Золото. книга 7

Часть 24
Глава 1. Превратности любви
   Ганеш. Я здесь не был много лет. Ещё когда-то мальчишкой, отец посылал меня по городам Севера, чтобы я увидел страну, царство изнутри, не из царского терема, познакомился с порядками, с особенностями каждого города, узнал старост, чем эти города живут, что волнует их жителей. Впоследствии дядья ездили с такими поручениями, не реже, чем раз в год-два. Так Яван и задержался когда-то здесь.
   Здесь очень красиво. Окрестности Ганеша, пожалуй, самые красивые на всём Севере. Вокруг города с трёх сторон густой лес, с прозрачной берёзовой рощей на востоке, и высокими, ровными, похожими на мачты соснами на западе и юге. А с севера – огромное озеро в окружении скал и громадных валунов на берегу, уходящее за горизонт. Его громадное зеркало в тихую погоду отражает небо и, кажется, что Ганеш построен в небесных чертогах.
   Вот в такую тихую погоду мы и стояли сейчас на берегу вместе с Авиллой. Думал ли я, что вернусь в этот город вот так, что буду стоять у этого волшебного озера рядом с моей царицей? С царицей заполняющей меня до краёв?
   – Красиво здесь, – сказал я Авилле, обернувшись на неё.
   Она вся золотится в оранжевых лучах заката.
   – Хочешь, искупаемся? – засверкала улыбка.
   – А увидит кто? – усмехнулся я.
   – Царю всё можно. И не увидят. Я знаю местечко, где можно незаметно… – она улыбается, как само солнце никогда не улыбалось мне.
   Мы спустились в маленькую бухточку, закрытую со всех сторон громадными камнями, но у самой воды небольшой кусочек берега со светлым мелким и мягким песочком.
    Мне приятно смотреть, как Авилла снимает платье, чулки, украшения, подняла руки, пристраивая косы на голове, чтобы не намокли. И улыбается всё это время, глядя на меня. Какое-то счастье просто смотреть на неё. Просто видеть её. Никаких больше разлук. Никогда. Никогда.
   – Предупреждаю, вода как лёд, – насмешливо сказала Авилла, глядя через плечо, как я снимаю одежду. И мне хорошо от её взгляда.
   – Напугала, подумаешь! – расхрабрился я. – У Солнцеграда купались ведь, там тоже никакого тепла.
   Какой лёд… Вода намного холоднее льда. Обожгла кожу, схватила за сердце. Авилла смеётся, по-моему, чтобы не визжать. Проплыв немного, мы всё же привыкли к дикому холоду, я хотя бы перестал чувствовать, кроме сердца всё во мне застыло. И всё же, вскоре я начинаю чувствовать, что холодно даже моим костям, ногти у меня стали синие…
   – Может… – не очень решительно спросил я.
   – Поплыли на берег, – улыбнулась Авилла.
   Губы у неё тоже посинели. Но не дрожит, плывёт быстро, мощно, едва ли не быстрее меня…
   Мокрый песок на берегу кажется горячим после этой воды. Мы смеёмся, огонь на коже… и воздух кажется горячим. И губы её так горячи, но ещё горячее язык за ними. Кожа холодна под моими ладонями, но сердце полно бьётся в груди, и моя рука согревается его биением… Авилла жизнь моя…

   Мой маленький отряд отделился от границы Солнцеграда как раз накануне той ночи, когда погиб великолепный город. Мы не успели отойти далеко, гроза застала нас, встали маленьким лагерем. А ночью ужасный грохот со свистом разбудил нас, перекрыв все звуки грозы.
   Выскочив из наших шатров, мы ничего, кроме мрака и всполохов молний, ближних и дальних, не увидели. Лишь странная и пугающая тишина расстилалась под грозой. Разве мы могли подумать, что надо посмотреть в сторону оставленного Солнцеграда, тогда в свете молний мы увидели бы всё…
   И только наутро, когда вышли и стали сворачивать лагерь, чтобы двигаться дальше поняли, что странным образом изменились окрестности: появились множество новых ручьёв, и не от дождя, он окончился ещё до рассвета.
   Похоже…  Мне стало дурно, когда я поняла это: если бы мы стояли чуть ниже, лагерь наш смыло бы. Когда мы поднялись на вершину ближнего холма, с которого виден Солнцеград и обернулись, мы все замерли в оцепенении: вместо хорошо известных всем нам великолепных видов Солнцеграда, что сверкал на Солнце отблесками от золотой статуи Бога Солнце на площади посреди Солнечного двора, вместо множества затейливо построенных теремов с разноцветными крышами, которые для сохранности от грибков и влаги красили красками, сделанными по древним рецептам на основе тех веществ, солей… или как их там, разбирался только Бел да мои лучшие жрецы… Красили и стены домов. И вот, вместо всего этого, вместо двойной стены вокруг, старой, уже серой и новой светло-коричневой с жёлтыми верхушками, почерневшими, впрочем, после недавнего сражения, вместо всего, мы увидели безмолвный серый настил из потрескавшегося, будто морщинистого льда.
   Мы молчали долго, не в силах произнести ни звука, замерев от ужаса перед представившейся чудовищной катастрофой. Холод смерти будто прикоснулся к нам.
   – Это… что это такое?.. – дрожа, произнёс кто-то рядом со мной.
   Белогор не мог этого не предвидеть… Вот почему они и выжидали, не возвращались в город. Он знал. И вернее всего, давно. Вот и отдали Дамагою город. Думали, что его накроет здесь, нападения его не ждали, наверное…
   Но ждали-не ждали, а он проиграл его… И я вместе с ним. А теперь не осталось даже столицы. Даже столицы…
   Мы долго в оцепенении и растерянности стояли, над погибшим Солнцеградом, не в силах не только поверить, но хотя бы осознать, что всё, что мы видим не дьявольское наваждение. Потом, поняв, что мы спаслись, уехав за полдня до произошедшего, замолчали, охваченные страхом и опустошением, и много времени понадобилось, чтобы заставить себя двинуться дальше.
   И произошло вот что, чего я ещё не успела придумать или предвидеть: мои люди быстро приписали мне провидение того, что случилось.  Получилось, будто благодаря мне мы уехали вовремя и спаслись. Я не спорила. И порадовалась, что их вера в меня оказалась даже больше моей собственной.
   Но это, оказалось ещё далеко не всё. И каково же было наше изумление и ужас, когда оказалось, что ни одного города не осталось на Севере…
   Мы шли от одного к другому и встречали только небольшие временные поселения, появившиеся в стороне от прежних городов, накрытых теперь ледниками. В некоторых уже началось строительство. И споро шло.
   Дерева вокруг сколько угодно, руки умелые, лентяев нет, для себя строят. Строили дома, накрывали досками будущие улицы, чтобы не было грязи. И выстроят, уже к зиме будут свеженькие города. Пока без стен, пока только для жизни. Но стены возведут, научились о врагах думать…
   И нам не рады в этих будущих городках. Не гонят, но и не оставляют, смотрят мрачными зрачками, не улыбаются, до земли не склоняются, как раньше. Потеряла Лунная жрица свой Север. Никто не верит Доброгневе. И скрыть, кто я есть, чтобы подольститься заново, невозможно, кто на Севере не знает меня…
   В один из нерадостных вечеров за трапезой кто-то из моих верных жрецов предложил:
   – Может быть, уберёмся с Севера вовсе? Пойдём на юг?
    А на лицах смятение и страх. Какой юг? Восток или запад? Кому мы нужны хоть где-нибудь…
   – Али на восток? – будто мысли мои слышат. – Там тоже большие города.
   – Чё же молчишь, Доброгнева? Схоронится тут на Севере негде.
   Молчу… Что мне сказать им? Что можно сказать отверженным из-за меня? Из-за того, что мне не удалось ничто из задуманного? Можно пойти хоть к дьяволу, но кто я буду там? Схоронится? Заживо похоронить себя? Но разве это не то, чего я страшусь больше всего на свете?! Больше смерти.
   Ещё немного и станет вянуть красота, старость постучит в мои двери, что тогда? Дожить тихонько на оставшееся золото? Но жить никем, в ничтожности я не только не привыкла, не хочу, не могу. Нет-нет, это не для меня, это худшее для меня.
   А может… простят? Ведь никого я не убила. И не приказывала. Не успела, конечно, но они-то не могут этого знать. И Аве напрямую я не угрожала смертью… Скажу, что Дамагой в полон меня взял, тем и заставил…
   А что? Его, конечно, казнили уже. Если не погиб в битве, так казнили…
   Пойду к ним. Я знаю, они в Ганеше. Со своими всё лучше, чем на чужбине. Может, удастся снова подняться. Верховной жрицей не оставят, конечно, но… Неужто Белогор совсем не ценил мои ласки?.. И Яван?
   И почему я Ориксая не удосужилась пообольстить? Всё убивать его настраивалась, а он-то, бабник известный, точно по-другому ценил бы меня тогда. Молодым слишком казался, но молодые мужчины самые восприимчивые, как это я упустила? Такую допустила оплошность, что позволила Аве безраздельно его душу занять. Ах, Доброгнева, хитрейшая из женщин… Я…
   Ах, Доброгнева, ошибки допускают все, и мои, похоже, могут решить мою судьбу. Будь Ориксай в числе моих постельных друзей, может быть, мне и Явор не понадобился бы… И почему я была так недальновидна?! Но я слишком хотела и хочу его убить, уничтожить, чтобы никогда его не было, поэтому и не подумала ни разу обольстить его…
   Во власти этих сожалений и планов на грядущее, я направила мои стопы к Ганешу.

   Нет, Дамагоя ещё не казнили. Я, Дамагой, я – Ольг, последний сын последнего природного царя Великого Севера, содержусь как домашний скот: сыт и в тепле, даже вином и мёдом поят, не обижают, сплю на перине. Но никто ни единого слова не говорит со мной. Никто. Стража, что охраняет меня, что приносит мне еду. Что приносят воды мыться, убирают, готовят и дают одежду, бороду стригут мне… и всё молчком. Ни одного слова, ни доброго, ни злого, ни даже взгляда, ни от кого, будто посмотрев на меня, отравятся. Изощрённый способ пытки.
   Я не знаю судьбы Авы, Белогора, даже Доброгневы. Живы они? В том нападении нашем они остались живы или погибли под мечами моих сколотов? А где Доброгнева? Пришла сюда и предала? Второе,  скорее всего. Она своя среди них, это я успел стать чужаком на моей родине.
   За прошедшие недели всё, что я мог – это только подслушивать сквозь стены палатки разговоры проходящих мимо людей. Так я и узнал, что города Севера погибли в одну из ночей, погребённые под сошедшими ледниками… В этот день я едва не умер. Я лёг на спину и не вставал несколько дней. Не мог ни есть, почти не пил даже воду…
   Я лежал и думал, это мне наказание за то, что я пришёл и пролил столько невинной крови, за это Бог полностью отнял мой Север. Погубил его. Чтобы он не мог достаться мне. Чтобы я никогда так и не стал царём Великого Севера, он уничтожил сам Север. Бог мстит мне ещё страшнее, чем могут отомстить те, кто меня ненавидит.
    Или я сам – это наказание для Севера за что-то?..

   – Оставь, Бел, я не хочу! Не хочу! Оставь! – злится Ава, отталкивая мои руки, выгибаясь из моих объятий. – Как вы осточертели мне!.. Давайте ляжем втроём в одну постель, и станете попеременно взбираться?!
   Я отпустил её, она опустилась на лавку со вздохом, прикрыла глаза ладонью, прядки волос выбились из причёски, колты качаются, серьги…
   – Прости, Бел, прости!.. Я не знаю, что такое… – и заплакала.
   Я понял это по задрожавшим кончикам пальцев.
   – Авуша, милая, ну что ты?.. – я присел рядом с ней, силясь заглянуть в глаза. – Я не буду, не плачь.
   Она порывисто обняла меня за шею, как ребёнок:
   – Белуша, ты прости… прости меня, прости, злюка какая-то… Хочешь, возьми, я не буду капризничать…
   Я глажу её по волосам, милая, что удивляться, столько переживаний, к тому же бремя. Не надо плакать, я не стану приставать. Я поцеловал её мокрые глаза, она плачет и плачет, прижимаясь ко мне, я уж мокрый весь от её слёз.
    Наконец, стала затихать, вздохнула, положила голову мне на плечо, я посадил её себе на колени. Я держал её так часто, когда она была малышкой. Нередко она вот так плакала у меня на коленях, если приснится страшный сон или разобьётся. Я всегда был ближе всех, главный утешитель, самый близкий человек.
   – Милый мой Бел… – не плачет больше, тихонечко поглаживает меня по плечам, отодвинулась, чтобы посмотреть друг другу в лица.
  И мне стало легче и светлее на душе.
   – Ну что, легче? – улыбнулся я, вытирая остатки слёз с её щёк, даже веки опухли. – Отплакалась?
   Она тоже улыбнулась, кивая, засмеялась даже:
   – Дура какая-то, а? – прогундосила она, шмыгая носом.
   – Ничего, можно иногда, – смеюсь и я.
   Я умылась, высморкалась, стало совсем легко. С Белом всегда легко. Он прощает всё, не обижается никогда.
   Совсем не так с Орликом. Мы поссорились сегодня, потому у Бела и раскисла. Поссорились, потому что его желание то же, что всегда, а моё где-то заплутало, пока шли до Ганеша. То ли сам Ганеш так действует на меня, не знаю. То ли потери.
   Размазанный Солнцеград, погребённый навеки подо льдом. Сложно чувствовать себя нормально после того, как увидишь, что все города твоего царства, почти все из которых ты успела хорошо узнать, помнишь их улицы, лица, даже запахи, что все они погибли. Это как терять близких людей…
   Но Орлик полон сил и воодушевлён. Он вдохновенно строит новый Ганеш, превращая его в новую столицу нового Великого Севера. И много других городов строятся, они ездят смотреть. Это не тот уже будет Север, да и не Север вовсе, но процветающее и сильное царство.
   Яван с ним, он поднаторел когда-то здесь же, борясь с бедствием, есть куда применить свои таланты созидателя, этого в нём хоть отбавляй, я помню. И носятся до глубокой ночи по развернувшимся стройкам по всему городу, прорубают, прореживают лес, не уничтожая совсем деревьев, чтобы от ветров защищали будущие улицы. Город значительно разрастается, благодаря нашему пришествию.
   Старую часть решено не трогать, строиться вокруг, таким образом и до того большой и приятно устроенный Ганеш теперь станет огромным городом с внутренней крепостью, ведь стену никто сносить, конечно, не будет, выстроят скоро новую вокруг уже внешнего контура. И границу обозначили, поражая масштабами замыслов. Они такие красивые, окрылённые, когда обсуждают свои планы, разглядывают чертежи, что каждый день несут десятками умельцы, смотреть на них такая радость. Созидание как ничто украшает и наполняет человека. Не главное ли это назначение человека в этой земной жизни?
   Бел, как и прежние староста, которого с его должности никто не смещает и местный главный жрец Солнца, что предоставил Белу свой терем для проживания, и остался в помощниках, сочтя это великой честью для себя, все они помогают молодому царю.
   Мы же с Орликом, всем теремом поместились в просторном тереме старосты, тут тоже началась стройка, пристраивают два крыла, чтобы не теснится. К зиме буду готовы.
   Перестук топоров, жужжание пил дни и ночи, и неуёмная энергия Орлика постепенно начали переполнять меня раздражением, и чем дальше, тем сложнее мне скрывать его. И вот сегодня мы и поссорились.
   С утра мне хотелось спать и совсем не хотелось любиться, как хотелось ему. Но он настаивал, не понимая или делая вид, что не понимает моих отказов: когда я ловила его руки, уклонялась от его губ, не поддавалась объятиям.
   И я не выдержала и сказала:
   – Орлик, ну… сколько можно?! Днём, ночью, вечером, утром? Ну что неймётся?! – я не могла не скривиться, уже толкаясь и отодвигаясь на обширном местном ложе, надеясь всё же ещё поспать. Как наивно… и как глупо и грубо… Давно огрубела, скитаясь по улицам, городам и весям, которых теперь и нет…
   – «Неймётся»?!.. – он даже задохнулся. – Ты меня больше не любишь? – Орлик приподнялся, удивлённо глядя на меня.
    Впрочем, я не вижу глазами, они так и закрыты, но я знаю. Я вижу мысленным взором его лицо, мальчишески удивлённое и растерянное. Но Орлик, потом, я посплю ещё и… потом… Отстань только сейчас!
   – Да люблю, Господи!.. Но ты же… – я отвернулась, сжимая бёдра. – Мне кажется, я и хожу уже с раздвинутыми ногами!
   – Ну ты… ты… – он растерянно заморгал и убрал руки от меня, сразу весь отстраняясь. И встал с постели.
   Стал зло одеваться, что-то падает мелкое, пряжки что ли?.. Иди, Орлик, дай поспать…
   Одевшись, он пошёл было к двери, но вернулся, пнул по стойке кровати босой ещё ногой, хорошо, не кулаком, сломал бы столб:
   – Это из-за Ганеша?! – рявкнул он. – Потому что это ваш с Яваном город, да?! – голос сорвался. – Ты его хочешь? Явана?!.. Ты его любила здесь! Ты с ним здесь жила! Ты замуж за него собиралась! Так? Из-за…
   Ну, всё, я закипела. Какой теперь, к чёрту, сон?
    – Да ты… – я села в кровати, трясясь от злости, – причём тут город этот? Что я виновата, что именно этот город уцелел?! – заморгала я.
   – О, ты, конечно, ни в чём не виновата! – преувеличенно, как скоморохи, разыгрывающие сценки, сверкая злыми глазами и зубами, воскликнул Орлик и, подхватив сапоги, вышел прочь, хлопнув дверьми, как можно сильнее.
   Поэтому и у Белогора, к которому я пришла, между прочим, поговорить о Дамагое, что до сих пор просто сидит под замком, я и расклеилась вот так.
   Но Бел хитрый и мягкий, всегда продуманный стратег, он не вскипает в один миг, как Орлик, даже, если злится, если обижен. Впрочем, он не обижается, он мимо пропускает такую глупость. И это такая верная, такая мудрая тактика, ею он добивается всего, чего хочет. Тем более от меня.
    Он позвал принести сбитня для меня, причём попросил с мятой, для дёрганных беременных дур… Сбитень хорош, сладкий, терпкий при этом и голову немного кружит.
   – Бел, надо решать с Дамагоем. Сколько мы держать его будем? – сказала я, начав, наконец, разговор, ради которого пришла.
   – Ты думаешь, он сбежит? – Бел отодвинул лавку, сесть напротив меня.
   Я покачала головой:
   – Не сбежит он, его любой удавит, едва он без стражи окажется. Любой, кто с нами в лагере был перед той битвой, – сказала я.
   Бел усмехнулся, уселся передо мной со свободой спиной, волосы мотнул за спину, не завязывает сегодня. Качнулись тяжёлой шелковой массой за плечами. Длинные стали, давно не стригся Великий…
   – Так что тогда думать о его судьбе? – легко произнёс Бел, сверкнув заиндевевшими вмиг глазами. – Отдать и…
   Таких глаз я ещё не видела у него.
   – Ты отдал бы толпе? – удивилась я, выпрямляясь.
   Неужели он всерьёз? Какой бы Дамагой злодей ни был, он всё же сын царя, моего отца, грязнокровый, ублюдок, но половина в нём нашей, золотой крови.
   – Отдал бы, – сказал Бел, тоже выпрямляясь, и его взгляд ещё сверкнул холодной чёрной молнией. – И сам ещё с галереи посмотрел, как они растерзали бы его!
   Господи, не может быть Бел так кровожаден…
   – Не верю, что ты… ¬ проговорила я.
   Судорога пробежала по его лицу.
   – Что я кровожадный? Зря не веришь, – он опустил глаза на миг, облизнул побледневшие губы. – Дамагой… Дамагой – зло. Он зло во всём, за всю свою жизнь он не сделал ничего доброго. Пролить столько крови, для чего? Чтобы показать, что не боится убивать? Что не сохранил ничего от человека в себе? Или что не имел ничего от человека? Нет, Ава, убить его – это благо.
   – Не думаю…
   – Что? Что уничтожать зло – это благо?
   – Нет, не думаю, что в нём не осталось ничего от человека, – сказала я. – Или, что вообще не было.
   Бел, скажи, что ты просто злишься, что ты не всерьёз. Но он посмотрел на меня, чуть прищурив нижние веки:
   – Ты… ты до сих пор… жалеешь его? Как брата? Всё ещё считаешь его… – у него сжались в кулаки руки, лежащие на столе. – Ты его любишь? Как тогда… поэтому и мне ничего не рассказывала?.. Ава… – он побледнел даже, и кулаки побелели.
   Ну, ещё лучше… и Белу в голову ревность вошла? Новый виток кошмара… Но не о Дамагое же… уж совсем?
   – Да ты что, Бел? Совсем не о том я… – пробормотала я.  – О неприкосновенности царя… царского рода. Крови, пусть и не чистокровный он царевич, но он как ксай пришёл сюда.
   Ну и ну! Что-то витает в воздухе здесь что ли?..
 …Она растерялась, действительно, чего это я?.. Я вздохнул, отгоняя наваждение. Выпить мёду, наверное, может, распустит узел на сердце. Я приказал принести.
   – Сегодня обед-то… – спросил я, обернувшись.
   – Да какой обед, – отмахнулась Ава. – Орлик теперь до ночи глаз не покажет. Поругались мы с утра…
   Я обрадовался, но показать не должен, поэтому спрятал усмешку. Зато сразу легче на душе стало, поругалась со своим Орликом, уже отрада.
   – Тогда я распоряжусь, поешь со мной. На здешнем Солнечном дворе хорошо готовят.
   Ава улыбнулась немного насмешливо:
   – Ты забываешь всё время, что я здесь жила несколько лет? Я даже помню кухарок по именам, – смотрит, подпёрла щёку рукой.
   Но улыбка скоро растворилась в воспоминаниях:
   – Одна в том пожаре погибла, за дитём кинулась в огонь, в тот момент уже кто-то вынес, из окна с другой стороны дома, она вбежала, тут крыша и ухнула. Искры до самого неба… страшно… Как же это было страшно, – Ава побледнела, словно снова видит всё это.
   – Много погибло тогда?
   – Много… как в лагере, когда Дамагоевы орды налетели… – почти шёпотом проговорила Ава. – Только без крови. Обугленные, скрюченные… и почти сплошь дети. Боялись, прятались, так и гибли… Запах этот по городу витал ещё… – её затошнило вдруг, побледнела, кинулась к кадушке для умывания.
   Но не рвало почти. Отдышалась, повернулась ко мне.
   – Часто тошнит? – я протянул рушник.
  Она посмотрела на меня, утираясь:
   – Нет. Почти не бывает… Ты кормить обещал, а сам про покойников разговор завёл, – улыбается теперь, отняв нарядный рушник от лица, – то ревность какую-то придумаешь, как сумасшествие, то вспоминаешь что пострашнее.
   Пригладила волосы, украшения, и села к столу, ох, Ава… Ревность… И приучил себя почти не ревновать к Орику, Дамагой – это въелось за много лет. Трудно забыть то потрясение, что обрушилось на меня  некогда…
   О Дамагое я не могу думать спокойно, меня начинает тряси от злости, когда я думаю о нём. А Орик, похоже, вовсе позабыл, что он существует на земле. Мы скоро месяц здесь, а о пленённом враге ни словом, ни на одном Совете, всё о строительстве, всё о планах на будущее. Оно, конечно, правильно, но с Дамагоем всё же решить надо. Воины ждут от нас решения и казни его ждут. Неправильно держать его живым. Неправильно не осудить его. Я хочу закончить, закрыть дверь в прошлое. В то прошлое, откуда на меня и на всех нас веет разрушением. Словно не всё порушено ещё.
   Я слышал уже, и не раз, разговоры между ратниками, что им странно это промедление. Ещё немного и станут открыто высказывать недовольство.
   Мы поели, причём Ава вначале с аппетитом, но он заканчивается у неё всегда очень быстро. Вот и сидит уже, скучая, пощипывая аппетитную лепёшку.
   – Что не ешь опять, хотела, – сказал я.
   – Я поела, тебе кажется мало? – улыбнулась легонько, сладко даже, правда наелась, щурится как довольная кошка.
   – Да ты всегда ела мало, – улыбаюсь я.
   Такие моменты очень дороги мне. Когда мы вот так тихо сидим вместе, только вдвоём, даже не разговаривая, полное расслабление, когда не надо ничего говорить, можно только видеть или касаться друг друга. Ничего не надо горячо обсуждать, спорить, решать, думать. Просто быть рядом друг с другом. Просто видеть, ощущать. Мне это не в первый раз напоминает мои мечты быть её мужем. В эти мгновения, мы так близки и неразделимы, как супруги.
   Конечно, совсем прекрасно было бы лечь… Лечь, Ава!.. Ну а после вот так снова тихонничать. Но не хочешь, Ава, не позволишь. Что ж, я подожду прилива благосклонности.
   
   Сказать, что я зол, это не сказать ничего. Я и не вспомнил бы о Ганеше, как о колыбели любви Авиллы и Явана, если бы не утренняя ссора. Я отвык от её отказов, всё было так прекрасно в последние недели, даже погода благоволила, было тепло, солнечно и не жарко, мы ладили с Авиллой во всём, всё так удачно и быстро шло. Дома поднимаются один за другим вокруг города,  даже два крыла терема прирастают, и вот-вот переедем в новые покои, седмица-другая, под крышу подведут, красить начнут стены и потолки. И вдруг этот выпад сегодняшний, будто терпела-терпела и выдала.
   Боже, Бог Солнце, терпела меня?..
   Всякий раз, когда я думаю о том, что она терпит меня, я начинаю слепнуть и сходить с ума. Разлетается вдребезги сердце. Взрываются мысли, уничтожая разум. Сразу вспоминаю её слова о том, кто она и кто я, что я не ровня ей, и «понимаю», что она никак не может любить меня, как я это себе придумываю. Как я мечтал бы. Как она говорит…
   Но говорит ли? Сказала, может быть, один раз… но я так хочу верить. А что говорила раньше? Что говорила? Дралась. Да и отдалась только после того, как я уличил её… чтобы я думать о том забыл. Чтобы… и забыл ведь. Да я всё забуду и не вспомню, если…
   Ладо, неужели едва терпишь меня?.. Неужели только терпишь? Я дышать неспособен вдали от тебя, я схожу с ума от желания даже при мысли о тебе, что говорить, когда вижу тебя, когда ты рядом… А ты упрекаешь меня в чрезмерности…
   Мне больно и тошно… И возвращаться в терем не хочется. И видеть её, чтобы видеть, до чего она совершенна, золотая царевна, а я простой сколот… кто мои предки, кто её. Она от Бога ведёт род, я от ловкого всадника, что смог выдвинуться среди собратьев доблестью и удачей, только и всего. Конечно, мы не ровня. И что ей любить меня? Как ей любить меня? Хотя бы я был красив, как Яван, можно понять, но что ей во мне? Что ей любить во мне? Не выдержала. Не хочет спать со мной. Не хочет больше. Злится даже…
   Ах, Боже мой, как мне выжить теперь?..
   – Ты не слышишь, что ли? – Яван смотрит удивлённо.
   Я обернулся, озираясь, будто в сон погрузился на несколько мгновений, так далеко унёсся мыслями. О чём, интересно, он спрашивал… Я посмотрел на него, ожидая, что он повторит…
      – Я говорю, многие спрашивают, можно ли в два и в три этажа дома строить?
   Спасибо тебе, Яван…
   – Можно, – облегчённо сказал я. – Пусть строят хоть в пять. Места на земле будет меньше занято, что расползаться по всему лесу. И так уж растянули город, так пойдёт, из конца в конец полдня ехать будем. И улицы пусть не мельчат и не узят.
   – Орик, в пять этажей – это будет выше царского терема, так не пойдёт.
   Я усмехнулся:
   – Пусть в пять ещё сумеют возвести, сколько царской терем – три?.. Кто покажет, что может в пять этажей, пусть придёт ко мне, может, я ему поручу и царский терем перестроить.
   – Как скажешь, государь, – сказал Яван и махнул сивогривому мужику с волосами, перехваченными на лбу кожаной тесёмкой, тут в Ганеше многие так перехватывают волосы – на лицо не падают, и не стригут как я виски.
   Мы снова сели в сёдла, теперь всё строительство пешим не обойти, ноги собьёшь, передвигаемся верхами.
   – Стену вокруг не начали ещё возводить? – спросил я.
   – Самый большой высокий кругляк везут, – ответил Яван, – издалека, из самой чащобы, чтобы не меньше чем в пятьдесят локтей высотой.
   Я смотрю на обширную стройку. В других местах, куда ушли жители из погибших ныне городов, тоже широко разворачиваются. Новое царство будет страной городов. И уже скоро.
   – Ров ещё надо будет вырыть. И мосты накидные, чтобы можно было опускать и поднимать, делая неприступной крепость. Хватит, в дрёме жить, готовыми надо быть отражать набеги.
   Яван засмеялся:
   – Кто лучше сколота поймёт намерение другого сколота?
   –  И окромя сколотов вороги отыщутся в изобилии, – сказал я.
   Я засмеялся бы тоже, если бы яйца мне не давило недовольство моей жизнью. А так я не способен даже усмехнуться. Поэтому я просто отвернулся.
   Обедать в терем я не поехал, Явана отпускал к семье, но он остался со мной. Лучше бы к жене пошёл, а так мне лишний повод думать, что ему со мной лучше, чем с Веей. Если бы на общую трапезу поехали, точно бы пошёл. Не могу не думать о том, что…
   Я обернулся на него, чёрт, до чего же он красив всё же, профиль гордый, волосы русыми волнами, глаза светятся кусками безоблачного неба. А я, рыжий, зубастый, храплю по ночам…
   – В каком доме вы жили здесь с Авиллой? – спросил я и разозлился на себя. И что выскочило из меня?..
   Яван посмотрел на меня и, помолчав, ответил странным каким-то, глухим, не своим голосом:
   – Я никогда не жил с Авиллой, Орик, – сказал он. – Я знал Онегу.
   Я промолчал на это, вечная чёртова уловка, будто от того, что по-другому назовёшь горшок, ты его в печь не поставишь!
   Но Яван продолжил, пытаясь убедить меня в том, во что не верит сам:
   – Авилла меня никогда не любила, любила другая женщина, – стараясь не вибрировать голосом, проговорил он. И, посмотрев на меня добавил: – И если тебе так уж интересна моя жизнь, я покажу, конечно, тот дом.
   – Любила тебя? Ты был счастлив с ней? – вскинулся я.
   Захлестнуло болью сердце, будто петлю накинули и сдавили, сейчас задушат…
   Он помолчал, поморщился как от боли, отворачиваясь:
   – Тебе это приятно – ковырять во мне мои самые больные раны?.. – Яван нахмурил светлые, в точь как мои, брови, только и есть сходства с этим красавцем, что брови… – Вон тот дом.
     Он вытянул руку и показал на ладный и довольно большой дом у старой городской стены, с большим двором.
   – Её сложно любить, – продолжил он.
    Наверное, без умолку мог бы говорить о ней и о том, как это – быть с ней. Если бы я позволил он говорил бы весь день? А то, может и месяц…
   – …И не любить – всё равно, что не жить. Как с ней – ни с кем. Боль и сладость…
   – Замолчи! – не выдержал я. – Замолчи или убью тебя!
   Я захотел акинаком махануть его сейчас же за то, что он так много знает о ней…
   Какого чёрта я взялся расспрашивать его?! Зачем обнажаюсь? Я не делаю так. Но что я делаю вообще?..
   Сколько времени прошло, сколько мы объехали и осмотрели строек, поговорили с мужиками-строителями, надышались запахом свежей стружки, когда совсем стемнело. И только когда уж совсем в ночи едем к терему, где останется только спать и мы устали с Яваном, однако он вдруг спросил вполголоса:
   – Когда мы соберёмся решить судьбу Гордоксая?
   Я посмотрел на него. Все, похоже, решили, что я забыл о нём. Но я не забыл. Дело в том, что я не решил для себя, что я хочу сделать с ним. Хочу ли выслушать. Или хочу сразу убить. Но если не выслушать, это не узнать что-то, что очень важно для меня, для понимания Великого Севера, ведь он плоть от плоти последний царь, как ни крути. И то, что он незаконный, только обостряет все качества его отца в нём.
   Но если слушать его, неизбежно выступит на поверхность всё, что касается Авиллы и того, что происходило между ними. А хочу я это знать? Хочу ли слышать ещё раз?! Вот как сегодня, не мог не спросить Явана, но слышать его ответ оказалось выше моих сил. Пусть он хоть сотню раз твердит, что то была другая женщина. Пусть даже сам пытается в это верить.
   – А что бы ты сделал с ним? – спросил я Явана.
   – Ты о казни? Как его казнить?
   – Разве это важно, Яван? Отрубить ему голову возле нужника в темноте ночи или разодрать четырьмя конями принародно, чтобы все, кто потерял близких в той бойне, что он устроил, могли насладиться местью? Ясно, что он умрёт. Но что делать до этого? Устроить широкий суд при всей рати? Или только на Совете? Или вовсе убить тайно? Или вначале вырезать ему язык, пытать, а после отдать толпе?
   – Ты не можешь решить этого для себя? Что говорит царица об этом?
   Опять?! Что за день сегодня, хотят, чтобы я от самых дурных моих чувств и мыслей взорвался?!
   – Царица?!
   – Это же её брат, в конце-концов. И… кроме того…
   – Решим днями, – я оборвал его, достаточно на сегодня, мне сердца не хватит слушать всё это.
   Мы вошли в терем, Яван свернул к своим покоям, наконец, оставил меня одного. Мне не хочется идти к Авилле. Если она так же холодна и язвительна как утром, лучше переночевать в какой-нибудь каморке…
   Неужели и правда едва терпит. Неужели так и не полюбила меня?.. Так и не полюбила? Я всё полнее, а у неё в сердце пусто? Я развернулся и вышел из терема.

   Я не могла уснуть долго, ожидая Орлика. Он так и не пришёл. Не знаю, сколько прошло с полуночи, отсюда не слышны моления на Лунном дворе, когда я, наконец, заснула после того как напилась крепкого сладкого сбитня, тогда только я согрелась и, размякнув, заснула.
   Но и утром его не было. Я лежала в постели почти не смятой, пышным нетронутым облаком перины, торчащей рядом со мной, и думала о том, что моя несдержанность и глупый каприз ранил его, моего милого Орлика. Милого, такого милого моему сердцу, что оно болит теперь, когда его не было весь день и всю ночь рядом со мной. И всего лишь из глупой бабьей несдержанности. От грубости моей проклятой… Ах, Орлик…
   Ведь даже повода не было ссориться. И разве не рада его прикосновениям, его ласкам?
   А что, если он к Лилле отправился? Ничего особенного, ходил ведь. И она-то не откажет никогда, ума и терпения к слабостям мужчины хватает, а я… Мне стало страшно.
   Ох… я села в постели. Солнце заливает просторную горницу, ветер приятно путешествует по всем закоулкам, овевает тело сквозь рубашку тонкого белёного полотна. Поблёскивает на золотом кувшине возле обширной лохани для умывания. Сейчас и деток принесут…
   Как же глупо всё. Чего я добиваюсь? Как он сказал: «Конечно, ты не виновата!», сколько яда заключил в каждый звук и жест.
   Ещё бы… я виновата перед ним. Я не просила прощать и не просила терпеть, и виновата куда больше, чем он может предположить. И сознавая это, я устраиваю ему такое подлючее утро. Какая глупая дрянь! Какая негодная жена. И ещё более негодная царица.
   Как Милана говорила, мужчины быстро охладевают к жёнам? Особенно, если они такие дуры.
   И что делать, если он… если и, правда, у Лиллы? А если не у Лиллы, а ещё у какой-нибудь местной чаровницы? Царь есть царь, наложниц у него может быть хоть на каждый день года. Хоть по две.
   А разлюбит меня? Что ему за меня держаться? Я даже наследников уже родила ему. Дочери теперь будут ещё до Весеннего Равноденствия, то бишь до Нового года. За месяц, а то и недель за шесть. Он никогда раньше не продолжал отношений со своими беременными наложницами. А я…
   Авилла, как ты глупа и самонадеянна. Почему глупость, самый большой порок и проклятие любого человека, овладела тобой?! А чёрствой дрянью ты была всегда…
   Заглянула Люда, улыбается, ребяток принесли.
   – Солнцелик чихал с утра, – сказала она.
   – А Ярчик?
   – Нет, только оглядывается удивлённо на брата, – смеётся Люда.
   Золотые дети болеют редко…
Глава 2. Опьянённые
   Я не ожидал прихода Орика этой ночью. Я ещё не спал, когда заглянул служка объявить, что пожаловал Ориксай. Я отложил книги, и свои записки, оставив закладки, чтобы не вертеть потом в поисках оставленного места. И поднялся из-за небольшого стола, за которым сидел.
    Орик вошёл усталый, серый от усталости. В серой простоватой рубахе, промокшей от пота под мышками, волосы – спутанные кудри.
   – Ты что это? Случилось чего? – немного обеспокоился я, разглядывая его.
   – А?.. – растерянно поговорил Орик. – Нет, – мотнул кудрявой головой. Переночевать пустишь?
   Странно. Ава говорила, что поссорились, так серьёзно, что он спать к ней не пошёл?
   Но государю отказа быть не может.
   – Ночуй, пожалуй, только здесь не слишком просторно у меня, но я тебе своё ложе уступлю, оно тут обширнее, чем в моём тереме было.
   Он покивал, развязывая пояс. Будто и не слышит.
   – Да, кровати у них тут в Ганеше… для великанов делали что ли? – пробормотал Орик, задумчиво.
   – Сейчас баню прикажу, – сказал я.
   – Что, духмяный? – усмехнулся Орик невесело, поглядев на меня.
   – Да не без этого. Опять же, после бани и спится слаще.
   – Может, и вином напоишь?
   – Для государя всё найдётся, Орик.
   После Авиных сегодняшних выходок, слёз, удивляться, что Орик так странно появился у меня, не приходилось. Воображаю, чего он наслушался, если спать домой не пошёл. Небось, и сам в долгу не остался. Но расспрашивать царя о таких вещах не след, тем более что мне примерно ясно.
   Я успокоил бы его, уговорил, не принимать близко к сердцу капризы беременной жены, причём так, что он помчался бы обратно, ещё и прощения бы просил и помирились бы. Конечно, я сделал бы это, если бы не испытывал сейчас мстительной радости от того, что его, кого Ава так любит, к кому я ревную до безумия, отвергли. Меня сегодня отшвырнула, но и ему досталось. Пусть на один день, но всё же выгнала из спальни.
  Орик вернулся из бани, переоделся в рубаху, что принесли для него из мягко сотканного жатого льна, я сам люблю такие, от них тепло и не жарко, они не натирают кожу.
   – Твоя рубашка? – спросил Орик, оглядывая её, прежде чем надеть на своё стройное красивое тело.
   Такой стройный, тонкий даже, и такой сильный, удивительно. Хотя, что удивляться, вона, какие мышцы играют под гладкой светлой кожей… Да и не мышцы, сила-то разве в них. В нём самом сила. И поболе моих, магических и всех чудесных…
   – Нет, моя тебе коротка оказалась бы, – усмехнулся я.
   – Мягкая. Мои ломкие, жёстче, – Орик ощупал ткань на рукавах.
   – Так ты заказывал бы такие.
   Орик посмотрел на меня:
   – Ты, я слыхал, сластолюбец. Потому и знаешь о таком чудесном полотне.
   Я засмеялся:
   – Не поверишь, но я и кожи отменной мягкости могу тебе порекомендовать. Нашьешь штанов себе. Рубах. Это не всякий замечает, какая ткань, какая кожа. Коли заметил, стало быть, и тебе надо. Я тебе скажу, какие купцы здесь, в Ганеше торгуют такими.
   Орик посмотрел, качнул головой:
   – Уже? Умеешь ты устраиваться, Белогор, я смотрю, и покои у тебя уютные, вона, как всё красивенько ровно стоит… Авилла такая же, тоже любит, чтобы всё в линейку, по росту… Вы, златокровые, все такие что ль?
   Я пожал плечами. Ава такая, да, а каковы были все другие наши с ней единокровные сродственники, какие имели привычки, я не интересовался, близок ни с кем не был. Так что, нечего мне ответить на этот насмешливый вопрос.
   Принесли ужин очень лёгкий, запечённых перепёлок, вина, мёда, лепёшек и сливок со сметаной.
   – Ты, Орик, лучше мёда на сон грядущий выпей, не туманься вином, поздно, будет сердце колотиться, спать не давать, – сказал я, глядя, как он взял кувшин с вином.
   Орик посмотрел на меня:
   – Сердце, говоришь?.. – но кувшин оставил, налил мёду.
   Ел без аппетита, молча и мрачно, мне казалось, он хочет что-то спросить, но то ли не решается, то ли так устал от своих собственных мыслей и мук, что не имеет сил говорить. Поэтому говорю я, без умолку болтаю, рассказываю о том, что здесь, в Ганеше рожают, оказывается, больше, чем в Солнцеграде, что болеют меньше, и стариков много, живут дольше.
   – Думаю, здесь, Ориксай, у здешних людей настрой на жизнь намного сильнее, чем где бы то ни было. Поэтому и не поддавались на гнилые выдумки заговорщиков наших. И сирот брошенных нет. Везде на Солнечные и Лунные дворы берут, в ученики, кто постарше к ремесленникам. А тут в семьях живут, как своих воспитывают, и учат своему делу... – рассказываю я с воодушевлением. – Хороший город.
   – Почему? – Орик поднял голову, в глаза возвращается присутствие.
   Где ты был, Орик? Впрочем, я знаю, где. Как удивительно мне в нём, кого я так хорошо знаю, видеть такого огорчённого влюблённого, помнится, он по смерти наложниц так не расстраивался. Как говорила некогда Доброгнева: «Сердце отверзнешь царевичу», я не верил, что это может быть. А вона, передо мной сидит, бедняга, сам не свой, всего-то – поссорились.
   – Вопрос, – ответил я. – Ты как думаешь?
   – Это Явана надо спросить. Он здесь два года просидел. И сейчас, прямо помолодел, порхает, сияет, не пьёт ни капли, – ответил Орик с плохо скрываемой злостью.
   – Даже не пьёт? – удивился я, ни для кого из нас, тех, кто был близок царской семье, не было секретом, что Яван сильно нажимает на вино, а иногда и на дурманы разнообразные с наших дворов и с Солнечного с Лунного. Нехорошие, злые дурманы. И он здесь не пьёт теперь?
   – С чего, интересно? – брякнул я, не подумав.
   И понял свою ошибку сразу. Яван – вообще тема тяжёлая, а тем более Яван и Ганеш. И особенно сегодня, когда Орик и Ава… Может, как раз на этой теме и поругались?
   Он загорелся, факела не надо к стогу этому подносить…
   – С чего?! – воскликнул он.
   Вспыхнули глаза бешеным огнём, и что я язык себе не прикусил?!
    – Ты у своей милой Авы спросил бы?! Ты же Авой её зовёшь?! – имя «Ава» Орик произнёс приторно сладким тоном, ломая голос, ревнует и ко мне ужасно… – Вот и спроси, чего твоя прекрасная Ава именно в этом прекрасном городе взялась с ума меня сводить?!
   Я смотрю на него молча, ожидая, что же ещё он выдаст, прежде чем сердце перестанет гореть злостью. А он вопит сам не свой:
   – А я сам тебе скажу: тут она так любила Явана, что он всё был готов бросить! И бросил!.. Но ты притащил её насильно мне в жёны! – даже палец в меня выставил, как пику. – И теперь, здесь, она  не может об этом не помнить! До того, что выкинула меня опять из постели! Царя и мужа! – выкликнул и повторил возмущённо ещё раз: – Царя и мужа!
   И шарахнул кулаком вдоль стола, смахнув на пол и тарели, и кубки, и кувшины, наведя полный раскардаш в моей чудесной горнице. Ну, может всё теперь?
   – Давай спать ложиться, царь-государь, – сказал я, с досадой разглядывая безобразие на полу. Хорошо, ковров не успели настелить здесь.
   Ориксай нахмурился, потирая лицо ладонью. Всё же взрыв полезен, Орик чуть притих.
   – Была у тебя сегодня? – глухо спросил он, дождавшись пока служки, убрали грязь с пола и ушли.
   – Ты… спать давай, – сказал я, садясь на широкую лавку, где мне приготовили постель.
   Орик встал, смотрит на меня:
   – Дураком меня влюблённым считаешь? – даже голос ссохся у бедолаги.
   – Слушай, ты, чего от меня-то хочешь? – я посмотрел на него снизу вверх. Ещё немного и я проникнусь к нему сочувствием.
   И вдруг я подумал, будто вспомнил: когда у них всё хорошо, и мне ведь хорошо, а вот они рассорились и я получил. Может помирить их, правда? Ох, черти…
   – Орик, – сказал я. – Ты… если, правда, такой влюблённый, какого чёрта ко мне спать пришёл? Подумаешь, поссорились… Ава тяжёлая, в крови то пусто, то густо, то мутит, то сны страшные снятся, то слёзы льёт, то хохочет, ну что ты, второй раз беременная, не привык? Да и мало у тебя было уже брюхатых? Все они дурят. Без бремени-то дурят, а так ¬– подавно…
   Он вздохнул, будто крышку открыли на котле, уже меньше стал бурлить. Сел со мной рядом прямо на тканое моё одеяло. Пахнет так славно – горячей силой. Конечно, как не любить такого?..
   – В тот раз не была вроде такая… – задумчиво проговорил он. – А тут… Ганеш этот… Яван, как куст жасминовый расцвёл…
   Я покачал головой:
   – Знаешь, что я тебе скажу, Ориксай прекрасный? Был бы нужен Аве Яван, никто и никогда её от него не оторвал бы. Как от тебя. Ты слыхал бы, что она думала о тебе до вашей встречи! – я не боюсь это говорить, зная, как всё переменилось и, зная, что они не очень ладили поначалу.
   – Ведь… Именно на Аву ставила изначально Доброгнева. И кому было выгоднее всего и легче всего заговор этот поддержать и остаться одной на троне? – я смотрю на него.
   Он повернул голову, вспомнил, слава Богу.
   – Вот то-то и оно, – продолжил я. – А ты, всё перезабыл, к Явану прицепился, вспомнил, тоже мне… Спрашиваешь, была здесь? Была. Рыдала в три ручья до рвоты, вона, рвало в кадушку… себя корила, еле успокоилась… Так что… и ты успокойся и спать ложись. А завтра сам поймёшь, что делать…
   Он смотрит как ребёнок, которому отменили наказание. Ох, это ты наказание для меня…
   – Всё, вали на ложе, не мни мне одеяло, расселся… – я толкнул его в плечо.
   Орик улыбнулся, сначала в глаза вернулась улыбка, искорки радостные заиграли. Ох, пацан ты, вечно пацаном будешь. Твоё счастье… Но и моё, наверное.
   Утром Яван, весьма удивлённый, застал Ориксая завтракающим со мной.
   – Это что у вас, заговор новый? – изумлённо проговорил он, снимая шапку у входа.
   Мы обернулись к нему оба:
   – Ага, против Ганешских красавцев, – усмехнулся Орик, глядя на меня, я подмигнул ему, поддерживая, действительно, сложно нам обоим не завидовать красавцу Явану, который купался в счастье здесь. – Но не боись покамест, ты у нас ишшо только под приглядом.
   Яван снисходительно покачал головой, понимая нашу с Ориком  насмешку, и взялся за дверь:
   – Я подожду тебя на дворе.
   Ночь у Белогора и, особенно, разговор с ним, облегчили мне сердце как ничто. И, когда я вышел из терема к Явану, я сказал ему, что поеду в терем. Он во второй раз за утро изумлённо посмотрел на меня.
   – Без меня поезжай сегодня на стройки, Яван, вечером на Совет соберёмся, – добавил я, уже в седле, разбирая поводья.
   Когда я вошёл в нашу горницу, застал там и Авиллу, и детей. Люда почему-то смутилась моего неожиданного прихода, но Авилла посмотрела так, что я понял, как правильно поступил, что пришёл и не промедлил до вечера.
   Не успел я снять шапку, и, бросив её у порога, подойти, как Солнцелик вдруг чихнул, а Ярогор уморительно вздрогнул от неожиданного звука, удивлённо округлив глаза. Я засмеялся вместе с Авиллой и Людой.
   – Не заболел? – спросил я.
   – Я отвезу к Белогору, пускай уберёт это чихание, – сказала Авилла, продолжая улыбаться.
   – Обоих повезёшь? – спросил я.
   Люда смутилась ещё больше. Но Авилла сказала с тихой улыбкой глядя на наших сыновей:
   – Их разлучить нельзя.
   Мальчишки скоро начали капризничать, проголодались, как сказала Люда, она взяла их, как были с голыми задиками, и унесла, оставив нас с Авиллой вдвоём. Она посмотрела на меня:
   – Ясный… пришёл. Простил меня?
 …Это такая радость, что она так смотрит, что так говорит.
 …Такая радость, что ты пришёл! Что смотришь так, что опять светлым небом полны твои глаза. Ясень. Как я обидела тебя вчера, что ты целые сутки не приходил, милый мой Ясный, не уходи больше.
   – Прости, Ясный, прости, я… не знаю… – я поднялась с постели, чтобы обнять его.
   – Да я… не за этим… просто, хотел, чтобы ты… чтобы не думала, что я… что злюсь, что ты… что не хотела… – бормочу я, как заика.
   – Ну, прости, я больше не буду так… – прошептала она, глядя на меня так, что из её глаз плотным  потоком льётся нежность, овевая моё сердце.
   И целует меня, приоткрыв тёплый сладкий рот… Ладо, целые сутки без тебя, с ума чуть не сошёл… И где был, что делал, не помню, Ладо, не закрывайся больше, не могу так…
… Её волосы и мои переплелись прядями. Мои золотистые, её серебристые с жемчужинкой в отливе. Я провёл пальцами по нашим перемешанным прядям.
   – Вот ты золотая царевна, а волосы у меня желтее твоих.
   – Потому что ты рыжий! – прыснула и засмеялась она, целуя меня.
   – Ну, хоть немного золота и мне досталось, – и я наклонился над ней и поцеловал, жмурясь от удовольствия и радости, что она меня желает. – Можно ещё, или опять скажешь…
   Она перестала смеяться, мягко обняла меня.
   – Не вспоминай, не думай больше про то… я… так… так глупо, я не буду никогда так… Ясный, прости навсегда за это.
   – Навсегда? – счастливо смеюсь я. – Неужели никогда не откажешь больше? Врёшь ведь… Чё кровать-то мокрая?
   Она засмеялась ещё веселее:
   – Так мальчишки и насикали, пока голышом лежали!
   Я прыснул тоже… и мы смеялись ещё долго…
   Никакого Совета в этот вечер мы так и не созвали. Мы так и не вышли из спальни целый день.
   Яван злился вечером, когда царь и царица не вышли к нам вечерять. Я догадывался, что так будет ещё с прошедшей ночи, что Орик провёл в моей горнице, поэтому был спокоен.
   – Ведь Совет намеревался собрать, что за… – он брякнул ножом о тарель, свихнувшись им с кости на бараньей ножке.
   – Они поссорились вчера, сегодня помирились, – посмеиваясь, сказал я. – Чего ты хочешь? Может к завтрашнему утру и притомятся. А то неделю не увидим их. Кстати, ты ещё не знаешь, но царица тяжела опять. Скоро двух царевен родит нам.
  Я с мстительным удовольствием сказал ему всё это. И насладился его мгновенно окатившей лицо бледностью, тёмной синевой, влившейся в глаза.
   – Что?! – нахмурился Яван. – Вот… строгают…
   – Дак-ить… Все строгают, однако, цари не хуже прочих. Времена ладные наступают, чего же не строгать, – я улыбаюсь.
   Мне легко улыбаться. Интересно, был бы я так доволен этим, не имей отношения к делу, наверное, злился бы, как и Яван?
   – И не пил бы, Яван, – заметил я, когда он взялся за изрядный кубок, полный вина.
   Он из-под бровей взглянул на меня, вначале с раздражением, но и испарилось тут же.
   – Не пить? Так ты… Великий Белогор, заговорил бы что ль? А? – уже без злости ответил он.
   – Хочешь? – я удивился.
    Пьяницы редко соглашаются, тем более просят. Приходят жёны, приходят дети, но не сами. И объяснять я устал, что может только сам человек, никакой ворожбы не надо. Это я знаю, и то, что я применяю к тем, кто просит избавить от таких дурных привычек, вроде пьянства или пристрастия к другим дурманам, это обычное внушение. Человек должен верить в себя, а мои слова в этот момент или иные действия, для каждого свои, не имеют никакого волшебства, это не телесные раны, тут моей силой не обойдёшься, в себе найти надо. Раскрыть как родник. Я только показываю, где источник тем, кто правда хочет его найти. Всего лишь. Но это знаю только я. Для моих протрезвевших навеки пьяниц, я должен оставаться Великим кудесником.
   – «Хочешь»… – скривился бледный Яван, опуская пушистые ресницы. – Не ты ли с Доброгневой мне глаза отвели, туману в голову напустили и заставили отдать Онегу?!
   О, Боже… теперь у этого припадок ревнивых сожалений. И что Ганеш делает…
   – Послушай, ксай Яван, по прозванию Медведь, что я скажу, – начал я.
   Что ж, ты сам затеял этот разговор...
   – Если бы ты не хотел, никто и никогда у тебя даже слова о ней не вытянул. Даже под пыткой… Ты сам отдал. Ты всегда боялся её. Её власти над тобой. Величины своего чувства к ней. Ты чувствовал, кто с тобой, что за сила. Хотел и любил, наверное, как не полюбить её… Но ты сам струсил. Вот и отдал. Может и не осознавал тогда, но чувствовал.
   Я замолчал, давая ему возможность осознать мои слова, услышать их и принять в разум. Они сами разойдутся и проникнут в сердце.
   – Твоя стезя – Вея и такие как она, кто обожает и прощает, кто любит не до смерти. А только до удобства и спокойствия.
   – То есть? – удивлённо нахмурился Яван. – Обожает, но не до смерти?! Как это? Противоречие какое-то.
   – Нет никакого противоречия. Ты для Веи бог, но это как с теми, кто поверил Доброгневе и Явору и отказался от Бога. Умирать за него они не стали бы. Пока он был им удобен, он был им бог. Как только предложили что-то новое, притягательнее, тут же вышвырнули и пошли Солнечные дворы крушить.
   – То вера, а то Вея, – попытался настаивать Яван.
   Но он просто не хочет признать.
   – Ты самый лучший муж для Веи. Только Ава не пожалеет жизни, чтобы даже с бороды её Орлика хоть волос упал, не то что с головы… Но ты, Медведь, будь всегда богат и здоров, тогда будешь счастлив и благополучен со своей женой.
   – Да как ты… – задохнулся Яван. – Вея даже слова не говорит по приказу Ориксая до сих пор, только чтобы меня не подвести…
   Я засмеялся:
   – Так что ж ты тоскуешь по какой-то не сбывшейся мечте? Вот и люби Вею. Вы созданы друг для друга. Есть твёрдые в вере преданные люди, они и ведут за собой других и гибнут первыми. А есть те, кто…
   – Я не предал Орика.
   – А я и не причислял тебя к предателям, заметь. Но ты не вождь. Ты дядя вождя, ближний товарищ. На что тебе ещё вождь в виде Авиллы? Что ты делал бы с глыбой этакой? Вспомни, когда вы были вместе, что, всё радовало тебя? Во всём ты был спокоен и счастлив? Как с Веей?
   Яван встал из-за стола:
   – Не был, – мрачно произнёс он. – Вообще, скорее несчастлив был и мучился большую часть времени, тут ты прав, – он глянулся и взглянул на меня полными синей боли глазами. Ещё никогда я не видел у него таких глаз… – Но… я любил. И…
   – Иди, Яван, утро вечера мудренее, – сказал я, не давая ему сказать и снова убедить себя в том, что он всё ещё любит Аву и хочет её получить. – Ты человек счастливый во всём, и будешь счастлив и впредь, и до дремучей старости доживёшь, как и я, – я смотрю прямо в большие зрачки его громадных голубых глаз, два Ганешских озера… – Выйдем с тобой, два старикаки, сядем на завалинку на солнышке и станем глядеть, как наши праправнуки резвятся. Помяни моё слово, так и будет.
   – Ты…
   – Ступай. И не пей больше. Ступай, ксай Яван, по прозванию Медведь, сколот и северянин, самый красивый из всех сколотов.
Глава 3. Никогда…
   Они не вышли бы и дольше, эти двое оголтелых любовников, не то, что седмицу. Но теперь у них были дети. И один из них простудился на моё  счастье. Говорю так, потому что вылечить его ерундовую простуду было делом нескольких мгновений. Но зато я получил возможность увидеть её, Аву.
   Она, напуганная, как любая нормальная мамаша первенцев, примчалась ко мне на Солнечный двор рано утром. Я, птаха ранняя, меня она не разбудила, я даже умыться успел, но ещё не одевался в дневное, когда заспанный служка вбежал ко мне, вылупив глаза. Ещё не привыкли, что у дверей Великого Белогора дрыхнуть не след.
   За ним Ава ввалилась с младенцем Солнцеликом на руках. Бледная, в простом платье, без украшений, с просто заплетённой косой, наскоро одевалась, подбородок дрожит, глаза полны ужаса, картина, не требующая слов. Но Ава воскликнула осипшим голосом:
   – Бел!.. Бел, он кашляет! Он горячий! Спаси! Спаси моего мальчика!
   Ясно, что это Солнцелик, она не сказала бы «моего», если бы речь шла о Ярогоре. И золотые дети, кроме того, болеют очень редко.
   Я взял ребёнка из её рук, он не плачет, но покряхтывает. И беспокоится. В лёгких воспаления нет, но горло и бронхи воспалены, правда. Я положил его на моё громадное, ещё не убранное ложе, где позапрошлую ночь спал его отец.
   – Вели молока с мёдом развести тёплого и в рожок налить, – сказал я Аве.
   Она кивнула, послушная мне, вытерла слёзы, не расспрашивая, всегда была самой толковой помощницей. И сейчас, доверившись мне, сразу успокоилась.
   Пока она приказывала, пока принесли лакомство, ребёнок был уже здоров. А питьё было нужно, чтобы он уснул и не беспокоил нас. Вот такой я хитрый мерзавец…
…Ава убрала волосы с лица, поглядела снова на Солнцелика,  спящего сладко, как только и умеют дети, улыбнулась, и обернулась на меня.
   – Как хорошо, что ты есть, Бел.
   И я улыбнулся. Конечно, я увлёк её в постель после того, как она убедилась, что малыш спокойно спит и жар спадает. И с неё самой свалился страх и напряжение. Это самый лучший момент соблазнить женщину, когда она успокаивается после большого испуга. А уж если ещё и преисполнена благодарности, вы получите всё, чего хотите…
   – Ну не надо, Бел, милый, уже день к закату, что думать станут? – она пытается не дать снова обнять себя.
   – Что думать: царевича лечим. И потом… – не пытайся ускользнуть, Ава, я не выпущу тебя… я шепчу: – спит же мальчик, что ты дёргать его станешь? Проснётся, тогда и пойдёте.
   – Так просыпался уже три раза, – не слишком весело усмехнулась Ава, упираясь ещё. – Ты ведь хитрован, подкармливаешь. Даром, что мамаша безмолочная…
   Упирается, я не пущу. Нет-нет, не отпущу…
   – Пусть хитрован, как заманить тебя ещё?.. Не спеши… – я прижался губами к её потемневшему немного соску.
   Вот станет кормить дочерей, молоком станет пахнуть. А сейчас не пахнет Ориком уже, как утром. Я заполнил её собой. Своим семенем, своей силой, своим вожделением, которое всё растёт…
   Ава. Мучением становится отпускать тебя. Но ты всё рано уйдёшь к нему. Ты уйдёшь, потому что ты его, а я вор. Я ворую и стану воровать, пока меня не убьёт твой Орлик. Потому что силы у меня достанет на сто лет…
   Но… может быть, ты постареешь, и я перестану желать тебя?! Неужели старость не возьмёт твою красоту? Не может быть. Вот только… я всегда буду видеть тебя такой, как теперь… и чувствовать и желать. И придумывать новые уловки и хитрости, чтобы раздвинуть тебе бёдра и втиснуться между них… И между вами с Ориком.
   Я увещевал Явана о том, что Ава не для него пришла в этот мир. Почему я сам не могу смириться с этим? Почему я не хочу услышать Отца и отпустить, отдать тому, чья она по Их воле?
   Почему использую всё, и даже тёмную запретную сторону моей силы, чтобы не дать ей ускользнуть от меня? Почему мне не достаёт её дружбы и привязанности, ведь это так много, это больше, чем она может дать любому человеку, её любовь ко мне всегда была и остаётся частью её самой. Неистребимой, как часть тела.
    Она могла бы существовать без того, чтобы совокупляться со мной и любила бы меня не меньше. Не просто могла бы, она была бы… свободнее без этого. Счастливее. Спокойнее.
   Но я не могу. Я не могу отказаться, как бы ни уговаривал себя. Как бы ни понимал, что и её ставлю под удар. Как бы ни понимал, что, истязаю, причиняю ей боль тем, что вынуждаю раздваиваться. Её, изначально цельную, от того и такую сильную, такую кристально утроенную натуру. Я ломаю её кристалл. Я внедряюсь примесью в неё, в её душу. Я ворую не у Орика, но у неё самой.
 … – Волосы-то выросли как у тебя, Бел, уже до задницы, скоро длиннее моих будут, надо бы подрезать… – она погладила мои волосы, играя с прядями, расправляя по спине, пока я лежу на животе.
   – Так и подрежь. Вона ножницы на нижней полке, чего ждать, – я приподнялся на локтях.
   – Тогда слезть с постели надо. Садись на лавку.
   Я послушался, мне приятно подчиняться ей. Я, кто не подчиняется никому. Я настолько сильнее всех, что это счастье иметь того, кому наслаждение подчиниться… И только она способна доставить мне наслаждение даже этим.
   Мы обнажённые совсем, и остриженные волосы липнут к нашей коже. Я снимаю прядь с её живота, странно видеть свои волосы отдельно от себя, тем более вот так…
   – Ой, Белу-уша…Ой-ёй, уши-то мне оборвёшь теперь!.. Коротко сделала… ай-яй-яй… ты так никогда не носил! – она почти испуганно прижимает ладошку ко рту.
   Я помотал головой, пытаясь оценить масштабы потерь. Да, едва за плечи. Погорячилась, Авуша.
   – Понимаешь, всё как-то косо выходило, хотела подровнять… – попыталась оправдываться она. – Вот и… Доравнялась…
    Я засмеялся, отбирая у неё ножницы:
   – Скажут, Белогор моду новую завёл! Ох и обкорнала, Ава, разбойница!.. – потрогал волосы рукой, хмыкнув. – Ну, что же, будешь наказана… Иди-ка сюда!..
…И всё же уходить надо, время примчалось как всегда.
   – Что про волосы скажешь? Разбросали по всему полу…
   – Что скажу… – хмыкнул я,  небрежно, – что пожертвовал для лечения царевича.
   Ава расчёсывает косы, совсем одета. Ещё немного и… и я останусь один. И постель остывать будет рядом со мной…
   – Орик Совет хочет собрать. Яван думает, насчёт Дамагоя надо решать, – сказал я.
   Ава доплела косу, села рядом со спящим по-прежнему Солцеликом. Мы и пелёнки ему переменили уж раз семь или восемь, весь длинный летний день они провели со мной, но мне невыносимо представить, что она уйдёт. Я не могу привыкнуть к этому. Как она не привыкнет к тому, что всегда будет приходить.
   – Ты помолодел даже так, – улыбнулась Ава, глядя на меня, намекая на укоротившиеся волосы.
   – Не уходи от разговора, Ава, ты делаешь как Ориксай, не решила, что делать и не хочешь говорить.
   Она отвернулась со вздохом.
   – Не решила… моё ли дело решать? Судья не я.
   – Не отнекивайся, в этом случае всё ты решаешь, – не могу не настаивать я.
   Я ненавижу Дамагоя жгучей, и всё растущей ненавистью, как никого никогда не ненавидел. И её уклончивость понять не могу. Почему она иначе относится к нему?! Это злит, это внушает странные мысли…
   – Хорошо, что мне сделать, чтобы ты не считал, что я уклонилась снова? – она посмотрела на меня потемневшими, ставшими одинаковыми глазами. – Выбрать ему казнь? Разве важно, как именно он умрёт?
   – Нет, не важно, – сказал я. – Ясно, что его иное не ждёт. Но как ты хочешь его судить? При всех или между своими? Это самое важное в этом суде.
   – При всех положено судить того, кто убил стольких, – проговорила Ава, не глядя на меня. – Кто пришёл убивать. Люди должны почувствовать сладость мести. Но… как судить его при всех, если…
   Ава нахмурилась, к щекам прихлынула кровь.
   – Поэтому ты и Ориксай не решаетесь начать этот суд?! – я догадывался. Но прятаться бесконечно не получится.
   – Так ведь и Доброгневу следует судить вместе с ним. И ей вынести приговор. Об этом ты не думал? – сверкнула глазами Ава. – Или, если это касается твоей возлюбленной, то мерило будет иным?
   Это сладко, конечно, что она ревнует, но сейчас она несправедлива ко мне.
   – Нева не возлюбленная мне, – невозмутимо сказал я.
   – Если она твоя любовница, то, как ещё это называется? Многолетняя любовница, – повторила Ава раздельно и отчётливо. – Вот ты и не хочешь её под ту же казнь, что и Дамагоя.
   – Строго говоря, она не убивала. И полки не посылала убивать, – возразил я.
   – Вот вам приехали! Они союзники. Они были одно. Делили и постель и идеи! Вот если нас с тобой раскроют, что один виноват меньше, а другой больше? Оба поровну.
   – Это не одно и то же. Мы не убивали никого, – настаиваю я.
   Ава вспыхнула:
   – Нет?! Вероломство, не убивает? Всё это одно и то же, Белогор Ольгович! – Ава поднялась. – Почему погибли города Севера? Не мы ли, в Лабиринте сломали судьбу Великого Севера? И, продолжая, прикончили? Мы двое последних золотых детей Солнца?!.. А про Доброгневу…. просто ты жалеешь женщину, которую любил.
   – Да не любил никогда! Чёрт! – воскликнул я, злясь. Ведь нарочно говорит, прекрасно знает всё о наших отношениях с Невой.
   – Тем более тогда жалеешь. Если бы любил, мог бы и ненавидеть. А так, только жалеешь бедняжку, которую «всегда только использовал», так ты думаешь в своей чёртовой голове, да?! – опять прочитала мои мысли.
   Я двинулся было к ней, но она огрызнулась, белея губами:
   – Иди ты, Великий жрец! Хотел и подсыпать с ней и силой её пользоваться, заодно и меня по углам тискать! Так хорошо устроился, кудесник! А, Нева, дурища, возьми серьёзную кашу завари! Теперь нету запасной бабы, да, вот ты и...
   – Да ты что?.. Ребёнка разбудила, что орёшь-то? Придумала же… – я наклонился было к Солнцелику.
   – Мой ребёнок, что хочу, то и делаю! – как строптивая девчонка фыркнула она, почти отталкивая меня.
   – Не твой, – он – царевич, наследник. Так что…
   – Мой! И нечего тут увещевать!
   Солнцелик закряхтел, просыпаясь. Ава опередила меня, взяла его на руки, обнимая нежно, прижала к себе.
   – Щеколду открой, закрылся-ить, всё предусмотрел! – ноздрями подрагивает от злости, – ухожу, гадский ты гад. Разозлил меня.
   – Чем это?
   – Доброгневой своей!
   – Сама о ней заговорила. Её в городе даже нет, может, сгинула давно…
   – Да конечно, сгинет она…
   – Ну, в Солнцеграде не погибла, не значит, жива. Может, нашёлся мститель какой…
   Ава мотнула головой гневно, отгоняя меня с дороги. Ох, и трудно же с тобой, Авуша. Чуть что, бесишься. Что за Дамагоя браться не хотят… не хотят говорить с ним, ну и отдали бы тем, кто готов его убить без всякого суда. Так нет, так им невместно. Как разбойная банда не хотят.
   Надо по-царски. А по-царски страшно обнажить тайны прошлого. Вот и сидят в засаде оба. Два сапога… я вздохнул.
    Выйдя на галерею, смотрел как Ава с сыном села в повозку, и не оглянулась даже на терем.

   Солнцелик уснул в повозке, ехать недолго, но небольшая качка усыпляет тут же. Я обернулась по сторонам, совсем вечер, целый день провели с Белом. Целый день. Я не хочу… я не могу больше думать о том, как низко я опустилась. Дна вовсе нет? Или я так глубоко утонула в грязи на дне своей души, что не чую его? Сколько там скопилось ещё?..
   На крыльцо, едва мы подъехали, выбежал Орлик. Обеспокоенный, даже бледный, глядит во все глаза. Милый мой, мой драгоценный, как я люблю тебя, что же я делаю… Господи, что же это такое… Как прекратить бесконечный повторение, этот бег к пропасти… Да что к пропасти? Уже провалилась и лечу, ударяясь о камни, разбиваясь всё больше…
   – Так долго… Что?! – выдохнул Орлик.
   – Здоров-здоров. Всё хорошо, Бел вылечил, – произнесла я.
   Он протянул руки взять ребёнка, я отдала. Пусть убедится, что всё хорошо. Но почему мне так больно. Он даже не усомнится, что просто лечили ребёнка. Он даже не подумает, как я подло обманываю. Чистый человек и обо всех прочих, обо всех, кто рядом, думает так же, как поступает сам. Чтобы видеть мерзость в других, надо быть уверенным, что она есть на свете, знать, сколько её бывает в людях. В Орлике её нет… А я скоро буду состоять только из грязи, жидкой, скользкой, вонючей, нагретой грязи, в которой так приятно копошится самым омерзительным тварям, таким как я…
   – Что с тобой? Ладо…– Орлик смотрит на меня обеспокоенно. – Ты какая-то… тебе не плохо? Или так испугалась за Солнцелика? Ладо?..
   Унесли Солнцелика, купать сегодня не будут, Белогор не велел, но покормят, и станет спать.
   – Орлик… я… – я смотрю на него, не в силах пошевелиться, встать с лавки у стены в нашей спальне.
   Как сказать ему? «Ладо»… как сказать, что я… что я подлая лгунья? Молчать всю жизнь. И всю жизнь жить так, как теперь? Я смогу? Я найду сил для этого?
   Но если сказать, это облегчит мне сердце, я стану свободна, но что эта правда сделает с ним? Не с Белом, он готов погибнуть в любой момент, может быть, это чувство отчасти и подогревает его страсть. Но сам Орлик, он как станет с этим жить?
   Никак… Вот так отравить всю душу ему… Меня тошнит от отвращения к самой себе.
   – Я спать хочу, Орлик. Можно лягу без вечери? – спросила я, отворачиваясь.
   – Да. Ну, да… – он немного растерянно смотрит на меня, не зная то ли хмурится, то ли улыбаться.
   И обнял меня вдруг. Вдруг притянул к себе и обнял. Прижал, как если бы предстояла неожиданная и скорая разлука, головой прижался. И от этого объятия у меня ещё больнее защемило в груди. Я зарылась лицом ему в плечо, прижимаясь сильнее, мне хочется навсегда остаться так… и мы остались так на несколько мгновений. Я не могу видеть, но чувствую, что и он зажмурился, как и я.
   Как больно, расколота душа, вынуто сердце, разрезано надвое, истекает кровью, болью сочиться… как я могу быть ещё живой?..
…Именно так. Я прижал её к себе, будто со страху. Не знаю, что так сильно напугало меня сегодня, что такую тоску нагнало вдруг в мою душу. Почему мне стало так больно, так пусто. Я уговаривал себя тем, что я испуган за сына.
   Но они благополучно вернулись, он совершенно здоров, а это странное чувство только усилилось. Я не испытывал истинной тоски ни разу в жизни. Никогда. Я всегда был полон ощущения жизни, горячей крови в моих жилах, сильного тела, ясного ума, полного мыслей и идей. Почему сейчас мной овладело чувство, что я всё это теряю? Что всё это оставляет меня? Вытекает как в брешь.
   И когда я обнял её, я ощутил возвращение всего. Всего моего здоровья, моей ясности, огня в моей крови, что погас без неё. Не в первый раз это со мной. Но впервые так сильно и так отчётливо. Так ясно, что это такое. Раньше мне это казалось всего лишь странной и необъяснимой тревогой. Но теперь я ощутил эту тоску как смерть.
   Едва наши животы соприкоснулись, всё это наваждение исчезло. Весь тяжкий ледяной морок. И осталась только жизнь. И радость от того, что жизнь в самом цвету, в разгаре, на подъёме. Как же это хорошо – жить!
 …И мне стало хорошо и покойно, я сразу всё забыла, всё, что вне его, вне нас с ним. И простила себя за всё. Сгорел весь яд, что разъедает мою душу, в огне его сердца. Я стану любить тебя так, что ты будешь счастливее всех людей на земле. Всех, и в прошлом и в грядущем на тысячи лет. Только не выпускай меня из объятий, Ясный мой… Ясный…
…Орлик уснул, сопит тихо, уткнувшись в высокую подушку. Всё в Ганеше больше, чем в Солнцеграде, и кровати и даже подушки. И мои преступления. Они умножаются. Даже плодятся. Сколько ещё Белогоровых детей я рожу, прежде чем Бог увидит мои грехи и накажет?
   Как можно так поступать и оставаться живой. И с такой силой любить его, чистого
   Вздохнув, не в силах спать и даже лежать, я встала. Воды попить что ли? Лучше бы, конечно, смертельных капель. Освободить царя. Все мои предназначения я исполнила, что теперь? Принести ему боль и позор? Умереть вернее всего. Бороться больше не за что. Я не упёрлась в стену. Я упала на самое дно. Осталось только разложение и заражение всего вокруг. Я сама яд… стану травить всех вокруг себя. Его, он не выдержит…
   Орлик…
   Но если ничего не будет знать… Погорюет и забудет. Он светлый. Свет никогда не поглотит тьма. И останется чистым, никогда не узнает с какой грязной дрянью рядом жил…
   – Ладо! – вдруг вскричал он с кровати, оборачиваясь в страхе. – Ты… где?.. Где ты? Где?..
   И не проснулся толком, сидит бледный и растерянный, лохматый, вспотел со сна… милый мой, что ты…
   – Здесь я, что ты, Ясный… – я испугалась ужаса в его голосе и во взгляде… и поспешила к ложу, он вытянул ко мне руки, как ребёнок.
   – Ты… так страшно… вот наваждение… – тяжело дышит, весь горячий, даже волосы горячие, прижал меня к себе, обжигая, дышит на мою кожу. – Такой страшный сон…
   – Что за сон? – я глажу его, как гладила бы маленького.
   – Не знаю… – прошептал он, стискивая мои волосы дрожащими пальцами, – не помню… Помню только, что… такой холод обступил… Такой страшный чёрный холод без тебя…
   Бедный мой, мой любимый, единственный мой…
   – Я здесь. Я всегда буду с тобой, – прошептала я.
   – Обещай!
   – Куда я денусь? – удивилась я, обнимая его. – Куда я могу деться, что ты…
   – Я не знаю… Разлюбишь.
   Я засмеялась, прижимаясь к нему.
   – Раньше я исчезну, чем разлюблю… что ты, Ясный! Некуда мне от тебя. Ясный… – я заплакала от бессилья.
   Никуда я не могу деться из моего круга. Ясный, куда я от тебя…
   – Почему ты плачешь? – испуганно прошептал он, поворачивая моё лицо к себе.
   – Это так… – я вытерла слёзы, переводя дух. Не надо пугать тебя ещё и слезами моими подлыми…
   Орлик вытирает мне лицо горячими ладонями, аж до шеи дотекли…
   – Я… напугал тебя? Ты… Ладо, ну что ты, не плачь…
   – Ещё бы!
   Сейчас, милый, я постараюсь обратить всё в веселье, унять бешено скачущее сердце в его груди, выгнать ночной страх:
   ¬– Вскочил среди ночи, орёшь! Вона, даже мыши попрятались!
   Он  прыснул:
   – И нетопыри от окон разлетелись?!
   – Вмиг!
   – И не оглянулись?
   – Да где оглядываться, летят и дрожат: ещё, хто кинется бешеный из ентого терема!
   И мы смеёмся вместе, бодаясь лбами и целуясь.
   Высушим слёзы. Глупые слёзы, столько хорошего, так много счастья, а я всё про смерть… Это Бел с разговором о Дамагое навеял… Лучше станем целоваться. Лучше станем любиться. Лучше смеяться. Дети за стенкой. Дети в моём животе. Хорошо! Как же хорошо жить! Орлик мой ясный!
Часть 25
Глава 1. Отвращение
   Но то, чего мы так не хотели решать, что прятали как прогорклое масло подальше в чулан, не в силах решить, что с ним сделать, снова вывалилось нам под ноги в виде появившейся в Ганеше Доброгневы.
   Это было утро, и все мы собрались на утреннюю трапезу, даже Вея, старшие сыновья Явана, староста и его жена, верхний Солнечный и Лунный жрецы Ганеша, не считая всех тех, кто здесь бывает на Советах. Впрочем, Совет мы уже давно не собирали.
   Утренняя трапеза почти окончилась, переменили тарели на большую братину с лёгким мёдом, лепёшки, ягоды, сливки, сметана, прошлогодние орехи в меду. Все угощаются неспешно, переговариваясь за столом. Мы с Яваном и старостой обсуждали, что из нижних городов, что на реках, которые с юга несут свои воды в здешнее озеро, пришли корабли с товарами.
   – Сказывают, купцы енти в дальние-дальние страны ходют, диковинные штуки привозют. Самоцветы драгоценные, – староста посмотрел на Авиллу. – Ткани красоты неземной. Ларцы мудрёные.
   – А мастера эти, что ткани те ткут, не приезжают? – спросила Авилла, подперев щёку, глядя на него. Я понимаю смысл её вопроса, иметь таких мастеров у себя и мне хотелось бы.
   Но не успел староста ответить, как вбежал Лай-Дон, чего не позволял себе обычно. Мы обернулись все, Яван нахмурился. Хотя, по мне, я бы Лай-Дона за все его подвиги за стол бы с нами сажал. Надо поговорить об этом с Яваном. Несправедливо, что его жена здесь, а Лай-Дон, что сумел спасти и Авиллу и царевичей трапезничает с теремными.
   – Пришёл отряд, Доброгнева с ними! Потрёпанные… – блестя глазами, и поигрывая улыбкой, которую пытался скрыть, проговорил он. Чего ж ты радуешься, скоморох?
   Авилла побледнела, выпрямляясь. У Белогора почти торжество на лице, вот-вот ухмылка проступит, плечи развернул, будто готов к бою. А Яван произнёс:
   – Ну, вот и преступники все стеклись в Ганеш. Куда ещё деваться татям? Пришло время поставить точку, – тоже доволен.
   Я посмотрел на Авиллу, которая побледнела, будто ей дурно. Отвернулась, хмуря брови. Почему и я чувствую себя также, словно меня мутит. Знаю, что все они правы, что все ждут от меня решения судьбы поверженного Дамагоя. Да и надо это сделать, покончить с проклятым нашествием и с прошлым заодно.
   Но почему это как принуждение?! Будто меня заставляют? Будто самого под меч ведут? Что за слабость наседает? Я боюсь того, что он скажет? Я не хочу знать то, что он может сказать. И так всё это знаю. Зачем мне слышать? Зачем снова об этом говорить?
  Я выдохнул, выпрямляясь, ничего не поделаешь, сама судьба в виде Доброгневы явилась к нам на двор.
   – Что делать с татями, решим теперь же, – произнёс я, оглядев всех. – Совет объявляю.
   Быстро-быстро очистился трапезный стол. Исчезли, будто и не было все люди. Остались только мы четверо. Из двоих отсутствующих членов Совета, один мёртв, а ещё одну мы и намерены осудить теперь к казни.
   – Что думаете, дорогие мои советники? – спросил я. – Хотите выслушать Гордоксая и Доброгневу? Решить, какой казни предадим? Или казним без болтовни? – я задал этот вопрос с надеждой на утвердительный ответ с их стороны.
   Но не тут-то было.
   – Доброгнева пришла сюда для чего-то, – сказал Белогор негромко, глядя на свои небольшие руки, сцепленные пальцами.
   – Начинается! – прошипела Авилла, качнув серьгами.
   Великий жрец посмотрел на неё:
   – Пришла, Ава! Что, она не понимает, что её тут может ждать?! И пришла, тем не менее! – воскликнул Белогор.
   У Авиллы щёки вспыхнули жарком румянцем, засверкали глаза:
     – Да к тебе под крыло! – она наклонилась вперёд, Белогор сидел как раз напротив неё: – Знает, что ты пожалеешь! Ты её в терем к себе возьми! – скривилась Авилла, почти крича.
   Я хлопнул ладонями по столу, так что тяжёлый, изукрашенный по столешнице и толстым ножкам дубовый стол загудел:
   – Молчать! – я перевёл взгляд с Белогора на Авиллу. – Это что, ревность, царица?! Избавьте нас от того, чтобы слушать ссоры из вашего детства!.. Не сметь устраивать базар из Совета!
   Они оба, пристыженные, опустили глаза. Авилла пунцовая, как земляничина, Белогор бледный, насупленный.
   – Доброгневу встретить, как положено, отвести покои, раз пришла, бежать ей некуда. Завтра выслушаем её. А после – Гордоксая. Тогда и станем решать. Есть возражения?
   – Убейте их, – царица наклонила голову лбом вперёд, будто рогами упирается. – Не хотите у нужника, утопите в мешке. Можете в одном, им всё равно вместе в ад топать! – прорычала она очень тихо, наклоняясь над столом.
   – Нельзя так, – так же тихо проговорил Белогор, всё так же, не поднимая глаз. – Вышнюю жрицу нельзя топить в мешке. Наместницу богини Луны, её земное воплощение...
   Авилла дёрнула тонкими ноздрями:
   – Хорошо. Воплощение Богини не трогайте, пусть с Белогором живёт, в солнечных его лучах исправляется... Но Дамагоя, татя, предателя Севера утопите. А её подарите воплощению Бога Солнца и пусть живут счастливо. Может, поженим их? – Авилла засмеялась. – А что, новая столица, новые законы? Доброгнева так и хотела, всё по-новому…
   Я открыл было рот, чтобы рявкнуть на них уже по-настоящему, отношения этих троих, даже четверых, тянущиеся из далёкого и мне недоступного прошлого, порядком мне надоели.
   Но тут вмешался Яван, побледневший почему-то:
   – Ориксай, ты решил, обсуждать более нечего. Идти позволишь, государь?
   – Все идти могут, – сказал я.
   Но Авилла не ушла, когда ушли все. Она сидит за столом, положив ладони перед собой, посверкивают самоцветы в кольцах, мерцает золото браслетов. Если не знать, что за разговор только что был, можно подумать, что она любуется игрой своих чудесных украшений.
   – Орлик…
   – Не бойся, Ладо, – успокоительно проговорил я.
   Она посмотрела на меня, глаза огромные тёмные, стали одинаковыми сейчас:
   – Я не хочу, чтобы ты говорил с ними. Ни с Дамагоем, ни с нею.
  От этого имени мне тошно, будто проводят по телу раскалённым железом.
   – Не называй его Дамагоем, – сказал я, поёжившись. – Когда я думаю, что он просто сколот Гордоксай, я могу не помнить, что это твой подлый брат и не слепнуть от ненависти.
   Она долго смотрела на меня, прежде чем спросила:
   – Ты Доброгневу тоже жалеешь?
   – Нет. Я никого не жалею, – сказал я. – Она убила моего дядю, ты не забыла? – я выдохнул, выпуская горячий воздух из груди. – Ладно, что зря болтать… Давно этот нарыв надо вскрыть. Айда, ратникам объявим, что судим татей. Пусть радуются.
   Я протянул ей руку, вставая, и она дала мне свою, сжать её ладонь в своей, как хорошо… даже руки твоей касаться, Ладо…
   И мы вышли на крыльцо. И ратники, собранные для этого, и жители Ганеша и Солнцеграда слушали, что я объявил, и кричали, бросая в воздух шапки. Вот заждались-то этого. Дрались, ещё снег не весь растаял, а теперь верхушка лета, даже Солнцеворот прошёл. Как я протянул с этим. Всегда был скор на решения и так протянул… будто смерть не его, свою оттягиваю.
   
   Встретили меня неожиданно доброжелательно и радушно. Приставили сразу девушек, горницу хорошую отвели. Утолив многонедельный голод, опьянённая и обильной вкусной едой и вином и, более всего, радостью от того, что добралась до новой столицы и меня не схватили и не бросили в темницу, как я ожидала, я отправилась в баню. И после спала столько времени, что мне показалось, что прошла неделя, прежде чем меня пришли будить.
   Стражи не приставили, но будить пришли. Я уже подумала, что на утреннюю трапезу зовут. Но, полностью проснувшись, поняла, что я уже не в той жизни, в которую, мне казалось, я вернулась ещё вчера. Во-первых: меня разбудили, кто мог посметь будить Верховную жрицу Луны? Во-вторых: завтрак, состоящий из чарки слабого мёда и ломтя белого ноздреватого хлеба в две мои ладони величиной, ожидал меня на столе на чистой белёного полотна скатерти без единой вышивки. И посуда глиняная, не серебро. Я только в сиротском детстве, которого почти не помню, едала с глиняной посуды.
   Девушки пришли помочь мне одеться. Даже пояс мой с тайником оставили мне, кинжалов, правда, не позволили. Всё же опасаются. А пояс при мне.
   Хорошо. Значит, Дамагой ничего обо мне не сказал. Если вообще говорили с ним до его смерти. В том, что он мёртв, я не сомневалась. Столько времени, не может быть, что он до сих пор живой. Стало быть, душу местью отвели, на мне отыгрываться уже не станут. Правильно я всё же тянула и не ехала сюда.
   Всё успокоилось немного. Я подождала бы и дольше, год, или ещё, чтобы всё забылось, но стало тяжело жить впроголодь, Лунной жрице Доброгневе и за золото не хотели продавать еды. С трудом удавалось добывать, обманом…
   Белогор, ты будешь добр и снисходителен ко мне, я уверена. Я проиграла, но Север ледниками стёрла с лица матушки-земли не я. А то, что Дамагою помогала… Но как я могла отказать ему? Ты простишь, Бел. Ты великий человек, а великие добры и милосердны.
   Кто ещё станет меня судить? Яван? Он тоже не может испытывать ко мне злобных чувств. Хоть и безрадостной была наша с ним «любовь», но какая-никакая, а близость…
   Ориксай… вот это хуже. Но и он поступит так, как захочет Ава. Напомнить ей, что мы всегда были дружны… Ведь и у Дамагоя я не обижала её. Честно говоря, после происшествий с их кровью, я боюсь приближаться к этим детям Солнца.
   И надо убедить всех, что это Дамагой. Всё он, а я только помогала, меня Явор заставил, вовлёк в заговор, а потом Дамагой. А я от неразделённой любви Белогору отчаялась… вот так. Вот так.
…Да, именно так я и говорю, убедительно, как я умею. И оглядываю их, пытаясь прочесть их мысли. И ловлю себя на том, что стала совсем близорукой относительно людей и их судеб. Когда я утратила мой дар? Когда он стал затуманиваться и отступать? Когда я стала слабеть? Когда потеряла моё главное преимущество перед Белогором? Когда-то он приходил ко мне за прозрениями. Теперь мне в пору просить его, вон, какой пронзительный и ясный у него взгляд. А я не знаю теперь ничего.
   Я даже не могу понять, с чего так опять красива Ава, не такова была при нашей последней встрече, что-то появилось в ней, чего тогда не было. Что? Беременна если опять?..
 …Мы слушаем Доброгневу и я ловлю себя на том, что и сама начала испытывай жалость к ней. Великолепная Лунная жрица, прекраснейшая из женщин, провидица и многомудрая жрица Луны, она какими-то дробными взглядами смотрит на нас всех попеременно, своим рассказом по большей части лживым, вымаливая себе прощение. И не знает, что Дамагой жив. Поэтому приписывает ему то, что задумывала сама. Воображая, что мы поверим, что она чуть ли не в плену была вначале у Явора, а затем у Дамагоя.
   Мы слушали её, не задавая вопросов, и злости во мне не осталось никакой. Почти сразу, едва я увидела, как она вошла, не гордо, как ходила всю свою жизнь, не выступая, не плавной неспешной походкой большой птицы, а едва ли не семеня, и подобрав юбки, как служанка, ненароком испортившая хозяйскую вещь.
   Что приключилось с тобой, Нева? Это не ты. Ты не можешь стать такой, я всю жизнь знаю тебя с гордой шеей и затылком, почему затылок стал плоским, а шеи вовсе нет? Что случилось с тобой? Вся красота твоя при тебе. Твоё здоровье и ум. Ты пришла к нам для чего? Почему не утекла с Севера? Ты ещё могла бы вдали утроить свою жизнь, мало кто не оценил бы твою красоту и ум. Ты всегда умела приспосабливаться как никто. Зачем ты вернулась?
   Ты не можешь надеяться на прежнюю жизнь. Или… ты надеешься на любовь Белогора?
   Я посмотрела на него. У него остылые глаза, странное лицо, странная смесь жалости и отвращения легли в складки у губ и глаз. Откуда и появились эти складки на его молодом лице? Бороды нет, видно всё.
   Что на лицах Орлика и Явана?
   Яван хмурится и бледнеет, особенно, когда она говорит о Яворе, как о злом насильнике её воли, принудившем её уйти с ним и его ратью, затеять борьбу против царя, потом присоединиться к нашествию сколотов с юга.
   А Орлик бледнеет всё больше, губы в нитку поджал, брови-крылья всё выше, вот-вот спикирует хищная птица с его лба, глаза сверкают льдом.
   Неужели ты не видишь всего этого, Доброгнева? Остановись, сохрани достоинство. Ты всё равно умрёшь, но, хотя бы умри достойно, без глупой лжи. Мы все знаем, что это всё ложь. Это так унижает тебя.
   Мне неприятно видеть её унижение. Я хотела бы убить её, но не унизить. Никогда не унизить. Достойный враг возвышает. Низкий утягивает вниз…
   Прекрати, Нева. Расправь плечи! Ты сильная, не падай! Встань!
   Я посмотрела на Орлика. И он почувствовал и понял мой взгляд, даже не оборачиваясь. И остановил поток речей Лунной жрицы, подняв руку.
   – Замолчи, Доброгнева! – Орлик выпрямился в кресле с коловратом на высокой спинке, заменяющем ему трон. – Мы достаточно услышали! И поняли всё, – и откинулся на спинку, оглядев всех нас. – Теперь выслушаем Гордоксая.
   Как побледнела Доброгнева… Думаю, почти так же, как если бы сказали, что сейчас войдёт Явор.
   Орлик как судья и царь сидит один, я – у правой стены от него, одесную, а Яван и Белогор напротив меня. И во всей большой горнице, значительно уступающей, впрочем, всем тем царским горницам, что остались подо льдом в тереме Солцеграда, больше нет людей. Нет даже стражников. Здесь некого было охранять. Но теперь стражники приходят. Двое встанут у лавки, где сидит Доброгнева, двое приведут Дамагоя. Орик не хочет назвать его этим именем, а у меня не поворачивается язык на это заморское «Гордоксай».
   Я думала, я хочу их смерти. Особенно Доброгневы, всё то время, что я знала о том, что она затеяла заговор против Орлика и Бела. Но теперь я не хочу её смерти. Я хочу, чтобы она исчезла и не помнить никогда о ней, и обо всём, что она сделала.
   И я не хочу смерти Дамагоя. Он провёл в заточении несколько месяцев. Он уже в аду. Что мы добавим, убив его? Напротив, он избавится от мук. Гордый и самолюбивый до помешательства, которое и привело его сюда к этому итогу, для него нет ничего хуже того, что он уже испытал – забвение и неизвестность.
   Но может быть, и он придёт униженный и сломленным, как Доброгнева, может и он станет молить о пощаде, лгать и изворачиваться? Этого я не выдержу. Кровь и смерть – можно перенести. Можно убивать. Но это… я не хочу. Эта пытка хуже… Опустите меня…
   Ава побледнела и приподнялась со своего кресла, такого же, как у царя, но стоящего у стены по его правую руку.
   – Позволь мне удалиться, государь? – негромко произнесла она.
   – Без тебя нельзя судить Гордоксая, царица, – нахмурился немного Орик, но говорит мягко.
   Точно, она беременна. И Белогор наклонился вперёд, в беспокойством глядит на неё. Опять твоё рыло в пуху, Бел!
   Мне стало весело. Теперь я победила! Отличные вы мне выбросили кости. Всё же не так уж я и ослепла. Это я вдали от тебя, Бел, стала слабой и слепой. А вот побыла рядом, и как комар крови напилась, и все мои таланты опять при мне. Так это не ты мной, это я пользовалась тобой и твоей силой. А ты и не догадывался. Когда ты рядом, она перетекает ко мне. А ты сейчас ослабеешь и подслепнешь, далегляд.
   Тем более что ты так обеспокоился за неё. Когда так пристально смотришь на кого-то одного, ничего не видишь вокруг. Только намекну тебе, что я знаю, что могу открыть царю вашу грязную связь…
   Вы этой грязью и трон замазали, золотые детки. Всю жизнь все привилегии вам, а я сама должна была выгрызать ступеньки, карабкаясь наверх, ломая зубы, вывихивая пальцы. Вам всё досталось при рождении просто так, только потому, что в ваших жилах кровь тяжелее, чем у других, потому что Солнце коснулся вас.
   Ничего, не всегда это радость. Вы ещё почувствуете, если только не сделаете того, что надо мне…
   Благодаря Аве судилище прервано. И Дамагоя я не увидела сегодня. Меня отпустили. Все разошлись до завтра.
   Мне нельзя выйти из терема и поехать к Белогору я не могу. Но послать записку ему – в моих силах. Пусть только попробует не прийти.
Глава 2. Огонь и угли

   Оказывается, мы целый день проторчали на проклятом судилище. Выйти на волю, лучшее, что можно придумать после этого проклятого сидения. Орлик с Яваном остановились в коридоре, я же вышла на крыльцо. Бел обернулся.
   Ветерок подхватывает тонкие пряди его волос.
   – Ты… Мутит тебя? – он обеспокоенно вгляделся в меня, даже руки протянул, подойти, но я отклонилась немного.
   Излишнее беспокойство меня злит и раздражает. Или меня опять всё раздражает от усталости?
   – Нет. Устала, – пробормотала я, обрадованная и огорчённая одновременно, что он опустил уже руки и не коснётся меня. – И… слушать, как Нева…
   – Тебе противно, что она пытается спастись? – спросил Бел. – Но каждый спасается, как может. Всеми способами.
   Я посмотрела на него:
   – Я знаю, что такое спасаться, Бел. Как никто. Но я никогда не опускалась так низко в попытках выжить.
   И, похоже, он удивлён и не верит мне. Что ж, твоё дело, Белогор.
   – Разве так уж постыдно, хотеть выжить?
   – Ты… так жалеешь её? Свою ненаглядную Доброгневу?
   – Она похудела, ты не заметила? Её жаль.
   – Это самое противное, – мне уже опять её не жаль.
   Ему жаль! Так пожалей за нас всех! Я прошипела:
   – Ты попроси за неё, царь, глядишь и смягчится. В свой терем её  возьми. Для неё это будет лучшее решение. Снова вышней жрицей она быть не может, а вот твоей наложницей – сколько угодно, так ведь?!  И всем будет хорошо. В первую очередь тебе?!
   – Ава… – он тронул меня за руку.
   – Не говори мне ничего больше! Видеть тебя не могу! – я вывернулась из его руки и сбежала вниз по ступенькам.
   Уже совсем сумерки. Лай-Дон на дворе догнал меня.
   Я обернулась на его голос.
   – Куда понесло тебя, скоро совсем темно будет, уже вечерять зовут…
   – Так иди, ешь. Что за мной пошёл? Заняться нечем?! – огрызнулась я.
   – Ладно тебе, чего злисся? Парит, как бы грозы не было, – он посмотрел на меня с усмешкой: – али пронеслась уже?
   – Нет ишшо, – усмехнулась и я, сдаваясь его улыбке. – Пойдёшь со мной прогуляться?
   Он засмеялся:
   – Дак, а чё же, пойдём, тут места нам с тобой почти родные, а?
   – Болтаешь, что не след…

   Я не успел побежать вдогонку за Авой, потому что меня остановил теремной, держа записку в пальцах. Вот уж… чья может быть записка? Единственный человек, что мог бы написать мне, вона, убегает через двор, шелестя широкой каймой на подоле, позвякивая украшениями. Да, Орик, конечно, может, но вон он, с Яваном, маячат вечерять.
   В записке одно слово «Ава». Другого и писать не обязательно. И руку я узнал. Всё разглядела, проклятая провидица… Чернота густым чернильным облаком поднялась в сердце.
   Я с тоской посмотрел вслед Аве и, догнавшему её, Лай-Дону…
   – Где же царица? – спросил Орик.
   – Так я понимаю, воздуху мало царице в зале судебном, – ответил я.
   – Может, на дворе завтра сядем? – спросил Яван. – И ратники поучаствуют в судилище над Гордоксаем?
   Я посмотрел на Явана:
   – Ты хочешь, чтобы всё войско слушало то, что скажет Дамагой? – я умышленно назвал имя, чтобы они с Ориком опомнились.
   – Что он может сказать такого, чего не знает всё ваше царство?!
   – То, о чём я рассказал некогда вам, никому не было известно. Никто не знал, что сделал Дамагой со своей сестрой. Даже теремные не знали об этом. Царь, Доброгнева и я знал. И мать Авиллы. И сам преступник, конечно. Больше никто… Было объявлено, что Авилла мертва.
   Сколоты переглянулись.
   – Хочешь, чтобы все узнали, что было с царицей? – спросил я Орика.
   – Рать должна слышать суд над мерзавцем, – Яван вздумал настаивать.
   Орик качнул головой, смущаясь.
   – Утро вечера мудренее, – сказал он.
   Да, я смущён. Это именно то, что останавливало меня все эти месяцы. Надо при всех, но при всех нельзя. И Авиллу куда-то понесло, спросить надо её. Кого ещё?
   Она пришла уже к ночи, с искорками в волосах, которые посыпались, когда она в полумраке спальни снимала платье через голову. Я смотрю на неё, нагую, над лоном ещё нет выпуклости, ну если только едва. Не знать, так и не заметишь. Я подошёл ближе, тёплый живот, упругий.
   Надо же, худой казалась мне… но так легко приподнять её, посадить задом на стол…
   –… куда уходила?
   – Духота…
   – Так и не ела?
   – Да нет, не очень-то, знаешь, походишь голодная, малышки напоминают… – засмеялась она, приникая ко мне головой.
   – Тягостно? – спросил я, забираясь рукой  под её горячие волосы к затылку.
   Авилла покачала головой, обняла меня.
   – Нет. Это сладко. Так хорошо, что во мне жизни полнее, чем всегда…
   Это верно. Я приподнял за подбородок её лицо и поцеловал. Какие сладкие губы… Я могу утонуть в поцелуях…
   Ни луны, ни звёзд на небе…
 …. – У нас так и нет до сих пор Верховной жрицы Луны. Кого бы… Может твою Люду?
   Авилла села, скрестив ноги опять, смотрит на меня, улыбаясь:
   – Люда толковая, это… хорошее решение. Орлик – лучше и быть не может! Она умница и грамотная и…
   – И предана тебе до конца своих дней, – я потянул заколку, оставшуюся в её волосах…
   
   – Ты посмела вызывать меня, Нева? – я не зол, в моём сердце горячие угли. Надо же, Авой решила меня припугнуть.
   Я вошёл в её теперешнюю горницу, довольно просторную и хорошо утроенную, Лунной предводительнице не зазорно, тем более что здесь, в Ганеше мы все обретаемся значительно скромнее, чем в Солнцеграде. Это пока, разумеется. Пока отстроится новый терем, и переродится весь Ганеш, преобразуясь в столицу.
   Нева восседает на стуле у стола, где тарели с фруктами, с кувшинами с мёдом. Посуда простая, но пища обильная. Она усмехнулась уверенно, совсем такая, как на своём Лунном дворе.
   – Что же мне делать? Явана позвать ещё? – засмеялась Нева своим странным подземным смехом.
   И встала от стола, обошла вокруг меня, разглядывая. Что ж, давно не видались…
   – Но Явана мне припугнуть нечем, а у тебя есть слабая точка, да, Бел? Всё же отметился ты в царском потомстве.
   Она погладила моё плечо пухлой ладонью и от её прикосновения мне не по себе, как бывало и раньше: словно потустороннее пугающее создание коснулось меня, и вытягивает, пьёт мою силу, мою кровь. Прямо из сердца…
   А Нева продолжила между тем:
   – Молодец, я не сомневалась в твоей целеустремлённости. Это, наверное, твоя главная черта, помимо вышней силы, конечно.
   И куда делась снизу вверх глядевшая, бледная от испуга, с трепещущим голосом женщина, что врала напропалую полсуток подряд, раздражая и заставляя отводить взгляд, чтобы не воскликнуть: «Как ты можешь лгать, когда все здесь свидетели твоих лиходейств!?».
   Она обошла меня и села на лавку с другой стороны стола.
   Я не хочу даже сесть на предложенное мне место на лавке возле неё. Но я сел. Нева усмехнулась, разворачиваясь ко мне, глаза мерцают в неверном свете ламп. Закапала особого зелья в них, известное дело, продажные женщины высшего разбора прибегают к такому постоянно: глаза от них становятся завораживающими, как чёрные агаты.
    – Ты чего хочешь, Нева? – спросил я. – Пощады? Я попрошу за тебя. Но не надейся. Кроме раздражения моё заступничество ничего не вызовет в твоих судьях.
   Доброгнева рассмеялась, приникая к моему плечу своими обширными грудями, мягким животом, выдыхая мне на шею. Ещё немного и обнимет… И нисколько не волнуют, не разжигают её прикосновения, даже кровь по венам быстрее не побежала…
   – А ты сумей убедить их, – горячо прошептала она. – Скажи, что возьмёшь меня под свою руку, будешь следить… я даже не буду возражать, если Аву ты будешь время от времени принимать… Брюхата опять от тебя? – вот и руку к шее подняла…
   – Замолчи! – беззвучно рыкнул я.
   Она засмеялась, колыхаясь, очень довольная собой. Вся прежняя Доброгнева здесь. Уверенная, без сомнений в своих чарах, даже украшения звенят, как всегда. Только мне теперь незачем притворяться….
   – Значит точно! Всё по вам видно, только такой слепец как Орик не видит! Ну и поделом олуху-сколоту. Хочешь продолжать свою приятную медовую жизнь, возьми меня под свою руку, Великому Белогору никто не откажет. Скажешь, что я буду пленницей у тебя, что из терема я ни ногой день и ночь… – второй ладонью она скользнула большой ладонью по моему бедру и успела даже коснуться моего добра, прежде чем я успел перехватить её руку.
   – Я сделаю всё, что смогу, – сказал я, поднимаясь, удивившись холодности своего голоса...
   Нева сверкнула зубами, бледнея, клацнула, будто не из объятий, а из пасти упустила меня.
   – Что такое?!
   – Мне не след быть здесь, Доброгнева, – спокойно сказал я.
   – Вона что!? – Нева выпрямилась, поднимаясь. – Ишь ты, что себе удумал: мною пренебрегать?! Так что ли? Старой дружбе конец? Что же, лгал мне всё это время?!
   – Лгал, – негромко сказал я, она тоже свистит горлом, понимает, что не те времена, орать нельзя, от этого её жизнь зависит. – Лгал. Но самое отвратительное, Нева, что ты об этом знала.
   Ей от злости свело лицо, все черты скосило, изуродовало тёмное чувство.
   – Ну и мразь же ты! Что тебе в ней? В этой дикой девке? Что она может, чего не могу я? Детей тебе рожать? Ну и пусть рожает, коли Бог вам даёт!.. Но чего другого ей-то не дано! Ты же помнишь…
   И надвинулась вновь на меня и грудями и животом мягким, сдобными руками. Но я отвожу эти руки, мне они кажется объятиями гадкого прохладного моллюска.
   – Оставь, Нева. Оставь. Отдадут тебя под мою защиту, захочешь, я приду, но не теперь…
   Успокоить только гнев в её глазах, иначе прямо сейчас натворит непоправимых бед. Мне совсем не улыбается быть утопленным в мешке вместе с ней. Утопите меня за Аву, я согласен, но с Невой шагать на тот свет… В реке и потонешь, не дойдешь… Я пообещаю, что угодно, только бы уйти отсюда. Она отчаялась, и если прямо сейчас примется кричать обо мне, Аве, детях…
    – Мы в тереме Ориксая. Узнают, что я здесь, что будет?
   – Так… всё же…

   Мы заснули было, но её локон попал мне на лицо и я пробудился. В окна не влетает никакой даже намёк на ветер. У Авиллы голова стала влажной под волосами, я чувствую плечом. И моя примерно такая же. И на груди у меня образовалось озерцо в волосах. Но этот жар ничто по сравнению с тем, что ползёт от пупка к коленям, разжигая по дороге чресла жарким костром. Пальцами по её коже, соскользнуть… смеётся, пробуждаясь, перехватывая мои пальцы, но не удерживает…
   Молнии сверкают, освещая нас белым светом, выхватывая из темноты. Но едва мы слили губы, как услышали набат с улицы. Пожар в городе.
   От молний загорелось не иначе…
   
   Мы с Невой тоже услышали набат за окнами. Она обрадовалась, усмешка исказила её черты – злоба не украшает никого…
   – Вот и огонь! – радостно прошипела она. – Сгорит ваша новая столица, туда и дорога!
   Вот как её оставить в живых?..
   Мимо дверей пробежали люди. Я услышал голос Ориксая, Явана. Мне выйти можно будет только, когда они все уже выбегут на двор… Вот чёрт! Связался с предательницей, сам превращаюсь чёрте-во что!
   – Ага, забегали! Так вам, треклятые сколоты! – Доброгнева выглянула из окна.
   Воспользовавшись тем, что она не смотрит больше на меня, я вышел за дверь. На крыльце я увидел Аву. Коса растрёпанная, платье придерживает на груди, чтобы не распахнулось, не застёгнутое, поднявшийся ветер мотает и волосы и платье.
   Обернулась ко мне:
   – Ты чего это здесь?
   – Хочешь, я с вёдрами побегу, огонь тушить, – сказал я, злясь на себя за то, что думаю о том, что она прямо из постели, я вижу в сполохах молний и губы красные и щёки... И Орик из этой постели побежал…
   – Да я не про то, – сказала Ава, – что в тереме-то делаешь после полуночи? Зазноба у тебя здесь?
   – А то, как же! – ещё больше злюсь я.
   – Осударыня, чего ж босая стоишь, на-ка, башмачки обуйся! Что ты, нешто можно… – Милана принесла Авины башмаки, вышитые жемчужинами, золотыми нитками.
   – Спасибо, Милана, – Ава улыбнулась ей как родной.
   Что ж, Милана её помнит девочкой, как и меня мальчишкой. И прятки наши помнит в Солнцеградском тереме, вон, улыбается.
   – Што занялося-то? – спросила она. – Не видать?
   – Нет, отсюда не видно.
   Опять сверкнула молния, и громыхнуло рядом с нами. Мы присели невольно. Опасно становится. От молний, конечно и загорелось. Стройка, дерево, стружка, опилки, только искру, в такой костёр разгорится, что от города может ничего не останется. Хорошо, озеро…
   – Осударыня, Великий Белогор, идите в терем, я мёду прикажу, али сбитня, чего хотите?
   – Да какой сбитень, жара не продохнуть. Путь квасу холодного принесут, – сказала Ава, направляясь в терем, но поглядела на меня: – Ты идёшь, али тут, небесный огнь на себя притягивать будешь?
   В спальне разжигает лампы ярче. Постель смята… но в остальном всё в идеальном порядке.  Ава накрыла постель покрывалом, прибирая. Я смотрю на неё, взяла гребень, руки к волосам.
   – Хочешь, помогу колтуны разобрать?
   – Нет, милый, хватит… и так уж… Не доставало ещё Милану ошарашить нашими нежностями… Так что делал здесь? Неужели к Неве ходил? Старая любовь?
   Она расчёсывает волосы, заплетает в плотную косу, конец оставила так. Про платье при этом позабыла, и вырез на лифе, приоткрываясь показывает мне то полоску кожи, то округлости её грудей, то даже край соска.
   Тут Милана вошла с кувшином и кубками на обширном золотом подносе. Вся посуда посверкивает золотом, отбрасывая блики на неё.
   – Славный квас, холодный, вам можно, не застудитесь. Пейте на здоровьичко, – по-доброму улыбаясь своим милым лицом, она ушла.
   Всё же её имя стало для неё характером.
   – Так что Доброгнева? Всё так же прекрасна? Может и хорошо, что вернулась? Теперь тебе не понадоблюсь…
   – Ты думай, что говоришь-то, Ава, –  проговорил я, отхлёбывая душистого кваса. Холодной струёй в грудь – то, что надо.
   – А что ж? – она говорит всё тем же противным голосом, налила квасу, плеснув мимо, на подносе образовалась тёмная, но пронизанная золотым светом лужица. Ава вытерла её рушником.
   – Если ждёшь, что я тебе замену подыщу и отстану, не надейся, – сказал я, поглядев в её черно-светлые глаза.
   Она села, отложив рушник, прижала руку ко лбу, но убрала вскоре, и заговорила совсем иным голосом:
   – Ад… ад и рай во мне смешались, Бел. Вот и надо, чтобы ты отстал. Навсегда. И правильно и тебе лучше, но… – тень от ресниц чуть не пол-лица скрыла. – Если ты отстанешь, я… меня сразу будет половина. Злая и холодная, глупая половина… Вот такая ужасная и неизменная истина, Белогор. Что с этим сделать?
   – А без него? – я не мог не кинуть взгляда на постель.
   Ава выпрямилась и посмотрела на меня:
   – А без него меня вообще не может быть, – сказал она обыкновенным голосом. И выпила кваса.
   Зачем я спросил? Теперь так больно, будто не ледяной квас, а раскалённый металл влился мне в грудь, обдал сердце тяжелой струёй, придавил, теперь не могу дышать...
    Я не знал этого? Я видел это уже на другой день после их свадьбы, когда он с охоты притащил её ко мне раненой. Что он сказал тогда? Примерно то же, что она сейчас. Ведь сразу это случилось. С первого взгляда? Но почему, если она моя?! Разве я мог подумать? Когда обдумывал свои властолюбивые планы? Разве я мог подумать, что мне будет так больно из-за этих двоих? Господи, как далеко я находился от этого.
   – Бел… не щади Доброгневу, чем бы она ни прельщала тебя, – сказала Ава. – Она предаст тебя и обманет… опять.
   – Она и не думает прельщать. Она пытается меня запугать, – сказал я.
   Ава выпрямилась, глядя на меня:
   – Ты… что-то раскрыл ей? – а потом сникла, будто вспомнив: – Хотя… она сразу о твоих чудесных планах знала.
   – Знала, – честно сказал я.
   – Нашёл, кому довериться, –  Ава отвернулась, хмурясь. – Вот умный-умный, ты, Бел, а такую глупость допустил…
   – Сложно без союзников, Ава, к тому же Нева во многом помогала мне…
   – Ну да, ровно до того, как раздумала тебя убивать.
   Что тут скажешь… Что? Я только вздохнул.
   Но Ава повторила:
   – Всё равно, не щади. Их нельзя было щадить. Эх, Бел! Сколько крови не пролилось бы, если бы вы не нянчились с этими предателями. Это наши дети живы, мы с тобой живы, а если бы погиб хотя бы один дорогой нам человек?.. Мы не прочувствовали потери. Нас обошло, нам не больно как другим. А если бы они узнали, что это всё потому, что мы не решались прихлопнуть подлый заговор в начале? Что бы они сделали с нами? Думаю, то же, что хотят сделать с Дамагоем и Доброгневой. Разве они не правы?
   – Тогда они остались бы без вождей…
   – Хорошие вожди. Ничего не скажешь…
   Господи милосердный, я об этом ведь и не думал, Ава права! Выжидали, позволили… Вины на нас едва ли не столько же…
   Распахнулась дверь, вошёл Орик, перемазанный сажей на щеке и плече.
   – Что там? – воскликнула Ава, поднимаясь.
   – Да ничё, потушили. Загорелись брёвна, хорошо, что набатных колоколов навешали по всему городу, едва вспыхнуло, все туда сбежались…
   Он подошёл к рукомойнику, загремел водой в кадушку. Обернулся на нас через плечо:
   – Ты чего это, раскрывши перед Белогором, или ему и наготу твою можно видеть? – нахмурился Орик, кивнув на её грудь.
   Ава ахнула и схватилась за завязки, отвернувшись от нас. Он обернулся на меня через плечо, ещё не разогнувшись, сверкнув взглядом:
   – Ты, Белогор Ольгович, я не погляжу, что ты Великий, только вспомни, что Авилла твоя невеста… Я сильно разбираться не стану… – взялся за рушник. – Что ты вообще до сих пор в тереме торчишь?
   Я поднялся на ноги, спеша убраться. Я не боюсь угроз, но я не хочу бросать хотя бы тень подозрений на Аву и детей. Мне пострадать за них только радость, но судить он станет и её.
   Едва Белогор вышел за дверь, как хлынул ливень. Загрохотал по крыше, деревянным настилам во дворе. Повеяло влажной прохладой в окна. Наконец-то гроза превратилась из сухой в нормальную.
   – Ох, вымокнет Бел… – проговорила Авилла, выглянув за окно.
   Ещё беспокоится за него. Что его возьмёт!
   – Не растает, небось, не из сахара, – зло сказал я. – Что он делал здесь? В спальной горнице нашей?
   – Он…
    Авилла обернулась, тем более что опять сверкнула молния, и гром оглушительно ахнул над нами, так, что мы невольно пригнулись и взялись закрывать ставни.
   – Он у Доброгневы был. Она хочет, чтобы он заступился за неё, – договорила Авилла, когда мы закрыли последнее окно.
   – И ты решила показать ему кусочек своей кожи, чтобы он забыл о прелестях Доброгневы?
   Она села на постель, как-то тяжело опустив руки на колени, будто крылья опустились у птицы… Посидела несколько мгновений и подняла глаза на меня:
   – Ну… выходит так… – замогильно проговорила она, не глядя мне в глаза. – Я… Орлик… я сплю с ним. Он спит со мной. Всё время. И беременна тогда была тоже от него… вот что…  Так хочешь? – сказала она тихо, но я слышу, сквозь шум ливня вокруг нас. Но я слышу каждое слово.
   Мне жаром обдало спину и затылок.
   – Ты… что… любишь его? – выдохнул я.
   – Ещё как! Я не ложусь без любви, ты знаешь…
   Я задохнулся:
   – Ты… ты дура что ли?! – вскричал я, чувствуя, что сердце забарахталось между плеч.
   Гром вторил мне, опять расщепляя небо прямо над нами.
   – Вот же дура!.. какая… Замолчи и не смей говорить больше… такого!.. Что за… Вот дура чёртова! Хочешь, ч… ч-чтобы я сдох? – я в два шага подошёл к постели и, схватив её за плечи, тряхнул, как следует.
   Она заплакала, совсем опустив лицо. Я прижал её к себе за дурацкую голову. Будто мало ревности без этих разговоров… что за игры, Ладо? Я и так как дурак бешусь, а ты ещё придумываешь… Ах, Ладо…
   Она прижалась ко мне, горячими руками обвивая меня, и зашептала прямо на грудь мне:
   – Прости, прости меня, Ясный! Я…
   – Не делай так больше… я… не могу… Ладо…
   – Никогда!.. прости… Ясный, мой Ясный…
Глава 3. Суд и судья
   Наконец-то я дождался, что меня повели куда-то. Ледяное бесчувствие владеет мной. Мне кажется, я давно умер. Давно, ещё здесь, когда взбегал по сходням на корабль, который увёз меня, спасая от отцовского гнева, увозя от моей родины, от моего Севера. Тогда моё сердце и умерло окончательно.
   Или нет? Или я умер ещё раньше? Когда перестал быть Ольгом?.. Я никогда не забуду тот день, когда отец объявил об этом.
   Он не пришёл и не сказал этого мне в лицо. Хотя бы за мгновение до того, как сказал всем. Посмотрел бы мне в глаза и сказал:
   – Ты больше не наследник. Ты больше не Ольг. Будешь теперь в числе десятка прочих моих выбледков, потому что родилась настоящая царевна.
   Если бы он сделал так! Если отнёсся ко мне как к человеку. Пусть не равному себе, как было до этого, но… даже служкам и наложницам лицо в лицо объявляют о том, что отставляют, даже любимым коням и собакам смотрят в морды, когда расстаются с ними. Я же оказался для него менее значим. Будто меня и не было вовсе.
   Вот тогда я и умер.
   Так что я не взволновался, когда меня повели. Я обрадовался, хоть развлечение. Хотя бы перестали делать вид и они, что меня нет. Эта золотая царица, золотой жрец, и их царь.
   Настоящий царь, которому явился Бог Солнце и открыл пещеры…
   Утро после грозы густое, наполненное влагой, прохладное. Я даже продрог, пока мы шли, радуясь, что хотя бы тело способно что-то ощущать, потому что душа моя не чувствовала ничего.
   Было совсем рано, едва начал брезжить рассвет. И я думал, казнить повели? Почему на рассвете? Всегда было принято на Севере тайно, под покровом ночи. Или хотят для толпы устроить действо, за то, что я натворил, дать черни порадоваться?
   Клочки влажного тумана плавают над тропинкой, вот выходим на настил из посеревших досок. Улица широкая. Ганеш. Я не был в этом городе никогда раньше. В свою бытность наследником, и после. Слыхал, но никогда не бывал. Вот куда занесло меня, вслед за победителями, оставшимися на руинах Великого Севера. И название-то это услышал даже не в первый день пребывания здесь.
   Вот толкнуть сейчас впереди идущего, заднему ногой засветить и нырнуть в туман…
   Вот только куда я побегу? Я прибыл к своей цели, и найти новую я уже не в силах. Этой цели я отдал всё. Меня уже нет. Что вы собираетесь казнить, вот это вонючий мешок с требухой и костями? Ну-ну, насладитесь. А я развлекусь, глядя на вас. Приятно наблюдать, как вы поджариваетесь на огнях, что сами себе и распаляете в душах.
   Но… меня не казнили.
   Просто привели к терему, к которому пристраивают ещё два больших крыла. Раннее утро, ещё никто работу не начал, но по всему двору сложены брёвна, аккуратно оструганные, подготовленные к укладке, верстаки, козлы, всё от ночного ливня влажное, как и опилки, слоем вокруг козел. Где работники-то у них? Али они… похоже, тут всем миром строятся? Чудно…
   Ввели в клеть, в какую-то комнатушку с маленьким окошком без ставен, и оставили. Лавки в две доски шириной, можно и лечь, и всё, голый пол и стены. Душно тут, окно хоть и открыто, но почему-то прохлады, принесённой вчерашним ливнем, не вошло сюда.
    Я лёг вдоль лавки, и сон сморил меня, прогулка по ещё спящему городу располагает ко сну. Потом, когда уже солнце поднялось повыше, принесли поесть, и снова ушли. И всё молчком. Может, у меня и голоса уже нет? Я ведь тоже не говорю с моими стражами...
   Я понял, почему меня провели в терем в такой час. Когда солнце поднялось уже достаточно высоко, с улицы, со двора стали просачиваться густеющие звуки голосов. Поначалу я думал, это работники пришли на двор. Но свиста пил, ни молотков и топоров, которые я постоянно слышал в своём прежнем пристанище, в тронутой плесенью брошенной избе где-то у воды, не слышно сегодня, а значит никакой работы. И шум голосов всё гуще. Нет, это не работники никакие, это собирается толпа…
   Я выглянул в окошко. Так и есть, на дворе, и за забором, ворота раскрыты, люди толпятся. Двор здесь не царский, не Солнцеград, а за забором, на сколько хватает глаз ¬ – люди, улицы заполнили… Всё мужчины, женщин мало, ратники, не местные жители, хотя и без шеломов и доспехов, но все при вооружении и выражения лиц не мирных тружеников, насупленные не по-деловому, но по боевому.
   Во дворе расчистили место, скамьи со спинками поставили, по периметру небольшой площадки, со стороны крыльца большой стул пристраивают на ступеньки, ясно, это – для царя. Так судилище, стало быть, будет. Вот и вели меня по такой рани, чтобы… чтобы через толпу не вести, не хотели, чтобы отбили и растерзали… Гляди, какие милосердные мои мучители, чтобы им всем провалиться!
   Доброгнева, присоединилась к ним или сгинула в Солнцеграде? Или по-умному поступила: ускакала подальше?
   Только не поскачет она никуда, тоже здесь как привязанная, нигде нам больше места нет. Даже Волк назад вернулся, чтобы на родине и сгинуть. Некуда нам с Севера.
   Чего судить меня, что вам не ясно со мной? Хотите выпить месть до капельки, как лучшим мёдом, старым насладиться?
   Этим вот, собравшимся кровожаждущим дать то, что они заслуживают. Каждый царь желает угодить своей черни, чтобы любила его, чтобы не поднялась против и не снесла.
   Никогда и не поднимались, вот Доброгнева подняла и почти победила. Многие пошли за нею. Если бы не это, мне в Солнцеграде не побывать, эти вот во главе со своим царём на подступах нас разбили бы.
  Глупой и высокомерной самонадеянностью было идти сюда. И только человек в отчаянии как я и мог решиться на это безумие.
   Жалею я о чём либо? Ни мига. Ни одного мига! Ничего другого не могло быть. Вот именно так. С самого моего рождения…
   Я ждал, когда на двор выйдут мои судьи, поглядеть хоть на ихнего царя, увидеть без слоя грязи и доспехов, кто получил моё царство, мой Север.
   Но я не дождался. Дверь открылась, я подумал, пришли за мной, поведут… и не спешил поворачиваться. Но это не за мной пришли, а ко мне.
   – На двор глядишь? Что там видишь?
   Ава?!.. Этого я не ожидал. Я повернулся изумлённый.
   Она… И не такая, какой я запомнил её с последней нашей встречи. Сегодня красивее ещё. Только что-то появилось в её красоте, какой-то непокой, расщеплённость. Этого не было тогда. Но они придают ей какую-то странную искристость, ломкость, прикасаемость. Она неприступной и непобедимой была у меня в плену. А тут – я у ней в плену, а чувствую, что в её крепости пробиты стены. И чем?
   – Ава, как странно, что ты пришла. Попрощаться хочешь?
   – Прощаться? Успеем, небось, – она села на лавку, на которой я успел так недурно поспать.
   Я смотрю на неё, волосы волнами по плечам и спине, на лоб корона тонкого плетения, лёгкая… Вообще украшения богатые, изящные, изысканные, я разбираюсь, много повидал, и сочетаются и наши, северные с коловоротами и алатырями, и сколотов, львицы и олени. Много  золота и каменьев, платье белого тонкого полотна, расшито золотом и красной нитью. Вышивки замысловатые наши: берегини, мокоши, колодцы. Колодцы-орепеи все с двойными точками. Конечно, двоих ведь разом родила. Или?.. Может, опять брюхата? Замужние они одного за другим приносят, бывает, что каждый год. Может, потому и тревожна? Что ж, им жить…
   Так и не сумел я дорогу ей к трону преградить. Чему быть… Кто царить родился, тот и…
   – Чего пришла-то сестрица? – я не стал садиться, смотрел от окна на неё, – ежели не прощаться, так спросить о чём?
   Ава чуть улыбнулась:
   – Спросить? Нет, Дамагой. Мы так и не договорили. Помнишь?
   Я усмехнулся, складывая руки на груди. Скажу ей всё, пусть узнает, какой я брат.
   – А мы и тогда не договорили бы. Я собирался зарезать тебя, уже и за нож взялся, так прибежали, о Яворе кричали, – сказал я, с интересом наблюдая за ней, сейчас улыбаться перестанет, побледнеет от страха или покраснеет от гнева?
   Ничего такого. Она и бровью не повела на мои слова. Качнула головой:
   – Ты не убил бы, – говорит так спокойно и даже улыбнулась странно.
   – Это почему? И сейчас ещё могу. Вот хвачу тебя в висок кулаком и дух вон... Али придушу. Одной рукой убить могу, без усилий. Не боисся? – я даже прищурился, до того чудно мне всё в ней. – Ты, тяжёлая, похоже, и не боишься?
   – Нет, не боюсь, – качнулись колты, серьги почти до плеч, волны волос. – Если бы ты мог меня убить, Дамагой, так и сделал бы, ещё, когда я только родилась.
   Я засмеялся, думаю, когда услышит, что я дальше скажу, точно улыбаться перестанет:
   – Так я не из милосердия не убил тебя тогда, давно. Я не убил, потому что не хотел, чтобы ты легко отделалась. Потому и придумал свою подлую каверзу. Знал наперёд, что будет.
   Но и Ава засмеялась, покачав головой, будто:
   – Не трудись, я знаю, – сказала она. – А только… Ты… ты не злой, Дамагой. Ты несчастный. У тебя как у всех определённая судьба, но на ней тропинки и ответвления, повороты… Ты выбрал самый трудный, где больше всего боли. Больше всего разочарований, тьмы.
   А вот это интересно, значит я сам себя на страдания… Но разве не так? Я знал это и без тебя, Ава. Только иного я и не мог выбрать. Много путей, верно, но выбираем всё равно не мы.
   Она наклонила голову, мрачнея странным образом. И её давешняя, мной обнаруженная, трещина проступила отчётливее.
   – Это верно. Очень верно, – это она самой себе, похоже, говорит. О чём, не понимаю.
   – Ава, ты не тревожься, смерти я не боюсь. Мне сегодня радостно. Вы держали меня столько дней взаперти и безмолвии, я уже почувствовал себя погребённым.
   Ава смутилась немного моими словами, вот чудная:
   – Ты… прости за то, Дамагой. Это не со зла на тебя. Хотя злиться есть на что.
   – Я постарался.
   Она вскинула голову:
   – Для чего? Путь себе отрезать?
   – Как хорошо мы понимаем друг друга, надо же, – засмеялся я. – Да!
   Ава помолчала, будто передумала говорить, поднялась. Подошла ко мне, свет проник ей в глаза, и один стал совсем прозрачным, а второй, оставаясь в тени ещё потемнел. Да, она раздвоена. Вот только чем?
   – Ава, – сказал я, видя, что сейчас уйдёт. – Вы… Только… Не отдавайте меня толпе. Я достоин и худшего, конечно, но… касаться станут разъярённые люди, куски отрывать… Не для меня не отдавайте, Ава. Мне всё равно смерть. Для себя не отдавай. И для толпы этой. Не надо позволять людям следовать самым тёмным своим устремлениям…
   Она улыбнулась и смотрит так, что я начинаю чувствовать тепло в груди и… сердце?..
   – Не со страху ведь говоришь, вот что странно, – взгляд как нежные лёгкие крылья овевают меня. – Сам осознаёшь, какой ты человек, а говоришь, не было иного пути. Всегда есть… только мы не выбираем его.
   – Человек… разве я человек, Ава? Разве человек сделает то, что я?
   Она покачала головой:
   – Делают и похуже вещи. Ты себя прости. С этого начни. И Бог тебе откроет двери.
   – Меня ждёт ад.
   – Разве ты не в аду?
   Я смотрю ей в глаза, она близко-близко от меня, я могу ощутить даже её аромат. Она пахнет… светом. Вот этим, солнечным светом. Никогда не встречал такого.
   Почему ты была всегда маленькой? Почему ты не была ровесницей мне, почему мы говорим только теперь? Мне стало больно. Я давно ничего не чувствовал, а сейчас… мне больно, что мы скоро расстанемся, едва повстречались и…
   Я протянул руку к её лицу, тёплая щёчка, тёплые волосы, шёлковые кудри, пальцы запустить в них, запутать, она смеялась бы…
   – Ты… ты сама, Ава, что с тобой? Почему нет покоя в твоей душе? Кто нарушил твой мир?
   Она опустила ресницы, вздохнув, и прислонила щёку к моей ладони. Никто и никогда не делал так со мной… У меня что-то лопнуло и длинно зазвенело в груди, как в гуслях. У меня там есть струны?! Ава… Так живо и так тепло никогда не было у меня в сердце…
   – Нам никто ничего не рушит, – тихо сказала, улыбка стала грустной, совсем бледной. – Мы впускаем бури… Порождаем их внутри себя. Всегда хочется кого-то обвинить, но виноваты всегда только мы…
   – С тобой неладно? – дрогнув, спросил я.
    Конечно, неладно. Я чувствую, всей кожей и всем нутром моим… Живым, оказывается.
   Я смотрю на моего брата. У него тонкое лицо, прозрачная чуть смуглая кожа, обветренная в походе, борода русыми волнами красиво облегает лицо, губы спокойные под нею, огромные жёлто-зелёные глаза как у рыси, полные достоинства и покоя. И нет ничего порочного, отталкивающего в его лице… Почему между нами лёг это ров отчуждения в те далёкие времена? Почему никогда раньше ты не смотрел на меня так? Почему, Дамагой? Почему мы не могли стать близкими, как сейчас? Ты совсем меня не видел в те времена… Быть может, вся судьба Севера пошла бы иным путём? Или и Север, как и мы не мог выбрать иного пути?
   Она подняла руку тоже, встретив мою ладонь, не для того, чтобы отвести её от своего лица, но чтобы коснуться меня. Её тёплые тонкие пальцы переплелись с моими.
   – Мне так не хватало тебя всю жизнь, Дамаш. Старшего брата.
   Я вдруг, поддавшись волне чувства огромной силы, каких я не помню во мне, качнул её за плечи к себе и прижал. Ава положила голову на моё плечо, доверчиво и тихо…
   – Прости меня, Ава… – сердцем выдохнул я.
   Она гладит меня по спине тихо, будто хочет успокоить ребёнка. Я не воспринимал тебя как человека никогда. Ты была для меня злом, моим проклятием, нашествием ненавистных чёрных сил в мою жизнь.
   А ты… вот ты, хрупкая девочка, которой нужна защита и тепло, мудрое слово в нужный момент, как свет в тёмной пещере. Светил тебе хоть кто-нибудь? Что было с тобой всё это время? Что они делали с тобой, эти годы? Они ломали тебя? Раскалывали, бросали в грязь, топтали? Кто тебя защищал, кроме тебя самой? Я сделал всё, чтобы ты прошла путём самых тяжких испытаний. Я даже Волку позволил сделать то, что он сделал. А сколько этих волков было? Почему ты не сломалась? Почему не стала злой?
   – Ты… настоящая дочь Солнца, Ава…– сказал я, – золотая царевна.
   Я  посмотрел в её лицо.
   – Что бы ни происходило, Солнце всегда вновь появляется на небе. Вот вчера такая буря, а сегодня, гляди, вон оно.
  Она улыбнулась. И контраст разноцветных глаз немного смягчился, они, словно переходят один в другой, смешиваясь.
   – Может, мы встретимся в другой жизни? – проговорила она.
   – Может тогда, кое-кто из нас двоих не будет таким слепым и безмозглым? – смеюсь я.
   И Ава засмеялась.
   Стражники заглянули внутрь.
   – Царица, государь требует тебя.
   Лица удивлённые у них. Не думали тут улыбок увидать. Ещё в измене её заподозрят. Отходя от меня, Ава пожала мне пальцы легко, но крепко. От её руки тепло.
Глава 4. Смятение
   – Куда ты запропастилась? Мне сказали пошла к Гордоксаю?
   Орик стоит напряжённый, бледный, глаза сверкают. Напугался.
   – Я должна была увидеть его.
   – Для чего, Господь Вседержитель?! Он мог убить тебя, – воскликнул он.
   – Он не дикий зверь. Жалею, что давно не сходила, что не говорила с ним всё это время.
   – Не дикий зверь? А кто же? Настоящий зверь!
    Как меня злит, что она вдруг стала испытывать сострадание к нему! К нему! Этого я не понимаю. Жертва жалеет своего мучителя! Это что, в женской природе? Или нелепость – твоё второе имя?
   Но Авилла обняла меня вдруг, всего на мгновение, посмотрела в мои глаза:
  – Обещай мне кое-что, можешь?
   – Могу всё. Чего ты хочешь? Жить его оставить? Никто этого не поймёт.
   – Нельзя оставить, не оставляй, но убей своей рукой, ты царь, тебе и убить того, кто воевал твоё царство. Не отдавай толпе.
   – Я и не думал позволить толпе терзать его, – удивился я, неужели она всерьёз думала, что я могу так поступить? – Пусть он страшный преступник и тать, но никого нельзя терзать толпой.
    Авилла улыбнулась. И глаза светят таким ясным светом. Обрадовалась, но будто и не за него. А за меня…
   Приехал Белогор, Яван вошёл к нам. Все взволнованы, возбуждены. Мы идём по коридорам к крыльцу. Столько времени, всё моё пребывание на троне мы противостояли заговору, к нему присоединился страшный враг, мы победили всех, почему сейчас, когда всё это заканчивается, я не испытываю радости, ни удовлетворения? Ничего, что должно испытывать после победы? Хотя бы облегчения? Почему в солнечное утро мрак заползает в моё сердце, обещая новые беды? Или я так привык к опасности и предательству, прячущимся в каждом углу, что не могу себе представить без них жизнь?
   Авилла и Белогор шли впереди по коридорам терема, Яван за ними, я замыкаю наше шествие. О чём говорят Белогор и Авилла? Я не могу слышать, но я вижу. И Яван не слышит…
… – Я слышал, ты ходила к Дамагою утром.
   – Я не могла не пойти, ты же понимаешь. Нельзя было не увидеть его.
   – Зачем? Не понимаю…
   – Он мой брат.
   – Какой к чёрту брат! – разозлился я.
   Не могу видеть и слышать, когда она так говорит о нём. О Дамагое! О том, кто разрушил всю нашу жизнь! Ну что это такое?! Брат… Ава, что за непонятное мягкосердечие?
   Но она коснулась моей руки легонько пальцами:
   – Не надо. Не сердись, Белуша, день какой хороший!
   Мы как раз вышли на крыльцо. День и, правда, хороший. Чудный день. Жары нет после вчерашней грозы, солнце властвует на небе, но не жжёт, не распекает, только ласкает лучами, как ласковыми пальцами оглаживая нашу кожу, высвечивая красивые искорки в наших глазах, в волосах, на богато расшитых одеждах, украшениях. И весь двор, все люди, ратники всё будто принарядилось этим прекрасным солнечным утром.
   – И конец всему, а? Всем ворогам, лжи, притворству, – Ава посмотрела на меня. – Прекрасный день! Не надо сердиться, Бел. Я люблю тебя.
   Она улыбается так, что мне кажется, всё это солнце вошло в моё сердце. Нарочно, чтобы растопить, разогнать злобу, что заполняет меня. Я впервые так зол. Впервые за всю мою жизнь. Только один человек на земле способен был вызвать мне столько ненависти. И сейчас я увижу его…
   
   Когда меня вывели на двор, солнце в первый миг ослепило меня. И я вначале не видел, только слышал вой толпы собравшейся здесь. Он будто волной ударил меня в грудь, в уши, в живот. Какую густую ненависть я сумел вызвать в этих людях. Что ж, не этого ли я добивался?
   Но  один человек здесь не ненавидит меня. Единственный, кого я ненавидел так сильно, для уничтожения которого я не пожалел ничего. Ава не ненавидит меня. Всё же она меня победила.
   Наконец мои глаза привыкли свету. Меня посадили, оказывается, на скамью напротив царского трона. Белогор сидит по правую руку царя, по левую от меня. По правую мне незнакомый красивый русоволосый человек. Я поймал его заинтересованный взгляд, и мгновенно из светло-голубого он сделался стальным. И у тебя есть причина для ненависти.
   Кто он… это, должно быть второй дядя царя, Доброгнева рассказывала. Посмеивалась ещё, подробно рассказав, как они отобрали у него Авиллу для Ориксая. Смогли отобрать. Или он отдал.
   Я поднял глаза на терем, на галереях, лестницах, из окон выглядывают множество людей. Все теремные, и те, кто в нём живёт. Я усмехнулся. Столько глаз впервые смотрят на меня с одинаковой ненавистью.
   Где ж ихний царь? Мне любопытно. Я хотел бы разглядеть его получше. Надеюсь, успею до того как он скажет, что отрубит мне голову или… что они там придумают для меня?
   Для Доброгневы скамья отдельно, пустует пока по одесную от меня. Неверно. У меня не было настоящих союзников и «правых рук», она всего лишь попутчица. Удалось бы мне всё, она стала бы царицей. Или тем, что выше некоторых цариц. А теперь…
   Однако то, что приведут Доброгневу, что она здесь, я узнаю позднее, а пока я не обратил внимания на эту скамью, разглядывая людей вокруг.
   В последние месяцы мои глаза имели так мало развлечений, что сейчас я наслаждаюсь разноцветной толпой. Принесли бы племянников поглядеть, правду говорила Доброгнева, что Белогора дети?.. Но не принесут, конечно, что здесь делать младенцам?
   Появился какой-то тощий вертлявый юноша на верхней ступеньке крыльца, смутно знакомый, с чего мне кажется, что я где-то видел его? Царёв дядя подаёт ему знаки, тот пожал плечами.
   Милана… О, её я помню ещё с терема в Солнцеграде, с юности. Но её не было, когда мы вошли в столицу, стало быть, ушла с этим царём. Всё царство ушло с этим царём...
   Почему они приняли его, пришлого сколота и отторгли меня, своего, северянина? Чем он так хорош? Что, он добрый? Справедливый? Что в нём любо этим людям? То, что он пещеры золотые открыл?.. Не пойму никогда. Никогда.
   Чего ещё мне никогда уже не сделать?..
 
   Орлик сердился, из-за этого мы никак не могли выйти на крыльцо.
   – Неужели ты, правда, отпустила бы его?! – прокричал он.
    Мотнулись волосы. Корона блеснула золотом на лбу в полутёмных сенях терема. Не для преступников, для людей надел царский символ, на лоб. Я, напротив, невольно говорю тише, чем всегда, будто надеясь так утихомирить и его.
   – Отпустила бы. Одного, – сказала я. – Пусть бы шёл или ехал. Как шла когда-то я.
   – Это разные вещи. Ты… сравнила тоже!
   У меня голова сейчас взорвётся, как хочется вытрясти из неё эту неожиданную дурь!
   – Неужели ты не понимаешь?!
   – Я-то ещё как понимаю! – воскликнула я. – Но что от того, что мы его убьём? Утолим жажду тех, кто мечтает о мести. Наверное, это необходимо. Но… мы ведь можем объявить, что он будет казнён этой ночью, как делали всегда и…
   – Отпустить его?! Боже… – он потряс кулаками в воздухе, будто спрашивая Бога, что за дурость сошла к его царице. – Он изнасиловал тебя! Когда ты была ребёнком! Девочкой… Да и не была бы ребёнком, изнасиловать свою сестру!..
   – Дамагой никогда не входил к Авилле, – мы вздрогнули оба от этого неожиданно прозвучавшего голоса Явана. – Она была девственницей, Орик.
   Мы обернулись, Яван, не дождавшись нас на дворе, вернулся в терем.
   – Что?! – Орлик подскочил к нему. – Что ты сказал?! – он побелел даже глазами. – Так это…И-и-эх… это ты?! Ты посмел?!.. Ты…
   – Прекратите… – проговорила я, заметив и Лай-Дона у дверей.
   Не хватало ещё, чтобы весь терем собрался послушать, кто и с кем спал в царской семье.
   Яван и Орлик посмотрели на меня, Ориксай приказал:
   – Выходи во двор, Яван. Потом тебя убью. После...
   Яван вздохнул, подняв брови, странное, конечно, обещание… Но послушал царя и направился к дверям.
   Орлик посмотрел на меня, я вижу, что он хочет, чтобы я приблизилась.
   – Почему ты молчала? Я считал…
   – Я говорила. Только ты не слышал. Тебе нравилось думать, что я знала сотни мужчин. Это не так.
   – Ты говорила, что насилия не было, что ты… что… но…
   – Ничего не было. Но какая разница теперь? Почему для тебя вдруг это стало важно?
   – Я принимал тебя как низкую женщину. Я принял тебя с этим. И с этим… – он сжал моё плечо, заглядывая вглубь моих глаз. – Но… кто тогда… тогда, после нашей свадьбы… Кто был отцом ребёнка, что ты скинула? Яван?
   Боже, не надо, Орлик…
   – Ты простил тогда, потому что считал, что если уж принимаешь меня со всей грязью… – быстро проговорила я, словно боюсь, что теперь он переменит своё тогдашнее решение. – Так чего теперь ворошить?
   Нашёл же ты, Орлик, место и время…
   – Ворошить…
   Я вглядывался в неё, сколько мы ещё не видим, не слышим, не замечаем в тех, кто рядом. Но разве я не чувствовал? Боже, разве я не знал? Я просто перестал об этом думать. А проклятый Дамагой напомнил. Одним своим существованием напомнил мне то, что когда-то так изумило и возмутило меня своей чудовищностью. Но, оказывается, всё ещё сложнее и хуже. Куда хуже…
   Но верно, сейчас не время.
   – Хорошо, – я отпустил её, – станем ворошить после. После того, как покончим с этим всем…
   – Зачем? Орлик? Что ты хочешь ещё узнать? – теперь она хотела заглянуть в моё лицо.
   Но я не хочу размякнуть прежде, чем увижу мерзавца Дамагоя.
   – Теперь, когда ты оказалась честной невестой Явана, я многое хотел бы узнать. Ты… выясняется, совсем другое существо…
   Она взяла мою руку в свою, приложила к своей груди, где сердце.
   – Послушай, кто там? Зачем что-то ещё знать?
   Ладо не надо, не смотри так, не касайся своими милыми руками, я не смогу быть твёрдым и жёстким как должно сейчас, если ты продолжишь так смотреть, если…
   – Я не знаю… Ладо… я не знаю. Я растерялся… – вздохнул я, взяв в свою её ладонь. – Как я не хотел видеть этого твоего проклятого братца, этого Дамагоя! Как не хотел этого проклятого суда! Отодвигал, как мог! Я так и знал, что начнёт происходить что-то, что…
   – Орлик… – прошептала она, приближаясь, – ничего не происходит. Ничего, чего уже не было.
   Я сжал её плечи, притянул к себе. Моя царица. Даже перемешанной с самой смердящей грязью я люблю тебя, дышу одной тобой. Надо поговорить… Как же так… как же ты… Я ничего не знал о тебе. Ничего о том, что было до нашей встречи.
   Но даже, если ты ещё хуже, чем я думал, стала бы ты мне теперь менее дорога? Меньше места осталось бы для тебя в моём сердце? Там ничего другого вовсе нет.
   – Одно слово, Ладо, – я посмотрел в её глаза, пойми, почувствуй меня сейчас. – Скажи мне только одно слово. Одно.
   – Люблю тебя! – прошептала она, приближаясь.
   Смотреть в твоё лицо, ещё раз поцеловать. Поцеловать… но тогда там во дворе нас никогда не дождутся. Ничего, дождутся, дайте вдохнуть воздуха царю…
   Ладо… свети глазами мне в душу. Без твоих глаз там нет света. Там не останется жизни.

   Они вышли, наконец-то во двор. Наконец-то, Ориксай и его царица, моя сестра Авилла. В эти несколько мгновений, что они шли до его трона, в тот миг, что остановились возле него, как посмотрели друг на друга, прежде чем она спустилась к своему месту, а он сел на трон, я понял многое. И не радостные приветственные крики толпы, что сопровождали их, это было вполне ожидаемо и понятно, нет, то, что они были вдвоём… В этот момент я и понял, откуда эта расщеплённость в Аве. Она и Ориксай – суть одно. Не обычные влюблённые,  счастливые супруги, гармоничный союз. Они одно. Я никогда не видел такого.
   Но существует Бел... Вот это трещина. Трещина, проходящая не между ними с Ориксаем, это трещина через Аву.
   Бел… Кто ещё преступник на этом дворе?..
   Я оглянулся по сторонам, словно в поисках ответа на свой мысленный вопрос. И даже обнаружил его.
   Появилась Доброгнева. Она немного похудела с тех пор, как мы не виделись. Где ты обреталась, моя подруга? Сразу была у них в плену, как и я? Тогда почему они тянули столько времени?
   Я снова посмотрел на Ориксая. Он очень молод. Как Ава, они ровесники, наверное. Одет, как и положено в белую рубашку, расшитую золотом по обшлагам, и вороту. Он очень стройный и высокий. Они в его семье все высокие, видимо.
   И золотистый. Он весь будто облит золотом. Кажется, что от него самого тоже исходит солнечный свет. Так и есть… Потому Солнце и принял его. Он настоящий царь Великого Севера. Мне никогда было не свалить его.
   Потому я и не смог. На его стороне свет и правда.
   Он поднял правую руку, призывая к тишине. И гомон, стоящий вокруг нас забором, быстро умолк.
   – Люди Севера, Нового Севера, северяне! Перед вами преступники, что пришли на нашу землю и напоили её кровью наших воинов. Наших детей, жён и стариков. Они перед вами. Спросим, зачем они пришли сюда?
   И вновь закричали со всех сторон снова, но нестройно, не так, как приветствовали, выкрикивая имена Ориксая и Авиллы. Кричат разное, я почти не могу различить что. Но Ориксай спрашивал лишь для порядка, он продолжает:
   – Скажи нам, Гордоксай, почему ты привёл рати на Великий Север?
   Он не смотрел в моё лицо, пока говорил, но  сказав это, он сел на трон.
   Я поднялся.
   – Потому что я – Ольг, сын последнего царя Светояра. Я пришёл занять трон, который считаю своим.
   Великий Белогор поднял руку. Он бледен и сосредоточен, похож на лук с натянутой тетивой. Ориксай позволил ему говорить.
   Бел поднялся, старается не смотреть на меня. Что такое, Бел, что так злит тебя, что я сумел-таки воткнуть нож тебе в бок, а ты мне – нет? Но ведь ты никогда и не пытался. Только теперь и настало время твоего ножа… Или что у тебя там?
   – Государь, я вырос в царской семье. У царя Великого Севера Светояра не было сыновей, только единственная дочь Авилла, что стала теперь твоей царицей.
   Я посмотрел на Бела, усмехаясь:
   – Великий Белогор, ты забыл, как играл со мной в детстве?
   Он перевёл взгляд на меня, у него острия мечей в зрачках, бледный, ноздри дрогнули, губы вытянулись в белую струну. Не зря не позволяют им бороды, вся правда на его лице…:
   – В детстве и даже в юности я играл со многими. Моими многочисленным двоюродными братьями и сёстрами, племянниками и племянницами, дядьями, был даже один юный троюродный дедушка. И ублюдками разных царей. Нас было много. Это был очень большой род, многочисленный и ветвистый… Но Колоксай вырезал всех. Твоих детей тоже, Дамагой!
   От последних слов, выкрикнутых голосом громадной силы, я вздрогнул. Я позабыл, что у меня тут тоже оставались дети. И жена. Я забыл о них раньше, чем взошёл на тот корабль, что увёз меня. Погибли все… так я не один убивец детей и женщин.
   – Но ты как-то уцелел, золотой царевич! – громко выкрикнул я.
   Упрёк в моих словах, пусть почувствует не только он, но и все пусть знают, пусть задумаются: уцелел, значит предал!
   Но никто не шелохнулся в толпе против Белогора, Великий жрец, встретивший Солнце, в их глазах он почти бог, кто кроме него ближе к Богу? А потому и сам Белогор невозмутим:
   – У каждого своя судьба, – не побледнел даже. – Ты спорил со своей, ломая все вокруг. Зачем ты вернулся? Нигде в мире нет закона, позволяющего преступнику наследовать трон!
   – Любой завоеватель – преступник?! – ответил я.
   Как я ненавижу тебя, Бел, и теперь больше, чем раньше, в тысячу раз больше, чем до того, как увидел всех вас вместе, увидел Аву сегодня. Ты разламываешь душу, кристальную душу Авы, ты вносишь измену в сам дом своего царя и ты учишь меня, ты пытаешься устыдить меня моими преступлениями?! Я чудовище, я отвратителен и ужасен, но ты, Белогор, Великий жрец, разве ты лучше меня?! Ты хитрее и умнее, твои преступления тайны, ты сумел стать близок и необходим царю настолько, что он в своей постели не замечет тебя, твоя тень, твое дыхание за спиной его жены, но и этого он не видит, ослеплённый любовью к ней. Но ты, прячась за лучи этой любви, воруешь, каждый день, каждым своим вздохом, втягиваешь его воздух, из его тела, из его сердца пьёшь кровь, подлый упырь!..
    Ты говоришь мне о моих преступлениях? Что я в сравнении с  тобой, всего лишь обычный убийца и лиходей. А ты из душ этих двоих свил гнездо для себя, я мелок в сравнении с тобой, я открыт и понятен, а ты страшный враг, куда хуже меня, ты близок и любим и потому непобедим.
   – То, что ты назвался чужим именем, не смывает твоих преступлений. Страшно то, что… – договорил Бел.
   – Что, Белогор?! – я перебил его.
   Не тебе судить меня! Пусть судят они, моя прекрасная сестра и её лучезарный супруг, они дети света, он и она, но не ты! Не ты, исчадие скверны!
   – Что я не дал тебе жениться на царице? Поэтому ты пытаешься из меня сейчас сделать преступника?! Поэтому жаждешь моей крови? – выкрикнул я.
   Белогор побагровел, намереваясь выкрикнуть что-то мне в лицо, но Ориксай остановил его, подняв руку:
   – Оставим прошедшее! – весомо сказал царь. – Нет ничего, что интересовало бы собравшихся здесь людей в вашем общем прошлом... Ты, Гордоксай, сегодня сделал столько, что все, что смотрят на тебя здесь, видят перед собой злодея, истребившего сотни детей, женщин и стариков. Потому ты перед судом, а не убит победителем в битве, как достойный воин. Потому что эти люди жаждут твоей крови, жаждут твоей плоти. Суда над тем, кто расправился с их близкими.
   Он говорит спокойно и невозмутимо, но я увидел взгляд Авы на него и её напряжённую спину. Просила всё же за меня. Просила, Ава…
   Белогору ничего не осталось, как сесть на место.
   – Мы здесь, чтобы выбрать казнь для тебя, – продолжил Ориксай.
   Увидел ли Авино движение или сразу намеревался так говорить, чтобы мне было страшнее, но цели он достиг, я чувствую, как кровь отлила от моего лица.
   Но он продолжает:
   – Для тебя и той женщины, что сидит одесную от тебя. Лунной жрицы Доброгневы, что стала твоей союзницей, что привела рати под твою руку, что обольстила дядю царя лживыми посулами, а после вероломно убила…
  Доброгнева вскочила:
   – Нет-нет! Ориксай! – закричала она, не своим, а каким-то необычным, бабьим жидким голосом. – Я же всё рассказала! Этот человек запугал меня… Он заставил… Он…
   Ориксай поднял руку, останавливая её речи:
   – Мы вчера выслушали твою ложь, Доброгнева, – сказал он и по его голосу я понял, как противна ему ложь Доброгневы, её попытки спастись. – Гордоксай, тебя предала твоя союзница в расчете на помилование. Как ты считаешь, она достойна царской милости?
   – Я не царь, Ориксай, не мне судить, кто достоин милости, – ответил я.
   Он нравится мне всем. Мой противник, мой враг, тот, кто сидит на троне моего отца, на троне, который я считал своим, к которому я шёл, поливая свой путь кровью его и моих воинов и невинных людей, шёл всю жизнь. А теперь я смотрю на него и понимаю, что если и проиграть было, то только ему.
   Всем прекрасен молодой царь Севера. И спокойствием, несмотря на то, что для меня, очевидно, какой огонь горит в его глазах, а значит, он просто умеет владеть собой. И гордой спиной. И тем, что видит и слышит всё и всех.
   – Не мне судить Доброгневу.  Он Вышняя жрица Луны. И более того… Я не считаю женщин противниками, – сказал Ориксай ровным глубоким голосом. –  Но мы судим преступницу, обладавшую огромной властью, большей даже, чем у царицы. Преступницу, умышлявшую убийство царя и царицы, Великого жреца, порушившую Солнечные дворы почти по всему Северу. И приведшую врага внутрь его городов.
   Доброгнева завизжала, снова подскакивая:
   – Нет! нет! Он заставил меня! Насильно держал при себе и…
   Ориксай снова поднял руку, уже морщась:
   – Замолчи, Доброгнева, или тебе завяжут рот!
   Белогор поднял руку, просит слова. Царь позволил ему.
   – Позволь мне, Ориксай сказать. Я с Лунной жрицей был всегда ближе всех вас, – все смотрят на Великого.
   Не стыдится при всех признать свою связь с Доброгневой. Всё позволено Великому жрецу. Великим стал и преступления твои таковы же, Бел. Осознаёшь ты это? Если да, то, как ты выносишь этот груз, если мне тяжело, всю мою жизнь невыносимо тяжело? И ни вёсны, ни любовь, ни само солнце не в радость? Как ты выносишь бремя твоих преступлений? Выносишь… коли продолжаешь творить их…
   Или ты выдерживаешь, потому что переложил часть тяжести на Аву… Большую часть, почти всё.
   И говорит таким голосом, что он и в Небесах слышен, несомненно:
   – Доброгнева – самая опасная болезнь, что могла приключиться с Севером. Женщина, если она сильна, то сильнее многих и многих мужчин взятых вместе. Нет такого преступления, перед которым остановилась бы Доброгнева, чтобы достигнуть своих целей.
   Ориксай смотрит на него, я чувствую, он удивлён. А Нева рядом со мной замерла, раскрыв рот.
   – Так что ты считаешь, нам следует сделать с Лунной жрицей? – спросил царь.
   Бел смотрит спокойно, но не Ориксая, а напротив себя, на дядю царя.
   – Я скажу, но пусть выскажется и Яван.
   Яван, кажется, не ожидавший, что к нему будет обращён вопрос, побледнел слегка.
   Ориксай обратил взор к нему.
   – Будь по-твоему, Великий жрец, выслушаем Явана, по прозванию Медведь.
   Поднялся и Яван.
   – Я не могу требовать смерти для Доброгневы, – сказал он.
   Но не сел на своё место, посмотрел на Аву. Что это ещё такое? Какое напряжённое, звенящее хитросплетение отношений и чувств в их тереме, куда до такого прежнему двору моего отца Светояра, где всё было обыкновенно, как всегда и везде, отношения просты и плоски, в самих переходах скучно, удивился я. Здесь же во всём обнажённый нерв…
   – Не могу требовать. Но требую. Я считаю, что опасную болезнь надо уничтожить. А Лунная жрица – опасная болезнь, я согласен с Великим Белогором, – договорил красивый, как богатырь из сказок, Яван.
   – Яван! – взвизгнула Нева. – Неблагодарный мерзавец! Ей отдался?!.. Весь до дна? Но ей ты не нужен! Она тебя не возьмёт даже ноги себе мыть!..
   Нева кричит, почти срывая голос. Отчаяние овладело ею. Я давно приготовился к казни. Я жду её, как женихи ждут свадьбы, но Нева ¬– нет, она намеревалась жить и жить как раньше. Привыкла всегда побеждать, выскальзывать из любой передряги, из любой опасности. И её уверенность понятна, сколько перемен ей пришлось пережить, но её положение, её благополучие и спокойствие не пошатнулись, она всех побеждала и вдруг… натолкнулась на что-то сильнее себя, а будто из иного мира… так и есть, что ты знаешь о том, чем живут, чем дышат эти люди.
   – Как же я не раскусила тебя… убила бы давно! – змеёй прошипела она.
   Яван развёл руками, будто извиняясь за себя или за Доброгневу. И сел на своё место.
   – Слово Явана сказано, Белогор, что скажешь ты?
   Бел снова поднялся. Неужели потребует смерти для своей любовницы? Я замер ожидая увидеть его ещё ужаснее, чем вижу теперь.
   – Самое страшное для свергнувшей саму себя Вышней Лунной жрицы не смерть, но забвение. Нищета и безвестность. Изгнать с позорным клеймом. Запретить называть дочерей этим именем на сто лет. И вымарать из летописей… – ровным голосом произнёс он. Но в глазах…
   Вот это да… Этого даже я не придумал бы. Как, когда, почему ты так возненавидел её? Али нерадостной была ваша страсть… Хорошо надо знать человека, чтобы так ненавидеть… Или…
   За Аву мстит?.. Знал, что Нева намерена была с ней сделать… Так ты пылаешь, Бел. Не холодный ты человек, как я думал. И пламя это огромно, вона, полыхнуло в глазах… Ты выжег бы им даже землю под Доброгневой, если бы взглянул сейчас на неё…
   Когда возникла в тебе такая страсть к Аве? Или была, да я не видел? Ничего я в тебе не видел… Выходит и преступления твои не из расчёта, а по исступлению. Потому и Ава не может противостоять тебе… Чем остановишь лаву?..
   Ай-яй-яй, Бел… Я совсем не знал тебя, ты какое горнило сумел прятать в сердце…
   – Мерзавцы! – завопила Доброгнева, сжимая руки в кулаки. – Проклятые мерзавцы! Наездники Авиллы! Всё делаете, что укажет она! А ты, любодейка…
   – Не сметь! – гулким колоколом вскричал Ориксай, сверкая горящим взглядом. – Иначе не завяжут тебе рот, а отрежут язык! Грязные слова о Великом жреце, о воеводе и, тем паче, о царице прибавляем к твоим преступлениям!
   Царь посмотрел на меня, взгляд чуть тише горит:
   – Что-то скажешь, Гордоксай, в своё оправдание?
   Я поднялся:
   – Оправдаться мне нельзя. Я сам не щадил никого. Себя не пощадил бы тем более.
   Ориксай посмотрел на Доброгневу и сказал:
   – Ты имела возможность говорить, Доброгнева, вчера и сегодня, потому тебе слова не даю, – он взглянул на стражу. – Уведите их. Охранять обоих. С Лунной жрицей не говорить, если скажет хотя бы одно слово – вырезать язык немедля.
   Взгляд у него снова вспыхнул.
   – Я стану думать. Будет думать Совет, – он поднялся: – Завтра возвестим решение. Сейчас расходитесь все.
   Ещё продляют мне жизнь? А может быть, не казнят? Может быть… А что… Шальная радость овладела мной. Оставят жить? Оставят жить?! Жить! Буду есть, пить, дышать, видеть и слышать… племянников увижу. Новых дождусь.
   С Авой говорить. Светом её, её теплом пропитаться…
   Узнать Ориксая ближе.
   Но, главное – жить. Жить!!! Видеть солнечный свет. Оставьте мне жизнь. Оставьте!
   Я пришёл сюда победить или умереть. Ничего другого я даже не обдумывал. Но теперь мелькнула надежда настолько призрачная, что это даже не светлячок в ночи, это след падающей звезды, но этот свет мелькнул и я ухватился за него. Я вспомнил, что я молод и силён, что я проживу долго, только позвольте! Ещё дышать! Не отнимайте. Ведь вы такие, как и я из плоти и крови…
   Меня оставили в тереме в эту ночь. Принесли обильный ужин. Пусть это будет не последний… Боже! Бог Солнце, ты никогда не признавал меня, но услышь сегодня, пусть они смягчат сердца…
   Никогда не думал, что буду так хотеть жить. Я сегодня вернулся на мой Север. Сегодня, когда увидел мою семью…
Часть 26
Глава 1. Безлунная ночь
   Вечеря сегодня оказалась не такой как обычно. Во-первых: Орик приказал быть за нашим столом Лай-Дону, что немного смутило самого его самого, но не смутило никого из нас, он давно был со всеми близок, но, главное, он был достоин. Во-вторых: по окончании трапезы, Орик оставил его, введя, таким образом, в Совет.
   – Что вы скажете? – спросил он.
   – Сейчас хочешь решать? – удивилась Ава.
   Он посмотрел на неё:
   – Ты устала? Я могу тебя отпустить. Поговорим позднее.
   Ава встала, посмотрела на нас троих:
   – Нужна будет бабья голова или слово, позовите.
   Я не мог не заметить усмешки на лице Лай-Дона. Весёлый парень, молодец, даже сегодня.
   Орик взглянул на Лай-Дона.
   – Ты, парень, впервые на Совете. Тебе первому слово. Только ты начни издалека. Ты видал Гордоксая, как не видел ни один из нас. Что ты скажешь о нём? О том, каково было в его лагере.
   – Он чудовище. Я страшнее не видел людей. Они все, что пришли с ним – разбойники, собравшиеся в рать.
   Я приободрился от его слов. Умный парень, я это заметил давно. Но он, оказывается, не договорил.
   – Вот только сегодня, он совсем не тот человек, – добавил Лай-Дон, поведя бровями. – Или у него множество лиц. Или он переменился за эти месяцы…
   – Множество лиц? – Орик посмотрел на меня.
   Тут заглянула Люда и позвала меня. Орик обернулся с беспокойством. Я показал, что волноваться не о чем, и вышел из трапезного зала.
   Когда Белогор вышел, я сказал:
   – У Белогора и Гордоксая – старые счёты. И Белогор жаждет мести не меньше тех, кто сегодня стоял вокруг терема. Он слеп от ненависти, его сердце переполнено горечью, которую влил туда тот, кого мы судим.
   – Но ты… что… собираешься помиловать Гордоксая?! – удивился Яван. – Тогда жди бунта.
   Ясно, что нельзя оставить Гордоксая жить. Но смерть важна, как и жизнь. И не правда, что неважно как умереть, на коленях и со связанными за спиной руками возле нужника в ночи, или под мечом царя при свете солнца.
   Судьба Доброгневы, которая вчера проявляла чудеса пресмыкания, сегодня изрыгала ругательства, как женщина низших занятий, меня волновала мало, а вот о Гордоксае я думал.
   Я отпустил Явана и Лай-Дона и отправился к моему шурину. В жизни не думал, что так его назову.
   Мне открыли дверь, Гордоксай сидел с ногами на широкой лавке, куда положили стопкой сложенные одеяло и подушку. Увидев меня, он удивился, побледнел даже и повернулся, опустив ноги на пол.
   – Не обязательно вставать, – сказал я, разглядывая его.
   – Я и не собирался, – ответил он, но я вижу, что собирался.
   Я усмехнулся и сел на длинную лавку на достаточном расстоянии от него, чтобы не смущать и при этом хорошо его видеть.
   У него удивительная, даже утончённая внешность. Он не похож на жестокого воина, на коварного и низкого человека, в его лице с редкостно совершенными чертами есть что-то… Я пока я ещё не пойму… Или это то, о чём говорил Лай-Дон? Что он сегодня не то чудовище, что ему предстало ранее? Что, Дамагой вовсе исчез?..
   – Ты пришёл убить меня, Гордоксай, – спросил я. – Зачем? Что было бы тогда? Чего ты для себя хотел?
   Он тоже с интересом смотрит на меня.
   – Я родился, чтобы стать царём Великого Севера.
   – Очевидно, что ты ошибаешься, – я усмехнулся. – Теперь-то ясно.
   – Теперь… – он выдохнул. – Знаешь, когда Ава была у меня в плену, мне тоже всё казалось ясно. И вдруг, удивительное совпадение событий, всего лишь случай, на который надеяться было никак невозможно, и всё, пшик – и её нет, она исчезла. Зарезала воеводу и упорхнула.
   – Думаешь, и тебе так удастся?
   Он засмеялся. Красивый человек, такое лицо, красиво смеётся. Что ты сделал с собой, несчастный страдалец… Авилла утром это сказала мне, я не верил, я много чего не знал тогда…
   – Нет, конечно. Не думаю… А… Ориксай… Ты… Племянники здоровы? – он посмотрел на меня.
   Удивительный взгляд, готов поклясться, он хотел бы увидеть малышей.
   – Была простуда, но теперь всё пошло. На наше счастье существует в мире Белогор.
   – Им уже три месяца?
   –  Пять, скоро полгода – охотно ответил я.
   – И новые скоро будут?
   – Будут. Авилла сказала? – я не верю, что говорю с ним об этом… – Или ты такой глазастый?
   – Да, я разглядел. Знаешь… Ава… – он смотрит на меня. – Я всегда желал ей зла. Сколько она живёт на свете, не было человека, которого я ненавидел бы так, как её. А вот встретились мы…
   Я засмеялся. Мне это знакомо:
   – Я сам влюбился с первого взгляда.
  – Ты… Ещё бы ты не влюбился! – немного высокомерно сказал он.
   Гордится ею. Как нормальный брат...

   Ава ждала меня в комнатке раскрытой на галерею на самом верху терема. Совсем стемнело. Так быстро прошёл день.
   – Звала? Я…
   – Ш-ш-ш, смотри, Бел, звёзды… Иди, сядь рядом со мной, – сказала она из полумрака. Сидит на лавке со спинкой и глядит в раскрытую на галерею дверь.
   – Я не сразу понял, что ты просто зовёшь, испугался… – я подошёл к ней, сел рядом.
   И правда, целое окно звёзд. Как нарисованы на чёрно-синем полотне.
   – Зову, что ж… – сказала Ава, взяла меня за руку. – Знаешь… так… хотелось увидеть тебя. Побыть с тобой вдвоём. Как перед разлукой, чудно…
   – Руки-то что холодные? Замёрзла?
   – Нет. Пахнешь ты хорошо, – улыбнулась она, – цветами волосы полоскал сегодня?
   Я засмеялся:
   – Так вымок вчера как собака под ливнем этим, замёрз, парился полночи. Вот и пахну, – я погладил её потеплевшую в моей руку. – Мёд это. Липовый, прошлогодний.
   – Сладкий ты, значит… Поцелуй меня?
   Она никогда не просила меня об этом. И вообще, правда, сегодня странная. От этого становится… страшно мне и предчувствие…
   – Помнишь, когда ехали отсюда в Солнцеград? – прошептала она, смотрит мне в глаза, темно, но я хорошо вижу её лицо. – Ты поцеловал меня… так хорошо было. Так хорошо…
   – Не дразни меня, Ава, я не из железа…
   – Конечно не из железа, сладкий вон… из мёда… – ещё  шепчет она.
   Мне горячо в губах и горле и огонь этот льётся в грудь, к животу, разжигая чресла.
   – Да не надо, что ты… ¬– она отодвинулась. – Так я…
   
   – Я жалею об одном, Ориксай, что нельзя перекроить всё по-новому. Всю мою жизнь.
   – Перекроил бы? И как?
   – Не знаю… Но злобе не дал бы во мне прорасти.
   Ориксай усмехнулся, рыжий он, потому и казался мне таким золотистым. Весь золотистый, верно, рыжий. Смеётся как мальчишка, светлые ресницы щурит, глаза прозрачные. У Авы один как раз такой...
   – Это тебе сейчас так кажется.
   –  Потому что я из могилы почти гляжу?
   – Кто знает, когда кому на тот свет отправляться? Всё не нами решается, даже когда мы думаем, что решаем.
   Как люди живут в обычных семьях, где не мешается золото, трон, ублюдки и законные наследники. Живут большими дружными семьями. То, чего я не знал никогда. Даже не думал, что это слово произнесу «семья», пусть мысленно, но произнесу.
   – Ты не мучайся, Ориксай, что должен убить меня, – произнёс я, наконец. – Я понимаю. И… я вообще-то умер давно. Так я думал, – я вздохнул, – думал, оживу, когда на Север вернусь. Стану жить… Вот и ожил… Ава говорила, что всё не так, что я ещё пойму. Я не верил.
   Он посмотрел на меня и сказал немного странным голосом:
   – Ей можно верить. Надо.
   Ориксай поднялся. Уж ночь. Что он решит? Что бы ни решил, но помнить меня будет.
    А я… Погасла лампа на столе, в окно хорошо видно небо. Я отодвинул лавку к противоположной стене и лёг так, чтобы видеть его, небо. Чёрное с тысячами звёзд. Луна не гасит их красоту сегодня. Лунный двор в трауре. Но они ещё не занялись обустройством всего обширного Лунного хозяйства, здесь служат обычные жрецы, надо будет заново устраивать, новую Верховную жрицу найти, не так просто.
   Обустроятся. Толковые. И молодые, наследников наплодят. Как Белогор сказал, обширный был род. Снова станет обширным и многочисленным. Во всём приливы и отливы.
   А у меня впервые в жизни злость отлила от сердца, освободив его. Только для чего? Чтобы смерть принять в покое?..
   Тоже, наверное, немало…

  – Чудно-ой Совет у вас, – сказал Лай-Дон, воодушевлённый своим неожиданным взлётом. – Всегда так-то?
   Я посмотрел на него, мне приятно, что Орик именно его ввёл в Совет, я даже некоторую гордость испытываю за него. Только на первый взгляд это неожиданный выбор.
   – А я смотрю, ты шибко воодушевился, – усмехнулся я.  – Но молодец, за словом в карман не полез. Я всегда говорил, ты умный и глазастый.
   – Чё будет-то? – спросил Лай-Дон, блестя глазами.
   – Утром поглядим, – сказал я со вздохом. – Сейчас Орик с шурином поговорит, с женой переспит, все в голове уляжется. Утром и придумает, что делать будем. Прикончили бы вовремя всю эту крысиную компанию, не имели бы сейчас того, что…
   Но Лай-Дон возразил, как ни странно:
   – Имели бы, может, чё похуже. Всё управляется не нами, тебе ли не знать, Яван! – усмехнулся Лай-Дон.
   Я, шутя, захватил его за шею, чуть зажав локтем:
   – Ишь, освоился быстро на царском Совете! Помалкивай, пока в ксаи не перевели! – и взлохматил ему русую макушку.
   Лай-Дон засмеялся, так же шутя, отталкивая меня:
   – Ну-ну, ручищи-то, лапы медвежьи! – щурясь от смеха, проворчал он.
   – Дык… На то мы и Медведи! – и мы с лёгкими сердцами смеялись и подначивали друг друга, пока не дошли до своих комнат. И ничто не висело в воздухе тяжкого. Будто не предстоит приговаривать людей к казни.
 
   – Пойдём, Орлик, в баню сходим? На озеро…
   – Не спится?
   – Ты и сам не спишь.
   Я посмотрел на неё, села на постели, волосы только и прикрывают тело, мерцающее в темноте нежной белизной.
   – Хочешь, пойдём, – я понимаю, что не усну.
   Уж за полночь, мысли, что бродят, толкаются и теснятся во мне, не дают отдыха, не дают любви ходу. Пока с озера придём, баня истопится.
   Мы взяли с собой мёда и молока, ломоть хлеба. По дороге всё это умяли с аппетитом, разговорчивая обо всём, кроме сегодняшних событий: о том, как будут теперь располагать кварталы торговцев и ремесленников в новой столице, о том, что ребят нужно перевести в горницу поближе к нашей, что кухарки в Ганеше готовят не хуже, чем в Солнцеграде и спорят иногда на кухне кому сегодня обед на царский стол подавать, о том, когда родятся наши дочки, какой будет следующая весна…
   Мы дошли до берега и сели здесь на ещё не остывшие большие круглые валуны, и продолжили говорить. Об озере и звёздах, что сегодня отражались в нём, широким молочным мостом через весь небосклон, как переход из нашего мира в тот, другой, на Небеса, куда мы все пойдём когда-то. О детях, Авилла зашла к ним, но застала спящими.
   – А что Белогора звала? – всё же спросил я.
   – Знала, что он сердцем кипит на Дамагоя и толку на Совете не будет.
   – Ты оставила бы его? Жить с нами? Своего брата?
   Она обернулась удивлённо.
   – С нами?
   – Одной семьёй? Как живёт Белогор, как жила Доброгнева. Явор. Как Яван живёт. Хотела бы так?
   Она вздохнула, взяла меня за руку.
   – Может быть, где-то за тем мостом, есть мир, в котором всё так. Но…
   Она улыбнулась, глядя на меня, сжала мою руку горячей ладонью.
    – Знаешь, что… А ведь если бы Дамагой был мне нормальным братом, мы и не встретились бы с тобой никогда. Я стала бы женой Белогора. И никогда сколоты не завоевали бы Север.
   – Кто знает…
   Она засмеялась, вставая:
   – Ганеш всё же лучший город на Севере, а, Ясный?! – подошла к воде и зачерпнула полные горсти воды.
   И…
   – Наверное… – вдруг холодные капли полетели в меня, – Ах ты! Брызгаться! – я вскочил догнать её…

   До Солнечного двора, что здесь значительно дальше от терема, чем в Солнцеграде я отправился пешком. Хотя больше всего сейчас мне хотелось лечь на спину и глядеть в небо. Я, Солнечный жрец, но не в силах не любоваться звёздным небом.
   Вообще, тайны ночи, звёзд занимали меня всегда. Я увидал обширный стог свежескошенного сена в каком-то дворе. Небось, простят Великого жреца, если что.
   Да, вот так лучше. Всё небо передо мной, как опрокинутая чаша. Интересно, насколько хорошо я вижу? Есть те, кто видит лучше? Больше звёзд, отчётливее. Есть те, кто понимает, что это такое – эти светила, почему они так сильно влияют на землю. Почему они, вот эти пылинки, сверкающие как наст под лунным светом зимой, почему они светят? Почему завораживают тех, кто смотрит на них? Мы летим к ним? Или они летят к нам? Или это, действительно, опрокинутая чаша, крышка над нами, просто мы игрушки, и находимся здесь в этом подлунном мире под наблюдением богов?
   Но тогда почему эта «крышка» меняется? Каждый день, тем более седмицу, месяц, время года? Кухарки ведь не меняют крышки над кастрюлей, чтобы развлечь чечевицу, которую варят в ней. Значит, эта бездна тоже создана вместе с нами. Чтобы мы всматривались друг в друга и изумлялись. Искали ответы, находили, и от ответов вопросов становилось бы ещё больше.  Ответь на вопрос: «Ты меня любишь?» ты получишь ещё сотню вдогонку: «А как сильно?», «А ты будешь любить меня всегда?», «А когда началось?», «А ты меня не бросишь?», «А что будет завтра?» и ещё, и ещё, и ещё…
   Что загадочнее это небо или наши души? Такие же бескрайние и непостижимые, с вопросами, множащимися с каждым мгновением бытия?..
Глава 2. Весёлое солнечное утро
    Я приехал в терем, как и условились накануне, но к Совету ни царь, ни царица до сих пор не вышли.
   Лай-Дон посмеивался:
   – Заведено у наших сладких осударей, я гляжу, пленники теперя на сколько, дней на пять на больше проживут?
   – Белогор, дай ему подзатыльник, волю взял говорить, – пряча усмешку в бороде, сказал Яван.
    Я сижу рядом с Лай-Доном, а он через стол.
   – Как же! Дашь подзатыльник, а он завтра какой-нибудь главный советник. И не видать моему Солнечному двору золота как ушей под зимней шапкой!
   Мы захохотали. Тут и явились и Орик и Ава. Со следами бессонницы на лицах, но не усталости, весёлые, даже воодушевлённые какие-то. Яван и Лай-Дон тоже заулыбались, глядя на них, я чувствую, что и мои губы растянула улыбка. Что ж, я люблю их обоих, и мне хорошо, когда они счастливы.
   Мы тут вообще счастливые люди собрались и улыбаемся, будто праздник впереди. И не только улыбаемся, смеёмся и хохочем над шутками Лай-Дона, никак не начиная обсуждать, для чего собрались здесь.
   – А мы уж думали, пока третью очередь наследников не зарядите, не придёте! – хохочет Лай-Дон, прыскаем и все мы.
   – Я же говорил тебе, Белогор! – Яван, хохоча, утирает слёзы. – Тресни его!
   – Мы на третий раз хотим тройню, потренироваться надо-ть! – смеётся Ава.
   Лай-Дон тут как тут:
   – Так пойдёт, в Ганеше только и будут бегать рыжие и разноглазые Ориксайчики! Выйдешь на улицу: ба! кругом они – ваши отпрыски!
   Уже и у меня слёзы счастья на глазах…
   Как таким весёлым обсуждать наши дела?!
   – Эй, кто там, мёду, что ли, принесите! – крикнул, смеясь Орик.
   – Куда ещё-то мёду тебе, государь! И так, вона, с усов капает на рубаху! – хохочет Лай-Дон. – Совсем слипнитеся, нам шо тада тута, втроём сидеть? Со скуки помрёшь. Это Яван женатый – ему легше, а нам с Белогором ваши меды всю голову закрутют!
   Мы хохочем все, сгибаясь, схватившись за животы.
   Лай-Дон посмотрел на меня:
   – Али ты, Великий жрец не по ентой части? А може, и старый уже? Как Яван? У него чой-та давненько новых детей нет. Спишь много, Медведь?!
   И снова мы смеёмся, борясь с желанием, правда, врезать подзатыльник безобразнику.
   – Вот что бывает, когда шута в Совет берёшь, – еле дыша от хохота, проговорил Орик.
   – Ладно, государь, не серчай, я чёнь-ть и толковое когда скажу.
   – Ну, скажи! – сказал Яван.
   – Давайте удавим тайком Лунную жрицу? Али отравим? Тихонечко?..
   Мы остановились улыбаться и все посмотрели на него. Он тоже больше не смеётся. Голубые глаза засверкали жёстким молодым ледком.
   – Ваш Дамагой-Гордоксай, хоть и ублюдок, но человек царской крови, царицын брат, и… Кроме того, в нём…  произошло что-то, похоже. А жрица Луны, кажется мне опасной, – он посмотрел на меня, – и языком мелет невесть что… людей смущает.
   И я, сжимаясь внутренне, понял почему. Доброгнева вчера кричала о нашей связи с Авой. Что скажет, когда объявят ей жёсткую царскую волю? Когда нечего будет терять?..
   Орик побледнел, только собрался сказать, как встряла Ава:
   – Так нельзя. Даже, если хотим мы. Их было двое. Вдвоём с войском объединённым шли. Обоим и воздаяние при народе. Нельзя тайно. Нечестно.
   Ава! Боже, вразуми эту девчонку! Опять «нечестно»! С Невой честно – противоестественно. Её, Доброгневиному естеству и противно! Как ты, Ава, не понимаешь?!
    Ты Дамагоя слов, опасалась, о прошлом, но он молчит. Хотя Нева, я убеждён, напела ему о нас с Авой, о детях. Что прошлое, что уже пережито всеми, что это, по сравнению с настоящим!
   Я не боюсь и не боялся, я готов принять от Орика смерть в любой момент, я виновен, мне не страшно. Но что с детьми?
   – Стало быть, обоим. Не жаль брата? – Орик посмотрел на Аву.
   – Мне жаль. Придумайте что-то, чтобы оставить ему жизнь, – тихо проговорила она. Мне кажется или в её голосе просьба?
   На несколько мгновений повисла тишина, не один я, все почувствовали Авин голос…
   – Ратники отобьют его и прикончат, если вы не казните его, – взвешенно и даже холодно сказал Лай-Дон. – Их ненависть сверх всяких пределов.
   Ориксай долго молчал. Смотрел на нас всех. И вдруг произнёс:
   – Такой хороший день. Жаль его убивать, а? – усмехнулся он.
   И я не понял, ему жаль убивать день на суд и казнь или ему тоже стало жаль Дамагоя?! С ума вы сошли с Авой? И впрямь мёдом своим упились и размякли?
   – Велите, пусть собирают людей, пусть ведут татей. И вы все идите… Ладо, – он посмотрел на Аву.
   Бог мой Всемогущий, Всевидящее око, Всеслышащий, «Ладо» её зовёт…
   Это у меня сердце отверзнуто, Нева, любое слово их друг другу, каждый взгляд, всё туда как длинный зазубренный кинжал…
   – Останься пока, – он так смотрит на неё, что у меня заныло всё внутри.
   Как хорошо вчера было взирать на загадочный чёрный небосклон и думать, что лечу в него. Так спокойно и сладко было на душе в тот момент.
   И вот приходят и смотрят вот так друг на друга при мне…
   – Идём, Белогор, – Яван тронул меня за плечо и я обнаружил, что ещё сижу.
   Лай-Дон поднял бровь, обернувшись от дверей. Ещё глядеть на меня будете… чёрт вас, сколотов возьми! Притащились на мою землю!
    А всё Дамагой проклятый! Всю жизнь изломал мне! Всю мою душу!
   И я Аву ломаю теперь под себя. Она вон, как Орик – свет один, а я натесняю в неё тьму. И не остановлюсь, пока жив.
   Остановите меня! Сумейте остановить Великого кудесника, золотого жреца Солнца!..
   Мы вышли на крыльцо, солнце ослепило меня. Солнце! Услышь меня! Оставь её только мне! Её только мне! Только мне!..
…О чём Ты просишь, Сын Мой?! Опомнись! Одумайся! – Его слова лучами ударили и пульсируют во мне. Мне кажется, это раскалённый металл вливается в меня.
   Почему я тогда довёз её до Солнцеграда? Оставил бы себе. Но была рядом Доброгнева. Я сам… я сам считал, что надо. Надо встретить Солнце. Пещеры открыть, выпустить золото. О власти своей думал и ни о чём больше. Всё больше власти хотел, всё полнее. Жадный, алчный, ненасытный человек…
   Погибель теперь…

   – Ладо, – я притянул её, сидя на моём троне, прижался лицом к её груди, к животу. – Так много смеялись… не к добру.
   Но она, напротив, весела, по волосам меня гладит:
   – Да что ты, Орлик, какое же горе от смеха? Только счастье будет, мой милый Ясень. И ничего другого.
   Я поднял лицо, смотрю на неё. Остаться бы здесь, не ходить никуда. Колты качаются у щёк, по-нарядному ей опять волосы не заплели, льются блестящими волнами вдоль тела. Лицом так хорошо зарываться в их теплоту… Счастье. Вот счастье. Ты моё счастье.
   – А ты – моё.
   Я обнимаю её, тонкую ещё, живота пока совсем не заметно, я скользнул ладонью ей на живот, я помню, какой он всегда, потому только и ощущаю маленькую горку в нём.
   – Когда шевелиться будут? Скоро?
   Авилла засмеялась, прижав лицо к моему и прошептала:
   – Да скоро уж…
   – Девчушкам и горницу отдельную надо будет…
   – Пристроим скоро, новые покои заведём...
   – Потолки золотом выкрасим, всё недосуг.
   Авилла засмеялась, обняв мою голову обеими руками:
   – Понравилось под золотыми-то потолками жить?!
   – А чё же? Золота кругом… Царица моя и та – золотая! – я тряхнул её за талию ладонями, смеясь, и прижал к себе.
   Ты даже больше счастья – ты мой воздух. Без счастья можно жить, без воздуха – как?

   Я не верю всё же, что меня убьют. И что заклеймят и изгонят скитаться, тем более. Не может быть, чтобы Лунную жрицу…
   И потом, хотели бы убить, неужто не убили бы ещё вчера? И Дамагоя…
   Вот идут…  И Белогор и Яван и вертлявый Явана скоморох. В дорогой рубахе. Что они его в Совет взяли? Раба в Совет? Совсем ума лишились! Скоро уток и гусей сажать в Совет станете?
   Бел, проклятый, даже не посмотришь в мою сторону?! Изуверскую казнь придумал мне и не глядишь! Жаль не знала я, что ты таков, ещё в тот день всё открыла бы Окрику. Нет, хранила твою тайну…
   А теперь, кто поверит? Решат, что я мщу тебе…
   Ах, упустила свой шанс мстить, Доброгнева, Лунная жрица.
   Как ты хитёр! Переиграл меня всё же! Всё же ты меня, не я! Проиграла тебе. Проиграла…

   Мой враг и мой теперь родич, Ориксай, теперь настоящий и, пожалуй, первый после Авы человек, кто вот так говорил со мной. Ты потрудился прийти и дать понять, что, как не жаль ему, что уже удивительно, но я умру. Ты, мой враг, уважаешь во мне и кровь твоей царицы и меня, как врага и человека. Перед смертью это уже много. Так много, что моё сердце сейчас горячо и огромно.
   Ава снова в белом платье, но другом сегодня. Жемчуг на ней и золото. Красных ниток нет в вышивке, только золотая. Бело-золотая сказочная царица. Кому родиться царицей, тот станет ею. Так и Белогор сказал.
   Вот ты, Бел. Одет просто, но тонкий золотой обруч на лбу, ты при исполнении своих обязанностей, потому и в короне. Как и Ориксай.
   А Доброгнева сникла. Неужели ты надеялась на снисхождение, Нева? Ты же видишь, как смотрит толпа вокруг нас. Чего ты ждёшь от тех, кто всего лишь над ними?
   Ориксай встал возле своего трона. Поднялся и я, подняли и Доброгневу, она отбросила руки стражников с возмущением.
   – Совет и я царь Севера обдумывали ваши участи, Доброгнева, вероломная жрица Луны, и ты, Гордоксай-Дамагой, напавший на нашу землю и истребивший сотни и сотни наших людей, – Ориксай говорит полным голосом без мстительной радости, на которую имеет право. – Их кровь на вас. И крови так много, что простить и помиловать вас мы не можем. Не можем проявить милосердие, царская милость не может быть так глубока, чтобы поглотить бездну ваших преступлений: предательства, обмана, поругания древней веры и убийства невинных мирных людей. Посему будете казнены. Ты, Дамагой, на суде не изворачивался и раскаялся, оценив ужас твоих злодейств, потому будешь казнён с честью царским мечом, – он посмотрел на меня.
    Спасибо тебе, Ориксай, ты достойный царь моего Севера. Наверное, надо было вернуться, чтобы увидеть на троне тебя рядом с Авой.
   Толпа удовлетворённо загудела, оглядываются друг на друга, кивают, хотели бы иного, но слово царя непререкаемо. И справедливо.
   Ориксай продолжает свою спокойную речь, которую, затаив дыхание слушают все:
   – Но ты, Доброгнева, ты женщина, но запятнала себя такими чёрными преступлениями, что меч марать твоей грязной кровью недостойно. Ты умрёшь как все низкие преступники. Во тьме ночи, как предписывают законы Севера без могилы в грязном месте. Как умирают все низкие люди. Всё. Царь сказал! – он поднял руку, показывая, что сказано всё.
   Толпа зашумела, заулюлюкала, радостно принимая его волю. Все довольны решением царя, предстоящей мерзостной кончиной Доброгневы.
   Все мы стоим и смотрим на молодого золотого царя моего прекрасного Севера. Стёрт с лица земли Великий Север. Но он погибал уже и возродился. Возродится снова. Всё есть для этого. И люди, и вера, и память.
   Ориксай спустился со ступеней и идёт к…
   И вдруг Доброгнева, бросилась вперёд, к нему, к Ориксаю…
   Мне кажется, я это уже видел…
   Ава, предвосхищая бросок Невы к Орику, преградила ей путь… Доброгнева, будто натолкнулась на Аву чем-то словно блёклый луч блеснувшим в её руке.
    Ава ахнула…
    А Нева захохотала и оттолкнула Аву Белу в объятия:
   – Держи, свою золотую девочку, Бел! Получи! Спаси её теперь!
   У Авы малюсенькое алое пятнышко на платье над поясом. Оно чуть-чуть расползается. Ранила… Вот змея, какое-то жало у неё в руке…
    Но Бел может врачевать и не такое. Я видел, как он ещё юношей спасал изломанных, пронзённых кольями, вилами, зубами хищников людей. Что эта тоненькая рана… Сейчас ладонь приложит…
   
    – Бел…
   Ава смотрит на меня.  Я держу её. Я не могу поверить, откуда? Откуда?! Как?! Как я мог не увидеть?.. Увидеть, что… Это не рана. Это Смерть…
   Яд проник в самое сердце и расплывается, растекается от сердца по её телу. Расходясь с током крови.
   Твоя Смерть Ава, вот она... С прекрасным как у тебя, но мёртвым лицом. Дети ещё живы в тебе, я ещё чувствую два их сердечка, как и твоё. Ты умрёшь на несколько мгновений раньше их…
  Не может быть… Неужели я позволю это?!
   – Ава, милая…
   – Бел… – дышит Ава, – так… не хочу… умирать… чернота вошла в сердце. Прямо… в сердце… больно… Ты видишь?.. – шепчет она. – Останови её, Бел?.. А?..
   Моя кровь в её груди… Моя кровь кудесника, она может ещё не то… может быть… Конечно!
   Я рванул платье, прижал свою ладонь к её обнажённой коже, под грудь там, где была та рана. Та рана убила бы любого, но я спас тебя. Я чувствовал твоё сердце рукой. Как сейчас…
   Милая, потерпи, сейчас, я оживлю мои капли, заставлю их прогнать, растворить, выдавить яд из тебя. Мы уговорим твою Смерть, она подождёт… Подождёт, Ава… много-много лет. Во мне столько силы, хватит на тысячу человек…
   Я спасу, спасу тебя. Потерпи только, немножко. Немножко, Ава!
   
 …Я видел уже это… когда Волк вонзил кинжал в спину несчастной Вербы и отбросил мне в объятия. Как я был рад тогда, что это не Онега. Но теперь это она!
   Я подлетел к ним, я увидел её обнажившуюся грудь, к которой Белогор прижал свою ладонь. Потемневший маленький сосок, я помнил их розовыми… Она же беременна,  кормить молоком должны эти соски…
   Белогор спаси её, ты можешь спасти любого!..
   
…Какие маленькие у неё ножки… такая высокая, сильная и такие маленькие детские узкие ступни с розовыми пальчиками. Башмачок свалился… расшитый жемчугом и золотом, как и платье… корона упала с головы. Яван отшвырнул её носком, подбегая к ним.
   Онежка, моя царица, ты, что… ты что… ты не можешь умереть…
   Я посмотрел на Орика. Он прирос к месту не в силах двинуться. Но я могу. Я приблизился. Я заглянул за плечо Белогора.
   Она смотрит в лицо Белогора, кровь выступила между губ.
   Перехватила его ладонь на своей обнажённой коже, накрыла своей:
   – Белуша, милый… тише, распекает… Ты сожжёшь меня своей силой… Не надо, – со стоном выдохнула она. –  Всё…  Это… Она… Я вижу ЕЁ… Вон, заглядывает мне в лицо… – она чуть-чуть улыбнулась. – Ты ведь тоже её видишь… Ты же знаешь, коли пришла… не надо… так должно было быть. Я… раскололась. Давно. В Лабиринте. Тогда прошла первая трещина… теперь уж… не собрать. Дальше было бы… не надо, Белуша. Мой милый. Милый… здесь у меня жил… Всегда тебя любила. Как родилась… что ж… Но…
   Она отвела глаза от лица Белогора, повернула голову, ищет глазами с беспокойством:
   – Где Орлик? Бел, где Орлик?.. Бел… Позови! Позови?!.. Или он не хочет видеть меня? Ты… не думай, что ты… Что ты виноват, Бел... Никто не виноват… Как в гибели наших городов. Просто это судьба… Ледник. Лабиринт. Всё не мы сами. Всё Они…
   Белогор разогнулся, поднимая её на руки. И понёс к…
   Орик вышел из оцепенения, рванулся к нему, руки протянул:
   – Спас?
   Белогор смотрит ему в глаза:
   – Нет, Орик. Это Смерть. Её не остановить.
   – Ты врёшь! Проклятый Белогор!.. Врёшь! Она умереть не может! – он заорал страшным рыком, белея лицом, губами, глазами, оттолкнул Белогора, выхватывая Авиллу, и прижав её к себе, неожиданно маленькую в его руках, бросился в терем, перескакивая ступеньки.
   А Белогор стоял и смотрел вслед, пока Орик не исчез.
   Когда Великий жрец развернулся, глядя на Доброгневу, я понял, что ничего ужаснее ещё не видел. Вдруг он поднёс правую руку запястьем к своему лицу и рванул его зубами, так, что выхватил изрядный кусок кожи, и кровь хлынула почти фонтаном.
   Я понял, что он хочет сделать, поняла и Доброгнева. Страшнее оружия здесь не было для неё, не было страшнее яда...
   – Бел! – завизжала Доброгнева, бросаясь прочь...
   Но он мгновенно поймал её и прижал свою истекающую кровью руку к её губам.
   – Упейся ядом! Вот тебе Смерть! Упейся, проклятая гадина! Воздаяние за всё!
   Золотая кровь… Доброгнева умерла в страшных конвульсиях. Лицо её пониже носа превратилось в зияющую дыру, будто оплавленную, чёрно-красную, выпученные глаза не видя уже, уставились в небо. Небо, закрытое для неё…
   Белогор отпустил её, вернее отбросил, потому что она начала биться. А сам выпрямился, прижимая ладонь к израненному запястью.
   И вдруг… мы все подняли головы к небу невольно. Солнце померкло на небе. На безоблачном до того небосклоне откуда-то появилась сизая туча, загородившая солнце…

   – Ладо! Ладо!
   Я несусь с ней по коридорам, пытаюсь унести её от Смерти, бегу от неё. Вот наша горница. Вот, здесь спрячемся. Здесь…
   – Ясный… – прошептала она.
   Я положил её на постель. И сел рядом, наклоняясь как можно ниже. Вот крошечная ранка. Точка как от иглы. Если яд… может быть, я могу высосать его? Так делают, когда кусает змея… Я прильнул ртом к ранке…
   Авилла засмеялась, положив руки мне на голову:
   – Щекотно, Орлик… не надо…
   Смеётся! Смеётся, значит…
   Я посмотрел в её лицо. Нет… кровь от смеха выступила на губах. А лицо всё бледнее.
   – Ладо! Не смей уходить! Ты ж обещала меня любить всегда! Сказала, нельзя меня разлюбить! Куда же ты? – я затряс её плечи.
   – Ясный мой Орлик… Ты что… не надо… Ты так испугался.
   И улыбается, словно я заблудился в лесу, а она нашла меня:
   – Это не страшно, Ясный... Не страшно… Не думай… я тебя подожду… Сколько надо… хоть сто лет… Слышишь?
   Не говори… «Сто лет», да ты что?! Что я стану делать без тебя?..
   – Я дождусь, Орлик мой… И встречу… Чтобы ты не боялся… Ты не спеши… Не спеши… я люблю тебя. Я ТАК люблю тебя!.. Так тебя люблю…
   Свет застыл и вытекает из её глаз… и из меня… всё… пока светит. Пока она…


   Как померкло солнце… В этот момент мы поняли на дворе, что умерла Онега. Онега… не может быть…
   Болью пробило мне сердце. Будто здоровенный кулак сжал плечо и грудь… воздух куда-то делся…
   
   Яван стал оседать на колени… Белогор заметил, бросился к нему, прижал свою руку к его груди.
   – Ты что, Яван! Держись! Нет тут твоей Смерти. Она не придёт так скоро, не жди!… И не зови! Ш-ш-ш!… Ощути мою силу… чуешь? Чуешь, Медведь?! Боли нет больше… – он глядит в глаза Явана громадными зрачками.
   Взглянул на меня:
  – Побудь с ним… Не помрёт. Сейчас отдышится, не спеши поднимать, упадёт…
   – Медведь, дыши!
   Ран нет уже на руке Белогора, осталась только засыхающая кровь на рукаве.
   Я перехватил плечи Явана, придерживая его, тяжеленного, над землёй. Он ещё бледный с синевой, а губы уже из сизых стали розоветь…
   Вея заверещала, бежит к нам. На грудь к мужу.
   – Живой… живой я… – шепчет он. – Веюшка, не причитай…
   – Белогор сказал, не помрёт, – сказал я.
   
   Я бегу по пустым коридорам терема. Все во дворе и сюда ещё не смели вернуться за царём.
   Я знаю, что увижу. Я знаю, потому что скрылось солнце.
   Что ты сделал, Отец?!
   Я предупреждал, не трогай Её! Я предупреждал, что своей любовью Ты разрушишь Её! Ты не слышал! Ты хотел!
   Но почему отобрал?
   Она не была Твоей! Я говорил, Боги решили иначе! Ты пошёл наперекор, Ты думал, Ты сильнее Богов. Ты всё знал, Белогор!..
…Я знаю, что увижу… но Орик, разогнувшись от ложа, вскочил и заорал как дикий зверь:
   – Прочь! Все прочь! Не сметь входить! Не сметь подходить к дверям!
   – Орик…
   Но он захлопнул двери у меня перед лицом, едва не защемив мой длинный нос. Я слышу, как он двигает что-то, хочет подпереть двери изнутри. Я не могу увидеть её даже мёртвой…

   Я смотрю на всё происходящее как на удивительно сжавшееся во времени и энергии явление. Вот где решилась судьба Севера снова. Ледники – это только часть его судьбы. Как и я. Как и все эти люди.
    Я опустился на свою скамью, не в силах видеть изуродованное мёртвое лицо Доброгневы.
   Все, кто видел всё происходившее, вся эта многочисленная толпа так же погружена в безмолвное оцепенение, кроме этой женщины, что прибежала к Явану.
   Но выпрямился щуплый и востроносый юноша, такой же безбородый, как и Белогор, что сидел сегодня полноправно рядом с Яваном. Посмотрел вокруг и распорядился почти без слов. Унесли тело Доброгневы, накрыв ей лицо куском полотна. Соорудили носилки и унесли Явана вшестером.
   Наконец, он посмотрел на меня.
   – Ориксай решил твою судьбу. Ориксай сам исполнит свою волю.
   Он поглядел на стражей возле меня:
   – Уведите Гордоксая. Государь сам казнит его.

   Я сутки с лишком сидел возле двери в царскую спальню и увещевал Ориксая, чтобы тот открыл мне. Но он не произносил ни звука. Он не плакал, не кричал. Он просто безмолвствовал. В какой-то момент я испугался, что и он умер там… хотя чего я теперь могу бояться?
   Я стучал, дёргал дверь. Бесполезно. Приходили теремные, Яван, Лай-Дон. Милана, Люда. Ни Орик не открывал, ни я не уходил.
   Он сам открыл мне, когда я уже почти потерял голос говорить с ним. Я сидел здесь не просто так. У меня была вполне определённая цель. И я должен добиться её, во что бы то ни стало.
   Он открыл. Безмолвный и бледный, он смотрел на меня. Я вошёл. И тоже запер двери. Ава лежит на постели такая же, как вчера. Прошло больше суток, но даже кровь не потемнела на платье, только засохла. Почему тление не трогает её?
   – Что ты хочешь, Бел? – Спросил Орик, впервые так назвав меня.
   – Ты должен выйти. Ты – царь.
   – Царь… – он усмехнулся. – Ну да… помнишь, ты мне говорил, когда уговаривал жениться на ней: «Ты станешь настоящим царём Севера, когда женишься на царевне»? – он смотрит на меня. – Вон она, царевна. Мертва. Её опять нет. Какой же я теперь царь?
   – Орик…
   Но он перебил:
   – Она Орликом звала меня... Она меня ждёт. На берегу, ты слышишь? Как мать ждала моего отца.
   Вот ещё придумал! Ты не Великсай…
   Орик улыбается и лицо спокойное:
   – Нет. Не Великсай. Видишь, и я могу читать твои мысли теперь, как могла она. Зачем ты пришёл? Чего тебе здесь? Помереть хочешь? За ней пойти? Вместо меня? Не выйдет.
   – Выйдет, Ориксай! – вскричал я.
   Не ты ли станешь мне мешать?!
   Он только смеётся.
   – Я спал с нею, – прокричал я. – Как ввёл в Лабиринт. От меня и понесла тогда!.. Я всё время с ней спал! Жил с нею! Всё это время! Принуждал, уговаривал, обольщал, ворожил, но заставлял ложиться с собой. Даже насильно это делал! Она плакала, потому что любит тебя, но я продолжал… Всё время! Раньше, чем ты в первый раз узнал её, я уже…
   – Ну и что?!.. Чего ты добиваешься?! Я всё это знаю, Белогор Ольгович, – невозмутимо произнёс он. – Теперь всё это знаю. Можешь не распинаться.
   – И ты не убьёшь того, кто…
   Он вытащил акинак из ножен, что валялись тут же, возле Авы на постели. Зачем держал его там?
   – Знаешь что это, Бел? Подержи-ка, – он вложил меч мне в руку. – Крепко держи, ты сильный, – ещё и пальцем погрозил. – Меч куют из двух железных прутов: раскаляют, сворачивают, раскаляют снова, куют, охлаждают и опять… пока два прута не станут одним клинком. Одним мечом. Я и она такой меч. Можно сломать, расковать – нельзя.
   Он положил мне на плечи свои горячие ладони.
   – Она просила меня больше никогда не оставлять её. Я обещал, что не расстанемся больше. Тут… такая ерунда… Где меч, Бел?
   – Вот… – я удивлённо поднял руку и в это мгновение Орик рванул меня за плечи к себе как для самого горячего объятия.
   Горячего… как горяча его кровь… Обожгла мне руки и грудь, потекла на мой живот…
   – Орик! Что…
   – Хорошо… – он улыбнулся светло как никогда. – Спасибо, Бел… самому… трудно… Спасибо…
   Он отпустил меня и, придерживая меч у себя под соском, отошёл к кровати – всего четыре шага.
   – Ладо… я вижу тебя. Давай руку… Больше не расстанемся… я обещал.
Глава 3. Успею!
   Я, в который уже раз шёл по этому коридору, чтобы узнать, не смог ли Белогор, начавший за сутки обрастать рыжеватой щетиной, проникнуть внутрь царских покоев. И вот его нет. Дверь закрыта, но его нет. Он не мог уйти…
   Яван не мог даже пошевелиться, и Солнечные жрецы поили его своими снадобьями. Поэтому мне надо заставить хотя бы Белогора принять власть на время…
   Я дёрнул дверь один раз, заперта на щеколду, не загромождена как до того. Я позвал стражников. Применив силу, они высадили её, и я отослал их, чтобы не глядели, что в царской спальне. Не надо им видеть царя, убитого горем…
   Это куда хуже, чем я мог ожидать. Белогор сидит на полу в изножье громадного ложа. А на ложе… Орик упал немного наискось, его длинные ноги свисают неуклюже с края. Вся постель залита кровью. Кровью пахнет в воздухе. Царь, убитый горем… убитый… Боги, Орик…
   Я долго смотрел на ложе, не в силах оторваться от пугающего и завораживающего зрелища…
   Но тут есть и живые… Белогор весь в крови. Он сидит, высоко задрав колени и локтями упираясь в них. Белый, безучастный.
   – Что это? – без голоса, заболевшим горлом спросил я. – Ты… убил его?
   – А? – Он поднял лицо, похожее на каменную маску. – Что? Я? Я убил?.. Да… я убил царя. Убей меня, Лай-Дон?
   Я обошёл ложе со стороны, где висят ноги Орика. Его волосы упали на её, и пряди перемешались между собой. Как полосы в булате, так и эти пряди, золотисто-рыжие и белокурые с жемчужинкой. Акинак окровавленный до самой рукояти валяется на полу.
   Я поднял его:
   – Что это?
   – Это? Они, – сказал Белогор, кивнув на ложе.
   – Чё ты несёшь?! Помешался?! – разозлился я.
   – Я убил царя, я спал с царицей! Ты должен убить меня, слышишь, Лай-Дон?! – Белогор поднялся, хватает меня за локти, я опустил меч, ещё напорется...
   – Уймись, Белогор! – прикрикнул я.
   Прибежали люди, наконец, увидев открытые двери в царский покой. Я передал им помешанного Белогора.
   Люда смотрит на меня:
   – Я капель ему дам, поспит, ум прояснится.

…Хоронить царя. Мне опять выпала эта стезя. Брат Великсай. Теперь Орик. Мальчик, который рос на моих глазах, который стал таким сильным царём и умер, как падают самые высокие и сильные деревья во время бури. Онега стала этой бурей для всех нас.
   Или она… Онега. Ничего призрачнее тебя и ничего реальнее нет...

   Я лежу на каком-то незнакомом ложе, запахи незнакомые. И стены. Я повернул голову, участливое лицо Миланы.
   – Вот и хорошо, Великий Белогор. Открывай глаза… совсем осунулся. Нельзя царству без Великого жреца. Бог Солнце забудет нас, если тебя не будет.
   – Где я?
   – В тереме, иде же? Сердце бьётся ровно. Твои жрецы ходили за тобой и Люда. А вот и она, гляди, сына твоего принесла, – улыбается.
   Люда держит Ярогора на руках. У него разноцветные глаза. Из мутных стали определённо разноцветными…
   – Гляди, Белогор, зубик прорезался. Раньше, чем у брата, даром, что тот будущий царь, – Люда улыбается. – Ну-ка, возьми сына. Никого больше нет. Мать убили. Отец умер. Только ты у царевичей. Так что вставай…
   И пришлось мне встать.

   Я и Яван встали во главе царства. До семнадцати лет Солнцелика мы управляем. Совет из четверых: я, Яван, Лай-Дон и Люда, Вышняя жрица Луны. Спокойные медленные дни потекли на Севере. Новом Севере, как назвал Ориксай. Боль стала теперь моей жизнью. И Бог каждый день говорит со мной…

…Всё это я увидел в чёрном небе, лёжа в стоге…
   Хороший должен был быть день. И…
   Она достала иглу с ядом из своего пояса, я видел его у неё несколько лет назад, похвалялась тогда, как хитро придумано… Остановить Доброгневу, перехватить её руку, когда…
   Позволить ей себя проткнуть проклятым жалом…
   Или в неё саму воткнуть, пусть захлебнётся в своём яде, не в моей крови…
   Только бы успеть!..
   Смогу ли, Боже?
   Поможешь мне?
   Или всё свершится?
   Вот так и свершится?…

   … – Бел?!
    Я не ожидал, что придёт именно он. Поднялся со своего убогого ложа.
    Он огляделся:
   – Здесь… тесно.
   Я пропустил мимо ушей это замечание.
   – Ты пришёл убить меня?
   Он посмотрел мне в глаза:
   – Я хотел убить тебя. Это было одним из самых сильных моих желаний. Почти такое же, как быть с твоей сестрой. Она была бы жива и была бы моей, если бы не ты, Дамагой. Я проклинал и проклинаю тебя каждый день. Но я не могу убить тебя. Я не царь. Царь повелел тебе умереть от его меча, от меча царя, – он смотрит мне в лицо глаза, его жгут меня как его кровь сожгла Доброгневу.
    – Нашему царю полгода. Тебе придётся ждать. Солнцелик вырастет и убьёт тебя своей рукой.
   Бел развернулся уходить.
   – А… Ориксай? – я дрогнул.
   Он остановился у двери, обернулся, не сразу совладав с голосом:
   – Ты… не знаешь?
   – Со мной не говорят.
   – Вот оно что… Ты заслужил этой кары, нет? – он долго смотрел на меня. – Впрочем, меня покарали страшнее… Мои преступления хуже… Куда обширнее и глубже… Хуже всего, что я осознавал, что…
   Он постоял несколько мгновений, словно размышляя, говорить дальше или нет. Сжалился всё же, продолжил:
   – Они, Орик и Ава вдвоём теперь. А нас туда не берут, Дамагой. Долгонько жать придётся и тебе и мне. Но… – он усмехнулся: – время быстро летит. Так быстро… нам скоро уже по тридцать пять…
   
…Бабочка с волшебной красоты крыльями порхает, которая кружится вокруг неё, они вдвоём перелетают с цветка на цветок. Обнимаясь и целуясь. Я даже знаю, кто это…
   – Тятя! – а это моя Онежка бежит ко мне от двоих разноглазых мальчишек, что пытаются ловить её.
   Она старше и должна быть ловчее, но они догоняют. И смеются все вместе. Не ссорятся, настоящая маленькая банда.
   Белогор поднялся к нам, вытирает пот со лба. Верно, сегодня жарко. Всегда жарко в этот день.
   – Совсем травой зарос курган, а?
   – На то и курган.
   Он усаживается рядом со мной, а колокольцы звенят на длинном мече из булатной стали, венчающем курган. Ветерок играет ими, будто перебирает пальцами…
   – Вина-то взял? – спросил я Белогора.
   – Щас! Мёду взял, вина вашего, кислятину тут пить ещё!
   – Тёмного, выдержанного?
   – Нет, пьянота, лёгкого мёда, молодого.
   Я смотрю на него, улыбается, не глядя, знает, что я смотрю…
 
   …И всё же, может, успею?
   Бог Солнце, помоги успеть! Я смогу! Я справлюсь! Я всё дальше сделаю правильно, только помоги успеть, отвести Смерть… Я не буду больше её Смертью…
 … НЕ сможешь!
   Смогу! Только помоги успеть… Что хочешь, отбери, хоть всю силу, только помоги успеть…