в Ганеше и от которого отказаться не могу больше. Только её губы, её живот, её груди, и бесценное лоно – всё для меня источник силы, радости всего, что толкает сильный мускулистый мешочек в моей груди работать, всё, что шевелит мои мозги. Просто источник жизни…
   – Ава… Люби меня, Ава, люби!..
   – И-и-и-с-х!..
   Я здесь, я здесь…
   Жизнь полилась в меня огненным потоком… Ава… Она выгнулась, выставив шею под мои губы, не отталкивает уже, запрокинула руки, локти выступили, уже не втыкаясь мне в грудь, острые, розовые…
   Вот губы твои, впусти мой язык… обними же меня…
   Она выскользнула ртом из моего, завибрировала, прижимаясь лицом к моему лицу, распахиваясь навстречу мне, моему экстазу своим, большой волной… горячо, жарко и коротко продолжается совокупление, так долго желать – один глоток. Хотя бы глоток.
   Первый за эту ночь. Дай напиться, я не уйду… хотя бы немного утолить безумную жажду.
  Я знаю, не остановиться, невозможно было не начать когда-то, но остановиться теперь тем более – невозможно. Невозможно, не пытайся…
…Рубашка так и задрана до шеи. Ава опустила её, повернулась, обняв меня:
   – Прокрался, во сне застиг… вот бессовестный…  – без голоса прошептала, прижимая голову ко мне.
   И повторила нежно, чуть пожав пальцами мою кожу:
   – Бессовестный.
   – Сам Бог сказал мне прийти. Вот такой подлец я.
   – Ты… А я? Я-то?.. Эх, Бел… – выдохнула она почти с болью.
   Я обнял её, прижимая к себе.
   – Не надо, Авуша, что теперь, – прошептал ей на волосы. – Мой ребёнок у тебя под сердцем. Могли бы противостоять, противостояли. Вот и всё.
   – Так и будем всю жизнь? Я не смогу. Нельзя так.
   – Нельзя…
   Я повернулся к ней, поднимая ладонью её подбородок. Нельзя. И по-другому нельзя…
 
  Дождь шумит мерным шорохом, не усиливаясь и не ослабевая уже день и другой. Привычно колеблются стены и крыша шатра от упругих холодных струй. Осень рано и как-то разом взялась по всему Северу и теперь шагает всё быстрее, будто гонит. Куда она спешит? Странно осень спешит. Так и не отпустила, как всегда перед началом морозных утренников и ледяных туманов на тёплые каникулы. Нет, постепенно, но упорно превратила лето в предзимье. Уже пар идёт от дыхания на воле. Надели толстые, кое-у-кого пушистые толстые вязанки, тёплые плащи и башлыки, остроконечные шапки. Рукавицы с толстыми отворотами. И лица осенние.
   Я спросила Дамагоя, отчего нет с ними обозов с женщинами и детьми, кибиток - домов на колёсах.
   – Они все одинокие степные волки. Найдут невест на Севере. Так злее будут, – ответил он.
   От его спокойного объяснения мне не по себе. Но, с другой стороны войско из отборных головорезов – не то ли, что нужно, чтобы довершить начатое мной?
   Шатры и палатки курятся дымами, выходящими из отдушин как из вершин вулканов. Ветер сегодня улёгся, и мы слышим дождь отчётливее. На меня этот звук нагоняет тоску. Кажется, Лунная жрица должна любить мрачность и мглу, но я люблю тепло и солнечную погоду… А до неё теперь так далеко. И кажется, становится всё дальше. Будто отодвигается, а не приближается. И становится страшно, что весна вообще не наступит...
   – Так ты бунтовщица оказалась, Доброгнева!  – смеётся Дамагой, которого его ратники называют Гордоксаем.
   Смеётся, вытирая красный рот, смахивая капли тёмно-красного вина. Привык и к вину, и к вяленому мясу, и к молоку, к острым разноцветным приправам, которыми они так щедро пересыпают свои кушания, для меня необычные, странные, но притягивающие, хочется попробовать ещё.
   Явор поглядывает ревниво на нас, придётся объясняться с ним сегодня, оправдываться. Ничего, я так воодушевлена, что мне это не составит труда.
   – А что делать, Дамагой?! – смехом отвечаю и я, от их вина мне всегда кружит голову, слишком сильный хмель для меня. – Не подчиняться же своенравному мальчишке-степняку.
   – Дождалась своего времени, стало быть? – Дамагой доволен.
   Это понятно, если он небывалая удача для меня, то и я, может, ещё большая для него.
   – Да, вот ксай Явор – мой главный воевода, – я поглядела на Явора с улыбкой. – Без него, без его рати я ничего не смогла бы сделать.
   Явор ответил улыбкой тоже, отпуская немного своё напряжение. Но не полностью. Ему не по себе, он боится предательства с моей стороны. Но этого не будет. Он необходим мне, наши воины идут за ним, не за мной.
   После длинных разговоров о прошлом, о прошедших с ночи бегства Дамагоя временах, он рассказывал о себе, о семье и детях, мне рассказывать об этом было нечего, для Дамагоя ясно, что эти житейские радости недоступны для меня.
   Поэтому больше говорит он, о странах, которые повидал, о морях и океанах по которым плыл, не наших, холодных, но тёплых с лазурными водами, пронизанными солнцем. О том, как радушны, обаятельны и при этом хитры и коварны, доброжелательные на вид иноземцы.
   – Держи ухо востро, только поверь на мгновенье, что то, что они говорят, они на самом деле думают – и ты попался в силки. Лесть ловушка, которой сложнее всего избежать. Почти невозможно.
   Я же рассказываю обо всём, что изменилось на Севере за эти годы. С тех пор как мы живём со сколотами. Он смотрит с интересом на меня, хочет знать, насколько я изменилась за эти годы. И мне интересно, насколько изменился ты.
   Но Явор не должен знать, ни подозревать нас. Иначе может произойти катастрофа. Если Явор уведёт рати к Ориксаю, если люди поймут, что я не жертва, а вероломная предательница, все едино поддержат царя. И тогда я не поставлю на Дамагоя и ломаной «стрелки».
   И Дамагой важен для меня, и Явор. Равно.
   Об Авилле мы с Дамагоем говорим наедине. Я рассказала о своём намерении относительно ребёнка царицы, его племянника.
   – Так Авилла беременна?! – он округлил глаза. – Так может… – он смутился слегка. – Её тут обидели немного в моём лагере, может это и не чистокровный ребёнок?
   – Обидели?! – отвращение не могло не отразиться на моём лице. – Что у тебя творится?!
   – Ну, знаешь ли! – рассердился Дамагой и заходил по шатру, меряя красивыми сапогами из зелёного сафьяна узорчатый ковёр на полу.
   Что ж, он не так уж неправ – что, Ава не знает, что нельзя попадаться голодным воинам? Поэтому я сказала, смягчившись:
   – Нет, ребёнок чистокровный. Больше скажу – Белогора сын, так что чище некуда.
   Вот тут Дамагой с радостной усмешкой остановился, засунув большие пальцы за широкий, вышитый золотом кушак. Он очень доволен тем, что услышал.
   – Так юный Ориксай кроме короны и рога носит!… Всё же не смог удержаться Великий, – Дамагой засмеялся сипловатым смехом, запрокидывая голову и широко раскрывая рот. – Но я в общем так и думал, ничего неожиданного.
   Явор не знал об этом обстоятельстве, с ним я не обсуждала, чтобы он не мог подумать, что всё мною затеяно из ревности к Авилле.
   Собственно говоря, я и сама не знала того, что сказала Дамагою о ребёнке, я только хочу так думать. Я хочу быть уверенной в этом. Так моя ненависть обретает вкус и объём. И даже запах. Так она приносит мне наслаждение. И ещё большее наслаждение обещает.
   – И как ты хочешь это провернуть всё?
   – Пусть родит. Тогда уж… Ребёнка похитить легче, ребёнок безобиден. А вот Ава…
   Дамагой засмеялся:
   – Да уж, наша царевна выросла, – мне показалось, он смущён.
   И, поразмыслив немного, он всё же рассказал об их встрече.
   – Попала в лагерь как обычная потаскуха, я не узнал, конечно, да и не глядел, на что она мне, я и отдал её одному тут… Так что ты думаешь?! Она сбежала! И привела отряд, отбила Белогора.
   – Отбила?!  – тут уже я захохотала.  – У тебя?! У целого войска?!
   – Да, застала врасплох. Я не застал её, а она меня – да. Вокруг пальца обвела, как ребёнка. И сбежали. Лес спалила за собой, видала пепелище? Мы почти два месяца простояли, отгороженные стеной огня и дыма… – он покачал головой, улыбаясь и у меня появилось чувство, что вместе со злостью на хитроумную сестру, в нём поселилась и гордая радость за неё. Что ж, кровь гуще воды…
   – Так Ориксай обычный олух-подкаблучник, судя по всему? – Дамагой с надеждой посмотрел на меня.
   Но мне нечем обнадёжить его.
   – Нет, Дамагой, – я покачала головой.
    Дамагой должен знать всё как есть и особенно всех каковы они есть. Или стали. Никаких уловок и иллюзий. Ему должна представляться реальная картина, а не такая, какая понравилось бы ему.
   Поэтому я сказала:
   – Они достойны друг друга. То, какой этот Орик был мальчишка, и тем более теперь стал, и подтолкнуло меня на то, чтобы избавиться от него. Быть глиной в чьих бы то ни было руках  – это не о нём.
   – Тогда надо раскрыть ему глаза на его царицу и её шашни с Белогором и дело с концом, – легко сказал Дамагой.
   – Убьёт и всё? Во-первых: нам необходим этот ребёнок…  –  возразила я.
   Но Дамагой отмахнулся:
   – Да Бог с ним! Ну не откроем пещер с золотом через, сколько там… семнадцать лет. Чёрт с ними! Будто нельзя без этого? Будто нечем жить народу. Все живут и процветают без всяких золотых вливаний…
   Я не верю своим ушам, я смотрю на Дамагоя. Мне даже страшно.
   – Ты слишком давно уехал с Севера, Дамагой, – сказала я. – Разве дело в золоте? Столько золота, сколько здесь, нет нигде в мире, можно не пополнять запасов уже никогда. Оно же не испаряется, не тает как снег весной, не умирает, его не едят. Дело не в самом золоте! Ты забыл!.. Дело в пришествии, возвращении Бога Солнца на нашу землю каждые девятнадцать лет. Север – страна Солнца. Мы – народ Солнца. Поэтому и цари – прямые потомки Солнца, поэтому так важно, чтобы сохранялась эта кровь. Я не поклонница Солнца, мало кто, как я не любит всех этих надутых нагляков  – Солнечных жрецов, я даже пограбила и погнала их – не могла удержаться, но и я понимаю, что для Великого Севера Солнце! Ты всё позабыл…
   Но он нахмурился, явно сердясь из-за моей горячности.
   – Я вовсе не забыл. Я не верю в эту чушь. И не верил. Колоксай пришёл и не убил только Белогора из чистокровных потомков Солнца. И что? Небо не рухнуло на землю. Всё как было…
   Я едва не задохнулась:
   – Не рухнуло? Может быть, потому что ещё двое остались и встретили Бога в прошлом году?!
   Дамагой, кажется, решил отступить:
  – Ладно, Нева, ты хочешь считать так, твоё дело, – примирительно сказал он. – Но до следующего пришествия Солнца столько времени… Не слишком далеко мы глядим? Давай проживём этот год. Давай сломим Ориксая. Хочешь ребёнка Авиллы, возьми его. Чего ты ещё хочешь за то, чтобы помочь мне? Голову Белогора?
   – Нет. Белогор пусть живёт, – твёрдо сказала я.
   На это Дамагой засмеялся, качая головой, и правильно и совершенно ошибочно понимая меня. Мы не изменились. Никто из нас. Даже Ава, наверное, была такой, какой предстала просто мы не замечали, кто воспринимает детей всерьёз. И отношение Дамагоя и ко мне, и к себе, и к миру вокруг не изменилось. Он был всегда высокомерным и близоруким. Поэтому и оказался в изгнании. И теперь может завалить всё дело… только потому что он «не верит»!
   Если бы он был другим! Он был бы первым среди первых, другом Великого жреца-мужа царицы, третий человек в царстве. Нет, ему надо было стать единственным первым… Но станет первым он, я буду второй. Или… что будет?.. Почему мне всё труднее прозревать будущее?
   Я слушаю Доброгневу и понимаю, что мы временные попутчики. Мы можем и пойдём и победим вместе. Но что будет потом? Я взял бы Доброгневу царицей – лучше не придумать. Но для этого пришлось бы изменить древние установления, Лунные верховные жрицы не могут выйти замуж – это их высшая жертва. Но если я и так намерен всё поменять, не поменять ли и этого…
   Судьба Ориксая понятна. Белогора она хочет сохранить для себя и своей изощрённой мести. Но что для Авиллы? Я спросил, что она приуготовила для моей сестры.
   – Авилла должна умереть. Ничего другого, – сказала Доброгнева, внимательно наблюдая за мной.
   Я об этом не думал. Однажды я уже убил мою сестру. Она выжила, удивительно преобразившись. Но убить её за то, что не умерла тогда, что стала такой – достойной восхищения? Хотя я в жизни никем не восхищался, но она удивила меня.
   – Зачем тебе её жизнь?  – спросил я.
   Доброгнева остро смотрит:
   – Она - победительница. Победа или смерть. Как Ориксай. Или так как она решит или никак. Они одинаковые. Поэтому должны умереть оба.
   – Расскажи Ориксаю, что она понесла от Белогора, пусть муж и убьёт её.
   – Если бы всё было так просто, – странно усмехнулась Доброгнева. Что непросто она так и не смогла объяснить.  – Просто убьём обоих.
   – И сколько ждать придётся? До лета? Долгонько…
   А вот с этим сложнее: мы не знаем, когда рожать Аве. Я сама неопытна в этом вопросе, и роженицами не занимались Лунные дворы. Вот о смерти, о ядах, о дурманах любого рода я знаю всё.
   – Подождём, – сказала я. – Как только родит…
   – Они перехитрят нас. Если они понимают, чего ты хочешь, неужели ты думаешь, они не придумают чего-то, чтобы…
   – А для этого я наводню Солнцеград шпионами.
   Я улыбаюсь. Доброгнева, одна из немногих, а может и единственная женщина, которая нравилась мне по-настоящему, с ней можно говорить, у неё совсем нет сердца, никаких глупостей, только чёткий и понятный мне расчёт. И только Белогор её слабое место. И именно поэтому, извини, Нева, но я его убью. И прежде всего, за то снисхождение, с которым он, чистокровный законный сын честной царевны, всегда относился ко мне, даже, когда я ещё был Ольгом. Как все они относились, все эти Солнечные детки, они не имели права на трон, потому что их отцы никогда на нём не сидели, но были выше меня своей кровью, а значит близостью к нему, к Солнцу. За то, что я, как был для него ублюдком, так и остался.
   То, как я поступил тогда с Авиллой  – уже было частью моей мести ему. Не только ей и отцу, но и Белогору.
    А теперь я убью его и за то, что он ушёл из моих рук. За то, как бесстрашно моя сестра ради него выступила против меня. Что не смутилась ни на миг нашей встречи. Только потому и смогла так ловко обвести меня вокруг пальца. И за то, что никто и никогда не сделает того же ради меня. У меня нет ни одной причины не убить Белогора. Уж прости, Нева.
   Я подошёл к ней, к прекраснейшей, из всех бывших у меня женщин. Теперь, когда мы союзники, можем ли мы не возобновить и нашу любовную связь? Было бы странно не сделать этого. И даже противоестественно.
   Конечно, она права, надо быть очень осторожными и не возбуждать подозрений в её ценнейшем союзнике Яворе. Поэтому и сегодня она пришла глубокой ночью для этого разговора, и в последующем станет приходить, только подсыпав любовнику сонных снадобий, вначале утомив его своими ласками, чтобы не возникало даже поводов к ревности. А потом ко мне, чтобы, спокойно глядя в мои глаза, отдаваться мне. Она даже не прикидывается, что испытывает небывалую страсть и за это я благодарен ей – за уважение, что не пытается держать меня за идиота. И если и испытывает ко мне что-то, то скорее некий извращённый интерес, навеянный воспоминаниями о прошлом, и теперешними перспективами, возбуждающий её. Именно это, а не какие-то тени чувств и заставляют её испытывать удовольствие со мной.
   Что чувствую я? Всё, что сказал выше. И ничего иного. Я тоже честный. И, думаю, именно поэтому наш возобновленный союз крепок, целесообразен и поможет нам достичь всего, что мы наметили…

   Ава запрещает мне приходить к ней.
   – Не приходи больше, – сказала она ещё в первый раз. – Не делай так. Не на это ложе, Бел…
   – Этому ложу полтора  века, Ава, – легко возразил я, – на нём столько самых разных пар лежали…
   – Всё равно,  – нахмурилась она.  – Не приходи сюда, я сама приду к тебе…
   – Если не придёшь, я приду.
   Но она не приходит, я подстерегаю её. Я ловлю её. …Со звяканием теряются серьги, слетают колты, отлетают драгоценные пуговицы и тесьма, короткая и неяростная борьба, вздох, горячие губы, горячие взмокшие волосы под косой… Поселиться в царском тереме – что может быть лучше для этого? Это с Солнечного Двора мне было не достать её. А под одной крышей, в хитросплетении лестниц и переходов… Когда-то я с возмущением отвергал такую возможность перед Доброгневой, теперь я именно так и поступаю.
   Но вернулся Ориксай и наши свидания… наши свидания приобрели трагизм. Она не хочет. Она отводит глаза. Она краснеет при виде меня во время трапез или Советов. Она пытается меня избегать… и я дохожу уже до того, что молча подхватив её на руки на лестнице, отношу в маленькую горницу, из которой нельзя услышать ни звука.
   – Бел, не надо… Не надо так… я не могу… – почти плачет она, бодаясь лбом.
   И я отпустил её. Ава качнулась, одёргивая платье, пряча коленки и поднимаясь на ноги с топчана, к которому я притиснул её. Я отвернулся. Видеть её такой, напуганной, зажатой мной в угол, невыносимо. Никому она не позволяла так поступать. Мне позволяет, только мне.
   Стыд душит меня вместе с возбуждением.
   – Прости… прости меня,  – я едва дышу.
   Она молчит долго, не уходит, не застёгивает даже распахнутого мной платья на груди.
   – Что с тобой?  – наконец, проговорила она. – Ты… никогда таким не был, ты…
   Я вспыхнул:
   – Что, стал преследователем и насильником?.. Не знаю… мне кажется, что… что…
   Я боюсь произнести вслух, что я стал неотступно чувствовать страх потерять её. Потерять насовсем. Я знаю, что ей грозит смерть, едва родятся дети. Но я об этом знаю, знает она, знает Орик, даже Яван. Это в уме, не в сердце.
   А этот другой страх, новый – он в сердце. И мой новый страх происходит не от этого. Это страх, что она оставит, разлюбит меня. И он всё больше.
   – Да что ты… – она подошла ко мне, обняла легонько со спины, чуть-чуть прижимаясь, словно и не заключая в кольцо объятий, а прикрывая. Стянула шнурок с моих волос, провела по ним, к голове приникла пальцами.  – Если бы я могла…
   Я повернулся к ней:
   – А если бы могла?
   Она сморгнула, чуть отступая. Чуть приоткрылись губы.
   – Если бы могла?!  – повторил я.
   Она долго смотрит на меня:
   – То есть… если бы я была не я?
   Вспышка, проблеск… Ава, скажи ещё что-нибудь, скажи, что… может, мне не будет так стыдно.
   – Для тебя это… это так? – я во все глаза смотрю на неё, пытаясь поймать лучики её чувства. Но это не лучи, это потоки света. Тепла. – Быть собой – это любить меня?
   Его глаза так горят, таким огнём, словно он и правда сомневается.
   – Что ж спрашивать?..
Глава 2. Посмотреть через плечо
   Лилла родила на этот раз легко и быстро как положено здоровой и сильной женщине, которую Бог благословил вторым ребёнком. Когда я пришла к ней, она уже, улыбаясь, кормила его молозивом, прижимая к обширной груди. Малыш причмокивал, вызывая умиление на лице матери и на моём тоже.
   Сама Лилла, ещё сильнее раздобревшая ко вторым родам, выглядела счастливой, спокойной. Её рай при ней. Старшие Ёрш и Весна резвились в соседних горницах, придавая всей внутренней атмосфере этого дома особенный чудесный живой дух. Настоящий дом, жилище людей.
   – Поздравляю, Лилла, – сказала я.
   Повитуха, уже почти собравшая все свои вещи и та улыбалась, оборачиваясь через плечо на родильницу, как на примерную ученицу.
   – Не то слово, царица, сказала она. – Образцовая роженица. Послушная, молчаливая, без дела не орёт. Одно удовольствие дело иметь с такой женщиной. Ты ведь… – она вгляделась в меня, – ты, осударыня,  нашему делу не чужда, как я знаю.
   – Верно, – кивнула я.
   – Тогда понимаешь, о чём я, – удовлетворённо улыбнулась повитуха.
   Едва ушла повитуха, явился счастливый отец. С подарками матери и ребёнку. Мальчик, как котёнок, уже наелся и уснул. Ориксай выглядел тоже  немного смущённым, я подумала, что из-за меня и решила уйти. И даже уже сделала несколько шагов к двери из горницы, но Орик остановил меня:
   – Царица, стой, не уходи.
   Я обернулась, теперь смущена я. Я даже смотрю на него, почти умоляя меня отпустить. В самом деле, дружить с Лиллой, не думая каждый миг, что Ориксай любил её, как он это понимает, одно, но присутствовать при их свидании  – это уже чересчур для меня.
   – Лилла, спасибо тебе за сына, – сказал Орик. – За второго сына.
   Он опять посмотрел на меня.
   – Вот, царица, у меня много детей. Было ещё больше, как тебе известно. Но…  – он посмотрел на Лиллу, и снова на меня.  – Наследник только твой сын. И это ничто не изменит.
   Ясно, что он говорит это для Лиллы и приближённых. И всё же мне надо выйти. Пусть они побудут вдвоём.
   Авилла ушла, конечно. Мне нечего больше было сказать Лилле после того, что я уже сказал. Мне никогда особенно нечего было ей сказать.
   Она передала мне ребёнка. Мальчик похож на Ёршика, тоже красивенький, чернявый, но лысенький в отличие от старшего брата, родившегося с щёткой густых волос. Он родился на рассвете, я так и назвал его: Восход. Подрастёт, проявит характер, получит новое имя.
   Я отдал ребёнка девушке. И собрался было уходить.
   – Спасибо за сына, Лилла, – повторил я.
   – Никогда больше не увижу тебя, да, царь? – спросила Лилла.
   – Увидишь, отчего же, – ответил я, хотя понимаю, что, скорее всего, она права.
   Но к детям я всё равно буду, наверное, приходить. Дети есть дети. Хотя, я никогда ими особенно не интересовался. За всё время я был привязан только к моей бедняжке Морошке. Но с тех пор как её не стало, много раз я вспоминал о ней? Времена, правда, не располагают к воспоминаниям и грусти…
   – Тебе незачем ходить ко мне.
   Я нахмурился, не вздумала бы только обсуждать чувства.
   – Это не значит, что я совсем не думаю о тебе и детях. Я очень благодарен, что ты заботишься и о дочери Агни. Ты добрая и Бог наградит тебя, как не может наградить царь.
   Лилла, поправила волосы, которые ей успели прибрать перед моим приходом, но они всё ещё немного влажные от пота, совсем чёрные и толстые, будто это струи смолы прилипли к её голове и шее.
   – Бог меня уже наградил, государь.
   Я не раздумывал над её словами, услышал, понял и всё. Гораздо больше меня интересовало, где Авилла.
   Я нашёл её, идущей к лесу. Она брела по дорожке, позади приставленная стража  – два ратника, вооружённые акинаками и пиками. Она везде теперь ходила со стражей, исключая терем. Оглянулась, услыхав мои шаги. И улыбнулась. На хмуром небе будто прояснение. Так славно видеть её улыбку.
   – Дойдём до леса, Орлик?
   Я обнял её за плечи. Я никогда не гулял с милой по лесу. Да, у меня много детей и было много жён, но никогда раньше не было того, что есть у каждого деревенского паренька: вот таких мгновений тихого счастья влюблённого юноши.
   Авилла немного отяжелела, и чуть-чуть изменилась походка, она стала казаться меньше ростом. Свободное, без пояса, платье скрывало все перемены в её фигуре от посторонних глаз, но я знал их все до мелочей. Я каждый день имел возможность наблюдать за происходящими переменами. И  наслаждаться ими. Мне впервые было не всё равно. И я испытываю странную самолюбивую гордость отмечая все перемены: ведь причиной этому я. И это прибавляет желания, как ни странно. И даже вот эта чуть-чуть неуклюжая походка сейчас и непривычная в ней неловкость. Хотя это невозможно заметить, если не смотреть, как смотрю я.
   – Почему ты сбежала?
   – Мы не встречались раньше у Лиллы.
   – Встречались один раз. Тоже в этот лес тогда пошли. Ты помнишь? – я посмотрел на неё. Щёчка чуть-чуть покраснела, сморщились усмешкой веки, пуша ресницы.
   – Лето было…
   – В этом году лето закончилось так скоро. Раньше, чем всегда, – сказал я.
   Она перестала улыбаться:
   – Иногда кажется даже, что лета уже не будет… – похолодевшим голосом сказала Авилла.  – Так давно не было солнца.
   – Будет, Ладо, –- я сжал её плечо, притягивая к себе плотнее.
   Авилла посмотрела на меня, словно с надеждой:
   – Будет?
   Я засмеялся.
   Авилла не ездила больше верхом. Но охоты и мы не устраивали теперь. Стало не до этого. Я и Яван кружили по царству вместе с Лай-Доном, оказавшимся толковым малым. Он мог замечать то, чего не видели я и Яван, чего не замечал Черныш. Каждый из нас смотрел на уровне своей головы и только Лай-Дон способен наклониться. Поэтому его наблюдения бесценны. Он рассказывал нам о том, что доходило до нас лишь отголосками.
   Благодаря ему мы и узнали, что в народе укрепился настойчивый слух, что Доброгнева жертва отвергнутого ею Белогора. Сразу все её преступления, и мятеж в Солнцеграде против царя, поддерживающего во всём Великого жреца, и, особенно, проступки относительно Солнечных дворов стали объяснимы благородным гневом оскорблённой женщины.
   –…И вот наша Лунная жрица из блудницы превращается в почти светящуюся чистотой мученицу, гонимую Великим развратником с Солнечного двора, – закончил он.
   Авилла засмеялась:
   – Великолепно! Ах, Доброгнева! Это фундамент победы. Что теперь надо? Только Гордоксай с его ратью. И не кровожадна, и не грабили–никого - врагов в народе не нажили. Какая умница, ай-яй-яй, проглядели мы… Кто бы подумал, – невесёлый смех угас. Она вздохнула:  – Как противостоять будем? Наша пресная правда не убедит никого.
   В её смехе будто грохот барабанов, приближающегося войска. От него не по себе всем.
   – Значит мы не будем никого ни в чём убеждать. Просто будем готовиться отразить нападение, – спокойно произнёс я.
   Царь должен быть уверен в победе, тогда в неё поверят все.
   Рано наступает ночь зимой. Иногда кажется, что день не начинается, что он соскальзывает, едва блеснув над горизонтом. Только иней, которым как мехом обросли все поверхности, все ветви, бревенчатые стены теремов, верёвки и бельё, которое на нём сушат, пухлые белые кусочки сбрасывают вниз птицы своими лапками, приземляясь, трубы особенно пушисты  – на них наросли целые шапки. И вся эта белизна освобождает глаза от тьмы даже в безлунной ночи. А утром сверкает искорками разной интенсивности, разными оттенками белого: голубоватыми с прозеленью, золотистыми и оранжевыми, розовыми, сиреневыми, и такими, что открывают взору хорошие сливки. Или отборное молоко самой белой коровы…
   Я обернулся на кровать от окна, у которого стоял, Авилла протянула руку намереваясь спрятать от моих глаз свою наготу, прикрывшись одеялом из нежных беличьих животиков.
   – Ладо, не прячься. «Лучшее молоко от белой коровы», – повторил я то, что прочёл когда-то написанное о её коже. Всё написанное неизвестным восторженным поэтом – всё правда. Но он не видел её такой. Он не видел её такой, как вижу я. Что красота? Чего она стоит, если ты не видишь и не знаешь тепла под этой кожей, сияния из этих глаз?
   Она улыбнулась:
   – Мороз?
   – Да, – я всё смотрю на неё.
   Живот уже хорошо заметен, и он придаёт новую красоту её телу. Раньше я не видел женщин обнажёнными, когда они становились беременны. Они теряли привлекательность для меня, мне казалось неправильным, опасным и недопустимым воспринимать отягощённую бременем женщину, так же как и не имеющую ребёнка в животе.
   И только теперь мне не видится помехой и отталкивающим обстоятельством то, что у Авиллы в животе мои дети. Воспоминания о том, что она была уже беременна до меня, они возбуждают меня своей так и не выясненной тайной или то, что я отчаянно желал её? Я не хочу уже даже пытаться рассуждать и разбираться.
   Но с каждым днём у нас остаётся совсем мало времени для любви.  Война пока только стуком топоров на воздвигаемой вокруг города стене надвигается на нас. Возводят и новый Солнечный двор на месте сгоревшего, там возвели уже палаты для жрецов и помощников, трапезную восстановили, со своим теремом Белогор не спешит, скромно отложив его возведение на потом.
   Но даже, если мы победим затаившегося до времени противника, Великий Север изменится. Если люди перестают верить правде, Солнцу, к чему приходит народ, тысячелетиями хранивший и возводящий храм своей древней веры?
   К разложению и гибели.
   Мы не говорим об этом. Но я чувствую, что Авилла думает о том же. И даже теми же словами, теми же образами. И мысли эти, это предчувствие приближающейся бездны, разверзающей нам объятия, придают всё большую жизнь нам самим. Жар поцелуям, нашим животам, сердцам, умам и чреслам. Только забываясь вместе, мы не боимся ничего.
   – Что станем делать, если…
   – Если… – я усмехнулся. – Не «если», Ладо, а «когда». Нам не удержать Великий Север. Тех, кто идёт, слишком много. Но главное, что ещё больше тех, кто захочет последовать за ними.
   Она вздохнула, поворачиваясь плечами на подушку. Потолок, окрашенный золотой краской, отсвечивает от яркого сегодня солнца в окнах. Оно, отразившись от снега, теперь отражается от этого потолка, освещая нас как необыкновенный светильник. Как солнце, которое сияет с неба.
   – Я… не хочу умирать, Ясень…
   Вот! Вот слово, которое обозначило то, что незримо преследует нас. Нас не пощадят, да мы и не попросим пощады. Но тут, будто отражение солнечного потолка вдруг сообщило мне, осветило будущее и разогнало собравшиеся там тучи.
   – Нет. Этого не будет, – убеждённо сказал я.
   Я сел и смотрю на неё:
   – Не для того я столько у тебя выпрашивал наследников. И вообще всё выпрашивал. Жить будем, Ладо! Слышь?!
   И она села тоже, улыбаясь мне солнечной золотой улыбкой:
   – Так будем, Ясный?
   – Ещё как! Я придумал!

   Авилле рожать, едва сойдёт снег. Или раньше. Двойня. Двойни не ждут, родятся быстрее. Я знаю это из уст моих соглядатаев. Это теперь знает и Дамагой. И мы, тройной союз, странный на первый взгляд, но вполне в духе такого человека как я, мы трое ожидаем, каждую неделю получая вести из Солнцеграда, из других городов.
   Наша победа подписана уже кровью тех, кто устал от старого мира, надоевшего и слишком привычного и тесного, особенно, для молодых. Но и для всех. Когда там опять придёт Солнце? Столько ждать, целая жизнь. А жить охота уже сегодня. И странно, что всем кажется, что при теперешнем, при старом порядке, никому не дают жит, как им хочется.
    И это моя работа. Внушать людям, что всё прежнее ложь, что то, что они привыкли считать светлым на деле – мрак: Солнечные дворы, якобы, задыхаются от жира, безделья и разврата, слишком много имея и слишком мало отдавая. Прежняя вера лжива, если лжец и мерзавец Великий жрец. Если он, Кудесник, если он так низок, что погряз в такой грязи, преследуя женщину своей бесплодной страстью, саму Лунную жрицу, рушит царство, то каков же царь, ведь он к тому же сколот! И чем больше времени проходит, тем вернее, тем крепче убеждённость...
…Тем больше растёт река тех, кто хочет идти за мной. Ручейки недовольства, сливаясь, питают её, делают всё полноводнее, всё шире. Пусть приходят новые сколоты, нам не впервой, главное смести и уничтожить то, что было. Если оно так порочно и лживо во всём, растопчем, сожжём и забудем!
   Поэтому я так наслаждался, слушая доклады наших лазутчиков из городов Севера. Север, отторгший меня когда-то, вышвырнувший, вытолкавший взашей, как отбракованного щенка, начал таять и рассыпаться, как снежная глыба. Они только кажутся неколебимыми, но так легко исчезают…
   Мы так и стояли на краю сожжённого Авиллой леса, теперь уже  засыпанного снегом. И только оттепели вновь обнажали черноту, снова сообщая воздуху запах старой уже гари, и превращая землю в чернила.
   Да, я наслаждался. Я не развернул ещё полков, но звон победы уже услаждает мои уши. Вот как не любить Доброгневу? И всё же мне жаль. Мне жаль, что я не вернусь на прежний Великий Север. На тот, который я покинул. Где я вырос, тот, что я помнил и куда так хотел вернуться. Что всё теперь будет иначе. Ведь я хотел и стремился стать царём того самого старого Великого Севера. Я мечтал именно об этом… А выходит я стану царём какого-то нового царства…
   Но вернуть прежний Север нельзя. Как не вернуть мою юность, детство Авиллы, нашу дружбу с Белогором. Как не вернуть отца.
   – Из Ганеша вестники не приехали, – это Волк вошёл с докладом.
   Он выжил после того ранения, что я нанёс ему, и даже вполне оправился, но никогда не смел теперь поднимать на меня глаз, словно опасаясь, что с моим взглядом он встретит и клинок себе в грудь.
   Я посмотрел на него:
   – Не приехали? Застряли по дороге? – спросил я, оглядывая как с его сапог стаивает снег, сползая с носков и образуя неопрятные лужи на моём новом узорчатом ковре.
   – Нет, Гордоксай, их изловили в Ганеше. Там…
   – Что, оплот верности царю Ориксаю?!
   Волк побледнел, кивнув:
   – Паршивый городишко.
   – Спалим его, когда войдём, – сказал я, скрипнув зубами. – Будут знать как не подчиняться.
   Меня злит и приводит в бешенство любое неповиновение. Я не для того вернулся, чтобы кто-то усомнился в моём праве на трон.
   – Доброгнева не одобрит.
   – А там всё равно станет. Там я стану решать и никто не сможет из моих железных рук уйти. Им некуда уже будет переметнуться. Всех, кто теперь ещё им кажется надеждой, не будет. Чего бледнеешь? Боисся убивать?
   – Я поджигал уже этот город. Выгорел почти весь. Тыщи людей… – проговорил Волк, белея ещё сильнее. – Но он… как-то возродился снова. Опять стал городом. И… даже больше и красивее, чем был.
   Я удивлённо смотрю на него. Моя злость и отвращение к нему не прошли, не пройдут никогда. И не потому что он жестоко обошёлся с Авиллой. Это меня не волновало, её боль, её стыд, я пережил, перестрадал, переварил это во второй раз. Тем более что она не слабого десятка и её этим не то что не сломать, но даже не согнуть. Я не могу ему простить, что он посмел прикасаться к моей сестре. К моей сестре. Дочери моего отца. Будто через неё касался меня самого. Вот за это я хочу сломать ему шею всякий раз, когда вижу.

   – Иди, Орлик, погладь, – она улыбается, обнимая большой живот растопыренными ладонями.  – Чуют, что уезжаешь…
   Маленькие комочки, локотки или пяточки бьют мне в ладони. Это трогательно и мило. Я, отец такого количества детей, что всех не мог упомнить, замираю от нежности, ощущая эти приветственные тычочки.
   – Когда увидимся? Ты знаешь?  – я смотрю на неё.
   Я знаю, она уедет до того как я вернусь. И уедет так, чтобы никто не узнал. Уже уехали вперёд Люда и Милана, ещё раньше повитуха Дана.
   – Увидимся, Ясный, – Авилла сейчас улыбается так, словно и правда уверена в скорой встрече.  –  Иначе не может быть.
   Она обняла меня, прижавшись на мгновение. Её тепло, её аромат, улыбка и то, как она счастлива несмотря ни на что, и мне внушают уверенность. Пусть не в победе, хотя за неё я буду биться до последнего, но в том, что Смерть не стоит за порогом.
   Ясень мой, мой светлый… Светится. Мой милый. Я смотрю на его чудесное лицо, я глажу его кудрявые волосы, переливающиеся всеми оттенками светлого золота. И прозрачные светло-голубые глаза, детская мальчишкина улыбка… твоё лицо будет со мной, пока мы будем в разлуке. Сколько разлук. Сколько разлук, милый мой. Но это последняя, последняя, мой любимый.
   Отрываться от неё снова, это начинать путь к ней снова. Снова. Никогда не расстанемся больше. Пусть пронесётся над нами буря, мы станем только сильнее.
Глава 3. Солнце и мороз
   Я вошла в нашу горницу, много солнца льётся в окна. Отражается от потолка, от стен. В последние дни стало немного легче дышать – живот опустился немного – скоро рожать. Поэтому пора ехать.
   Орлик оставил Солнцеград на Явана и Белогора. А сам совершал объезд городов, как и все прошедшие месяцы.
   Я осознаю, что не вернусь в этот терем уже никогда. Но мне не жаль, однажды я уже покинула его навеки. Меня вернули сюда зачем-то. Для чего? Открылись пещеры и на это золото, как на запах свежей крови пришли шакалы из степей. И проснулись собственные, спавшие демоны и упыри. Для чего вернулась я?..
   Я скоро рожу сыновей, но что они получат в наследство от отцов? Сейчас меня опустошает именно это – осознание бессмысленности и грядущей пустоты. Царевна, золотая кровь, я столько вынесла, но для чего? Что изменилось от того, что я не умерла? Я никого не спасла. И ничто не стало лучше благодаря мне. Никто не стал жить лучше или счастливее...
   После стука заглянул в мою горницу… Яван.
   Яван. Мне стало так тепло и спокойно от его взгляда, от самого его присутствия. Удивительно, Ванюша, я так давно не видела тебя толком…
   Я смотрю на Онегу, я мечтал когда-то увидеть её такой, беременной, мягкой, с этим особенным светом в лице. Когда она была моей. Была моей. Сейчас она улыбнулась так, как было, когда любила меня.
   – Ванюшка, вот хорошо-то, что пришёл.
   Онега встала и подняла руки, раскрывая объятия мне. Когда ты обнимала меня, Онега? Я забыл для чего пришёл. Её взгляд, и то, что она обняла меня, совершенно перевернуло мои мысли. Да и о чём я думал?..
   Все последние месяцы мы все, в том числе и сама Онега постоянно размышляли и думали только об одном: об огромной рати, стоящей за южной границей Севера. Там соединились сколоты и рати Доброгневы и моего брата и поджидали.
   И мы в тереме все знали, чего именно они ждут. Не могу даже вообразить, что поэтому чувствует Орик и особенно она, Онега, вокруг которой сейчас завернулась эта грядущая смертельная, возможно, для всех и для самого Севера спираль, даже пружина. Я сам старался все эти месяцы не думать о том, что это Онега, моя Онега, под прицелом стрел и копий. Счастливое материнство омрачено чёрной тенью. Какая будущая мать ожидает своего первенца под гнётом таких обстоятельств. А она находит в себе силы радоваться. И не от того, что не понимает происходящего, а потому, что в её сердце всё же много места и для счастья его хватает.
   – Ты хотел что-то? Ориксай уехал,  – сказала она, отпуская меня из объятий и снова присаживаясь на лавку у стола. – Мёду хочешь? Прошлогодний, стоялый.
   – Тёмный? – спросил я, такой мёд я люблю, он, выстаиваясь, приобретает красивый цвет старого золота и тонкий терпкий горьковатый вкус и особенный ореховый аромат.
   Онега позвала служку и приказала принести и мёду и положенных к нему орехов в сахаре и густом меду и в клюквенном сиропе. Смотрит на меня с улыбкой, подперев щёчку маленьким кулачком.
   – Опять не ешь? – спросил я, улыбаясь.
   Она засмеялась, отмахиваясь:
   – Да что ты! Такая обжора стала!
   И мы болтаем, как не болтали много-много времени обо всякой чепухе, о погоде, очень холодной, но, хотя бы солнечной.
   – Снег почти не тает, – сказал я.
   – Тает, – улыбнулась она. – Только ти-хо.  Под солнцем не устоит, что бы зима не придумывала, чтобы задержаться.
   Потом я рассказал то, зачем пришёл: небольшой пожар произошёл на восточной околичности города.
Онега слушала меня, как мне казалось, немного рассеянно:
   – Не погиб никто?
   – Нет, все живы. Но пограбили погорельцев, вот что.
   – Дознались, кто? – нахмурилась Онега, выпрямляясь.
   – Пока нет, но занимаются.
   Она поднялась на ноги, стал виден большой живот, поднимающий широкое платье, богато украшенное вышивкой из заполненных орепьёв потому что она теперь имеет право на такой рисунок, и обычных коловоротов, Берегинь. И украшения богато на руках, шее, на лбу, по сторонам лица. В Солнцеграде Онега царица, это в Ганеше она не носила ни одного украшения. И всё равно я видел её ту, прежнюю Онегу.
   – Идём на волю? – сказала она.
   На крыльце я протянул ей руку, пока спускались, но она усмехнулась:
   – Ты не волнуйся, я не упаду.
   – Так и не позволишь?
   Она оперлась на мою руку. И мы пошли в сторону торговых рядов. Здесь расспрашивали о ценах, они были выше, чем в прошлом году в это время, продолжающиеся холода пугали тем, что может не уродиться новый урожай.
   В ряду у булочников Онега попросила купить ей крендель и с видимым аппетитом, закрывая глаза от удовольствия, откусила кусочек. Крошки просыпались ей на грудь и пристали к губам, я протянул руку и кончиком пальца смахнул их с её губ. А Онега рассмеялась:
   – Ох и вкусно! Ванюшка, хочешь? Откуси кусочек!  – и протянула мне, позволяя.
   Крендель и, правда, оказался превосходный: белый, пышный, с зажаристой хрустящей корочкой. Мы пошли дальше вдоль улицы, царица не была здесь чужой, мне очевидно, что она прохаживается здесь нередко. Торговцы узнавали её и, предлагая посмотреть товар, разговаривали, рассказывая и о семьях, и о детях, о которых она, оказывается знала.
   – Часто бываешь здесь? – спросил я.
   – Так… что ж часто? Не слишком, раз в неделю-две. Но надо знать чем живут люди, мне самой по хозяйству не надо на базар-то, а как узнать, что происходит? Только здесь. Тут и расскажут всё, и про себя и про соседей.
   – Но не всё, все знают, кто ты, всего не скажут, побоятся.
   – Именно так. Поэтому Лай-Дон – незаменимый человек. Мало того, что он умный и ловкий, он ещё и человек с тысячью лиц. И даже поболее, никто не знает, что он тут не бывает редкий день. То как старушка, то как кухарка из богатого терема, то как мать семейства, то как мельник, то лесник… Что ты!
   – Да, Лай-Дон, как никто помощник, – согласился я.
   Мы дошли уже до ворот, где уже заканчивали вторую стену, только опилки и стружки, давно уже сменившие здесь снег, смешавшись с ним вначале в желто-коричневую кашу, теперь уже «каша» остаётся почти без снега, будто вытеснили его, заставив растаять быстрее, чем где бы то ни было.
    Здесь густо пахнет струганным деревом, влажный дневной воздух просто настоян на этих опилках. Два ратника следуют за нами от самого терема. Онега привыкла к стражникам, не артачится, а мне немного не по себе. Она такая сейчас прикасаемся, открытая, совсем расстояния никакого между нами, но я не могу позволить себе даже на полшага ближе подойти.
   Мы вышли за новые ворота, навстречу две подводы с бочками пива, и тоже поздоровались с царицей по-свойски. Оказывается, в уютном мире обитает Авилла, никого чужих нет, она в своём городе, среди своих людей. Я всегда был вне, не касался непосредственно управления, только с ратниками, воеводами, а что до ежедневных дел каждого, мне и в голову не пришло бы интересоваться.
   А Орик…
   – Орик тоже со мной иногда ходит, он разговорчивый, знаешь ли, иногда зацепятся языками с каким¬-нибудь колбасником, о поросятах, барашках, гусях, не оторвёшь!  – засмеялась она. – А то с сапожником про кожи, тот на скорняков за цены, словом… – она смеётся, не глядя на меня, качая головой от приятных воспоминаний.
   Я не мог не вспомнить, как мы с ней пили берёзовый сок в лесу в Ганеше. Как давно это было, целая жизнь будто прошла.
   – Как твоя дочка? – Онега посмотрела на меня, улыбаясь.
   И я улыбнулся, моя милая маленькая дочурка, моя Онежка, моя радость, моя нежная привязанность, подрастала, уже начала уверенно ходить. И сама Онега улыбалась моему рассказу.
   – Хоть показал бы когда, – сказала она раздумчиво.
   Меня обдало теплом:
   – Правда хотела бы увидеть?
   Онега обернулась:
   – Неужели сомневался? Это же твоя дочка. Могла бы быть и моей… она отвернулась, чуть нахмурившись и бледнея:  – как всё… сложилось, а, Ванюша?
   У меня в животе огонь разгорается всё сильнее, она не говорила со мной так очень давно. С тех пор как мы покинули Ганеш. Но, Онега, я не знал, кто ты…
   – А если бы знал?  – ответила Онега, не глядя на меня.  – Вот знал бы, что я опозоренная, изгнанная царевна? Вот знал бы и что?
   – Я с самого начала не считал, что ты виновата, – ответил я.
   Онега остановилась, посмотрела на меня:
   – А я виновата. И ты не представляешь даже насколько и в чём!.. – после чего опять отвернулась и ушла вперёд.
   Мы вошли в лес, Онега достала нож и, подойдя к ближайшей берёзе, чиркнула по нежной и белой коре, похожей на кожу. На её собственную кожу. Из ранки на стволе, набираясь постепенно, потёк прозрачный сок.
   – Попьёшь?  – улыбнулась мне какой-то уже новой улыбкой.
   Я прижался ртом к стволу, чувствуя свежий, похожий на воздух больше, чем на жидкость, настолько лёгкий, ясный вкус и аромат у этого необыкновенного древесного сока. Как у самой Онеги.
   Напившись, чувствуя во рту мелкие крошки и щепочки, я посмотрел на Онегу, и рука моя двинулась к ней, так мне хотелось прикоснуться к ней сейчас. Хотя бы просто прикоснуться. И она позволила. Даже обняла меня. Могла бы быть беременна моим ребёнком. Ещё тогда. И вообще сколько могло быть уже детей… Почему не хотела?
   – Хотела, Ваня, – она отпустила меня из объятий и отошла снова, под её сапожками подминается снег, размякший было, но снова прихваченный морозцем, не отпускающим пока землю, образуя продолговатые маленькие следочки. Она такая сильная, гибкая, как рысь, а следы малюсенькие, мои в два раза больше.
   Но она продолжила:
    – Когда мужчину любишь, хочешь ему родить. Я любила тебя. Я не помнила о том, что я Авилла, а не Онега. И не думала, что мне когда-нибудь придётся об этом вспомнить. С тобой я начала новую жизнь. Вот только ты уже был женат. А я слишком хорошо знала, что это такое дети и дети. Законные и ублюдки. Кем стал бы мой?
   – Онега…
   Но она подняла руку, уже не давая продолжить говорить:
   – Не надо, что теперь. Всё потеряно… Или же не принадлежало нам. Только казалось. Как сон.
   – Мне ничего не казалось. И теперь не кажется, – я готов рассердится, шутит что ли?
   Я повернулась к нему. Ваня-Ваня… совсем иная жизнь. Всем иная… я даже не помню, как это любить тебя, мой милый, я не помню, как чувствовать тебя. Я не она.
   – Я больше не она, Ваня. А может и не была Онегой никогда. Только хотела быть.
   И сейчас я верю ей. По-настоящему именно сейчас. Вот эта прекраснейшая, тёплая, нежная женщина, отягощённая другим мужчиной, не моя Онега? Пусть только хотела, но для меня она была и есть. Но если она есть, почему я не смею касаться её?..
   Она присела на поваленную толстую берёзу.
   – Притомилась, ох… – проговорила она.  – Воды-то нет? Никто воды не берёт с собой…
   – Плохо тебе? – обеспокоился я.
   Но она лишь усмехнулась, выдыхая:
   – Тяжела, просто-напросто. Сейчас передохнём и двинемся назад.
   Коса, перевитая золотыми заколками, сами волосы как белое золото, скатилась с плеча вперёд, качнув серьги и колты. Вся она, Онега, всегда, даже без украшений как изысканное наслаждение для глаз. Будто сделана из золота. Вся. Живое золото. Утекло у меня между пальцев. Но почему? Только потому, что она царевна?
   Мы вернулись в город к видимому облегчению стражников, что охраняют царицу.
   – Позволишь, сейчас приведу Онежку? – спросил я, мне не хочется расстаться.
   Онега улыбнулась, кивая.
   Правда, я разволновалась в ожидании маленькой дочки Явана. Видеть его детей всегда волнительно для меня, но мальчишек я видела и не раз, и все они были похожи на мать, я хорошо знаю их в лицо. А вот малышку Онежку…
   И вот входит огромный Яван, держа на согнутой в локте руке малюсенькую девочку в шерстяном платьице, украшенном вышивкой синей нитью, и жилетке из беличьего меха. Белокурые волосы свободно мягкими кудрями ещё не доросли до плеч, смешная чёлочка. Она, немного растерянная, вертела головкой, глядя по сторонам. Увидела меня, вытянула пальчик:
   – Тятя, – она обняла отца за шею, прижимаясь к нему.
   Эта картина такая милая и трогательная, что у меня подступили слёзы, слабая стала на чувства.
   – Не бойся, Онежка, это царица, государыня наша, – Яван опустил её на пол, она остановилась, с интересом глядя на меня.
   Я присела рядом с ней:
   – Здравствуй, Онежка, – сказала я, протягивая ей руку ладонью вверх, но, не приближаясь, чтобы не пугать малышку. Она стоит ещё не очень твёрдо на ножках, смотрит долго, пытаясь почувствовать: зло я или добро.
   – Я – Авилла. А ты?
   Малышка сделала какие-то выводы для себя и, перестав бояться, протянула мне руку, вложив свою ладошку в мою.
   – Саиса? – спросила она удивлённо и посмотрела опять на отца. И засмеялась, смешно наморщила носик.
   Потом сделала ко мне шаг, потрогала волосы, украшения, увлекшись серьгами. Я сняла их, сделанными с синими и голубыми камнями, многоярусными, и соединёнными свободно, чтобы качаться и сверкать.
   Я отдала их ей. Она подбежала к отцу:
   – Тятя! Ось! – хохоча и показывая позвякивающие сережки.
   Яван, тоже улыбаясь, поднял её снова на руки, глядя на него в этот момент, я подумала, что никогда не видела его таким прекрасным.
   – Спасибо, Ванюша, – сказала я им вслед.
   Я думаю о том, что он назвал свою чудесную девочку моим именем. Тем именем, которое он любил.
   Вечеря, мы с Яваном и Белогором. Почему-то все молчат. Белогор какой-то злой, бледный, глядит мимо, мы не виделись с утра, на обед он не приходил, был занят с больными, чего же сердит сейчас? Или устал? А Яван, напротив, улыбается, но тоже неразговорчив.
   – Ты огорчён чем-то, Бел? – спросила я. – Неладно чего?
   – Всё ладно, – тихо и слишком быстро ответил Великий лекарь, чтобы можно было подумать, что, действительно всё в порядке. – Устал, – добавил он, продолжая не глядеть мне в лицо.
    Но я вижу, никакой усталости нет, я не видала его усталым, даже когда мы чуть от рассвета до заката помогали раненым в бою за Солнцеград. Так что врёшь ты, что-то Белогор Ольгович, не пойму только чего ради.
   Вечер меж тем сгустил синеву за окнами, воздух застывает ночным морозом, сковывает в ледяные горы сугробы, размякшие было под дневным солнцем. Засверкал искорками на окнах, на всех поверхностях  в свете уличных факелов. Я закрыла ставню, отходя от окна.
   Живот не тяготит меня, больше того, я так привыкла всё время чувствовать моих деток, что мысль о том, что подошёл им срок родится, наводит на меня тревогу: как это я не буду их чувствовать постоянно и знать, что всё с ними хорошо, как сейчас. Как это я отпущу их? Да и просто грустно, что такое волшебное время подходит к концу.
   Вошёл Бел, закрывая за собой двери. И снова не глядит на меня, присел к столу.
   – Что ненастен, милый друг?  – спросила я, наливая ему светлого мёда.
   Белогор долго сидит молча, так и не глядит на меня. Подожду, пришёл же, стало быть, сам скажет, что пытать.
   Он выпил, поставил кубок, сверкнувший алыми лалами по ободу как кровяными каплями. Странно, что я не замечала раньше, что эти камни так похожи на кровь. Настоящие кровяные капли: изнутри будто подсвечены силой жизни. Ничто так не горит, ничто как кровь не излучает силу.
   – Что Яван? Всё ещё страдает от любви? – он посмотрел на меня, остро сверкнув потемневшим взглядом и снова отвернулся.
   – Нет. Да он и не страдал, он радуется жизни, каждому мигу.
   – Тебе это нравится? – я вижу, он побледнел.
   – Нравится. Я хотела бы научиться этому. Но… он просто совсем другой человек, лёгкий, прозрачный как воздух.
   – Таким легко, – качнул тяжёлой головой Бел.
   – А ты что тоскуешь, Белуша? – я коснулась его плеча, подойдя ближе.
   Бел перехватил мою руку своей горячей ладонью, держит крепко.
   – Ну что ты? – я улыбнулась, мне всё ещё невдомёк, что он так мрачен.
   – Ты всё ещё его любишь? – спросил Бел, сжимая мою ладонь, ещё чуть-чуть и мне станет больно.
   – Ты что, Бел?
   Я не просто расстроен тем, что я увидел их вдвоём с Яваном. Они шли по двору, и когда потом я спросил, где царица, оказалось, что они вдвоём пошли в торговые ряды. А после…
   И я не могу не только не ревновать, я не могу не слепнуть от того, что они вдвоём проводят время. Едва уехал Ориксай…
   Напряжение последних месяцев делает своё дело: ожидание наступления, ежедневное обдумывание и обсуждение неминуемого, просчитывание того, что просчитать невозможно  – это стало общим наваждением терема, в котором мы все обитаем. И отъезд Ориксая, для него своеобразный способ отвлечь свои мысли и душу, может быть взглянуть со стороны, ещё раз оценить, снять прилипшие к глазам «повязки» что неизбежно возникают, если много раз говорить и думать об одном и том же. Конечно, он поехал, потому что необходимо проверить южные рубежи, города, приближенные к границе. Пойдёт Дамагой сразу на Солнцеград или же вначале пройдёт своими огнём и мечом по всему Северу. Что на уме у Доброгневы? Или же направятся сразу к Солнцеграду?
   Возможно и то и другое, ведь Доброгневу поддерживает всё больше людей, видят в ней освобождение от всего устаревшего и надоевшего людям.
   Почему всё внезапно надоело? Тысячи лет мы жили по этим писанным и неписанным законам  и вот в какие-то десять лет всё растворилось, и вера, и уважение к властителям, и даже наша золотая кровь.
   Я и Ава – два последних человека, носителя этой крови. Нашему сыну придётся взять в жёны девушку уже с примесью большей или меньшей. Нам надо было бы родить много-много детей, может быть тогда наши правнуки и смогли бы вновь… Впрочем, бессмысленно размышлять и об этом в стотысячный раз. Бессмысленно и разрушительно. Это сводит с ума, как и ревность.
   – Мне не нравится, что ты проводишь время с Яваном,  – сказал я, решив не делать вид, что я злюсь на что-то другое.
   Ава села напротив, смотрит без улыбки. Но потом заговорила и улыбка всё же стянула её губы в сторону:
   – Ох, Бел… Приходишь по-хозяйски, делаешь, что хочешь… и всё-таки… приятно, что ревнуешь. Значит, думаешь обо мне.
   – А ты можешь считать, что не думаю? – удивился я.
   – Чего тут думать… –  она повела бровями, опуская ресницы.  – Мысли у тебя освобождены для другого. И правильно. Великий Кудесник не может быть в тумане. Особенно в такое время.
   Я потянул руку, намереваясь взять её ладонь в свою. Ава не убрала руки, смотрит на меня.
   Я должна сказать, что мы недопустимо живём. Что это не просто мучит, это ломает меня. Перестаю чувствовать ясность мира и себя в нём. Я перестаю понимать, куда я иду и зачем… С каждым его поцелуем, на который я не могу не ответить, я всё дальше от себя самой. От себя, какой я себя знаю и хочу знать.
   Но он это знает. И говорить бессмысленно, всё сказано уже столько раз, что повторять не для чего. Разве в нём самом этого разлада нет? Ориксай ему друг. Осознал он это или нет, это так. Что может быть тяжелее, чем красть у друга? Белогор не бессовестный, а значит, и ему не может быть легко. Так что не о чем говорить.
   Вот и гибнет наш Север. Всё к этому идёт. Мы не спасём его от Доброгневы. Потому что Доброгнева то же, что и мы. Перегрызлись как крысы. А всё кончилось давно. Наш  Великий Север закончился. Поэтому всё так… И между нами поэтому всё так… ничто не разрушишь извне, если изнутри не сгнило. Золотая кровь… мы и губим Север…
…Солнце будит нас, у Авы золотятся ресницы… вот счастье просыпаться и видеть, как у неё золотятся ресницы. Что ещё надо помимо этого счастья? Мне ничего. Ни величия, ни золота. Ничего. Всему этому я знаю цену, она не высока. А вот так – видеть её лицо утром  – дороже этого ничего нет. Но узнал я это слишком поздно. Всё можно было бы переменить. Всё, если бы я был настоящий далегляд…
   – Сходим к озеру, Ава? – спросил я.
   Она засмеялась, ещё не открывая глаз, обнимая меня.
   – Через лес больно сыро, снег тает.
   – Ноги промочить боишься? Сходи со мной к озеру, Ава, мне надо.
   – Иди один. На что тебе я?
   Я обнял её, конечно, она не нужна мне для этой прогулки. Но снова в тот лес без неё – я не смогу войти под его сень один, после того, как видел тас их с Ориком…
Глава 4. Лай-Дон
    Почему Бел так хотел сегодня к озеру? Ладно зимой, летом, ну и осенью. Но сейчас, когда так распустило всё, раскисло. Одно хорошо, Дамагоевой рати тоже ходу нет…
   Мы пошли, конечно, на озеро. Как Бел хотел. И сегодня всё подтаяло  ещё больше, чем три дня назад. Как быстро всё меняется весной, никогда так быстро не меняется, ни в одно время года. Стало быть, покатилось, ушла зима.
   Озеро ещё в сером, ставшем прозрачным льду, конечно, но от берегов отступил, оставив у берегов широкие проталины. А с берега снег уже стаял и камни даже просохли, ноги не скользят. Большие валуны успели немного прогреться на солнце, но всё же сидеть холодно, чувствуешь не сразу.
   – Ты чего на камень-то уселась, – обернулся Бел, подходивший уже к воде,  ветерок перебирает куний мех на его шапке, пошевеливает  тонкие русые прядки, выбившиеся из-под шнурка, стягивающего волосы под затылком, и лицо строгое, прямо мамка, – вставай-вставай, нельзя сидеть на холодном!
   – Притащил бабу на сносях в этакую даль пешком, и сесть не даёт, – со вздохом проворчала Ава, но поднялась с камня. И даже направилась ко мне.
   А я, меж тем склонился к воде. Но, наклонившись, было, я остановился, страшно снова увидеть то, что я видел однажды, коснувшись этой воды. Я посмотрел на тот берег, на ледник, сильно он сдвинулся? Неясно, он и тогда стоял прямо у воды. Ближе теперь, нет?
   Вода прозрачная, ещё талыми ручьями не замутнённая, весна запаздывает, тает потихоньку, исподволь, на дне видны круглые серые камушки, покрупнее, помельче. Сейчас коснусь воды…
   Но может, всё переменилось, может, изменили участь нам? Солнцеграду, мне, Аве, всему Северу? Быть может, переменили?.. Переменили?..
   Я смотрю на Бела, нагнувшегося к воде и замершего на мгновение, я хотела спросить сейчас же, почему он задумался, но поняла, что ему не надо сейчас мешать. И даже поняла, почему он замер в нерешительности.
   Он снял рукавицу из рыжей кожи и коснулся воды кончиками бледных в этот момент пальцев. И разогнулся тут же. И стоял так, глядя на ту сторону, на ледник. А с пальцев упало несколько капель обратно на потревоженную гладь…
   – Что… Что ты увидел там, Бел? – тихо спросила я, решившись.
   Сухой рукой, не той, что касался воды, будто не хотел прикосновений её капель к себе, Бел поправил шапку, съехавшую немного, когда он наклонялся. Он всегда одевается очень скромно, когда не отправляет моления. Скромно, но не дёшево, все ткани и кожи, из которых сшиты его одежды тончайшие, самого лучшего качества, самые дорогие, самые приятные на ощупь. Только это и может поведать, какой он чувственный человек, тем, кто вздумал бы разбираться. Бел очень внимателен и ценит ощущения своего тела, в этом мы тоже похожи с ним… Я стала думать об этом сейчас из страха услышать, что он скажет?
   Он обернулся, зрачки широченные во весь зрачок:
   – Ничего нового, – произнёс тихо, бесцветно, будто сдавлено горло.
   – Врёшь.
   – Нет… Не вру. Пойдём?  – он бледный и не смотрит в глаза, конечно, врёт. Пугать не хочет.
   Вот так, всё можно, что хотят сказать или сделать, а правду сказать нельзя, сразу «опасно, ты же беременна»! Зла на них, чертей, не хватает.
   – Мне надо бы присесть и отдохнуть теперь,  – сказала я.
   Мы нашли поваленную берёзу и сели на неё. Бел так и молчит, сидя рядом. А у меня в животе… драка что ли?! Я положила ладони на живот, вздыхая, потому что ножки, локоток и пяточки колотят меня изнутри по всем моим печёнкам.
   – Ты что?  – спросил, наконец, прервав молчание, Бел и даже обернулся ко мне.
   Я посмотрела на него, у него уже вполне нормальное лицо, никакого потустороннего взгляда, ни бледности.
   – Нормально всё. Пойдём?  – я встала, обернулась на него.
   – Ты обиделась? – Бел смотрел на меня, будто извиняясь.
   – А ты хотел меня обидеть?
   – Нет, конечно,  – Бел тоже поднялся. – Но ты как-то… будто обиделась.
   – Не надо, «баба на сносях», – он обнял меня, улыбаясь, заглядывая в лицо.  – Ничего нового я не увидел, правда. Всё то же… Неизбежная гибель Солнцеграда и других городов, всех, где стоят ледники.
   – И что же делать? – тут уже у меня от щёк отхлынула кровь.
   – Вот то-то: что делать, – кивнул Великий далегляд. – Потому и растерялся. Не знал, что сказать моей государыне, – со вздохом добавил Бел. – Я не знаю. И если бы я понял, в какой день всё произойдёт, я, наверное, придумал бы. Но так… Но это скоро, Ава. Подошло уже. Придвинулось. Придвинулось вплотную.
   – Может тогда сообщить и уходить из городов?
   – Может и надо, Ава, но куда пойдём? Все. Все люди. Да и кто теперь пойдёт за мной, «обманщиком и насильником»? – тоскливо хмурясь, проговорил Бел.
   – Пусть не пойдут, но позвать мы должны, – я не могу не настаивать. – Не так мало тебе верят, Великий Белогор. Иначе Доброгневу с Явором нам никогда не выгнать из Солнцеграда.
   Бел молчал некоторое время, размышляя, но, мне кажется не над тем, что я сказала.
   – Север разделён и это ведёт к разрушению неумолимо, куда больше и надёжнее, чем все ледники, – эхом подтвердил я её многодневные мысли, больше, чем последние слова.
   Я подошёл к ней. Да, Авуша, именно так. Об этом говорил и Он. Об этом говорил и я Доброгневе, когда она старалась разделять сколотов и северян. В результате не народ разделился, а сам Север распадается.
   – Скажем людям, надо уходить…
   Но мы не успели ничего подобного сделать сегодня. Потому что, едва мы завидели поле меж редеющих деревьев, через которое нам было идти к Солнцеграду, как на нас почти наскочил взволнованный ратник, примчавшийся верхами с сообщением для Великого жреца, что в Холодном логе, который в дне пути отсюда, сломал спину тамошний главный Солнечный жрец. Ясно, что спасти его может, если ещё успеет, только Великий лекарь. Ратник уступил Белу своего коня, остался со мной, сопровождать до терема.
   Ох и притомилась я нынче. И спина болит. Вернусь, надо лечь. Придётся отложить все дела. Для женщин разве все тяготы царствования? Вот какая из меня сейчас повелительница: недоходившая квашня… Может есть железные, а я же слабачка на поверку…
   Я застала Бела уже выезжающим за ворота, он обернулся на мгновение, уже с седла, будто вспомнив, что забыл попрощаться. А теперь… мне стало грустно до слёз. Сначала Орлик уехал и я знаю, что увижу его нескоро, а теперь – Бел. Но и с ним я собиралась проститься только через пару дней. Не сей же миг. Мне захотелось плакать. Какая же глупость… слёзы так стали скоры в моих глазах.

   Я же полон не просто тревогой, я обеспокоен чётким ощущением, что уезжая  сейчас, я теряю что-то насовсем. Ава ещё не дошла до спальни в тереме, когда я с несколькими жрецами и помощниками уже выезжал за новые, ещё светло-жёлтые от свежих брёвен ворота города. Что-то тревожит меня, что-то не так пойдёт, не так, как мы затеваем. Из-за ледника? Я не могу понять. Я не могу сосредоточиться. Мысли о леднике и грядущей катастрофе, охватившие меня на берегу, перебили мысли об Аве, что переполняли меня все последние дни неясной пока тревогой. А теперь ясность была потеряна полностью.
   Ничего, скачка, потом лечение пострадавшего собрата выправит течение моих мыслей, всё встанет на свои места. Иногда необходимо перестать думать о чём-то, чтобы мысленный взор прояснился. Там и пойму всё: что делать с городами из-за ледников, и что так беспокоит меня при мысли об Аве.
   Холодный влажный воздух кажется плотным на скаку, мы идём споро, и к наступлению ночи уже прибыли в Холодный лог. Я бывал в этом городе очень давно, или мне так кажется, что это было давно, так много всего происходит каждый месяц, что кажется, что пещеры мы открывали не в позапрошлом году, а лет пятнадцать назад. А с другой стороны, я будто только что увидел Аву в домике в Ганеше.
   В Ганеше… Что-то я думал о Ганеше. Что-то думал об этом городе очень отличном ото всех…
   Мой собрат, пожилой, семидесятидвухлетний седовласый красавец, очень жилистый и, вероятно, сильный, страдал от чудовищных болей, я понял это сразу, как только увидел его. Но Смерть ещё не собиралась сюда.
   Много времени прошло, прежде чем я сумел до него добраться, поэтому и восстанавливать его здоровье мне тоже пришлось долго, напрягая все силы. Но к рассвету он уснул, уже не испытывая боли. У него не были сломаны кости, но от удара о землю, а он упал с коня, возник сильный отёк тканей, что и причиняло ему боль и лишало способности двигаться.
   Но вот он спит, и я могу отдохнуть. После бани, при уже достаточно высоко поднявшемся солнце, я уснул, чтобы проспать целые сутки. И только проснувшись, я понял, что за эти сутки произошло столько важного, что это не уместить в быстрые мысли. Новости ещё не дошли до Холодного лога, но я смутно ощущал, что произошло. Нас отрезали от Солнцеграда. Это первое. А второе – родился мой сын. Я ощущал его на расстоянии, как и его брата. И тем более их мать. Теперь они не связаны с ней и даже более того, они отдаляются от неё с каждым мгновением.
   Но до того пока придут эти новости ещё много времени. Я лежу на обширном ложе и жаркой перине, почти такой, как у Доброгневы, и думаю о том, что мне сейчас надо скакать в Солнцеград, потому что Ава там и она почти беззащитна. Но не дети, они в безопасности. Как это может быть? И я продолжаю лежать на спине и думать о том, что мне надо немедля в седло, при этом я не могу даже пошевелиться.
   Будто паралич разбил меня. Паралич воли. Когда осознаёшь, что приблизилось вплотную то, чего ты так давно ожидал и боялся.

   Пока я дошла до терема спина разболелась уже невыносимо. Я отказалась от обеда, потому что аппетита не было, и вообще мне казалось, что я заболела. Поэтому я просто легла поверх одеяла и, пристроив живот, чтобы не давил и позволял дышать, и спину, чтобы не так болела, и вскоре заснула.
   Заснула, чтобы проснуться от уже правильно понятых болей. Это схватки. Начались роды. Раньше, чем я предполагала, и рожать мне придётся и без Орика, и без Бела. К счастью, на Солнечном дворе повитух хватает без Даны, уехавшей в Ганеш, куда тайно намеревалась отправится и я через два дня. Что ж…
   Наверное, отсутствие Орлика и Бела, заставило меня собрать все мои силы и сконцентрироваться. Когда знаешь, что рассчитывать не на кого, что всё зависит только от тебя, открываются скрытые источники силы. Я это отлично знаю, потому что привыкла рассчитывать на себя и только в последние годы из-за неотступной опеки Бела я почти забыла об этом.
   Придётся вспомнить. Ничего. Роды – не болезнь, рожали мои предшественницы, может быть, не без помощи обладательниц солнечной крови, своих матерей и сестёр, но рожали. Сделаю это и я…
   Я узнал о том, что происходит в покоях царицы от Лай-Дона, который прибежал с радостно возбуждённым лицом и блестящими глазами и сообщил, что там началось. Всегда всё знает.
   Этим утром я был на ратном дворе с нашими воинами. Лай-Дон шепнул мне на ухо своё сообщение и ответил красноречивым радостным взглядом, когда я посмотрел на него. Вот это да, мне выпало быть рядом, когда родит царица! Ни Ориксай, ни Белогор этой чести не удостоились.
   Я пришёл под двери царских покоев, которые охранялись денно и нощно двумя ратниками. У них обоих были одинаково напряжённые лица, обеспокоенные глаза. Из-за дверей не особенно можно было что-либо услышать, и всё же, если замереть и прислушаться, можно было услышать как кричит царица. Но она кричала немного и недолго. Вея, насколько я помню, всякий раз устраивала целые ночи или дни, заполненные стонами и воплями. А здесь… всё как-то сгустилось. Именно это слово пришло мне на ум.
   Сколько времени прошло, прежде чем послышался крик младенца, потом, через некоторый промежуток,  и крик второго, причём первый к этому времени кричать перестал. Дети тоже не крикуны что-ли? Около полудня…
   Мы с ратниками не могли не переглянуться. И улыбок тоже не скрыть.
   – Царевичи… родились!  – выдыхая, очень тихо сказал я, ещё не совсем поверив в это.
   – Значит, правда двое,  – засмеялся один.
   – А я думал, врут!  – подхватил, смеясь второй.
   – Надо было на десять «стрелок» поспорить с тобой, упрямцем!  – ответил первый, тоже хохоча.
   И мы все вместе захохотали, воодушевленные и объединённые этой общей для всех радостью, тем, что, несмотря на всё происходящее в последнее время и ещё более пугающее грядущее, находится место вот таким возвышенно-прекрасным моментам. Общим для нас всех.
   Выглянула повитуха, молодая рыжеглазая, широколицая женщина, увидела меня.
   – Ксай Яван, в тайне надо сохранить произошедшее, так приказала государыня, – она так сосредоточенна и серьёзна, что мы тут же прекратили хохотать.  – И позови твоего раба Лай-Дона. Приказала Сама, – последнее она добавила с некоторым недоумением, но не обсуждая.
   И меня охватило то же чувство. На что царице Лай-Дон? Сейчас?! Вот уж страннее не придумать. Но приказ я выполнил, послал людей за Лай-Доном.
   – Войди, ксай Медведь, государыня зовёт тебя, – это уже вышла девушка из приближённых царицы, впрочем, хорошо я знал только Люду, но она на родах этих не присутствовала, её лунное прошлое не позволяет приближаться к царице в такие моменты.
   Сердце свалилось в живот, я надеялся, конечно, что мне покажут наследников, но увидеть прямо сейчас, вот так – раньше их отца, царя, это мало с чем сравнимая честь.
   При этом я не могу заставить себя не думать о том, что это дети Онеги. Сыновья Онеги… Боги, Папай и ты, Богиня Любви, укрепите мне сердце…
   Я вошёл и первой увидел её, Онегу, бледнее обычного, высоко лежащую на подушках, волосы все взялись кудрями, придавая какую-то детскость её усталому лицу. Я не видел и не искал глазами младенцев, сразу забыл о них. Я не видел ни акушерки, ни её помощниц, ни девушек, что помогали им. Я мог видеть только Онегу. Впрочем, она всегда заполняла собой всё пространство, где оказывалась. Для меня только так было или она такая вообще, мне судить невозможно, для меня Онега с первого взгляда заполнила весь мир. И я так и не могу избавиться от этого. Я этого хочу, я свой ум и своё сердце стремлюсь заполнить всем чем угодно, чтобы вытеснить её, но ничего не выходит.
   Я себя приговорил, когда сказал ей, что отказываюсь от неё. Я поддался обстоятельствам и логике своей жизни, долгу, и обрёк себя на вечные муки сожаления и раскаяния. Потеря дырой остаётся в моей душе. И мне ничем не удаётся восполнить её. Только продолжать быть рядом с Онегой.
   Может, лучше было никогда не знать её? Никогда не просыпаться? Но для меня любое утро в похмелье, встреченное с болью в сердце из-за неё, дороже всех пробуждений с прелестным любовницами...
   Онега улыбнулась и протянула мне руку.
   – Ваня… Как хорошо, Ванюша, что пришёл так скоро, – рука горячая, я наклонился поцеловать её ладонь, она притянула присесть на ложе. Голос у неё охрип немного, будто треснул.
   – Царица… – выдохнул я, мне казалось, что я свечусь, как и она.
   – Ванюша, взгляни на внучатых племянников. Два царевича всегда лучше, чем один?  – она усмехнулась иронично. Шутит или спрашивает всерьёз?
   Я подошёл к девушкам, что заканчивали пеленать младенцев. Маленькие, одинаковые, светленькие головки, совершенные личики, что-то неуловимо отличает их друг от друга, я пока не могу понять, что именно.
   – И кто старший?
   – Вот ентот, – повитуха подала мне уже готовый кулёк с младенцем, спокойное личико, дерзкие брови как мои или Орика.
   Я взял его на руки, ощущая тёплую тяжесть, и в этом необыкновенное, удивительное чувство, почти телесное ощущение, будто я Онегу держу в руках. Почему я не ощущал такого волнения, когда брал на руки своих детей? Или это от того, что это царевич? А что же второй?..
   Мне подали и второго: такое же прелестное, правильное личико, только линия бровей иная – спокойное достоинство в этом лице. Вот и славно, хорошо, когда два брата и похожи во всём и отличны. Оба похожи на Онегу, её совершенство в каждом из них, но от старшего я будто чувствую искры, как огонь, второй как вода спокоен. И оба сильны. Разные и одинаковые. Им будет сподручнее. У детей ещё нет имён, отец назовёт их.
   – Давай, ксай, дадим царице отдых, – сказала повитуха, подавая знак девушкам, чтобы унесли детей.
   – Нет, погоди пока, – сказала Онега, приподнимаясь на подушках. – Вы свободные, отдыхайте, мы тут сами теперь. Вас щедро наградят.
   – Я распорядился, - подтвердил я.
   Но повитуха гордо выпрямила плечи:
   – Для нас великая честь помочь родить нашей золотой царице. Мы не возьмём награды, благодарим, что выбрала нас из всего Солнечного двора, – она подала знак своим помощницам и они, поклонившись, потянулись к дверям.
    Когда они вышли, повитуха сказала последнюю фразу:
    – И о тайне мы помним, никто из нас не вытащит и слова, не беспокойся, осударыня.
   Когда они вышли, Онега приподнялась, подаваясь ко мне.
   – Послал за Лай-Доном?
   – Послал, не пойму, на что он тебе?
   – Щас поймёшь, – сказала она и знаком удалила всех из горницы.
   И верно, в горницу вначале заглянул, а затем и вошёл Лай-Дон, смеясь, морщится:
   – Ой, царица, духотища-то! Теперь точно сквозняков бояться будешь, своих котят беречь, а, мамаша?  – он, посмеиваясь, посмотрел на меня. – Хоть поглядеть-то позволишь на царевичей?
   Он приблизился к колыбелькам, где лежали малыши, но остановился в нескольких шагах и обернулся на неё:
   – Или сглазу боисся? Но у меня добрый глаз, не злой, я тебя люблю, – сказал так запросто, будто и невсерьёз.
   – Доня, милый, у меня поручение для тебя. Только одному тебе под силу. Ну и… ценой в мою жизнь, – сказала Онега, так и не опуская больше спину на подушки, глядя на моего верного скомороха, напряжённо, хотя и улыбается, готовая к его шуткам.
   Лай-Дон сделал преувеличенно удивлённое лицо, не успев подойти к колыбелькам.
   – Не говори так, в этой духоте мне все слова кажутся слишком тяжёлыми, особенно о жизни и смерти!  – засмеялся Лай-Дон, под весельем прикрывая волнение.
   И, наконец, заглянул в кроватки:
   – Ух, вот здорово: хороши ребята-то!  – у него засверкали глаза, когда он снова обернулся к нам. – Ах, ты, Онежка… ну и мастерица!  Как отборные перловины»!  Вот яблочки белый налив! Ты…
   – Увези их из города, – сказала Онега так, будто говорит не о царевичах, а о каких-нибудь мешках с добром. С золотом.
   Лай-Дон, развернувшись, замер в комичной позе, подняв плечи, глянул на меня.
   – Царица…  – выдохнул он с присвистом. – Одурела тута без воздуху, чё ль?
   – Увези, рати Гордоксая подходят, – повторила Онега. – Я останусь, встречу вместе с Яваном, но детей увези, нельзя их в руки Доброгневе. Увези, сбереги.
   – Дак… куды же?
   – В Ганеш, – сказал я.
   Они оба посмотрели на меня. Единственный абсолютно верный нам город – это Ганеш, и город, который вдали от пути Гордоксая, идущего на Солнцеград с юга. Туда он не пойдёт, пока не выбьет нас с Севера, Ганеш не станет принадлежать ему. Скорее сгорит.
   – Подождите… вы серьёзно, – бледнея, проговорил Лай-Дон, по очереди оглядел нас, окончательно понимая, что ему поручают. – О, Боги!.. Что ж я несчастный такой?!..  – он пять посмотрел в колыбельки.
   – Как детей делать, так с кем другим, а спасать – я! – уморительно воздевая руки горе, восклицал он. – Вот нашла-то дурака. Ай-яй… Ну ты даёшь, Онежка, вот наказанье-то опять. Нарочно, что ли, мне испытания избираешь… ну и ну… – он обессиленно сел на край кровати царицы.
   – Не тяни, Доня, езжай, – сказала Онега, приблизившись к нему, погладила по плечу, – каждый миг на счету. Сколько мы втайне сможем сохранять рождение царевичей.
   Лай-Дон посмотрел на неё долгим-долгим взглядом, немного смешно сложив губы, будто ноздри раздувает, крепясь не сделать что-то или сказать. Но ничего не сказал и не сделал, выдохнул только с шумом.
   – Ладно, понял я. Дай мне… с мыслями собраться, царица. Сейчас явлюсь… – проговорил Лай-Дон, направляясь к двери.
   Я посмотрел на Онегу. Конечно, единственное, что надо сделать, это увезти царевичей и спрятать. Но как это страшно должно быть для матери...
   Закряхтел один из малышей, она посмотрела на меня, не надо говорить, что сделать, я подал ей ребёнка. Онега распахнула рубашку и дала ему грудь, ловким, привычным даже каким-то жестом, кормит  только второй раз… Мальчик обрадованно зачмокал, а тем временем закряхтел и второй. Я взял его на руки, покачивая, а он тихонько попискивал, а потом затянул тоже в полный голос. Онега взяла и его ко второй груди.
   И после этого засмеялась:
   – А если бы трое, а? Чё тогда делать?!
   Смеяться силы находит.
   Я сел в ногах её ложа, прямо на пухлую перину. Мне хотелось спросить, как же она выдержит эту разлуку, но я понимаю, что ей сейчас приходится быть не женщиной, но царицей, мать сейчас должна подумать, как спасти сыновей, не как спастись самой.
   – Почему тебе не поехать с ними? Я встречу рати…
   – Легко найдут, я слаба пока, сколько времени буду сил набираться… Да и… спрятаться мне с младенцами  – это почти невозможно. Только Доня может. Если бы я успела сделать так, как планировали… Но…
   – Думаешь, от Доброгневы им грозит большая опасность?  – спросил я.
   Она подняла голову, отвлёкшись, наконец от своих ненаглядных царевичей.
   – Думаю, их не оставит жить Дамагой. На что ему племянники? Он родит своих наследников сколько угодно. А Доброгнева может верить, что она хочет как лучше. Нет, – она убеждённо покачала головой. – Дамагой даст ей Белогора, его жизни и его крови им хватит и на следующее открытие пещер и ещё на столько, сколько будет необходимо. И её верность самому Дамагою сохранит. Мало на что Доброгнева не пойдёт ради Великого жреца.
   Я удивился:
   – Неужели ты думаешь, он встанет на их сторону? Этого не может быть.
   – Не встанет. Но… Кто его спросит? – усмехнулась Онега. – Когда не будет никого, что останется Белогору? Кого защищать? Пленят и всё.
   Я покачал головой. Я не знаю Белогора как она, но он куда более отчаянный человек, он будет драться до последнего, и не отдастся в руки Дамагою и Доброгневе, всегда есть выход. Есть последний. Никто не хочет умирать. Сгнить в плену – это выход для Белогора?! В это я не верю.
   Я сказал, что я думаю, вслух. Онега посмотрела на меня:
   – Дамаш  – человек, который отлично знает Бела с детства. И разберётся, чем можно заставить его жить.
   – Чем же?
   Но она не успела ответить. Вошёл Лай-Дон, но узнали мы его не сразу: вошла тётка, толстоватая и с утиной походкой.
   – Дак чиво, глядеть будишь, али робят соберём? – сказал он голосом такой как раз тётки.  – Ты, сама поспи теперя, касатка, родильнице спать надо-ть, даже, ежли она осударыня-царица. Иначи в горячке сляжешь, кому будет хорошо? Нам воан с Медведём  – не будет!
   Он разложил прихваченный с собой большой шерстяной платок, завернул в него одного мальчика, потом то же проделал со вторым. И посмотрел на нас:
   – Ну чё: Бог не выдаст, свинья не съест. Прощевай, царица. Живы будут царевичи, не думай. Ничё не думай, я сберегу.
   Что-то дрогнуло в лице у Онеги, когда она увидела своих мальчиков на руках у Лай-Дона, приготовленных уже к бегству. Обычная баба, готовая заголосить, кидаясь вслед за отнятыми детьми.
   Но терпит, только взгляд дрожит.
   И едва стихли шаги Лай-Дона, отдаляющиеся от дверей, зажала рот себе обеими руками, так, что побелели пальцы, и глаза заполнились слезами. Она вся затряслась. Я обнял её и она заголосила. Именно так как и должна была. Завыла, продолжая зажимать себе рот.
   – Ваня-а-а… что же это такое-е-е… Ваня-а-а…  – она забилась было, вырываясь, но я удержал её, прижимая к себе.
   Она рыдает безутешно, стиснула пальцами мою рубашку, почти душит меня.
   – Что же это такое, Ваня-а-а?!.. Что же мы делаем?! Что мы вынуждены делать?!.. А, Ваня?!..  Почему ты позволил мне вернуться в этот проклятый город?! Проклятый город!.. Почему ты не женился на мне?!.. Ах, Ваня-Ваня-а-а!.. – хочет вырваться, даже колотит меня кулачками. – Вот горе-то! Ванюша! Вот горе!.. Как же… как же я… Ах, Ваня!..
   А дальше ослабела вдруг и зарыдала, уже не причитая, а только беззвучно содрогаясь в рыданиях.
   – Нега, Нега, ну хватит, – мне страшно, я ещё не видел, чтобы кто-то так плакал. И я ничего не могу, ничем не могу помочь ей, ничем утешить…
   Ничем? Что я, в самом деле, совсем ум потерял?
   Я поднял ладонями её лицо и поцеловал в губы, распухшие, солёные от слёз, но горячие и такие…
   – Ты что?!  – задохнулась она, упираясь мне в грудь руками. Но глаза ещё ненормальные, затуманенные. Я притянул её опять…
   – Да ты что!? Ваня?! Сбесился?!
   Ну вот, другое же дело… Я оставил её, она сидит, дышит всё ровнее.
   – Ох… Ванюша… дай, рушник что ли? Высморкаться надо. Ох, нет, встану. Умыться.
   И поднялась. Лохматая, длинная какая-то… это без живота потому что, вот и кажется. Отнимая рушник от лица, посмотрела на меня:
   – Напугался? Ты прости, слабость на каждую найдёт в такое мгновенье. И… спасибо, – улыбнулась слабой тенью своей обычной улыбки.
   Я поднялся:
   – За что же? Но… не стоит.
   – Да стоит, ещё как, – сказала Онега, покачав головой. – За всё спасибо. За то, что ты вообще есть.
   Она вернулась к ложу:
   – Я лягу, сил совсем нет. Ты буди, если что, обещай… Слышишь, Ванюшка? Мы вдвоём теперь остались… – проговорила уже совсем сонно.
   И вижу, она уже спит, даже укрыться не успела толком. Я подошёл к ложу, укрыл её мягким светлым одеялом, животики беличьи, что ли?..
   Как вышел из спальни, дал знак девушкам:
   – Поглядывайте за царицей, спит пока. Я в войско, шлите ко мне, ежли что-то не так с нею. Как бы не захворала.
   Они с беспокойством поглядели на меня:
   – Чего так плакала?  – спросила, наконец, осмелев, одна, остановив меня этим вопросом уже у выхода, я уже и ногу через порог перенёс.
   Я обернулся:
   – Есть причина. Вы позвали бы лекарей с Солнечного двора, на всякий случай.
   – Пользовать её нельзя никому, кроме Великого Белогора, ты ведь знаешь, Яван, – бледнея, проговорила всё та же смелая девушка.
   – Значит, за ним пошлём, – ответил я.
   Вообще-то жутковато мне стало от мысли о болезни Онеги. Как она сказала: остались мы вдвоём. А если она заболеет, я останусь один. Мне стало страшно.
   Я не успел дойти до ратников, когда гонец за Белогором выехал из восточных ворот. А к Орику гонцов мы не послали, сохраняя в тайне рождение наследников. Гонца могут перехватить. А тот, что едет за Белогором везёт только весть о том, что она нездорова и ничего более.
   Но напрасно я думал, что нам удастся сохранить нашу тайну. Уже в первые мгновения на ратном дворе я понял, что они знают всё. По их радостным лицам, по заблестевшим глазам.
   Ничего не осталось, как сказать правду. Но остановить поднимающийся было восторженный вопль.
   – Ребята!  – воскликнул я.  – Враг только и ждёт появления царевичей, чтобы похитить. Не позвольте узнать лазутчикам, не надо поднимать радостный клич. Отпразднуем после победы.
   Не поднявшийся радостный клич распирал им груди радостью.
   – Молчите ребята. Скоро всё решится.
   Но мои увещевания опоздали. Полетели гонцы из городов, не успело Солнце встать над Солнцеградом назавтра. Гордоксай двинулся на Север. Не дожидаясь лета и того, что просохнут дороги, как полагается, для нормального наступления.
   Идут растопыренными пятернями, поддерживаемые внутри городов, едва приближаются, как Лунные дворы поднимают всю муть со дна, ту, что недовольна всем, что олицетворяем мы  – старый Великий Север, как это ни удивительно, что мы, сколоты, вместе с северянами, стоим за прежний Север. А новые – это большей частью северяне, молодые в большинстве своём, даже подростки, готовые крушить и ломать только ради самого разрушения.
   Измождённый гонец из ближнего из городов, того самого, откуда Онега сбежала тем летом, из Каменного лога, свалился с лошади буквально нам на руки.
   – Ксай Яван! Полки Гордоксая в полудне перехода от Солнцеграда.
   Меня обдало жаром изнутри. Обернувшись вокруг себя на воинов, которые накануне сдерживали вопли радости по поводу рождения царевичей, закричали под моим взглядом:
   – В бой!
   Мы готовы к этому были ещё полгода назад, едва узнали, что Гордоксай идёт к Северу. И ждать становилось уже тягостно. Поэтому в считанные мгновения всё организовалось, чуть ли не само собой, так хорошо мы натренировались за те почти две сотни дней, что готовились к этой осаде.
   Каждый воевода, каждый воин знает своё место, свою цель. Обе стены покрылись лучниками. Не надо было и командовать, думаю, воины наши и во сне делали бы то, что надо. Что мы тысячи раз отрабатывали в учениях. Мы готовы. Без Ориксая. Без Белогора. Пусть Белогор не воин и не царь, тем более, но его присутствие, как кудесника и Великого лекаря, Великого жреца,  олицетворения, самого духа Великого Севера обладает такой силой, что это удваивает наши.
   Последний носитель золотой крови. В этом он вбирает в себя и царицу, тут они будто одно, один человек, единый символ. И поэтому он так важен: дух Севера. Ориксай – царь, главный человек, главный носитель власти.
   Но воодушевление, связанное, с самой верой Севера, древней, изначальной, истинной, единой и для северян и для сколотов, что осью проходит сквозь Север – то, что несёт в себе Великий Белогор.
   Без царя – нет царства. Без веры у царства нет души. Мы одни с Онегой. Половинчатая власть. Я не царь, и она только царица. Какова бы ни была, она всего лишь женщина. Без Ориксая и Белогора нас не половина, нас четверть.
   Но как ни странно, это только воодушевляет нас. Всех воинов. Теперь всё зависит от нас, от воинов. Не царь ведёт нас. Нас не прикрывает кудесник, способный вернуть здоровье и отвести Смерть. За всё стоим мы. Только мы. И царица под нашей защитой.
   Онега, бледная, с горящими глазами, она надевает на толстое платье доспехи, помощники пришли с оружейного двора пришнуровать его.
   – Не туго, царица? – спрашивает один из них, оглядывая шнуры и фигуру царицы.
   – Ничего, всё хорошо, не такая я неженка, ты не гляди, что не одного с тобою пола.
   – Ты здорова? – спросил я.
   – Здорова, Ванюша. И отдохнула даже. Но… – она посмотрела на меня: – быстро они узнали-то… я не ожидала. И ведь не ждали пока дороги просохнут… как шли?.. Но что теперь… Будем воевать, – она улыбнулась мне.
   Я не мог не спросить. Этот вопрос давно был занозой в моей голове, с тех пор как я узнал, что было в её отсутствие в Солнцеграде.
   – Как ты встретилась с братом после… стольких…лет. После испытаний?
   Онега засмеялась:
   – Ты знаешь, благодаря Белу очень даже легко. Если бы не необходимость спасти его, которая владела мной в тот момент абсолютно, я, может быть, от неожиданности и разволновалась и растерялась бы, конечно. А так: у меня крошечный отряд перед лицом громадный рати. Что… мне и думать о прошлом, о том, что такое Дамагой для моей жизни, было недосуг. А потом, когда я его переиграла, тем более.
   – А сейчас мы одни.
   – Мы не одни, – она повернулась ко мне и смотрит на меня очень серьёзно, взяла пояс, оборачивает вокруг талии.  – Мы с тобой вместе. И вдвоём. Может, это и должно было так произойти, Ваня, чтобы сейчас перед лицом смерти мы остались с тобой вдвоём. Ты и я.
  Я подошёл к ней, прядь волос из кос выбилась ей на лоб и щёку, я отвёл её назад.
   – Я… я умру за тебя, – спокойно сказал я.
   А она погладила меня по щеке:
   – А я готова убить тысячи тех, кто направит пику в твою грудь, – улыбнулась она, светя своими глазами: бездной небес из одного и яркой глубиной самых ласковых вод из другого. – Мы выстоим, Ваня. Дамагою второй раз меня не взять. Он во мне вырастил себе самого худшего врага. Лучше бы убил.
   Я смотрю на неё, как я мог думать, что могу взять её в жёны и наслаждаться тихим счастьем в Ганеше? Удивительно, что и она могла так думать. Нет, Онега, ты Авилла, ты царица. Ты – настоящая золотая царица.
    Поэтому и я, и тысячи ратников готовы идти и защищать твой город, твою веру, твоих детей, твоего мужа. Сейчас ты – то, что для нас Север. И то, что Ориксая и Белогора нет, делает нас только сильнее. Мы не идём за царём, мы защищаем царицу. Как сам Север. За женщину идти в бой понятно и просто. Будто каждый за свою. И все вместе за родину.