МилЛЕниум, или Повесть о настоящем

Часть 1
Глава 1. Дети меловых рисунков на асфальте
     – Ой, Лёнечка! Вот это да… Пляжи совсем пустые… Надо же, никогда не думала увидеть в августе… Почему, интересно? Как ты думаешь? Может у них тут шторм, какой был? – Лёля обернулась ко мне от вагонного окна, мы ехали в Адлер, и сегодня  второе августа 1991 года.
      Я вышел к ней из купе, где мы после Туапсе остались вдвоём. Действительно, странная картина, за всё моё детство, когда я бывал на море каждый год, я никогда не видел на юге, таких пустынных картин – узкая полоска галечного берега, разделённого волнорезами, вдоль которой мы будем ехать несколько часов, выглядела так, будто сейчас зима или, ну, или глубокая осень...
      Единичные курортники, возлежащие на полинялых деревянных лежаках, привлекли не только наше внимание, двое московских молодожёнов тоже обсуждали это, стоя за два окна от нас.
     – Может, там холодно? – Лёля посмотрела на меня.
     – Ага, а в вагоне дышать нечем! -- усмехнулся я.
     – Ну… было холодно… -- улыбнулась Лёля.
     – Не выдумай, Лёль, просто мало отдыхающих в этом году.
     Лёля посмотрела на меня:
       – С чего? Всё так дорого стало?
    Я пожал плечами: откуда мне знать?.. Мы впервые с ней одни и думать сейчас, почему пляжи пустые совсем не хотелось…
На что дана нам МОЛОДОСТЬ?
Бурная река — Молодость!
Нас несёт она всё вперёд,
                всё быстрей.
Молодость — пламя!
Молодость – огонь!
Но кому-то не хватит огня.
Молодость – начало, и кто навечно останется здесь?
Кто сожжёт свою молодость?
Сожжёт кого-то она в месть?
Мы юны – нам всё по плечу!
Мы юны и страха в нас нет!
Мы юны и всё навечно!
Мы юны, разве это пройдёт?!
Молодость нас тревожит.
Молодость в нас бурлит!
Молодость – сила!
Молодость — мощь!
Сила ветра и сила воды.
Сила бури и сила огня.
Молодость, конечно, дана навсегда.
Молодость беспечна и в этом она.
Молодость – пламя!
Молодость – огонь!
Кто сгорит в огне,
Кого сожжёт молодость,
Кто всё сожжёт, что встретит,
А кто зачерпнёт её силы и
Понесётся вперёд через время в века!
Мы юны – нам всё по плечу!
Мы юны и нет страха в нас!
Мы юны и так будет всегда!
Мы юны, разве это пройдёт?!..
    Неимоверная жара пришла в августе 1991 года в Сочи. Казалось, что «Азорский антициклон», о котором в прогнозах говорили синоптики — это что-то вроде летающего ящера из кошмарных снов и страшных сказок с раскалённым животом и крыльями из струй солнечного непереносимого света, зависшего над нашими головами. Какая-нибудь птица Гуль из сказок «Тысячи и одной ночи…». Почему именно это приходило мне в голову каждый день, когда мы ползли с пляжа по раскалённым бетонным дорожкам, которые, от жара вот-вот  расплавятся как тесто и поглотят наши ступни в хлипких сланцах, я не знаю. Может быть потому, что про эту Гуль бабушка читала мне, когда я лежал с ангиной и температурой 39? Ну, почти как теперь в этом Адлере. Только вот Гуль вроде вовсе и не раскалялась… Жара, похоже, совсем расплавила мне мозги…
   Но жара и прочее — всё чепуха, по сравнению с тем, что мы с Лёлей были здесь вдвоём. Вдвоём, только вдвоём, наконец-то! Впервые вместе, в первый раз полностью наедине…
   Мы приехали сюда после зачисления в институт.
   Теперь мы поступили, проучившись, год на Подготовительном отделении, организованном у нас в Н-ске в прошлом году, мы с Лёлей успешно сдали выпускные, они же вступительные, экзамены во 2-ой Московский Мед имени Н.И. Пирогова, и теперь всё, что нам оставалось – это ехать учиться. То есть сначала надо будет в конце августа получить места в общежитии, потому что мы считались «целевым набором» и общага нам полагается, а остальным - нет. «Целевой набор» означает, что нас направила учиться Область и ждёт нашего возвращения обратно уже в виде молодых специалистов.
   Надо сказать, в прошлом году  мы подписали договор, по которому, в случае, если мы, окончив институт, не поедем работать в любой из районов области, то
должны будем выплатить 7 тысяч рублей — стоимость целого автомобиля. Однако, одержимые поступлением во что бы то ни стало, мы готовы были на всё, хотя ехать на три года в какую-нибудь дыру не улыбалось, но всё это казалось таким далёким будущим, что все подписали. Но вот прошёл год и никакого договора теперь с нас, целевиков, уже не требовали. Забыли что ли? Хотя, сейчас каждый день всё что-то новое, уследить невозможно...
   Я поступил ещё в прошлом году, сдав вступительную химию на «отлично», и как золотого «медалиста», меня приняли без дальнейших экзаменов, но…
   Однако об этом стоит вспомнить и рассказать… Всё, что предшествовало нашему приезду в Сочи в это лето, стоит вспомнить подробнее.
   Прошедший год стал настоящим нешуточным испытанием для меня, когда меня сначала пилили дома на все лады за «дурость», а потом сокрушались, что я теряю год, и меня могут забрать в армию раньше, чем я поступлю в институт. Но родился я в августе, что, очевидно, сыграло решающую роль в том, что в армию меня могли бы забрать только предстоящей осенью, в осенний призыв. Теперь же я – студент и мама может не опасаться за мою будущность. Почти…
   Потому что теперь у неё новый страх: теперь она боится, что я женюсь…

   Но с начала…
   Первое сентября в первом классе я запомнил только потому, что в этот день я впервые увидел ЕЁ — Лёлю Гуляеву.
       Я не помню, что была линейка, не помню, что говорил нам директор, что сказала наша первая учительница, Елена Семёновна. Я помню только эту девочку. Под «Школьные годы чудесные», этот вальс повторяли потом каждое первое сентября из года в год до последнего одиннадцатого класса, и эта немного грустная мелодия засела в моей голове навсегда, правда её грусть и очарование я ощутил только, когда она зазвучала для нас на «Последнем звонке».
     Лёля, тоненькая, с огромными мерцающими какими-то сказочными глазами, встретила мой восторженный взгляд немного растеряно, но в следующее мгновение её глаза вспыхнули и улыбнулись. Однако я перестал её видеть на некоторое время и начал бояться, что она померещилась мне.
      Но какова была моя радость, когда я увидел её среди моих одноклассников, хотя в тот момент, я не знал ещё, что все эти мальчики и девочки вокруг меня, так называются.
     Я не запомнил в тот день ни одного имени, кроме её. И того, что она сидит далеко от меня, через ряд, у окна. Правда, в последующие годы нас несколько раз пересаживали, но Лёля всё равно неизменно оказывалась где-то очень далеко. Но, может быть, и хорошо, потому что если бы меня посадили рядом с ней, я онемел бы, ослеп и оглох и вообще провалился бы сквозь землю. Я превратился бы в растаявшую комету, которая подлетела слишком близко к Солнцу… А так, издали, я мог питаться её теплом и светом как нормальная планета. Или почти нормальная.
      Глядя на Лёлю, рассматривая её изящный профиль, смешные тонкие косички, завязанные «баранками» как у Кукушкой из «Электроника», я думал каждый день, что нет, и не может быть никого прекраснее, и что удивительно, что никто не замечает этого. Потом, когда я немного поумнел, я обрадовался, что этого никто не замечает. Правда, немного позже я узнал, что я ошибаюсь и таких как я, было, по крайней мере, несколько человек. А в восьмом классе неожиданно прозрели все…
     Но, тогда, в первом классе, я ещё пребывал в убеждении, что Лёля – это только моё исключительное счастье. Приходя домой каждый день, я смотрел на себя в зеркало и понимал, что ничего во мне, белобрысом, голенастом и нескладном, с огромными зубами и носом-картошкой, такой девочке, как Лёля понравиться не может. Это доводило меня почти до отчаяния.
     Однажды, у большого трюмо, в их с дедом комнате, меня застала бабушка Лариса.
     – Ты, что это, Алёша, у зеркала вертишься? – немного прищурилась она, пристально вглядываясь в меня. – Тебе, что… понравилась какая-нибудь девочка? — мне кажется или бабушка усмехается?
   Я покраснел, хмурясь, и думая, как бы отвертеться, нагрубить или просто сбежать, и пробормотал:
      – Ну, ба… — вообще-то я очень дружу с бабушкой Ларисой, больше всех в моей странной семье, где родители в разводе, сколько я себя помню, отец давно уехал в Москву и видел я его так редко, что забывал от раза к разу, как он выглядит.
     Там, у моего отца давно новая жизнь, он женат на другой женщине, и когда я шёл в первый класс, на свет появился мой брат Юра. А моя мама оставалась незамужней, вернее, разведённой женщиной.
      Моя мама, Наталья Аристарховна, работала инженером на заводе, она очень красивая женщина, правда в детстве, я не понимал этого, я просто всегда её очень любил, но мы никогда не были близки, как с бабушкой Ларисой, папиной мамой. В отцовской семье все были врачи. А с маминой стороны бабушка умерла, когда я был совсем маленьким.
      Жил я с бабушкой Ларисой и дедом Ваней с четырёх лет, а мама бывала у нас в гостях. В школе, таких  как я больше не было, я так долго думал, пока не узнал, что и Лёля, как и я, живёт с бабушкой…
     Но всё это я узнал гораздо позднее, а сегодня моя подруга бабушка Лариса сказала мне, пытавшемуся ретироваться от её проницательного взгляда в свою отдельную комнату:
     – Знаешь, как понравиться твоей принцессе? — сказала бабушка Лариса мне, поспешившему скрыться от неё в своей комнате. — Стань самым умным, самым лучшим учеником.
     Как ни удивительно, но я принял бабушкин совет сразу как руководство к действию. И стал лучшим учеником в классе. Это далось мне легко. Я всё схватывал «на лету», мне приходилось готовить дома только письменные задания, а устные я никогда не делал, всё ведь рассказывали на уроках.
      Когда мы учились в седьмом классе, в школе начал организовываться, что тогда называлось, ВИА. И я оказался в первых рядах тех, кто захотел участвовать в этом. И, хотя я не учился в музыкальной школе, как другие участники группы, но оказался способным, быстро освоил гитару и, поскольку уже привык быть во всём первым, и был запевалой в школьном хоре, то и солировать тоже предложили мне. Хотя голоса у меня никакого не было никогда, я брал скорее страстью и уверенностью.
      И все эти годы я не переставал смотреть на Лёлю как на богиню.
      Когда я узнал, что она ходит заниматься хореографией в Дом Пионеров, я отправился туда же заниматься самбо. Наш тренер, под покровом тайны, потому что тогда это вдруг стало, запрещено, учил нас и каратэ.
     Конечно, совсем уж по-рыцарски было бы прийти в Лёлин балетный  кружок, тем более что мальчишек там, как обычно, не хватало. Но на это я не решился, хотя в мечтах представлял себе чуть ли не каждый день, как я стану кавалером Лёли в танце. Но я отлично осознавал, что и пальцем двинуть не смогу, не то, что танцевать, если она будет смотреть на меня, тем более, если коснётся. Поэтому я не подошёл даже к двери их балетного класса с зеркалами во все стены и чудными станками и, где царили они, похожие на маленьких белых бабочек, немного высокомерных и прелестных. Я только издали наблюдал за их беленькой стайкой, шелестящей чешками по полу по дороге из раздевалки, сразу отыскивая ЕЁ среди подруг в белых футболках и юбочках…
     Я видел её и на катке зимой, мы пролезали в широкую щель в закрытых на цепь железных воротах — и так проникали на стадион «Локомотив», что был через дорогу от нашей школы, в двух кварталах от моего дома и в трёх – от Лёлиного. Она приходила с подружками, я с — друзьями. Там мы нередко развлекались тем, что гонялись за девчонками, а они с радостным визгом убегали от нас, растекаясь по льду в разные стороны.
     Ещё иногда на катке включали все прожектора и музыку. Почему это делали не каждый вечер и даже не в каждые выходные, неизвестно. И это были, по-настоящему, восхитительные, почти волшебные зимние вечера, когда, залитый холодным нестерпимо ярким светом, каток казался каким-то сказочным островом, по которому мы носились на предельных скоростях, на своих видавших виды, с ободранными носами, и замотанных серой изолентой, хоккейных коньках, и сердили взрослых степенных катальщиков…
    Стать фронтмэном школьного ансамбля — это был, конечно, вообще-то неубиваемый козырь в старших классах, когда по Лёле начали сохнуть все парни не только нашей параллели, но и на год старше и моложе. Тем более, что я был парень, подкованный и имел не только кассетный магнитофон и записи, но и виниловые пластинки, которыми щедро снабжал меня отец, бывавший в заграничных поездках, как сотрудник, а в последние годы, профессор кафедры Дерматовенерологии 1-го Московского института.
    Я, с двенадцати или тринадцати лет, заслушивал до полной негодности «Led Zeppelin», «Scorpions», «Pink Floide», «Nazarett», а чуть позже Ника Кейва и, конечно, «Metallica», обожал я и «Sex Pistols». И наших: «Воскресение», позже «Арию», «Мастера» и «Чёрный кофе». Конечно, «Аквариум» и «Кино» я знал наизусть, но моё сердце было отдано металлу.
     Всё это мы играли, собираясь на репетиции. Но на школьных вечерах исполняли то, что было позволено и предписано, впрочем, к окончанию школы было уже позволено, в общем-то, всё, что угодно. И никак это не мешало никому из нас оставаться вполне себе нормальными комсомольцами…
    Девчонки начали бегать за мной: подстерегать в школьных коридорах, чтобы неожиданно натолкнуться из-за угла, улыбаться загадочно, звонить домой и молчать в трубку. Это очень приятно, это выпрямляет спину и внушает уверенность, это делает привлекательным кого угодно.
     Но я не слишком гордился этими успехами. Для меня была и осталась самой лучшей девочкой на свете Лёля Гуляева. Но она-то, конечно, мне не звонила и в трубку не дышала… А я так и не мог заставить себя приблизиться к ней, сказать ей хотя бы одно слово за все десять лет школы, или хотя бы посмотреть ей в глаза.
        И вот придвинулся Выпускной, как неотвратимая катастрофа, как апокалипсис для меня, ведь после мы все расстанемся с Лёлей навсегда… Только это и заставило меня, наконец, трясясь и чувствуя сердце не то, что в пятках, а в кончиках всех моих пальцев, наконец, подойти к Лёле и пригласить её танцевать…

        Это неправда, что я не замечала Лёню Легостаева. И я помню его с первого сентября в первом классе, с первой встречи на линейке возле школы. Тем более что после я ни разу не встретила его глаз. 
       Я чувствовала иногда, что он на меня смотрит или это мне казалось, потому что очень хотелось, чтобы он на меня смотрел. Он проник мне в душу, в самое сердце, с того, самого первого взгляда, сразу и навсегда. Его тогдашний взгляд, такой ясный, яркий, ободряюще заинтересованный, такой прозрачно-светлый, искрящийся будто бы радостью от того, что он увидел именно меня, в тот наш первый день в школе, этот его взгляд вселил в меня уверенность и спокойствие. Если бы не он, я бы, наверное, расплакалась от волнения и растерянности, потому что я не очень понимала, куда я попала, так много здесь людей и все чужие. Какие-то дети, какие-то взрослые… Словом, если бы не Лёня, этот день, первое сентября 1980 года, стал бы самым ужасным днём.
       Но получилось всё наоборот. Теперь я хотела идти в школу, потому что знала, что увижу там ЕГО, Лёню! А он — самый умный, самый весёлый, самый красивый, самый лучший мальчик на свете.
      Я много где встречала Лёню, и всегда его присутствие будто вливало в меня силы и радость. Не знаю, почему он никогда не смотрел на меня, но я всегда ощущала, что он видит, больше того – чувствует меня, как тогда 1-го сентября.
      Как мне мечталось, что его посадят со мной за парту! Когда я ложилась спать, я каждый вечер представляла себе эту картину. Как другие мечтают о принцах, феях, каретах, сказочных приключениях, или космических путешествиях, так я мечтала сидеть рядом с Лёней. Все мальчики, с кем я оказывалась за партой, неизменно влюблялись в меня, я это знала и надеялась, что и если Лёня сядет рядом со мной за парту, тогда… Я не представляла дальше, я только мечтала, что он окажется близко и снова посмотрит на меня как тогда, в первом классе, но такого не случалось. А когда в старших классах можно было выбрать самим, с кем и где сидеть, я не решилась, конечно же, пересесть к нему, и он не сделал этого…
      Когда он стал играть в школьном ансамбле, то моментально стал школьной «звездой» номер один, гораздо больше, чем все остальные участники. Девчонки с придыханиями обсуждали, в чём он пришёл сегодня в школу, что за значок у него, какие кроссовки, и так далее. У нас была очень либеральная обстановка в школе, словно перестройка у нас началась куда раньше, чем в целом по стране и поэтому старшеклассники в джинсах и с длинными волосами никого не шокировали. Такого в большинстве других школ города не могли себе позволить.
      И наши «музыканты» выглядели как настоящие рокеры. И играли, между прочим, может и не слишком хорошо, но главного – огня, у них было с избытком. Бывало, что и я с другими девчонками подглядывала за их репетициями.
      Они на этих репетициях пели песни собственного «производства» — это было самым лучшим, что они делали. Тогда я не знала, что все эти песни сочинил Лёня. Стихи все были его, а музыку он предлагал мотивом, наигрывал на гитаре, а ребята, знавшие и нотную грамоту и особенности и правила построения мелодий, облагораживали и придавали «лоска».
     Но сыграли они «свою программу» только на нашем Выпускном, воспользовавшись тем, что это была последняя возможность.
      Это был необыкновенный концерт.
      Я бывала пару раз на рок-концертах, на нашем стадионе. Но там группы выступали на сцене посреди футбольного поля, а мы, зрители, сидели на трибунах — очень далеко, ближе не пускали, почувствовать энергию на таком расстоянии очень сложно.
    А наши ребята были рядом. Лёня был рядом.
     Как они играли! Как он пел! Как быстро бежали по струнам и грифу его длинные пальцы! Как красиво, ладно он двигался, будто сто лет на сцене! Музыка стеной наступала, била в грудь, заполняла до макушки. Но меня заполняло не только это, а восхищение, восторг от того, какой, в эти минуты, пока они выступали, был Лёня, как он раскрылся, какая сила, целые потоки энергии он излучал…
     Все кричали и подпевали, подняв руки. Несколько человек родителей, немного удивлённые, даже слегка озадаченные, наблюдали издали за нами…
     И вот, после этого концерта, Лёня вдруг подошёл пригласить меня танцевать…
      Ещё утром, готовясь к сегодняшнему балу, я собиралась как на траурное мероприятие – это последний раз, когда я увижу Лёню. Завтра – всё. Все разлетятся по разным городам, мы не увидимся больше и как я без него? Я десять лет, будто от батарейки питалась мощной энергией своих тайных и неопределённых даже мною самой чувств к нему, и вот всё заканчивается – я остаюсь без него… Об этом я думала сейчас, сидя у зеркала, укладывая волосы в высокий пучок, а мама говорила что-то…
  — Что ж ты медаль-то не потянула, Ленуся? – мама подала мне расчёску. – Теперь попробуй, не поступи…
 — Оставь девочку хотя бы сегодня, Юля, — улыбнулся мне в зеркало дядя Валера, мамин муж, за которого она вышла два года назад.
      Он был моложе мамы на шесть или семь лет, обожал её, впрочем, как и все многочисленные мамины мужья. Но дядю Валеру, наверное, любила и сама мама, потому что теперь они ждали ребёнка, который должен родиться осенью. К тому же они поженились на самом деле, расписались в ЗАГСе год назад. Мама была необыкновенно хороша в белом костюме с узкой юбкой и жакетом с модной баской-юбочкой, на умопомрачительных каблуках восхитительных австрийских туфель. Она всегда носила шпильки легко, будто родилась с ними.
      Мой родной отец умер, когда я была совсем маленькой. Мама говорила, что от пьянства, но его мать, моя бабушка Таня, говорила — от любви. Бабушка Таня после этого переехала жить на Северный Кавказ и меня туда отправляли в дошкольные времена на полгода, а с началом учёбы в школе, на всё лето, потому что мамина мама, бабушка Вера, с которой я жила с раннего детства продолжала работать акушером-гинекологом в родильном доме. Кстати, они были знакомы с Лёниной бабушкой Ларисой.
     У меня деда не было. Вернее, он был, но они с бабушкой развелись так давно, что даже моя мама его почти не знала, что уж говорить обо мне. Да и жил он где-то в Сибири.
     И у бабушки Тани был развод с моим дедом и теперь на его месте был дед Алексей, который ко мне, относился не хуже, чем к родной. И бабушку Таню он любил. Мне нравилось гостить у них.
        С бабушкой Верой мы жили очень дружно, только мама вносила сумятицу в нашу жизнь, появляясь в ней, вот, как сегодня.
      Я улыбнулась дяде Валере благодарно. Мы с ним, можно сказать, дружим, не как с прочими мамиными мужьями. Вообще, он очень добрый. И мамин дурацкий характер терпит. Любит должно быть, может, за красоту?
      Я не слишком похожа на маму. Но получила от неё всё лучшее. Как и от отца. Я легко училась, уроками почти не занималась, но к репетитору для поступления ходить пришлось – для вступительного экзамена по химии школьной программы было недостаточно.
      Я не знаю, куда собирается поступать Лёня, и ужас от того, что Выпускной — это последний день, когда я вижу его, сжимает мне душу… Что я буду делать завтра? Даже перспектива поступления и учёбы в институте не помогает мне не чувствовать себя такой потерянной и одинокой?..
       Этот их концерт получился настоящим рокерским концертом… Все кричали и махали руками, как настоящие фанаты, хотя никто ещё не успел даже выпить, тайком принесённого алкоголя, пританцовывали и прыгали. А я смотрела на Лёню, я слушала, как он поёт и моё сердце ныло от сознания того, что это последние часы, когда я смотрю на него, когда я слышу его и он так прекрасен…

«Нам поют о переменах.
О переменах все говорят.
Грезят все о переменах.
Мы все их жаждем.
Мы все их ждём.
Перемены на пороге,
И уже раскрыли дверь.
Что за ними?
Что нас ждёт?
Мы дети асфальтовых джунглей.
И рисунков мелом на нём.
Мы дети правды и вранья.
Мы дети старой и новой Истории.
Что мы сделаем завтра?

Нам говорят, что прошлого Боги –
Это монстры сегодняшних дней.
Кем станем мы завтра?
Монстрами будем или богами?
Как мы построим свой мир?
Наш мир - будущее?
Мы дети асфальтовых джунглей.
И рисунков мелом на нём.
Мы дети правды и вранья.
Мы дети старой и новой Истории.
Что мы сделаем завтра?
Что мы сделаем завтра?
Чем станет завтра?
Для мира, для нас?
Мы станем монстрами или богами?
Что мы сделаем завтра?..
Что завтра?.. Что завтра!.. Завтра!!…»

   — Потанцуешь со мной? – Господи, Лёня передо мной, это он сказал мне…
      Он подошёл неожиданно, я не видела, как он идёт ко мне… я думала, этого никогда не может быть и завтра моё солнце закатится уже насовсем. Поэтому я просто стояла после того, как они закончили петь даже на бис, а все остальные начали уже танцевать под магнитофонную музыку, кажется, под «Мираж».
      Лёня подал мне руку. У него тёплая ладонь, только самые кончики пальцев холодны, может и он волнуется, как я? Но когда я положила в его руку свою, она у него сразу согрелась, стала горячей…
      Вблизи он… Такой… настоящий… Самый настоящий живой человек… не мечта, не сон, из какого моего вечера.
      Волшебный волнующий аромат и тепло его тела, у меня кружится голова и в животе разлился жар, от волнения и удовольствия, что он легонько обнял…
   …её спину. Её спина, такая нежная и чуткая под моими пальцами, будто на ней натянуты струны…  ЕЁ волосы пахнут так сладко, они защекотали мне лицо, которое я приблизил к ней…
    …У него твёрдые горячие плечи под рубашкой, я почувствовала, какие на них пружинистые мускулы… раньше я только издали на физкультуре видела их, я даже не могла предположить, как это — коснуться их…
     Она двигалась так легко, так послушно, будто ни трения, ни силы тяжести больше в этом мире нет…
     Его тёплое дыхание качнуло пряди волос на моём виске, на моей шее, расходясь горячими волнами по моему телу, до кончиков пальцев, заставив их дрожать…
        Ладонью я почувствовал, как играют тонкие длинные мышцы на её спине, и от моей ладони, ощущающей это, будто искорки разбежались по моему телу, мне захотелось прижать её к себе ближе, животом и грудью почувствовать её…
       Я никогда ещё не обнимал девушек, никогда ни к одной из них не был так близко… Мои фантазии и сны были все только о ней, о Лёле. И вот она здесь… я почти задыхаюсь… ещё решит, что я ненормальный… Сам не знаю, как я осмелился предложить ей, тихо произнеся близко-близко около её уха:
   — Давай… а… Можно… м-м… можно я провожу тебя домой? — будто кто-то более смелый, взрослый и прозорливый в моей голове произнёс эти слова.
      Ещё никто не расходился. Выпускной гуляют до самого утра, встречают рассвет и тому подобное, сейчас был едва час ночи… Я замер, ожидая, что она ответит.
      Она кивнула и повернула ко мне лицо, улыбаясь:
       — Конечно… можно…
       Можно! Конечно, можно! Я становлюсь лёгким и ясным как никогда… И таким сильным.
      — Идём? – я протянул ей руку. И смелым!
       Неужели, я, правда, идём с ней, С Лёлей!?.. У меня так кружится голова, что я почти ничего не вижу. Пока мы забирали плащ и ветровку, на улице обычная июньская погода – сырая, пахнущая сочной листвой прохлада и влажность…
      Выйдя из здания школы, мы, не сговариваясь, оглянулись на него и засмеялись от сходства наших действий, а значит и мыслей. Нам сразу стало так легко, будто мы с ним все эти десять лет были вместе, как сейчас, а не смотрели украдкой друг на друга…
      Но разве мы не были вместе все эти десять лет?..
     — Твои поклонники не заревнуют, что ты ушла со мной? – сказал я, подразумевая, что даже за то, чтобы вести Лёлю от актового зала, где нам вручали аттестаты, наши пацаны чуть не подрались.
      — Ну, я всё же главную «звезду» школы выбрала, — улыбнулась она.
       А потом, помолчав несколько секунд добавила:
       – Вы очень здорово играли. Я не думала, что…
       — Да ну!.. — смутился я, хотя это правда, мы сыграли классно. Наверное, потому что знали, что это в последний раз в школе.
      — Правда-правда! Прямо какая-то русская «Металлика»!
        Вот тут я удивился, мало, кто из девчонок слушает такую музыку. Особенно  Лёля, нежная, утончённая в этом шёлковом платье…
       Но Лёля засмеялась моему недоумению:
  — Да я бы не знала, но у дяди Валеры, маминого мужа, есть видеокассеты. Он любит рок. Маме не нравится, она говорит, это «безумный бестолковый шум и мотанье волоснёй и вообще все они из психушки сбежали», — она засмеялась, изображая свою маму. — Но мне очень нравится. И вы играли так же.
   — Ещё скажешь, я на Хэтфилда похож, — усмехнулся я, смущаясь, потому что невольно подражал, конечно, американцу.
      — Не скажу. Ты — в сто раз лучше, — сказала Лёля и даже не усмехнулась.
       Я покраснел до ушей, к счастью, в темноте ночи она этого не видит.
        От школы до Лёлиного дома идти минут десять, но разве мы пошли домой? В довольно ощутимой прохладе, после дождя, который днём испортил нам шествие по городу, мы холода не чувствовали, хотя дрожали оба. Мы чувствовали только свежесть июньской ночи, пахнущей влажной землёй и холодными лужами, одуванчиками, закрывшими на ночь свои цветочки, сладким липовым цветом и листьями, потому что брели по аллее в городском, засаженной липами парке.
       Чтобы не смущаться больше, я спросил её об этом её дяде Валере, и разговор сам собой вышел на наши семьи, и тут мы многое узнали друг о друге, чего не знали раньше.
       А ещё выяснилось, что поступать мы собираемся в один институт.
        Вот вам и «последний день Помпеи»… Это так обрадовало нас, что мы взялись оживлённо обсуждать и репетиторов и задачки по химии и прочую чепуху, увлекаясь всё больше. Лишь бы только говорить и говорить ещё и ещё. Нам, оказалось так легко говорить друг с другом…
      — А почему ты не в Первый институт поступаешь? Там же твой отец.
      — Поэтому и не поступаю, что там отец. Будут все говорить: «вон сынок профессорский, всё по блату у него».
      — Кто тебя знает, так даже не подумают, а кто не знает, чёрт с ними, — сказала Лёля. — Разве нет?
     — Так-то оно, конечно, так, и всё же… — мне так приятна её смелая уверенность во мне. Как давешнее: «Ты — лучше»…
      — Это потому что ты знаешь, что поступишь. А я вот…
      — И ты поступишь, — убеждённо сказал я.
       — Поступлю, конечно, куда я денусь, всё равно сколько раз поступать, но… А… Ты почему решил врачом стать?
        — Не знаю. Всегда только врачом и представлял себя. А ты?
        — И я! Я же с бабушкой…
        Я засмеялся. Мы только что об этом уже говорили. Только я ещё рассказывал и про дедушку, за которым я тоже с детства неотступно таскался в больницу, он брал меня смотреть на операции. Так что, я студент тоже не буду совсем неопытный… Странно, что не так близко, как могли бы, общались наши бабушки.
         Мы дошли всё же до её дома, пора была прощаться.
         — А… Ты… Ты что завтра будешь делать? – спросил я, понимая, что расстаться и не знать, когда я её снова увижу, я не в силах.
        — Ничего.
        — А… Пойдём в кино? Можно, я позвоню тебе? Только я… номера твоего не знаю, — тут я соврал, я знаю её номер и звонил ей не раз, чтобы услышать её голос и бросить трубку. Я все десять лет так делал, но я не хотел, чтобы она догадалась, что я такой дурак. Поэтому я опять покраснел сейчас, но в неверном свете фонаря, возле её подъезда она, может быть, не заметила?..
        На следующий день мы пошли в кино, смотрели какой-то французский фильм о бунте в женской тюрьме. Но содержание меня не увлекало, я совсем не следил за тем, что происходило на экране. Главное, что я чувствовал – это её присутствие рядом.   
        Коснуться её руки в темноте я не посмел, и пошевелиться боялся, чтобы не толкнуть её плечом ненароком…
        А когда закончился фильм, мы вышли на улицу, и, оказалось: пошёл дождь, и мы долго стояли под козырьком кинотеатра, потому что зонтиков у нас не было. Я заметил, что Лёле холодно и отдал ей свою джинсовую куртку, хотя она сопротивлялась:
       — Ты простынешь…
        — Нет, — уверенно сказал я, улыбнувшись ей, сейчас я не простыла бы даже на морозе, потому что рядом она.
Глава 2. «Две звезды»
    … да, жара в это лето Сочи невероятна, к тому же, комнатка, которую мы снимаем, в чистой и уютной белой мазанке, окнами на запад и здесь очень жарко как в духовке, так что мы держим окна открытыми и днём и ночью и, по-моему, за нами постоянно подглядывают…

        Мы стали встречаться каждый день, всё больше времени проводя вместе. И теперь расставались только на время необходимое для посещения репетитора, но я начал его прогуливать, чтобы встречаться с Лёлей. Лёля не знает, что я так делаю, своего не прогуливает.
     Скоро она пригласила меня домой. И я познакомился с её бабушкой Верой Георгиевной. Удивительным образом она оказалась похожа на мою бабушку Ларису, такая же сухопарая и высокая, даже манера говорить похожа. Удивляться, впрочем, не приходится: они ровесницы и работают даже в одной больнице, только моя бабушка ревматолог.
       Удивилась гораздо больше Вера Георгиевна, когда Лёля знакомила нас:
       — Алёша Легостаев? Так твой отец — Кирилл? Кирилл Легостаев?!
       — Ну, да, Кирилл Иванович, — сказал я, не очень понимая, почему она смотрит на меня так, будто видит что-то удивительное перед собой.
      …Да есть, вообще-то, чему удивляться, Лёня похож на отца поразительно, а я хорошо знаю Кирилла: юношей он бывал у нас чуть ли не женихом Юленьки, матери Лёли, и было это сразу после школы, вот как у них, у Лёли и Лёни теперь. Продлилось несколько лет, Кирилл учился, приезжал раз в неделю на выходные и каникулы, и для Юли он был первая любовь. Долго плакала потом ночами, даже за Гуляева пошла, по-моему, только чтобы ему, Кириллу, отомстить за то, что он женился на матери Лёни. Но, и там и там не сложилось…
      Удивительно, как тесен мир, удивительно как эти дети теперь с Леночкой нашей влюбились. Будто новый виток спирали…

       Недели бежали одна за другой, скоро уже и экзамены в институт, а я совсем забросил подготовку.
      Мы с Лёлей условились последние два дня до первого вступительного экзамена по химии не встречаться, подготовиться. Поэтому вероятно, сегодня мы задержались с прогулки после кино до глубокой ночи. И едва не поплатились.
      Я, в так называемые неформальные группировки, особенно не входил. То есть классе в восьмом-девятом это казалось привлекательным, будоражила этакая разбойная романтика. У всех у нас были клички. Мы собирались под началом старших парней. А иногда и сами, чтобы поболтать ни о чём. А потом пойти набить морды тем, кто жил на соседней улице. И добро бы за девчонок дрались или ещё по какому-нибудь мало-мальски значимому или интересному поводу — нет. Это просто со скуки происходило и от безделья.
      Поэтому мне надоело очень быстро, и я перестал встречаться с теми приятелями. Хотя кличка «Лютер» за мной закрепилась, и даже в школе меня так звали друзья, да и одноклассники.
       И вот, в этот поздний вечер мне пришлось вспомнить тот мой опыт.
      Вечер был очень тёплый, даже жаркий, даже ветра не было, мы шли вдоль привычных улиц, всё кружа и кружа, приближаясь к Лёлиному дому. Обсуждали просмотренный фильм какой-то фантастический боевик, про киборга, который почти стал человеком, и неожиданно…
        На нас набрели те самые, которых я нередко успешно колотил пару лет назад. Если бы я был меньше увлечён нашим с Лёлей разговором, я заметил бы их издали и мы избежали бы этой встречи.
        Один нёс кассетник на плече, орущий «Белые розы», это у них гимн?
        Глумливой радости у этих красавцев в «варёнках» и, второй год немодных, клетчатых штанах на толстых ляжках, не было предела:
   — О, Лютер, рванина, салют! Ты патлы отрастил, — противными, елейными голосами заговорили они, сплёвывая свои дешёвые сигареты.
   — Я слышал, совсем металлюгой заделался!
   — Да нет, он теперь из чистеньких, на улицу не ходит, в институт готовится…
   — Ну-да, ну-да, с девочкой хорошей…
   — Две «звезды» из нашей школы!
       Я отодвинул Лёлю себе за спину, разглядели уже, кто со мной, тут есть из нашей школы, ещё каверзу дурную удумают.
     — Да какая это «девочка»?! – вдруг оскалился какой-то коротышка со сломанным передним зубом. – Это ж Лёлька-проститутка с нашего двора! Она с пятнадцати лет с отчимом своим живёт! Мокрощелка!
      — Так может и нам даст?!
      Я не жду больше. Сказанного достаточно, чтобы этому похабному придурку все его зубы поганые выбить…
         Их человек было двенадцать, но я не зря учился в своей спортивной секции всё же. Мало того, что они получили все и очень быстро, я никому не дал даже приблизиться к Лёле, и, воспользовавшись моментом общего замешательства, я схватил её за руку и дёрнув, крикнул ей, растерянной, прямо в ухо:
       — Бежим!
       Я знаю, они сейчас очухаются и погонятся за нами, если догонят, разозлённые и уже подбитые мною, то… Думать об этом не хотелось.
       К счастью Лёля сегодня в туфельках на плоском ходу… мы побежали очень быстро и всё же услышали за спинами их свист и крики: «Лютер! С…а! Кишки выпущу!», мат и всяческие ругательства, а главное – их тяжкий топот. Но мы успели всё отбежать достаточно, чтобы незаметно нырнуть в темноту возле старого дома с полуразвалившемся косым крыльцом и густым кустом сирени под окнами. И здесь замираем в темноте.
         Толпа разъярённых парней, распространяя запах недельного пота, сигарет, портвейна и не чищеных зубов, пробежала мимо.
       Я знаю этот дом и этот двор, здесь можно пройти на соседнюю улицу, там сталинские дома, большие замысловатые подъезды, хорошо было в детстве в прятки и казаки-разбойники играть… Пропустив банду и подождав для верности пару минут, мы с Лёлей прокрались туда. В одном из этих подъездов мы и притаились.
       Страшно. Я смотрела на него в полумраке пропахшего картофельными очистками, подъезда, с мягкими и тихими деревянными ступеньками, освещённого только светом уличных фонарей, Лёня нарочно вывернул лампочку, чтобы нас не могли увидеть с улицы в окно подъезда. Но его лицо было возбуждено, не напугано… на скуле кровь и на переносице, губы тоже он вытер тылом кулака…
       — Досталось тебе всё же… — тихо-тихо, едва слышно сказала Лёля, глядя на меня.
       У неё так блестели глаза, она так смотрела на меня в этой тревожной темноте…
       Я не целовался ни разу в жизни. Я всегда знал, что хочу поцеловать только одну девочку… Только эту — и вот она и я целую её…
        Мы прильнули друг к другу, смешав дыхание, соединив наши губы, всё сильнее сближая их, почти сливаясь в одно…
     …Мне много раз снились жаркие сны, когда я просыпался с колотящимся сердцем, понимая, что происходит, что произошло, лежал подолгу обессиленный, и чувствовал себя испачканной жертвой заговора моего тела и неумолимого взросления против меня…
       Но не сейчас. Сейчас я не был такой жертвой. Я во власти возвышенного, поднявшего нас обоих над землёй чувства, как на…
      … картине Шагала… Да, мы воспарили, я растворилась разом в прикосновениях его рта, таких необыкновенно прекрасных, его рук тёплых и добрых, и снова его губ…
      …её неописуемых губ… горячих и восхитительных, куда там до этого всем моим разгорячённым снам и тем беспредметным оргазмам… Наверное…
      …если сейчас умереть…
      …то не заметишь…
       …потому что я в Раю…
       Я отрывался на мгновение от её губ только чтобы прошептать, совсем задыхаясь:
       — Я люблю тебя!.. Лёля… Я так люблю тебя! — прямо ей в лицо.
       — И я! И я люблю тебя! – она обожгла мне губы своими словами и я целую её снова. Вновь взлетая, чувствуя сладостный жар в животе…
   … в животе, охватывающий, меня всю…
  …Мне кажется, я потеряю сознание от счастья…
         Никто и никогда не прикасался ко мне. Да и не мечтала ни о каких прикосновениях. Ни о поцелуях, ни тем более о чём-то большем. Фильмы, во множестве появившиеся в последние годы с вездесущими эротическими сценами, вызывали во мне отторжение и чувство гадливости. Сейчас, в эти мгновения я поняла почему: там не было и тени любви… А я сейчас отдавалась любви и испытывала восторг и души и тела вместе…
         Я не знаю, сколько времени мы процеловались тут и сколько стояли, прижимая друг другу наши тела, позволяя себе касаться руками голов, волос, плеч и спин друг друга. У Лёни оказались на удивление мягкие волосы, они так прекрасно пахли и светились в темноте каким-то лунным блеском, будто набрали света за день и теперь отдают… зарываясь в них пальцами, я могла гладить его горячую голову, его длинную мускулистую шею. Я обнимаю его плечи и спину, с желанием прижимая к себе… Оказывается, я знаю, что это такое — желание…
        Она такая тоненькая в моих руках, её талию я могу обхватить пальцами, сползая ими по её чуткой спине… С волос со щелчком отскочила заколка, выпустив их на волю. Этот густой и мягкий, пахнущий сладко, шёлк такой тёплый… Может, Лёля превратилась в цветок, полный сладкой пыльцы и нектара…
          Я не знаю, сколько бы мы ещё не отрывались друг от друга, но провернулся где-то близко дверной замок, и со скрипом открылась старая дверь, прошуршав, отошедшим дерматином обивки по порогу, старушечий голос ворчливо, но не зло, а словно улыбаясь, проговорил:
      — Ну, иди-иди, гулёна, спать не даёшь никому, разоралси… Учти, Барсик, блох нанесёшь, в дусте купать буду, не обижайси!
     — «Спасибо»! — мявкнул невидимый Барсик, будто отвечая невидимой же хозяйке.
        Прослушав этот диалог, мы засмеялись, зажав рты, и побежали из этого подъезда…
     — Смотри, лампочку-то я украл… — сказал Лёня, показывая лампочку, что засунул себе в задний карман джинсов.
       Я засмеялась:
        — Так вот кто лампочки везде тырит! Хоть будем знать!
         Мы засмеялись вместе.
         Мы посмотрели друг на друга, нам даже не темно в этой ночи, как мы можем не увидится завтра?..
       Мы оба безошибочно поняли, что то, что случилось с нами только что, у нас обоих было впервые в жизни. Нам не надо спрашивать об этом, мы это почувствовали, без слов.
       Я счастлив совершенно.
       И я счастлив, что не торопился и не пытался «учиться» с другими девушками какому-то там мастерству поцелуев, разве оно было нужно? Я счастлив, что не было у меня никаких случайных девчонок, перед которыми я чувствовал бы неловкость и стыд за то, что прикасался к ним ничего не чувствуя в своей душе...
        Лёлины слова горят во мне. На моих губах, на моём животе, которым я прижимался к ней, на моих руках остался огонь, я задыхаюсь от счастья…
         Этой ночью мне приходят такие видения, что мне больно утром…
          А ещё утром бабушка ужаснулась открывшемуся утром виду моей физиономии, а дед захохотал:
       — Хорош! Ну, хорош! Гляди, Лариса, каков наш-то придёт на экзамен: волосатый, с бланшем, с разбитой мордой – чистый бандит-неформал!.. Я не могу! Абитуриент! А-Ха-Ха-Ха! – у него слёзы выступили на веках от смеха.
      — Тебе смешно, у ребёнка, может, сотрясение! – воскликнула бабушка.
       Но дед захохотал ещё веселее:
        — Трясение у «ребёнка», ага! Ещё какое! Целовался полночи, вон, губы разнесло до носа! Иди, умывайся, герой… ха-ха-ха… любовник!
        Когда я вышел уже к завтраку, дед всё так же усмехался, шурша газетой «Правдой», но ничего не говорил, пока я не съел почти весь завтрак: яичницу из трёх яиц. А когда, я поставил тарелку в раковину, собираясь вымыть, добавил всё же, лукаво выглянув поверх газеты:
       — Слава Богу, а то я, признаться, беспокоиться начал: семнадцать лет парню, ни одной девочки, волосы эти…
       Я посмотрел на деда, не очень понимая, о чём это он говорит, а бабушка, покачала головой, глядя на него:
       — Чёрт-те-что в голове у тебя, Иван!
        — Да заволнуешься, знаешь ли, старший внук и…
        — Ну, хватит, разговорился! – бабушка начала сердится, хмурясь на него.
        — Когда познакомишь с невестой-то, Алексей?
         — Дай экзамены сдать дитю! – бабушка Лариса, шутливо ударила деда вафельным полотенцем по плечу.
       Он засмеялся, блестя молодыми глазами.
        – Ну да, «дитё» сейчас только об экзаменах и думает!
         Вообще, при том, что родители мало присутствовали в моей жизни, я никогда не чувствовал себя брошенным, рядом с бабушкой и дедом, купаясь в их любви ко мне и друг к другу, я был счастлив всю мою жизнь и никогда не был одинок. Вот и сейчас, глядя на них, мне казалось, они мои ровесники…
       Я ушёл в свою комнату, затянув с собой телефон, просунув провод под дверь, чтобы не пережать, когда закрою. Конечно, я позвонил Лёле…
 
       Эту ночь я маялась от жарких, жадных, яростных сновидений, закончившихся внезапной вспышкой, пробудившей меня… Я впервые испытала то, что, называется оргазмом… Я сразу поняла, что это. Не надо ни объяснений, ни описаний… Это так неожиданное и потрясающее продолжение сегодняшнего вечера в подъезде, Лёниных поцелуев, прикосновений… И сейчас в волнах не полностью отпустивших меня видений, бьющегося сердца, в полной темноте, нарушаемой только светом фонаря, во дворе, создающем привычные тени на стенах, я понимаю, как изменился мой мир, изменился навсегда, стал новым, сложным, богатым, ярким и цветным, в нём больше звуков, цветов, оттенков и чувств, столько, сколько не было ещё никогда раньше…
        Я не могу думать ни о чём, ни о ком, кроме Лёни. И утром, заметив блуждающую по моему лицу улыбку, бабушка Вера покачала головой:
       — Завалишься в институт, мать поедом съест.
       Я посмотрела на неё, не в силах не улыбаться всё равно, подперев подбородок рукой, и не глядя на остывающий завтрак.
        — Что, так влюбилась? – спросила бабушка Вера уже с улыбкой в голосе.
       Я только вздохнула, всё так же блаженно улыбаясь, что отвечать?
         — Поступи только, а там, влюбляйся, — сказала я, глядя на внучку, ещё похорошевшую со вчерашнего дня, думая, что вот поступят  и разъедутся на том всё и закончится… Меня не беспокоит эта неожиданная любовь, в юности положено влюбляться.

       Мы уговаривались с Лёней не встречаться сегодня и завтра, суббота и воскресенье, в понедельник экзамен, но… Лёня позвонил. Мы проболтали, наверное, час или дольше. 
        А потом он и вовсе пришёл сам.
       Лицо его сегодня выглядело куда хуже, чем вчера, синяки налились чернотой, скула опухла и кривила его правильное лицо.
       — Что, страшный совсем? – засмеялся он, очевидно, прочитав ужас на моём лице.
       И я засмеялась, кивая, потому что правда, страшный.
       — Лёль… А… Идём к нам в гости сегодня? – неожиданно предложил он, просительно заглядывая мне в глаза. – Познакомишься с моими.
         Я смутилась немного, хотелось отказаться, я не ожидала такого предложения… но… Он ведь приходит к нам и знаком с моей бабушкой… Словом, мы пошли к Лёне, хорошо, что бабушки нет, иначе, получила бы я, что опять не готовлюсь.
       Мы с Лёней купили пирожные в «Чайке» – главной «Н-ской» кулинарии и кондитерской. Корзиночек с кремом за 22 копейки, трубочек, это была удача, их делают не каждый день, и эклеров. Все эти «радости» продавались в эту цену всю нашу с Лёней жизнь, сколько мы себя помнили, как и московские плюшки за 12 копеек, сочни, сметанные лепёшки, молочный коктейль за 11 копеек, а мороженое по 10 и 15 копеек. Со всей этой купленной кондитерской радостью, сложенной в кульки из серой бумаги, и с коробкой, в которую нам упаковали корзиночки, мы направились к Лёне домой, я — с всё большим волнением, Лёня с улыбкой.
     Они тоже жили в сталинском доме, вроде нашего с бабушкой, только у них было три комнаты, а у нас две. И дома похожи, и подъезды. Но наш двор был на три дома, как сад,  давно одичавший, конечно, но красивый, пышно цветущий по весне, с круглой клумбой посередине, где на Новый год ставят ёлку с огоньками, что создаёт по вечерам особенный свет на эти две недели от Нового года до Старого Нового года. У них же двор большой, соединяющийся с соседними, проходной, совсем не такой уютный и похожий на домашний как наш.
      Мы вошли в прихожую, здесь приятно пахнет дорогим табаком, должно быть, это Лёнин дед курит. В просторной прихожей большая — старинная вешалка-стена с барьером из тёмного дерева, как в фильмах про дореволюционную жизнь.
      Из кухни выглянула бабушка Лёни:
      — Алёша… — увидев меня, она замерла, чуть ли не с открытым ртом…
      — Бабуля, это Лёля, познакомься, — улыбаясь как-то особенно, гордо, что ли, сказал Лёня. И придвинулся ко мне, чувствуя моё волнение.
       Я улыбнулась, стараясь не цепенеть. Мы, между тем, прошли на кухню, Лёня поставил коробку с пирожными и положил кулёк на стол.
      — Мы трубочек с кремом купили и эклеров, да, и корзиночек ещё, — сказал он. – Лёля, это моя бабушка Лариса Аркадьевна.
       Появился и дед, улыбнулся, одобрительно взглянув на меня, а потом заинтересованно — на Лёлю:
       — Не откладываешь в долгий ящик, я смотрю, да, Алексей? Как зовут прекрасную незнакомку? – щурясь от удовольствия, спросил он.
     — Это Лёля, а это мой дедушка…
      — Иван Алексеевич Легостаев, позвольте отрекомендоваться, — немного шутя, сказал дед.
       Ему понравилась Лёля, я вижу это по его лицу — повеселевшему, по заблестевшим глазам. Мне это приятно и странно было бы, будь иначе.
      Сегодня я узнала ещё много нового о Лёне, вернее, о его близких. Оказалось, эта семья, старинный Н-ский род, и отец и дед деда были врачами, вот такая уже длинная династия. И дом тут был у деда Ивана Алексеевича, то есть у Лёниного прапрадедушки:
      — Сейчас модно предками кичиться, это раньше мы помалкивали, — дедушка Ваня красноречив и разговорчив как никогда, я не помню, чтобы он когда-нибудь говорил так много и так интересно рассказывал.
       Про дом на углу улиц Баумана и Королёва, с мезонином, где жил некогда Афанасий Филиппович Легостаев, дед деда Вани, я знал давно, но только сегодня испытал настоящую гордость за предков, славную Н-скую семью. А вдохновлённый новой слушательницей дед рассказывал и рассказывал, что знал от своих отца и деда и о Земстве, об эпидемиях и холерных бунтах и всевозможные истории и байки, подобные которым, я читал у Вересаева и Булгакова.
      Но Лёле было интересно и мне приятно, что она искренне интересуется и слушает внимательно без скуки, моего вдруг не в меру оживившегося дедушку.
     Я в свою очередь наблюдала за всеми участниками сегодняшнего нежданного знакомства. Когда дети ушли, я сказала Ивану:
      — Ты знаешь, что это за девочка?
       — Тебе не понравилась? — спросил Иван, всё ещё продолжая улыбаться, будто прелестная Лёля всё ещё здесь.
       — Почему же, понравилась как раз, — правдиво ответила я. — Между прочим, это дочка Юли Соколовой. Ты помнишь Юлю?
       — Погоди-ка… Юли?.. Какой это Юли? Это что, той Кирюшкиной Юли? – удивился Иван. – Не может быть… И не похожа вроде…
        — Я видела их на Выпускном. Это ты внимания не обратил, — продолжила я, убирая со стола чашки и несъеденные пирожные.
         — Подожди, Соколовой Юли, из-за которой Кирилл чуть не сбежал со своей свадьбы?! — уже по-настоящему, как я рассчитывала, удивился Иван. — Ничего себе… Ну!.. И наш мальчик влюбился в её девчонку!?
      Иван закурил, качая головой, будто не веря и продолжая усмехаться, поставил с собой рядом толстостенную пепельницу.
     — Вот и я удивляюсь, что он выбрал именно Юлину дочку. Индийское кино.
      —  Но, какая красивая девочка, а, Лариса? Вкус у мальчишки есть.
       — Вкус мы воспитали, что ж… — улыбнулась я.
      Мне Лёля понравилась, и куда больше, чем в своё время, её мать Юлия. Юля была легкомысленна немного и, на мой взгляд, не слишком умна, а Лёля… Производит впечатление серьёзной девушки. Тургеневская барышня, коса, незамутнённый взгляд… Я думала сейчас уже и не осталось таких. И вот, поди ж ты, наш Алёша, отыскал как раз такую. Рядом с ней сегодня со своими боевыми ранами, он глядел настоящим героем. Хотя и забавно: барышня и хулиган.

        Мы дошли до моего дома, надо разлучиться, идти готовится… Всю дорогу мы только и говорили, что о том, что рассказывал Лёнин дед.
        Самому Лёне чрезвычайно приятно, что мне было интересно, что понравились его дедушка и бабушка.
        Мы зашли в подъезд, ещё светло и во дворе соседи оглядели нас со всех сторон, обсуждают каждый раз, должно быть…
        Я не мог не поцеловать её, но и поцеловать вот так посреди ярко освещённого солнцем подъезда — это не как вчера во мраке незнакомого дома…
       Но мы целовались, прижимаясь друг к другу, пламенеющими животами, хотя недолго: кто-то зашаркал снизу, и мы отскочили друг от друга, опустив пунцовые лица, отяжелевшие горячие руки…
       Я поднялась на лестничный пролёт, ведущий к моей двери, понимая, что если не уйду теперь же, мы простоим тут ещё не один час…
      Она поднялась на один пролёт и обернулась, у меня…
    …отяжелели ноги, будто свинец в них…
    …как уйти теперь? Лёля…
      — Лёля… Я… позвоню…
       Она улыбнулась красными, припухшими от моих поцелуев губами…
        У неё такие красивые губы…
         И такие мягкие…
         Я в один прыжок через три ступеньки догнал её, обнял её лицо, её голову под косой, притягивая к себе, целуя вновь… Она коснулась пальцами моего лица и шеи под волосами. От прикосновений её рук у меня искры побежали по коже…
     ...Химия… какая там химия? Вся моя химия — вот она, в синяках и ссадинах, с этими мягкими светящимися на солнце волосами…
    …Как я могу думать об экзамене, если все мысли у меня о Лёле, о её волшебном лице, о губах таких румяных и сладких, таких податливых моим. О её благоухающих шелковистых волосах, о тёмно-синих глазах или густо-серых, они всё время меняют цвет…
      И мы опять болтали по телефону несколько часов. И снова сны, от которых мне тяжко пробуждаться…
 
      Болтает по телефону опять… Это же надо, завтра экзамен, а она… совсем голову потеряла, ах, Лена… Завалится завтра, это точно. Надо из дома не уходить хотя бы. Может, не сбежит как сегодня…
      Лёля не сбежала, Алексей сам пришёл, с букетом ромашек, между прочим. Мне стало не по себе, когда я увидела, как они смотрели друг на друга при встрече… Это не лёгкая влюблённость, как предполагается в этом возрасте, между ними, похоже, растёт большая страсть. Опасная страсть.
      Мне стало не по себе… Ещё натворят глупостей, и дети вроде и совсем не дети уже… А если ребёнка соорудят?!..
      У меня душа ушла в пятки от этой мысли, что ж тогда делать будем? Учиться надо, а тут… Но и мешать им сейчас — это как тушить пламя керосином…
 
       Лёлина бабушка почувствовала, что оставлять нас одних небезопасно и почти не отходила от нас, пока я не ушёл. Но готовиться к экзамену я всё равно сегодня не мог. Солнце уже разлило закатное золото по моей комнате, как и по Лёлиной. У неё тоже на запад окно. Я опять позвонил ей, и мы опять говорили и говорили. Я, кажется, за всю жизнь не разговаривал так много, как в эти последние недели…
        И я не спал, но ни одной мысли о том, что завтра экзамен…
        А утром мы встретились и вместе направились к зданию медучилища, старинному тёмно-красному с белыми кантами и колоннами, с такими толстыми стенами, что внутри холодно так, что я чувствую сквозь футболку, как холод от стен забирается мне на кожу, а Лёля и вовсе замёрзнет в своём платьишке. Здесь, в трёх разных аудиториях проходил письменный экзамен по химии.
       Нас рассадили по алфавиту, и мы с Лёлей не попали в один кабинет. Задания, вполне знакомые мне и несложные, я, привычный выполнять всё быстро, сдал работу первым. Выйдя на улицу, в скверик со старинными выгнутыми скамейками, похожими на накрытые коврами низкие диваны, на которые нападало немного листьев с окружающих тополей, я сел, поджидая Лёлю.
      Я тоже написала быстро. И задачу решила. Проверила даже и, совсем уж собравшись сдать, огляделась. Большинство ещё пишут… Не слишком я спешу выбраться из холодной, несмотря на тёплую июльскую погоду, аудитории?.. Но я всё сделала и уже замерзаю, а на улице, может быть, уже Лёня ждёт меня, что сидеть?..
      Я сдала работу и вышла на улицу. Лёня поднялся мне навстречу со скамейки в маленькой аллейке, где ждал меня. Конечно, он ещё раньше меня всё закончил. Радость освобождения овладела нами: с чувством облегчения мы пошли в кафе, пить какао с булочками. Я прижала ладони к чашке, пытаясь согреться.
      — Замёрзла? – засмеялся Лёня, ласково глядя на меня.
      — Ужасно. На улице так тепло, а там — холодильник! — улыбнулась я, почти дрожа.
          Мы не говорили об экзамене, выездном, с комиссией из Москвы — это впервые сделали так из-за Чернобыля, наверное, чтобы льготники сдавали на местах, ерунду какую-то выдумали, раньше никаких выездных комиссий не было. Но, благодаря этому, мы и сдавали в Н-ске, а не в Москве. Хотя меня удивило и обескуражило количество абитуриентов, особенно тех, кто записался на Москву, выходило на место больше десяти человек, в самой Москве конкурс меньше. Но сегодня сдавали и в другие институты, в Тверь, в Рязань, в Смоленск, даже в Махачкалу.
      — Экзамен письменный, не то не допустили бы меня с моими «фонарями», — усмехнулся я.
     — Допустили бы, ты медалист. Да и какое им дело, — сказала Лёля, и улыбнулась, подперев щёку ладошкой: — Да и сегодня уже ничего, красиво почти!
      И я счастливо засмеялся от её слов, её взгляда. Мне даже не верится, так мне хорошо… Неужели теперь всегда будет так?
      К биологии, что через два дня я готовиться не собирался, устный экзамен, к тому же, думаю, кто не получит «пару» на этой химии, уже точно поступят.
       Результатов экзамена приходится мучительно ждать два дня…

       Мама влетела злющая, сразу ко мне в комнату:
       — Ну, что догулялась?! «Пара»!
         Она говорила ещё что-то, злилась. Но зря: я уже в первый вечер опомнилась и поняла, что неправильно решила задачу, а это означало - «неуд» даже при идеально выполненных остальных заданиях, потому что задача «стоила» пятнадцать баллов из возможных пятидесяти, на «тройку» надо набрать минимум тридцать пять. И то, что мама сказала сейчас, уже таким сюрпризом не стало, хотя я надеялась, конечно, на чудо.
       А Лёня получил «отлично», и это была единственная из двухсот семидесяти оценок «пятёрка». Я же среди двух сотен тех, кто получил «двойки». Шестьдесят девять оставшихся, «тройки» и единичные «четвёрки». Мама совершенно права и злится сейчас справедливо. Мне даже не обидны все её сердитые слова, потому что, если бы я готовилась получше и была повнимательнее на экзамене, то всё смогла решить…
Глава 3. Керосин
        Мои очень довольны и горды за меня. Но вчера я узнал о Лёлиной «двойке», и решение мгновенно возникло в моем в моей голове. Я не раздумывал: ехать в институт без неё немыслимо.
      Но говорить об этом своим воодушевлённым родственникам я пока поостерёгся. Я останусь в Н-ске с Лёлей и поступлю на будущий год вместе с ней. Я ни за что не соглашусь с ней разлучиться. Ничего, будут какие-нибудь курсы, а пока буду работать. Надо санитаром куда-то пойти, к деду, наверное, лучше всего…
      Я был рад, что Лёля не плачет из-за «двойки», моя наглая «пятёрка» казалась мне чем-то вроде задранного носа, как укор ей.
       — Да ты что, Лёня?! — удивилась Лёля, — я горжусь, что ты самый умный из всех абитуриентов.
       Я рассказал ей о моём решении не ехать, а поступать на будущий год снова, вместе с ней.
       — С ума сошёл… Ты что… — она оторопела. – Ты своё будущее…
       — Ерунду не говори, Лёль, без тебя, какое ещё будущее?! – перебил я.
       — Твои родственники возненавидят меня… — и она посмотрела на меня со смесью изумления и восторга.
        Я не спрашивал Лёлю, уехала бы она без меня, если бы на моём месте была бы она. Я не думал об этом, я всегда думаю, что должен и что сделаю я, а не другие. Я всегда таким был, принимать решения – это мужское, а я себя ощущаю мужчиной, сколько помню. Так учил меня дед. И книжки. И вообще — это правильно, я убеждён.

       Когда мама узнала, что мы продолжаем встречаться с Лёней, она напустилась на меня в который раз за последние недели:
       — Он-то поступил, а ты, дурища, будешь теперь сидеть, горшки вон в акушерстве бабкином таскать! — мне показалось, ей даже захотелось вцепиться мне в волосы, но она не сделала этого, конечно.
       — Нет у нас никаких горшков, Юля, — сдвигая очки на кончик носа, сказала бабушка, — и хватит, целых три недели пилишь девочку. Оставь уже, — бабушка посмотрела на меня и сняла очки совсем.  — Иди, Лена, к себе, мы поговорим с мамой.
      Лена взглянув на нас, ушла в свою комнату, и я посмотрела на Юлю:
       — А ты знаешь, что Алёша – сын Кирилла? — мне интересна её реакция на это.
       — Да догадалась, уже, конечно! — махнула рукой Юля. — Таких совпадений не бывает, это надо же, именно его сынка среди всех отыскала! Какой-то рок.
       — Он хороший парень, — сказала я.
       — Ещё бы! В институт поступил, единственный на «пять» сдал, представь! – воскликнула Юля.
       — Единственный?! – этого я не знала. Что ж, только повышает его в моих глазах.
       — Папаша тоже всегда умный был, вон профессор теперь. И этот такой будет.  А наша, клуша,  профуфыкала… — продолжила «кипятиться» Юля.
        — Прекрати ты, ничего ещё не профуфыкала, — я убеждена, что ничто Лёле не помешает поступить на будущий год.
        И особенно хорошо, что Лёня её поступил, он уедет теперь — всё успокоится. Годок ещё девочка под приглядом будет, так что, что не делается…
        — Нечего встречаться им, соблазнит её и уедет, — сказала Юля, выразительно взглянув на меня. — А мы будем тут… расхлёбывать.
         — Тебя же Кирилл не соблазнил, — возразила я.
          — Вот и жаль! — Юля сверкнула глазами. — Может жила бы профессоршей теперь. Времена не те были тогда, мы же… а щас… сексуальная революция, все как с цепи сорвались. Вон по телевизору, в кино, один секс…
          — Ох, болтаешь, невесть что! – поморщилась я. – Иди, давай. Твой Валерик уже час назад звонил, сказала, выходишь, что сидишь?
   
         Через три недели после экзамена, Лёля неожиданно пропала. Я звонил, я приходил, но её мама, очень красивая и сильно беременная, круглый живот так оттопыривал ей платье, будто она спрятала там футбольный мяч, придирчиво оглядев меня с головы до ног, сказала почти зло:
         — Ты поезжай учиться, Алексей, оставь Лену в покое. Она готовиться будет, не надо ей мешать, один раз уже пролетела.
          Обескураженный и растерянный, я пару дней не знал, что предпринять. Мне никак не удавалось застать Лёлину бабушку, мне казалось, что ей я более симпатичен.   
           Зачисление уже прошло без меня, а мои ещё не знали, считая дело решённым, уже строили планы на мой отъезд в Москву. Я не говорил ничего, успею ещё бурю на свою голову вызвать, сейчас мне было не до этого.
         Я приехал к Вере Георгиевне, на работу в роддом, прорваться внутрь, наверное, было не проще чем попасть на оборонный объект. Пока я не догадался прийти в белом халате и сказать, что я практикант, только так меня и впустили.
        Но и от Веры Георгиевны я ничего не добился. Она сказала только, что Лёля у бабушки. И то же: «езжай – учись».
        — Я не еду без Лёли, я отказался. Забрал документы, — сказал я, чтобы она не продолжала больше это — «езжай»…
         Вера Георгиевна посмотрела на меня удивлённо.
         Вот это да, это я вам доложу… Не поехать в институт из-за девчонки… мне стало даже страшно: тогда тем более нельзя вам встречаться. Я не ошиблась: запредельный накал. «Революция, времена» — ерунда всё, Юленька, у вас с Кириллом и близко такого не было, вот и не соблазнилась ты… Нет-нет. Пусть Лена на Кавказе поживёт. Через год вернётся, глядишь, поостынут страсти. Книжек больше почитает там…
        Как не жаль мне было влюблённого юношу, страх перед тем, что неизбежно произойдёт, если они воссоединятся, что это закончится, неизбежно, незапланированным ребёнком и крахом всего, всех планов Лены на будущее, пересилил.

        «У бабушки"… значит, на Кавказе?.. Лёля говорила. Но ни разу не рассказала подробно, где именно…
         Где же адрес её взять? И почему Лёля не пишет…

Помогите мне! Помогите!
Впустите воздух! Впустите свет!
Где вы люди!? Отзовитесь!
Откройте дверь!
Мы боимся других и бежим скорее прочь.
Мы не хотим взглянуть в лица,
Мы боимся увидеть глаза,
Мы не боимся коснуться сердец.
У нас такие мелкие сердца…
Их не хватает на то, чтобы просто жить,
Как гусеницам и червякам,
Где им почувствовать сердце рядом?!
Помогите мне! Помогите!
Впустите воздух! Впустите свет!
Где вы люди?! Помогите!
Мы боимся и не знаем даже себя.
Мы не помним своих лиц.
Мы толчём воду в ступе,
Чтобы залить ею колёса наших бессмысленных мельниц.
Помогите же мне! Помогите!
Впустите воздух! Впустите свет!
Где вы люди? Спешите,
Нам скоро не на что будет смотреть,
Нам некого будет видеть…

       Я не писала, потому что думала, что он приедет, а это повредит ему, так мне было внушено. Я боялась этого и мечтала об этом.
        Я ничего не рассказала бабушке Тане о Лёне. Слишком больно, слишком много его во мне, я не могу выпустить его из себя, тогда станет совсем невыносимо. Поэтому я только плакала каждый день, а бабушка Таня предполагала, что это из-за того, что я срезалась в институт.
         Я не писала, потому что бабушка Вера и мама в один голос мне говорили о том, что тем, что я удерживаю Лёню и не даю ему ехать учиться, я гублю всю его будущее, карьеру, что из-за меня он загремит в армию а после ему уже института не видать... и прочее… Взывали к совести, говорили, что нельзя быть такой бессовестной эгоисткой. Вот я и плачу молча и не пишу…

        Я вспомнил про дядю Валеру, о котором, как о добром и отзывчивом человеке, даже своём друге, мне не раз рассказывала Лёля. Но я не знал его в лицо. Мне пришлось проследить за Лёлиной мамой, тогда я его увидел: небольшой, светловолосый и весь какой-то светлолицый, он совсем не производил впечатления мужчины, способного покорить такую красивую женщину, как Юлия Александровна.
       У него оказалась кофейная «шестёрка», я запомнил номер и в следующий раз, когда он подъехал к их дому один, а это произошло только через несколько дней, потому что они жили отдельно от Лёли и её бабушки, так что я измаялся в своей «засаде» — сломанной телефонной будке, через дорогу от Лёлиного дома.
      — Дядя Валера! – я побежал со всех ног, увидев его одного, и понимая, что обращаться так к незнакомому молодому человеку ужасно глупо. Но как ещё я его назову, «товарищ Валерий»? Зато он сразу понял, кто я такой. Вблизи он, сероглазый, светловолосый, нос уточкой, показался мне ещё более обыкновенным и даже невзрачным, чем издали, пока не улыбнулся.
      Улыбка у него… не знаю, какая-то лучезарная: глаза загорелись чудесным светом, и весь он преобразился, будто осветившись изнутри и излучая свой свет на меня. За это его, наверное, и любит Лёлина мама, подумал я…
      — Ты… Лёня? — спросил дядя Валера, оглядев меня.
      — Да. Извините, за…
      — Да ладно тебе. Ты чего тут? Лёля уехала и ты, говорят, учиться едешь.
      — Не еду. Вы не знаете, где Лёля?
       Он долго смотрел на меня.
       — Написать хочешь? — чуть прищурившись, спросил он.
       — Нет, я… хочу… Поехать к ней… За ней… — чёрт, я не знаю, как правильно… 
       — Неужели поедешь? – он разглядывал внимательно моё лицо, будто хочет прочесть меня. Потом весёлые почти насмешливые искорки зажглись в его прозрачных глазах. – Что, и деньги есть?
      — Есть деньги… — соврал я, — скажите адрес, дядь Валер!
      Он не расспрашивал больше, достал бумажку с адресом из кармана.
       — Я, знаешь ли….— улыбнулся он, — ждал, что ты придёшь ко мне, заранее адрес переписал. Я думал, если они обе, и Юля, и Верочка, так напугались тебя, значит, всё правильно я про вас с Леной понял, стоящий ты парень и неправильно вас разлучать. Долго караулил меня тут?
      — Почти… неделю… Спасибо! – я от счастья даже обнял его, очень крепкого, между прочим, а с виду и не скажешь. А он засмеялся.
       — Не за что, металлист, когда-нибудь обещай сыграть свои песни. Ленка все уши прожужжала, какой ты артист, — он всё смеялся.
      Я хотел бежать уже, но он остановил меня, протянул две бумажки по сто рублей:
       — Бери-бери, не ломайся, знаю, что нет у тебя денег.
       — Дядя Валера…
       — Беги, «племянничек», привет от меня Лене передай!

         — Ты куда это собрался? – дед вошёл ко мне и застал за недолгими сборами в дорогу.
         Я обернулся почти испуганно, будто меня застали за преступлением, но я уже отобьюсь — главное, у меня есть адрес!
       — Дед, мне надо…— сказал я, уклоняясь даже смотреть ему в глаза.
       Он посмотрел на меня с хитрым прищуром:
        — И… где она, принцесса твоя?
        Дед всё же молодчина у меня, понял всё без объяснений, я показал бумажку с адресом.
       — Это в Мин-Воды надо, — проговорил он, прочитав.
       — Знаю.
       — «Знаю», — передразнив меня, хмыкнул он, — а что билет ты просто так не купишь, знаешь? Лето на дворе, это же курорт.
        — И что? — не понял я.
       Я так разогнался, что у меня нет времени подумать о том, что говорит дедушка.
        — Подожди, Ромео.
        Дед вернулся через несколько минут, притворил дверь плотнее, и сказал вполголоса:
        — Билет стоит тридцать рублей, — он выразительно посмотрел мне в глаза, —  положи в паспорт пятьдесят, и говори, что тебе надо, глядя кассиру в глаза.
       — Это чё… взятка что ли?
       — Взятка-взятка, если хочешь так назвать, — дед вроде смутился немного, что учит меня взятки давать? — Да… ещё, я прикрою тебя перед нашими, скажу, ты в Москву поехал с приятелем, у которого родственники, что в общежитие устраиваешься… Только ты, Алёша… Не опаздывай на учёбу.
       Сказать ему сейчас, что я забрал документы… Нет, тогда он мне ещё по уху врежет, хотя никто меня, конечно, не лупил, но за то, что я уже сделал, могут. Потом расскажу, успею получить свои плюхи.

      — Что-то не нравится мне, что Лёля так много плачет, а, Алёша? – я посмотрела на мужа, он всегда хорошо понимал меня, как никто. И… Если бы не он, я никогда не смогла бы пережить Колину смерть…
       Он посмотрел на меня:
       — Может она влюбилась? По институту так не плачут, по-моему.
         — Да, вторую неделю она здесь, а по-моему становится только хуже, — вздохнула я.
        Лена была на веранде где-то, мы с Алексеем на кухне, отдельным зданием выстроенной во дворе, скоро обед, он уже хлеб порезал, масло достал.
        Залаяла Найда во дворе, кого-то принесло…

          Я добирался до этой станицы под Пятигорском, будто проходил цепь испытаний в компьютерной игре, которыми так увлекались мои друзья, просиживая ночи у мониторов, и проходя уровень за уровнем. Вот были мои: электричка из Н-ска до Киевского вокзала в Москве, автобус до Внукова, там — в билетные кассы, дедова метода сработала безотказно. А с самолёта в Мин-Водах снова электричка, дальше: найти в большом курортном городе, где я никогда не был, автовокзал, дождаться автобуса на Лысогорскую, так ещё, оказалось, прямого автобуса нет, надо на проходящем, до отказа забитом людьми и жарком как духовка, но и это ещё был не конец...
       Когда я приехал на автостанцию в станице, мне пришлось спросить, наверное, двадцать человек, чтобы дойти до нужной улицы и дома, так чудно там здесь всё оказалось расположено, что, когда я отыскал, наконец, дом у меня замерло сердце — неужели я не туда пришёл…
       Я открыл калитку сбоку у железных ворот, выкрашенных зелёной краской, забрехала собака, из небольшого приземистого строения справа, за густыми кустами цветущего белого шиповника вышли женщина и мужчина.
       От сердца отлегло: я понял, что не ошибся: теперь я увидел, на кого всё же похожа Лёля: тот же тонкий профиль, высокий лоб, волосы красивыми волнами у лица, даже пронзительный взгляд ярких глаз… Я доехал.

      Я смотрела на юношу, для наших мест необыкновенного. Длинные волосы, джинсы, майка с каким-то росчерком, который я ещё не прочла даже, белые кроссовки, изрядно покрытые пылью, похоже, пешком от центра шёл, а как ещё, это нас Алексей на «Урале» с коляской возит… Я догадалась о том, кто это, даже не успев спросить, до того как Лёля, появилась на пороге:
         — Лёнечка… — проговорила наша девочка, такая маленькая в синем ситцевом халатике, остановившись на верхней ступеньке крыльца, — Лёнечка мой! – и сорвалась к нему.
        Мы с Алексеем посмотрели друг на друга. Ну, вот и разгадка ежедневных слёз. Что ж, я понимаю, из-за такого, можно плакать, тут я понять могу. Но, главное, приехал, нашёл… Не думаю, что ему легко было это сделать.
      — Красивый парень-то, прямо принц, — тихонько сказала я мужу.
      — Да уж, влюбилась, так влюбилась, под стать нашла… — прошелестел он, всё шире улыбаясь, глядя на обнявшихся влюблённых.
      — Что делать-то теперь?
      Он только руками развёл, улыбаясь:
       — А что тут сделаешь? Кормить обедом будем. Всё сделалось без нас, — он посмотрел на меня. — Выгонишь ты его что ли? Ясно, что Лёльку к нам от него спасать сослали… Глядят друг на друга, прям год не видались.
      — Для них эти восемь дней как восемь лет…
Глава 4. «Ты меня любишь?»
      Верно, больше, чем восемь лет, это и ускоритель будто, и порох в наших и до этого не прохладных отношениях. Но эта разлука и то, как я стремился и добирался сюда, сделали меня старше и смелее.
       Или наглее.
       На ночь меня положили спать на летней кухне, что построена во дворе, вероятно, надеясь таким манером разделить нас надёжнее на ночь. Но я лишь дождался, когда погаснут все окна в доме и вышел тихонько во двор. Собака уже не злилась на меня, признав, что я тут свой, поэтому не отреагировала на мой манёвр: подняла голову и снова положила на лапы, невозмутимо лёжа возле своей будки.
       Я знаю, где спит Лёля… Окно открыто – здесь жарко, оно направлено в сад, поэтому утром будет в тени… горячий южный воздух наполнен ароматами, которые не обитают у нас: плодов, зреющих в обильном саду, сочной зелени, шелестящей за забором полыни, шиповника, несколько кустов, которого цветут здесь, во дворе, густым запахом кур и уток с гусями, угомонившимися на ночь в своих сараюшках справа от дома за баней, нагретого за день солнцем бетона на дворе, листьев винограда, начавших оплетать специально для этого построенный навес над столом у крыльца, самих стен и крыши дома, смолы, толстыми янтарными каплями выступающей на деревьях, жирной плодородной земли… Здесь благословенный край, сытая страна…
       — Ты… — Лёля не спала, конечно.
        Мы обнялись, встретившись посередине комнаты, потому что она поднялась с постели навстречу мне. Тонкая рубашка, она такая хрупкая в ней… как давно я не обнимал тебя... целый день.
       Теперь я могу поцеловать тебя так, как не смел при твоих бабушке и деде.
      Я позволил себе смелее касаться Лёлиного тела, так как не делал до сих пор, и не посмел бы ещё долго, я думаю… Но сейчас я чувствовал себя увереннее, сильнее и разгорячённее, чем когда бы то ни было.
       И ещё: я будто имел теперь право.
         Я тоже почувствовала это. Лёнины руки сегодня не стыдились, они будто бы стали сильнее и больше с тех пор как мы расстались. Это так взволновало меня, что я затрепетала в его объятиях, почти задыхаясь. Мне приятна его смелость, я будто бы ждала этого…
         Я узнал сегодня, что груди у Лёли мягкие и нежно-упругие и так приятно заполняют мою ладонь, будто бы горячея даже, раньше я мог ощущать их только при объятиях, а теперь узнал, что мои прикосновения к ним приятны и желанны для неё, её дыхание стало ещё горячее, а бывшие вначале мягкими соски превратились в маленькие бусинки, щекочущие мои ладони…
        Не знаю, как мы оказались лежащими в её постели и сколько времени мы целовались и обнимались, пока не запели утренние петухи и не забрезжил рассвет, сквозь сливовое дерево, что росло под окном. Сегодня я не посмел коснуться до «милых тайн», как писал Пушкин.
       Но посмел на следующий день…
       Лёня прикоснулся так, будто это цветок и он не хочет смахнуть пыльцу… Мне кажется, что я гитара в его руках и начинаю звучать мелодией… Самой прекрасной, волшебной… сказочной…
        А ещё через пару ночей мы сняли рубашки… Теперь, при свете полной луны, беззастенчиво заглядывающей к нам в окно, как третий участник происходящего, я увидел Лёлю обнажённой… Красота, желание, любовь, аромат её чудесного тела, похожего на нежную белую лилию, жаркий воздух, втекающий в комнату из сада, душистый и сладкий, волнующий, пряный…
          Но что весь этот волшебный сад, все сады в мире, в сравнении с Лёлей…
           …с Лёней… Его поцелуи превратили меня в мёд или воду, или цветочный нектар… не знаю. Я не чувствую ничего, ничего не слышу и не вижу, кроме него…
        Дни мы проводили, помогая в огороде и в саду, где мы, с Алексеем Николаевичем, моим тёзкой, копали картошку, а Лёля с Татьяной Павловной занимались то прополкой, то с тяпками, или собирали сливы, абрикосы, черешню, что до сих пор ещё есть на ветвях огромного дерева в центре сада. Или виноград, растущий на границе между огородом и садом двумя стенами, из этого винограда хозяева делают вино, которым нас угощали пару раз. Или наши девушки ту же выкопанную картошку вынимали из сделанных нами лунок. Иногда Лёля с бабушкой уходили из сада кормить кур, гусей и уток, что галдят в огороженных проволочной сеткой вольерчиках возле огорода. Днём уток и гусей отпускали гулять и купаться в арыке, а потом они тем же строем приходили назад, как и другие водоплавающие в станице, а куры копошились во дворе под предводительством большого бронзового петуха. А ещё каждый день готовили обед, распространяя вкусные запахи, возбуждающие аппетит, пока мы трудились.
          Дважды в день по улице мимо ворот прогоняли стадо коров на пастбище в горы, и это довольно жуткое зрелище: теснящиеся друг к другу рыжие лоснящиеся спины огромных животных, вооружённых каждая парой мощных, коричнево-серых в кольцах, рогов, казались нашествием монстров, поднимающих тучи жёлтой пыли.
         — В детстве я до ужаса боялась, когда проходило стадо, — смеясь, сказала Лёля, под громкие звуки щёлкающих огромных пастушьих хлыстов, подгоняющих животных. Она по моему лицу догадалась, какое на меня, городского мальчика, это произвело впечатление.
         Но часто после обеда мы уходили гулять в горы, что подножиями походят прямо к задам их огорода, только подняться на плато…
       Брали с собой молоко в зелёной винной бутылке, казённого хлеба, почему-то здесь так называли белый, спечённый круглыми караваями, вкуснейший и пахучий, ноздреватый хлеб с толстой вкусной коркой, хрустящий и душистый, как рай. А ещё мы брали покрывало – сидеть. На наших головах панамы. Хотя головы в них потеют, но на солнце иначе нельзя. К счастью, здесь много густых рощиц и перелесков, куда мы ныряли, спасаясь от жары.
        В тени, на краю таких лесочков мы и устраивали наши пикники. Здесь было безлюдно, будние дни, дневное рабочее время, добрые люди по горам не шастают.
         Мы разговаривали как всегда много, пока идём сюда, но расстилая покрывало, уже почти не говорили… Здесь мы увидели наготу друг друга уже при полном свете дня.
          Я не предполагала, что мужчины, юноши, бывают такими красивыми, каким оказался Лёня. У него тело Микеланджеловского Давида… гладкая шелковистая кожа, цветом как спелый абрикос из бабушкиного волшебного сада. В Лёнином теле нет ни одной черты, не дышащей совершенством. Я не думала раньше, что красота может быть абсолютной…
        …абсолютной… Но я эту красоту всегда видел в Лёле. Я не видел её нагой раньше, но я знал и, не видя, что нет никого красивее её. Меня не удивляло, а только ещё сильнее возбуждало её, открытое мной теперь совершенство.
          Теперь я вполне осознал значение слова «хотеть» кого-то. Раньше мне это казалось скорее метафорой, иносказанием, то есть я думал, люди подразумевают под этим, что-то вроде «хотеть быть рядом»…
 
         Я понимала, что наши ухищрения с тем, чтобы положить мальчишку спать отдельно, мало помогали, он приходил через окно каждую ночь. Мы не слышим с Алексеем, Лёлина комната через коридор, но её постель к утру оказывалась, смята и свёрнута чуть ли не в жгут, при том, что я знаю, как спокойно спит Лёля, складки на простыне не сделает…
       И спали оба чуть ли не до одиннадцати, при том, что ложились мы тут всегда  рано, едва ли не наступлением темноты.
       Я оказалась бессильна помешать им. Даже если я стала бы спать с Лёлей в одной комнате, они найдут время днём, да и находят…
        Я попыталась поговорить с Лёлей об этом, когда мы остались одни.

        Мне приятно, что бабушка Таня и дед Алёша так приняли Лёню, что он понравился им. Мне нравилось, что во время обедов и ужинов мы вчетвером много разговаривали, смотрели вместе телевизор, всего одну программу, из-за близости гор показывает только первая и то не очень хорошо.
        Однажды я поморщилась, слушая в новостях о визитах Горбачёва в западные страны, дед заметил это и спросил:
        — Тебе не нравится разоружение? Или перестройка?
        — Мне не нравится, что на Западе его зовут «Горби», как собаку, — сказала я, невольно хмурясь. — По-моему, президента не могут звать кличкой. Кажется хорошо, что его так полюбили везде на Западе, это впервые в нашей истории… да всех нас полюбили, прямо, как родных, и «перестройка» и «гласность» — самые популярные слова в мире, но всё это… как-то… подозрительно, что ли… Что-то фальшивое в этом. Неправильное.
       — Ты не доверяешь их отношению? — удивился дед Алексей.
       Я упрямо качнула головой.
       — Пусть лучше боятся? – усмехнулся дед.
        — Когда нас называли «Империей зла» мне нравилось больше, — сказала я, то, что никому другому, кроме этих людей не решилась бы сказать.
         — Ты это серьёзно?!
       Я пожала плечами, не находя ответа сразу, на что Лёня засмеялся:
         — Это Лёлин конёк, — сказал он, — у нас в школе устраивали исторические диспуты, так она любого за пояс заткнёт, учителя-историки её обожали.
         — Тебя тоже обожали, только ты в этих самых диспутах всегда отказывался участвовать.
         — Куда мне против тебя!
          — Да не прибедняйся, хитрец!
         И мы смеялись все вместе. Но потом всё же продолжили прерванный разговор. Обсуждали оконченную афганскую войну, хорошо, что мы ушли оттуда…
          — Не знаю, — покачала головой уже бабушка, сама учитель истории, но не работала, правда, уже несколько лет. – Боюсь, после нашего ухода всё станет только хуже… Как и во всей Восточной Европе. Свято место пусто не бывает, на наше место придут другие.
        — То есть вы никак не допускаете мирного сосуществования многих стран… Воинственные у нас девушки, а Лёнь? Милитаристки! – опять засмеялся дед.
          — Допускаю, и даже очень надеюсь,  — сказала бабушка, — но боюсь стоит нам показать окончательно свою слабину, как… А ведь мы ушли отовсюду, всё бросили, всех предали. Неправильно так поступать государству, вроде Советского союза, — сказала бабушка.
          — Может, просто больше денег нет содержать всех? – парировал дед, настроенный, очевидно, куда более лояльно к происходящему. – Все на наряды жене ушли.
   Бабушка отмахнулась:
         — Ой, ну началось! Первая президентша, которая на люди показалась, а вы все злобствуете. Пусть наряжается, муж её любит, вот и всё…
        — Если не за наши деньги, то пусть, никто не против. Но вперёд мужа лезть не след. Он на должности, не она.
          Дальше мы обсуждали и Тэтчер и всех прочих и, не придя к полному согласию, заключили перемирие на том, что свобода всё же лучше, чем «железный занавес».
          Сегодня, когда мы готовили с бабушкой ужин, она спросила, исподволь взглянув на меня:
          — Ты влюблена?
         Я не ответила, что тут скажешь? Что тут говорить, будто не ясно…
          — Будь осторожна, Лёля. Юноши… Вообще мужчины… у них, знаешь, свой интерес, а нам расплачиваться приходится за слабость…
          — Ба! – не выдержала я. – Не говори вульгарных пошлостей!
          Но бабушка не перестала и продолжила проводить нравоучение, уже опоздавшее…

          Мы каждый день заходили чуть дальше, чем накануне. Всё дальше по пути, так увлекающему нас двоих, что мы не можем думать ни о чём другом, кроме того, чтобы снова остаться наедине.
         …Ни одного миллиметра её кожи я не хочу оставить без прикосновения моих губ. Я изучил всё её тело за эти дни, эти ночи.
         Теперь мы знаем друг о друге так много, как не знали даже о самих себе до сих пор…
         … Всё произошло само собой… Не могло не произойти…
           Солнечные блики, то прячущиеся за листочки, то попадающие мне в глаза или на веки, жаркое покрывало под моей спиной, шелестящая листва, перебираемые ласковым ветром, птичьи переговоры и вздохи, аромат разогретой земли и травы, всех этих трав и цветов, слившихся с чудесным ароматом наших вспотевших тел — всё это вместе навсегда слилось в общую возвышенную и прекраснейшую симфонию поцелуев и прикосновений
        …Вдруг боль рассекла моё тело, вырывая вскрик из моего горла, отрезвляя на миг, но тут же смешалась со сладостным ощущением соединения и ушла, растворяясь в нём…
        …Я услышал, как она вскрикнула, я увидел, как на мгновение расширились её глаза, её зрачки, в которых я видел своё отражение, я понял, что, должно быть, причинил ей боль, и мне самому почти больно, но остановится сейчас… легче убить меня... легче убить нас обоих сейчас, чем остановить…
        Всего какие-то мгновения длилось наше соитие и окончилось яростным, всё затопляющим запредельным и неведомым мне до сих пор ощущением. Это то, что именуют экстаз...
        Теперь это совсем не так, как бывало со мной когда-то…
          Теперь я не огорчён и не унижен собственным телом, как я чувствовал всегда, во время тех накатывавших на меня непрошено разрядок.
            Теперь я вознесён. Я счастлив, я так высоко, как не бывал никогда и не предполагал даже этих высот. Я, кажется, даже закричал… Но со мной ли ты, Лёля?..
          Я посмотрел в её лицо, боясь увидеть в нём страх, боль, разочарование и отвращение, сожаление, что подпустила меня так близко… что позволила мне…
         Она улыбнулась чуть дрогнувшими губами, красные щёки, красные, опухшие губы, капельки пота на переносице, мокрые ресницы, но между них… между них — свет… он светит прямо в меня, в моё сердце… Лёля…
          — Ты… Я… — я не знал, что сказать, что говорят, когда… — Я люблю тебя… — только и мог сказать я, но разве в этих трёх словах выразить то, что я чувствовал сейчас, это так много, так неописуемо, так велико и не похоже ни на что…
         Мы смотрели в глаза друг друга.
           — Тебе… хорошо? – чуть слышно спросила она.
          Хорошо… Какое маленькое слово для описания происходящего, какое бледное и слабое… Я целую её вместо ответа. Её горячие губы, её глаза, с этими длинными щекотными ресницами, влажный лоб, её волосы, такие горячие, завившиеся от пота, в эту жару, её маленькие уши, её шею, длинную с тонкой бьющейся жилкой. Вот оно, эхо сердца, которое я чувствую своей грудью в её груди, оно бьётся с моим в унисон, в один ритм, в один пульс...
       ...Его невольный вскрик, его наслаждение, стали наградой мне за тот проблеск боли, что пронзила меня на мгновение…
       Но когда ночью я не захотела повторить того, что мы сделали днём, он… почти заплакал:
         — Прости меня, — он сжался, обняв себя за коленки, спустившись с постели на пол.
        Я села рядом на пол, обняла его плечи:
         — Ты прости меня…
         — Нет, — он замотал головой, — я не должен был… я…
          — Не ты, Лёня, мы вместе… — прошептала я, прижимаясь головой к его плечу.
          — Нет, я. Мне… Я – мужчина, мог бы и потерпеть.
          — Значит, не мог. И не должен был…. Да я и не хотела, чтобы ты терпел! — уверенно сказала я. 
           – Теперь ты думаешь, что я грязный развратник… что…
            – Что за глупости ты говоришь?!
             — Но… ты не хочешь меня теперь, — он повернул лицо ко мне. — Я сделал что-то не так? Тебе плохо со мной? Тебе больно?
         Я прячу лицо у него в плече:
          — Нет… нет. Но… Мне страшно.
         Он повернулся ко мне весь, раскрываясь, посмотрел в моё лицо. Но здесь совсем темно, луна стала тонким месяцем и восходит где-то теперь не над нашим окном. Мы почти не видим друг друга во мраке глубокой южной ночи.
         — Почему? — удивлённо спросил он.
         — Мы даже в институт не поступили, а вдруг будет ребёнок…
         — Пусть будет, — легко согласился Лёня. — Нам помогут. Нас же с тобой вырастили как-то бабушки.
          — Я не хочу, чтобы наших детей растили бабушки. Я буду скучать.
        Я услышал главное: «наших детей»! Наших! Она сказала бы «моих», если бы не предполагала их со мной…
        — Я люблю тебя! – он взял в руки моё лицо. – Ты меня любишь? Ты меня не бросишь? Не разлюбишь?
         — Это девчонки спрашивают, лишившись невинности, как я сегодня…
          — Я тоже сегодня лишился невинности.
          Я не ожидала. Я не думала, что он, за которым с конца восьмого класса гонялись все девчонки в школе… Хотя, как это не ожидала, я чувствовала… я даже знала, что это так…
         — Правда?.. – её голос совсем изменился, она не улыбается уже как перед этим.
         — Правда. Ты так удивляешься... Я ждал тебя. Всегда. Всю жизнь.
         — Почему? – она провела ладонью по моему лицу.
          — Я тебя люблю с первого класса, с самого первого взгляда! С самого первого дня!
         Она горячо обняла меня:
          — Я знала… я чувствовала всегда, но я боялась поверить… я так люблю тебя!.. Лёня… Лёнечка мой… мой Лёнечка!
         Мы не остались здесь, мы вылезли в окно вместе и ушли в кухню, где я спал, на жестковатой тахте. Теперь Лёле надо будет возвращаться обратно, но здесь мы одни во всём этом помещении с запахами подсолнечного масла, муки и каких-то сушёных трав, с земляным полом.  И к тому же в окно светил фонарь с улицы и нам почти светло.
        И можно было не шептаться больше и не приглушать наши восторги.
        Восторг приходит и ко мне. И довольно скоро. Вначале это случалось в моменты Лёниного экстаза, в ответ на его наслаждение, но вскоре я стала очень хорошо «настроенной гитарой». Чем дальше, чем больше времени проходит, чем больше мы вместе, тем многочисленнее, ярче и сильнее моё наслаждение…
         И теперь мы улетали в космические выси вдвоём. Я почувствовал радость её тела и души, ей стало так же хорошо со мной, как мне с ней. Это потому что она меня любит и желает не меньше, чем я её…
         Больше того, скоро граница между телом и душой размылась, исчезла, наше наслаждение друг другом перешло на другой уровень, как переходят электроны на новую орбиту, получив заряд энергии. Мы производим энергию своими душами, преображающую и наши тела. Наше блаженство теперь нескончаемо и беспредельно. Мы двое менялись каждый день, каждый раз, когда касались друг друга, восходя всё выше, сливаясь в резонанс…

       — Они нам сад спалят, — сказал, смеясь, Алексей, вернувшись с ведром перезревших семенных огурцов и кабачком под мышкой. Было пасмурно, собирались тучи к дождю.
        — Что? – я не сразу поняла, о чём это он, решила, ребята костёр развели в саду.
         — Да ТО, Танюша, — улыбнулся Алёша, «делая глаза». – Проморгали мы девчонку-то, — он поставил ведро, устроил кабачок на полу. — Не знаю, может и плохой я дед, но… я рад, что она с ним, с Лёней. Настоящий парень он, по-моему…
         Я обессиленно опустилась на табуретку.
          — Ай-яй… Всё-таки… Что ж я… Ох, Алёша… Молодые сильно. Да и в институт надо.
           — Молодые… А когда ещё влюбляться-то? В пятьдесят что ли? Тоже, конечно, неплохо. Но в семнадцать это положено. Иначе всю жизнь можно так и не проснуться.
         Он прав, конечно, прав, да и сделать мы ничего не могли бы.
          И всё же мне тревожно. Хотя я знала, что это будет, как могло не быть, после того как он явился на нашем пороге…
         И всё же… как быть теперь? Вера и Юля мне не простят, что именно здесь всё…

          — Вера Георгиевна, где Лена и Алёша? – Лариса Аркадьевна посмотрела на меня так строго, так пронизывающе, а я даже в толк не возьму её вопроса.
           — Алёша? Не понимаю… Лена у бабушки, на Кавказе, — ответила я, но почувствовала неладное… — Подожди, Лариса Аркадьевна… Они что, вместе?! – начинала догадываться я, обмирая от этой мысли.
         — Мой Иван Алексеевич «раскололся» вчера, когда мы с Натальей подняли тревогу, в милицию хотели идти, в розыск подавать. Он, представь, знал! — Всплеснула руками Лариса и села, смягчившись ко мне. Поверила, что я не знала, что их Алёша… она продолжила, положив на мой стол заваленный историями ладонь. — ох, вера, дай воды попить, сердце выпрыгивает, давление, наверное, поднялось… Парень документы забрал из института, учиться не едет, а мой… Словом, «помог» внуку!
          — Помог?! Так… сколько уже он там?! – я похолодела, но поднялась, чтобы налить ей «Боржоми». И Татьяна, хороша тоже, не написала ничего!
           — Три недели с лишним! – серые Ларисины глаза снова мечут молнии, будто я виновата. Опять виновата перед ней, как было когда-то, когда Юля «заморочила» её Кирилла, как она выразилась тогда.
         — Осподи… — у меня ноги подкосились, хорошо, в моём кабинете были.
         — Что делать теперь? Ехать надо, возвращать их!
          Я посмотрела на неё:
           — Что теперь ехать? — обречённо проговорила я. — Поздно, если он туда до неё добрался… В институт не поехал, что теперь… Всё худшее уже случилось, — устало проговорила я. – Я так и знала, говорила Юле, только хуже будет, если их разлучить, только подстегнёт… Кирюшка, небось, вот так на край света не поехал бы, а, Ларис?
        Она села тоже вздохнула.
        — Не поехал… — сказала она. — Но тоже, знаешь… Со свадьбы едва не сбежал… Но, ты права, Кирюшка и вполовину не такой, как Алёша. Этот сильнее, горячее, больше душою, чем отец. Кирилл – проще, он как все, но Алёша не такой. Он… — Лариса посмотрела на меня и вроде даже улыбнулась: — а, знаешь, я рада, что это твоя Лена. Мне она понравилась. Очень. Только я надеялась, погодят немного, хотя бы курса до третьего… Он ведь, между прочим, ни с одной девочкой ещё не дружил.
         — Вот как?.. Поэтому всё так… Никакого разбега, никаких «репетиций»… Наша-то тоже домоседка-мечтательница, книжки, телевизор. Подружек, и тех, можно сказать, нет. А парнишки только издалека и вздыхали, по телефону звонили, молчали. А то бывало, музыку включат… — я посмотрела на Ларису. Мы знакомы больше двадцати лет, и удивительно, что вот так разговариваем уже во второй раз в нашей жизни. — Может, судьба им? Родители не смогли, так они вот…
        Лариса вздохнула, помолчав, спросила:
          — Как Юля?
           — Рожать в конце месяца, внука ждём теперь.
           — Ну да… Я видела её на Выпускном, с мужем. Она ещё красивее стала.
          — А как Кирилл? – спросила я в свою очередь.
          — Сыт, пьян, нос в табаке. Поездки заграничные, зарплата… Хорошо всё внешне, но знаешь… Как-то всё… Эта жена его…
           Я засмеялась. Но Лариса вскинулась немного:
            — Что ты, ты думаешь, я из ревности материнской? Нет. Просто… Он не любит её. Из выгоды женился… А теперь… Словом, за всё надо платить. Но, — она вздохнула, улыбнувшись, — у каждого своё счастье, он хотел материального, он его получил. Юля-то как с этим мужем? Любит его?
         Я пожала плечами, разве у Юли что поймёшь?
          — Рожает, любит, должно быть. В сорок-то мало кто решится.
           В октябре открывают подготовительное отделение в мединституты при нашем Н-ском пединституте, собеседование будет в первых числах октября. Это я сказала Ларисе, и сказала, что написала об этом Татьяне, стало быть, скоро дети вернутся.
           — Правнука нам с тобой не сделали там? — вздохнула Лариса, ей-то легче, их парень, девчонка — наша, ох… нам и хлебать полной ложкой, если что… Юля со свету меня сживёт…
           — Теперь, как Бог даст, — сказала я. – Что мы сделаем?

            — Что ж делать прикажешь, Лёля?! Обвенчать вас, что ли в местной церкви? – начала горячиться я…
      …Этим утром я застала их в кухне вместе. Спали как ангелы, только не бесполые, увы… Шагал и Боттичелли будто смешали стили, кисти в одном полотне: едва прикрытые простынёй, юные, кудрявые, заснули, прижавшись друг к другу, как застиг Морфей. Очень красивая картина, если бы я была готова её увидеть… Но меня вынесло из кухни ветром, едва я вошла.
          Алексей во дворе увидел меня:
          — Ты чего? Побледнела… Чё такое?.. Нехорошо?
          Я приложила руку к быстро, прыгая, бьющемуся сердцу, садясь на скамейку:
          — Да… Я… не знаю, Лёша… Они там… спят вместе.
         Он покачал головой, сел со мной рядом:
          — Сморило, значит, не успела уйти назад. Удивляюсь, как до сих пор мы их не застигли ни разу, как я давеча в саду… Ты посиди, Танюша, — Алексей взял меня за руку. — Не расстраивайся так, что теперь…
         Но я не могла не поговорить с Лёлей, когда они, наконец, встали и вышли с кухни, умываться, завтракать, смущённые и молчаливые, поняли, что мы теперь всю их тайну раскрыли. А потом мужчины отправились топить баню, сегодня суббота – банный день.
         Вот я и спросила внучку, что мне теперь делать.
          — Зачем венчать? Что, обязательно жениться? – Лена подняла глаза на меня.
          — А ты как предполагаешь? – я удивилась ещё сильнее.
          Теперь что совсем уж другие времена? Все эти «маленькие веры»… Мне стало нехорошо. Я не ожидала современного цинизма в Лене…
         — Бабушка, ты что? – она заметила мою растерянность и как я, ослабев коленями, опустилась на стул.
         — Ты… Хочешь сказать, что это у вас так… несерьёзно?..
          Лена покачала головой, взволнованно:
          — Очень серьёзно, ничего серьёзнее не может быть никогда.
          — Тогда… как же не жениться? Не понимаю…
          — Ну, зачем жениться? Все разводитесь. Любили-любили и развелись. Я не хочу разводиться. Я хочу всегда быть с Лёней и всё. Без всяких дурацких свадеб.
         Я смотрела на неё, не веря ушам:
          — Это он, Лёня придумал?
           — Нет. Я не хочу.
           — Все девушки мечтают о свадьбе.
           — Значит не все. Я не мечтала никогда.
           — А дети? Или ты и детей не хочешь?
          — Без детей нельзя прожить жизнь, всё равно, что никогда самой не родиться, — сказала моя странная внучка.
          — Тогда как? Не понимаю.
          — Бабуля, будем ждать детей, тогда и подумаю, — она улыбнулась, подошла и обняла меня, прижавшись, к моей голове своей милой головкой. – Прости, что… ты увидела нас утром…
           — Что теперь… Спите вместе, хватит в окна лазать, как воришки. Всё равно дед раскрыл вас ещё две недели назад. В саду видал… — я вздохнула. – Да… Вера прислала письмо. Там у вас подготовительное отделение открывается, в первых числах октября собеседование, ехать вам надо. Или поступать, может, тоже не нужно уже? Раз такие дела?
        — Да ты что, бабуля? Профессия – это главное, всё в жизни прикладывается к тому, кто ты.
          Я смотрела на неё, на мою взрослую внучку. Уже спокойнее и радостнее на душе, а то эти открытия сегодняшние, эти современные взгляды, что не надо жениться, меня изрядно вымотали за это утро.
Глава 5. Громы и молнии в райском саду
         Мы вернулись в Н-ск, перелетев сразу из теплой и солнечной северо-кавказской осени в нашу, промозглую и холодную, дышащую туманами и утренними заморозками. Мы поступили на подготовительное отделение. Хотя тоже пришлось пройти конкурс не меньше, чем на летнем экзамене. Но собеседование – не письменный обезличенный экзамен. Нас зачислили.
         Но на Москву, во второй мед подали так много заявлений так называемых льготников-«чернобыльцев», абитуриентов, из считавшихся облучёнными районов области, их зачислили без собеседования, что волновались, что для нас, простых смертных, мест уже не останется. Однако проучились они недолго – вылетели все после первой же контрольной, к злорадному торжеству тех, кто из-за этих льготников не попал в московский набор.
          А мы теперь ещё работали в больнице санитарами, потому что подготовительное отделение вечернее, а значит, мы должны работать. Я – в родильном отделении, Лёня у деда, Ивана Алексеевича, в хирургии.
        Бабушка брала меня на роды, я смотрела и слушала, впитывая всё новое, делать мне, конечно, не позволяли ничего, моё дело, как мама выразилась, «горшки таскать». Горшков тут, конечно, никаких нет, но много чего нашлось такого, к чему мне пришлось привыкать и вырабатывать своеобразную профессиональную стойкость.
         Специфический, сугубо женский мир, при этом зависимый полностью от сильной половины человечества, меня сходу ошеломил. Разговоры докторов и шутки, которые можно только очень мягко назвать грубыми, хуже только разговоры женщин между собой, перед санитаркой никто же не церемонится…
         Первые недели я думала, что со мной что-то не так, если пересыпанные подробностями рассказаны о забытом количестве абортов, мужчин, детях оставленных бабкам: «…а чё ей делать в пятьдесят лет? Пусть воспитывает. А мне надо личную жизнь устроить, куда я с этим высерком?». Или ещё хуже, касаемо мужчин: «хотела его ребёнком повязать, думала, жену бросит. Так он мне сказал, что ребёнок не его! Прикинь?! А как докажешь? Ну вот, и пришлось на аборт…». Всё это отношение к вопросу показалось мне чудовищным, несправедливым и по отношению к детям, которых делали заложниками своих отношений с их отцам. Детей делали какой-то вещью, козырной или проигрышной картой. К своим родителям, на которых сбрасывали детей, и особенно к мужчинам, которых воспринимали как средство проще пристроиться в жизни. Да и к самим себе  — без уважения, симпатии хотя бы, даже без жалости…
       Но такие были не все, самое сильное впечатление производят и запоминаются всегда самые отвратительные, а нормальных было больше. Но и у «нормальных» тоже хватало такого от чего у меня вставали волосы дыбом. И пьянство, и измены мужей, некоторых били, одна приехала рожать с отцветающим фингалом…
        Слушая всё это, я понимала, что я живу совсем иначе. И такие как я, конечно, есть и их, может быть даже большинство, но они я просто не треплют языками со случайными подругами, вот и всё… Эта мысль успокоила меня и как-то примирила с окружающим миром, который до сих пор представлялся мне волшебным садом, вроде бабушки-Таниного, где царит взаимопонимание и нежность. Оказывается, это мой мир, но существует ещё много иных, совсем на мой не похожих, противоположных даже…
         Но самое главное было здесь не это, не женщины с их пугающими откровениями. Это был самый возвышенный, самый прекрасный, не сравнимый ни с чем, акт рождения. Появление на свет каждого нового человека я неизменно воспринимала как чудо, в этот момент мне всегда казалось, что в родильный зал заглядывает солнечный луч, чтобы погладить новорожденного малыша, а может быть это была рука Творца, осеняющего каждого вновь появившегося на свет человека?…
          Ни родовые муки, крики, иногда даже ругань, ни вся эта грязь, что несли  неутомимыми языками некоторые, ничто не стирало всё же улыбок с лиц каждой родильницы, впервые смотрящей на своё дитя… Эта улыбка и есть тот самый образ Божий. Как бы кто-то не пытался его замутнить.
          И сами малыши, такие слабенькие, податливые и во всём зависимые, что может быть прекраснее?
        Но случались, увы, и трагедии…
       До конца жизни не забуду ребёнка, родившегося значительно раньше срока. Но живого. Очень маленький, красный, он тихонько попискивал, шевелил ручками, подрагивал, пока его протирали и обрабатывали, но матери говорили при этом спокойными почти металлическими голосами:
        — Нет-нет… и не думай, мёртвый. Это выкидыш.
        — Я же вижу, он живой… — она, молодая, ненамного старше меня, вся лохматая после мук и в слезах, силилась подняться, поворачивая голову, чтобы видеть его, рискуя упасть с рахмановской кровати, слёзы сами выкатывались из её глаз.
        — Да ты что, забудь, семь месяцев… — доктор и акушерка не обращали внимания на её страдания. Их задача – мать. А с ней не всё хорошо и они занимались ею, пока обречённого новорожденного взвешивают и не считают ребёнком…
         Я не выдержала и вышла, рискуя получить нагоняй. Еле-еле сдерживая рвущиеся рыдания, я поспешила по галерее в хирургию к Лёне, я не могу не увидеть его теперь же. Кто ещё поймёт и успокоит меня?..
        Я нашла его, и он увидел, что со мной что-то не так, но я не могу даже сказать, не могу произнести хоть слово. Мы вышли на чёрную лестницу, где я, наконец, обняла его, прижалась, почувствовала его тепло, его запах, почти скрытый запахом хлорки. Волосы на работе он завязывал в тугой хвост под затылком, от чего его лицо становится таким беззащитным, открытым, как в детстве, когда его стригли совсем коротко с маленькой челочкой, ещё уши торчали…
       Она сняла шапочку, входя в ординаторскую, где нашла меня, хотя мне, как санитару здесь, конечно не место, но как внуку заведующего, позволено многое. На Лёле лица не было — одни глава, из которых вот-вот брызнут слёзы… надо позволить ей это, но надо увести от всех.
         Мы стояли пыльной чёрной лестнице, она плакала, уткнувшись мне в грудь. Я понимал, что она сейчас не сможет ничего сказать, ей почему-то надо выплакаться. Только когда мы шли с работы через два часа, я спросил её, что случилось.
        У меня опять задрожал голос, и придвинулись к горлу слёзы, я рассказала ему всё происшествие:
       — Я не знаю, Лёня, это… Мне только кажется, что так нельзя. Нельзя обрастать… бронёй, — убеждённо закончила я.
      — А без брони сможешь выдержать?
        — Не знаю. Но в броне нельзя. Если ты не видишь слёз, не чувствуешь чужой боли, страха, отчаяния своим сердцем, не впускаешь их, то как помогать? Как тогда можно помогать? Тогда помочь невозможно. Нечем…
        — Если всю боль чувствовать, надолго тебя хватит?
        — Хватит…. Иначе, зачем тогда? Мы же… Мы помогать призваны…. — она посмотрела на меня: — А ты… У вас не так?
       — У нас не было трагедий.
       — Что, неужели за всё время не умер никто?
        — Слава Богу, пока нет, — я нисколько не лукавил, много, конечно, было тяжёлых случаев, но смертей при мне пока не случалось.  — Да и этот ребёнок, может, не умрёт, может всё обойдётся… Мой дед семимесячным родился, ничего, вырос, как видишь. Только не плачь так больше… так страшно, когда ты так молча плачешь, а я ничем не могу помочь.
        — Ты очень помог, если бы не ты, я…
        Поздняя осень с ранними холодными сумерками, сырой воздух не обещал скорого снега, хотя ноябрь уже подходит к концу и пора бы. Снег вначале зимы — такая радость, интересно, почему? Только ли из-за света, которым он заполняем пространство, укрывая всё в самые тёмные месяцы года? Или это генетическая память, то самое, из-за чего «крестьянин торжествует»?..
      До занятий было ещё два часа, моих дома нет, и мы с Лёлей пошли ко мне. Это происходит каждый день, у меня или у неё, но мы каждый день вместе. А бывали и ночи, когда Лёлина бабушка дежурила.
       Наши родные, отбушевав после нашего возвращения, смирились с тем, что нас теперь не разлучить и сквозь пальцы смотрели на мои ночные отлучки.
       Лёлин братишка родился как раз в день, года нас зачислили на Подготовительное. Мы встречали их из роддома, этого самого, Областного, где теперь работает Лёля.
         Дядя Валера, взволнованный, растерянный, немного неловкий, как и положено молодому отцу, с букетом, улыбнулся мне, как своему и меня согрела его прекрасная улыбка. Всё же он какой-то необыкновенный, редкий человек.
         — Поздравляю, — я пожал протянутую мне руку.
        Лёля, обняла его, целуя в щёку:
         — Спасибо, дядя Валера!
         — За что это? — он не сразу и понял, на своей волне. – Ах, вон, о чём ты… Не за что. Да и говорила ты не раз, чего уж, дифирамбы петь… Юле, смотрите, не выдайте меня, и так несколько недель, каждый день сокрушалась, кто же мог адрес сболтнуть, как Лёнька узнал.
      — Дядя, Валера, я деньги отдам, вот зарпла… — говорю я.
      — Сдурел что ли? – он оборвал меня, — не вздумай! Ты мне спеть обещал? Вот считай, что это плата за концерт.
         Тут появилась Лёлина мама, красивая, причёсанная, даже подкрашенная слегка, будто и не из роддома, а с курорта выписывается. Ребёнка, в виде большого толстого из-за одеяльца куля, отдали отцу, он, запутавшись, не знал, куда деть букет, мы все рассмеялись, такой он симпатичный и милый в своей счастливой растерянности. Тут была немаленькая компания. Друзья их с Лёлиной мамой, его родители, Лёлина бабушка вышла вместе с Юлией Александровной.
        Они уехали на такси, праздновать появление на свет малыша Романа, как назвали мальчика счастливые родители… почему я сейчас вспомнил об этом? Потому что Лёля так расстроилась из-за недоношенного малыша?..
        Мы лежали рядом на Лёниной софе. Уже совсем темно, зимняя ночь уже наползает на небо и надо вставать и идти, потому что занятия уже половина шестого, через полчаса, но так хорошо лежать рядом на этом мохнатом пледе, от которого, впрочем, чешется спина. Смотреть на книжные полки с потёртыми корешками, стены в плакатах «Арии» и «Doors», вернее Джима Моррисона голого по пояс и в бусах. У меня в комнате тоже несколько плакатов висят, а ещё мои рисунки, всегда любила рисовать…
          — Лёль, что спросить хотел… — проговорил Лёня. — Будущим летом, нам восемнадцать исполнится, поженимся?
         Я замерла, о, Господи… Поженимся… Зачем, жениться, Лёня? Разве мы не вместе? Ближе, ещё ближе быть невозможно, для чего жениться?! Я не сказала этого вслух, быстро сообразив, что ему будет восемнадцать десятого августа, если мы и подали бы заявление сразу после этого, ждать положено, сколько? Три месяца, это считай, будущая зима, если всё как мы предполагаем, мы будем учиться на первом курсе, до свадьбы нам будет?
          Может, забудет к этому времени?..
          — Поженимся, конечно, когда-нибудь, — неосторожно сказала я, как думала и тут же пожалела: он не заметил мою оговорку. Но и врать, обещать и не выполнить, я не могу…
            Он заметил, вскинулся тут же, сел, плед, которым мы накрывались, соскользнул с его мраморных, будто отполированных блестящих в полутьме плеч, да что «будто» — отполированных моими поцелуями. Но плед съехал и с меня, обнажая:
           — Не когда-нибудь, Лёль… — сказал он, и глаза стали огромными в этот момент пронзают меня насквозь.
           — Ну, ты что?.. – я села тоже, волосы мои в беспорядке, наверное, и ресницы размазались… почему я думаю об этой ерунде, когда у него стало такое лицо, чтобы не думать, какая я чёрствая дрянь — обидела его неосторожным словом…
          — Ты… не хочешь быть со мной? — дрогнув кадыком, проговорил он.
          — А с кем я сейчас, Лёня? Я ни с кем не хочу быть, только с тобой. Всегда.
        Она будто ребёнка пытается уговорить меня сейчас…
        — Но замуж за меня не хочешь, чтобы всегда, — мне кажется, с меня сдирают кожу, мне кажется, меня выталкивают на мороз не только обнажённым, но ободранным. Освежёванным.
          Господи, что с ним сделалось… « …я люблю тебя с первого дня…» Выходит, я люблю его меньше?
          — Лёня… Ты хочешь, чтобы я была твоей женой? Я буду. Чем хочешь, тем и буду для тебя! Только не смотри так… — я обняла его за шею, вставая на коленках.
         Он отодвинул моё лицо руками, чтобы посмотреть в глаза.
        Я хочу видеть её глаза, сейчас, когда она почувствовала, как мне стало больно мне от её небрежной фразы: «когда-нибудь»… Младенца чужого жалеет, рыдает о нём и не знает, кто он и что, а меня ей не жаль совсем? Разве не чувствует, как мне важно каждое её слово, каждый взгляд, каждая улыбка… как она в своей лёгкости жестока и не чувствует даже?..
        Нет, поняла, значит, всё же любит?.. Я поцеловал её в губы жадно, почти зло, я обижен немного, заведён этим, я не мог теперь же идти на учёбу, просто не мог сейчас позволить ей оторваться от себя, я хочу чувствовать, что она всё же моя, всё же любит меня, всем моим существом, снова раствориться в ней и почувствовать, как и она растает во мне…

           Вскоре после Нового года, неизвестно откуда взявшиеся, художники пригласили  Лёлю позировать им. Мне вовсе не льстит это признание Лёлькиной и без этого бесспорной красоты, я начинаю испытывать то, что называется ревностью. Тем более, что при мне ей не однажды звонит кто-то, она отвечает, алёкает несколько раз и не получив ответа, кладёт трубку на аппарат.
         — Кто это? – спросил я.
       Она пожала плечами, как ни в чём, ни бывало:
       — Дурачится кто-то, молчат.
      Я знаю, что так делают влюблённые, я сам так делал.
       — И часто тебе так звонят?
      Лёля посмотрела на меня:
           — А тебе?
          Я осёкся. Ведь правда, и мне звонили и до сих пор, бывает, звонят и бросают трубку. Только для меня это не имело значения, но и для неё, наверное, не имеет?..
         Она стала ходить к художникам, воруя время не у учёбы, а, увы, у наших свиданий. Они подошли к ней на улице, так она говорит…
        Может и мне заставить её ревновать? Может быть, она поймёт, что чувствую я? Но как? Где все многочисленные девчонки, что бегали за мной по школе, подстерегая из-за угла, чтобы натолкнуться, якобы случайно?
          И тут меня осенила спасительная мысль: скоро Вечер встречи выпускников. А если нам с ребятами собраться и сыграть на нём? Успех гарантирован, нас ещё хорошо помнят в школе, среди более младших классов у девочек мы и были самыми популярными.
           Я позвонил своим приятелям, с которыми мы играли. Все они рады исполнить мою затею, «тряхнуть стариной», как выразился кто-то из них. Но надо, чтобы нам позволил это сделать директор и завучи. Мы, вдвоём с барабанщиком, который учился теперь в Железнодорожном техникуме, как многие мои одноклассники, пошли к директору. Он не только не против, а очень даже «за». Оказывается, наш концерт на Выпускном, был таким успешным, что его потом долго донимали расспросами, что это за группа и где она выступает. Ведь были и родители на Выпускном и другие, кто не знал нас, как своих одноклассников. Неожиданно и приятно.
            Мы начали репетиции. И теперь я, то время, пока Лёля со своими художниками, хотя бы не маялся, а репетировал нашу старую программу в школе, на школьных же инструментах, с которых мы смахнули пыль, ведь после нас так пока и не нашлось желающих и умельцев играть и петь, как ни удивительно.
          И опять стали сбегаться девчонки, тайно подглядывать за нами. И спрашивали после, подбегая и краснея, неужели мы будем играть, и мы с удовольствием отвечали, что не далее как на Вечере выпускников…
           Теперь важно, чтобы Лёля согласилась пойти тоже, потому что она не очень хотела. Я постарался уговорить её, прошу даже пойти, ведь иначе, вся моя затея, коту под хвост. И ничего она не почувствует и опять я останусь ревновать, а она будет парить как запредельная королева надо мной, недоступная и спокойная. Пусть хоть раз, хоть тень почувствует той кошмарной ревности, что сжигает меня ежедневно, едва мы  расстаёмся...
           И вот он, Вечер встречи выпускников. Лёля знала, что мы собираемся играть, это я и не думал скрывать от неё, поэтому я ухожу раньше, взяв с неё твёрдое обещание прийти.
         О, успех был не то, что большой… для нас — грандиозный. Честно сказать, я не ожидал, что кроме девочек-восьмиклассниц, кто-то будет так восторженно нам аплодировать, кричать: «Браво!» и «Бис!», что станут даже подпевать нам, хлопать и пританцовывать в такт. Наш концерт небольшой, наших песен немного, мы не собирались утомлять публику, собравшуюся посмотреть  друг на друга, да тискать старых одноклассниц, а растянулся вместо получаса на полтора.
           И девочки подбежали нас обнимать, а мы, счастливые неожиданным успехом, обнимали и целовали их в ответ тоже.
           Мне стали совать записочки с номерами телефонов, щекоча, забираясь в карманы джинсов, хватая меня, будто ненароком, я не сопротивлялся, главное, чтобы всё это видела Лёля. Пусть увидит, что и я не из самых бросовых парней, за которого можно выйти замуж «когда-нибудь».
          Наконец, мы ускользнули из школы через один из чёрных ходов, и я попросил своего бывшего одноклассника, из спокойных, не из тех, что ухлёстывали когда-то за Лёлей, но тех, кто помогал нам с сегодняшним концертом, позвать её, сказать, что я жду её и где.
         — А вы с Гуляевой… это… встречаетесь что ли? – удивился он.
         — Ты так удивляешься…
         Он пожал плечами:
          — Да нет, я вообще-то не очень удивляюсь, — усмехнулся он.
          Лёля вышла нескоро. То ли он искал её долго, то ли она нарочно тянула, чтобы помучить меня на морозе.
          Снег посверкивает под фонарями, будто по насту рассыпаны бриллианты как на императорской короне в Алмазном фонде. Я не чувствовал холода от возбуждения, хотя мороз кусал щёки и я всё же развязал «уши» на своей лохматой шапке, сразу стало лучше. Вот и Лёля появилась, в своей шубке, в беретке, вложив руки в рукава навстречу, как в муфте. Вот всё в ней нездешнее будто, несегодняшнее…
          — Замёрз, «звезда» сцены? Что ж ты поклонниц своих бросил? Там стены сейчас кипятком подмоет, — сказала она с усмешкой, подойдя ко мне.
         — Каким кипятком? – я не понял.
        — Тем самым, которым они писают, глядя на тебя! Все остальные парни ваши по углам с девочками разбрелись, а ты что же оплошал? — и усмешка злая и сама она бледная…
        — Лёля… — проняло всё же, обрадовался я — разозлилась.
        — Иди к чёрту! – она не дала взять себя под руку и, отмахнувшись, покачнулась, чуть оскальзываясь на накате.
         — Упадёшь.
          — Скажите, пожалуйста, какой заботливый жених! А когда тебя хватали за задницу эти прыщавые толстухи, ты не думал про меня? – во, как разобрало! Нет, я молодец всё же!
         И вдруг она отвернулась неожиданно, её стошнило на снег. От нервов что ли? Она, качнувшись, схватилась за дерево. Я подскочил к ней.
         — Что с тобой?
         — Ох… отойди!.. – её вывернуло снова…
          Она выпрямилась, взяла горсть снега голой рукой, уронив варежку, и приложила к губам.
          Я поднял варежку, и держал её растерянно, чувствуя себя дураком, и чуть ли не преступником.
            — Лучше? – спросил я.
          Я вроде и не виноват, но ведь мне приятно было думать, что она увидит всю эту девичью возню вокруг нас четверых с парнями, особенно вокруг меня. Разве не на это самое я и рассчитывал?
          — Не лучше! Нескоро теперь станет лучше! – воскликнула она, проводя, дрожащей и мокрой от растаявшего снега, ладонью по губам, по шее. – Я… ох… беременна.
          — Лёля… — вот это да! Я поражён, вот уж чего я не ожидал, забыл, и думать об этом…
          — Отстань! Иди, развлекайся! Ещё паре таких же дур ребёнка заделай! – она оттолкнула меня и побежала прочь.
        О, Господи, как я мог узнать, как догадаться?..
        Но как мог не заметить?..
         А как я мог заметить?..
         Или она сама узнала недавно?
         Но… Почему не говорила? Потому что не хочет замуж за меня?..
         Я побежал за ней. Но на скользком снежном накате я скольжу, скользит и она. И падает…
           Я подбежал, напуганный, как в дурацком кино каком-нибудь, вроде этих «Унесённых ветром», что все бегают смотреть, восторгаясь, как шедевром, будто не было наших «Тихого Дона» или «Войны и мира», будто эта глупая история про продажную и фальшивую насквозь героиню может трогать сильнее подлинных страданий и страстей.   
         Но та на лестнице упала вроде… Какая разница, какая глупость лезет в голову в такой момент…
        Лёля оттолкнула мои руки, которыми я обнимаю её, помогая подняться:
         — Отстань! Обойдусь без тебя! Иди к своим фанаткам!
         — Лёля, ну что ты… Лёль… давай, провожу хотя бы! — беспомощно пробормотал я.
          — Видеть тебя не хочу! – поднявшись со снега она, убежала.
           Но я всё равно пошёл за ней, чтобы убедиться, что она добралась до дома нормально. Поговорим завтра, когда она остынет и поймёт, что ничего преступного я не сделал. Я видел, как она забежала в подъезд, как наверху включился свет в её комнате, только после этого, постояв немного, я ушёл домой.
           Но мне не спалось в эту ночь. Во-первых: возобновились безмолвные звонки, к первому и даже третьему я подскочил, думая, может быть это Лёля, но — нет и нет.
         Я забрал телефонный аппарат в свою комнату и всё же дед пришёл осведомиться:
         — Что у тебя происходит? Кто звонит всё время?
         — Дуры какие-то, трубку бросают.
         — Так отключи телефон. Два часа ночи, хорошо, воскресенье завтра.
         — А если Лёля позвонит?
         — Спит давно твоя Лёля, — досадливо пробормотал дед, запахивая кофту, что натянул поверх своей «спальной» футболки, — чего ей звонить среди ночи? С ума-то не сходи. Ложись, давай!
          — Мы поссорились. И она… она беременная, — я посмотрел на деда снизу вверх, садясь на так и не разобранной постели, ожидая от него какой-нибудь мудрости.
          — Чего?! – у деда вытянулось лицо, и остатки сна улетучились из его глаз, — доигрались, стало быть.
          Он сел рядом со мной, вытянул губы трубочкой, подняв домиком брови.
           — Н-да-а… дела-а… — протянул он, выдохнув. — А чего поссорились-то, — он посмотрел строго, — ты сказал что-то? Обидел её?
           — Да она сама, кого хочешь, обидит! — вспыхнул я. — Замуж не хочет за меня.
          Дед покачал головой, усмехаясь:
           — Ох, пацан ты сопливый. Чего ей хотеть за тебя замуж? Кто ты есть? Даже не студент ещё, — он посмотрел на меня уже мягче. – Ты… вот что, папаша, новоявленный, спать ложись. Завтра, простит тебя твоя прекрасная Лёля, помиритесь, заявление в ЗАГС подадите, куда она теперь денется от тебя, раз залетела.
        Дед опять усмехнулся, поднимаясь:
         — Но, вообще-то… Вообще-то, ты даёшь, однако, брат: вылупиться не успел, а уже своего ребёнка заводишь. Ох, Лёшка… Не вздумайте только с институтом опять такой финт сделать как в том году, иначе, что делать-то, всю дорогу в санитарах ходить будешь, а школьную золотую медаль себе на грудь повесишь. Санитар с медалью. Как дворники при царском режиме.
       — Дед… — пробормотал я довольно жалко, впрочем…
        — Что, «дед»? Дети — дело хорошее, конечно, но почему вы не подумали, как вы растить ребёнка будете? На нас стариков повесите, ведь, с родителей ваших толку-то нет…
          Он сказал ещё что-то в таком же роде, укорял меня за легкомыслие и неосмотрительность, понимая, впрочем, что разговор и запоздал уже, да и раньше не был полезен. Всё равно я был бы таким же неосмотрительным.
         А я лежал после в темноте и думал, до чего я рад, что Лёля беременна, тут дед прав, теперь она никуда не денется от меня. Я почему-то был уверен, что то, что у нас будет ребёнок навсегда прилепит её ко мне, хотя и её и мои родители что-то не очень «прилепились»… Но разве у кого-нибудь могла быть такая любовь как у нас? Конечно, нет!
         Но потом я вздрагивал, чувствуя сердце во всём теле: а вдруг она меня не любит?
         Или сегодня разлюбила? Может это пушкинское: «чем меньше женщину мы любим…» с Лёлей работает наоборот?
          Я заснул только к утру. Утром меня не будили рано, но к полудню всё же подняли. Я тут же взялся звонить Лёле, однако никто не отвечал. Как такое могло быть? Я пошёл к ним домой. Никто не открыл, вообще, по всему судя, никого не было. Я вернулся домой. Тревога и беспокойство раздирали меня на части. Чем больше проходило времени, тем больше я чувствовал, что Лёли не просто нет дома, что что-то произошло…
         Я не ошибся, вечером позвонила Вера Георгиевна и сказала, что Лёля в больнице. Но идти не надо, на днях будет дома…
Глава 6. Перемены
          Когда я упала на этом чёртовом накате, то сразу почувствовала, что-то нехорошее случилось во мне. Будто что-то лопнуло, оборвалось. Но в тот момент я не думала, я могла только плакать, потому что чувствовала себя униженной, обманутой, глупой, брошенной…
        Я заснула поздно, металась в кровати от своих обидных мыслей, от ревности, от тревоги, что Лёня меня не любит и не любил, это я глупая клуша, поверила и… и от отчаяния, накатывавшего на меня. Потом всё это отступало и я понимала, какая это глупость, что я внушаю себе… У меня будто была лихорадка, становилось то холодно, то жарко, я никак не могла найти себе места и покоя… что-то ещё, что-то на физическом уровне происходило со мной… К утру стало ясно, что я чувствовала ещё. Я проснулась от сильной боли в животе…
         Пришла к бабушке в комнату и сказала как есть. Было поздно, шла кровь, ничего было уже не спасти…
       Я несколько дней задержки размышляла, что же это со мной. Но, когда в одно утро проснулась от того, что меня сильно мутит, сомнений уже почти не было. Задержка была почти две недели, случайным это быть не могло. И всё же я хотела убедиться сначала, прежде чем сказать Лёне. Да и виделись мы в последнее время меньше, он бегал на репетиции, бабушка этот месяц не дежурила. Прежде чем сказать Лёне, надо было бабушке признаться или попросить на работе кого-то из врачей осмотреть меня, но это было невозможно — я до ужаса стеснялась. Пойти в консультацию к гинекологу – ещё хуже. Я несовершеннолетняя, ещё в милицию заявят, обязаны, небось…
         Но все мои сомнения и размышления прервались вот этой глупой ссорой. Глупой, потому, что ревновать, с моей стороны, было так нелепо, что и не описать. Я сама же когда-то гордилась его талантами и даже успехом у девчонок. А тут повела себя как безмозглая курица, устроила сцену с этими пробежками по гололёду. Вот и добегалась…
       Что в больнице делали со мной, я почти не запомнила, от боли мне застилало разум, а потом вообще сделали укол, и проснулась я с холодом на животе.
        Но, главное, с пустотой и холодом внутри живота…
        К ночи я отпросилась домой. Меня отпустили, благодаря бабушке. Только дома я позволила пролиться новым слезам…
   
       Я слышала, как она плачет. Сразу не пошла, хотела дать вылиться полудетскому-полуженскому горю, надеялась, она уснёт после… Но она плакала и плакала, пора была вмешаться.
          — Детка, — Лена, обняла меня, едва я коснулась её, продолжая сотрясаться рыданиями. – Что же ты не сказала ничего? Или не знала? Может ты что-то выпила, чтобы…
          — Да ты что, бабуля?! – она отняла лицо и посмотрела на меня, моргая мокрыми ресницами.
          — Ну-ну, — я вытираю слёзы с её щёк. – Нет и хорошо. Ты молодая, будут ещё дети. Или ты из-за… Может, Лёня… Он не обидел тебя?
            Она затрясла головой и заплакала ещё сильнее, прижимаясь ко мне:
          — Это я… Это я… Я обидела… приревновала его, ругалась, а он… — ревёт в голос.
          — Ему сказала?
          — Сказала… а потом… на льду упала, как… Будто нарочно.
           — Лена, хватит плакать, не надо. Вы помиритесь, всё пройдёт. А ребёнок… Ты сама подумай: ну, ко времени сейчас тебе это было? Поступила бы, первый курс, Москва, общежитие…
           — Не говори так! – она мотает головой. – И так будто нарочно всё, будто вот специально, он… Он… Замуж позвал, а я… Ты бы видела, какое у него сделалось лицо, будто я ножом ему в спину ткнула…
          Она закрыла лицо и опять завыла.
          Я вздохнула, обнимая её. Ну, совсем несмышлёные дети… Замуж, ребёнок… Будто в деревне и при царском режиме живут… Время-то какое, не видят ничего вокруг себя, цены растут, в магазинах пусто, какие-то чудовищные очереди около водочных, драки там, чуть ли не переклички…
         А эти — жениться… Ребёнок… Сами дети, совсем глупые малыши. Штаны снимать научились, а думать… Ох, Лена-Лена… и я тут за всеми заботами, безумием каждого дня, этими обменами купюр в 50 и 100 рублей, совсем ничего не заметила, упустила внучку.
         Вот мать и правда сетовала на вашу сексуальную революцию… Но, разве в её или моё время не было такого? Всегда это есть, и любовь и безрассудство. У них вообще первая любовь вон какой оборачивается.
          Может, через год-другой и разбегутся. А, может, и теперь… Такие происшествия между двоими или разводят или цементируют. Уж не знаю в их случае, что лучше…

          Мы не разбежались. Я пришёл на следующий день, как она оказалась дома.
          Я собирался виниться, не зная ещё что делать, только бы стереть следы слёз с её лица, но она сама, обхватила меня за шею и зашептала, вздрагивая от новых слёз:
          — Лёня, милый, прости, прости меня! Прости, я не буду больше такой дурой, такой злюкой!
          — Это ты меня прости, — немного растеряно пробормотал я. — Это я виноват… Мне так хотелось, чтобы ты меня ревновала…
         — Зачем? – она посмотрела в моё лицо, моргая удивлённо, вытирая слёзы кулачками как ребёнок. От удивления перестала даже плакать.
          — Потому что… — я не хотел сознаваться, что был объят вселенской ревностью перед этим, стыдно за это, да и не объяснишь. Повода-то никакого не было… — Я не знаю… показалось, ты стала меньше любить меня, — это почти правда.
          — Меньше любить?! – она захлопала мокрыми ещё длинными ресницами, затрясла головой: — ты… Никогда так не думай! Слышишь? Можешь думать, что хочешь обо мне: что я злая, глупая, плохая, что не достойна тебя, только не то, что я тебя не люблю! – горячо и, будто спеша, проговорила она мне на губы, на щёки. — Я всегда буду тебя любить, это ничто не поменяет! А ребёнок… бабушка сказала… бабушка сказала, что у нас ещё будет… Ты огорчился?
         Я поцеловал её. Жарко, мне жарко от моих мыслей, от её слов, от того как она целует меня воспалёнными губами, от того какая она сегодня, явно лихорадит, но, может, поэтому и говорит так…
         Я счастлив, что мы помирились, что она простила меня и что говорила так, я никогда, наверное, ещё не был так счастлив, несмотря на постигшую нас потерю.
         И только одно омрачает моё счастье: знаю, нам нельзя сегодня заниматься любовью и вообще какое-то время будет нельзя и это жжёт и злит меня. Я злюсь не на неё, я злюсь на себя, что я такой дремучий дикарь и бесчувственный идиот …
 
         После всего произошедшего, Лёня переменился, во-первых: он перестал терпеть мои неточности с пунктуальностью, при том, что сам он идеально умеет рассчитывать своё время и никогда не опаздывает, будто у него в голове часы. Я же обыкновенный человек, я могу и забыть и просто дойти медленнее, чем думала, но он теперь мрачнел от моих опозданий или забывчивости, которая мне кажется чепухой.
         А во-вторых: ему стало невозможно отказать ни в чём. Он не высказывает немедля, что сердится, но я чувствую, что страдает… Мне стало казаться, что с него содрали кожу. От этого я и люблю его ещё больше, но мне становится сложнее, приходится думать над каждым словом, чтобы не ранить его ненароком, раньше не было так… Мы стали ближе, ещё ближе, чем раньше. Будто ободранной кожей приросли друг к другу.

Замки на песке, так легко построить.
Замки на песке, так легко разрушить.
Замок на песке, я не ждал, что его смоет волной…
Мой замок на песке уносит в море.
Он утекает между пальцев,
Не удержать ни воды, ни песка.
Всё стирает и уходит,
Не вернёт мой замок волна.
Может быть, я смогу удержаться на кончиках пальцев?!
Как легко поверить в мираж.
Почему в иллюзию проще поверить, чем в правду?
Потому, что, правда, похожа на нас?
А мираж – это то, чего не бывает…
Всё утекает, проходит.
Что можно вернуть?
Что можно прожить снова?
Уловив знакомые звуки,
Мы хватаем их, как птицу удачи за хвост,
И хотим удержаться на кончиках пальцев…

        Прошла весна, с обычной пылью, дождями, неожиданным теплом и ещё  более неожиданными похолоданиями, как и всегда. Референдум о сохранении СССР, в марте, мы не заметили за своими страданиями, переживаниями, а ещё, потому что мы не голосовали, ведь нам нет восемнадцати.
         Однажды, в конце мая, Лёня сказал мне, смущаясь немного, хмуря густые светлые брови:
          — Ты, Лёль… Я всё думал… Ты это… ты не предохраняйся, а? — он заглянул мне в лицо почти просительно. — Пожалуйста? Будет ребёнок ещё, пусть, а? А, Лёль? Пусть будет?
         От этих слов и, особенно от его лица в этот момент мне стало не по себе. Всё чувствует… Я же говорю, будто содрали кожу… Потому что только три дня назад бабушка почти насильно заставила меня поставить спираль для этой самой контрацепции, о которой говорил сейчас Лёня. Я не хотела, чувствуя в этом, вместо правильной житейской логики, которой оперировала бабушка в разговоре со мной, что-то поддельное, что-то нечистое, толкающее меня в разрешённый разврат, в какую-то взрослость… Словно я сама уже не вошла в эту взрослость без спроса ещё прошедшим летом… Но я не думала тогда ни о какой взрослости, я вообще не думала, я хотела и хочу быть с Лёней совсем. Я не думала, пока не попала в гинекологию, где со мной обращались как со взрослой и это… от этого мне тошно. Разве мы взрослые? Мы друг друга любим и всё. Но это что, быть взрослыми?.. Это так глупо всё - эти мысли и чувства, они такие неправильные, несовременные и несвоевременные, что я гнала их даже от себя.
          И вот Лёня сказал мне такие слова… Я, будто, чувствовала заранее, что он скажет мне, что попросит об этом. Поэтому так сопротивлялась тому, на чём настаивала бабушка.
          Поэтому теперь мне стало нехорошо. Как сказать ему, что его просьба запоздала на три дня? Как это сказать, когда он смотрит такими глазами?.. А не сказать?  Получается, буду лгать ему? Я никогда ни в чём не врала с самого детства, даже в мелочах, а теперь буду обманывать. И обманывать Лёню.
          Я нахмурилась, кивая, отводя глаза, а потом, стараясь и себя и его отвлечь от этого разговора, попросила его подрезать мне отросшие кончики волос. Я принесла ножницы.
           — Может и мне подрежешь потом? – он улыбнулся, слава Богу, не возобновил прежний разговор…
           — У тебя стрижка рокерская модная, — сказала я, глядя на его длинные, но мастерски правильно постриженные волосы. — Это я по рабоче-крестьянски портняжными ножницами кончики ровняю.
         — Да ладно… — улыбнулся он. — А знаешь, есть такая ворожба, если волосы друг друга перемешать, так и судьбы смешаются.
        — Не знала, — я засмеялась, усаживаясь на стул для стрижки. — Да и что нам ворожить, разве не смешались уже…
        — Всё равно, — он отрезал себе сантиметра четыре с концов, а потом и мои добавил в ту же кучку. – Смотри, у тебя тоже совсем белобрысые концы.
        — Вообще-то, «белобрысые» – это значит белые брови! – засмеялась я ещё пуще. – Вон, как твои!
         — Ну не совсем уж и белые! — он тоже засмеялся, немного смущаясь.
         — Летом — совсем! Совсем-совсем! Белобрыскин! – захохотала я.
         А он, поняв, что я нарочно подшучиваю над ним, взялся щекотаться и мы, дурачась и играя, повалились на мою кровать, целуясь. А там и смеяться перестали…

         В приоткрытую дверь мне видно, как они целуются, переставая хохотать, и по щенячьи возиться… Я притворила дверь. Оторваться ведь не могут друг от друга, ни днём, ни ночью, Лариса сказала, что Алёша уходит к нам в ночи моих дежурств. Я успокоила её, что хотя бы с детьми пока погодят, а то совсем обалдели со своей любовью. Лена, не хотела предохраняться, плакала, отказывалась, еле уговорила её, почти заставила, сама себя чувствовала, будто на что-то нехорошее толкаю её. А что нехорошего?
         Вон Юля родила. Взрослые люди и что теперь? Завод, на котором оба работают, буксует, как вся оборонка, госзаказов нет, а конверсия – дело небыстрое и невыгодное, пособия мизерные, в сравнении с ценами — тающие. Валерий уже планирует в Польшу начать ездить, с каким-то мелким товаром, вроде мухобоек… Денег у них совсем нет. Если бы мне не несли пациентки, не знаю, как бы мы Лену учиться снаряжали теперь. Отца – московского профессора, у неё нет, как у Алёши. Да и профессор сейчас, я думаю, не так процветает как ещё недавно.
         Тут ещё Юлия поссорилась с мужем. Из-за безденежья, я думаю, сорвалась, я сняла деньги с книжки и отдала им. Всё равно, скоро, похоже, совсем ничего стоить не будут.
       Валерий потом рассказал, какая дурь ей в голову взбрела: услышала от кого-то грязную сплетню о нём и Леночке.
          — Вы вообразите, Вера Георгиевна! О Лёле! Что я с ней… с девочкой… Будто она аборт сделала от меня. Что я Гумберт какой-то советский… — он нервно курил у нас на кухне, дрожа пальцами своих небольших рук.
          Ох, Юлия, всегда дурой была, но чтобы на Валерку такое нести! Ладно эти подзаборные сплетники во дворе нашем, они о Леночке чего только не собирают. Хоть переезжай, ведь и повода никакого. А тут повод отменный на современный вкус: если отчим добрый человек, без отторжения к ребёнку, так что же сразу такие подозрения строить? Бессовестные люди…
         — Успокойся, Валера, не думает Юля ничего такого, от дури бабьей сболтнула, ей тяжело, ребёнок маленький. Всё непросто сейчас. Ты… Прости её,— говорю я.
          Он и так простит, конечно, но мне жаль, что ему пришлось так нервничать из-за моей неумной дочери. Будто негде было мужику нервы испортить.
       — Как у Лёли дела с её мальчиком? Не ссорятся? – спросил Валера.
       — Да не ссорятся… С ума я сойду с их любовью, — отмахнулась я. – Сами с ума сходят, меня сводят, старуху.
          — Вы не старуха, Вера Георгиевна, — он улыбается, и я поняла, в который раз, за что его любит моя дочь. Нервы бы не трепала ещё…
          — Ты, правда, ехать в Польшу собрался? Ты ведь инженер.
          — А что делать, Вера Георгиевна? Инженер, конечно. Вот только моими патентами и авторскими свидетельствами скоро сортир оклею, никому не надо это. Конверсия у них теперь… если завод кастрюли паять начнёт, глядишь, не распадётся… А оборонка, никому не нужна. Ракеты под нож пускаем. Секретные разработки… Такие проекты порубили, порезали, чтобы американцам нравится… Ох, вы не представляете… — он качнул головой, бледнея, — хорошо, что у вас вечная профессия. С ней ни в какие времена не пропадёшь.
         — Да не очень-то и зажируешь, — усмехнулась я. – Но и с голоду не сдохнешь, это правда. Думаю, древнейшая профессия не та, о которой все говорят, а как раз наша.
         Он засмеялся, кивая, и затушил сигарету:
          — Сейчас очень в моде как раз та самая, о которой все говорят как о древнейшей, пишут, что все девочки мечтают стать проститутками…
           — Не знаю я ни одной такой девочки, — уверенно сказала я. — А говорят так, потому что всю страну такой вот проституткой уже делают. Рыба гниёт с головы.
          Он покачал головой, то ли соглашаясь, то ли нет.
         — Я, если всё выйдет, как я планирую, стану помогать вам с Лёлей. На учёбу…
         — Да ты что, Валера, у тебя своя семья…
          — Вы двое – тоже моя семья или вы отказаться хотите от меня, «коварного растлителя»? – мотнув головой, чуть улыбаясь печальной сегодня улыбкой, сказал мой бесподобный зять.
       Я похлопала его по руке:
        — Спасибо, тебе. А насчёт «растлителя»… ты забудь и Юле не напоминай больше. Никто так не думает. А болтать и дальше будут, не это, так что-нибудь новенькое выдумают… чего ж ты хочешь, такая красивая девочка… уедет учиться, заткнуться.
         — Да. Я тоже так думаю, — говорит он, потом кивает в сторону коридора, где Лёлина комната открыта настежь. — Гитара, я смотрю. Его, Лёни? Играет?
         — Бывает. Обволакивает Ленку очарованием своим непобедимым. Ну, и меня заодно. Хорошие песни такие, Лена говорит, он сам сочиняет…
        Валера вздохнул:
         — Хреновые времена для поэтов, однако.
         — Для всех, однако, хреновые… - сказал я. — Хотя все радуются - свобода.
         Валера улыбнулся, опустив рыжеватые ресницы:
          — Знаете, как у Шолохова в третьем томе Гришка Мелихов говорит: «А вот воли — не надо, не то на улицах друг дружку убивать начнём»…
Глава 7. Буря мглою…
          Жара в Сочи, правда, была невозможная в этом году. У нас спины покрылись прыщами, как ни драили мы друг друга в душе, устроенном во дворе у наших хозяев. Но, само-собой, ходили на пляж, Лёлька плавала как какой-то красивый дельфин, я только потому, что значительно сильнее и могу догнать её. Вода невозможно тёплая и мутноватая, дна при тихой погоде не видно. Вдобавок, у меня зверски обгорели плечи, мы мазали их столовской сметаной, брали по полстакана.
        Мы много гуляли, по заросшим субтропическими деревьями аллеям, под цветущими магнолиями, похожими на выдуманные цветы в старых фильмах-сказках. Мы покупали фрукты, питались в столовых и кафе, каждый вечер ходили в кино, и держались в стороне от злачных мест, во-первых: публика там не из тех, к какой привыкли мы, а во-вторых: всё там стоит столько, сколько у нас и с собой-то не было. Мы приехали сюда на неделю, после того как погостили у бабушки Тани в Лысогорке целый месяц.
        Деньги на эту поездку на море мы взяли из моей страховки, которая закончилась в июне, и у меня «на книжке» было пятьсот рублей, которые этим летом уже стоили в пять раз дешевле, чем ещё год назад. Лёня собирал, оказывается, весь год, откладывая с зарплаты, которую никто не требовал от него отдавать, к тому же, отец подкинул ему «за поступление». А ещё денег дала моя бабушка Таня, когда мы гостили у неё.
 
       Да и как было не дать? Больше того, я и Вере сказала, что мы с Алексеем будем высылать Лене деньги каждый месяц. И сейчас я перевела много, почти все десять тысяч, что были на моей книжке на книжку внучке, только она не знала ещё, но Вера скажет. Деньги обесцениваются каждый день. Хорошо, что у нас хозяйство, мы с голоду не пропадём, дай только Бог здоровья. А вот как дети эти учиться сейчас поедут…
       Я смотрела на них, за год Лёня возмужал немного, а Лёля стала ещё красивее, что-то гибкое, будто водное появилось в ней, опасное для мужчин. Даже Алексей это заметил, так и сказал:
       — Сильно как похорошела Лена, опасно. Смотреть невозможно на неё. Что дальше-то будет?.. Наверное, сильно он любит её и она его, коли так расцветает, а? Только… ведь ухлёстывать начнут за ней московские кавалеры, как бы не бросила парня.
        Я покачала головой, Лена не из этих, кто за московскими штанами в столицу едет. Она вообще, я наблюдаю, и не в мать и не в отца, она сильная, но хрупкая. Любовь ей нужна, как всем, но не покровительство, чьё бы оно ни было. Ей ничто не опасно, ни время это странное, ни Москва с её соблазнами, ни трудности. Однако, она так несовременна, что вся её сила может обернуться хрупкостью…
       И Лёня, я вижу, парень не отстаёт от неё, превосходит даже, но, как и любой мужчина, он беззащитнее и тут Алексей прав, ему трудно придётся с ней рядом. Сложно не поддаваться ревности, подозрениям, когда ты юноша и влюблён до смерти как он.
        Спали они в этот раз в саду, где мы поставили полуторную кровать для них под наше черешневое дерево, огромное как чинара, раскидистое, плодоносящее почти всё лето.
        Дни были погожие, можно было, не боясь спать под открытым небом. И от нас подальше. Всё же их юные восторги, не женатых, не венчанных, мне не по сердцу, не могу я делать вид, что всё правильно и так как надо. А в саду… так не за стеной хотя бы.
          Как в Эдемском саду…
         Не принуждённые больше скрываться, они спокойнее, больше помогают нам, веселее и не такие нервные и невыспанные, как в прошлом году.
         Они подробно рассказали, как сдали экзамены, как их зачислили уже первого июля, когда общий поток экзамены сдавать ещё не начал. Рассказали и, что даже в Москве совсем опустели магазины, а в Н-ске подавно. Полностью пустые полки, только сгущёнка и салат из морской капусты целыми бескрайними пирамидами, а всё остальное – пусто.
         — При нас в московском гастрономе «выбросили» варёную колбасу… рассказывает Лёля, с расширенными от ужаса глазами, — вы не представляете…
         — Люди бились в кровь за эти несчастные куски! – подхватил Лёня с таким же точно выражением лица как у Лёли, они вообще во многом словно копируют друг друга, как бывает с людьми, которые всё время смотрят друг на друга и переманивают физику, манеру говорить, улыбки, слова. – Вообразите, взрослые дядьки сцепились и давай трепать друг друга!
         — До крови! — с ужасом и недоумением добавила Лёля.
         — В водочных-то очередях дерутся всё время, а это за колбасой!..
          Мы с Алексеем моим переглянулись, мы здесь, вдали от городов, живём нормально, не чувствуем почти ни инфляции этой, ни отсутствия товаров на полках. У нас и магазин-то так далеко, что только раз в неделю, а то и реже, мы ездим туда за крупами, мукой или стиральным порошком и мылом.
         Я сама надоумила детей съездить на море хотя бы на неделю, до учёбы. Сейчас в конце августа надо уже будет им ехать в Москву в институт. Оформляться, устраиваться, пусть побудут одни, только вдвоём. Без взрослых, без забот, которых впереди у них немало, особенно во времена, когда люди бьются в магазинах за колбасу…

        Вот так мы и оказались здесь совершенно одни, после райского бабушки Таниного сада, где мы проводили всё наше время и днём и ночью. Иногда ходили в горы, конечно, но теперь бежать из дома было незачем, за нами негласно признали право быть вдвоём. Мы пользовались им.
         Здесь, в Сочи, я впервые видела пустые пляжи и свободные места в гостиницах в разгар сезона. Такого раньше не было и не могло быть никогда… Но несмотря на обилие свободных мест, нас не поселили в гостиницу вместе, потому что мы не были женаты. Поэтому мы пошли искать частную комнату, нашли за пять минут, почти на берегу моря и близко от центра.
         Адская жара разрядилась сегодня таким ливнем, таким грохотом, что казалось, само небо раскололось и вот-вот сверзнется вниз. А потом полил такой дождь, что мы боялись, как бы нашу мазанку с земляным полом не смыло с горы.
          Первые зарницы, приближавшейся грозы, мы увидели, когда были в летнем кинотеатре на набережной. Они часто и ярко сверкали где-то за горами, но мы не думали, что гроза дойдёт до нас.
          Мазанка устояла, а мы, прижавшись, друг к другу, снова чувствовали себя детьми, совсем маленькими, будто нам по пять лет, а между тем, вчера Лёне исполнилось восемнадцать.
         — Если нас не смоет в море сегодня, завтра выйдешь за меня замуж? – прошептал Лёня прямо мне в ухо в темноте, поминутно озаряемой молниями тропического шторма.
         Я засмеялась:
         — Что ж завтра, прямо сейчас пошли, а то, глядишь, завтра и ЗАГСы смоет!
         Он засмеялся, взялся щекотать меня, мы дурачились, целовались опять.
         Она шутит всё, не отвечает прямо. Мы, конечно не можем здесь же сразу пожениться, мы не прописаны здесь, да и в Москве не прописаны, теперь пока эти все проволочки, да и ждать, конечно, заставят в ЗАГСе…
          Но на утро, под шум дождя, я опять спросил её, когда мы поженимся. Лёля улыбнулась, глядя на меня:
           — А платье, гости, машины, проехаться по городу… Деньги на всё это нужны, на свадьбу.
          — Лёль, не ври, не хочешь ты никакого платья и прочей муры,— прищурился я, глядя на неё испытующе.
           — Все девочки мечтают о свадьбе, — сказала Лёля, но я что-то не верю ей.
           — Но не ты, — я смотрел, как она расчёсывает волосы, начинает закручивать в пучок. Правда, она не мечтает ни о какой свадьбе, почему? Почему, Лёля? Потому что жених я?
           — И я мечтаю! – она опять улыбается. – Ты такой красавчик, школьная «суперзвезда» к тому же, думаешь, мне не хочется щегольнуть тобой перед подружками?
          — Нет у тебя никаких подружек, не ври! С бабками своими дружишь больше чем с девчонками.
          — Так что ж, если мои бабки интереснее и ближе мне, чем девчонки твои любимые, — хмыкнула Лёля.
          — Ой, ладно! — отмахнулся я. Специально к слову прицепилась, чтобы серьёзно не говорить. Вот что с ней делать?!
         Ничего не надо делать, Лёня, милый, что ты в женитьбу эту так упёрся, будто это решает что-то, что-то определяет… Но делай что хочешь, лишь бы ты не смотрел, как прошлой зимой, когда я так неосторожно пошутила об этом…
          От чудовищного ночного дождя так размыло дороги, так вспучило реки, как мы не ожидали увидеть. Хотя Подкумок, что протекает рядом с Лысогоркой, где живёт бабушка Таня, всякий раз вздувало после дождей в огромный мутный поток, поэтому мне знакомы были эти метаморфозы горных рек. Но Лёня не видел такого раньше. В свои приезды в Сочи или в Анапу в детстве, никаких катаклизмов он не заставал.
         И вот, река, вчера бывшая извилистым ручьём на дне запаянного в бетон, казавшегося слишком большим для неё русла, вдруг превратилась в бурлящий, рыжий от глины, поток высотой до моста, заливающий и мост, тонким слоем воды, на котором как на льду скользят машины. Один из самосвалов едва не задавил меня. Я даже не заметила,  я остановилась, посмотреть вниз, на реку, которая была под самыми ногами. Если бы я не остановилась в этот момент, он наехал бы на меня…
        Я видел это, она шла передо мной, в трёх шагах…
        Лёня весь белый подошёл ко мне.
         — Ты что? – спросила я, не понимая, почему у него такое лицо.
         Тогда только он, молча, будто, не в силах был говорить, и кивнул мне на грузовик, стоявший упираясь «носом» в парапет моста в паре метров от меня. Самосвал съехал бесшумно, я никак не могла заметить его. Если бы я продолжала идти, а не остановилась, вот это… даже затошнило, когда я представила, что со мной сделал бы мордатый самосвал…
         Почти такой же белый как Лёня, водитель открыл дверцу, вылезая из-за руля:
         — Вы… это… Целы, что ль, парень? – спросил он бескровными губами.
         Лёня только кивнул.
         Сегодня впервые я подумал о смерти. Я будто вспомнил о том, что все мы умрём… Но, если Лёля…
         Я смотрел на неё, будто не видел давно… Лёля…
         У него стало такое лицо, что я обняла его, поднявшись на цыпочки, чтобы прижаться к его лицу. Он отодвинул меня, чтобы посмотреть на меня опять, коснулся ладонью щеки, волос, снова притягивает к себе, прижимая, с выдохом. Испугался, мой милый. А я не испугалась бы? Наверное, с ума бы сошла от ужаса, если бы увидела, что машина едет на него… Я обняла его, крепче прижимаясь к нему, будто хочу слиться, соединиться в одно… Лёня…
         Мы долго стояли так. Молча, просто обнявшись. Мы не заметили, как вырулил и уехал злосчастный грузовик.
         Потом, с уже успокоившимися сердцами, и опять повеселевшие, мы пошли к морю, всё равно, куда идти в курортном городе в непогоду, все дороги ведут к морю.
         А море сверху, откуда мы смотрели, представляло сегодня тоже любопытное зрелище: оно спокойное, пронизано несколькими рыжими реками, втекающими в него со склонов, сине-зелёная вода ещё не перемешалась с этой глинистой, ещё пока остаётся морем…
         — Завтра здесь будет каша из ила и глины…
          — Давай на будущий год поедем в Абхазию? – сказала Лёля, — там сказочная вода и, вообще природа. Ты бывал?
          — Бывал, но мне было лет девять.
          — Девять? А в каком месяце? Я тоже в девять лет была в Абхазии.
          — Я не помню, Лёль. Мы были вначале в Гагре, потом поехали в Пицунду.
         Она улыбнулась:
         — И мы так. Представляешь, я не помню даже как звали тогдашнего маминого мужа, который ездил с нами… Гагру и Пицунду помню, а его нет.
          Я подумал, может быть, она поэтому, так относится к браку, что перед её глазами ничего надёжного, связанного с этим словом не происходило?
         Нам уезжать послезавтра. Дожди прекратились. Море и правда превратилось в глиняное болото и стало штормить. Мы больше не купались, подолгу гуляли по набережной, по берегу. Зашли от нечего делать в какой-то коммерческий магазинчик, там продают Барби в роскошном красном платье за 1000 рублей — какое-то запределье, ещё какую-то курортную и не курортную чепуху, и… камень аквамарин. Овальной формы, с полюса в нём провёрнуто отверстие.
          — Странно, — сказала Лёля, рассматривая его, — похоже, это был кулон, камень вынули из оправы… может он ворованный?
        Я засмеялся:
          — Давай детективный роман напишем об этом?
            Она засмеялась тоже, обнимая меня:
          — Это ты одарённый у нас, вот и напиши.
         На площади, как и по всему городу, ещё не убраны остатки бури: листья, ветки разбросаны по плиткам тротуаров. И мы расталкиваем их носками шлёпанцев, ведь так и не похолодало, как положено.
         Но больше всего времени мы проводили всё равно в постели, тем более в эту бурю. У нас никогда ещё не было такой возможности – постоянно быть вдвоём. И старались мы использовать её как можно полнее…
         Но мы чувствовали, что за нами подглядывают. Лёля так и сказала, но мне плевать:
         — Да пусть ослепнут!
        Чем ближе день отъезда, тем меньше мне хочется уезжать. Ведь такого свободного и беззаботного времени не будет, теперь, долго… Я сказал об этом Лёле, а она обняла меня:
         — Зато мы всё время будем вместе, нас ведь в одну группу записали, так что не будем, как этот год разлучаться на целый день.
         — А спать-то отдельно будем! Общежитие нам не дадут вместе пока не поженимся.
         — Лёнь, общежитие – это не гостиница, никто ни за кем не следит, спи, где хочешь.
         — Думаешь? — с сомнением спросил я, везде следят, а в общаге не следят за комсомольской нравственностью?
          Завтра вылет в четыре. Мы приехали в аэропорт как положено за два часа до вылета, но через два часа никакой посадки не объявили, людей стало скапливаться всё больше.
          — Идём, узнаем, что там за ерунда…
         Оказалось, рейсы задержаны из-за того, что «нет керосина». Какая-то, мало похожая на правду, чушь, но за неимением другой информации, мы приняли эту. Скоро прошёл слушок, что подают самолёт, толпа побежала туда. Мы увидели группу «Любэ» с целой свитой сопровождающих, каких-то пьяных потрёпанных женщин, их проводят через служебный вход…
          — Давай погодим, Лёль? — я придержал Лёлю за плечо.
           — Темнеет уже, мы из Москвы не уедем…
          Он посмотрел на меня:
           — Рано или поздно отсюда мы улетим. Надо нам спешить?
          Я обернулась к нему, смеясь:
          — Где ночевать будем?
          — А нигде, — радостно заявил он, — не в Москве и не в Н-ске, не замёрзнем, небось. Идём, — он потянул меня за руку…
         «Здесь под каждым ей кустом был готов и стол и дом…»
          И южная жаркая ночь, чёрная, как никогда не бывает у нас, с ясным Млечным путём через всё небо, крыльями укрывает нас, как Ворон Воронович… её пряные запахи, сухая трава, которая кололась бы, не постели мы наши полотенца, цикады, поющие свою неизменную мерную песню. Здесь, в отдалении от города и домов, кажется, что мы одни на всей планете…
          Уже глубокой ночью мы пришли назад в аэропорт, теперь всё тихо и людей почти нет  на успокоившемся аэродроме. Самые торопливые и наглые улетели, а самолёты подали уже к рассвету. Лёня вынимал травинки из моих распущенных волос пока мы стояли в очереди на посадку.
         — Мы как хиппи и панки в одном коктейле, — тихо сказала я через плечо.
         — Мне нравится наш коктейль, — горячо прошепчет он на мой затылок сквозь массу волос. – Улетать не хочу до смерти…
         — Мы прилетим ещё сюда и не раз… — я поворачиваю лицо к нему, он поцеловал меня в губы, будто мы одни опять…
          — Молодые люди! – слышим мы противный голос за спинами. – Вы летите? Проходите на посадку!
           В самолёте мы спали, и в Москву прилетели утром 19-го августа. Из Внукова почему-то оказалась проблема выехать в город. Нам надо до «Юго-Западной»… ехать-то четверть часа, а доехать не на чем. Что с транспортом?
          Мы устали, лохматые, грязные и голодные. Наконец, с боем влезли в какой-то потёртый рейсовый автобус, который провёз нас мимо нашей будущей Аlma mater, отсюда с шоссе хорошо видно мозаичное панно на кубе библиотеки, но мы тогда ещё не знали, что это библиотека… Все здания нашего института издали казались грандиозными и загадочными, манящими.
           На «Юго-Западной» оказалось необычно безлюдно. И машин не было.
            — Смотри! – вдруг оживился Лёня и показал на асфальт на проезжей части, на нём царапины, будто проехали…
            — Это же… Танки! Танки, Лёля!
           Я посмотрела на Лёню и увидела, что он смотрит вдоль дороги, я тоже повернулась туда — правда танки… они едут бесшумно, может быть потому, что ещё далеко? Из их выхлопных труб вьётся густой радужно-чёрный дым…
        Может, это какой-то сюрреалистический сон, до того это странно и невозможно…
         — Танки в городе, Лёня… в Москве… — из меня будто вытекли эти слова, как из треснувшего горшка, и страшно до ужаса и так же интересно…
          — Чёрт… Они в центр едут… — проговорил побледневший Лёня, глядя на всё это поразившее нас зрелище. — А нам с тобой в центр надо как раз, на Киевский. Автобусов-то не будет.
          — Думаешь, электрички будут, если танки едут? – мне так странно всё, что не страшно, но Лёня, кажется, напуган…
          — Кабы один я был… — как заворожённый проговорил он.
          — Ты дурак? — возмутилась я. — «Один»… так, хоть нас обоих убьют…
          — Это ты у меня дура.
           Он поцеловал меня, разомкнув губы, глядя близко в моё лицо. Но не отпустил, поцеловал снова, уже прикрывая веки…
          Мы приехали на Киевскую и, сдав нашу сумку в камеру хранения, купили пару беляшей, холодных и мерзких, похожих на дохлых окоченевших и лоснящихся лягушек, но нам они кажутся благословением Богов… из напитков только лимонад «Дюшес», который я с детства ненавижу, но что делать… до ближайшей электрички четыре часа…
           Мы пошли к Дому Правительства. Этим летом выбрали и президента России и какую-то независимость, я так не поняла от кого? Но не вдавалась в происходящее, с меня хватало нас с Лёней и экзаменов в институт. Тем более, что в выборах мы оба не участвовали, потому что на 12-е июня так и не получили ещё избирательного права…
         А теперь тут, похоже, происходит что-то. Идти недалеко, так, кажется с Дорогомиловского моста. Беляши и возбуждение после почти бессонной ночи придают нам сил. Машин нет в центре вообще… А чем ближе к цели, тем больше становится людей… транспорт не ходит и мы видим, что троллейбусы и автобусы каким-то непостижимым образом развёрнуты поперёк улиц и перегораживают проезд.
          — Это… батюшки, Лёнь, это — баррикады, поди?… Лёня… — мы как будто внутрь какого-нибудь кино попали…
          — БТРы-то всё равно проедут, тем более танки… — раздумчиво пробормотал Лёня, разглядывая перевёрнутые, и неуклюжие троллейбусы, похожие на убитых чудовищ с задранными копытами.
           Мы почти дошли до Дома правительства и увидели и толпу, и танки, и с одного из танков, говорит крупный седоватый человек, спереди его как-то нелепо прикрывают  странным предметом, похожим на разложенную папку чёрного цвета…
          — Это… Лёнь, Ельцин что ли? – спросила я. – Чем они прикрывают его? Чемодан какой-то…
          — Это бронежилет…
      …— антиконституционный, реакционный переворот… — странно прикартавливая, говорит Ельцин, — призываю вас, граждане России, дать достойный ответ путчистам…
         Нам почти ничего не слышно. Я посмотрела на Лёню, он явно понимает лучше всё происходящее:
           — «Путчистам»… что это значит, Лёнь!? – спросила я, дёргая его за рукав.
         Кто-то обернулся нетерпеливо, раздражённый моей тупостью:
          — Переворот в стране, девочка, что непонятного? Айда, мостовую разбирать!
          Мы с Лёней посмотрели друг на друга. Он сказал:
          — Тебе нечего здесь делать, Лёля.
          Мне стало до ужаса страшно за неё. Мне каждую секунду мерещится тот грузовик, который ехал в неё, ещё три шага и её размазало бы по парапету… Это было как предупреждение, как предостережение, не зря мне так не хотелось ехать в Москву. Как будто чувствовал… Там грузовик, а здесь танки, БТРы… и Лёля такая тоненькая в своём ситцевом платье в цветочек, с распущенными, разлохматившимися, красиво выгоревшими на концах волосами, смотрела на меня немного бледная от усталости, которая, казалось, ненадолго отпустила нас… Если у неё появится хоть синяк из-за того, что мы до сих пор здесь, я не прощу себе…
           Я обернулся по сторонам. Вокруг почти нет женщин, тем более юных, таких как Лёля. Есть какие-то бешеные тётеньки неопределённого возраста… Лёле здесь не место.
            — Идём! – он потянул меня за руку, решительный и бледный потащил прочь отсюда, я сразу почувствовала усталость… Делай, как знаешь, Лёня… Уходим, так уходим.

Чёрные птицы над моею землёй.
Чёрные крылья кружатся, слетают…
Чёрные крылья, откуда?
Чёрные люди, зачем?
Крикни, Человек, разгони вороньё!
Встань, Человек, изгони мрак!
Взмахни рукой, Человек, тебе подвластно всё!
Иди, Человек, надо сделать так!
Откуда приходит тьма?
Откуда приходит Зло?
Почему мы открываем двери ему?
Почему мы так беззащитны?
Поднимись, Человек!
Открой глаза!
Только ты, Человек, можешь быть властителем Зла!
Загоним тьму обратно?
Рассеем мрак?
Напружиним мускулы,
вдохнём полной грудью!
Мы сильнее Мрака, сильнее Тьмы и Зла!

          Мы едва успели заскочить в электричку, неслись со всех ног, и только в пыльном прокуренном тамбуре, чуть не упадали от напряжения…
          — Уехали… — выдохнул Лёня, сгибаясь пополам.
          — Может, надо было… — задыхаясь, попыталась сказать я, что может быть, надо было остаться, участвовать в народном движении, — ну… как-то…
          — Может, и надо… но не тебе же, Лёля! — он посмотрел на меня, подняв голову.
          Я потянул её за руку, мы прошли в полупустой вагон и сели на жёсткое сиденье из деревянных плашек. Едва мы опустились на него, тут же уснули и проспали до самого Н-ска.
Часть 2
Глава 1. Четыреста ступенек
         Всё, чему мы стали невольными свидетелями в Москве, рассеялось, как проходящая мимо гроза, и закончилось к тому дню, когда мы отоспались с Лёней и встретились, выслушав дома, как о нас беспокоились, потому что знали, что мы летим именно в этот день.
          Мы не стали рассказывать, что мы видели, что полезли в самую гущу, что едва не стали теми героями, что теперь назывались «защитники демократии». Нам показалось, что спокойствие наших близких важнее, чем возможность удивить их тем, что мы стали очевидцами этого, тем более что мы почти ничего не видели.
          Вообще всё это, несмотря на троих погибших и много шума, произведённого в стране и мире, казалось нам с Лёней какой-то постановкой, опереткой, как говорил Булгаков. Именно это мы сказали друг другу, когда остались вдвоём. Будто всё это было проделано для чего-то. Для чего? Мы не знали и не могли понять в тот момент.
          Для тех, кто в ужасе замер перед телевизорами, по которым показывали «Лебединое озеро», едва не превратив прекраснейший балет в странный символ вранья и перемен…
         Режим Чрезвычайного Положения сняли, так и не введя, по-настоящему. Дрожащие заговорщики при нахально и уверенно задающих вопросы журналистах, казались подставными, к тому же обманутыми, загнанными в угол, а Ельцин в идеальной причёске на танке, как Ленин на броневике, да ещё прикрываемый непонятно от кого бронежилетом, представлялся нанятым актёром, довольно грубо исполняющим свою роль.
          Но, может быть, мы так восприняли это потому, что смотрели всё по телевизору уже после того как напряжение спало, и мы не пережили как наши родные, которым вдруг включили сплошной балет и было неясно, что же происходит на самом деле и от этого всем стало так страшно…
           Но мы с Лёней одинаково восприняли то, что мы видели. Мы очарованные, как и все, разгулом свободы в последние годы, сейчас всё же испытывали некоторую неловкость и  чувствовали фальшь во всём происходившем может быть потому что видели кусочек действа своими глазами… Как смотришь на спектакль из-за кулис. Но ведь мы были не в кулисах, а в первых рядах зрителей…
          Заботы затмили собой все наши размышления очень быстро: надо было ехать, «получать общежитие», прописываться и тому подобное. Наш первый курс отправился в колхоз «на картошку», в последний раз в истории института, как окажется потом, а мы, как провинциальные мещане занялись насущными вопросами…
        И вот, первой, в четыре утра, ледяной от утреннего сырого холода электричкой, в компании других наших товарищей с Подготовительного, мы поехали на распределение комнат: заседание Жилищно-Бытовой Комиссии или ЖБК.
        Это настоящий демократический орган, надо сказать. ЖБК состоит из студентов, живущих в общежитии, и переизбирается. Кто её переизбирает, когда и как, мы так никогда и не узнали.
         Комнаты распределяли несколько человек, но всё время вокруг сновала какая-то толпа, задерживая продвижение нескончаемой очереди. Мы часа четыре промаялись в узком вонючем коридоре, где не было ни одной молекулы кислорода, чтобы за три минуты получить ордера и отправиться, наконец, посмотреть свои места…
        Так называемые, «блоки» включают две комнаты: на троих и на двоих, дверьми, выходящие в прихожую с туалетом и ванной комнатой. Кухни на этаже, обширные тёмные помещения, которыми никто не пользуется много лет, да там и не было ничего, кроме грязи и тараканов. Готовят все в прихожих блоков, установив там электрические плитки, а кто и прямо в комнатах… Лифт не работал, мы ходили пешком.
        Удивительно повезло: нам обоим дали комнаты на одном и том же, 16-м этаже. Только Лёне с видом на Москву, а мне на Тропарёвскую зону отдыха — парк. Но сами блоки были почти напротив друг друга.
          Моими соседками оказались две девочки из нашей области, Алиса Ким, красивая черноволосая с немного раскосыми глазами и вторая, которая исчезла так внезапно, что мы не видели её больше, училась ли она вообще? Так мы и жили дальше с Алисой. А во второй комнате — старшекурсница Лариса, к которой приходит время от времени подруга, громкая и разбитная девица.
          А вот у Лёни соседи оказались куда колоритнее во всех смыслах: аспирант, который не появлялся там чаще, чем раз в месяц, а то и в два-три. А второй и вовсе собирался принять монашеский постриг, и вскоре тоже исчез. Будто по заказу.
         Во второй, меньшей, комнате жили вьетнамцы, но, сколько их было, я так и никогда и не поняла, не различая их лиц, но почему-то казалось, что значительно больше, чем двое.
          Так что опасения Лёни по поводу того, что мы не сможем встречаться, полностью не оправдались. Мы могли ночевать вместе хоть каждую ночь.
           Пришлось приехать ещё несколько раз, потому что надо было получить мебель, у меня, например, не было кровати. А ещё мы «отхватили» новые стулья и, счастливые, тащили их, с обёрнутыми серой бумагой и шпагатом железными ножками, всё на тот же  на шестнадцатый этаж… но это было только начало.
           Лёне повезло, у него была отменная, так называемая, «олимпийская» кровать, полуторная, мощная — не меньше метра шириной, на крепком каркасе и с «неубиваемым» плотным матрасом. Дело в том, что четыре корпуса нашего общежития строились в своё время как часть Олимпийской деревни, к Олимпиаде-80, поэтому и сохранились отсылы к тому времени и вот такие качественные кровати.
 
       …Абсолютно пустые магазины. Буквально, по-настоящему пустые, полностью пустые, в них нет вообще ничего, даже света, думаю, даже мыши ушли из них, оставались только тараканы, подъедавшие грязь по тёмным углам, потому что тараканы сейчас стали вездесущи. Универсам напротив здания института совсем чёрный, пустые прилавки, протоптанные когда-то тысячами покупателей ямы и дыры в плитах на полу, заполняющиеся грязной жижей от растаявшего снега, но это нам только предстояло узнать…
         Только в овощном отделе был зелёный лук с грязными, в земле, луковицами, спрятанными в серые бумажные пакеты. Ещё венгерские соки в бутылках, длинные, чуть ли не в метр, огурцы, и ящики с нашими обычными свёклой, картошкой и морковью, солёные огурцы с провалами на вялых боках, и квашеная капуста в овальных сосудах, похожих на подносы из анатомички…
         Продукты пришлось возить с собой каждую неделю, от сумок отрываются руки. И готовить в комнате на плитке, как и всем. Холодильника нет, так что приходится запасаться тем, что не портится быстро. Холодильник «Морозко», который едва морозил и безбожно вонял из-за этого, привезли Алисе, которая просила звать её Люсей. Но к холодам продукты мы стали прятать в ящик, устроенный Лёней за окном, в нашем климате — это тоже холодильник, не хуже «Морозки» уж точно.
         Вообще, мы быстро подружились с Люсей, она училась на первом потоке, во второй группе. И была из тех самых «чернобыльских районов», но отличница-медалистка, как Лёня, умная и спокойная, будто оценивает всех про себя, но не судит. Ей, как и другим «чернобыльцам» платили стипендию на сто рублей больше, нам – 150 рублей в первом семестре, им – двести пятьдесят. А ещё им выдали так называемую гуманитарную помощь, которая оказалась довольно занятными армейскими сухими пайками, не нашей армии, конечно, запаянными в очень плотную фольгу и целлофан.
           Кроме того, и это было интереснее: чуть позже они получили ещё талоны на посещение магазина в Олимпийской деревне, который почему-то назывался Центр моды «Люкс», который, между прочим, рекламировали по телевизору, одна из первых советских реклам, наряду с «Вентиляторным заводом». Мы ездили туда вместе с ней, войти в отделы можно было как раз по этим самым талонам. Странно, рекламируют, а в отдел просто так не войдёшь. Для кого и для чего тогда реклама?.. Чего-то такого, что подошло бы мне, я не увидела, а Алиса приобрела моднейший брючный костюм из мягкой чёрной фланели и ботинки. И ходила в этом всём и со своей моднейшей стрижкой-каре, что отлично смотрелась на её чёрных глянцевых волосах.
         Неосвещённые улицы, грязь, вездесущий мусор и тараканы, крысы, размером с небольшую кошку, к которым все привыкли и никто не боялся — это везде, по всей столице, не только возле наших общежитий. Четыре корпуса на четыре факультета: лечебный, педиатрический, медико-биологический, и интер, то есть интернациональный, для иностранных студентов.
         Вокруг горы мусора, будто корпуса выстроены на свалке. До здания института ходили два автобуса, но можно было и пешком дойти, если бы зимой чистили тротуары и освещали…
       Однако автобусы ходили исправно, и мы не страдали от опозданий.
        Но все эти бытовые ужасы затмило очарование самой учёбы, поглотившей нас с первого посещения библиотеки. Получать книги в просторном и завораживающем здании библиотеки стало самым приятным из всех подготовительных дел. Стоять в этой быстрой очереди, среди запахов книг, болтать с однокурсниками, знакомясь с ними здесь… Огромные тома Анатомии, учебника и атласа, хотя и были не новы, но прекрасны своей печатью, качеством картинок, именно так хотелось назвать изумительные иллюстрации. Такие атласы Синельникова были у нас с бабушкой дома. Были все три тома и дома у Лёни. Ещё его отец учился по ним.
          Остальные учебники грандиозного впечатления не производили ещё и потому, что мы на Химии и Физике занимались по методичкам. А История Медицины вообще была только в лекциях и на семинарах, кстати, интереснейших, хотя преподаватели производили впечатление печальных и потерянных.
        Что-то происходило всё время вне пределов нашей видимости и понимания. Даже внутри института…
          На первом этаже, недалеко от входа с восточной стороны, ещё имелась дверь с вывеской «Комитет ВЛКСМ». Хотя Комсомол перестал существовать к концу октября. Но Люся повеселила нас тем, что первым делом пошла встать на учёт и не нашла за дверью никого, и даже ничего, Комсомол приказал долго жить через пару недель после того как нас посвятили в студенты.
          Посвящение происходило в солнечный тёплый день в начале октября, в концертном зале гостиницы «Россия» в Зарядье. Но снаружи всё выглядело куда лучше, чем оказалось на деле. Программа была скучной, мы даже не запомнили её, и сбежали, не дождавшись окончания самодеятельных выступлений. Самым интересным и приятным была речь ректора вначале вечера, когда он назвал нас своими коллегами…
        В том же крыле, что и комитет Комсомола, и сам ректорат, были кафедры Истории КПСС и Научного Коммунизма, которые так и остались для нас лишь красными буквами, наклеенными на верхнем поперечном стекле входов на эти кафедры.
          Первым нашим занятием и стала История Медицины, где мы познакомились со  одногруппниками. Мальчиков и девочек было поровну в обеих подгруппах нашей, последней, шестнадцатой группы.
         В нашей, 2-й подгруппе, оказалось всего шесть человек. Вначале было семь, но одна из девочек учиться не стала и после двух недель занятий ушла, её звали Лена, как и меня, у неё случилась трагедия в семье: умерла мать и содержать и учить её стало некому… Никогда не забуду эту свою тёзку, нервно курившую на каждом перерыве, а потом исчезнувшую навсегда…
         Мы с первого дня сошлись с Милой Шишковец, необыкновенно привлекательной блондинкой, у которой был парень из МАИ. Она болтала и смеялась без умолку, почему-то сразу прониклась симпатией ко мне, правда чуть позже выяснилось, что ей очень понравился Лёня, однако, он как-то умело обратил в шутку её интерес к себе, что и Мила не обиделась и даже дружить мы не перестали…
         — Он классный, — говорила она, поглядывая на Лёню влажными зелёными глазами, — Трахаешься с ним? – спросила меня Мила через две недели примерно от начала учёбы. – И как он, ничё?
        Я немного оторопела, не очень поняла её вопрос, чем вызвала взрыв хохота у неё:
         — Он что у тебя, единственный и неповторимый? Ты бы попробовала ещё пару-тройку…
         — Хочешь сказать, ты пробовала? – усмехнулась я, уверенная, что Мила бравирует.
         — Нет, конечно, только собираюсь. Серёжка замуж зовёт, но как я пойду, если не знаю, что он лучше других, — она говорит так непринуждённо, что я даже не удивляюсь: по-моему, Мила вообще не придаёт значения своим словам.
         Я ничего не сказала на это, мне не нужно было сравнивать Лёню ни с кем, чтобы знать, что он «единственный и неповторимый». Да и Милины  рассуждения казались весёлой болтовнёй.
           Каково было моё удивление, когда выяснилось, что у Лёни в те же дни происходил такой же разговор, даже в тех же выражениях, с Серёжкой Никитиным, который строил из себя опытного донжуана, а на деле оказался ещё девственником, но почему-то считал, что должен стыдиться этого и скрывать.
           Ещё близко с нами стал общаться Юра Баскаков, красивый молчаливый юноша. С первого дня он начал «строить мне глазки», но как-то забавно — томные взгляды из-под ровных тёмных бровей, улыбки а-ля Джеймс Бонд. Я не придавала значения.
          А вот Лёня придавал. Пару месяцев он молча наблюдал, как Юра оказывает мне мелкие знаки внимания, вроде бы не значащие ничего, но приятные любой девушке: вовремя поднятая ручка, открытая дверь, отодвинутый стул и тому подобные штрихи галантности, которыми пренебрегал или просто не успевал сделать Лёня, но успевал Юра. К первому снегу между ними едва не произошла драка…
          Да, мне надоело терпеть, что этот вкрадчивый мерзавец пытается подобраться к Лёле. После последнего семинара по Истории Медицины, я сказал ему вполголоса:
          — Можно тебя на два слова?
         Он посмотрел на меня большими тёмными серо-синими глазами из-под правильных скобок чёрных бровей и усмехнулся:
          — Ну, идём, «на два слова».
           Эта кафедра Истории Медицины всегда была пустынна, даже в разгар учебного дня, может быть, потому что располагалась на самом верхнем, четвёртом этаже. Но из окон открывался превосходный вид, как и со всех этажей этого крыла. Здесь была сплошь стеклянная стена, и свет лился, заполняя собой коридоры и переходы, расцвечивая плакаты на стенах, изображающие великих лекарей прошлого и обильную пыль на сером линолеуме. Коридоры прочих трёх граней прямоугольного корпуса, направленные на другие стороны света были запечатаны с двух сторон, только окна аудиторий взирали на безрадостные виды патио, а коридоры все были слепы, но похожи на переходы в «Солярисе», только очень пыльные.
         — Ты чего хочешь? – спросил я Баскакова.
         — По-моему это ты чего-то хочешь, ты меня позвал «на два слова», не я, —  невозмутимо усмехнулся наглец, впрочем, немного бледнея.
         — Ты подкатываешь к моей девушке.
         — Ну и что? Что с того, что ты считаешь Лёлю своей девушкой? – он побледнел ещё больше, становясь от этого красивее и противней.
         — Ты не приближайся к ней, — закипел я.
         — Моё дело, к кому приближаться, — у него дрогнули ноздри. — Лёля что, твоя вещь? Может быть, я ей приглянусь больше, чем ты, слащавый блондинчик, профессорский сынок?! — он сверкнул глазами, произнося это. 
         А я вздрогнул:
         — Ты откуда знаешь?
         Он усмехнулся криво:
          — Я сам сын член-корра, наши папаши приятели с твоим. Что ж ты его не посетишь или у тебя детские обидки? Так глупо в наше время от такого отца дистанцироваться. Ты можешь вообще ничего не делать, он всё сделает, только ходи, зачётку раскрывай.
          — Обойдусь. Я сам профессию выбрал, поступил сам. И учусь сам.
           Юра засмеялся:
         — Совок ты дремучий, Легостаев! К тому же провинциал. Провинциальный совок.
         — Да пошёл ты!
         — А и пройду! – мерзко ухмыльнулся Баскаков. — Только вот с кем пойдёт Лёлечка ещё большой вопрос, ведь так? Может, захочет и проучиться без проблем и в ординатуру и аспирантуру потом. Всё же я москвич, а ты – лимита паршивая, хоть и профессорский сын. Если Лёля не дура…
         Я засмеялся. После его слов, мне стало легче. Конечно, в его понимании Лёля дура, просто потому что Лёля не продаётся. А ты купить её хочешь. Ну-ну, с интересом посмотрю.
          Я ничего не сказал Лёле об этом разговоре. Догнал их в столовой, где сегодня был гороховый суп, чуть ли не единственное блюдо, которое можно было есть в нашей огромной студенческой столовой, где тараканы, как и везде, не стесняясь, строем ходили по тарелкам, столам, и салатам, и парами танцевали свой тараканий вальс на всех поверхностях.
         На первом этаже был ещё тёмный буфет, где стояла вечная очередь за сосисками с розовым хреном и яблочной «фантой». Больше нигде и никогда я не встретил яблочной «фанты». Здесь же варили и довольно мерзкий и очень дорогой кофе.
        В столовской очереди я и нашёл и Лёлю, Милу и Серёжку Никитина.
         — Ты где был?
         — Отлить ходил? – усмехнулся Серёга, обожавший вульгаризмы, которые нравились и Миле. — Или заблудился? — надо заметить, мы несколько месяцев старались ходить всей группой вместе между кафедрами, чтобы не потеряться, что случалось с нами не раз, как в фильме «Чародеи»: «Кто так строит?!»…

        В последних числах сентября в Тушино проходил фестиваль «Монстры Рока», куда должны были приехать несколько супер-групп, в том числе «Мetallicа» и «AC/DC». Это событие сравнимое с высадкой инопланетян. До сих пор мы по телевизору-то видеть не могли этих героев, только на видеокассетах и то, счастливчики, имевшие видеомагнитофоны, стоившие как подержанный приличный автомобиль или новый «Запорожец». Конечно, мы отправились.
      Люся идти отказалась, но Мила, Серёжка и Баскаков с нами пошли. Народу было такое море, что подобраться к сцене сколько-нибудь близко было невозможно, да и опасно, надо полагать. К тому же кордоны из сотен солдат в фуражках и погонах, милиция, вертолёты, почему-то… Я же говорю - инопланетяне прилетели.
        Конечно, происходившее на сцене было слышно, благодаря аппаратуре и видно на огромных экранах. Милиция выводила постоянно целые пачки сильно пьяных или одурманенных зрителей, а на месте яростно орудовала дубинками, обрушивая их на головы возбуждённых и разгорячённых алкоголем зрителей. То тут, то там стихийно вспыхивали драки. К счастью «Metallica» выступали ещё при свете дня. Энергию наших любимейших с Лёней музыкантов ощутить всё же удалось. Но вся эта давка, туман и дождь, превративший лётное поле в грязную лужу, не очень-то способствовала удовольствию от происходящего концерта.
        И всё же это действо оказалось куда более живым, энергичным и неподдельным, чем тот самый путч, который разлетелся по всему миру и войдёт теперь в учебники…
       Устав подпрыгивать, чтобы как следует видеть всё, и толкаться, Юра предложил убраться отсюда и пойти к нему. Он жил недалеко отсюда, на метро «Щукинской».
         — Такой толпой притащимся? Нас турнут твои родители.
         Но Юра уверил, что ничего такого не будет. Мы купили в палатке дрянного шампанского, каких-то сластей, печенья и ввалились к Юре домой.
        У него оказалась громадная квартира, к нам никто даже не вышел, хотя дома кто-то был, мы слышали телевизор. Юра провёл нас в одну из комнат, здесь был большой стол, за которым мы расположились, диван, три кресла и полки с книгами.
         Юра завёл видеомагнитофон с видеоклипами. Все мы скоро опьянели, хохотали, шутили и танцевали. Уже в десять мы потянулись уходить.
          — Сколько комнат у вас тут? – уже в прихожей спросил Серёжка, застёгивая кургузую куртку.
          — Комнат? Восемь, — непринуждённо сказал Юра и посмотрел на меня.
         Я не поддержала его взгляд, удивляясь про себя: он что, на меня хотел произвести впечатление? Вот чудак.

          В нашем универсаме появились бананы, которые стоили 70 рублей, почти половина нашей стипендии. Это, почему-то произвело на меня обескураживающее сильнейшее впечатление.
         — Когда уже закончатся эти их «500 дней»? – сказала я, когда мы шли домой оттуда по тропе вдоль зелёной «зоны отдыха» Тропарёво, что раскинулась своими хилыми зарослями напротив здания нашего института.
         — Ты хочешь бананов? Давай купим, — сказал Лёня, огорчённый моим грустным настроением.
         Я улыбнулась:
          — Я не очень хочу бананов, я не понимаю как может быть, чтобы на стипендию можно было купить два килограмма… Вообще, вся эта тьма ещё…
        Но это ещё была не тьма… Когда мы дотащились по раскисшей от грязи дорожке до здания общежития, нас поразила настоящая тьма: здание и часть квартала вокруг были темны. Оказалось, отключили свет…
          Этот блэкаут продолжался до пятницы. Свечи были в большом дефиците, их надо было ещё разыскать. Поэтому я лепила самодельные из оплывшего парафина и ниток, сворачивая их многослойными жгутами. Но эти самоделки сгорали ещё быстрее, потому что нитки были слишком тонки…
        Вообще, эта постигшая нас одна из Египетских Казней, в самое тёмное время года, когда свет мы вообще не видели, потому что проводили весь день в институте, где на анатомии окна закрашены до верхних фрамуг,  в лекционных аудиториях окон нет вообще, а коридоры тоже были, в подавляющем большинстве, без световых разрывов, тьма удручала уже окончательно.
         У нас кончились спички, и Лёня пошёл купить в ларёк, я осталась одна, а свеча потрескивала и пугала тем, что вот-вот погаснет. Есть было нечего, мы съели сегодня консервы с хлебом и каким-то лимонадом, потому что готовить без электричества тоже было негде, и от этой еды в животе было нехорошо.
         Люся ушла к своим одногруппникам на 9-й этаж, поэтому я со спокойной душой забрала последнюю свечу из нашей с ней комнаты. Я сидела, обхватив колени, потому что холодно, топят слабо, а обогреватель тоже электрический… Передо мной анатомия, завтра коллоквиум, но я не особенно волновалась, наш преподаватель с лицом выпивохи, не придирался и всё время путал наши фамилии, называл меня почему-то Сенько, а Милу — Печёнкиной, что было и смешно, и даже не обидно.
        Но я не думала сейчас об анатомии, я думала о том, что во время последних месячных я обнаружила ту самую бабушкину спираль, которую я так не хотела, но теперь понимала, насколько бабушка была права, что настаивала тогда. В те дни я жила одной любовью. Теперь не учёба, которая, как и любовь, только питала мои душевные силы, но вот этот кошмарный быт изматывал. Эта темнота, тараканы, вонь из навечно заткнувшихся мусоропроводов, нетопленые и едва освещённые электрички, чёрные улицы, чёрные магазины и такие же чёрные толпы людей вкупе с выросшими «хвостами» по химии и биологии приводили меня в печальное настроение.
         Поэтому, когда Лёня сегодня ночью, когда казалось, что ночь всё время, но всё же, уже в полной темноте, остывая от жарких ласк, спросил:
          — Лёля, скажи правду, ты предохраняешься? Столько времени прошло, ты не беременна… — я заплакала.
          Он повернулся ко мне, но я была неутешна:
          — Ты хочешь ребёнка? Лёня? Сюда ещё ребёнка принесём?!
          Мне казалось несправедливым и глупым, что он продолжает жить теми же категориями, что в прошлом году…
         — Ты… Я так и думал, — он сел на постели, оборачиваясь. – Давно ты врёшь мне?
          — Я не предохраняюсь уже полторы недели, Лёня! — почти прокричала я, почему он не слышит меня сейчас? Почему не понимает?!
           — Но предохранялась, а мне не сказала. Почему ты врала?
          Я хотела обнять его, но он вывернулся и встал. Стал надевать штаны, натянул футболку, свитер.
          — Куда ты?
          — Не знаю, пойду на воздух… — он продолжил одеваться. — Ты… Я не думал, Лёля, что ты когда-нибудь будешь врать мне. В чём ещё ты врёшь?! – он тряхнул волосами, выпрастывая их из-под ворота свитера, светя ими в этой вечной темноте, впрочем, разгоняемой огнями смотрящего в окна города.
          — Ни в чём! И… Я не хотела этого делать, Лёня, — я села на постели, прижимая к груди одеяло. – Но, может быть правильно, что делала?
         Сейчас, обнажённая, растрёпанная, в его комнате, где за стеной целая куча непонятных иностранцев, я чувствовала себя почти преданной, он хочет уйти «проветрится», он обижен, а я…
         — Конечно, правильно! — горячился Лёня. — Всё правильно! Замуж за меня не идёшь, здесь, в Москве женихи-то покруче твоего провинциала, правда?!
         Я замерла точно от оплеухи. Голова, руки загорелись, я схватила тапок с пола у постели и швырнула в него:
         — Пошёл ты! Иди, себе тоже московскую невесту найди! Они считают, ты классный, так что долго искать не придётся!
        Я отбросила одеяло, вскочила тоже, взяла за бельё… но Лёня в один шаг рванулся ко мне:
         — Куда это собралась?! Прямо сейчас пойдёшь?! – его глаза засверкали в темноте.
          — Ты же идёшь?! – я оттолкнула его, но он схватил меня за руки:
          — Никуда не пойдёшь!
          — Пошёл к чёрту! Тебе можно, значит и мне…
          — Тебе?.. – он притянул меня к себе и, хотя и толкалась и сопротивлялась, но сдалась быстро…
        …— Лёль, не ври мне больше никогда, — тихо проговорил Лёня, выдыхая мне на волосы, на затылок, обнимая меня, почти заснувшую.
           — Прости меня, Лёня… Лёнечка… я не буду никогда…
Глава 2. Отец
         Уже утром я не могу не думать о том, что было вчера. Лёля обманула меня. Могла бы сказать, я бы понял. Я бы понял. Конечно, полный ужас заводить ребёнка сейчас, но почему было не принять это решение вместе? Или я неважный персонаж? Или я среди прочих реальных или, скорее, возможных, вероятных любовников? Лёля, мне кажется, я знаю тебя, но происходит вот такое и я растерян и будто пинком отправлен вон из тёплого дома… Да что дома, из целого мира, который для меня ты.
        Я сказал это Лёле. Он смотрела на меня виновато. И рассказала всё, как было тогда. Я не думаю, что Вера Георгиевна поступила неправильно, но Лёля должна была сказать.
         – Мне было стыдно. Отвратительно это всё… — сказала она и посмотрела на меня. – Ты не понимаешь? Вся эта контрацепция. Эта взрослая жизнь. Будто я и правда должна быть готова к тому, чтобы принять любого и быть спокойной при этом, что последствий не будет. Как… в публичном доме… Когда нет преград всё честно, только ты и всё, что происходит – наше. А так… — она посмотрела на меня, убирая волосы с лица. — Глупость?.. Ты не понимаешь?
        Нет, я понял. Вот это я как раз понял. Это говорит моя Лёля, Лёля, которую я знаю.
          — Послушай, хочешь, будем предохраняться, — сказал я. — Я не идиот, и понимаю, что мы сейчас…
          Я не хочу произносить вслух, что ребёнок – это роскошь, почти недостижимое счастье сейчас, которое способно обернуться катастрофой.
         — Словом, хотел сказать: давай решать это вместе. Только не решай больше одна, будто я никто тебе. Не отталкивай меня.
         — Лёня, ты – всё для меня, — она обняла меня горячо, прижимаясь всем телом ко мне. – Прости, что я… Что не сказала… — тихо-тихо сказала она. Потом отодвинулась и продолжает, пытаясь объяснить свой поступок. — Мне самой было так мерзко, и стыдно… противно даже произносить эти названия… противно… — она затрясла головой и на лице у неё отвращение, — что тебе и язык не повернулся сказать… Просто, было стыдно превращаться в… какую-то прожжённую бабу, да ещё в твоих глазах. – Лёля почти заплакала, говоря это…
          Мы пережили и это. Как и отключение света. Когда мы приехали в понедельник, электричество уже работало. Недавно включили и горячую воду, теперь можно хотя бы посуду мыть, не страдая от ломоты в окоченевших руках, и постирать что-то, да и душ принять. Хотя мы отлично приучились уже мыться из таза, согревали воду в чайнике и разводили кипяток холодной водой, получалось достаточное количество, чтобы вполне качественно вымыть голову или помыться полностью. Чтобы вымыться всем телом с головой, надо согреть ещё и кастрюлю, но в этом случае воды так много, что хватает ещё и трусики постирать…
         Но лифты так и не работали. Мы знали уже, что спуск занимает десять минут, все эти расчёты важны, чтобы не опаздывать на занятия. Но мы опаздываем: случается, прогуливаем, лекции, стоящие первыми парами в расписании, чтобы побыть вдвоём ещё и утром.
        Выпал снег и дорога до института стала почти непроходима, потому что снег не чистят. Мы с Лёлей опять прогуляли лекцию по Анатомии, вчера сдали зачёт по Биологии, завтра будет по Химии.
        На Физике молодой преподаватель ставил Лёле хорошие оценки, не спрашивая. Меня это бесило вначале, но потом я понял, что он не делал ей авансов, ничего такого, даже наоборот.  Похоже, просто смущался её красоты и ограничивал своё общение с ней?..
         Несколько дней назад мы съездили, наконец, к моему отцу. Он живёт в большом сталинском доме на Сущевском валу. Их квартира в крыле сложно построенного дома, выходящем во двор, здесь почти нет шума, меньше пыли даже на стенах дома, не то, что на тех, что стоят вдоль улицы.
         Большая квартира с буржуазной обстановкой, узорчатым паркетом, приятным запахом. Нас встретила жена моего отца Александра Николаевна, ещё молодая, очень ухоженная блондинка. На ней что-то светлое, я не разглядывал, Лёля потом сказала с восхищением, что моя мачеха выглядит шикарно и со вкусом, как заграничная дама.
        Отец вышел в прихожую тут же, запоздав всего на несколько мгновений. Я не видел его года три, но всегда узнавал, даже в детстве. Может быть, это происходило от того, что я, как все говорили, очень похож на него?

   Правда, я редко видел сына. Старшего сына. Но и с младшим занимаются по большей части множество нанятых преподавателей, всевозможные кружки, Александра предпочитает такой стиль воспитания. Ей это кажется аристократичным. Так и говорит. Я же стараюсь не раздражаться. Я всю совместную жизнь стараюсь не раздражаться.
       Я женился на ней тринадцать лет назад, потому что она была дочерью заведующего кафедрой, где я работал ассистентом, и она влюбилась в меня…
        Теперь я заведую этой кафедрой.
         Этот брак открыл мне широкую дорогу не только в науку, но к вершинам благосостояния. Я мгновенно защитился. А докторская вообще уже не стоила мне труда, целая лаборатория работала на меня. Женщины, младшие научные сотрудницы, каждая, считали, что они для меня делают то, чего никто другой не сделает и в лаборатории и в постелях. А мужчины были мне обязаны многим: местами для их детей в детских садах и хороших школах, первоочередным получением квартир или машин, дефицитными деталями для тех же машин, лекарствами для тёщ, поездками на заграничные симпозиумы и съезды, и тому подобным, поэтому тоже старались.
         Так я и строил свою жизнь и карьеру, пользуясь обаянием, которым наделила меня природа, и хитростью. Незаурядного ума, какой-то особенной пытливости, прозрений, какие бывают у по-настоящему талантливых учёных или врачей у меня никогда не бывало.
          Но я умел чувствовать конъюнктуру момента, потому что очень много общался с теми, кто составлял не только верхушку научной элиты, но и все её слои, поэтому я безошибочно выбирал и темы статей, которые писали, конечно, всё те же научные «рабы», и темы для изысканий.
         Так что я был на высоте всегда, с тех пор как взлетел. А всё это благодаря удачной женитьбе. Жену я обожал уже только за это. Но как абстрактное понятие.
          Настоящую Александру, Александру-человека, я ненавижу за глупость и фальшь, за её тупую сытость. За это плебейское стремление к аристократизму. Её отец был настоящий учёный и аристократ ума и духа. Единственное, что я мог сделать в своей жизни хорошего — это сохранить его наследие, его лаборатории, его идеи, его кафедру. Он умер несколько лет назад и больше близкого человека у меня не осталось. Николай Николаевич понимал меня как никто. Он знал, что я карьерист, от него я и не пытался скрывать этого, но он всё равно любил меня. Так и говорил, когда мы сиживали с ним, бывало за коньяком:
         — Ты, конечно, не лучший в мире человек, Кирилл, но ты хотя бы не врёшь мне. Я тебя люблю за это. Больше даже Сашки. Она – дерьмо, в материнскую породу пошла. Я любил её мать когда-то, но все они всегда были оголтелые обыватели, мещане во всём. И Саша такая. Спасибо, что ты не обижаешь её. Что внука мне родили. Правда, она портит его…
        Только с Николаем Николаевичем я и был самим собой. Со времён туманной юности, когда я был влюблён в Юлю Соколову.
       Юля играла со мной. То любила, то не любила. То убегала на танцы с другими кавалерами, а их вокруг неё всегда были толпы. То рассказывала, что её позвали замуж, то, что ей подарили. Словом, старалась вызвать мою ревность, которая и так бушевала во мне, не давая покоя. А её это веселило.
         Я уезжал на всю неделю на учёбу в институт, а возвращаясь в выходные, чтобы увидеть её, снова слушал рассказы о её победах. В конце концов, это надоело мне, и на летних каникулах я соблазнил Наташу, которая была однажды на каком-то дне рождения вместе с нами. И стал, я назло Юле встречаться с Наташей. Тем более, что с Юлей у нас были чистые романтические отношения, она не допускала меня дальше поцелуев и очень скромных объятий, что, конечно, ещё подпитывало мою ревность. С тех пор я и утратил способность ревновать. Будто израсходовал тогда весь запас этого чувства. Или я просто никогда не любил больше после неё…
         К Новому году выяснилось, что Наташа беременна. Мне пришлось жениться. Тем более что и Юля к тому времени вышла замуж, узнав о моём романе с Наташей. Я не хотел жениться. Я не хотел жить с Наташей. Тогда я хотел только одного: повернуть время вспять и не повторять той ошибки, что я совершил, связавшись с Наташей тем злополучным летом.
          Но следующим летом у нас с Наташей родился сын. Я слышал, что и Юля родила дочь со своим мужем. Это было в год, когда я окончил институт и приехал в Н-ск снова.
        Через три года, нет раньше, через два, я уехал в Москву в интернатуру. Чтобы никогда уже не вернуться обратно.
         С тех пор Алёшу я видел, в лучшем случае, раза два в году, когда приезжал к родителям. Или когда его привозили ко мне в Москву. Александра не возражала против этих встреч, не ревнуя меня к моему прошлому. Куда больше её занимали походы в парикмахерскую, к маникюрше, к гомеопату, к массажисту и в Институт Красоты на Калининском проспекте, который совсем недавно переименовали в Новый Арбат. Хотя какой, к чёрту, это теперь Арбат?!
        У нашего с Наташей сына Юры сразу были няни, потом учителя. Но я не замечал в нём живости ума, ярких высказываний и вообще хотя бы следов моего темперамента, который я растрачивал по большей части впустую. Но у меня он хотя бы просто был.
        А вот Алексей – другое дело. Во-первых: он был гораздо умнее, ярче и талантливее меня во всём. Я никогда не учился так легко и так успешно. Тем более что, во-вторых: я не был способен ещё и сочинять стихи и песни, а этим очень гордились мои родители, его дед и бабка. Потому что эти сочинения нравились им, несмотря на то, что «мы совсем в этом вашем роке ничего не понимаем», говорили они. Но это уже было много. Хотя, я уверен, что они просто обожают Алёшку, вот и приписывают ему эти таланты. Или, вернее, преувеличивают.
         Алёшу я не видел с тех пор, как он учился в девятом классе. Тогда он очень понравился мне толковыми речами, тем, что не смущался меня, хотя и не ластился особенно.
       Теперь ему шёл девятнадцатый год и на меня смотрел высокий длинноволосый красавец, моя копия. Он всегда был похож на меня так, будто мать вообще не участвовала в его появлении на свет.
        Александра встречалась с Алёшей тогда же примерно, в тот год мы ехали на курорт  втроём, с Юрой, и заехали в Н-ск.
        Когда Алёша решил поступать в медицинский, я был доволен и горд. Особенно, когда он подал документы не в Первый мед, где работаю я, а во Второй. Это выдавало в нём независимую уверенность и импонировало мне.
         Когда он сдал экзамен, но не поехал учиться из-за девчонки, я и в этом хотел узнать себя. И узнал. Но мне не пришлось идти на жертвы ради Юли, ей они не были нужны, хотя я был готов на них.
         И даже то, что он дружит всё с той девочкой до сих пор и они неразлучны настолько, что ко мне в гости он отказался прийти без неё, тоже характеризовало его только с положительной стороны.
        Что там за девочка я не думал. Разве это важно? Мне было безразлично, пусть придёт хоть с целой ватагой девочек. Я хотел увидеть сына, которым привык гордиться, да и любил, чего там, надеясь, что Алексей будет моим продолжением больше, чем Юра.
        До того как мы развелись с его матерью, вернее до моего отъезда в Москву, Алёшей я занимался немало и был привязан к нему, симпатичному, живому малышу, доставлявшему много хлопот своей неуёмной энергией. Про таких в Н-ске говорят: бедовый.
        А теперь, когда он стал студентом и моим будущим коллегой, взрослым и вот таким, с таким открытым ярким взглядом, обаятельной улыбкой, с таким крепким рукопожатием, я получил удовольствие, как любой отец, которому есть причины  гордиться взрослым сыном.
         — Наконец-то посетили нас, Алёша! – весело сказал я, и обнял, хлопнув, его крепкие плечи, пожав его руку.
        И вот я увидел девочку, которую он привёл в мой дом…
         Господи… Сколько мне лет? Я и забыл, что я совсем ещё молод, что мне сколько… сорок один? Так давно я перестал себя чувствовать молодым и чистым…
         Я не знаю, что в ней так потрясло меня. Я видел и вижу множество красивых женщин. Но Лёля, так её назвал Алёша, я сразу запомнил, она – явление. Это свечение кожи, эта спокойная улыбка, с которой она встретила мой взгляд, причём, на дне её мерцающих прозрачных глаз я увидел, что она заметила моё мгновенное замешательство и это не смутило её – привыкла к восхищению окружающих, но я увидел и то, что ей приятно именно моё восхищение... Тонкие черты, тёмно-русые волосы, струящиеся на плечи и спину, гладкие, легкими волнами, вопреки моде на чрезмерную пышность. Да на её лице и косметики-то нет…
        Воображаю, как пахнет её кожа…
         Во мне поднялся вихрь давно забытого волнения.
         Когда я пропускал их вперёд, вслед за Александрой, пригласившей нас пить чай в столовую, куда чуть позже вышел и Юра, холодно приветствовавший брата, я смотрел на то, как гибко она двигается, оглядел её со спины, смотрел на её волосы до талии, бёдра, ноги…
         Я, проклятый похотливый ублюдок, я хочу девушку моего сына!..
         Но не просто хочу. Такие мелкие желания у меня возникают по пять раз на дню. Это – другое. Это вожделение, которое толкает на поступки и на проступки. Куда приду я?
         Когда мы расстались, я ещё долго слышал в своей голове её голос, её смех. Как она к месту шутила пару раз, как облизала губы за мгновение до того, как приложила салфетку…
        Этой ночью я пришёл в постель к Александре, чего не делал, наверное, месяц. Он равнодушно приняла меня, но сегодня мне было нужно хотя бы это. Завтра я найду успокоение в объятиях какой-нибудь из моих прекрасных «возлюбленных», а может и не у одной… А ещё я приду к тому, что лучше мне больше Лёлю никогда не видеть…
 
         — До чего же вы похожи с отцом! – восторженно говорит Лёля, когда мы вернулись в общагу.
        Отец был так любезен, что отвёз нас на машине до самого общежития. У него иномарка, между прочим, какой-то «мерседес» тёмно-жёлтого цвета. Когда мы бывали с бабушкой и дедом, он в жизни не возил нас на машине, мы ездили на метро. А тут… И я понимаю, почему. Я видел, как он смотрел на Лёлю. И как НЕ смотрел. Он запал на неё. Мой отец, чтобы он провалился, запал на Лёлю! Но хуже было другое – он понравился ей!
          — Что, перепутала бы в темноте? – зло спросил я.
          Я не могу заставить себя сейчас не злиться, я не могу сделать вид, что меня не волнует, то, что произошло.
          — В темноте?  В какой темноте? – не поняла Лёля.
          — В темноте, в постели, если так понятнее!
           — Ты дурак, что ли? Что городишь-то?! – Лёля отступила, мы едва поднялись наверх, подошли к нашим блокам, её 15-й, мой – 16-й.
         — Да ничего, Лёлечка! Ты строила ему глазки! Улыбалась. Ресницы вниз, ресницы вверх… Не замечаешь сама, как играешь! — меня всего затрясло.
          — Вот… дурак! – она толкнула меня в грудь и — к своей двери.
          — Да что ты сюда, ты вниз беги, может, ещё не уехал!
          Лёля обернулась, не сказала ничего, открыла замок, наконец, хлопнула дверью, закрываясь.
         Я разозлилась на Лёню. Но ещё больше на себя. Потому что он прав: мне понравился его отец. Ну, а как могло быть иначе, если они похожи как близнецы? И он молодой. Я думала, он какой-нибудь… не знаю, старше. Они похожи даже в движениях, голосами. Ужасно…
          Ужасно и то, что мне было приятно его плохо скрываемое восхищение, что меня волновали его взгляды, мне самой хотелось поймать его взгляд… будто это Лёня, только взрослее. Это сыграло со мной злую шутку, это их сходство. Я невольно перенесла на отца то, что я чувствую к сыну…
         Я лежала на своей узкой и холодной пружинной кровати, от которой у меня к утру начнёт болеть спина и понимала, что Лёня в своей ревнивой вспышке не так уж неправ. Я, правда, заигрывала с его отцом…
         Вот дрянь-то…
        Но я не всерьёз. Я и на миг не думала… просто это было неожиданно, что он, Кирилл Иванович, оказался таким привлекательным. Вот я и растерялась. Да ещё смотрел на меня так, что я не могла остаться равнодушной. Вот если бы не смотрел так, и я не… И не подумала бы… Ну отец Лёнин и отец, подумаешь… Но он смотрел, и глаза у него искрились, обжигая… Ох…
        Я встала с постели. Надела свитер поверх пижамы. Сунула ноги в тапочки. Прогонит и будет прав, как потаскуха глазки строила, чёртова дура… А тот-то что подумал обо мне, воображаю… вот дура сопливая… курица…
         Я толкнула дверь, напротив, через узкий коридор. Не запер, значит, всё же ждёт меня. В его комнату дверь тоже была открыта. Он сел на постели, едва я открыла дверь…
         — Не спишь…
         — Пришла…
         Мы произнесли это одновременно. Я сделала шаг к нему, он встал ко мне, роняя одеяло на пол.
          — Лёлька!.. – пришла всё же.
         Я боялся, будет обижаться долго, было за что… В чём я обвинил её?! Это папаша мой, старый козёл… Я злюсь на отца, может быть, вкладывая в эту злость ещё и ту самую детскую обиду на отца, на которую намекал Юра Баскаков.
         Но я никогда раньше не чувствовал обиды брошенного ребёнка. Я не страдал от того, что отца не было рядом. Даже моя мать не страдала. Мы жили вполне гармоничной жизнью, хотя и не в правильно организованной семье. Но это только на первый взгляд. В моей было и мужское сильное начало в виде деда и женское. А как это жить с отцом, я не помнил, поэтому потери не ощущал.
         И никогда раньше я на отца не обижался. Я мало думал о нём. Он существовал всегда где-то, не слишком близко, и мне этого было достаточно.
         А теперь… я нескоро захочу вновь увидеть его.
         — Между прочим, раньше в деревнях свёкру и невестке не разрешалось оставаться наедине. А в некоторых культурах вообще запрещается встречаться.
         Мы лежим в светлой от московских огней темноте, по «Европе плюс» поёт Уитни Хьюстон:
       «Will all ways…» двадцатый раз за вечер и ночь…
        — Правильно, наверное, — ответила Лёля, засыпая…
        Утром мы сдали последние зачёты и поехали домой, в Н-ск и только по приезду узнали, что Советского Союза больше не существует.
         Вот так и кончился 1991 год…

Чёрные воды чёрной реки
Медленно тянут вдоль чёрных берегов.
По берегам стоят люди с чёрной душой.
Непросто плыть по этой реке.
Мы плывём, мы гребём,
Напрягая плечи, надрывая сердца.
Только скорее, подальше от чёрных берегов,
чёрных скал,
чёрных вод…

Белые воды белой реки,
Волнуются вдоль белых скал.
Безжизненных, уже без людей,
Без их душ…
Мы плывём, мы гребём,
Напрягая плечи, надрывая сердца.
Но скорее – подальше от мёртвых берегов,
мёртвых скал,
мёртвых вод.

Ярче, ярые воды реки огня!
Вы сжигаете всё на своём пути.
Нет берегов или скал, давно нет людей и следов их душ.
Нас несёт в это пламя, но в огне, говорят, брода тоже нет…
Мы гребём, напрягая плечи,
Мы гребём, надрывая сердца,
Но огонь уже лижет нам пятки и нам не уйти от огня.
Сожги всё, огонь!
Сожги тлен и грязь!
Но что придёт за тобой?
Что вырастет на твоём пепле?
Или тысячу лет простоит пустая земля?..
Вы думаете: всё кончилось моим решением не видеть больше Лёлю, девочку моего сына? Как бы ни так, ничего похожего… Я не находил себе места, понимая, что влюбился как в пятнадцать лет. Больше, чем в пятнадцать, так я не влюблялся вообще никогда…
        Я дошёл до того, что едва окончились их зимние каникулы, подъезжал к зданию их института, узнав их расписание и поджидал, когда они выйдут.
        Я рассчитывал застать её одну. Рассчитывал, хотя и не знаю, зачем. Что бы я сделал, если бы она появилась одна?..
        Но они вываливались группой, хохоча, играя в снежки.
        Иногда я видел их вдвоём с Алёшей.          
         А один раз я увидел, как они целуются…
         После этого, вернее в эти мгновения я почувствовал себя преступником, готовящим своё преступление. Они целовались так, что у меня нытьё вошло в сердце, эхом разливаясь по мне. Так целуются только самозабвенно влюблённые люди…
         Я перестал приезжать к институту. Я выпросил командировку на конгресс во Францию, где я не посещал никаких заседаний и семинаров, ни сейшнов. Я тупо пил несколько дней, хотя вообще не был пьяницей никогда…
Глава 3. Весна
         В феврале 1992 года Мила пригласила нас на свою свадьбу. Она всё же вышла замуж за своего Серёжу. Оказалось, это её одноклассник.
        А если учесть, что они моложе нас на год…
         Народу было чересчур много на этой свадьбе. Из нашей группы Мила позвала кроме нас ещё Юру и Серёжку. Свадьба была весёлая. Было много молодёжи, весь Милин класс, её двоюродный брат — высокий красавец с пронзительно голубыми глазами, её тёти, дяди, но все молодые. Поэтому, несмотря на зиму и мороз, веселились все от души.
          Хмель быстро забрал нас. Мы танцевали до боли в ногах, постигшей нас на следующий день. Этот самый Милин брат приглашал Лёлю, она один раз пошла танцевать, потом отказалась.
          Позже я спросил, почему. Лёлька небрежно дёрнула плечиком:
         — Да ну, его! Прижимается… в шею дышит… Словом, неприличный тип.
         — Мила с этим её Серёгой моложе нас, — сказал я, не желая больше обсуждать «неприличного типа».
        — На полгода.
         — Когда мы поженимся, Лёля? – прямо спросил я.
         — Правда хочешь? – она засмеялась, во хмелю ещё… — Слушай, у меня идея! Давай поженимся «по залёту»? – и снова прыснула смехом.
         — «По залёту»? Зачем? – я тоже улыбаюсь её почти дурашливому веселью.
        — Ну… распишут сразу. И можно без свадьбы. Без платья и всей этой чепухи.
         — Не хочешь платья? – засмеялся и я.
          — Ладно, надену платье для тебя…
          На этом мы, похоже и договорились, наконец…
          Милкин двоюродный брат несколько раз появлялся в институте, подходил к Лёле. Я спрашивал, чего он хочет.
         — В кино зовёт, — усмехнулась Лёля.
         — Втюрился.
         — А что? Он красавец. Москвич к тому же. Странно только, что у него девушки нет, – легко, то ли шутя, то ли всерьёз сказала Лёля.
          Вот обо всём так легко. Мне от этого и тошно временами, но и светло. Даже в эти месяцы. Впрочем, и тьма потихоньку начала рассеиваться. Подступала весна.
          Начал таять снег, обнажая грязь, мусор, экскременты, которых, казалось, в эту весну в несколько раз больше, чем обычно. Но потекли ручьи, проступил асфальт, а главное, солнца стало больше с каждым днём. И оно, словно вливаясь в кровь, в вены, наполняет энергией и силой. Наверное, так себя чувствуют растения сейчас… Может, я тоже дерево? Какой-нибудь… клён?
           В кино Лёлю и Юрка уже раз сто звал. И в «Пиццу Хат» на Тверскую. Но она только отшучивалась. Но вообще, Юрка оказался совсем не таким уж поганцем, как я воспринял его вначале из-за Лёли. Он и учился хорошо, да вообще был парень хоть куда, весёлый и безотказный. А когда неожиданно влюбился в Люсю, на исходе зимы он забрёл к нам в общагу и встретил её вместо Лёли в их комнате, с тех пор я вообще, можно сказать, полюбил его. С этого времени и началась наша дружба. А с Люсей они стали серьёзно встречаться.
         Выбирая вечера, когда было меньше заданий, мы с Лёлей ходили в кино. Сходили на «Слияние двух лун», красиво снятое эротическое кино с не очень понятным посылом.  Или совсем без него. Просто красивое эротичное кино и всё
           А вот « Империя чувств» — шедевр бесспорно, высоко унесённая в дали человеческих переживаний, утончённая, как всё японское, при этом порнографическая картина, произвела очень сильное впечатление на нас обоих. Удивительнее всего было то, что не это впечатляло в ней и запоминалось, а одержимость, владевшая героями. Мы долго молчали, пока шли до дома.
         — Тебе не понравилось? – спросила Лёля, наконец.
         — Тебе не кажется, что похоже на нас? – я посмотрел на неё.
         — Похоже. Только они с ума от праздности и безделья сходят, а мы между уроков и занятий едва можем найти время на наши чувства.
          Я обрадовался, услышав её слова. Потому что иногда я казался себе одержимым ею. Доказать, что я не безумец и всё это не мои мечты, может только одно – Лёля одержима мной так же…
         Это правда. Я счастлива им, нашей близостью, нашим взаимным всё большим проникновением.
         Я не думала раньше, до Лёни, о любви. Я думала об институте, о профессии, но не о любви, тем более не думала о замужестве. Можете не верить.
         Но теперь я фактически замужем. Мы с Лёней неразлучны ни днём, ни ночью. Мы и хозяйством обросли за эти месяцы учёбы. Теперь, когда Юра и Люся стали встречаться, она была довольна, что я почти всё время отсутствую в нашей с ней комнате.

         Юрка заинтересовался моим увлечении музыкой и предложил сколотить ансамбль.
         — Да ты что, а инструменты где взять? У меня только «Музима» да «Орфей», а электрогитары, комбики и прочую муть где возьмём? А ударные?! – изумился я.
         — Не парься, Лютер! — легко говорит Юрка, усмехаясь почти загадочно. — Я барабанить с детства люблю, гитару, вон, и Серёге дадим. Ты сочиняешь и поёшь, на гитарке бренчишь, бас найдём, вот тебе и группа. Я подумаю, папочку потрясу, друзей школьных, у нас мажоров много училось в классе, может кто-нибудь свой «Фендер» нам и продаст.
         С этого началась ещё одна страница нашей жизни. Юра и правда нашёл «Фендера», комбики, один мне, другой — бас для Серёги, который и музыкальную школу окончил в своё время, как и Юра. Оставалось ещё найти ударную установку и место для репетиций.
         А пока мы репетировали в моей комнате. Удивительно, никто не жаловался из наших соседей на адский шум, что мы производили гитарами и ором.
       Юре и Серёге понравились мои песни. Они предложили каждый свои проигрыши – соло, вообще мы все воодушевились этой возможностью не только тонуть в учёбе. И хотя времени на это у нас немного, но не меньше одного-двух раз в неделю мы находили время собраться и репетировать, особенно, если оставались на выходные в Москве. Но это нечасто, домой ездить приходилось, иначе нам с Лёлей нечего будет есть…
         Ещё лучше стало, когда благодаря Юриному отцу нам разрешили репетировать в одной из лекционных аудиторий, пустующей по вечерам. Днём нам здесь читали лекции по Химии, причём профессорам приходилось пользоваться микрофонами, один из них пошутил ещё в начале учебного года: «Вот, теперь я похож на рок-звезду!». Днём мы сидели в этом громадном, плохо освещённом зале, на полу-сломанных креслах с толстой мягкой оливковой обивкой, а вечерами здесь же пели и играли, распугивая «вечерников».
          К апрелю привезли и барабаны. Настоящие, классные, японские «Тама». И теперь наша музыка будто закруглилась, заискрилась и зазвучала именно так, как звучит в моей голове.
           Лёля и с ней Люся приходили, слушать, что вдохновляет. А немного погодя девчонок да и парней стало набиваться полно с первого и второго курса. Уже с третьего студенты почти не появляются в этом гигантском здании института, разбредаясь по клиникам всей Москвы.

        Всё в том же апреле, в самое лучшее время года, мы пошли в первый открытый в Москве «Макдональдс». На Тверском бульваре стоит очередь, толстая как демонстрация на Первое мая, и я не могу не думать: если это демонстрация, то чего? Что мы демонстрируем тут? Что мы голодные люди, выглядывающие из-за «железного занавеса», вернее из-под него, ведь он обрушен…
         Но мы простояли два часа. Привычные к очередям, в очередях выросшие, сегодня простояли, чтобы съесть дорогущие гамбургеры. Всем понравилось. Это вкусно, кроме молочного коктейля, жирной гадости.
         Мы шутили с ребятами, Серёжкой, Юрой, Милой и Люсей, довольные, что это двухчасовое стояние, наконец, завершилось этим немного странным для нас обедом:
         — Ничего особенного, студенты-медики пришли в «Макдональдс» пообедать — обычное дело! – сказал Юрка.
        Мы захохотали. Это была очень смешная шутка, потому что стоимость этого обеда в закусочной, которая, странным образом, называется рестораном, почти равна нашей стипендии, а она теперь уже двести с лишним рублей. Другими словами, поход в Макдональдс — это дорогое удовольствие.
          На улице солнце и пыльно. Листвы ещё нет, рыжий мальчишка-Лето приоткрыл своё сияющее лицо. Он ещё только выглядывает из-за спины старшей сестры — Весны, прекрасной девушки с яркими синими глазами — чистым небом, и небом, с радостным тёплым дождём, оживляющим землю, и золотыми волосами — солнечными струями, и птичками, запутавшимися в них, щекочущихся будто, смеющихся, без умолку славящих её приход.
          В тени ещё холодно, особенно на пронизывающем ветру вдоль широких улиц и проспектов. Но на солнце прекрасно, всё тело, вся кожа, всё во мне радуется весне…
      …Всё во мне радуется весне. Теперь всё стало легче, и учёба идёт веселее и успешнее и время бежит быстрее. Мы с Лёлей шли домой, скоро майские праздники, длинные выходные, а за ними уже и семестру конец — сессия в три дифзачёта.
        Важные экзамены только следующей зимой, когда будем сдавать анатомию и гистологию. Гистология – новый, сложнейший и при этом интереснейший предмет. У нас очень строгая преподаватель Алла Борисовна и фамилия у неё соответствующая Строганова. Она сама шутит на эту тему. На первом же занятии она почти всем наставила «пар», и мы мгновенно прониклись большим уважением к предмету.
      В школе мы не учили уроков, в институте совсем иное — к занятиям надо прийти подготовленным. Знать тему, потому что на семинарах темы не рассказывают, их обсуждают. Было непросто привыкнуть каждый день садиться за учебник. Но и к этому мы привыкли.
       Сейчас, смешливой компанией, сытые и от этого будто пьяные немного, мы идём вниз, по Тверской, вроде к метро, но на деле — гуляем. Я заметил, что между Милой и Серёгой происходит кое-что, чего не было раньше.
       Об этом я рассказал Лёле, когда мы пришли домой, уже после ужина.
          — Да… А ты прав, — задумчиво произнесла Лёля. — Правда, вот ты сказал, я понимаю, что ты прав… Что же муж-то… Слушай, это плохо. Сто лет Серёжка не сдался Миле, поиграется и бросит, но ведь и с мужем разойтись могут…
          — Разойдутся, значит и не любили, — сказал я невозмутимо.
          — По-разному бывает… не любили… разве этим определяется? – Лёля покачала головой, уже в домашнем, уже в тапочках, расчёску взяла, сейчас будет очаровывать меня струящимися своими волосами…
          — Не этим? А чем тогда? Я вот и на день не могу оторваться от тебя, а ты? Можешь?
         Я посмотрела на него:
         — Я-то? Я вообще… приросла, по-моему…
       И мы целуемся, утопая в нежности, и страстном желании друг к другу…

        Поблажки, которые весь год мне давал преподаватель по Физике сыграли, конечно, со мной злую шутку: я не выучила для дифзачёта один единственный вопрос, который так и не поняла во время занятий про Ядерно-Магнитный Резонанс, именно он-то мне и попался в билете… За всё надо платить. Я получила «трояк». А Лёня «отлично», как всегда.
        То, что он и здесь отличник, причём круглый, лучше, чем в школе, мне было очень приятно, льстило даже, потому что здесь учиться это не в школе. Он сходу понимает все темы. Безошибочно отвечает на вопросы и не потому, что готовится тщательнее меня, нет, так же дрыхнет над учебниками, конспектами и методичками.
         Но мне все эти предметы первого курса, кроме, может быть, Анатомии, Биологии и Гистологии, давались тяжело. Анатомию всё же надо было зубрить, а я никогда не умела этого, и феноменальной Лёнькиной памятью не обладала тоже. Поэтому, когда мы, наконец, сдали сессию и понесли сдавать учебники, стояли в сладостной очереди в библиотеке, а потом, уже второкурсниками, гоголями прохаживались мимо очереди абитуриентов с документами, я была счастлива. Как и все мы. Отпустило напряжение первого курса…
        Лето светило в пыльные стёкла главного корпуса, расцвечивая огоньками мозаичное панно на западной стене здесь. Всегда смотрю на него и думаю, сколько труда и таланта было положено, чтобы мы ходили мимо и будто бы даже не замечали этой красоты…
Глава 4. Эхо Гамельна
       Жаркая электричка, пропахшая рассадой, первым урожаем петрушки, пионов, жасмина и укропа, пылью и потом, привезла нас домой на закате. Всего три с половиной часа и мы будто в другой стране. Тишина, машин почти нет. Людей-то мало. Куда больше деревьев и кустов… И… Июнь в Н-ске — это совсем не то, что в Москве. Наш город утопал в зелени, лужи от позавчерашнего дождя спокойными и чистыми озёрами стояли на тротуарах, земля, не спрятанная под асфальт вдоль тротуаров и во дворах, была покрыта травой и одуванчиками, она дышала и выдыхала кислород для нас, которого, оказывается, так не хватало в столице.
       Мила, правда, сильно ссорилась с молодым мужем и напросилась приехать к нам погостить. Она приедет через неделю…
       Возвратившись, домой, мы и разъединились в известном смысле.  А ведь за этот учебный год мы настолько привыкли быть вместе, что то, что мы теперь должны будем каждый вечер опять расставаться, приводит меня в расстройство, я не радовался  уже и каникулам и опять поднял вопрос о женитьбе.
       — Мы же договорились, вроде, Лёнь, — улыбнулась Лёля.
        — Почему ты не хочешь, я не понимаю… — я досадливо вздохнул, — так мы сможем не расставаться никогда, так нам не надо будет по домам расходиться вечером…
         — Поженимся для удобства?!
        Что же это такое?! Ну, что же это такое?! «Для удобства…»!
         — Тогда я приду к тебе этой ночью, пустишь? – проговорил я, глядя на неё.
        Я посмотрела на него, набычился даже… Лёня, что ж ты упираешься в эту женитьбу?..
         — Ровно в одиннадцать. Откроешь?
         Открою, неужели, я не открою тебе…
          Так и повелось, Вера Георгиевна делала вид, что удивляется, встречая меня по утрам в ванной и на кухне в выходные, когда она завтракала с нами. А в будни, она уходила на работу, «не догадываясь», что я в их доме. Но только первые недели.
        А потом приехала Мила и остановилась, конечно, у Лёли, поэтому мне пришлось, на время пока она гостила у нас, оставаться дома.
         Я измучился. Тем более что Мила влюбилась в нашего одноклассника Витьку Чурило и вовсю закрутила с ним роман из-за чего задержалась ещё на неделю.
        Я же каждую ночь слушала восторженные рассказы Милы о Витьке, которого я знаю с первого класса, но никогда не предполагала… не буду пытаться передать Милкиных откровений, она любительница не просто обсудить, но муссировать  подробности своей сексуальной жизни.
        Слушая её, я подумала, что я вообще не занимаюсь сексом. «В СССР секса нет»... это про меня. Мы с Лёней любим друг друга. Наши тела лишь продолжение, земное, человеческое, и самое прекрасное наших душ и сердец. Я не понимаю, что значит хорошо делать то или это, то, о чём говорит или спрашивает Мила. Что такое «хорошо делать» если от одного Лёниного взгляда у меня жар разливается от сердца в живот, заполняя меня растущим день ото дня наслаждением от каждого его прикосновения. Касаться тела, кожи того, кого любишь — такое непревзойдённое блаженство… О чём ты говоришь, Мила, я не могу взять в толк?
          Из-за того, что я почти ничего не могу рассказать о нас с Лёней в этом смысле, Мила становится откровенной, видимо, она просто не в силах молчать. Рассказывает мне и о муже, и о Серёжке Никитине, и ещё о нескольких своих мужчинах, которых успела поменять за то время, что прошло со времени её свадьбы…
        Слушая её, я осознала, что живу в иной реальности. То есть мы с ней росли в одной и той же реальности, но дальше её понесло в тот мир, в который я так не хотела и не хочу, а Мила чувствует в нём себя свободно, как чайка в небе. Вот только чайки не слишком чистоплотные птицы…
          Но я не хочу туда, в их небо, где весело крича, снуют эти птицы, выпрашивая крошки у случайных прохожих. Мила, неужели тебе, такой красивой, весёлой, такой заполненной жизнью, хорошо в этом? Я не верю. Ты не пустышка, не грязная, не развратная от природы, почему ты топишь свою душу в том, что так густо заполнило сейчас пространство вокруг нас? Или ты просто приспосабливаешься к новой реальности, стараешься быть современной? Поэтому такая ломка у тебя? Ломка адаптации?…
         Эти палатки с резиновыми фаллосами в витринах, выставленные напоказ, рядом с алкоголем всех цветов радуги… эти губные помады, сделанные в виде пенисов, неужели кто-то красит себе этим губы?.. Эти бесконечные голые тела и совокупления по телевизору и в кино.
         Когда все обожрутся этим, вообще перестанут показывать любовные сцены, надо полагать…
         Я засыпала, чувствуя как на моём раскладном кресле, где я сплю пока гостит Мила,  тесно и одиноко без моего милого, моего теплого, благоухающего так славно, без моего Лёни. Как холодно и жёстко. Может, мне сбежать этой ночью к нему, как он бегает ко мне… нет, мне будет стыдно с утра встретить его близких на кухне. Как подстилка, да ещё с доставкой…
          Ромашка, мой маленький братик совсем большой, этой осенью ему будет два года. В мои приезды я редко видела маму и малыша. Дядя Валера приходил изредка, рассказывал, как растёт их сын.
         А ещё рассказывал, что завод закрылся совсем, «продали американцам», как он сказал, и теперь корпуса стоят пустые и закрытые, ветшают, оборудование частично вывезли, частично ржавеет брошенное кое-как.
        Но сам дядя Валера не унывал. Чего он только не поделал за этот год. И челночил, и сапожничал, и машины взялся с приятелем перегонять. Вот сейчас собирается в очередную такую поездку: в Германии покупают подержанные машины, едут на них сюда, а здесь продают значительно дороже.
        — Не опасно, дядя Валера? – спросила я, подозревая, что всё не так просто.
       Он улыбнулся:
         — Знаешь, что твоя мать сказала, когда я сказал ей, что собираюсь поехать?
         Вообще, я представляю, что: «опять одну меня оставить с ребёнком собрался!» и даже голос её воображаю при этом. Дядя Валера захохотал, когда я сказала это маминым тоном.
      — Именно это и сказала… — его глаза грустнеют немного.
      — Дядь Валер, не берите в голову, у неё язык… Словом, она вас любит. Я-то в маме разбираюсь. Никого как вас не любила. Не зря и расписалась только с вами.
      Он кивнул, закуривая, потом посмотрел на меня, чуть щурясь от сигаретного дыма:
       — Почему вы с Лёней не женитесь?
       Я не ожидала такого вопроса. Тем более от него.
         — Ты не хочешь? Почему, Лула-Мэй? – его светлые глаза будто включили стальные буравчики. — Не любишь его достаточно? Думаешь, встретишь лучше?
         — Нет, — растерянно моргнув, сказала я.
         — В моём понимании женщина отказывает в руке, только если рассчитывает получить более выгодное предложение. Там в Москве, конечно, возможностей в этом смысле…
        — Дядь Валер, да вы что?! — ахнула я.
         Неужели он мог так думать обо мне. Почему они все считают, что… Или это я не понимаю чего-то…
         Он посмотрел на меня долго и уже без своей волшебной улыбки:
        — Я говорю так, как это представляется со стороны. Так, если бы я не знал тебя хорошо. И ещё, самое главное, так может думать Лёня. Ты задумайся.
       Задумайся, ну и ну, дядя Валера…

         Я решил поехать в Н-ск в августе, навесить родителей и повидать Алёшу. Но, главное — увидеть Лёлю…
        Я отлично понимаю, что обезумел, что не владею собой. Но я уже восемь месяцев не могу думать ни о чём другом.
        Я сказал Александре, что хочу, чтобы Алексей жил с нами, а не в общежитии. Впервые всегда равнодушная Александра разозлилась:
         — Если твой хитренький мальчик и его, ещё более хитренькая, девочка думают, что я позволю прописать их в моей квартире…
         Я смотрю на жену. Она никогда не говорила таким противным голосом, к тому же фразами, будто из какого-то кинофильма — где-то я слышал уже это «хитренький мальчик»…
           Я, старательно сдерживая гнев, поднялся из-за стола, за которым мы обедали и сказал значительно:
          — Сашенька, — я сделал драматическую паузу, невольно, просто пытаясь преодолеть припадок ярости, и дальше заговорил очень тихо, потому что горло надула злость, — если не ошибаюсь за всё, что есть в этой квартире, заплатил я, как и за всё, что на тебе. Даже квартиру получил я.
        Я посмотрел на неё сверху вниз:
         — Ты не работала ни дня в своей замечательно безмозглой жизни, — я вдохнул, чтобы не лопнуть или не сорваться на крик. — А коли так, решать буду я. Всё понятно?
           Я вдруг осознал, что впервые говорю с ней так строго и даже резко. Что мы вообще впервые поссорились. Александра побледнела, раздула ноздри и вышла, чувствуя себя оскорблённой пленницей мужа-сатрапа. Завтра в красках расскажет подругам.
        Я знал, что Алёша и Лёля уехали отдыхать на юг, к её бабушке на Кавказ, и я знаю, когда они должны вернуться. Я приеду в эти дни. Я должен снова увидеть ЕЁ. Я должен понять, что за наваждение овладело мной, может быть, я придумал себе и красоту, и прелесть и все мои безумные, преступные, яркие, как сны умалишённого чувства к ней…

          Это лето ещё прекраснее, кажется, всех предыдущих. Потому ли, что довольно прохладно, часты дожди, а здесь, в предгорьях, они превращаются в настоящие катаклизмы, улицы становятся реками, наступает тьма и холод, а гром рассыпается прямо по крыше. Похоже, было только в прошлом году во время «потопа» в Сочи.
         После дождей наступает похолодание и очень значительное и несколько раз. Дороги превращаются в вязкие чёрные болота, так что, подходя даже к приличным воротам, следует содрать грязь с подошв, образовавшую платформы сантиметров восемь. Для этих целей, между прочим, у каждого дома у ворот и у крыльца тоже, устроены специальные скребки — без них здесь никак. Жары так и не было. И река всё время рычит и бурлит мутными водами, совсем не напоминая себя в спокойные времена.
          В горы мы ходим часто, не жарко, не надо прятаться под деревья. Но и не присядешь из-за сырости…
          А о сочинском прошлогоднем потопе мы рассказали бабушке Тане и деду Алексею. Они ахали, всплёскивая руками к нашему удовольствию.
      Теперь нам редко приходится спать под черешней, как было в прошлом году, зато нам позволили, наконец, спать вместе в моей комнате…
        Дети думают, шум дождя скрывает звуки их любовных восторгов…
          — Вот черти! — смеётся Алексей, в который раз беспокойно поворачиваясь в постели.
         — И ты не спишь? – я погладила его по плечу.
         — Уснёшь тут… Они думают мы глухие старики?
         — Они думают, что мы за грозой не слышим, — рассмеялась я.
         — Сколько можно, почти два часа ночи…
         Он обернулся на меня. В грозовых вспышках, следующих одна за другой, было хорошо видно его лицо… молодая энергия будто вливается и в нас, в не глухих ещё стариков…
           Ни в какую Абхазию в это лето мы не поехали, там развернулась настоящая война после того как Грузия стала самостоятельным государством… Поэтому мы провели пять недель в Лысогорке у бабушки Тани. Здесь не происходило ничего плохого, здесь всё было как раньше, говорили только ещё о Карабахе, «горячей точке» ещё советских времён…

          Мы вернулись в Н-ск, как предполагали, в двадцатых числах августа. А на третий день к нам приехал и отец. Я не ожидал этого. Я не ожидал, хотя ничего особенного в этом, конечно, не было. Он приезжал и раньше, чаще с женой и моим братом, но бывал и один, хотя в последний раз это было так давно, что я этого и не помню.
        Я был дома, когда он вечером появился на пороге. Бабушка и дед очень обрадовались его появлению, целуя и крепко подолгу обнимая своего сына. Я тоже обнял его для порядка.
         — Поздравляю с успешным окончанием первого курса, — сказал он, пожимая мне руку.
           Я промямлил что-то вроде того, что иного и быть не могло. Он с улыбкой смотрит на меня:
         — Всё на «отлично»! Это не каждый может.
          Я пожал плечами, меня смущает немного его восхищение. Он такой весёлый, отлично одетый, весь какой-то сияющий, выглядит сегодня чересчур хорошо, молодо, привлекательно. И мне даже это уже кажется подозрительным.
        За ужином он спросил, знают ли бабушка и дед, что мы организовали свою рок-группу в институте. Нет, я не рассказывал. Мы не сыграли ещё ничего вместе. Только начали репетировать.
          — Ты сыграл бы что-нибудь отцу, — сказал дед.
           Отец смотрит на меня с весёлым, немного насмешливым, интересом, похоже не верит, что я могу что-то стоящее лабать. Я начал злиться, он и про отличные отметки сказал будто бы с насмешкой… Но главное: я не могу забыть, как он пялился зимой на Лёлю.
         — Сыграть? – Алёша странно, немного остро посмотрел на меня. – Ты, правда, хочешь, пап?
            — Конечно, — сказал я.
          Не скрою, я немного ждал от него, все в юности бренчат на гитарах, некоторые и стишки пописывают.
          Но вот мой сын, загорелый, с почти белыми выгоревшими кудрями, в майке и джинсах, носить которые с таким небрежным шиком как он, умеют немногие, босой: красивые ступни, можно скульптуру ваять, взял гитару, и, опираясь одной ногой о стул, что сразу придало динамику и силу всей его очень стройной фигуре, завёл несколько аккордов, смело перебирая струны пальцами, будто не боится порвать струн или порезать ими пальцев:

Мы не узнаём своих детей:
Кто вы? - кричим мы.
Кто вы? - зовём мы.
Но наши дети ушли
За крысоловами наших дней.
Почему мы не спасали Гамельн сами?
Зачем позвали тебя, Крысолов?

Чьи дудки поют слаще,
Под те мы и пляшем!
Чьи слова обещают больше,
Тем мы и верим!

Где теперь наши дети?!
Мы предали их.
Мы тонули в разврате и пьянстве,
Пока из нашего города  уводили их.

Чьи дудки поют слаще
под те мы и пляшем!
Чьи слова обещают больше,
Тем мы и верим.

Мы так долго верили в сладкие сказки.
Мы так долго ждали отцов.
Наших отцов, тех, что не знали!
Они любят игры!
 Они любят наши танцы!

Чьи дудки поют слаще
Под те мы и пляшем!
Чьи слова обещают больше,
Тем мы и верим!
 
Так, где же отцы наши?
Мы звали их!
Но пришли отцы и отняли наших детей.
Наши отцы — крысоловы сегодняшних дней…

Чьи дудки поют слаще
Под те мы пляшем!
Чьи слова обещают больше
 Тем мы верим…

       Я вижу, я всей душой чувствую, что он прямо сейчас при мне сочинил это. И мелодию, злую и резкую, настолько, что, играя, он, всё же поранил пальцы о струны, я вижу кровь, но он не замечает. И слова, которые пришли ему, пока он смотрел мне в глаза. Неужели он чувствует, что у меня на уме преступление против него? Преступление… Но так ли всё?
        Лёля эта или другая, какая разница для него? Он так молод, у него их будут ещё сотни, особенно, если будет вот так учиться и так петь. Девчонки точно толпами ходят за ним, иначе и быть не может…
         Он сбежал из дома, едва допел песню. Гитара ещё обиженно гудела, когда он уже хлопнул входной дверью.
          — Что это с Алёшей? – мама посмотрела на меня. – Вы что, поссорились?
          — Напротив, я хотел предложить Алёше жить у меня. Всё лучше, чем в общежитии.
         — Он не согласится без Лёли.
         — Пусть живёт с Лёлей. Хоть с Олей или Таней, — непринуждённо сказал я.
         Родители строго глядят на меня:
          — Ты не понимаешь, — проговорил отец, и усмехнулся немного высокомерно, будто они тут все люди иного порядка не такого как я.
           — Чего я не понимаю-то? — я почти обижен, надо же!  — Боже мой, бином Ньютона! Что я не влюблялся? В девятнадцать все влюблены. Что, у него мало девочек было?
        Они переглянулись:
          — Лёля единственная его девочка. Он всю школу был в неё влюблён.
         Я отмахнулся:
          — Подумаешь, я сто раз за школу был влюблён! И потом: после школы прошло два года. Они взрослые, — я будто бы нарочно спорю, и больше сам с собой, для себя хочу, чтобы ничего серьёзного не было в этой влюблённости, тогда то, что я задумал не будет таким ужасным… прежде всего в моих собственных глазах.
         Отец поднялся на ноги, небрежно взглянул на меня:
          — Вы совсем там в своей Москве повыродились? Ты-то сам забыл, как за Юлей Соколовой бегал?
          — Ну, ничего, живой остался…
          — Остался ли, — сказал отец закуривая.
          Открыл форточку. Я поднялся и закурил тоже, встав рядом с отцом у широкого подоконника.
         Я не хочу, чтобы кто-то догадался о том, что и я вдруг ожил. Что я похож на своего сына куда больше, чем они сейчас думают. Это слишком сильное и слишком дорогое для меня преображение, в которое я сам боюсь поверить, оно слишком много даёт мне, чтобы я мог позволить кому-то это заметить и, может быть, поднять меня на смех…

         Я встретился с Витькой Чурило, я не пошёл сразу к Лёле, потому что слишком злился на отца. Мне остаётся подозрителен его приезд. Поэтому я решил прогуляться.
         Но времена изменились. Теперь с темнотой наступало то, чего раньше я не чувствовал: напряжённая опасность. Чурило предложил закурить и глотнуть водки из горла. Я закурил, но пить не стал, представил, как приду с этой вонью к Лёле, что ей будет противно, а я ещё на взводе, от ревности у меня горят ладони, буду пьяный и злой, станет она любить меня таким?
         Чурило расспрашивал о Миле, возбуждённо и, смущаясь, всё же втюрился. Я не стал давать ему её номер телефона и тем более адрес, подумав, что если она сама их не дала, то я не вправе.
        Витькины приятели, которых я знаю лишь отчасти, кого-то по школе помню, кого-то встречал в уличных компаниях, ещё в те далёкие времена, когда сам болтался по улице, поздоровались со мной вполне приветливо.
          — Инструменты-то из школы украли, прикинь? – сказал Чурило, а он был из тех, кто помогал нам настраивать нашу технику в ансамбле. — Продали потом, я слыхал, через ребят, но, уж поздно было… Так что, может, ездят теперь с каким-нибудь «Ласковым маем»,  — завершил он.
          — Да ладно, «Ласковые маи» с магнитофонами ездят, на хрена им наши инструменты!  — усмехнулся я, махнув рукой.
         Чурило засмеялся:
          – Это точно! Ну, чё, Лютер, может, в кабак пойдём? У нас тут коммерческий бар открылся, девочки там, — почти вкрадчиво сказал Витька, прищуриваясь с удовольствием.
         — Какие девочки? – я не понял. Может, он наших одноклассниц имеет в виду, работают там…
         Но парни вокруг захохотали:
          — Ты чё, студент? Или в институтах теперь про это не проходят? – ржут как кони, в плечи меня толкают.
        Вдруг прибежал какой-то пацан с боевым кличем:
         — «Периметр!» – и сам-то шкет, не старше седьмого класса.
        «Периметр» — это слово означает название одной из группировок, с которыми наша всегда враждовала. Я-то и забыл давно, как из позапрошлой жизни…
        И вдруг преображение: парни достают из-под лавок ломы, цепи, кто-то из карманов самопальные кастеты, ножи, какие-то дубинки … И лица: от похабных усмешек ничего не осталось: лбы вроде сразу ниже, челюсти тяжелее… я их не знаю такими…
         — Да вы что, ребята? – ахнул я. Раньше не вооружались так никогда…
         — Ты с нами или свалишь как девчонка? — ожестчел лицом Чурило, сверкнув почерневшим взглядом.
         — Серёга… — я растерялся немного.
         — Они рынок хотят у нас, «Центровых» оттяпать, б… — он выругался и сплюнул как стоящий жиган. – Тут или мы их или они нас… Бабки всем нужны, брат. А барыгам всё равно кому платить.
         Я смотрю на него, ушам и глазам не верю, вот я попал-то… уйти – трус я последний во веки веков.
        Остаться, но спрашивается, на черта мне нужна эта идиотская драка «за рынок»?!..
        Я остался, конечно.
        Я не разучился ещё драться. Кровопролитие, в прямом смысле слова, длилось недолго. Злобное шипение, мат, звуки ударов, глухие по большей части, но страшно хлюпающие, и возня в темноте неосвещённого сквера… запахло взрыхлённой землёй, раздавленной травой… Порезали многих, а кому-то и череп проломили, разбитые лица, многие остались корчиться на земле. Никого не убили, надеюсь…
          Кто победил в этом побоище, я не понял. Вдруг мы увидели, что несётся милиция с сиреной и «мигалкой». Два года назад все разбежались бы от этого эцилопа за минуту, теперь же, поигрывая мышцами, оружием, всё теми же цепями и дубинами, нисколько не боясь, подошли к «бобику», начали раскачивать его, напрягая мощные ягодицы и кряжистые руки, пока милиционеры, так и не выйдя, не уехали, позабыв выключить «мигалку».
       Я чувствую, как у меня из ссадины на лбу кровь заливает бровь и вот-вот затопит глаз, вытираюсь, как могу…
        Я поискал взглядом Чурило. Он оказался ранен серьёзнее, рука в нескольких местах порезана глубоко.
          — Слушай, нехорошо… В травмпункт надо, Вить, — сказал я, глядя на него. Здесь у фонаря, у выхода из сквера кровь кажется чёрной с синим отливом, как у инопланетян.
          — Да ты чё! Там менты и загребут… Я — домой. Ты тоже иди, не то «периметровские» ещё соберутся и… — проговорил Чурило, морщась, зажимая раны ладонью, между пальцев струится кровь.
         — Дай перевяжу хоть! — я подошёл к нему ближе, жаль, нельзя зашить раны здесь, в «полевых» условиях… да и не умею я.
         Витька рванул остатки рубашки, я разодрал её на полосы и начал заматывать его руку по всем законам десмургии, которую, впрочем, ещё в институте мы не проходили.   
          — Что ж вы делаете, Вить?! Это ж банда… — бормочу я, работая санитаром, до сих пор не могу поверить в то, что происходит на моих глазах и даже при моём участии… Я вообще забыл, что такое уличная жизнь... Да такой уличной жизни я и не знал.
         Он глянул хмуро из-под густых бровей:
          — Ты всегда в стороне был, Лютер… Щас тем более… Ты — студент. Ты в Москве, врачом будешь… Но… Мы тут... — он опустил голову. — Ты не поймёшь… Жить как-то надо. Отцу зарплату три месяца не платят. Материн завод также. А я пошёл, такой оклад дали, что один раз на базар только сходить… так что «банда» не «банда»…
        У меня мороз прошёл по коже, что это такое… всего-то каких-то два года со школы прошло…
        — А если убьют? Или посадят? – я смотрел на него, будто не узнавая.
        За прошедшее время мы будто в разные с ним миры переместились. Я не думал, что когда-нибудь я и ребята, с которыми я десять лет сидел за одной партой теперь станем так далеки друг от друга. Параллельная реальность? Или я просто слеп и глух, отгородившись от остального мира, от реального мира. Чей мир реален мой или их?
         — Посадят, — ухмыльнулся Витька. — Предкам тогда хоть лишний рот не кормить… — он опять сплюнул, ужасая меня своим спокойствием. — Слушай, ты не умничай. Домой вали, спасибо, что перевязал, проводил. Смотри, вон, опять с «мигалкой» едут, по одному хватают теперь. Не попадись, Лютер, сам сядешь.
        Я прислушался к его словам и пробирался, держась в темноте, чтобы, правда, не попасться ни милиции, ни другим, выросшим в родном городе «гангстерам».

         Утром Алексей явился с разукрашенным лицом. «Фонарь» под левым глазом, на лбу, над бровью изрядная ссадина. Костяшки пальцев сбиты, и суставы опухли, дрался на славу.
         — Хоть за дело бился-то? – спросил я, глядя как он сбрасывает футболку в ванной.
         — Если бы… — сказал он, почти весело. – Случайно и попал. — На теле у него тоже кровоподтёки: на рёбрах аж в трёх местах.
         Он засыпал футболку порошком, помял ладонями. Привычные движения. Сам привык стирать. Или в общаге приучился?
          — В травм пункте был? – спросил я, довольный, что он сегодня уже не такой колючий как накануне.
          — Не-а! — усмехнулся он, поглядев свою физиономию в зеркало, продолжая стирку.
          — Что ж тебе Лёля твоя футболку не постирала? — сказал я с ухмылкой, пытаясь выказать пренебрежение их отношениями, в который уже раз.
          — Ещё чего! — беззаботно хмыкнул он, не замечая, будто моей иронии. — Не хватало ещё Лёле… Скорее я её футболки буду стирать, – говорит он непринуждённо, продолжая разглядывать своё лицо в зеркале и шоркать футболку в пене.
        Ишь ты… Чёрт… Он бы стирал… Чёртов мальчишка!
         — Может, торт купишь, а, Алёш? – сказал тогда я, стараясь не думать о том, как он обожает её, «стирал бы» и ведь ничего зазорного не видит.
        Начинаю думать о том, что говорю ему:
         — И вина какого-нибудь. Бабушка с дедом придут, им приятно будет.
         — Какого вина-то, па? — Алёша посмотрел на меня вопросительно, это почти забавно такое у него сейчас лицо с этими синяками и спрашивает ещё про вино, ещё это «па» — умора… Такой лось, и «папкает»… даже мило.
         — Ну, я не знаю, какое у вас тут приличное есть.
         — «У нас тут» и я не знаю, пап, — сказал он.
         И я понял, что верно, он ведь уже год дома не живёт, студентик мой.
         – Ладно, пойду сейчас, найду что-нибудь, — сказал Алёша. — «Монастырскую избу», например. Или… в общем, что найдётся.
         А я остался дома. Приятно опять оказаться в доме, где вырос… Родители на работе, придут после четырёх.
         Алёша… чёрт, с ним пойти надо было, ещё милиция за синяки пристанет, не подумал я…
        Но звонок в дверь прервал ход моих мыслей. Я открыл, не думая о том, кто это может быть. И оторопел, увидев ЕЁ, Лёлю…
         Из прохлады подъезда на меня веет будто солнцем, она светится в полумраке… Действительно, светится. Светится её кожа. Это настоящая  магия… Она пахнет солнцем. Я чувствую… Я чувствую аромат её тела… пьянящий, сладостный, свежий запах юности и красоты. Вы не замечали, что у красоты особенный божественный запах?.. Такое же благословение, как и сама красота…
         Я замерла, увидев ЕГО на пороге. Опять будто увидела мираж, или наваждение действует на меня их необычайным сходством с Лёней. Они похожи не только физически, лицом и телом, сегодня у него, у Кирилла Ивановича, и взгляд вдруг сделался как у Лёни. Вот это и заставило меня остолбенеть, когда он открыл дверь…
        Мы с ней стояли, глядя друг на друга, потом она будто вздрогнула и произнесла, краснея до слёз:
        — Я… Здрасьте… Кирилл Иванович… А... Лёни нет?
        — Ты… Входи, он… скоро… придёт, — я отступил, пропуская её.
        А моё сердце упало в живот, превращаясь там, в разгорающийся яростный шар… Мне стало страшно. Я ясно ощутила вдруг, что между нами нет преград.  Даже одежды.
        Мне показалось, он может придвинуться, протянуть руку ко мне, как это делает Лёня… И тогда… Что же я стану делать тогда?..
        Боже мой, что же мне делать? Может убежать?..
        Но я вошла, пройдя мимо него. Ведь он сказал мне войти… Сняла босоножки, боясь поднять голову…
       …Она вошла. Я смотрел на неё, она так близко… Я думал о ней восемь месяцев. Я следил за ней издали. А сейчас она… вот она… так близко, только руку протянуть…
       Волосы завязаны высоко на затылке, я смотрел на её шею, её уши, скулы, виски… Пушились тонкие прядки на шее сзади, немного выгоревшие на солнце завитки выбиваются из причёски на висках и на лбу… Сзади на шее маленькое розовое пятнышко — прыщик? Идеальная шёлковая кожа, а я специалист, я дерматолог, о коже я знаю всё, её – изумительный образец совершенства, это жара и южное солнце сделали своё пагубное дело, или дорога, на поезде ехали… Зарозовевшие маленькие уши, в мочках серёжки-гвоздики…
        Она разулась, оставшись босой и такой неожиданно маленькой, такой прикасаемой рядом со мной, мне кажется я в два раза больше неё. Меня вот-вот качнёт к ней, она притягивает меня своей хрупкостью как магнит, сопротивляться которому я не в силах…
      Боже мой… я опустил глаза, боясь самого себя.
      Эти розовые пятки, она ступает по паркету… такие маленькие пальцы… Я целовал бы их, умирая от счастья…
     Тонкие лодыжки, запястья, острые локти…
      Сквозь ткань сарафана, что надет на ней, я почувствовал тепло её тела… хотя между нами расстояние не меньше метра… но я чувствую, словно уже прижал её к себе…
       Сердце в моём животе расплавляется жаром, заполняя меня всего…
       Надо что-то сказать, разрушить этот морок, что нагнетает молчание, заполненное энергией вожделения. Иначе я не совладаю с собой…
      …Я чувствовала волнующий аромат его тела, сильного и жуткого в этой силе. В притягательной и непреодолимой мужской силе…
         Лёня пахнет не так. Он благоухает чистотой, горячей юностью, моим желанием…
         — А… куда… ушёл Лёня? – слава Богу, она сказала что-то.
         — Так он… Он… за… За тортом пошёл…
         — Лёня вам сказал, с кем подрался? – хорошо, что она говорит и не смотрит на меня.
         — А… Нет, сказал, не из-за серьёзного… Но драка, должно быть, была большая, вроде этих «стенка на стенку»… — что я говорю? Господи, какие-то «стенки»… только не думать, какая она под этим маленьким сарафаном… кожа, пахнет солнцем… и влагой, чистой водой…
       Я говорю ещё что-то, к счастью, она, кажется, не очень внимательно слушает меня. Мы прошли на кухню. Я просто шёл на свет…
      В полумраке прихожей и коридора тесно от волн, бьющихся об их стены. Лёля не села на табурет, осталась стоять. Не садись! Мне станут видны твои коленки, смогу я тогда оставаться на том же расстоянии от тебя?..
     …Я чувствую жар от его тела, как от печи, вот ужас до чего он греет, притягивая и пугая. Мне так страшно от этого, не от того, что он может сделать, но от того, что я чувствую сейчас: ни к кому и никогда, кроме Лёни я не испытывала желания… но в этом сиюминутном желании, вдруг возникшем во мне как тьма, как зло, как чернота и ужас, приходящий ночью, когда боишься просто мрака, в этом — запретное, стыдное, горячее, чёрное, дурное, то самое, что так отталкивает меня даже от взрослой жизни. Что закрывает глаза и разводит колени так широко, чтобы впустить весь этот жаждущий жар… Жар и похоть…
        Похоть – какое верное слово…
      То, что извлекает из меня только тело, что затыкает рот сердцу, ослепляет душу. Это совсем будто не я, настолько чуждое, что я почувствовала сразу обременённость, будто я и он уже сделали что-то, сделали всё, и смотрим теперь друг на друга, как соучастники убийства…
         Но я не смотрю на него. Я уже ЗНАЮ, один взгляд и он не выдержит это расстояние… Я не знаю, откуда я это знаю… Я внутри себя чувствую его этим страшным жаром в животе…
        Его глаза давно сожгли всю одежду на мне, моё несчастное платье, они проникли везде, он всё уже знает обо мне, может не мозгом, и не сердцем, как Лёня, но тем, что так жжёт и его и меня сейчас.
         — Кирилл Иванович, я… ну… я, наверное… пойду… — сказала я еле слышно, потому что горло моё придушено всем этим.
         Сразу надо было уйти, но он сказал «входи». Я вошла, потому что он сказал мне, войти… я хотела подчиниться… послушаться, поддаться всему, что он сказал, всему, чего бы он захотел...
       — Да… да-да… — сказал он.
        Я направилась в прихожую на горячих и толстых ногах. Скорее, скорее, где мои панталеты!?..
       — Вы… не говорите Лёне, что я приходила…
        Она толкнула дверь и выбежала. Убежала!
        Она от меня убежала…
        Или от себя?..
        Догнать сейчас же, догнать, поймать, схватить её, она отдастся сразу, она уже в моей власти, я чувствую…
        Но я остался на месте. Всё же… я не последний мерзавец, если не погнался за ней, не коснулся, не посмел взглянуть в её глаза. У меня даже радостно посветлело на душе от этого…
         Но стало больно потом. И я пожалел о великодушии, которое начинает мне казаться слабостью. Я не могу не думать, не вспоминать эти несколько минут, что мы были наедине… Таких сильных чувств ещё никогда не было в моей жизни… Всё оказалось куда хуже, чем я думал, когда восемь месяцев мечтал о ней…

        Да, я бежала, бежала так быстро, как только могу. Потому что я понимала: если он догонит, если коснётся меня, я сделаю всё, что он захочет. Это так страшно, потому что после этого мне останется только умереть. После этого я не смогу даже дышать, воздух задушит меня, я не смогу видеть солнца, оно меня сожжёт…
        Я была так счастлива. Я была легка. Прозрачна. Я была совершенна и гармонична. Я гордилась и наслаждалась моей любовью, такой полной, такой ясной, моё желание было сильно, оно освещало мою душу, заставляло биться моё сердце, я чувствовала жизнь с ним. Мне ничего не было нужно, потому что у меня было всё. У меня было то, чего у большинства людей вообще нет.
         И вдруг навалилась сила, которая пытается погасить мой свет, разжигает во мне мёртвый огонь. Мёртвый, потому что живой огонь уже горит во мне, я знаю, что он такое. Он вся моя жизнь. Вся я. А это демоническое нашествие. Это то, чего я не знаю, чего я не хочу знать, чему я не хочу поддаться, потому что это убило бы меня. В этом нет ни любви, ни света, в этом больше ненависти, чем любви. Ненависти ко всему миру и к себе в нём.
        Я не думала сейчас о Кирилле Ивановиче. Я думала о себе, и о том, что сделалось со мной. Что могло произойти со мной. Что происходит слишком со многими, поэтому столько зла в мире, столько несчастных людей, столько мрака.
        Как не впустить мрак в душу? Надо только знать свет. Если видел свет, не забудешь его никогда и не погрузишься уже во мрак, даже если тебя ослепят насильно…
        Я целый день не выходила из дома. И к Легостаевым не пойду, пока ОН не уедет.
        Я как никогда ещё ждала Лёню вечером, потому что новое произошло со мной, и я должна понять, не убило ли это меня, а понять это мне может только он, Лёня, только Лёня…

           — Включи свет, — сказала Лёля.
       Она странная сегодня, глаза блестят, горят щёки, она будто давно не видела меня…
         — Зачем это?
         — Я хочу тебя видеть. Всё время видеть тебя…
         Мой нежный муж, мой ласковый любовник, какое счастье… какое счастье, что ты есть! Не будь тебя, я умерла бы сегодня…
         Люди теряют путь, сбиваются с пути, если не знают, куда им идти. Я знаю. И это ты даёшь, мне, мой любимый, ты зажёг во мне свет, о котором не будь тебя, я никогда не узнала бы, я потерялась бы в пути. Свети мне всегда, мой милый. Всегда… без тебя не может быть ничего…
 
          Лёля так никогда и не узнала, что я чуть ли не весь день провёл в милиции и нежная нетерпеливая горячность, с которой она встретила меня вечером, стала мне своеобразной компенсацией того, какой «чудесный» это был день...
       ...Два алкаша, вонючих и чёрно-синих от водки и синяков на их распухших рожах, и, сидящий в углу на корточках, суровый тощий мужик со смятым нелеченными переломами лицом и руками, синими от наколок, явно бывалый сиделец — вот в такой компании нашли меня отец и бабушка с дедом, хватившиеся через несколько часов моего отсутствия.
          Сколько связей и знакомств им пришлось задействовать, чтобы вытащить меня из этой камеры, я могу только предполагать. Меня отпустили.
         Но протокол составили. Потому что допрос-то успели провести. Расспрашивали о ребятах, которых я знаю с детства, называя лидерами неформальных группировок и ОПГ, эту аббревиатуру-то я стал понимать сегодня, благодаря этому допросу:
           — Вы какие функции выполняете в вашей группировке, боевика, судя по всему?
          Я рот раскрыл:
          — Какого боевика? — какого-то «боевика»…  это так называются те, кто морды бьёт? Или что?… убивает?
        Они что, этим теперешним мафиози меня считают?!.. Ладно бы шпаной, но…
        Господи, растерянность и недоумение растёт в мозгу пластилиновым конгломератом, топит нормальные мысли.
         — Я приехал только что и снова уезжаю через два дня, я учусь в Москве, — сказал я.
         — Ну, ясно, в Москве, где ещё… А в Москве, кого знаете? Солнцевских? К кому обращаетесь, если что? — сурово хмуря брови, спросили меня, глядя исподлобья.
          — Если «что»? — я не понял опять, каких «Солнцевских», даже, что значит это слово, захлопал глазами как умственно отсталый.
          — Если проблемы? — на меня продолжили смотреть так, будто я прикидываюсь, и они об этом знают.
          — Проблемы? Какие проблемы? — какие проблемы я могу решать с помощью, как я понимаю, теперь, бандитов..?! Они зачёты мне помогут сдать, что ли? Или тараканов вывести из общаги?.. Что за идиотизм?!
         — Вы скажите, какие, — выделив это слово: «вы», опять засверлили глазами. — Ладно, Легостаев, под кем ходишь?
          — Под… кем… что?
        У меня голова начала гудеть от ощущения собственной тупости. И беспомощности. Я не могу ответить на их вопросы, потому что не могу их даже понять. Такое в первый раз со мной, чтобы я чувствовал себя таким болваном…
       Витька Чурило вчера говорил что-то, что казалось мне диким абсурдом, а то, что происходило теперь — это ещё хуже. Витьку я слушал как инопланетянин. А теперь я даже не знаю, кто я?
        Но то, что меня хотят задержать до выяснения моей причастности к вчерашней драке, и какую именно я сыграл роль в «нанесении тяжких телесных повреждений четверым молодым людям, в результате чего двое в реанимации в тяжёлом состоянии, а двое умерли от нанесённых травм…»  — это я понял вполне отчётливо, и меня сковало от безысходности. Будто чёрная пропасть раскрылась передо мной. Вот тебе и встретился с одноклассниками…
       Если бы у меня не было известных всему городу бабушки и деда, а отец лично не отправился бы к начальнику управления внутренних дел, то я вполне реально мог бы превратиться в такого вот сидельца, как тот, что я видел в «обезьяннике»…
       Но это было такое тяжёлое и такое страшное происшествие, к тому же позорное, и виноватым в нём я считал всё же себя, что Лёле я не сказал ничего.
     А потом… потом, мне не верилось, что это правда со мной было…
     И я очень быстро забыл обо всём этом.
Глава 5. Мне становится страшно…
 … – Говорят, у него девушка есть.
      – Правда?.. Хреново.
      – Да прямо, девушка – не жена, мы и жену подвинули бы, а? – девчонки захихикали, толкаясь.
       Я сидела немного впереди этих девчонок, в той самой первой аудитории, оливкового цвета, где так редко бывали лекции, потому ли, что она, очевидно, была предназначена  для каких-нибудь заседаний, здесь были мягкие толстые кресла, сама она была богаче и удобнее, чем прочие, хотя от былой роскоши остались лишь следы, как красота на лице алкоголички.
      Я слышала подобные разговоры постоянно, если приходила на репетиции к нашим ребятам. Они назвали группу «Лютер». Это предложил Юра, я поддержала, отличное название, этакий протестантизм, кто, кроме нас знает, что это Лёнино прозвище. Только против чего мы протестуем, вернее, они, никто не задумывается, но молодёжи положено протестовать, будем в русле. Тем более мне приятно, что выбрали именно это название.
       Он абсолютно неотразим на сцене, с гитарой и поющий – я отлично понимаю девчонок, что с таким восторгом говорят о нём. Тем более, что он умеет одеваться, двигаться. Откуда это в нём? Какая-то природная одарённость, как и во всём остальном. Но по-настоящему только я одна знаю, какой он редчайший бриллиант. Только я вижу все его волшебные грани. Но может и не все ещё. В таком человеке как он, столько всего, так много богатств, которые будут открываться всю жизнь, его грани будут становиться только тоньше и прекраснее, их будет всё больше, а игра света богаче…
      Чудесная погода ранней осени с последним, уже недокучливым теплом, с солнцем, которое только гладит, но уже не греет по-настоящему, с желтеющими каждый день всё больше листьями в нашем Тропарево, куда нас водят бегать кроссы на ОФП — это у нас физкультура, и сами мы ходим гулять, добираясь пешком до Тёплого стана, где шикарные магазины «Лейпциг» и «Ядран», немецкая и югославская мода, там и теперь есть на что посмотреть. Мы и развлекаемся иногда такими походами.
      А ещё мы открыли там для себя Палеонтологический музей. Для таких любителей всего фантастического, а мне динозавры, как и инопланетяне, всегда казались фантастикой — это как исполнение детских мечтаний… как путешествие во времени…
       Но... Родиться в эпоху перемен… — редкая неудача…
      В сентябре случился какой-то «чёрный вторник», после которого цены, и так растущие каждый день, ещё сильнее набрали скорость. Нам поднимали стипендии, пытаясь догнать инфляцию, но в нас поселяется то, что засядет в мозгу навсегда: нельзя держать деньги, всё, что есть надо немедленно тратить, иначе, к концу недели не купишь и половины того, что можешь купить в начале…
      И всё же хорошего в нашей жизни больше: новый курс, у нас начались новые предметы.
       Микробиология, подобна обучению колдовству, даже ведовству: мало того, что кафедра запрятана в дальний угол первого этажа нашего лабиринтообразного здания, но и проходит она всегда в тёмное время, потому что начинается в четыре, однако, более интересного предмета до сих пор у нас ещё не было.
       Здесь мы учились делать микропрепараты, окрашивая их разными способами в фиолетово-розовые цвета по Романовскому-Гимзе и жёлто-чёрные по Цилю-Нильсену, что это, если не колдовство. 
        Мы пользовались спиртовками, петлями, сделанными из иголочных швейных булавок, закреплённых на палочках, или это так казалось, что их сделали из булавок, такая кустарщина и бедность царит во всём.
       Нам дали и чашки Петри с колониями микробов, пробирками и всё означало, что это началась уже настоящая практическая медицинская наука, здорово!
       И вела её загадочная аристократичная блондинка с нездешней красотой и обалденной фамилией — Лордкипанидзе. Она добра и улыбчива с нами — настоящая добрая фея. Мы были счастливы просиживать на этих занятиях двойные пары по средам почти до ночи.
      В отличие от волшебства Микробиологии, Биохимию, мы все как один возненавидели с первого дня — преподавание было сведено к зазубриванию формул и каждое занятие начиналось с программ-контроля, то есть написания формул, формул, формул…
       А если учесть, что каждая из них на страницу, то первым делом, прибегая в кабинет перед началом занятия, мы судорожно писали простыми карандашами шпаргалки на серых столах, чтобы было видно только нам, а после торопливо стирали.
      Но и это помогает не всегда, в таких случаях, если контрольная на «двойку» – это отработка. Значит, мы должны прийти после уроков и снова, уже наедине с преподавателем написать ту же контрольную, только уже без шпаргалок: студенческий ад, а не предмет…
        Лекции по Биохимии — тоже переписывание формул с доски, никакого понятия, ни образа науки нам дать не хотели. Будто нас ненавидят. Это злые колдуны.
       Отработки вообще – наказание за любой пропуск, даже, если заболел. Безнаказанно можно было прогуливать только лекции, но этого мы старались не делать, всё же то, что рассказывают на лекции не найдёшь больше нигде, об этом не написано в книгах, ещё не выпущены методички.
       Физиология — тот самый, всем известный по кино,  лягушачий ад. Именно на этих занятиях мы должны были терзать несчастных животных, чтобы доказать, что и мёртвая уже мышца способна проводить электричество, а проще — убитая лягушка отдёргивает лапку, если её суют в кислоту… Мне было до слёз жаль лягух, может быть, я дурочка, но смотреть на эту отдёргивающуюся и втирающую саму себя маленькую зелёную лапку замученного нами существа я, без щемления в сердце не могла.
      Вот смотришь на это и понимаешь, что человеку не зря посылают так много всевозможных страданий, так он жесток, и, главное — равнодушен к страданиям малых бессловесных тварей.
      А с другой стороны, как развивать медицинскую науку без этого? Может, научимся когда-нибудь?..
    …Снова осень сдаёт позиции зиме. Снова сумрак и холод. Но мы привыкли. Мы привыкли ко всему. Единственное, чего мы не видели, слава Богу, это настоящий голод и  бомбёжки…
      Мы стали уже не те, что были год назад. Теперь мы научились готовить, в магазинах вдруг появилось всё, что хочешь, кроме того, что было раньше, что было в нашем детстве, потому что отечественных продуктов почти нет. Даже обыкновенной колбасы больше не стало, зато теперь появилась какая-то загадочная «мартаделла», страшно дорогая, как и всё остальное, и совсем не вкусная.
      Ларьки, торгующие всевозможной едой и алкоголем химических цветов, одеждой, обувью, резиновыми женщинами и другими эротическими игрушками, в открытую стоящими в витринах, невиданными раньше журналами, но так же бельём, сигаретами, парфюмерией и косметикой и ещё Бог знает чем, разрослись повсеместно как колонии вездесущих тараканов. В одной из таких, облепивших, в частности, Калининский проспект, который теперь назвали Новым Арбатом, мы купили Лёле плотную тёмно-красную помаду, которая очень идёт ей… сколько этой помады размазалось по моему лицу…
       А ещё, и это поразило воображение, пожалуй, даже больше пенисов в витринах: по всему центру Москвы, вплотную подходя к Красной площади и Кремлю, воль музея Ленина и Исторического, вдоль площади Дзержинского, которую с прошлого года называют Лубянкой, Детского мира, да везде, теперь барахолка. Натуральная, как в кино про революцию и Гражданскую войну.
      Ряды людей, мужчин и женщин, самого разного возраста, стоят плечо к плечу, держат в руках, раскладывают на земле всё, что только можно вообразить, от нижнего белья, санок, банок, ночнушек, лыж, лампочек, спичек, порошков, клея «БФ» и «Момент», изоленты, тех самых свеч, что мы не могли купить в прошлом году, радиоприборов, детских игрушек, посуды, до книг, антикварных вещей, даже золота… да перечислять можно бесконечно, потому что нет того, чего не продавали здесь. Это действует на воображение сильнее, чем год назад увиденные нами танки и бронетранспортёры на улицах…
      Казалось, падать было некуда, выясняется — можно…
      Кстати, на тему прошлогодних событий уже приучились шутить, вроде вопроса: «А где ты был в августе 91-го?»… Когда мы с Лёней впервые услышали этот вопрос, мы переглянулись, невольно ёжась, вспомнив то, что было в тот августовский день, что мы видели вдвоём. Мы с тех пор это не обсуждали и никому не рассказывали. Мы вспомнили и заговорили о том дне однажды вечером, когда уже была расстелена постель, убраны книжки и собраны сумки на завтра. Лёня спросил, глядя на меня:
       — Только у меня эта паранойя, что то, что мы с тобой видели здесь в августе 91-го, это чья-то дьявольская каверза, постановка?
        Я посмотрела на него, не удивляясь уже совпадению наших мыслей, даже ощущений:
       — Я подумала об этом ещё тогда.
       Лёня улыбнулся:
        — Вопрос, чья? Так?
        — Ты сам сказал – дьявольская. А в чью шкуру Прародитель Зла влез в те дни, разве важно? Цели они достигли – Союз распался.
       — Думаешь, это было целью? — Лёня нахмурился, переставая улыбаться.
       — Я не знаю, Лёня, — я пожала плечами. — Я следую логике. Вернее пытаюсь ей следовать, хотя мир, по-моему, всё больше теряет эту самую логику… Но… Одно событие происходит почти сразу вслед за другим. Может это быть случайностью? Что, возможны такие случайности? Совпадений в Истории не бывает.
        — Совпадений и в жизни не очень много, всё происходит будто по заранее определённому плану, — раздумчиво хмурясь, произнёс Лёня, переставая смотреть на меня.
        Я грела воду в моём блоке, чтобы мыться, поэтому хожу следить за ней. Вообще мы едим в моём блоке, там и плитка и холодильник, а спим в его, Лёнином.
      Люся заглянула в дверь:
         — Лёль, вода уже на пол плещет! – сказала она. – Я выключила, но снимать не буду, иди, — дверь закрылась за ней.
       Теперь Люся перевелась в нашу группу, чтобы не расставаться с Юрой. Лёля посмотрела на меня, собираясь идти к себе:
       — Лариску выселяют, — сказала она. — Она же с Украины, теперь гражданка другой страны, не может жить и учиться бесплатно как раньше. Ещё и из института гонят.
      — Да ты чё… Не может быть, последний курс, — удивился я.
      — Может, — вздохнула я, сама не переставая этому удивляться. — Хорошо, что мы с тобой не из какого-нибудь Харькова или Житомира, что наш Н-ск не оказался заграницей. Лариска бегает теперь, утрясает.
        — Она утрясёт, — усмехнулся я, намекая на то, что Лариска вообще-то ведёт себя как настоящая проститутка, мне всё время кажется, что она старше нас лет на пятнадцать, такой взрослой, опытной она выглядит.
      — Не надо, Лёня, — нахмурилась Лёля. – Не судите, да не судимы будете.
      — Вот ещё! Противная шлюховатая потасканная баба! — не сдержался я.
      Я не могу не судить, хотя Лёле и претит моя нетерпимость. Но мне противна не сама Лариска, чёрт с ней, может, конкретно она и не хуже прочих. Мне ненавистна эта всеобщая продажность, причём стало стыдно теперь не продаваться. Если ты не продаёшься, ты глупый, старомодный, ты «совок», тебе в современном демократическом обществе нет места. И при том, что многим, как и мне это противно тоже, люди попрятали все свои идеалы и пошли как товар на базар. Или, вернее, это теперь называется «рынок»…
       Лёлин дядя Валера, талантливый инженер, процветал ещё три года назад, при Советском союзе, а теперь вынужден заняться чёрт-те чем: едва ноги унёс со своей коммерцией. В такой переплёт попал с этими иномарками, что, то, как он выбрался, это просто редкое везенье.
       — Ангел Хранитель, должно быть добрый и сильный у меня, — говорил он, едва ли не с дрожью, рассказывая мне то, что было в той поездке.
       — Может и не один, – усмехнулся я.
         Было, где приложить силы Хранителям дяди Валеры. Настоящая мафия быстро сколотилась вокруг этого бизнеса по перегону машин. Непокорных и конкурентов просто убивали. Такой жертвой едва не стал и Лёлин отчим со своими приятелями. Спаслись только тем, что отдали всё: и машины, и деньги, добирались до дома на попутках. Но он был счастлив, когда доехал:
         — …как никогда в жизни! — облегчённо завершил он свою невесёлую повесть.  – Будем теперь прощупывать почву с магазином. У моего друга мать была директором магазина «Космос», помнишь ещё такой? Связи кое-какие остались. Попробуем.
         — А обратно? – спросил я, зная, как он любил свою прежнюю профессию и как гордился ею и своими успехами.
       Он помрачнел:
          — Нет завода больше. Никто теперь нас, оказывается, завоёвывать не собирается, обороняться не надо.
       — Уже завоевали.
      Он качнул головой и сказал спокойно:
        — Это они так думают. Пускай пока…
        Я посмотрел на него с надеждой. Никто сейчас так не говорит. Он только усмехнулся своей бесподобной улыбкой, будто знает что-то, чего не знаю я. Чего я не могу даже чувствовать, понимать, потому что не слишком давно живу и слишком мало знаю.
          — Не может быть, чтобы вот это всё навечно, — только сказал он. – И… похуже бывали времена, за ярлыками к татарам ездили, а после дрались за них друг с другом… И то выправились, расправили плечи. И теперь встанем…
          Мы стали дружны с ним. В их семье мы единственные мужчины, если не считать, само собой, крошку Ромашку. Но не это, конечно, сближает нас. А некая не всегда полностью высказанная общность взглядов, даже ощущений жизни. Хотя он гораздо старше меня, я не чувствую разницы.
       — Лёля сказала, вы ансамбль сколотили в институте. Откуда время-то?
        — У сна, — засмеялся я.
        — Специально приеду послушать, скажи, когда выступать будете.
        — В ноябре у нас КВН намечается, — обрадовался я. Мне приятно, что он всерьёз относится к моему увлечению, в отличие от моего отца, например.
         — Скажешь число, я приеду, — дядя Валера улыбнулся: — ты мне должен, не забыл?
         — Этого я не забуду, — улыбнулся и я, но не просто, благодарно.
          Да, мы отточили, отшлифовали свои песни. Конечно, хорошо бы у нас было две соло-гитары, но не до жиру: моя – соло, бас у Серёги, Юрка за барабанами, плюс я – вокал. Наши песни на репетициях слушают и даже подпевают, пританцовывая и полнимая руки. Хотя мы уже начали гонять любопытствующих, которые стали мешать и количеством и шумом, репетиции превращались в дискотеки, хотя нам казалось, что под нашу музыку танцевать невозможно.

         Снег рано выпал в этом году. Дорогу приходилось месить  в темноте, не всегда дождёшься автобуса. Промокали сапоги и ботинки, приходилось сушить на батареях, они начинали кривиться к утру, но зато тёплые внутри, в наших вечно холодных комнатах это было особенно приятно — надевать тёплую внутри обувь. А с кривизной и жёсткостью мы боролись при помощи постного масла и детского крема.
       В Лёниной комнате стало теперь почти уютно, как и в моей. Мы как могли, старались улучшить наш быт. Кота бы завести от наглых мышей, что устраивают буйные шабаши и «половецкие пляски» в шкафах, но страшно, что он вывалится в окно. Да писать куда ему? Отпускать з комнаты, потеряется — опять горе.
       Штор на окне нет, да и от чего закрываться здесь, на этой высоте? Только от солнца. А вид из окна на Москву прекрасный в любое время дня, в любое время года. Хотя шторы повесить надо, будет всё же по-домашнему. В следующий приезд домой, поищу старый тюль, был где-то на антресолях…
   
        Я проснулся среди ночи, будто меня толкнули, сразу почувствовал, что я один, поднял голову: Лёля подошла к окну и смотрит туда, на город.
         — Ты что?.. Чего не спишь? – спросил я, приподнимаясь на локте.
        — У тебя бывает… Ну, бывало хоть раз, чтобы ты испытывал желание, похотливые фантазии? Не любя. Не зная…. Это… Это же… Это обычное дело, ведь так?..
          Мне стало страшно, мне кажется, что в комнату вполз холод с улицы. Она не спала и думала об этом. О похоти?
         — Не знаю… Бывает, Лёля, — сказал я. – Но… почему ты вдруг об этом говоришь?
         Она повернула голову, на ней нет ничего, только распущенные по спине волосы скрывают наготу.
         — И что ты чувствуешь при этом?
          — Ничего я не чувствую. Это не чувство, это как… не знаю... как в туалет хотеть… Ты что, помнишь об этих желаниях?
         Но от её вопросов мне стало не по себе. К кому она испытывает эту самую похоть? Похоть и Лёля… Это несочетаемые вещи. Лёля – это любовь, это жизнь, а похоть… это не любовь.
         Но разве не жизнь? Жизнь, много существует форм жизни. Очень разнообразных, таких, иногда, на которые противно и взглянуть…
          Но о ком думала она? Её похоть к кому?… Она не может испытывать этого чувства. Она…
         Но ведь она человек. Не ангел, не бесплотное существо, не холодная, спокойная, уснувшая душа… Значит, может… как и я могу. Разве мне не приятны взгляды девушек и женщин, разве я сам не смотрю временами на аппетитные формы, хорошенькие ножки и лица? Мы не в вакууме. Но почему мне кажется, что подобные вещи допустимы и нормальны для меня, но не для неё? Почему, если она, так же как я, смотрит и видит других и кто-то вызывает в ней то, о чём она говорит, то это уже серьёзно?
         — Тебе что…  понравился кто-то? – замирая, спросил я.
         — Понравился? – она удивилась, похоже, – нет. Мне никто не нравится кроме тебя.
         Понравился?..
     …Я проснулась вся в огне, с сердцем колотящемся во всём моём теле, от того, что мне приснился вдруг Кирилл Иванович. Это был яростный кошмарный сон. Настоящий кошмар… Если бы мне приснился какой-нибудь киноартист в таком сне, я не обратила бы внимания, я не запомнила бы даже, как Лёня сказал, как сравнил с низшей потребностью. Но Кирилл Иванович – человек из настоящей жизни, больше того, из ближнего круга и это страшно — увидеть его так.
         Почему он вдруг сегодня пришёл мне во сне? Я давно забыла думать, что произошло тогда летом, быстро решила, что мне померещилось, что это разыгралась фантазия. И успокоилась.
         Но вот она, эта фантазия… Да и не фантазировала я о нём, то было какое-то только на физическом уровне, только животное ощущение, пугающее в своей непреодолимой силе. Но забытое почти сразу же. Теперь получается, что не забытое?..
         — Может, мне тоже стихи для твоих песен написать? – спросила я Лёню.
         — Чтобы я спел о мужике, которого ты так хочешь, что не можешь спокойно спать? – едко спросил он.
          Это я со сна сглупила, что заговорила с Лёней об этом. Никогда у него не было малейшего повода для ревности, и вот я предоставила его ему... Как глупо! Как всё, что происходит в последнее время в моей жизни глупо…
        — Я пойду к себе, — сказала я, опуская голову, мне неловко, что я такую тему подняла, да ещё среди ночи.
          Меня застали врасплох. И сон и то, что Лёня проснулся и увидел меня в этих мыслях и в смятении. Я привыкла быть с ним откровенна во всём, но сейчас я думаю, что не всё надо произносить вслух. Даже ему, Лёне.
         — Отлично! Сказала мне всё это и уходишь! — он сел на постели, высоко задрав колени и опираясь о них локтями. – Когда трахалась со мной, его представляла?! – уже по-настоящему разозлился он.
        Но и я разозлилась и обиделась на его грубые слова:
         — Да! Три раза за день, три — за ночь! И ещё утром разок!
         — Ты что… считаешь?.. – немного растерялся он.
          — Нет… — мне стало смешно. Забавно, действительно, было бы считать. Я представила, что я веду подсчёт. И засмеялась. Лёня смотрит на меня удивлённо. Не ожидал, что я со свойственной мне смешливостью …
       Ещё бы не ожидал… Ещё как не ожидал, такой разговор... и вот она смеётся...
       Что сделать сейчас? Что мне делать после твоих слов? Лёля, помоги мне! Я не знаю, как мне теперь… И Лёля, будто уловив мои мысли, моё смятение, сказала:
          — Прости меня, Лёнь… Сон приснился... гадкий. Я хотела узнать, только я такая дрянная или это бывает у всех… Подумала, если бывает у тебя, значит это не так уж и страшно… Ведь не страшно?.. — я посмотрела на него, но устыдившись самой себя, отвернулась к окну.
         Он встал с постели и подошёл ко мне, поставил руки на высокий подоконник по сторонам от моих плеч. Как тепло от его близости, как славно он пахнет, как хорошо, что он так подошёл и положил свои красивые мускулистые руки по сторонам от меня, будто окружая меня собой, его тепло волнами охватило меня. Держи так твои руки, милый… я положила на его руки мои, они кажутся тонкими веточками.
         — Страшно… — прошелестел он выдохом.
         От его дыхания колыхнулись тонкие прядки у моего виска.
         — Это очень страшно, Лёля, если ты хочешь кого-то кроме меня, — ещё тише проговорил он, приблизившись, выдыхая на мои волосы. – Ты не представляешь даже, как это страшно.
          Она повернулась и порывисто обняла меня, поднявшись на цыпочки, чтобы стать вровень.
          — Я никого не хочу, кроме тебя! Ты даже не можешь вообразить, насколько это так. Ты… Не быть с тобой, всё равно, что вообще перестать быть…
         Она сказала это так горячо, потому что я застал её за такими мыслями? Или?.. Нет, я не в силах сейчас думать, когда она рядом, вот так обнимает меня…
         Я всё время вижу восторженные заинтересованные взгляды в её сторону, я всё время чувствую их, кожей, куда сильнее, чем она. Я сам с восторгом, не ослабевающим, а растущим день ото дня смотрю на неё… И вдруг она говорит такое…

Когда ты спросила, не любил ли я когда-нибудь другую,
Мне стало страшно, что это значит, ты любила?!
Твой взгляд затуманен.
На лбу твоём тучи.
Что в твоих думах?
Ты думаешь обо мне?
Когда ты отводишь взгляд, мне становится страшно.
Когда ты не видишь меня, я остаюсь в твоих мыслях?
Ты задумалась,
На лбу твоём тучи.
Что в твоих мыслях?
Ты думаешь обо мне?
Когда ты грустишь, мне становится страшно.
Ты грустишь потому, что рядом не он?
Ты грустишь потому, что с тобой рядом я?
Мне страшно от твоей грусти.
Мне страшно от твоих слёз.
Мне страшно, если я не вижу твоих глаз.
Что мне делать, если ты любишь другого?
Что мне делать, если ты не любишь меня?
Скажи – я уйду!
Скажи – я умру!
Скажи – я убью!
Скажи – не мучь меня!
Скажи или я сойду с ума!
Мне страшно, милая…
Так страшно, когда на лбу твоём тучи…

         Эту песню на акустических гитарах они сыграли последней в концерте после КВНа.
       КВН удался на славу. Было необыкновенно весело и искромётно. Я сама участвовала и из меня выскочила пара импровизированных шуток, так что хохотал весь зал. Но я воспринимала всё это всё равно как успех всей команды. А играли два факультета лечебный и педиатрический. Публику составляли те, кто не вошёл в команды. Конечно, всех желающих этот зал, большая лекционная аудитория, вместить не мог, но те, кто поместились, а сидели буквально друг на друге и стояли, и торчали в открытых дверях, стали частями наших команд.
 
        Я не мог не приехать посмотреть на это действо. Хотя никогда раньше не интересовался студенческой самодеятельностью. Я вообще не занимался со студентами. Лекций и то не читал. Не чувствуя в себе преподавательской жилки ещё со времён, когда будучи ассистентом на кафедре вынужден был преподавать.
       Но это сегодняшнее мероприятие я пропустить не мог. Если бы летом я не услышал той песни, «Эхо Гамельна», что Алексей сочинил за минуты, только глядя мне в глаза, я до сих пор не верил бы, что его таланты не преувеличение моих любящих своего внука родителей. Поэтому я приехал.
       Но не только. Ещё и для того, чтобы вновь поговорить с ними обоими о том, чтобы они переехали жить ко мне. Летом Алёша отказался, не раздумывая. Может быть, смягчится теперь…
       Однако, увидев её, а потом и его перед этими сотнями весёлых, но придирчивых зрителей, которые заметят каждый твой промах, каждую погрешность против совершенства, потому что ты один из них, я понял, что соблазнять их житьём в комфорте бесполезно. Они богаты молодостью. Вот этой радостью, бурлящей в крови, несмотря ни на что.
        И музыка этих мальчишек, наполненная огнём из самого сердца моего сына, проняла меня до глубины души. После «Эха Гамельна» я предполагал подобное. Я это получил и с лихвой. Они и играли отлично, а пел мой мальчик, чувствуя настрой аудитории и горячую поддержку, бесподобно. Неужели, если я заберу у него девчонку, которой он спел: «мне страшно, когда я не вижу твоих глаз…», я не убью его этим?
        Вот эту девчонку, такую светлую, легкую, будто солнечный луч, которая так весело шутит, так искренне и весело, так заразительно смеётся. Будет она так смеяться рядом со мной?..
         Поэтому я уехал, так и не подойдя к ним, не обнаруживая своё присутствие. Я, в который уже раз поклялся себе не приближаться больше к ним.
         Если бы я это мог…
         Боже мой, если бы только я это мог…
Глава 6. Измены
        Этот учебный год прошёл быстрее, чем первый. Новый год, сессия, где мы сдали успешно и гистологию и анатомию, запомнились разве что подготовкой к анатомии, когда весь курс две недели сидел в анатомичке, оттачивая и закрепляя знания. Мы шутили друг над другом, кто, подкладывая в сумки трупные части тела, а потом бегали по все аудиториям, крича и ругаясь с какой-нибудь ногой, то принимались хохотать над тем, что кто-то получит «пару» после этой бешеной зубрёжки.
       Но сдали все, кто-то и, правда, не с первого раза, мои успехи привычно скромнее, чем Лёнины.
        Протащилась, с кажущимися вечными льдами, ветрами, оттепелями, лужами и новым снегом, зима. За ней, как-то незаметно в этом году, проскочила пыльная весна, будто спешила по делам в другие края или в другие годы. Вот и лето.
       Сессия началась экзамена по Микробиологии, мы сдали хорошо, вернее, Лёня отлично, как всегда, то же на Физиологии и, что самое удивительное, на ужасной Биохимии, он тоже получил «пятёрку», где я получила второй после Физики трояк. Лёня, конечно, феномен, не перестаю удивляться и восхищаться.
        Когда мы сдали, наконец, последний экзамен — чёртову Биохимию, мы всей группой впервые напились. Мы устроили вечеринку у Юрки, его родители были на даче. Мы не спали всю ночь, танцуя, хохоча и веселясь, спать повалились, не раздеваясь, кто где.
       Мила к этому времени давно развелась с мужем, Серёжка предполагал, что теперь выйдет за него. Но нет. Она уже увлеклась ещё каким-то своим одноклассником и одновременно его старшим братом. Взахлёб, с восторгом рассказывала мне, как это забавно наставлять рога сразу двум кавалерам, особенно, если они братья и живут в одном доме, для неё это стало захватывающим приключением — лавировать между ними. Я слушала её в пол-уха как всегда и не думала, что она так поступает на самом деле, по-моему, болтает больше.
      — На моей свадьбе сыграете, ребята? – вдруг она спросила наших артистов. Они переглянулись, вся загвоздка в Серёжке, захочет ли он теперь играть на новой Милиной свадьбе. – На следующий Новый год. А? — Мила смотрит с незамутненной улыбкой, уверенная, что ей не может быть отказа ни в чём. Так и вышло.
        Серёжка ответил первым, поняв, что все ждут ответа именно от него:
        — Само собой! – всем сразу стало легче. 
        Каково Серёжке было так весело ответить, никто не задумывался, я долго исподволь смотрела на него, так чтобы он не заметил, и ему не стало ещё хуже. И с полной ясностью увидела, сколько сил ему потребовалось, сколько самообладания и внутренней интеллигентности, чтобы не послать лучезарную красавицу Милу к чёртовой матери с её свадьбами. Как Мила не видит, что он любит её? Или видит и просто ей безразлично? Или хуже – ей нравится мучить его? Но ведь той весной нам всем было очевидно, как они влюбились…
        Ничего не поймёшь в чужих сердцах…
 
         Это лето не то, что предыдущее. Каникулы начались с того, что мы поссорились с Лёлей ещё в Москве, когда ехали вполпьяна домой от Юрки. Воскресное утро, метро пустое, мы сбежали от всех, ещё не проснувшихся наших товарищей, храпящих по всему дому. Вот здесь, в метро, и взялись ругаться: мне не нравится, что она так близко дружит с Милой, которая живёт такой странной и отталкивающей, в моём понимании, жизнью. Но Лёля, рассердилась:
         — Ты считаешь себя непогрешимым идеалом? – вскинулась она, защищая подружку. — Конечно, Милка творит чёрт-те что, но не наше дело судить… Да и врёт она, по-моему, по большей части. Приключения эти выдумывает. Не надо обижать её.
         — Ты с ней дружишь, значит, считаешь, что это нормально!
           Лёля сверкнула глазами:
          — Не считаю! — воскликнула она.
           Но потом выдохнула и добавила уже спокойно:
            — Конечно, хорошо, когда твои друзья идеальные люди, такие как ты, Лёня Легостаев!
           — Ах, вот как?!.. Друзья?! Вот что?!.. Так я тебе друг?! А я-то всё думаю, кто я тебе?! Спасибо, что объяснила, наконец! – взорвался я.
           — Тьфу-ты!.. Пьяный базар какой-то, Лёня! Не хочу даже продолжать! – она отвернулась, наморщив носик.
            — Конечно, ты даже не пьёшь толком! – сейчас меня злило даже это.
            Лёля вспыхнула, злясь, и развернулась ко мне:
              — Хочешь, чтобы я пила?!.. Хорошо! В следующий раз напьюсь и буду вести себя как дура… вот как ты сейчас!  –  мы орали, чтобы перекричать шум поезда в тоннеле. И орали, потому что орали друг на друга.
         Ветер влетает в открытые окна, треплет мои волосы, выдёргивает пряди из Лёлиной и так неидеальной причёски.
         — Какого чёрта ты отворачиваешься?! — продолжил бушевать я. — Не хочешь больше смотреть на меня? Может ты уже приглядела себе… Мила научит, ты послушай её…
           Лёля вскочила, будто я её шлёпнул:
           — Да… да пошёл ты!.. Пошёл ты к чёрту! — она закричала очень зло и выбежала из вагона прежде, чем я догнал её… оказывается, была остановка. А я остался у захлопнувшихся дверей в уже уезжающем поезде.
        Я вышел на следующей станции, вернулся обратно, где вышла Лёля, в надежде, что она осталась здесь и всё же дожидается меня.
        Но нет, её нет. Это «Савёловская».
         «Савёловская», чёрт! Здесь живёт мой отец — десять минут пешком от этой станции метро…
         Какая дикая чушь лезет мне в голову, Господи!..
          Я поспешил в общежитие, Лёлин ключ у меня, у неё с собой нет даже денег, только «единый», который она положила в карман своего маленького платья, когда прошла через турникет.
         Я приехал в общежитие, оставил свои двери открытыми настежь, ожидая, что, когда Лёля пройдёт по коридору, я услышу.
          В общежитии тише, чем всегда. Я думал, что большая часть студентов разъехалась, сессия закончилась, но всё же немало народу, оказалось, толкутся здесь.
          И не то, что немало, а полно! Я это понял довольно быстро, когда, выглядывая то и дело в коридор в ожидании Лёли, за час увидел, наверное, не меньше трёх десятков человек.
          Час, целый час её нет! Где она? Куда её понесло?! Я снова начал злиться. Где можно болтаться с утра в воскресенье в Москве, даже без денег? Нарочно где-то застряла, чтобы позлить меня!
          Мы не ссорились так, по-моему, ещё никогда. Без причины, на пустом месте, из-за глупости. Просто от слов. «Пьяный базар»… и что она вступилась за Милку, что я пытался обидеть её, просто сказал, как думал, как есть…
          Ко мне стали заглядывать ребята и девочки, заметив, что я почти торчу в коридоре, и из-за того, что я злился всё больше, постепенно в моей комнате, в моём блоке организовалась попойка. Палатки с алкоголем в трёх минутах ходьбы от общаги, какая-то еда… И вот, вскоре я в гуще девчонок, которые обсели меня со всех сторон, парней, и все они, оказывается, большие поклонники нашей музыки. Скоро уже и Люся с Юркой приехали и присоединились к нам…
         А Лёли так и нет… Тогда я взялся веселиться изо всех сил.
        …Наутро, а скорее уже была середина дня, очнулся в сильном похмелье, куда большем, чем вчера. С вечера я заснул, даже не раздевшись. Теперь, умываясь, чувствуя позывы к рвоте, я смотрю на себя в зеркало, волосы намокли у лица, свисают сосульками, красные, набухшие глаза… — ну и рожа — настоящий колдырь…
          Я постучал в Лёлину комнату, открыла Люся. Лёли не было. Я заглянул шкаф в её комнате, вещи собрала… Она уехала. Уехала без меня. Когда? Вчера ещё или уже сегодня? Люся не знала:
          — Откуда мне знать, Лёнь, мы же все у тебя были.
         Меня вырвало, я едва успел добежать до туалета, где меня выворачивало раз за разом и уже не от похмелья. Мне так плохо никогда ещё не было в жизни. Лёля, почему ты уехала без меня?! Ты меня бросила?
          Я долго сидел на кривоватом полу, выложенном странной мелкой плиткой в наших общежитских сортирах, потом, собравшись с силами, наконец, умылся после, пытаясь отдышаться, хотя бы просто начать дышать.
          Побросав свои вещи в сумку, я помчался на Киевский вокзал, где мне повезло, я успел на четырёхчасовую электричку.
          Всю дорогу меня клонило в сон, едва я засыпал, я видел Лёлю, которая выбегает из вагона метро, плеснув маленькой своей юбочкой по голыми, ещё не загорелым, розоватым, с голубинкой ногам… Край сиденья отпечатался поперёк бёдер красной полосой…  Я просыпался, вздрагивая, как дворняга, но хмель, ещё плавающий в моей крови, вновь и вновь погружал меня в сон и мучил и мучил видениями…

         Я выбежала из вагона метро, мои ноги сами несли меня куда-то, не подчиняясь никакой мысли, потому что мысли все там, остались возле Лёни — обида и злость.
          По переходу, куда-то перешла, следуя за толпой, обгоняя толпу, села ещё в какой-то поезд на другую ветку…
          Куда я бегу, я подумала уже, когда ехала по серой ветке. Где я? Я в центре. Выйти надо. Я нащупала в кармане «единый» проездной, можно выйти. В другом кармане платья солнечные очки. Больше у меня ничего с собой нет. Хорошо, «единый» не отдала, как обычно, Лёне, подумала, пьяный, потеряет ещё.
        Я вышла на Чистопрудном бульваре. Пошла по аллеям, успокаиваясь. Села на скамейку. По глади пруда плавают маленькие серо-коричневые утки, оставляя след на воде, уголком за своими хвостиками. Такие маленькие и невзрачные уточки, не то что гордые белые толстушки у бабушки Тани в Лысогорке.
         Что я делаю здесь? Зачем убежала? Из-за чего мы поссорились? Не было даже мало-мальски значимого повода…
        Может быть… мы надоели друг другу? Вот и поссорились без причины?
        Как это модно говорить, надо отдохнуть друг от друга?
        Какая дикость так думать! Как я могу отдыхать от Лёни, если я не могу ни о чём другом думать… и сдавило всё в груди, и хочется только плакать…
        А может это он устал от меня?.. Это ты думаешь, что ты такая прекрасная, что он всегда будет любить тебя? А ты ему надоела! Всё приедается… вон сколько девчонок вокруг…
       Так тоскливо мне здесь на этой дурацкой скамейке, от заскорузлой краски которой у меня уже чешутся ноги, не прикрытые юбкой… Даже эти утки компанией плавают, а я…

         Я ехал на встречу на Чистых прудах. Не слишком важный вопрос, чтобы вставать так рано, но отличный повод, чтобы спровадить ночную подружку восвояси.
        И вдруг я увидел ЕЁ. Это та самая девушка, что была на свадьбе Милы, моей двоюродной сестры позапрошлой зимой. Я тогда запал не на шутку. Я несколько недель после не мог забыть её, бегал за ней буквально. Но она не поддалась ни на какие уговоры, ни на предложения встретиться. Как она мне нравилась!
        Труда стоило перестать о ней думать, когда я понял, что так и не обломится. И всё-таки я её не забыл, потому что узнал сразу, как только увидел. Я вижу её, Лёлю, я не забыл, как её зовут, она сидит на скамейке в полном одиночестве в одном из самых романтических мест в центре Москвы. В первый раз я вижу её одну, без этого её лохматого приятеля. Мог я не остановиться и не попытать счастья снова?

         Игорь Стерх, двоюродный брат Милы, тот самый статный красавец и «неприличный тип», который прижимался, вернее, меня прижимал к себе во время танцев на свадьбе Милы, вдруг вырос передо мной. И это посреди моих нерадостных размышлений. И оказался ещё более красивым, чем тогда, одетый в какой-то невероятный, светло-серый костюм, в таких никто и не ходит сейчас, в таких идеально скроенных, из такой ткани, с таким галстуком…
        Я не могла не удивиться, когда он подошёл ко мне, с лицом, освещённым обаятельной улыбкой, снимая солнечные очки, чтобы я могла узнать его, хотя я отлично его помню, не так много у меня в Москве знакомых, тем более, таких как он.
         — Привет, — сказал он, своим богатым низким голосом, на курсы дикторов он ходит, что ли? – Позволишь? Ещё помнишь меня?
          — Помню, — так странно, что я в кои-то веки оказалась одна, и тут же появился этот вот красавец Игорь с странно красивой фамилией Стерх, который когда-то имел на меня виды, причём, мало кто так настойчиво пытался ухаживать, как он полтора года назад.
         О, виды – это не то слово! Сейчас, через эти полтора года Лёля выглядела ещё привлекательнее, чем тогда, и ни одна из моих шикарных, разряженных в «Gucci» и «Dolce &Gabbana» подружек и в подмётки не годились ей в этом её простом платьишке,  в цветочек, которое легко колышет ветер.
      … До чего же он красивый, Господи, прямо идеальный какой-то человек… И как нарочно я лохматая и одета по сравнению с ним, господи, это платье из цветного ситца я сшила в прошлом году… хуже, чем эти скромные утки на глади пруда. Мы как колхозный рынок и «ГУМ»…
        Она смутилась, даже покраснела — обалдеть… Почему такие девушки не дружат с такими как я?
         — Ты не замёрзла здесь? – спросил он.
         Ветер, действительно, прохладный. Но я не чувствовала до сих пор.
         – Может, в кафе зайдём?
           — У меня денег нет, — сказала я.
          Он засмеялся, будто я сказала, что-то очень забавное. Хороший смех у него, обаятельный. И одеколон очень приятный.
        — Ну, тогда даже не зна-аю, — сказал он, шутя надо мной. — Так и быть, я буду твоим кавалером, если позволишь, на кофе с пирожными, моих средств, думаю, хватит.
       Она в босоножках на плоском ходу поэтому, хотя для девушки она довольно высокая, но я чувствую насколько она меньше меня, к тому же такая изящная, самое объёмное в её фигуре, похоже – это волосы.
        Мы вошли в кафешку в ста метрах от скамейки, где встретились. Здесь приятно сладко пахнет кофе и свежей сдобой.
         Лёля заказала чёрный кофе, никакого молока, ни сахара. И от пирожных не отказалась. И то хорошо, мне приятно угостить её хотя бы такой чепухой.
         — Ты что в центре делаешь одна? Не на свидание пришла на Чистые пруды?
         — Не-ет, — она засмеялась, опуская ресницы, похоже, она не накрашена даже… – Просто… просто так… поссорились.
         Вот это — здорово! И ведь говорит открыто.
         — Ну, раз так, проведи день со мной, — он улыбнулся, но глаза серьёзные.
         Ну уж… Это как-то чересчур. Ещё влюбится в меня, и что я буду делать? В тот раз еле  отбилась…
          — Как ты себе это представляешь? — немного растерялась я.
          — А я тебе покажу!
         Надо же — он обрадовался, это… как-то неожиданно и трогательно.
          — Ты хорошо знаешь Москву? — оживившись, спросил он.
         Господи, Игорь, ну, откуда мне знать Москву!? Мы почти не бываем в центре, мы всё время на занятиях, а через центр только, чтобы на Киевский вокзал доехать на электричку. Я отсюда-то не очень помню, как до метро идти. Он и смотрит хорошо, не нагло.
       А вот я очень хорошо знаю Москву. Я вырос в центре, больше того, я всегда интересовался историей моего города и гордился, и городом, и моими земляками, и тем, что я сам вырос на этих обширных и запутанных улицах. Я мог бы стать настоящим экскурсоводом по Москве, куда лучше большинства тех экскурсоводов, что возят и водят экскурсии по столице. Я изучал историю с любовью.
         — Вот, например, эти Чистые пруды, — начал я со всем известной истории. — Ты знаешь, что «Чистыми» их называют не так давно? То этого они назывались «Грязными»…
          Удивительно, как интересно, оказывается, просто идти по столичным улицам, когда рядом человек, который о каждом доме, каждом перекрёстке может рассказать целую историю. Я заслушалась, я даже не чувствую усталости, Игорь умеет говорить, он умеет интересно, увлекательно, а  временами забавно рассказывать, я смеюсь много, я совсем забыла, что я оказалась здесь потому что сбежала от Лёни, моего глупого в тот момент, пьяного Лёни…
           Ей приятно со мной, а мне… Я просто растаял от удовольствия, поняв вдруг, что вообще-то, впервые встретил такого благодарного слушателя, такого живого, искреннего человека. И вообще никому раньше я не рассказывал того, что я знаю о лучшем городе земли. Это было моим увлечением, увлечением, привитым мне когда-то моим дедом, единственным человеком, с которым я был близок, это моё увлечение до сих пор никому из моих знакомых не было, да и не могло быть интересно.
         Да, я вырос в центре Москвы, в самой обычной коммуналке, в самой обычной семье. Мои родители работали на ЗИЛе, но младший брат моей матери врач, это он отец Милы, на чьей свадьбе я и увидел Лёлю впервые. Наша семья была довольно дружной, хотя Мила младше меня на десять лет, мы всегда хорошо ладили, встречаясь на семейных праздниках. А праздники эти самые устраивались очень часто. Все дни рождения, годовщины свадеб, красные дни календаря наши семьи отмечали вместе.
         Я, мягко говоря, очень посредственно учился в школе, к тому же, был уверенным хулиганом, а потом «лидером неформальной группировки», как написали обо мне в характеристике из ПТУ, когда брали в армию. Из того самого ПТУ, куда меня вытурили после восьмого класса. Если бы не эта «замечательная» характеристика, взяли бы в комендантский кремлёвский полк, туда берут таких как я, статных, красивых парней славянской внешности.
          Но, в результате, как не совсем благонадёжный, я попал в пожарные, что вышло даже лучше. Вот, где я чувствовал себя настоящим героем, пожалуй, впервые в жизни. Но и в последний раз.
        Вернувшись на дембель, я, конечно, не захотел идти на завод работать. Слишком много у меня было друзей, которые не поняли бы этого, а я, к сожалению, тогда ещё сильно зависел от мнения круга, в котором общался. Зато к этому времени появилось множество уже вполне легальных коммерсантов, кооператоров, с которых можно было получать вполне ощутимый доход. Чем мы и занялись с моими друзьями. Конечно, приходилось и приходится всё время бороться с конкурентами, отстаивать наши «кормушки», меняющиеся, пополняющиеся количеством.
         Кое-кто из моих приятелей служили в Афгане, имели, поэтому бесстрашные сердца и опыт обращения с оружием. Словом, на нашей территории, не было никого сильнее нас на сегодняшний день.
          Конечно, год-два назад было как-то совсем невесело, но после того как «отпустили цены» и всевозможные дельцы стали появляться будто из-под земли даже не как грибы после дождя, а как мыльные пузыри, сразу обильнейшей пеной. Появились деньги и у нас. «Пузыри», правда, лопались очень и очень быстро, но на их местах так же быстро надувались новые.
        Мы стали «подниматься». Но, конечно, и конкурентов у нас с каждым днём становилось всё больше, в особенности всяких пришлых, и из ближних городов, да и со всех концов нашей необъятной Родины. Со всего Советского Союза, который я ещё не привыкну называть каким-то непонятным СНГ, так что расслабляться нельзя ни на минуту.
           Только идеальный порядок и чёткая иерархия – то, что я считал и считаю обязательным, помогает нам стоять непобедимо на своих позициях, потому что останавливаться нельзя, сразу пойдёшь ко дну.
          Мы ищем пути для того, чтобы удержаться, чтобы не быть поглощёнными, а скорее просто сметёнными теми, кто каждый день появляется вокруг нас и набирает силы. Мы как акулы, всё время должны оставаться в движении…
          У меня всегда было много девушек, очень-очень много.  Но никогда не было такой, с которой хотелось бы вот так, как сегодня с Лёлей, просто идти по городу и рассказывать о домах и улицах то, что я знаю о них из многочисленных прочитанных и даже изученных мною книг, видеть, как она слушает, как смеётся моим шуткам, как блестят её глаза. Да мне и в голову не пришло бы никогда предложить хоть кому-нибудь из моих подруг, вот так прогуляться. Им же пешком ходить невместно, они все королевы, хотя и вышли из хрущёвок в Орехово-Зуево или безликих многоэтажных бараков в Химках, а то и вовсе в каком-нибудь Сыктывкаре, хотя эти как раз все умные — замуж за моих друзей повыходили. Да и кому это могло бы быть интересно, кроме вот этой девочки?
          И почему такие девочки не дружат с такими как я?
          — Слушай, Игорь, темнеет уже, мне домой пора, — сказала Лёля, останавливаясь.
          — Детское время, Лёля, — мне не хочется с ней расставаться. — А… завтра, встретишься со мной? Я и другие районы знаю не хуже этого. Любой, какой тебе захочется. По Москве можно ходить всю жизнь… Можем на троллейбусе по Садовому кольцу вокруг объехать. Это здорово…
        Она засмеялась.
          — Я серьёзно, это очень интересно… — попытался убедить я. 
          — В этом я не сомневаюсь, но… Ты в этом своём костюмчике на троллейбусе поедешь? Это что, какой-нибудь «Cerutti»? Или… что там ещё… «Аrmani»?
           — Ты разбираешься?
         Она хохочет:
        — Нет, конечно, просто вижу на редкость прекрасный костюм, а других модных домов, которые бы шили для мужчин классные костюмы, я не знаю… Ты что, «новый русский»?
       Господи, она веселится, даже не думает, кто я есть, хорошо, что она мою «мобилу» не видела, ей кажется смешно, потому что она не общается с такими как я, поэтому и не думает всерьёз.
        Девчонка совсем… хотя не моложе многих наших девушек. Но кто из них умеет так смеяться?
        — Я отвезу тебя дома.
        — Ты ещё и на машине? — удивилась Лёля.
         Всё же хорошо, что не видела «мобилы»…  напугается ещё, в «нового русского» и то не слишком верит. В каком-то совсем другом мире существует, вот что. И как им это удаётся? Она не очень задумывается, что такое мой мир, а я до сегодняшнего дня не верил, что всё ещё сохранился тот, где существует она.
         — Да, только мы ушли далековато.
         С ума сойти — я смущён тем, что у меня есть машина… Это перед моими  подругами стыдно на «жигулях» или «москвиче» ездить, а перед этой девчонкой я, напротив,  смущаюсь, своего дорогого костюма… Но… наверное, будь я какой-нибудь заслуженный учёный или артист, мне не было бы неловко…
        — Тогда лучше до метро меня проводи, — улыбнулась она.
        — Обещай встретиться завтра, тогда провожу, — улыбнулся и я, потому что мы стоим в двух шагах от входа в метро, она не знает, но я-то знаю, что стоит ей повернуть голову и она увидит светящуюся букву «М».
           Когда мы уже расстались с Игорем и, спустившись в метро, я увидела, который час, мне стало совсем невесело: мы целый день гуляли с ним. Я весь день провела с человеком, которому я нравлюсь, и он сегодня понравился мне, я никогда с такой пользой не проводила время, чтобы столько узнать… Я и не думала, что мне с кем-то может быть так же интересно, как с Лёней. Нет, не так, конечно, иначе, но очень интересно. И приятно. И даже легко. Но не значит ли это, что я изменила Лёне?
          Если это не измена, если мысли о другом мужчине и если бесстыдные сны не измена, то, что тогда измена?..
          Мне стало совсем нехорошо от одних этих мыслей.
          Я очень спешила. Я почти бежала от автобусной остановки, куда я приехала от метро до общежития, почти бегом поднимаюсь по лестнице, задохнулась уже на четвёртом этаже. Приходится остановиться, чтобы немного отдышаться. 
           Вот, наконец, шестнадцатый. Шумно до чего, кто-то веселится…
           Но стоило мне пройти в наше крыло, я поняла, кто это так шумно и весело проводит время…
          Дверь раскрыта настежь, в прихожей Лёниного блока, в коридоре было полно изрядно подвыпившей публики, хохот, музыка из радиоприёмника, громкий говор… Много знакомых, ещё больше тех, чьих имён я не знаю.
        Моя дверь закрыта, чёрт, ключ у Лёни…
        Я заглянула в его комнату… В ту комнату, где я так старалась наводить приятный для нас с ним уют. Наш коврик на полу оккупирован сидящими на нём парнями и девушками, бутылками и каким-то мусором, кое-кто из ребят даже полулежит, задрав здоровенные ступни в затоптанных, когда-то белых, носках.
        Но где сам Лёня? Не могу разглядеть.
        Вот он…
        Вот… На кровати, той самой, «олимпийской», сразу чуть ли не с десятком облепивших его девиц. Они виснут на нём, трогают… Он смеётся, от удовольствия, обнимая их. И они его обнимают, треплют за волосы, хватают за плечи, гладят ладонями, прикладывают головы, дышат в шею… и все при этом выглядят абсолютно счастливыми.
         — Лёль, пришла? – это Люся, она тронула меня за плечо, я не увидела её в толпе.
          — Открой мне, пожалуйста, я без ключа, — попросила я.
         Я успела на семичасовую электричку. Хотя опасно было ехать так поздно одной — электричка придёт в Н-ск в двенадцатом часу. Поэтому я позвонила с вахты дяде Валере и попросила, меня встретить, чтобы не идти одной с вокзала в такой час.
       Читать по дороге я не могла, спать тем более. Всю дорогу я пялила глаза в окно, за которым через два часа уже ничего не было видно в темноте, кроме моего отражения.
         Я думала о том, что мы натворили сегодня. Я и Лёня. Что такое с нами произошло, что мы вот так, без причин разошлись на целый день, и неплохо провели время при этом…
         Что это значит, мы охладели друг другу?.. Меня сдавил какой-то смертельный ужас…
        Тогда почему мне так тошно, физически тошно от того, что он с удовольствием обнимается с другими? Что ему приятны их прикосновения? Их внимание к нему, их смех. Он давно так не веселился…
        Выходит, я мешаю ему быть таким счастливым? Я мешаю ему, самому, наверное, привлекательному юноше на нашем курсе, вполне наслаждаться своей популярностью…
        Выходит, хорошо, что мы так и не поженились, то-то была бы катастрофа — он хочет веселиться, а тут жена на шее камнем…
        А если бы и ребёнка успели родить… всё это было бы, а я опостылела Лёне…
        Меня затошнило так, что я выбежала в тамбур, пропахший сигаретным дымом и мочой, но спазмы прошли без последствий, у меня был совсем пустой желудок. Сколько вот так женятся по школьной любви и расходятся после…
        Но ведь для меня Лёня не какая-нибудь школьная любовь! Он — Лёня, он всё! Просто всё.
Глава 7. Октябрьское солнце
         Дядя Валера на перроне, я так рада была увидеть его ищущий меня взгляд, его лицо, что я радостно и привычно чмокнула его в гладко выбритую и даже душистую щёку.
         – Привет-привет, девчушка Лула-Мэй, – улыбнулся он, взял мою сумку и мы пошли к троллейбусной остановке.
        – Ты без машины, дядь Валер? – немного рассеянно оглядываясь по сторонам, спросила я.
         – Продал я машину давно, Лёля, – печально улыбнулся он. – Жить не на что, какая машина… Сторожем обретаюсь, грузчиком в четырёх местах, так и тяну пока. Ромашку в садик взяли, Юля хочет пойти в коммерческий магазин продавцом…
        Я покачала головой:
         – Это… совсем… Не для мамы такая  работа, – убеждённо проговорила я, хотя размышлять над его словами для моей усталой головы сейчас слишком сложная задача.
         – Да нет пока другой… – отозвался дядя Валера.
         Совсем грустно, когда подолгу не бываешь дома, кажется, тут ничего не меняется…
         – Ты что это одна-то? – он посмотрел на меня внимательнее. – Поссорились что ли? Я впервые за три года вижу тебя без Лёньки.
         Мы кое-как забрались в троллейбус, забитый до отказа такими же, как я, пассажирами электрички. Но все почти ехали не от Москвы, а сели на ближних к городу остановках – дачники. Поэтому разговор наш прервался, в троллейбусе меня притискивают к дяде Валере и мне становится тепло от его спокойного, твёрдого, сквозь свитер, тела, хочется опустить голову ему на грудь, чтобы он погладил меня по волосам и сказал: «Не грусти, Лула-Мэй, всё будет хорошо», он называл меня иногда так после того, как мы вместе посмотрели «Завтрак у Тиффани», хотя никакого сходства между мной и героиней Одри Хэпберн нет, это была скорее шутка над именем Лена-Лёля.
        Но я, конечно, не сделала так в этом троллейбусе — не склонила голову к нему. Не место это для успокоительных объятий и разговоров. Хотя слёзы так и просятся. Но я держалась из последних сил…
       И всё же, когда мы вышли опять на прохладную ночную улицу, заполненную запахами невидимых в темноте деревьев, дядя Валера сказал:
       — Помиритесь, слышь? Ты не грусти, Лула-Мэй? Все ссорятся, как без этого… — сам всё понял без расспросов.
          Едва он это произнёс, я заплакала. Тогда он и обнял меня так именно, как я хотела, как только он и умеет, только он, добрый человек...
         — Ну что ты, дурочка маленькая… – тихо засмеялся он, погладив меня по волосам.
         Я засмеялась сквозь слёзы от этого симпатичного слова и снова заплакала. Как истеричка.

        Лёля не отвечала на звонки. Я два часа звонил каждые три минуты. Я вымылся, будто отдирая с кожи, с тела, прошедший ужасный, дурацкий день и ночь, я не слышал, что мне говорят за ужином бабушка и дед, и вкуса еды не чувствую.
        — Ты куда собрался-то, оглашенный?! – ахнула бабушка, заставая меня в прихожей, натягивающим кроссовки. – Поздно… Скоро одиннадцать, небезопасно по улице ходить в такое время… Алексей!.. — она обернулась и крикнула в кухню: — Иван, скажи ему!..  Он уходить собрался…
         — Помнишь, что в том году было?!.. Теперь ещё хуже… Алёша!.. — воскликнула она, понимая, что я всё-таки ухожу. — Дед, он сбежал!..
        Но я был уже на три пролёта внизу, бежал, перепрыгивая через несколько ступенек…
         У Лёли тёмное окно. У её бабушки в комнате свет включен. Хорошо, что тепло, балкон открыт, забраться на него – нечего делать: на крючья от водопроводной трубы, я зацепился за край балкона, подтянулся на руках и закинул, ногу на приступку, завиток-виньетку в сталинском стиле… ветшающая штукатурка посыпалась на меня, скользя под пальцами. Ещё один рывок и я встал с наружной стороны парапета балкона. У них тут нет завала из всякого старья, как у большинства обладателей балконов, только какой-то ящик, корзинки и старый коврик на полу, так что мне ничего не помешало быстро перемахнуть через перила и войти в комнату.
         Глаза давно привыкли к темноте – двор совсем не освещён. Теперь нигде фонари не горят. Я увидел Лёлю на кровати. Она проснулась мигом, услыхав мои шаги и села в постели:
         — Лёня… Лёнечка… — слёзы в голосе, — я думала… Я… что ты…
         Всё, мы в объятиях друг друга… Почему я думал, что она не впустит меня, если я позвоню в дверь?.. Как я мог думать, что она меня бросила?
        Лёля целует моё лицо, гладит мои волосы, я чувствую её слёзы по щекам, я целую её глаза:
         — Фу, — засмеялась она, не переставая плакать, — перегаром как пахнешь, ужас… Милый мой!.. Милый!.. Лёня… Лёня мой… – она говорит почти беззвучно и на горле намотан шарф и вся она какая-то горячая.
          — Ты что, заболела? — я пытаюсь посмотреть в её лицо, взял его ладонями, сгребая с волосами.
          — Ерунда, голос сел, ларингит… — прошептала она… — Лёня! Лёнечка! Думала уже не придёшь ко мне, думала всё… что…  разлюбил меня… почти остановилось сердце… Лёня…
           — А я думал, ты меня… — честно говорю я, — чуть до смерти не упился… Лёлька…
         … Лёля заснула, прижав горячий лоб к моей груди. Я не могу перестать гладить её волосы, прилипшие отдельными прядями к моему лицу, к груди, к шее…

       Наутро я вошла к Лене, потому что была уверена, что она одна. Она приехала поздно позавчера одна, вся какая-то раздрыганая: усталая и несчастная, Валерий мне и объяснил, что они поссорились с Лёней. Лена проплакала всю ночь и половину прошедшего дня, не отходя от телефона, но так и не дождалась его звонка. А к вечеру у неё сел голос, поднялась температура. Я уложила её пораньше. И вот утром перед работой я зашла, посмотреть как она, потрогать лоб…
        Когда я увидела Лёню, оторопела только в первое мгновение, ведь я никогда не нарушала их приватности, когда знала, что он там, в её комнате. Однако сейчас, увидев его, спящим рядом с ней, я обрадовалась. Право, мне спокойнее, когда он рядом.
         Её вчерашние безутешные слёзы стоили мне остатков тёмных волос в причёске. Я давно уже смирилась с их отношениями, тем более что юноши лучше Лёни я и не представляю.

          — Ты всё ещё хочешь жениться на мне? — смешно и неравномерно просипела Лёля.
           — Все остальные мои желания исполнились, — я улыбнулся, наклоняясь к ней. – А ты, что, надумала, наконец-то согласиться? – у неё совсем нет голоса, она шептала, а я говорил в полный голос, и это всё выходило забавно.
          — Ты… ты нравишься очень многим девушкам, а я как кордон между тобой и ими. Может быть, ты хотел бы…
          — Я хотел бы…? Лёля…
          Я почти испугался, а потом почти обиделся: что, она может так думать?! Неужели, правда, может так думать?! Я хотел бы… но как этого можно хотеть, чего-то другого, когда… Зачем ты это говоришь…
         — Ты что, Лёля?
          Я отпустил её, и сел на постели, опустив ноги на пол. Мы не вставали весь день. Вера Георгиевна ушла на работу, мы проснулись, но… Зачем Лёля затеяла такой разговор?..
         Но она обняла меня, я почувствовал прикосновение её тела, её груди к моей спине:
          — Не сердись, Лёнечка, послушай! – горячо зашептала она, будто спеша сказать, чтобы я не перебил: — Я… видела тебя позавчера со всеми этими девушками… Ты так смеялся… Ты был такой весёлый… Тебе было приятно, хорошо с ними, с их прикосновений, их восторгами…
          — Да… — мне почти больно, так обидно от её слов. — Мне было так приятно?.. Поэтому, наверное, наутро я едва не выблевал все кишки! Я… Лёля! — я повернулся к ней: — Не может быть, чтобы ты не понимала! Люди иногда так веселятся... когда… в отчаянии!..  Я хотел притупить… чтобы… ну, хоть… хотя бы на время, чтобы  так не щемило… То, что ты пропала, что я не знаю, где ты. Что ты бросила меня.
           — Бросила тебя?!...  – её глаза наполнились ужасом. – Я?!… Да ты что?! Как ты мог подумать так?..
          Я прижал её к себе:
          — Не бросишь меня? – я прижался лицом к её голове, к волосам.
         Она обняла меня горячими руками:
           — Никогда… Лёня… Ты ещё… Знаешь, что… Ты ещё хочешь жениться на мне? Женись… А?
          Я хотел увидеть её глаза.
         — Правда? Правда поженимся?! – я никак не поверю.
         Она улыбнулась:
         — Сразу как приедем в Москву, пойдём в ЗАГС. Хочешь? Прямо в первый же день.
          Я засмеялся от счастья:
          — Всё же до осени ждать заставляешь?
          — Мы же там прописаны теперь, в Москве…
         Так продолжилось это наше лето.
          А ещё, мы никуда не поехали, потому что не было средств на поездки на юг. У отца я просить не хотел. Мы остались дома,  Н-ске.
          Я бывал у деда в больнице, он кое-чему учил меня, брал на операции.
           Помогал  Лёлиному отчиму дяде Валере. Они с приятелем пытались всё же влиться в торговый бизнес Н-ска, но не так всё здесь просто, надо, оказывается, в хорошие отношения вступить с бандитами, чтобы не трогали и даже оберегали…
       —…но как это так противно, Лёнь!  — сказал дядя Валера, когда делился со мной всеми своими планами и мыслями. — И бандиты и торгашество это… если бы ты знал… Мне совсем нет места в сегодняшнем мире.
           И такая тоска у него в голосе, в глазах… Мне стало не по себе: если в этом мире нет места таким людям как он, то это совсем становится хреновый мир…
         И всё же дядя Валера не унывал и не сдавался. Не позволял себе этого. Лёля попросила меня никому не говорить о наших планах, «чтобы не взялись готовиться к свадьбе», как она сказала, и тратить последние средства на торжество. Скажем, когда поженимся, приедем и отпразднуем.
        — Как ты хочешь тогда?
        — Скажем, когда подадим заявление. И… давай без всех этих атрибутов?
        — Ты что имеешь в виду? Что и ребятам не скажем?
        Она засмеялась, качая головой:
        — Нет, ребятам, как раз, скажем! Отпразднуем с ними. В общежитии.

          Так мы и решили. И когда мы подали заявление в московском ЗАГСе, нам назначили для свадьбы тридцатое сентября, день именин бабушки Веры. Я написала бабушке Тане и деду Алексею, что мы женимся. Они посетовали, что мы не приехала к ним прошедшим летом, и нам от этого грустно. Я не ожидала, но они прислали нам в подарок переводом пятьдесят тысяч. Деньги не слишком большие в наше время, когда проездной стоит десять тысяч. С проездными, между прочим, вышел казус: собрали деньги как обычно, со старостам, сдали, а «единых» не получили. Все деньги пропали бесследно, а если учесть, что на проездные сдавали все, деньги немалые со всего института. Не думаю, что найти было сложно, но думаете, кто-то искал?..  Но даже эта ерунда с деньгами, не испортила нам настроения и нашу подготовку: платье, как обещала Лёне, я искала в Московских магазинах.
       — Нарочно молчали, чтобы свадьбу не праздновать, нашли бы мы деньги, не совсем уж…  — сетовала и мама, узнав о наших планах. – И в Москве своей, конечно… Чтобы нас всех не звать, да? И вообще, Алёша, не рано ты женишься? Двадцать лет. Ещё институт надо окончить и… Ну что, прямо никакой другой девушки не найти?
         — Мам, ну ты что? – улыбнулся я, меня не огорчает сейчас даже мамино слабое недовольство.
          — Отца хотя бы позовите. Нехорошо совсем-то уж… Жить к нему не идёшь, и на свадьбу не позовёшь, нехорошо. Он тебя любит и всегда любил.
         Мама вообще-то никогда об отце плохо не говорила. Даже странно. Никогда не обижалась на него. Похоже, она давно оставила в прошлом то, что было между ними. И хотя она не вышла снова замуж, она не была несчастной, по-моему, даже сейчас.
          Она перешла в Областную больницу, где работали все наши родственники, инженером по технике безопасности, чудная какая-то должность, но хотя бы что-то, и жила, может и не прекрасно, но вполне сносно.
        — Ваучеры-то свои куда дели? — хорошо, что решила сменить тему.
         — Мам, что такое десять тысяч сейчас? Хотя бы их наличными дали и то это немного, а в виде этого загадочного листка… — я улыбнулся. Мы продали их за три с половиной тысячи каждый.
         — Не жалко?
         — А ты вложила в «МММ»? – засмеялся я.
          — Нет, в «Селенгу», — мама тоже засмеялась.
          Удивительно, и она и я, как и сотни тысяч, а может и миллионы,  понимали, что все эти вложения – всего лишь игры в бумажки, никто всерьёз доходов не ждал, как никто не верил ни в какие ваучеры. Мы разучились верить. Мы научились «фильтровать»…
         Мы, по-моему, вообще ни во что уже не верили. Только в себя и друг в друга.
         Осень стоит на удивление тёплая и солнечная. Пахнет опадающей листвой, ещё не заводят костров, в которых станут сжигать её, придавая воздуху особенный аромат влажного дыма. Ещё тепло, почти как летом. И это продолжение лета как подарок нам, будущим молодожёнам.
          У нас полностью поменялась жизнь. Не только, потому что мы скоро будем носить одну фамилию и вполне законно жить в одной комнате, но и из-за учёбы. Теперь начиналась совсем другая эпоха. Полностью другая. Теперь мы начали ездить по всей Москве по клиникам на разные предметы. Но какие это предметы!
           Это уже Профессия, та самая, о которой мы грезили с детства и добивались, это не подготовка и предвкушение, это уже то, о чём мы и мечтали.
            Пропедевтика – азы терапии.
            Общая хирургия, в больнице «ЗИЛ» на Кантемировской.
          Патанатомия – Лёлька, со свойственным ей острым глазом, мгновенно стала первой студенткой на этом предмете, впервые это не я.
          Гигиена и Фармакология, два предмета, на которые мы по-прежнему приезжаем в главное здание в Тропарёво. И они похожие на прежние дисциплины каким-то школярством. Но и оно уже не то. Даже Гигиена — интересный, даже занимательный  предмет.
           Но главная наша клиническая база теперь это Первая Градская больница, огромная, на несколько кварталов, старинная, из времён послепожарной Москвы.
        Да ещё Пятая больница, что здесь же, на Ленинском проспекте, только через дорогу. Лекции по Пропедевтике читают здесь, в старой аудитории с витражами, сквозь которые льётся сказочный свет, а пылинки кружатся в странном старинном вальсе. Солнечный свет плавает в пыли, расщепляясь на радужки, играет с пылинкам, будто подбрасывая их золотыми пальцами… Это завораживает. Кажется, что мы в готическом храме. Как какой-нибудь Парацельс.
          Волшебство продолжается.
           Мы счастливы.
           На московских улицах стало чище. Стало светлее. Исчезла барахолка, как и не было. Теперь Москва полна торговыми ларьками и павильонами. Они вездесущи. Они в переходах, на всех улицах, лепятся друг к другу и товаров такое разнообразие, что и не описать… но это уже привычно и падеже нормально, это удобно, мы привыкли к этому пестрящему разнообразию. И привыкли пользоваться им.
        В нашу жизнь вошло новое слово «бутик». Потому что по городу открылись много новых шикарных магазинов, вот этих самых «бутиков», в которых таким голодранцам как мы, конечно, нечего делать.
       Открылся Пассаж на Петровке, это теперь шикарный магазин со сверкающими витринами, в которых стоят божественно роскошные манекены в их руках сумочки, которые стоят тысячу дойчмарок, это несколько зарплат моей мамы…
       И ЦУМ тоже перестал быть тёмным, печальным и грязным со странными лотками на которых продавали тёрки для овощей, здесь же демонстрируя их «чудесные» свойства, а также какие-то подозрительные цепочки, которые год-два назад покупали все кому не лень.
       На Арбате молодёжь, музыканты и художники, как и в прошлом году. Но что-то неуловимо, на первый взгляд, изменилось: начали откуда-то появляться палатки с матрёшками и советской атрибутикой, вытесняя художников, заполнявших когда-то эту улицу, бывшую полуподвальным богемным сердцем столицы. Где бился этот её неформальный культурный пульс, где кучковалась молодёжь, играли и пели прямо здесь, встречались, болтали, пили портвейн и пиво, все те, кто задавал тон свободной от учёбы, работы и предрассудков молодёжи и подростков, просто наркоманы и любители тусоваться на улице из окрестных районов. Теперь здесь начала прорастать туристская тропа. Даже Макдональдс открылся и множество, растущих с каждым днём магазинов и лавчонок.
        Вездесущая торговля проникла и сюда. На лотках кроме матрёшек, ушанок, сверкала погонами военная форма старших офицеров. Неужели сами офицеры уже продают свою форму? От этой мысли сделалось нехорошо. Но ещё хуже, когда мы увидели на этих прилавках, которыми могут интересоваться только дикие иностранцы, пионерские и комсомольские значки и галстуки, но, особенно, ордена и медали, боевые награды…
       Увидев ордена, медали и орденские планки, мы С Лёлей посмотрели друг на друга молча, и больше никогда не подходили к этим лоткам, словно там был труп знакомого человека…
       Но Вахтанговский театр не менялся. Он прекрасен. Мы с ребятами сходили на «Турандот» и, хотя мне показалось, что старая-престарая постановка с Лановым, Борисовой, Ульяновым и Этушем, телевизионный вариант которой я видел ещё в детстве, в сто раз лучше, всё же это доставило большое удовольствие.
 
        Подошёл долгожданный день нашей свадьбы.
        Лёля не хотела даже колец, но я всё же купил кольца тайком от неё. И помог мне дядя Валера. Через своего приятеля, у которого есть знакомая в Н-ском ювелирном. Мы с дядей Валерой купили кольца, он знает Лёлин размер, вообще разбирается в этом, хотя товара почти нет на чёрных бархатных прилавках, но с выбором он мне помог. И, хотя обручальные кольца не дефицит, всё же мне приятно, что я пользуюсь неким блатом именно для этого.
        Я позвал отца на нашу свадьбу в ЗАГС. Мама права, не позвать его, значило бы уже по-настоящему обидеть. И так я пренебрегаю общением с ним. Я не видел его опять с прошлого лета, когда я отказался даже, чтобы он отвёз нас на машине в Москву на учёбу, а уж тем более от того, чтобы жить у него, как он предлагал.
           Вначале мы планировали из ЗАГСа сразу в общежитие, где и праздновать с ребятами. Но отец предложил:
         — Проведите свадьбу, этот день, со мной и моей семьёй? А с друзьями отпразднуете после? — он сказал это как-то неожиданно горячо.
         — А свидетели? — растерялся я, представить, что отец, но особенно его Александра Николаевна станет праздновать с нами…
        — Я могу быть свидетелем, и Александра Николаевна не откажет, — сказал отец, блестя светлым взглядом. — Устроим семейный вечер. Поход в кафе на четверых. На пятерых, Юра тоже, думаю, будет рад.
        Мне не очень-то нравилась эта идея, ещё меньше она понравится, полагаю, Лёле, но отказать отцу я не смог. Остановиться на полдороге что ли?.. Счастье сделало меня снисходительнее и мягче. К тому же, я чувствовал себя виноватым за то, что когда-то ревновал Лёлю к нему. Теперь я понимаю, что это был бред и какая-то паранойя.
         Когда Лёня сказал о предложении его отца, я немного огорчилась от того, что несколько нарушаются наши расслабленные планы на этот день, но и только. Меня больше не пугала встреча с Кириллом Ивановичем. Слишком давно и далеко теперь то, что год назад будило меня по ночам, я не верила уже даже своим воспоминаниям об этом. Желать кого-то ещё, не Лёню, это так не похоже на мои чувства сегодняшнего дня, что я совсем не беспокоилась о нашей встрече с Кириллом Ивановичем.

         А я… Я не спал целую ночь, когда Алексей позвонил и пригласил на их свадьбу. С прошлого лета не было дня, когда я не думал бы о Лёле. Со мной такого не было даже во времена моей юной влюблённости в Юлию. А ведь до сих пор я считал то моё чувство самым сильным в моей жизни.
        Что же происходит со мной теперь? Ни с чем из прошлого этого не сравнить. Мне было радостно уже от того, что я живу с Лёлей на одной планете. Что она ходит по тому же городу, что и я. И что я увижу её снова…
         Моя кафедра Дерматовенерологии процветает, как ни одна другая, в счастливое для меня и всех сотрудников, отличие от всех остальных, оказавшихся в провале отсутствия денег, научных тем, снабжения и кадров. Так же хорошо живут, может быть, только фтизиатры, где тоже катастрофический подъём заболеваемости, но у них нет и не может быть платных сегментов, а у нас в этом отношении бездонное золотое дно.
          Заболеваемость сифилисом и гонореей растёт не то, что каждый месяц, каждую неделю в геометрической прогрессии. Это настоящее цунами… Никто, наверное, так, как мы не видит, на какое дно скатились наши люди. Некогда, ещё совсем недавно очень консервативные и строгие, стыдливые, почти пуритане, студентам-то люэс не покажешь, а теперь…
         Вспомнились и записки Булгакова и монографии послевоенных авторов. И пишется огромное количество диссертаций. А количество больных таково, что городские диспансеры захлёбываются, открывая вместо кожных, всё больше венерологических кабинетов и отделений.
       Эпидемия растёт и ширится, она только началась. То ли ещё будет, когда мы дойдём до пика. Уже появился и врождённый люэс с погибшими детьми, и люэс у одиннадцатилетних, и у семидесятилетних и даже у восьмидесятилетних. Правда, последнее скорее вызывает всех забавляющий оптимизм — профессиональный юмор тоже распустил жирные липкие лепестки.
       Так что, работа радовала меня теперь. Конечно, как нормальный человек, как русский человек, как москвич, даже как бывший советский человек, я не могу не ужасаться тому, что происходит рядом со мной, что мои ближние падают так низко. Но… у всего есть оборотная сторона: это, как никогда раньше, придаёт смысл нашей работе и осознание собственной значимости и необходимости в нас, как в специалистах.
        И вот, при том, что я занят целые дни и работа поглощает меня всего, и приносит всё большее  удовлетворение, я ни на день не забыл Лёлю. Девочку, которую я почти не знаю, но которая осветила мою жизнь молодым огнём, таким горячим и ярким, что я невольно улыбаюсь, когда даже просто думаю о ней…
        И когда мой сын сообщил мне, что они подали заявление в ЗАГС, мог я упустить возможность провести с ними целый день и отпраздновать?   Конечно, Александра будет недовольна, подобные мероприятия совсем не в её вкусе — свадьба каких-то студентов, не её масштаб, несомненно, скорчит недовольную высокомерную мину, и с обречённым видом будет присутствовать. Однако, она может строить какие угодно мины, музыку в нашей семье заказываю, да и играю я.

         Мы подали заявление, естественно, в ближайший, к нашему общежитию Черёмушкинский ЗАГС. Мы не планировали в тот момент таких гостей как мачеха Лёни и она всем своим видом показывала, что ей тут не место. Здесь всё было очень просто, ещё по-советски, но светло и даже уютно, между прочим, и не обшарпанно, как можно было ожидать. Впрочем, недовольное лицо Александры Николаевны и её высокомерно-презрительная ухмылка только улучшили моё настроение. Если такой даме здесь не нравится, то всё как надо.
         Её потуги казаться несоветской, европейской, нездешней и из какого-то высшего общества, казались мне подходящими для прислуги, которая выказывает «аристократизма» больше хозяев. Так, наверное, и вели себя горничные и мажордомы в дворянских домах. Ничего общего с аристократизмом и, тем более, с благородством это не имеет. Но Александра Николаевна этого никогда даже не почувствует. Её счастье.
 
        Александра оделась, как ей казалось, сообразно случаю, чтобы подчеркнуть свой придуманный ею для себя статус «приглашённой особы королевской крови»: костюм благородного бежевого оттенка, туфли на высокой шпильке, жемчуг, причёска волосок к волоску, ни дать не взять английская королева, только без шляпки, аристократка, которую пытками заставили явиться в какой-то Черемушкинский ЗАГС. Нашего сына тоже одела с шиком, чтобы сразу было видно, кто наследник престола.
        Поэтому, пришедшие пешком жених и невеста, она — в красном платье чуть за колено, отделанном домотканым кружевом, с несколькими живыми красными и белыми розочками в волосах, заплетённых в свободную косу, туфлях из замши на маленьких каблучках, без украшений и почти без макияжа, он – в чёрных джинсах с кроссовками и в белой рубашке, оба с улыбками на лицах, стали таким контрастом моей буржуазной супруге, как революция, как пожар в дорогом магазине, что я не мог не улыбнуться, внутренне веселясь.
        Сам я всегда имел самый простой вкус в одежде, теперь оказавшийся модным минимализмом, поэтому вкусу Александры не доверял, одевался сам в самые лаконичные вещи. У меня в гардеробе были белые и чёрные рубашки, брюки, несколько костюмов и галстуки, большую часть из которых мне, увы, дарили мои любовницы.
       А ещё я, как и Алёша, обожаю джинсы. Их у меня полтора десятка пар. Может это из юности, когда джинсы были символом свободы и самой молодости? Зная моего сына уже неплохо, я тоже предпочёл надеть джинсы. Тем более, что в них я выгляжу молодо и привлекательно с моими стройными ногами. Я хочу понравиться сегодня и Алёшке и, конечно, Лёле, от имени которой, даже произносимого мной про себя, у меня сладко замирает сердце.

        Я видел только Лёлю. У меня по сердцу прошла волна тепла, когда она сверкнула удивлённой улыбкой, увидев кольца, она взглянула на меня и улыбнулась ещё шире, встретив мой радостный взгляд. Я совсем растаял от её, очевидного мне удовольствия, с которым она приняла кольцо от меня, вложив тонкие пальцы в мою ладонь и, в свою очередь, будто обнимая своей тёплой рукой, легко натянула на мой палец кольцо, надеть которое было главной мечтой моей жизни. Как я рад, что я всё же поступил по-своему и купил кольца для нас. И дядю Валеру сегодня вспоминаю добрым словом уже не в первый раз.
        Мы поцеловались, а потом подошли отец и Александра Николаевна поздравить нас, мой брат, двенадцатилетний серьёзный очкарик, пожал мне руку, к Лёле, смутившись, подойти не решился, ну, хоть какие-то чувства…

        Я обнял Лёлю легонько, и она обняла меня, подняв мне на плечи тонкие руки, всего лишь на миг, даже на долю мига, и поцеловал её в шёлковую щёку. Этого мига достанет мне, чтобы она приснилась мне этой ночью и ещё в сто, триста, тысячу ночей… Миг, но я ощутил тонкую гибкость длинной спины, аромат её кожи, её тепло… Миг, но… я коснулся её сегодня!.. не перестать думать…
        Столик в кафе я заказал заранее. Я хотел провести время с ними, кроме этого, я подарил им конверт, с тремя тысячами долларов, не ахти, возможно, но мне не хотелось акцентировать контраст благосостояний. У меня есть деньги, сейчас не у всех так хорошо с этим как у меня.
        Сегодня я была спокойна. Это потому что я видела и чувствовала только Лёню. Это значит всё то, что так мучило мою совесть, если и существовало в моём воображении, то прошло или вовсе померещилось мне. А сегодня мне было хорошо. Даже не думала, что этот день будет так радовать меня, и даже молчаливые и надменные Александра Николаевна и Юра не портили дня.
         Мы оживлённо беседовали. Всё же то, что Кирилл Иванович тоже врач очень облегчает наше общение, у нас неисчерпаемое количество тем для разговоров: и учёба, и его кафедра, и его специальность, и то, как сейчас обстоят дела в медицине вообще и в его «епархии» особенно.
        Мы узнали много нового. И Кирилл Иванович редкий собеседник, обаятельный и весёлый, умеющий слушать, умеющий рассказывать о простых вещах так, что заслушаешься или обхохочешься, смотря, какого эффекта он добивается. Это я заметила ещё в первый раз, в самую первую нашу встречу.
       Отец попросил Лёлю называть его Кириллом и на «ты», говоря, что не такой уж он старый, чтобы радоваться, когда молодые девушки зовут его по имени-отчеству.
        — К тому же меня, как и вас, с первого курса называют Кирилл Иваныч. Могу я хотя бы в своей семье быть просто Кириллом, — он улыбнулся открыто и просто и я верю, что он перестал облизываться на Лёлю. Я даже забыл, что это было когда-то. Очевидно, тогда мне показалось или он просто не ожидал, что Лёля такая, какая она есть и… Ну и… мужчина же он. Мне должно быть даже лестно, что моя Лёля нравится моему отцу.
          …Боже мой, сынок, если бы это было так… Если бы это только могло быть так! Конечно, я постарался овладеть собой и не смотреть на юную невестку взглядом голодного вампира, но это не значит, что я перестал этим вампиром быть…
       — Надо же, красное платье на свадьбу надеть… никакой фаты… не пытаются даже скрыть, что давно сожительствуют. Дикие дети. Кошмар… Настоящее падение нравов, сексуальная революция, — скривившись презрительно, бормочет Александра, когда мы возвращаемся домой.
        Я ничего не ответил ей. И красное платье – это скорее древнейшая традиция. А уж что до сексуальной революции, то куда большая жертва распущенности — твой респектабельный муж, Александра, то есть я, и все твои подруги, а не эти дети.
        А Александра… Что ж, ты не помнишь даже тех книг, которые тебя заставили когда-то прочесть в школе, с тех пор как мы женаты, ты и вовсе не читаешь. Если не считать журналов с модами… О чём спорить? Мы и живём до сих пор вместе, потому что не спорим.
         Но удивил меня сегодня Юра, который пришёл ко мне в кабинет перед сном и спросил со свойственной детям святой простотой и прямотой:
        — А ты тоже потом женишься на Лёле?
         Я замер на мгновение, ошарашенный его неожиданной проницательностью, но всё же собрался с духом и спросил:
          — Ты почему так решил? – всё же голос у меня дрогнул, всё же Юре почти тринадцать, а не пять.
          — Разве ты не хочешь? — простодушно спросил он, глядя на меня Александриными тёмными глазами. — По-моему, ты хочешь.
         Вот так… Мой младший сын, оказывается, куда более проницательный и чуткий к тому, что сгустилось в воздухе, чем это ни было. Ибо сегодня даже Алексей смотрел на меня доброжелательно и не возражал против «ты» и «Кирилла», не чувствуя подвоха. Счастливые люди великодушны. И слепы.
         — Какие странные вещи ты говоришь, ты ведь взрослый уже парень у меня, — сказал я. — Теперь на Лёле женат твой брат.
         — Разве ты не можешь отобрать, если ты хочешь? Ты ведь главнее.
        Я обнял его, чтобы скрыть смущение, овладевшее мной. Я, наверное, впервые обнимаю моего всегда такого отстранённого, холодного как его мать, младшего сына. Я ничего не ответил ему на его вопрос. Отобрать… Я отобрал бы давно, если бы мог…

       Мы вернулись в общагу, где нас ждут наши друзья с шампанским и водкой, с накрытым столом, на котором жареное мясо, картошка, квашеная капуста, солёные огурцы и помидоры, консервы и те самые бананы, которые сильно подешевели с первого курса, и теперь мы на свою стипендию можем купить не два килограмма, как тогда.
        Нас встретили хлопушками и серпантином, как на Новый год. Они весело приветственно закричали, встречая нас, и обсыпают пшеном и рисом. Хотя всё это дорого стоит и к тому же завтра нам придётся подметать, но это так здорово, нам стало уже окончательно легко и весело…

          Уже понедельник. Промелькнули как один миг выходные. Мы не выходили из комнаты, и телевизор, который у нас теперь есть, мы тоже не включали. Только музыку. Мы были только вдвоём. Ничего не было в мире, кроме нас. Это были не первые наши дни, заполненные только нами двоими, только мной и ею, но теперь всё было иначе, потому что мы стали мужем и женой.
         Теперь мы не просто влюбленные, теперь мы одно. У нас даже фамилия одна. Одна жизнь, одна судьба, одна дорога. Всё у нас теперь неразделимо навсегда. И ничто извне не может встать между нами, потому что мы перестали быть отдельными людьми, мы теперь одно существо. И даже поцелуи и ласки приносят ещё большую радость, казалось это невозможно, но именно так…
         Когда в понедельник утром мы встали и собирались ехать на «Кантемировскую», в больницу «ЗИЛ», на Общую хирургию и включили телевизор… Сегодня к нам приходит понимание того, что чувствовали в августе 1991-го года все, кто как мы сейчас, были дома и смотрели телевизор…
       Это было пугающе. Правда, по-настоящему страшно. Опять почему-то танки, но теперь дом Правительства или, как его противно, по-холуйски, называют «Белый дом», уже не оплот демократии, теперь там… а что или, вернее, кто там? Почему, когда, они, вот эти Хасбулатов и Руцкой вдруг стали врагами? Мы ничего не поняли, мы растерялись…
        Ещё страшнее становится в метро, которое утром в понедельник не может быть пусто, а оно пусто как в воскресную полночь…
        Даже наш преподаватель, доцент Острин, забыв о своём обычном самодурстве, сказал нам:
          — Вы только не подумайте никто полезть в бучу. Поберегитесь, ребята! — как нормальный человек.
         Мы нервно шутили весь день, потому что страх где-то далеко, он, скорее, в телевизоре, чем в нас самих. Не верится ни в смерть, ни в опасность. Как в кино. Серёжка произнёс: «Всё бы ничего, да только обидно стать одним из миллиона погибших»… И эта жутенькая шутка — только одна из многих таких же.
         Когда мы спустились в вестибюль после занятий, мы увидели там отца. Он, бледный и взволнованный, чуть ли не подбежал к нам:
        — Ребята… Алёша, езжайте домой.
         — У нас ещё на Островитянова сегодня занятия, — растеряно проговорил я, не ожидал увидеть его таким.
         — Тогда я отвезу вас. Не вздумайте сунуться на баррикады…
         — Пап, — я приглушил голос, подходя к нему ближе, — мы бывали уже вблизи баррикад. И… тогда-то было не очень ясно, что за странная борьба… А теперь… Ты понимаешь, что происходит?
         — Власть между… — вздохнув, начал отец. — Да нет, проще… Надо, чтобы власть была только у Ельцина, вот и… Кукловоды, руками тех дураков, что уже кровь пролили и ещё, боюсь, прольют, сделают то, что им надо. И эти самые «Master of puppets» даже не в Москве,  — отрывисто сказал он, думая всё же о чём-то другом.
         Я смотрела на них двоих, стоящих рядом. Господи, до чего всё же они похожи! Лёня только тоньше немного и волосы… И голоса, и движения даже, и мимика… Удивительно. Я не хочу слушать ни про кукловодов, ни про то, что опять есть и будут те, кто думает, что решает что-то своими жизнями, своей кровью, и гибнут ни за что, просто как мухи, пришибленные мячом теннисистов… А за них давно всё решили и опять разыгрывают перед нами действо с известной концовкой. Я не хочу даже пытаться об этом думать, лучше я просто полюбуюсь на двоих самых прекрасных мужчин на земле…
         Ночью наступил прямо урбанистический апокалипсис, когда вдруг отключились все программы по телевизору — это был штурм телецентра… Тоже очень эффектно.
         Включились чуть позднее, и известные люди, два года назад так воодушевлённые и той революцией, и наступившей свободой, теперь, стыдливо отводя глаза, говорили тихо, чтобы никто никуда не ходил. Бороться за идеалы свободы и демократии, как в 91-м уже никто не призывал,  напротив, просили сидеть дома…
         И опять свежие царапины на асфальте мостовых — следы «гусениц». И наполовину чёрный от гари Дом Правительства, похожий на огромную обожжённую свечу, что так хорошо видна, с Дорогомиловского моста в ярком и ясном октябрьском небе, всё это мы никогда не забудем.
         Но теперь крови куда больше, а лжи не меньше. Хотя, где она начинается, по-моему, не могут понять даже те, кто в телевизорах говорит о том, что же произошло…
        Когда мы приехали Н-ск в пятницу и нас встречают праздничным свадебным  застольем наши семьи, объединённые теперь нами в одну большую семью, мы удивляемся в первое мгновенье, кажется, что со дня свадьбы прошло несколько лет.
Часть 3
Глава 1. Страхи и желания
          После всех этих кровавых и пугающих событий, всё в жизни обывателей, вроде нас, устаканилось довольно быстро. Мы все живём радостью и суетой каждого дня, занятиями, зачётами. Расчётом трат, чтобы хватило до следующей стипендии или вливаний родителей. От приезда до приезда в Н-ск, куда мы теперь ездим значительно реже, еду возить почти перестали, слава Богу, навещаем близких раз в месяц.
         Прокатились парламентские выборы с выкриками в прямом эфире: «Россия, ты одурела!», потому что выбрали какую-то совершенно новую партию, которую многие называли чуть ли не фашистами, то ли из-за харизматичного яркого лидера, надевавшего картуз. И проголосовали новую конституцию, теперь у нас новый День Конституции — 12-е декабря, вместо 7-го октября.
         После зимней сессии, в которую у нас одна только Гигиена, которую все как один радостно и с удовольствием сдали на «отлично», мы всё в том же радостном настроении перетекли в свадьбу Милы.
       Её избранник, на редкость некрасивый, старше неё на семь лет, но выглядит ещё старше, из-за манеры держать себя. Он из этих, теперешних, кто сейчас при деньгах. Двубортный костюм и «казаки» — очень характерный вид, почти униформа.
       Мне он ужасно не понравился, поэтому я спросила Милу, неужели он нравится ей?
         — Арвид? — Мила легкомысленно усмехнулась, поправив пышную фату, за ещё более пышный фонарик рукава своего модного, расшитого бисером, пайетками и стеклярусом, ужасного, и, несомненно, дорогого платья: — Конечно, он квартиру нам покупает …
        Дальше она говорила пошлости, не хуже этой. И свадьба, конечно, богаче той, первой её свадьбы, никакого сравнения. И время стало другое – очень многое изменилось за два года, и Арвид этот всем своим видом показывал, что он человек не чета нам, нищим сопливым студентам, но это не только обидно, как не было обидно от презрительной холодности Александры Николаевны. Не дай Бог быть своими для этих вот людей.
        Единственным приятным моментом на этой свадьбе стало выступление наших ребят. Арвид моментально предложил спонсировать талантливую рок-группу «Лютер», но ребята, смущаясь, кое-как отнекались, хотя он был настойчив и едва ли не обиделся.
        — Что ж ты, Лёнь, — смеялась я, — был шанс «звёздами» стать.
        — Ты всё смеёшься. Мы непрофессионалы да и… он всё равно, что маруху свою нас поиметь хочет, чтобы мы из благодарности за его сегодняшнее благодеяние отдались ему полностью.
         — Ну уж, «маруху» — он не зэк, близко, думаю, к тюрьме не был, — уверена я, сейчас все эти криминальные авторитеты скорее похожи на, вырядившихся в дорогие шмотки и золото, дворовых хулиганов и большинство, действительно, нар и не нюхали. — А потом… полагаю, продюсеры так и действуют примерно, нет?
         — Да, наверное, поэтому мы всегда будем самодеятельностью… Скажи лучше, что это за мужик вокруг тебя тёрся?
          Это он об Игоре…
          Конечно, Игорь был на Милиной свадьбе, как иначе, и опять без девушки. Он подсел ко мне, пока мой милый артист пел на ресторанной сцене, так мало подходящей и к музыке их и к лицам.
       …Конечно, я был без девушки. Я же знал, что Лёля придёт на свадьбу к Миле, ч нарочно спросил об этом Милу. Тогда, летом, я напрасно прождал её на следующий день. И хотя я очень хотел и надеялся, что она придёт, она, конечно, не пришла, это не удивило меня: такие девушки могут оказаться рядом с такими как я, только по какому-нибудь необыкновенному капризу судьбы, вроде нашей встречи на Чистых прудах, потому что сама их суть противится той жизни, что веду я.
       Я жил бы иначе, но как сейчас ещё я могу жить? Если только уехать из Москвы. Но разве везде не тоже? Только здесь, в столице, концентрация денег значительно больше, а в остальном, везде всё одно и то же происходит.
        Что ещё я мог бы делать? Я ничего не умею. У меня нет профессии. Даже ПТУ я окончил, так ничему и не научившись. А эти ребята учатся в наше время, чтобы стать теми, кто помогает и спасает. И делать это собираются почти бесплатно. Уже поэтому я не могу не восхищаться ими, странными для меня ребятами и девочками.
       А Лёля… Ну, могу же я хотя бы помечтать, хотя бы поговорить с ней. Ну вот, как сегодня.
         — Ты замужем теперь? – спросил я, кивнув на обручальное кольцо на её пальце, придвигая стул поближе к ней.
         — Да, — она улыбнулась и сама посмотрела на своё кольцо. – Ты извини, что… Словом, что обманула тебя тогда летом, что не пришла. Я просто…
         — Да не оправдывайся, чего там… Я знал, что не придёшь, хотя и ждал, — он улыбнулся грустно немного. И почему такой молодой, здоровый и сильный, такой красивый как греческий бог человек, такой грустный?
         – Такие девушки как ты, не дружат с такими как я, — закончил он свою фразу.
         Я удивилась:
         — Почему это?
          — Ну… Во-первых: я пэтэушник…
        Она прыснула и засмеялась неожиданно весело:
         — Знаешь что, стыдных профессий не бывает, это, во-первых, стыдно бездельничать, а во-вторых: таких интересных во всех отношениях людей ещё и в нашем, да в любом институте поискать!
       Я удивился — ведь не лжёт, какая странная девушка.
       — Может, скажешь ещё, что я нравлюсь тебе?
       А Лёля опять засмеялась и посмотрела ласково:
         — Конечно, нравишься, а что есть такие, кому ты не нравишься?! – вот и всерьёз, вроде, а вроде и шутит опять. Почему так сложно с ней? На сердце легко, а в голове сложно…
         — Быстро помирились тогда? — спросил я, кивнув на её юного мужа, бренчащего на гитаре, на сцене. Никогда и ничего не понимал в музыке, она для меня только шум…
         — Помирились, — кивнула она, с удовольствием улыбаясь, — как видишь, расписались даже.
        Опять шутит.
         — А ревновать ко мне не будет?
          — Ещё как будет! — засмеялась она. От шампанского такая весёлая или, правда, ей весело…
          К нам подошла небольшая черноволосая девушка с раскосыми зелёными глазами:
          — Лёля, ты занята? Пойдём? – она посмотрела на меня недоверчиво, поманила Лёлю с собой.
          — Пока, Игорь, рада была увидеться, — Лёля улыбнулась мне, уходя.
           Действительно рада, интересно?..

          — Так что за мужик? Ты так улыбалась ему, вы давно знакомы? – продолжил расспросы Лёня, хмурясь и глядя так, будто хочет прочесть мои мысли, будто ожидает, что я солгу. Почему, Лёня? Разве я даю повод так смотреть?
         Конечно, та прогулка с Игорем по Москве, это… Я так и не решила, считать это изменой? То, что я хорошо провела время с другим? Вот как поступить сейчас?
         Рассказать о том дне? Но зачем? Это не может не расстроить Лёню, как огорчилась бы я, узнав, что он с другой девушкой, не со мной, провёл целый день, и ему было хорошо при этом. Значит всё же измена…
        Лёня, Лёнечка, я изменила тебе…
         Мне стало страшно от себя самой. Значит, и я как Мила. То, что я старалась не осуждать, но воспринимала как что-то чуждое мне самой, я сделала это сама. Может и не намеренно, но… Что, я недостаточно люблю Лёню? Меньше, чем он меня?
          Я увидел, как вдруг побледнела Лёля. Что так испугало её в моём вопросе? Мне и верно, не понравилось, как она разговаривала с этим незнакомым мужиком, будто они сто лет знакомы. А может, знакомы? Может быть, я не знаю чего-то о ней?..
          Я съёжился: не знать чего-то о Лёле… О Лёле, которая весь мой мир и в этом мире, оказывается, есть тёмные уголки?!..
         — Кто это, Лёля? – спросил я.
          — Это… Это Игорь, Милкин двоюродный брат.
          — Вы что, хорошо знакомы?
           — Да и вы знакомы. Она знакомила нас на первой своей свадьбе, ты не помнишь?
          — Что мне его помнить… Почему ты помнишь?! — я закипел как чайник на огне с шумом, паром и со свистком.
            — Он… Ну… он красивый, вот и запомнила, — сказала Лёля, отворачиваясь. Почему отворачивается? Почему смутилась, почему побледнела, когда я спросил о нём?
             — Хлыщ, — я взял бокал со стола, выпил залпом вино, желая приглушить своё кипение. – Может, уйдём отсюда?
         Мы ушли, незаметно для всех, даже для Люси с Юркой, с которыми мы хотели вместе ехать домой в общежитие. Но сейчас не до друзей, я растерян и зол. Я не понимаю Лёлю, что с ней, я не могу не понимать её, я должен знать…
           — Ты что-то скрываешь от меня, Лёля? – спросил я, когда мы подходили к метро.
           Скрываю? Надо всё рассказать? Нельзя промолчать, пусть сам решает, теперь пусть решает.
           Я подняла глаза:
           — Когда мы поссорились летом, я вышла на Чистопрудном бульваре. Там встретилась с Игорем. А дальше… Мы прошлись по городу, он рассказывал мне об улицах, о домах, что мы проходили, об архитекторах, что их строили, что там было раньше, что было на этих местах до пожара 1812-го года, словом… — она вздохнула, останавливая себя, потому что стало похоже на вдохновенный рассказ. — Вот, что было, — сказала Лёля.
          Мы остановились посреди почти пустого перрона на станции метро, все немногочисленные вечерние пассажиры, кто вышли с нами в «Коньково» уже ушли в лестницам на воздух, а мы всё ещё стоим здесь в пахнущем разогретой резиной подземелье. Я потянула его на улицу. Лёня долго молчал, пока мы не вышли уже на волю.
          — Вы встретились… — пробормотал он про себя, и идёт как робот. — Подожди… Ты договорилась встретиться с ним?! – вдруг в ужасе вскричал Лёня, останавливаясь на грязном снегу, не замечая, что соскользнул ногой в лужу, промокнет теперь…
         — Да ты что?! – я отшатнулась. – Случайно встретились.
          — Случайно… И он провёл с тобой целый день, просто так… Просто так весь день, вот этот кент в «Armani», просто так, с тобой, голоногой студенткой?!
        Я вскинула подбородок, меня задело немного это слово «босоногая»:
         — Ну и голоногая! — воскликнула я. — Твоя мачеха разодета в пух и прах, зато смотреть на неё нет никакого желания, хоть она и не голоногая, а в роскошных чулках и на шпильках!
         — Причём здесь моя мачеха?! – нахмурился Лёня немного растерянно.
          А, действительно, причём? Что это я вдруг о ней вспомнила? С чего? Потому что сравниваю себя с ней? Считаю себя привлекательнее? Ох, какая глупость, как мы выдаём свои тайные мысли и чувства, когда нас разозлят… Надо перевести этот дурацкий разговор в какое-то безопасное русло. Зачем мы вообще стали обсуждать Игоря, которого я больше никогда не увижу? Или, правда, это измена и надо меня наказать?..
         — Значит всё же «Armani» это на нём? – усмехнулась я.
         — Ты же модные журналы покупаешь, не разбираешься что ли?
          — Я журналы из-за красивых фотографий покупаю. Но запоминать марки эти все… или как это называется… ах да, бренды! На это мне мозгов уже не хватает.
           Лёня долго смотрел на меня и вдруг засмеялся. Наконец-то. Вот, и слава Богу…
          — Никогда из тебя бандитской подруги не получится, Лёлька! – он обнял меня, притягивая к себе. Простил. Значит… значит, ничего плохого я не сделала…
          — Почему бандитской? Ты думаешь, Игорь  бандит?
          — Конечно. А кто сейчас так одет, с мобилой, у него и цепь на горле, небось, есть.
           — Может, бизнесмен, — всё же я не хотела сдаваться.
            — Да ладно, бизнесмен… все они бизнесмены теперь… И рожа бандитская, — отмахнулся Лёня.
            Насчёт рожи я была не согласна, но не стала возражать, конечно. Это такое облегчение, что Лёня простил меня.
           …Простил, конечно. И всё же после этого разговора, после того, что я узнал, я много думал о том, дрянном летнем дне. Мы поссорились, и Лёля мгновенно нашла утешение.
         Я не нашёл бы его ни с кем и никогда… В этом большая разница между нами. Я думаю, она вообще значительно легче, чем я. Она полна воздуха.
          Иногда мне кажется, что этот воздух внутри неё превращается в ветер, что он может выдуть всё, всё, что она испытывает ко мне и становится страшно… Так страшно… Она слишком легка. Это завораживает и пугает. Я всё время буду напуган этим. Я знаю, что Лёля меня любит, но в следующий миг, понимаю, что это может ничего не значить для неё.
          Почему я продолжаю так думать? Потому что за десять лет в школе привык смотреть на неё издали? И ничто так и не изменило этого. Даже то, что теперь она моя жена.

         Третий курс, самый интересный из всех бывших до сих пор и самый трудный, как все считают, но самый лёгкий для меня, уже заканчивается. Мы сдали сессию на «отлично». И я, и Лёня. Теперь я блистательно сдала Патанатомию, по-настоящему лучше всех, хотя все так боялись этого экзамена. Не боялась только я. Да и Лёня не боялся. Он вообще обожает экзамены сдавать, особенно устные.
          В это лето мы не только поедем к бабушке Тане, но и на море, в Крым. Там Украина, их «купоны», или «карбованцы» значительно дешевле рублей и курс доллара тоже выгоднее, поэтому отдых там нам вполне доступен.
          Но вначале к бабушке Тане.
 
           Я и Алексей сильно соскучились по ребятам и те три недели, что они провели у нас, доставили нам большую радость. Мы много времени проводили в беседах. Мы с Алексеем вспоминали молодые годы, то, как учились, работали.
         — Нам с тобой повезло, Алёша, — сказала я, — мы не попали ни в войну в полной мере, ни сталинские вороны нас не посадили.
           — Сажали и помоложе нас, тогда не церемонились особенно и с недорослями как мы были, — качнул головой Алексей. – Но на фронт мне хотелось сбежать, возвращали два раза, с поезда снимали, мать пла-акала… — Алексей грустно протянул слово «плакала» и я легко вообразила, как в ужасе плакала его мать тогда… — Потом этот голод послевоенный, ты помнишь?
          — Нас в Казахстане меньше затронул. А в войну очень плохо было… Я в обмороки голодные падала…
          Мы с Лёней переглянулись. А мы-то думаем, нам тяжёлые достались времена…
          Но скоро эти воспоминания наскучили нашим старикам. Мы налили чай, заварился хорошо, приятно пить его вот так вечером, на веранде под лампой, вокруг которой кружится ворох разнокалиберной мошкары и бабочек. Из сада плывёт пряный запах фруктов и земли, из палисадника по левую руку от входа — мальвой, а от летней кухни, где шиповник — его волшебным, любовным ароматом. Густая южная ночь…
          — Ты всё краше, Ленка, Лёне пора с дубиной начинать ходить, кавалеров отгонять. Что с красотой такой делать-то будем?! – засмеялся дед Алёша. – А, тёзка?
          — Думаю, Алексей Николаич, ребёнка красивого делать будем. И даже не одного, — улыбаясь, сказал Лёня. Он посмотрел на меня. Я улыбнулась ему.
         Здесь, в этом райском саду, в этом Богом отмеченном месте, ни о чём другом, кроме любви и думать не хочется.
          И они не думают ни о чём. Даже о том, что из тех ребятишек, с которыми Лёля когда-то загорелой лохматой девчонкой бегала по улицам, играя в казаки-разбойники, сбивая коленки и локти, лазала по деревьям и жевала смолу, кое-кто уже отправился на погост, обзаведясь богатым гранитным памятником. Они, эти вчерашние мальчики, вдруг стали появляться на диковинных машинах-иномарках, ходить толпами, ухмыляться с видом хозяев жизни и вдруг… Таких похорон было у нас в Лысогорке прошло двое.
         Я не стала рассказывать об этом Лёле, тем более они так безоблачно счастливы с Лёней. И далеки и от иномарок, и от золотых цепей и странно изменившихся парней…
          — Слушай, Танюша, ведь, правда, ребёнка сделают. Не рано? Какой курс у них? – сказал Алексей.
           — Четвёртый будет.
           — Три года учёбы ещё? Или два? Я что-то…
           — Три. Но… Дети всегда некстати и всегда счастье, — сказала я.
          Алексей засмеялся:
          — Я думал, поуспокоятся немного…
          Я хлопнула его по плечу:
         — Беруши вставляй, бесстыдник!
         — Да что беруши, в сад не зайти среди дня! – захохотал он. – Какой-то ужас…
          — А ты — озираясь… — засмеялась и я.
         Да, ребята всегда вносили молодость и весёлое разнообразие в нашу жизнь. Лёня играл нам на моей гитаре иногда вечерами, и свои песни, и наши, романсы и те, что мы пели молодыми, что пела мне ещё моя мама… Откуда только знает их все? Это трогательно и приятно, тем более что поёт он с душой, преображаясь вдохновением, у него красивые руки, длинные пальцы перебирают струны, в эти моменты он из обычного юноши превращается в истинного героя девичьих грёз…
   
      Крым всегда был и останется местом, где обитали ангелы — это несомненно.
       Мы приехали с Лёней в дом отдыха в посёлок Кацивели. Странное название, но в Крыму сколько хочешь таких странных названий. Здесь маленький посёлок со странно маленькими и некрасивыми домами. Наш Дом отдыха выглядит странным неказистым бетонным гостем.
         Кстати, порядки здесь оказались странные на редкость: мы приехали по путёвке, которую через агентство купила нам Ленина мама, но в первый же вечер нас поселили по разным комнатам, «до утра», а утром трепали нервы в очереди таких-же отдыхающих, что у них нет мест и могут поселить нас только отдельно, Лёню в мужскую комнату, меня в женскую… Эта дикость не практиковалась даже в советское время, я думаю, всё же мы муж и жена. Лёня едва не выкинул тётку вместе с её столом в раскрытое окошко, когда она заявила нам это. И комната на двоих сразу нашлась.
        Ещё же в ближних окрестностях посёлка оказалась какая-то удивительная, теперь покинутая и не действующая, но самая настоящая обсерватория с поражающими воображение гигантскими параболическими антеннами, метров в шестьдесят  диаметром.
         Вокруг этих антенн гуляли козы, со своими тупыми дьявольскими глазами и трясущимися от постоянного жевания бородами. Они мне кажутся хитрыми бесами… Мы разглядывали это всё, изумляясь, ведь это оборудование всё ещё новое, белое, даже краска не слезла, даже ещё не начала облепляться, не то, что кожа на наших носах, неужели никому не нужно?
           Вероятно так… какие обсерватории сейчас…
            Но это не всё: на берегу ржавел и разрушался остов недостроенного корпуса санатория или Дома отдыха как наш, только огромный, задуманный циклопическими ступенями, спускающимися к морю.
       — Теперь не достроят никогда, — сказал Лёня, печально глядя на это несчастное сооружение, — уже сейчас его проще снести, чем достраивать…
         Это мрачная и повсеместная примета нашего времени – бесконечное количество брошенных, разрушающихся зданий, мы видим их постоянно последние уже лет шесть, с конца восьмидесятых. Ничего пока не строится, всё только разваливается. Повсеместный упадок и обветшание ещё недавно новых и отлично функционирующих обсерваторий, заводов, санаториев, лабораторий, и институтских кафедр… И это только то, что мы видели своими глазами, а мы не видели почти ничего…
        Только Храм Христа Спасителя в Москве стали строить. Хотя бы что-то. Ах, да — ещё Москва-Сити, но и эта стройка, похоже «замёрзла», может быть не навеки, как этот здешний, вылезший на берег левиафан.
        Здесь был бесконечно длинный пляж, по которому, вернее вдоль которого, по живописной петляющей между скал тропе, можно дойти в одну сторону до Фороса, в другую до Симеиза, на определённом расстоянии от главного пансионатского пляжа, из культурного превращается в нудистский…
       И здесь в этом полудиком, райском месте это настолько обычно, что мы не удивились даже, встретив целые семьи с детьми, что валяются на солнце вот так, нагишом. В некоторых отсеках, между бетонных волноломов мы иногда остаёмся одни. И нам кажется, что мы на необитаемом острове…
       Лёня потянулся ко мне, но я отвела его руки, не хватало ещё на пляже… Хотя соблазн большой, здесь, на море ничего другого и делать не хочется. И ни о чём другом думать.
        — А если, правда, ребёнка сделаем? Лёнь, мы в общаге…
        — Я работать пойду осенью, не волнуйся.
          — Не волнуйся… Работать… Лёнь, а я одна сидеть буду, без тебя? Или, может, и я пойду работать?
        — Нет, ты не ходи, я мужик всё-таки. Буду числиться медбратом, и учиться у хирургов, если позволят.
         — Это в Первой Градской?
          — Факультетская хирургия с осени начнётся.
          Мне всё ясно, конечно, он прав, это отличная идея, но почему он не думает , как мне будет грустно одной дома…
         И в предчувствии этих осенних разлук, мы  почти не размыкаем объятий… Нам будто мало, всё время мало, мало ночи, мало дня… За любовью нас застают рассветы, нам подмигивают закаты. Море усмехается нам, плеская волнами. Ветер целует, теребя наши волосы. Но мы видим только друг друга.
         Лёня загорелый, с выгоревшими бровями, волосами, от этого глаза его кажутся ещё светлее и прозрачнее…
         — Лёль, ты не разлюбишь меня, а? Я без тебя не смогу жить, — прошептал он моему животу, поднял глаза.
         Оранжевый рассвет заливает комнату тёплым светом, мы как абрикосы в нём. Мы сгорели и облезли в первую неделю, но теперь уже не осталось следов от приключений на наших спинах и плечах.
         Разлюбить тебя… Лёня, я не знаю, когда я тебя полюбила, мне кажется, я любила тебя всегда. Любить тебя — это дышать, это слышать моё сердце, чувствовать душу, это жить. Перестать — перестать жить. Почему ты говоришь, ты чувствуешь по-другому?
        — По-другому? Я вообще не существую без тебя… Но… Лёля, мне так страшно, что ты…
         — Но я же не думаю, что ты разлюбишь меня, хотя девочек, желающих быть с тобой столько, что я от ревности должна давно с ума сойти.
        — Тебе незачем ревновать. Никого, кроме тебя не может быть…
         — Вот и обо мне не думай по-другому, не так как о себе.
         Лёля, Лёля, как бы я хотел быть так уверен как ты. Но я всё время чувствую тревогу. Я ничего не могу поделать с этим… От этого во мне сильнее, всё горячее разгорается пламя и любви и самой жизни. И я сам сильнее от этого моего пламени.

           Александра надумала отправить Юру учиться в Англию. Он закончил восьмой класс, через множество своих знакомых Александра разузнала, какие школы котируются в Туманном Альбионе, и насела на меня.
          — На то, чтобы сыну дать достойное образование, у тебя денег, надеюсь, хватит, Легостаев? — Она редко зовёт меня по имени, всё больше по фамилии, так и её подруги зовут своих мужей, это у них такой уговор или некий код, интересно?
         – А что на родине уже не модно учиться? – не мог не спросить я. – Не начинай, Легостаев, нести какую-то совковую чушь! Родина-уродина… наш сын должен учиться в Англии.
          — А что сам Юра думает об этом? — только и спросил я.
          На это Александра только фыркнула.
          Словом, вся весна и часть лета были посвящены этой затее Александры. Но когда Юра уже был оставлен на попечение английского пансиона, а мы с Александрой вернулись в Москву, я заговорил с ней о том, о чём думал с прошлого года. Я был готов говорить ещё зимой, но вся эта суета с Юрой, заставила меня откладывать до более удачного момента.
           — Александра, у меня к тебе серьёзный разговор, — начал я.
         Я решил не миндальничать, не юлить, а сказать разом то, что в своей голове я проговорил уже тысячу раз разными голосами, с разной интонацией.
          — Я хочу развода.
           — Ты что это ещё выдумал? — усмехнулась Александра, не придавая, похоже, значения сказанному.
          Я не ответил, просто посмотрел на неё. Она слышала. Пусть осознает и смирится. Есть много, что надо обсудить и решить в связи с этим.
         — Да ты… — Александра начала понимать, что я не шучу. Да я с ней вообще никогда не шутил, это бессмысленно — она не понимает юмора.
         — Я сказал не для обсуждения, решение принято и не будет другого.
         — Ты взбесился что ли?! – хоть какие-то эмоции, это много.
         Я собрался выйти из комнаты, но Александра дёрнула меня за плечо, разворачивая к себе:
         — Ты… — её лицо запылало сквозь плотный слой косметики. — Мало я девок твоих кафедральных терпела, теперь что, её в мою квартиру приведёшь?!
         — Вообще-то эта квартира моя, если ты не забыла, у тебя ещё две, которые ты так выгодно сдаёшь. Теперь выбери, в которой тебе жить.
         — Ах ты… — губы у неё превратились неожиданно в узкую, накрашенную щель. Всегда с накрашенными губами, даже дома, даже когда ест и пьёт, она у неё не стирается. Может она робот?  — Ах ты, старый ты импотент!
         Я расхохотался, могла бы какое-нибудь другое ругательство придумать, но нет, это сейчас самое современное слово:
         — Уж этим ты меня никак попрекнуть не можешь, дорогая!
         — Скажи ещё, что я фригидна!  –  злобно брызгая слюной, шипит Александра.
         — Эти модные нынче словечки не из моего лексикона, Сашенька, — почти ласковым голосом заключил я. — Я закончил разговор, завтра поедем в суд, подадим заявление.
         — Никуда я не поеду! Не дождётся твоя пассия!
          Я не отвечал больше. Она остынет и скоро поймёт, что я, в роли бывшего мужа для неё куда удобнее и даже выгоднее.
          Это решение развестись пришло внезапно и заполонило меня. Я не мог больше моего продолжать ложного, притворного существования. Алёша и Лёля, они жили настоящей жизнью. Они, у кого впереди целая жизнь. Я же большую часть моей жизни провёл в роли какого-то червя, паразита, отлично приспособленного к тому, чтобы существовать в предлагаемых условиях. Настало время стать самим собой.
          Кто я? Кем я стану, я ещё не знаю. Но я должен начать новую жизнь.
          Я знал уже, что Лёля дочь Юлии и это открытие не перевернуло моего мира, даже не очень-то удивило меня, Юля и мои чувства к ней были оставлены в другой, давно прожитой моей жизни. И ещё потому, что тогда, с Юлией я не оказался способен на чувства такой силы, что владели мной теперь. Может быть я просто, наконец, дорос до них?
         Я поглощён страстью. Я пронизан любовью. Она несётся по мне в каждом эритроците. В каждом нервном импульсе моего мозга, моего тела, разбегается электричеством по мне и собирается назад в сердце. Я никогда ещё так не чувствовал жизнь.
          Я не знаю, как я стану жить дальше, но я должен, по крайней мере, начать с того, что перестану изображать мужа женщины, которой я давно опостылел.
         Я должен стать честнее, я должен научиться быть честным, а я столько лет лгал, что мне это непросто. Я должен измениться. Чтобы и мне улыбнулось счастье. Я не планирую ничего наперёд теперь. Я стану жить и ждать подарков от жизни.
        А для начала я начал очень много работать, как никогда в жизни. Это приносит и удовлетворение, и деньги. Моё благосостояние стало подниматься как на дрожжах.
         А осенью я узнал, что Алёша стал работать медбратом, ночь через три. Я в бытность мою студентом и не помышлял об этом, прекрасно себя чувствуя на родительской шее…
Глава 2. Круги всё уже…
        Лёня заболел. Очевидно, ангиной, насколько я могла разобраться. Температура третий день поднималась почти до сорока. Я начала пугаться и терять ясность мысли, зная в теории, к чему может привести такая вот «обычная» ангина, и этим вечером я уже вне себя от страха и тревоги. Я тоже не пошла сегодня на занятия, я боялась оставить его одного такого больного. Всё, что я могу, это сбивать ему температуру, и давать пить.
          Ноябрь. Самое тёмное, мрачное и тяжкое время в году. Конечно, только в такое время и заболеть. Мне снятся кошмары. Я не вижу нормальных снов, я или не сплю, но и не бодрствую при этом, но и сплю так, что лучше бы не спал… Лёля напугана, сегодня утром звонила домой, моим, своей бабушке. Я хотел сказать ей, чтобы позвонила моему отцу, он всё же рядом, а не за двести километров, как остальные наши близкие.
          Но вот он сам явился в этот вечер. Сосредоточенный и строгий, изменившийся, что-то новое в нём, сегодняшнем, но понять мне не даёт лихорадка, затуманивающая мои мысли…

          Мне позвонила мама в беспокойстве за Алёшу, сказала, что он сильно заболел. Меня не надо было просить, я помчался сразу на улицу Волгина.
          Внутри здание общежития производило ещё более удручающее впечатление, чем снаружи, с тёмной замусоренной территорией.
         Удивительно, ведь построены эти корпуса относительно недавно, всего каких-то пятнадцать лет назад, когда я учился, их ещё не было. Как и грандиозного здания на Островитянова.
         Я быстро нашёл нужную комнату, 16-14. Дверь заперта, на стук открыла Лёля. Я всю дорогу готовился к тому, что увижу её, и всё равно сердце замерло, зажглось сладким огнём… стоит передо мной в сером свитере с толстым горлом, волосы распущены, красота такая, что у меня останавливается сердце…
          Его появление было неожиданно. Взволнованный и бледный, он на пороге нашей комнаты.
         — Кирилл Иваныч… — пролепетала я.
         — Что же ты… мне-то не позвонила первым делом, Лёля?! — почти строго сказал он, разматывая шарф на ходу и, отдавая мне его и куртку. Ему повезло — лифты работают с начала учебного года.
           Я не могла заставить себя позвонить ему. Я всё же до сих пор боюсь того своего волнения, что испытала когда-то из-за него. Я боялась видеть его лишний раз. Я не смотрела при встречах на него, если я столкнусь с его взглядом, я опять не усну ночью, и опять буду мучиться сознанием своей порочности.
         И вот я растерянно держала ворох одежды, пахнущий его теплом, и словно потеряла дар речи. Господи, будет думать, что его сын на последней дуре женился…
 
          Я прошёл внутрь их чудного обиталища. Вижу Алёшу с замотанным горлом, бледного, с обмётанными тёмными губами, длинные волосы разметались по подушке спиральными сосульками, он едва приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на меня.
         — Какая температура?  — спросил я.
          — Па-почти сорок, — заикаясь, ответила Лёля.
         Я наклонился к сыну, он улыбнулся и что-то проговорил, но мы не разобрали.
         — Так, Лёля, ко мне поедем, — сказал я тоном, не терпящем возражений. — Собирайся и его давай собирать.
         Через несколько минут мы готовы. Но Лёня едва может идти сам, он почти не стоит на ногах. Хорошо, что лифты включили два месяца назад, иначе, не знаю, что бы мы делали.
        — Лёля, держи-ка сумку…
       И Кирилл подхватил сына на руки.
        — Ох, и здоровенный же! – усмехнулся он, крякнув.
       Да уж, Алёшка не только тяжелый, но и длинный, слишком большой, что ещё затрудняет мою задачу. Но мы дошли до машины, где я поставил его на ослабевшие его ноги, оперев на автомобиль:
        — Лёля, достань ключи, вот здесь, в куртке.
          Я почувствовал, как она прикасается ко мне… Я придерживаю Алёшу, он едва может открыть глаза, не то, что стоять толком, его горячий лоб упирается мне в щёку. Наконец, мы загрузились и поехали.
      — Ничего, Лёля, ты не бойся, всё хорошо будет, лучшие доктора уже ко мне домой со всей Москвы едут, — ободряюще улыбнулся я, растерянной и напуганной девочке, Лёле. Лёле…
          Через два часа Алёша заснул после осмотра и уколов. За капельницей следила Лёля. Но капать ещё долго, я позвал её на кухню. Все доктора уже уехали. В доме опять стало тихо, но не безжизненно, как в последние месяцы. Здесь при Александре и даже Юре, жизни было немного. А теперь, Александра переехала, Юра в дальних далях. Я рассказываю Лёле о Юре. На вопрос, где же Александра Николаевна я не сразу решился сказать, как есть, но вспомнил, что обещал себе постараться обходиться без лжи, и ответил:
        — Она переехала. Мы теперь отдельно живём.
         — Вам не грустно? – она спросила, глядя в чашку, не на меня.
         — Мне очень грустно, но вы не соглашаетесь жить со мной, стариком.
         Она засмеялась:
          — Какой же вы старик, Кирилл Иваныч?!
          — Ещё какой, вот просил тебя называть меня на «ты», но ты не стала, значит старый.
          — Хорошо, буду на «ты», – она улыбается. У неё блестящие чёрные ресницы, это так красиво… но в ней всё красиво, необыкновенная какая-то девушка…
          — Ты не куришь? – спросил я.
           —  А вы разве… — но осеклась, смущённо и, улыбаясь, сказала: — разве ты
куришь?
          «Ты» — это мост. Это соединение. «Вы» разъединяет, выстраивает стену, отодвигает на безопасное расстояние, ограждает от мыслей и действий.  «Ты» — это значит встать рядом, это значит можно коснуться, это облекает в плоть. «Ты» — это такой огромный шаг навстречу, который нельзя сравнить ни с чем…
         И она, сделав его, поняла это, почувствовала. А я почувствовал, как сладким жаром распустился огненный цветок в моём животе после этого её «ты».
   
      …Мне стало жутко. Это сразу размыло границу между нами. Это так приблизило меня к нему, нас друг к другу…
        И я опять мне стало страшно, я боюсь себя, моих мыслей и чувств, что открывает этот магический ключ: «Ты». Как в комнату Синей Бороды, войдёшь — не выйдешь…
        Господи, что же это такое…
        Но что он сказал?
        — Я курю очень редко, но в последнее время, стал как-то чаще…
          Хорошо, что он говорит, потому что я, от своего глупого смущения опять потеряла дар речи.
         — Я посмотрю, как там капельница у Лёни, — через промежуток сказала я.
         Лёля вышла с кухни. Пусть только Алёша поправится, а дальше…
          Этой ночью я лежал без сна, вспоминая их убогую комнатку в общежитии, не по-казённому уютную, книжки на полках, стол, стулья, маленький телевизор на тумбочке перед окном, кровать большая, вторая — напротив сделана как диван из двух небольших пружинных матрасов. Там хорошо, им хорошо, это очевидно. Иначе они, конечно, пришли бы жить сюда.
         Впрочем, Александра вывезла свою любимую «испанскую» мебель из сверкающего пластика, что выбирала в последний год сама, и мне пришлось покупать другую, куда проще на вид, но она нравилась мне значительно больше. Так что теперь квартира была опять такой, как мне хотелось.
         В комнате, где я расположил ребят, большая старомодная софа, книжные полки, письменный стол. Книги весьма ценные на этих полках, это ещё из собрания моего тестя. Александре они не нужны, поэтому и остались, не успела подумать, что их присутствие в её жилище придало бы ей респектабельности.
          Она забрала безделушки, вроде ваз, подсвечников, антикварных часов, люстры, свои модные бра и тому подобное. Домработница, что приходит раз в неделю по моей просьбе купила и люстры и настольные лампы. Теперь мой дом значительно скромнее, проще, он не блестит, но теперь в нём нет фальши. Как во мне самом её стало значительно меньше.
           После того, как отпала необходимость всё время притворяться дома, у меня освободилось значительное количество внутренней энергии, и я направил её на написание работы. Я пишу работу по люэсу, материал огромный за последние годы, есть о чём подумать и поделиться с коллегами.
         Я лежал теперь один в своей большой кровати и думал о том, что в этой постели кроме меня никого ни разу не было. Ведь и, казавшийся Александре великолепным, сверкающий спальный гарнитур, она тоже увезла с собой.
          Я не приводил сюда, в этот дом, женщин никогда, и теперь, после того, как я живу один и уже почти разведён, я всё так же сохраняю свой дом неприкосновенным. Удивительно, но я не вспоминал об этом обстоятельстве до сегодняшней ночи. Может быть, потому что я впервые за два месяца дома не один?
        И не просто не один, здесь, всего через две стены, та, о ком я думаю уже несколько лет. Удивительное постоянство для меня…
       И даже не думаю, а грежу…
       И всё больше.
        И сегодня она оказалась, наконец, рядом. Она стала ближе за сегодняшний день, как никогда до сих пор не была.
 
        Алёше стало лучше уже на следующий день. А ещё через пару дней совсем нормализовалась температура и он начал испытывать и аппетит, и радость жизни.
        Дверь в их комнату имеет свойство всё время приоткрываться, будто нарочно. Проходя мимо, я вижу и слышу, как Лёля, сидя на софе, опираясь о стену спиной и вытянув ноги вдоль, читает учебник вслух, а Лёня положил голову ей на колени. Это трогательно и мило, тем более что чтение скоро заканчивается…
        Они целуются… я подглядел в первый раз невольно, а потом не мог не испытывать любопытства… Они занимаются любовью целыми днями… и ещё всё время болтают друг с другом и смеются… Я рад, конечно, за моего сына, что он так быстро идёт на поправку, но я не понимаю, откуда они черпают силы…
         Нет, я вскоре понял – друг в друге.
         У меня никогда не было такого. Поэтому я так удивился вначале. Но теперь, чем больше времени они живут рядом со мной, тем меньше я удивляюсь. Я могу только завидовать…
 
          На четвёртом курсе времени больше для всего: для чтения, прогулок, кино, театра, музыки. Это потому что теперь мы учились циклами: один предмет проходим несколько недель и сдаём зачёт, а не как раньше — носились по всему городу из конца в конец с одного семинара на другой.
          Поэтому Лёня смог работать. Теперь, кроме учёбы и любви, мы находили время и в театры и в кино ходить гораздо чаще. И в музеи — мы всё же оставались дремучими провинциалами и дремучие провинциалы и нафталин Третьяковки, открывшейся недавно после реконструкции, и Пушкинского влекли нас не меньше Мельпомены.
        Теперь был очень в моде «Сатирикон», билеты купить было непросто, и недёшево. Как и в Ленком и «Табакерку». Но мы ходили и очень любили, и в Малый, с его историческими постановками, и в «Современник», и в «Сферу», и в театр Моссовета. Рядом с театром Моссовета, на площади Маяковского открылась французская кофейня с вкусными слоёными булочками.
         А ещё по всей Москве появились чудесные кафе «Русское бистро», где продавали вкуснейшие пирожки. Нам они понравились намного больше «Макдональдса».
       Теперь у нас начались интереснейшие предметы, клинические дисциплины, теперь мы были как настоящие врачи, только в мятых халатах. Мы вели учебные истории болезни. Это настоящие истории, только они для нас и преподавателей, мы клеим обложки из листов А4, описываем больных, лечение, выписки в конце.
       Собственно, всё это уже с прошлого года, но тогда было только на Пропедевтике и Общей хирургии, а теперь на всех предметах: Нервных болезнях, Детских болезнях, Факультетской хирургии, где мы все дружно влюбились в преподавателя, харизматичного и привлекательного, похожего на молодого Евстигнеева.
       Но на этой кафедре они были такие все, какой-то дендрарий интересных мужчин. Здесь работал зять Горбачёва и нам нередко рассказывали, как коллеги подшучивали над его родством с бывшим президентом, и сын Тарковского на удивление похожий на отца, только он блондин.
         На Факультетскую терапии, в 57-ю больницу мы ездили на трамвае от метро «Профсоюзная». А в другую сторону на том же трамвае – 63-я больница, там была Травматология с красавцем-богатырём преподавателем Денисом Анатольевичем, шутником и балагуром. Мила небезуспешно строила ему глазки, чем так кончилось дело, я так и не знала, спрашивать не стала, а сама Мила почему-то не рассказала, вопреки обыкновению откровенничать. С ним мы группой отметили окончание цикла, распив после зачёта две бутылки шампанского, жаль что мало…
        Детские болезни проходили в Морозовской больнице. Здесь были отдельно стоящие маленькие двухэтажные корпуса, построенные примерно сто лет назад. Выкрашенная в розовый цвет аккуратная кирпичная кладка, подобие русского модерна. Туда мы ездили в сентябре, в самую промозглую погоду, всё на ту же нашу «Октябрьскую».
       Но смотреть на малышей, в этих боксах непросто, к счастью нас не водят к тяжёлым больным. Как люди работают с тяжелобольными детьми? Как это можно выдержать? Я не смогла бы…
          Неврология – это чрезвычайно интересно в теории, но на практике, тяжелее впечатления, чем от этих палат с парализованными в различной степени людьми, тяжёлый запах, стоящий в этих отделениях, однообразие и безнадёжность… Это ад на земле. Зато она была у нас в самую золотую осень, и солнце светило каждый день, казалось очень тепло, если смотреть из огромных окон кабинета нашей преподавательницы, черноволосой красавицы Елены Игоревны, с руками, похожими на лебединые крылья, я не могла оторвать взгляда от её длинных, чуть загибающихся пальцев  с узкими длинными ногтями, а она, зная это, поигрывала ими, будто гипнотизировала.
          Кожные и Венерические болезни проходили на улице Короленко в Сокольниках. Вот здесь было всё легко и приятно, преподаватели расслабленные, полусонные и добрые, всё спокойно и мирно, никто не умирает, всё легко и будто бы не очень серьёзно. Больных нам не показывают, то ли от лени, кажется, что именно так. Дремота и спокойствие. Только великолепные муляжи и картинки в атласе. Словом, предмет проходит почти мимо.
         — Надо спросить у отца при случае, у него на кафедре такое же сонно-благодушное царство? — сказал Лёня, смеясь, когда мы, в очередной раз выходили на улицу из красивого старинного здания и, разминая полужидкий снег на тротуаре, шли к метро.
        Гинекология могла бы стать предметом номер один из всех. Как весной станет Акушерство, но вела его такая равнодушная карьеристка, что убило весь интерес… и только пришедшая ей на смену бойкая женщина, водила нас в абортарий, где мне сделалось плохо в первый и в последний раз за всю учёбу…
         В нашем прежнем здании на Островитянова у нас теперь проходили занятия на Военной кафедре, где я мгновенно понравилась преподавателю, и он назначил меня командиром отделения или взвода. Это сводилось к тому, что я перед началом занятия командовала: «Взвод, смирно!». Это потешно выглядит и звучит, но, очевидно, преподаватель именно этого и добивался.
         А ещё в этом же здании Социальная гигиена, странное название, по сути это основы статистики.
          И, конечно, здесь, в главном здании института, наши милые музыканты продолжали свои репетиции и иногда выступления, с разрешения ректора.
        Это были чудесные весёлые вечера. Дискотечно-роковые. Здание богато на просторные холлы на западной стороне, той самой, где открытая стеклянная стена вдоль мозаичного панно, здесь мы и собираемся с сотнями уже таких же как мы любителей музыки, но играть ребята располагались на лестнице, ведущей к анатомическому музею и пятой аудитории. А мы танцевали внизу в обширном холле цокольного, но с этой стороны первого этажа. Получалось, что ребята на лестнице как на сцене. Как не упали ни разу?..
        Мила как-то располнела и погрустнела в последнее время. Я спросила её почему, но она, всегда такая открытая, временами даже чрезмерно, весёлая и жизнерадостная, впервые не хотела рассказывать ничего. А потом я увидела уже отцветающий синяк у неё на шее.
         — Арвид что, бьёт тебя?! — я похолодела от догадки и сразу и без того противный на вид Арвид с бритой головой и жирным затылком окончательно превратился в адское чудовище в моём сознании.
         — Ох, Лёлька… — нахмурилась Мила. — Он хочет, чтобы я институт бросила. Говорит, я сюда с мальчиками трахаться хожу, больше не за чем. И вообще, он считает, что мне учиться ни к чему, что этой профессией не заработаешь, да и не надо мне работать…
        — На что он тебе нужен?! –  я, наконец, позволила себе сказать это вслух. – Зачем ты вообще связалась с ним?! — я никогда не видела Милу такой, мне за неё почти страшно. И не понимаю, я как она вообще может жить с таким типом.
         Мила посмотрела на меня своими красивыми волоокими зелёными глазами и вздохнула:
          — Ох, Лёлька… такую я кашу заварила, не расхлебать… — и отвернулась.
         И наперекор Арвиду и своей тоске, или, правда, ожила старая любовь, но Мила и Серёжка вновь стали встречаться.
         А Люся и Юра планировали свадьбу на лето. В нашей группе царит полнейшая гармония и благодать.
         И вот среди этого нашего благоденствия внутри группы, внутри нашей с Лёней семьи, за которым мы не замечали уже привычной бешеной скачки цен, нового «чёрного вторника», Лёня и заболел.
          Но теперь он выздоравливал и собирался уже в понедельник идти на учёбу, а во вторник и на работу.
        — Когда мы обратно переберёмся, Лёнь? – спросила я.
        — Тебе неуютно здесь? Не нравится? - Лёня, похудевший после болезни, моргнул светлыми ресницами, подняв на меня взгляд от нового учебника Патанатомии, который мы все ходили добывать в типографию на Китай-город, познакомились там с однокурсниками из Первого меда.
        — Не хочется стеснять твоего отца, — сказала я, надеясь на то, что это именно так: — Он молодой, у него, наверное, девушка есть, а тут мы торчим…
         — Ну, это верно… Только… — Лёня сел, спуская ноги с софы. — Только, я боюсь, он обидится теперь, если мы съедем. Он ведь звал нас жить к себе ещё после первого курса.
          — Ты не говорил, — я удивилась.
          — Потому что я тебя ревновал к нему.
         Я замерла… Лёня…
         Я мог теперь говорить открыто о той моей ревности, о той, что оставлена позади и теперь кажется мне дикой паранойей. Из сегодняшнего дня, где отец на руках нёс меня, буквально спасая, на грани сепсиса, что сталось бы, если бы он не появился, как настоящий герой-избавитель от страданий?.. Но, главное, к нам, к Лёле он относился так, как положено отцу. Я не чувствовал больше опасности исходящей от него.
         И всё же я сказал на другой день за обедом, что нам пора съезжать. Я так и говорю, что мы не хотим мешать его личной жизни.
         — Вы моей личной жизни помешать не можете, — улыбаясь, сказал отец. – Я очень прошу вас, останьтесь. Мне тоскливо в этой большой квартире одному. И одиноко.
           Вообще-то, он очень помолодел, ожил за последнее время. Может, правда, какая-то новая любовь у него? Поэтому и с мачехой разошлись? И работу, я не раз видел, пишет. И денег у него, между прочим, куры не клюют. Я спросил как-то наедине, откуда, он хмыкнул, улыбнувшись:
         — Много источников дохода, Алёша: публикации, анонимное обследование и лечение. Сейчас срамных болезней так много, что я просто не могу не процветать… — он многозначительно поднял брови, будто намекая, что сказал достаточно для того, чтобы я обо всём догадался.
        Но я остался в некотором недоумении.
        — Вот эпидемия схлынет, и мои доходы станут не больше, чем у прочих наших коллег, — засмеялся он.
        А потом взглянул на меня острым взглядом:
       — Ты, смотри, берегись, не подхвати чего-нибудь… — его глаза блеснули иронией.
          Я снова не понял:
         — Ты это о чём?
        Отец усмехнулся:
         — На дежурствах много романтических историй происходит. Удержаться бывает невозможно.
           Господи, Боже… Мой сын, чистое создание, он был почти оскорблён моими словами, когда до него дошло, наконец, о чём я говорю. А я всего лишь хотел проверить, как он отреагирует, готов ли он сбегать налево, как всегда был готов я, и ещё, я хотел показать ему, что ничего особенного в этом нет. И в кого он такой идеальный? Может, его мать, Наташа, такая, только я не дал себе труда это заметить?
        — Почему ты разошёлся с Александрой Николаевной?  Ты полюбил другую женщину? – спросил мой мальчик, мальчик, которому я завидую во всём, и особенно, пожалуй, в этой нетронутой, первозданной, и, по-моему, врождённой чистоте, которой я не обладал даже в детстве.
          Отец  сделался серьёзным, посмотрел на меня, но не ответил ничего. Значит, правда. Иначе сказал бы что-нибудь… шутливое. В своей манере об этом говорить.
        Они остались. Лёля не хотела, Алёша уговорил её. Теперь он доверял мне гораздо больше. Он перестал чувствовать опасность от меня. Она не перестала.
        Но я работал и над этим. Да, она стала называть меня на «ты», но не по имени. Она смущалась до сих пор, обходя его.
        Лёня привёз сюда свои гитары и играет довольно часто. А иногда мы играли вместе. Я не такой вдохновенный музыкант, разумеется, как он, но выходило недурно и даже забавно и Лёле наши дуэты понравились. Я очень удивился, когда узнал, что Алексей не знает нот и при этом сочиняет музыку. Что было бы, если бы он нотную грамоту освоил?.. Самородок какой-то удивительный, и в кого такой удивительный парень получился?.. Мы с Наташей обычные люди.
         — Да надо… — говорит он довольно равнодушно. – Теперь время появилось, можно и заняться.
          Я же говорю: какой-то феномен, и в институте за три с половиной года ни одной «четвёрки» и вот вам, ещё и ноты выучить собрался...
         — А что языки тогда не учишь? – спросил я. — Сейчас все английский учат.
         — Понадобится — выучу, делов-то, — легко сказал он, и я не сомневаюсь, выучит.
          Ему вообще всё по плечу. И Лёля его такая же. Она ещё легче. Это люди нового века. Они очень похожи. И озабочены они только друг другом. Больше ничем.
         И всё же, я недаром опытный матёрый обольститель. Я подбираю ключики. Вот Алёши не было дома, он на очередном своём дежурстве, я позвал Лёлю в кино, но она говорит:
         — Лёня обидится, что мы пошли без него, — железный неубиваемый аргумент. Но и я не из простых мальчиков, кого отпугнёшь отказом.
        На следующий день за ужином я сказал:
        — Алёша, ты позволишь сводить Лёлю в кино или в кафе, пока тебя нет дома? Не то она думает, ты домашний тиран и будешь злиться, если она проведёт время не дома.
         Она вспыхнула пунцовым румянцем, заливающим ей даже шею, а что осталось Алёшке? Конечно, позволить. И чуть ли не настаивать.
         Она не готовила одна, они всегда готовили вместе. Что там при ней делал Алёшка, Бог его знает, но я, опять же, в его отсутствие, появился на кухне и предложил свою помощь. Что ж, мне поручили чистить овощи и я рад, что она не пачкает свои маленькие пальчики, и что я заставил её придвинуться чуть ближе, чуть больше привыкнуть ко мне и не пытаться  отгораживаться.
          При этом я развлекаю её анекдотами, а она — самый благодарный слушатель анекдотов из всех, она смешлива и чувствует юмор, как все остроумные люди, а что сближает лучше? Словом, неделя за неделей, я всё ближе, муравьиными шажками, но всё ближе.
          А вообще, я счастлив. Впервые за всю мою жизнь я так полно, так насыщенно, так радостно и молодо живу.
          Скоро Новый год. Сессии как таковой теперь у ребят не было, они сдавали зачёты и экзамены сразу по окончании циклов или не сдавали, потому что продолжение будет в следующем семестре. Поэтому волнения о «хвостах» уже нет. Вообще, учёба приносит им сплошную радость. Даже я учился с меньшим удовольствием.
         В один из последних вечеров старого года мы с Лёлей наряжали ёлку в большой комнате.
         — Тебе нравится эта квартира? – спросил я, доставая гирлянду из лампочек.
         — Конечно.
         — Почему? Здесь теперь нет евроремонта, «испанской» мебели или, хотя бы картин в золотых рамах…
         — Ну, Кирилл, это же ерунда! — улыбнулась Лёля. — Эти мебеля вообще неважная вещь. Зато здесь есть интеллигентный дух, — она развешивала лампочки, стараясь равномерно распределить по веткам. — Того, старого образца. Доперестроечного.
         Она впервые назвала меня «Кирилл» и не заметила. Вот это победа моей вкрадчивой тактики… Я решил продолжить наступление:
        — Ты не любишь перестройку? – удивился я, передавая ей шарики.
         Она взяла один своей маленькой рукой, зелёный, рассматривала его некоторое время, но потом сказала всё же:
         — Мне сложно судить, — она уклоняется от прямого ответа. Похоже, то, что она думает, не самая сейчас популярная точка зрения.
        Удивительно, а я думал, они не очень-то и задумываются обо всём происходящем. Был уверен в их юной слепоте и легкомыслии.
         — И всё же, — настаиваю я.
         — Всё же… Тогда… Это… не перестройка, — она потянулась, вешая игрушку на верхнюю веточку, а я не могу не залюбоваться её гибким телом. Всё же она очень красивая, чересчур. Это как-то ненормально для обычной каждодневной жизни, будто она и не человек… но я отвлекся невольно, а она говорит мне что-то... — Перестройка, это, когда всё остаётся, только что-то привносится новое, прогрессивное, современное. Вот как старое обветшавшее здание: поменять дранку, штукатурить, новые полы, лестницы, перила, покрасить и побелить после, ну, комнат новых нагородить, стен, дверей, окон, веранду приделать… Дом остался, но уже новый, уютный, современный. А у нас разрушение получилось. Бабахнули по своему дому, ж-жах! — всё в пыль… К тому же мы не только разрушили, но и отреклись от всего старого.
        — А ты хотела бы обратно, в Советский союз?
         — Обратно? — она поднимает брови, размышляя, расправляя при этом запутавшуюся нитку на сосульке. — Обратно… Да нет… Очень много лжи. Было и есть. Всегда так будет что ли? – она посмотрела на меня.
         Поди ж ты, философ на политические темы. Девчонка, на которую глядеть невозможно спокойно, а рассуждает… Господи…
         Но, может быть, они так остро чувствуют ложь, потому что сами не лгут?

           В этот Новый год началась война в Чечне. Меня сразу поразило несоответствие происходящего и того, что говорили день и ночь из телевизоров. Во мне стал происходить какой-то бунт сознания. Я не могла понять, как мы можем ругать свою армию и солдат, которые воюют, гибнут… Что-то в этом подлое, предательское и абсурдное. И шизофреническое. Каждый выпуск новостей вызывает во мне эти чувства, будто я в сумасшедшем доме, только не поняла пока, я больна или те, кто в телевизорах…
          И Лёня не мог этого понять, и он растерян, мы даже не говорили об этом, слишком страшно: солдатики — испуганные ребята в уродливой неуклюжей форме на облепленных грязью бронетранспортёрах и то, что мы слышим…
         А Кирилл сказал нам на это:
         — Это преступление, лицо строгое, хмурое при этом. — И вот этот ввод войск и… Да задолго до того, что мы теперь видим, началось всё, только мы не знаем, как и всегда… И кто именно сейчас будет греть руки над горящими трупами этих ребят…
         Страшно было слушать его. Неужели он прав?..
   
          Едва закончились каникулы, как Мила на первое же занятие, а это была неврология, приехала растрёпанная и просила меня, отведя в сторону:
         — Лёлька, спаси! Арвид обезумел, сказал, что убьёт моих родителей и всех моих родственников, а меня с любовником закопает в землю живыми… — даже прядки волос, выбившиеся из не очень опрятного хвоста, дрожали у неё сейчас… — Вы ведь не живёте пока в общаге? Можно, я в вашей комнате спрячусь?
        — Господи, да пожалуйста, — удивлённо сказала я. Я была рада, что могу помочь ей. — А родители как же?
         — Они уехали пока в Минск, там дальние родственники, побудут у них пока… Всё-таки другая страна…
         — Думаешь, таким как Арвид… — начала я, но осеклась, для чего ещё больше пугать её? — Но, с другой стороны… Тогда тебе и на занятиях появляться нельзя, прятаться, так прятаться. У тебя деньги-то есть?
        Мила усмехнулась невесело:
         — Что-что, а деньги у меня есть… — в глазах у неё что-то, что появилось только в последний год, но сейчас сконцентрировалось, смешалось с болью и страхом.
          — Я аборт сделала, Лёль… — она вдруг заплакала, прижав ладонь ко лбу.
          Я обняла её.  Я любила свою подругу, всегда такую весёлую, легкомысленную и неотразимую в этом, вот и Серёжка простил её, её не любить невозможно.
          Только Лёня помрачнел немного, узнав, что Мила будет жить в нашей с ним комнате. Он по-прежнему сильно не одобрял ни Милиного поведения, ни её взглядов.
         — Она сама виновата в своих несчастьях. Зачем вообще было связываться с бандюганом? – безапелляционно сказал он.
         — Так что, пусть убьют её?! – рассердилась я.
        Как он может так рассуждать!
        Лёня побледнел, смутился и сказал, что, конечно, ничего такого он не имел ввиду, и что пусть живёт Мила, сколько хочет, в нашей комнате.

         В последние несколько дней я стала замечать в себе некоторые странные и даже, кажется, смутно знакомые перемены, которым не сразу придала значение. Но в какой-то момент, поняла со всей отчётливостью, что всё же я, должно быть, беременна.
         Однако всё это было неточно, поэтому я решила подождать, пока не буду абсолютно уверена. А это только в следующий приезд домой. Бабушка Вера пусть посмотрит. Если она скажет, значит, точно, тогда и сообщу и Лёне и моему свёкру.
         Теперь я не боялась Кирилла, мы даже, можно сказать, подружились с ним и то, что мне казалось когда-то, что от него жаркими волнами исходит вожделение ко мне, теперь казалось моей странной, наивной и самоуверенной даже фантазией. Я списала это на своё восприятие его, из-за их с Лёней феноменального сходства и успокоилась.
   
        Лёля теперь доверяла мне. Чувствовала себя со мной легко и непринуждённо, от этого мне с ней всё интереснее и я всё больше влюбляюсь. Ни с одной женщиной мне не было так легко и интересно разговаривать. Да что с женщиной! Из всех людей, кого я знал, только Николай Николаевич был для меня так же привлекателен как собеседник, да ещё Алёшка.
         Я давно перестал думать о том, что я делаю что-то нехорошее по отношению именно к  сыну, подбираясь всё ближе к Лёле, я не могу не стремиться сблизиться с ней, это уже сильнее моей воли. Это давно руководит мной.
         Поэтому я позвал её в клуб, в пятничный вечер, опять, когда был Алёша на дежурстве.
        Вообще мне не очень нравилось, что я хожу развлекаться, пока Лёня работает, мне это не нравилось с самого начала, что-то в этом неправильное, и хотя я и не хочу выглядеть провинциальной домашней клушей, всё же я чаще всё-таки отказываюсь. Но сегодня я согласилась ещё и потому, что подумала, что, если я всё же беременна, мне не придётся ближайшие несколько лет ходить ни в какие клубы.
        Хотя клубы-то как раз я не люблю. Это очень модное в последнее время явление распространилось даже в Н-ске, что уж говорить о Москве. Теперь стало очень модным «клубиться». Но у нас на это не было ни особенного желания и ни средств. Но главное, сборище одурманенных алкоголем, и кое-чем похуже, людей, не кажется мне привлекательным. И Лёня не любит. Но с одногруппниками мы ходили несколько раз, хотя и они завсегдатаями не были. Но клубах этих время от времени бывали концерты супер-групп, ради этого только и стоило пойти.
        Вот как сегодня: выступает «Мастер» с Кипеловым.
       Однако через полчаса меня взяла тоска. Что происходит в этом мире, если ОНИ здесь?!
        — Может, пойдём? – я посмотрела на Кирилла.
       — Что с тобой? Тебе не нравится?
       — Такие артисты не должны выступать в клоаках вроде этой. Им место на многотысячных стадионах, чтобы фанаты, плача от счастья, подпевали бы с ним, махали руками и вспоминали потом, как были на этом концерте много лет!
      Кирилл удивился, но поднялся, вслед за мной:
       — Что, и не дослушаем? Всё-таки… сама говоришь, такие артисты… Может, выпьешь немного, поможет побороть мрачное настроение?
       Я посмотрела на него. Выпить немного, может и можно…
        — Я сейчас… тут где туалет? — спросила я.
         — Пойдём, провожу, сама не найдёшь, — улыбнулся он.
         И он притронулся к моим плечам, когда проводил между, подгулявшими танцующими и просто трущимися друг о друга, людьми. Он касается очень мягко и ладони у него тёплые, приятные прикосновения...
       Наверное, поэтому мне сегодня снова снится бесстыдный сон о нём…
Глава 3. «Руфи»
       Это вовсе не сон, Лёля.
        Это не сон…
        Я удивляюсь и уже в который раз, Лёля кажется такой лёгкой, прозрачной, при этом в ней горит огонь, ответный огонь, кажется, обольстить её – нечего делать, но это лишь видимость, внутри там стальной каркас. Не сломить, ни ржавчиной разъесть…
         – Потанцуй со мной? – попросил я.
          Мы ещё ни разу не оказывались так близко. Я коснулся её второй раз за вечер и в третий раз с первой встречи. И, обнимая её сейчас, я понимаю, что не могу уже выпустить её из своих рук. Пройдена граница, за которой я ещё держался, но… электроны распадаются один за другим — критическая масса энергии вожделения во мне достигла предела. Всё… Настал мой край.
       Каникулы ли их сыграли этот последний аккорд в нудной симфонии моего терпения или что-то ещё, не знаю… Но за время их отсутствия, я извёлся. Я не видел их, ЕЁ, почти месяц. Мой дом не просто опустел, он заледенел, замёрз. Мне кажется, метели метут не за стенами, а прямо по комнатам, распахивая двери в пустые тёмные комнаты, свистят и завывают в гулкости пустоты. Я не могу, чтобы её не было. Их обоих — в идеале. Как это сочетать, я не знаю ещё. Я не думаю. Я, наверное, впервые полностью отдаюсь чувствам.
        — Лёля, я люблю тебя, — сказал я, приближая к ней своё лицо.
        Она без каблуков, значительно меньше меня, и в моих руках оказывается совсем тоненькой и хрупкой…
        Ещё когда я провожал её до туалета и положил руки на её плечи, в этот момент я понял, что не могу уже больше сближать круги — я возле…
        Удивительно, но она услышала эти слова совсем не с тем смыслом, что я вкладывал в них. Она улыбнулась легко и даже радостно, подняв лицо:
        — И я тебя люблю.
        Тогда я, положив ладонь ей на шею, приподнимаю пальцем её подбородок, так, что она не может увернуться от моего поцелуя. У неё мягкие, податливые, в первое мгновение, губы…
       Меня обожгло. Мне даже больно, как сильно и горячо всё сжалось внутри меня. Выстрелом из самого низа моего живота в сердце, которое зашлось в беге… Он так близко, он совсем уже… Как я могла допустить это? Его тело, руки, его живот прижат к моему животу и гора вожделения пониже живота, я чувствую… Он смотрит так… У него, по-моему, глаза горят демоническим красным огнём…
       — Кирилл… — у меня горит горло. — Да ты что… Ты с ума… сошёл… что ли?! – вот и это, то, что я привыкла называть его по имени и на «ты»… как я не заметила, куда эта тропинка? «Люблю»…
        Что же это такое…
         Мне кажется, я в бреду.
         Настоящий бред – сначала артист с небесным голосом в этой дымной дыре, полной шлюх и наркоманов, теперь отец Лёни со всем этим… Может, я заболела?..
         Я чувствую такое напряжение в нём, что оно перетекает в меня и заставляет гореть и дрожать. Его тело пышет огнём и силой. Я чувствовала это раньше, тогда я спаслась бегством, а теперь…
        Она хотела убежать, но я поймал её, она вырывается и спешит, протискиваясь между людей, я — за ней, я нагнал её только на лестнице.
        — Куда ты бежишь, остановись! — воскликнул я, пытаясь образумить её. — Час ночи, ты не доберёшься отсюда никуда, мороз к тому же!
        Вот я дура! Вот дура! Какая дура… У меня кружится голова, ещё упасть тут не хватало…
         — Ну… Прости, меня.
         — Замолчи! Ох…
       Я принёс её шубку, мы вышли к стоянке. Я не пил. Я вообще мало пью. За рулём тем более. Ехать отсюда недалеко. Лёля села на заднее сиденье:
       — Отвезите меня в общежитие, — сжавшись, сказала она.
        — Мы снова на «вы»?
        — Да, везите на Волгина.
       — Ну не дури. Какая Волгина? Да и корпус закрыли уже.
        — Замолчите! Не говорите ничего!.. Хитрый лис! Хитрый старый лис! — почти прокричала Лёля, подняв кулачки.
        Я засмеялся, ругается - это лучше, чем молчит.
        — Да, Лёля, я хитрый и опытный лис, — говорю я, дрожа от клокочущего во мне огня. — Даже хуже — я волк, волчара... и я поймал тебя, и уже стиснул зубы на твоём горле. Я не уже выпущу, пока не отведаю твоей крови, — я обернулся через плечо, мы стояли на перекрёстке. — И знаешь, почему я говорю с тобой сейчас так смело? Потому что я опоил тебя. Ты никуда не убежишь уже. В тебе сейчас, в твоей крови закипит, забурлит страсть, не меньше, чем в моей!
        Да, так. Когда она пошла в туалет, я зашёл тоже. Там ко мне и подошёл этот дилер. Спросил, не желаю ли я чего-нибудь погорячее…
        Я нашёлся мигом:
         — Рогипнол есть у тебя? – проговорил я у самого его лохматого уха.
        Он усмехнулся похабно:
        — Что, так не даёт девочка?
         — Зубы скалить будешь, морда? – зарычал я.
       Он даже присел:
          — Да ты чё, мужик, за такие дела… надолго сесть можно. Но … Если так припёрло, щас найду тебе «Руфи».
         И нашёл, конечно…
         Когда мы доехали до дома, Лёля не была пьяна или не в себе. Нет, она вышла из машины, но держалась от меня на расстоянии. В лифте, хмурясь, отвернулась от меня.
        — Лёля…
        — Сейчас вызову «неотложку» из психушки для вас! – прошипела она, отпрянув.
        Когда мы вошли в квартиру, я не включил свет в прихожей.
        — Не… приближайся… — беспомощно выдохнула она.
       — Поздно. Поздно, Лёля, я здесь…
        О, я был вознаграждён за годы ожидания!..
     …И она не без памяти, она знает, с кем она теперь. Она называет меня по имени и смотрит в моё лицо. Я черпаю силы в ней и я неиссякаем. До самого рассвета…
        Горячий, яростный, нескончаемый страшный сон… Запахи, звуки, жар, переполняющий меня до боли, до судорог, до ломоты и вскриков… Исступление, наслаждение беспрерывное и бесстыдное другим человеком, таким близким, таким уже принятым, уже моим, но другим, не моим любимым, таким похожим, но другим… другие руки, губы, живот, грудь, другой голос… чужой и уже свой, будоражащий запах… желанный… Он желанный… так страшно от этого и так сладко… Мою кожу жгут его поцелуи. Моё тело горит изнутри и снаружи… моё сердце пускается вскачь… с моих губ срываются слова, крики… я вижу тебя, твоё лицо, твоё тело… Как блестят твои глаза!.. Ты счастливо улыбаешься и я улыбаюсь тебе… Ты говоришь, что любишь меня и я говорю тебе то же… Делай, что хочешь, всё, что ты хочешь… Всё, что ты хочешь. Я хочу того же… Ещё и ещё!…
       Ещё!.. Я люблю тебя?...

      ...Я проснулась. День уже в разгаре, значит, я проспала все свои будильники… Что же это за сны, чёрт-те что… Форменное помешательство… Гормоны, наверное…
         Я открыла глаза… я плохо вижу, почему-то… но как-то это не похоже на нашу комнату… Я стараюсь понять, где я… Я здесь, потому что мне приснилось это? Всё это? Это сон?.. Так странно всё...
        Зрение так и не прояснилось.
        …что это за кровать…
        Где я, Господи?! Я села. Это не наша с Лёней комната, это комната… я не бывала здесь…
         Кирилл вошёл в дверь… Утренний свежий, хотя немного бледный, но уже умыт и одет в свежую белую футболку, серые домашние брюки, я вижу его таким каждый день… Улыбается, глядя на меня:
         — Проснулась? Вот и отлично. Теперь... послушай меня, – он сел на кровать возле меня. – Ты... Я понимаю, ты не хочешь огорчать Алексея. Я тоже. Но… Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была со мной. Переведёшься в мой институт, чтобы не мозолить глаза Алёшке…
         — Кирилл… как это?… что значит… не мозолить… — я села на постели, прижимая одеяло к груди, теперь только почувствовала, что я обнажена… так не сон это всё…   
         Всё это безумие — никакой не сон?!
         Не сон?!.. Боже…
         Мне хочется закричать…
           — Замолчи!.. — я вскрикнула, будто он ткнул меня шилом, и зажала себе рот обеими руками.
         Что же я наделала!.. что я натворила...
          — Что ты говоришь?! — я в ужасе смотрю на него, тряся головой.
         У него стало серьёзное лицо:
           — Ты хочешь быть и с ним, и со мной? Нет, Лёля, так не пойдёт.
         — Что происходит? Что тут было?! – вскричала я, толстым комом слёзы встают в горле…
          Мне страшно от того, что я натворила. Я бежала от этого столько времени, я думала мне ничто не угрожает уже, я не боялась его, я… я была спокойна… так или… или я только внушала себе это?
         — Всё было. Ты хочешь, чтобы я рассказал? Как ты целовала меня, как называла милым… говорила «люблю» и «люби»… — он смотрит серьёзно.
           Не может быть!
            Ну, пожалуйста, пусть всё будет сном! Пусть ничего не было!
             — Замолчи!.. Да ты что... Если... это всё правда… как я… ох... – я вскочила, держа одеяло, прижатым к груди, — не смотри, отвернись!
           Но он и не думает отворачиваться, наоборот, он подходит ко мне, обнимая со спины, прижимает к себе, скользит ладонями по моему телу. Наверное, так душит удав… но кто удав здесь? Он или моё желание к нему?..
          — Отпусти! Ненавижу тебя! – выгнулась я, пытаясь освободиться.
          — Не лги… — он шепчет мне на шею, на волосы, сжимая, лаская. Он целует там, где достаёт: шею, затылок, плечи… я чувствую его тело своей голой спиной, задом и бёдрами. Я умерла и попала в ад эротических фантазий… Грешниц наказывают таким адом?.. Господи, отпусти меня отсюда…
       Я начинаю чувствовать, как у меня болит голова. Болит всё моё тело…
        — Отпусти… — взмолилась я.
        Чудовищно и непоправимо…
         — Нет… ты хотела меня. Ты меня хочешь…
        Я вывернулась всё же.
        — Да мало ли... мало ли кто… мало ли кто, чего хочет! – закричала я сквозь слёзы.
          Господи, стыд… стыд какой!
          – Что, теперь исполнять каждое желание? Как скоты?!.. Кирилл, остановись же… хотя бы сейчас… 
        Я смотрю на неё. Невозможно отпустить её. Невозможно, чтобы всё закончилось теперь, едва начавшись. Но разве я не предполагал этого, когда вчера брал рогипнол или «руфи» у дилера… Чего я ждал? Чего я мог ожидать, если я...
        — Я сейчас уеду... А вечером Лёня заберёт все вещи…
        — Лёля…
         Она странно красивая сейчас, хотя и выглядит больной. Но даже бледность эта её не портит.
         — Прошу тебя! – слёзы в её голосе. – Ты говоришь, что любишь… имей хотя бы жалость… во мне нет ничего, что не болело бы сейчас! Ну перестань!
           — Прости меня… — сказал я. — У меня, конечно… Но с первого взгляда на тебя... я не могу без тебя жить. У меня сердце болит, если я тебя не вижу…
            — Нельзя... думать только о себе, Кирилл!
            Она говорит так, будто она старше и мудрее, а не я… как учительница в школе когда-то… зачем, Лёля?
           — Я думаю и о тебе тоже. Ты любишь меня. Нельзя вот так желать кого-то без любви… зачем ты себя обманываешь?
          — Да можно! — закричала она. — Господи… ты… «обманываешь»… Кого я обманываю, чем?! Как ты… как ты можешь?.. как ты мог… — её голос, будто, слабеет.
          Я сел на постель, опуская руки. Каждое её слово, как отравленный дротик в меня... Я сейчас перестану дышать, если ты не перестанешь меня ненавидеть…
          — Пусть так. Пусть ты права, а я больной эгоист. Но теперь всё равно.
           — Остановись! Хотя бы не иди дальше! И ещё… отпусти меня, никогда не вспоминай и не говори…
          Я вскинулся, глядя на неё, засмеялся почти зло:
          — Ну, теперь хотя бы ясно… а то я уже решил, Святая ко мне сошла с небес… А ты просто хочешь, чтобы всё было шито-крыто! Чтобы Алексей не узнал, как ты провела ночь со мной!?.. — я почти обрадовался, что уличил её.  — Ты делала уже так?
           — Это гадко…  — устало проговорила она, перебивая меня. — Ты не понимаешь, как это гадко?.. То, что произошло и то, что ты собираешься…
          Она отбросила одеяло и начала одеваться, собирая тряпки с пола.
          — Мой отец умер, и я не знаю, как это — иметь отца. Но когда отец предаёт… и жена и отец… Ты думаешь, хоть кто-нибудь может такое пережить?!..  Ты совсем не любишь Лёню?.. — она почти плачет, неловко путаясь в одежде. — Ты никого, кроме себя не любишь?.. Да и себя не очень, если ты какими-то уловками берёшь, что тебе нравится. Воруешь… Ты что, Кирилл?.. Ты не можешь быть таким. Ты... такой... сильный, красивый, умный, такой необыкновенный человек, ты не должен ненавидеть себя…
          Она почти оделась, застёгивает джинсы, но босая до сих пор. Я целовал эти пальцы… эти маленькие пальчики, и ты смеялась от щекотки, и от удовольствия, что я делаю это… Ты всё верно говоришь. Всё так, всё красиво, правильно, но я не могу не хотеть тебя, всё равно, что перестать жить…
          — Сколько пафоса, девочка, как на комсомольском собрании. А всё только для одного, чтобы муж не узнал! Да не будь я его отцом, трахалась бы со мной по-тихому! — разозлился я на то, что меня собираются лишить возможности повторить всё, что было. Всё, что есть. Есть!
          — Да не будь ты его отцом, я вообще никогда не узнала бы тебя! – она выскочила из комнаты, лохматая и едва одетая, продолжая застёгиваться на ходу. Схватила шубку в передней…
        — Далеко ты? Алёшка уже придёт скоро, что скажем ему? Сделаем вид, что ничего не произошло, ты так хочешь?… Я соглашусь даже на это, но ненадолго…
        Но она обувается, спеша…
          — Замолчи!.. Замолчи! Кошмар… ад кромешный… — она распахнула дверь в подъезд, я хотел остановить её, но она остановилась сама, роняя шубу. Вернее покачнулась, я рядом и обнял её, затягивая назад в квартиру.
         Что такое? Отходняки, должно быть, после… Всё же травить её было подло, это занесло меня, совсем потерял разум, никогда раньше к такому не прибегал, но и никогда так сильно и безысходно не стремился завладеть кем-то.
       Я завёл её обратно, придерживая за талию, она попыталась  от меня, отодвинуться…
          — Пусти… пусти же... Господи… — совсем, в зелень, бледнея, и оттолкнув уже решительно, вырвавшись от меня, побежала в ванную, где её вырвало.
          Погорячился и с рогипнолом… Терпения не хватило осаду продолжать. Никогда терпеливым не был…
          — Как ты?.. Лёля?.. – спросил я.
         Она мотает головой, открыла воду…
         — Уйди… — еле слышно проговорила она, отмахиваясь от меня.
         Но я не ушёл, остался в дверях.
          Наконец она, обессиленная, опустилась на пол ванной… у неё теперь красное лицо, веки отекли немного, волосы намокли вокруг щёк, на лбу. Я подал ей полотенце. Она прижала его к лицу почти со стоном, упирая локти в высоко поднятые коленки, длинные ноги, длинные руки… Я нагибаюсь, чтобы поднять её.
        — Не надо… — хрипло говорит она, отодвигая мои руки.
        — Да ладно. Простынешь ещё…
         — Пожалел волк кобылу… — проговорила она и вдруг засмеялась.
         Да-да, смеётся. Смеётся! Безудержно смеётся! Оттолкнула меня снова, хохоча, но я всё же поднял её, и отнёс в их комнату, потому что ноги её почти не держат, то ли от слабости, то ли от этой истерики. Положил на их, так и не разобранную вчера, постель… она всё хохочет.
          — Ох, я не могу!.. Да оставь ты меня, Господи, видеть тебя не могу!..
          — Ничего, привыкнешь.
          — Ненормальный, — и прыскает смехом снова.
         — Никто не нормальный, когда любит.
         — Господи, да замолчишь ты?! – опять хохочет она, закатываясь, хватаясь за живот в изнеможении. — Любовь на него напала, поглядите!
          Даже я улыбаюсь, такой заразительный и весёлый у неё смех.
          В эту минуту и пришёл Алёша, мы не услышали, как он вошёл в дом, но он заглянул в комнату, удивлённо улыбаясь:
          — Вы чего?
         Лёля подняла голову и закатилась ещё пуще, снова падая затылком на постель.
          — Что у вас тут? — тоже улыбнулся Алёша. — Ты что на занятиях не была? — спросил он.
          — П-плохо с утра… стало-а, — запинаясь от смеха, сказала Лёля. Смеясь, но глядит на него тёмным каким-то странным взглядом. — Лё-онечка-а, я… я беременная.
         Я вздрогнул.  А Лёня нерешительно улыбнулся.
          — Да… да ладно… Точно? — неловко произнёс он, войдя, наконец, в комнату, бросая сумку на пол.
         — Да, вроде... точно… — но она опять смеётся, правда уже не так как перед этим, надрывно и на грани истерики.
        Я проник в их мир. Втиснулся между ними, украл то, что не было и не должно было стать моим, но стало, так я думал. А теперь… Всё меняется с этим обстоятельством… Я снова не между ними, я опять вне…
        — Лёлька… — проговорил Алёша обрадованно и восхищённо.

       … Я плохо провёл предыдущую ночь и наступивший день. Тревога терзала меня, неясная, глубинная, с самого дна сердца и это никак не было вязано с дежурством — там всё было вполне буднично и даже довольно спокойно… А когда наутро Лёля не появилась на занятиях, кошки, что скребли у меня на душе, обрели мощные стальные  когти.
         Войдя в квартиру, я сразу услышал Лёлин смех, что она сказала отцу, я не разобрал, но хохотала она так заразительно и у него была улыбка на лице, когда я вошёл, что я заметил, что он сидит на краю нашей постели, рядом с ней. А то, что она сказала в следующую минуту о ребёнке, вообще перекрыло собой всё.
         Я не могу сказать, что ждал этого. Я этого хотел, потому что это окончательно объединит нас с Лёлей. Но разве я думал об этом постоянно? Нет и нет! Я вообще забыл за ежедневным ходом дней о том, что просил Лёлю об этом. И всё же я дождался.
         Отец вышел из комнаты, а Лёля обняла меня, замирая, прижимаясь, будто давно не видела, переставая смеяться. А в следующее мгновение она заплакала. Словно тумблер переключился. Я не знаю, отчего она смеялась и почему теперь плачет, всё, что я могу сейчас — это гладить её волосы, она плачет тихо.
         — Что ж ты плачешь, Лёль?
          — Так без тебя страшно, Лёня… — выдохнула она куда-то мне в волосы, —невозможно… невозможно без тебя…
         — Почему же без меня? Я здесь…
         Я прижал её к себе. И всё глажу её растрепавшиеся волосы, я не могу пока понять, почему она плачет, почему смеялась перед этим. На все мои вопросы, на мои объятия она отвечает только объятиями и новыми потоками слёз.
          И всё же, потихоньку она успокоилась и заснула. А я вышел из комнаты, укрыв её пледом. Отец курил на кухне. Он редко курит, а сейчас он взволнован и смущён. Я включил чайник, обед надо согреть.
          — Вы ели? – спросил я, посмотрев на него.
         Этот вопрос, такой обыденный, такой нормальный, прозвучал так странно, так чуждо в эту минуту, что я даже растерялся. А чего я ожидал, что он сейчас примчится бить мне морду? Вероятно, да.
         Но Лёля, ничего не сказала, это я хочу, чтобы он узнал, и разом разрушить всё... она не хочет… тем более…
          — Что… Нет.. а Лёля? – отец повернулся, он выглядит как-то странно, потерянно.
          — Заснула. Ты чего такой? Испугался, что будешь таким молодым дедом? — улыбнулся Алёша.
          — А?.. Нет… бывают, наверное, и моложе, – он затушил сигарету. – Ты обедай, Алёша, я не буду.
         Но мы недолго радовались нашему счастью. К следующему вечеру Лёле стало очень плохо, и мы отвезли её в больницу, при кафедре 1-го института, который теперь назывался Академией, как наш Университетом. У отца здесь были приятели. Ещё с институтских времён.
       …Конечно, были. Сколько раз я обращался к ним за помощью в деле противоположном сегодняшнему, когда спешил избавиться от неожиданного приплода. Но, сегодня, Господи, помоги мне, грешному, это пережить…
         Лёля поднялась с постели только к вечеру, но даже есть не могла, и ушла опять в комнату. Наутро она не вставала, и Алёшка выглядел обеспокоено. Мы оба с ним были на кухне, где был включен телевизор. Мы переглянулись, увидев, как она прошла в ванную, а когда через полчаса вышла, заглянула к нам и сказала:
        — Плохо, мужчины. В больницу надо… — её бледное строгое лицо, туго заплетённая коса, потемневшие глаза, которыми она не смотрела на нас обоих, и тихий серьёзный голос напугали нас.
         А теперь я слушаю, что мне говорит ещё институтский мой приятель:
         — Ну что, Кир, срок маленький, недель… может, семь было, не больше. Может, выпила чего или… — он посмотрел на меня выразительно, — молодёжь, знаешь, удержу нет, у неё потёртости там… трахаются, как эти, будто завтра помирать… Она знала, что беременна?
         Я посмотрел на него. Знала ли она? Возможно так, но не успела сказать… А я отравил её. И… Убил моего внука. Отравил и изнасиловал невестку, и убил ребёнка моего сына... Удержу нет…
         — А дальше… что? – спросил я, чувствуя себя на дне отчаяния.
         Но он закурил, довольно спокойно глянув на меня:
        — Да ничего, нормально всё будет. Молодая ещё.
        Хорошо, хотя бы будет всё нормально.  Так я и сказал Алёше.
         — А мне можно к ней? — он смотрит на меня прозрачными светлыми глазами, такими же, как мои… но его чисты и прозрачны, а мои полны греха, преступны…
        — Она спит, — сказал я, пряча взгляд. — Утром я её заберу, не волнуйся.
         А в машине он сказал:
         — У нас было уже так один раз. Давно. Четыре года назад. Она упала тогда, — он потёр лицо ладонью, отворачиваясь к окну.
        Он очень расстроен, по-настоящему огорчён. Мне очень жаль его. Мне и её жаль. Но что мне-то делать? Как мне теперь быть? «За это и сесть можно»… Да я бы лучше в тюрьму сел, чем делать вид сейчас, что я ни при чём.
        — Алёша… — я готов признаться. Может, он решит, как судить меня?..
         — Пап, ты сможешь отвезти нас завтра домой, в Н-ск? – вдруг спросил он, перебивая меня. – Думаю, Лёля захочет…
Глава 4. Ад
        Так много потерь… как это сразу пережить? Одно застилает другое.  Ужас и ужас.
        По телевизору продолжают показывать Чечню — танки, БТРы, реки грязи,смешанной со снегом, ребята с юными, растерянными лицами, расхристанная форма… Мне кажется, что размазанная жидкая грязь на гусеницах — это я…
         Что случилось? Я не виновата? Если бы совсем не была виновата, рассказала бы Лёне. Или тоже нет? Я знаю, как ему будет больно, если он узнает. Даже просто другой мужчина, любой… но отец… Лёня, ты ревновал когда-то и я чувствовала опасность, а тут…
          Не ожидала. Я расслабилась и доверилась. Не чувствуя угрозы, забыв о ней.  И попалась. В ловушку попалась, он расставил силки, и я как куропатка… или кого там силками-то ловят. Смешно, я этого не знаю.
         Но такая ли я куропатка? Ничего подобного! Не хотела ли я сама в те силки?.. Хотела! И знаю об этом. Хотела бы думать, что не хочу и…
           И это хуже всего…
   
          Мы пробыли в Н-ске неделю, больше нельзя, мы и так пропустили много, ещё не допустят к экзамену, придётся цикл заново проходить. Надо возвращаться. Но как вернуться? Снова вернуться на Сущевский вал… А сказать, я не поеду туда больше, разве Лёня не поймёт тогда, что что-то случилось между мной и его отцом…
         Поговорить бы с кем-нибудь об этом. Но с кем? С бабушкой Верой? Её удар хватит. С мамой – вообще отпадает. Дядя Валера – мужчина, тоже невозможно, это почти как Лёне сказать. И больно ему будет за меня, и отомстить захочет, какие тут советы… да и стыдно.
        Я рассказала Миле. В понедельник мы поехали первой электричкой сразу на занятия, а с занятий Лёне надо было на дежурство. Ехать без него на Сущевский вал и речи быть не могло. Я вообще не очень представляю, как я увижу Кирилла снова. После всего, я два дня была будто не совсем в себе, а потом… И теперь встретиться с ним…
         Я рассказала и всё Миле. Она слушала как заворожённая, открыв рот, хотя рассказ-то мой длился минуты полторы, учитывая все «ну», «и», «понимаешь», «на самом деле».
          — А ты слышала, наш профессор с Пропедевтики тоже от жены ушёл, женился на студентке, теперь тут у вас коляску вокруг общаги катает,— сказала она, наконец.
       — Да не о том я, Мил! — рассердилась я.
        — А я о том! — сверкнув прекрасными светло-зелёными, как дорогой янтарь, глазами, сказала Мила. — Завкафедрой, профессор, это тебе не мальчишка Лёнечка твой, рокер голозадый, всю жизнь по общагам да съёмным квартирам будете скитаться. Потом с сёстрами на дежурствах изменять начнёт… а то и пить возьмётся, хирурги, они… Ой, видала я таких сто сот! — она махнула рукой, будто устала объяснять. — Тем более, сама говоришь, профессор-то молодой-красивый, что ты теряешь-то? Школьного поклонника? Смешно, Лёль!
        Всё ясно. И чего ещё я ожидала? Только вот сама Мила прячется от своего состоятельного мужа теперь в нашей общежитской комнате. Но и это обстоятельство не внушает ей никакого пиетета перед её собственными отношениями с тем же Серёжкой.
          — Ты бы из корпуса не очень-то выходила, Мил, — говорю я, — если Арвид тебя ищет…
          — Я и не выхожу. Это Серёжка рассказал. Он приходит, — она улыбнулась, приятно смущаясь, — уж извини.
           Ну, не странная? Это, видимо, то, что называется женской логикой.
             На следующий день после занятий Кирилл встретил нас на машине возле клиники. Он вышел из припаркованной у обочины машины, и ведь время знает и из какого корпуса пойдём… Было холодно и ветрено, под ногами хрустко ломался подмёрзший ледок, после оттепели снова всё сковали февральские морозы. В конце зимы все эти морозы и вьюги становятся почти невыносимы…
 
          Всю эту неделю я почти не спал. Едва я оставался один, на меня накатывали воспоминания о той ночи… Я, который от угрызений совести готов был удавиться, ну, хотя бы не приближаться больше к Лёле, теперь не могу не думать о том, как я хочу продолжения… Я дышать хочу меньше, чем повторить, продолжить всё, что случилось, что началось…
         Может мне отказать им от дома? Это было бы лучше всего. Это было бы самое правильное. Придумать что-нибудь легко, Алёшка сам много раз…
           Но я снова вижу мысленным взором её разрумянившееся лицо, блеск глаз между ресниц, её горячий шёпот: «Кирилл… милый… мой милый...», она притягивает меня к себе… Эти опухшие губы,  яркие глаза… Её тело, текучее, как вода, душистое, как целый луг полевых цветов… Как мне отказаться от этого?..
       Я попытался бороться. Я посетил всех своих «штатных» подруг. С каждой провёл полноценное свидание с рестораном или кафе, с цветами, мелкими подарками, в лучших романтических традициях. Но и это не помогло. Стоит мне закрыть глаза, Лёля рядом. Со своим голосом, со своим смехом…
          Я ждал их в воскресенье вечером, но они не приехали, я понял, что поедут сразу на занятия. Но и в понедельник вечером их не было дома. Тогда я испугался, что они не приедут совсем… разум замолчал во мне.
   
         Мне было приятно, что отец обеспокоен настолько, что приехал встретить нас с занятий. Я улыбнулся, увидев его.
         Его участие, то, что он всё произошедшее воспринял так близко к сердцу, что был расстроен настолько, что на нём лица не было, когда неделю назад он отвозил нас в Н-ск, очень тронуло меня. Лёля проспала всю дорогу тогда, лёжа на заднем сиденье, прикрытая шубкой, а мы молчали с отцом, придавленные произошедшим несчастьем. Он был бледен и сосредоточен. В эти часы я почувствовал, что мы по-настоящему объединились в семью.

         Первые дни мне давали какой-то транквилизатор, что, наверное, с точки зрения лечения, было необходимо, но этот постоянный дурман в голове гасил только то, что было направлено из меня, вроде слёз. Но не то, что было теперь внутри.
       Тот ужас, который однажды летом только коснулся меня крылом, теперь поселился во мне. Всё, что произошло между мной и Кириллом, я помню, пусть сквозь туман, как сон, но помню отчётливо, как помнят самые яркие сны. Да, я верю, что с радостью принимала его, верю. Не знаю, чем он там «опоил» меня, но это лишь выпустило наружу спрятанные желания. Вот в этом и было самое страшное.
        Поэтому и ребёнка потеряла. Опять потеряла. Лёниного ребёнка.
         Я недостойна. Вот и всё… Это значит, я не подхожу Лёне – самому чистому, самому преданному человеку на земле. Надо быть честной... надо признаться...
        Или…
         Нет, надо всё же поговорить…
         Только как это сделать?.. какие слова подобрать?!
          И вот Кирилл приехал к Первой Градской встречать нас с неврологии. Я не сомневалась, что он именно так и поступит... Стала хорошо разбираться в нём?
   
        Лёля похудела и побледнела за эту неделю. Но и похорошела ещё, какими-то новыми гранями заиграла её красота. Или это, потому что я теперь больше знаю о ней… намного больше. Но разве раньше я знал мало, когда слышал их любовные восторги? Я завидовал, я хотел того же, я хотел отобрать. Как Юра спросил тогда: «разве ты не можешь отобрать…» Вот и отобрал. Но у Лёни или у себя? Её доверие, её близость и открытый взгляд. Как мне это всё вернуть?
   
          Это непросто встретиться теперь и делать вид, что жизнь всё та же, что была до сих пор. Я не могу смотреть на него. Но я чувствую всё время его взгляд на себе. Если бы не случился выкидыш, Кирилл сказал бы всё Лёне, но теперь он чувствует свою вину, вот и молчит, ждёт знака с моей стороны. Один взгляд, одно слово и он получит разрешение…
         И что, я полосну этим по Лёне? 
          Лёня говорит оживлённо, он рад, что отец с таким участием отнёсся к нашему несчастью, что принимает всё так близко, что сочувствует нам. Бедный мой, мой Лёнечка. Что же мне делать…
        Нельзя молчать, но сказать, ещё хуже… даже кто-то другой, но… сказать, что я изменила ему с… Это так жестоко, что я не могу даже представить, что я скажу… Я в ловушке. И она всё крепче стискивает меня. Сколько я ещё выдержу?..
         Дома мы ужинаем втроём, по телевизору в новостях прежнее, только всё шире, масштабнее. Война раскатывает Чечню, война раскатывает Россию… Гибнут парни, погибают селения, города. Наша цивилизация гибнет там. Вот эта, сегодняшняя, эта, постсоветская, постперестроечная, конца двадцатого века, раскрепощённая, либеральная, отторгнувшая всё, что было раньше. Как в начале этого века всё было разрушено до основания…
         Разрушение это всегда кровь, всегда ад и деградация. Как и я двинулась в этот ад?..
         Но…
          Я помню... помню, как хорошо мне было в те часы, я не была ни под каким кайфом, нечего обманывать себя, я этого хотела. И если бы не разыгралась трагедия с ребёнком… что было бы тогда? Что, я рассталась бы с Лёней?
         Это всё равно, что умереть, хуже, чем умереть…
        Но смогу бы я устоять пред новым натиском Кирилла? Никогда… Я осознаю это отчётливо, и именно от этого меня берёт тоска и ужас перед самой собой.
          Всё же я переступила черту… Границу, которую я ощутила однажды со всем ужасом и реальностью. Границу в себе, между «да» и «нет», ночью и днём, светом и тьмой, любовью и похотью.… но как мне существовать с этим? Потому что ничего не изменилось во мне, места Лёни никто не займёт, потому что он заполняет всё… всё пространство моей души.
        Но что тогда Кирилл?.. Я раздираема противоречивыми чувствами не к ним двоим, но к себе самой…
        Я глядела в телевизор, я видела, будто это я… Я не понимаю, но я не могу не думать о том, что страшное что-то твориться там, на юге, очень недалеко от бабушки Таниного Пятигорска. Мужчины тоже смотрели в телевизор.
       — Что это?.. Кто-нибудь понимает? – спросила я.
       — Это гангстеры во власти, — говорит Лёня. – Пока они будут править, ничего не поменяется.
         — Сейчас гангстеры везде, — проговорил Кирилл.
        Я вздрогнула от его голоса.
         — Кое у кого они даже в доме засели, — сказала Лёля, бледнея.
         Это мне. Это она сказала мне! Наконец-то, хоть одно слово. Ещё посмотри! Умоляю, посмотри на меня!
        Лёня засмеялся над моей последней фразой. Улыбается и Кирилл, доволен, хотя понял, что относилось к нему. Только понял опять так, как хотел понять. Господи…
         — Кстати, о гангстерах, ты ездила к Миле, как у неё-то? Скоро кончится неврология, она весь цикл пропустила.
        — Серёжку лучше спроси, как Мила, он в нашей с тобой комнате теперь постоянный посетитель. Ещё и сплетнями снабжает её.
          — Это Милка любит! – засмеялся Лёня.
         И я смеюсь:
       — Что-то очень хорошо ты разбираешься, что Милка любит! – я щекотнула мужа по рёбрам, он хохочет, шутливо защищаясь.
       Наблюдать их милую возню и слышать смех невыносимо…
        — Чем займёмся? – спросил я. – Алёша, может, сыграем дуэтом?
         — Сыграйте дуплетом, — не выдержала я, вставая к раковине.
        Они переглянулись, недоумевая моей внезапной микровспышкой, Кирилл тоже поднялся с тарелками в руках.
        — Не мой посуду, Лёля, завтра придёт Зоя Васильевна, всё вымоет, — он смотрит на меня, в расчёте на мой ответный взгляд, зажигая на моих скулах горячие пятна.
       Я вымыла посуду. А они пока настраивали гитары, договариваясь, что будут петь.
        — Опять «Beatles», пап, сколько можно это старьё тренькать?
       Кирилл засмеялся:
        — Лёль, ты слышишь?! Старьё ему «Beatles»! Что сыграть-то тогда? А, Лёля?
        — Боба Сигера сыграйте, «Turn the page», я бэк подпою, — сказала я, глядя на Лёню.   
          Он любит эту песню, мы с ним когда-то по старой дрожащей видеокассете смотрели снятое ещё в семидесятые, наверное, концертное выступление. Я сказала в надежде, что Кирилл не знает её. Нет, знает, обрадовался, чёрт…
         На другой вечер, он предложил всем пойти в кино, на «Дракулу» Копполы. Я отказалась, мы ходили в прошлом году осенью… В следующий раз, предложение сыграть в карты… В другой раз в шахматы.
          — Играйте вы вдвоём, я неважный игрок, — отнекивалась я, пытаясь воспользоваться моментом и сбежать в нашу комнату.
        — Нет, это вы играйте, а я займусь новой песней, в голове засела, надо выпустить на волю… — сказал мой муж.
         Лёня! Ну, ты нарочно?!.. Кирилл доволен, заулыбался.
        И, будто специально, Лёнька и расположился со своей гитарой в нашей с ним комнате, а мы с Кириллом остались в гостиной.
        — Ты похудела, — тихо сказал Кирилл, сдвинув свою белую пешку, ему выпало играть белыми.
        Я не ответила.
       …Она не ответила, но ноздри дрогнули…
          — Прости меня… — тихо сказал я. — Я виноват, я…
         — Давайте, помолчим? — попросила я.
      Он замолчал, но ненадолго:
        — Что ж ты делаешь, нарочно подставляешься? Скорее закончить хочешь?
        — Я же сказала, я хреновый игрок.
         — Лёля…
         Она поднялась резко, толкнув доску. Фигурки повалились…
         Я поспешила укрыться в нашей с Лёней комнате. Сколько я выдержу ещё? Как бы сбежать из этой квартиры не вызвав подозрений?.. Завтра Лёня дежурит, в общежитие пойду.
         На этот раз мой манёвр удался, но через три дня, в следующее Лёнино дежурство, уже нет. Но в этот день произошло кое-что ещё. Я шла одна вдоль по Ленинскому, вдоль ограды Первой Градской, где Лёня остался дежурить, шла к Октябрьской, разглядывая как в трещинах асфальта спрятался грязный лёд, выползая из них, как будто из-под земли проступила лимфа и засохла корками, как на больных ногах, и рассеянно думала, сразу в общежитие поехать или всё же погулять немного. И почему Лёня упёрся в эти дежурства? Неужели они дают ему пользы так много пользы…
       И вот, вдруг, такого я совсем не ожидала, мне перерезал путь Арвид, цокая подковами каблуков своих «казаков», да не один, с ещё двумя такими же головорезами. Втроём они обступили меня. Посреди всех моих переживаний последних дней их приближение особенно пугающе. Я и так чувствую себя постоянно будто обнажённой, доступной, раскрытой. Это Кирилл раскрыл меня, раздел, оборвал защитные чашелистики. И я никак не могу спрятаться снова…
      Сутулясь от значительности и поигрывая каким-то брелоком в руке, Арвид, жуткая рожа, сказал:
         — Девочка, ты Лёля Легостаева? Ты с моей женой в одной группе учишься?
         — Учусь. Но она давно не ходит, — проговорила я, отступая, но почувствовав спиной, что некуда, остановилась. — Мы думали — бросила. Она говорила…
         Он ухмыльнулся так, что у меня тошнотворный холод пробежал по спине.
         — Ты, девочка Лёля, дуру-то не включай, — медленно и раздельно произнёс он. — Где прячется эта сука, говори!
         Я помертвела, он так злобно произнёс это ругательство, с такой силой, с такой ненавистью, что я буквально ощутила холод, сползающий с головы на спину и грудь:
          — Да вы чего, я не видела её с начала семестра. Откуда я знаю?! — сказала я как можно правдоподобнее. Интересно, получается, правдоподобно хлопать глазами?
         Ещё злее стало его грубое лицо, ему придавить меня ничего не стоит, он не даже заметит… Как могла с ним жить, похожая на фею Мила?
         — Сказал же, будь умнее, — он снизил голос, подойдя ещё ближе, я почувствовала кислый запах сигарет и перегара сквозь сильный одеколон, вроде «Кобры». Его глаза похожи на чёрные дула пистолетов, хотя они у него какого-то рыжего цвета: — Где Мила? Или мы тебя щас на круг поставим, живо расколешься. Такие пионерки, как ты, непривычны к «каруселям», а? – он мерзко ухмыльнулся и его подручные тоже.
          И, хотя я никогда не слышала таких выражений, я мгновенно поняла значение их угроз. Меня тошнит от страха. Но если они так меня пугают, что ждёт Милу… Я вдруг осознала, что Милины рассказы о том, чем угрожал ей Арвид — не преувеличение. 
       — Ребят, вы чего? Что-то хотели?
       Боже мой! Это Лёня, а у меня уже ноги налились свинцом… Я никогда не сказала бы им, где Мила, но… Даже затылок занемел от ужаса…
       — А ты ещё кто…
        — Это муж. Я помню, — глухо говорит Арвид, хмурясь. – Где Милка, пацан? — он повернулся к Лёне.
         — Откуда мне знать, где твоя Милка, самим интересно, мы не виделись уже месяц! – он загородил меня собой. На нём белый халат, куртка сверху… почему он оказался здесь? Как будто знал…
         А тут и Кирилл подоспел, как из-под земли, подходит уверенный, не спеша, развернув широкие плечи, руки в карманах:
         — У вас тут проблемы? — спросил он, чуть запрокинув подбородок, но я чувствую, чувствую его напряжение и готовность броситься в драку. Даже по одним этим сжатым кулакам, засунутым в карманы.
        — Тебе чё надо, мужик? — они окончательно разомкнули круг.
         — Мне-то? — он усмехнулся будто бы легко, но по скулам ходят желваки. — Да всего!.. Это мой сын. Вам что надо-то?
          — Ах, папаша… — ухмыльнулся Арвид.
          — Не советую подходить, у нас с ним чёрный пояс по каратэ, слыхал, что это значит? — у Кирилла дёрнулся угол рта в высокомерной усмешке. — Яйца в «казаки» стекут, даже пушки достать не успеете… Так что… идите, ребят, по вашим делам.
          И ведь ушли. Потоптались, погрозили ещё вроде: «ещё встретимся», но ушли. Я слышала, как говорили, удаляясь:
         — Может, правда, не знают?
         — Всё они знают, сволота, студенческая…
         Можно было бы, как сто лет назад, я бы в обморок повалилась, а так, только и осталось, что уткнуться в грудь Лёне, слушая, как колотится сердце в самой голове.
         — «Чёрный пояс»? — улыбнулся Лёня, глядя на отца с усмешкой.
         — Ну а что ещё было сказать? — улыбнулся и Кирилл, пожав плечами.
         — Ты вышел… ты… почему?.. — спросила я, едва сумев начать говорить, страх потихоньку отпускает, отступая волной и подрубая ноги. Будто их этой волной подмыло…
          — Да я в другой корпус пошёл… вон, в морг, за заключением послали по биопсии, интраоперационная, им быстро надо, а кого ещё… Ну и… будто толкнуло что-то, думаю, дай посмотрю вдоль улицы, может ты до метро не дошла ещё…
         Я, правда, почувствовал, будто какой-то внутренний голос, который заставил меня выйти заворота и посмотреть вдоль Ленинского…
         Как Лёля испугалась… Хорошо, что отец оказался рядом. Вот Милка, паршивка, из-за неё приходится…
          — Я отвезу Лёлю домой, – сказал отец.
         «Я, наверное, с ума сойду»… — отчаянно вскрикнула моя слабость.
          — Нет, мне в общежитие надо, — сказала я вслух.
          — Зачем? — в один голос спросили мужчины, глядя на меня, как два отражения в зеркале.
           — Не важно.
         Лёля отвернулась на нас, хмурясь.
           — Моё дело.
       Мы с отцом посмотрели друг на друга, я пожал плечами.
        Я села на заднее сиденье в машине. Молча, надеясь, что и он говорить не станет. Но нет:
         — Лёля, ни в какое общежитие я тебя не повезу, я понимаю, ты хотела сегодня, как и в прошлый раз там от меня спасаться. Но теперь ничего у тебя не выйдет…
         — Что ты делаешь, Кирилл?! — вдруг воскликнула я. — Ты меня душишь! Чего ты хочешь? Этого не может быть, неужели ты не можешь понять?! Я не люблю тебя и…
         — Ты врёшь! Ты самой себе врёшь сейчас, просто хочешь оставаться хорошей девочкой, как всегда была. Но время детской любви прошло, ты выросла, и ты стала моей… — он развернулся ко мне.
         — Б-больной! – я отвернулась, чувствуя отчаяние. Сначала бандиты, теперь он…
         Мы приехали домой, путь недальний, в центре всё недалеко. Лёля вышла из машины, не дожидаясь, пока я открою ей дверь. Когда мы поднялись в квартиру, я помог ей снять шубку, она позволила, не глядя на меня, и ушла в их комнату:
         — Не вздумайте войти, Кирилл Иваныч, — только и сказала, закрывая дверь.
         — Лёля…
         Она закрыла дверь. И не выходила весь вечер. Даже не ужинала… я не стал настаивать, решив подождать. Ничего, она остынет и привыкнет к той мысли, что ей не через что уже переступать. Все границы уже перейдены и терять тоже уже нечего…

         Я в аду. Никогда ещё не было хуже. Какая там любовь? Какая может быть любовь, если ненавидишь себя? Когда до тошноты противна самой себе даже своим естеством…
        Лёня поначалу терпел, понимая, что произошедший выкидыш, и вся связанная с этим физиология, не располагали меня к радостям плоти. Но скоро стал обижаться и с каждым днём всё больше. Мы начали ссориться...

        Милиного мужа взорвали в его машине в первых числах марта, сразу после убийства Влада Листьева, потрясшее своей наглостью всю страну.
         Смерть Арвида, как объявление о капитуляции. Снята осада крепости, можно выйти на волю. Такого облегчения вся наша группа, ещё не испытывала, кажется. Да и какой мог быть раньше повод, кроме сессий? Как ни грешно, но мы устроили весёлую попойку по случаю Милкиного избавления.
           А через неделю сдали экзамен по нервным болезням на «отлично». Теперь и я почти не отставала от моего талантливого мужа.
Глава 5. Нас больше!
         Я обижался… я не обижался. Я очень не хотел обижаться, но Лёля так изменилась с зимы, после того, что случилось с нашим ребёнком, что я не знал уже, что мне предпринять, чтобы развеять её тоску.
         Я тоже, конечно, был расстроен, но нельзя же убиваться и грустить как она, до бесконечности. Она исхудала, что, конечно, очень модно, этакий «героиновый шик», и я был бы не против, если бы она не потеряла вместе с семью килограммами и вкус к жизни.
            Я не могу заставить себя приласкать моего милого Лёню. Во мне только холод и стыд. Я не хочу быть женой, вообще женщиной не хочу быть. Но Лёня не может этого понять, потому что я не могу объяснить, а просто ждать он уже устал. Мы стали ссориться. Мы ссоримся из-за этого…
         У нас экзамен по Акушерству через три дня, весь цикл мы всей группой проходили на одном дыхании. Когда я работала в акушерстве у бабушки я уже погружалась в этот необыкновенный прекраснейший мир: роды, матери, младенцы, слёзы счастья… Быть женщинами, родить, по-моему, захотелось даже мальчикам. Но я потеряла и дитя, и тогда и теперь… и дитя, уже двоих детей, и свой покой.
         Только теперь, на себе, я поняла выражение «чистая совесть – лучшее снотворное», потому что моя совесть нечиста. Я вся нечиста теперь… И я не могу освободиться от  этого, потому что знаю: я не невинная жертва, вот это самое ужасное…
           Кирилл затаился, будто в засаде или… Может быть оставил, эти странные фантазии свои обо мне, не знаю. Но я и не думаю теперь о нём, я понимаю, что виновата я сама. Не меньше, чем он. Больше.
        Значительно больше… И Кирилл прав, если бы я не хотела, ничего бы не было даже, если бы он опоил меня. Я помню, как всё было, и стыд сжигает меня дотла каждый Божий день…
         Вот и сейчас, Лёня, рассержен особенно, завтра у нас день свободный, будем готовиться к экзамену, на улице необыкновенная, ранняя весна, тёплая и солнечная. А я погружена в оцепенение. Это он так считает, на деле же во мне просто всё выгорело и я не знаю, как мне оживить мою пустыню, чтобы вновь сделать счастливым его?..
          Ведь, если я виновата и страдаю поделом, то Лёня-то уж никак не виноват.
          Стемнело, книжки по Акуршеству неаккуратной стопкой кое-как сложены на полу у кровати, вложены одна в другую и атлас, и учебники и конспекты. Я разбирала постель, когда вошёл Лёня после душа без футболки, с ещё сырыми волосами.
        — Опять ледяная койка? — спросил Лёня, сердясь, не глядя на меня.
        — Прости меня…
          — Осточертело, Лёля! — фыркнул Лёня, толкнув ногой стопку с книгами, она съехала вбок, как подтаявший сугроб, из тех, что давно исчезли с улиц, уступив место теплу и солнцу…
         — Ты все время просишь прощения! — от беспорядка, которым я тут же занялась, он рассердился ещё больше. — Ты заставляешь меня чувствовать себя бесчувственным монстром!
            — Лёня… Ты не виноват…
           Я знаю, что я не виноват. Но я с ума схожу от её красоты и от её холодности. Как нарочно и Акушерство это и весна, которая светит во все щели домов, во все окна, греет, разжигает, распаляет кровь, а меня перестала желать единственная существующая для меня женщина на земле…
          Лёня сел на пол, взял гитару в руки и забренчал, именно забренчал и завёл дурным голосом:
   Струи весенних дождей омывают меня…
   но почему они не оживляют всю землю?
   Как мне её оживить эту землю?!..
   Как снова вырастить сад?!
   Как развести мне цветы?
   Всё снег и дождь,
   Всё дождь и снег,
   Меня всё нет и весны тоже нет…
         Я смотрела на него, он такой красивый, милый, желанный, я терзаюсь сама, но почему страдать должен он?.. почему-то раньше мне посреди моих эгоистичных переживаний ни разу это не пришло в голову…
        Я опустилась позади него на колени на ковёр, обняв его со спины. Он, ещё не веря, положил ладони на мои руки и повернулся, вопросительно глядя на меня, ещё не уверенный, что я раскрываю ему объятия…
 
         Эта весна сведёт меня с ума. Такой яркой, такой ранней, такой, по-настоящему, тёплой весны я не помню за всю мою жизнь. И проникла она повсюду. Всюду протянула свои лучи, просочилась ароматами, теплом, солнцем, всё пронизала вокруг меня. Всё заполнила. Заставила меня ощущать каждое нервное окончание в моём теле, на моей коже, каждую клетку моего измученного мозга…
         Эти дети, что наводнили мой дом, мою жизнь своим присутствием, словно воплощение этой горячей весны прямо перед глазами, прямо в сердце, превращённом в адскую сковороду.
          Разгорелись снова их ночи, после значительного перерыва и ссор, которые происходили постоянно, потому что мрачный Алёшка и ещё более мрачная и, что ещё хуже, язвительно-ироничная, Лёля не находили общего языка. Но накануне экзамена всё вдруг переменилось и ночью и на другой день вечером, когда я вернулся домой, они уже смеялись, разговаривали, целовались бесконечно...
        Это сводит с ума. Мне некуда девать жар и силу, вливаемые этой весной и любовью в моё тело. А за несколько метров от меня двое, которых я обожаю и мечтаю разлучить, не отрываются друг от друга.
         Я составил расписание посещения моих девушек, но это помогает немного снять физическое напряжение и то только поначалу. Потому что желать и любить кого-то — это неисчерпаемо, и ничем это не унять. Вот, как они не унимаются, черти…

         Экстренная хирургия прошла под байки и прибаутки нашего преподавателя о том, как пролетают пули через черепа и люди остаются живы, как падают с двенадцатого этажа на острые колья, пробивающие грудь насквозь и едут в «скорой», разговаривая с медиками, и тоже выживают, но всё это было весело ровно до того момента как мы пришли в реанимацию и увидели реальных пациентов…
          Наши сердца замерли, спрятались за страхом и жалостью, которую невозможно не испытывать, видя всё это… И потрясающий до глубины души ужас от внезапного осознания, что смерть придёт за всеми, и за нами, и какой она будет, мы не знаем, как не знали и те, кого мы увидели здесь…
        Одна молодая женщина, судя по грязноватым голым ступням, видным нам из-под простыни, больше мы ничего не могли видеть за бинтами и гипсовыми лангетами, которые скрывали её тело, неудавшаяся самоубийца, выбросившаяся из окна, оставалась единственной постоянной пациенткой дней пять, в то время как другие всё время сменялись, прежние исчезали, кто на поправку, кто — в морг, она оставалась на месте. И вот однажды утром мы увидели и эти ступни, уже восковые, с биркой для морга, торчащие из-под простыни, на каталке в коридоре… мы ничего не сказали друг другу, но каждый съёжился от ужаса.
          А после был разбившийся на машине молодой парень с посмертной улыбкой на лице, но подключённый к аппаратам, заставлявшим дышать его лёгкие и биться его мёртвое сердце, в ожидании родственников, которые должны позволить трансплантацию…
        Все потрясения тех дней останутся с нами навсегда, перестанут помнить, может быть, только те, кто станет работать в таких реанимациях…
 
          Я сидела  на скамейке, на территории Первой Градской, ожидая ребят, они досдавали зачёт. Лёня пошёл в хирургический корпус, передоговориться о дежурстве на сегодня, мы хотим устроить сейшн. Отсюда, с Ленинского до общежития близко. И я ждала их всех, под высокими старыми деревьями, уже начавшими покрываться юной кружевной листвой — явление небывалое для конца апреля, когда обычно только почки набухают только толще с каждым днём, а сейчас на мне совсем лёгкое платье и туфли, и эти ветки, источающие сладковатый аромат разбуженной и нарождающейся жизни, легко шелестели над моей головой, будто переговариваясь и сплетничая. Я сидела здесь, наслаждаясь ветерком, который игриво подхватывал подол моего платья на коленях, ласковыми руками оглаживал мою кожу и волосы.
          Какой прекрасный апрель, я не помню такого чуда, за всю мою жизнь… Я закрыла глаза и втянула ноздрями чудный воздух, будто я и не в центре огромного города. Мои волосы были распущены, и я, запрокинув голову, позволила ветерку расчёсывать их…
          — Как ты хороша всё же, Лёля…
          Я вздрогнула от этого голоса, будто горячие руки схватили меня за плечи… Я никак не ожидала увидеть его здесь, он не бывает в Первой Градской, насколько я знаю…
          — Что это вас занесло сюда, Кирилл Иваныч?
           — Да так, ерунда, материал забирал из морга, — он сел рядом со мной, не вплотную, так, чтобы смотреть на меня, рука вдоль спинки скамьи, но не касается меня.
           — Из морга?
            — Что удивляешься так? — сказал он, доставая сигареты. — Биопсию и мы делаем, а возим сюда. Важная биопсия, мне для работы нужна, — он закурил, усмехнулся: — а ты хитрая девица, Лёля, при Алёшке на «ты» зовёшь меня, а как только мы наедине…
           — Переключаю регистры, — сказала я, отворачиваясь.
           Чёрт… Где ребята?.. Как нарочно…
            — Ну-ну, — усмехнулся он. – Поедем? – он двинулся было ко мне, глядя из-под ресниц, щурясь из-за своего дыма.
            — Нет, сегодня не ждите.
            — Опять начинаешь? Алексей сегодня дежурит, поехали, обедом накормлю тебя. Не бойся…
             — Никого я не боюсь, куда там, разбойник… — сказала я, хмыкнув. — Мы в общежитие поедем, на вечеринку. И, кстати, Лёня не дежурит сегодня, он передоговорился. Вон и ребята идут уже.
          – Хорошо, тогда… Пока! Увидимся… когда? Завтра? – он встал, побледнев от злости, бросая сигарету в урну, загорится мусор там, как вот он сейчас…
           — Может и завтра, — ответила я, не глядя на него больше.
         Я ушёл злой. Да собственно говоря, я всё время теперь злой…

          Прекраснейший апрель завершился,  превратившись в такой же чудесный тёплый и солнечный май.
        Мы сдали экзамен по Терапии или как он называется «Внутренние болезни». На майские не поехали в Н-ск, 50 лет Победы, предполагались крупные торжества в Москве и мы остались поглядеть на них.
          Кирилл поддержал это решение, они вообще стали ладить с Лёней отлично. Я же остаюсь этакой женской оппозицией. И в последнее время мне вообще начало казаться, что Кирилл задался целью сделать что-то дурное с Лёней.
 
         О, ты права, Лёля! Проще всего рассорить влюблённых, развратив юношу, особенно, такому как я. Особенно, если такой как я — его отец, которому он доверяет во всём.
         И я водил Алексея по злачным местам. Я знаю множество профессионалок и просто доступных девиц, благодаря специфике моей работы. Я не боялся, что он подхватит заразу, меры я успею принять. Я подпаивал моего, вообще-то, непьющего сына, надеясь, что в таком состоянии он легче поддастся на провокацию. Несколько раз я оставлял его на «попечение» девиц, но он возвращался домой, хотя и выпивши, но с прозрачным взором честного человека. Когда это произошло уже в четвёртый или пятый раз, я не выдержал и спросил его наутро:
          — Что-то я не пойму тебя, Алексей, ты такой верный муж из страха или какой-то убеждённости? Неужели тебе ещё не надоела Лёля? Сколько лет вы уже с ней? Четыре?
         — Скоро пять. А что, может надоесть? – он посмотрел на меня таким удивлённым просветлённым взглядом, что я махнул рукой на него.
           Что, в самом деле, с него взять, с этого поэта-идеалиста, непонятно каким образом сохраняющего свою чистоту в смердящем пороками мире.
          Я случайно слышала этот разговор. И не собиралась предъявлять претензии Кириллу, тем более что Лёня экзамен этот выдержал великолепно, в отличие от меня…
   
        В конце мая мы сдали детские болезни, через две недели последний экзамен — Факультетская хирургия. Экзамен почему-то письменный, в виде тестов, как программ-контроль. Это странно, и непонятно как готовиться к нему. Те, кто был «умный» тупо выучили ответы на вопросы. А во мне всё протестовало против этого очевидного всем идиотизма. В ответах надо выбрать один из пяти возможных, но нередко возможно выбрать не один, а несколько ответов. И как, тогда? Это же хирургия, медицина, они с ума сошли что ли?
        Одним словом, это стала моя первая «четвёрка» за всю учёбу, у меня их не было со школы. А Лёля и вовсе сдала на «трояк», как и большинство наших ребят. Это означало, что стипендию в новом семестре она получать не будет. Мы все мгновенно решили, что это заговор, поскольку только со следующего семестра в первый, но как после окажется и в последний раз, вводится дифференцированная стипендия. И получается, что почти все не будут получать стипендию целый семестр…
        — Не огорчайтесь, — улыбнулся отец вечером, когда мы рассказали ему о кознях деканата или нее знаю кого ещё, и наших неудачах, — с голоду, небось, не помрём без Лёлиной стипендии…
       Да уж, с голоду не помрём точно: отец купил недавно новую машину, должен приехать Юра на лето, с которым он планирует отправиться на море.
        — А, может, хотя бы задержитесь в Москве, что вас так тянет скорее ехать в Н-ск? Здесь  столько красивых и интересных мест, вы же ничего ещё не видели… — сказал отец как-то за ужином, когда мы сказали, что уезжаем через несколько дней.
         — Практика, — сказала Лёля, улыбаясь легко.
         Ей легко, ей очень легко, усмехается, прозрачная опять, как была… а я не увижу её два с половиной месяца… За месяцы, прошедшие с той, нашей с ней ночи, я ни разу не смог приблизиться к ней настолько, чтобы хотя бы поговорить, обольстить её словами.
        Всё время был рядом Алёшка, а если его не было, она сбегала в общежитие. Мы ни разу не остались одни в квартире. Ни разу за четыре с лишним месяца! И как я допустил это?
         Я всё ждал чего-то, потом я рассчитывал испортить Алёшку и получить козыри в свои руки, но и тут она обыграла меня, Алёшка так и остался её козырем. Её ферзём. Её  дамкой.

        На другой день в Будённовске чеченские бандиты захватили роддом. Этот городок совсем недалеко от бабушкиной Лысогорки… но это первая мысль, что пришла, потом же мы три дня смотрели и слушали по телевизору что там происходит, как терзали женщин с младенцами, и ведь нам не говорили ничего, но неужели их не мучили? Даже одним страхом… Как разговаривал с террористами сам премьер-министр… «Шамиль Басаев…», никогда не забуду этих позорных дней.
         И снова от стыда за происходящее, от бессилия собственного и тех, кто не имеет права быть бессильным, нам стало тошно.
         Бледная Лёля молча смотрела в телевизор, отец и тот не говорил ничего и никак не комментировал. Собственно, он никак не комментирует эту войну. Только однажды, в самом начале, сказал несколько слов и всё. Но то, что эти нелюди творят над нашими несчастными, самыми слабыми, самыми уязвимыми гражданами во мне подняло волну гнева и ненависти. Мне хочется самому ринуться туда, к этому родильному дому и передушить уверенных в своей безнаказанности монстров… Своими руками удушить каждого.
         Но они так и уходят без наказания… Они уходят победителями! И нагло посмеиваются ещё! Над нами, над всеми нами, над униженными, убитыми… Сколько это ещё продлиться? Сколько ещё мы будем терпеть?
         — А что надо было сделать? – отец посмотрел на меня, бледнея, когда я, не выдержав задал свой вопрос. – Положить заложников? Иначе ведь их было не взять.
          — Но и отпускать нельзя! – не хотел смириться я.
          — Их не отпустят, — мрачно проговорил отец. — Мужчины есть, мужчины видят, мужчины отомстят… В конце-концов, вся эта сволота от возмездия не уйдёт.
      …Я смотрю на них и не могу не восхищаться обоими. С ними я не боюсь ничего…

       Я была счастлива уехать. Как вырвалась из осады, причём не Кирилла, самой себя. И облегчение я испытала в связи с этим ни с чем несравнимое. Словно преступник, запертый с вскрытым сейфом, наконец, смог улизнуть.
      Дома расспрашивали про День Победы, о торжествах, что проходили в Москве в связи с 50-летием. Но мы Парада на Красной Площади видеть не могли, разумеется — всё по приглашениям, а народные гуляния и грандиозный салют, когда по всему периметру Москвы сверкали яркие вспышки, это, конечно, создавало праздничное настроение.
        А ещё лично мне, почему-то запомнились американские моряки, гулявшие по Тверской, ставшей пешеходной на этот день, как почти весь центр. Они, огромные, красивые парняги, выглядели так, будто им в детское питание с младенчества добавляли анаболики. В белой форме морячка Папая и неизменными улыбками на лицах. И как им скулы не сводит постоянно лыбиться?
        Глядя на то, как свободно они чувствовали себя на нашей улице, я не могла не подумать: они нас завоевали… Всё же оптимизм и вера в их союзническую любовь к нам никак не укоренялись во мне.
        О том, что эти мысли приходят мне в голову, я сказала Лёне, когда мы шли с ним по Тверской, а на той стороне, те самые красавцы-моряки с удовольствием фотографировались с желающими.
        Лёня засмеялся:
         — Ну ты продукт советской пропаганды, Лёлька! Кому мы нужны, завоёвывать нас — геморрой один!
         А дома ещё и отцу, смеясь, сказал об этом. Кирилл снисходительно улыбнулся:
          — Это женское — не доверять никому. У них так работает инстинкт самосохранения. Верно, Лёля?
          — Без наших инстинктов, на одной вашей чудесной логике, мы чёрте-те куда уже приехали! — зло ответила я, имея в виду сразу всё: и то, что творилось вокруг нас в стране, и в нашей семье.
          Но Кирилл продолжил улыбаться, наливая шампанское в сверкающие на солнце бокалы, под «Не думай о секундах свысока», «Семнадцать мгновений показывали серия за серией, весь день, и мы не переключали канал, уходили из дома, приходили, а он всё длился и длился к нашему удовольствию.
          — Пусть все победят своих врагов! — сказал Кирилл, поднимая тост.
         Я ничего не ответила. Его полуулыбка и полунамёки стали уже привычными. Игру придумал себе…
          А дома, в Н-ске, дядя Валера не отнёсся так насмешливо к моим словам, как Легостаевы, так и сказал:
          — Конечно, завоевали и давно, мы только замечать начинаем теперь, но разве мы не их музыку слушаем, не их фильмы смотрим, не их джинсы носим? — сказал он, выпуская дым из хорошо обрисованных твёрдых губ. — И то не все замечают, да Лула-Мэй? — он улыбнулся мне. — Сами доллары копят и всё не замечают!  Ох, дремота русская благодушная, все Емели да Илюши-Муромцы!
          Я была рада, что он понимает меня и не хихикает, как Легостаевский клан.
         — Ничё-ничё, Илюши Муромцы отлично потом с печи слезают и швыряют, что мало не покажется, — сказала я.
         — Да и Емеля тоже парень только с виду простачок, — усмехнулся дядя Валера и затушил сигарету, подмигнув мне. 
         — Ох, попал я в «красный пояс»… — засмеялся Лёня.
 
         Началась практика.  Мы должны были проходить три практики: терапию, гинекологию и хирургию. Каждая по две недели. Но мы сумели договориться, чтобы Лёля прошла по акушерству все полтора месяца, а я по хирургии.
        Это была уже настоящая практика. Я, под началом деда, получил возможность ассистировать на операциях, как мне позволяли уже почти восемь месяцев преподаватели, с которыми я дежурил. Все говорили, что у меня не руки и пальцы, а Благословение Бога. И когда дед так сказал, я почти окончательно поверил. Скоро он позволил мне оперировать самостоятельно, но присутствовал для подстраховки всегда рядом. И я заметил, что больные, которых оперировал я, выздоравливают быстрее, чем пациенты всех других врачей. А дома, я услышал, как дед говорил бабушке с восхищением в голосе:
           — Дар у парня, Лариса! Как волшебник! Глаза на кончиках пальцев! И к тому же, я заметил, больным его раньше промедол отменяют. В два раза быстрее, чем у всех, заживает всё.
         — Что ж ты удивляешься, он же музыкант, поэт, — сказала бабушка с улыбкой в голосе. — Конечно, дар.
        — Завтраком покормите поэта? – я заглянул в кухню, довольно улыбаясь.
        — Подслушал? – засмеялась бабушка.
        — Да не очень вы тихо говорите.
         — А где жена поэта? – засмеялся и дед, сияя глазами. Мне приятно, что им есть, за что любить меня.
         — Умывается, не слышишь разве, водой плещет?
         — Так мы думали это ты.
         — Я скромнее плещу…
   
        Окончив практику, мы уехали на Кавказ, чтобы оттуда поехать в Сочи.
        В этот раз в городе, где, как известно, тёмные ночи, не было безумной жары, как четыре года назад. Не было ни бурь, ни значительных штормов, однообразно мутно-зелёная вода в промежутках волнорезов, горячая галька, на которой лежать можно только защитив худобу деревянным лежаком. И жили мы теперь, как «взрослые» в пансионате в номере с душем и балконом на седьмом этаже, опять самом верхнем. Но теперь, даже и не расписанных нас поселили бы куда угодно, здесь рады были любым туристам.
         На этот раз не погода поразила нас с Лёлей и не закрытые корпуса санаториев и пансионатов, и опять полупустые пляжи, это удивительно было в 1991 году, а теперь, в 1995-м мы привыкли. И к развалинам привыкли. Развалины во всём, держится только то, что пока не успело упасть, но страшно, что и до этого дойдёт…
         Поразили наше воображение — рельсы в Адлере, уходившие в Абхазию и далее в Закавказье. Они заржавели дальше. До Адлера поезда ходят, рельсы блестят, дальше — всё. Будто здесь заканчивалась Ойкумена. Граница — дальше нашего мира нет.
        Мы не видели раньше материального свидетельства распада страны, в которой мы родились и выросли. Вот — это разделение, от которого сжимается сердце: мы навсегда потеряли страну, в которой родились?…
        А из менее масштабных, но ярких впечатлений: огромное количество мошенников типа «напёрсточников». Они устраивали целое действо в людных местах: некую «лотерею» на набережных и бульварах, где в обилии курортная публика, и целой своей группой, даже, можно сказать, труппой, потому что они менялись ролями, эти ловкачи в три счёта буквально раздевали наивных отдыхающих, выманивая все деньги из бумажников, иногда весьма пухлых, а иногда жертвы снимали последние оловянные крестики на тонюсеньких золотых цепочках со своих дрожащих шей…
         — Как же так, Лёня? Ведь все всё видят… — уже не могла промолчать я, когда мы возвращались к себе в благоустроенный номер пансионата после созерцания очередного такого «спектакля».
          — Только не спроси, почему милиция ничего не делает! — он даже побледнел от злости. — Все куплены. Все в доле. Попробуй мы с тобой сейчас что-нибудь тут вякнуть людям о том, что это мошенники, нас ножом пырнут и всё. Даже искать никто не будет…
          Я молчала несколько секунд, размышляя над тем, что всё это я уже думала…
          — Вот и в Чечне так же… Только там счёт оплачивают кровью… что же это такое, Лёня? К чему мы так придём?
          Она помрачнела. Я не хочу её огорчать ещё больше. Хотя я не вижу радужных перспектив впереди, когда всё продано и куплено. И всё же…
         — Лёль, не может быть, чтобы всё так было и все были продажными. Мы с тобой не такие, наши друзья не такие, значит нас много. А если так — всё переменится. Сволочные времена тоже проходят.
        Лёля посмотрела на меня, останавливаясь. Я улыбнулся, обнимая её:
         — Значит, мы победим. Добро всегда побеждает. Особенно у нас, в России. Смотри, до конца века осталось только пять лет. Двадцатый век самый худший, самый страшный из всех для нашей страны. Вот он кончится и всё пойдёт по другой дороге.
         — Ты так думаешь? – Лёля посмотрела на меня чуть ли не с надеждой, будто, если я пообещаю, правда всё станет хорошо.
         Мы остановились, глядя друг на друга. Я обнял её:
         — И ты так думаешь. Так и будет!
       Я поцеловал её, её волосы пахнут морем, её кожа пахнет солнцем…  Лёля… Я до сих пор не могу привыкнуть, не могу до конца поверить, что ты моя.   
      Больше – моя жена. Лёля…
Часть 4
Глава 1. Рядом и врозь…
          Двадцать восьмого августа мы с Лёлей в числе прочих наших одноклассников и множества малознакомых или вообще не знакомых людей оказались на похоронах Витьки Чурило. Его застрелили некие «неустановленные лица», как сухо сказали нам. Но те, кто был здесь, догадывались, а большинство точно знали, кто эти самые лица. Витька стал всего лишь одной из жертв, продолжающейся в городе войны группировок.
         Я давно был не в курсе происходившего в городе, я несколько лет не общаюсь даже с одноклассниками, тем более не общаюсь с уличными приятелями, что когда-то дали мне прозвище Лютер. Лёля знает, что я когда-то бегал с мальчишками вроде Витьки по улицам и гонял соседей по району. Но тогда мы били до первой крови… Где те времена…
         Очень солнечно и даже жарко. Эта радостная погода совсем не соответствует обстоятельствам, всё это продолжающееся ещё лето, зелень, радостно шумящая кронами деревьев и птицами, перещёлкивающимися беззаботными голосами, у въезда на новое большое городское кладбище далеко от города, на каком-то голом месте, открытое всем ветрам и солнцу.
         Кладбищу всего лет пять или шесть, но оно изрядно уже заселилось. И самое пугающее: со всех сторон памятники совсем молодым людям, до сорока и даже до тридцати лет. Множество наших ровесников, чуть старше… И богатых гранитных и мраморных, иногда с позолотой, громадин тоже предостаточно… Как дома стоят с ростовыми портретами нередко. И это всё мужчины, парни, женщин и девушек нет… Будто косой косят, выкашивают наше поколение. Поколение последних комсомольцев…
         Я слышал и видел, разумеется, по телевизору, репортажи о бандитских безобразиях, взрывах, убийствах, расстрелах и прочем, но увидеть своими глазами…
         Когда на Статистике нам говорили, что в год убывает больше миллиона человек населения, это подставлялось только цифрой. Безрадостной, но не живой. И жизни они вот где — под чёрным гранитом…
        Лёля держалась за мою руку, не отходя, будто боялась потеряться. Наши одноклассники переменились со дня Выпускного, мальчики возмужали, некоторые коротышки прибавили росту, девочки, кто не изменился, а кто неожиданно превратился в тётенек, я не могу поверить, что им, как и мне, двадцать два.
       Но главное, конечно, не в этом.
       Эти портреты одноклассников всплыли в памяти лишь через несколько дней, когда я и Лёля перестали думать о том, что Витька умер. Первый из нашего класса, первый из тех, кого мы знали близко. В нашем институте на нашем курсе ещё два назад уже были три смерти. Девочка погибла летом, выпала с восьмого этажа общежития, но мы все были убеждены, что её убили, так или иначе. Она водила близкое знакомство с нашими иностранцами, что уже ставило её в уязвимую позицию, обычно наши девочки держались в стороне от выходцев из арабских и африканских стран, что учились с нами по два-три на группу.
         Нормальными студентами, которые действительно учились, а не покупали зачёты и экзамены за деньги, были только выходцы из Китая, Монголии и Индии. Из европейцев на нашем курсе были  несколько греков, македонцев и критян.
         Те девочки, что водились с арабами, внезапно начинали ходить в платках, надвигая их низко на лоб не по-русски, чем вызывали недоумение окружающих, но это заканчивалось довольно быстро, потому что арабы, конечно, не были настроены серьёзно по отношению к нашим, так странно ведущим себя, девушкам. После платков шла стадия общедоступности, вероятно, девушки переходили из рук в рук.
        Что было у той погибшей девушки с иностранцами, мы не знали, мы не были знакомы близко. Но, что с её гибелью дело очень нечисто было ясно всем.
        Второй, вначале прошлой осени, умерла бывшая одногруппница Люси. Она умерла внезапно «посреди полного здоровья», как принято говорить. Люся вернулась с тех похорон потерянная, напуганная, они дружили с Аней, так звали девушку. У Ани осталась одна мать, которая вернувшись с работы, нашла записку от дочери, что та в больнице. Пока мать доехала до больницы, Аня уже оказалась в морге… какая-то так и оставшаяся неясной естественная причина. Если можно назвать естественной смерть в двадцать лет.
         А третьим стал парень из нашей группы, но из первой подгруппы. Он, в последний год перед гибелью, занимался какой-то коммерцией, я не раз слышал, как он направо-налево предлагал «слаксы», это такие брюки, в спортивном стиле. Он всегда был странновато наглым. Он до того грубо шутил и провоцировал всех нас, что мы скоро перестали даже злиться. Настолько было очевидно его желание эпатировать, что не могло даже раздражать, мы давно уже забавлялись над его беззлобными, в действительности, глупостями.
          Но нашлись, очевидно, люди, у которых я чувством юмора было похуже, чем у нас. Его застрелили у лифта в его же подъезде.
         Такие происшествия, такие убийства стали обыденностью наших дней. Каждый день в телевизоре пугали кровавые новости. Вообще реальной крови на телеэкране стало столько, что Лёля просила меня не включать хотя бы «Дорожный патруль» с его чудовищным реализмом.
         — Будто маньяки, жадные до крови снимают и снимают это каждый день, – бледнея, ворчала она.

          Эти похороны Вити Чурило страшным чёрным пятном остались в моей памяти. Лёня был спокоен и сосредоточен, разговаривал вполголоса с парнями, которых он знал здесь, а знал он, как выяснилось, очень многих. Он рассказывал мне раньше, что когда-то был среди таких вот уличных ребят. Недолго и довольно давно.
         И теперь я вижу, как далеко ушёл Лёня от Вити и таких как он… Всех этих парней, строящих из себя крутых мужиков с изменившимися походками, значительными выражениями лиц и глазами, в которых отверзлась чёрная бездна. Лёня человек из другого мира на их фоне. Из другого мира, даже будто другого времени…
   
          Тридцатого августа в Н-ск за нами с Лёней приехал его отец. Будто опасался, что мы куда-то денемся.
        Мы с Иваном были очень довольны, что Кирилл так сблизился, подружился с ребятами. Все годы, с тех пор как Кирилл уехал в Москву почти двадцать лет назад, они почти не общались с Алёшей. Но теперь всё переменилось. Теперь Алёша и Лёля были взрослые, к тому же будущие, уже «без пяти минут», коллеги Кирилла и наши. Это, очевидно, и объединило их.
        В этом году Кирилл приехал даже, чтобы отвезти ребят в Москву. Он приехал рано утром, когда мы с Иваном собирались на работу, а дети ещё спали, наслаждаясь последним днём каникул.
        Я не могла не задержаться дома хотя бы на час, чтобы поговорить с сыном. Он выглядел прекрасно, загорел, глаза блестят. Я спросила о работе, Кирилл, гордясь, ответил:
          — Поздравь, монография выходит через месяц. Первая полностью моя работа. Печатается, правда, в Финляндии, но… это уже детали.
          — Поздравляю, сынок. Послушай, мы не обсуждали, ты не очень-то делился, но что у вас с Александрой? — я наконец задала вопрос, который волнует меня уже больше года с тех пор, как они разъехались с женой.
          — Ничего у нас с Александрой уже нет. Мы разведены скоро год, — холодно ответил Кирилл, потом взглянул на меня: — ребята-то как? Спят что ли?
          И голос сразу совсем другой, и глаза заблестели, даже помолодел, будто ему едва за тридцать…
        — Ясно, спят, что им ещё на каникулах делать. Но ты не уводи от разговора.
        — Я не увожу, не о чем говорить, — равнодушно проговорил Кирилл, опустив глаза.
         — Как это? С чего вдруг вы развелись? У вас сын… Или Александра изменила тебе?
         — Я изменил, — спокойно ответил мой сын и посмотрел на меня открыто и как-то твёрдо.
         — Но ведь ты не женился снова, значит всё не так уж и серьёзно… — я будто цепляюсь за возможность всё вернуть. Я так не люблю разводов…
         — Всё очень серьёзно, мама, — сказал мой взрослый, очень взрослый сын, и я увидела уязвлённого в сердце человека, каким он не был даже, когда бегал за Юлей. Или это потому как раз, что теперь он взрослый, а тогда был юн?
          Странно, но когда я рассказала, чья Лёля дочь, это не произвело ожидаемого эффекта на Кирилла. Будто он забыл ту свою любовь, а ведь ещё совсем недавно, когда я рассказывала ему Н-ские новости, он всегда расспрашивал о Юле, это ещё занимало, волновало его. Но не теперь. Потому что происходит что-то серьёзнее, перекрывшее в нём воспоминания о той любви… Он не стал больше говорить об этом, опять переведя разговор на ребят.
          — Скоро встанут, — сказала я. – Вы хорошо поладили, я вижу. Я рада, что ты соединился со старшим сыном. Когда-нибудь соединишься, вероятно, и с младшим.
           Кирилл ничего не сказал, потом я спрашивала, а он рассказал, что лето провёл в Москве, что Александра ездила с Юрой отдыхать, а сам Кирилл заканчивал работу. Но, пришло время, уходить, я обняла его, но тут из комнаты Алёши зазвучала музыка. Кирилл улыбнулся:
         — Это что?
         Я махнула рукой, смеясь:
         — Это как у Ильфа и Петрова, помнишь? «Ивановы заводят примус, чтобы никто не слышал, как они целуются. Все всё слышат, ничего не слышат только Ивановы»…
          — Может они включают, чтобы самим никого не слышать, а не для того, чтобы вы не слышали?  — улыбнулся Кирилл, вдруг потемневшими глазами.
         — У тебя не включают?
        — У меня квартира побольше, не деликатничают.
       — Это потому что ты молодой, тебя стесняются меньше.
        Мы обнялись, уговорившись, что он приедет ещё, увидеться.
        Прощаясь с мамой, я думал о том, что когда я осуществлю, что намереваюсь, они не простят меня никогда, Алёша им куда ближе и любимей, чем я…
         Я вернулся на кухню, дожидаясь, когда же кто-нибудь из ребят или они оба выйдут из комнаты…
        Сквозь музыку услышал смех. Колокольчиками рассыпался Лёлин, от него всё зазвенело и во мне, и перекрывший его весёлый и заразительный Алёшкин. Что они там делают, щекочутся что ли? С них станется… Но и, отсмеявшись, они не вышли. Я включил чайник, чтобы и себе создать шум и не слышать «Ивановых»…
         Но тут, хохоча, Лёля выскочила из комнаты, играя, убегая от Алёши, который, рыча и дурачась, изловил её, взвизгнувшую по-девчачьи, в свои объятия и утащил назад… Я понял, что эта щенячья возня может продолжаться весь день, и решил обнаружить своё присутствие. Поняв, что они не одни, они оба прыснули смехом, перестав целоваться, наконец, и встали с постели, на которую опять было повалились… Увидев, что это я, они переглянулись, удивляясь, но недолго…
         — Сварить кофе? – спросила Лёля, заходя на кухню, уже умытая и причёсанная, в синем халатике с круглым воротничком, тапочках, пока Лёня купался.
          — Да я уже пил сегодня кофе, — сказал я
           Я смотрел на её. Наконец-то… Лёля, наконец-то я вижу тебя… похорошевшую ещё за лето, с золотящейся загаром кожей, веснушками на носу, на губах…
         — Просто Лёня не очень любит кофе, мне знать, сколько варить, — она посмотрела на меня.
       Она так давно не смотрела на меня… И даже улыбнулась.
         — Я соскучился, Лёля, — сказал я.
          — Я так и поняла, — прохладно улыбнулась Лёля, отворачиваясь. – Кофе будете, значит.
           — Скажи, «будешь»! Скажи, Лёля…
            Сегодня я и волнения не испытываю, от того, что он рядом. Я перестала бояться его. Я простила себя, я почти забыла обо всём. Поэтому я сделала, как он просил, сказала, повернувшись и глядя на него:
        — Хорошо. Ты будешь кофе, Кирилл?
         Не может быть, что между нами что-то было. Этого не может быть. Это только мой безумный горячечный сон, моя фантазия…
          Лёня вышел из ванной, Лёля попросила его последить за кофейником. Лёня встал возле плиты… мы разговаривали, он рассказывал о практике, вернулась Лёля, всё в том же милом халатике, но с мокрыми волосами. Мы пили кофе, Лёня — чай, ели бутерброды, булочки, и болтали, обсуждая, как поедем, учитывая мой приезд. И я… Я так счастлив от этой обыденности, которой я был лишён два с половиной месяца.
         Мы пошли к Лёле домой, ей надо забрать вещи, увидеться перед отъездом с бабушкой. Алексей отправился за документами о практике в больницу.
           Вера Георгиевна почти остолбенела, увидев меня на пороге:
          — Кирилл! Вот это да! – воскликнула она, всплеснув руками. — Ну как дела у тебя, я слышала, процветаешь?
         По-доброму улыбаясь, она раскрыла мне свои объятия.
           — Работаю, Вера Георгиевна, — мы обнялись, я почувствовал запах французских духов. Не изменяет себе, Вера Георгиевна, хотя и постарела, конечно, но не слишком как-то, а ведь прошло... Чуть не половина моей жизни…
 
        Я смотрю на Кирилла, которого видела в последний раз лет двадцать назад или даже больше, он изменился в лучшую сторону.
          И что-то появилось в нём, чего не было раньше, что-то отличающее его от большинства мужчин, такое, что есть в его сыне, что есть в Валерии, Юлином муже, что-то особенное, мужское, настоящая сила, внутренний огонь. Или я просто не замечала этого в нём раньше?
 
        Пока Лёля собирала свои вещи, пока мы разговаривали с Верой Георгиевной. Но открылась дверь, и вошли сразу и Юля, ещё более красивая, чем двадцать лет назад, и её муж, какой-то бесцветный тип, и их сын, маленький пацанёнок, сразу побежавший в Лёлину комнату её обнять, как я понял…
        Я смотрел на Юлию. Удивительно всё же, но она не только не постарела, а стала лучше себя самой, той, двадцатилетней давности.
        — Ого! Кирилл, вот так встреча! – воскликнула Юля, сверкнув улыбкой, и обернулась на мужа: — Валера, познакомься, это Кирилл Легостаев, моя первая любовь и по совместительству отец Лёни, нашего зятя, — она улыбнулась мне. — Чего только не бывает, верно? — говорит быстро, я отвык, и сразу все, что думает.
          Мы с Валерием пожали друг другу руки, рукопожатие у него хорошее, рука вроде и небольшая, но уверенная и твёрдая, не всегда приходится пожимать такую руку.
          Тут и Лёля вышла, с ней малыш, смеясь, он посмотрел снизу вверх на Лёлю, на меня, на родителей:
         — Этот тепей твой мус?.. Холосый, ницево, патицный, – сказал он Лёле, картавя, и я вижу, как Лёлины щёки заливает краска. Но никто ничего не заметил, все смеются.
        Лёля наклонилась к братишке и сказала тихо:
          — Нет, Ромашка, это Лёнин папа.
           — Хоёсо, Лёнин папа, а твой кто? — удивился мальчик.
          И снова все засмеялись…
         Я протянул руку бойкому мальчишке, он вложил в неё свою, я пожал его ладошку.
         — Ты ницево, длужить мозна, — сказал он, чуть наклонив голову и глядя мне в глаза смело, по-детски.
          Хороший пацан, меня симпатичным назвал, и на Юлю похож. Я вошёл в комнату к Лёле, чтобы взять её сумку перед тем, как мы вышли. В её комнате я огляделся. Эта комната почти как две капли воды похожа на комнату Алёши в доме моих родителей. И гитара здесь Алёшкина, сколько их у него развелось, и обстановка похожа: кровать с полированными спинками у стены, письменный стол, шкаф и книжные полки, даже набор книг на полках: Булгаков, Вересаев, Чехов, учебники, Толстой, Жюль Верн, Есенин, Дюма, Гюго… пара плакатов на стенах с рокерами, кто бы сомневался: Оззи Осборн и «Стена» Пинк Флойд…
        А до этого мы пили чай на кухне, где я был в последний раз, когда ещё безуспешно бегал за Юлей… неужели это было? Неужели эта красивая женщина, та самая Юля Соколова, которую я много лет считал единственной любовью моей жизни? Но, выходит, то чувство и не было любовью?
        Уходя, Лёля поцеловала всех. Юля сказала с улыбкой, прощаясь:
         — Рада была увидеть тебя, Кирилл.
         — Ты ещё красивее стала, — ответил я.
          — А ты почти не изменился.
          — Ну да!
        Ты даже не представляешь, Юля, насколько я изменился…
          — Ты, правда, был первой любовью мамы? – спросила Лёля, когда мы уже шли к дому моих родителей, дому, где я вырос.
         — Она говорила, что я был её первой любовью? — улыбнулся я, выходит, всё же я был для Юли важным человеком...
         — Нет, так говорила бабушка, — Лёля посмотрела на меня и покачала головой: — С ума сойти. Ты ещё более ненормальный, чем я думала.
         Ну, конечно, всё в масть…
          — Мы не выбираем, Лёля, кого нам любить, — проговорил я, не в силах спорить.
          — Ну, перестань! Не говори сейчас опять… — протянула Лёля.
          И тут я взорвался:
           — Да буду говорить! — воскликнул я, останавливаясь и разворачивая её к себе за плечо: — Я молчал полгода. Я не видел тебя два с лишним месяца, я не могу молчать ещё! Потому что…
         — Перестань, прошу тебя! — она наклонила голову, хмурясь.
         — Да не перестану! Я люблю тебя! Я с ума схожу без тебя, и рядом с тобой! Мне нет покоя ни днём, ни ночью, я вижу тебя во сне каждый день!
        Лёля закрыла уши ладонями:
         — Кирилл… — она подняла глаза на меня, стоит и смотрит, скажи Лёля…
         — Ты говорила мне, что ты меня любишь.
          — Это было до…
          — Нет, не «до» и ты это помнишь и сейчас обманываешь! Ты обманываешь! И не меня, я всё знаю, сама себя! — я не ожидал от себя горячности, с которой я говорил сейчас. Я почти кричу, остановившись посреди города, где вырос и который не знал меня таким… Где это пряталось? — Я понимаю, нельзя ранить Алёшу… Но мне-то что делать, Лёля?!
          — Не знаю, Кирилл. Я не знаю… но не то, что ты пытаешься всё время сделать… я не знаю… но разве ты не понимаешь, что… бывают непростительные преступления? Есть вещи, которые нельзя делать. Нельзя делать и всё, даже если очень хочешь… — она, в противоположность мне, говорила очень тихо и не потому, что стыдится разговора или того, что кто-то застанет нас за ним, она растеряна и моим внезапным напором и несдержанностью… и снова не смотрит на меня.
           — Не надо! — воскликнул я, отворачиваясь и снова возобновляя наш путь. — Не учи меня морали, только не ты!
         Она не говорила больше.
        …Ну, а что говорить? Что пытаться говорить человеку, который глух и слеп?.. И потом, кого я хочу убедить, его или себя?
          Но… если быть честной до конца с собой: разве не льстит мне то, что он говорит, то, как он смотрит на меня? Этот взрыв? Разве не испытываю я удовольствия от этого, щекочущего волнения и самолюбивой радости? Разве меня не волнует, что вот такой, взрослый, умный, такой необыкновенный человек столько времени осаждает меня, признаётся мне в любви?
          И, признаться, я не вспоминаю уже о ночи, что мы провели с ним, но если всё же думаю об этом, то не без тайной гордости, как бывает, наверное, у преступников, которых не поймали…
         Всё же, какое я чудовище, развратное, тщеславное, мелкое. Нормальная, среднестатистическая дрянь.

         В этот раз мы в общежитие не поехали, сразу путь наш лежал на Сущевский вал. Завтра мы съездим посмотреть расписание, получим книги в библиотеке. Всё завтра. А сегодня длинный день заканчивается.
           В расписании, уже привычные для нас циклы, но их так много, что разбегаются глаза. Завтра, в первый день у нас начинается Госпитальная Терапия. Опять будут истории, это уже знакомый труд.
         За Терапией Глазные болезни, за ними Клиническая Фармакология, Хирургия, на этот раз Госпитальная, Туберкулёз, что навевает романтические мысли почему-то. Опять все будут подозревать у себя туберкулёз, как двумя годами раньше, на Пропедевтике мы подозревали ревматизм и разнообразные пороки сердца, тоже «романтическая» болезнь. «Болезни третьего курса», когда все студенты ищут и находят у себя симптомы, из тех, что изучают в это время, эти «болезни» не заканчиваются с его окончанием…
         А там Психиатрия, уже к зиме… тоже сплошная «романтика»…
Глава 2. Опиум
         Наша группа теперь состояла из трёх супружеских пар, только кроме нас с Лёней остальные пока не были женаты официально. Родители Юры вдруг взбунтовались против Люси, которая была немосквичка — этот как позорное клеймо, это знак второго сорта. А Мила, после своих историй с двумя неудачными браками, не спешила в ЗАГС с Серёжей.
         Но Юра и Люся, всё же подали заявление, и жили вместе, в нашей с Люсей комнате, а Мила, напросилась опять в нашу с Лёней. Мы согласились, разумеется, но теперь втайне недовольна была я, ведь это означало, что мне теперь некуда сбегать во время Лёниных дежурств.
         – Я тоже пойду работать как ты, только в роддом, — сказала я Лёне.
        Он посмотрел на меня с сомнением.
         – Чтобы не скучать одной без тебя, — добавила я, — будем брать дежурства в одни и те же дни…
         – Не получится в одни и те же, — возразил Лёня, усмехнувшись. И добавил: — И потом, Лёль, ты думаешь, это просто, после бессонной ночи ещё на занятия ехать? Мне и то непросто, а ты… Словом, я против. Мы будем видеться ещё меньше, и к тому же ты будешь уставать. Нет, Лёля, успеешь ты надежуриться.
        — Какой ты… деспот!
      Он захохотал. Да, ему смешно…
       Но, вопреки ожиданиям, Кирилл вовсе не преследовал меня больше. В первый же вечер, когда Лёни не было дома, Кирилл пришёл домой очень поздно, когда я уже спала. Так, что я не вижу его, а уходит на работу позднее, так что и утро моё проходит в одиночестве.
        В следующий раз он вообще не пришёл, я всю ночь была одна. Словом, Кирилл перестал не только преследовать меня, он избегает оставаться со мной наедине, как я прошедшей весной, избегала его. После того, как он горячо признавался в любви в Н-ске, он вдруг отступил. И даже будто развернулся ко мне спиной.
         Вначале я думала, что на время, но время это самое шло, а он вёл себя спокойно, не проявляя больше никакого особенного интереса ко мне. Прежнего интереса, к которому я так привыкла. Обычное доброе отношение и всё.
         Жалею я об этом?  О том, что он сделал так, как я просила?
        О, да!..

          На вторую годовщину нашей с Лёлей свадьбы, которую мы отметили втроём, отец подарил мне прекрасную гитару, а Лёле — серёжки и я подозреваю, что с бриллиантами. Это очень дорогие подарки, которые отец может себе позволить делать. Я видел перемены, произошедшие за лето в его доме: новый компьютер, новая мебель в кабинете, всё это стоило недёшево.
         Но самым большим подарком стало предложение использовать его гараж для репетиций. Там никогда не стояла его машина и вообще он им не пользовался:    
         — Сможете репетировать и сочинять, сколько влезет, гараж большой в нём даже жить можно, и совсем рядом, — сказал он.
          Придумать что-нибудь лучше для нас сложно: двухэтажный, с антресолями в виде галереи, деревянный гараж, с высокой крышей на фермах и толстых столбах, отапливаемый, огромный как коттедж — просто роскошен. Разве мог я отказаться? И зачем? Девочки, всё же ходили сюда редко, и скоро он стал нашим с парнями мужским царством.
         Но и девочкам мы придумали всё же занятие при нас: мы предложили им троим петь бэки. Это здорово, наложение девичьих голосов в некоторых наших песнях, тем более что Серёга наотрез отказывался петь бэк-вокал, стесняясь почему-то.
         К Новому году отец подарил мне новые усилители и ещё две гитары, одна из них бас. А ещё предложил договориться о нашем выступлении в каком-нибудь московском клубе.
          — У тебя есть такие средства? – удивился я.
        Он засмеялся и ответил:
          — У меня есть такие знакомства.
         С этой новостью я приехал к Юре в общагу. Теперь он жил здесь с Люсей. Я застал его за тем, чего никак не ожидал от него: он приготовил себе дозу наркотика и собирался ею воспользоваться.
        — Может, вмажешься тоже? — спросил Юрка, глядя на меня красивыми синеватыми глазами в чёрных ресницах.
         Я остолбенел, если честно. При том, что в общаге немало ребят занимались тем, что сейчас делал Юрка, я своими глазами не видел этого. Поэтому меня так поразило это? Это же Юрка...
       — Баскаков, ты что делаешь, спятил? Это ж… — промямлил я растерянно, чувствуя, как пионерский галстук проступает у меня на груди.
         — Фигня, Лютер, это «винт» всего лишь, эфедрин, не герыч, чё ты? — искренне удивился Юрка.
         — Юр, не бывает «фигни», которую ты ширяешь в вену. Всё не фигня. «Sex, drugs & rock-n-roll»?
      Юрка отмахнулся, скривившись.
         — Ну, не начинай, ботан!
          Я понял, что говорить бесполезно, если я стал ботаном неожиданно. Спросил его, где Люся.
          — Работает, — он вздохнул и невесело ухмыльнулся, начиная закатывать рукав. —Вишь, у вас ты мужик, у нас – Люська. Родители как змеи, целое восстание против Люськи устроили. Так что я теперь не сынок академика уже. Но она не бросила меня почему-то… Любит, что ли? За что они нас любят, эти глупые девчонки?
        Я сел с ним рядом:
          — Ни за что. Просто любят, — я посмотрел на него через плечо, — Люся знает, что ты…?
         — Нет, конечно… Да не бери в голову, несерьёзно я. Это так, как экстази или кокс, — он глянул на меня, чувствуя, что я не понимаю: — Ты не пробовал что ли? – на его лице отразилось изумление, он с выдохом, качнул головой: – Господи, с кем я говорю! Какой ты рокер на хрен?.. Ну, ты лох, Лютер! Ты попробуй, а потом судить меня будешь… Ох, я не могу, как школьник! «Третий «А» собирает макулатуру»… — добавил он уже вроде самому себе. — Всегда говорил, что ты совок дремучий…
          Меня огорчило это открытие, не то, конечно, что я дремучий совок, это меня не обижало, да я и смирился давно с этим Юркиным мнением. Я переживал за Юрку.
          Конечно, мы знали, что в общаге балуются этими вещами, но как-то немного, у нас и знакомых никого не было, кто бы наркоманил всерьёз. Не сразу, но я рассказал Лёле. Она испугалась как и я. Всё же у нас одинаковое отношение, и к наркоте и к Юре. И тоже спросила про Люсю.
          — Ты только не выдавай меня, а то Юрка и так «двухголовым» нас с тобой зовёт.
      Лёля засмеялась:
          — А по-моему, у нас одна голова на двоих, — и обняла меня за шею. — Твоя.

          В октябре, холодном и мокром, на Глазных Болезнях мы учились разглядывать глазное дно, светили друг другу в зрачки, бликом специального зеркальца, пристроив его на лбу, это необычно и так здорово — поймать в кружке между солнечных зайчиков картинку красивого розового с прожилками глазного дна. Удручало слегка одно: оставшийся день мы проходили с мутным зрением от адреналиновых капель, которые нам закапали в один глаз, чтобы расширить зрачок.
            Мы с Лёлей занимались так отменно, даже написали по реферату, что подвело нас к дифзачёту «автоматом». Но мы оказались жертвами внутрикафедральных интриг и  вражды преподавателей, в результате нас заставили сдавать экзамен, к которому мы с Лёлей не готовились.
         В результате она получила «хор», а я «отлично».
         Через день началась Клиническая Фармакология, раскрывшую нам Фармакологию с новой замечательной стороны: теперь это не было похоже на скучное заучивание на полутёмной кафедре, как на третьем курсе, это уже было некое  таинство, волшебство. А сегодня мы едем все вместе, всей группой в наш гараж, который мы за несколько недель превратили в уютную «базу», куда нам хочется приезжать и проводить время всем вместе не меньше, чем только мужским нашим коллективом.

          Я выбрал новую тактику в отношениях с Лёлей. Я понял, что своим напором вынуждаю её всё время только отбиваться. Но отказываться от своих намерений я не думал. Я хочу другого, я хочу, чтобы она осознала, полностью и окончательно, что она любит меня, что хочет быть со мной. Сама.
          Я вспомнил «наше всё» — Александра Сергеевича, который учил всех представителей сильного пола: «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Сейчас, после того, как Лёля так уверилась в том, что я полностью в её власти, хотя ей как будто и не нужно это, она, потеряв внимание с моей стороны, не может не начать беспокоиться.
         Даже, если я ей совсем не нужен. Мы все не хотим терять своих трофеев. А я Лёлин трофей. Она это знает. Она в этом уверена. Это обстоятельство не может не льстить ей.   
          И теперь я всеми способами стараюсь убедить её в том, что я решил оставить её в покое, как она хотела. Но этого мало, только это не поможет, это должно было только заставить её перестать убегать от меня, возводить крепостные стены, чтобы опять стала доверять мне.
        А дальше я должен убедить её в том, что у меня появилась другая девушка. Ревность делает то, чего не могут уговоры и признания. Это та самая сапа, которая и взорвёт крепостную стену.
       Я с удовольствием дарю подарки ей и сыну, тем более что я могу себе позволить это удовольствие.
         Я нарочно стал исчезать из дома в ночи, когда Алёши нет, чтобы, когда я останусь, она не боялась этого. И сказать Лёле, что у меня есть девушка, должен Алексей. Поэтому ему я и сказал как-то, будто невзначай:
          — Надеюсь, Лёля не обижается, что я не предлагаю теперь ей своей компании в твоё отсутствие. Я теперь нередко отсутствую…
           — Да, я заметил, пап, — улыбнулся Алёша. – У тебя девушка?
            — Да, вроде того.
            — Боюсь, теперь мы точно мешаем тебе, — сказал он.
            — Не только не мешаете, — испугался я, ещё решит сейчас, что я затеял разговор, чтобы они съехали, — я только с вами тут нормально и стал жить. Не вздумайте уехать! Мне вы помешать не можете — если я захочу привести девушку в гости, вы же не будете возражать?
           И я привёл девушку. А как же! В воскресенье, заставив бедных детей несколько часов терпеть болтовню красивой, очень модной Оксаночки, которая, узнав, что ребята будущие врачи, засыпала их вопросами о том, как поступить в институт, сложно ли учиться и поминутно хохотала, манерно размахивая искусно наманикюренными руками.
          А кроме всего прочего, Оксане было девятнадцать, и это тоже был расчёт с моей стороны. Эта девица, шикарная штучка, что ходит по модным показам и всем тусовкам, так называемая теперешняя светская львица, откуда только свет этот взялся, записная потаскуха одного из моих пациентов из прибандиченных бизнесменов. Лёлю не может не возмутить мой выбор. После того как я валялся у неё в ногах, я вдруг охладеваю и выбираю себе в подруги…
      …такую девицу! Нет, я понимаю, что…
        Нет, я ничего не понимаю!..
       В первый же вечер, когда я остался дома через неделю после того визита Оксаны, реакция не заставила себя ждать!.. Всё-таки Пушкин, Александр Сергеевич, ты гений, гений во всём!
          — Вы сегодня дома, — сказала Лёля, включая чайник на кухне, включая телевизор, а там Гудермес, Ачхой-Мартан… и прочие ужасы войны и позорной слабости…
         — Да, ты не против? — я поднял взгляд на неё.
          — А должна? Вы не у Оксаночки сегодня? — чуть краснея, спросила Лёля не в силах сдержать кривенькой усмешки.
          — Тебе понравилась Оксана? — как ни в чём ни бывало, сказал я.
         Очень интересно, что она скажет. И как.
          — Она… очень… ну… модная, — нехотя, сказала Лёля. — Но… мне кажется, вам не подходит.
         — Опять регистры переключила? — улыбаюсь я, мне приятно её замешательство.
          — Что?..
          — Опять на «вы» со мной.
           — Ну а как… — уже нашлась Лёля. — Скоро новую мачеху Лёне приведёте.  Конечно, ногти-лопаты, леопардик, платформа как в стриптиз-баре — прекрасно…
          Я счастлив, она ревнует! И рассмеялся:
         — Ты ревнуешь… это восхитительно! — я в восторге.
         Нет, он смеётся! Он смеётся! Вот такой, довольный собой, уверенный, красивый, он ещё и смеётся! Я ревную, вот чушь! Но терпеть эту девицу, эту потаскуху, дуру набитую словечками и растягивающей слова в дурацком «московском» выговоре, позволить, чтобы Лёня общался с ней, как с женой Кирилла… А он хохочет всё веселее!
        Я разозлилась, шарахнула об пол чашку, в которую собиралась налить чаю и вылетела с кухни, хлопнув дверью. Закрылась в нашей с Лёней комнате… Очень хорошо прошла моя вылазка.

         Через несколько дней, Кирилл позвал нас с Лёней в ресторан ужинать, а перед этим мы  прошлись по магазинам.
          — Лёля, наступают холода, давайте купим шубку, — неожиданно предложил он, — что скажешь, Алексей? Достойные нашей Лёли шубки найдутся?
         У этой его Оксаны прекрасная белая шуба до пят из цельных норковых пластин, такие, не только белые, конечно, сейчас, в последний год, начали появляться в Москве, восхищая своей красотой и богатством. Удивительно, но эти шубы ездят даже в метро и их всё больше. А ещё черно-бурые «свингеры», всё это с прозрачными колготочками на ножках. Роскошно, непрактично.
          Я не знаю даже, завидую ли я этим шубкам? Я не очень представляю, что буду ездить в таком чуде в электричке домой в Н-ск…
        Но я просто не задумывалась ни разу о том, что у меня может быть такая вещь. У Милы две такие шубы, но это Арвид подарил ей, а чем ей пришлось платить…
       Всё это вместе не стимулировало моего желания иметь такую вещь. Хотя, конечно, все девочки любят красивые платья…
       — Я не хочу, — сказала я, чувствуя себя упрямицей, но я и правда не хочу, чтобы он покупал мне вещи.
         — Не обижай меня, Лёля, — попросил Кирилл. — Позволь получить удовольствие.
         Но главное: Лёня смотрит и улыбается, будто тоже просит не обижать отца. Словом, я не стала ломаться, потому что это начинало выглядеть именно так.

         Любоваться прелестной девушкой, примеряющей дорогие и красивые вещи уже удовольствие. А если эта девушка, смотреть на которую радость твоей души, и ты можешь купить ей то, что её порадует, это превращается в праздник. Я осыплю тебя бриллиантами, Лёля, собственно, я уже начал…
         Увлекаясь, всё больше, мы купили Лёле и сапоги из тонкой замши выше колен, чтобы носить с этой шубкой, перчатки, сумочку… Лёля смущалась немного поначалу, но мы с отцом получали удовольствие от процесса. На кашемировом свитере и брюках из мягкой шерсти и подходящим к ним ботинкам, Лёля уже взмолилась остановиться.
         — Я устала и есть хочу, маньяки! — шутливо взмолилась она. – Дорвались, как в куклу играетесь!
        Мы переглянулись с отцом и захохотали, шутливо обнимая её.
       — Последняя просьба, Лёля, позволь приговорённому!.. – сказал отец.
        Мы зашли в косметический бутик Ives Saint Laurent. Здесь отец попросил показать красную, «самую красную» помаду, какая только есть и предложил Лёле выбрать духи.
        О! Вот духи — это… тут я устоять не могу.  Я даже не знаю, с чем можно сравнить значение запахов в моей жизни! Да не в моей, в жизни всех. Обоняние не только создаёт картины из прошлого, помогает вспоминать события, не замечая, не придавая должного значения, все всегда помнят всё по запахам, которые сопровождали их, запахи ведут, предупреждают, завлекают, отталкивают, раскрывают или, напротив, захлопывают. Аромат важнее, чем вид.
        У всего есть запах. У каждого времени года, у всякой погоды, даже времени суток. Утро не пахнет как день или вечер, а начало марта не спутаешь с апрелем, каким бы холодным и ненастным он ни был. Запах есть у грозы, затяжного осеннего дождя, причём самый долгий и холодный дождь летом пахнет иначе, чем его родной брат осенью и, тем более, весной, дождь со снегом среди зимней оттепели пахнет прелью и обещанием то ли весны, то ли тепла, он всегда обманчив и призрачен. Волшебный мягкий свежий аромат и у самого снега, когда он, кружась и сгущаясь, ложится на город, укрывая собой дома и улицы, машины, людей и уличных собак. И тающие сугробы зимой пахнут только холодной сыростью и тоской по летним дождям, а весной — надеждой и пробуждением…
       Запах есть у всякого транспорта, как у каждого человека, и метро не может пахнуть как троллейбус и, особенно, трамвай. Автобус пахнет бензином и теплом своих внутренностей и человеческих тел, электричка обманным обещанием дальних путешествий и захваченным в двери воздухом полустанков. Зимой и летом, весной и осенью, мы не замечаем, проходим мимо, нам кажется, чем может пахнуть нагретая солнцем деревянная скамья в электричке? И разве отличить от её подруги где-нибудь в парке или у подъезда? Но даже у каждой скамейки свой аромат, меняющийся изо дня в день. Как пахла та, в Н-ске, на которой ждал меня Лёня после экзамена по химии, который я завалила — листьями и старым деревом, приближающейся осенью, которую можно почувствовать в середине июля в этих самый ароматах…
          Как пахнет кожа любимого, когда он потеет на солнце — теплотой и горячим мёдом, а если замёрз — инеем и водой, застывшей в самых мелких порах, как пахнет он, возвращаясь из морских волн, согреваясь на берегу и источая терпкий и солёный морской дух, а как он благоухает, входя в дом после прогулки по лесу! Утром он пахнет сном и негой, тихим, но неотступным желанием, а вечером ярким огнём, будто камин или печь. Как пахнут его губы, когда он хочет поцеловать — источая энергию и жар. Как пахнет любимый, когда спит, кажется, если прижаться плотнее, увидишь его сны и почувствуешь аромат берёзовой рощи, по которой он идёт во сне…
        Все знают выражение: «Весной пахнет», но для каждого это сугубо свой запах. Для кого-то — ощущение первого тепла, появляющегося в воздухе на исходе зимы, для другого — запах тающих сугробов и живительной влаги, для третьего — аромат влажной коры деревьев, пробуждающихся после зимнего сна и соков, ускоряющих свой бег под этой корой, а для четвёртого — тающие в снегу собачьи фекалии и прочие нечистоты, собравшиеся за зиму…
       Кажется, что смерть пахнет ладаном — заблуждение, она пахнет холодом и неизменностью.
         А жизнь пахнет всем, стольким, что, если начать вдумываться, то для других мыслей не останется времени. В том числе жизнь пахнет духами. И всякие духи только на человеческой коже оживают и начинают свою симфонию, дополняя и обогащая наши чувства…
        Поэтому против духов я возразить не могла ничего…
        Лёля выбрала «Opium», позволив нам обоим обнюхать своё надушенное ими, тонкое запястье, в голубоватых ниточках вен. И в ответ на мою просьбу, накрасила губы новой помадой. Помада удивительно преобразила её прекрасное лицо. В этом вечернем свете, в магазинах — холодном и ярком, на улицах при фонарях и отражении от мокрого асфальта и снега — тусклом и каком-то жёлтом, Лёля такая красивая, пронзительно, невыносимо красивая, что все, шедшие нам на встречу, восторженно провожали её взглядами, а мы несли нарядные пакеты с покупками как два пажа за нашей властительницей…
       В ресторане за большим круглым столом с белоснежной скатертью, сияющими приборами и хрусталём, мы с удовольствием съели утку по-пекински, запивая розовым вином. Отец рассказывал забавные истории о своих товарищах, о пациентах, заранее попросив прощения за специфику историй:
       — Всё же я дерматовенеролог.
      — Профессиональная девиация, — усмехнулась Лёля.
      — Что поделаешь…
          — Урологи в прошлом году тоже много веселили нас своими прибаутками вроде: «У мужа хорошей жены не может быть простатита. Он приходит с работы, а она, такая милая, в халатике…» — вспомнил я.
        Лёля засмеялась тоже, но покачала головой:
        — Бесстдыники, Легостаевы, замолчите! — но не смеяться не может, до того это про нас…
         Это прекрасный вечер. И Лёля стала носить вещи, которые я купил ей, и это доставляло мне радость.
Глава 3. Самоубийство
        – Шубка какая, Лёлька! Твой отчим поднялся? Или это любовник твой? Ну, ты молодец! – возбуждённо прошептала Мила мне в ухо, когда мы уже давно переоделись в свои вечно мятые из сумок халаты и сидим на занятии. Она заинтересованно и даже восхищённо заглянула в моё лицо. – Так ты не бросила его?! Ну, ты и…
       – Да нет же! Ты что, Мила? – отшатнулась я, как будто прозревая.
        – А что смущаешься-то? – удивилась Мила, усмехаясь, — это очень правильно. Один молодой, другой богатый, ты умней нас всех оказалась.
       – Ты с ума сошла?
       – Ладно, не хочешь не говори, расскажешь, когда захочешь, как в прошлый раз.
          После этих слов Милы я не надевала больше ни шубки, ни других подаренных Кириллом вещей. Это не пришло мне в голову раньше, потому что тот вечер мы удивительно хорошо провели втроём, и я видела, какое удовольствие получают они оба. Тогда всем нам троим было весело, было приятно друг с другом, я будто опьянела от всех этих магазинов, примерок, красивых вещей, услужливых продавщиц и того, как блестели глаза у Лёни и Кирилла… так, что я не почувствовала, что меня покупают, я даже не подумала об этом.
        В результате, шубка и прочие обновы висели теперь в шкафу, я рассталась с ними без сожаления в сердце, но с сожалением о том, что вовремя не помешала Кириллу напрасно тратить деньги.
        Зима начинает вьюжить и остужать улицы уже в ноябре. Снова всё время темно и мрачно. Интересно, летом у меня часто бывают дни, когда до смерти надоедает солнце, сейчас бы его!
          Улицы какие-то грязные, как бывают именно поздней осенью, когда ещё нет снега, или он идёт редкий, отдельными «мухами» или крупинками, и тает, оставаясь грязью на улицах и башмаках, сыростью внутри этих башмаков, внутри магазинов, вестибюлей метро…
         На кафедре Туберкулёза мы к больным ходили только раз, мы занимаемся по рентгеновским снимкам, что понятно, больные заразны, а смотреть там не на что. Очень выросла в последние несколько лет заболеваемость. Как и сифилисом, так рассказывал Кирилл. Настоящие эпидемии. Что ж, времена социальных потрясений всегда со шлейфом болезней упадка, вроде этих.
      Вся теория и практика в этих чёрно-белых волнующих рентгеновских картинах. Я хорошо разбираюсь рентгеновских снимках, так что вижу раньше всех, то, что эти на неискушённый взгляд загадочные картины скрывают. Когда-то на Рентгенологии я была лучшей студенткой, не хуже Лёни. И сейчас за каждой чёрно-белой фигурой, высвечивающейся для нас на экране, я вижу, целую историю, грустную или не очень. Но грустных больше.
        Наша преподавательница, пожилая седовласая профессор Разумовская обладает недюжинным умом и даром рассказчика, она очаровала нас с первого занятия.
        И тяжёлые истории вроде той, как молодая женщина, скрывала свою болезнь от мужа и свекрови, потому что боялась, что её выгонят, из-за того, что она не москвичка, да ещё с такой болезнью. Она погибла вследствие этих тайн, и её  сыне, оставшемся без матери и больным тем же туберкулёзом.  Или другой, со счастливым концом, о студенте-медике, заболевшем во время учёбы, а потом посвятившем себя фтизиатрии…  Мы слушаем все эти живые истории, снабжённые кратинками в виде рентгеновских снимков, как повести не хуже Ремарка…
        Мы с Милой ради интереса и развлечения сделали флюорографию и, получив снимки,  похожие на чёрно-белые «полароид», смеялись: «до чего некрасивыми мы вышли»…
      А по дороге до метро, когда мы шли с ней рядом, болтая, Мила призналась, что подозревает, что беременна.
         — Может, не надо было снимок делать?
         — Да я не знала тогда… Да и сейчас не уверена. Знаешь, той весной на акушерстве так захотелось ребёнка, не описать. Особенно после Арвида… — у неё дёрнулась губа, — и того аборта… Ну я и… Я перестала предохраняться, но ничего не было… я и забыла… А теперь…
       — Ты не рада, что ли, не пойму? — удивилась я.
       — Я рада… Наверное… не знаю, Лёля…
       Я обняла её за плечи, прижав к себе на ходу:
          — Не вздумай, что-нибудь сделать, — прошептала я ей на ухо. – Или ты не любишь Серёжку опять?
       Мила вздохнула:
       — Да люблю… Но только… Кто Серёжка, кто я? Учиться ещё год, куда…
       — Как куда?! Не первый курс. И потом, вы москвичи оба, родители рядом…
       — Не очень-то надо родителям, — скривилась Мила.
       — Родителям и не должно быть надо, это же твой ребёнок, — сказала я убеждённо. — Но всё равно, они тебе помогут во всём… Да и подруги есть. И я, и Люська, бросим, что ли?
        — Да я… не уверена ещё точно, — опять вздохнула Мила, хмурясь.
       Мы вошли уже в метро и даже успели в поезд сесть, стояли теперь рядом, Мила сняла капюшон, встряхнула белокурыми волосами, даже в тусклом свете вагона в них заиграли искорки.
        Я погладила её по волосам:
        — Ты такая красивая, Милуша, — я улыбнулась, любуясь моей подругой, — похорошела опять.
      Мила улыбнулась тоже. Позднее выяснилось, что Мила не беременна.
       Прошло несколько недель, скоро выборы в Думу. По всему городу плакаты с Ельциным, сложившим руки домиком, призывающим голосовать за «Наш дом Россия». Эта слащавая милота на фоне репортажей из Чечни выглядит неприятно и неуместно. Так же неуместно, как и рекламные щиты, баннеры и растяжки, заполонившие городские улицы, как мусор, за которым не видно ни домов, ни улиц, ни деревьев, ни даже снега, пришедшей зимы.
       К рекламам щедро, на каждом шагу, подмешаны вывески «обменников» с курсом валют. Удивительно — некоторые пытаются на этих меняющихся курсах что-то зарабатывать, по-моему — наивно, финансисты их хрущёвок. Может те, кто обменивает туда-сюда миллионы и получают дивиденды, но не эти мелкие покупатели сотен-двух долларов или марок.
      Мы ездили на трамвае от «Профсоюзной» теперь уже до Канатчиковой дачи на Психиатрию. Обширная территория, целый посёлок, за высоким красным кирпичным забором напоминает ведомственный санаторий. Это самая лучшая больничная территория из всех, где мы бывали до сих пор.
        Преподаватели у нас здесь очень своеобразные, что понятно. Один из них, интеллигентнейший, умнейший, но при этом, к сожалению, женоненавистник, Воскресенский рассказывает интересно, красивым и правильным русским языком, водит нас в отделение курировать больных.
       Это навсегда оставило гнетущее впечатление, эти дурно пахнущие какой-то одинаковой кислятиной, будто запах разложения источал их больной разум, неопрятные женщины, которые рассказывают удивительно похожие одна на другую «истории своих жизней», произведённые на свет их мозгами: на первом месте — сексуальная озабоченность, выраженная у каждой по-своему: у кого в распущенности — одна приставала к нашим негритятам, другая выдумала себе несуществующего мужа, «который вынужден жить с ненавистной женой, но на деле он её», третья, молодая — просто всё время дурачится: шутит на околоэротические темы. И все одинаково ненавидят своих матерей, считая их врагами, хотя, очевидно, что только этим несчастным матерям они и нужны…
         Здесь становится очевидно, что психические болезни, как и все прочие, обладают вполне определёнными и довольно однозначными симптомами и законами и вовсе нельзя любого объявить больным, как мы подшучивали до начала этого цикла. Здоровые психически люди все очень разные, больные, при всём несходстве, будто отлиты из одной болванки. Здоровый мозг способен на всё, больной — в клетке, кто в темнице. Даже, если пациент признанный гений, это скорее исключение — одарённость и психиатрия, вопреки расхожему мнению обывателей.
          Каждый день, углубляясь между корпусами уютной и ухоженной Канатчиковой дачи, мы идём и ощущаем, кто и что таится там, за этими плотно закрытыми окнами, за этими решётками, это волнующе и страшно. Больные мысли запертых здесь пациентов представляются материальными, осязаемыми. Кажется, что они струятся зловонием сквозь кирпичные стены, отравляя всё вокруг даже этот красивый парк… как в фильме ужасов…
       Хорошо, что громадная территория, заполненная безумием, отгорожена от города. Хотя сам город и его жизнь полны своим безумием. Но оно обычно, оно перетекает вместе с человечеством из века в век…

        Сегодня у выхода нас встречал Кирилл, вызвавшись и Лёню довезти до Первой Градской, а меня при нём позвал в кино на «Казино» Скорсезе.
        — Идите, потом расскажете, — сказал Лёня, — Де Ниро в главной роли, как обычно?
         — Скорсезовский альтер-эго на сегодня. Ещё Шерон Стоун, — добавил Кирилл.
         — Куда же в наше время без Шерон Стоун! – засмеялся Лёня.
        Мы отвезли Лёню, до сеанса ещё около часа, поэтому мы с Кириллом зашли в кафе, поесть, действительно, неплохо, это Лёнечка мой пошёл на дежурство с контейнером домашних котлет.
         Нам принесли кофе, Кирилл сделал пару глотков своего эспрессо и, улыбаясь, посмотрел на меня через стол, глаза блестят у него, искрятся:
          — Ты пользуешься духами…
          Я улыбнулась тоже, помешивая зачем-то в своей большой чашке, хотя сахара там нет, но можно и положить, будет питательнее:
          — Духи я чрезвычайно люблю, — я не хотела, чтобы он спросил про остальные свои подарки, я не хочу отвечать на вопрос, почему не ношу их. – Ароматы наше всё.
         Он засмеялся, коснувшись моих пальцев рукой, будто случайно. Проверяет, не отдёрну ли я?..
       Она не отдёрнула руки. Но убрала чуть позже со стола. Волосы высоко на затылке завёрнуты в узел, от этого её тонкое лицо, её шея особенно трогательны и словно уязвимы.
        Эти тонкие ключицы, видные в вырезе джемпера… Боже мой, Лёля… Скажи мне как не хотеть, как не любить тебя?..
        Мы вошли в кинозал. Кроме нас здесь почти нет зрителей, ещё две парочки. Сели на задний ряд, отсюда видно лучше…
         Но… Едва погас свет, как Кирилл повернулся и, обняв меня, притянул к себе за шею и… поцеловал… вначале едва коснувшись приоткрытым ртом моих губ, но в следующий миг, уже смелее, горячее, захватывая мой рот, проникая внутрь…
        Жар бросился мне в щёки, в шею, в горло, в губы, огнём стекает в живот, а  от горячей точки, вспыхнувшей между ног, ответной волной вверх, в живот, в грудь, и растёкся слабостью по всему тему… я не могу сопротивляться этому…
      Но, гигантским усилием,  собрав последнюю волю, что ещё была во мне, я выставила руки, которые тут же обмякли…
        — Я люблю тебя… я не могу без тебя вдохнуть… Лёля… Пожалей меня… — горячо шепчет он, касаясь губами моей щеки, моей шеи, уха… жар исходит от его слов, от его тела…
       Господи, бежать…
      «Мужчины, они, знаешь… у них одно на уме… а расплачиваться нам…». 
      Бежать!
        Она вывихнулась как-то из моих рук и побежала по ряду от меня, но по её губам, по тому, какими они были сейчас в моих, я прочёл согласие… Да разве я не получил его давно, ещё той зимой?..
       Выбежала из кинотеатра, ветер треплет распахнутую шубку…
       Он догнал меня, я оглядываюсь почти в страхе. Но я боюсь себя, не его…
       — Не беги, Лёля, я ничего не сделаю. Не бойся меня, — тихо говорит он, протянув ко мне руку…
       Она остановилась, пряча лицо в ладони. Я обнял её. Лёля бессильно заплакала, лицом уткнувшись мне в грудь, сразу под шеей, прямо в пульс мне… И позволила обнять себя и даже хотела, чтобы я обнял её...
      …Я теперь пожалел, что не дождался этого дня, что прошлой зимой, сорвавшись с тормозов, отравил её…
         Я не знал раньше этого счастья – быть с той, кого любишь и кто любит тебя, желает и любит… Никогда не знал. В моей жизни было много страстей и желания, но любви и отдачи в этом я не чувствовал раньше никогда.
          Я преступил черту теперь. Я попал в новую реальность. И в этой реальности мне ещё только предстоит научиться существовать. Нет, жить. В ней живут, не существуют как в моей прежней.
        Этого я не умею. В этом Лёля ас, не я. Она знает о любви то, что мне только начинает открываться. Для неё происходящее сегодня не то, что я предполагал, когда подталкивал её к этому. Только сегодня я и понял, почему она так сопротивлялась.
      И я чувствую от неё такую волну ответного чувства, жара страсти и не наигранной, чтобы понравится мне, потому что нравиться мне она вовсе не хочет. Она любит меня. Никто не любил меня ещё, сегодня я это ощутил со всей ясностью. Я прожил бы свою жизнь, так и не узнав этого, если бы не наступил сегодняшний день.
         Она отдаётся настолько же, насколько и берёт — до дна.
        До сих пор, вспоминая ту украденную у неё ночь, я думал, всё время думал о том, что она под воздействием наркотика раскрепостилась и была такой, что я замирал от вожделения, вспоминая, что происходило тогда. Но только теперь я понял, что обворовал тогда сам себя, наркотик подавлял и гасил то, что она могла тогда чувствовать и дать почувствовать мне.
       Другим человеком я встретил новый день…
      — Не ходи на учёбу сегодня…
      — Невозможно.
      — Невозможно, чтобы ты ушла.
      — Ты и сам должен уйти на работу.
      — Я могу и не ходить…
       Я хочу целовать её атласную тёплую кожу, её мягкие губы…
     …— Я уже опоздала…
         Это неправда, я не опоздала, но мне необходимо уйти теперь и как можно скорее. Мне необходимо остаться с собой. Побыть с собой. Уложить себе то, что происходит. Я открыла дверь в эту жизнь, в этот новый мир так давно, ещё в то летнее утро, когда пришла и застала его одного, я думала, что закрыла вновь… Но нет, она так и осталась распахнута. И что мне теперь делать с этими двумя мирами, между которых я поместила себя… я должна подумать… Он не понимает, он не может и не сможет понять…
       Я не опоздала на занятия. Лёня опоздал. Я не могу смотреть на него, не смогу никогда…
         — Ты видела? – возбуждённо спросил он.
         — Что? — я рассеянно посмотрела на него.
         — Самоубийцу. Повешенного у входа. Не видела?
         Я не видела.
          Я…
          Меня вообще нет здесь.
          Меня нигде нет больше…
          И я везде…
         Я смотрю на моего Лёню, моего мужа и понимаю, что люблю его больше, чем когда бы то ни было. Я никогда так сильно не чувствовала этого. Я никогда не видела его так ясно, что никогда ещё он не занимал во мне столько места. Хотя я считала, что он заполняет собой всю мою душу, всё моё существо. Но до сегодняшнего утра это, значит, было не совсем так?.. Или меня было меньше?
          — Что с тобой? — спросил он, вглядываясь в моё лицо.
         Лёля выглядела так странно сегодня. Так странно светят её глаза, что-то пугающее, незнакомое во всём её облике… Это висельник, должно быть, произвёл на неё такое сильное впечатление, даже меня пробрало до глубины души…
        ...Половина занятия ушло на то, что все обсуждали, а наш профессор разбирал в подробностях суицид, свидетелями которого стали этим утром все, кто шёл сюда.
        Все, кроме меня…
       Я слушала всё это, как сквозь шлем акваланга и из-под воды.
       Я молчала. Мне нечего сказать.
        Мне кажется, обсуждают меня. Стоят надо мной, над моим трупом, все вместе и обсуждают… Вот Мила, вот Люся, вот Серёжка и Юра. Вот и Лёня.
      Лёня… Я не понимаю, кто я теперь.
       Лёня, ты всегда знал лучше, кто я. Я… Я мертва?..

        Когда я вернулся домой вечером Лёля и Алёшка были уже дома. Что-то готовили на кухне. Стучал деревянный молоток по мясу, слышались запахи зелени, перца…
        Я вошёл на кухню. Лёля покраснела, при моём появлении отводя взгляд. Алёша удивлённо улыбнулся, держа молоток для мяса:
       — Ты с цветами? Чё за праздник?
       — Международный, межпланетный день любви в Нью-Васюках! — понимая, что говорю какую-то глупость и пошлость, и не смешно шучу, я подал букет Лёле.
      Она приняла и, подняв глаза на меня, посмотрела умоляюще, я понял её. Ну, хорошо, Лёля, как скажешь, я подчиняюсь…
        Отец ещё и три бутылки Asti Mondoro достал и поставил на стол. Две мы убрали морозиться в холодильник, третью открыли тут же и выпили по бокалу. Что, интересно, у него за любовный праздник такой, может, расскажет когда…
       Ужин приготовился через полчаса, мы сели на его огромной кухне, где за лето была полностью переделана обстановка. Теперь здесь новый дубовый гарнитур, новая плита, вообще, всякой кухонной техники полно.
        — Сегодня лучший день моей жизни! – говорит отец. – Так, как сегодня я не был счастлив ещё никогда!
       Ох, ещё пошлее… от любви я отупел окончательно…
      Отец  даже выглядит сегодня не так как всегда. Глаза сверкают, улыбка не сходит с его лица. Жениться надумал что ли? Я так и спросил. Он ответил радостно:
        — Да. Думаю, в ближайшее время…
       — Придётся сваливать нам, Лёлька… — засмеялся я.
       Но Лёля не смеялась, побледнела почему-то.
       — Ты что?.. Ты всё из-за висельника этого…
       — Что у вас там?..
       — Неважно, — говорит Лёля, — Лёнь…
       Я понимаю, она просит не развивать тему. Мы уже довольно пьяные. Во всяком случае, я…
      Лёня ушёл в ванную, мы услышали шум льющейся воды.
         — Почему ты не дала сказать мне? — спросил Кирилл.
         — Так нельзя, Кирилл, — задрожала я. — Разве непонятно? Я… Я сама скажу. Дай мне время. Я скажу, не ты.
       — Эти вопросы мужчины решают между собой, — возражаю я.
        Но она нахмурилась и говорит очень твёрдо и тихо, и не глядя на меня:
          — Я не бессловесная тварь тебе. Не трофей и не вещь. Лёне сказать могу только я. Только я.
        За этими словами такая убеждённость, что я отступил. Но я отступил ненадолго. Через три дня, когда Лёня на дежурстве, я застал Лёлю на кухне. Она смотрела по телевизору какого-то мордатого политолога в очках-половинках и хмурилась.
         — Ты что? – спросил я.
         Она повернула голову:
          — Мерзота.
          — Что? О чём ты?
         Вообще-то я обо всём. О себе в первую, очередь… Но вслух я сказала:
         — Там наверху война каких-то кланов, я не пойму? Тотальное предательство…
        — Лёля… Господи, охота тебе думать об этом? — удивляюсь я.
         — А о чём мне, по-твоему, должна быть охота думать? Так я, хотя бы меньше думаю о себе и своём…
          — Чтобы не казниться, надо честно объявить Алексею всё.
          — Честно?! – она смотрит на меня так, будто я сказал что-то несусветное. — Что ж честного в том, что мы убьём его с двух рук?
          Я почти разозлился:
          — Да ладно, что он мальчик что ли?! Взрослый мужик, двадцать третий год. Подумаешь, развод…
        Лёля покачала головой:
        — Обещай молчать. Я скажу сама.
       — И долго мне ждать?
       — А чего тебе ждать? Чего ты не получил ещё?..
         Я многого не получил. Но сейчас я не буду говорить об этом. Поговорим на эту тему позднее… Я обнимаю её и в моих объятиях она оттаивает сразу, становится мягкой, податливой и нежной, такой, что я теряю ощущение времени и пространства…

          У нас очень плотное расписание циклов на конец декабря-январь. Поэтому мы почти не собирались в «гараже». Но мы обустроились здесь очень основательно. По-хорошему, здесь можно жить…
        На Инфекционные болезни мы ездили в «Текстильщики», от метро ещё час на автобусе. Здесь, на краю города зима заметнее — сугробы, белота нетронутыми полями. Очень холодно, если приходится ждать автобуса на конечной, мы замерзали и отогревались только в жарком метро.
          Это самая отдалённая клиника из всех. И прогуливать здесь нельзя даже лекции. Поэтому мы, празднуя попойками то католическое Рождество, то наше, Православное, ехали всё же, полуживые от похмелья, и сидели на занятиях и лекциях. Попойки наши участились. И количество выпиваемого алкоголя тоже, не то, что некогда одной бутылкой на всех могли сидеть праздновать какой-нибудь зачёт.
       Мила с Серёгой праздновали заявление, поданное в ЗАГС…
       Мы праздновали и экзамен по Психиатрии…
       И зачёт по Эндокринологии у строжайшего старика-профессора седовласого красавца Потёмкина, который стоил некоторых экзаменов — так строго он спрашивал.
        Потом зачёт по Эпидемиологии…
        Тот же зачёт по Инфекции…
        В-общем, к экзамену, в конце января, мы доползли уже какими-то пропойцами…
          И мы не уехали на каникулы в Н-ск, по обыкновению, остались в Москве. И только на каникулах и смогли посвятить время музыке. Мы проводили целые дни в «гараже», девочки были с нами. Так мы не веселились ещё никогда. Мы репетировали, мы даже записали несколько, самых давнишних, хорошо отрепетированных наших песен на магнитофонную кассету. Юрка смеялся счастливо:
          — Как босяки, Господи… — бормотал он, когда мы эту плёнку с удовольствием и тайной гордостью слушали уже в сто пятый раз. — Кстати, босяки, лифт опять не работает в вашем общежитии проклятом.
         И мы захохотали опять, потому что в «нашем проклятом общежитии» живёт он, москвич и сын академика со своей невестой.
         Мы всё время смеёмся. Мы счастливы. Мы шестеро, я думаю, самые счастливые люди в Москве. Мы счастливы даже быть все вместе нашей такой маленькой и ладной группой.

           Я терпелив. Я жду, как и обещал. Но, прошла зима. Потихоньку отступая, отдавая по несколько сантиметров сугробов и льда с тротуаров. Но не Лёля…
         Всё решительнее вступает в свои права весна, в этом году солнечная и прекрасная. Я жду. Я решил быть послушным, стал игрушкой в руках моей возлюбленной, но она испытывает моё терпение на крепость каждый день.
        Лёля не принимает моих подарков. Так и говорит, ей кажется, что я хочу купить её любовь. Это обидно.
        Она смотрит на Алёшку с любовью и не скрывает, даже не считает нужным скрывать, как обожает его.
        И ещё: она спит с ним…
       Она со мной моя, только моя, когда его нет. Только, когда его нет. Это начинает изводить меня. Я умоляю. Я уговариваю, я пугаю, я не знаю, как мне заставить её, наконец, с ним разорвать. Я извёлся и исчерпал почти и терпение и покорность…
Глава 4. Убийство
         Серёжа и Мила поженились, как предполагали, в марте, и эту свадьбу мы отпраздновали вшестером, в общежитии, впервые Мила так скромно выходит замуж и впервые, по-моему, так именно, как и хотелось ей самой.
        А Юра с Люсей поженились в апреле, и праздновали мы опять вшестером, но уже в «гараже»,  с раскрытой настежь дверью, по случаю прекрасной ясной и тёплой погоды. Распускающихся вокруг «гаража» почек, наполняющих воздух ароматом весенней зелени и жизни…
        У нас начался цикл Судебной медицины. Такого страшного предмета ещё не было… он пугал и завораживал одновременно. Книгу нельзя открыть в метро из-за чудовищных фотографий подлинных трагедий. Больше того, я не могу оставлять эту книгу в нашей комнате на ночь, так мне страшно, я выношу учебник в переднюю…
        Во Втором судебном морге мы присутствовали и сами производили вскрытие. Я только смотрела, не в силах касаться мёртвых. Я не боюсь ИХ, я боюсь Бездны, в которой они… И мне они, эти мёртвые тела, кажутся порталами в эту бездну. Поэтому я не могу себя заставить коснуться их.
         Стариков в судебном морге мы ни разу не видели. Самому старому было пятьдесят восемь, сильный, мощный человек, он умер от удара по голове. От одного удара…
          Нас поразил трупик юного солдатика с петлёй на шее. Он маленький такой и тщедушный, что непонятно вообще, как его взяли солдаты, худенькое птичье его личико прозрачное, запрокинутое, над петлёй из брезентового ремня, его жаль до жжения в груди, я не могу не думать о его матери… И о нём: какое адское чудовище, под названием  «отчаяние» или «безысходность» своими щупальцами завязало этот ремень у него на шее?..
        Примерно так же страшно было, когда год назад, мы были на операции в нейрохирургии Бурденко, где двенадцатилетнюю девочку оперировали шесть часов, но так и не достигли границ опухоли, оказавшейся раком мозжечка. Её отец ждал за пределами оперблока и смотрел на каждого, кто выходил с надеждой и страхом. Он не знал, что дочь его безнадёжна. Но он чувствовал это, то же отчаяние и ужас. Оно было в каждой его черте, в каждом атоме его души, который вибрировал этими чувствами, и я ощущала это на расстоянии. Этого молодого мужчину, небольшого, ростом меньше меня, но он велик был от зачернившего его горя, его пульсирующая болью душа была огромна. Я буду помнить всегда его… Его и его взгляд полный надежды и безнадёжности.
       …Очень красивый юноша, улыбающийся, будто он во сне видит хорошие сны. С виду никаких повреждений нет на нём. Но он, обнажённый лежит здесь, на сером рябом мраморе секционного стола и вот-вот санитары, низкорослые, с руками длиной до земли, легко и ловко орудующие инструментами вроде пилы и секатора, похожие на героев голливудских триллеров, подойдут и деловито и спокойно, с видом мясников, «разделают» его тело, готовя для эксперта…
      …Молодая женщина, ещё в одежде, её кладут на пол, потому что все столы заняты…
        …Чёрный, сожжённый в уголь труп…
         Всё это люди, люди, люди… Только что ходившие, говорившие, думавшие о чём-то, со своими планами, надеждами, какой-то суетой. Ещё этим утром они не знали, что умрут… Только что, пока Смерть не выхватила их из рядов живых…
         Десять тем — десять оценок, чтобы получить дифзачёт. Здесь заведена странная система, как нигде, что ж, кафедра, как ни одна другая и система как нигде: старинное здание надо убрать, помыть окна, полы, коридоры, лестницы. За одну уборку ставят одну тему, причём «отлично», так больше половины можно сдать. Многие наши поддались на это.
          Но не мы с Лёней. Он вообще фыркнул, что не в полотёры готовится. Словом, мы учили и ходили сдавать. 
          Мы сдавали тему за темой, таскаясь сюда целых два месяца. Мы не раз видели здесь наплывы машин и людей, приезжающих за мертвецами…
       На лекциях нас позвали работать сюда. Это единственная кафедра, куда приглашают студентов работать, со словами:
         — Нас, экспертов, катастрофически не хватает! Такой нужды в судмедэкспертах как сейчас, не было ещё никогда…
        Я рассказала об этом Кириллу, почти дрожа от ужаса. Он только улыбнулся, погладив меня по волосам:
       — Ты чересчур впечатлительная. Врачу нельзя быть такой бескожей…
        Она, действительно без кожи. Я растворён, поглощён ею. Её красотой, её голосом, её руками. Объятиями. Я так счастлив, что мне кажется, я всё время навеселе. И если бы не необходимость скрываться, я был бы в раю.
          Солнечное, тёплое майское утро, свет заливает кухню, пронизывающий ясный… Но в моей жизни всё по-прежнему неясно, всё так же туманно, как зимой.
         — Лёля, я не могу так больше, — сказал я, когда мы закончили воскресный завтрак в Алёшкино суточное дежурство.  — Ты нарочно тянешь. Лето на носу, вон, каштаны расцвели уже, ты просто хочешь сбежать от меня в Н-ск и так и не решить ничего. С Алёшкой сбежать, — сказал я уже в который раз пытаясь воздействовать на неё. .
          — Кирилл!..
          — Не надо «Кирилл», ты…
           — Когда-то ты умолял меня назвать тебя по имени…
           — Теперь я умоляю быть со мной.
           Господи, он встал на колени…
           — Лёля, будь моей женой!
          Боже… Женой… Об этом я вообще не думала. Как я могу быть его женой… Ты что, Кирилл…
           — Кирилл, милый, не надо, встань, — я подхожу к нему, он обхватывает мои бёдра большими руками, прижимая лицо к моему животу.
           — Я не могу отпустить тебя…
           Я не понимаю, что со мной происходит в последние полгода. Я будто под кайфом или постоянно пьяна… хотя я не знаю, как это «под кайфом», да и во хмелю я не теряла никогда ни стройности мыслей, ни обычного своего поведения.
         Но теперь, это и не хмель. Какой там хмель… Это всё та же его отрава. Что ты делаешь со мной, Кирилл? Что я делаю?..
           Да, я хочу уехать и не видеть его. Мне надо понять, разобраться в себе. Я не могу до сих пор так и не смогла и устроила ему эту пытку. Я запуталась, как муха в паутине, нет, в патоке, в меду его нежности и том, что сама чувствую к нему. Чем дальше, тем сильнее.  Я запуталась в своих чувствах и поступках. Я чувствую бессилие и отупение…
         Он хочет решений от меня, выбора, но как я могу сделать выбор? Какой выбор? Между жить и не жить?
         Солнечный, слепящий  майский день, мы снова шли на Пироговку к старинному зданию Второго морга. Это яростное солнце и необходимость заходить в резиденцию Смерти заставляют меня собрать все мысли и силы в кулак. Ребята из другой группы идут параллельно, я слышу их разговор, очень обычный в последние недели:
           — Что ж на выборах-то будет? Страшно. Опять какие-нибудь танки…
           — Не может такого быть…
          — Выберут Ельцина, не сомневайтесь. Даже если его не выберут, всё сделают так, будто он победил.
           Я слушала эти разговоры, но думала о том, что сегодня утром Кирилл утроил мне сцену ревности.
          — Тебе это нравится, — сказал он, бледный, сверкая зубами в злой усмешке, — я понимаю, мужики делают так постоянно, крутят «динамо» любовницам, обещая уйти от жён…
         — Я ничего не обещала…
         — Ты не обещала… Ты не обещала, но когда говоришь, что любишь, это не обещание? Или ты лжёшь? Кому ты лжёшь, Лёля?!
         — Чего ты хочешь, Кирилл, жениться? В третий раз? На чёрта тебе это надо? Тебе-то это зачем?!
        Он, кажется, удивлён моими словами…
      …Удивлён – это слабо сказано. Хотеть быть моей, но не хотеть выйти за меня, это я встречаю впервые в моей жизни. Она наслаждается только любовью со мной? Ей что, нужна только любовь от меня? В наши дни, когда зарплаты задерживают на несколько месяцев и забастовки обезденежевших граждан захлёстывают страну волнами недовольства, преступлений и безнадёжности?
         — Лёля, когда ты расскажешь Алексею?
        — Экзамен последний сдадим…
        — Ну да! «Сдадим и уедем»! — взорвался я. — Не ври! Вы посдавали почти всё в циклы… Сейчас свалите под шумок в Н-ск… ты используешь меня…
        Она захохотала нервно:
         — Я использую тебя? Как же, интересно?
        Я смешался немного, это последнее, в чём её можно обвинить. Даже подарков моих больше не носит, кроме духов и помады. На мой вопрос об этом сказала без обиняков: «Я не поняла сразу, что меня покупают. Думаешь за тряпки, побрякушки, это можно?» Я разозлился на эти слова, ничего такого я не думал, когда покупал ей все эти вещи, но из-за владевшей мной злости усмехнулся и сказал, что всегда было можно. На что она ответила, побледнев немного:
          — Это ты хотел так думать. И тебе позволяли. Но это не значит, что те, кого ты покупал так или иначе, не презирали тебя.
         — Но ведь мужья покупают подарки жёнам. И не подарки, просто обеспечивают…
          — То мужья. Муж – это часть меня самой, это не отдельный человек…
           — Ах вот что! – я поймал её на слове, — так ты не хочешь, чтобы я был частью тебя, твоей жизни!
          Как я разозлилась! Схватив стакан с водой, стоявший на столе, за которым мы сидели на кухне, я со всей силы рассадила его о столешницу:
        — Замолчи! Ты с первого дня, с первой встречи, часть моей жизни! И ты это знал! И ты подловил меня на этом! Расставил свои ловушки! Неясная до сих пор для меня, тёмная, стыдная мне самой, часть меня, моей жизни…
         Я не почувствовала даже, как сильно я порезала руку. Кровь потекла из разорванных толстым стеклом пальцев…
          Кирилл увидел, раньше пришедший в себя, напуганный моей внезапной вспышкой. Взял меня за руку, но я выдернула её.
         — Подожди, бешеная, порезалась, смотри как…
         Он держит меня за окровавленную руку, а я не чувствую даже боли от этих ран…
         — Зашивать надо…
        — Не надо ничего…  — поморщилась я, — завяжи потуже и всё.
         — Что, не больно? – он удивлённо посмотрел на меня, доставая аптечку, чтобы забинтовать мне руку.
          Мне больно, но совсем в другом месте… у меня вот так разорвана вся душа, рвётся на части каждый день… что там эти дурацкие раны…
          — Ты странная, очень странная, неправильная женщина… Ты живёшь по какой-то тебе одной понятной логике.
         Я не стала говорить то, что готово было сорваться с языка, что есть человек, для которого нет ничего непонятного во мне, ничего странного…
         — …но я и эту твою странность люблю…
         — Любишь?.. — я усмехнулась, сомневаясь. — Ты — эстет, гурман, – я дёрнула головой, откидывая волосы, спустившиеся с плеча вперёд, чтобы посмотреть на него. — Я кажусь тебе очень красивой, поэтому всё, что ты видишь во мне, тебе нравится, тебя привлекает. Только и всего.
       Он улыбнулся:
         — Похоже, ты разбираешься во мне гораздо лучше, чем я в тебе… — тянет меня к себе, целуя… — Но не надо сомневаться в моей любви.

        — Что у тебя с рукой? – спросил Лёня, увидев утром мою руку.
         Мы поехали сдавать последнюю тему по Судебной, сегодня получим, наконец, итоговые оценки и будем свободны.
       — Разбила стакан, представь себе, — небрежно сказала я.
       — И порезала сразу два пальца? Как же надо было его разбить?  Он взровался у тебя в руке? — недоуменно проговорил Лёня.
        Мы подошли по Малой Пироговке к зданию морга. Здесь опять всё запружено дорогими машинами, может быть даже больше, чем когда бы то ни было.
        Неожиданно я увидела среди толпы Игоря. Удивительно, что увидела, и не разглядывала совсем. Просто его видно… В чёрной рубашке, при том, что остальные в громоздких пиджаках, несмотря на солнечную и жаркую погоду, он один в рубашке, и у него одного в этой толпе человеческое лицо.
         Он увидел меня и кивнул даже, едва улыбнувшись, но даже не махнул рукой, и я даже поняла, почему, он не хотел, чтобы те, с кем он, видели меня. Я должна остаться для них невидимкой.
         Милы с нами не было, мы приехали вдвоём, остальные своими темпами сдавали этот предмет, не то, я спросила бы её, может быть, она знает, за кем собрались тут эти люди... Хотя зачем мне это знать? Потому что там, среди скорбящих, Игорь?.. Да полно, скорбят ли они? Это похоже на странную тусовку: глядят заинтересованно вокруг сквозь тёмные очки, здороваются, обнимаются, разговаривают, неловко теребя в ручищах траурные букеты…
        Что со мной? Что происходит? Что уже несколько месяцев происходит со мной? Когда в позапрошлом году я провела время с Игорем, просто прогуливаясь по городу, я считала, что изменила Лёне и мучилась этим. А теперь?..
       Теперь я живу не просто двойной жизнью, я так глубоко погрязла во лжи, в грехе настолько чудовищном, что страшно произнести, даже про себя. И при этом я наслаждаюсь каждую минуту, когда не думаю об этом словами. Когда я с Кириллом. Когда я с Лёней. И я не могу остановиться, я не могу ничего сделать ни с собой, ни с тем, что я сделала и продолжаю делать. Я не хочу, чтобы это решил кто-то другой. Я просто не хочу сделать, как хочет Кирилл.
        Это надо прекратить. Но как? Я никогда не лгала, я вообще не умею этого, а теперь каждый мой вдох – это ложь.
          И полная правда. Потому что я люблю их обоих. Я не понимаю как это возможно, но это так…

       ...Но я не могу так больше. Это становится невыносимо. Я зол всякую минуту, когда Лёля не со мной.
           И сегодня мне захотелось наказать её. Сегодня Алексей дежурит, то есть это «мой» день. И Лёля это знает. Когда мы остаёмся вдвоём, ничто ни на секунду не напоминает мне, что есть ещё один человек…
          Когда мы вдвоём, я не сомневаюсь, что она любит меня. Но сегодня, сердясь за её продолжающуюся двойную игру, я решил не ехать домой. Пусть и она ревнует. Пусть почувствует то, что я чувствую три дня из четырёх…
          Ничего не вышло: внезапно я услышал, по радио в машине, о теракте в метро и в ужасе бросился домой. Нет, я не думаю, что в девять вечера она может быть в метро, но ведь могла, не дождавшись меня, обидеться, поехать куда-нибудь к друзьям…
         Я влетел без всякого лифта на четвёртый этаж. В квартире тихо и темно, моё сердце ушло из груди даже не в пятки, а, пробив все этажи, в землю…
        Лёля…
       Я бросился к их комнате, распахнул дверь…
        Лёля здесь: читает, лёжа на животе поперёк их софы. Моё опять сердце забилось в моей груди, горячо и полно… Я подошёл и сел на край их чёртова супружеского ложа, обессиленный и опустошённый. Даже маленькая месть мне не удалась…
       Лёля улыбнувшись, обвила рукой моё тело, прижимаясь головой, плечом:
         — Пришёл, милый… Я думала, всё, не придёшь, к Оксаночкам своим поехал.
         — Хотел поехать… — я потёр ладонями лицо, сгоняя остатки страха, потом взял её руку в свою. – Совсем… без тебя не могу…
        Она сжимает пальцы, лаская мои.
          — Ты слышишь? Не могу без тебя больше, не могу этой половинной жизнью жить! – Я развернулся к ней. Как она прекрасна, с этими плеснувшими на покрывало волосами… Вот губы, вот она, я целую её, утопая в вожделении…
          В вожделении, в нежности, в любви, в доходящей до исступления страсти. Лёля, невыносимо оторваться от тебя утром, снова отдать тебя… Хорошо, что сегодня выходной, тот самый пресловутый «День независимости» — 12 июня…
        Я не могу этого больше…
       Утром рассказывали подробности теракта в метро. Лёля слушала. У неё от ужаса расширились глаза, когда она повернулась ко мне от телеэкрана.
       — Кирилл…
      — Не надо, не принимай так близко.
      — Серая линия, на ней Мила живёт…
      — Но они же в вашем общежитии сейчас.
       — А если нет… да и... если свои не пострадали, что, значит, не важно? — нервно проговорила она.
      — Я этого не говорю…. — немного беспомощно пролепетал я.
      Но Лёля встала, налила воды себе в стакан, рука дрожит…
        — Мы беззащитны. Все без исключения… Нас никто не защищает… — она побледнела и так взволнована, будто это первый теракт, сколько их уже было...
         — Да отделить на хрен эту Чечню со всеми бандитами! — сказал я то, что говорят почти все сейчас.
       Она покачала головой, темнея глазами:
        — Да ты… Так нельзя! — убеждённо сказала она. — И так рассуждать нельзя! Это наша страна. Всё тогда отделить? Разделиться на удельные княжества? Тогда и Сибирь не нужна? И, тем более Дальний Восток. До них ведь не доедешь даже… Чего там, остаться в границах Московии 13 века и всё? Такое уже было… — у неё засверкали глаза. Но дальше она говорит спокойнее и тише: — Не мы собирали эти земли, политые потом и кровью… русские земли, наши. Нам оставили их предки, собрали и оставили, чтобы мы процветали, а мы, что, так бездарны, что не справились и всё отделим?.. Раздадим? Разгоним? Русских людей и так по всем республикам раскидало, прав нет, соединиться никак не могут… Ты что? Не ожидала… от тебя не ожидала, Кирилл.
        Я вздохнул, что спорить в такое прекрасное утро? Да ещё, о чём у нас всё равно даже понимания нет, настолько всё сложно, настолько много врут, так много говорят, умствуя, почти ни капли правды не докатывается до нас. Мы становимся только жертвами терактов, мы, заложники в своей стране, в своём городе, в своих домах. Кто может быть уверен, что нас не будут взрывать в наших домах завтра?
        Об этом говорила и Лёля.
       — Тебе страшно? — спросил я.
        — Мне не страшно, что я могу умереть, мы всё равно умрём. Страшно, что мы не управляем ничем. Что всё непредсказуемо…
         — Всё всегда непредсказуемо, и ничем нельзя управлять, — возражаю я, напоминая ей слова Воланда о том, что человек смертен и даже порой «внезапно смертен». — Но мы ничего не можем изменить, — добавил я.
        — Не может быть такого. Не может быть, что это будет всегда. Что мы распадаемся окончательно… Кирилл…
        Она смотрела на меня, будто ожидая моих слов, что я скажу то, что успокоит её душу, что-то ободряющее… Что могу тебе сказать, Лёля, кроме того, что даже на обломках когда-то великой страны, от которой почти ничего не осталось, потому что даже обломки изо всех сил втаптывают в грязь, я буду продолжать любить тебя, пусть всё сгорит, рассыплется в прах, ничто это не изменит.
       Он обнял меня, целуя, но нет, я слишком взволнована и немного огорчена тем, что он, кажется, не слушает, что я говорю.
       — Куда ты? – спросил я, когда она направилась в прихожую.
       — За булочками схожу. И… проветрюсь, — на ней джинсы и белая рубашка, волосы распущены, какие-то шлёпанцы, но выглядит она умопомрачительно при этом, как ей это удаётся, из ничего создавать всегда эротичный образ? Или это я вижу её так?..
          Меня не позвала с собой. Ушла «проветриваться», а через три минуты после её ухода появился Алёша. Что ж, это судьба, Лёля. Ты сама ушла…
       — Привет, — сказал мне мой сын, мой соперник, а у меня никогда не было соперников, я всегда был уверенный победитель. – Ты дома. А… Лёля где?
        Всё, настал момент истины, час «Х», расплата за то, что ты столько лет счастлив с той, кого я люблю до безумия, до полного самозабвения.
      — Лёля… — я посмотрел на него.
        Лёля, хорошо, что ты ушла, я ни разу не оставался с Алексеем наедине за все эти месяцы.
        — Алексей, я должен поговорить с тобой.
        — Случилось что? У тебя такой вид… — беспечно улыбаясь, сказал он.
         — Случилось. Но не сегодня, не вчера. Давно уже случилось, Алексей. Я люблю Лёлю.
          — Что? – он прищурился, бледнея, вглядываясь в меня. – Чё ты плетёшь?
          — Я люблю Лёлю, она любит меня, я её любовник. Я сплю с ней каждое твоё дежурство. И я хочу на ней жениться.
            — Ты спятил… что ли?.. Где Лёля?! – уже требовательнее спросил он, глаза вспыхнули таким пламенем, что мне показалось, у меня сейчас займутся волосы от его взгляда.
          Мы оба услыхали с кухни, как повернулась ручка замка — там не заперто…
         — Ты не веришь? Я докажу сейчас! – меня охватил азарт.
          Я поспешил в переднюю, куда вошла уже Лёля. Я на пороге остановил её своими объятиями, я поцеловал её в губы жарко, с тем большим желанием, что этот первый мой «легальный» поцелуй. Как мне осточертело скрываться!

       …Я увидео то, чего быть не может. Просто не может быть, потому что солнце не встаёт на западе, потому что я всё ещё дышу, потому, что до сих пор вижу свет…
      Лёля… Она позволяет ему целовать себя…
       Больше — она обнимает его…
       Лёля…
       Лёля!
       Я не раздумывал, как поступать, меня сорвало с места. Я должен оторвать его от неё…

         Я никогда не видела настоящей мужской драки… То, что показывают в кино – это игры и танцы…
       Откуда взялся Лёня, я не знаю. Но они сцепились с Кириллом раньше, чем я поняла, что произошло. Лёня набросился на Кирилла со спины, наскочив на него, захватил рукой за шею, они полетели на пол, круша и ломая мебель в прихожей. Кирилл развернулся, сбрасывая Лёню с себя и нанося удар в лицо… От этого только отбросило Лёню на книжные полки, книги повалились с них, что-то разбилось. Лёня вскочил и, будто в полёте, устремился на Кирилла, тот упал в зеркало, вдребезги разбивая его…
         По Лёниному лицу течёт кровь, скула рассечена…
         Кирилл же оглушён, очевидно, он приподнялся на руке, но ещё не встаёт…
         Сколько это продлилось? Несколько секунд… Разрушивших мою жизнь навсегда… Нет. Я разрушила её раньше… Это только финальный аккорд… похоронный марш, после моего самоубийства… теперь — это убийство Лёни, лучше бы я умерла…
         Лёля смотрела на меня, зажав рот обеими руками, будто сдерживая крик. Лёля… Лёля! Я не знаю тебя…
         Лёня хлопнул дверью так, что ветром шелохнуло мои волосы…
         Кирилл сидел посреди разгромленной прихожей, опираясь ободранными локтями о колени, сцепив пальцы.
          – Вот и всё… — сказал он, разведя эти свои пальцы.
          – Что… ты сделал… Что ты с ним сделал… Как ты мог?..
           – Раньше надо было думать, как я мог… — выдохнул Кирилл.
        Лёля отшатнулась.
           – Ты прав, – сказала она. – Раньше надо было думать…
            И выбежала на лестницу. Чёрт! Надо остановить её!.. Иначе… Догонит его и всё… Тогда всё…
         Я бежала так, что глупые тапки слетели с моих ног, но я не почувствовала. Я не вижу, не вижу Лёню впереди, как он мог так быстро уйти… Или убежал?
          Кричать? Но он не откликнется… Он никогда уже не откликнется…
 
        Я нагнал её, подхватил на руки, она отталкивает было меня, будто пугаясь, но тут же замерла в моих руках, сжавшись, пряча лицо в ладони. И я отнёс её домой, на глазах у изумлённых соседей, по случаю хорошей погоды сидящих в изобилии на скамейках во дворе…
        Немедля, немедля овладеть ею…

      …Я видел, как он догнал её… Я обернулся и увидел её, остановившуюся на середине улицы, оглядывающуюся по сторонам…
       Я никогда больше не увижу тебя, моя жизнь…
ервый красивый юбилей - 25 лет!.. Часть 5
Глава 1. Невеста

Смерть теперь моя невеста.
Ей никогда не изменить.
Она в глаза глядит всё время,
Она обнимает…

Смерть теперь моя невеста
Ей никогда не изменить.
Она целует в губы
Её холод в меня втекает.

Смерть теперь моя невеста
Ей никогда не изменить.
Она уже течёт по венам,
И трогает сердце моё.

Смерть теперь моя невеста
Ей никогда не изменить.
Она освободила мою душу
И я лечу.
Всё бери, моя невеста,
Там ничего уж нет…


   Я примчался в общежитие. Почему? Я хотел увидеть хоть кого-нибудь, кого я знаю, кто не изменился. Кто остался тем, кого я знаю.
   О Лёле я не могу даже думать. Моя душа горит напалмом. И гореть будет так долго, пока не выгорит дотла…
   — Привет, — Юрка дома, он открыл мне, удивляясь моему виду. – Ты чё такой? Морда разбита…
   Разбита? Я не понимаю о чём он.
   — Праздник отмечал что ли? — он оглядел меня и пропустил в комнату, а сам полез в холодильник в «предбаннике».
   О каком празднике он говорит, интересно?..
   — Может, пива выпьешь? – Юрка по-прежнему недоумевая, разглядывал меня.
   Я кивнул, не говоря. Я не могу говорить. Я будто онемел… Я заговорил, только на утро, когда попросил Юрку съездить к моему отцу домой, привезти паспорт. Только не говорить, где я.
   — Паспорт? — удивился Юрка, — на фига тебе вдруг понадобился паспорт? «Голосуй или проиграешь», что ли? Или как там ещё? «Голосуй сердцем»?
   Я не помнил ни о каких выборах, о которых мы говорили так много в последние месяцы…
   — Что у вас, конфликт в благородном семействе? У нас теперь жить будешь? Или Милку погонишь? Лёлька-то где? — не унимался Юра, впервые проявляя столько любопытства.
    — Юр, привези паспорт и всё,  — взмолился я.
   Он странно смотрит на меня, Люся утром, тоже.
   — Ребят, дайте хотя бы поссориться нормально, — сказал я, чтобы они не расспрашивали, не говорили ничего больше, не комментировали. Сейчас напиться, уколоться, не знаю, что… сдохнуть бы. Почему это так непросто?
   — Давай поедим? – спросила Люся, когда Юра уехал, – или Юрку подождём?
   — Что?.. — рассеянно переспросил я, взгляну на неё, — как хочешь, давай подождём…
   Люся включила телевизор, все каналы говорили о теракте в метро накануне вечером. Я ещё ничего не слышал об этом. На дежурстве ночка выдалась ещё та, а вчерашний день весь из памяти вон. Но Люся уже в курсе, рассказала мне и о четверых погибших и о том, кто взял на себя это злодейство… Ничего нового…
   Решение как прозрение, как луч снизошло на меня. Я хочу умереть, и существует самый, что ни на есть достойный мужчины способ. Не спиться или загнать в кровь убойную дозу отравы, а погибнуть в бою. Стать воином, стать мужчиной, не мальчишкой у которого можно отобрать жену и он ничего не сделает с этим…
   Я ничего не сказал друзьям. Я не слушал Юрку, который рассказывает, что застал дома только моего отца и тот был странный, даже не удивился его приезду. Я ничего не спросил о Лёле… Я не могу даже думать о ней. Во мне всё омертвело…

   Лёля была дома, когда приехал их одногруппник за Алёшкиным паспортом. Кроме паспорта ничего, значит, не надо ему? Что ж, тем лучше, сам придёт, тогда и обговорим всё…
   А Лёля спала. Я не спал и, будто боялся, что она сбежит, стерёг её. Она разбила ноги в кровь, когда побежав за Алёшей вчера, потеряла свои шлёпанцы.
   Я не могу оставить её, отпустить хотя бы на минуту. Я не поехал на работу сегодня, отзвонившись, кому надо ещё с вечера, моя заместительница выручала меня тысячу раз. Я не могу оставить Лёлю одну.
   Она молчит. Я говорю. Она не спорит. Не упрекает больше…
   — Зачем ты гналась за ним? Думаешь, он простил бы? – я обработал раны на её ногах, завязал бинтами. – Этого никто не простит. Мы теперь с тобой вместе.
   — Да, как соучастники убийства, — ответила она. Взглянула тёмными глазами из-под ресниц. — Шайка.
   — Не надо, никто не умер.
   Тогда она посмотрела на меня так, будто знает намного больше о происходящем, чем я.
   — Лёля, успокойся…
   — Кирилл, прошу тебя не говори больше ничего… ничего о Лёне.
   Я посмотрел на неё. Что ж, мне же легче. Теперь она моя. Как никогда не была ещё.
   Но только жизнь стала, будто угасать в ней с каждым часом. Что мне сделать с этим? Осталось только ждать. Очнётся, молодая.
   В воскресенье мы не идём на выборы. Лёлин избирательный участок в их общежитии, но она не поехала. Мы не выходили из дома все дни до понедельника. Зоя Васильевна привезла продукты. Все эти дни я и счастлив и несчастен. Счастлив, потому что мне ни в чём нет отказа, но несчастлив, потому что ни разу за эти дни я не видел у Лёли настоящей улыбки.
   В понедельник я должен был пойти на работу. Хотя бы на пару часов. И я с тревогой оставил её. Я опасался, не сделала бы она чего-нибудь с собой…
   Но вернувшись, я застал пустую квартиру и понимаю, что Лёля ушла. И не просто вышла. Она ушла совсем.
   Она взяла совсем мало вещей. Оставила даже свои духи. Те самые, «Opium» и помаду… Но гитару Алёшкину забрала. Но не оставила для меня ни слова. Ни записки, ни звонка, ничего.
   Как, где, мне искать её? Где он? Она может быть только там, где он… Выходит, и меня она любила, пока он был с ней…
   Я несколько дней размышлял, искал её в общежитии, где не было ни её, ни его, потом звонил в Н-ск, осторожно расспрашивая родителей. Но Алёши и Лёли не было и в Н-ске. Где же они? Я сходил в «гараж», обнаружил там уютное молодёжное логово, позавидовал даже…
   Получается, я завидую всему, что есть у моего сына… В конце-концов, начальник городского УВД, навёл справки для меня и к середине июля я узнал, что Алексей Кириллович Легостаев отправился по контракту в Чечню…
   Я всё понял. Но как быстро он сделал это… Ещё через несколько дней нашлась и Лёля, которая напросилась на кафедру Акушерства, акушеркой и ночевала на работе, выходя на улицу только чтобы купить поесть.
   Здесь, в десятом роддоме я и нашёл её. Она похудела неимоверно, халат болтается на ней, старомодный с застёжкой на спине, не из этих, из гуманитарной помощи, а из старых, ещё советских. Голые ноги, тапочки на небольшом подъёме, белая шапочка спрятала волосы… Увидев меня, она побледнела, нахмурилась.
   — Не надо бояться меня, — сказал я, приближаясь и готовый ловить её, если она вдруг побежит.
   Почему мне пришло это в голову? Потому что я искал её почти полтора месяца?
   — Я тебя не боюсь, Кирилл, — сказала Лёля, подпуская меня к себе. — Такие, как я ничего не боятся.
   Какая-то санитарка неодобрительно оглядела меня с головы до ног, хотя любому ясно, что если я проник сюда, то я не простой гость, но санитарки, как и вахтёрши, так любят командовать… эта не посмела, однако.
   — Не надо, Лёля… — поморщился я. – Пойдём, выйдем на улицу, поговорим.
   Она смотрит на меня, огромные, тёмные как вечернее небо глаза, качнула головой:
   — Идём…
   Скамейки вокруг роддома оккупированы молодыми папашами, но мы с ней нашли место. Лёля сняла шапочку с волос, пучок под затылком вот-вот распадётся, торчат шпильки… Я смотрю на её прелестный профиль, как хорошо на него смотреть, когда она смеётся, когда улыбается, когда спит рядом…
   — Я знаю, где Алёша, — сказал я, надеясь этим вызвать её интерес к себе.
   Она посмотрела на меня ещё более чёрным взглядом:
   — Я тоже знаю. Я была… — у неё дёрнулась шея, — была на станции, когда они… Когда он уезжал…
   — Как ты успела? — изумился я.
   — Я сразу знала, где он. Он мог поступить только так, - она сощурилась от солнца, но больше похоже на то, что она морщится от боли.
   Я откинулся спиной на заскорузлые от старой краски доски скамьи.
   — Значит, ты знаешь его гораздо лучше, чем я…
   — Да, Кирилл, — спокойно согласилась она.
   — А меня знаешь? Куда пошёл бы я на его месте? — волнуясь, спросил я.
   Лёля тряхнула головой слегка:
   — Ты, как все: пошёл бы пить да б**дей трахать, таких, как я, — невозмутимо сказала она. Я таких выражений никогда не слышал от неё.
   Это как пощёчина, это и жутко и трезвит…
   — Он пишет? — спросил я, надеясь как-то смягчить её пугающую непреклонность.
   — Мне? Да ты что! — сказала она, отрицательно мотнув головой. И добавила: — Мне он никогда не станет теперь писать… я хуже смерти, хуже ада. Хуже фашистов…
   Она встала:
   — Я пойду, Кирилл, мне надо. Я здесь и так на птичьих правах…
   Я смотрю на неё, она такая тоненькая в этом старомодном халате с пуговицами на спине, голые колени, тапочки без задника, розовые пяточки… Лёля...
   — Подожди, Лёля, не уходи, побудь со мной…
   После мгновенного сомнения, она всё же села рядом со мной. Села ближе, чем перед этим.
   — Ты никогда не простишь меня теперь? – спросил я.
   — Кирилл, мне не за что прощать или не прощать тебя, я виновата больше, чем ты, — сказала Лёля. — Намного больше. Ты даже не представляешь насколько больше.
   Я набрался смелости и обнял её за плечи. Как ни удивительно, она не только позволила, но и прильнула ко мне. К моему плечу, к моему телу…
   Да, так. Так! Я не знаю, как я выдержала эти пять недель одна. Как я вообще смогла остаться жить после всего… И сейчас мне было не устоять, перед соблазном почувствовать его тепло, его руку на моих плечах.
   Когда на пятый день после того, как Лёня ушёл из дома, из моей жизни, вернее, был изгнан, я первым делом, конечно, примчалась в общежитие. Именно примчалась: едва Кирилл уехал на работу, я собралась и почти бегом бросилась сюда. Но я опоздала. Я уже опоздала…
   Он уже ушёл и отсюда. Ребята не знали, где он, были уверены, что он уехал домой, в Н-ск. Но я знала, что его нет там. Я звонила и, не рассказывая ничего, знала, что и Лёня ничего не сказал ни о нас с ним, ни обо мне с Кириллом.
   В Н-ске все наши родные были убеждены, что мы с Лёней остались в Москве потому, что у Лёни военные сборы через неделю… Но коли его нет уже в общежитии, он… Я думала не больше нескольких минут над тем, где же он… Я не сомневалась в своей догадке, куда он отправился.
   И не ошиблась. Он забрал документы из института и… Вот в какой именно военкомат он обратился, это мне предстояло выяснить. Да и разыскать его потом, тоже.
   Я нашла. Это стоило мне многих дней, терпения, усмешек и недоуменных взглядов, взглядов, смеривающих меня  с ног до головы, наглых вопросов и даже сочувствия, но всё это далось мне легко, мне было наплевать на себя в этот момент, на то, что подумают обо мне, вызываю я жалость или насмешки, в этих моих поисках мужа по всей Москве.
   Я не надеялась, конечно, остановить, вернуть его, я осознаю, что это невозможно, его и раньше нельзя было остановить в его решениях. И в том, что он не простит меня, у меня не было сомнений. И не надеялась на его прощение, я знала, когда переступала через границу.
   Но не увидеть его до того, как он отправится на войну, я не могла. Я нашла, наконец, этот чёртов сборный пункт. Но опять не застала.
   Я едва успела на станцию, откуда отправлялся поезд с ребятами. Их уже остригли и, конечно, успели выдать обмундирование, оказывается, в эти три недели они успели пройти в стрелковой части под Москвой «учебку», то есть уже считались готовыми солдатами…
   День был солнечный и тёплый. Приятно-тёплый, нежаркий. Ветерок легонько касался своими крыльями, шелестел листвой. Воробьи купались в луже, между рельсов тупика, по которому я долго плутала, прежде чем вышла в нужном направлении.  Очень жизнерадостный, по-настоящему летний мог бы быть день, если бы я ещё способна была радоваться, и если бы это не был день расставания. Но не просто расставания, мы не разлучались с Лёней в течение пяти лет больше, чем на сутки, когда он уходил на дежурства, а теперь…
   Вот он… Вот мой солдатик, среди прочих, почти неотличимый в форме и торчащими беззащитно ушами, голой, незагорелой шеей, всегда прикрытой длинными когда-то волосами…
   Я узнала его издали, сразу безошибочно определив между остальными его стройную высокую фигуру…
   Я была тут среди прочих таких же женщин, матерей, сестёр, жён, бабушек, и отцов… Я крикнула:
   — Лёня! — окликая его, не надеясь, что среди всеобщего гвалта он меня услышит.
    Но Лёня услышал, как слышал всегда…
    Он обернулся, сразу увидел меня… Мелькнувшая было в его глазах мгновенная радость, тут же сменилась холодом. Голубые глаза вмиг стали серыми, стальными, изнутри, из сердца наливаясь мглой, застилающей их ясное небо…
   И всё же он подошёл ко мне.
   — Я принесла тебе гитару, — сказала я, поднимая с земли «Музиму» в чёрном чехле.
   Он не смотрит мне в глаза. Но сейчас пугающе похож на Кирилла без своих волос, просто копия своего отца, только юный, тонкий, тонкокожий… Мне вблизи него становится ещё стыднее и хуже, чем пока я его разыскивала.
   Он взял гитару из моих рук, не касаясь меня, будто боясь обжечься или, вернее, отравится...
   — Я… не сказала никому… нашим, никому… — пробормотала я, не в силах заставить себя говорить нормально.
   — Я тоже не сказал… — он нахмурился. – Ты… не говори, что… что я… Они в Н-ске с ума сойдут…
   — Я не скажу… Лёня…
   — Развод я подпишу… Ты пришли, как только тебе… как только вам с ним… Словом, — он нахмурился, краснея, отвернулся: — как будет надо, я подпишу, не волнуйся.
   — Мне никогда не будет это надо.
   Он не сказал ничего, помолчал немного, потом усмехнулся, качнув головой, мельком скользнул взглядом по мне:
   — И ему такое же «динамо» крутишь, как и мне… Ты, поэтому не хотела за меня замуж… Думала…
   — Я всегда хотела за тебя замуж… Лёня, я…
   Он побледнел, в отвращении дёрнулись губы, он по-прежнему не смотрит на меня:
   — Не надо! Не надо мне твоих исповедей. Ты живи, как считаешь нужным теперь. С ним… Или без него, это как хочешь…
   — Лёня!.. — я хотела коснуться его, будто это может остановить его, но не решилась.
   — Пока, Лёля! – он уже хотел идти.
   — Не смей погибнуть, Лёня! Слышишь?! Я не одна тебя люблю… — почти крикнула я. Из разорванного сердца вылетают эти слова.
   Он оглянулся всё же, всё же посмотрел мне в глаза, но тут же, снова нахмурившись, отвернулся и пошёл от меня с гитарой к своим товарищам, к вагонам. Я не ушла пока они, все эти парни, не погрузились в вагоны, пока нас, провожающих, не прогнали с платформы, состав тронулся уже после этого… Другие плакали. У меня не было слёз. У меня, со мной, во мне была только пустота. Пустота, которую ничто без него, без Лёни, никогда не заполнит…
   
   И вот он, Кирилл, как две капли воды похожий на него, на Лёню, только тяжелее, мощнее телом… И в обычной одежде, не в форме, как Лёня... Я так ослабла, я совсем одна. Я никому не могла даже рассказать, куда отправился Лёня. Я должна была переживать это одна. И, наконец, Кирилл пришёл, появился, опять рядом, со своим тёплым взглядом, своими тёплыми руками… Как я могу не позволить обнять себя?
   — Вернись ко мне, Лёля… — Кирилл наклонился ко мне. – Прости меня и вернись.
   Я вздыхаю, ты даже не представляешь, как я хочу вернуться… Вернуться в прежнее время, когда не было ничего, не было греха, не было жгучей боли, с которой я живу не полтора месяца, нет… Я живу с ней с зимы, с того дня, как раздвоилась, разделилась, стала его и твоей… Но туда возврата нет…
   — Ты ведь любишь меня, — сказал Кирилл.
   Я повернула голову, чтобы видеть его лицо. Люблю. Люблю Лёню в тебе, Кирилл, вот в этом дело. Вы так похожи и такие разные, одинаковые лица, тела и совсем разные, не похожие души и сердца…
   — Что ты предлагаешь, будем жить счастливо, ведь нам теперь никто не мешает? - сказала я. — Будем наслаждаться свободой, пока Лёнька под пулями? Ты думаешь, он беречься там станет? Ты думаешь, не предполагает, что мы тут делаем… как развлекались за его спиной…
   — Я не развлекался. Я… пять с лишним лет, с тех пор, как увидел впервые…
   — Не надо… — она наклонилась вперёд, стискивая виски ладонями, шапочка упала на землю с её колен, я поднял.
   — Что же мне прикажешь делать? Тоже в Чечню податься?!
   Она повернулась ко мне:
   — А мне? — тень от ресниц упала на глаза, совсем затемняя их. — Мне как теперь оставаться жить? Мне? Я предала и его, и тебя… Если с ним что-то будет, я… Я не знаю, как тогда…
   — Перестань, Лёля, — я потянул её к себе за плечи. – Уже не исправить ничего, надо просто жить…
   Она покачала головой:
   — Я не могу. Не могу просто жить, Кирилл. Ты можешь? Когда он ТАМ? По нашей вине…
   — Ну, хорошо, мы ужасные люди, он там по нашей вине, но он не один ТАМ! Остальные, почему там?!
   Она усмехнулась жутко:
   — Так они по контракту, ты не знал? Это же добровольцы, они все, контрактники. Кто за чем. Деньги кому-то, кому военная романтика… И наш по контракту. Медик.
   У меня дрогнуло сердце, «наш»… Я будто вспомнил, только что вспомнил, что он мой сын… Мой сын отправился под пули из-за того, что…
   Что это? Способ самоубийства? Способ забыть, отодвинуть боль? Уйти от нас с ней, с Лёлей?
   Я вижу, ему больно, больно за сына. Он, похоже, только теперь, в эту минуту понял по-настоящему, что произошло, что мы натворили с ним. До него не доходило будто…
   — Не оставляй меня одного теперь… — проговорил Кирилл, бледнея.
   Боже…
Глава 2. Сны и будни
 — Кто это, Лёх, чё-то не поцеловались даже? – спрашивает мой новый приятель, с которым мы познакомились в первый же день.
   — Мачеха, — сказал я.
   Это слово, которого боится каждый с детства, всё, что я готов был произнести в ответ на этот вопрос. За ним, отгораживаясь, пряталась вся моя жизнь, то, о чём я не могу даже помнить сейчас. Я не могу думать, тогда я начну снова чувствовать, а если стану чувствовать, сердце моё взорвёт болью. Я могу только быть под наркозом. Эта война должна стать моими наркозом…
   Когда я забирал документы из деканата, меня не могли не спросить:
   — Что, переезжаете куда-то? За границу? — заинтересованно заглядывая мне в лицо.
   Я посмотрел, не понимая вопроса, заграница?.. что это?
   — А… нет… да… — пробормотал я.
   — На красный диплом идёте и уезжаете, жалко, Алексей Кириллович…
   Я сказал ещё что-то, меня даже уговаривали какое-то время. Говорили, что остался всего год, что у меня самые радужные перспективы. Что… Я не слушал, мне не терпелось поскорее выполнить задуманное. Будто за мной гнались.
   В военкомате смотрели на ссадину на моей щеке и разлившийся вокруг синяк.
   — От закона скрываетесь, может?
   — Нет. Я студент.
   Подозрений стало ещё больше:
   — То-то, что  студент… — военком прищурился, разглядывая меня пристальнее. — А что понесло студента с последнего курса на войну по контракту?
   Я смотрел на этого человека, который, наверное, обязан быть подозрительным…
   — Понимаете… Отец женился на молодой, ревнует жену ко мне, – выпалил я.
   Тип осклабился, с ухмылочкой покачал головой, подписывая моё заявление и прочие документы, и расспрашивать больше не стал.
   Со мной заключили контракт на три месяца. И я думаю до сих пор, как же это можно заключать контакт, чтобы идти воевать на три месяца?
   Три месяца воевать. Защищать Родину три месяца. А потом что? На отдых?
   Что-то противоестественное в этом, противоречащее смыслу даже самих слов защищать Родину. А я шёл за этим. Там бандиты, «боевики», враги… Опять какой-то абсурд, очевидно, списанный с западных образцов. Может они поймут когда-нибудь, что там, в, кажущихся кому-то прекрасными, далях, тоже не идеальная жизнь, больше того: во многом для нас не подходящая.
   Никогда для русских не подходила западная жизнь. У нас даже вера, религия, её суть, отлична от их. И всё наше копирование превращается в пародию и уродство… Это уродует и ломает тех, кто встраивается, пытается действовать в их логике, противоречащей исконной нашей внутренней сути. Это как вкручивать неподходящие по размеру детали в механизм, они ломаются, они теряют форму, искажаются окончательно и всё равно не подходят. Во всём так. Даже в мелочах. Точно как с программ-контролем по факультетской хирургии когда-то было…
   Я занимал свою голову, свои мысли чем угодно, только чтобы не думать, не видеть то, что поминутно возникало перед моим мысленным взором. Я не могу даже мысленно описывать то, что я увидел, это разорвалось бомбой в моей голове, выжгло разом во мне всё, что было, ведь всем во мне всю мою жизнь была Лёля. И она… Она… Господи, как больно… Невыносимо, тошнотворно, омерзительно и больно…
   Удивительно, но на отца я даже не слишком злился. Может быть потому, что по сравнению с Лёлей его место и в моей жизни, и в моей душе было намного скромнее.
   Но как я ни старался, как ни заставлял себя, как ни настраивал, каждую ночь она была со мной…
   Да и каждый день, будто стояла рядом, здесь, за плечом, стоит оглянуться, и я увижу её, её глаза, она улыбнётся: «Лёнечка...» И в казарме, где с ещё несколькими десятками таких же, как я обритых парней в зелёных майках и сатиновых трусах спал на узкой скрипучей койке, под худосочным одеялом, коловшим меня сквозь ветхий пододеяльник.
   И на стрельбах, где я, как и все пытался научиться поражать мишени и передёргивать затвор, менять магазин, собирать и разбирать автомат. Впрочем, последнему мы все отлично научились в школе на НВП. И на плацу, где мы шагали под речёвки и песни. Здесь я запевалой не стал, моя душа не пела…
   Мне хотелось выть по ночам, когда я видел её в благостных снах из нашей прежней жизни, а проснувшись и приходя в себя спросонья, понимал, где я и что… Я кусал кулак до крови, только чтобы не взвыть. Взводный, заметив как-то ссадины на моих руках, спросил, с кем это я дрался. Но никто не признался, что пострадал из-за меня, забияки…
   А потом она пришла проводить меня на вокзал и узнала же, нашла. Мудрено было найти, а нашла…
   Я ждал. Я убеждал себя, что жду напрасно, она не может знать, где я, куда решил идти, она никогда не найдёт меня, но я как ребёнок, верящий в деда Мороза, надеялся при этом, я мечтал, что она придёт, что я увижу её.
   Я почувствовал её взгляд сразу же и сразу подумал, что мне мерещится, потому что я слишком хочу, чтобы она пришла, мне самому себя было стыдно из-за этого желания… как какой-нибудь слабак…
   Чтобы просила прощения, не знаю, что ещё, не знаю…
   Только увидеть её… Если бы он не догнал её в тот день, если бы не унёс почти насильно домой, если бы она догнала меня, я бы простил?
   Я задавал себе этот вопрос вновь и вновь, но я не могу ответить…
   Простить… Я не могу думать об этом, о том, что Лёля…
   И вот она пришла. Совсем другая. Другая, не такая как всегда, не такая как была, когда любила меня…
   …Я не могу не думать, когда это всё началось у них, почему я не замечал? Почему не почувствовал?..
   Принесла мою гитару. Я забыл и думать о музыке. Она не забыла… держит чёрный этот чехол, он слишком здоровенный для неё, для её тонких рук…
   …А как она, оглядывалась на улице, когда побежала за мной… растерянно искала меня глазами… я видел её, она меня — нет…
   И как он догнал её… догнал…
   И вот она стоит здесь, и я понимаю, что я люблю её так, что это перекрывает, отодвигает собой и обиду и разочарование и смертельную ревность и отвращение к тому, что она, ОНА делала с моим отцом…
   Почему, Лёля?.. Что я делал не так?! Чего не хватило тебе во мне?!
   Всё же я не смог…
   Лёля, она не сказала никому ни о них с отцом, ни о том, что мы разошлись, ни о том, куда я отправился… Ну, последнее понятно, боится напугать маму и бабушку с дедом, но остальное…
   Потому что не закончила со мной?
   Но как это может быть? «Я люблю её, я её любовник…»
   Я заставляю себя засыпать, вспоминая пары черепных нервов, потом мышцы шеи, кости черепа. Но я слишком хорошо всё это помню…
   «Я не одна тебя люблю»… Она считает, я хочу отомстить ей. Нет, я просто хочу сбежать…
   «Люблю»… а его? Я ничего не понимаю… как можно любить и предать так низко? Лёля…

   — Сыграй, что ли на гитаре-то, Лёха, что зря тащишь, — говорит Генка Костенко, мой теперешний приятель.
  Мы разместились в вагоне, сразу заполнившемся нашим густым запахом, молодых, сильных тел, носков, сапог и ещё нового обмундирования. Сквозь грязные и мутные стёкла вагона плохо видна часть запасных путей, на которых стоял наш состав. Но скоро дёрнули вагоны, шатнув нас, кто-то повалился к всеобщему веселью, снова все расселись по местам, или встали, кто-то смотрел в окна, но большинство — нет.
   Я вытащил гитару из чехла, погладил по грифу, как по длинной шее. Перебрал струны. Не расстроилась даже…
   Я взял несколько аккордов, думая, что бы сыграть… И сыграл вот эту, про Невесту-Смерть.
   Взводный пришёл к нам, без улыбки, мельком взглянув на меня:
  — Хорошо поёшь, парень, только там, куда едем, и без твоей песни хватит этих «невест» на весь наш поезд, не пой о Ней больше, Она и так всегда рядом, незачем зазывать, — он сказал удивительно просто, без пафоса и выпендрёжа и даже без приказного тона, хотя он командир.
   Мы все посмотрели на него, выпрямившись разом, и притихли, я вижу, как побледнели и разом помолодели лица моих товарищей, как из разудалых парняг, которых все здесь строили из себя, они все вдруг стали юношами, которые не знают ещё даже куда едут…
  Мы ехали чуть меньше двух суток. Из благополучной, сытой, распущенной Москвы, мы приехали… не знали куда…
   
   И верно, мы не знали. Нас ссадили из вагонов, на какой-то станции, тоже на запасном пути, как и тогда, когда отправляли сюда.
   Мы вышли, медбатальон формировали отдельно и, хотя все мы были при оружии, всё же мои товарищи по учебке пошли не слишком идеальными строями в сторону от нас. А меня позвали и повели с другими, среди которых были и девушки. Что же девушки-то сюда тоже поехали, не мог не подумать я…
   Я не хотел идти медиком, собирался скрыть и идти на общих основаниях. Но так меня брать отказались, сказали, что дураков собирать, которым пострелять охота, не их дело. Что теперь контракты заключают только с сотрудниками МВД. Тогда я спросил
про медиков. Узнав, что я с последнего курса, опять удивились, проверяли, звонили, молчали, я ждал… потом позвали и сказали, что берут фельдшером, а «там посмотрим»…
   Вот я и вместе с другими прошёл к крытым брезентом машинам с красными крестами. В то время как остальных посадили в БМП, другие по БТРам рассаживались.
    Южная жара разбирала нас уже с этой ночи в поезде. Но только когда мы вышли из поезда, почувствовали в полной мере жар земли, воздуха, всё здесь напоено не нашими Н-скими или московскими скуповатыми сырыми запахами, свежей травы, птиц и прели, шуршанием листвы и холодных стоялых луж, но пряными, толстыми ароматами южных трав, тёплой жирной земли, здесь, на станции, приправленными дёгтем, горячим железом и деревом.
   В открытый задний полог машины мы видели, куда едем. Здесь были ещё обычные деревни, вернее станицы, с пирамидальными крышами, палисадниками, верандами, оплетёнными виноградом, с курами, гусями, собаками и кошками, бегающими по дворам и улицам. Дети гоняли по улицам. Женщины, мужчины. Обычные люди, обычная, будничная жизнь южных селений…
   Но к вечеру пейзаж стал меняться. Мы начали погружаться в мир мёртвой выжженной тишины, беспорядка, пепелищ, и чем дальше мы ехали, тем больше появлялось признаков прифронтовой зоны: раскуроченных машин, потом БТРы и танки, воронки от бомб… трупы…
   Девушка, что сидела со мной рядом на скамейке, улыбнулась мне:
   — Ты не бойся, красавчик, по медикам стреляют редко.
   Я посмотрел на неё, миловидная маленькая блондинка, улыбается так приветливо.
   — А ты не в первый раз что ли? — удивился я, глядя на неё.
   — В третий. Что дома сидеть? Тебя как зовут?
   — Лё… Лёша.
   — А я Юля, — она даже руку протянула мне для пожатия, всё так же мило улыбаясь.
   Другая девушка, что сидела позади, толкнула её, шутя, в плечо:
   — Хорош желторотиков обольщать!
   — Тебе завидно, что ли? – засмеялась Юля. – Ты, Лёш, не слушай её, меня держись.
   — Держись, держись, пока даёт, — захохотала её товарка.
   Так, приправляясь грубыми шуточками, мы и доехали до госпиталя уже в темноте. Только утром я узнал, что мы, оказывается, в Грозном. А ещё этой ночью, Юля, не откладывая в долгий ящик, пришла ко мне. Я уже почти уснул, утомлённый дорогой, постепенно переставая слышать богатырский храп моих товарищей… Улыбнувшись, она потянула меня за руку и увела из здания на улицу, и здесь, в темноте у стены, на лавках, сколоченных из грубо отёсанных досок, деловито и тихо отдалась мне.
   Господи… я не знаю, кто ты, Юля, но я был не с тобой… В этой темноте я даже не разглядел тебя, а поспешность произошедшего, лишила меня возможности почувствовать что-то, кроме возбуждения и разрядки, последовавшей слишком скоро… И это было как когда-то в юности, когда я не знал ещё Лёлиных ласк, когда сны и оргазмы настигали меня, оставляя опустошённым и униженным. Так и теперь, моя подруга сбежала раньше, чем я успел сказать или сделать что-либо, будто получила, что хотела, и больше во мне не нуждалась… я застегнулся и сел снова на эту скамью, кто-то из темноты спросил:
   — Закуришь?
   Боже, кто-то ещё и видел нас…
   Как далеко всё это от того, к чему я привык…
   Я кивнул, плохо видный в черноте южной ночи, человек протянул мне пачку сигарет и спички.
   — Привыкай, брат… Здесь женщин мало, они правят бал, берут, а не дают. Радуйся, что хотя бы так. Тебя выбрала сегодня…
   — Сегодня? — проговорил я, чуть поперхнувшись непривычным мне сигаретным дымом.
   — А ты что на роман на всю жизнь наметился? – он засмеялся сипло. – Ничё, всё поймёшь в три дня тут…
   Этим мои ночным другом оказался старшина нашей медслужбы Веснухин Михаил Степанович. Он, уже пятидесяти лет от роду, приехал служить сюда, после того как полтора года назад погиб под Ачхой-Мартаном его сын, жена, от этой вести умерла от инсульта в четыре дня…
   Ко всем нам он относился как к сыновьям, мы так и звали его - Батя. Кроме меня здесь, в госпитале был ещё один молодой, но по-настоящему опытный военврач, поначалу он поручал мне только лёгкие раны, швы, перевязки, как любому фельдшеру, и учил, каждый день учил оперировать. Оперировать в полевых условиях, оперировать быстро, не рассчитывая на ассистентов…
   «Боевое крещение» случилось как-то внезапно, удивило и ошарашило. Как ни странно, все эти недели, что прошли в подготовке, я совсем не думал о том, что будет здесь. Ни об оружии, ни о ночных обстрелах, внезапных автоматных очередях растрескивающих воздух, или, бухающих земляными вздохами, взрывах.
   Всё это накатилось вдруг на мой слух, ворвалось в мои глаза, в мой ум, в моё сердце. Неожиданно и пугающе. Чего я ждал, когда ехал сюда? Когда готовился в Москве? Когда мои волосы падали неожиданно светлыми шелковистыми локонами мне под ноги под жужжание машинки, больно цеплявшейся за них и быстро и ловко, хотя и небрежно, пробегавшей по моей голове. Вероятно, так себя чувствуют овцы, когда ими занимаются стригали.
   О чём я думал всё это время? Чего ждал?
   Не о войне. Ни о Чечне, ни о Грозном, ни о смерти.
   Конечно, я думал о Лёле. Не позволял. Гнал от себя. Изгонял усилием воли её лицо из своего сознания, её имя, все буквы и звуки, составляющие его, я выжигал каждую минуту из себя, чтобы забыть и не помнить. Все силы я тратил только на это. Когда мне было подумать о том, куда я приехал и для чего…
   Девушек здесь было всего три, двух других звали Таня и Света, они все были «геройскими девчонками», что было правдой, потому что, когда бой приблизился к нам, они вытаскивали из-под огня раненых на себе, совсем так, как я читал или видел в кино о Великой Отечественной… Надо же, а я думал, что такое могло быть только на той геройской войне. Но не война делает людей героями. Это люди-герои пишут великую историю великих войн. Вот и мы писали тут. Эти девушки в первую голову…
   И все три поимели меня, когда захотели, так же, не разбираясь с моими желаниями, не ведя лишних разговоров, не утруждаясь ласками и даже поцелуями. У меня в жизни такого опыта не было, и теперь я понимал, что я приобретал, а не терял, не имея его…
   Заметив у меня на пальце обручальное кольцо, снять которое я так и не смог себя заставить, одна из них, Таня, спросила с усмешкой:
   — Что ж тебя жена-то отпустила, денег ей, стерве, мало?
   Я посмотрел на неё, не сразу понимая, о чём разговор, но она ответила сама себе:
   — Я бы своего никогда не отпустила бы.
   — А ты замужем что ли? – изумился я.
   — А то, как же! – захохотала она, показывая коронку на заднем зубе. – И ребёнок есть.
   Что она делает тут? Что Юля делает тут? Почему эти женщины пришли воевать, почему они так ведут себя с нами, я не вопрошал, поняв скоро, что вот это всё, всё, что нас окружало здесь, к чему мы привыкли за полторы недели, подстёгивает страх.  Жажда жить выливающаяся вот в такие формы… Кое-кто подкалывал и промедол себе… Я видел, но и это уже не поражало меня… И гашиш покуривали. Но я по-прежнему не курил даже сигарет. Мне дурман не нужен. Меня не снедал страх.

   Солнце палило нещадно, удивительно, короткий бой завершился только что и сразу же появились звуки обычной жизни: жужжит толстая муха - «бомбардировщик», ударяясь в стекло, и не видит, безмозглая, что рядом открыта ставня.
   Таня махнула на неё полотенцем:
   — У-у, бестолковый бомбовоз, лети отсюда! — вытолкнула её в открытое окно, муха исчезла.
   Только что, рядом, за соседним домом что-то рвалось по-настоящему… При наступившем относительном затишье мы пошли посмотреть, нет ли раненых… Это стало первым, что было по-настоящему душераздирающе, когда мы со стрелками нашли с нескольких десятках метров от госпиталя горящий танк, где услышали крики людей, горящего заживо экипажа…
   Мы бросились к машине, подбитой в основание башни справа по ходу, башня была свёрнута набок… Но броня у люков раскалилась, и покосила их, мы не могли открыть… Только через несколько бесконечно долгих секунд крики прекратились… Подошли ещё бойцы из десантной роты, что шла в центр города и только вместе с ними мы потушили погибшую машину. Кто-то притащил кувалду. Из окрестных разрушенных домов что-ли?
   — Да нет, Лёх, кувалда у танка своя… — хрипло ответил кто-то…
   Мы в каком-то исступлённом отчаянии колотили по запаянным жаром люкам, кое-как открыли… Чудовищным запахом жареной плоти обдало нас и дымом… Мы отшатнулись как по команде… А потом, как одержимые, не обращая внимания на участившиеся автоматные очереди, звук которых становился всё ближе, мы кое-как достали дымящиеся чёрные тела четверых ребят…
   Я видел в судебном морге сожжённые трупы. Но то были по сравнению с этими, сегодняшними, будто учебные пособия, оказывается мало тронувшие тогда меня, это Лёлька не могла заснуть в ту ночь… Я не спал в эту…
   Это была первая, но не последняя могила, которую мы выкопали здесь…
   Эти четверо парней, которых я никогда не видел живыми, врезались мне в память, в моё сердце. Я стойкий, оказывается, был парень до всего этого, удивлялся Лёлиной всегдашней чувствительности, как долго она не забывала тяжёлых больных, страшные случаи, что мы проходили, я проходил, она цеплялась за каждый…
   И опять я не могу не вспоминать о Лёле, даже здесь, с каждым днём всё больше. И каждое моё соитие со здешними девушками ещё больше заставляло меня вспоминать Лёлю и то, какая она, как было это с ней…
   И тем больше я негодовал и злился, что меня исторгли из рая, вытеснили сюда, в этот ад. Ад обыкновенной войны. И обыкновенной жизни. Потому что до сих пор я жил необыкновенно. Да, до сих пор, с Лёлей, я жил в раю. Я это осознавал и раньше, но так остро и больно, и больнее с каждым днём, я начал чувствовать только теперь здесь и, особенно, сходясь со всеми этими чужими бесчувственными в отношении меня женщинами…
   Огонь из автоматов и пулемётов вёлся постоянно, я перестал замечать его почти сразу, как не слышишь привычный шум поезда, в котором едешь, или дождя, льющего на крышу. Только, когда он стал нарастать и приближаться, мы поняли, что мы в эпицентре боя, он не приблизился к городу, весь город стал полем боя.
  Это было странно, здесь все были убеждены, что город полон военных, полон офицеров и нас, контрактников, что никакого боя, тем более штурма быть не может. Но в первых числах августа началось то, что потом и назовут штурмом Грозного…

… — Кирилл, ты… ты просишь о том, чего не может быть. Чего я не могу, не должна тебе дать.
   — Лёля… Почему ты хочешь бросить меня теперь? Ты хочешь наказать меня? Тебе кажется, я мало наказан?
   Я села, опять облокотившись о спинку скамьи.
   — Просто живи со мной под одной крышей хотя бы… — в который раз попросил Кирилл.
   — И будем лицемерить? Изображать друг перед другом раскаявшихся грешников? Или что?! Как ты себе представляешь это? И зачем? Я не могу, Кирилл, разве ты не понимаешь?
   — Ты совсем меня не любишь?
   Что я могу ответить на этот вопрос? Как я могу ответить «не люблю»? Как я могу сказать это человеку с Лёниным лицом…
   Что я вообще могу ответить?..
   Я не ответила. Я переселилась обратно в общежитие. Мила с Серёжкой сняли квартиру, и комната, в которой мы когда-то жили с Лёней такой скудной и такой счастливой жизнью, вновь была в моём распоряжении. Правда блок оставался   мужским, но в комнате на двоих так и обитали безобидные вьетнамцы.
   Опять отсутствие горячей воды, хождение пешком на шестнадцатый этаж, но здесь, в этих стенах, на этой «олимпийской» кровати, на стульях, что мы когда-то ещё в серой упаковочной бумаге, обвязанные шпагатом, несли сюда, в этом маленьком телевизорике, здесь сохранялся отпечаток Лёни, нашей с ним жизни, нас с ним. И мне было невыносимо больно каждый день, каждую минуту, каждую ночь. Я считала дни, ожидая окончания трёх месяцев…
   Кирилл каждый день приезжал в роддом, где я работала теперь через день, а с началом учебного года стану работать ночь через три, как когда-то Лёня. Кирилл приезжает и в общежитие по утрам, чтобы отвезти меня на работу. Кирилл каждый день уговаривает меня быть с ним, хотя бы просто вернуться в квартиру, просто делить с ним кров. Он приходит и сюда, он обнимает меня, это всё, что я могу позволить себе и ему.
   Это то, чего я хочу сама. Хочу ощущать его тепло, его близость, его присутствие. Он как матрица Лёни. Наверное, если бы не было его, я вообще не выдержала бы этой новой реальности.
   Сегодня суббота, Кирилл приехал рано, застав меня только что из душа.
   — Что тебя принесло в такую рань, ты же по выходным не встаёшь раньше девяти-десяти, — удивилась я его раннему появлению.
   — Поедем в Серебряный бор, искупаемся?
   — У меня купальника нет.
   Он засмеялся.
   — Чего ты?
   — Я знал, что ты это скажешь. И что купальника у тебя нет. Я купил тебе купальник, Лёля.
   — Всё про меня знаешь, да?
   — Конечно, — самодовольно улыбнулся Кирилл.
   Мы поехали в Серебряный бор, по дороге он оживлённо рассказывал, что было на днях у него на кафедре, как поссорились два аспиранта из-за темы. Один пригрозил уехать в Канаду, если ему не дадут темы…
   — Почему тебя это смешит? – удивилась я. – Учился бесплатно здесь, а теперь поедет в Канаду, где и диплом-то его не признают…
   — Не воспринимай всё так серьёзно. Куда он поедет, кому он там, к чёрту, нужен, в той Канаде.
   — Так он и тут никому не нужен, вот и…
   — Это от внутренней пустоты, — уже не смеясь, серьёзно сказал Кирилл, — ты же не думаешь, что не нужна никому.
   Я посмотрела на него. Это было бы глупым кокетством говорить, что я не нужна никому… Да и в работе я вовсе не чувствую себя ненужной. Напротив, я знаю, что полезна, хотя не умею ещё ничего, но я научусь… И я хочу помогать и помогаю.
   — Знаешь, что я услышал на днях, хождение имеют кассеты с записью Алёшки с его ребятами. Их «Лютер».
   — Кассета? — вот это да! Было чему удивиться. «Лютер» на кассетах…
   — Да, представь! Не студийная, довольно дрянного качества, но слушать всё же можно.
   Неужели, это та, что они с ребятами записывали не всерьёз в «гараже». Кто ж распространил? Юрка, должно быть… И не спросишь, они на сборах сейчас с Серёгой…
   — Они талантливые ребята. Особенно наш. Людям нравится. Я видел, как вашим ребятам нравится в институте, когда на втором курсе вы играли в КВН.
   — Ты видел?! Ты был тогда? – удивилась я. – Я только дядю Валеру помню в тот день.
   «Дядю Валеру», мне впору начать ревновать, тем более что «дядя» этот моложе меня…
   — Я был тогда, — сказал я. — Я много когда был, а ты даже не подозревала, что я рядом. Я бегал за тобой с первой встречи, Лёля.
   Она взглянула коротко, мне показалось, искорка мелькнула в её глазах, но всего на миг, на один только миг. Она опустила глаза, поморщившись как от боли:
   — Не надо Кирилл, не начинай снова, я прошу тебя, — сказала Лёля тихо.
   Я умолк. Хотя это стоит мне труда, замолчать и не говорить об этом. Я каждый день осаждаю её, но я не приблизился и на шаг к цели. И как мне удалось когда-то обольстить её? Теперь, когда Алёшки не было рядом с ней, она, как жемчужница, захлопнула створки раковины и её теперь не достать оттуда. При этом не отвергает моего присутствия, привыкла, должно быть, за последние несколько лет, даже объятий моих не отвергает. Даже желает их, я чувствую, что ей приятны мои прикосновения и то, что я рядом.
   Я не видел раньше Лёлю в воде. В одно то, как она плавает, можно влюбиться. Так уверенно как в воде, она не чувствует себя даже на земле. Вода полностью её стихия и это река, а она говорит, что не любит реки…
   — Почему? – спросил я.
   — Смотреть люблю, как все. Но плавать люблю только в море.
   — Кто учил тебя плавать? Ты занималась?
   — Нет, я танцами занималась, — усмехнулась она.
   Ах, танцами… хотя и это не объясняет, откуда в ней эта чувственная грация и прелесть движений, даже Юля, её мать, не обладает ими, при всей своей красоте. Я не могу не получать удовольствия от лицезрения её прикрытого купальником тела, этих изящных плавных линий, тонкой кожи, к которой прилипла травинка на животе… Я протянул руку, пальцами коснулся её, снимая травинку, Лёлин живот вздрогнул как струна…
   — Ты что?!.. – почти испугавшись, спросила она, повернув голову ко мне, и краснея…
   И всё же я волную её, всё же возбуждаю, всё же всё, что происходило между нами теми украденными ночами, не привиделось мне…
   Я увидела, как вспыхнул его взгляд в ответ на моё волнение от его прикосновения. И испугалась. Нет-нет! Нет! Больше я не смогу, не вынесу этого... Кирилл!..
   Я понял без слов. Казнится и хочет продолжать казниться. Пока Алёшка не вернётся, ничего мне не светит… И как ни тяжело мне это сделать, я убираю ладонь от её живота.
Глава 3. Красный крест
   Мы верили, что нам, под защитой красных крестов, не угрожает опасность. Странно, что в это все верили, все, кто уже не в первый раз, кто с самого начала, с декабря 1994-го года были здесь…
   Мы все верили в это после Будённовска, после Кизляра, после взрывов в метро. Почему продолжали верить?! Почему?!..
   В это верили не только мы, медики, но и бойцы, те, кто бежали из окрестных разбитых позиций, кто после того как разбили их блокпосты. И скоро собралось в нашем госпитале пятьдесят шесть человек бойцов, не считая раненых.
   Тяжёлых не было в первый день, всех отправили раньше в войсковые госпиталя, здесь оставались только те, кто или не дождался отправки или просто легкораненые, чьё выздоровление исчислялось днями.
   Три наши девушки подбадривали всех уже одним своим присутствием. Связь была первые дни нормальная. И вообще мы не понимали и не верили долго, что боевики могут пойти на город, полный военных. Не просто военных, но офицеров, генералов, да и журналистов было полно, неужели их не эвакуировали бы, если бы предполагали штурм…
    Не знаю, как это было и почему, и кто проворонил это наступление, но с первых чисел августа с каждым днём положение в городе стало меняться.
    Мы ощутили это по всё участившимся вокруг нас автоматным очередям. Вначале всё шло как всегда, только всё ближе к нашему зданию, тоже полуразбитому, без единого целого окна, но с вполне надёжными стенами, крышей и подвалом. А потом вместо автоматных очередей и отдельных выстрелов, как раньше, появились залпы орудий посерьёзнее: «градов», миномётов, взрывы тяжёлых снарядов, оглушительный грохот и сотрясении земли, ходуном ходившей от взрывов. Дома вокруг нас рушились, засыпая обильной серой пылью, дожди размывали это всё с чёрной землёй в липкую жирную жижу...
   Против чего, против кого воюют чеченцы, думал я, пока не спал ночами. Я думал об этом, когда только началась эта война полтора года назад. И я понял, вот в эти дни и понял. Они не воевали против русских, хотя казалось, именно так, они свою свободную Ичкерию против всё возраставшего в стране скотства подняли ещё в конце Советского Союза. Это я, мы с Лёлей и всё, кто с нами рядом, думали, что началось всё в декабре 1994 года, на Новый 1995 год. Но это мы увидели это тогда. А Дудаев был намного раньше, и Ичкерия тоже. «Не видели» это те, кто не хотел видеть. Мы всей страной шли и идём туда, куда чеченцы идти не хотели… Во что превращалась Россия ещё до того как стала Россией без пятнадцати своих сестёр… уже столько лет... Только этой весной новый министр иностранных дел впервые за много лет перестал пресмыкаться и заискивать перед всем миром, особенно Западом, как это делал прежний, что изо всех сил старался понравиться. Меня коробило и выворачивало каждое его выступление, как Лёлю «Горби»… Мы говорили с ней об этом много раз, и она неизменно с отвращением высказывалась о том, о чём я думал. Что бы она сказала теперь о моих теперешних мыслях об этой войне?
   — Сыграй, Лёша, что-то тоскливо, — попросила Юля вечером пятого августа.
   Я взял гитару и перебрал струны. Моя гитара, как моя прежняя жизнь, её свидетельница… я пою, будто возвращаясь туда, в Н-ск, в московское тёмное и холодное общежитие… В нашу комнату, где мы были только вдвоём… Что же я не смог сохранить ничего? Почему я потерял всё? Или ничего не было? Почему ты разлюбила меня, Лёля?!
   Или и не любила? Или я обманывался, свою любовь, что заполняла меня до пределов, сверх предела, принимал за ответную?.. Не может этого быть… Я не мог бы быть так счастлив, если бы не любила. Я каждый миг чувствовал её любовь. До того самого дня, до утра 12-го июня… Как это могло быть? Или я так глуп и так слеп, что не видел ничего? Так ослеплён?
   Но почему и когда она пришла с гитарой провожать меня, нашла и пришла увидеть меня, почему я сразу почувствовал, что она здесь и смотрит на меня? Вот с этими здешними женщинами я занимаюсь сексом, но я не чувствую их толком даже в эти минуты…
   Но если Лёля не разлюбила меня, тогда что произошло? Этого я не понимаю. Этого я никогда не смогу понять, потому что не представляю, что она может быть с кем-то без любви…
   Но если она любит и его? Что это за раздвоение? Что это такое? Что ты за человек тогда Лёля?!..
   — Ты – Лютер?! – неожиданно изумлённо спрашивает меня один из бойцов, едва я закончил очередную песню и прерывая мои мучительные размышления.
   Я посмотрел на него с не меньшим удивлением, откуда кто-то может знать моё прозвище:
   — Ты откуда знаешь?
   Тогда он восхищённо всплеснул руками:
   — Охренеть, ребята! У меня кассета есть с его песнями! Только плеер не работает… Ребят, вы знаете, кто он… вообще, охренеть! Это Лютер, они подпольные музыканты, классную музыку пишут! — восторженно проговорил он, блестя глазами на чумазом лице под чёрной замурзанной банданой.
   — Так это твои сочинения?!
   Все оживились:
   — Иди ты!
   — Тебя-то что занесло сюда в эту ж***?!
   И смотрели на меня, будто видят впервые.
   — Как в фильме скажу вам, — чувствуя себя пафосным придурком, я всё же договорил: - Родину защищать.
   Ребята и девушки оглядываются друг на друга и смотрят на меня опять:
   — Ты не стебёшься сейчас?
   — И песни, правда, твои?
   — Мои. Но мы шутки ради записали ту кассету, — я пытаюсь побороть смущение. – Не понимаю, как она попала к тебе.
   — Да купил я. Так и называется «Лютер», внутри буклетик, там пара слов о вас троих, что вы не стремитесь к славе, ла-ла… да я покажу щас!
   Он побежал внутрь, а Юля подсела ко мне с заинтересованным взглядом:
   — Так ты знаменитость? Круто… — играя, проговорила она.
   Вторая моя подружка, Света, обняла меня с другой стороны.
   — Отстань от него, Юлька…
   Мужики захохотали:
   — Ну, теперь отбоя не будет!
   Тем временем прибежал с кассетой давешний парень. И правда кассета, как он и рассказал, кто же это сподобился распространить? Юрка, что ли? И не сказал ничего…
   Я почувствовал себя как во времена школьной славы или во время успехов на институтских концертах… Только теперь этого не видит Лёля… Чёрт, неужели я никогда не перестану о ней думать?.. Меня ещё долго расспрашивали, подшучивали, подкалывали мои товарищи, говорили, что никогда бы не подумали, что встретятся со знаменитостью да ещё здесь…
   — Да вы что, ребят, какая я знаменитость, перестаньте!..
   Впрочем, они развлекали этими шутками больше себя. Я быстро понял это и перестал обращать внимание.
   Ещё просили спеть, и я пел, так что едва не сорвал голос, и осип к ночи окончательно.
   А наутро бои вошли в город со всех сторон. На нашей улице долго ничего не происходило и мы через три дня помогали жителям выходить из города по специально организованным «коридорам». Я удивился в который раз, что в этом разрушенном городе оказалось столько людей: женщин, детей, стариков, да и мужчин. Вот только, почему эти мужчины «мирные» мне было невдомёк, в моём понимании, если в твоём городе бои, мужчина не может оставаться мирным. Ты автоматически воин. Тем более чеченцы, они воины от рождения все как все кавказцы… немного позже я понял, что эти «мирные» люди, даже женщины, вовсе не мирны...
   Стрельба приблизилась к нам вплотную. И уже все мы не медсанчасть, а боевое подразделение.
   Двенадцатого августа погибла Юля, вытаскивавшая из-под огня раненого бойца, я не видел как её убили, ребята видели, что её «снял» снайпер и с ней вместе и того раненого, которого она тащила.
   Я увидел только её труп. И то только к ночи, когда по темноте ребята принесли его под наши защищённые мощным бетонным забором стены…
   Так и не узнанная мною толком, не понятая. Я смотрел на её закинутое к потемневшему уже небу лицо, уже изменённое смертью и думал, что это первый близкий мне человек, кого я вижу мёртвым.
   Но близкий ли? То, что происходило несколько раз между нами… не знаю, заставляло ли это её чувствовать ко мне хоть что-нибудь. Я сейчас ощущал только жалость. Я не хотел бы быть с ней, даже будь она жива. Мне было жаль её потерянной жизни, её молодости, даже мужа, который не дождётся её...
   Мы похоронили её в дальнем углу двора, и вскоре там у нас образовалось небольшое кладбище.
   Погиб и тот парень, что слушал нашу кассету…
   А на пятый день нас осталось тридцать из пятидесяти шести. Оружие у нас было, припасы имелись тоже, но бой не прекращался почти целый день. Осколки от бетонной стены посекли мне щёку, в остальном я был невредим, в отличие от большинства моих товарищей, которые все были ранены, кто легче, кто тяжелее. Но, главное, погиб доктор, мой наставник и учитель здесь, Андрей Андреевич, ему было всего тридцать пять…
   Теперь главным и единственным доктором был я. Меня пытались беречь, прикрывать собой.
   — Ребят, я один тут останусь? Вы не дурите, дайте мне позицию, я встану с вами.
   — Здесь госпиталь, санчасть, ты поберёгся бы, Лютер, — неизменно говорили они.
   — Какая санчасть!? Даже флаг наш с красным крестом давно сбили. Мы все бойцы, что я вам девчонка, что ли?
   В конце-концов, через полтора дня я уже воевал наравне со всеми.
   Нас обстреляли из гранатомётов, снеся напрочь второй этаж, вместе с десятком наших ребят. Едва стихли проклятые залпы, начала оседать пыль, мы бросились наверх по уцелевшими ступенькам… нет… здесь ничего уже не было, не было даже тел, их разнесло в пыль и мелкие ошмётки, которые не собрать, если только просеивать через сито, вместе с камнями стен…
   На ночь мы спускались в подвал. Связиста нашего тоже убило, но капитан Шеламов, что взял командование, как старший по званию и вообще единственный теперь среди нас офицер, он поддерживал связь с командованием. Но в разговор вклинивались боевики «чехи», как называли чеченцев, хотя среди них, бандитов, много было совсем и не чеченцев. Как и среди нашего всё уменьшавшегося гарнизона были и лезгины, и кабардинцы. В жизни не разобрался бы, да и не надумал бы спросить, но они рассказали сами.
   Так вот, «чехи» всё время заунывно и с сильным акцентом, что уже заставляло подозревать в них не чеченцев, настаивали, уговаривали, чтобы мы сдались и вышли из здания, окружённого ими.
   Двоих тяжелораненых пришлось оперировать под огнём, под падающими с потолка в подвале пылью и кусочками цемента на содрогающемся от взрывов столе. Девушки теперь не выходили отсюда, помогали мне в операциях и теперь ухаживали за ранеными.
   Если раненые и выживут — львиная доля заслужена девчонками.
   Один был ранен в бедро, и из повреждённой артерии кровь хлестала фонтаном, у меня были считанные секунды на то, чтобы остановить кровь, ушить сосуд… я стал как робот и сделал всё меньше чем за минуту.
   Второго ранило в шею. Это было ещё хуже… Но я будто бы нарочно по ночам повторял анатомическую зубрёжку в своей голове, я помнил все мышцы и сосуды шеи так, что мог оперировать на ощупь, не глядя…
   Оба парня живы и начали веселеть день ото дня.
   Но бой вокруг нас становился всё гуще. Мы как в Брестской крепости были здесь, мы мешали боевикам тем, что постоянно расстреливали их тылы…
   Капитана убило пятнадцатого. Снайпер пристрелял восточную часть нашего двора, уже обнажившегося после обстрела гранатомётами…
   Мы не могли забрать тело капитана, превращённое в кровавое решето, быстро чернеющее на солнце, до ночи… мухи кружили над ним роем, мухи не боятся пуль и осколков…
   — Лютер, спой. Может подыхать завтра, так с музыкой, оно веселее…
   — Баста, карапузики! Кончилися танцы! - засмеялись все, вспомнив любимый нами в детстве музыкальный мультик про Волка и семерых козлят-рокеров. — Помирать так с музыкой! Запевайте, братцы!
   И я пел. А мои товарищи, давно не бритые толком, не мытые, но не голодные хотя бы, подпевали мне…
   Коля из Ленинграда, то есть Петербурга, конечно, очень ритмично «играет» за барабаны, по картонной коробке, откуда мы вынули сегодня тушёнку, и пустым мискам. И мне кажется, что звучим мы сегодня лучше, чем в самые лучшие времена и на «Гибсонах» и «Таме»…
   Назавтра к нам прибежала большущая пыльная собаченция. Откуда она взялась, как осталась жива, было непонятно, но на третий день, успокоенная и сытая, она неожиданно ощенилась четырьмя щенками…
    Девчонки хохотали:
   — В госпиталь же бежала, бабёнка наша… — и ласково трепали здоровенную рыжеватую псину за кривыми ушами, от чего от её пахучей шкуры в нашем подвале прибавлялось пыли и вони. Она будто смущалась и поднимая брови смотрела в наши лица коричневыми грустными глазами.
    А Батя вылавливал для неё кусочки тушёнки из своей миски и кормил с руки, а она облизывала его заскорузлые пальцы, далеко высовывая язык, блестящий и розовый.
    Мы устроили собачью семью в одной из коробок, дав всем имена. Мамашу звали теперь Волына, одного из щенков, Порох, второго Пуля, третьего Град, а четвёртого Динамит. Кто из них какого был пола, мы не разбирались.
   Нашего старшину Батю убили утром шестнадцатого августа. Рядом разорвался снаряд, снеся и изрядную часть угла нашего здания. Батю взрывом отбросило почти на десять метров и мы, стреляя из всех окон, превратив их в узкие бойницы, заложив смотанными матрасами и подушками, целый день смотрели на развороченное взрывом тело Бати, вначале ярко-красное от крови, потом всё более темнеющее, всё больше мух кружилось над ним… а потом нас накрыло огнём и тело Бати завалило осколками, похоронив под собой…
   До тех пор пока нам не заглушили связь, мы просили подмоги, говорили, что у нас раненые, женщины, нам отвечали: «Держитесь, помощь близко»…
   Мы держались. Но когда связь перестала работать, мы поняли, что помощь к нам не придёт, потому что теперь будут считать, что мы все погибли…
   Нас осталось восемь: Коля Маслов из Питера, Генка Варварин из Твери, Сашка Глушко из Ярославля, Света и Таня из Калуги. И двое тяжелораненых, один из Омска Славка Волков, другой Мишка Николенко, которые, впрочем, на пятый день встали и, тоже устроившись у бойниц, воевали как все.
   Теперь мы воюем деловито и спокойно, бьём «без нерва», выискивая, откуда ведётся огонь по нам, и лупим прямо туда…


   — Ты похудела очень, Лёля, совсем не ешь, — сказал Кирилл.
   — Надо же, разглядел, — хмыкнула я. – Ем я, не волнуйся.
   Утро и он везёт меня на работу. Я благодарна ему. За то, что не оставляет меня одну сейчас. Те недели, что я была одна, пока искала Лёню, я спустилась в глубины ада. Моего собственного… но то ли ещё будет…
   То, что я виновата, я знала всегда, ещё до того как всё началось между нами с Кириллом, с того самого дня как я впервые почувствовала волнение в его присутствии, тогда, летом, в Н-ске…
   Что я чудовище ничем не достойное Лёни, я тоже знала. Но как мне теперь было существовать, когда он оторвался от моей жизни, унёс с собой всё, всё, что я чувствовала, чего хотела, о чём мечтала. Всё моё будущее, которого я никогда не мыслила без него.
   Теперь мне не оставалось ничего. Он не простит меня, то, что я сделала, нельзя простить, ничем нельзя оправдать, объяснить, понять. Я и сама не понимала. И будь Лёня рядом, не знай, он ничего, всё продолжалось бы…
   Но не теперь. Я могла любить Кирилла, пока Лёня был рядом… Будто это не два человека, а один, но в разных ипостасях. Один идеальный, а другой обыкновенный, грешный, со всеми глупостями и низостями, присущими всем людям, всем, кроме Лёни…
   В середине августа в Москву нагрянул дядя Валера. Он приехал ко мне, хотя и сказал, что проездом, но это точно было не так, он не спешил никуда, он провёл со мной много часов, весь день. Это был будний день, мы сходили в Зону, как мы звали Тропарёвскую Зону отдыха, прогуляться, он рассказывал о маме, о Ромашке, о бабушке и расспрашивал о Лёне, всё больше хмурясь, глядя на меня. Сам он теперь с друзьями организовал артель по производству мебели.
   — Не знаю, что выйдет из этого, Лёля, я конструирую в зависимости от пожеланий заказчика, потом с мастерами… словом, тебе не интересно будет, но пока заказы есть вроде и неплохо…
   — Бандиты не достают?
   Он посмотрел на меня:
   — Бандиты начали в кресла депутатов пересаживаться… - хмуро произнёс он. - Но… С другой стороны, не платить хотя бы дважды…
   Мы пообедали, купив в «Лейпциге», до которого дошли через Зону напрямик, разнообразных вкусностей: чудесной колбасы, копчёной осетрины, сыра и даже вина. Я и кофе сварила на плитке в нашей маленькой турке, Лёня никогда не любил, я варила для себя.
   — Лёль, где Лёня? – спросил, наконец, дядя Валера, пока я убирала посуду.
   Я посмотрела на него… если бы я не сделала этого, я смогла бы не сказать… но своими глазами он тут же проник мне в самое сердце и я заплакала…
   Всё, ноги не удержали, я села на постель, дядя Валера рядом со мной, обняв мои затрясшиеся плечи.
   Я впервые заплакала с того дня, как всё разрушилось, и поэтому поток моих слёз был неукротим…
   — Так и знал… чёрт… — пробормотал Дядя Валера, обнимая меня, ревущую в голос. Я чувствую, как намочила ему рубашку на плече… Он не на сборах? Где он?
   Но я не могла произнести ни слова.
   — Из-за чего поссорились хотя бы? — он отводит мои волосы, силясь заглянуть в лицо.
   — Мы не поссорились… Я… Лёня в Чечню уехал… воевать… — я пролепетала, подняв глаза на него.
   — Почему?.. Сам? Или?.. Почему он поехал?.. — недоумение сделало его лицо даже бледным. — Подожди… Я не понимаю, как его могли взять?!..
   — Он сам! Он сам! Сам! — вскричала я в отчаянии. Надо всё сказать ему, пусть знает, до чего довела Лёню его милая «Лула-Мэй»… — Из-за меня! От меня! я…
   — Что сделала-то?.. Вы же… О, Боже… — дядя Валера побледнел ещё больше, обмер даже, понимая, наконец… сразу оценив масштабы моего преступления… и ничего не стал расспрашивать больше.

   Я приехал, чтобы отвезти Лёлю на дежурство, я делал так всё время, я каждый день должен был видеть её, и я чувствовал, что это нужно и ей, чтобы я появлялся ежедневно. Я отвозил её на дежурства, я встречал её по утрам, отвозил домой, в общагу, опаздывая на работу, вызывая уже недоумение и гнев моей заместительницы, ведь за все годы за мной такое не водилось. В дни, когда Лёля свободна, я стараюсь освободиться пораньше, чтобы провести вечер с ней вдвоём, что тоже приводит Галину Мироновну в сердитое расположение.
   Вот и сегодня, по обыкновению, я приехал сюда, поднялся сегодня на лифте, его включили неделю назад, но я и так не замечал подъёма по этой узкой, бесконечной лестнице, по которой навстречу спускались молодые, а иногда и не очень молодые люди в тапках и домашней одежде, с кастрюлями нередко…
   Дверь была не заперта, Лёля оставляла открытой, когда знала, что я вот-вот приду. Я не застал её в комнате, зато застал «дядю Валеру»… Он обернулся от окна, у которого стоял, глядя на Москву, как на ладони лежащую перед глазами. Увидев меня, кажется, не удивился, будто предполагал, поджидал даже:
   — Добрый вечер, Кирилл Иванович, — сказал он, разворачиваясь и буравя меня острым взглядом, будто всё знает обо мне…
   — Добрый вечер, кажется… Валерий? – я отлично помню его имя, как и его самого, но мне хотелось уязвить его тем, что я будто бы забыл…
   — Валерий-Валерий, — его губы в злую дугу выгнулись гневом, верно, я Лёлин отчим. А ты — отец Лёни, — он перешёл на «ты», бледнея и сверкая глазами, как стальными стилетами.
   — Именно так.
   — Именно… — он прищурился с вызовом глядя на меня.
   Неужели думаешь, я тебя боюсь, я в два раза больше тебя?!
   — Что тебе надо, мужик?! – закипая, спросил я уже без обиняков, выпячивая грудь, чтобы он оценил, насколько я больше него.
   Он спокойно и смотрит на меня и только во взгляде его горит пламя:
   — Я — то мужик, а вот ты что делаешь?!.. Ты что делаешь?! – чеканя слова, отлетающие как металлические диски на каменный пол, произнёс он, нагло требуя, похоже, ответа от меня.
   — Какого хрена тебе надо?! Ты указывать мне будешь?! — взорвался я, он ещё спрашивать будет! Да кто ты есть?!
   По его лицу прошла нервом молния:
   — Буду указывать, если у тебя крышу снесло! Я ещё тем летом понял, что у тебя на уме… Но как ты не остановился-то?!.. — его глаза голосуют меня вслед за словами. — Ты что к детям лезешь? Как ты мог между ними встать? Что, только «мои желания», совсем ничего святого нет? Хлюст московский, — последнее сказал, будто сплюнул.
   — Да я Н-ский, как и ты! — выкрикнул я. Что, ещё провинциальную ненависть к москвичам будешь тут в ход пускать, тоже мне, Робин Гуд нравственности выискался!
   — Хрена ты Н-ский, сволота столичная! – он скривился пренебрежительно. — Вали давай, пока Лёля не вышла, — я вижу, у него сжимаются кулаки. — И не приближайся больше!
   Ну, уж этого я стерпеть не мог:
   — Ты спятил, что ли, какого лешего ты распоряжаешься здесь?!
   Я хотел схватить его за рубашку и вытолкать вон из Лёлиной комнаты, но он увернулся, перехватив мою руку, айкидошник хренов…
   Когда я выключила воду в ванной, где смывала остатки слёз, я услышала грохот в моей комнате… И сразу догадалась, что происходит… Что же они дерутся-то все! Ведь всё переломают мне сейчас…
   Всё оказалось ещё хуже: не только всё переломали, но и сами с окровавленными уже лицами, поднимались из противоположных углов, кровью капая на облезлый паркет, сейчас впитается в лысые досочки…
   — Что ж вы делаете… — прошептала я, хватаясь за голову. – Хватит, остановитесь…
   Я посмотрел на Лёлю, явные следы слёз на её прекрасном лице и разозлился ещё больше…
   — Что тут, день исповедания грешников? – скривился я, он ещё и Лёлю достал, плакать заставил… Чёрт подери, глаз начинает заплывать…
   — Я тебя прибью сейчас, грешник! — белый от злости орёт мой противник.
   И мы бросились бы друг на друга снова, но Лёлин крик остановил нас:
   — Дядя Валера!.. Кирилл! Остановитесь оба! Что вы творите!.. Кирилл уйди!.. уйди сейчас же!
   Я смотрю на неё, но она не отвечает мне взглядом. Я понимаю, что надо уйти. Уйти, чёрт!.. Чёрт! Чёрт подери тебя, гад с прозрачными глазами! Хренов праведник!
   Кирилл вышел, так и не встретив моего взгляда, хлопнув хлипкой дверью, и второй в коридор… Я растерянно огляделась по сторонам:
   — Дядя Валера, что ж вы натворили… зачем вы… Господи, будто этим что-нибудь исправишь… ох… Ничего же не исправишь… Ничего… — я села на то, что было нашей отличной вечной «олимпийской» кроватью, а теперь осталась груда не очень симпатичных обломков с торчащими внутренностями толстых ДСП и матраса, свалившегося покрывала и белья. Хорошо, что на дежурство надо, а с этим потом буду разбираться…
   Я посмотрела на дядю Валеру, он подошёл к зеркалу, уцелевшему чудом, видимо потому что было прибито к стене задней деревянной стороной. Он вытирает кровь с разбитой губы тылом ладони:
   — Всё же и ему я раскрасил рожу изрядно, — самодовольно говорит он.
   Я подошла к нему:
   — Дайте посмотрю, — сказала я, коснувшись его плеч, он ростом с меня и ведь бросился же драться…
   Он повернулся ко мне, пытается увидеть мои глаза:
   — Надеюсь, ты не очень расстроилась, Лула-Мэй? — проговорил он.
   — Не болтайте, — к счастью серьёзных ран у него не было. Ссадины на руках, на губе я намазала зелёнкой, даже холода взять не откуда, холодильник у Люськи… да и времени холод держать нет, мне пора  на дежурство, поедет дядя Валера домой с раздутой рожей…
   — Ну… теперь все решат, что я алкаш… Господи, что ж за жизнь, — он засмеялся, снова разглядывая себя в зеркале. – Помочь тебе убрать здесь всё?
   — Некогда уже, мне на работу пора, не то опоздаю.
   Он посмотрел на часы:
   — Да и я, пожалуй, поеду. Но сначала провожу тебя, не против?
   — Одеваюсь.
   Мы вышли из общежития, заперев весь кавардак до завтра. К метро «Коньково» пошли пешком. Автобуса ждать будешь дольше… Солнце сияет как ни в чём, ни бывало, у Солнца всё хорошо, как всегда…
   — Дядь Валер, не говорите дома… ну… В-общем… Ничего не говорите, ладно? Лёня… через три месяца вернётся, тогда…
    Он посмотрел на меня, мне стыдно, что он понял всё. Перед ним особенно стыдно. Стать предательницей – одно, но другое, когда все узнают об этом, особенно те, чьё мнение важно для тебя…
   — Не надо терзаться, Лёля, — вдруг говорит он, помолчав довольно продолжительное время. – Люди… совершают ошибки. Все люди. Нельзя прожить всю жизнь и ни разу не оступиться, не промокнуть под дождём, не промочить ноги в луже. Поэтому нас и изгнали из рая… не то, пребывали бы там до сих пор.
    Я засмеялась, чувствуя, что снова подкатывают слёзы: ОН прощает меня?
   — Тогда никакой истории не было бы! Для чего тогда Бог человека-то создал? Со скуки бы помер он от нас безгрешных в бесконечном существовании своём…
   И дядя Валера засмеялся тоже, обняв меня за плечи:
   — Ну, с юмором всё переживём, поди!
   Я ничего не сказала. Если бы я оступилась… Если бы это была ошибка… Но я знала задолго до того, как всё произошло, к чему идёт. Всё чувствовала, но мне нравилось… Мне так это нравилось всё… Женское тщеславие хуже многих пороков, что заставляют мужчин совершать преступления.
   Ты Кирилла отлупил, а надо было меня… А ты меня жалеешь, как к ребёнку относишься… Я совсем не жертва. Я такая же преступница… Даже хуже. Если бы я никогда не любила Лёню, я предала бы только его, а так… я предала и себя...

   Мне пришлось не ехать на работу завтра, отменить намеченный учёный совет, всё из-за разбитого лица. Хороший знакомый открыл мне больничный с моими «травмами». Галина Мироновна позвонила сама:
   — Что с тобой? Может приехать? Ты сроду больничных не брал, — в беспокойстве спросила она.
   — Не надо приезжать, Галя, отлежусь и выйду. Простуда небольшая…
   — Какая простуда?! Что ты врёшь?! — воскликнула Галина, приглушая голос впрочем, с кафедры звонит. — Какая простуда тебя возьмёт! Что происходит?! Пьёшь, что ли?! Ты же непьющий…
   — Всё, Галина Мироновна, — отрезал я, будет ещё допытываться, всегда считала себя вправе потому, что некогда мы переспали несколько раз, — я позвоню, как поправлюсь…
   На моё лицо с утра смотреть было невозможно, но я почти и не смотрел на себя в зеркало, поехал встретить Лёлю с дежурства.
   — Тебе идёт, — сказала она, намекая на мои ссадины, когда вышла из дверей роддома.
   Я усмехнулся:
   — Ну, так… Шрамы украшают мужчину. Злишься?
   — На что?
   — Что твой отчим застал меня у тебя?
   — Он и так всё знал. Он приехал, уже всё знал, может не совсем твёрдо, но…
   Знал, правда… Чёрт проницательный! И есть ему дело до всего! Сидел бы в Н-ске… И Юля ему досталась, и к Лёле ключик имеет!
   Пока мы ехали до её общежития, она клевала носом — бессонная ночь. Я спросил, как дежурство. Она всегда рассказывала мне о работе. Я рассказывал ей. Я умею рассказать увлекательно и занятно. Тем более, в моей специальности трагедий не происходит почти никогда, случаи чаще забавные, чем печальные. Хотя случаются, конечно, и драмы.
   Мы открыли двери в их общежитскую комнату. Вчера я не обратил внимания, во что она превратилась из-за нашей драки. Мне было не до этих мелочей. Но сегодня… Сегодня я обрадовался: жить здесь она не сможет.
   Да… поначалу мы попытались разобрать сломанную кровать, но оказалось, что и матрас сломан, на нём было невозможно даже сидеть теперь. А вторая, что служила «диваном» и раньше была сломана, поэтому и «работала» диваном… и стол был покорёжен, целыми были только те самые когда-то новые стулья, на один из которых я и села в усталом изнеможении.
   — Что же вы… натворили… Что вы вообще драться-то взялись? Взрослые дядьки… — с досадой проговорила я. Последнее моё убежище разгромили… что мне теперь на полу голом спать?…
   — Ну, твоему дяде Валере особенно не за что меня любить-то…
   Кирилл сел на второй стул, посмотрел на меня, наклонившись вперёд:
   — Поедем домой, Лёля. Ты не можешь здесь остаться.
   — Я не могу с тобой ехать.
   — Лёля… Тебе некуда идти.
   — Всегда есть куда идти, — упрямство выныривает снова.
   — Это глупость, Лёля, — настаивал я. — Ты не пойдёшь со мной, потому что ты виноватой себя считаешь…
   — Не надо, Кирилл, ничего не говори… Поедем к тебе, — устало согласилась она, поднимаясь с ужасного коричневого стула с железными ногами. Да всё тут было ужасное, хорошо, что разломали, не за что цепляться теперь… — Но… я вернусь сюда в ближайшие дни и… это не значит, что всё возобновляется, ты понимаешь?
   Боже, спасибо! Как ты кстати появился, «дядя Валера»! Я в жизни бы её на Сущевский вал не заманил, если бы не ты и разгром, который мы вдвоём учинили в этой комнатушке…
   Когда мы приехали домой, Лёля пошла в ванную, хотя всегда принимала душ на работе, я спросил, будет ли есть. Она отказалась.
   Ничего не ест...
   Когда она вышла из ванной, одетая в мой халат, который мог завернуться вокруг неё не то что два, но три раза, удивлённо посмотрела на меня:
   — Ты не поехал на работу?
   — С таким лицом лучше не показываться подчинённым и тем более начальству. Не находишь? – сказал я, — спать не будешь?
   — Буду… Так устала, не могу даже спать или… Ох, Кирилл, какой это кошмар вернуться сюда…
   С этими словами, она ушла в их с Алёшей комнату. Ничего, милая, всё проходит, и это пройдёт, главное, что ты не ненавидишь меня, что согласилась вернуться…
Глава 4. Ничего не останется, если
   В подвале, где теперь мы только и можем укрываться от стрельбы и дневного зноя, уже нет прохлады. Её, должно быть и не было, кажется, что жара, как густой мёд, вот-вот окончательно потопит нас, как мух.
   Мух всё больше. Людей всё меньше, но количество мух, огромных, неторопливых, радужно сине-зелёных, сытых, растёт в геометрической прогрессии. Здесь наступил рай для этих созданий. Ленивые и объевшиеся трупоеды процветают, лезут к живым, будто проверяя, не поступила ли уже новая пожива… А мы скоро станем вонять почти как мертвецы или даже хуже: воды нет, нам скоро совсем нечего будет пить, где уж вымыться…
   Но мы принюхались и сладковатому запаху гниющей плоти, который наполняет плотную раскалённую атмосферу вместо пряного чарующего аромата трав и цветов, земли и бурной речной воды, который всегда был здесь, в этих краях. В нашем подвале воняет нами. И это лучше, это всё же запахи жизни.
   До воды как-то надо добраться. Мы уже страдаем от жажды. Цистерна, на разбитой платформе изуродованного взрывом тягача, стала нам видна через разрушенную стену забора, но до неё метров тридцать, а то и пятьдесят. Но главное, мы не знаем, есть ли там вода…
   — Лютер, а кто такая Лёля? – спросил Коля Маслов, или как мы стали его звать Масёл, когда мы сели, наконец, поесть, спустившись в наш подвал, что служил нам и спальней, и столовой, и лазаретом.
   После его вопроса все захохотали, я удивлённо посмотрел на товарищей:
   — Чего вы? — я оглядываю их, мне невдомёк, откуда они могут знать о Лёле.
   Они, хохоча, оглядываются друг на друга, тоже мне, уши в пыли, шеи грязные, на лицах уже заскорузла грязь, а туда же — насмехаться!
    — Да так, ничего, — он усмехнулся, глядя в свою миску с гретой тушёнкой, — просто ты каждую ночь зовёшь: «Лёля, Лёля!», одолел! — он посмотрел на меня, трясясь от смеха. — Жена, что ль? Ты женатый как мы поняли…
   Я залился краской. Надо же, во сне разговаривать стал, никогда это за мной не водилось…
   — Не жена, наверное, поэтому и зовёт! – все опять заржали, как кони. — Зазноба тайная!
   — От них обеих сюда и свалил, — подхватили девчонки, подмигивая друг другу, поделились уже впечатлениями обо мне…
   Варвара, Гена Варварин, хохотал, морщась, вчера ему сильно задело лицо, по касательной, но рана свежая ещё, болит…
   Глушко мы прозвали Галушкой, смеётся, булькая, чуть не давясь перловкой в котелке.
   — Ты не стесняйся, Лютер, какие тут тайны у нас друг от друга теперь? Так что, жена?
   — Жена… — я наклонился, чтобы не очень видели моё пунцовое лицо.
   — Не переживай, дождётся. Если судьба нам отсюда выбраться, дождётся, — Мишку Николенко, мы зовём Коленкой.
   Только Слава Волков и девочки остались без прозвищ, у него фамилия была лучше любого прозвища, а девушки — они девушки, как можно им прозвища давать?
   Они обе погибнут завтра, когда ураганным огнём обрушатся на нас какие-то свежие силы духов… Когда не останется ни одного, кто не был бы ранен хотя бы легко, кроме меня.
    Но это всё будет завтра, а сегодня, мы ещё смеёмся, потому что живы, молоды, потому что нам надёжно здесь и спокойно, и даже вкусно с нашей перловой кашей с тушёнкой…
   Но завтра настало. Как всегда настаёт для тех, кто жив…
   К вечеру нас шестеро живых. Только парни.
   Девочек погребло под остатками обрушившейся стены, возле которой они и были убиты одной очередью на двоих. Я видел… я это видел…
   Было затишье с утра, и девчонки вышли за пределы укрытия по малой нужде… они не успели спрятаться от наших глаз за углом разрушенного бывшего гаража, только дошли до него и обернулись на нас, выглядывающих из наших «бойниц», одинаковые усмешки мелькнули на лицах… И тут, будто эти улыбки были сигналом: кажется отовсюду, сразу со всех сторон, как чудовищный свинцовый вихрь…
   Они даже не успели престать улыбаться, как их скосил и растрепал крупнокалиберный пулемёт, разрывая их тела, вырывая куски из голов, грудей, лиц… превращая из живых, молодых, весёлых и, так и не понятых мной, женщин в ничто… А через минуту взрывом обрушило и угол стены на то, что оставалось ещё Таней и Светой из Калуги…
   Мы с Волковым отвернулись от дыр, в которые видели всё, Масёл, глядевший в другую сторону, удивлённо посмотрел на нас:
   — Вы чё?
   Мы с Волковым посмотрели друг на друга, он сказал сипло:
   — Девочки… нету их…
   Меня замутило и вырвало. Впервые за всё время здесь, хотя блевать мог бы на каждом шагу, но эти две девушки… они ведь девушки, даже прозвища не дашь…
   Мы сидели так, прижав лопатки и затылки к прогретой солнцем стене, держа «калаши» в, ставших ватными, руках, не в силах вновь приподняться и повернуться к «бойницам»… и улыбки девчонок плыли перед нами. Их смех. Их нестрогие объятия.
 …Надо ползти за водой. Мы решаем сделать вылазку, как только стемнеет. Приготовили пластиковые бутылки, связав их между собой. Честно говоря, я не очень верю в успех нашего мероприятия.
   Доползти — да, но как набрать воды из закрытой цистерны? Решаем придумать на месте. Нас толкает отчаяние и жажда, и невозможность сидеть без дела…
   Никто не хочет остаться, да и мы не знаем, что и как делать, когда доберёмся до цели. Вот мы и поползли.
   Вернее, до остатков стен мы добежали, пригнувшись, а выйдя за пределы двора, который теперь обозначался только границами куч битого кирпича, бывших когда-то стенами, то поползли.
   — Варвара, зад пригни, не то, если не духи, так я засажу тебе… выставил… — проговорил Коленка, усмехнувшись, блеснув в темноте белыми зубами на грязном пыльном лице.
   Мы все засмеялись, Варвара действительно смешно поднимал задницу, размахивая ею как флагом.
   — Ладно, ржать-то… — смутился Варвара, останавливаясь.
   Шурша животами по обломкам, и мусору мы доползли до цистерны без происшествий. Волков — первый, он постучал по стенке, присев возле, и мы уже на подступах, замерли в отчаянии: звонкий гул ответил нам — цистерна пуста, вода давно вылилась из огромной пробоины, которая нам была не видна из дома, мы и сейчас увидели её, только обойдя.
   Мы прижались спинами к цистерне. Не меньше минуты прошло, прежде чем Коленка всё-таки сказал:
   — Чё делать будем?
   Всю эту минуту я смотрел на красную машину в нескольких метрах от нас: развороченный взрывом капот, но трупов внутри нет, дверцы распахнуты и салон целый, значит люди не погибли, убежали. Наверняка, была вода с собой и вряд ли люди забрали воду, убегая в страхе…
   Я дополз до открытой дверцы, ребята увидели меня только, когда я уже заглянул внутрь.
   — Ребята… — я не поверил своим глазам: в машине целая полиэтиленовая упаковка пластиковых бутылок с водой!
   Вот это удача! Мы воспряли духом. Не помрём, стало быть!
   Мы потащили воду обратно, радость, возбуждение забурлили в нашей крови: будем жить…
   Но уже почти у стены нас накрыли очереди, духи заметили нас всё же и косят огнём. Масёл подхватил упаковку и бегом добрался до стены, спасая бесценный припас…
   Ранило всех. Меня едва задело, я не заметил даже, только разобравшись со всеми заметил, как саднит плечо и перевязал касательно ранение.
   Троих я оперировал. Варвара был ранен в грудь серьёзно, от кровотечения поджалось лёгкое, и он едва не задохнулся. Теперь он спал, но к утру ему стало значительно лучше, к обеду уже встал…
   Коленка, потерял кисть правой руки и контужен. Я оперировал его, провёл первичную хирургическую обработку раны, зашил сосуды, ввёл антибиотик. Наркотик помог ему не страдать от болей…
   Волков ранен в плечо. Сильное кровотечение угрожало его жизни…
   Когда уже под утро мы, оставшиеся в живых и в сознании, устраивались спать, Волков сказал:
   — Насколько я понимаю, если бы не ты, Лютер, сегодня не шестеро бы нас тут ложились спать, а… Намного меньше.
   — Спи, Волков, — сказал я, укрываясь серым одеялом из множества тех, что были в этом больничном подвале.
   — Спасибо, — проговорил он тихо, но отчётливо.
   — Спасибо скажешь, когда выберемся отсюда. И потом… воду-то Масёл спас, — ответил я, засмеявшись и устраиваясь на матрасе, на бетонном полу. Матрасов сколько хочешь, и мы спим как принцессы на горошинах на нескольких тюфяках. Хотя бы не простывает никто от подвальных стен и полов.
   Я заснул быстро, едва накрылся почти с головой…
   Утром мы выбрались вновь наверх, на нашу позицию, мы это делали и будем делать, пока хоть кто-то из нас останется способен держать автомат в руках… Нам и в головы не приходит залечь в нашем подвале и дожидаться пока нас не вызволят. Ждать так, всё равно, что сдаться. Раненые, я уверен, все захирели бы тут же, прекратив сражаться. Но мы не надеялись на вызволение, а плена мы боимся куда больше, чем смерти. Мы знали уже, что делают с нашими бойцами в плену…
   Поэтому мы потащили наверх патроны, гранаты и продолжили свой «рабочий день». Только Коленка и Варвара остались в подвале, Коленка спал пока наркотическим сном.
   На рассвете он проснулся было, и взялся стонать от болей в оторванной руке. Пришлось снова загрузить его морфином… Варваре же к вечеру лучше, как ни удивительно, он даже не лихорадит. Только говорить я пока не разрешаю ему. Да и ходить пока тоже. Вот и остаются они двое в компании Волыны и её выводка.
   Так что воюем мы вчетвером сегодня. Сколько их ещё, духов, чехов, боевиков? Как ни называй наших врагов, они начинают казаться гидрой. Мы бьём, но их только больше…
   Они стреляют то короткими очередями, то отдельными выстрелами, а то принимаются долбить из «градов» и миномётов опять. Мина взорвалась совсем рядом с нами, но наше здание уже не только без крыши, но и без второго этажа, в нас труднее попадать теперь…
   — До конца трёх месяцев сидеть тут будем надо думать, — смеётся вечером Масёл.
   — Это ещё полтора? – Волков тоже захохотал.
   И нам не верится, что прошло только шесть недель, как мы приехали сюда. Кажется, прошло несколько лет…
   — Ты давно женат-то, Лютер? – спросил Масёл, когда мы уже легли, после того, как разбудили и кое-как напоили водой Коленку, он обмочил штаны во сне, и мы раздели его и переложили на другие матрасы, которых тут, в бывшем госпитале, изобилие.
   — Давно… — проговорил я, не размышляя. — Я всю жизнь на ней женат. Сколько помню себя…
   — Как это? – не понял Волков.
   — Так это… — за меня ответил Масёл каким-то глухим голосом. – Счастливый ты… Тебе сколько лет?
   — Десятого исполнилось двадцать три, — мы разговаривали в темноте, берегли батареи, если только факелы сделать зажечь, но они станут кислород выжигать…
   Я удивился, действительно, ведь день рождения прошёл…
   — Это чё, здесь уже? Что не сказал? Отметили бы…
   — Да я забыл… я и сейчас-то, потому что ты спросил, вспомнил.
   — А мне двадцать шесть. Но ни жены, ни… девушки по-серьёзному у меня не было никогда… — сказал Масёл с выдохом.
   — Будет ещё, — говорю я.
   — А я развёлся, — говорит Галушка. – Гулять стала, стерва, прикиньте! И добро бы не знал никто, так нет, всякий козёл мне намекал…
   — А если бы не знал, ты простил бы что ли?
   — Простил бы, подумаешь… — легко говорит он и я уверен, что он так легко соглашается, потому что он здесь, потому что у него просто нет возможности простить или нет. Да и нужно ли ей его прощение?… но он продолжил мечтательно: — Я же её люблю… Три года как развелись, она за другого давно вышла. А я всё думаю, может, уехать надо было вместе?.. Увезти её от него, да и всё?
   — Что лучше неё никого нету? – удивляется Масёл.
   — Дак… может и есть где, только я не вижу лучше. Так, потаскухи одни бездушные. Зарплату, квартиру, машину, кабаки, тряпки…
   — И что, если бы вернулась, взял бы? — продолжает Волков, а я молчу, я не думал об этом. Я в последнее время чувствовал так, будто бы Лёля как была, будто не бросила меня…
   — Взял бы, — не задумываясь, сразу ответил Галушка.
   — Это потому что мы здесь, ты сейчас так думаешь… — сказал Волков, повторяя мои мысли. — Развёлся же…
   — Дурак был.
   — Н-да, мужики… — протянул Волков. – А у кого дети есть, ребята?
   Оказалось, детей ни у кого нет…
   — На аборты посылали кто? – опять допытывается Волков.
   — Чё те неймётся сегодня, Волков? Спал бы…
   — Три аборта, — проговорил Галушка хрипло.
   Я ничего не сказал. Два выкидыша. Я не успел тогда даже начать думать о ребёнке, так быстро всё происходило, могло быть уже двое детей…
   — Совсем хреново, мужики… Это если… так ничего и никого не останется от нас… — протянул Волков. – Ни следа… Будто нас и не было…
   — Хорош, заладил… Дятел х**… — злится уже Масёл.
   — Никто не погибнет больше. И ребята будут живы, — сказал я. – Мы тут кровавую дань достаточную заплатили. Все вернёмся.
   Почему-то всех успокоили мои слова, даже меня самого.  И мы заснули, и я снова вижу Лёлю во сне.
   Как хорошо в этом сне, никакой боли, никакой обиды. Ни ревности… Лёля. Лёля улыбается, Лёля смеётся, Лёля подходит ко мне, Лёля целует меня. Лёля с горящими щеками и губами… Лёля… Лёля… Лёля…
   Грохот разбудил меня, возвращая обратно в этот подвал, где уже поднимаются и мои товарищи, разбуженные грохотом… Я первым успел схватить автомат, хотя надо бы отлить… вот чёрт…
   Мы побежали наверх на первый этаж нашей крепости, ночью прошёл дождь и здесь теперь лужи и пахнет влагой, мокрыми стенами, мокрой штукатуркой, почти не воняет мертвечиной…
   Я едва залёг к своей импровизированной бойнице, как мы услышали с неба шумы винтов, самолёты или вертолёты или и то и другое вместе… но парни ещё не успели подняться.
   Я обрадованно оглянулся, чтобы сказать: наша авиация, у чеченцев самолётов нет… как оглушающий гром, раскалывающий весь мир, всё небо и землю… грохот и всё…
Глава 5. «Лёля!»
    — Кирилл! Он здесь, он в Москве! Он в госпитале! Мне прислали письмо… вот!
    Лёля почти вбежала в квартиру и, разуваясь, закричала из прихожей, вбежала ко мне в кабинет. Она держит растормошённый конверт в руке, сразу видно, как она нервно вскрывала его… Такой радостной я не видел её ещё ни разу, вообще никогда:
   — Это товарищ его написал, Маслов. Люся сегодня утром получила на наш адрес. Я же прописана в общежитии… вот туда и… Слушай: «Лёля, простите, что так обращаюсь, так называет вас ваш муж, Алексей Легостаев. Он жив, ранен и отправлен в Москву. Он герой у вас, он спас нас всех. Вы передайте ему, пожалуйста, что мы все живы. И Масёл, это я, и Волков, и Варвара, и даже Коленка, и Галушка. Не удивляйтесь, он поймёт. Он замечательный доктор и человек редкий. И талант от Бога. Он пел нам свои песни. И ещё, Лёля, он очень вас любит. Не отпускайте его больше на войну. Николай Маслов.»
   — Ты слышишь, Кирюша, милый?! Мой милый Кирюша, Лёня здесь, в Москве! Надо только найти в каком госпитале! – она обнимает меня, сидящего за столом.
   — Да в «Бурденке» должно быть, где ещё… — сказал я, вставая ей навстречу, взял письмо из её рук.
   Пробежав глазами, понимаю её радость и ещё понимаю то, о чём ещё не успела подумать она: если он тут в Москве, значит, ранен серьёзно…
   Сейчас важно, что он жив. Кирюшей назвала меня, никогда так не называла…
   — Так поехали!
   — Погоди, надо позвонить вначале, а если он не там…
   — Позвони, Кирюшенька!
   Но я притягиваю её ладонью за шею к себе, я целую её в губы, я не делал этого с того несчастного дня, двенадцатого июня. Я не позволял себе этого, чувствуя, что ей нежеланен не то, что я, но сама жизнь.
   А теперь, когда жизнь со всеми красками вернулась и в глаза её и в её лицо, я не могу не воспользоваться этим мгновением… просто почувствовать, что мы живы. Все мы живы. Мы тут замерли в анабиозе, пока ждали вестей от Алёши…
   — Что ты… — она отодвинулась немного удивлённо… — Кирюша…
   — Прости меня… — я отвернулся, опираясь о столешницу сжатыми кулаками.
   — Ты прости меня, за всё… — Лёля обняла меня со спины. Мягко и нежно, так что у меня сразу стало тепло на сердце. Всё же она любит меня…
   Алёша оказался в Бурденко в реанимации. Лёля хочет немедля поехать, и мне не убедить её, что нас скорее всего не пустят к нему.
   Госпиталь Бурденко совсем рядом, ехать четверть часа.
   — Ты скажи, кто ты, Кирилл, тогда нас пустят, — настаивает Лёля, мы проходим внутрь, я вижу нас в громадном старинном зеркале в вестибюле, я – кажущийся даже себе огромным, и Лёля – тоненькая, юная, с этими струящимися волосами… Как она владеет мной, я абсолютно в её власти…
   Я оставил её здесь, а сам прошёл к начальнику госпиталя, я хочу узнать вначале, можно ли Лёле вообще его видеть… Я стараюсь не думать о том, что может быть с Алёшей, с моим мальчиком…
   Я извелась, ожидая Кирилла. Здесь мы были на Нейрохирургии… Какой ужас быть здесь с другой стороны. Не врачом, не владетелем судеб, а пациентом, близким человеком того, кто лечится…
   Я не могла не вспомнить и ту больную девочку, что оперировали тогда нейрохирурги, и её отца, бессильно и обречённо смотревшего на нас…
   Нет, Лёня не умрёт… Нет-нет! Его вернули мне не для того, чтобы отнять снова!..
   Появился Кирилл, он в халате и для меня несёт халат. Я обрадовалась: нас пускают! Впрочем, кто и в чём мог когда-нибудь отказать Кириллу?
   Начальник госпиталя оглядел меня без стеснения и с интересом. Наглый взгляд не тронул меня, думайте что хотите, только пустите к Лёне…
   Мы проходим по коридорам. Халат, что мне дали, здоровенный, пахнет хлоркой от отбеливателя, я застегнула его, подвернула рукава, пока шла вслед за мужчинами. Мы дошли, наконец, до двери с окошком, это реанимация. Просторное помещение, на… чёрт его знает, на сколько коек, тут ещё ответвления какие-то в этом старинном здании…
   ...Но как тут узнать моего сына… я оглянулся почти беспомощно на начальника. Он тоже искал глазами сестёр, чтобы спросить, который Легостаев. И тут я увидел, что Лёля уже нашла Алёшу… Среди этих, почти без лиц, забинтованных, закрытых масками ИВЛ парней… безошибочно могла узнать только она. Женское сердце видит лучше глаз. Любящее женское сердце…
    Лёня… Голова, левая половина лица забинтованы, трубка подходит к губам, прилеплена пластырем… Боже… вся левая половина тела… обожжена, должно быть?.. Рука в гипсе, нога привязана к грузу…
   — Сочетанная травма, — начальник читает историю болезни. Контузия. Субарахноидальное кровоизлияние, ожоги первой-второй степени лица и грудной клетки, переломы четвёртого, пятого, шестого рёбер слева, ушиб грудной клетки. Переломы плечевой и лучевой и локтевой костей слева. Перелом большой и малой берцовых костей слева… — начальник посмотрел на сестру: — На ИВЛ? Сам не дышит?
   — Пневмония началась вчера, перестал дышать… — тихо ответил начальник, как приговор…
   Я помертвела… Лёня…
   Алёшка обречён… Травмы — ерунда, но пневмония… да ещё госпитальная – это почти без шансов, её же ни один антибиотик не возьмёт, возбудитель, выросший в стенах больниц, неубиваем, стоек ко всему, даже к жёсткому рентгеновскому излучению… Мой мальчик…
   — Геройский сын у вас, Кирилл Иваныч. Сказали, один с отрядом из пяти человек держал здание госпиталя почти три недели. Пока наша же авиация не шмальнула по городу… Хорошо, что товарищи его вытащили, что наши подошли всё же вовремя…
…Я слышу, что он говорит… И будто его, Лёниными глазами вижу всё, что произошло.      
   И оглушительный грохот и огромные падающие сверху камни, слипшиеся цементом кирпичи, пламя обжигает кожу, ломаются мои кости, гудит, будто колокол моя голова…
   А потом полёт и лёгкость, темнота…

…Это не всё, что я видел, Лёля… Я ещё видел тебя… я видел тебя и только поэтому лёгкость вполне не овладела мною… Ты со мной. Ты была со мной каждый день, каждую ночь там. И сейчас ты со мной… Я тебя вижу, я тебя чувствую… Лёля, я чувствую твоё сердце рядом, только не уходи, не забирай сердца…

   Лёля не выходит из госпиталя ни на минуту уже пятый день. Ей позволили быть рядом с Алёшей. И мне начинает казаться, что она держит, буквально держит его здесь, на земле. Возле себя. Она засыпает, падая головой, рядом с ним на койку.
   Она выходит только, чтобы поесть за три минуты раз в день, ну ещё, может быть, в душ, потому что даже через неделю своего пребывания здесь, она не перестаёт пахнуть своим волшебным свежим ароматом прекрасного тела…
   Я приходил дважды в день, ненадолго. Говорил с врачами, они удивлялись… они не видели ещё примеров такой стойкости. И его и её… Как он жив до сих пор? Он пролихорадил почти неделю и температура начала возвращаться к нормальной.
   Она ходит за ним как за младенцем, выполняет всю работу реанимационных сестёр, не вмешиваясь ни в назначения, ни в применение лекарств, выполняет только работу сиделки… а ещё, это сёстры говорили мне, говорит с ним, всё время, шёпотом, обнимая его голову, наклонясь к подушке, держа здоровую руку…
   —…Тихо-тихо, мы не слышим, но всё время что-то говорит. Не отпускает, — вполголоса говорят мне сёстры.
   — Она не отпустит, — говорю, я знаю.
   — Моему бы сыну такую жену, — говорит одна из сестёр, ещё, по-моему, слишком молодая, чтобы думать о невестах для сына.
   На восьмой день сняли ИВЛ. Алёша стал дышать сам. И появилась серьёзная надежда на то, что он останется всё же с нами, останется в живых… Я как робот действую все эти недели, я не могу позволить себе чувствовать, иначе я сойду с ума от горя и чувства вины...
   Пока я бегал в Бурденко каждый день, и Лёля не выходила отсюда, в Хасавюрте подписали мир, оканчивая войну. Войну окончили официально, война окончена, а мой мальчик ещё не очнулся…
   
   Не очнулся. Но… я услышала, как он шепчет… Что, Лёня?.. я наклонилась ближе. Как можно ближе к нему… Боже мой…Боже мой, он шепчет моё имя… Лёня, милый мой…
   Он не просто шепчет, он зовёт… и на другой день. Он открывает глаза ненадолго, но пока не говорит... повязку с лица уже сняли, как и с головы, опалённые волосы, ресницы, брови, но ожоги почти зажили. На груди хуже, здесь были пузыри, они засохли в корки, я их обрабатываю каждый день, стараясь не причинять боль, хотя он и без сознания. Но вот он открыл глаза…
   Он открыл глаза. Они улыбаются… «Лёля… как хорошо…» он улыбается, снова закрывая глаза…
   Когда пришёл Кирилл в этот день, я сказала ему, что Лёня открывал глаза… Кирилл обнял меня с радостью.
   То, где был Лёня, где он теперь мы с ним до сих пор держим в секрете от всех наших Н-ских, мы решили подождать, пока ему не станет по-настоящему лучше…
   — Приедут наши, что про нас говорить будем? – спросил Кирилл.
  Она ничего не ответила.
   — Или ты надеешься, что Алёшка простит всё? – он посмотрел на меня так, будто хочет проникнуть в мои мысли.
   Но что тут проникать, ясно, что я мечтаю о том, что Лёня простит меня и всё забудет…
   Она не говорит ничего… да, мы с ней преступники, и Алёша – наша жертва. Сознаться в преступлении всем… Я готов потерять всё, если она будет со мной. Но не Лёля…
   Теперь Лёня приходит в себя уже по-настоящему, надолго. Но смотрит уже строго и молчит. То ли не узнаёт меня, то ли у него нет для меня слов…
   Я две недели здесь. Я знаю уже всех сестёр реанимации, завтра Лёню переведут отсюда в обычную палату. Ему предстоит учиться ходить, но это будет ещё не скоро, пока ещё снимут вытяжение, наложат гипс, потом начнёт… Даже сидеть он ещё не способен… даже глотать может только пятый день…
   — Ты давно здесь? – наконец спросил Лёня, глядя на меня.
   Я даже вздрогнула от неожиданности.
   — Д-две недели, — запнувшись, отвечаю я.
   — Почему?
   — Почему? Что, «почему», Лёня?
   — Почему ты здесь? Жалеть пришла?
   — Жалеть? – я не сразу поняла.
   Я и не думала его ещё жалеть, я так хочу его вернуть, что ни о какой жалости я не помышляла. Я хотела его вернуть на землю, теперь я хочу вернуть его в мою жизнь, потому что без него для меня ничего нет.
   — Страшный я?
   Я смотрю на него, он задавал мне этот вопрос когда-то, когда синяки уродовали его милое лицо. Теперь он страшно худой, левая половина лица ещё сизо-красного цвета и шелушится корочками. Кирилл принёс мне мазь для восстановления кожи, я исправно мазала Лёню ею. Ресницы и бровь тоже скоро вырастут, как растут уже волосы на левом виске…
   — Да нет, не очень-то, — говорю я, вспоминая, какой он был, когда я увидела его здесь, с этой трубкой, вот когда был страшный… но я не говорю ему об этом.
   — Ты и… судно мне выносишь…
   — Судно у тебя третий день, милый, до этого катетер был…
   — Господи… — он закатил глаза, дёрнув губой, и провёл здоровой ладонью по лицу, не глядя на меня.
   — Ты что?
   — Верх унижения — быть беспомощным, распятым при бывшей жене, — он отвернулся.
   Меня огорчили эти слова, но не обращаю внимания, сейчас не время и не место, конечно, говорить о нас… Но мне страшно от его убеждённой суровости. Но даже этот испуг не может победить счастья, что мы справились со смертью, что мы вынырнули из бездны, что он жив и будет теперь жить, и что война закончена и ему некуда будет сбежать…
   — Там… Очень страшно было? – спросила я.
   — Там? – переспросил он, холодно взглянув на меня. – Здесь страшнее…
   И к этим словам я не стала цепляться.
   Вечером пришёл Кирилл. Глаза огромные, взволнованные. Лёня даже приподнялся, увидев его. Кирилл, исхудавший за последнее время, обрадованно улыбнулся, просиял даже и протянул руку сыну:
   — Ну, здравствуй, герой!
   Лёня не сразу, но всё же пожал его руку.
   — Да ты сегодня вообще огурец, а, как считаешь, Лёля?
   — Уже переводят в палату, — сказала я с гордой радостью.
   — Когда?
   — Хотели завтра утром, но, похоже, переведут сейчас, места в реанимации нужны, а Лёня выздоравливающий.
    Волосы на левом виске и брови у Лёни, ресницы, всё, что было опалено, теперь растёт совсем белого цвета. Я не сразу заметила в его светлых волосах, но с каждым днём это заметнее.
   В палате, куда перевели Лёню, ещё пять человек, разного возраста, только один моложе Лёни, ему восемнадцать, остальные старше от тридцати до сорока лет.
   Теперь я не могла ночевать здесь. Теперь я должна буду вернуться домой,
но я приходила утром, я проводила здесь по много часов, я помогала и остальным и скоро они все дружно обожали меня, кроме, увы, моего мужа, который по-прежнему смотрел холодно и строго. Но я готова терпеть, я готова ждать, я готова всю жизнь ждать, только бы рядом с тобой.
   Осень и учёба давно началась, но я пропускаю. Я предупредила преподавателя Терапии, что я пропущу несколько занятий, вначале это было встречено с высокомерным возмущением, но когда я сказала, что ухаживаю за раненым мужем, отношение изменилось кардинально. Я поняла, что могу прогулять хоть весь цикл.
   Работа закончилась тоже, мне пришлось уволиться, так что теперь мои доходы это опять только стипендия в 84 тысячи. Как я понимаю, эта цифра составлена из суммы стоимостей «единого» проездного и общежития за месяц: соответственно 30 и 54 тысячи. Конечно, у меня есть деньги, бабушка Вера, бабушка Таня, дядя Валера присылают мне, но Кирилл настаивает на том, чтобы я не тратила их. Но я и не тратила, я тут скоро месяц, какие траты…
   — Почему мама не приходит? – спросил как-то Лёня.
   Я почувствовала, как краснею:
   - Я до сих пор не сказала, что… что ты был…
   - Спасибо, — сказал Лёня, впервые голос звучит чуть мягче, чем всегда. Но потом вдруг, будто спохватившись, спросил: – Но… ты не сказала, чтобы они не волновались за меня или потому что придётся тогда всё сказать?
   — Не хочется быть преданной анафеме…
   — Придётся рано или поздно. Вы живёте вместе.
   — Нет… Мы… не…
   Но он оборвал меня:
   — Не надо мне ничего рассказывать, я не хочу ничего о вас знать! – скривился Лёня, бледнея.
   — Нечего о нас знать. Никакого «нас» нет! – сказала я.
   — Я сказал, мне всё равно! И не вздумай рассказывать мне… — его голос холоден и жёсток, впрочем, как всегда с тех пор как он пришёл в себя.
   — Не надо сердиться, — тихо сказала я, опуская лицо. Я понимаю, что он болен, я понимаю, что я самый худший враг, но зачем орать на меня при всех этих чужих дядьках и пацане?..
   — И знаешь, что, Лёля…  ты… не приходи больше. Позвони моим, пусть мама приедет. А ты не приходи и… ему скажи то же.
   — Лёня… — тихо, не веря ещё, что услышала это, проговорила я…
   — Лёль, — Лёня скривился презрительно или… скорее с отвращением, — иди домой… иди… иди к мужу! Нечего тебе тут делать.
   — Лёня, ты мой муж… — пролепетала я.
   — Нет, больше не муж. Я с тобой развёлся.
   Меня будто по лицу хлестнули, тем более что говорит он это очень отчётливо и достаточно громко. Вся палата замерла от его слов. То-то удивились, поди, думали, как и я, что я Лёнина жена.
   Я встала, выпрямившись:
   — Хорошо, Алексей, завтра мама приедет, — сказала я. — Про войну сам расскажешь, похвалишься геройством, я только о себе скажу. Выздоравливай!
   Я направилась к двери:
   — Всем доброго здоровья, кавалеры! – сказала я, обернувшись, прежде чем закрыть за собой дверь.

   — Ты чё? Взбесился что ль?
   — Ну, ты… и дурак же, паря.
   — Такую девку прогнал!
   — Была хоть радость, как приходила…
   — Так она не твоя жена что ль?!
   Это пятеро моих соседей по палате наперебой напустились на меня, едва Лёля вышла из палаты. А я закрыл глаза, зажал рот ладонью, только бы не заорать, не позвать её назад…
   Но я заорал, я не выдержал, я рванулся с кровати, чёрт, кто приковал меня здесь, пустите!!!
   — Лёля!.. ЛЁЛЯ!...  —  ору я и рвусь с кровати.
   — Да ты чё, дурак, ногу свернёшь, ломать будут!
   — Сестра! — ходячие хватают меня, прижимая к кровати, чтобы я не свалился на пол…
   Но я кричу, во всё ещё не вполне моё горло:
   — Лёля! Лёля!.. ЛЁЛЯ-А-А…
   Я зубами вцепился в гипс на руке, рискуя обломать их, но мне всё равно, гипсом я раздавил себе губы и чувствую вкус крови во рту, потом я увижу, что и гипс испачкан кровью. Но это я замечу только завтра…
   А сейчас прибегает сестра и скоро, поняв по сбивчивым «показаниям» моих соседей, что у меня нервный припадок, вкалывает мне что-то дурманящее, должно быть сибазон…
   Я очнусь уже завтра, когда мама прикоснётся прохладной ладонью к моему лицу.   
   Мама… мама… а я видел Лёлю во сне…
   Я потянулся, чтобы обнять маму. Мама никогда не предаст. Мама никогда не выберет себе другого сына, чтобы его любить вместо меня…
   — Что же случилось, Лёня? Ты в аварию попал или что? — растерянно и испуганно проговорила мама, большими серыми глазами глядя на меня, вот-вот и брызнут слёзы. Мамочка…
   И не успел я подтвердить мамины слова, как мой сосед выпалил:
   — Да вы что, дамочка! Тут военный госпиталь, он герой войны, а не лох тыловой, в аварии попадать!
   Что тут началось! Что там моё непоступление в институт, это была не буря. Вот теперь и слёзы, и упрёки, и счастье, что я всё же живой…
   На обход пришёл заведующий, Зураб Михайлович, ординаторы, маму на время удалили из палаты.
   — А где жена-то? – спросил доктор. – А, коллега?
   — Прогнали мы жену, однако, Зураб Михалыч! – отвечает за меня мой бойкий сосед.
   Зураб Михайлович смотрит на меня с недоумением:
   — Прогна-ал? — протянул он. — Это ты, брат, погорячился. Такие жёны, знаешь… Она тебя с того света две недели вытягивала, слышь, Алексей Кириллыч? По шажочку, по миллиметрику… Не она, уже да-авно отъехал бы. Ничего, — он похлопал меня по здоровой руке. — Обратно позови. Простит. Ссоры, они, только чувства будоражат. Придёт, не волнуйся. Любит тебя, значит, простит. Женщины тем, кого любят, всё прощают. Их заставить себя любить трудно, но если уж… то всё простит. Так что, позови только, прибежит. Ты сейчас на привилегированном положении, героям позволены мелкие слабости…
   Добродушный и говорливый пожилой доктор сказал ещё много успокоительных слов…

   Я приехала домой на Сущевский вал и первым делом, чтобы не передумать, даже не раздеваясь, сразу прошла в кабинет Кирилла и набрала номер Натальи Аристарховны, втайне надеясь, что она не ответит, и я не решусь позвонить снова.
   Но она ответила… Я сказала, что Лёня заболел и лежит в такой-то больнице, что просит её приехать… И что я не могу ухаживать за ним, потому что я теперь жена Кирилла Ивановича. На этих словах я положила трубку, чтобы не слышать недоуменных вопросов, возгласов и всего, что не могло не вырваться у нормальной матери и свекрови…
   Положив трубку, я долго сидела здесь, не в силах сдвинуться. Главное, что он живой. Главное это. А… что любить долго не сможет теперь после такой твари… но когда исцелится, полюбит другую… Любая будет счастлива с ним…
   Щёлкнул замок, Кирилл вошёл и через минуту крикнул:
   — Лёля, ты дома?!
   — Да!.. Я здесь! – ответила я.
   — А я смотрю, плащ твой…
   — Плащ?.. ну да…
   — Ты сегодня рано…
   Он вошёл в кабинет, улыбаясь, немного недоумевая:
   — Ты что тут?
   — Звонила Наталье Аристарховне. Сказала, что Лёня ждёт её… и что мы с тобой теперь… Что я твоя жена.
   Он присел на подлокотник кресла, глядя на меня:
   — Правда, сказала так?
   — А что ж теперь… — устало проговорила я. — Теперь всё хорошо, можно и
сказать.
   — И что теперь будет? – бедный, как я измучила его, боится меня. Господи, какое я чудовище… для всех.  Я подняла глаза на него:  — Что будет… Теперь всё… Жить будем…
Часть 6
Глава 1. Кому выгодно?
    Я попросил бы маму позвать Лёлю, если бы она не если бы она не знала о них с отцом и не повторяла неустанно, как  «разочарована», как она «так и знала», что ещё ждать от дочки «такой как эта Соколова»… Но больше всего мама говорит всё же о другом, о том, как же я так мог, как я мог не думать о них, о ней, уйти, ничего не сказав, уехать на войну, почти погибнуть, как можно так рисковать и ради чего?! Ради того, чтобы отомстить недостойной девчонке-шалашовке!..
   — Нет, мама, вообще-то, когда твоя страна воюет, долг мужчины воевать! – не выдержал я.
   — Вот как… — мама даже рот открыла: — но война-то… Что-то даже ещё тем летом ты и не заикался о том, чтобы воевать, «как мужчина»!
Только теперь, когда…
   — Мама, пожалуйста, хватит, давай больше не будем об этом говорить, - уже взмолился я.
   И всё же мама не унимается и время от времени заводит разговор о Лёле. Легче становится, когда её через неделю сменили бабушка и дед. С ними мне привычнее и найти общий язык нам проще.

… Легче, милый ты наш мальчик. Как повзрослел с весны. Стриженый теперь, худой, глаза огромные. Со светом изнутри… Ты и раньше светился, но то был ясный, чистый свет. Теперь же он из таких глубин, где мы с Иваном и не бывали…
   Нас война не обожгла, мы были юные, совсем дети во время войны, мы помним голод, Иван помнит обстрелы Н-ска, бои под городом, немцев, что были в городе два месяца, пока их не выбили, у нас же в Казахстане и этого не было…
   Но ни Иван, ни я не воевали, а наш мальчик…
   Он не рассказывает ничего. Когда Иван спросил, Алёша побледнел, посмотрел на деда тёмным без блеска взглядом, и сказал:
   — Давай не будем говорить… там… Словом, я думал, врачи много видят смертей, страшных вещей, но… — голос его дрогнул. — Люди начинают войны, потому что не знают, что это такое…
   Мы переглянулись с Иваном, вот так, теперь нас учит наш взрослый внук… Наш внук, за несколько месяцев переживший столько горя, сколько нам посчастливилось никогда не видеть…
   О Лёле мы не говорили и не спрашивали его, понимая, что война со всеми её ужасами это ничто, по сравнению с тем, что сделала с ним Лёля. Что Кирилл сделал. В том, что он главный виновник произошедшего, я не сомневаюсь.
   Узнав обо всём от истерически рыдающей Наташи, мы с Иваном проговорили целый день об этом, не столько о том, что наш внук болен, мы не знали тогда, что он ранен на фронте, как ни дико это звучит в наши дни, но о том, что с ним сделали двое самых близких ему людей.
   — Надо поговорить с Кириллом, — сказала я.
   — О чём поговорить, Лариса?! — Иван рассердился так, что поднялось давление. — Да я не хочу его даже видеть! Ты прости меня, не обижайся, но я к Кириллу не поеду. У подруги Наташиной остановимся, когда к Алёшке поедем…
   Но этим разговор не кончился. Через час или два Иван заговорил снова:
   — Может это… Может Наташа не так поняла что-то?
   — Что ж тут понимать ещё? Лёля сказала без обиняков, что теперь она жена Кирилла.
   — Нет, это несусветное что-то. Он ошалел?! — воскликнул Иван.
   — Ваня, выпей капель, успокойся! – я начала уже опасаться, что наши дети и внуки доведут нас до инфарктов.
   Я тоже переживала, только молчала, чтобы не заводить Ивана ещё больше. Я не могу понять, как это могло произойти, что Лёля… От кого угодно могла бы ждать, но не от неё. Или материнские ветреные гены?..
   А Иван бушевал ещё несколько дней, особенно когда мы узнали, что Лёня не просто заболел… И какое счастье, что мы ничего не знали. Но за это спасибо как раз Лёле, что пощадила нас…
   И всё же я не могла не сердиться на неё. Сколько будут девчонки из этой семьи морочить моих мальчиков?! Но, конечно, то, что натворила Лёля, с легковесным кокетством её матери не сравнить…
   Это как же можно так распуститься, что… Я была очень зла. Но ровно до того момента, пока не узнала, что она пять недель выхаживала Алёшу, что вытянула его буквально с того света. Тут моя душа смягчилась, всё же она окончательно ушла, только когда стало ясно, что он поправляется… когда я узнала насколько тяжелым было положение Алёшки, практически безнадёжным и она одна вытащила его, я перестал так сильно сердиться на неё. Даже если из жалости выхаживала. Чувствуя свою ответственность.  Жена всё же... Но что тогда произошло?..
   Я решилась было спросить об этом Алёшу, но не успела, когда услышала от него, уснувшего при мне, как он зовёт Лёлю во сне.
   Его соседи по палате, увидев моё замешательство, тем большее, что Алёша никогда раньше не говорил во сне, сказали:
   — Ох, это каждую ночь. Мы уж привыкли. Как начнёт стонать да метаться, звать её, пока не проснётся с криком…
  — Каждый день это кино... Жуть. С тех пор как он её прогнал, всё только хуже.
  — Прогнал, значит… — протянула я.
   — Что вы! Как и прогнал-то… будто по щекам настегал. Не знаю, может за дело, конечно, но… — охотно делятся со мной соседи по палате.
   — А мы полюбили её тут…
   И мы полюбили её… Но Лёля, как же могло произойти…
   Я позвонила Кириллу. Ругать девочку у меня всё же не хватало духу, но не поговорить с Кириллом я не могла, я должна понять. Это Ивану достаточно быть возмущённым.
   Кирилл обрадовался моему звонку и сказал, что приедет в госпиталь. Он звал к себе, но я отказалась, я не хотела застать Лёлю, я не знаю, как и о чём мне говорить с ней, с девушкой, заставляющей так страдать моего внука…
   Мы с ним встретились в больничном парке. Кирилл странным образом помолодевший, от того, что похудел что ли, смотрит на меня, улыбаясь. Мы говорим об Алёше, о том, что он поправляется, только спустя несколько минут я, наконец, решилась спросить:
   — Что произошло, Кирилл? Как ты мог это сделать?
   — Мог и сделал, — бледнея и хмурясь, ответил мой преступный сын. Неужели не осознаёт своего преступления?
   — Но ведь…
   — Мама, я понимаю тебя, во мне долго боролись два человека, мужчина и отец…
   — Кирилл, это не два, это один человек! — перебила я, я возмущена до глубины души: «мог и сделал»! — Ты дал жизнь ребёнку, чтобы потом украсть его душу…
   Он поморщился:
   — Не надо высокопарных слов… А мне, стало быть, можно было без души…
   Мы идём вдоль аллеи, где, несмотря на чувствительный осенний ветер, много таких же прогуливающихся в старомодных больничных пижамах из синеватой фланели. Ветер шелестит листьями, что сохраняются на ветках над нами, а мы — уже опавшими, разгребая их носками ботинок. Как хорошо гулять в такую погоду в шуршащем парке, но как тяжело среди всего этого золотого очарования говорить о том, о чём говорим мы. 
   — Кирилл, ты взрослый человек, ты вдвое старше…
   — «В лета как ваши, живут не чувствами, но головой»?.. — бледнея ещё больше, проговорил Кирилл. — Должно быть, я произвожу впечатление какого-то конченого мерзавца даже на тебя, мама, — он посмотрел на меня. — Но я влюбился в Лёлю с первого взгляда, тому почти шесть лет. Можешь вообразить, сколько я боролся с собой… — мы сели на скамью, с которой он смахнул листья ладонью. – За это время я стал и лучше в сотню раз и хуже… — он наклонился вперёд, глядя перед собой. – Ты не представляешь, на что оказался способен… Я отравил Лёлю, чтобы легче соблазнить… и… — он провёл ладонью по лицу, словно снимая паутину, — я убил этим их ребёнка. Моего внука…
   — Я ничего не знала о ребёнке… — ещё этого не хватало… не только жену, но и ребёнка отнял у Алёши… Ах, Кирилл…
   Мне больно. Мне больно за них обоих. И за сына, и за внука.
   — И я не знал тогда, сама Лёля ещё нетвёрдо знала и…
   — И она не возненавидела тебя?!
   — Возненавидела, а как же… Но я преодолел и это.
   — Вот почему ты развёлся с Александрой.
   — Я понял, что не могу жить во лжи. Я прожил во лжи и притворстве большую часть моей жизни.
   Мы впервые за очень много лет говорим так откровенно с Кириллом. А может быть это вообще в первый раз в нашей жизни… Я смотрю на моего мальчика, моего сына, который так давно уехал из дома и так давно повзрослел и вижу в нём такого же юношу, как и Алёша. Не мерзавца, погрязшего в омуте разврата и эгоизма, но человека, не совладавшего со страстью, возможно и с любовью, с той самой, которая приходит не к каждому человеку и не в каждую жизнь.… То, что этой любовью оказалась та же, что и у его сына – жестокая ирония, злая шутка судьбы…
   И я не знаю теперь кого мне жальче, того, что зовёт во сне Лёлю или этого, у кого полностью сломалась и заново выстроилась жизнь… Но жаль обоих, потому что катастрофа эта не окончена…
   Юля Соколова… Если бы хотя бы наполовину такой силы чувства в нём были тогда, они были бы с Юлей счастливо женаты всю жизнь…
   Я положила руку на плечо сына. Он накрыл её своей большой горячей ладонью, обернувшись.
   — Что же делать будем, Кирилл? – спросила я.
   — Жить будем.

   Да, жить. Лёля стала жить со мной так, как я мечтал так давно. Но и в мечтах этих, я не представлял вершин счастья. На которые поднялся с той минуты, как она сказала мне: «Будем жить».
   Теперь, когда отпала необходимость прятаться, когда не надо бояться выдать себя неосторожным словом или взглядом, когда не надо воровать, когда я не принуждён слышать то, как они с Алёшкой счастливо щебечут друг с другом, видеть закрытую дверь в их комнату и знать или даже слышать, что там происходит, когда она сама, сама признала меня своим мужем, у меня расправились крылья. Буквально. Так я не чувствовал себя никогда, даже в юности. Даже в юности я не был так лёгок и юн, как теперь.
   Расширились мои горизонты. Я стал видеть дальше и слышать лучше и окружающих и себя. Я и врачом стал теперь таким, каким не был раньше, появилось и терпение, и сострадание, я стал слышать и чувствовать то, что хотели сказать, и я имел теперь душевные силы на сочувствие и на то, чтобы вселить в моих пациентов уверенность в выздоровлении. То, что раньше не слишком занимало меня.
   И в научной работе у меня появилось то, чего я не замечал за собой раньше, лёгкость и особый дар прозрения. Я стал настоящим научным руководителем для моих сотрудников. Они шли дорогой, которую прокладывал, освещал им я. Теперь я мог не думать о том, что успеху в моей жизни я обязан только удачной женитьбе и прохиндейской ловкости. Теперь я чувствовал, что и по праву самого сильного и талантливого занимаю своё место.
   Государственное финансирование, конечно, почти прекратилось. Но в условиях, достигшей пика, эпидемии половых инфекций и особенно сифилиса, кафедра наша процветала. Как сад на унавоженной земле.
   Поэтому и оборудование для лабораторий закупалось, и новые способы лечения и обследования изучались и проходили начальный этап испытаний.
   Лёля училась. К счастью на работу в роддом не вернулась, прекратила это самоистязание бесконечными дежурствами, как было летом. По утрам я возил её сейчас на Инфекционные болезни, в эти чёртовы Текстильщики. Пропуски там не только не приветствовались, но отрабатывались, поэтому Лёля посещала занятия исправно. И я забирал её оттуда после занятий в обед. Мы ехали обедать, иногда после я возвращался на работу, но часто и нет. Теперь мы почти всё время были вместе.
   В больницу к Алёшке я каждый день заезжал, я не заходил к нему, но когда там бывала мама, говорил с ней, издали наблюдал, как Алёша в палате, я заглядывал из коридора через окошко в двери. Он категорически не хотел, меня видеть и я не истязал его своим обществом. Но я должен быть уверен, что он выздоравливает. Тем более что если я не говорил Лёле, что я справлялся об Алёше и у него всё хорошо, и что именно хорошо, она начинала просить, чтобы я позвонил. Сама она в больницу к нему больше не ездила. А вот товарищи их по учёбе и по их совместной музыкальной группе с октября стали посещать его регулярно.
   Скоро его снимут с вытяжения, и он начнёт учиться ходить… совсем выпишут, наверное, после Нового года или позднее. Но он молодец, большая воля к выздоровлению, как сказал Зураб Михайлович, его лечащий врач.

… — У тебя оспинки на щеках… — она касается кончиками пальцев моей щеки, улыбаясь нежно своими полными припухшими губами. В субботнее утро быстро встать с постели невозможно… Лёлины волосы завились слегка от влаги наших тел…
   — У меня были ужасные прыщи лет… до девятнадцати, пожалуй… Жуткий комплекс! — я целую её пальцы, ловлю их губами.
   Она засмеялась:
   — Ты поэтому в дерматологи подался?
   — Нет, — я тоже засмеялся, вместе с ней, — мне нравилось и нравится,
что у нас, «чепучинных дел мастеров», не бывает трагедий. Смерть не заглядывает к нам в кабинеты.
   Она смеётся, а я целую её смеющийся рот. Невозможно оторваться от неё, невозможно прекратить целовать её, чувствовать её пальцы на моей коже. Если бы я не боялся напугать её своей неуёмной страстью, то вообще никогда не встал бы с постели…
   Поздний завтрак - выходной, мы сидим напротив друг друга за столом на кухне. Дождь идёт со вчерашнего дня. Тихо шуршит по крыше, по жестяным подоконникам больших окон, оставляет водяные царапинки на стёклах… телевизор что-то бормочет, мы не слушаем.
   Я посмотрел на неё, наслаждаясь моментом:
   — Лёля, когда мы поженимся? – спросил я.
   Она прыснула смехом:
   — Извини… — сдержалась было, но захохотала опять, — Господи… ты… ты только не думай… Кирюша, милый, на фига тебе жениться?.. В третий раз? Ты так любишь жениться? – она так весело смеётся, хотя я, кажется, ничего смешного не сказал, что и я невольно смеюсь вместе с ней.
   Отхохотавшись, я всё же вернулся к своему вопросу. Но тут меня прерывают новости в телевизоре и то, как Лёля побледнела, услыхав их…
   В Дагестанском городе Каспийске взорвали жилой дом… взорвали ночью, чтобы убить как можно больше людей…
   — Вот и начали нас взрывать в собственных домах… — она прижала ладони к побледневшим щекам, — Кирилл, когда это кончится?
   — Когда захотят это закончить, ты хочешь спросить?
   Она смотрит на меня, немного удивлённо:
   — Ты тоже так думаешь? Ты тоже считаешь, что это игра тех, кто…
   — Кто зарабатывает на этой войне, — я закончил её фразу. – Конечно.
   — Тогда настоящая кровь ещё впереди…
   Я вздохнул. Наша семья уже заплатила кровавую дань. Но кто гарантирует, что Алёшку не понесёт снова в этот ад?.. Он искал смерть. Он почти её догнал…
   — Но кто эти люди?
   — Детка, ты задаёшь очевидные вопросы, подумай сама. Ты легко вычислишь этих людей, у кого больше всех растёт капитал и влияние.
   Лёля почему-то разозлилась, встала из-за стола, взялась за посуду:
   — Ты, Кирилл Иваныч, определись: или ты со мной спишь или я твоя детка.
   Я подошёл к ней, пока она ополаскивает чашки, я прильнул животом к её спине, лицом зарываюсь в её волосы. Я шепчу:
   — Я не стану называть тебя «детка», не сердись…
   Я злюсь на себя, не на него. За то, как он меня любит, можно простить всё.
   Но эта его любовь ни к чему не приведёт. Я никогда не стану ему женой. Это уже было бы запредельное что-то… и так я…
   Приезжали бабушка Вера и дядя Валера месяц назад. Кирилл не знает об этом, я встречалась с ними в городе. Потому что сюда, в его дом, они прийти отказались.
   — Дожал он тебя всё-таки? – сказал дядя Валера, пока бабушка выбирала пирожные в кофейне напротив памятника Маяковскому.
   Он смотрит своими удивительно светлыми глазами так, что мне стыдно от одного их света…
   — Не надо, дядь Валер… вы хотя бы не начинайте… — нахмурилась я, отворачиваясь.
   — Я… Юля решила, что он в тебе её ищет, — он усмехнулся, добродушно подтрунивая над маминой всегдашней уверенностью в своей неотразимости.
   — Ну… Это льстит женскому самолюбию… Мама привыкла, что весь мир вертится вокруг неё, — сказала я. — И я не могу утверждать, что это не так, верно ведь?
   — Неужели то, что он профессор, успешный, богатый, сыграло роль? — дядя Валера буравит меня взглядом.
   — Он врач, дядь Валер, какое богатство, Господи? В Америке мы что ли? — усмехнулась я.
   — Всё равно: не студент-голодранец.
   — Дядя Валера, только не говори ничего о… Я… не могу… это так…
   — Лёль, но это твоя каша. Крутая каша. Что за извращение?
   — Извращение? — заполыхала моя голова: ещё и это слово… — тогда добавь к портрету, что я и Кирилл уже год спим друг с другом. С той зимы…
   Дядя Валера отшатнулся:
   — Что свободные нравы и тебя довели до развратной клоаки? Я думал, ты никогда не поддашься на такие мелкие соблазны.
   — Почему? Потому что я с косой хожу до сих пор и вообще изображаю барышню лучших образцов русской живописи? — разозлилась я, не зная, что отвечать на это.
   — С тебя, Лёля, иконы писать, — спокойно проговорил дядя Валера, никогда не говоривший мне никаких комплиментов. Да и это не комплимент…
   Он сказал это таким будничным, но при этом вдохновенным тоном, что я поняла, он, действительно, во мне видел особенную девушку.
   Его мнение я всегда ценила, он для меня тоже был особенным человеком, очень чутким и умным, он понимал меня в семье порой даже лучше, чем бабушка. И с Лёней они дружны. Вот сегодня уже посетили Бурденко… И пасть в его глазах – это больше, чем пасть в глазах всего мира… Поэтому от его слов мне больно и мне стыдно, и осознание того, что я ничего не могу исправить, только усиливается…
   Я не между двух мужчин. Лёня хочет поскорее забыть меня, и я должна помочь ему в этом. Простить меня для него невозможно, я понимаю, никто не простил бы. Я бы простила, если бы он непостижимым образом оказался на моём месте. Если бы он хотел, я простила бы ему всё.
   Лучше бы он меня убил, чем отпустил. Потому что мне некуда плыть без него. Если бы он сейчас не был так обижен, так разочарован, он почувствовал бы всё. Не зря он не чувствовал моей измены всю прошедшую зиму и весну, я не стала его любить меньше, скорее даже больше, с тем, что происходило между мной и Кириллом, мои чувства к Лёне становились только больше, сложнее и глубже.
   Что это вообще со мной? Что это, что соединило и соединяет нас с Кириллом? У него, возможно, действительно, отголосок юношеской несостоявшейся любви, как считает мама. Или пресловутый кризис среднего возраста? Но мне почему-то не кажется, что всё так просто.
   Шесть лет. С нашей с ним первой встречи прошло шесть лет, он изменил всю свою жизнь, он сам будто бы другой человек. Общение с Лёней, или эта страсть ко мне изменили его? Или и то и другое? Но я чувствую, что я даю ему так много, что я не могу оттолкнуть его, я чувствую, что это может подействовать на него сильнее, чем даже на Лёню моя подлость…
   Бабушка попросила дядю Валеру оставить нас на полчасика вдвоём.
   — Что происходит, Лена? – строго сверкая тёмно-серыми глазами, спросила она.
   — «Путь мой – разврат и падение», вот что происходит, — усмехнулась я.
   И бабушка начала проработку.
   — Не идиотничай! Я видела Лёню, мальчика на фронт занесло, на смерть, только бы от тебя подальше. Что это за шашни? Ты никогда такой не была. Что это, Москва так влияет на неокрепшие умы?
   — Москва – это только город, влияет он только, если человек дерьмо, как я оказалась. На Лёню же не повлиял. Он только лучше стал.
   — Может ещё и другие есть?
   — Кто «другие»? – я не понимаю.
   — Другие мужчины?
   — Господи… - с отвращением выдыхаю я. — Ну, конечно, есть. И много.
   — Лариса сказала, у тебя выкидыш был позапрошлой зимой. Почему ты не сказала? Значит, не предохранялась? Это чей был ребёнок? Ты давно живёшь с Кириллом? Ты предохраняешься теперь?
   Я посмотрела на неё:
   — Теперь… теперь конечно, когда я такая б**.
   Бабушка забавно растерялась от этого неожиданного слова, подняла брови:
   — Что с тобой? Лена, что происходит?
   Мой мир разрушен. Мой мир, где всё было прекрасно, красиво, гармонично как рисунок лепестков в розе. Где теперь мой цветущий шиповник? Он всё ещё во мне и цветов в нём в двадцать раз больше, моей любви в сотню раз больше, только Лёне она не нужна, а Кирилла она погубит… я ничего не могу ему дать, кроме постельных радостей.
   Почему я сейчас вспомнила этот разговор с моими родными? Потому что Кирилл сделал мне предложение? Стать его женой, что может быть хуже? Я могу быть только его любовницей и то, вероятно, недолго, ведь Лёня никогда не перестанет быть его сыном, а мне лучше будет держаться подальше от всей их семьи… Только как решиться сделать это?
   Это трусость и малодушие говорят во мне. Мне надо уехать в другой город, оставить их, уехать так, чтобы не могли найти меня. Кирилл станет искать… ему будет больно… Надо было сразу уйти… как только Лёня прогнал меня, надо было уйти…
   Нет, ещё раньше, как только впервые ноги подогнулись в присутствии Кирилла, вот когда… а теперь…
   Как уйти от того, кто так смотрит на тебя? Кто касается так, кто дышать боится рядом… « С тебя иконы писать…» Ты слишком хорошо думаешь обо мне, дядя Валера…
   Каждый день на занятиях ребята рассказывают, как навещали Лёню. Они ходят к нему часто, они рассказывают, что вытяжение уже сняли, что он учится ходить и с каждым днём всё лучше. Что рука всё ещё в лубке, но все ожоги зажили, хотя на теле и остались шрамы.
   — …даже волосы отрастают, к лету опять грива будет, — сказала Мила. И со смехом добавила: – Подождать мне надо было, пока вы разойдётесь, поспешила я с Серёжкой связаться!
   Она говорит это при нём, при Сергее. Он не только не ревнует, он понимает её юмор. Вообще они на редкость гармоничная пара получились. И теперь ждут ребёнка…
   — На госэкзамены рожу. На твой день рождения, Лёль, — хохочет счастливая, необыкновенно похорошевшая Мила.
   — Теперь тебе проверять уже не надо, самый Серёжка лучший или нет?
   — От случая я не откажусь, почему же! – опять заливается Мила. Не оставляет озорства всю жизнь, несмотря ни на что.
   Чуть позже, она спросила вполголоса:
   — Когда замуж-то за профессора?
   — Не развелась ещё, — попробовала отшутиться я…
   Юра и Люся помирились с его родителями к облегчению для обоих. Оказалось, у подруги Юриной мамы погибли сын с невесткой на пожаре, они, так же не одобренные его родителями, снимали комнату в коммуналке, в которой и случился пожар… Эта страшная трагедия напугала и Юркиных родителей. Будто показав, что важно, а что не слишком…
   — Но как Лютер-то успел на войну свалить, пока мы на сборах спирт стаканами глушили?! – удивлялись наши парни.
   – И ведь успел же под завязку… — сказал Юра, – теперь войска выводят.
   — Ты думаешь, ты не успел? Думаю до конца ещё так далеко, что, по сути, мы вначале, – сказала я. – Так что вполне ещё можешь повоевать, коли охота.
   Юра, смеясь, покачал головой:
   — Слава Богу, Елена Николаевна, вы не моя жена, не то, боюсь, пришлось бы бежать так же в самое пекло, лишь бы от вас подальше.
   Люся толкнула его в бок, но я успокоила их обоих, да и Серёгу с Милой, стоявших рядом, пряча невольные усмешки:
   — Одна дама сказала Черчиллю однажды: «Если бы вы были моим мужем, я подсыпала бы вам в кофе яд!». На что он ответил: «Если бы вы были моей женой, я бы его выпил!» Я бы сама от тебя, Юрик, сбежала бы в Чечню!
   Все засмеялись, и мы с Юрой тоже. Все в группе хорошо относились ко мне, но теперешней моей подлости, конечно, не понимали. Тем более что Лёня настоящий герой и они теперь это знали.
   Лучше это знали только его товарищи, с которыми он воевал и однажды наши с ними встретились в госпитале. То-то было разговоров следующую неделю! Теперь и я узнала, кое-какие подробности Лёниных подвигов. И ратных, и докторских.
   Все пятеро парней, трое из которых были ранены очень серьёзно, были живы и здоровы и благодарили за это Лёню. Но и они были герои. Если бы они струсили и бросили бы его под горящими развалинами госпиталя, по которому ударили с нашего же самолёта, Лёня, конечно, не оказался бы среди живых.
   И мои одногруппники взахлёб рассказывали о своём необыкновенном друге, открывая мне ещё неизвестные страницы Лёниной жизни. Те, что он написал уже без меня…
Глава 2. Палата на двоих
   Нет, Лёля, не без тебя… Без тебя, я не мог бы остаться жить. Я это знаю не потому, что ты ухаживала за мной в самый страшный момент, так и не подпустив Смерть близко, но и потому что, если бы не твоё незримое присутствие в моем сердце, которое я ощущаю всю мою жизнь, я просто никогда и не узнал бы, что я жив.
   А теперь я каждый день мучился неизвестностью о ней. Я никого не мог спросить. Я несколько раз замечал, что отец, который бывает в госпитале, но не подходит ко мне, уважая моё требование, заглядывает издали, должно быть, говорит с Зурабом Михайловичем, таким образом, всё знает обо мне.
   Но что я знаю о нём сейчас? О них с Лёлей? Мама говорила, что они поженились. Но ведь меня никто ни о каком разводе не уведомлял, значит, они не могут быть женаты…
   Мне не у кого спросить о Лёле, чтобы не уронить себя. Даже мои институтские друзья, проявляя деликатность, ничего не говорили о ней, будто её вообще нет. Учится она?.. последний курс…
   А теперь… впрочем, Зураб Михайлович, наслышанный о моих удачных операциях под бомбами чеченцев, сказал, что такому коллеге посодействует в восстановлении в институте.
   Я был очень рад приезду всех ребят, моих боевых товарищей. Лёля успела рассказать о письме, сказала, что все живы, что разыскал её Масёл…
   — Но это несложно было, — рассказывал теперь Масёл, — я же знал, что ты с последнего курса института в Чечню свалил, фамилия у вас… Словом, найти было нетяжело. Так, где жена-то? Познакомил бы… Хоть поглядеть на кралю твою.
   Мы захохотали над этим смешным старинным словом, это позволило мне не сразу ответить на его вопрос, придумать, почему же здесь нет «моей крали». Я наврал, что она уехала домой в Н-ск на пару дней…
   Что мне было ещё говорить? Тут, «на гражданке», всё иначе. Да и не знали ребята, что Лёля, именем которой я не давал им спать, ушла от меня…
   Они рассказали мне как всё произошло после того как остатки нашего госпиталя разнесло бомбой. Они не успели тогда подняться из подвала. Это и спасло всех, в том числе и меня. Они видели, где меня завалило, смогли вытащить под огнём наших, отходящих из города отрядов. Так мы все и смогли остаться в живых, потому что вышли из окружения с отступавшими. Ребята тащили меня на себе, хотя им говорили, что я не жилец, и они напрасно рискуют из-за меня, они и не подумали меня бросить.
   — Вообще ты тяжёлый до жути, Лютер! – хохочет Масёл, – остальные-то ранены были, не очень-то помогать могли. Всё я да Галушка.
   — Я вообще чуть не помер, пока тебя тащил! – ржёт Галушка.
   Город сдали окончательно в тот же день. Много тысяч людей трупами остались гнить в затопленном остатками жары уходящего лета, разрушенном городе. Бесславно закончили войну те, кто отдаёт приказы. Вся кровь, наши раны, смерти наших товарищей, всё положено под каток подлости и алчности.
   Мне ни разу не снилась война. Мне снилась Лёля и моя потерянная счастливая жизнь. Ей-Богу, лучше бы снилась война… Тогда, просыпаясь, я чувствовал бы себя счастливым, что я хотя бы не там…
   А теперь, просыпаясь, я чувствовал каждый раз, до какой степени, до какой глубины я несчастлив, что её больше нет… Лёля… Лёля, ты всё, что я помню…

У меня было всё.
Чего не было у меня?
У меня был целый мир,
У меня было всё.
У меня не было только горя,
У меня не было только прозрения.

У меня было всё.
Пока я не увидел сгоревших людей.
Пока не похоронил товарища,
Того, что не знал ни любви, ни горя.

У меня было всё,
У него не было ничего.
Он не открыл ещё мира,
А война уже убила его.

Может быть, теперь он родился вновь?
Чтобы узнать и мир и любовь?
И горе, как теперь знаю я?
А может быть снова только затем,
чтобы увидеть солнце и в его лучах согреться или снова сгореть?

Чего не было у меня?
У меня был весь мир!
Столько радости и счастья не знал до меня никто.
Так что, я всё истратил до срока?!
 
Где теперь мой мир?
Где любовь?!
На пепелищах так долго не вырастает трава…

   Когда меня, наконец, отвязали от груза, что вытягивал мою сломанную ногу, заставляя правильно срастаться кости, я думал, я помчусь сразу на Сущевский вал… Но гипс почти до паха – это ещё не всё. Я ощутил такую слабость, что мне трудно было даже равновесие первое время удерживать, не то, что ходить сносно.
   Но я всегда был целеустремлённым. Я всегда был сильным. И скоро я уже очень неплохо ходил, пока опираясь на костыли. Зураб Михайлович ругался, что я «форсирую, перегружаю ногу и спину после долгого бездействия», но, по-моему, втайне одобрял мою активность. Костылями пользоваться, тоже ещё надо было научиться, тем более что рука у меня всё ещё оставалась в гипсе, хотя пальцы действовали хорошо, но на одни пальцы не обопрёшься.
   Одним словом уже в разгаре зима, уже наступил 1997 год, а я ещё кое-как прыгаю на костылях, хотя гипс вчера опустили уже ниже колена и разрешили постепенно начинать наступать на ногу, что я тайком уже давно делал.
   Ожоги на лице следов почти не оставили, а вот на левом боку сохранялись жутковатые тёмно-красные рубцы, которые, к тому же ужасно чесались.
   — Когда гипс снимем, Зураб Михайлович?
   — Куда спешишь-то, торопыга? – усмехается пожилой доктор с хитроватыми чёрными глазками. – Кости у всех срастаются одинаково, и у тех, кто не хочет выздоравливать и у тех, кто очень хочет. Так что, Алексей Кириллыч, запасись терпением.
   Чего-чего, а терпения у меня уже не хватало. Мне казалось, я опаздываю, что ещё день-другой, и я не успею…
   Я не понимал, чего я не успею, почему у меня такое странное чувство, откуда эта нарастающая тревога, но она скоро стала преследовать меня. Мне и во сне снилось, то я опаздываю на поезд, а Лёля смотрит в окно на меня, грустно и безнадёжно улыбаясь. То она садится на какой-то паром и отплывает от берега, а я бросаюсь в воду и плыву за ней…
   И всё же я дождался. Меня выписывают! Лёлин дядя Валера приехал с бабушкой и дедом за мной. У дяди Валеры теперь снова была машина. «Сильно подержанная», как он сам сказал, но, главное, на ходу. Они собирались отвезти меня в Н-ск. Так было решено.
   Наши с Лёлей две семьи, объединившись,  так и не рассорились, даже из-за нас. Я не спрашивал, как они пережили то, что сообщила им Лёля. Вот и дядя Валера вызвался транспортировать меня домой. Я по-прежнему оставался им зятем…
   Когда мы загрузились в машину, я попросил дядю Валеру отвезти меня на Сущевский вал.
   — С ума сошёл! – ахнула бабушка с заднего сиденья.
   Дядя Валера посмотрел на меня:
   — Ну, ты и задачки ставишь, барин! Я же Москвы особенно не знаю… Где этот ваш Сущевский вал?..
   — Я на метро доеду…
   — Сиди, бешеный, — он улыбнулся, — достань из бардачка Атлас автомобильных дорог.
   — Это близко должно быть, — сказал я, доставая узкую зелёную книжку «Атлас автомобильных дорог СССР», вот так - СССР нет, а атлас есть и даже дороги какие-то есть...
   Я помнил, как мы ходили на Нейрохирургию сюда, в Бурденко. Это было совсем недалеко от Сущевского вала, но тогда мы ехали на метро…
   — Зачем ты собрался туда?! Алёша!
   Я обернулся к бабушке:
   — Мне кажется, это моё дело?
   На заднем сидении тут же примолкли, переглянувшись, мои любимые бабушка и дедушка.
   Через четверть часа мы были на месте. Были бы ещё быстрее, если бы не чудные дорожные развязки. Я показал дяде Валере как въехать во двор. Я вышел, ковыляя ещё, конечно, и рискуя упасть на скользкой, плохо чищеной во дворе, дорожке к подъезду.
   — Помочь тебе, Лёня? – дядя Валера вылез из машины.
   — Справлюсь.
   — Давай, мужик! – сказал он, садясь на место.
   Лифт в чистом подъезде с консьержкой всегда работал исправно. Я доехал до четвёртого этажа… Я стараюсь не думать о том, как счастливо, возможно, живут здесь мой отец и моя жена, но я должен увидеть ЕЁ. После всего увидеть её глаза, поговорить, понять, что же теперь с моей жизнью. Ведь она не развелась со мной до сих пор почему-то…
   Мне потребовалось пройти ужас войны, болезни, вынужденного бездействия, чтобы наконец, достигнуть того внутреннего состояния, состояния души, когда я могу увидеть ЕЁ, его и решить, что же будет дальше…
   Я позвонил в дверь с разбегу, боясь промедлить хотя бы миг…
   Отец открыл мне. У него вспыхнул взгляд при виде меня:
   — Алёша! — он широко распахнул дверь, и, едва я вошёл, обнял меня своими тёплыми большими руками. Я не помню, он обнимал меня когда-нибудь раньше?.. Я  не оттолкнул его. – Как ты… На чём? Как это я-то не знал, что ты выпишешься сегодня… хотя ты…
   Он смотрит на меня, очень бледный, понимая, почему я пришёл:
   — Нету Лёли, Алексей… — ответил на мой невысказанный вопрос.
   — Как это?.. – у меня перехватило горло.
    Он пожал плечами:
   — Пятый день как ушла. В институте нет, в общаге вашей – нет, ваши друзья ничего не знают… или врут…
    Я обессиленно приземлился на пуфик в передней.
   — Опоздал… вот тебе и сны… — Я глянул на отца: — Она… жива?.. – мой голос осип мигом.
   — Она звонит домой в Н-ск… Там тоже ничего не знают, думают, всё… как было…
    Я встал, меня вдруг осенило. Что если ему не говорят, где она, то мне, может быть, скажут…
   Я взялся за телефон. Хорошо, что я помню номера ребят. Первой я позвонил Миле. Она удивилась, что я спрашиваю о Лёле, после стольких месяцев бойкота этой темы, но уверенно ответила, что видела её в последний раз ещё до каникул. А ведь и верно, каникулы…
   Я позвонил Юре, хотя это и странно, но вдруг Люся что-нибудь знает, всё же она не такая погремушка как Мила, ей Лёля могла и сказать, куда её понесло…
   Но нет, результат тот же…
   — Вы поссорились? – дрогнув от этой фразы, которая объединяет их, спросил я, обернувшись к отцу, оставив тщетные старания немедленно что-то разузнать.
   — Нет, Алёша. Мы не ссорились… Идём. Покажу тебе кое-что.
   Таким бледным я не видел его, никогда не видел у него таких глаз. Я не могу не пойти за ним, хромая, опираясь на костыль. Мы вошли в его кабинет. Отец подал мне лист бумаги, измятый и даже надорванный немного, но расправленный вновь…
   Впервые за много месяцев я не испытываю злости по отношению к нему. Я чувствую жалость, я понимаю, сколько раз он перечитал эти несколько строчек…
   
   «Милый мой Кирюша! Прости, что малодушно пишу, а не говорю открыто. Я не могу уйти от тебя иначе, ты держишь меня.  Всё держит меня.
   Я не должна больше быть рядом с вашей семьёй. Я причиняю столько горя, что пора прекратить это. Я люблю тебя, но я должна уйти, продолжать нельзя, я должна освободить тебя, чтобы ты начал жить, чтобы Лёня начал жить.
   Надо было это сделать ещё тогда, тем давним летом, когда я впервые увидела тебя так близко. Ты этого, думаю, и не помнишь… Тогда уже было ясно, к чему всё придёт… Прости меня, не вспоминай. Представь, что меня не было никогда.
                15.02.1997 Л.»
   — Кошмарное письмецо… — из моего сдавленно горла с шипением просочились эти слова, — как предсмертная записка… Я бы умер, если бы она мне написала такое…
   — А я и умер, — сказал отец, – если это тело ещё тут ходит, я не знаю, зачем оно это делает…
   Он сел, опираясь локтями одним о стол, другим о спинку стула, вены перевили кисти с длинными пальцами, точно такими, как мои…
   — Она написала, что любит тебя…
   Он качнул тяжёлой головой:
   — Во мне она любит тебя… - уверенно сказал он, и посмотрел на меня, - Алёша, останься?
  Мы смотрели друг на друга. Отец и сын, всегда разъединённые, вновь соединившиеся и снова разорвавшие связь. И теперь…
   — Останься со мной? Тебе не за что даже жалеть меня… я… Я тебя едва не убил, я… мне оправданий нет и не будет… я столько горя принёс тебе, не Лёля, я… но… может быть, ты… Я знаю, простить нельзя, но… Останься, Алёша?
   Он смотрел на меня так, что я не смог отказать ему…
   Я, никогда раньше не любивший отца, не знавший его толком большую часть моей жизни, я, ненавидевший его последние полгода, уже больше, с двенадцатого июня прошлого года, ненавидевший так, что желал ему самой лютой, самой отвратительной смерти и всяческих мук, увидев его сейчас, увидев, что он испытывает боль, может быть ещё большую, чем моя, я остался.
   Алёша остался со мной. Огромного сердца всё-таки парень.
   Какое удивлённое сопротивление вызвало его решение в тех, кто ждал его у подъезда в машине! Мои родители повыскакивали из машины, увидев меня:
   — Кирилл!?
   — Где Алёша?
    Они решили, что Алёша там, наверху с Лёлей… Господи, если бы это было так! Если бы это было так! Я согласился бы на всё, только бы она была рядом. Только бы видеть её. Хотя бы видеть её…
   — Алёша останется со мной, — сказал я.
   — Ему надо лечиться! Тренироваться! Восстановить здоровье, — наперебой восклицают мама и отец.
   — Я смогу позаботиться о сыне, — сказал я.
   Только Валерий не сказал ничего, молча вытащил сумку с Алёшкиными вещами из багажника и подошёл ко мне, глядя в моё лицо.
   — Удачи, — сказал он, протягивая мне сумку, в которой почти ничего не было.
   — Спасибо, — мы смотрели друг на друга несколько мгновений, и мне показалось, что в лице его смягчилось что-то, подобие улыбки, очень лёгкой, как дуновение, как облачко, промелькнуло по нему, волшебным образом преображая его черты, освещая изнутри необыкновенным светом, и я понял вдруг, почему мой сын, почему Лёля дружны и близки с ним, с этим, обычным, на первый взгляд, человеком. Мне даже кажется сейчас, что он догадался, что происходит, что Лёля ушла… никто не знает и не понимает. Но он, похоже, понял.
   Да, Валерий понял. И не только понял, узнав, что Лёля скрывается от всех, взялся помочь отыскать её. И когда Алёша поговорил с ним, то пришёл сказать мне:
   — Дядя Валера понял, что Лёлька врёт им.
   — Когда меня увидел? – усмехнулся я.
   — Он постарается «расколоть» её, она же звонит им…
   — Алёша, Лёля забрала документы из института, — сказал я.
   Мы с ним надеялись, что с окончанием каникул, она появится на учёбе… Но тщетно.
   — С ума сошла… что творит, один семестр остался учиться… — выдохнул Алёша, садясь на стул.
   Мы собирались ужинать. Теперь готовил Алёша, я приходил по вечерам, мы ужинали, мы говорили, говорили обо всём, обсуждали новости. Я рассказывал о работе, я хотел, чтобы он рассказал о войне, но он, бледнея, только отнекивался, уклоняясь.
   Но больше всего мы хотели говорить о Лёле. Мы хотели, но это было так больно, это было неопределённо, это было непонятно, непонятно, где она, так тревожно, что мы обходили это. При том, что мы оба думали о ней постоянно.
…— Лёля, ты всё время переводишь разговор…
   Она смеётся, шутливо уворачивается от моих поцелуев, при этом обнимает меня мягкими ладонями, глаза искрятся:
   — Ну, что ты, Кирюшка! – она прячет лицо от моих губ на моей груди. Прижимается, обнимает меня с выдохом, переставая смеяться: — я люблю тебя…
   Я прижимаю её голову к себе, я чувствую её любовь горячими волнами, расходящимися по моей груди от её дыхания, от её слов, её прикосновений…
   — Милая… Стань моей женой, прошу тебя…
   — Я и так твоя жена, разве нет?.. Что может быть больше?
   — Я хочу быть твоим мужем. Я хочу, чтобы ты родила мне детей…
   Лёля отпускает меня, улыбается, отворачивается, отходя, будто смущённо:
   — У тебя мало детей, Кирилл? – спрашивает, не оборачиваясь, опустив голову.
   — Я хочу детей от тебя.
   Она смотрит на меня, что-то мелькает в её глазах и произнести уже совсем другим голосом:
   — Знаешь… самцы зебр, специально совокупляются с самками, беременными от других самцов, чтобы вызвать выкидыш и затем иметь эту самку среди своих.
   Жестоко. Эти дети умеют быть жестокими. Впрочем, я разве лучше…
   — Ты так и не простила меня…
   — Я даже забыла… Не только простила. Низкая распутная тварь… — но к себе, похоже они ещё жёстче.
   — Не надо, Лёля…
   — Не надо? – она усмехается так, будто у неё что-то болит… — Прости меня…
   Она отворачивается и я, чувствуя, что она сейчас заплачет, спешу обнять её. Я целую её, захватывая её рот своим, её слёзы попадают мне в рот, солёные капли… Сладость и соль…
   Любила меня. Любила, как никто никогда меня не любил. Но ушла.
   Ушла «чтобы я мог жить»… что за логика?
   Какой-то бред! Убить, чтобы я жил… Лёля… Лёля... я вообще не могу жить, пока хотя бы не вижу тебя… не слышу тебя…
   «Лёля…»… Алёша ни одной ночи ещё не уснул без её имени… Ни разу за все дни, что он со мной теперь… Какое было, оказывается, счастье слышать из их комнаты смех и любовные вздохи…
   «Чтобы вы могли жить…» Кто, Лёля, живёт в этом доме без тебя? Теперь это как палата для умалишённых…
Глава 3. Сколы и трещинки
   Когда Мила, моя двоюродная сестра, позвонила мне и попросила найти квартиру на время для её подруги, которая ушла из дома, я и предположить не мог, что это для Лёли. Когда Мила позвонила со своей просьбой, я не очень понял, чем я могу помочь её подруге, будто у меня сто квартир, или я занимаюсь сдачей их внаём. Но она сказала очень серьёзно, что просит меня, потому что подруге «надо исчезнуть» и она этой подруге должна.
   Я решил для начала предложить перекантоваться в моей, а уж потом найду что-нибудь для неё. Может обеды мне хотя бы поварит домашние… Я не мог не спросить, что за странности с её подругой, на что Мила заявила почти сердясь:
   — Да ну!.. Накрутила чёртову «Санта-Барбару» с мужиками своими…
   — Мил, ты-то давно крутить перестала? – засмеялся я, напоминая забывчивой кузине, как она несколько лет порхала как бабочка с цветка на цветок.
   И вот я поджидаю эту самую подругу у метро «Цветной бульвар», что недалеко от моего дома на Садовой, он почти напротив Театра Кукол и не подозреваю, что это Лёля.   
   И когда я увидел её в короткой шубке, без шапки, с сумкой в руке, я подумал, что это снова случайная встреча, что не может быть такой удачи, что это Лёля – та самая подруга, которую надо приютить…
   Но она остановилась, оглядывая машины, разыскивая номер, который ей сказала Мила. Значит, никакой случайности…
   Я вышел из машины и махнул рукой. Увидев меня, Лёля тоже смутилась, не знала, выходит, как и я, что будет знакомый человек…
   Знакомый человек… Я и подумать не могла, что Мила попросит Игоря.
  ... я знала, что нравлюсь Игорю. Больше того, он всегда нравился мне. Но что могла об этом знать Мила? Ничего, она попросила того, кто мог помочь, вот и всё…
   -- Привет, Лёля, — Игорь смущён немного, от этого кажется ещё привлекательнее, чем всегда.
   — Привет, Игорь Стерх, — улыбнулась я.
   — Даже фамилию помнишь, — сказал он, открывая мне дверцу, сама галантность…
   — Это ты мою не помнишь, а я твою запомнила.
   — Я твою тоже помню. Я знаю даже твою новую фамилию, — сказал я. – Вообще тут ходьбы-то пять минут, может, пройдёмся? Я сумку донесу.
   — Идём, — сказала я, — экскурсии не будет сегодня?
   — Будет, отчего же, а захочешь, так и каждый день будут.
   Мне кажется, этого я не вынесу… Заигрывать с Игорем теперь… теперь, когда я бегу, бегу от того, кто полностью отдался мне…
   Почему я не ушла осенью, сразу, как только Лёня прогнал меня? Почему я осталась? Почему не разорвала тогда? Не смогла… не смогла… Каждый день, я думала, что надо… надо уйти… нельзя продолжать… и оставалась.
   От слабости, от слабости осталась, и время тянула… Всё надеялась, что хоть кто-нибудь скажет: Лёня зовёт тебя, он простил…
   Но как он мог простить, если я всё продолжила с отчаяния… и не только с отчаяния… разве я не люблю Кирилла?
   Это странное, неправильное и незаконное чувство, которое, почему-то не ломало моей любви к Лёне, а только усиливало, обостряло его…
   Или я не любила ни одного, ни другого?
   Я, мелкая душонка, цепляющаяся за горячие сердца?
   Я, не производящая энергии душа, а лишь поглощающая чужую?..
   Разрушены три жизни. Да разве только три? А наши дедушки и бабушки? А мамы? Этой волной свалило всё…
   Но Лёня молодец. Он прав во всём, что выпнул меня, что не поддался. Низость нельзя прощать. Я простила бы, я так хочу быть с ним, что простила бы ему всё. Опять я думаю об этом. Но мне не за что прощать его…
   Себя мне было не жаль. Я платила за то, что не устояла перед своими страстями, поддалась своим порочным устремлениям. Но за что платит Лёня? В чём виноват он? В том, что чист душой в мире нечистот?
    Кирилла я не винила ни в чём. Он шёл на мой призыв, вот и всё. Шёл как самец, как мужчина, полный сил и желания жить молодой жизнью. Им можно только восхищаться, он всё хотел сделать по-честному с самого начала…
   Всё вокруг меня в этой семье закрутилось вихрем и разметало в прах… Я должна была управлять, остановить… Но как управлять стихией, во власти, которой оказалась я сама? Во сколько раз надо было оказаться сильнее, чтобы управлять? Но тогда это не стихия, так, сквозняк в форточку…
   Решение уйти возникло внезапно сегодня утром. Ещё вечером я не думала об этом, а проснувшись одна, я встала, всё как всегда. Но вдруг щемящее чувство одиночества и катастрофы захлестнуло меня.
   Почему? Я ни одного утра не была одна, а сегодня… почему? Почему Кирилл не разбудил меня как обычно? Почему сегодня, вопреки привычному, не стал ласкать, заниматься любовью, не захотел завтракать вместе? Я не знаю, почему, но стоило мне проснуться одной, и я будто прозрела и пустилась наутёк. Он не смог бы оторваться от меня, а продолжать уже нельзя…
   Я побросала первые попавшиеся вещи в сумку и позвонила Миле. Она, конечно, удивилась:
   — Слушай, я знала, что ты дура… Но ты - супердура! Куда тебя несёт, идиотка?
   — Мил, я прошу тебя, поругаешься потом. Помоги мне, у тебя много знакомых. Может быть, кто-нибудь пустит меня пожить к себе. Мне надо скрыться, чтобы никто не нашёл.
   — Ты бабки украла? — спокойно спросила Мила.
   — Да нет, просто… У меня нет места, где Кирилл не найдёт меня. Я поеду в общагу пока. Позвоню тебе оттуда, с вахты…
   Вот так, через несколько часов и была мне назначена встреча с человеком на BMW с таким-то номером. Могла ли я знать, что это окажется Игорь…
   Мы дошли до его дома. Всё время эти великолепные образцы архитектуры — сталинские дома, и в Н-ске и на Сущевском валу… Только наше затхлое общежитие, где мы были безоблачно счастливы с Лёней, не принадлежат к этим чудесным постройкам…
   Подъезд на кодовом замке, стены на лестнице выкрашены светло-серой краской. Дверь в квартиру Игоря большая, железная, как сейф. Впрочем, вокруг много таких дверей и становится всё больше. Люди запираются, будто в тюрьме… Бояться? Кого, бандитов?
   — Игорь, ты бандит? – у меня выскочил этот вопрос сам собой, я не обдумывала его, просто засела эта мысль с тех пор, как Лёня сказал, что Игорь бандит, что это очевидно…
   Он засмеялся, у него очень приятный смех, дурной человек не умеет так обаятельно смеяться:
   — Ты как школьница.
   — Что, очень глупо?
   — Да не очень. Войдёшь? – он открыл дверь.
   Внутри оказалась просторная передняя, из неё коридор.
   — У тебя в двери глазка нет… — заметила я, снимая ботинки.
   — Ко мне никто не приходит. И… ты никому не открывай, когда будешь здесь одна.
   — Так серьёзно? – мне было всё равно. Но, хорошо, что никто не приходит.
   — Я живу здесь один. Тут две комнаты, выбирай любую.
   Мне хотелось спросить его, почему он живёт один… Но я не могу сейчас разговаривать. Мне хочется забиться подальше, замолчать. А ещё лучше было бы просто умереть…
   — Что у тебя случилось, Лёля? – спросил Игорь.
  Я обернулась от двери комнаты:
   — Можно, я… потом расскажу?
   Я смотрел на неё. Не веря ещё до конца, что вижу её снова, да ещё так близко, что она у меня дома. Я смотрел на неё и увидел, что она не такая как всегда. Она надломлена. Но чем? «Можно, потом расскажу»… Ох, Лёля, у меня колени дрожат при тебе, а ты спрашиваешь про «можно»…
   Я вошла в комнату, вроде кабинета, похожую на ту, в которой мы жили с Лёней на Сущевском валу. Господи, как я могла натворить столько зла? Даже то, что я сделала сегодня… Когда я думаю, что будет с Кириллом, когда он прочтёт моё проклятое письмо…
   Но как было не уйти? Как я могла остаться дольше?.. Лёня скоро выпишется… Лёня… Я никогда тебя не увижу…
   Она прошла в ближнюю комнату, где стоял диван, письменный стол, остеклённый книжный шкаф. Всё это осталось ещё от деда, как и вся квартира, дедово наследство. Я поставил её сумку на пол, Лёля опустилась на стул возле стола.
   — Тут нет шкафа… — сказал я.
   Но Лёля, кажется, даже не слышит меня… Не знаю, что с ней, но надо дать ей время, раз она этого просит. От кого она прячется? От мужа? Но это странно, он не похож на того, от кого надо прятаться…
   — Ты… Приходи в себя, потом поговорим, если ты захочешь, — продолжил я, тоном гостеприимца.
   Она только провела ладонью по волосам, и замерла опять, подперев голову ладонью.
   — Книги можешь брать… и… Тут видеодвойка, кассеты вот, на полках…
   Она и не слышит меня, похоже.
   Ближе к вечеру я принёс ей стопку постельного белья. И застал её сидящей так же за столом в темноте, только теперь шторы были раздвинуты, и она смотрела на улицу. Даже свет не включила, когда я хотел включить, она, будто видела спиной, сказала:
   — Не зажигай свет. Иди сюда.
  Я положил бельё на диван и подошёл ближе. Улица перед нами, как телевизор: троллейбусы проезжают с освещёнными салонами, внутри люди, как игрушечные. Шуршат машины. Спешат прохожие, поднимают воротники от ветра, скользят на пропылённом льду, на тротуаре, кучки чернового снега по обочинам… Девять месяцев в году у нас темно, холодно, ветрено, сыро. Как мы выживаем? Ещё умудряемся устраивать в своих жизнях мрак и холод….
   — Ты часто смотришь в окно?
   Не смотрел я, конечно, в окно, не думал даже, что можно вот так сидеть в темноте и просто смотреть в окно…
   — Лёля…
   — Подожди, Игорь… Ты… Тебе я кажусь прекрасной принцессой? Ты, конечно, рыцарь, но я не принцесса… я очень дурная. Если ты не захочешь мне помогать, когда узнаешь…
   — Можешь не говорить, если не хочешь.
   — Не хочу? Разве мы делаем, что хотим?..
   — Ты боишься кого-то? – спросил я, готовый разобраться со всяким, кто обидел прекрасную принцессу, которая «очень дурная».
   — Боюсь?.. нет… Я не хочу, чтобы меня нашёл человек, которого я люблю, который любит меня, но…
   — Если вы в таком раю, чего же ты бежишь? – не могу сказать, что мне очень приятно слушать про то, как она кого-то любит.
   — Я — раздор в семье, я сею смерть… Мой муж едва не погиб, когда узнал, что я связалась с его отцом… — выпалила Лёля на одном дыхании.
   Это, конечно, открытие, без которого я, без сомнения, обошёлся бы. Я не ожидал, что она… что она такое мне скажет. Лёля в моём представлении и, правда, принцесса, а не такая вот… даже не знаю…
   — Если выгонишь меня теперь, я пойму.
   — Могла бы не говорить ничего, — сказал я.
   — Могла бы, конечно, — вздохнула она. — Но ты того гляди влюбишься в меня, не зная ничего обо мне.
   — «Того гляди»… опоздала ты с предупреждениями своими, — усмехнулся я.  — Я в тебя влюбился ещё… когда там Мила выходила замуж в первый раз…
   Лёля посмотрела на меня, наконец:
   — Ты влюблён в меня? — сказал она довольно равнодушно. — Ты меня и не знаешь. Ты просто моей внешностью пленился, вот и всё.
   Я засмеялся:
   — А ты думаешь, люди по-другому влюбляются? В какую-то там прекрасную душу? Душу разглядывать захочется только, если «пленился внешностью».
   Лёля отвернулась, опять оперла голову о ладонь.
   — Наверное, так. Ты вот, очень красивый. Прям… не знаю, как античный бог… Многим, наверное, хочется разглядеть твою душу. Почему ты не женат?
   Я опять засмеялся:
   — Ты смешная.
   — Я подлая, не смешная. Подлая принцесса разлагающегося мира.
   — Ну и хорошо, что у тебя есть недостатки, не то, я вообще не знал бы как себя с тобой вести, такая ты возвышенно-прекрасная, — сказал я. — Пойдём, поешь что-нибудь, что пригорюнилась?
   Она засмеялась, повторив это слово «пригорюнилась», но встала и пошла за мной на кухню. Я налил ей чаю, Лёля добавила две ложки сахару, смотрит на меня:
   — В первый раз вижу тебя не в идеальном костюме, — сказала она,
разглядывая меня. – Хотя и свитер у тебя идеальный…
   — Вообще-то, ты в первый раз у меня дома, — усмехнулся я.
   Она оглядывает мою кухню и спрашивает без улыбки:
   — У тебя так чисто, ты маньяк?
   Я засмеялся:
   — Я ждал тебя, вернее, я ещё не знал, что тебя, но Мила сказала, что её подруге нужно где-то перекантоваться. Не мог же я… Слава Богу, что убрался.
   — Откуда у тебя такая квартира? Ты купил?
   — Нет, это наследство от деда, — мне приятно вспомнить деда и рассказать о нём.
   Он был писатель, журналист, интереснейший человек. Может, благодаря ему, я, уличный мальчишка, и стал интересоваться историей моего города. Да и вообще историей.
   Лёля слушала меня, внимательно, не перебивая, похоже, что ей и правда интересно, что я рассказываю. А я, чувствуя её интерес, воодушевился и рассказывал, как в детстве проводил время здесь, как дед мне рассказывал о Москве. Рассказывал множество историй, из тех, что читал в сотнях своих книг и из тех, что писал…
   —… То, что сейчас на Манежной раскопали это очень здорово. Представляешь, по какому бесценному культурному кладу мы тут в Москве ходим каждый день?! Да не только в Москве, в любом древнем городе…
   Он завораживает, конечно, своим голосом, тем, как умеет увлечь повествованием, просто талант у человека… Удивительно, слушая его, я перестала на это время думать о том, что сейчас происходит на Сущевском валу. О том, что я натворила… перестала бороться с желанием немедля броситься бегом обратно…
   — Игорь, ты необыкновенный человек, ты знаешь об этом? – она улыбнулась, и глаза у неё светятся. Никто так не слушает меня… и я могу не влюбиться?
   — Это ты необыкновенная, — опять смущённо сказал я.  — Никому не интересно то, что тебе. Это интересно только тебе и мне.
   — Ты не тем рассказывал.
   — Да я никому и не рассказывал.
   — Тебе надо писать начать, Игорь. У тебя дар. Нельзя зарывать талант в землю. Это грех.
   Я рассмеялся. Ну, да, писать… Шутишь ты что ли, Лёля? Когда я стану это делать? Да и кому это нужно теперь? Когда Москва была самым читающим городом на земле?..
   — В ванную можно?  — спросила Лёля.
   — Лёль, давай договоримся, ты тут останешься жить столько, сколько тебе надо, так что я тебя прошу, чувствуй себя как дома. И ещё одно: я никогда и ни с кем не жил вместе с тех пор как вырос, так что ты не очень ужасайся моей возможной неловкости…
   — Ты образец галантности, — сказала Лёля. — Как и элегантности. Галантность и элегантность… ни одного русского слова…
   Она улыбнулась, но, по-моему, опять отсутствует…
   Я услышал, что её рвёт в ванной. Вот это да…
   — Лёля, ты… ты беременная? – спросил я, когда она вышла.
   Лёля посмотрела на меня, будто не понимая, о чём я говорю, потом покачала головой:
   — Нет… Это так… нервы – она провела рукой по растрепавшимся волосам. — Я спать пойду, ладно?
   — Утром ты… Тебя будить? – спросил я, вдруг вспомнив, что будет же и утро.
   — Нет. У меня каникулы. А потом… работать пойду. Я… не буду тебе мешать… Хотя, конечно буду… я…
   — Лёля, иди, спи, — сказал я, чувствуя, что слова  уже путаются, цепляясь друг за друга.
   – И вообще, не парься. Можешь даже не говорить со мной, если не захочешь…
   Она посмотрела на меня, кивнула:
   — Спасибо, Игорь…
   Назавтра, Лёлю я не застал, когда вернулся в обед домой, но она пришла скоро, заглянула на кухню:
   — Добрый день. Ты дома?
   — Есть будешь? — спросил я.
   — У тебя и обед есть? Ты сам готовишь, что ли? Умеешь готовить? — она удивилась.
   — Умею, что такого? Не слишком хорошо, возможно, но… так будешь
есть?
   Но Лёля отказалась. Тогда я спросил, где она была.
   — Забрала документы из института.
   — Зачем?
   — Я же скрываюсь, — бледно улыбнувшись, сказала она, снимая резинку с волос, они наэлектризовались и кончики поднялись к верху, она провела ладонью по ним, снимая статический заряд…
   — А почему ты скрываешься? Ушла и ушла. Думаешь, он преследовать будет?
   Она посмотрела на меня:
   — Преследовать?.. — похоже, это слово удивило её. - Нет. Но он придёт… и я вернусь, и всё продолжится… нельзя, чтобы продолжалось. Лёня уже почти избавился от меня, надо, чтобы…
   — Он тебя любит?
   Она не сказала ничего, отвернулась, хмурясь.
   — Тогда это жестоко. Очень, — сказал я. И добавил: — а ты ещё спрашиваешь, почему я не женюсь…
   — Не все, такие как я…
   Она ушла в комнату к себе и не выходила до вечера. А к вечеру она заболела…
Глава 4. Болезнь и выздоровление
  Отец пил. Каждый вечер. С утра ему неизменно было плохо, «alkazeltser» стал главным лекарством в нашей аптечке. Мне жаль его. Мне жаль человека, который отнял у меня смысл моей жизни. Всё же я люблю его… Особенно сейчас, когда ему так же плохо как мне.
   Лёля объединила нас с ним сначала в любви к ней, мы жили втроём, потому что он хотел с ней жить и теперь мы были объединены потерей. Когда мы её найдём, что будет? Не знаю, думает ли отец об этом, я об этом думаю каждый день.
   Через месяц, в середине марта, он пришёл с работы раньше обычного, воодушевлённый заглянул ко мне:
   — Лёля в Ленинграде, ну, в Петербурге, то есть, в Павловском институте!
   — Откуда ты знаешь?
   — Я попросил своего товарища проверить институты. Лёля не могла просто бросить учёбу за несколько месяцев до диплома. Надо поехать туда…
   — Пап… — я уверен, что её нет в Питере. – Серёга сказал, что Мила заказала шесть «Единых» на следующий месяц. Лёля в Москве.
   — Значит, Мила эта знает, где?
   — Не знает. Лёля звонит. Они встречаются и всё. Она на соседней улице может быть, в Москве затеряться проще всего, и уезжать не надо. Если она не хочет, чтобы мы её нашли…
   Отец сел в кресло, опустив руки между колен.
   — Что делать? Ждать, пока ей надоест прятаться?
   — А что будет, когда мы найдём её?
   Он поднял глаза на меня:
   — Что ты хочешь сказать?
   — Что мы будем делать? Ты и я. Она между нами. Будем жить втроём? Как в анекдоте?
   — В каком ещё анекдоте?
   — Пошлом анекдоте… Про двух мужиков и одну бабу…
   — Тогда… Что будем делать? Мы в тупике.
   — Пока мы не найдём её мы в тупике.
   Больше мы не говорим о Лёле.
   Я вернулся на учёбу. Мне помог и отец, и Зураб Михайлович. Я не отверг помощи. Я хотел поскорее закончить институт. Никто в деканате не возражал, «такого студента, да ещё показавшего себя готовым хирургом во время боевых действий, не принять обратно никак нельзя!»
   Я не рассказывал отцу, как в первый мой приход в деканат приняли меня тамошние тётеньки:
   — Восстановиться?! — ответили мне, заносчиво поднимая выщипанные брови выше очков, не одарив даже взглядом. — Летом, после зачисления будет комиссия. И потом, Алексей Кириллович, вы же не «академ» взяли, вы забрали документы.
   — Я в Чечне воевал.
  Тётенька со жжёными перьями на голове и перламутром на тощих губах посмотрела всё же поверх очков и сказала очень увесисто:
   — Мы вас туда не посылали…
   Знаете, что я сделал? Я свалил все бумаги, что лежали на высоком, разделяющем меня и этих тёток барьере, я сбросил их махом ей в лицо. Попал и в лицо и в обширный бюст. Крику было! Они возопили все разом, грозились, что вызовут милицию, обзывали бандитом, наркоманом, уродом и прочими эпитетами, угрожали, что мне и сниться теперь институт не должен, потому что меня никогда не возьмут назад.
   Я получил мстительное удовольствие, когда пришёл туда же с подписанным разрешением, и эти же тётки поджав губы и делая вид, что не узнают меня, выдали мне и зачётку и студенческий.
   Я хромал до самого лета, но тренироваться на гитаре начал ещё до того, как сняли гипс с предплечья, это была отличная гимнастика для меня-хирурга.
   Мы снова начали собираться в «гараже» с парнями уже в апреле. Вот только новых песен с тех пор, как я не видел Лёлю, я не написал ни одной. Но те, что были придуманы ещё в Чечне и сразу, после того как я смог держать ручку в здоровой руке, ребятам понравились и мы репетировали их.
   А ещё к нам присоединился Масёл, в качестве того самого ещё одного соло-гитариста, которого нам не хватало. Он переехал в Москву специально для этого, чтобы играть с нами. И работать пошёл в участковые, полагалась и служебная квартира, комната в общаге, и зарплата, на которую можно было существовать.
   — Хороши, мы, конечно, рокеры, мент, два докторишки и калека, — смеялся Юрка.
   — Ладно, «калека», я скоро тоже докторишкой буду, как и вы, — говорил я.
   Масёл усмехался, когда ребята посмеивались надо мной. Спросил как-то:
   — Что ты скромничаешь, не расскажешь им…
   — На фига? Они в другом мире здесь живут, ты разве не видишь? – улыбнулся я.
   Но другой свой вопрос Масёл не удосужился задать наедине. В мае месяце, была отличная жаркая погода, учёба подходила к концу, девчонки, Мила уже на сносях и Люся, тоже в положении, только это ещё не было заметно никому, хотя мы все уже знали, даже вечеринку по этому поводу закатили две недели назад. Вот тогда, в чудесный тёплый майский вечер, Масёл и сподобился задать свой вопрос:
   — Лютер, ты жену скрываешь что ли? Второй месяц я в Москве, так и не видел твоей Лёли.
   Ребята переглянулись, не зная, что сказать, я лихорадочно обдумывал, что ответить, зато Мила усмехнулась:
   — Свалила Лёля к другому мужику!
   Масёл понял свою оплошность и, не зная как загладить, замямлил что-то вроде:
   — Ты это… извини…
   — Проехали, Масёл, — сказал я, не в силах говорить об этом, тем более при всех.
   А сам я думал, Мила сказала то, что она сказала, потому что знает что-то или просто, чтобы снять вопрос?..
   Что, если Лёля от отца ушла к другому?! Не в никуда, как мы считаем, а к другому?.. Если с отцом параллельно существовал ещё один? Ведь если Лёля могла так со мной, то почему не могла с ним?
   Но она не была такой… «Вошла во вкус»?
   От этих мыслей мне стало так тошно, что теперь запил я…
   Алёша не пил раньше. Даже, когда два года назад я нарочно пытался его спаивать, чтобы поссорить с Лёлей, мне это не удалось. А теперь, когда я усиленно боролся со своим пьянством, он вдруг принялся пить…
   И девицы появились сразу, и много, они звонили, приходили бесцеремонно по ночам, утром встречались мне на кухне или возле ванной. Некоторые даже пытались клеиться и ко мне. Увы, мне даже это не очень льстило.
   В одно душное утро накануне последнего Госа, которые Алексей сдавал на «отлично» без всякой подготовки, он проснулся поздно и пытался гасить похмелье пивом, я спросил его:
   — Что случилось, что ты пьёшь, Алексей?
   — А что могло случиться, по-твоему? Всё то же. Ты ведь тоже пьёшь, — он глотнул ещё пива из банки, что у него там? «Балтика» - тройка...
   — Знаешь, что сказала мне Лёля, когда мы узнали, что ты… — начал было я, но он перебил.
   — Лёля? ЛЁЛЯ… — пьяно и злобно усмехнулся Алёша. – Льо-лья! – захохотал Алёша. –  Да пошла на хрен твоя Лёля!.. Да она и ходит по ним! Спит со всеми Лёля… Научилась ноги раздвигать! Я научил!.. Я был первый!.. А между прочим, как она тебе? Нравилась?.. Она хороша, а?…
   — Замолчи, не смей! — возмутился я.
   — Да щас! Это моя жена, что хочу, то и говорю, то и думаю о ней! — зло усмехается он, хотя, кажется, сейчас заплачет… — За тебя-то так и не пошла! Нашла получше! Помоложе, надо думать, и побогаче! А ты как лох до сих пор пьёшь из-за неё, скоро с кафедры попрут!
  — А ты как кто сейчас пьёшь? — тихо сказал я, на этот беспомощный выпад не отвечать же тем же. — Кончай. Завтра экзамен, с пивным амбрэ пойдёшь?
   — Плевать мне… — он смял и бросил пустую банку в ведро, направился к выходу с кухни, но повернулся: — у меня сводит всё от одной мысли о ней. От её имени проклятого, а она…
   — Когда ты уехал воевать, она сказала, что так мог поступить только ты, настоящий мужчина, а такие как я, обычные, стали бы пить и б** трахать, — сказал я, глядя в его глаза, совершенно трезвые, между прочим. – Живи дальше без неё, если она такая, как ты говоришь, зачем ты гробишься?
   
   «Живи дальше»… Я старался. Я сдал экзамены. Мила родила в день последнего Госа. Собственно на экзамен-то уже приехала в родах. Воды отошли, когда она выходила из аудитории с зачёткой к всеобщему веселью…
   Мы все радостно поехали в роддом, в Первую Градскую, где учились, где Милу, как и всех нас, знали. Мы сдали её с рук на руки акушеркам, а сами отправились веселиться. Со мной была моя новая подружка, Рита, которая так в меня влюбилась, что пришла даже на экзамен, «переживать». Я обнимал её за плечи, всем своим видом показывая, как легко и хорошо я себя чувствую с ней. А главное без Лёли. Сегодня я решил подать заявление на развод. Через суд меня разведут, даже в отсутствие Лёли…
   Своё решение развестись Алёша высказал мне как раз после того как получил диплом и провеселился с друзьями две или три недели. Они праздновали рождение дочери у их одногруппников, потом сам диплом. Я не комментировал его решения. Тем более что у него появилась девушка, миловидная, скромная и, по-моему, влюблённая в него, как кошка.
   Однажды утром, когда она ушла, а она работала медсестрой, в 15-й больнице, и познакомились-то они во время цикла по госпитальной терапии. Я спросил его, предохраняется ли он или она.
   — Тебе внуков очень хочется? – криво усмехнулся Алёша.
   — Если тебе хочется от Риты детей и всё прочее, я очень рад, но если нет… В своё время я женился, потому что моя девушка неожиданно для меня оказалась беременна.
   Я сказал и пожалел, Алёша тут же уцепился, зло сверкнул зубами:
   — И появился я! Да? Жалеешь?
   — Я не жалею, что появился ты, — спокойно ответил я. Остаётся только олимпийское спокойствие соблюдать.  — Я очень горжусь тобой, вообще-то.
Но я… В-общем… не делай этого с женщиной, которую не любишь.
   — Люблю, почему же. Вот развожусь с твоей бесподобной Лёлей, — снова с вызовом произнёс он.
   — Любишь? — что ж, я принял вызов: — Почему тогда ты по-прежнему вопишь ночами Лёлино имя?
   Алёша побелел, нахмурился.
   — И эта Рита терпит. Не знаю… — закончил я, качнув головой с сомнением.
   — Риту не уведёшь у меня? Или кишка тонка уже? – всё с той же злой усмешкой, спросил Алёша.
   Я не стал отвечать. Не знаю, почему он опять вдруг так обозлился. Может быть, выздоравливает? И от ранений своих, и от войны, но, главное, от Лёли. Выздоравливал ли я? Я не уверен. Я стал пить меньше. А с начала лета и вовсе отказался и от алкоголя и от никотина, разом.
   Я постарался уйти в работу. И это стало лучшим лекарством. Работу я всегда любил, и теперь уходил в неё с головой. И в больных, особенно сложных с подолгу неясными диагнозами, пробуя новые методы лечения, новые, никем ещё не применённые. Вот сейчас, не имея интересов за пределами клиники и лабораторий, я стал таким врачом и таким научным руководителем, каким мечтал быть когда-то, и мне до сих пор не удавалось из-за легковесности и забот о материальном.
   Вернул я и мои прежние привязанности среди девушек. Жизнь встала на прежние рельсы. Но ехал ли я тем же поездом?..
   В июле Алёша уехал в Н-ск, с тем, чтобы в августе вернуться и продолжить учёбу, теперь в ординатуре, и работу, уже врачом в Неотложной хирургии.
   Я не знаю, развёлся ли он, мы не говорили об этом, но с Ритой вскоре встречаться перестал. Опять была череда девушек, появлялись более или менее постоянные. Все сёстры, с кем ему выпало дежурить, кроме самых стойких, побывали в его девушках. Я не вмешивался. Тем более что пить он прекратил.
Часть 7
Глава 1. Стерх
  Я видела Лёню вместе с остальными нашими одногруппниками, когда они привезли Милу рожать. Я видела его в обнимку с девушкой, я не очень разглядела в окно её лицо, только маленькую фигурку. Он нависал над ней, не обнимая, а больше опираясь на её хрупкие плечики большой своей красивой рукой. У него снова отросли волосы, ещё не такой длины, конечно, как год назад, но всё же уже вполне длинные, и ходил он даже не хромая.
   Я не могла оторваться, глядя на него в окошко, чувствуя, как колотится сердце, я поглощала его глазами, как когда-то в школе, когда он не видел на меня. Я надеялась, что он почувствует и посмотрит вверх, увидит меня и бросит всё и всех, примчится и обнимет меня… как я хотела этого, я хотела этого больше, чем жить!
   Но он не видел. Он ничего не почувствовал. Значит, не любит меня больше. Значит, исцелился, освободился от меня абсолютно.
   Как это больно… Как больно, потому что я не только не освободилась, я полна им. И даже больше, чем раньше. Чем всегда. И меня больше, чем раньше, меня самой…
   Я работала здесь, в акушерстве уже второй месяц. То, что Мила именно сюда поступила рожать это удивительная случайность, которая, однако, позволила мне пообщаться с моей подругой после долгого перерыва.
   Мила родила по классическим канонам, красиво и толково, прелестную девочку, которую они с Серёжкой планировали назвать Кирой, на что я сказала ей, что с отчеством «Сергеевна» будет сочетаться любое имя, хоть Фёкла, хоть Матильда и всё будет благозвучно.
   Мила была рада увидеть меня. Когда она пришла в себя после родов, мы поболтали с ней. И потом я приходила к ней, ей предоставили «платную» как своей. Она рассказала, как успешно все они сдали Госы, что после месяца отдыха, в июле, каждый пойдёт кто в интернатуру, кто в ординатуру. Что если я здесь, то может быть и ей попробовать податься в акушерство? Хотя это не так-то просто, в гинекологию и акушерство без блата не попадёшь, это было известно всем. Но сейчас для неё главное это ребёнок, «а там видно будет»…
   — Как ты-то? — спросила Мила, — Игорька-то не охмурила ещё? Он, правда, тип мутный, вроде Арвида, но всё же не такой отморозок, как был мой муженёк, надеюсь, упокоился с миром… Наши в «гараже» зависают постоянно, девчушка у меня рокершей, думаю, будет, сколько часов слушала, как папаша там барабанит…
   В общем, я узнала всё, что происходило с тех пор, как я не видела Лёню. Я спросила о Кирилле. Мила не знала особенно ничего, кроме того, что они с Лёней живут на Сущевском валу.
   — Думаю, всё хорошо у них, — легко сказала Мила. — Всё по-прежнему, только что тебя нет.
   Но другие есть. У Лёньки девчонок хоть продавай на развес. Но… она осеклась на мгновение:
   — Ничего, что я рассказываю, ты не расстроишься? Вы ведь давно.… Да и разводится он хотел через суд… Ты объявилась бы, нормально разведётесь…
   Мила говорила и говорила ещё много, я слушала, я всё хотела знать о Лёне. Я никогда не перестану любить его, ни на минуту… Живут вместе с отцом. Что ж, меня нет, вот и примирились. Всё же правильно я сделала, что оставила их в покое. Они живут теперь своими жизнями. Лёня разводится со мной…
   Конечно, чего я ждала? Что он станет искать меня? По-прежнему, как раньше бредить мной?..
   Да! Да, так! Я привыкла, что он любит меня. Это было неизменно. Это было постоянно, как то, что я женщина, а он – мужчина. Как восходы и закаты. Но почему восходы закончились — я потушила солнце…
   А здесь я работала не под своей фамилией даже и по подложному паспорту…
   Тогда, зимой, я проболела три недели. Тяжёлая ангина заставила Игоря заботиться обо мне…

   Заботиться – о, да. Я впервые в жизни заботился о ком-то. Тем более о молодой девушке, которая к тому же так нравится мне.
   В первый вечер Лёля ещё была вполне в себе, а вот на следующий день уже утром, когда я, предварительно постучав, заглянул к ней, я увидел, что она скукожилась под одеялом и пледом, который она натянула поверх, хотя топили у меня всегда очень хорошо. Я подошёл ближе.
  — Лёля? Как ты?
   Я тронул её за плечо, она приоткрыла глаза, улыбнулась:
   — М-м-м… какой же ты красивый… Господи… как ангел… Нет, не ангел… как греческий бог… да-да… настоящий греческий бог…
   Вот чёрт… совсем плохо…
   — Лёля! Лёль, что делать? Врача вызвать?
   — Нет-нет… в больницу повезут… дай ручку, напишу в аптеку…
   И пришлось мне стать ещё и медсестрой. Пить антибиотик она не смогла, её рвало, пришлось мне делать ей уколы. Лёля скромно приоткрывала мне кусочек своего тела, куда я должен был сделать укол… и всё же во вторую уже ночь я побоялся оставить её одну в комнате и перенёс в свою спальню.
   Я лёг рядом, не раздеваясь и поверх одеяла… Проснувшись утром довольно поздно, уже рассвело, я смотрел на её лицо. От болезни оно, особенно веки, немного опухло, и губы… они стали красными, сухими… ресницы чёрные, блестят, я не замечал раньше, что у кого-нибудь блестели ресницы…
   Угораздило же Милу притянуть меня помогать Лёле…
   Она разомкнула веки, её глаза, в которые попал свет, такие голубые… совсем прозрачные, с мелкими оранжевыми крапинами…
   — Ты… — прошептала она. — Ты почему так смотришь?.. Почему ты здесь?..
   Она вдруг села, прижимая одеяло к груди. Я понял, что она подумала.
   — Лёля… не пугайся, я просто не хотел оставлять тебя одну… я… О, Господи…
   — Да я…извини… — она выдохнула, проводя по лицу ладонью. Потом улыбнулась: — я испугалась, потому что…
   Я не сказала то, что чуть не соскочило с моего языка, что он нравится мне. Очень нравится, поэтому так опасно то, что мы так близко…
   Так мы спали рядом ещё три ночи, пока температура не спала ниже 38. Игорь очень деликатный, очень предупредительный и добрый. Кто я ему, что он так заботится обо мне?
   Когда мне стало лучше, я сказала ему:
   — Игорь, ты мне нравишься. Ты, я думаю, всем нравишься, но мы с тобой…
   — Что, не подходим друг другу? – он усмехнулся невесело.
   Мы сидели на кухне, на мне его огромный халат поверх моей пижамы, в ванну наливается вода, я собиралась вымыться, хотя Игорь и говорил, что это безумие: купаться больной, но я не могла дольше оставаться без ванны…
   — Не подходим? — я не поняла даже, о чём он говорит. – Почему не подходим?
   — Конечно, ты девочка из хорошей семьи, ты почти доктор…
   — Слушай, какая-то глупость… — я почти злюсь, потому что он говорит эту ерунду уже не в первый раз, и потому что чувствую, что у меня нехорошо болит голова, значит, начинает подниматься температура…
   — Я не понимаю сейчас, что ты пытаешься сказать, но я тебе не подхожу, потому что ты хороший человек, а я дрянной. А ты при этом…
   — Почему ты дрянной человек? То, что ты рассказала, это… С каждым может произойти, ошибки это то, что отличает людей от богов. Только это.
   Я улыбнулась, качнув головой:
   — Это ты говоришь, потому что хочешь заняться со мной сексом…
   Он засмеялся, захохотал даже:
   — Ох, Лёля, ты меня уморишь… Кто не хотел бы заняться с тобой сексом? – он опять захохотал, вставая из-за стола.
   Я засмеялась тоже, но вдруг кровь пошла у меня носом, причём неожиданно и сильно… я едва успеваю зажать ноздри, всё же несколько капель попадают на его халат…
   Я испугался, увидев кровь, но Лёля спокойна, и меня ещё успокаивает:
   — Это от температуры, не волнуйся, пройдёт сейчас… Халат испачкала твой…
   Она быстро ушла в ванную… а я остался сидеть на кухне… Подходим не подходим… Мне никто никогда не подходил. Ни один человек, ни одна девушка не была в моей жизни так плотно, как внедрилась в неё Лёля. Неожиданно и неотвратимо… Я влюбился в неё так давно, но тогда она не захотела даже пойти со мной в кино, а теперь судьба привела её в мой дом. Это случайность? У неё драма, любовное разочарование, разрыв с мужем, конечно, сейчас ей больно, и мне нет места в её душе…   
   Но ведь время лечит… И ты исцелишься, Лёля. Может, тогда я стану подходить тебе? Только оставайся подольше со мной… И ты влюбишься в меня. Я всё сделаю для этого.
   Где мои планы, поскорее найти квартиру Милиной подруге?..
   Лёля поправилась через три недели, через месяц уже выходила на улицу и попросила меня:
   — Игорь, ты же… Ну, словом, ты можешь сделать мне паспорт на другую фамилию? Ты же… бандиты всё могут, нет?
   Я усмехнулся, она смешная в своих наивных вопросах, трогательная даже. Но…
   Бандиты… Конечно, я бандит. Но я в последние два года уже… двойной агент ФСБ.
   Два года назад я, пытаясь расширить свой бизнес, потому что не пытаться увеличить влияние – это потерять то, что имеешь, так вот, занимаясь тем, чем и всегда, я натолкнулся на тех, кто поставлял оружие чеченским боевикам.
   Больше того, мне предложили поучаствовать в этом бизнесе, зная меня как надёжного человека и всех моих людей такими же.
   Я всегда был далёк от политики, но поставлять оружие тем, кто режет головы нашим парням, как баранам, парням, которых бесславные вояки и подлые продажные политики бросают под пули безжалостных и озлобленных боевиков, это уже настоящий беспредел… И не то что способствовать, но хотя бы остаться в стороне и позволить всему этому продолжиться я не мог…
   Я долго думал, как мне выйти на того, кто сам не замешан в этом. Ведь ясно, что сеть этих людей в силовых и властных структурах настолько обширна, что это как паутина, дёрнешься – тебе конец, но главное всё продолжится. Этого я не мог допустить, каким бы бандитом я не был.
   У меня был одноклассник — прокурорский уже значительный чин, с которым у меня остались хорошие отношения, настолько хорошие, что я бывал на крестинах двоих его детей.
   Он служил в отделе по борьбе с наркотраффиком, наши пути не пересекались, я с наркотой дела не имел, поэтому мы относились друг к другу нейтрально, а главное, я знал, что он не продажный. Вот к нему я пришёл со своим делом.
    Он помог мне выйти на такого же честного, как он сам майора ФСБ… так что теперь я был не простой бандит Игорь Стерх, теперь я был хоть немного, но честный, хотя и бандит…
   Надо сказать, это придало мне, моей жизни смысла. Это заставило меня себя уважать, может быть, впервые с самого детства. И жизнь моя стала куда увлекательнее, чем раньше…
   Так что сделать новый паспорт это действительно не было сложным для меня.
   — Зачем тебе? – удивился я её просьбе.
   — Я хочу пойти работать, пока не начну опять учиться.
   — Думаешь, этот твой… ищет тебя до сих пор?
   — Пока да. К осени, может и перестанет искать. Но лучше не рисковать, потому что… Пусть всё устаканится. Теперь уже…
   Она очень похудела за время болезни, на губах ещё не зажили ранки от герпеса и бледная до сих пор…
   — Что ты так смотришь, Игорь? Некрасивая стала совсем, да?
   — Да получше уже, — усмехнулся я, любуясь ею, наслаждаясь уже тем, что вижу её, что она рядом. – На какую фамилию мне сделать паспорт?
   — На любую.
   — Значит, карт-бланш? Смотри, не пожалей.
   Теперь она засмеялась:
   — Я тебя не боюсь.
   — Напрасно.
   Я принёс ей паспорт через два дня. Самый настоящий паспорт, между прочим. В этот вечер Лёля приготовила ужин, уже не в первый раз, с тех пор как ей стало лучше, она взяла на себя обязанности следить за домом, сказав, что хоть как-нибудь должна со мной расплачиваться за кров. И, кстати, настаивала, что должна вкладывать в бюджет деньги. Это забавляло меня. Тем более, что за продуктами в магазин ходил я. Только теперь я ходил с её списком.
   Как нормальный женатый человек.
   — Если ты будешь говорить мне, во сколько придёшь, я буду готовить что-нибудь поинтереснее, чем плов или мясо в горшочках.
   Я захохотал:
   — Похоже, я теперь женат?
   — Да ну тебя! — Лёля, шутя, бросила в меня полотенцем.
   Я подал ей паспорт и выжидательно уставился на неё.
   — Так быстро?! Вот это да!
   Она открыла паспорт и ахнула, потом перевернула несколько страниц, где ставят штампы о браке, и посмотрела на меня.
   — Ты…
   — Ну, извини, ты же сказала, любую фамилию…
   — Елена Николаевна Стерх? Зарегистрирован брак…
   — Не волнуйся сильно, у меня нет такого штампа.
   Лёля села за стол, положила паспорт перед собой, опять оперлась щекой на ладонь.
   — Ох, Игорь… Ты влюбился в меня… Что ж ты… делаешь…
   — Да ладно тебе, честное слово! — отмахнулся я. — Тебя же никто не заставляет обязанности супружеские исполнять… а в остальном ты мне и так настоящая жена. Не волнуйся, своим приятелям я тебя представлять не собираюсь.
   Вот так я и стала Еленой Стерх. И никто разыскать меня под этой фамилией не мог. Но как вернуться на учёбу? Под настоящим именем я опасалась, я всё же не хотела увидеть снова Кирилла, не думаю, что он, конечно, всё ещё хочет вернуть меня, но всё же эта вероятность оставалась, так что я решила подождать с окончанием до весеннего семестра…
   Эта летняя встреча с Милой, то, что я увидела Лёню, таким весёлым и благополучным, немного сняли камни вины с моей души. Любить его я не перестала и не перестану никогда, но теперь я могу не надеяться, на воссоединение с ним.
   Ясно, что Лёня закрыл эту страницу своей жизни. Я не могу закрыть свою. Для меня это не страница, это вся книга, это вся моя жизнь, Лёня - вся моя жизнь. Но я никогда не увижу его... без меня он будет счастливее.
   Дома никто не знал, конечно, о моей новой фамилии. Я не ездила в Н-ск, но бабушка приезжала ко мне. И дядя Валера.
   Бабушка сердилась, сетовала, что я творю глупости, что я сошла с ума, что не доучилась один семестр. Спрашивала, где я живу, почему не приезжаю домой. В ответ я спросила только, как Лёня и как Кирилл.
   — Да как… Живы-здоровы. Работают. Лёня в ординатуру пошёл. Хиругом будет.
   — Он уже хирург, — сказала я, — не женился?
   — Нескоро теперь женится. Ты сильно ему жизнь изгадила. Как и Кириллу. Не ожидала я, что ты переплюнешь даже Юлию. Но та-то хоть… Ты… Лёля…
   — Хватит, бабуля, — нахмурилась я, разговор о моём нравственном падении уже осточертел, будто что-то можно исправить… — не то я буду только звонить, мне и так…
   — Так ты ведь сама виновата… Женщины главные в этих делах, Лёля, женщины руководят в стране Любви. Не мужчины. В наших руках ключи от страны Любви.
   — Я поняла уже. Я это поняла уже давно, но исправить я уже ничего не могу.
   — Хорошо хоть от Кирилла ушла… Иначе Лёня… не знаю… А так, может, забудут тебя когда-нибудь…
   А дядя Валера смотрит острым сегодня, холодным взглядом. Мы встретились с ним накануне Нового года, зашли в кафе. Всё в то же, мою любимую французскую кофейню. Ждём наш кофе.
   — Ты похудела. Но, красивее даже стала, — усмехнулся он, разглядывая меня.
   — Это от слёз.
   — Что ж, тебе это на пользу, -- сказал он, без улыбки. – Что, к себе не позовёшь?
   — Ко мне? Нет, не позову. Это не очень удобно.
   — Ты… что…  не одна живёшь? – дядя Валера смотрит с прищуром, сканирует
снова.
   — Не одна. Я… — вдруг неожиданно из меня выскользнули слова, будто ответ на его такой необычный, почти презрительный взгляд: — я замуж вышла, дядя Валер. Можете Лёне передать, пусть женится теперь тоже.
   — Разве вы разведены?
   — Лёня развёлся со мной ещё летом.
   Дядя Валера слегка смутился:
   — Я этого не знал.
   — Не можете же вы всё знать, — вздохнула я.
   — Но… если ты вышла замуж, то, может быть, познакомишь с мужем-то? — и снова смотрит с прищуром.
   Я усмехнулась:
   — Не верите мне?! Сейчас.
   Я достала мобильный телефон. Это Игорь настоял, чтобы у меня был: «Чтобы ты всегда могла найти меня». «А ты меня», - подумалось тогда мне.
   Я никогда не звонила по этому телефону. Мне это было незачем. Я бывала только на работе и дома. Я общаюсь только с Игорем, а подругам и родным я звоню по обычному городскому телефону. Но Игорь звонил хотя бы раз за день. И говорил когда придёт, чтобы я приготовила ужин…
   — Игорёчек? Милый, ты можешь приехать в кофейню на площади Маяковского? – сказала я, когда Игорь ответил, немного обеспокоенно, напугался, что я звоню? Бедняга…
   Игорь приехал через десять минут. Когда он вошёл в кофейню в своём великолепнейшем костюме, во всей своей античной красоте, я подняла руку, привлекая его внимание, удовлетворённая произведённым на дядю Валеру эффектом. Он поднялся, чтобы поздороваться с ним, я представила их друг другу. Игорь удивляется:
   — Почему ты не предупредила? И вообще, почему вы тут, почему не пригласила дядю Валеру…э… Валерия…
   — Анатольевича, — подсказал дядя Валера своё отчество вежливому зятю, глядя на него с большим интересом. – Но мы знакомы. Вы меня не помните… Но я вас запомнил на всю жизнь. Вы когда-то занимались интересным бизнесом: перегоном машин из Германии... И не терпели конкурентов.
   Они уставились друг на друга, не отрываясь. Лица у обоих побледнели, вспухли желваки.
   — Я не занимаюсь больше машинами, — проговорил Игорь, откидываясь на мягкую спинку диванчика, на котором мы сидим.
   — Лёля знает, чем вы занимаетесь?
   — Лёля всё знает, правда, милая? – Игорь безошибочно понял свою роль и играет её сейчас отлично…
   — Ты с ума сошла, Лула-Мэй? – дядя Валера смотрит на меня. – Я понимаю, конечно, но… вот уж точно — Лула-Мэй…
   — Любовь зла, дядь Валер… — усмехнусь я, обнимая Игоря за плечо, весьма развратно.
   Короче говоря, мы плохо расстались с дядей Валерой. Впервые в жизни.
   Домой от площади Маяковского мы с Игорем пошли пешком.
   — Почему ты не привела его домой, действительно?
   — Он очень умный, зоркий. Он понял бы, что мы с тобой не муж и жена… он и так понял бы, по нам, если бы не был так поражён вашей встречей. Однако ты… напугал его когда-то.
   Я посмотрела на него, мне не верится, что то, о чём когда-то с таким ужасом рассказывал дядя Валера, мог делать Игорь.
   — Не надо так смотреть на меня, Лёля, — говорит Игорь, хмурясь под моим взглядом.
   — Знаешь… Мне не верится, что ты мог с пистолетом в руках…
   — А мне не верится, что ты спала с твоим свёкром и что, это неправда?! — зло ответил Игорь, белея лицом.
   Я остановилась, чувствуя, что меня сейчас стошнит:
   — Гадость… Гадость какая… Я… я не пойду домой, Игорь, я пойду…
   Он тоже остановился:
   — Тогда я пойду с тобой, — болезненно хмурясь, проговорил он, всматриваясь в моё лицо.
   — Нет, не надо.
   — Прости… Лёля… прости меня... как-то низко… —  он подошёл ближе.
   — Я же не прошу прощения…
   — Я сильнее тебя обидел.
   — Нет… я сама обидела себя… И говорить тебе о своих грехах, меня тоже никто не заставлял… Могла бы и помолчать.
   Игорь смотрит не меня мягко:
   — А я мог бы, и забыть… — он вздохнул. — Кстати, о пистолете… У меня пистолета не было, я — похуже, я руководил…
   Я усмехнулась невесело, смотрю на него:
   — Чудесная современная парочка: бандит и шлюха-извращенка.
   Игорь засмеялся:
   — А что — очень модно. Жаль ещё, что мы не колемся и не нюхаем кокс, и не спим ты — с женщинами, а я — с мальчиками. Тогда были бы в полном мейнстриме.
   — Это точно... — засмеялась я.
   — Пойдём домой, холод собачий, — сказал Игорь, подняв плечи от налетевшего порыва ветра. – И ужина сегодня у нас нет.
   — Щас пельменей немодных купим! – смеюсь я.
   — И есть будем с советским уксусом! – вторит Игорь, тоже смеясь.
Глава 2. Новый год
    Дядя Валера позвонил мне после Нового года, примерно в середине января. Он говорил взволнованно, я, по-моему, впервые слышал такой взволнованный голос у него.
   — Лёня, я не знаю, возможно… возможно, тебя это уже не волнует давно, всё же… и время идёт и вообще… В-общем, я встречался с Лёлей. И мне кажется, у неё не всё в порядке…
   — Встречались?! – загорелся я.
   Уже одно упоминание о том, что с Лёлей можно встретиться, заставило меня  задрожать, почувствовать жар в груди, в животе, почувствовать то, чего я не чувствовал уже давно – что я жив…
   — Ты… Вы развелись, я не знал, ты ничего не говорил мне…
   — Развелись?..
   Господи, да не стал я разводиться. Я даже не дошёл до ЗАГСа или суда… Я только представил, что Лёля перестанет быть мне женой и мне стало плохо, будто из меня вынули сердце, так что я перестал даже думать об этом. Но друзья наши, да, считали, подшучивали ещё, что я до сих пор ношу обручальное кольцо, а я шутил, что это для того, чтобы девушки не имели видов на меня… Но все "знали", что я развёлся...
   Ах ты, чёрт…
   — Лёля думает, мы развелись?! – дрогнув голосом, спросил я.
   — Ещё хуже, Лёнь! Она замуж вышла! И тип этот…
   У меня останавливается сердце… Замуж…
   То, о чём говорила Мила – мужика другого нашла… конечно… поэтому и сбежала от отца… так бы и написала, а то… «жить – не жить»…
   У меня кровь бросилась в голову, вышла замуж… замуж…
   Моя жена…
   Моя Лёля…
   — Спасибо… Спасибо, что сказали, дядь Валер… я…
   — Подожди, Лёня… — он хочет добавить что-то или… может, успокаивать будет, утешать? Для этого и позвонил…
   Но я не мог уже слушать… Во мне будто включили и выключили свет, и мрак внутри меня от этого стал ещё чернее, ещё глубже и безысходнее.
   Сказать отцу об этом? Но он, кажется, только перестал страдать из-за неё…
   Из-за неё. Мне больно за нас обоих с ним… неужели женщины таковы? Неужели ложь притворство это суть их натуры?.. «О, женщины, вам имя – вероломство!»...
   Моя девушка, Катя, медсестра из реанимации, с которой я встречаюсь с Новогодних праздников, подошла ко мне, и, прильнув, спросила:
   — Ты что, любимый? Бледный какой, неприятности?
   Я оглянулся на неё, я даже не понимаю, что она делает здесь, у меня дома, где должна со мной быть Лёля, Лёля, моя Лёля, моя! Моя жена, которая вышла за другого, моя Лёля вышла замуж за… в моей голове будто горох пересыпают туда-сюда как в пустой коробке…
   Только ночью, я долго лежал без сна и вдруг осознал, что не дал дяде Валере договорить, он звонил не для того вовсе, чтобы сообщить мне, что Лёля вышла замуж… и не полез бы он ни с какими утешениями, он хотел сказать что-то… что-то, что взволновало его…
   Да и как Лёля могла выйти замуж, если мы не развелись?!
   Я вскочил с постели, вызвав недовольное ворчание Кати, поправившей сдёрнутое мной одеяло… Я бросился к телефону, не обращая внимания на время…
   — Лёня? – заспанный голос дяди Валеры отвечает без удивления, — опомнился?
   — Дядь Валер, вы сказали, Лёля… что Лёля… что там у неё?
   — Этот мужик, муж её, он бандит голимый… Надо её… не знаю, образумить… Она в ослеплении что ли, не пойму, а он сволочь редкая, хоть и в костюмчике отменном…
   — В костюмчике?.. – на меня будто повеяло свежим воздухом, догадка замаячила в моём мозгу, только я не могу ещё уловить её… — В каком костюмчике, дядя Валера?
   — В каком… Да чёрт его знает каком, в хорошем. В каком-нибудь «Armani», я небольшой знаток Арманей ваших.
   — В «Armani»?!.. Твою мать… — я всё понял…
   — Лёня, ты что?.. – воскликнул дядя Валера, услыхав мой возглас.
   — Я… потом, дядь Валер… я…
   Я нажал на рычаги и тут же набрал номер Милы с Серёгой. Отец вышел в коридор, щурясь от света, глядит на меня:
   — Ты что устроил, Алексей?! Что не спишь-то? Что за звонки?!
   Я поднял руку, умоляя о тишине. Серёга ответил нескоро заспанным злым голосом:
   — Ты спятил, Лютер, — три часа ночи!
   — Серёг, вопрос жизни и смерти! Подними Милку, мне…
   — Ты совсем уже? Она не спала с Киркой до двух!
   — Серёг, я серьёзно! Я прошу тебя!
   Серёга ворчит и матерится. Потом я слышу приглушённую ругань, они сцепились с Милой, потревоженной им, довольно долго Мила идёт к телефону и отвечает злобно:
   — У тебя совесть есть, Легостаев?! Чтоб ты провалился! Пьяный что ли? Что творишь-то?!.. Женишься, гад, я тебе тоже трезвонить по ночам начну!..
   — Мила, твой брат… этот… я не помню, у тебя на свадьбах твоих тех был, как его… как его фамилия? – нетерпеливо говорю я.
   — Что? Ты взбесился?! Какой, на хрен, брат посреди ночи, что у тебя с головой?! – напустилась на меня Мила.
   — Мил, потом поругаешься, как фамилия твоего брата?
   — Да какого брата?!
   — Я не помню, какого… двоюродного, наверное…
   — Игоря… — Мила проговорила изменившимся голосом его имя, и тут я понял: что она знала, всё время знала, что Лёля…
   — Ну?! – рявкнул я.
   — Стерх…
   — Где он живёт?
   — Откуда я знаю?! Он сто квартир сменил…
   — Узнай, Мила! Я позвоню, завтра… Ты ведь знаешь, что Лёля с ним… что молчала?!
   — Да идите вы к чёрту! Вы разошлись давно, что тебе надо?! Пусть живёт, с кем хочет!
   — Адрес найди, Мила! — заорал я.
   — Да не найду я адреса, детектив я тебе, что ли?! Сам ищи, если тебе надо! Я его вижу-то раз в год под исход…
   — Что не говорила, что Лёля с ним живёт?!
   — Что орёшь-то, псих?! Ты спрашивал?! Кто знает, что тебе это
интересно, вы второй год не живёте!
   Второй год… быть не может… Как чёрный сон…
   Отец смотрит на меня, ни следа сна в лице:
   — Где она? — бледнеющими губами спросил он.
   — С бандитом она… — зло отвечаю я, от того, что он теперь оказывается в курсе…
   — С каким бандитом? — отец моргнул, не понимая, едва одетый в футболке и пижамных штанах — из-за моих подружек вынужден одеваться.
   — Кто тут про бандитов среди ночи болтает? – сладко улыбаясь, Катя выглядывает из двери, завёрнутая в одеяло. Боже…
   — Катюш, ты ложись. Я сейчас… — я пытаюсь говорить мягко, хотя всё клокочет во мне от злости, не на Катю, конечно…
   Я пошёл на кухню. Отец за мной, я налил  воды в стакан.
   — Алексей, ты голый – это так задумано?
   Я смотрю на сына, с меня, будто с матрицы отлитого, даже родинки на его теле на тех же местах, что и у меня, только он тоньше, стройнее, гибче меня, и рубцов вот этих, от боевых ранений и ожогов на мне нет…
   Он посмотрел на себя, махнул рукой:
   — Ты не ослеп, надеюсь, от моей неземной красоты?
   — Что случилось, объясни толком.
   Он смотрит на меня, глаза горят, бледный, не скажет ничего…
   — Давай спать, пап?
   Сказать отцу, чтобы он нашёл её раньше меня?! Ну, нет!
   Я возвращаюсь в комнату, Катя недовольно сидит на кровати, демонстративно отвернувшись от меня.
   — Ты чего это, Лёх… Ты…
   Я приобнял её плечи, она не виновата ни в чём, особенно в том, что она не Лёля, незачем её обижать. Завтра поедем на работу вместе и на этом всё…

   — Игорь, завтра Новый год. Может, ёлку купим? – спросила Лёля утром
за завтраком.
   Я удивлённо смотрю на неё:
   — Ёлку? Ты серьёзно? Что, нарядим ёлку, как в детстве? — я оживился.
   — Ты против?
   Я засмеялся, надо же… Когда я наряжал ёлку в последний раз?..
   Кстати, у деда тут и игрушки должны быть… На антресолях!
   Я достал большую пожелтевшую от времени коробку из-под пылесоса, который сломался ещё, когда я был ребёнком, а коробка вот она — с игрушками и пошёл за ёлкой. Что ж, я готов делать всё, что захочет моя «жена».
   А я разбираю игрушки, разглядывая старинных космонавтов, мишек, ракеты, початки кукурузы, танчики… необыкновенно. Всё же вот такие вещи, больше, чем что-либо, чем посуда или золото отражают время, будто впитывают в себя концентрат человеческих эмоций. Детские радости… может поэтому?.. Будто я переношусь во времени… Как, когда Игорь рассказывает мне свои истории…
… — Дед Дмитрий любил рассказать мне о какой-нибудь древней стране или битве, а потом дать заранее купленную контурную карту, чтобы я нарисовал её так, как представляю себе… Когда всё было готово, он давал мне настоящую карту и я смотрел, много ли я сделал ошибок.
   — И много?
   — Нет, дед хорошо умел рассказывать.
   Лёля покачала головой:
   — Думаю, ты хорошо умел слушать…

   Игорь вошёл с большущей ёлкой, внося в квартиру и морозный солоноватый запах хвои и зимы…
   — Чудо… — выдохнула я, разводя руками, будто собираясь обнять ёлку…
   Я смотрю, с каким восхищением и радостью вспыхнули её глаза. Удивительная всё же… три дня назад я подарил одной из своих многочисленных подружек бриллиантовые серьги, так она хмыкнула, сказав:
   — Не «Tiffani»? Что Кострома, какая-нибудь? Ох и валенок ты, Стерх!..
   Я установил ёлку в сколоченную мной тут же подставку. Мы поставили её в огромной кухне. И начинаем наряжать чудесными игрушками из моего детства. Сколько времени я не видел их? По-моему, они даже пахнут как моё детство, хотя как может чем-то пахнуть стекло, спрашивается?!.. Но в моём сердце разлилось тепло.
   — У тебя какие планы на Новогоднюю ночь? – спросила Лёля, расправляя гирлянду.
   У меня были сотни планов, но я хотел услышать, что она скажет, куда она собирается.
   — У меня планов нет, — просто сказала Лёля. – Я же персона нон-грата у своих друзей… Домой ехать – тем более… так что…
   — Давай вместе встретим, вдвоём, — неожиданно для себя самого предложил я. — Ты… как?
   Лёля засмеялась, но, кажется, обрадованно:
   — А девушки твои как? Что, не будут против?
   — Девушки?
   — Да ладно, Игорь, твой пейджер лопается целые вечера. Не только же деловые сообщения тебе шлют, а? – сказала Лёля. – Кстати, почему у тебя в спальне не кровать, а только огромный матрас, как у какого-нибудь шведа?
   — Я сломал кровать, — захохотал я.
   И Лёля смеётся:
   — Вот! Что и требовалось доказать! Всю малину я тебе порчу своим присутствием, девушек теперь не привести.
   — Зато появилась отличная возможность быстро линять со свиданий!
   Лёля опять смеётся:
   — Ты как Марлон Брандо не делаешь: по несколько женщин за ночь?
   — Он тоже так делает? – я задыхаюсь от хохота…
   Она со мной как с подружкой, неужели не чувствует до чего я… А что я?.. я смел со всеми, только не с ней…
   — Ты… умеешь танцевать? — наконец решился предложить я.
   — Что? – удивилась Лёля.
   — Пойдём в танцевальный бар? Сальса, румба…
   — Я… ты что, танцуешь?! — изумляется Лёля.
   — Ну не всё же бандитствовать… Я люблю танцевать, но только нормальные парные танцы, а не это ваше техно…
   — Техно – это не моё, — усмехнулась Лёля пренебрежительно, но продолжила заинтересованно смотреть на меня: — Значит… слушай, да ты полон открытий и загадок. Но я не умею эти твои… Ты…
   — Я научу, наука несложная.
   — Платье надо, туфли…
   Игорь засмеялся:
   — Я куплю к завтрашнему дню. Значит, договорились: вечер сальсы, потом праздничный ужин при свечах – дома, под бой курантов и речь президента.
   — Значит, всё же дома?
   — Новый год – домашний праздник, нет?
   И правда, получился чудесный вечер: Лёля танцевала так, что у меня захватило дух, не умела, но подчиняясь мне, тут же овладела ритмом и тело её, двигалось так, будто она продолжение меня, без сопротивления, без единой ошибки или неточности…
   Я не думал, что это будет так приятно, надеялся, будет мило, неловко и весело, всё получилось так, только почти без «неловко»…
   Это оказалось необыкновенное и неиспытанное мной удовольствие. Я впервые танцевал с девушкой, которая вызывает во мне целый, захватывающий меня всё  и больше, вихрь чувств. Поэтому я получил такое удовольствие или она правда необыкновенная, я не пойму никогда. Но так счастлив я ещё не был, как в эти моменты, когда кружил её, легко касаясь руками её тела. Настолько волнующего эротического момента в моей жизни ещё не было. Уже одно это было настоящим подарком.
   Дома нас ждало шампанское, свечи и десерт. Клубника, взбитые сливки, фрукты, икра, сыр. Теперь в магазинах было всё. То, о чём ещё лет пять назад мы и представления не имели… Да что пять, ещё три года тому…
   Игорь зажёг свечи в прозрачных хрустальных подсвечниках, это я купила их, они красиво переливались в огоньках от ёлки, от свеч.
   — Расскажи, кто была твоя первая девушка? – сказала я.
   Игорь засмеялся, опуская пушистые ресницы:
   — У меня не было первой девушки… Я… — он смутился слегка, посмотрел на меня: -- Да не о чем рассказывать, обычный опыт разврата мальчишки из подворотни. Никакой романтики или влюблённости. Портвейн или водка и общие девочки.
   — Но разве ты не влюблялся?
   — Видимо нет. В кого я бы влюбился, тем я не мог понравиться.
   Я улыбнулась, глядя на него, прижав ладонь к щеке, он шутит что ли?
   — Игорь, ты не мог не понравиться. Такого не могло бы быть… Вот вы мужчины, смотрите и думаете: «я не понравлюсь ей никогда», а между тем, девушка, может быть, только и ждёт, когда же вы подойдёте. Не нам же самим на вас вешаться… Знаешь, какой девиз надо выучивать всем мальчикам, чтобы быть счастливыми: «смелость города берёт». И женщин тем более.
   Я смотрю на неё. Ты это серьёзно, Лёля?.. Тонкие бретельки чёрного с бахромой платья на изящных худеньких плечах, линиями по ключицам… длинная шея, волосы высоко узлом на затылке... Она опьянела немного от шампанского… Глаза мерцают, губы ярко-розовые, влажные…
   — Я люблю тебя, Лёля, — сказал я, наконец. – Я никого никогда не любил, и человека ближе тебя у меня не было… Я люблю тебя!
   Она смотрит на меня через стол, вначале, будто не совсем понимая, но это только миг, а потом бледнеет, выпрямляясь, приоткрыв эти волшебные свои губы…
   — Не надо, Игорь… — голос изменил ей, просел сразу.
   Но меня уже не остановить, я молчал так долго:
   — Я люблю тебя. Я слушаю, как ты спишь ночами, я вижу, как ты читаешь свои книги, я смотрю на тебя, когда ты не замечаешь. Я знаю, как ты смотришь в окно, я знаю, что ты любишь старые фильмы, что ты забавно разговариваешь сама с собой, я знаю, что тебя смешит, что печалит… Я знаю, что ты перестала общаться с друзьями и ходишь только на работу, но ты не близка с коллегами. Я знаю, что ты редко встаёшь по ночам и, знаю, что тебе иногда снятся страшные сны, тогда ты просыпаешься с тихим вздохом. Но при этом сердце у тебя захлёбывается от страха, и ты встаёшь и стараешься отогнать сон… Я слышу это, потому что хочу это слышать. Не знаю, приглядывался ли к тебе ещё кто-нибудь так тщательно как я. Я всё люблю в тебе. Я люблю тебя…
   — Игорь… — совсем беззвучно говорит она, качая головой… и будто испуганно даже…
   Нет-нет, молчать я больше не могу…
   — Я знаю, как ты сопишь во сне или спишь беззвучно и без движения, я знаю на каком боку ты любишь спать… как ты улыбаешься во сне. Я знаю всю твою одежду, потому что в шкафу она висит рядом с моей, и мне приятно, что я вижу твои рубашки с моими, будто в обнимку… Я спал рядом с тобой. И ты шептала что-то, чего я не мог разобрать… для меня нет больше такого человека… Никого больше нет…
   Какой ужас… Боже мой, что же мне делать… Зачем ты… Игорь, замолчи!.. я не могу…
   —… я знаю, какой ты любишь чай и кофе, как ты режешь хлеб… Я знаю даже, какое у тебя бельё, потому что я вижу его в ванной на сушилке… Я даже знаю, когда у тебя бывают месячные…
   — Замолчи…
   — Я не могу больше молчать…
   Он подался ко мне, но я отпрянула в страхе, что он коснётся меня…
   Что ты делаешь, Игорь, ты так прекрасен, но я…
   Я встала так резко, что толкнула стол и повалила бокалы и один из подсвечников…
   Но он настиг меня, огромный, такой близкий, но такой чужой человек… прижимает к стене, в которую я и так почти вжалась, горячими ладонями на мои плечи…
   — Игорь… я не могу… я не люблю тебя… — я ещё надеюсь спастись.
   — Тогда хотя бы позволь мне тебя любить… — его громадные зрачки топят меня в себе…
   Всё, уже не выскользнуть…
   Горячие жадные губы с незнакомым вкусом, запахом, приятным, притягательным, но… Остановись, Игорь…
   …Нет, я не могу остановиться, нет, уже никогда…
   …Какой ужас… Мои желания так далеко отсюда… или они умерли вместе с Лёниной любовью?..
   Мне больно… так больно, что кричу, но в этой боли вдруг рождается сладость, горячечная, необъяснимая ни умом, ни душой моей… затопляющая мой ум, в ней захлёбывается, буксуя, моё сердце… А потом она накрывает меня волна за волной, заставляя задыхаться, слепнуть и глохнуть и будто умирать… И снова жаждать повторения…
   …Где вы, вот такие девушки, искренне наслаждающиеся каждым мгновением близости, где вы водитесь? Почему я никогда в жизни не встречал вас? Я выкрал одну из вашего племени. За один её поцелуй, за один вздох страсти, я согласен отказаться дальше дышать… Почему никто никогда не желал меня как ты сейчас? Не наслаждался мной?.. «Я не люблю тебя»… что же происходит, когда ты любишь? На землю падают звёзды, погибшие от зависти в своих холодных небесах?

На землю падают звёзды,
Погибшие от зависти в холодных небесах.
Мы их пытаемся собрать,
Мы ловим их в свои глаза,
Мы раскрываем им сердца.
Без них, без этих звёзд, жизнь наша беспросветна.
Им не светить без нас, они живут для нас.
Светите, звёзды, нам, не остывайте.
Здесь на земле без вас лишь пыль и тлен.
Без нас у вас лишь тьма и холод.
Напоминайте нам, зачем мы здесь.
Для нас вы — свет, для вас мы — жизнь.
Земля – вместилище Любви, не Смерти.
И Небеса – Любви той отраженье.
Глава 3. Страшные люди
   Зима раскисла и обернулась противной сырой, гриппозной порой. Под ногами не успевали убирать мокрую снежную кашу, машины ездили грязные «до глаз», разбрызгивая колёсами жижу на стены домов, в узких улочках, на бедолаг-прохожих, оказавшихся на пути, на подтаявшие и не убранные сугробы, на парапеты. Всё стало мрачным, сырым и серым. И от всего этого ещё более холодным. Никогда не мёрзнешь в солнечную морозную погоду так, как мёрзнешь в сырость.
   Алексей упорно молчал о том, что узнал о Лёле. Я никак не мог узнать этого, и между нами стало нарастать напряжение. Он злился поминутно, как я понимаю, потому что, несмотря на то, что узнал что-то очень существенное, и на его неуёмную энергию, ему не удавалось отыскать всё же Лёлю.
   Лёля… Прошёл почти год, я живу, кажется, уже нормальной, обыкновенной жизнью, похожей на ту, что была у меня прежде. Но когда прежде? Той жизни, что была до нашей с ней первой встречи, я уже не помню и возвращаться туда не хочу…
   Лёля… я просыпаюсь каждый день, и не спешу открыть глаза, представляя, что ты рядом, я протяну руку и почувствую тебя… Я прихожу домой и, подходя к двери, мечтаю о том, что ты окажешься за ней. Я вхожу в мою квартиру и надеюсь, что ты в вашей с Алёшей комнате… Бог с тобой, будь его женой, только вернись в мою жизнь…
   Работа и только работа отвлекает меня от мыслей о тебе, от моей безысходности, от того, что меня наполовину нет. Где ты, Лёля?
   С бандитом… С каким бандитом? Я начал соображать. О чём говорил Алёша… Он звонил Миле, их одногруппнице… Что ж, узнать фамилию Милы труда не составит, а если тот человек её брат…
   Через неделю я знал, кто этот человек, о котором говорил Алёша. Правда, что касается фамилии этой самой Милы, это оказалось совсем непросто, потому что она меняла её уже четыре раза… когда выяснилась её первоначальная, девичья фамилия, сведущие люди владеющие справочными системами, нашли мне её двоюродного
брата…
   Вот узнав его имя, я узнал и то, что это не просто какой-то заурядный рэкетир…
   —…Да ты что, Кирилл Иваныч, это человек серьёзный, он с такими связан структурами, не дай Бог, нам ввязаться… В такие высоты эти люди вхожи, в такие кабинеты, в конце концов, что… Это когда-то он «бомбил» торговцев на районе, за годы масштабы покрупнели…
   — Что, наркота? – спросил я.
   Милицейский генерал, мой давнишний пациент, был мне почти приятелем, он расхохотался:
   — Что наркота — шпана паршивая… — он махнул рукой. — Наркота, девочки, игорная развлекуха – это так — побочный бизнес. Эти торгуют смертью в самом буквальном, не переносном смысле. Там такие миллиарды, и не рублей, вертятся… Его прикроют в любом случае и от всего. Причём это не наша, сугубо внутренняя сеть, это мировой масштаб. Чёрный рынок оружия, что покупается на государственные деньги, чтобы потом против наших же ребят где-нибудь в Чечне и направить. Да и не только в Чечне, эта нечисть по всей стране расползлась, втекают сюда через открытые границы, вербуют адептов своих, тех, что применения в нормальной жизни не нашли…
   — В Чечне?.. – похолодел я, — так вывели вроде…
   — То-то, что вывели, — он сделал глаза под седоватыми бровями, — представляешь, кто и как марионетки в кремлёвских кабинетах двигает… — а потом кольнул меня взглядом, в чистой милицейской манере: — На что он тебе?
   — Да… так… а где живёт? – спросил я.
   — Что, покушение готовишь? – засмеялся он. — Напрасно, не найдёшь ты его, такие умеют жить так, что никогда и не поймёшь, кто с тобой в подъезде. Я же говорю, это не шпана. Он, я думаю, и оружия дома не держит и машина у него обычная. На что ему дешёвый понт? Это у провинциальных мальчиков, страдающих от комплекса неполноценности из-за нищего детства на рабочих окраинах, и малиновые пиджаки, тёлки, кабаки, золото и «мерины» пресловутые с телохранителями. Нет, настоящие дельцы, вроде этого Стерха, живут без лишней помпы. У них власти столько, что демонстрировать её незачем. Настоящей властью, как и настоящим счастьем, наслаждаются втайне…. – он выпил глоток дорогого коньяка из тех, что любит дарить мне. – Ты чего не пьёшь? Завязал?
   — Ты их психологию хорошо изучил, — смеюсь я.
   — Ну, а как иначе, Кирилл Иваныч? — он развёл в стороны толстые печёночные ладони бывалого сластолюбца и чревоугодника. — Как иначе работать-то, надо понимать, с кем имеешь дело. Это моя работа тоже.
   И очень довольный собой он допил свой коньяк, наполнивший кабинет своим сладковато-терпким ароматом.
   Я ехал домой со смешанным чувством, представить себе, что Лёля рядом с таким человеком, этого не может быть… а с другой стороны… сказать об этом Алёше? А если он…
   Если это риск и для него?
   Если этот Стерх…
   И опять Чечня… Мне уже кажется, что Чечня повсюду. Как и всем, наверное…
   Все эти мысли путались в моей голове в разноцветный липкий и замысловатый конгломерат.
   И отпустить Лёлю, отпустить, оставить её с ним, с таким человеком, это что, это не предательство с моей стороны? Она может и не знать, что он представляет из себя, мало ли как они познакомились… В любом случае она в опасности…
   Но как найти, как предупредить её?
   Алёшу надо предостеречь для начала.

   Милицейский чин был не то, что прав насчёт меня, но очень близок. Да, одна из моих теперешних ипостасей была именно та, что он говорил. Когда-то мы с друзьями промышляли многим и тем, на чём столкнулись когда-то с Лёлиным отчимом, причём это ей он не рассказал ничего. А делалось тогда немало страшных вещей. Сам я рук не марал никогда, я мог, но не делал, находились люди для грязной работы. Но пугнуть словом всегда умел. Моя внешность только способствовала этому, несомненно. Но как давно это было, я и не вспомнил бы, потому что после было уже столько всего…
   Но теперь моей ОПГ и не существовало в прежнем виде, потому что необходимости в большом количестве людей не было, людей определённого склада. Теперь куда больше было программистов, чем громил. А хорошая голова одна стоит сотни пар кулаков и стволов, особенно, подкреплённая великолепным образованием, которое ещё не умерло и продолжало производить отличных специалистов. Тех, что не успели свалить в Силиконовую долину, находили такие, как я.
   Это был ещё один уровень моей деятельности. Не то что тайный, а абсолютно секретный. Абсолютно мой. Это не была уже бандитская сфера, но та, что волновала меня больше других – желание разоблачить и вывести из властных структур тех, кто делает из страны решето и посмешище. Кто величие поставил на прилавок, кто продаёт и покупает всё.
   Несколько мальчишек – моя «лаборатория», вклад в будущее, когда появятся, наконец, люди во власти, которым нужна будет информация, что мы обладаем сейчас и программы, которые создают эти ребята, чтобы в будущем руководить миром, как должно.
   Мне пришлось, конечно, вникнуть во всю эту виртуальную реальность, чему я посвятил много месяцев, мальчишки, учившиеся на своих заумных факультетах, как заправские профессора просвещали меня, мальчишку из подворотни. Я никогда тугодумом не был. Я быстро уловил суть, и мне нравилась вся эта цифровая, эта digital вселенная, куда я теперь входил не напуганным гостем, но своим человеком.
   И меня злило ужасно, что однокашники моих «мальчишей-кибернышей» не могут найти места в стране, где их легче отправить пушечным мясом под бомбы и кинжалы боевиков, чем найти достойное применение их талантам и энергии.
   И вот эта моя деятельность теперь совместилась и с тем, что мы старались сделать с Гараниным, моим гэбэшным «куратором», как он сам предпочитал называть себя, желая оставаться верным преданному нынче анафеме, некогда всесильному ведомству. Программы слежения, особенные штучки, что легко незаметно подключить к любой электронике и слышать, а то и видеть всё, что происходит там, где эти умненькие детали применены. Ребята мои радостно шутили, что, чем больше террористов будут иметь мобильные телефоны, тем проще станет работа тех, кто будет их ловить. «А уж если начнут в эти телефоны видеокамеры вставлять для развлечения публики, то и вообще целый отдел может заменить один парень с ноутбуком»…
   Это нравилось мне, и эти перспективы, и настрой моих мальчишек, и, особенно, то, что мы начали внедрять в жизнь разработки ребят.
   Благодаря этому мы с Гараниным уже знали, в чьих руках нити, кто опутан этими нитями, кто дёргается под их влиянием, выполняя волю никому, кроме нас теперь, не известных кукловодов. И это не было ограничено одной страной, и никто из тех, кто хоть раз мелькнул перед публикой, не был их этих, по-настоящему, сильных мира сего. Все эти люди, которых знали все, все они такие же пластилиновые фигурки. Придёт время, придут люди, кто обрежет нити, вышвырнет пластилин, а мы им поможем.
   А «при свете дня», что называется на поверхности, я – да, остаюсь тем самым мерзавцем, тесно связанным с международной торговлей оружием, имеющим дело и с агентами чеченских и множества прочих банд. И нередко посредником между ними и теми, кого я придавлю когда-нибудь своими пальцами… ладоней пачкать не придётся, до того это мелкие и пугливые в своей сути людишки, но которые сидят высоко и правят сейчас всем у нас.
   Так что сердцем-то я живу, но это не видно никому. Теперь один человек появился, который это видит. Который ничего другого обо мне не знает…

   В тот же вечер я решил поговорить с сыном. Он пришёл с работы сегодня как обычно, усталый, бледный и, к счастью, один. С той ночи, когда он голым бегал по дому и звонил всем подряд как безумец, он не приводил девушек домой ни разу. Телефон разрывался от звонков, но придя домой, он вынимал вилку из розетки и не говорил ни с кем.
   — Ты нашёл Лёлю, Алексей? – спросил я его без обиняков и лишних предисловий.
Он мрачно посмотрел на меня:
   — Я нашёл, где была Лёля ещё недавно, где она теперь, я опять не знаю. И найти этого чёрта… я тоже не могу.
   — Ты его знаешь? Этого её… приятеля?
   — Приятеля?! – Алексей усмехнулся жутким оскалом, бледнея, и я подумал: какое счастье, что мой сын вырос добрым мальчиком, что читал правильные книги, как страшно, если такая сила, как в нём, направлена во зло… он воскликнул: — Хрена он приятель! Он муж! Она носит его фамилию! Поэтому мы и не нашли её! А она у нас под носом была, работала в роддоме в Первой Градской!
   Он прильнул губами к стакану с водой, с пьянством мы оба с ним завязали. Даже не курил теперь никто в нашем доме, кроме его девушек.
   — Скажи мне, неужели ты не замечал, что она встречалась с ним пока жила тут с тобой? – он с ненавистью смотрит на меня, вытирая губы и отставляя стакан. В эту минуту он опять ненавидит меня, как ненавидел, когда узнал всё…
   — Этого не может быть, Алексей, — убеждённо говорю я.
   Он засмеялся, опять страшно скалясь:
   — Я тоже думал, что этого не может быть! Она вышла за него через месяц как сбежала от тебя! Что, они не встречались?! Вышла замуж… Хорошо же… — у него сверкнули глаза: — Но может быть, она теперь изменит тому мужу со мной?! – он сжал кулаки, поднимаясь.
   Даже не ест почти.
   — Алексей, не надо, оставь её!
   — Оставить?!.. Тебе?! – рявкнул он.
   — Этот Стерх… он такой тёмный тип, что… Это опасно — соблазнять его жену.
   — Вот ты и поберегись!
   — Алёша! Чего ты взбеленился вдруг?! Столько времени жил, не вспоминал, половину Москвы сюда перетаскал…
   — Вторую половину я поимел на месте, — хрипло сказал он, посмотрел уже через плечо: — Это ты оставь её. Она моя жена! Моя жизнь. Ясно?
   — Алексей…
   — Если ты опять приблизишься к ней, я тебя убью, — очень тихо и, шипя горлом, сказал он.
   Я ничего не ответил ему. Он вошёл в такой раж сейчас, что скажи я ещё слово, убьёт, пожалуй, не дожидаясь, что я подойду к Лёле…

Пустота вокруг меня.
Чернота вокруг меня.
Ночь поглощает меня.
Тьма не отпускает меня.
В моё сердце втекает яд.
Кто услышит меня?
Кто увидит меня?
Где глаза зрячего?
Где зрячее сердце?
Вокруг меня никого.
Вокруг меня – гулкое эхо.
Моё сердце стонет.
Моя душа кричит.
Кто услышит меня?
Кто разглядит меня?
Кричи громче!
Зови меня!
Быть может, я услышу тебя!
Позови меня!
Я услышу тебя!
Позови меня!
Я увижу тебя!
Наконец-то увижу тебя!
И когда я увижу тебя,
Заполнится пустота,
Чернота вспыхнет светом,
Ночь обернётся днём,
Тьма отступит навсегда.

   Я хорошо поработал над тем как стали воспринимать меня отец и друзья и даже все наши в Н-ске. Никто не мог и подумать, что происходит со мной на самом деле все эти месяцы…
   Кем я стал? Разбитным, лёгким парнем, готовым к любым развлечениям в любую минуту и не пропускающим ни одной юбки.
   Мои друзья, оба теперь отцы, у Юрки с Люсей родился сын Степан. Мы неизменно шутили теперь, что они с Кирой жених и невеста, так и звали их Степана — «жених». А Киру – «невеста». Так вот, мои семейные друзья видели во мне возможность сбежать от любимых жён и детей и опять ненадолго почувствовать себя беззаботными юношами. Они завидовали мне, но я завидовал им сильнее…
   Моя жизнь не удалась и это на фоне их нормального счастья с суетой вокруг младенцев, заботами, ссорами с жёнами я ощущал особенно остро.
   Все считали меня бабником теперь. А я не помню ни одной своей девушки, потому что я не чувствую ни одной из них, быть может они и хорошие, милые, добрые, красивые и даже влюблённые в меня, но во мне для них, ни для одной из них, ничего нет.
   Я остался тем же, кем был всю жизнь, мальчиком восторженно влюблённым в одну единственную девочку. Единственную и неповторимую ни в ком.
   Почему я потерял всё? Почему меня одного ей оказалось мало? Почему для меня она была и осталась целым миром, а я для неё – нет…
   Я хочу увидеть её, чтобы хотя бы спросить об этом, чтобы понять, самому себе объяснить произошедшее и происходящее. Может, тогда я смогу жить дальше?
   Всё самообман. Я просто хочу её видеть. Я соскучился и умираю вдали от неё. Я чувствую, что она близко, где-то рядом, в этом городе, но будто за завесой и я не вижу её. Я нахожу только её следы… Что за испытание, что за наказание? За что? За что я измучен?!
   Или это не за что, а ДЛЯ чего-то?..

   — Где ты научился так танцевать? – Лёля, лёжа на животе, смотрит на меня, опираясь на локти и подперев кулачками подбородок. – Такой огромный человек, целый Илья Муромец, и так легко и изящно двигаешься, будто над паркетом. Это школа.
   — Я балетом занимался, — признался я.
   — Мальчик из подворотни? – недоверчиво засмеялась Лёля.
   — Ничего смешного, — сам я, однако, тоже смеюсь, невозможно не смеяться, если смеётся она, – раньше это было доступно всем, даже мальчикам из подворотни.
   — Не задавайся, я выросла в той же стране, что и ты, — она улыбнулась. — И всё же мальчишки редко ходят в балетные школы.
   — Я был влюблён в девочку из балетного класса.
   — Ну вот, а говоришь, никогда не был влюблён…
   — Она быстро мне разонравилась, и я влюбился в другую, а потом ещё в одну.
   — Всегда непостоянным ловеласом был, да?! – хохочет Лёля, падая лицом в подушку, волосы скрывают её лицо, я целую её волосы, в пробор, посередине разделяющий их… её спину, с длинными тонкими мышцами, играющими под шёлковой кожей… Солнечные блики, отражаясь от оконных стёкол, играют на её атласной коже…
   …Временами меня пугает его страстный напор, доводящий меня до изнеможения, а у него будто и не убавляется сил, я вынуждена уклоняться от близости, будто какая-то ломака, но иначе я, наверное, умерла бы.… Или просто моё желание значительно меньше его? Но доля моего наслаждения несравненно больше. Как и всегда…
   Но остальное не как всегда. Я не знала раньше, что тело и душа могут отделяться друг от друга… как можно разделиться? Я разделилась на «до» и «после» уже не впервые. Я ничего не понимаю из того, что происходит со мной.
   Я понимала и понимаю отчётливо только одно: что Лёня моя единственная любовь, запечатанная в моём сердце, навсегда со мной, подтверждающая мне, что когда-то я жила полной, настоящей жизнью, когда каждый день и ночь не приносили ничего, кроме счастья… Только это неизменно и прочно, только это осталось от меня…
   Но Лёни никогда не будет больше. Никогда уже он не придёт так, как когда-то приехал в Лысогорку, когда я плакала каждый день, тоскуя о нём.
   Теперь я не плачу. Все мои слёзы изливаются в страсти. Это не слёзы любви. Теперь я знаю и это… Боже, зачем мне было это узнавать?! Зачем Ты заставил меня узнать это?   
   Или это не Ты? Или я подпала под магнит Другого? Твоего Тёмного alter ego?..
   Или это испытание, которое ведёт меня к чему-то. К чему? Что я должна понять? Чего я не ценила? Чего я не знала? Что я потеряла сам нерв моей жизни с той минуты как позволила возобладать наваждению плоти над устремлениями души? Ведь я почувствовала, когда на меня повеяло жаром преисподней… Но я не устояла и заплатила. Дороже цены не могло быть… Или могло? Могло, если бы Лёня умер. Спасибо, Господи, что он жив… Пусть вдали от меня, пусть ненавидит меня, только бы жил…
   А я буду существовать дальше в реальности, которую сама выбрала себе. Слабость наказывают всегда. Справедливо ли это?.. Вероятно да. Во всё есть высшая справедливость…
   В чём моя?
   Чтобы я оценила по достоинству Лёню и его любовь?
   Но разве я не ценила? Разве я не знала, что он сокровище и единственная моя любовь? Знала. Знала всегда, ещё в школе. При первой встрече, с первого взгляда, сразу, как только увидела его глаза я «подключилась» к нему, и так же сама позволила себе стать иной, сама отключила своё питание…
    Он не простит никогда. Предательства простить нельзя… Но, может быть, хотя бы забудет меня, хотя бы не будет думать, что все женщины подлые лгуньи…
   Мысли о Кирилле стали тенями размышлений о Лёне. Как две половины, две стороны, аверс и реверс, день и ночь. Он так и остаётся не то, что каким-то моим прошлым, но частью меня, того, чем я жила и живу. Я прячу то, что я чувствую к Лёне теперь всё глубже, всё дальше в сердце, думая, что скрываю. От себя самой?
   Довольно глупо: чем глубже, тем мощнее…
   Но Игорь… бездонные глаза смотрят на меня — вот ещё один мой грех. И, может быть самый большой.… Не надо было позволять всему заходить так далеко.
   «Ключи от дверей страны любви в женских руках»… Да, так, но если ключница слепа и глуха и страсть принимала за доброту и дружбу? И некуда уже отступить…
  «Позволь мне любить тебя»… Ты не представляешь, какую ты ответственность наложил на меня этим, Игорь, «мальчик из подворотни», полный тайн и открытий.
   Уже за любой твой рассказ об одной улице Москвы в тебя можно влюбиться до смерти, почему не нашлось более благодарных ушей? Почему я могу любить тебя только как друга? Почему мы перестали быть друзьями? В моём сердце нет достойного места для тебя, я не могу найти его для тебя…
   …Мы перестали быть друзьями, Лёля, потому что никогда друзьями и не были. Ты хотела чувствовать мою дружбу, но я никогда не был тебе другом. Я хотел тебя с первого взгляда. И даже не мечтал, что ты когда-нибудь станешь моей. Я ничего не делал, чтобы найти или завоевать тебя, судьба сводила нас несколько раз, пока не соединила совсем. И теперь, Лёля, я не смогу уже отпустить тебя.
   Я никогда не был так счастлив. Я не знал этого слова. И любви я не знал до тебя. Не знал даже истинной страсти. Рядом с тобой мне начал открываться мир подлинных чувств, которым я не придавал значения раньше, которые вообще не были мне знакомы. Да я не узнал бы вообще ничего об этом, если бы не встретил тебя.
   Каждый мой вдох теперь, будто наполнен смыслом, новым, каким-то оторванным от земли, от обычной жизни, от того, что существует насущно каждый день.
   Теперь я живу иначе. Я вдыхаю только твой аромат, я слышу только твой голос, я вижу только твои глаза, я чувствую только вкус твоих губ, я ощущаю только запах твоей кожи, я хочу только тебя, я никогда не жил так, теперь я не смогу жить иначе. И я не хочу жить иначе.
   В конце февраля начались занятия в институте. Цикл по Поликлинике – хуже не придумаешь – хождение по вызовам в районе, к которому была прикреплена поликлиника. Самый гриппозный период. Я заразилась, конечно, как ни глупо это для врача… Но ходить надо было. Игорь смотрел на меня как на умалишённую и даже начал настаивать, чтобы я перестала.
   — Послушай, хочешь, тебе засчитают уже эти… сколько там осталось тебе месяцев? Это элементарно сделать…
   — Если бы ты не спал со мной, я, может быть, и попросила бы тебя сделать это для меня, но не теперь.
   — Почему это… странная ты…
   — Ничего странного, нормальный должен быть диплом у врача, а не подлог, ты не понимаешь?
   Игорь отмахнулся:
   — Идеалистка ты, будто двести лет назад… Барышня.
   Но говоря это, он улыбался, потому что ему нравится, что я «идеалистка» и что «барышня». По-моему, ему вообще нравится всё, что я делаю или говорю… Боже мой, я чудовище, потому что это временами раздражает меня…
   В самый разгар болезни, я ушла спать на прежнее место на диван, но Игорь, пришедший поздно тот день, зашёл ко мне. Я ещё не спала, лежала с книжкой и ждала, когда подействует анальгин с аспирином, горсть которых я выпила с медовым чаем.
   — Что ты читаешь? – он сел ко мне на диван, посмотрел на обложку, чуть-чуть наклонив мою книжку. – Жюль Верн, «Двадцать тысяч лье…», в который раз читаешь?
   — В голове у меня манная каша сейчас, поэтому и читаю знакомую книжку. И то сложно…
   — Я прочитал в двенадцать, и стал мечтать стать подводником…
   — И я в двенадцать, после фильма «Капитан Немо», — засмеялась я.
   — Почему ты здесь? - он обернулся по сторонам.
   — Я больна.
   — Ну, не в первый же раз, — усмехнулся он.
   — Я заразная, я не хочу, чтобы ты болел.
   Он наклонился и поцеловал меня своими прохладными с улицы, мягкими губами и прошептал:
   — От тебя я заразился бы даже СПИДом!
   — Тьфу! Болтаешь незнамо что…
   — Очень модная тема… — он снова прижал свои губы к моему рту, обнял, поднимая от постели: — я не хочу, чтобы спала отдельно. Я не хочу спать без тебя… Больше никогда.
   — Я могу идти сама, — засмеялась я.
   — Да ладно, мне приятно…
   Я вскоре поправилась, конечно. И цикл проклятый всё продолжался…
   В первую субботу марта, когда я была свободна, Игорь повёз меня, как он выразился «в одно место». Это было недалеко, на набережной Москва-реки, целый комплекс огромных жилых домов, почти достроенных, приятно пахнущих ещё свежим цементом.
   — Здесь свободная планировка, можно сделать лофт, а можно обычную многокомнатную квартиру, — сказал Игорь, когда мы поднялись на одном из строительных лифтов на высокий этаж, вид отсюда открывался захватывающий…
   Я остановилась у будущего окна, восхищенно оглядывая открывшуюся Москву чуть ли не с высоты птичьего полёта. Это восхитительная красота, перспектива от горизонта до горизонта, теряющиеся в тумане смога — сегодня ясный день. Огромный город, сила и слабость, богатство и нищета, власть и бессилие, успех и отчаяние. Как в любом большом городе земли. Храм Христа Спасителя, поднявшийся над городом как огромный бело-золотой символ…
   Только вот символ чего, я ещё не определилась…
  Я почти не слушаю, что говорит Игорь, но постепенно смысл его слов начинает доходить до меня.
   — Что мы здесь делаем, Игорь? – я посмотрела на него.
   — Давай купим здесь квартиру.
   — Игорь… Квартиру? У тебя же есть.
   — Я хочу, чтобы была наша. Наша с тобой. Я хочу жениться на тебе.
   Меня обдало жаром… Жениться… что с ними со всеми? Неужели я произвожу впечатление, что из меня выйдет хорошая жена?! Из меня вообще не получается никакая жена…
   Да ничего они не думают. Влюбляются и всё. И хотят всё отдать мне. А что я могу дать взамен? Что я даю взамен? Ржавым мачете по сердцу со всего маха… Я страшный человек. Я уйду от тебя, Игорь, как только получу диплом…
   Как только смогу уехать отсюда. Ещё не знаю куда, куда-нибудь, где никто не отыщет меня, где я смогу забиться поглубже и быть только врачом. Помогать людям, это то, что я уже почти научилась делать, ничего больше. Нормальной женщины из меня не вышло. Мама хотя бы дядю Валеру любит нормально… Ромашку родила ему.   
   Может, и я к сорока смогу…
   Ничего я не смогу, я люблю одного Лёню и ничего не могу без него…
   — Игорь, не надо… Я…
   Он подошёл ко мне.
   — Ты уже почти моя жена. Вернее, ты уже во всём мне жена, только не в моём паспорте… Я поставлю этот чёртов штамп за три минуты… В настоящие паспорта, твой и мой.
   — Ты… — я будто падаю в пустоту: — зачем это нужно? Игорь, ты сам сказал, мы и так как муж и жена, чего тебе не хватает? Мы всё равно ни с кем не общаемся, мы только вдвоём… Зачем нам какие-то штампы?
   — Но тебе же нужен был зачем-то прежний штамп, с этим твоим, рокером.
   — Ну и не вышло ничего, как видишь… — я отворачиваюсь, я не хочу, чтобы Игорь обсуждал Лёню. Вообще говорить о нём я не хочу…
   — Со мной выйдет. Я могу всё…
   — Игорь… Ну не надо…
   — Он не простил тебя, я…
   — Перестань…
   Игорь сжимает мои плечи, притягивает к себе, он целует меня, обжигая жарким дыханием:
   — Я всё простил бы тебе…
   — Ну не надо… нельзя всё прощать…
   Нельзя, но, Лёля, ты всё время будто выскальзываешь… Как мне удержать тебя, чем? Лёля, скажи, где твой якорь, как мне удержать тебя…
   — Ты не принимаешь подарков от меня, ты не хочешь… Ты всё время будто отодвигаешься…
   — Принимаю… Ты дари мне подарки, которые я могу принять. Не машину или квартиру, не бриллианты в четыре карата…
   — Это мелочь…
   — Для тебя. Но отдаривать мне нечем. Даже не работаю сейчас.
   Он смеётся, прижимает меня к себе. Даже не злится… с ним и не поссоришься. Не даёт повод ни в чём… смотрит вот этим светящимся светло-голубым взглядом.
   Какого чёрта ты влюбился в меня, Игорь?!
   Развлекался бы так… ты же привык. Ты же привык к лёгким отношениям, почему ты так всерьёз влюбился в меня?!
   Чем дальше, тем тяжелее. Ты мне мил, ты самый лучший, самый нежный, самый добрый, самый интересный человек, но ты… ты не ОН. Но за то, что я оставлю тебя, я невольно жалею тебя и… Я хочу одарить тебя, если не любовью, которой нет у меня для тебя, то хотя бы лаской.
Часть 8
Глава 1. Молчи!
   И всё же я нашёл Лёлю. Она уволилась из роддома буквально за пару дней до того, как я примчался туда. Я всё время опаздываю. Всего пара дней…
   Я вышел из старинного, как и все остальные корпуса Первой Градской больницы, где располагалось акушерское отделение, где мы учились совсем недавно и вроде в другой жизни — так далеко отодвинуто теперь от меня то время.
   Мы смотрели тут на это великое таинство природы, Божественное таинство Рождения, мы, призванные научиться помогать, мы смотрели и восторгались все без исключения…
   И тогда мы были вместе, мы были вместе, Лёля… Как давно… Невыносимо… то
была та жаркая весна, волшебная весна… Ни одно поганое облако не омрачало мою жизнь, нашу с тобой жизнь…
   Как много раз я ходил тут мимо, мы Милу привозили сюда рожать, ты уже работала здесь… Мила ничего не сказала. Ни одного слова.
   «Кто знал, что тебе это интересно?» Я всё делал для того, чтобы все думали, что мне неинтересно…
   Где теперь тебя искать?..
Мне несколько недель понадобилось на то, чтобы надумать, что она, возможно и даже, наверное, должна окончить учёбу. И значит, она вернётся в институт.
   В деканате мне помогать не стали, понятное дело, после того, что я устроил там год назад, того случая никто из этих чёртовых тёток не забыл, и теперь они вдоволь поглумились надо мной.
   — Никаких сведений мы не даём, — глядя сквозь толсто накрашенные ресницы, сказала одна.
   — Да вы что, молодой человек! – это вторая издалека подала голос, та самая с «перьями».
   — Вы шутите?! Это что, любой вот так придёт с улицы, а ему всё и рассказывать о наших студентах?!.. Кто знает, может, вы террорист?
   Я загорелся гневом:
   — В следующий раз гранату кину в ваш драный деканат! – сказал я и хлопнул дверью, выходя.
   На лицах у тёток я радостно увидел страх до того, как дверь с грохотом и отлетающими кусками штукатурки шарахнула грохотом на весь этаж.
   Масёл всё узнал для меня.
   — Кто это Елена Стерх? Зачем ты её ищешь? – спросил он, когда рассказал, что таких нет в институте не только на шестом курсе, но вообще ни на каком.
  -- Да так…
   — Что, запал, наконец, на какую-то? – усмехнулся он.
   Я не хотел говорить ему, я никому не хотел говорить, что я ищу Лёлю. Ищу, сходя с ума от неудач. Я обыскал все окрестные институты в городе, в Питере, в Твери, в Смоленске, Рязани и Ярославле. Это заняло время, несколько недель, сложившихся в месяцы. Я как какой-нибудь сыщик разыскивал следы Лёли по всей средней полосе.
   Не могло такого быть. Тогда может быть она… Может быть она всё ещё… всё ещё Легостаева?
   Или стала снова Гуляевой после того как разошлась и с этим. Могла ведь разойтись. Ведь могла!
   И Масёл, уже не задавая вопросов, нашёл Лёлю. Мою, Лёлю Легостаеву. Мою жену. Он так и спросил, смущаясь немного:
   — Это… твоя жена, Лютер? Та самая Лёля? Так ты… Я думал, ты развёлся давно. И вообще…
   Я посмотрел на него:
   — Давай без вопросов, а, Масёл? Вообще.
   — «Вообще»… ты, конечно, крендель, Лютер, просишь разыскать девушку и ни слова не скажешь. Как-то это…
   — Любопытной Варваре...
   — Ладно, наш Варвара вполне целый, — смеясь, чтобы скрыть всё же смущение, сказал Масёл, намекая, на нашего Генку Варварина, который готовился к свадьбе, на которую пригласил и нас.
   Я приехал в пятнадцатую больницу, нарочно отпросившись с работы, у моего научного руководителя, который души во мне не чаял, чтобы застать Лёлю, уходящей с занятий по терапии…
   Я так расположился в обширном вестибюле, чтобы не мозолить глаза гардеробщику и охране. Когда я слышал голоса стайки студентов, снующих здесь в изобилии, ведь здесь была не одна наша клиническая кафедра, я оборачивался, а пока, от нечего делать, наблюдал за двором и стоянкой перед входом.
   Я видел, как подъехала тёмно-синяя «БМВ» и вышел… Чёрт, я не сразу узнал его, вернее, я не сразу понял, откуда я знаю этого мужика, но, когда он вошёл внутрь и распахнул плащ, я увидел благородный галстук в тёмно-красную полосу…
   Это… чёрт, это Стерх… вот этого я не ожидал никак… Даже подумать не мог… он встречает её…
   А вот и Лёлина группа, я вижу только её… Я сразу разглядел её среди маленькой стайки молодёжи в мятых белых халатах, халаты всегда мялись в сумках, мы ходили такими же гаврошами…
   Лёля! Я задохнулся… Лёля… Господи, я никогда не видел таких красивых людей… Ни разу в жизни. Даже та Лёля, которую я вижу во сне каждый день не такая красивая, как эта… И халат-то на ней вроде не помялся и вся она… не как все… это Лёля…
   Она набрасывает маленькое пальтишко, я его помню, выпрастывает из-за воротника волосы, из распустившегося пучка, оборачивается, потому что Стерх…
   Боже, он подходит и обнимает её, бесцеремонно обнимает мою Лёлю… И она улыбается через плечо, что-то говорит ему ласково… я по её лицу вижу, что ласково… и целует его, и уходят они… Через стеклянные двери как через Звёздные врата…
   Я кинулся за ними, слышу за спиной, как переговариваются ребята, её одногруппники, что странно парни, вообще в группе почти парни что ли?
   — Глянь-ка, кент этот, каждый день привозит и встречает…
   — Да, бл… Подстилка бандитская…
   Первый голос рассмеялся:
   — Не завидуй, Гендос, может, он бизнесмен.
   — Все они бизнесмены… и бл…ди ихние…
   Каждый день привозит и отвозит… значит надо прийти в середине занятий, не к концу, а…
   Почему я прирос к полу и не подошёл? Кто он и кто я?! Я – муж, я, не он! Муж, коли мою фамилию носит…
   Но вдруг она любит его? Смотрела так… вот поэтому я и прирост полу как олух… если бы посмотрела на меня!
   А я смотрю на то, как он уезжают по залитому весенним солнцем двору больницы, развернувшись и не замечая ни взметнувшейся стайки голубей, ни меня, ни моего взгляда. Я стою, прострелянный в спину грубыми словами её злых одногруппников, и так и не поверивший, что это не сон, что настоящая Лёля только что была передо мной…
   Это был уже четверг, а завтра, в пятницу мы выступаем в клубе «Карусель». Это Юркин отец устроил нам протекцию. Юрке всё неймётся, охота повторить наш успех, что мы имели когда-то в стенах института. Тем более что наши старые песни, благодаря его финту с кассетой, стали даже кое-кому известны, правда, новых я, увы, пока почти не произвёл…
   Так что с самого утра мы бесконечно репетировали, чтобы в десять выйти на сцену, перед тем, как там же будут выступать «Стрелки».
   Девчонки из этих самых «Стрелок», репетициями как мы не парились, немного разогрелись и всё, но зато окружили заботой нас, четверых одиноких на этот вечер парней, троих соломенных вдовцов и одного привлекательного холостяка, каким был Масёл.
   И я, и парняги от этой заботы размякли, распетушились, и, чувствуя вдохновение как никогда ещё, мы пошли на сцену.
   О, это получился превосходный концерт! Наши песни пошли на «ура» с первого куплета, удивительно, но оказалось, в зале были те, кто знал их и радостно подпевал. Это завело нас ещё больше. Весь наш мандраж превратился во вдохновение. И мы пели и играли как монстры, как настоящие прожжённые артисты, вдохновляясь всё больше поддержкой окружения.
    Такого удовольствия, такого успеха, что получился в результате, мы не ожидали, и наслаждались им, купаясь в аплодисментах, криках с ритмичными пританцовываниями, взмахами рук… И я чувствовал себя необыкновенным, красивым, ловким, звонким, и голос мой звучал как никогда и пальцы, не дрожа, бегали по струнам, не сбиваясь, будто я подключён к мощнейшему источнику питания, будто Лёля здесь и смотрит на меня…

   Я целую её, её ресницы. Эти правильные брови, будто изящными линиями и штришками написанные на волшебном лице, её покрасневшие и пересушенные моими поцелуями щеки и воспалённые страстью губы. Рай раскрыл мне врата и принял меня, захватив всего, открой глаза, милая, посмотри на меня, Лёля…
   И открывает, будто слышит мою мольбу. Люби, меня, милая, люби хотя бы тенью моей любви, мне достанет и этого…
   Из его глаз столько света льётся на меня… Игорь, милый, откуда ты черпаешь силы для этого, ведь не во мне же, я почти ничего не могу тебе дать…
   Как я оставлю человека с такими глазами, человека, который так смотрит на меня? Чьё сердце распахнуто для меня, для меня одной. Я стану любить тебя уже за это. Нельзя не оценить такой любви, и я не могу уже быть неблагодарной…
   — Лёля… — выдохнул он, наклоняясь ко мне…
   — Я люблю тебя… — прошептала она на мои губы, и я улетел в небо…
  …Мы лежим рядом и если не встанем немедля, то она точно опоздает на свою учёбу… Но разве можно сейчас встать…
   — Это правда? – спросил я. – Ты сказала… Ты меня любишь?
   Она обнимает меня, прижимаясь лицом ко мне.
   Это не совсем ещё правда. А может быть уже полностью правда, только я сама ещё боюсь поверить в неё, сама не верю себе, не хочу услышать? Зачем мечтать о несбыточном, о потерянном навсегда?
   Зачем мучить себя, зачем уходить от того, кто так любит?.. Снова причинять кому-то боль? Надо остановиться, наконец, тем более что все считают меня его женой, даже мои родные уже смирились с «моим выбором»…
   Я ничего не искала, я не звала этого, но, проносясь мимо как комета, я обожгла его, в чём он виноват? В том, что приведён на мой путь? Что же сжечь его дотла тем, что я его брошу? Нельзя быть такой, надо быть добрее к тем… «Мы в ответе за тех, кого приручили»… Нельзя бросить человека, который смотрит такими глазами, кто спрашивает так…
   В окна заглядывает весна. Пусть она расцветёт хотя бы в его душе. Я постараюсь…
   — Ты любишь меня, Лёля?.. И замуж за меня…пойдёшь? — я наклонился к её лицу.
   — Пойду, что ж…
   — И детей родим?..
   Она смеётся, притягивая к себе мою голову:
   — Сколько захочешь…
   И я обезумел, несомненно. Вот что я делаю? Разве я человек достойный её? Уже не говоря о том, что… Но что же мне теперь, никогда не жить? Мне тридцать пять будет в сентябре, жизнь накатилась на меня катком, неотвратимо и беспощадно, именно та и такая, о которой я и мечтать не смел.
    А Лёлю я спрячу. Ничего, научился давно. Хорошо, что я будто всегда знал, что настанет такой момент, всегда держал в тени эту, самую важную часть моей жизни.
Никто не знает и даже не подозревает о ней. Никто не знает о Лёле.
Даже об этой квартире никто никогда не знал. Кроме покупных девок, которые по разу бывали здесь когда-то. Но кто будет искать тех девок, тем более, где их искать не знаю даже я.
   — Лёля, я… должен сказать тебе кое-то. Я должен… — я решил поговорить с Лёлей после того как меня занесло настолько, что я начал считать её моей женой…
   У меня не то что жены никогда не было, но сколько-нибудь долго существовавшей подруги. Даже по-настоящему близких друзей у меня не было, были люди, которые знали какую-то часть моей жизни, но не было никого, ни одного, кто был бы как Лёля теперь по-настоящему внутри моей жизни, внутри меня. За прошедший год я настолько прикипел к ней сердцем, что решил, что не могу продолжать всё, что затеял с ней, не открыв ей глаза на себя. Надо было это сделать раньше…
   — Ты хочешь мне рассказать, почему ты работаешь не с девяти до пяти, как обычные мужчины в таких костюмах как твои, — усмехнулась Лёля. – Думаешь, я пойму?
   Она вымыла посуду после ужина, как и всех советских людей все важные разговоры на кухне… Вытирает изящные пальцы, немного покрасневшие от воды, стоя возле раковины, усмехнулась, отбрасывая волосы за спину, коса вот-вот распустится…
   — Тут нет ничего такого, чего ты не могла бы понять. Я… я очень серьёзно настроен, Лёля…
   — Стареешь, значит, Игорь, — опять засмеялась Лёля. – Сколько тебе? Тридцать…три?
   Она потянулась немного, повесить полотенце на крючок в виде повара, дурацкий какой-то крючок, но он ещё с дедовых времён, как и почти всё в этой квартире, поэтому я не меняю его…
   — Возраст Христа я уже преодолел. Скоро тридцать пять, — я хочу, чтобы она поняла, как серьёзно я настроен.
   Но Лёля захохотала:
   — «Тут призадумаешься!»? — словами героини Мэрилин Монро из прекрасной старой комедии, сказала Лёля.
   Всё шутит. Лёля, не шути, послушай…
   Я шучу, потому что меня пугает его серьёзный настрой. Пугает до ужаса, до холода под сердцем…
   Конечно, одно дело ворковать о любви, детях, женитьбе в постели, остывая от любовных восторгов, другое – вот с таким побледневшим лицом, с серьёзными потемневшими глазами, сжимая большие руки так, что белеют костяшки. Не надо, Игорь, куда ты спешишь? Куда тебя несёт?.. Посмотри на меня, разве я подхожу на роль твоей подруги? Любить тебя – это одно, и то, я только-только вступаю на эту дорогу, я не сделала по ней ещё и пяти шагов. Но стать человеком, который знает твои тайны… Игорь, зачем я тебе?.. Отпусти меня, ты меня пугаешь, ты чересчур серьёзно относишься ко мне…
   — Лёля, я… не хожу в офис, у меня вообще нет никакого офиса.
   — Вы в ресторанах… как это… стрелки забиваете? — опять смеётся она.
   — Стрелки… а…ну, да… только и этим я уже не занимаюсь давно, то есть… Я не такой бандит как принято теперь представлять. Я не… В-общем, то, что твой отчим вспоминал, это уже очень давно не моя работа.
   — Ну да, ты же босс. Как там, mob boss…
   — Ты опять шутишь… Не хочешь слушать меня? – он посмотрел на меня исподлобья.
   Господи, Игорь… Хоть беги…
   — Что понесло тебя сегодня? – говорит уже без смеха Лёля, опершись за спиной руками и подняв плечи. – Мы прожили вместе целый год…
   — Больше года. Четырнадцать месяцев. И три с половиной месяца, как… Но, главное, сегодня ты сказала, что любишь меня…
   Вот дура… но разве я думала, что он так уцепится за эти слова, кто не шепчет о любви между соитий?… Но это лишь твой отражённый свет, я не свечу сама, Игорь, остановись…
   — Поэтому… — продолжил я. — Мы и дальше будем вместе, ведь так?
   Лёля, наконец, стала серьёзной, села к столу напротив меня, ресницы тенью скрыли глаза. Лампа на кухне яркая, светит сверху вниз нам на лица…
   — Так. Но ты слишком серьёзно относишься к тому, что происходит между нами. У тебя столько связей, столько девушек, я только шпилек и заколок разных понаходила здесь за год штук тридцать… до сих пор выползают как тараканы в нашем общежитии отовсюду.
   — Тебе это неприятно?
   — Нет. Но это характеризует тебя — ты не из тех, кто придаёт значение своим половым связям. Так почему ты вдруг так всерьёз относишься ко мне?
   — Кто бы знал… — выдохнул я, сцепляя пальцы на столе. – Всё правильно ты говоришь, Лёля. Я не знаю, что происходит со мной. Такие, как я, действительно, не влюбляются. Но я влюбился в тебя ещё… шесть лет назад. Или семь. Тогда я ещё был, видимо, способен… Больше скажу, мне вообще не стоило позволять тебе жить здесь. Но когда Мила попросила, я не знал, что это ты… Это судьба, должно быть, вот и всё.
   Я слушаю его, и мне всё страшнее. Игорь, я не просто теперь отвечаю за тебя, что будет, если мне не удастся стать тебе нормальной подругой… Зачем ты делаешь это со мной? Зачем спешишь? Со всем спешишь? Ты… давно хотел этого, ты к этому готов,
но не я. Во мне ещё Лёня. Ещё Кирилл. Их так много, что для тебя мне приходится искать лазейки и закутки. Ты не можешь этого понять, потому что твоё сердце было нетронуто до меня. А что если я сломаю твою душу, не со зла, но по неосторожной моей неловкости. Как сломала им…
   Чем дальше, тем страшнее…
   Но он продолжает:
   — Я не тороплю тебя, я не заставляю даже снимать это, чёртово, обручальное кольцо, что ты носишь до сих пор, — он кивнул на мои руки, притиснутые друг к другу на столе. Как и его. Я посмотрела на свой безымянный палец, и убрала руки под стол.
   — Ладно, поговорим позднее о том, чем я занят не с девяти до пяти…. — сказал Игорь, смирившись с тем, что я уклоняюсь от этого разговора.
   Подожди ещё, Игорь. Лет сто…
   — И всё же, почему ты до сих пор носишь это кольцо? — он посмотрел на меня.
   — Оно не снимается.
   Он скривил рот, опуская ресницы:
   — Не ври.
   Я всё же выдержала и воскликнула, вспыхивая:
   — Всё сложнее становится не врать, Игорь! Ты торопишься. Ты всё время спешишь! Ты… зачем ты выбрал меня себе в подруги?!
   — Я не выбирал. Ты это знаешь. И…
    Он опустил голову и посмотрел на меня, бледнея, сказал серьёзно и мрачно:
   — Я не умру, если ты уйдёшь, не сигану в окно, не выстрелю себе в голову, даже не повешусь, хотя говорят, это сладкая смерть… — он снова криво усмехнулся, от этой усмешки у меня мороз пробежал по телу, всё что он пытается сказать, что с ним не будет без меня, не будет, но, возможно будет ещё хуже… — я продолжу жить как жил и всё. Так что не бойся отказать мне, я не погибну. В моей жизни не было места для того, что в неё привнесла ты. Ни в моей жизни, ни во мне.
   Тишина повисла между нами. Накрыла обоих и мне становится всё страшнее от его слов. От силы его чувства… что я натворила опять…
   Надо сделать что-то, что-нибудь сказать, разрядить это напряжение.
   — По поводу «сладкой смерти» — у меня «пятёрка» была по Судебной медицине. Так вот, правда, у удавленников всегда обнаруживают семя на нижнем белье. И у женщин следы, характерные для оргазма. Но оргазм ли это?
   Игорь поднял руки к лицу, сложенные замком пальцы, смеётся, щуря свои пушистые ресницы. Слава Богу!.. Наконец-то!
   — А у тебя, со мной? — спросил он.
   — Молчи, бесстыдник!
   Мы засмеялись, окончился этот проклятый разговор… Надеюсь, он не скоро снова захочет объясняться.
Глава 2. Взлом
   Выступление в клубе «Карусель» устроил ребятам я, но предполагая, что Алексей опять может начать фордыбачить, я попросил академика Баскакова, с которым нас связывало давнее и приятное знакомство, сказать его сыну, что это он использует свои связи в интересах их группы. Мне хотелось отвлечь Алёшу. С этими поисками Лёли, он стал совсем одержимым. Моей помощи не просит, может и правильно…
   Сам я не ищу больше. Я решил отпустить её. Я принёс им обоим только горе… лучше будет, если я никогда её не увижу. Хотя даже сказать такое самому себе уже равносильно удушью…
   Но какой выход у меня?
   Учитывая с кем она теперь, лучше бы и Алёша никогда не нашёл её.
   Но он не из тех, кто отступает. Он попытался жить без неё, так же яростно, безудержно, как теперь снова её ищет.
   Объявилась Александра, которая не звонила с самого лета.
   — Так, Легостаев, ты с молодой женой совсем о младшем сыне забыл? Или уже о среднем, может быть?
   Нарочно говорит так, хочет уязвить меня, отлично знает, конечно же, что никакой молодой жены у меня нет… И знает, не может не знать, что я созваниваюсь с Юрой каждые пару недель. С его отъездом, мы стали общаться даже больше, ведь по телефону надо о чём-то говорить, а до того, как он уехал на эту учёбу, мы с ним существовали в параллельных мирах. Так что претензии Александры надуманны и глупы.   
   Но позвонила зачем-то, чего хочет, интересно знать?
   — Что случилось, Саша? Мы с Юрой говорили третьего дня у него всё хорошо.
   — Хорошо? А что они напились и устроили дебош в каком-то пабе и ему грозит отчисление, он не сказал?
   Юра и дебош? Нет, этого я представить не могу.
   — Тут уж, мы бессильны, - сказал я, хотя не верю в её слова. — Но кто его отчислит? Он учится хорошо, учёба оплачена на семестр вперёд.
   — И тем не менее, готовь деньги, я поеду, буду…
   Я засмеялся:
   — Взятки повезёшь? Ну-ну, ещё «леопарда» надень, чтобы никто не сомневался, кто это приехал. Александра, прекрати. Если тебе нужны зачем-то деньги, так и скажи, не выдумывай глупых поводов.
   В конце-концов Александра призналась, что хочет купить квартиру на Мальте. У меня такое чувство, что она поглупела с тех пор, как мы разошлись, или раньше я не замечал в каждодневной суете?..
   На концерт Алёша позвал меня в последний момент. Я и так, разумеется, пришёл бы, тайно, а так у меня хотя бы появилась возможность, не скрываясь увидеть всё.
   В последний раз я был на их концерте, когда они учились на втором курсе. Такая даль времени… какая огромная пропасть отделяет всех нас сегодняшних от того зимнего дня, когда я приезжал в плохо освещённый главный корпус РГМУ, только что переименовавшегося Второго меда… Они совсем мальчишки были тогда.
   И с ним, с Алёшкой была Лёля… Лёля, которая ещё не была со мной.
   Теперь её нет ни с ним, ни со мной. И на концерте этом её не будет.
   Однако какой он крепкий однолюб оказался и знаю это только я… Я думал, он переболел.
    Но даже я переболел…

   Мы с Игорем время от времени ходили в танцевальные бары и клубы. Не сказать, что часто, но случалось, когда он бывал вечерами дома, а это происходило всё чаще. И когда он не уезжал, как тоже случалось, на день-другой. Но ночи с Нового года Игорь проводил дома всегда.
   В кино мы тоже ходили с ним и тоже нечасто, он вообще домосед или не хотел светиться со мной, не знаю, я не задумывалась над этим, мне самой всегда были мало нужны развлечения. Я помню, как он возле судебного морга едва улыбнулся мне, я поняла тогда, что не хотел, чтобы меня видели те, кто был около него. Думаю, поэтому ещё и поэтому мы вели замкнутую жизнь. И потом он одиночка, как я поняла. Только я теперь разрушила его одиночество.
   В клубы мы вообще ходили, наверное, всего один или два раза за всё прошедшее время, год с лишним. Но я не страдала, я не умела скучать никогда, тем более в доме, где столько видеокассет с отменными фильмами и таких книг, каких я не видела нигде, и мне позволено брать любую. За этот год я очень расширила своё образование…
   И в этот клуб в пятницу вечером мы пошли почти спонтанно, ещё утром, Игорь никуда не собирался.
   — Что это за место, Игорь, как мне одеваться?
   — Не для сальсы точно, — ответил он. – Обычный клубешник, Лёля. Пятница,
значит, точно какой-нибудь концертик будет, может рокеры твои любимые. А может попсня. Сейчас в клубах «звёзд» тусит много. Большой зал не всякая группа соберёт, а в клубах всегда можно подзаработать.
   Выслушав его, я надела чёрную рубашку и брюки. Туфли на каблуке, высоком и тонком, волосы распустила, и длинные серьги с красными стразами к помаде.
   Апрель уже заканчивался и весна начинала своё догонялки с летом, больше тепла-меньше, больше солнца, больше дождей. Зимы нет уже и в помине.
   Игорь удовлетворённо хмыкнул, оглядев меня.
   — Умеешь ты за три копейки шикарно одеться, — улыбается он.
   — А то! Я ещё и сшить могу любой «от-кутюр» за вечер, — засмеялась я. – Я никогда не вращалась среди людей, для которых быть одетой меньше чем за десять тысяч долларов за каждую шмотку — это уже падение. Одежда не может стоить столько, сколько за неё берут в этих бутиках…
   Игорь засмеялся:
   — Ты неправильная девушка. Ты комсомолка, может быть?
   — Конечно. А ты что, не был комсомольцем?
   — Меня исключили за хулиганство на третьем курсе ПТУ, — он, хмурясь немного, выбирает тоже чёрную рубашку в шкафу.
   — Позор на мою голову… С кем я связалась! — засмеялась Лёля.
   Смешного, вообще-то мало. Мне и духов твоих не унюхать в другой жизни… Хотя, в другой жизни, я, может быть, был бы честный слесарь? А там, глядишь, за амбициями и в институт, какой подался бы. Или пожарным бы остался после армии. Так что, вполне могли мы встретиться с тобой, вдруг воодушевился я.
   Мы вошли в клуб, был одиннадцатый час. Я здесь бывал когда-то, но довольно давно и меня, в общем-то, здесь не знали, поэтому я удивился, когда не успели мы подняться в зал, как ко мне подошёл какой-то парнишка из халдеев и передал мне чёрную глянцевую визитку: «САТЕ, soft».
   Это имя и это предложение скрывают Гаранина за собой…
   — Лёля, ты проходи в зал, я скоро, — сказал я Лёле, недоумевая немного.
   — С ума сошёл, я здесь не была ни разу! – Лёля на таких каблуках почти вровень смотрит мне в глаза. – Что я там буду делать без тебя?!
   — Не волнуйся, этот молодой человек тебя проводит за лучший столик и принесёт ледяное шампанское, так?! Брют, самый лучший, найдётся в вашем заведении? – я сверкнул глазами на халдея.
   Тот побледнел, и чуть ли не с поклоном согласился.
   — Ох и демон ты, Игорь, никуда не пойду с тобой больше! – усмехаясь, проворчала Лёля.
   Я проводил её взглядом, пока она, в сопровождении напуганного мной парнишки-официанта, прошла в зал. Дверь закрылась за ними.
   Почему Гаранин здесь? Мы встречались с ним время от времени в клубах вроде этого, так что ничего необычного не было бы, но о таких встречах мы договаривались заранее, он или я присылали сообщение на пейджер: набор цифр, а потом вторым сообщением время и по две буквы из названия заведения. Не хуже шпионов.
   Сегодня не было никаких сообщений…
   Через минуту я понял почему. В отдельном кабинете, куда я вошёл никакого Гаранина не было… здесь сидел один из «диких горцев», с кем я много раз удачно и выгодно имел дело.
   — Что, удивлён, Стерх? – он сел за стол, взял стаканчик чаю. Типа правоверный мусульманин…
   — Удивлён, — сказал я.
   Я понял всё. И то, что Гаранина кто-то сдал и то, что у Салтана, что сидит передо мной сейчас и жжёт меня ядовитыми чёрными жучками своих глаз, доказательств насчёт меня никаких нет, иначе он не говорил бы со мной. Что говорить? Пулю или тротиловую шашку под сиденье и дело с концом. Никто не разговаривает, если хотя бы есть подозрения. Меня же Салтан, очевидно, не предполагал увидеть. Визитку нашёл у Гаранина и суёт подряд всем, кого знает…
   — Конечно, удивлён, САТЕ делает отличный минет, а теперь, что же… Прости, Салтан, только уважение к тебе не позволяет мне закончить фразу… — самодовольно усмехнулся я. — Почему ты прислал мне визитку САТЕ?
  — Что ты яйца мне крутишь, Стерх?! Это визитка Гаранина, майора ФСБ.
   Я сел на диван напротив Салтана, он слишком низкий и чересчур мягкий, поэтому мои колени задираются высоко:
   — Слушай, ты не пьёшь, а я пришёл выпить, — сказал я, спокойно глядя на него и отъезжая спиной на подушки. — Эй, кто там есть, принесите скотч! – крикнул я негромко.
   Салтан продолжает смотреть на меня, ожидая, видимо, что я выдам своё волнение каким-то образом.
   — Так что за майор ФСБ? Неужели САТЕ майор ФСБ? — сказал я непринуждённо.
   — Заканчивай, Стерх, собака. Ты попался. Этот майор крота в наши ряды поставил, так и срывались в последнее время все наши операции.
   — Слушай, Салтан, целый зоопарк у тебя получился, и собаки, и кроты, и журавли, это — я, для сведения, перебор, ты не находишь? — я засмеялся, волноваться мне нечего.
   Но через мгновение, дождавшись, пока выйдет официантка, принесшая мне виски, я продолжил, наклонившись вперёд и уже совсем другим тоном:
   — Ты что мне предъявляешь? — жёстко сказал я, в самом деле, злясь. — За три года, что мы с тобой знакомы, у тебя был повод хоть раз перестать доверять мне? Хоть раз не дошли деньги, хоть раз не пришёл вовремя товар или я обманул тебя с качеством?! Хоть один военный склад оказался закрыт, когда ты пришёл туда со своими людьми?! — я глотнул вонючий виски, дрянь, а не выпивка у них, бутылку надо брать, разбавляют что ли?
   — Ты думай, кому и что говоришь. Я не знаю, где ты нашёл визитку моей девочки, но вначале подумай, а потом произноси вслух! Между мужчинами такие разговоры не ведутся.
   Но Салтан продолжил смотреть на меня. Потом встал, подошёл к окошечку в зал, отодвинул занавеску.
   — Ты же сюда с девочкой пришёл. Зачем тебе эта САТЕ?
   — Это приличная девочка подружка моей сестры, прячется от мужа. Трогать её себе дороже, — сказал я, снова хлебнув принесённого мне отвратительного виски.
   Салтан засмеялся беззвучно, обнажая золотые зубы:
  — Поэтому вы с ней вечер проводите вместе? Такие большие друзья? Ты это кому-нибудь другому расскажи, кто тебя меньше знает, — радуясь своей догадке, сказал Салтан, оборачиваясь ко мне. – Если она тебе не подружка, мне на пару ночей подари, гибкая девочка, хорошая. Что скажешь?
   — Она не по этой части, Салтан.
   — Все они тут у вас в Москве по этой части…

   Я увидел Лёлю тут же, едва она вошла в зал. Будто нарушилось силовое поле: на неё оглядывались, и я оглянулся. Тонкая, в чёрном, она прошла между столиков и села, где показал ей официант, который как-то особенно почтительно обращается с ней. Почему?..
   Ясно почему, гангстерские подружки как сам гангстер… Его не видно рядом… Или она одна пришла… Конечно, одна, на Алёшкино выступление взглянуть! Что ему, её приятелю… ах, нет, мужу, делать здесь…
   Я смотрю на неё как заворожённый, как под влиянием гипноза. Я вспоминал уже тот вечер, когда я ездил смотреть на них, когда я не подошёл к ним, так и не приблизился… Тогда я сумел удержаться, остаться за границей их страны, той, которую разрушил после…
   И вот она здесь… Или он нашёл её и нарочно не сказал мне, позвал сюда, но мне не сказал. Почему?..
   Ты меня не видишь… на тебя так много направлено взглядов в этом зале, где тебе почувствовать мой.
   И всё же ты чувствовала меня всегда, даже без слов, с нашей первой встречи…
   И ушла… Почему, Лёля? Ведь ты любила меня… в то утро я опоздал на работу, поэтому так поспешил, не будил тебя… И всё… Я вижу тебя сегодня, спустя год… больше года… как я вынес это время, не видя тебя?
   Она села за стол, провела по волосам в своей обычной манере, мотнула ими, они упруго качнулись по спине… как хорошо зарываться в них лицом... выпрямилась, гибко выгнув спину, Господи, Лёля, что ты делаешь со мной… как я живу без тебя этот год…
   Ей принесли шампанское, чуть улыбнулась, благодарит, не смотрит, пока открывают, оглядывается по сторонам на людей… Ты сейчас увидишь меня… чёрт, именно в этот момент меня закрыли от неё…
   Я не заметил, как на небольшой эстраде уже расположились музыканты, ради которых я пришёл сюда…
   С первых нот я понял, что Алёша на сцене. Я понял это по Лёле…
   Услышав гитарный перебор, которым начиналась первая песня, она, очевидно, узнавая мелодию, которую слышала, без сомнения десятки раз, побелела и вытянулась в струну, глядя на сцену, не реагируя уже на официанта, который что-то спросил у неё. Не реагируя вообще ни на что…
   Нет, она не знала. Никто не приглашал её…
   Алёшка её не нашёл, и сюда её привела судьба…
   Вокруг эстрады толпа скандирует и выкрикивает слова песен, подпевая музыкантам, знают ведь… удивительно…
   Энергия льётся со сцены бешеная, я знаю моего сына и он, не стесняясь сейчас, не боясь и не закрываясь, выдаёт полные её порции. Энергии у него избыток – есть чем поделиться… Так что вихри энергий его, его музыкантов, их музыки, и тех, кто в не слишком большом зале внимает им, сливаются в мощные потоки затопляющие всех здесь…
   Лёня… Лёнечка мой… Вот он такой… совсем другой, не тот, что убежал тогда с Сущевского вала, не тот, что уезжал на войну, не тот, что был так страшно искалечен и так безнадёжно болен, не тот, что погнал меня… Этот старше, сильнее, этот не видит меня.
   И как поёт! Как обнимает свой чёрный крылатый гибсон, это новая, этой гитары я не видела у него… и таким самого Лёню я не видела ещё. Столько мощи, ярости в каждом его движении, каждом аккорде, каждом слове его песен, люди стонут от восторга вокруг него… купая, в восхищении, поддержке, полном слиянием с их музыкой, которую многие здесь знают, а подпевают вскоре уже все…
   Лёня… Лёнечка мой… моя жизнь, мой любимый… хотя бы посмотри на меня… я вижу тебя — уже живу… Лёня… разве билось сердце? Разве я дышала?

   Как восторженно кричат люди вокруг эстрады, выкидывая руки вверх… Я и не знал, что так много людей знают наши песни…
   Чёрт возьми, это заводит, наверное, как наркотик… Вливается жаром в кровь, распаляет сердце. Все нервы вибрируют в унисон со струнами. Все эти люди, восторженно подпевающие и пританцовывающие перед нами, их глаза, их сердца, как жаркое море, качающее нас. Я будто пьян…
   Но мы спели всё, что собирались, пора уже и освободить сцену для наших «подружек» «Стрелок»… Мы благодарим, восхищённо кричащих вокруг сцены людей, оглядываемся друг на друга, возбуждённые до предела, польщённые успехом.
   — …Твою мать… Это ж… Лёлька! — я услышал спиной изумлённый голос Юрки…
   — Да ты чё?! Где?! Покажи мне! – заинтересованно спросил Масёл…
   Но мне не надо показывать. Я увидел. Я вижу. Я вижу её, и она видит меня…

   Увидели друг друга… Кажется, сейчас сорвёт с места, и пролетят это расстояние навстречу друг другу, эти два магнита…

   — Слушай, Салтан, я забуду, каким взглядом ты меня встретил сегодня, если ты забудешь про эту девочку, — сказал я, отставляя стакан олд-фэшн, звякнувший ледышками — всем, что осталось от виски.
   Он задвинул шторки, вернулся на диван.
   — А признайся, ты боялся, что я тебя… — он провёл пальцем себе по горлу, похожему на щипаное петушиное под жидкой бородой, продолжая мерзотно ухмыляться.
   Тогда я рванулся вперёд и схватил его за рубаху на груди, притянув к себе через стол:
   — Ты, б**, мне здесь кончай дурака включать, какого ты мне проверки свои е**ые устраиваешь, я, что мальчик тебе?! Ты давно из аула своего выехал, что в столице над москвичом глумишься?! – прорычал я ему в лицо.
    И добавил, уж совсем сипя, выкручивая его пёструю «шёлковую» рубаху так, что у него надулось лицо над придушенной шеей:
   — Кишки твои гнилые на оси вонючего «мерса» тебе намотаю!.. Ишак долбаный!.. Ты мне этот день запомнишь, говно! На десять процентов больше платить будешь, понял? Штраф тебе, мурло чеченское!
   — Ладно, брат… Стерх… Не держи обиды… — прохрипел почти задушенный мной Салтан.
   Я отпустил его, отшвырнув на сиденье. Всё же лучшая защита – это нападение, он и не вспомнит теперь, с чего разговор наш начался…
   Но надо уже и уходить. Лёля… Чёрт, пробыла весь вечер одна там…

   … Я увидел высокого парня в чёрном, как и она. Он быстро подошёл к Лёле, его большая фигура перекрыла её от меня, он сказал ей  что-то, но разве она слышит его?.. Но он взял её за плечи и уводит почти насильно… Откуда он взялся… или это…
   Это муж этот самый…
   Муж… Лёля… Я бросился вслед за ними, догоняю уже за дверями зала в длинном коридоре, причём они уже у выхода, он набрасывает пальто ей на плечи.
   — Лёля! – крикнул я.
   Только зацепиться, остановить её…
   Она вздрогнула и обернулась, останавливаясь:
   — Кирилл…
   Но парень, как там его, Игорь Стерх, обжог меня злобным взглядом и утянул Лёлю за дверь. Будто бежит…

   Я бегу. Это верно. Я не хочу, чтобы кто-то ещё видел Лёлю… Машина уже у подъезда, я заранее отдал парковщику жетон.
   — Кто это? – спросил я Лёлю, когда мы отъехали уже от клуба.
   Она промолчала, по-моему, даже не слышала меня.
   — Лёль, кто этот Кирилл? — повторил я.
   Она не ответила снова, глядя перед собой будто не видит. Что случилось? Её этот Кирилл так поразил или? Когда я подошёл к ней, она, кажется, даже не поняла, что происходит?   
   Или так обиделась, что я бросил её на весь вечер?
   Ну, конечно, поэтому и молчит. И не смотрит и не хочет даже ответить…
   Хотя это странно, я никогда не видел, чтобы она обижалась…
   — Лёля… Прости, что так вышло, что я весь вечер… Ты…
   Мы доехали, между тем, до дома, но она как будто и не замечает этого, на улице дождь, и льёт сильно, я тяну её скорее в подъезд, но она и дождь не чувствует?
   — Лёля, ты прости меня… И… — мы вошли в квартиру, – знаешь что ещё? Не выходи из дома с недельку? От греха…
   Она посмотрела на меня:
   — Что?.. Да… да… ладно…
   — Ты можешь выслушать меня сейчас? – спросил я.
   Лёля сняла туфли, сразу стала маленькой, посмотрела снизу вверх, недоумевая будто:
   — Что?.. Конечно… что ты хочешь?..
   Мы вошли на кухню с ней, она заменяет нам и столовую, и гостиную.
   — Лёля, я давно хочу сказать, всё сказать тебе о себе, — я сел на табурет, Лёля, бледная, с горящим, но по-прежнему отсутствующим взглядом — напротив. Но я должен сказать, вернуть её сюда… и к тому же произошли слишком важные события…   
  – Люди, с которыми я работал, погибли. Меня не найдут и не тронут, меня никто не знал, кроме одного человека, а он меня не выдал, — я говорю путанно, потому что взволнован и не своим делом, а тем, что случилось с ней в этом клубе. — Иначе уже прикончили бы.
   Лёля, наконец, посмотрела на меня:
   — Что ты говоришь? Я ничего не понимаю… — но, хотя бы увидела, наконец, меня.
   — Кто-то предал. Моего друга выдали и он погиб. Я жив и мне придётся теперь искать тех…
   — Что, мстить за друга? – с расширенными от ужаса глазами, проговорила Лёля.
   — Мстить? Нет… Им отомстит время, это не моё дело. Моё дело в другом. У меня есть информация, Лёля…
   — Ты мне её хочешь доверить? — она всё ещё так же как зачарованная смотрит на меня. Будто под гипнозом. Кто этот Кирилл, гипнотизёр?..
   — Если бы я хотел тебя убить, то доверил бы. Но нет, я не скажу даже, где это всё. Есть люди, кто хранит и когда придёт время, я найду тех, кто использует эту информацию во благо. Очистит землю и власть от гнили. Я хочу, чтобы ты знала, если меня убьют, меня убили не из-за моей алчности или злобы.
   Лёля моргнула несколько раз, бледнея:
   — Игорь…
   Я не могу даже говорить… в моей голове смешалось всё, завертелось в какой-то вихрь… Боже мой, Игорь… И ты сегодня, сегодня именно сейчас говоришь это…   
   Откуда ты взялся на мою голову?! Что мне делать с тобой?
   Ключи от Страны Любви в женских руках? Но мужчины взламывают двери и врываются, втаскивая тебя за собой. И не вырваться, не вздохнуть!..
   Что ты делаешь со мной, Игорь?! Мало того, что ты как с ножом к горлу с твоей любовью, которую я ни принять по-настоящему, ни отвергнуть не могу, потому что ты не слышишь меня: «позволь мне любить тебя»… Ты не знаешь, что это куда сложнее, чем любить самой.
   Теперь ты ещё и это взвалил на меня… То, что ты вообще не бандит, а…что, Робин Гуд какой-то, или современный Штирлиц… Даже больше. Выше… Как библейский мученик… Что ты делаешь со мной…
   Затягиваешь петлю ответственности на моей шее.
   И это сегодня! Сегодня, вот сейчас, в это время, в этот вечер, когда я увидела… когда Лёня…
   Когда я увидела его… когда он смотрел на меня… когда…
   Нет, конечно, он просто удивился… конечно, просто удивился… не ожидал и удивился…
   Я любила бы тебя, Игорь, если бы на свете не существовало ЕГО, Лёни…
   И Кирилл… этот его возглас и взгляд…
   Мне будто рукой зажали сердце…
   Но, Игорь, как мне теперь оттолкнуть тебя? Теперь? После всего сказанного тобой?
   Она встала, тронула меня за плечо:
   — Нельзя так, «мальчик из подворотни»… Что ж ты молчал, что ты благородный разбойник, больше того — борец за чистоту вышних сфер, идеалист и куда больший комсомолец, чем я… Прямо Любка Шевцова…. Ты не вздумай, правда, погибнуть теперь.
   Я взял её за руку, я хочу взглянуть в её лицо.
   Он смотрит на меня, бледный, глаза совсем чёрные, мрачные. Зачем ты влюбился в меня?
   Почему в меня?
   Какого чёрта, я Милу просила мне помочь? Но кого мне было просить ещё?..
   Игорь…Что же это такое…
   В её лице слишком много мыслей сейчас, слишком много для того признания, что я сделал.
   Что-то ещё. Не страх… О чём ещё она думает?..  Или о ком? Об этом… как она назвала его? Кирилл…
   ...Я включила душ, встала под упругие струи. Горячие-холодные. Горячие-холодные. Горячие-холодные. Почему так трудно умереть? Мне сейчас хочется только этого.
   Лёня… ты… ты так смотрел… будто раньше... до всего… Ты… Это от неожиданности, конечно... Ты не можешь быть счастлив видеть меня.
   Думаю, тебе горько и больно. Да ещё посреди вашего успеха, этого признания, восторгов и визга вокруг вас… А тут я как оплеуха. Опомнись, мол, ты ещё не божество, вот та, что вытерла ноги о твоё сердце, высморкалась в твою душу, предала и опозорила на весь мир…
   И Кирилл… Как стыдно…
   Горячие струи, холодные… Как всё страшно запутано…
   Дверь в ванную открылась…
   — Можно к тебе?
   Я обернулась, Игорь, улыбаясь, смотрит на меня, снимая одежду.
   Ключи в моих руках? Кто спрашивает хотя бы, где замок? Они входят и распоряжаются, а я…
   Что мне теперь делать? Теперь посреди бездонного океана вот этой непрошеной любви? Я тону в ней. Ты топишь меня, Игорь… Ты раскрыл мне океан чувств, но на мою лодчонку навалил столько камней, что я не выдерживаю…
   Вода течёт по её телу… Ручейная фея… Так восхищались поэты подобными картинами.
   Моё тело мало похоже на прекрасную гладкую статую, я скорее медведь…
Глава 3. Опять весна на белом свете
   Я бросил гитару в руку Маслу, и понёсся через цепляющихся за меня людей… пока я продрался сквозь них, бегущих ещё за мной в вестибюль…
   Я застал отца, смотрящего вдоль улицы, залитой дождём, плотным как серебристая стена. Он обернулся.
  — Гляди, майку порвали тебе… — сказал он, оглядывая на меня, — и царапины вон. Вы прямо «звёзды» сегодня, поздравляю, — усмехнулся он.
   Но я уже забыл, что три минуты назад был счастлив стоять на сцене и наслаждался приятием толпы. Восхищением, аплодисментами, криками.
   — Не вздумай подойти к Лёле, — мой голос охрип. Певец я тот ещё…
   У отца разом изменилось лицо после моих слов. Он выпрямился и помолодел разом лет на десять:
   — Знаешь что, мой мальчик, я сам решу, — мой голос тоже просел разом от ярости, поднявшейся во мне. — И не ты, сопляк, станешь указывать мне!
   — Убью тебя! — у Алёши сверкнули глаза.
   — Гляди, как бы тебя самого не прихлопнули, — в это мгновение я почти ненавижу моего сына.
   Алексей взбешённый ушёл, мотнув волосами, думаю, едва удержался, чтобы не вцепиться в меня.
   В эту ночь он домой не пришёл. Где он был, я не знаю. Но я с утра позвонил ещё одному своему знакомцу, чтобы узнать по номеру машины Стерха, который я заметил, где живёт владелец. Думаете, мне удалось? Ничего подобного, машина зарегистрирована даже на какого-то совсем другого человека. Или на вымышленное имя. Прямо иностранный резидент этот Стерх.
   Но Лёля-то всё же… Вероятно, она вернулась на учёбу? Ведь иначе и быть не может. Не может быть, чтобы она решила не доучиваться. Профессия слишком важна для неё, я это знаю, эти двое с энтузиазмом Павки Корчагина бросаются в работу.
   Я нашёл, где она должна заниматься, её группа. Но она не приходила на занятия с начала недели… Из-за чего?
   Я опять перестал спать.
   После дождя, что разразился в тот вечер, природа ожила. Расцвела весна, будто ждала сигнала, начали распускаться листочки. Запахи жизни заполнили город, побеждая даже смог.
   Алексей не ночевал дома и я не видел его всю неделю, где он обретался, представления не имею, но на работу и учёбу он ходит, это я узнавал…
   Где же ты, Лёля, опять?! Хотя бы одно слово с тобой…

   Игорь просил, чтобы я хотя бы неделю побыла дома. И сам почти не выходит. Он выходил только в магазин за продуктами. Или за цветами для меня, вообще он дарил мне цветы очень часто и много, будто компенсируя то, что ничего другого я у него не беру. В доме всё время пахнет как в саду. Ему кажется, что он должен одаривать меня. Почему?
   Сегодня он принёс тюльпаны. Разноцветные, белые, розовые, жёлтые, даже голубые. Не было среди них почему-то только красных…
   После того вечера, когда я увидела Лёню, все дни Игорь неотступно был рядом, его так много, всё так как было до того вечера и мне стало казаться, что Лёня привиделся мне, что это моя фантазия, опять мечта или сон. Опять только бесплодная мечта. Призрачная надежда.
   Игорь спросил всё же о Кирилле. Спросил не сразу, дней через пять. И после того как я сказала неосторожно, что чувствую себя как в тюрьме, не выходя на улицу столько дней.
   — Если ты так боишься, переехал бы в какое-нибудь Бирюлёво. Что мы в центре торчим? — сказала я, открывая настежь окно в спальне и даже перегнувшись наружу.
   Окно выходит во двор, и сразу воздух от распускающихся деревьев, травы, одуванчиков, заселивших даже трещины асфальта у фундамента, заполнили комнату. Ветерок коснулся моей головы, волос, я даже зажмурилась от удовольствия, подставив лицо солнцу. Сразу стало свободнее, словно раздвинулись стены, и стало не так тоскливо, что мы не выходим.
   — Тебе тошно со мной взаперти, — обидчиво проговорил Игорь.
   — Мне не с тобой тошно, милый, мне тошно взаперти, — терпеливо как с маленьким, хотя откуда мне знать, как это с маленьким? сказала я.
   — Нам в окна дышит весна, а мы с тобой заперты здесь… — я так и выглядываю
во двор, навалившись на подоконник. На улице тепло и томно, как бывает перед первой грозой.
   Я смотрю на неё, конечно, это испытание – быть запертой. И я злоупотребляю её доверием. Можно было день-два посидеть дома, но не почти неделю. Я просто не хочу выпускать её. Я не могу выпустить её. Ревность стала съедать меня после того вечера, после этого возгласа её: «Кирилл!» и всепоглощающего задумчивого оцепенения, что овладело ею тогда и возвращается всякий раз, когда она думает, что я не смотрю на неё.
   — Кто это Кирилл? – спросил я.
   Лёля вздрогнула и покраснела, обернувшись на меня. Потом встала на ноги как положено, перестав висеть на подоконнике.
   — Что это вдруг? Почему ты вспомнил сейчас?
   — Ты не скажешь? — я смотрю на неё, хочу видеть её лицо, когда она думает о нём.
   Она вздохнула, села на постель, которую только что заправила:
   — Кирилл — это мой свёкр, Кирилл Легостаев.
   Вот так… Вот почему в его взгляде было столько чувства, столько призыва в его возгласе, когда он позвал её… Он её всё ещё любит. Я хотел думать, что всё это лишь развлечения распущенных людей, но он точно её любит. Теперь я стал разбираться.
   — Вот оно что… И ты…
   — Не надо, Игорь, — она качнула головой, — не надо обсуждать его.
   Мне больно вспоминать о нём.
   — Потому что ты всё ещё хочешь быть с ним?
   Она встала резко, бледнея, подняла руки к волосам, завернула их в узел, при этом посмотрела на меня почти с ненавистью:
   — Если бы я хотела быть с ним, ничто не помешало бы мне.
   Я заткнулся. Это сказано было так, будто она ударила меня. Она никогда не говорила так жёстко. Действительно, какого чёрта я взялся ревновать? Я держу её в четырёх стенах под почти надуманным предлогом и ещё устраиваю допрос… кто хочешь разозлится.
   Лёля ушла на кухню, приготовить нам завтрак, я слышу, как она гремит посудой, обычно не гремит, вообще двигается так, словно и воздуха не поколеблет, а тут… Злится.
   Раздался звон, разбила что-то… Когда я пришёл на кухню, оказалось, что она порезала руку об осколки стакана…

   Игорь Стерх сам нашёл меня. Я искал его столько времени, но меня найти было элементарно. Он вошёл ко мне в кабинет без стука и сразу сел, не дожидаясь приглашения.
    Развалился по-хозяйски, нога на ногу, глаза как плошки, сверкают злыми огнями, он будто рычащий грузовик, вот-вот наедет:
   — Моё имя Игорь Стрех, — он смотрит на меня, будто оценивает или пытается напугать.
   Высокий, едва ли не выше меня, широкий в плечах, к тому же уверенность придаёт ему ещё объёма, сразу занял чуть ли не половину кабинета. Но меня физической мощью не напугать.
   — Я муж вашей бывшей невестки, — уверенным тоном сказал он. — Я знаю о ваших с ней отношениях в прошлом, — если ему кажется его наглый взгляд и тон смутят меня, ошибается.
  — И я не хотел бы, чтобы вы вдруг снова появились в её жизни, — добавил он.
   Я усмехнулся и было от чего: ревность привела тебя сюда?! Такого уверенного на первый взгляд, нахального мужика, одетого великолепно, с этим идеально правильным лицом, мощным телом, казалось бы, непробиваемого и холодного, а на деле ты из-за одного моего взгляда на Лёлю вынужден был разыскать меня, чтобы разобраться, угроза я для тебя или нет.
   Значит боишься. Это приятно.
   Не боялся только Алёшка когда-то. Он не боится и сейчас. Он снесёт всех… А ты о нём и не подозреваешь не то убил бы, надо думать. Такие как ты надолго не откладывают.
   Может, убьёт…
…ужас сжал меня от этой моей мысли… ужас перед самим собой.
   В моей зависти, моей ревности к сыну я дошёл до края, дальше пропасть… Если бы я не видел как Лёля смотрит на Алексея, если бы не это… Она любит его до сих пор и всегда любила его… Она не знает, что он ищет её, не знает, не может поверить, что он мог простить, иначе давно пришла бы сама… не ко мне, к нему…

   Простить… Отец, я не думал и не думаю ни о каком прощении. Я думаю о том, что я не могу дышать без неё. Как она ушла из госпиталя тогда, так я и не живу, не дышу, не замечаю, что делаю, я как автомат.
   В вечер после концерта невозможно вернуться домой после того, как мы поговорили с отцом. После его опять будто из-за угла вынырнувшей молодой решимости опять идти за Лёлей…
   Но мне не хотелось думать о нём. Я увидел её, и смотрела она на меня так, будто вся её жизнь во мне. Стоило мне столько мучиться, чтобы увидеть теперь такой взгляд.
   Но ушла. Ушла с этим Стерхом…
   А ведь я её муж. Я, не он. Я узнал, никакого развода ни в одном суде между нами не совершено.
   Мы женаты. Или она не знает об этом? Все думают, мы разведены. Я всем это сказал…
   В эту ночь после концерта была очень бурная тусовка, которую я вообще не помню, я ночевал у какой-то девушки, что любезно предоставила нам для развлечения и квартиру и мне свою постель и себя.
   Утром я обнаружил, что она довольно красива, мягкая, бело-розовая блондинка, улыбчивая, и с восхищением смотрящая на меня. Вспомнить бы ещё её имя…
   Только когда она дала мне записочку с номером своего телефона при расставании, я узнал, что её зовут Оля… Ох, Оля, ты такая славная девушка, но не того ты встретила парня…
   До понедельника дождаться было почти невозможно. Но и в понедельник я не встретил Лёлю. Ни во вторник, ни в среду, ни в четверг…
   Я ночевал бы в «гараже», наверное, рискуя простудиться, топить уже перестали и было ещё не слишком тепло. Если бы не Оля, которая сама приехала ко мне в Склиф, разыскала меня там, и позвала к себе…
   Я плохой был собеседник в эти дни, занятый только своими мыслями, не понимающий, куда снова пропала Лёля, временами приходящий в отчаяние от того, что её опять нет и снова в одиннадцать дня мчащийся в Выхино в пятнадцатую больницу, чтобы ни с чем вернуться обратно…
   И любовник никудышный, эгоистичный и холодный. Впрочем, может быть я вообще такой…
   Только с Лёлей я всегда был по-настоящему, я чувствовал так, как должен чувствовать себя человек, подобием Божьим. Но больше никогда…
   Зачем терпит меня Оля? Что, я так нравлюсь ей? Чем?!
   — Ты во сне сегодня произносил моё имя, — говорит она, улыбаясь за завтраком, который, как добрая и милая девушка, готовит всякое утро...
   Я нахмурился. Жаль, что не Катя и не Таня её зовут, обиделась бы и дело с концом…
   — И не только сегодня… Значит, ты влюбился в меня. Как и я…
   — Ты тоже влюбилась в себя?.. — не мог не съязвить я.
    Господи, Оля, ну что ты городишь? Я даже лица твоего не запоминаю от раза к разу. Отвечаю односложно, неужели, ты не чувствуешь, что меня вообще здесь нет? Неужели, я нравлюсь тебе?.. Надо заканчивать с этим, отлично можно спать и в «гараже», подло пользоваться глупенькой девушкой…
   Я поспешил уехать. Сегодня после Выхина обратно не поеду, чтобы не попасться опять Оле. Отпрошусь у Сергея Анатольевича на весь оставшийся день. Хотя он уже косо смотрит на мои отлучки…
   Сегодня пятница, если Лёли опять нет, то тогда снова до понедельника… Ещё три дня… но теперь я поймаю её. Она не может не вернуться на учёбу.
   Или может?..
   Нет, я застал её… Я поднялся на четвёртый этаж в терапию и, вопреки обыкновению, когда я ждал перерыва, сегодня открыл дверь и заглянул внутрь. Теперь я прихожу сюда в халате и прохожу везде как студент или сотрудник, никто не останавливает меня…
   Я сразу увидел её.
   И она увидела меня в то же мгновение, подняв голову от тетрадки. Я отошёл от двери, она вышла через секунду…
   Лёля…
   Лёня…
   Она вышла ко мне, сделала только один шаг, она смотрит на меня так, как я мечтал, как я видел во сне. Почти два года… Лёля…
   Лёня… Увидев его в приоткрывшейся двери, я не могла остаться на месте… Он пришёл сюда… Он пришёл сюда ко мне. Он искал меня…
   Мы почти ударились друг в друга, обнявшись…
   Вот ты… вот твоя грудь, живот, бёдра, твои руки обнимают меня, вот твои губы…
   — Ни чё се! — слышим мы за спиной чей-то невольный возглас.
   Но и оторваться, теперь оторваться друг от друга, мы не можем… Что это за помещение, куда мы ввалились, что за убежище, бельевая или сестринская, мы никогда так и не узнали. Но только остаться вдвоём сейчас… Слиться, немедля слиться в одно существо, мы, разделённые, будто и не живые, теперь оживаем, будто рождаемся вновь. С криком, почти с болью от необъятного наслаждения, слитым дыханием, сердцебиением, губы в губы, глаза в глаза, друг с другом спутались наши волосы… Это не может продолжиться здесь…
   Мы, преступники, нарушители порядка и нравственности, на нас набросились с руганью, которой мы не слышим, мы убегаем, застёгиваясь, запахиваясь на ходу, подхватив Лёлину сумку. Мы бежим, не размыкая сцепленных рук…
   Мы бежим на остановку автобуса, мы целуемся, всё время целуемся, прижимаемся лицами, животами, на остановке, в автобусе, в метро, не замечая ни улыбок, которые вызываем своим поведением, ни недовольства…
   «Гараж»… здесь нас не видит и не слышит никто…
   Старая софа с продавленными и протёртыми подушками – прекраснейшее ложе из всех на земле…

   ...Лёля занозила спину о стену, смеясь и целуясь, мы вынимаем занозы. Я зализываю её раны... Кровь из-под повязки на её руке испачкала мне волосы и щёку…
   Кроме «Я люблю тебя!», мы смогли начать говорить только через несколько часов…
   — Как в больницу эту теперь вернусь, меня и не пустят, наверное… Стыдоба-то… — смеётся Лёля, капельки пота дрожат в ложбинке на её груди.
   — А ты сдай уже этот цикл, сколько тебе осталось, неделя? Что ещё? УЗИ? Уже май на носу, ты закончила.
   — Допуск надо к Госам получить.
   — В деканат сходи, тебе не откажут… я там им дверь чуть не сломал в последний раз. Обещал гранату кинуть.
   — За что? – удивилась Лёля, смеясь и не очень верит.
   — Не хотели мне сказать, учишься ты или нет.
   — Взял бы и просто съездил по всем группам.
   Я засмеялся:
   — Я до этого не додумался. Скорее хотел, кропотливая работа – это…
   — Ты же хирург.
   — То другое. Там мной бешенство не владеет…
   Она смеётся, целует меня, притягивая к себе…
    — Бешеный мой…

…— У тебя волосы стали темнее, чем раньше, — Лёля гладит мои влажные от пота, совсем завившиеся волосы.
   — Старею, — смеюсь я.
   И она смеётся, лбом прижимаясь к моей груди. Нам скоро будет по двадцать пять… Ей в июне, мне в августе…

…— Ты кольцо не сняла, — я целую её ладонь.
   — И ты не снял, — улыбается она.
   — Я руку согласился бы дать отрезать, но не снял бы его.
   Она сплела свои пальцы с моими…
   — Мне сказали, ты развёлся со мной.
   — Я злился. Вот и сказал так всем.
   — Долго злился?
   — Вся моя жизнь в последнее время была сплошная злость. Сначала, что я отпустил тебя тогда из больницы и не могу позвать. Как я орал, когда ты ушла, чуть с привязи не сорвался… Транком каким-то успокоили… Потом, что ты сбежала от отца, и я не могу найти тебя.
   — Ты искал меня? Правда, искал?! Тогда ещё? Хотел, чтобы я вернулась?!.. Лёня… – она села, смотрит на меня чуть ли не с ужасом, с мольбой в глазах, что это неправда. – Если бы я знала, что ты… Что ты простил меня…
   Я обнял её, что теперь, что вспоминать? Теперь нет ничего, уже ничего этого нет.
   Если бы это было так… Столько всего не случилось бы, если бы я знала…
   Лёня… Если бы знала… Если я только могла подумать…
   Мой любимый… вот ты. Твои губы… Замереть, забыться насовсем, только с тобой…

…— Дождь…
   Опять дождь пошёл…
   — Весна…
   — Ты не мёрзнешь?
   — Ты смеёшься? – я обнимаю её, вдохнуть снова аромата волос кожи, губ…

…— В этом пледе уже какие-нибудь блохи завелись…
   — Клопы, чего мелочиться…
Мы снова смеёмся и снова целуемся.
   — Ты сбежал с работы? Где ты работаешь?
   — В Склифе. Здесь рядом.
   — Ты всё успел, молодец. А я опять отстала от тебя.
   — Закончим вместе, я ординатуру, ты интернатуру и уберёмся отсюда из Москвы.
   — Ты теперь знаменитость, не будешь жалеть в провинции? — смеётся Лёля.
   — Мне всё провинция, где тебя нет, — сладко улыбаюсь я. — А остальное: мы самодеятельность, любители, были и будем. Приятно, конечно, что кому-то близки те же проблемы, что и нам. Но вообще… Знаешь, за полтора года я написал только одну песню, когда увидел тебя в позапрошлый четверг…
   — В четверг? В пятницу…
   — Нет, ты в пятницу пришла в «Карусель» каким-то непостижимым образом… А я видел тебя накануне в пятнадцатой больнице…
   — Видел? А почему… Или… Ну, да… — она села. – Слушай, я… мне
надо идти.
   Отвернулась, смущаясь. Нахмурилась.
   — Ты что? – я сел тоже. Я не успеваю поймать её руки, когда она поднимается.
   — Я должна… уже темнеет. Лёня… я…
   Я вдруг понимаю:
   — Ты уйдёшь? Ты к нему уйдёшь?! – у меня закипела кровь.
   — Надо же нормально сказать человеку.
   — С отцом ты не церемонилась! Тем более со мной, мне вообще не говорила ничего, просто рога наставила как у оленя!
   — Не надо, Лёнь…
   — Не надо?! – я встал и поймал её уже с одеждой в руках, которую она собирала с пола, с барабанов, с гитар, усилителей, что заполняли здесь значительную часть пространства. — Да не отпущу я тебя!..
  …Сигналит телефон. Я не сразу поняла, что это… Где он, найти ещё…
   — Лёля?! Жива… Господи… — выдыхает Игорь, внутри аппарата. Нельзя же так пропадать, я чего только не передумал! Где ты?
   — Я… Я сейчас… приду… — бормочу я.
   — Да. Хорошо…
   Я закрыла крышечку телефона. Надо идти. Не представляю, что подумал Игорь, это сейчас неважно, надо поговорить с ним, я всё объясню, он нормальный, он поймёт… Он должен понять!
   Ничего он не поймёт… Да и что я объясню? Хотела его полюбить, но не смогла? Как в анекдоте… Только не смешно совсем.
   И как я скажу? Как скажу, после того, что он сказал мне?.. После всего, что сказал?.. Господи, Лёня, почему я ничего не знала?..
   — Знаешь, как называют тебя твои одногруппники? – злясь на то, что у неё мобила и она говорит с НИМ, да ещё обещает «сейчас прийти».
   — Бандитской подстилкой? Знаю, — со вздохом проговорила она.
   — Что, не очень группа?
   — Восемь человек, шесть — парни. Вначале подкатывали, а потом…
   И всё же она снова одевается, я не могу этого видеть, я не могу спокойно смотреть, как она уходит…
   — Ты не сказала ему.
   — По телефону не говорят такие вещи…
   — Записку же могла оставить! Как в пошлом фильме каком-нибудь… Чем это лучше, чем по телефону?
   — Ничем. Хуже в сто раз… Я вообще только зло делала вашей семье, — она вздохнула, садясь на край нашего странного ложа на котором я всё ещё голый. — Толстой писал, что мы любим людей за то добро, которое делаем для них и ненавидим, за то зло, что причиняем. А я люблю вас. Тебе я причинила столько зла, что давно должна была возненавидеть, — она посмотрела на меня. — А я жить не могу даже без мыслей о тебе… Я увидела тебя неделю назад и будто окно открыли в моей душной темнице…
   Я смотрю на неё:
   — И ты уходишь… Теперь уходишь.
   — Я поговорю с Игорем…
   — Я пойду с тобой. Я твой муж. Какого чёрта, ты как от любовника бежишь от меня?! Провела время со мной, а на ночь к нему?! Так делала, когда с отцом мне изменяла, да?!
   — Нет же, Лёня! – мне хочется плакать.
   Он прав, это бред сумасшедшего, что сейчас происходит, что я должна уйти сейчас к Игорю, но как иначе?.. Просто молча не прийти?! Молча, ничего не говоря, когда Игорь мне свою душу вывернул, выложил прямо в руки…
   Что же это такое…
   — Не смей уходить, Лёля! — я чувствую себя капризным ребёнком: «хочу черпалку!». Почему она вдруг стала той терпеливой усталой бабушкой, которая эту черпалку не может дать?!
   — Я вернусь! Я всё скажу ему и вернусь. Я не…
   — Это я всё скажу! – он одевается тоже. – Это между мужчинами решаться должно.
   Я плачу от бессилия объяснить так, чтобы он хотя бы услышал, не то, что понял…
   — Ну, пожалуйста, Лёня, позволь мне всё сделать по-человечески, хотя бы раз в жизни…
   — С каким-то бандосом хочешь по-человечески? Со мной не надо по-человечески? С отцом не надо! А с ним надо по-человечески!..
…Я не знаю, как мне удалось, уговорить Лёню не идти со мной и отпустить меня, сколько мы препирались, ругались ещё, сколько я, плача, обнимала его и целовала. Он уворачивался, а потом сам целовал меня…
   — Завтра суббота, приходи сюда?
   — Да, я всё скажу и приду… — обещала я, полная решимости.
Глава 4. Пирамида
  В пятницу вечером Алёша пришёл спать домой. За неделю в первый раз. Измождённый, еле живой, с влажными волосами, то ли от дождя, то ли… Да какой там дождь!..
   — Алексей, ты бы поаккуратнее с девушками-то, целая неделя, что…
   Он посмотрел на меня, подняв голову от тарелки, холодный ужин поглощал, даже не замечая, что ест. Глаза, светящиеся улыбкой, молодым счастьем, весной:
   — Не волнуйся, папуля, скоро съеду от тебя в общагу. Я же ординатор, к тому же женатый на студентке, должны комнату дать, — Алёша с торжеством смотрит на меня.
   Поэтому и ночевать пришёл домой…
   Вот так! Стерх не к тому Легостаеву пришёл бодаться… Как он там говорил:
   …— Если ты, сволочь, приблизишься к моей жене, я тебе не то, что голову, я тебе всё пооткручиваю, понял ты, дерьмо медицинское?! – его голос тихий и низкий, как раскаты дальнего грома.
   — Ваша жена тоже медичка. Или вы не заметили? – я не боялся его.
   — Ты о моей жене и не думай даже, не то, что не говори!
   — Знаете что, молодой человек? Я не очень-то боюсь ваших угроз, сказал я. — Поверьте, мне особенно нечего терять. Без Лёли в моей прекрасной жизни почти ничего не осталось, так что судите сами, испугали вы меня или нет?


   Я и не думал пугать этого Легостаева, я хотел на него посмотреть. Вблизи. Посмотреть каков он, почему она влюбилась в него.
   И я увидел человека большой духовной силы, уверенного, красивого во всех отношениях, Лёлю понять легко. Мало кто, на его месте не смешался бы при появлении, такого как я. Да ещё с угрозами.
   И вот, в первый же день, когда я позволил Лёле пойти на учёбу, она куда-то делась из больницы. И на звонок ответила только вечером, а я звонил, наверное, сто раз, когда не встретил её после занятий…
   Я будто знал, что так будет, поэтому, наверное, и не хотел выпускать её из дома… С того самого дня. С того дня, когда она увидела этого своего Кирилла… Увидела и всё, всему, что я пытался строить на этом зыбком песке пришёл конец…
   Где она была целый день? Ясно, что с ним. С ним, с этим самодовольным чёртом! С этим профессором! С этим уверенным гадом! Целый день! Целый чёртов день! Почему я не придушил его?! Почему я отпустил его да ещё после его слов о том, что он не боится?!
   «Я сейчас приду», — хорошенькое обещание после того, как весь день…
   У меня руки сжались в кулаки… Выскальзывает… Она выскальзывает от меня… Из моих рук, из моей жизни…
   «Такие девочки не водятся с такими как я…» - это так и осталось? Несмотря ни на что?! Несмотря на то, что я безудержно люблю её…
   Я такого не знал. Вся моя жизнь стала другой теперь. Какого чёрта он?!
   Но какая сучка! Как все проклятые дешёвые шлюхи! Как все эти девки! Готова свинтить в любой момент! Как только… Появится новый мужик… Чёртова проклятая…
   …я ругался так, что все цветы, что я дарил этой дряни завяли. Я расшвырял их. Я побил все вазы. Никогда и одна проклятая шлюха не доставала меня так!
   И не новый мужик! А всё тот же! Бежала от него и к нему вернулась?! А может быть и не уходила?! Крутила мозги мне, а сама продолжала…
   Дрянь, грязная тварь! Как я ненавижу тебя!
   Как я убью тебя! Пристрелить?
   Пристрелить!..
   Нет, придушить - это лучше! Как она там говорила? «Удавленники кончают…» «Пятёрка» у неё по Судебной… Я бы тебе ещё «пятёрку» поставил за то, как ты научилась с мужиками вертеться.
    Этот сидит: «В моей жизни без Лёли…», будто в моей по-другому?!!
   О, как я стану убивать тебя! Какое наслаждение я получу, когда жизнь остынет в твоих глазах. Когда начнёт остывать твоё тело…
   Твоё тело…
   Дрянь! Дрянь! Проклятая…
   И я снова перебрал все самые низкие, самые грязные, самые отборные бранные слова… которыми не пользовался никогда в жизни.
   Как же больно!
   Никогда ни одна женщина не изменяла мне, потому что ни одна женщина не была моей. Я никого не подпускал к себе так близко! А её я сразу, с первой встречи, с первого взгляда впустил в свою душу! Я готов быть для неё быть кем угодно, каким угодно. Я готов был стать всем, чем ей хотелось бы!
    И чем она отплатила!!!
   Я год, почти год не прикасался к ней!.. Я спал рядом и не тронул её!.. Надо было отыметь в первый же вечер!
   Ничего! Пусть только придёт! Пусть только придёт, дрянь, она получит сполна! Сполна моей любви! Убить можно разными способами! Сдохнешь подо мной, стерва!
   Я думал, я умру… Чёрт, такой боли, настоящей, боли, не телесной, но такой, что скручивает сейчас меня, пронзает и точит, я не испытывал никогда!
   Почему умереть так непросто? Почему надо что-то сделать, чтобы умереть, когда умереть хочешь?! И ничего невозможно сделать, если не хочешь, но Смерть пришла?..
   Лёля… Я ненавижу твоё имя! Каждый звук, каждую букву твоего имени!
   Ты с этим чистеньким своим докторишкой! Конечно, он не я. Он не бил людей так, что они не могли встать. Он не приставлял пистолетов к головам. Он не посылал громил убивать непокорных и жечь ларьки, квартиры, магазинчики и машины! Не запугивал людей так, что они отдавали всё, потому что верили, что иначе они живы не будут.
   Он не имел дело с теми, кто организует банды из кавказцев и убивает наших ребят! Он не соблазнял полупьяных офицеров на то, чтобы они продали оружие со склада. И он не терял товарища несколько дней назад и так, что оборваны оказались все нити, а сам под ударом и не знаешь, откуда он навалится.
   Я всё рассказал ей, я всё рассказал, а она уходит к НЕМУ! Ничто не держит её?! Она всё готова предать? Всё забыть?
   Стерва! Падаль! Девка! И вести себя с ней надо как с девкой!..
   Чему я удивляюсь?! Эта лярва спит с отцом своего мужа! И делала это с ними обоими долгое время! Чего я ждал от неё?! Чего ждать от женщины способной на такое?!
   Убить тебя…
   Убить! Я устрою тебе ласковую смерть!..

   Я вошла в квартиру. Как обычно, открыв дверь своим ключом, звонка, как и глазка у Игоря не было. Я вошла, на полу в прихожей лежит мой плащ…
   Я наклонилась было поднять, но Игорь вдруг вышел в прихожую, немного слишком поспешно, он наклонился сам, поднимая мой плащ.
   — Я задел случайно, извини, — говорит он, но я вижу, что у плаща «с мясом» вырвана петелька для вешалки.
   Убьёт меня… Вот правильное решение и мне не придётся говорить то, что я должна… Поплачут обо мне и станут жить дальше. Убей, Игорь — справедливо. Я ничего не могла и не дала тебе. Кроме разочарования, как и другим, как всем другим…
   Он поднял мой плащ, повесил на вешалку, не глядя мне в лицо, растерянный будто или испуганный…
   — Игорь, я должна с тобой поговорить…
   — Прости, Лёля, не сейчас. Я… Я сейчас… Я должен уехать. Поговорим, когда я вернусь.
   — Сейчас уехать?! Что вдруг?! Подожди, давай поговорим, Игорь…
   Нет, Господи! Не уходи сейчас! Не делай так, что мне придётся ждать тебя и молчать и всё затянется?!...
   — Игорь, куда ты собрался на ночь глядя?! — я цепляюсь за его руку, но поймала только рукав. 
   — Милая, я очень спешу, — он на секунду прижал меня к себе, поцеловал, едва коснувшись.
   Набросил плащ, быстро к входной двери и не смотрит, не смотрит в глаза… Игорь… Ты будто бежишь…
   Ты бежишь! Ты всё понял и бежишь! Вот мерзавец, ты не хочешь говорить!
   Ты не хочешь прекратить всё немедля… Стой!
   — Игорь!
   — Я скоро, ты… подожди меня, — сказал он, уже исчезая за дверью. Плащ махнул как крылом.
   — Игорь!..
   Но дверь уже закрылась, лязгнув тяжело железом…
   Да, я сбежал! Как мальчишка! Как идиот! Как трус!
   Я сбежал, потому что иначе я теперь же потерял бы её! Прямо сейчас! Она ушла бы сегодня же! Не дожидаясь утра! Ушла бы к нему! Ведь ясно, где была, всё по лицу видно…
   Боже мой, Лёля! Но ведь ты уже ушла от него, почему ты вернулась?! Вернулась… Может быть, и от меня раздумаешь уйти? Я не представляю, что буду жить без тебя…   
   Останься пока, не надо так решать, не надо решать сейчас. Не спеши… остынь… Подожди, Лёля. Подожди!
   Встреча у меня была назначена, правда, но только на завтра, не сегодня вечером. Ничего, я найду, где провести ночь, ничего особенного. Главное, чтобы она не ушла, чтобы осталась, чтобы дождалась. Пусть остынет. Только не дать ей сказать. Одно слово и всё будет разрушено. Только слово и всё… Не дать ей сказать это слово!
   
   Но он-то, гад, какой уверенный был. Не зря. Не зря! Чёрт!
   —…Я предупредил, — сказал я, наклонившись над его шикарным столом, заваленном аккуратными стопками бумаг, папками, открытым ноутбуком, когда рядом ещё компьютер стоит…
   Это у меня нет офиса, у него есть.
   — Я услышал, — всё так же невозмутимо и даже не бледнея, ответил он.
   Убить его… Может быть, это вернёт её. Пришла же она ко мне когда-то. От него пришла!..
   Я должен отвлечься. Невозможно ещё несколько часов думать, продолжать думать о ней.
   В Москве немало мест, где можно отвлечься и не думать вообще ни о чём. И я знаю их все. Я не слишком люблю эти заведения, но пользовался ими много раз. Ближайшее и станет моим пристанищем на эту ночь.
   Пить мне почти бесполезно, надо выпить цистерну, чтобы по-настоящему захмелеть, но упасть мордой в грязь, насладиться бездумным, бесчувственным сексом, к которому я привык и который позабыл в последние месяцы вовсе, это сейчас было тем самым, что мне надо…

   Я смотрю на Алексея, чувствующего себя победителем и он, конечно, победитель и есть. Он нашёл Лёлю и он получил её снова, кто бы сомневался...
   Но я не могу снести этого так равнодушно и спокойно, как мне хотелось бы.
   — Женатый на студентке?! – спросил я, деланно удивляясь. — А что, разве эта Оля студентка?
   — Оля?! – Алёшка и не понял, о чём я. Конечно, откуда ему знать, что какая-то Оля сегодня звонила уже раза четыре. Представилась мне его девушкой…
   — Оля-Оля. Что так много Оль, что ты не запомнил?
   — Причём тут Оля? – нахмурился Алёша, встал, чтобы налить воды.
   — Она считает, вы встречаетесь. Что она твоя девушка. Звонит весь вечер, — говорю я, радуясь возможности насладиться этой маленькой местью моему удачливому сыну.
   — У меня нет никакой девушки, я женат.
   — Жена-а-ат?! — злобно протягивая, хохотнул я. — Да ты что? А этого не помнит уже никто.
   Зазвонил телефон. Я усмехнулся:
   — Вон, «жена», наверное, звонит.
   Алёша посмотрел на меня:
   — Скажи Оле, пожалуйста, что меня нет. Что я не живу здесь больше. Что я вообще… помер, — попросил он.
   Я поднялся, пошёл к телефону:
   — Ты всё-таки поаккуратнее был бы с «жёнами» и девушками, плейбой склифософский, — сказал я, подходя к аппарату в прихожей.

   Игорь, куда ты бежишь, будто нарочно, будто спасаешься?! Игорь, зачем ты так… Что это изменит!?
   Я остановилась посреди квартиры. Вот что делать? Уйти, как настаивает Лёня, ничего не говоря? Просто уйти и всё… Но нельзя так. Нельзя так. Игорь…
   Но его и на лестнице уже нет. Вот полетел-то…
   Выйдя из оцепенения, я прошла в комнаты… и дрогнула…
   Боже… Я оглянулась по сторонам. Какой ужас… В квартире такой беспорядок, какого я не видела никогда ещё.
   Боже мой, Игорь, ты сбежал, чтобы не говорить, ты всё понял. Ты сам всё понял. Поэтому и сбежал. Ты боишься разговора… ты боишься…
   Бедняга… что же это такое, переколотил все дедовские хрустальные вазы, цветы валяются по всему полу, и моя одежда…
   Господи. Всё выбросил из шкафа. Рубашки, бельё, джинсы порвал надвое… вот силища, порвать джинсы на две штанины… Мне стало не по себе. Что он сделал бы со мной, попадись я ему под руку…
   Может и сбежал, чтобы не убить меня…
   Я собрала всю перепорченную одежду, «в живых» остались только плащ, с вырванной петелькой, свитер, шубка, оставшаяся в дальнем углу шкафа. Я собрала обрывки остального, связав в тюк. Хорошие тряпки теперь, окна мыть можно… или полы…

    Н-да… теперь уйти… Но он просил остаться. Но зачем оставаться, Игорь, ты всё понял. И говорить не о чем, ты всё понял. Если только я попрошу прощения у тебя. Но ты, что, простишь?..
Я убрала весь безобразный беспорядок, тюк со своей одеждой решила выбросить, уходя. Но… куда же мне идти-то? Скоро ночь, уже стемнело. Десятый час… Уйти… но не идти же мне на Сущевский вал, откуда я так бесславно сбежала…
   Надо позвонить Лёне. Если трубку возьмёт Кирилл? Положу и позвоню снова, авось, Лёня догадается…

   — Да!
   — Лёня! – это Лёлин голос, взволнована, обрадовалась. В моей душе вулкан взорвался от этого голоса, и я замер, слушая, что же она скажет ещё… — Лёня, милый… Я буду ждать тебя через полчаса на площади Маяковского у колоннады. Ладно?
   — Да… — она перепутала наши голоса по телефону. Мудрено, действительно, узнать.   
   Но раньше узнавала. Если бы я сказал ещё что-то, и теперь поняла бы, что с ней не Алёшка говорит… А так… Я мгновенно сориентировался, я сейчас же могут увидеть её. Прямо сейчас!
   Алёша посмотрел удивлённо на меня, увидев, что я ухожу.
   — Куда это ты?
   — Я понимаю, что я старик в твоих глазах, и мне далеко до тебя, героя-любовника, но и у меня есть девушки.
   — Ты в моих глазах не старик, отец, — сказал Алёша без улыбки.

   Увидеть Кирилла здесь – это последнее, чего я ожидала. Но я сразу поняла, что произошло, я перепутала их голоса. Он ведь не сказал ничего, кроме краткого «Да!»…
   Я увидел её сразу. В этом светлом плаще, забрызганном на плечах дождём, значит, она не на метро приехала сюда… Она где-то совсем близко живёт! Так близко от нас, какие-то полторы станции метро и мы не знали…
   Волосы завились от дождя… Лёля…
   Увидела меня.
   Сбежать – было первым моим желанием. Как всегда почти от Кирилла. Мне всегда хочется бежать от него… И неизменно приятно, что он бросается вдогонку… Когда же кончиться этот кошмар?..
   Недалеко я сбежала и на этот раз…
   — Лёля! – он подходит ко мне всё ускоряющимися шагами. Такой красивый и сильный, как и всегда, жар от него идёт впереди него… Я отступила на шаг или два, остановила меня только колонна за спиной…
   Он уже здесь, он притягивает меня за шею и целует в губы, горячим требовательным ртом, прижимая к себе, большой и сильный, но бьюсь в его руках, задыхаясь, я вытягиваю руки, отодвигая его от себя, вернее пытаюсь. Но это не так просто, он прижал меня к колонне… Люди оглядываются на нас, усмехаются. Пятничный вечер, центр города, весна…
   — Почему ты ушла, Лёля?! В то утро я не разбудил тебя, один раз не разбудил, и ты ушла… — жарко шепчет он.
   Такая тонкая, возбуждающе податливая, но упирается, отталкивает меня, не отвечает на поцелуи, но и не кусается, не дерётся, а могла бы... как чудесно она пахнет, какой упоительно сладостный рот… Я с ума сойду…
   — Кирилл… Господи, остановись! – чуть не плача, взмолилась я, у меня совсем кончаются силы.
   — Я не видел тебя так давно…
   — Не надо нам видеться.
   — Не говори так, Лёля!..
   — Не говорить?! – я начинаю кричать, от чудовищной усталости, от кошмара этого бесконечного дня, от того, что единственный человек, который мог бы сейчас помочь мне, мог снять эту мою усталость своими объятиями в один миг, недоступен для меня… я начинаю за это злиться на Кирилла…
   Я заплакала от бессилия… нескончаемый кошмар… где Лёня , там всегда Кирилл?! Рядом с моим раем мой ад…
   Она заплакала, пошатнулась, почти теряя равновесие, я подхватил её за талию, сумка соскользнула с её плеча, я перевесил сумку к себе на плечо.
   — Не надо, оставь! – она отталкивает меня, но я ловлю её за руки и опять обнимаю за талию, потому что она едва стоит на ногах…
   — Ладно, Лёля, ты упадёшь сейчас.
   — Кирилл… какое тебе дело, упаду или нет…
   — Ты ела что-нибудь сегодня?
   — Что? – она посмотрела на меня, будто не понимая. Совсем забыла про еду.
   — Ох, Лёля… Не держи меня за монстра. Пойдём, вот хотя бы сюда, в эту кофейню…
   И всё же, как хорошо, что он рядом… Поэтому мне и стало дурно можно ослабеть, когда он рядом, он поможет…
Часть 9
Глава 1. Шалаш
   После разговора с Салтаном в «Карусели» в прошлую пятницу, я ожидал, что подобный этому разговор состоится.
   — Приветик, Стерх! Хорошая погода, правда?
   — Да, неплохая, — усмехнулся я.
   Гаврилов, крупнокалиберная сволочь из минобороны, тот, с кем мы «сотрудничаем» уже несколько лет. Поганая его улыбочка не предвещает ничего хорошего. Но мне не страшно. Я вообще никогда не боялся, и  в самых сложных, в самых опасных ситуациях. Я думал об этом после того как всё было позади и, понимая, что был на грани, понимая, что избежал смерти чудом, получал удовольствие. Чисто ментальное удовольствие. Бывает и такое.
   Я не боялся смерти ещё и потому, что родители мои умерли отец – два, а мама — три года назад, из родственников оставались только дядя и его семья, но мы отдалялись всё больше. Я был совсем один.
   Впрочем, я был одинок всегда. Родители всегда были недовольны мной: меня ругали в школе, они стыдились, и дома я получал по первое число. Хотя, не думаю, что они меня не любили, только поводов для радости я им почти не давал. Ну, только что был крепкого здоровья…
   Королём я был только на улице. Поэтому я никогда не хотел уйти оттуда.
   Теперь же я смерти хотел. Впервые я думал о ней. Теперь, когда я узнал, что такое настоящее одиночество. Истинное одиночество. Ибо я не знал его раньше. До того, как полюбил… Господи, я так хорошо жил! Какого чёрта меня выдернули из моей обильно пересыпанной адреналином и тестостероном жизни и заставили жить не только умом и телом, заставили узнать, что такое душа, где сердце… на черта они мне в этом проклятом мире?..
   Но теперь я знал, и ничего с этим поделать уже нельзя. Теперь я знаю, что это такое, когда болит сердце. Я узнал, что это такое – сердце. Я отдал его той, кому оно не нужно. И не было нужно, чьё сердце закрыто для меня.
   Есть оно у неё?.. Весь и ужас в том, что есть. И я хотел его, я хотел её сердце. Я почти проник в него. От «я не люблю тебя» до «родим детей, сколько захочешь», я прошёл большой путь. Мы вместе с ней прошли большой путь. И быстро! Но, беда в том, что я на этом пути намного опередил её. Я тащил её за собой. Чем дальше, тем я двигался быстрее, будто разгоняясь, а она не спешила, цепляясь за прошлое… И так и уцепилась…
   И она уходит теперь, потому что, тот, кому её сердце принадлежит, снова появился в её жизни. И всё. Один щелчок, дуновение и всё разлетелось… Так что смерти я не боюсь, я куда больше боюсь продолжить жить.
   — Ну, что, Стерх, ссучился, б…? — сказал Гаврилов, ухмыляясь.
   — Что это за жаргон, Виктор Петрович? Не слыхал я, что ты сидел.
   — По-моему, и ты не сидел, Стерх… Откуда привычка стучать?
   — Ты выбирай слова, не то я приму на свой счёт, тогда тебе точно не поздоровится, — невозмутимо ответил я.
   Мы сидели с ним на веранде в загородном кабаке, с озерцом, на поверхности, которого плавали серые уточки… Прямо как когда-то на Чистых прудах… Как же давно это было! В прежней жизни. Тогда я ещё был обычным рэкетиром, предводителем мелкой банды в центре Москвы. Я рисковал тогда не своей жизнью… Тогда я был на поверхности, я не погрузился ещё в гущу дерьма, как сейчас, и я легко скользил по жизни, совсем как эти уточки. Почти как Лёля.
   Тогда я мог ещё соскользнуть из этого мира. Вот будь она со мной тогда, с тех пор, я…
Что бы я?..  Я мог бы… Что я мог бы?! Я нашёл бы работу? Кем бы я стал? Экскурсоводом?..

   Субботним утром субботы я шла в «гараж» пешком, я хотела пройтись подольше. Прекрасное было утро. Теплое и солнечное, просто сказка. Хорошо в такое утро умереть, почему мне пришло это в голову? Какая дикая мысль…
   Я шла, хотя идти минут сорок, но разве это расстояние, разве это далеко? Если бы я знала, что Лёня живёт на Сущевском валу…
   Ну и знала бы, что это могло поменять? Я хотела забыть Легостаевых. Я изо всех сил старалась их забыть, я всё делала для этого… Я начала строить жизнь заново… Начала? Хотела начать, потому что без Лёни я не живу...
   Я думала, я приду первой, но я застала Лёню уже здесь. И ещё много ещё чего застала. Во-первых: он принёс еды, заработал холодильник, сто лет, стоявший пустым и вечно всех бесивший своей открытой дверцей, оказалось, он может работать. Во-вторых: обогреватель из этих, теперешних, масляный, тяжеленный, а ещё подушки, одеяло и прочие постельные принадлежности.
   — Ну, ты даёшь… когда успел-то? – ахнула я, оглядываясь по сторонам.
   Я принесла свои скудные пожитки, которые собрала ещё вчера и сейчас поняла, что забыла выбросить тюк с моими растерзанными вещами.
   — Пришла… — Лёня, обрадовался, подошёл ко мне, обнял, прижимая к себе, вдыхая аромат моих только два часа как вымытых волос...
   — Лёнь…
   — Ты… сказала ему?
   — Нет, он сам… всё понял.
   Лёня улыбнулся, отодвигая меня:
   — Так он хороший малый?! Просто отличный! А я надеялся-то морду ему набить, — захохотал он.
   — Лёня, — я должна сказать сразу, не то получится, что я опять умалчиваю об этом… — я вчера видела твоего отца.
   Он смотрит на меня, хмурясь и бледнея:
   — Я позвонила тебе. Ответил он, но я не узнала… я думала это ты… позвала встретиться, я вчера ещё готова была уйти, я… идти только было некуда… Я с сумкой вот этой и пришла…
   — Это что, всё? — он заглянул в мою сумку. — Все твои вещи? У нас на «Суше» осталось, конечно, много чего… духи, например…
   — На «Суше»? – невольно засмеялась я…
   — Ну не называть же всякий раз Сущевский вал… — он смешно исковеркал голос, подражая голосам метро.
   — Придумщик ты, – я обняла его, прижимаясь всем телом.
   — Значит вечером отец… — раздумчиво проговорил Лёня. — Он держит твои духи в своей спальне. На комоде. И пыли на них никогда нет.
   — Зоя Васильевна следит…
   — Нет… не до такой степени, он посмотрел на меня: — Чего он хотел, Лёля?
   — Просил вернуться к вам, на «Сушу», как ты говоришь. Обещал, что всё будет по-человечески.
   — Ты поверила?
   — Нет.
   Я поцеловал её. Нет пути назад. Нет вообще никакого пути, если её нет…
   — Подожди… — она тихо смеётся, ускользая, — давай хотя бы постель застелим… Спину всю стесали вчера об этот ужас.
   Я захохотал тоже и показываю ей свои «раны» — стёртые в кровь колени и локти. Мы долго смеялись вместе…
   — Слушай, хорошо было бы на второй этаж спальню переместить, вон туда, на антресоли, места там хватит, будет настоящий лофт американский.
   Я прыснул смехом:
   — Климат у нас не американский, не околеть бы и в мае от холода…
   — Думаю, мы с тобой не замёрзнем и зимой! — хохочет Лёня. – Но, если серьёзно, лето протянем, а к зиме общежитие дадут. Ты – интерн будешь, я ординатор второго года. Найдём опять «олимпийскую» кровать…
   Я обняла его. Вот счастье. Какое же счастье…
   …Но отнести старинную деревянную софу по лестнице на антресоли было невозможно и Лёне пришла в голову идея:
   — Пошли матрас купим и дело с концом. На что нам это старьё, пусть тут стоит, внизу гостиная будет. Ребята, кстати, сегодня вечером придут. Отпразднуем новую свадьбу?
   — Женишься снова на своей старой жене?
   Он засмеялся, целуя меня…
   — Идём за матрасом, не могу больше…
   Нам понадобилось не больше часа, чтобы найти то, что мы искали, и ещё два, чтобы нам это привезли. Но зато мы вспомнили про всякое там постельное бельё, посуду и прочие милые мелочи.
   — А мыться как будем? – спросила я.
   — В лохани, таз здоровенный купим и кувшин. На плитке будем греть. Как обычно. Нам не привыкать, а?
   — С милым рай в шалаше, — я засмеялась. Я правда в раю…
   Сквозь щели в стенах и слуховое окошко, забранное пыльным стеклом, внутрь вливался солнечный свет, на который так богат конец апреля. Не застелили мы толком наше новое ложе и поняли, что забыли ещё наматрасник, но это было неважно. Важно, что мы опять были вместе, вдвоём, всё остальное, уют в этом чудесном, полном солнца и счастья жилище я наведу очень быстро. Всегда умела это делать.
   — У меня завтра суточное дежурство, — сказал Лёня, – никуда не денешься?
   — Вот и хорошо, я тогда уют наведу здесь. Придёшь в понедельник с работы, здесь настоящий дворец.
   — Не забоишься одна спать здесь? – спросил Лёня.
   — Забоюсь, конечно…
   Какое это счастье вот так лежать рядом в тонких лучиках солнечного света, скользящего по нашим телам, по лицам, высвечивающим золотые и синие искорки в глазах, волосах…
   Новый матрас, толстый, почти в полметра, это конечно, царское ложе, у нас с ним такого не было никогда…
   …— нет, вы слышите, он и сюда какую-то привёл! Неуёмный мужик!.. Эй Лютер, ты где? Друзья пришли, выходи!
   Мы засмеялись с Лёней, понимая, что придётся спуститься и принять гостей. Хорошо, что надумали переместиться сюда, наверх…
   — Выходи, мерзавец! Хватит развлекаться, нам завидно! – это Милин голос.
   Значит и девчонки пришли. И судя по писку и покряхтыванию, с малышами! Что и подтвердилось следующими словами:
   — Только мы с дитями, так что выходи приличный!
   Лёня смотрит на меня, улыбаясь. Надо вставать…
   — Ну чего орёте-то! – он наклонился к ним через перила вниз, натягивая джинсы. – Идём уже. «Горючего» принесли, надеюсь?
   — Принесли, но ты свадьбу обещал, значит и «горючее» твоё должно быть!
   — У меня есть, но боюсь не хватит! – Лёня спустился, надевая майку, по пути.
   — Фу! Как сексом от тебя несёт! — поморщилась Мила, смеясь. – Вот учись, Никитин, а тебе бы только «Формулу-1» смотреть!
   — С девушкой-то познакомь! – сказал Юрка, – заинтриговал всех.
   И добавил вполголоса:
   — Кого выбрал-то?.. И-и...  — он вдохнул, подняв голову: — Ну ни хрена себе…
    Лёлю увидел, судя по всему. Я усмехнулся, оглядываясь на лестницу, Лёля спускается, улыбаясь:
   — Не представляете, как соскучилась по вас по всем!
   — Лёлька! – взвизгнула Люся. – Я так и думала, что вы сойдётесь снова, Юрка не верил!
   — Ну, слава Богу! – улыбаясь, говорит Серёжка.
   — Вот сучка! – захохотала Мила, обнимая меня одной рукой, потому что
на второй сидит красивенькая как кукла девочка.
   Люся с коляской, и малыша я разгляжу получше, только, когда она достанет его покормить.
   Юра просто улыбается, иронично качая головой.
   Мы обнялись со всеми. Кроме одного, мне ещё не знакомого молодого человека, ему я подала руку.
   — Маслов Николай, — говорит он, пожимая мою ладонь своей широкой сухой ладонью и смущается до слёз.
   — В просторечье Масёл, — говорит Лёня, хлопнув друга по плечу.
   — Можно, я буду вас звать Колей? – спросила я, не представляя, что стану называть его грубоватым прозвищем.
   — И на «ты». Так это вы Елена Стерх? – он восхищённо смотрит на меня, не поняв, очевидной для остальных оплошности.
   — Елена Легостаева, - сказал Лёня, с шутливой ревностью вынимая мою руку из ладони Коли Масла.
   Масёл понял, что сказал лишнее и смутился окончательно.
   — Давайте стол накрывать! – я поспешил загладить неловкость.
   — Так, когда свадьба снова?
   — Сегодня, когда ещё? Вот сейчас и будем праздновать. Какое сегодня число?
   — Двадцать пятое, Пасха неделю назад была, — качает головой Мила.
   Уже через полчаса мы сидели за накрытым круглым столом, Кира спит, уютно устроенная в коляске, как и Люсин Стёпа.
   — Ну, что, горько, черти! — радостно поднял бокал Юрка.
   — Горько!
   — Горько! Горько!
   Мы целуемся, как и положено на свадьбе.
   — Только не увлекайтесь поцелуйчиками опять! Второй раз женитесь старпёры уже!
   Мы все снова счастливо хохочем…
   Мы веселимся, едим принесённую ребятами и мной снедь, пьём шампанское, вино, а потом решаем потанцевать. Сегодня с нами малыши, поэтому играть на наших адских инструментах мы не будем.
   Но почему бы и не потанцевать. Дети, привычные к нашим попойкам, в которых они «участвуют» не впервые, спят, ничего не замечая, как и положено младенцам. Впрочем, Мила смеётся, что их Кира слышала ещё в её животе столько наших репетиций, что её не напугать ничем. А Люся пересмеивает её: «Не одна твоя Кирюшка такая! У Стёпы папаша вовсе – драммер-барабанист!».
   — Ваша очередь теперь, молодожёны! Вам теперь двойню сразу надо, чтобы нас переплюнуть.
   — Да тройню, чего там!
   — Лёля, потанцуешь со мной? Я за тобой когда-то увивался, да этот как Китайская стена — не объедешь. Пришлось на твоей соседке жениться! – мы хохочем снова, потому что все здесь знают, как он с первого взгляда влюбился в Люсю.
   Я смотрю, как танцуют Лёля и Юрка, шутливо изображая танго под Мадоннин «Frozen», Люся отвлеклась на Стёпу, Мила с Серёжкой.
   Масёл подсел ко мне с пивным стаканом в руке.
   — Так это и есть Лёля, значит? – сказал он, и мы чокнулись пластмассовыми стаканами, — понимаю, Лютер, такой Лёле и я все простил бы.
   Я смотрю на Лёлю, и говорю другу, слышавшему, сколько ночей я звал её, мою Лёлю:
   — Дело не в том, какая она, а в том, что другой для меня нет.
   — Даже теперь?  — он посмотрел на меня.
   — Всегда.

   …Как коротки весенние ночи. Наши ночи всегда оказывались коротки. Даже в декабре.
   — Как же ты работать будешь, не спал почти… — Лёля касается кончиками пальцев моего лица, ресниц, губ, я ловлю губами её пальцы.
   — Ничего, я привычный. Ты на занятия пойдёшь завтра?
   — Надо идти… Но…
   — Да не ходи, сходи на кафедру, тебе поставят и так зачёт.
   — Ещё УЗИ цикл останется в этой постылой группе…
   — Это уже чепуха… Приходи завтра в Склиф в пять? Придёшь?
   Мы целуемся и засыпаем уже на раннем рассвете за пару часов до того, как ему вставать и уходить…
   Уходя, я смотрю на спящую Лёлю. Как же давно я не вставал с постели, в которой оставалась спать моя Лёля… Я ухожу из нашего с ней дома. Только нашего. Тот самый рай в шалаше…
Глава 2. Страшный сон
  Когда я встала, было уже не очень раннее утро. Завтрак мой закончился быстро, мне не терпелось заняться обустройством нашего дома. Нашего с Лёней нового чудного дома.
   О, это счастье, давно я с такой радостью не занималась домашними делами. А может и вообще впервые я делала эту работу с таким удовольствием. Наверное для того, чтобы начать получать удовольствие от этого самого рутинного и неинтересного занятия, нужно потерять свой дом и снова обрести его…
   Я поставила банку с цветами на середину стола. Этот букет роз я обнаружила на этом самом столе утром, когда встала. Белые, красные, розовые и жёлтые розы, всего двадцать пять. Двадцать пятое апреля… Мой милый…
   Я здесь всё вымела и вымыла. Вода была здесь, как и электричество. Я всё расставила, не трогая только инструментов и усилителей, эти мальчиковые игрушки – вещи неприкосновенные.
   Но я люблю трогать их гитары, если честно. Такие красивые вещи. Они чем-то похожи на оружие. Та же харизма, тот же недоступный нам, женщинам мир, отдельный, завораживающий…
   Я уселась в продавленное кресло, думая о том, что надо, наверное, сделать чехлы… из искусственного меха, например. Белые, стирать легко, на фоне всех этих тёмных деревянных стен и стропил будет красиво. Или под звериные шкуры. Да и стены покрасить можно. Как в фильме про Электроника. Кстати и «гараж» наш похож на тот, что был в фильме. Только наш ещё просторнее и романтичнее…
   Скрипнула входная дверь, я не закрыла, хотела, чтобы проветрилось… Кто там?
   — Кирилл?!
   Боже мой…
 
   Я смотрю по сторонам, старый гараж моего тестя, в котором когда-то стоял древний «ЗИМ». Удивительно и непонятно для чего строили такие гаражи в старинные времена, может здесь держали и шоферов? Зато теперь здесь обосновался мой сын и его жена…
   — Превосходная квартира получилась! – сказал я. – Значит, что угодно, только не со мной. В сарае готова жить, да?
   Я смотрю на Лёлю, я жду, что она скажет, я жду, что она перестанет бояться, что, конечно, вряд ли произойдёт, потому что я… Я вчера не мог всё же справиться с собой…
   … —Так ты вернулась к Алёше? — я спросил, когда мы сидели в кафе, и она уже съела свою булочку и допила кофе.
   Её большая толстостенная чашка тюкнула о блюдце.
   — Ты обещал не быть монстром, — сказала Лёля.
   — Что монструозного в моём вопросе?
   — Наверное, ничего, — Лёля опустила голову.
   — Ты предубеждена против меня…
   — Нет, ты извини… Кирилл, я… вообще прости меня… — сказала Лёля. — И… давай не будем больше никогда об этом вспоминать и встречаться?.. Можно нам счёт?
   — Лёля… ты не…
   — Кирилл, нельзя делать то, что мы делали. Давай закончим этот разговор навсегда… Всё закончим навсегда, — мне так стыдно, что я избегаю смотреть на него.
   Она поднялась, взяла плащ с вешалки.
   — Я провожу тебя?
   — Не надо, — она позволила надеть плащ себе на плечи.
   — Боишься, что я узнаю, где ты живёшь с твоим этим Стерхом? Он приходил ко мне.
   — Игорь? – наконец-то она заинтересовалась. – Зачем?
   — Он считает, что ты ушла ко мне. Он тебя ревнует. Сильно.
   Лёля смотрела на меня некоторое время, потом, отводит волосы с лица, подсохшие и спустившиеся из-за уха.
   — Не важно.
   — А если он убьёт меня? Ты…
   — Не убьёт. Хотел бы убить, говорить бы не стал, — наконец сказала она, даже не взглянув больше.
   — Ты изменилась с ним.
   Лёля нахмурилась, глаза остывают, она чуть прищуривает веки:
   — Как отпечаток матрицы.
   — И Алёша?
   — Лёня… Лёня это всё.
   Взяв свою сумку, висевшую на спинке моего стула, Лёля направилась к выходу, я догнал её, забираю сумку, опять снимая с её плеча.
   — Я помогу.
   — Ты очень мне поможешь, Кирилл, если сейчас оставишь меня… и вообще оставишь меня. Мне… — она опустила голову, — стыдно… очень стыдно…
   — За что? За то, что было между нами? — дрогнул я, Боже, она «прозрела» какие мы страшные грешники и…
   Но она посмотрела мне в глаза:
   — Самое ужасное, что — нет, не за это…
   Вчера она так и ушла. Я всю ночь думал о ней. О том, как она говорит, как она пахнет от дождя, как завились тонкие прядки её волос, высыхая в духоте кафе…
   Утром Алёшу я застал с сумкой, спросил, куда это он.
   — Уже переезжаешь? – спросил я.
   — Ты против? — спросил Алексей почти с вызовом.
   — Я против, я всегда был против, чтобы вы с Лёлей жили отдельно.
   Алёша посмотрел на меня, жёстко на миг блеснули глаза:
   — Никогда больше.
   Вот почему я пришёл сегодня сюда. Я понял, что они решили жить здесь. Ненормальные. Жить в сарае… пусть и очень комфортабельном, но всё же сарае! Чёртов рай в шалаше. Я опять завидую до спазмов в груди. Со мной ни одна женщина не захотела бы жить в сарае…
   — Кирилл, не надо. Уходи. Я прошу тебя, если ты меня любишь, как всё время говоришь. Ты сейчас уйдёшь и не будешь больше навязываться.
   — И в это время Стерх убьёт меня вместо Алёшки.
   — Он тебя не убьёт. Никто тебя никогда не убьёт.
   Удивительно, как она это сказала, только что гнала, а эти слова будто она говорит: с тобой всё будет хорошо, потому что я так хочу…
   И вдруг у неё зазвонил телефон. Этот её чёртов сотовый. Надо хотя бы номер узнать. Ушла от Стерха, но телефон взяла с собой. Всё же взяла его телефон с собой.
   Она ответила на вызов и побелела. И смотрит на меня почему-то… Закрыла крышку аппаратика.
   — Лёня… — дрогнув горлом, бормочет она. — Лёня…
   — Ты что? — и я испугался её страха.
   Но она бросилась бежать из гаража.
   — Куда ты, сумасшедшая?!
   — Лёня ранен! В Склифосовском. Где он?.. — воскликнула Лёля. — Склифосовский ваш?!
   У меня сердце замерло, я похолодел. Что ранен Алёша, а я опять не заплачу за свои преступления.
   — Тут рядом, идём…

   — Ты сказочки насчёт САТЕ для Салтана и таких, как он, оставь. Я знаю, что эта визитка значит, — говорит Гаврилов, пытаясь сверлить меня своими бесцветными глазками.
   — Знаешь? Что ты знаешь? Я не понимаю Гаврилов, -- сегодня мне было всё всё равно. Это, когда в Страстную пятницу Салтан глядел через маленькое потайное окошко на Лёлю, я был взволнован, даже напуган, а сегодня мне плевать. За себя я не боюсь, как никогда не боялся.
   Тот опять усмехнулся:
   — С огнём играешь, Стерх.
   — Это ты-то огонь, дерьмо собачье? — холодно проговорил я, мне даже говорить с ним лень. — Ты что предъявы мне делаешь? – спросил я, не глядя на него. Ясно, чего он тянет. Он хочет знать то, что знаю я.
   — Хорошо, Стерх, обнаглел, я вижу, знать денег много забрал, думаешь, теперь и управы не найдётся на тебя. Цену новую объявляешь, кто тебе полномочия дал?
   Я повернулся к нему:
   — Послушай, Гаврилов, если тебе не нравится что-то, поищи другого. Только ты не рассчитывай, что незнакомые люди станут ту же работу за мои проценты делать. Наезженная дорога – она надёжнее, чем новые тропы, как бы в болото не угодить или волкам в зубы… Ты подумай. А насчёт того, что ты до этого говорил, то я сделаю вид, что ничего не слышал. Ты понял? Иначе, ты меня знаешь. Я не обижаюсь, и лишних слов не произношу.
   — Ты пугать меня вздумал, Стерх?! – выпучил глаза Гаврилин.
   — А ты подумай, если не будет меня, ты напрямую с придурками вроде Салтана дело иметь станешь?
   Гаврилов прищурился, отвернулся, смотрит теперь на озерцо тоже.
   — Говорят хорошую девочку, чистенькую себе завёл, не боишься?
   Вот тут пришлось применить всю силу воли, чтобы не взорваться. Он это со слов Салтана поёт. Но показывать ему, гаду, что меня действительно волнует что-нибудь в этой жизни…
   — Я и Салтану говорил, козлу, и тебе скажу: не моя девочка, подружка сестры. Давно к мужу вернулась. Так что забудьте девочку, ни мне с неё толку, ни вам не будет, — сказал я невозмутимо.
   — Ну-ну, поэтому, наверное, она твоя жена по паспорту, - самодовольно ухмыльнулась его похабная рожа. — Ладно, Стерх, чёрт с тобой. Даже, если стучал ты, теперь некому, везде мои люди сели, а ты рыпнись, шкуру спущу… не с тебя, с девочки твоей, что подружка сестры, — он поднялся со скамьи, стоит против света, мне почти не видно его лица, но мне и не надо его видеть, чтобы понять, он так, почву прощупать тут был, другие люди за ним, что моей информации бояться. Вот они и подослали его на этот разговор, «потеку» я или нет. Знают, что в моих руках нити и бояться, что я их и другим передал. Меня, скорее всего, не убьют, но попугать могут. Особенно посредством Лёли…

   Сумасшедший дом с самого начала дежурства. Огнестрел, ножевые, травмы и тому подобное. Я специализировался вообще-то в сосудистом отделении, как наиболее «ювелирном», но на дежурствах это уже не учитывалось, тут было всё. Четыре дежурных хирурга, бывали ночи, когда мы могли себе позволить и поспать, но не в эту.
Сегодня мы носились как заведённые. Не имея времени даже перекусить.
   Безумный день, такая же чёртова безумная ночь. Часа в три заумирал один, оперированный мной пациент с ножевым ранением плеча, артериальным кровотечением, чудом оставшийся жить. Второе ранение было в грудь, но удачное, прошло по касательной, даже не проникло в грудную полость, мускулатура мощная у мужика…
   В ординаторскую вбежала реанимационная сестра, кажется Таня, а может, Марина, было дело, мы с ней провели время…
   — Алексей Кириллыч, там этот с плечом!.. Жена ненормальная, я увела её, чёртова истеричка… — спеша говорит Таня или Марина.
   — Что она?
   — Дак пустили её, говорила – врач, а тут как заорёт: «скорее, у него остановка! Прекордиальный удар!», и ну лупить… а у него ранение в грудь! Врач, называется… Дура ненормальная.
   — Своему мужу никто не врач… — пробормотал я, спеша к больному…
Мы прибежали, дефибриллятор заряжен:
   — Разряд!
   Нет, изолиния… Я смотрю в лицо пациента. Лица-то я и не видел ещё. Странно знакомое лицо… Только откуда я его знаю?..
   Чёрт, не заводится, неужели грудь вскрыть, если будет стоять, и на прямой массаж идти?
   Аппарат зарядился:
   — Разряд!
   Ну, вот поехало! Нормальные комплексы… Слава Богу, будешь жить, мужик.
   — Как фамилия его? – спросил я, продолжая вглядываться в лицо человека, которому я во второй раз за сегодня спас жизнь.
   — Что? – Таня или Марина теряется, – сейчас… — заглянула в историю.
   — Стерх.
   — Стерх?!

   Мудрено было не ошибиться: едва я ответила на звонок, как бесстрастный голос в трубке произнёс:
   — Елена Николаевна? Ваш муж тяжело ранен, он в институте Склифосовского…
   Что я должна была подумать? В моей голове, в моей душе один муж был и есть… Мы прибежали почти с Кириллом к Приёмному, он представился, я даже не могла говорить и когда нас впустили, я не слышу уже ничего, я должна увидеть.
   — Ждите, оперируют…
   Кирилл обнял меня, я вывернулась, но тут же сама обняла его. Он тихонько погладил меня по спине.
   — Ты посиди тут, я пройду, узнаю…
   — Кирюшенька, не уходи… — взмолилась я, при нём я могу быть слабой… — не оставляй меня одну…
   — Посиди, Лёля, милая, обоих не пустят…
   — Кирюша… — я не могу не плакать. Господи, кто тронул Лёню… неужели Игорь?!
   Я в ужасе и шоке бежал вместе с Лёлей сюда, в приёмный покой, какое-то наваждение. Что, Стерх разобрался, кто ему дорогу перешёл? Как Лёля говорила: хотел бы убить, убил бы… Вот и… убил? Моего сына?.. Господи, сердце растворилось болью.   
   Что же это такое… Я всю жизнь завидую ему, я хочу отобрать у него то, что ему
дорого. Теперь Стерх отобрал его самого? Пришёл ко мне, а убил
Алёшку?!..
   — Легостаев? Да нет, что вы, такого нет…
   — Нет?!.. Оперируют кого?! – я начинаю прозревать, из операционной выходят хирурги. Алексей — первый, меня не видит, сосредоточенный, взрослый… вывозят каталку с пациентом, ещё без сознания. И я вижу его бледное, очень бледное лицо… Так это Стерх! Вон что! Лёля-то…
   Я вылетел к ней, Лёля поднимается мне навстречу.
   — Успокойся, Лёленька… Не Алёшка это… — но я не знаю, как она теперь воспримет…
   Как… меня пустили, теперь пустили в реанимацию. И я среди прочих вижу Игоря… кошмарное дежа-вю… только на койке не Лёня, слава Богу…
   Но то, что это Игорь… это, если не хуже, но тяжело… Я так виновата, а тут ещё и это…
   Кирилл подошёл ко мне.
   — Ты, Лёля… может, домой пойдём? Он теперь долго спать будет, что толку сидеть?
   Он положил горячую, разом согревающую меня ладонь на моё плечо, сразу накрыв его всё. Я вышла с ним в коридор:
   — Спасибо, Кирилл, без тебя мне не позволили бы здесь быть, — он обнял меня.
   — Ты… правда замужем за ним? За Стерхом?
   Но я не могу сейчас отвечать, объяснять…
   — Ты… езжай… я останусь здесь, с ним. Вернее, иди.
   — Так вы поженились со Стерхом, Лёля? Почему тебе позвонили? — всё же настаивал Кирилл.
   Я прижала ладонь ко рту, зажимая, задерживая внутри крик, рвущийся наружу… Почему мне позвонили? Кто бы это знал? Но разве это важно? Важно то, что я бросаю Игоря, и вот, он на больничной койке… Я ушла из его дома и из его жизни, а он…

   Лёле позвонили, потому что я попросил об этом. Когда я отбивался от напавшего на меня со спины человека, вонзавшего свой нож в моё тело, я не знаю сколько раз ему удалось, самый чувствительный удар был первый, что попал в грудь, но я почувствовал, что лезвие соскользнуло по ребру, дальше я уже не ощущал боли, только видел кровь, что обильно заливала мою рубашку слева.
   Я изловчился и ударил его в лицо кулаком, охнув, он застонал и отпустил меня, но я начинаю чувствовать неожиданную слабость у сердца, у самого сердца… Ко мне подбежали люди, я говорю, но выходит только шёпот:
   — Позвоните… моей жене, — я протягиваю телефон, доставая его из внутреннего кармана…
   А дальше я уже ничего не видел…
   До того момента как открыл глаза. Но вначале я почувствовал запах, сильный запах хлорки, ещё какой-то химии… Но в густоте этого запаха, я уловил аромат Лёли… она здесь! Свет приглушен, в нём проступает Лёлин силуэт. Я почти не вижу, но я ЗНАЮ, что это она.
   Я видела… он спит под действием лекарств. Его лицо спокойно, слишком бледно, я никогда не видела его таким бледным… Как его могли спасти не понимаю, артериальное кровотечение…
   Я встала со стула, на котором сижу уже несколько часов, то дремлю, то читаю всё, что попадается мне на глаза. Я изучила лицо Игоря каждую чёрточку, каждый волосок в его бровях, ресницах, на лбу, висках, все морщинки, рисунок губ, очертания подбородка, носа, век… Я никогда так пристально, так долго не смотрела на него. Я вижу и его тело, он обнажён, укрыт только простынёй. Мне кажется ему холодно. Если мне холодно, а я одета, то ему тем более…
   Я встала, чтобы получше укрыть его. Какой он молодой, большой, сильный человек. Я коснулась его груди, поросшей густо тёмно-русой шерстью, тёплая кожа… столько силы, столько жизни… Неужели… нет, не может быть, чтобы он умер…
   И вдруг я вижу, что он открыл глаза, сердцебиение участилось, запикало чаще. Между длинных ресниц блеснули его яркие голубые радужки…
   — Лёля… ты… не уходи… — выдыхает он. И…
   Боже мой!
   Я бросилась к медсестре…

   Узнав как фамилия моего пациента, я холодею от понимания того, кто же эта «жена»…
   — Где она?
   — Кто, Алексей Кириллыч?
   — Кто… эта… ну… его… — я не могу назвать Лёлю женой Стерха.
   — Жена? — Таня или Марина смотрит на меня, — да здесь она, психичка… вон, в коридоре.
   Я вышел в коридор, толкнув распашную дверь, долго качавшуюся за моей спиной. Лёля встаёт, белея:
   — Что…что он?..
   — Живой, – у меня сжимаются кулаки, я чувствую, что сейчас раскрошатся мои зубы, так я стиснул их…
   Со вздохом она оседает, опираясь спиной о стену, халат, здешний, очевидно, распахивается, открывая видавшую виды футболку и продранные на коленях старые джинсы…
   — Не волнуйся, не умрёт теперь. Не знаю, почему остановку дал… Кровопотеря… Сейчас ЭКГ сделают, может инфаркт…
   — Господи… — Лёля закрывает даже не лицо, а голову руками, будто
от бомб и я понимаю, что говорить сейчас, расспрашивать её бесполезно.
   Но я не могу сделать вид, что всё нормально, всё так, как было почти полсуток назад, когда я уходил из дома…
   — Почему ты… Ты его жена? Всё же ты ему жена?
   Она, не разгибаясь и не вставая, крутит головой. Тогда я поднимаю её за плечи:
   — Лёля! – я должен увидеть её лицо, её глаза, я прочту ложь, я не могу не знать, не понимать опять. – Ты его жена?! Его?!
   — Нет!!! – кричит она во всё горло, со слезами и болью вырывая это слово из себя, стиснув кулачками медицинскую пижаму на моей груди и пытаясь то ли драться, то ли отталкивать, то ли обнять меня.
   — Почему все говорят, что ты его жена?! Почему, Лёля?!
   — Я не знаю… мне позвонили, сказали… ты ранен! «Ваш муж ранен»… я думала – ты!.. Ты – ранен! Опять ранен!.. я прибежала сюда… ты… он… Он из-за меня… он просит не уходить… просит не уходить и… Лёня-а-а… у него остановилось сердце после этих слов!..
   Она кричит, кричит, срывая голос, чуть не ломая пальцы о плотную ткань моей рубашки. У неё припадок, сёстры выглядывают из реанимации, бегут с поста… Я прижимаю её к себе, преодолевая сопротивление.
   — Сибазон давай! Реланиум, что-нибудь! Не видишь!? Что застыли-то! – воскликнул я, сверкнув глазами на ближнюю сестру.
   Она, кивнув, убежала.
    – Тише… Лёля, не умрёт он, не надо, не бойся…
   Но она мотает головой, рыдая в голос, продолжает стискивать мою рубашку, я чувствую, ноги почти держат её.
   — Истеричные бабы какие пошли! – бормочет сестра, закатывая Лёле рукав, я довёл её в ординаторскую, здесь, при реанимации. Я посмотрел на сестру:
   — Полегче на поворотах, это моя жена, — сказал я, продолжая обнимать растрёпанную Лёлю.
   Сестра удивлённо смотрит на меня, как и другие, что слышат мои слова, все считали меня холостяком.
   А Лёля прижимает пальцы к глазам, плача:
   — Лёня… сказали, ты… А тут он… и … и умирает… Господи, что же это такое…
Глава 3. Будем жить
   Я почти не сплю в эту ночь. Может быть, надо было остаться с Лёлей? Но для чего? Караулить, пока придёт в себя этот её… кто он ей? Сожитель? Чёрт-те что… опять начался какой-то бред.
   Я опять не могу оторваться от неё, опять не могу думать ни о чём другом… Почему «опять», будто это прекращалось… Как она говорит, нам никогда не надо видеться. Конечно… Конечно, так! Но как тогда я буду жить?!
   Завтра на работу, понедельник, я не спал почти две ночи и всё же я не сплю. Я чуть не умер, думая, что Стерх убил Алёшу, а ещё несколько дней назад, от ревности я едва ли не желал этого… Что я за чудовище?
   И Лёля… Одно её имя, один раз увидеть её и я будто оживаю, выныриваю из пучины съедающих мою жизнь будней, проблем и забот мелких и не очень.
   Вспоминать то время, когда она была моей, когда она сказала всем, что теперь мы с ней живём вместе, невыносимо, только тогда я и жил, кажется… Сколько это длилось?   
   Как считать. С того дня, когда мы были только вдвоём? Или с самого начала? С самой первой встречи?
   Теперь и без неё и без Алёши? Невозможно… Как вернуть их обоих, их двоих в мою жизнь?.. До их появления я будто и вовсе не жил… Не вынесу теперь без них снова. Пусть только будут рядом со мной…

   Когда я проснулась, в ординаторской чужой мне больницы, я тут же села на постели, которой послужил мне диван, застеленный для дежурного врача. Никого не было здесь. К счастью, если кто-то и приходил сюда, я не помешала этим людям своим присутствием.
   Сколько времени? Судя по свету в окно, уже вторая половина дня?! С чего я так долго спала? Чёрт... Это лекарство, ненавижу все эти транквилизаторы…
   Я встала, качнувшись… Зеркало-то, есть здесь?
   В зеркале не утешительное зрелище: на щеке мятый след от подушки, волосы в беспорядке и расчесать их мне нечем. Спасибо, что хотя бы раковина с краном есть, ещё бы туалет найти. Выгонят меня сейчас отсюда с треском…
   Я заглянула в реанимацию. Вчерашние сёстры сменились, смотрят с удивлением на меня, потом одна будто вспоминает что-то:
   — А… Стерх? Перевели в палату. Поднимайтесь на четвёртый этаж, палата… — она заглянула в какие-то записи: — 407. Вы не волнуйтесь, девушка, его Легостаев оперировал, значит, выздоровеет точно, у Легостаева никто ещё не умер.
   Я направилась к лестнице, чёртов лабиринт, невольно вспомнилось, как мы плутали по зданию института на первом курсе, в конце концов стали ходить всей группой, чтобы если заблудиться, то всем вместе, это было забавно, мы тыкались как гусята из конца коридоров в конец… Такое же дурацкое новое здание.
   Я спросила, как пройти в сосудистое отделение, мне показали. Но я опять не нашла, как сложно здесь всё устроено…

   Мной впервые владеет такая слабость. Впервые в жизни. Так я жив стало быть, если ощущаю своё тело… Не убили…
   Может и не хотели?
   Наверное, не хотели. Припугнуть хотели. Что ж, я не удивляюсь.
   Только расчёт у них неверный…
   Лёля привиделась мне в мареве забытья… Я ухватился за это видение и умолял не бросать меня…
   Лёля… Хорошо, что ты ушла. Теперь тебе ничто не угрожает.
   Только на чёрта я остался жить тогда?..
   Я осмотрелся по сторонам, в палате ещё три койки, но пациентов только трое, включая меня, все спят. Неужели рано? Свет, льющийся сквозь окна, на улице такое солнце… Как Лёля говорила? Весна стучит в окна? Или по-другому?.. Может, придёшь и снова скажешь?
   Я понимаю, что ей теперь лучше не оставаться со мной, но если она не будет со мной… тогда мне не всё равно, будет ли она вообще?!.. Вот такой я человек?..
   Приди хотя бы, Лёля. Увидеть, коснуться тебя… Ты же не бросишь меня сейчас, когда я так болен. Ты не такая. Ты не можешь быть жестокой. Ты даже пришла тем вечером, а ведь могла не прийти, просто сбежать от меня к своему профессору и всё…   
   Ты хочешь поговорить. Хочешь деликатно, по человечески. Я не хочу. Ни деликатно, никак. Я не умею расставаться. Я этого не делал, и не буду учиться.
   Лёля, я хотел умереть, но, почему-то не умер. Значит, я буду жить… Значит, ты должна остаться со мной. Иначе для чего я выжил?
   Я не отпущу тебя. Я не дам тебе уйти. Ты сказала мне, что ты меня любишь. Ты сказала это. Ты не врёшь, значит, ты это чувствовала.

   Я нашла, наконец, сосудистое отделение. Широкие толстые двери в палаты, 407 палата. Кровать Игоря у окна, капельница, к его руке, пакет с кровью, второй с… реополигюкином, ну что же…
   — Лёля…
   Я обрадовалась. Хотя он фарфорово-бледный, но глаза светят. Удивительные глаза, будто у него лампочки внутри…
   — Милый! – так хорошо, что он пришёл в себя… — Теперь хотя бы пижама на тебе.
   — Да, пижама ужасная, кусается, — говорю я. — Надеюсь, в ней никто не умер.
   Смеётся, весёлая, но глаза громадные, странные с большими зрачками, будто напуганные. И сама бледная, хотя это даже странно идёт ей. Похоже, всё ей идёт. Какая-то удивительная красота… Я будто в ореоле тепла в лучах её красоты. Я не могу жить без неё, без её лица, без…
   Я взял её за руку. Я не дам тебе уйти, не дам…
   Я прижал её руку к своему лицу, вдыхаю её аромат… сладчайший, райский… Тонкий шёлк её кожи, ниточками синеватые жилки просвечивают сквозь кожу на запястьях…
   Мягкие губы Игоря щекочут мне кожу на запястье, я тихо засмеялась, как я рада, что ему лучше, что угодно, только не умирай. Я села на стул возле его кровати.
   Её ладонь ласкает моё лицо. Лёля, могу я отпустить тебя, сама посуди?..
   — Тебе лучше.
   — Вообще-то не очень ещё.
   — Кто это сделал, ты знаешь?
   Игорь засмеялся:
   — Ой, Лёля, ты как следователь! Тебе оно надо? – он продолжает держать меня за руку. — Да и не знаю я. Полно отморозков теперь. Разве важно, чьими руками это сделано, важно, чьей головой. Так ведь? А желающих полно. Способ нетривиальный только.
   — А есть тривиальные? Впрочем, не рассказывай. Тем более голоса совсем пока у тебя нет, — отмахивается Лёля.
   Дверь с мягким звуком открылась. Это доктор.
   И это не просто доктор, это… ах, ты… это же Лёлин рокер. Так что, это он меня спасает тут?..
   
   Увидеть Лёлю, вот так у его кровати, увидеть, как он целует её ладонь, как она улыбается ему. Господи… что за испытание! И угораздило же его попасть в моё дежурство… спасти любовника своей жены, это же какое везенье должно быть…
   И всё же, здесь я врач, надо держать себя в руках, не думать о том, кто он… Пусть поправится, выйдет отсюда…а там будет видно.
   
   Я вышла из палаты. Как нехорошо, что Лёня видел, как Игорь держал меня за руку… Я посмотрела на Лёню, он побледнел, и не смотрит на меня. Чёрт… конечно, то, что он увидел… разве я не разозлилась бы?.. не представляю, если бы я увидела его вместе с какой-нибудь его подружкой и чтобы он с ней…
   Лёня вышел довольно быстро. Смотрит на меня бледный и злой:
   — Приятно, очень, чёрт подери, приятно лечить любовника своей жены, — он жжёт меня взглядом, — который к тому же держит жену за руку, целует, улыбается! Мило, правда? Очень мило, Лёля! – он сорвал шапочку со своей головы, волосы рассыпались на плечи. Нахмурился, переводя дыхание, – Я тебя жду у служебного выхода в четыре. Иди, погладь ещё беднягу Стерха!
   У меня тяжелеют ноги. Что он там сказал ему? Да если и ничего не сказал… Я не пошла обратно в палату. Я не могу, не в силах сейчас снова видеть Игоря. Я должна сказать ему всё. Но не теперь же!..
   Господи, всё как нарочно!

   А я был доволен. Она не смогла, не смогла сказать мне то, что собирается. Нет, Лёля, я не дам тебе сказать ни слова.
   И мальчишка этот, твой бывший муж… и ведь надо же было именно к нему попасть лечиться. Ничего, пусть передаст папочке, что видел нас вместе! Тем лучше. Я очень доволен. Не зря я остался жить, значит.
   Не уйдёшь ты, Лёля.

   Я опять блуждаю в поисках проклятого служебного выхода. Как я, интересно должна его найти?! «В четыре у служебного входа», это тоже мило, Лёня!
   — Ты опоздала! – Лёня сверкнул зубами, ещё более бледный и злющий.
   — Заблудилась в вашем чёртовом Склифе! – я разозлилась тоже. Ну что, в самом деле, теперь цепляться?!
   — Заблудилась?! Очень интересно! Или пошла приласкать своего малыша Стерха. Или как ты его называешь?!
   — Никак не называю…
   — Ничего не сказала о нас? – рычит он, прожигая меня глазами.
   — Сказал бы сам! – у меня сил нет ещё и ругаться, но я ору на него, как и он.
   Люди начали оглядываться на нас.
   — Я его врач, а кто ты?! Ты его жена, он так считает! Поэтому тебе и позвонили! И в роддоме ты работала как Елена Стерх! Ты вышла за него?!
   — Дурак, что ли?! Нет! – возмутилась я.
   — Нет?! – я тоже кричу, мы орём друг на друга, привлекая внимание всех вокруг…
   И вдруг:
   — Лютер! – девичий голос отвлекает нас друг от друга.
   Этот голос и имя как водой из ведра окатил нас…
   Я оглянулся. Боже… это Оля… Я и забыл о её существовании, она подходит ближе, улыбается простодушно:
   — Лютер! А я в пятницу пришла, а мне говорят, ты отпросился, думала, заболел. Звонила-звонила…
   Лёля усмехнулась, бледнея:
   — В пятницу? А в четверг? – спросила она Олю с кривой улыбочкой.
   Ох, Оля, молчи!
   — О, в четверг — обязательно, мы всю неделю не расставались! Лютер такой прикольный, такой…
   — Правда? Как интересно… – Лёля посмотрела на меня с деланным удивлением.
   — А вы работаете вместе? – спросила Олечка…
   На что Лёля улыбнулась одними губами, а в глазах растёт лёд:
   — Да нет, деточка, я его жена! Правда, мило?! – она, глянув на меня, пошла от нас, всё ещё не сняв халат с плеч.
   — Лёля!
   — Да иди ты!.. ЛЮТЕР! – нарочно выделив голосом каждый звук, произнесла она. - Разборки устраиваешь мне, а сам?! – опомнившись, она сорвала с плеч халат и, скомкав, бросила в меня.
   — Лютер! – Оля тут как тут.
   — Оля… — я приглушил голос, чтобы не обидеть бедную глупенькую
девочку, на которую мне так хочется наорать сейчас.
   — Чё… Правда, жена? – захихикала, ёжась, Оля. Ей кажется забавным то, что она встряла между нами.
   — Оля, иди домой сейчас, — я почти шепчу, чтобы не заорать на неё.
   — Ты позвонишь?
   — Непременно, — теряя голос от злости, произношу я, пытаясь определить, далеко ли ушла Лёля.
   И побежал за ней.
   Хорошо, что в Склифе громадный штат, никому до меня по большому счёту нет дела, иначе этот «концерт» стоил бы мне насмешек коллег надолго.
   — Лёля! Остановись, куда припустилась?
   — Девочку иди, развлеки, она же к тебе пришла «как обычно»!
   — Через дорогу не беги, ненормальная, и идёшь не туда! – я догнал её.
   Лёля остановилась, растерянно оглядываясь по сторонам:
   — Чёрт… вчера…я не помню, как бежала… в чём была, в том и помчалась… — она посмотрела на меня, наконец. – Где мы?
   — Идём, - я хотел взять её за руку.
   — Иди к своей подружке, её за ручки бери!
   — О, ну, конечно! — закричал я, тут же вспомнив эту идиллическую картину в палате у Стерха. — Куда мне! Там такой кент нам ручки целует, обмусолил всю! Это в твоём стиле, с двумя сразу, да?!
   Бац! Оплеуха звоном прошла по моей голове, я даже качнулся… Но поймал её руку:
   — Да никуда ты не пойдёшь без меня и не думай! – закричал я, удерживая её.
   Силы совсем оставляют меня, последние ушли на эту беготню и ругань… Качнувшись, я оказываюсь в объятиях Лёни. Сопротивляться я не могу. Да и не хочу.
   Я обнимаю её, опять мы на глазах у изумлённой публики в центре города, теперь обнимаемся. Лёля вся вспотела, хотя совсем не жарко, а одета она очень легко.
   — Ты сегодня ела что-нибудь?
    Она отрицательно трясёт головой.
   — Ясно… идти-то можешь? Кто ругается натощак? Тоже мне… Заправиться надо было вначале, — смеюсь я. – У тебя гипогликемия. Вон, кафе, пойдём…
   — Нечего было мне колоть всякую дрянь накануне, спала как медведица до обеда… — шепчу я, вдыхая аромат его прекрасный, смешавшийся с сильным запахом антисептиков и лекарств. Лёня, вблизи тебя мне всё нипочём…
   Мы отнимаем лица друг от друга, чтобы посмотреть в глаза и засмеяться…
   Уже поздно ночью, под шум начавшегося дождя, мы снова заговорили об этом. После того как пришли в наш теперь уже уютный и красивый даже дом, приготовили ужин на плитках, потом ели с удовольствием, а потом на этих же плитках нагрели воду, долго мылись, поливая друг друга из кувшина и ковша, замерзая и смеясь, брызгаясь и целуясь…
   А потом мы, донельзя утомлённые прошедшим днём, который длился целую вечность, оба заснули под одним одеялом, быстро, ещё было светло, чтобы проснуться через несколько часов…
   — И много таких Олечек у тебя? – спросила Лёля, мы лежим на спине, голова к голове, мощный фонарь снаружи закреплён на коньке крыши и просвечивает теперь сквозь слуховое окно нашего дома. Обогреватель возле нашей импровизированной кровати не даёт холоду завладеть пространством вокруг нас.
   — Не надо, Лёля. Две сотни этих девушек не стоят твоего Стерха. Его значения для тебя.
   — Две сотни… это круто.
   — Я не говорил, что их было две сотни… И вообще, не цепляйся, ради Бога.
   — Но ты же уцепился сегодня…
   — Да знаешь ли, нелегко видеть, как кто-то касается тебя… И тем более, молчать, когда он говорит мне о тебе, что «его жена интересуется, когда ему можно вставать»…
   Лёля сжала мою руку, отыскав её:
   — Давай больше не будем говорить об этом никогда? Пусть всё остаётся в прошлом, закроем страницу? Навсегда.
   — Я закрыл. Но как закроешь ты? Теперь пока Стерх не поправится, эта мотота тянуться будет. Ведь так?
   Лёля вздохнула, повернулась ко мне:
   — Дурака он валяет. Всё понял без всяких разговоров.
   — Что было той ночью… позавчера? Когда ты пришла? – я боюсь представлять, что могло быть. Но я должен знать, с той пятницы началась наша жизнь снова и не может оставаться ничего, чего я не знаю.
   — Ничего не было. Он сбежал. Просто ушёл и не возвращался всю ночь и утром… Если бы не тот звонок, не это его ранение, я не увидела бы его больше.
   — Ты бы жалела?
   — Игорь был добр ко мне.
   — Ты влюбилась в него?
   Я вздохнула:
   — Я очень хотела в него влюбиться. Я бы влюбилась, если бы не было тебя. Он хороший человек. Просто он – не ты.
   Я повернулся к ней:
   — Ты не бросишь меня?
   — Да ты что! – Лёля обхватила меня за шею, прижимаясь всем телом…
   — Я без тебя…вообще не жила… думала навсегда уже.
   — Ты пыталась строить новую жизнь. А я и не пытался…
   — Я думала, ты меня ненавидишь…
   Лёля…
   Лёня…
   Какое это счастье, что мы снова вместе, ни за что не соглашусь это потерять. Ни из-за чего… Что бы ни было. Лучше умереть много раз…
…Мы заснули снова, но проснувшись уже по звонку будильника, не хотели вставать.
   — На тебе волос наросло за это время, раньше не было почти, — Лёля щекотно провела пальцами по моей груди, – здесь только не растут, — это ещё сильно заметные рубцы от ожогов на левой стороне груди…
  — Это сердце выжгло, — засмеялся я, не желая печалиться по этому поводу.
  — Ты простишь меня когда-нибудь?..
  — Не надо, Лёля. Мы же закрыли страницу. Новая глава.
   — Ты… тебе страшно было там?
   — На войне? Да что я был, меньше двух месяцев…
   — Достаточно.
   — Да, больше не надо, конечно, — засмеялся я, обнимая её.
   — Тебе не снится то, что там было?
   — Мне снишься ты. Я там всех развлекал тем, что звал во сне тебя. Поэтому все знали, как зовут мою жену… Тогда только близость смерти и могла… я… я не могу без тебя, Лёля… — он сказал так тихо, но так сильно, слёзы текут мне на губы, когда я целую его, сердце разливается сладостным огнём в груди, заполняя мою душу, всё моё существо.
   Мы живы. Мы живы…
Глава 4. Хороший день
  — Ты придёшь сегодня к Стерху? – спросил я.
   Ясно, что придёт, куда деваться…
   — Лёня, я…
   — Не надо, — перебил я, — во сколько ты придёшь?
   — Ты до четырёх?
   — До пяти.
   — Вот так и приду, чтобы вместе пойти домой. Не то ещё какая-нибудь появится «как обычно».
   Я спешу, проспали ужасно, почти бежать придётся всю дорогу, уже опоздал, на планёрку надо успеть, иначе совсем из любимчиков выпаду. Поэтому убегаю небритый и оставляю без внимания Лёлино замечание. Но мне приятно, что она ревнует. Мне всегда это было приятно…
   Стерха я передал своему коллеге, вести его я совершенно не обязан, хотя вроде и мой больной, но я попросил забрать у меня его.
   — Что, противный какой? — с сомнением спросил мой приятель Максим Вениаминович, разглядывая историю.
   — Нет. Просто мой знакомый, а своих лечить… — увёртываюсь я.
   — Ты ж оперировал его.
   — Тогда я не знал, кто он. И потом на дежурстве... Макс, ну, не ломайся. Он на поправку идёт. Доведи только.
   Так что у меня отпала необходимость видеть Стерха каждый день, да ещё говорить и делать вид, будто ничего между нами нет. Сразу стало легче. Хотя и не совсем. Пока не закончится между ними с Лёлей совсем, пока не поставлена последняя точка, на душе у меня неспокойно.

   Я собралась поехать на кафедру, попросить поставить зачёт немного раньше. Заходить в отделение, где мы так прославились с Лёней, я была не в силах. Да и показываться в этой своей группе тоже.
   Надо и в деканат съездить, попросить разрешения пройти последний цикл УЗИ с какой-нибудь другой группой.
   Я оделась и причёсывалась уже, когда кто-то постучал в дверь нашего дома. Я замерла. Это может быть только один человек.
   — Позволишь? – Кирилл вошёл с большой сумкой.
   — Почему ты приходишь всегда, когда нет Лёни? – спросила я, а увидев сумку, спросила: — Ты тоже к нам в сарай переедешь?
   Он засмеялся.
   — Нет, вы не возьмёте меня в свой рай, — сказал он. — Это продукты и кое-какие полезные штуки, например радио. Телевизор в следующий раз принесу. Ты… не оставайся здесь ночевать одна, когда Алёши нет.
   Я посмотрела на него:
   — Что ж мне, телохранителя на эти ночи брать?
   — Приходи спать в квартиру?
   Я смотрю на него, ты шутишь, Кирилл?
   — Я буду уходить. Не бойся. Вообще не бойся меня.
   — Что тебя бояться, ты не враг. Враг скорее я…  — сказала я, надевая плащ, взяла сумку. – Я уже говорила, не тебя я боялась и тогда, и виноват не ты.
   Это счастье, слышать то, что она говорит. Признавала и признаёт чувства ко мне. Только отдаться им опять… не захочет?
   — Ты куда сейчас?
   Я сказала. Спросила, почему он не на работе. Он вызвался отвезти меня.
   — Да на метро, пожалуй, будет быстрее, — сказала я.
   Быстрее, может быть, но сейчас столько людей в метро, вентиляция работает плохо, духота, полно людей с проклятыми сумками-колясками в руках, которые созданы будто нарочно для того, чтобы ставить синяки на лодыжки окружающим.
   Но Кирилл настаивал, причём просительно, я согласилась. Когда он узнал в расспросах, зачем я еду туда, он улыбнулся:
   — Хочешь, я похлопочу за тебя?
   — Нет, — я нахмурилась.
   — Не отказывай мне в этой малости, Лёля…
   — Кирилл, это будто…
   — Только не говори про покупку опять. Я тебе всё же не чужой. Подарки мои отвергла, так хоть что-то прими, мне это сделать легко и приятно, а тебе могут и отказать. Я этого завкафедрой знаю неплохо.
   — Ты всех знаешь, как я погляжу.
   — Я общительный человек. И обаятельный, — усмехнулся он.
   Усмехаюсь и я, что ж, это правда.
   Я согласилась принять его помощь, глупо отказываться, в самом деле.
   Мы въехали во двор пятнадцатой больницы, гигантское здание как динозавр перед нами.
   — Можешь не ходить. Погуляй тут немного, я поднимусь, он на месте должен быть.
   После ночного дождя снова солнечно, я вышла из машины. Гулять тут особенно негде, не Первая Градская и не Морозовская, тем более не Кащенко или 57я. Но не сидеть же взаперти в такую погоду.
   Я поднялся в кабинет Гордеева Григория Григорьевича, он старше меня примерно лет на десять, но человек весьма свободных взглядов, весельчак и балагур, мы всегда неплохо общались при случае, хотя пересекались нечасто. Он удивился немного, выслушав мою просьбу, спросил фамилию студентки.
   — Зачётку-то взял? Мог бы позвонить, прислать девицу, такая малость.
   — Вот зачётка, — я подал ему синюю книжицу.
   — Легостаева… так это твоя невестка?! – он вдруг засмеялся, подписывая. – А у нас тут забавную историю рассказывают, как твоя Легостаева и парень какой-то неопознанный длинноволосый устроили бедлам в отделении. Прямо среди дня, никого не стесняясь.
   Я усмехнулся:
   — Мирились с Алёшкой, — сказал я, понимая, о чём он говорит, и даже представляя себе.
   — Весело живёте, Кирилл Иванович, — ухмыльнулся Григорий Григорьевич.
   — Ты даже не представляешь КАК весело! – согласился я.
   — Не пришла с тобой, показал бы хоть, что за задорная такая девица.
   У меня не было ни малейшего желания показывать ему Лёлю.
   
   …Я не учла, что в это время, около одиннадцати, мои противные одногруппники выходят на перерыв, а значит, покурить, я с ними никогда не ходила, поэтому не помнила об этом…
   — О, Легостаева! – они увидели меня с широкого, местами выщербленного крыльца, и радостно осклабясь, поспешили ближе.
   – А ты горячая штучка оказалась! – они обступают меня со всех сторон, отрезав путь к отступлению к машине.
   И чёрт меня дёрнул вылезать, сидела бы в салоне…
   — Прямо зажигалка! — как мячом бросаются словами.
   — Мы и не знали!
   — Скромницей сидела всё.
   — Ну и как, муж голову не открутил?
   — Не поймал с новым мужиком?
   — Так хотелось ему порассказать, как вы отожгли здесь с этим лохматым!
   — Что за неформал?
   — Сегодня-то, с которым приехала?..
   Они приближаются, будто окружают.

   Я выглянул из окна кабинета Гордеева, невольно, когда поднялся, чтобы, попрощавшись, выйти, и увидел Лёлю внизу в суживающемся круге парней в халатах. Вот чёрт, выглядит это, даже отсюда, не очень хорошо…
   — Ты чё заспешил-то? Кофейку с коньячком выпьем давай… а, Кирилл Иваныч?
   — Гриша, давай, в другой раз. Я сам к тебе приду с французским…
   — На чёрта мне французский, армянский приноси… — он подошёл ближе, посмотрел вместе со мной в обширное окно. – Что ты видишь там такое?
   Но я уже летел по лестнице, не дожидаясь медлительных лифтов.

   Боже мой, как сбежать? Я отступаю, но натыкаюсь на мерзко ухмыляющегося одногруппника, нарочно выставившего живот, чтобы я врезалась в него…
   — Пустите, придурки!
   — Вы слышите, принцесса заговорила? – ржут они.
   Ужасно, я не предполагала, что они могут быть такими злыми… Что я им?! Они даже  не знают меня толком…
   Кирилл явился как разгневанный рыцарь со сверкающим мечом в руке.
  — Молодые люди, в чём дело?! Позвольте, — он взял меня за руку, оттолкнув двоих плечами.
   — Нет, вы смотрите! Это третий! – они ржут…
   — Она конкурс устроила?
   Это кошмар…
   — Возьми нас!
   — Мы не хуже!
   — Эй, Легостаева, не уезжай!
   — Останься с нами!
   — Мы всё простим!
   — Оставайся, не пожалеешь!..
   Но мы садимся уже в машину…
   Они продолжают орать что-то и о хорошей машине тоже и о Кирилле.
   Я заплакала беззвучно, пряча лицо в ладони, мы выезжаем с территории больницы и уже катим по МКАДу, тошнота подступает.
   — Останови, Кирилл! Останови! – я зажимаю рот…
   Он едва успел остановить машину, я выскочила и меня вывернуло тут же на обочине.
   — Лёля… Ты…Ты беременна?
   — Ох, нет… Не подходи… — не хватало ещё, чтобы он смотрел на меня
сейчас…
   Но стоило мне разогнуться, я почувствовала, как мир качнуло и вот тут руки Кирилла, легко обнявшие меня, оказались очень кстати. Что бы я делала без него?..
   — Не плачь, Лёля, — говорит Кирилл, — это мужская бессильная месть. Мужчины бывают такими же злыми на язык, как и женщины, знаешь, «зелен виноград». Даже злее.
   — Что я им сделала?.. – я уткнулась лицом ему в шею.
   — «Потому что нельзя быть на свете красивой такой»… — засмеялся он, добрыми тёплыми ладонями погладил меня по плечам. Спасибо, ничего лучше сейчас не могло и быть…
   — Ты меня спас от них.
   — Значит не одно зло от меня, — усмехнулся он.
   Зло от тебя? Господи, о чём ты говоришь, Кирилл, всё зло всегда внутри меня…  Я отклонилась немного, улыбаясь глядя в его лицо:
   — В «школе», надеюсь, такого не будет уже.
   — Поехали? – он улыбнулся, щурясь от солнца.
   Мы и в деканат пришли вместе, говорил Кирилл, тётки смотрели на нас, любопытствуя. Я знаю почему, Кириллу это невдомёк. Получив допуск на занятия по УЗИ с другой группой за полминуты, мы вышли, и я рассказала, как Лёня обещал прийти с гранатой.
   — Так что у них с нашей фамилией связано много «приятных» ощущений.
Кирилл хохотал, вытирая слёзы с век:
   — Так и сказал, приду с гранатой?!.. Молодец!
   Мы спустились вниз к машине, Кирилл предложил поехать пообедать.
   — Тем более у тебя вообще пустой желудок, — смеётся он.
   Мы поехали в центр, пока обедать, там и время уже будет пойти в Склиф. За едой Кирилл рассказывает «свежий» случай из своей практики, как поступил безногий восьмидесяти двухлетний дед со свежей формой люэса.
   — Вообрази, сколько с ним по урологам таскались его дети, прежде чем выявилась положительная кровь!
   — Он женат?
   — Вдовец, давно. Ветеран, между прочим. Когда узнал чем болен, расхохотался и говорит: «Я после войны болел уже, надо же, забыл как было дело… Думал, теперь этого и нет уже!»
   — И от кого он заразился?
   — Так и не одна партнёрша у него, представь! Целых четыре!
   Теперь я хохочу до слёз:
   — Какой же это дед!? Это целый мужчина!
   Мы веселимся с ним от души, потом я рассказываю о том, как у нас в роддоме рожала женщина сорока шести лет, получая удовольствие от процесса, от каждой схватки.
   — У неё был молодой муж, на пятнадцать лет моложе, дочка взрослая и этот ребёнок, тоже дочь, она была так счастлива, что всё это происходит с ней. Одно удовольствие вспоминать.
   — Любишь это дело?
   — Не то слово.
   — А аборты?
   — Не говори, — поморщилась я, холодея, — меня вырвет опять…
   — Ну ты даёшь, ты же должна уметь это делать!
   Я вздохнула:
   — Знаешь, когда мы учились, занимались на этой кафедре, сначала Акушерство, это… Как инь и янь, наверное, как нигде зло и добро рядом. Рождение, божественное, невероятной красоты и величественности природное действо и вот это… Единственное занятие, где тошно было всем, это день, когда мы присутствовали на абортах. Не забуду запах крови… Оборванная нить едва начавшейся жизни… Какой-то вселенский ужас, поднявшийся во мне тогда… Да не только во мне… Знаешь, на родах мы воодушевлялись все и мальчики и девочки. Все захотели родить детей немедля… А после этого, мы притихли на несколько дней… Ещё и чёрный ледяной ноябрь был ко всему…
   Я никогда не забуду тот день. Как мы уходили из той больницы, где наша, немного разбитная, преподавательница, сменившая прежнюю холодную молодую карьеристку, играючи, чуть ли не весело орудовала кюреткой, пересыпая операцию лёгоньким разговором.
   Это насилие над природой, над всем прекрасным, что я знаю, что я вижу в человеке, потрясло меня. Да всех нас… В тот день мне ужасно было от того, что я женщина, что и надо мной можно делать такое…
   — Так ты противница абортов? – спросил Кирилл удивлённо.
   — Не спрашивай меня об этом. Я не стояла никогда не должна была… я не представляю, что это такое, не представляю, что делала бы я… Я не осуждаю женщин, которые… Не дай Бог встать перед таким выбором.
   Кирилл смотрит на меня через стол неожиданно серьёзно:
   — Женщин ты не осуждаешь… А мужчин? Которые настаивают на… которые посылают своих женщин на аборт?
   Я смотрю на него, я всё поняла:
   — Ты такой мужчина?
   Он поднял руки, опершись локтями о стол, сцепил пальцы, смотрит на меня поверх них серьёзными серыми глазами:
   — Когда грешишь, зло раскручивается в тебе с всё возрастающей скоростью, как чудовищный маховик, всё шире размахивающий лопастями, всё глубже входя в душу… и во всю твою жизнь, перемалывает всё, превращая тебя в ничто.
   Мне хочется успокоить его, то, что человек осознал, что делал зло, уже защищает от повторения.
   — Если бы… — он вздохнул, опустил руки от лица, подался ко мне немного, приглушая голос, — Лёля, послушай… ты… ты простила меня? Ты простила меня за тот выкидыш? Я был виноват. Ты даже Алёше не сказала. Не сказала, что…
   Я выдохнула прерывисто, мне до сих пор нелегко вспоминать о двух потерянных детях…
   — Зачем Лёне было знать это? Чтобы было ещё больнее? Разве я не была твоей соучастницей тогда? И…всегда, — я посмотрела прямо ему в глаза, я хочу, чтобы он знал, я не снимаю ни грана вины с себя. Ни капли, ни молекулы.
   — Я опоил тебя…
   Я отмахнулась:
   — Да ладно! Опоил… Не без сознания же я была. И вот ещё, что я поняла: для меня это было бы удобным оправданием… Да, наверное так и было. Я и… словом, если бы ты не сказал, что опоил меня в тот вечер, ничего не случилось бы. А так я… будто бы под действием наркотика, будто бы и не виновата. Но я всё помню, я знаю, всё, что было в тот вечер, в ту ночь… мы не говорили ни разу о том, что произошло тогда. Не надо думать, что я стала какой-то жертвой. Ничего не могло бы произойти, если бы я не хотела. Ты тогда наутро так и сказал, так и было. Только признаться себе в этом было невыносимо. Особенно, когда… наш с Лёней… наш ребёнок… — горло неверно щёлкнуло, поморщившись, я замолчала, откинувшись на стул.
   — Я не знал, что ты была беременна…
   — Не надо… Всё происходит по некоему заранее продуманному плану.
   Даже, наверное, этот разговор.
   — Ты всё это говоришь… потому что не любишь меня уже совсем?
   — Люблю, что врать… — честно сказала я. – Всегда, наверное, буду любить. Но… истории начинаются и заканчиваются. Надо закончить эту. Я хочу жить дальше. Я должна закрыть страницу. Мы вместе должны закрыть.
   Он ничего не сказал. Он только смотрит на меня и в глазах у него свет, тёплый ласковый свет. Вот и хорошо, Кирюша, милый, хватит безумия страсти, надо останавливаться. Сам говоришь о грехах, давай остановим наш маховик… Иначе по новой он разрушит нас всех уже непоправимо.
   Я молчу, чтобы не оттолкнуть её вновь. Я понимаю, сейчас она так уверена в себе, так крепка, потому что они с Алёшкой вновь соединились, к тому же расстаётся с этим Стерхом. На мне, похоже, тренируется в том, что хочет сказать ему.
   Закрыть книгу… В моей только начинает писаться новая глава. Не могу я закрыть никакую книгу.
   Ты покрываешь меня перед сыном, ты сама говоришь, что ты меня любишь, ты называешь меня своим спасителем, и я вижу, я чувствую, как тебе сегодня хорошо рядом со мной…
   Я не поехал на работу сегодня, даже не предупредив никого. Даже не позвонил, конечно, у меня отменный заместитель, но я впервые полностью и без предупреждения прогулял целый день. Я довёз Лёлю до Склифа, я могу, конечно, и завтра навязаться ей в компанию, хотя бы отвезти на занятия…
   Нет, завтра не удастся, они с Алёшкой пойдут… Что же за судьба вынуждает меня всё время пытаться переходить дорогу моему сыну?!.. Но разве я выбрал себе судьбу?
Разве, если бы я мог выбирать, я выбрал бы Лёлю, чтобы с ума сходить из-за неё?.. Нет, Лёлю только и выбрал бы…
   Мы вышли из машины, до крыльца шагов пятьдесят.
   — Спасибо тебе, Кирилл, — он улыбается, глядя на меня, сняв солнечные очки, – такой хороший день…
   Я поцеловала его в щёку, приподнявшись на цыпочки. Не обнимая. Почти не касаясь. Он умный. Он добрый, он любит Лёню даже больше, чем думает сам. Значит сможет больше не думать обо мне. Всё проходит и у меня пройдёт, и у него. Ничего другого не может быть. Всё проходит…
   Я смотрю ей вслед, плащ легко колеблется за её фигуркой, волосы завязаны высоко, ветер треплет их по её лопаткам… Лёля… Хороший день… Такого дня давно не было в моей жизни. Поеду на кафедру теперь.
   На кафедре меня ждали и если бы я не приехал, всё могло превратиться в неприятности, но я всегда был везунчиком, обошлось. Проректор именно сегодня решил посетить нас с какой-то неожиданной инспекцией и что же – меня никак не могли разыскать.
   Хорошо, что у меня всегда была сотня историй на такой случай, я сказал ему «по секрету», что ездил делать инъекцию бициллина одному вице-спикеру Думы. Разумеется, фамилию я не называл, но таких пациентов у меня было немало в наше богатое этими историями время. Люэс обнажает все связи… Это была почти правда, только ездил я в другие дни, к нему и его беременной любовнице. Кто кого заразил в этой «чудесной» паре, было не известно и не волновало обоих, спокойно переносивших лечение, свидетельствуя о том, что грех был у обоих. Я всякий раз удивлялся этому их равнодушию…
   Только эта моя «откровенность» и спасла меня от недовольства начальства. Когда проректор в который раз понял насколько я нужный человек, связывающий институт с сильными мира сего, что означает самые разные преференции для всей нашей теперь академии, проректор оказался даже доволен, что не застал меня. Вот так все и втирают очки тем, кто над нами. И всё же сотовый телефон давно пора завести. Хотя это   ограничит свободу сразу…

   Сегодня слабость уже не была такой всепоглощающей. Я чувствовал себя настолько сильным, что уже ходил по палате и даже вышел в коридор, хотя мой новый лечащий врач пока запрещал мне это.
   «Рокер» очевидно, отказался дальше мной заниматься. Что ж, мне легче. Видеть всех этих Легостаевых становилось утомительно. Но и Лёля Легостаева до сих пор…
   Впрочем, этим утром я думал не о Лёле. Сегодня я думал о том, что же со мной произошло. Почему я жив, это во-первых и что с этим делать, это во-вторых.
   То, что случилось с Гараниным и возникновение «на сцене» Гаврилова очевидно свидетельствует о том, что Гаранина не могли «вычислить» без участия кого-то из вышестоящих. Кто-то из генералов был в деле. Гаранина убрали, он был ключевой фигурой в этом деле в ФСБ. О том, что он ведёт тайную линию, мог и должен был знать кто-то из больших людей. Он и сдал его. Почему, запугали его или он изначально был двойным агентом, это другой вопрос, он пока меня не интересует, вопрос, кто это? И что он знает? Если бы обо мне знали точно, не тянули бы. Я попал под подозрение, потому что повёлся на визитку САТЕ.
   И ещё, сколько ещё, таких как я. Я не мог быть один, должны быть и другие. Найти их?
   Это было бы дело… Или наоборот, это завалит всё дело? Это надо обмозговать. И ещё надо прозондировать всех, кто был связан с Гараниным из высших офицеров ФСБ, и тех кто связан не был, тем, кто сдал Гаранина может оказаться кто угодно.
   Теперь я был уверен, что убивать меня не собирались. Хотели припугнуть. Проверить, что я буду делать. Испугаюсь ли, и насколько. Цену снизить заодно. Сразу много зайцев убиты.
   Ко мне пришёл посетитель. Я не знал этого человека. Но он знал меня в лицо. Он принёс цветы, синие ирисы, и медсестра взяла их, чтобы поставить в воду. Теперь букет стоит на моей тумбочке.
   — Я много слышал о вас, Стерх. Вы пострадали от людей…
   — Ты кто такой? – спросил я, пристально разглядывая его. Я хорошо разбираюсь в людях, но этот тоже не лыком шит, одет нейтрально, лицо никакое. Настоящий шпион. Но чей?
   — Я хочу стать вашим другом, — сказал он противным бесцветным голосом.
   — У меня нет друзей, — сказал я.
   — Я знаю, — он положил всё ту же визитку «САТЕ», на край постели.
   — Тебе что надо? Вы достали, — сказал я. – Вали давай отсюда, пока я не сломал тебе шею.
   — Одной рукой сможете?
   — Не волнуйся, у меня в одном пальце хватит сил на десяток, таких как ты.
   — Подумайте, позвоните, там мой телефон.
   Я взял визитку:
   — У меня есть знакомые, кто заинтересуется этим!
   Но человек встал со стула с усмешкой:
   — Выздоравливайте.
   Я, не читая, порвал визитку демонстративно у него на глазах. Когда он вышел, я, чувствуя прилив злобного адреналина, встал с постели и заходил по палате, пришлось выйти в коридор, потому что соседи по палате начали кряхтеть и ворчать, что покоя им нет от неугомонного соседа.
   Кем бы ни был человек, который пришёл ко мне с этой проклятой визиткой, я не собирался звонить ему. И говорить с ним не собирался. Если это идиотская проверка, то проделана топорно, если он правда из Гаранинских людей, то тоже глупо.
   Нет, теперь не время для действия, теперь время выждать…
   Я вернулся в палату, чувствуя, головокружение, собирался лечь, но то, что я увидел, мельком посмотрев в окно, остановило меня. Я увидел Лёлю и её… её проклятого профессора… Боже ещё и это! Ещё и это! Я должен видеть, как она смотрит на него, как они смотрят друг на друга. Как они улыбаются, чёртова идиллия. Вот ещё и целует его! Она идёт к зданию, а он смотрит ей вслед, он смотрит на неё, а я смотрю на него. Жаль, что мои глаза это не двустволка…
   И почему я ещё и это должен был увидеть? Мало того, что я знаю, ЗНАЮ! Тебя ко мне привёз он? А спас меня твой прежний муж… Мне жизни нет от этих Легостаевых…
   Лёля вошла в палату, здоровается с моими соседями, улыбаясь, ещё той же улыбкой, что улыбалась ему… Всё ещё той же самой, светлой и лёгкой, с весенней улицы…
   Я застала Игоря, уже сидящим на постели.
   — Как хорошо, ты уже не лежишь! Но ты… Игорь, ты такой бледный, наверное, лучше лечь… — говорит Лёля, пропитанная солнцем, заполненная весной, с ветром в волосах…
   Он смотрит на меня огромными своими бездонными, беспредельными глазами. Он смотрит так, что мне становится не по себе. Сейчас сказать? Но тут чужие люди, и он сам такой прозрачно-бледный, он не в том состоянии, чтобы вести серьёзные разговоры.
   Устроить ей сейчас допрос о том, что я видел? Ну и конец, она всё скажет и уйдёт. Она не ушла только потому что жалеет меня… Не будь я при смерти позавчера, я и не увидел бы её больше. Совладать с гневом, с ревностью, что почти лишает меня дыхания теперь, это куда сложнее, чем разбираться с моими делами. Там моё сердце даже не ускоряет ход, а сейчас почти захлёбывается…
   Я улыбнулся… Сколько сил стоит мне эта улыбка!
   — Тебе больно? – спрашивает Лёля. Ты всё же видишь! Ты же чувствуешь мою боль! Ты чувствуешь меня, не отрицай, не говори, что ты меня не любишь, не любила бы, не ощутила бы моей боли!
   Лёля… Не закрывайся от меня! Не отворачивайся! Ты же открыла мне сердце, ты впустила меня, не закрывайся!
   У него выступила испарина на лбу, над верхней губой… мелкие-мелкие капельки, будто на коже осел туман. Игорь…
   — Ложись, не надо переутомляться, — её руки так мягко касаются моих плеч. Я лёг навзничь, разноцветные круги потекли перед моим взором, заслоняя Лёлю. Но я чувствую, что она здесь, она села рядом со мной на кровать. – Ты побереги себя, не торопись, — её пальцы, мягко-прохладные, касаются моего лица.
   Наконец, справившись с дурнотой и слабостью, я могу видеть её, она не улыбается больше этой улыбкой, что вызвал у неё он, не я. Глаза потемнели, смотрит так, что мне становится хорошо, мне становится спокойно. Нет, ты не ушла ещё. Ты ещё моя. Уже открыла дверь и занесла ногу над порогом, но ещё не вышла… Коснись ещё! Коснись меня, не отдаляйся! Лёля…
   Слабость, телесная слабость, овладевшая этим огромным сильным человеком, таким сильным, что вблизи него я физически ощущаю свою хрупкость, заставляет меня приблизиться, прильнуть к нему, чтобы та сила, солнце, что есть во мне, перетекли в него.
   Жаль мне Игоря? Это не жалость. Я чувствую, что ему больно, но дело не в ране, что ему эта рана, в нём столько здоровья, оправиться за неделю. Вот я ранила – это да… И что, зачем привело меня на его дорогу?.. Какой в этом высший смысл?.. У меня ноет в груди, пустеет под сердцем, когда я думаю о том, как я скажу ему, что мы никогда не будем вместе больше. Но и не сказать нельзя. Он знает всё и так, делать вид теперь, что ничего не произошло, это нечестно, нечисто.
   Но не говорить же всё теперь же… Я глажу его по лицу, касаясь…
  …касаясь кончиками пальцев век, бровей, скул, губ… я поворачиваю лицо под её ладонь, я не хочу выскользнуть из-под этого нежного тепла… Какое благословение, Лёля, что ты вошла в мою жизнь… я вовсе не понял бы, что жил, если бы не ты…
   Как я скажу всё… Господи, как сложно всё закрутилось, будто мало было сложностей…
   Эти светящиеся глаза, он смотрит у меня, синеватая бледность отступает немного. Я улыбаюсь, хорошо, милый, не бойся, я с тобой, только выздоравливай, набирайся сил, мы всё решим между нами, когда ты станешь самим собой…
   — Тебя капали сегодня? — тихо спросила она.
   — Да влили цистерну по-моему уже, капают целый день. С ума можно сойти от этого, — усмехнулся он.
   — Это необходимо, потерпи. Скоро поправишься.
   Если бы это означало что-то хорошее для меня… Я выздоровею и потеряю тебя… И что я не умер?!
   Я обнял её, подняв руку, я чувствую ладонью её лопатки, тонкое тело под одеждой… я только начал узнавать тебя… я не успел даже привыкнуть, не успел даже научиться любить тебя…
   Какая большая, горячая ладонь… Игорь, почему ты не влюбился в кого-нибудь ещё, не в меня, пока мог, как ты говоришь?..
Часть 10
Глава 1. Вскроем гнойники, разобьём копилки
  Я ждал Лёлю сегодня у служебного выхода. Но Оле я всё же попался. Настойчивая какая девушка оказалась, другая, узнав, что я женат и не появилась бы больше…
   — Лютер! – я вздрогнул, услышав опять своё прозвище в её исполнении.
   — Господи, Оля! Ты… ты бы лучше…
   — Ты не позвонил, жена не сильно ругалась?! — возбуждённо прошептала Оля, блестя глазами.
   — «Не сильно»… — усмехнулся я, — ещё как! Ты что ж делаешь, нарочно, что ли под монастырь меня подводишь?! – я сделал страшные глаза.
   — Лютер, но ты же меня любишь, не её, скажи ей! – захлопала Оля большими голубыми глазами.
   Как вам это? Вот вляпался-то…
   — Оль, ты выйди замуж и станешь как захочешь со своей половиной говорить, а меня не учи, ладно? – я начал злиться. – А теперь, иди, пожалуйста, сейчас моя жена придёт…
   — Что, пасёт тебя теперь?! – скривилась Оля.
   — Да, Олечка, так что, иди, ради Бога! – почти взмолился я.
   Как будто в жвачку наступил, надо же… Только мысль о том, как Лёля меня «пасёт» настолько приятна, что это смягчает меня.
   Какая-то секунда разделила появление Лёли и Олино отбытие. Мне совсем не улыбалась их новая встреча. Вчерашнее забылось, но если повториться…
   Но сама-то Лёля здесь была ведь не у меня… Вообще что-то…
   …что-то ненормальное, неправильное во всём этом, в том, что я прихожу к Игорю, а потом… Завтра скажу всё. Он встаёт уже. Нельзя изображать и дальше безмятежную пару, когда мы оба знаем, что это не так. Зачем мы оба лжём?
   …Лёля обняла меня сразу, подойдя, будто хотела именно этого – коснуться меня…
   …почувствовать, что Лёня есть, что он всё же есть, что это не всего лишь моё желание, не сон, это настоящий Лёня. Мой любимый, единственный на всей земле…
   Лёля обнимает меня за шею, и я не могу не поцеловать её… кто-то присвистнул… Мы засмеялись, разъединяя губы.
   — Идём?
   И мы уходим, взявшись за руки. Идём не спеша к нашему «дому». Лёня рассказывает, что сегодня привезли подорванных бандюков, один в реанимации, остальных уже «накрыли простынями».
   — Каждый день… Сколько я здесь, скоро год, ни дня ещё не было без таких вот пациентов, хотя наши все говорят, что сейчас их намного меньше стало, жертв разбойного беспредела. Тогда сколько же раньше было? Как на фронте что ли?
   — Устаёшь?
   — Нет, — отмахнулся Лёня, — я привык напряжённо трудиться. А здесь, я же не один.
   — Послушай, а там, на… на настоящем фронте… там ты был один? – замирая от ужаса, спросила я, поняв, что он невольно проговорился...
   — Там... нет, конечно… — попытался легко ответить Лёня.
   — Лёня… — Лёля с укором посмотрела на меня.
   — Вначале я не был один, я же был всего лишь фельдшер, один из многих. Но потом… — я вижу, что в глазах у Лёли взорвался ужас, Лёля, давай не будем об этом? Я хочу забыть всё, что видел там.
   — Я… Лёня…
   — Не надо, Лёль… — он побледнел, отворачиваясь.
   И всё же я спросила снова об этом. Уже дома вечером:
   — Я хочу знать всё, всё, что было с тобой… Раздели это со мной! – попросила я.
   Но он вспыхнул, кровь, бросившись, было в лицо, отхлынула, заострив, ожесточив черты, брызнув раскалённой стали в глаза:
   — Что ты хочешь узнать, Лёля?!.. Как привыкаешь, за один день привыкаешь видеть смерть?!.. Видеть как те, с кем ты только что вместе ел, смеялся и шутил, превращаются в исковерканные трупы?!.. Или вовсе не видеть тел, потому что его в клочки, такие мелкие, что это как брызги – не собрать?!.. Когда крови столько, что она как грязь хлюпает под подошвами?!.. Ты это хочешь узнать?! – почти закричал Лёня, становясь белым и страшным. – Что тебе даст это знание?! Для чего? Удовлетворить любопытство сугубо штатской благополучной девочки? Не знающей, что это спать в подвале в ожидании начала стрельбы вместо звонка будильника?.. Засыпать под стрекот пулемётов?.. Не мыться по несколько недель и не менять белья, потому что в разрушенном доме, где был госпиталь, не работает уже никакой водопровод, и воды, дрянной и тухлой не остаётся даже попить… А пить хочется, потому что тушёнка слишком солёная?!.. И люди пахнут так, как они пахнут. И женщины и мужчины. И там только оцениваешь, что самые чумазые живые люди благоухают лучше любых духов, а трупы смердят вокруг так густо, что перестаёшь замечать эту вонь. Трупы разлагаются на жаре, изменяясь, каждый день и ты наблюдаешь, как растекается, покрытое мухами тело твоего вчерашнего товарища, человека, который слушал твои песни и подпевал тебе, а ты лишён даже возможности добраться до его тела, чтобы его похоронить, потому что всё простреливают снайперы днём и ночью и «снимают» влёт любого, кто хотя бы на кроличий нос показался из-за стены!.. Что вместо благовоний воскуривают план? И занимаются сексом, почти не прячась друг от друга, чтобы не забыть, что такое жизнь, чтобы чувствовать, что ещё живёшь!.. Это ты хочешь знать, Лёля?! Я всего семь с половиной недель был на войне, но мне этого хватит, чтобы навсегда возненавидеть её. Никакой романтики там не было. И к тому же… Вся наша стойкость там… Всё наше геройство на х.. никому оказалось не нужно... Но мы вышли живыми. Мы не попали в плен. Нас не размазало танками, мы все вернулись, чтобы отвечать на ваши вопросы здесь?! Вы ведь нас «не посылали туда»!?..
   Я не ожидала такого. Ни того, что он рассказал, ни того, как он выкрикивал это всё, весь этот ужас, спрятанный внутри, с каким лицом, какими глазами. Лёня… до этого я видела только раны на твоём теле, но я не видела того, что натворила война в твоём сердце…
   Лёня, мальчик, с которым мы знакомы почти всю жизнь, с которым мы были рядом всегда, мальчик, который из голенастого ребёнка превращался сначала в неловкого, но ясноглазого подростка, потом в неотразимого юношу, а теперь в заполненного огненной силой молодого мужчину, я знаю твой запах и вкус, каждый микрон твоего лица и тела, я знаю о тебе так много, что о себе я знаю меньше, и то, что я чувствую к тебе не уместится в одно такое простое и обесцвеченное множеством употреблений и значений слово «любовь»…
   В тот чудовищный тартар отправила тебя я… Я такую причинила боль, что тебе понадобился ад, чтобы притупить её… Как ты смог простить меня? Откуда ты взял на это силы?..
   И теперь ещё один человек выведен на плаху под мой топор… Что Игорь говорил, что станет жить как жил, если я уйду… Господи, если бы это было так!.. Потому и говорил, будто защищаясь…
   Что же это такое? Почему меня сделали таким злым орудием?
   — Лёня… прости меня… я… это я тебя туда послала. Я своими руками…
   Я, горящий от чудовищной злости, поднятой во мне воспоминаниями, обернулся на неё. Лёля смотрит на меня своими громадными тёмно-синими глазами, и я не понимаю, почему она так огорчена… всё растворилось в воздухе, всё, что я произнёс… Всё, что держал глубоко в душе, так глубоко, что не видел даже во сне… А теперь сказал вслух, будто выплюнул, будто разбил копилку…
   Где то, что было внутри, такой тяжёлой глыбой лежало на дне сердца, замедляя пульс, рассыпалось, вон, блестит на солнце и ничего устрашающего во всём этом для меня больше нет…
   — Как ты выдержал это? Как ты мог это вынести? – почти шепчет она,
глядя на меня.
   — Я не один такой.
   — Ты один такой, — возразила я. — И каждый, кто там… вообще каждый один… Единственный и неповторимый.
   — Я выдержал, потому что ты была со мной там… — говорю я, затихая.
   Но Лёля вдруг заплакала, зажав рот ладонью:
   — После того…
   — Я этого там не помнил, — сказал я. — Я видел тебя во сне каждую ночь такой, какая ты была для меня всегда. Я не помнил никакой обиды, пока не увидел тебя наяву и с ним. Там, в госпитале, он всё время был рядом с тобой… и я не мог не думать, как хорошо вам тут жилось, пока меня не было… и как мне было не жалеть, что я вернулся и всё вам опять испортил…
   — Лёня…
   — Я догнал бы тебя в тот день, когда прогнал из палаты. Если бы я не был привязан, я бы тебя вернул… Догнал бы и вернул!
   — Если бы я это знала…
   Но надо окончить этот мучительный разговор. Поэтому я убираю давно опустевшие тарелки со стола и вижу пустую сумку, брошенную недалеко от входа.
   — Он был здесь сегодня, да?
   Я смотрю на неё. Лёля будто и удивилась:
   — Был… знаешь… сегодняшнее утро будто год назад было, а ещё не стемнело даже!
   — Зачем он приходил?
   — Принёс продуктов, приёмник что ли… Я не помню… Вообще он сегодня очень помог мне, — она рассказала как.
   Я слушаю и не могу не чувствовать снова горнила ревности, раскаляющегося во мне, чтобы снова жарить мою душу.
   — Он приходит… Ты… Лёля, я поговорю с ним…
   — Не надо, Лёня. Он любит тебя. И скучает.
   — Любит, — согласился я. 
   Но плохо то, что он слишком любит ещё и тебя, но вслух я этого не скажу, хватит лить воду на чужую мельницу.
   — Я думаю, Кирилл хочет, чтобы всё было как когда-то, когда мы легко и просто жили втроём.
   Я смотрю на Лёлю, не зная, то ли удивляться, то ли негодовать:
   — Лёль, ты шутишь? Он совсем не этого хочет. Может и жить втроём, но так как ВЫ жили, пока он не показал мне всё сам, — говорю я и вижу, как она качает головой.
   — Не думаю. Можно хотеть и того и другого. Согласись, то было
хорошее время.
   — Я согласился бы с тобой, если бы не думал теперь, что вы с ним с первого дня… — мне тошно уже говорить.
   Вода нагрелась достаточно, теперь можно мыть посуду. Теперь появилась и жидкость для этой цели, на первых курсах мы мыли посуду ледяной водой, тряпками из старых чулок и мылом… Теперь начинает казаться, что всего этого никогда не было. Не было, потому что не могло быть никогда.
   Лёля не ответила ничего, молча навела порядок на столе, придвинула стулья, пока я ставил тарелки на сушилку.
   — Водонагреватель надо купить, — сказал я, вытирая руки. – Лёль?
   Лёля посмотрела на меня:
   — Знаешь, почему я ушла от твоего отца? Я любила его, и знала, что ему будет больно, но я ушла, чтобы не стоять между вами. Чтобы вы перестали ненавидеть друг друга из-за меня. И вот я вернулась, и что? Вчера ты сказал, что мы закрыли ту страницу…
   Лёля села в старое кресло, которому лет, наверное, сто. Оно здесь всё время было завалено каким-то хламом, пока она не «отрыла» его и не превратила в уютное сидение, накрыв каким-то симпатичным покрывалом.
   — Ты сама открыла её, — сказал я.
   — Чем?! Тем, что этот день твой отец провёл со мной, помог мне получить зачёт и допуск к занятиям? — она вспыхнула.
   — Нет, не этим, — сказал я.  — Тем, что напомнила мне позапрошлое лето, я будто снова вижу, как он целует тебя, как скользит по тебе своей рукой, как засовывает язык тебе в рот… и ты не против, тебе приятно, тебе желанно это!
   — Не будет этого никогда… — наперекор моему злобному рыку, она говорит очень мягко, и не поднимая головы, — мы с ним говорили сегодня. Ты закрыл страницу. И я это сделала.
   Может и так, я не хочу об этом больше думать. Но есть ещё одна раскрытая книга…
   — Игорь?! – Лёля так удивляется, будто я вспомнил какую-то давнюю и забытую историю.
   — Мы все находимся в странном ложном положении. Поговори с ним, не так он плох уже… Или это сделаю я.
   Я сел к столу, оперев руку на столешницу, накрытую тёмно-красной скатертью.
   — Он твой пациент…
   — Уже нет, — я не могу не спросить, раз уж у нас вечер откровений:
   — Когда ты стала встречаться с ним? И почему? Что, отца тебе было мало?
   — Ты так думаешь обо мне? – изумилась Лёля, вскинув взгляд. – Как ты можешь тогда снова быть со мной, если ты считаешь меня такой?! Ты всегда знал меня! Ты понимал меня лучше меня самой…
   — Я чувствовал и чувствую, но… Лёля, от ревности я слепну! Даже когда не было никаких поводов ревновать, я мучился ревностью. А теперь?! Лёля, что теперь!? Могу я не ревновать?!
   Она выпрямилась, бледнея:
   — Может быть, тебе будет лучше без меня? – очень тихо проговорила она.
   — Без тебя?! – я даже подскочил со стула, в котором сидел перед этим. Я подлетел к ней, и встряхнул, сжав плечи: — Ты ищешь повод?! Лёля, ты ищешь повод бросить меня?! Быть со Стерхом? Или с отцом?! Или с ними обоими?.. Что ты говоришь?! Как ты можешь это говорить?! Без тебя?! Как ты можешь?!.. Ни воздуха, ни света, ни даже почвы под ногами без тебя нет!! НЕТ! Не смей! Никогда не смей, слышишь, предлагать мне быть без тебя! – срывая голос, хотя и не кричу, восклицаю я, голос просто тонет в буре, в вихре огня от взрыва во мне. «Без меня»… — Или это ты хочешь быть без меня?! – совсем беззвучно, потеряв силы, договорил я.
   — Я?!! – такой ужас вмиг расширяет её зрачки до предела, что я забываю всё и ревность и страхи и все свои муки, всё стирается этим искренним ужасом потерять меня, ничто не имеет значения…
   Мы одно существо, одно, целое, неделимое, наполненное одним чувством на двоих, одной энергией, и если наши тела разъединяются почему-то на какие-то часы, когда мы вынуждены существовать отдельно друг от друга, то только за тем, чтобы нетерпеливее и жарче воссоединиться…
   С этого вечера мне стало легко говорить и о Чечне и обо всём, что было там. Я не мог раньше заставить себя даже вспоминать, едва какое-то видение оттуда пыталось выглянуть из закоулков моей памяти, как я изгонял его, и оно опять пряталось, чтобы тайно копошиться во мне, разъедая исподволь. Теперь я мог говорить и говорил и рассказывал Лёле, всё, что было там, ничего не скрывая, день за днём, час за часом, я всё помнил, оказывается, всё, что я думал, я забыл. А теперь я мог освободиться от этой памяти. Теперь Лёля знала всё. Будто была там со мной…
…была с ним… Я знала теперь всё, что было с ним, со всеми, кто был с ним там… я будто слышала токанье автоматов, свист пуль, разрывы гранат и снарядов. Стоны раненых и предсмертные хрипы умирающих.
   Я будто видела Лёниными глазами. Я чувствовала запах взрытой взрывами земли, пропитанной кровью и разложением трупов, и при этом пряный запах жирной южной земли, трав и цветов. Голоса парней, поющих под гитару, переговаривающихся, смеющихся, девичий лёгкий смех… и проклятия и стоны… я вижу их глазами, я чувствую биение их сердец. Я чувствую как молодость, сама жизнь в них противится смерти и побеждает. Они не боятся смерти, но они и не зовут её… Те, кто рядом становятся ближе, чем братья, они знают даже о чём ты видишь сны… я будто была там с ним. Почему «будто»?
   Была. Теперь я это знаю. И это ещё сильнее сближает нас. Уничтожая всё, что ещё разделяло…
   Ранний весенний рассвет просвечивает наш странный и прекрасный дом, золотит Лёнину кожу, волоски на его теле, всего Лёню, будто обнимает…
   — У тебя рыжая борода растёт… Ты – рыжий! – смеюсь я, касаясь пальцами его подбородка и губ…
   — Конечно, рыжий, поэтому такой счастливый! — он подхватывает мой смех, целует мои руки, опрокидывая меня на спину…
   …— Лёля, послушай… ты… не делай ничего, не предохраняйся, давай ребёночка родим, наконец? – прошу я, когда мы уже встали и устраиваем полу-холодный душ, поливая друг друга, стоя ногами в обширном тазу, целой пластмассовой ванне. Времени как следует нагреть воду у нас нет опять. – Теперь никто не скажет, что мы слишком молодые для детей.
   Лёля смеётся:
   — Скоро старой кто-то будет! После двадцати шести старородящие начинаются, а мне вот-вот двадцать пять. Это ты всё пацан!
   — Иди сюда, старушка!
   — Опоздаем!.. – смешно взвизгивает Лёля.
   От любого, от каждого его прикосновения я прямиком отправляюсь…
   …в рай…как я смог прожить столько времени без тебя, довольствуясь тенью жизни…
   …тенью жизни…
Глава 2. Лучшая защита
   Всё же хорошо, что у меня появилось время поразмышлять. Где ещё как ни в больничной палате? Где вокруг люди, которым нет до тебя дела и до которых тебе нет никакого дела? Интересно, я всегда был таким высокомерным или стал теперь?.. Вероятно, всегда, поэтому я и остался одинок.
   Такие девочки… То-то и оно, что я всегда хотел именно такую девочку, такую, которая как я думал никогда не будет моей. Поэтому у меня не могло быть никакой другой… Если бы я не встретил Лёлю, я так и был бы один. Волк-одиночка, как Акела.
   Но не промахнулся ли Акела? Не ждёт ли меня за стенами этой палаты крах всей моей жизни?
   Надо подготовиться. Впрочем, я всегда был готов к тому, что меня могут убить или раскрыть, я всегда предполагал эту возможность и был готов заранее. Мои мальчиши-киберныши имели на этот счёт чёткие распоряжения: если я не объявляюсь в течение недели, они должны передать флешки с наработанным материалом… вот здесь теперь и возникает загвоздка. Теперь я не могу доверять никому. Я должен найти человека, который этот материал использует с максимальным КПД. Это должен быть человек очень высокого полёта, чтобы не пасть жертвой тех, кто сильнее, как пал Гаранин. Хорошо, что он не знал о моих кибернышах… Но беда в том, что те, кто теперь в высоких кабинетах ФСБ, все у меня под подозрением. А значит, я должен подключить кибернышей к тотальной слежке за всеми чинами от полковников и выше. Я должен вычислить всех крыс.
   И найти того, кто вытравит их.
   Но надо предполагать, что за мной следят. И поэтому так важно не навести на компьютерщиков. Нельзя звонить. Мне нужен был компьютер, чтобы отправить им сообщения…
   И это приводит меня к ЛЁЛЕ! Как это ни странно, но сейчас доверяю только ей. И это, кроме всего прочего, отличный способ не дать ей уйти…
   Лучшая защита это нападение. Во всех случаях и смыслах. Я не буду сидеть затаившись. Я не буду выжидать, когда придут и прирежут или пристрелят меня уже без осечек, и не буду ждать, что меня бросит женщина, единственная на всей планете до которой мне есть дело!
   Я не дам крысам вечно править бал, потому что не может быть, чтобы в мире были одни только крысы. И не дам уйти тебе, Лёля! Твой профессор будет долго ждать. Пусть сгорит от ревности! Может не выдержит и бросит тебя сам. Хотя, по-моему, ты сама всех бросаешь. Но я тебе не дам это сделать со мной.
   Сегодня Лёля пришла с угощением: куском запечённой говядины, чудесным ноздреватым белым хлебом, гранатовым соком, который оказался красным вином и большим пучком зелени. Лёля достаёт из сумочки ещё и баночки с солью и перцем.
   — С ума сойти! – обрадовался я, уже затосковавший по нормальной пище среди больничных кашек и капусты. Лёля улыбается, глядя на меня, довольная моей радостью. — Ты приготовила мне… Боже…
   — Твои подружки тебе вон только цветочки носят, — усмехнулась Лёля.
   — Так ты мне вроде как жена, Елена Стерх, — усмехнулся я, довольный тем, что она ревнует, хотя бы так — шутя.
   — Игорь… — начала было Лёля, меняясь в лице, но нет, нет, милая, я тебе сказать этого не дам!
   — Не хочешь же ты сказать, что решила вернуться к своему прежнему мужу, после того, как увидела его, моего спасителя! – засмеялся я, всем показывая какой это абсурд, но главное заболтать, не дать ей произнести. — Лёль, ты… ты прости меня, что я… с твоей одеждой натворил, ты решила, небось, что я больной придурок… Но… я не мог тебя найти в тот день и… знаешь, я и так всё время не уверен… А тут… Словом…
   — Ты ешь, — хмурясь, проговорила Лёля, отворачиваясь.
   Она присела на стул возле кровати. Я всё съел очень быстро, отсутствием аппетита я не страдал никогда.
   — Игорь…
   — Я тебе куплю всё новое, позволишь мне? — опять встал я. — Тебе же надо в чём-то ходить.
   — Да я не голая хожу, как видишь. Не переживай, я…
   — У меня к тебе просьба, Лёля, — я снова перебил её, доставая своё безотказное оружие. Мои признания, мои любовные вздохи она, несомненно, отвергнет сейчас, я вижу, что решилась говорить сегодня, расставить точки над «и». А вот помочь мне… Хорошо, что я приоткрыл для неё завесу тайны о моей жизни уже давно, иначе не поверила бы теперь…
   — Просьба? Ты просишь меня?! – Лёля очень удивилась. – О чём это?
   — Сейчас… — я допил вино, вызвав удивлённо-восхищённое выражение на лице у Лёли.
   Ещё бы, вот так – половина бутылки в один глоток… Поразительная физическая мощь всё же! Чего-чего, а здоровья ему всегда было не занимать.
   — Давай выйдем в коридор. А ещё лучше на улицу, здесь парк какой-нибудь ведь есть…
   — А тебе можно?
   — Свежий воздух полезен всем. Особенно больным. Так ведь?
   — Там прохладно.
   — Кавалер у тебя сегодня не в самом классном прикиде, — усмехается Игорь, запахивая толстый серый халат, поверх такой же жуткой серой пижамы.
Я засмеялась:
   — Да уж, это не то, к чему ты привык, красавчик!
   — Да уж, к чему к чему, но к больницам я непривычен.
   Удивительно, как легко он ориентируется, куда надо идти. Мы уверенно прошли по коридорам и лестницам.
   — Ты уже выходил на улицу?
   — Нет, почему ты спрашиваешь?
   — Тогда… ты, наверное бывал здесь раньше?
   — Нет, Бог миловал, никогда не бывал. В отличие от тебя, я больницы не люблю.
   — Да я тоже не люблю бывать пациенткой, но по другую сторону – это совсем другое…
   По другую сторону, надо же…
   — Но разве вы с больными не по одну сторону?
   — Как раз по одну, но я имела в виду, что врач это воин, а пациент – тот, кого он призван спасти, и оба против болезни и смерти. По мне лучше быть воином, — сказала Лёля, эта чудная девушка. Такая красивая сегодня, лучше, чем вчера или неделю назад…
   — Воином хочешь быть… — улыбнулся Игорь, открывая дверь на улицу.
   Как он нашёл её за пятнадцать секунд? Я не могу не спросить об этом. Игорь смотрит на меня, не понимая моего удивление:
   — Это обычное типовое здание, я подробно представляю, как они все построены… К тому же стороны света же понятны, где улица ясно, так что…
   — Подожди, что значит «представляю»?! Все?!
   — Ну… в известной степени… — улыбнулся он.
   Вот даёт…
   Пьянящий аромат открытого воздуха закружил немного мою голову, я даже покачнулся, но Лёля, заметив это, подоспела ко мне. Я навалился на её плечи, стараясь глубже дышать, отгоняя некстати нахлынувшую слабость.
   — Вот куда ты спешишь, Игорь! Упасть ещё не хватало, я же не удержу тебя, чёртов ты медведь! – беззлобно и растерянно сердится Лёля. Но это хотя бы возможность снова почти обнять её и я пользуюсь ею, этой возможностью, чтобы снова ощутить её в своих руках. Когда я держал её в моих объятиях? Ещё в прошлой жизни, ещё до того проклятого дня, когда она исчезла с занятий… когда она ещё была моей… Или и тогда не была?.. Неужели никогда не была?..
   — Лёля…
   — Лучше тебе?
   Я отодвинулся, но не выпустил ещё её плеч из моих ладоней. Такие хрупкие плечики, тоненькие ключицы под моими пальцами. Девушки, вы такие нежные создания, но биться с вами не приведи Господь! Вот сейчас в её, Лёлиных руках атомная бомба, против деревянного меча в моих… какую хитрость я должен применить, чтобы выиграть эту битву!
   — Лучше, — Игорь улыбается слабо, но смотрит уже вполне ясным пронзительно голубым взглядом. Он так смотрит, что мне опять не по себе… – Лучше, спасибо…
   Он выпустил меня из рук, поцеловав легонько в висок. Здесь хорошо в этом начинающем зеленеть, пробуждающемся саду.
   — Лёля, ты можешь добыть мне ноутбук?
   — Принести тебе из дома?
   — Нет, его, я думаю, теперь только для игры в «Dooms» можно использовать, - усмехнулся я.
   — Тогда, где же мне взять тебе такую вещь?
   — Купи в магазине. Возьми деньги у меня, ты знаешь, где.
   — Ну и задачки ты ставишь, барин! Я же не разбираюсь в этой фигне! – ахнула Лёля.
   — Я тебе напишу всё, что требуется.
   — И продавцы будут смотреть на меня как на недоразвитую, — проворчала Лёля. – Ладно, давай твою бумажку, чёрт с тобой, Штирлиц, – ведь поняла же, почему я прошу. Не зря я всё же посвятил её в свои тайны. Именно её. Всё не зря и всё вовремя.
   Свежая поросль, будто зелёный иней покрывают газоны, ветви деревьев, ещё день-два такой погоды и листва распустится вовсю.
   Весна была холодной и только перед Пасхой, полторы недели назад стало тепло. И сейчас солнце греет, светит так, что, кажется, оно соскучилось и хочет насветиться за все долгие зимние месяцы…
   Перед Пасхой… Тогда мир был совсем другим. В эту зиму мир был совсем другим, теперь же… Я посмотрел на Лёлю… Мы шли медленно вдоль аллеи, деревья ещё почти не дают тени.
   — Всё так серьёзно? – спросила она. – Это ранение твоё… Это неудачное покушение или нечто вроде предупреждения?
   Я усмехнулся:
   — Да ты разбираешься… откуда? Я не первый бандит у тебя?
   — Я просто думала… По-моему, если хотят убить на такого как ты не посылают какого-то маньяка с ножом. Расстреляли бы с нескольких стволов или взорвали. Я бы и то сопротивлялась, а то ты – двухметровый богатырь. Но о чём предупреждение? О том, что… тебя раскрыли, Игорь? – она остановилась. – Или только подозревают?
   — Это одно и то же. Мы же не в суде, подозрение не требует доказательств. Я прокололся. И теперь я под пристальным наблюдением. А ты под ударом. Так что даже хорошо, что ты бросила меня.
   — Я… — Лёля остановилась, покраснела.
   Я тоже остановился, опираясь ладонью о ствол тополя, кажется… Я смотрю на неё, мой деревянный меч может производить впечатление, если я умело стану действовать им…
   — Не волнуйся, я уже говорил, я не идиот, я всё понял. И ты знаешь, что я всё понял, — я смотрю на Лёлю и вижу, что она смущена до слёз и даже пристыжена, похоже. — Конечно, я взбесился, когда ты пропала, и… я… ты прости меня, что я натворил с твоей одеждой… это я… Словом, забудь, тебе ничто не угрожает. Я на тебя не имел права с самого начала… Но не любить тебя я не мог и молчать и не касаться тебя я уже не мог… Ты… уходишь теперь, ты возвращаешься к нему, это мне ясно… Но… Только… ты… понимаешь, ты единственный человек, которому я могу довериться. Ты мне нужна. Не хочешь, не можешь быть со мной, я не стану настаивать. У меня и так ощущение, что я насильник.
   — Нет, Игорь… — ахнула Лёля. – Ты… я просто… словом… Господи… она хмурится, смущённо отворачиваясь.
   — Не надо, Лёля… Я любил тебя, не ты, — так хочется поцеловать её сейчас. Может быть мне сделать это? — Ты ничего не успела мне пообещать.
   — Игорь… — я подняла лицо, мне стыдно, что я так поступаю с ним…
   Он отпускает меня без упрёков, сцен… Игорь, какой ты хороший человек… я никогда так и не оценю тебя по достоинству… Игорь качнулся ко мне, обхватил ладонями моё лицо и прижался губами к моему рту… Он очень нежно целует всегда… у него мягкие, но требовательные, горячие губы… Игорь, почему я так и не сумела полюбить тебя… Милый мой, прости…
   — Прости, Лёля… — он отпустил меня, — не… я не буду больше… выдохнул он, отворачиваясь.
   — Это ты прости меня, я… я тебя недостойна… и не была никогда… Ты… Игорь, ты можешь рассчитывать на меня, я сделаю всё, что тебе надо…
   Она ответила на мой поцелуй, и ей приятно целовать меня, ей всегда было приятно со мной, я это знаю, на этот счёт я не могу ошибаться.
Ты ещё будешь скучать по мне… Ты уходила уже от твоего дорогого профессора, теперь тебе есть к кому уйти. Я подожду…
   — Ты… Лёля… я тебя люблю, — сказал я, она должна это знать, всё время помнить, – и… ты это знай. И… спасибо тебе за то, что не отказываешь мне в помощи.
   — Игорь… — я касаюсь его плеча, но он повернул голову:
   — Ох, Лёля… ты иди сейчас лучше…
   — Как ты… я провожу тебя до палаты… — растерянно проговорила Лёля.
   — Спасибо, я не… не до такой степени всё же немощный. Да и ориентируюсь я лучше тебя, — он усмехнулся невесело, махнув рукой.
   И отвернулся снова.
   — Я завтра приду. Пораньше…
   — Спасибо.
   Я едва нашла, как выйти из этого парка к служебному входу. Увы, у меня нет такой головы, как у Игоря, где мгновенно рисуется план помещения или местности да ещё в соответствии со сторонами света и расположением улиц.
   Здесь я и села на скамейку, ожидая Лёню. Вообще-то сейчас мне больше всего хотелось сбежать и, забившись где-нибудь в тайном месте, побыть одной. Побыть, подумать о том, что происходит… Ведь всё, кажется так, как надо. Даже лучше, чем можно было предполагать и надеяться. И Игорь, конечно, человек необыкновенный…
   Я хочу, чтобы ты думала именно так, Лёля. Чтобы ты думала обо мне. Чтобы не хотела избавиться от меня, но думала обо мне, чтобы знала, что я у тебя есть, что я нуждаюсь в тебе. Женщинам это так нравится… И ещё, я не дам тебе забыть о моём существовании. Ты должна знать, что мне без тебя, может быть, и не выжить.
   К тому же это станет твоей тайной от твоего дорогого профессора, ты же не можешь рассказывать ему того, что я доверил тебе, это тайна, от которой зависит моя жизнь. А когда между мужчиной и женщиной появляется какая-то чужая тайна, это как трещинка в совершенном механизме, она будет мешать вам. Я буду стоять между вами.
   Я был очень доволен.
   Моё контрнаступление началось очень удачно. Пока, Лёля, у тебя тайна в том, что ты помогаешь мне попросту выжить, а потом появится тайна, что ты снова спишь со мной… В любви тоже очень помогают правильно стратегически настроенные мозги. Чувство в моей жизни недавно и впервые, а разработкой тактики и стратегии я занимаюсь с… да лет с пятнадцати, когда не кулаками одними, но верно рассчитанными ходами стал завоёвывать лидерские позиции везде, где оказывался. Очень довольный тем, как прошёл день, я заснул сном выздоравливающего человека.
   Но назавтра я сделал неожиданное открытие. Я понял, что едва не ошибся с противником. Роковая была бы ошибка. Я увидел Лёлю с младшим Легостаевым… Я следил за ней через окно, когда она ушла от меня… И понял, что профессор совсем не тот, на кого надо ставить как на соперника. Может он и соперник, но в сравнении с этим, со своим сыном…
   Когда я увидел её сегодня, уходившей с её… чёрт, с её мужем, ведь они и не разводились, я-то это знаю лучше всех… когда они уходили вместе от здания, только слепой не понял бы, что между ними… Они держались за руки, они смотрели друг на друга и смеялись от счастья. Они целовались… Они целовались, будто не могли дождаться пока останутся наедине…
   Это хуже. Это намного хуже, чем профессор. Тут одним моим постоянным присутствием, одной ревностью ничего не сделаешь. Тут надо продумать игру похитрее. Значит надо понаблюдать…
   Лёля принесла мне не только ноутбук, не только новую порцию восстанавливающей мои силы и кроветворение вкусной еды, но ещё пижаму и халат из приятного тёмно-синего шёлка, мягкого с внутренней стороны, что к телу.
   — Ты купила мне пижаму! – восхищённо улыбнулся я, переодеваясь в обнову.
   — Невозможно стало было видеть тебя в этой хламиде, — сказала Лёля. И усмехнулась: — ты же денег дал мне, вот я и позволила себе потратить немного.
   — На себя потратила хоть немного?
   Она засмеялась:
   — После посещения этого твоего бутика, откуда эта пижама, у меня отпала охота к покупкам. Это с ума сойти — тратить миллионы старыми ценами на барахло.
   Я захохотал:
   — Ты – клад, а не жена! Жаль, что не моя, — я запахнул халат, я уже вполне сносно владел раненой рукой. – Как муж-то? Не сильно злится, что ты ко мне приходишь ежедневно?
   — Сильно, — Лёля села на стул у кровати, не глядя уже на меня. — Но ты скоро поправишься, так что…
   — Как он пережил то, что ему пришлось спасать меня? То-то расстроился поди, что я не помер!
   — Ерунды-то не говори! – нахмурилась Лёля, — Лёня – врач, кем бы ты ни был, он должен, Богом призван и обязан тебя спасать.
   — Это в вашей клятве Гиппократа сказано? – усмехнулся я.
   — Это в совести врача сказано. Если ты этого не можешь, ты и врачом быть не можешь.
   Я сел на кровать, смотрю на неё, она никогда ни о чём не говорила с такой убеждённостью. Это что у них, такая каста?
   — Каста, если хочешь, — Лёля, дёрнула плечиком. – Это законы чести.
   Профессиональной в этом случае. Если их не будет, разве можно будет доверять врачу?
   Что же, она права, я не задумывался раньше.
   — Вас так учат?
   — Почему ты удивляешься, Игорь? Кому вы доверяете свои жизни, жизни своих детей? В мире всё держится на таких зримых и невидимых правилах, как на силовых линиях. Иначе человек не может.
   Доверие… Я уверен в тебе, ты не предашь. Почему? Ты ушла к другому, кажется, предала уже.
   Лёля посмотрела на меня:
   — Кстати, ты… всё сделал, что тебе надо было с компьютером?
   Я всё сделал, как можно лучше. Киберныши умели всё, что от них требовалось, всё, что я поручал им. И работа уже началась. Они ищут и найдут способы прослушать и проследить за всеми интересующими меня фигурами, денег на дополнительное оборудование я не жалею. Сколько недель понадобится, чтобы мне сбросить с себя, наконец, этот чёртов смертельный груз информации, которым я уже владею и которым овладею ещё, кто знает? Но всё это время в остальном я должен быть нормальной сволочью, какой меня считают те, с кем я проворачиваю дела уже много лет.
Глава 3. День Победы
  — Поедем на День Победы в Н-ск?
   Я смотрю на него, в Н-ск… Это теперь не просто домой после долгого перерыва поехать…
   Это утро, завтра праздник, дальше выходные, Лёня поменялся дежурствами, чтобы не дежурить на праздник, зато потом будет дежурит через день… Утро солнечное, с запахом кофе и яичницы с ветчиной. У Лёни ещё мокрые волосы из душа… Теперь у нас и водонагреватель теперь есть. Теперь всё можно купить, всё, что надо, только плати. Когда мы не могли купить достаточно свечей, чтобы освещать наше, вдруг померкшее общежитие?!.. Неужели это было?
   — Ты давно был в Н-ске?
   — На Новый год ездил.
   — А я не была… три года.
   — Я знаю, — сказал Лёня, не глядя на меня. И я понимаю, что он интересовался этим в свои приезды…
   Как я могу поехать домой в Н-ск с Лёней? Предстать перед глазами его мамы, бабушки с дедушкой? Как я могу теперь, после того как я… я своих-то вижу теперь раз в полгода из-за этого. Звоню, конечно, но…
   — Когда-то надо сделать это, – говорит Лёня, отвечая на мои мысли. Мы снова вместе с тобой и будем теперь вместе, что бы ни было, что бы кто ни говорил и не сделал. – Мы должны вернуться вместе, снова мужем и женой. Чтобы наши увидели нас вместе.
   — Они ненавидят меня после всего.
   — Отца же не ненавидят и тебя тоже не будут…
   — Не знаю… Не знаю, Лёня… я… И Игорь не выписался ещё…
   — Ты не сказала ему? – нахмурился Лёня.
   — Сказала. Всё закончено. Вернее, он сам сказал, — я не знаю, как я буду объяснять Лёне, что остаюсь связана с Игорем, потому что я могла бы отказать ему во всём, но не в помощи… тем более, что я, как никто знаю, что он и правда одинок. Я единственный ему близкий человек… И я человек, которому он доверяет, потому что я не оттуда откуда все его остальные связи… Предать это его доверие я не могу.
   Поэтому я не представляю как я оправдаюсь перед Лёней… Выходит, я должна буду скрывать и дальше, что я встречаюсь с Игорем… Кто поверил бы, что это не любовные свидания?..
   — Ну и слава Богу. Злился?
   — Всю одежду мою порвал в клочья, думаю, злился…
   — Поэтому, у тебя почти нет ничего? – засмеялся Лёня. – Так это когда было!
   — Я же говорила, он всё понял сразу. Без объяснений…
   — А что, в больницу к нему ходить некому?
   — Вообще-то некому. Мила только с её родителями, они бывают, но живут далеко и работают. У Милы малышка. А я… я многим ему обязана.
   Лёня поднял ладони, будто умоляя замолчать:
   — Не хочу больше слышать о нём. Всё, он пусть выздоравливает и чтобы я никогда больше о нём не вспоминал. Это возможно?
   Вот так… вот отсюда начинается моё враньё тебе, Лёня… Ведь я не смогу объяснить тебе, почему Игорь не полностью исчез из моей жизни… Но возможно, я не буду так уж сильно нужна Игорю в будущем. Обходился же без меня раньше… Тем более отпустил по-хорошему, хороший человек с понятием к моей глупой бабьей натуре.
   Я подала заявку на интернатуру по Акушерству и Гинекологии в Москве. Конечно, могут и отказать, но я работала в роддомах при нашей кафедре и училась хорошо, особенно последние три года только на «отлично». У меня всего две «тройки» за шесть курсов, конечно, у Лёни вообще «красный» диплом, но и я не последняя студентка на курсе.
   Попросить Кирилла посодействовать снова… я стеснялась. Если откажут, может быть тогда?..
   Я пришла к Игорю сказать, что меня не будет до десятого мая.
   — Неужели на свою малую Родину поедешь? — усмехнулся Игорь. — Что, дяде Валере скажешь, что к его радости бросила бандюка? То-то рад будет.
   — Ох, не знаю, Игорёчек, кто там вообще рад мне будет… — с сомнением сказала я.
   — Будут, не переживай. Ты же их девочка, их цветочек, что у них триста внучек и дочек? И то обрадовались бы, — он улыбнулся светлой своей улыбкой.
   Я засмеялась:
   — Умеешь ты добрые слова найти!
   — Для тебя умею. Для тебя мне это не составляет труда.
   — Справишься без меня?
   — Куда же я денусь, тем более ты мне и пижаму на смену ещё принесла и книжек. Комп у меня опять же есть теперь. Только без мяса и печёнок скучать стану…
   — В кулинарии закажи через два квартала.
   Игорь захохотал:
   — Не сама готовила, стало быть!
   — Прости, но при Лёне я не могла готовить для тебя. Это уж… сам понимаешь…
   Он смотрит на меня немного печально:
   — Я как любовник, ты скрываешь от мужа нашу связь…
   — Связь? – удивилась я.
   — Ну, дружескую теперь, но это связь. И тебе приходится скрывать, чтобы… чтобы… что, Лёля, чтобы он не злился? Чтобы не ревновал?
   Я встала со стула:
   — Будешь говорить так, никакой связи не будет больше! Нашёл, понимаешь ли…
   — Лёля! – его возглас у двери настиг меня.
   — Пока, выздоравливающий! – я махнула рукой, не оборачиваясь.
   Вот это да! Я во второй раз столкнулся с твёрдым стержнем внутри неё. Он и правда есть оказывается. Она уступала мне всегда, и я думал, она такая, податливая, слабая, ведомая. Но нет, она идёт туда, куда и сама бы шла, но её не затащишь, куда она не хочет идти.
   И вскинулась сейчас, выставила щит над чем? Над тем, что у них с её Лёней драгоценным… Лёня… поэтому и стержень этот чёртов проявился. Она с ним становится собой…
   Так это ещё лучше! Значит, я вообще никак не навязывал ей себя! Она хотела быть со мной, и была! И ещё: то, что между ними с её мужем ей настолько дорого, что порушить это… если это порушить, её приведёт ко мне, как привело однажды. Но тогда была случайная улыбка судьбы, а теперь это спланирую и сделаю я. Тем более, что я уже почти готов к тому, чтобы действовать. Очень хорошо, Лёлечка, что для тебя твой муж такая заноза в сердце, чем больнее тебе будет, тем меньше вероятность, что мне не удастся то, что я намерен предпринять…

   Мы приехали в Н-ск уже в темноте. Но и в темноте я сразу увидела дядю Валеру, который встречал нас с электрички. Я оглянулась на довольно улыбающегося Лёню:
   — Ты позвонил что ли?
   — Ага! Надо же вам помириться. Он обрадовался. Видишь, как улыбается, счастлив, что мы вместе.
   — Да мои-то все счастливы…
   Я подбежала даже, чтобы обнять моего милого дядю Валеру.
   — Ну, здравствуй, прекрасная принцесса! Наконец-то с нашим принцем вижу тебя! Похорошела как – страсть! Мне страшно и обнимать-то тебя!
   Я смеюсь, прижимаясь к нему на мгновение:
   — Не сердитесь на меня больше?
   — Проехали… А ты… — он смотрит пристально на меня, — тогда не вкручивала мне нарочно? А? Артистка? Ведь не было у тебя ничего с ним, с этим…
   Подошёл Лёня, они пожали руки. А потом обнялись даже. Дядя Валера кивнул на меня:
   — Нашёл, стало быть?
   — А что мне оставалось…
   — Кто ещё кого нашёл! – смеюсь я. И мы рассказываем дяде Валере и о концерте в «Карусели» и о пятнадцатой больнице… — Я постыдилась даже за зачётом пойти туда после этого! – добавила я в финале рассказа.
   Дядя Валера хохочет до слёз, не столько потому, что правда так смешно, как нас выгнали за бесстыдство из больницы, а потому, что он счастлив видеть нас вместе.
   Вокзал покрашен свежей краской. Оказывается, ещё в прошлом году. На улицах горят фонари, а улицы завешаны рекламами и вывесками магазинов… чуть ли не больше, чем в Москве. Все первые этажи заняты теперь магазинчиками и не только в центре. И палаток полно. Но троллейбусы, что мы обгоняем ещё страшные…
   — Шпана по-прежнему на улицах в темноту?
   — Что шпана… — невесело ответил дядя Валера, — теперь ментам бойся попасться.    А шпана приличные костюмы надевает, тоже не дураки теперь, во всякие партии повступали и депутатами в гордуме сидят, да и в областной тоже. Те, кого не постреляли. Масштабы меняются, ребят… А у вас не так в Москве?
   — Мы далеки от депутатов и от шпаны тоже, — весело сказал Лёня.
   Но мне не очень-то весело. В Москве… Хотелось бы мне не знать, что знаешь ты, Игорь…
   — К вам едем или к Вере Георгиевне? – спросил дядя Валера.
   — Завтра к вам пойдём, утро вечера мудренее, — сказала я, не давая возможность Лёне опередить меня с ответом.
   Бабушка встретила меня и Лёню чуть ли не со слезами радости. В квартире сделан ремонт, не «евро», может быть, но выглядит всё очень даже неплохо, новые двери, паркет отциклевали заново, покрыт хорошим свежим лаком, в ванной стиральная машина, огромная, с круглым окном спереди, как батискаф. Новые зеркала и люстры, обои из дорогих, с бордюрами, всякие там подвесные потолки…
   — Бабушка… это… шикарный ремонт какой!
   — Софу твою старую на дачу увезли.
   — На дачу?
   — Мы с Юлей дачу купили. Вернее дом в деревне. К старости к земле тянет, знаешь ли, — улыбается совсем молодой дядя Валера без единого седого волоса и морщин, стройный, до старости ему лет тридцать. Ему… сколько, сорок должно быть, а может и нет ещё.
   «Старость»… шутник.
   — Не волнуйтесь, там диван новый, раскладывается, ещё удобнее спать будет.
   Дядя Валера ушёл, обещая, что встретимся завтра, что они придут с Юлей и Ромашкой. Я не видела братишку так давно… он уже школьник, первый класс заканчивает, совсем большой, это не малыш.
   В первую же ночь мы сломали бабушке новый диван… Отлетел подлокотник и треснуло основание… хохоча, мы стянули с покосившегося ложа нетолстый матрас с постелью и прекрасно устроились на полу…
   Я слышала грохот ночью, но не думала, что застану такой разгром… Это надо же… Я и утром не сразу смогла зайти к ним, слыша сквозь дверь, что они уже не спят… но, когда они вышли сами и, смеясь и смущаясь, рассказали и показали, что сделалось с диваном, не знала, смеяться мне или плакать.
   Я рада, конечно, что они помирились и опять муж и жена, и всё вернулось на круги своя, но что же мебель ломать?!..
   — Это мебель такая теперь – дерьмо, — говорит Лена за завтраком. – Ты извини нас…
   — Мебель, может, и дерьмо, но спать на чём будете теперь, черти!?
   — Купим новую, а пока к моим пойдём ночевать. Не обидитесь? – улыбается Алёша. Он повзрослел, совсем мужчиной глядит. Что ж удивляться, даже повоевать успел…
   — Обижусь! – я, шутя, делаю страшное лицо.
   В окна льётся солнечный свет и тепло по-летнему. Можно без плаща идти. Лёня крепко держит мою руку, когда мы идём к его бабушке и дедушке. Будто боится, что я сбегу. Мне и правда хочется сбежать. Мы идём по знакомым с детства, но каким-то совсем иным теперь улицам. Это кажется потому, что я не была здесь так давно?
   — Лёня… — я сжимаю его руку.
   — Ты что? – он оборачивается ко мне.
   — Я боюсь… Поцелуй меня, а?
   — Прямо здесь? Скажут, придурки московские стыд в столице потеряли, — смеётся Лёня, но обнимает меня и целует вначале легко, но, прикрывает веки, всё больше увлекаясь, увлекая и меня за собой…
   — Чё творят среди дня!.. Хоть бы в праздник постыдились… срамота! Шлюхи кругом, — бормочет кто-то, и прерывает упоительное соединение наших губ, рук, животов и грудей… Что ж, верно, не место и не время, но мне так нужно было это. Пусть ругаются, но почувствовать, что мне не кажется, что мы опять вдвоём в городе нашего детства…
   Лёнина мама открыла нам. Под её уничтожающим взглядом я готова сгореть. Какое у меня оправдание перед ней?.. его не может быть. Тем более, что через минуту выясняется, что и Кирилл здесь…
   Я пришла на помощь всем моим детям и внукам. Теперь можно только забыть всё, примирившись с тем, что было. Иначе семью не соединить никогда, а я хотела, чтобы мы все были вместе, чтобы Алёша был счастлив, ясно, что без Лёли это невозможно. И чтобы Кирилл не выпадал из семьи, чего бы он ни натворил. Мы все должны соединиться опять. Больше, чем раньше.
   Поэтому мы с Иваном и Верой, узнав, что приедут и Лёня с Лёлей, и Кирилл, решили объединить всех, обе наши семьи, которые стали одной уже несколько лет назад, за праздничным столом. Мы ведь даже свадьбу ребят не праздновали все вместе… Теперь будто свадьба.
   — Лёля! Ребята! Как рада! – я обнимаю Лёлю, под сердитым взглядом Наташи.   
   Ничего, она тоже поймёт. Иван вышел к нам и тоже радостно обнял Лёлю и Алёшку.
  — Через час нас ваши ждут на даче. Так что собираемся, — сказала я.
   — На даче?! – удивляемся все мы.
   — А что же в такую погоду дома сидеть что ли? – смеётся Иван.
   — И далеко?
   — В Григорьево, сейчас Валерий приедет, так что на двух машинах доберёмся. Верочка и Юля уже там должны быть. Мясо для шашлыков мы ещё вчера замариновали.
   — Ну, вы партизаны, — смеётся Кирилл.
   Вообще все довольны. За суетой недолгих сборов можно не пронзать друг друга взглядами и общаться будто никаких катастроф не сотрясало нашу семью.
Снизу сигналит Валерий…
   …Кажется это невозможно. Невозможно, что после всего, после «анафемы», которой предали меня родители после того, что происходило между нами троими, мной, Лёлей и Алёшей, невозможно, чтобы мы вот так, как ни в чём, ни бывало, собрались за одним большим столом, накрытым в саду, под склоном холма, на котором располагается огород и сад, спускаясь к реке.
   Девочки трёх поколений накрывали на стол, пока мы вчетвером колдовали над шашлыком. То есть готовил-то один Валерий, какой-то Мужчина Мечты, а мы трое только делали вид, что участвуем, развлекались разговорами. Ромашка, сынок Юлии и Валерия, оканчивающий первый класс, перебегает от нашего кружка к женскому. «Запевалой» стал отец, начавший рассказывать истории из практики, из новых. Алёша, самый счастливый от происходящего, я замечаю, как мой сын поминутно оглядывается на девочек, конечно, на Лёлю, которая то отвечала на его взгляд, то взглядывала сама…
   — Ох, доктора… — усмехнулся Валерий, качая головой после очередной медицинской байки, — а мне нечего такого занимательного и не рассказать вам. Только что наши заводские придумали бассейн с сауной по воскресеньям снимать для себя и семей начальников, конечно.
   — Дядь, Валер, ты на заводе опять? – удивился Алёшка, видимо в курсе дел этого Валерия, с которым мы так бесславно когда-то расколошматили Лёлину комнату в общежитии… Но сегодня забыто и это.
   — Не то что бы опять, — ответил Валерий. – Но бизнесмен из меня что-то не слишком получается. Приятель давно на «Автоэлектонике» работает, это кусок от…
   — От «Н-ского Прибора»? – спросил мой отец, Иван Алексеевич.
   Мы с Алёшкой переглядываемся, хотя название нам знакомо, но сейчас, после наших врачебных, в особенности моих солёных, баек, звучит двусмысленно и от этого смешно. Поэтому мы с моим сыном, встретив взгляды друг друга, прыснув, разом начали хохотать…
   Наши товарищи оглянулись на нас и, поняв, тоже подхватили наш смех. И мы хохочем уже все вместе:
   — Венерологический юмор…
   И мы хохочем, привлекая внимание прекрасной половины нашей компании.
   — Вы что это?
   Но от смеха мы не можем произнести ни слова. Этот взрыв хохота ещё абсолютно трезвых людей, поддержанный и девочками нашими полностью снимает уже и так отпустившее всех напряжение. Не нужны уже никакие объяснения, извинения, прощение. Алёша простил меня ещё позапрошлой зимой, когда остался жить со мной. А что думают все остальные -- вторично.
  Алёша простил, но это он от богатства и чистоты души. Я даже не просил о прощении.   
   Я не раскаялся. Больше того, я люблю и хочу его жену ещё сильнее и отчаяннее, чем прежде, и что я стану делать с этим теперь, я не представляю… я стараюсь не смотреть на Лёлю, она и вовсе не смотрит на меня, но не ощущать меня она не может, как и я даже спиной чувствую, где она, даже выражение её лица…
   Но чувствуя всё это, я тем не менее чувствую себя счастливым сегодня как никогда. Все счастливы в этом саду, за этим столом, под тёплым весенним солнцем в этот самый лучший праздник.
   Все счастливы счастьем двоих молодых, что так смотрят друг на друга, что все пары за этим столом начинают влюблённо смотреть друг на друга. Даже я, ставший на сегодняшний вечер кавалером Наташи. Удивительная всё же компания собралась за этим столом, если разобраться. Все женщины, кроме наших матерей за этим столом – мои, всем мужчинам я – соперник. И при этом мы чувствуем счастливыми себя как никогда. Мы впервые объединились в семью.
   Сегодняшний День Победы мы будем помнить всегда. Мама рассказывает о моём деде, погибшем в 1942-м под Сталинградом, второй мой дед, слава Богу вернулся, но умер довольно скоро после войны, так что мои родители росли без отцов. Как и Вера Георгиевна.
   Судьбы наших родителей похожи на удивление. Хотя чему удивляться, судьба страны вплетается в судьбы своего народа… Мы пьём за Победу под песни Победы, звучащие из приёмника, а потом просим Алёшку спеть нам.
   И он берёт свою гитару и поёт, вышибая слёзы. И «Синий платочек», и «Тёмную ночь», и «В тесной печурке», и «Катюшу», и все-все песни, что мы знаем и поём с детства. И мы подпеваем и слёзы блестят на наших щеках. У всех без исключения. Кроме Малыша Ромашки.
   Ничего, пройдёт лет десять-двенадцать и ты, сегодняшний несмышлёныш, не сможешь без слёз слушать песни военных лет и смотреть фильмы о войне… Это праздник со слезами на глазах, я впервые, по-настоящему, до самой глубины души почувствовал это сегодня, слушая, как мой сын поёт песни, которые пели его прадедушки в окопах и блиндажах. Мой сын, единственный из всех собравшихся знающий, что такое настоящая война не понаслышке.
   Самый молодой из взрослых, самый счастливый сегодня. Но одну свою песню Алёша всё же спел из своих, чтобы, вероятно все перестали, наконец, вытирать слёзы.

Войны проходят, сжигая землю, людей, память, оставляя нам только боль.
Мы не хотим их помнить, мы прячем их глубже в наши сердца, но
спрятанные, они жгут сильнее, превращаясь в жидкий яд, отравляющий кровь.
Выпустите яд, те, кто видел смерти, те, кто видел взрывы, кто забыл
о страхе, потому что со страхом в обнимку не выжить.
Выживешь только с любовью.
Откроем сердца, и впустим любовь!
Откроем сердца, изгоним боль!
Откроем сердца, станем легче!
Откроем сердца, станем чище!
Во сне не приходит ничего, кроме счастья. Со страхом в обнимку не
выжить.
Во сне приходит только то, что держит нас живыми.
Во сне мы счастливее, чем в детстве.
Счастье в этом сне умереть, если жить не судьба.
Но мы будем жить! Мы пришли сюда не умирать!
Выживешь только с любовью!
Откроем сердца и впустим любовь!
Откроем сердца, изгоним боль!
Откроем сердца, станем легче!
Откроем сердца, станем легче!
Мы прощаем врагов, что стреляют в нас,
мы встретимся с ними на полях асфоделий.
Мы встретимся с ними в райских садах.
Мы будем там все, но
нескоро, нет, не теперь!
Ты торопишься, друг? И я не спешу!
Зачем нам спешить, жизнь едва
началась, мы не увидели ещё ничего,
ничего ещё не узнали!
Успеем в сады и на поля асфоделий!
Туда не опоздает никто никогда!..

   Но вопреки ожидаемому, эта песня вызвала ещё больший поток слёз и объятия растроганных слушателей и зрителей. Удивительный у нас с Наташей всё же получился мальчик… Я посмотрел на неё, мою жену, с которой у нас не получилось ничего, кроме этого необыкновенного парня. Что ж только для этого стоило нам с ней когда-то соединиться. Ничего не происходит зря!
   Наташа тоже улыбнулась мне, наверное, думает о том же. Но развеселить всех всё же надо и Алёшка, провозгласив тост, в очередной раз за Победу, спрашивает после того, как все выпили уже и продолжают утирать слёзы:
   — Мужики, кто поможет погибший диван на помойку снести?
   Мы переглядываемся все. Но Вера Георгиевна смеётся, уже вытирая слёзы смеха.  Смеётся и Лёля, качая головой, смущённо, и мы догадываемся о чём речь. Это смешно, тем более, что понимают не все, только те, кто жил с этой парочкой вместе… и это объединяет нас и мы хохочем над ребятами и заодно над теми, кто не понимает, почему мы смеёмся…
   Какой всё-таки хороший день…
   С Наташей мы всё же поговорили, когда все разбредаются, готовясь ко сну, опять подшучиваем над детьми, Валерий, даёт им два ватных одеяла и подушки, а ещё фонарь:
   — Вон сарай, там сено прошлогоднее на антресоли. На вас, как я понял, кроватей не напасёшься, так что, дуйте на сеновал! – эта речь поддержана дружным хохотом. Но ребятам всё равно, они, похоже, рады, что можно уединиться, наконец. Алёша взял тюк из одеял и одну подушку, вторая выпала у него, Лёля подняла, подсунула себе под локоть. Он смотрит на неё, протягивает ей руку, она подаёт свою…
   Смотреть на них уже отдельное счастье. Что не мешает мне, желать видеть это каждый день и при этом продолжать желать быть с ней, с Лёлей. Не противоречие, а какой-то дьявольский разлад с самим собой. Хотя я не чувствую разлада… Я счастлив видеть счастье моего сына, я счастлив, что счастлива Лёля с Алёшей. Почему это не противоречит моему желанию к ней, я не хочу и разбираться, но это так.
   — Угораздило же Алёшу влюбиться в эту, именно в эту девчонку! – сказала Наташа, глядя вслед детям, как и я. – Но он счастлив, похоже, а, Кирилл?
   — Счастлив, — уверенно сказал я.
   Я знаю. Я видел его уже и счастливым, и потерявшим своё счастье, и в отчаянии, и пытающимся стать кем-то другим, и при смерти. Наташа не видела, она приехала, когда он начал поправляться… За последние годы я стал ему куда ближе, чем его мать. И любить его я научился по-настоящему только теперь.
   — Что это было тогда, Кирилл? Между тобой и… и нашей невесткой? Или ничего не было, просто…
   Я посмотрел на Наташу:
   — Не надо, Наташ…
   — Это потому что она дочь этой твоей Соколовой? Не мать, так дочь? Кобелиный счёт?
   Я засмеялся:
   — Конечно!
   Наташа, видимо не ожидала, что я весело восприму её не слишком-то лестные слова обо мне, растерялась немного. Потом улыбнулась тоже, обрадованная всё-таки, что такой славный день не испортит даже ссора между нами.
   — И всё-таки гад ты, Легостаев, жизнь мне испортил, — усмехнулась она.
   — Да ты не похожа на женщину с испорченной жизнью, — улыбаюсь я.
   — Ну, конечно! Это Соколова твоя не похожа, цветёт и пахнет!
   — И ты цветёшь, Наташа. Ты всё такая же красивая. Даже лучше, чем была раньше.
   Она отмахивается, слегка смутившись, но я не кривлю душой. Наташа сейчас выглядит привлекательнее той простушки, какой она была, когда мы расходились с ней, с годами она стала интереснее, стройнее, научилась причёсываться, пользоваться косметикой и духами и она по-прежнему молода, как и я всё ещё молод… И… что, если…
   Это было что-то… будто атмосфера, пропитанная любовью, излучаемой молодыми, явной нежной гармонией между Юлей и Валерием, вечной любовью моих родителей друг к другу, весь этот концентрат любви, так щедро заполнивший нашу объединившуюся семью в этот майский вечер, не мог не подействовать и на нас с Наташей, супругов, родивших чудесного сына, и при этом расставшихся так давно, что соитие наше через столько лет стало будто открытием. Я стал иным за эти годы и Наташа изменилась, действительно, к лучшему по сравнению с тем, что я помнил.
   И вот мы лежим с ней рядом на кровати во флигеле, слушая музыку ночи: сверчков, дальний лай собак, ещё робких лягушек, звон комаров… и смех из большого сенного сарая или амбара, стоящего в стороне от дома в глубине сада.
   — Вот веселятся-то! – улыбается Наташа, в темноте деревенской ночи я почти не вижу её, но голос улыбается.
   — Они всегда так: занимаются любовью, болтают, хохочут. Без остановки. Мне всегда казалось, что они вообще не спят никогда.
   — Внуков родят нам глядишь. А, дед?
   — Будем нянчить, бабуся…
Глава 4. Райский шалаш
    Я взялся отвезти ребят в Москву. Они не отказывались, и даже Алёша перестал сторониться меня после Дня Победы. Счастливые люди великодушны. А они счастливы с Лёлей. Счастливы в своём сарае.
   Я зашёл к ним туда примерно через неделю. Я застал Лёлю одну с книжками. Она обложилась ими на софе, что теперь занимала почётное место в их «гостиной». Сегодня была суббота. Я сделал вид, что удивлён тому, что Алёши нет, хотя я знал заранее, что он дежурит. Мне хотелось побыть с ней вдвоём. К ним двоим я ещё приду.
   Лёля поставила чайник на плитку. Я заметил, что включен обогреватель и вообще она одета тепло — в свитер, носки, на софе – два пледа. Верно, в последние дни похолодало, шли дожди, смывая обильную весеннюю пыль.
   — Ты не мёрзнешь?
   — Без Лёни всегда мёрзну, — Лёля достала из холодильника масло, колбасу и сыр. Дала мне нож и доску, то же взяла и себе. – Помогай, Кирюша.
   — Ты приходи ночевать ко мне…
   Лёля захохотала:
   — Ох, Кирюшка, не могу! Ты всерьёз? Ну как ты себе представляешь? Всё это мы уже проходили, что, второй сезон сериала под названием «Девочка Лёля и её любови»?
   — Ладно-ладно, просто мне не по себе, что ты ночуешь здесь одна.
   — Общежитие дают, не волнуйся.
   — Бежишь от меня? Значит, боишься, — сказал я, закончив с нарезкой, Лёля складывает бутерброды. Ещё и зеленью какой-то украсила. Всё аппетитно получилось, хотя я и не голодный пришёл сюда. И чай у них душистый…
Лёля улыбнулась, глядя на меня, согревая руки о чашку.
   — Ты что? — спросил я.
   — Приятно, смотреть на тех, кто ест с аппетитом.
   — Худеть мне пора, по-моему, а не бутеры наворачивать! – проговорил я с набитым ртом.
   Лёля засмеялась:
   — Да нет, ничего ещё, можешь есть спокойно!
   — Точно? – смеюсь и я.
   Потом я спросил, когда у неё Госэкзамены, и куда она подаёт заявку после.
   — Почему же не в ординатуру сразу? Тебя возьмут с твоими оценками.
   — Закончим вместе с Лёней и вернёмся в Н-ск.
   — Вы хотите уехать из Москвы?! – изумился я. – Лёля… но почему?!
   — Всю жизнь тут в общаге маяться?
   — Да на чёрта в общаге?! Не хотите со мной, давай купим квартиру вам!
   — Хорошая цена… Нет, Кирилл, я не приму…
   — Ты со мной, то есть в моей квартире не хочешь жить, но почему не принять…
   Лёля ничего не ответила, составила чашки в раковину, включила воду, собираясь мыть.
   — Мне скоро идти надо, — сказала она, занимаясь посудой.
   — Куда? Или не скажешь?
   — Моего друга выписывают сегодня из больницы, я хочу его встретить.
   — Твоего друга? – мгновенная догадка осенила меня: — Стерха? Ты всё ещё встречаешься с ним? И что Алексей думает об этом?
   — А зачем Лёне об этом думать? О том, что я просто помогаю человеку, который мне сделал много добра.
   — Вот оно что… много добра… — я начал злиться, — и хорошо делал? Тебе нравилось?
   Лёля побледнела, обернулась ко мне:
   — Не смей так со мной говорить! Я может лучшего и не достойна, и всё же не смей! – изменившимся голосом сказала она, глаза остыли разом.
   И пошла наверх по лестнице одеваться. Я слышу, но не вижу её… подняться туда сейчас… нет, я не хочу так… Или подняться…
   Встречается со Стерхом до сих пор… нормально, конечно, он был серьёзно болен, но почему меня так злит это?! Почему я так бешено ревную именно к нему?!..
   Лёля спустилась, одета, как всегда очень просто и как всегда с каким-то удивительным шиком, от лёгкости он что ли?..
   Но сейчас я думал не об этом:
   — Лёля, ты встречалась со Стерхом пока жила со мной?
   Она удивлённо смотрит на меня:
   — У вас с Лёней общая фантазия на эту тему? — спросила она, – вы что, обсуждали это? — сверкнула глазами на меня, хмурясь. — Нет. Я не изменяла тебе, Кирилл. Так тебе приятнее?
   — Но откуда он взялся?!
   — Какая уже разница? Я ушла тогда не к кому-то, я ушла от тебя. От вас всех. От стыда.
   — Но ты вернулась.
   — Потому что жизнь больше, чем стыд, чем ошибки, чем всё, что мы делаем. Она идёт, течёт как неумолимая река и несёт нас за собой. Моя река слилась с Лёниной… — сказала она уверенно. И добавила: — И с твоей.
   Мы вышли из гаража, Лёля заперла дверь. Ветер подхватывает её волосы, вытягивает тоненькие прядки из причёски, треплет плащ, цепляя за коленки… Лёля, как я хочу быть этим ветром, касаться тебя… Я опять отстранён и не смею даже приближаться.
   — Не уезжайте из Москвы. Не бросайте меня одного, — сказал я.
   Лёля с улыбкой посмотрела на меня:
   — Не возьмут меня в интернатуру, и покачусь я в свой Н-ск, вот и будет тебе «не бросайте»…
   — Возьмут.
   — Я не для этого сказала, — смутилась Лёля, хмурясь.
   — Лёль, у Алёшки талант, ему светит большая карьера, а ты хочешь его в провинцию увезти, чтобы только самой быть подальше от меня?
   Она изменилась в лице:
   — Получается так… — проговорила она, будто размышляя сама с собой. – Кирилл… Я вовсе не хочу быть подальше от тебя…
   — Хочешь, поклянусь, что никогда не…
   — Не надо, — она качает головой, – не надо клясться. Обсудить это надо. Всем вместе, втроём.
   Наконец-то! Алексей, поразмыслив, согласится. Особенно, если Лёля не будет настаивать на отъезде из Москвы. Захочет она, захочет и он. Но как заставить её?.. Только рассуждая о его выгоде. Для него она и в моём доме жить согласится… что общежитие, пусть, конечно, получат, но зачем там жить, если с «Суши», как Алёша прозвал нашу квартиру на Сущевском валу, рукой подать до Склифа. Я говорю это всё, Лёля не спорит, слушает, не сопротивляясь. Хорошо уже это.
   И поговорить я пришёл к ним на следующий уже день. Я выложил пред Алексеем все те аргументы, что вчера перед Лёлей, я не уговариваю, но в моих словах – резон и они оба понимают это.
   — Что ты скажешь, Лёля? – Алёша смотрит на жену.
   Лёля, похоже, удивилась этому вопросу:
   — Я?! Ну вы даёте, мужчины… Я в любом случае выгодоприобретатель, что бы вы ни решили. Чего ты хочешь, Лёня? При Склифе остаться или на кафедры московские свои стопы направить, тебя везде возьмут с распростёртыми объятиями, и ты это отлично знаешь. Вопрос, чего ты хочешь?
   Но я понимаю, что вот так с налёту они ничего не решат, надо дать им обдумать, поговорить.  Всё же прошедший, проведённый всеми вместе праздник Победы многое изменил, Алёша перестал проводить границу между ними двоими и мной. Он хотел верить мне и любить меня, поэтому и согласиться на все мои предложения склонен больше, чем Лёля.
   — Ладно, малыши, не мучайтесь размышлениями прямо сейчас, — сказал я, с улыбкой, глядя на них, — Я становлюсь член-корром Академии мед наук с июня, а с декабря, глядишь, уже стану постоянным членом РАМН. Можете гордиться знакомством, в некотором роде.
   Ребята переглянулись и опять обратили взгляды на меня:
   — Так отпраздновать надо!
   — Ты когда узнал?!
   — Здорово!
   — Знаете что, вы примите решение в мою пользу и отпразднуем и мои успехи, и ваше возвращение.
   Удачно всё же, что так хорошо прошёл День Победы в этом году. Конечно, это предложение отца снова жить всем вместе было бы абсурдом ещё совсем недавно. Но… мне было очень хорошо, когда мы жили все вместе, втроём и я, действительно скучал по тем временам, когда Лёля была вместе с нами, а не между.
   Всеобщее семейное примирение и объединение, произошедшее на День Победы, стёрло даже из памяти навсегда то, что было между нами. Я не хотел помнить того, что толкнуло меня на войну когда-то. Я отпустил ту боль окончательно, когда всё до последнего рассказал Лёле.
    И вот сейчас, мы лежим рядом в просвеченной фонарём над слуховым окном темноте. Лёля не спит, я это слышу. Она обняла меня, прильнув головой к моему плечу:
   — Что будем делать? Как поступим, Лёля? — спросил я.
   — Ты сам чего хочешь?
   — «Хочешь»… Я… Когда у нас будет ребёнок, Лёля?
   Она засмеялась, прижимаясь ко мне:
   — Ну, вероятно, когда Бог даст. Будет. Мы только месяц как снова вместе.
   — Больше, почти полтора.
   — Главное, что мы вместе, ведь так?
   — Пойдём к отцу жить? К осени, не сейчас. Может, в отпуск съездим и…
   — Куда поедем в отпуск? Я… Или побудем в Н-ске? Или…
   — Юрка задумал в профессиональной студии наш альбом записать… только это секрет, девчонкам не говори пока.
   — Почему?
   — Хотят сюрприз сделать.
   — А мне ты не хочешь сделать сюрприз?
   Я захохотал, обнимая её:
   — Все репетиции у тебя пред глазами, что от тебя скроешь?!
   — Будто нечего скрывать… — засмеялась Лёля, отодвигаясь немного и глядя мне в лицо.
   — Уже ничего не осталось, — блаженно улыбаюсь я, будто мне когда-нибудь было что скрывать от Лёли.
   — Так и ничего? До сих пор на пейджер сообщения приходят… много девушек-то обольстил?
   — Много. Целую роту. Ты злишься? — я посмотрел на неё.
   Лёля снова прижалась ко мне:
   — Нет ничего, чего я не простила бы тебе…
   Я вижу её лицо в желтоватом полумраке, прекраснейшее лицо на всей земле, лицо, которое со мной всегда. Я не живу без него… Я помню каждую совершенную линию её тела, каждую нежную чёрточку её лица, аромат её кожи, её волос, неповторимый и волшебный, за него я держался в огненном и смердящем разложением аду войны, потом, выбираясь из забытья болезни. Ты свет, мой свет, Лёля. И почему ты любишь меня? Обычного белобрысого нескладного парня… какое счастье снизошло на меня с твоей любовью! Ничто не отнимет тебя у меня уже никогда. Соединяться с тобой вновь и вновь я не устану и не перестану желать никогда, пока живу… А после смерти… Лёля, разве мы смертны?..

   …— Лютер! Ну это бесстыдство! Мы побросали жён в воскресный день, а вы опять оргию устроили! Хорош, слезайте со своей верхотуры, друзья-музыканты пришли, — Юрка добродушно ворчит, начиная побрякивать по своим тарелкам, сбросив с них покрывало…
   Они репетируют, я не мешаю, они не мешают мне, я слушаю их, оставаясь наверху. Я могу даже задремать под их грохот, но мне приятны и рифы и громогласное барабанное соло и даже их споры.
   Я готовлю им всем поесть и мы ужинаем все вместе после их репетиции и мальчишки шутят, что пятый член их команды, я хохочу, конечно, это забавно. Но в известном смысле и Мила и Люся и маленькие Кира и Стёпа тоже члены этой команды. Кто и даёт силы и вдохновение, как не близкие своей любовью и поддержкой…
   Я сдала Госы на «отлично» и жду теперь ответа об ординатуре. Лёня всё же, активно поддержанный Кириллом, уговорил меня именно на ординатуру:
   — Надо максимально использовать свой потенциал, не лениться…
   Это Кирилл, конечно, хитрец, внушил Лёне эту мысль, прямо слышу его слова. Хочет во что бы то ни стало оставить нас возле себя. Я не боюсь больше того, что было между нами с Кириллом, туда, похоже, окончательно закрыта дверь. Даже Лёня не против снова жить с отцом. И иногда в похолодания мы переселяемся обратно в нашу прежнюю комнату на «Суше».
   Общежитие нам с Лёней, конечно, дали, но войдя в пустую комнату с ободранными стенами с которых прежние хозяева сорвали почему-то обои, обнажив стены «до мяса», меня взяла тоска. Что руководит людьми, которые делают жлобские вещи? Неужели они эти свои обои используют снова? Или это просто из какой-то мещанской злобы? Что это за врачи отсюда вышли, если им дерьмовых обоев жалко, как они душевные силы станут тратить на других? Никак?
   — Не грусти, Лёля, наклеим новые, — говорит Лёня, — мы с тобой в этом мастера.
   Это он намекает на то, что мы в последний приезд в Н-ск в эти выходные клеили обои на даче у мамы с дядей Валерой.
   — И кровать «олимпийскую» снова найдём…
   Я обняла его. С ним рядом мне не противны даже эти страшные стены…
   … -- Ты совсем худой стал, — я касаюсь его плоского живота. Он смеётся от щекотки.
   — Будто я когда-то был жирным! – мы хохочем, обнимаясь…
   Мы не выходим из дома с вечера пятницы, сегодня уже воскресенье.
  — Одержимые опять…
  — Устала от меня?
  — Ещё бы! – смеюсь я, — не спим, не едим, только воспеваем Эрота. Думаю, мы его любимые жрец и жрица!
   — Я по-другому не могу. А ты?.. – он смотрит в моё лицо.
   — Я… мне кажется, я умираю, всякий раз как мы расстаёмся. Даже на несколько часов.
   — Даже когда просто разъединяемся… это ненормально?
   — Я не знаю… я знаю только, что только с тобой рядом я живу.
   Солнечный свет пронизывает наш райский шалаш…

   В этот воскресный вечер мы с отцом празднуем его член-коррство, Лёлино окончание и наше воссоединение. Хотя мы до осени не собираемся к нему жить полностью и комнату в общежитии оклеили и прибрали для себя, хотя и не оставались там пока больше чем на пару часов. Узнав об этом, отец шутит, вспоминая историю с диваном Веры Георгиевны:
   — Кровать-то опробовали, цела?
   — «Олимпийские» кровати, думаю, делали с расчётом на олимпийские страсти, — сказал я.
   — Они только драк не выдерживают, а страсти навидались, надо полагать, — усмехнулась Лёля. – Студенты народ горячий.
  -- Драк? О чём это ты? – удивился я.
  -- Да так, это уже теперь совсем неважно, -- сказал отец. -- Важно, что вы вернулись ко мне, на «Сушу», давайте выпьем за новую жизнь?
   Я не ревную больше к отцу. Он ничего не может против меня. Уже ничего. И я это знаю. Теперь мы можем снова жить вместе. Теперь, когда не существует тайн, которые могут разрушить наши жизни, наши души...
Глава 5. Августовский урожай
   Июль радует погодой. Вообще хорошее лето. Это второе хорошее лето в моей жизни. Уже в прошлом году Лёля была рядом со мной, в моей жизни. Я был счастлив от этого. Я любил её с первой встречи, той самой, произошедшей уже семь лет назад, как это ни наивно, как бы ни неправдоподобно было. И она позволила мне любить себя.
   Позволила. И теперь я заставил её расплачиваться за это. Я «доставал» её по несколько раз в неделю, вынуждая «помогать» себе. Изображая кипучую деятельность, я выдумывал для Лёли задания, которые необходимо было немедля выполнить. Этим я удерживал её около себя. Я оставался в её ближнем кругу. За это время я ни разу не позволил себе прикоснуться к ней, как бы мне этого не хотелось.
    Я не спрашивал больше ни о муже, ни о его папаше, я сам всё знал. Я следил за ней. Не сам, конечно, за ней следили мои люди. Во-первых: потому что я волновался о её безопасности и должен был знать, не «водят» ли её, а во-вторых: я хочу всё знать о её жизни, с тех пор как мы сблизились позапрошлой зимой, я привык всё знать о ней и дальше я должен всё знать, чтобы владеть ситуацией. Чтобы управлять ситуацией. Управлять событиями.
   -- У меня ощущение, что я играю в казаки-разбойники, -- сказала Лёля, когда пришла сегодня ко мне, с очередным конвертом, в котором ничего не было, кроме пустых листов, который я сам послал себе, положил в камеру хранения, а её попросил секретно принести мне. – И ещё у меня ощущение, что за мной следят. Это паранойя? Или может такое быть?
   Она внимательно смотрела на меня, будто искала во мне ответ.
   -- Пообедай со мной? – я взял у неё конверт и унёс в свою спальню.
   Лёля посмотрела на часы.
  -- Ещё только три часа, - сказал я, заметив её взгляд.
   -- Скоро я опять начну заниматься и работать, так что… О, у тебя грибной суп?! Неужели белые грибы?
   -- У метро продаётся всё, что захочешь… -- улыбнулся я. Мне приятно угостить её.
   -- А варил кто? – Лёля посмотрела на меня, улыбаясь.
   -- Очень хотелось бы заставить тебя поревновать, но, увы, нет, я сам варил. Жил же я без тебя когда-то. Правда, довольно хреново, насколько я понимаю теперь.
   Мы сидим напротив друг друга и едим суп, и Лёля хвалит мои кулинарные таланты. Будто мы и не расставались. Я улыбаюсь. Мне хорошо от того, что она здесь, в моём доме. Мы болтаем, посмеиваясь над американскими страстями с Мониками Левински и их президентом, транслируемыми наподобие мыльной оперы по телевизору.
   -- Посмотришь, эта ведьмища, его жена, ещё отомстит всему миру за сегодняшнее унижение, -- сказала Лёля.
   -- Унижение? – я внимательно посмотрел на неё.
   -- Это унизительно, когда все узнают, что твой муж тебе неверен.
   -- А… Ты очень бы… страдала, если бы твой муж вот так?
   -- Страдала бы? Я страдала бы, если бы он меня разлюбил. Но он никогда не давал мне поводов для серьёзной ревности.
   -- В самом деле? Такой идеальный? – усмехнулся я.
   Но надо перевести разговор с этой темы:
   -- У тебя новое платье. И туфельки, -- я знаю, что женщинам приятно, когда замечают их наряды.
   -- Заметил, - улыбнулась она.
   -- Мне до сих пор стыдно за то, что я натворил с твоими вещами тогда. Ты испугалась?
   - Да уж, не по себе было… Вспомнился Арвид, Милин муж.
   Это мне не понравилось:
   - Не надо, Лёля, не ставь меня в один ряд с тем отмороженным уродом, - нахмурился я. - Хотя, я понимаю, для тебя все мы из одного теста. Мальчики из подворотни, - хмыкнул я.
   Лёля покачала головой:
   -- Ты не имеешь права так говорить, Игорь. Я никогда не считала тебя уродом как Арвид. Извини, за невольное сравнение… Я… не должна была, да и не думала так…
   Я смягчился:
   -- Проехали, Лёля, я зря накинулся… Собственно, кого ещё я должен был тогда тебе напомнить…
   Лёля смутилась, я потянулся через стол и накрыл её руку своей ладонью, Лёля пожала легонько мою ладонь маленьким тёплым пальчиком и вывернулась из-под моей руки. Что ж, спасибо, хотя бы за пожатие. Ничего, милая, моя милая, я подожду, когда тебе захочется оставить свою ладонь в моей, уже недолго…
   Меня изводило то, что мне приходится скрывать от Лёни то, что я встречаюсь с Игорем. Но я не могла рассказать, это не была моя тайна. Эта тайна едва не убила уже Игоря однажды… Приходилось молчать.
   На это я и рассчитывал. Что ты будешь вести двойную жизнь. Никакой необходимости сейчас не было в том, чтобы Лёля помогала мне в чём бы то ни было. Сейчас я почти ничего не делал, всё делали мои ребята. А я, сделав вид, что не доверяю прежним приятелям, пока, что называется, затаился. Я выжидал. Сейчас вся моя жизнь в стадии ожидания… Но я был готов к этому. Я всегда умел быть терпеливым. И самые важные вещи в моей жизни я не пущу на самотёк. Я затаился как снайпер. Мой выстрел впереди, я загнал уже пулю в ствол и навёл прицел.

   Я был вынужден поехать в Н-ск. Наташа позвонила мне и сказала, что есть очень серьёзный разговор. Это удивило меня. За всё время нашего с ней знакомства она, может быть, только один раз так настаивала на встрече. Это было, когда двадцать шесть лет назад, она сообщила мне, что беременна, после чего мы и поженились. Что сейчас заставило её вдруг настаивать на нашей встрече?
   -- Ты не поверишь, но я беременна, -- сообщила мне моя первая жена, с которой мы не живём сто лет и провели одну ночь вместе полтора месяца назад. Невероятно… по меньшей мере. Мной не овладело дежа-вю, как ни странно.
   Наташа и смущена, и обрадована, и расстроена разом. Я не знаю ещё, что и подумать, что и сказать… Но с Наташей у нас получился исключительный сын. И что он скажет, когда узнает об этом?
   -- Что, снова поженимся? – я посмотрел на неё. Снова жениться на Наташе – это было бы идеально, если бы я не думал всё время о другой.
   -- Я совсем не для этого рассказала… -- смущённо и как-то молодо улыбаясь, сказала Наташа.
   -- Как это? Или ты не от меня беременна?
   -- Кирилл, мне сорок шесть, так не шутят в моём возрасте. Я хочу с тобой вместе решить, что делать.
   -- Именно потому, что в этом возрасте, Наташа, может быть так нужно? Может быть, мы с тобой встречаемся в этой жизни, чтобы рожать таких прекрасных детей, как Алёшка?
   -- Что же, рожать будем? -- она взглянула на меня с сомнением.
   -- Полагаю, если бы ты не хотела этого, уже сделала бы аборт, верно? – я смотрел на неё, я знаю о чём говорю…
   -- Дети скажут, мы сошли с ума, старые идиоты, -- смеётся Наташа.
   -- Значит, не такие уж и старые, -- улыбнулся я, обнимая её за плечи.
Мы сидим в старом городском парке и нам будто на двадцать лет меньше, чем есть сейчас. Вот только я не хотел бы обратно, туда, в свои двадцать, мне хорошо в моих сорока восьми годах. Двадцать лет назад, я не знал, что такое любовь. Теперь я знаю. Я не умел любить ни сына, ни женщин, теперь я научился, и на аборт… тем более Наташу, которая подарила мне Алёшу… не пошлю.
   -- Но… Кирилл, разве ты любишь меня? Я же видела, ты ЕЁ всё ещё любишь, до полной отключки… -- тихо сказала Наташа, хмурясь.
   -- Видела? – я-то надеялся, что сумел хорошо скрыть свои чувства…
   -- Нельзя не увидеть… -- она отвернулась, её будто мутит? От беременности или от меня? -- Все видят, кроме неё и Алёши, они видят только друг друга.
   Я усмехнулся, потрепав Наташу за плечо:
   -- Вот это самое главное, Наташа… Это только моя беда. Или моё счастье.
   -- А мне что прикажешь делать с этим твоим счастьем? – побледнев спросила Наташа, снова оборачиваясь ко мне. И в это мгновение я испытываю дежа-вю: этот взгляд, веки прищурены холодно, будто говорит: ты не оправдал моих надежд. Да, это из тех времён, когда мы разошлись…
   -- Не знаю… может, вдвоём легче будет справиться? К тому же ребёнок будет? Ты родителям говорила?
   -- Нет… -- она уже закрылась. Та форточка, что была распахнута для меня в её душе, снова плотно закрыта на щеколду. -- Ты… спасибо, что… что не говоришь гадостей, вроде того, что не твой или что-нибудь такое… Но… я должна подумать. Ты не говори пока никому ничего, ладно? Особенно Алёше, -- она повернулась ко мне, глядя уже всё-таки по-новому, — а вообще, мы должны были, наверное, разойтись, чтобы через двадцать лет опять вот так обняться?
   -- Алёша в тебя, наверное, такое прекрасный? – я смотрел на неё, я так давно на неё не смотрел.
   Наташа засмеялась:
   -- Да нет, он точная твоя копия.
   Ох, если бы…
   И всё же был человек, которому я рассказал об этом новом в моей жизни. А в первых числах августа, когда Лёля начала уже заниматься в ординатуре в Первой Градской, мы с ней завтракали в субботнее утро вдвоём на кухне, в ожидании Алёши с суточного дежурства. Вот тут я и сказал.
    Лёля посмотрела на меня, качнула головой, чуть-чуть побледнев:
   -- Удивительные вы существа, мужчины… не отказал себе в удовольствии, значит?
   -- Ты ревнуешь?! – обрадовался я. Но Лёля обошла моё замечание.
   -- Значит, маленький братишка у Лёни появится… Круто, Кирилл Иванович, завидно даже, - сказала Лёля, хмыкнув. – Обратно поженитесь теперь? Наталья Аристарховна сюда переедет?
   -- Ты ревнуешь! Отрадно осознавать, -- улыбнулся я почти блаженно.
   Лёля вздохнула, подняв брови и скорчив рожицу, не глядя на меня. Зазвонил телефон. За последние недели звонки участились, какая-то девушка, а может и не одна, звонила Алексею, когда трубку брала Лёля, та бросала, меня просила позвать Алексея, он же отказывался и не говорил с ней, по крайней мере при мне. Поэтому при этом звонке Лёля посмотрела не меня:
   -- Опять ваши с Лёней девушки. Иди, ответь что ли, будет трезвонить полчаса.
   Девица опять просила Алёшу, назвала меня по имени-отчеству, между прочим. Я сказал, что он на дежурстве… звонит же в такую рань…
   Я вернулся на кухню, Лёля не пьёт уже кофе, просто сидит над чашкой.
   -- Ты что? Кофе не нравится?
   -- Слишком крепкий сварила в этот раз.
   -- Вылей, я сварю новый, - сказал я, мне было жаль, что она расстроилась, только чем? Моим сообщением или тем, что неизвестно кто звонит Алёше. Я решил её отвлечь: – Скоро Юра приедет.
   -- Юра?! – она улыбнулась. – Ему… восемнадцать? Совсем взрослый уже. Надолго приедет?
   -- На неделю, потом они с Сашей в Лондон опять поедут, в университет…
   -- Александра Николаевна в Англию перебралась?
   -- Да нет, на две страны живёт, но переберётся, думаю, в ближайшее время, по-моему у неё там завёлся сердечный интерес.
   -- Сердечный? У неё есть сердце?
   -- Когда-то было. Она была влюблена в меня. Это я, должно быть, остудил его.
   Лёля посмотрела на меня:
   -- Нет, ты этого не мог, - она улыбнулась, подперев щёку рукой. – Кто звонил-то?
   -- Я не знаю, -- правдиво ответил я, но думал о том, что она сказала, о том, что я не мог остудить чьё-то сердце. Но спросил, чтобы отвлечь Лёлю от мыслей о неизвестной девице: – Они закончили с записью? – я имел в виду запись альбома, которой Алёша и его друзья занимаются уже месяц. Я знаю, что люди записываются годами иногда, но это не про моего мальчика, думаю, у них всё быстро должно происходить.
   Лёля улыбнулась:
   -- Да почти. Они любят быстро работать. Самодеятельность… -- улыбнулась Лёля, воодушевляясь, -- но здорово, знаешь! Они такие классные, когда работают, такие мальчики-мальчики, серьёзные, красивые. Лёня и оперирует, наверное, с таким же выражением лица… Неотразимый просто! -- она улыбалась, как ребёнок, которому позволили, наконец рассказать о его увлечении. -- Я бы на месте «звёзд» снимала репортажики с репетиций и вот этих рабочих моментов, становится ясно, какой это на самом деле труд. Если наши так работают, то как те, что профи, не представляю…
   --- Они не злятся, что ты торчишь на их репетициях и в студии?
   -- Да нет. Привыкли, наверное. А может… может, им приятно, что есть кто-то, кто может восхищаться ими постоянно. Остальные-то жёны заняты нормальными делами: дети-дом. Только я этакий минизал и фан-клуб.
Я засмеялся:
   -- Влюблены в тебя все?
  -- Да нет! Платонически если… и то - нет, я им как сестра или товарищ, как и они все друг другу, -- засмеялась и Лёля.
   Щёлкнул замок, это Алёша пришёл…
   -- Лёль, не говори пока ничего Алёшке, ладно? – попросил я, когда она встала, чтобы встретить Алёшу.
   Она улыбнулась, оглянувшись:
   -- Не волнуйся. Я – кладбище чужих тайн.

   Меня уже который день встречает Оля. Даже не встречает, нет, она приходит не к окончанию работы, она пробирается в отделение. Что несложно, пройти может кто хочет и куда хочет. Я всякий раз удивляюсь этому, это после Будённовска и Кизляра и множества прочих подобных страшных событий. Совершить злодейство настолько просто, что странно, что их происходит так мало. Это потому, что никто не хочет их совершать?..
   Так вот, Оля, можно сказать, преследует меня. С тех пор, как Лёля перестала встречать меня с началом своих занятий и работы, Оля приходит почти каждый день. Удивительно, столько времени уже прошло. Я не понимал, почему она это делает, пока она не сказала мне сегодня того, что взорвало мою голову, что ясный солнечный день превратило в ночь… самую тёмную и мрачную, когда нет ни луны, ни звёзд, и не найдёшь дороги… Как мне это нести теперь?.. Я не могу вместить того, что сказала Оля даже в свою голову, моя душа и вовсе бунтует Я вижу Лёлю в полутёмной прихожей, она будто освещает мне мой путь. Обнять её, сейчас же почувствовать её аромат, её тепло, её объятия, прикосновения её тела, её губ… Лёля… Скажи мне что-нибудь, любимая, только бы услышать твой голос… Разрушь ад, поселившийся в моей голове!

Когда подступает тьма со всех сторон, нам так нужен свет.
Когда Тьма правит бал, мы забываем о том, что Свет существует.
Мы становимся слепыми,
не теряя глаза.
Наше зрение слепнет от темноты.
Слепота внутри нас,
не в глазах,
но в сердцах.
Обступает, сжимает и давит,
душит собой густая и неотступная тьма.
Ни раздвинуть руками,
ни победить,
ни обойти.
Где же свет, что разорвёт тьму?
Где свет, что спасёт меня?!
Где свет, что выведет меня?!
Не погас ли свет внутри меня, как узнать?
Есть ли жизнь внутри меня, как узнать?
Что ещё ведёт меня?
Что ещё держит?
Почему не сорваться вниз со скалы?
Почему я не хочу оставаться наверху?
Почему ничто не держит меня?
Я ненавижу тот свет, что любил вчера.
Я ненавижу ту жизнь, что была вчера.
Я ненавижу всё, что было вчера.
Это вчера убивает моё сегодня…
Я буду держать моё сегодня в руках, пока хватит сил.
Но я преступник, пусть ничего ещё не совершил.
Я хочу смерти не в первый раз.
Я хочу смерти и не только своей…

   -- Лёля… -- Лёня обнял меня так, будто не видел целый год. Глаза блестят в темноте, он бледен, взволнован, что-то случилось. Мне разом стало страшно, я подумала, не связано ли это с Игорем и тем, что мы затеяли с ним?.. я так испугалась этого, я обняла Лёню, пугаясь, потому что я знаю, что угроза не выдумка…
   -- Лёня, милый, ты что?! – спросила Лёля, сразу почувствовала, с одного мимолётного взгляда, не успев даже разглядеть меня толком в полумраке передней…
   -- Что?.. со мной… ничего… А что со мной? – промямлил я, и спрятал лицо у неё в волосах, прижимая её к себе. Лёля… воздух мой…
   Лёня странный. Он странный весь день. Он рассеян, при этом он стремится коснуться меня каждую минуту, но не весел как обычно. Как всегда. Как всегда последние три месяца.
   Таким как сегодня Лёня никогда ещё не был. Он будто всё время думал о чём-то. Но о чём? Правда «весь день», это тоже условно, мы ушли в «гараж», где Лёня скоро заснул, а вечером должны прийти ребята. Я спустилась вниз, чтобы не мешать ему спать, устроилась с книгами на софе. Послезавтра у меня тяжёлый день, мне предстоит учиться выскабливанию… Не могу представить себе, как буду это делать, как я… Как мне отказаться… Диагностическое выскабливание, иными словами, не имеющее отношения к прерыванию беременности это одно, а что касается… Я не знаю ещё как я это сделаю завтра, но сделаю, я не стану прерывать беременность. Если преподаватель не поймёт меня и потребует, чтобы я выметалась, не проучившись и двух недель, что же…
   Не знаю, конечно, куда я подамся в этом случае, потому что акушерство я считаю своим призванием. Но и переступить себя я не смогу. Не могу, не имею права. Не я посылаю людей родиться, не я должна и преграждать им путь в этот мир. Всем управляет Господь, пусть и держит это в своих руках.
   -- Лёля! – вдруг услышала я. – Лёля! Где ты?!.. Лёля!!!
   Я вздрогнула, жалобный, почти отчаянный крик. Лёня никогда при мне не разговаривал во сне… Я почти бегу наверх по ступенькам как страшно…
   В приглушённом свете наверху Лёня поперёк постели ярко белеющей в темноватой атмосфере догорающего пасмурного дня. Он вроде бы и спит, но… Я бросилась к нему, мне так страшно! Будто какое-то предчувствие. Будто с тучами, что собрались на небе эти же тучи собрались и в моей жизни… в нашей с ним жизни…
   -- Лёня! – я обнимаю его горячее обнажённое тело, пробуждаясь, он поднимает тяжёлые руки, обнимая меня, прижимается руками, плечами, лицом, все подползает ко мне…
   -- Лёля… Лёля… -- у него хлынула носом кровь, обильно, будто открылся кран… - Ты здесь…
   Он проснулся, наконец, открыл глаза, не замечая ещё, что заливает своей кровью мне плечо и грудь, в которые уткнулся лицом.
   -- Что ты… милый, Господи, что с тобой? Лёня… -- я обнимаю его, он горячий, он дрожит, прижимая меня к себе. – Что случилось, ты не заболел?
    Заболел… Господи, да лучше бы я сто раз заболел, чем это:
…-- Лютер, это твой ребёнок… Мне… что мне делать? Мне мать сказала на аборт идти… Я так… я боюсь… что ты молчишь?!.. Оля заглядывает мне в лицо почти испуганно, будто я её палач…
   Что я мог сказать? Что я мог сказать на это? Поверить в этот оживший ужас?! Отец когда-то предупреждал меня на этот счёт, но… всё как-то сходило мне с рук, что называется…
   Но всегда бывает так. Вот так, когда ты думаешь, что в твоей жизни всё наладилось, всё встало на свои места, на правильные рельсы, всё вдруг распадается…
   Аборт… ужасно, да, вероятно, и поздно, уже сколько времени прошло, какой аборт на этом уже сроке… Но если будет ребёнок… у меня ребёнок не от Лёли… и это теперь… Да даже, если было бы не теперь, а раньше, когда мы ещё не вернули себе друг друга… Я не думал, никогда ни разу не думал о ребёнке. Только с Лёлей думал.
   Что же это такое?
    Но она же сказала «Я прощу тебе всё», она сказала так. Говорила… И ведь это было… но как это соединить теперь? И Оля… меня передёрнуло, я должен буду до конца моих дней общаться с ней…
   Я проснулся в ужасе среди ночи, Лёля рядом. Я не заливаю её уже своей кровью, но она опять испугалась моих вскриков в ночи… Надо сказать, надо всё ей сказать, признаться, она обещала простить всё…
  -- Что случилось, Лёня? Что произошло? Что с тобой второй день? – она гладила меня по голове, по плечам, я ловлю её руки, прижимая к лицу. Я скажу, скажу тебе, Лёля… Всё скажу, но не теперь…
   -- Иди ко мне… -- прошептал я.
   -- Да я здесь… -- она поцеловала мои глаза.
   Но я нахожу её губы… Лёля…жизнь пить с твоих губ, больше для меня жизни нет ни в чём… «Я прощу тебе всё», прости меня… Люби меня, ещё люби, не спеши возненавидеть…
 … -- Во сколько ты родился, милый? – спросила Лёля.
   -- Родился… По-моему… мама говорила… В три часа ночи, а что? – сказал я.
   -- Что? – она засмеялась, обнимая меня, -- значит, ты уже родился, и я могу подарить тебе подарок!
   -- Подарок?! – я по-прежнему не понимаю, я совсем забыл, что завтра, точнее уже сегодня мой день рождения. Уже наступил понедельник. А я не заметил…
   Лёля выскользнула из постели, в полутьме куда более светлой, чем положено быть ночи. Её тело светится молочной, совсем незагорелой в этом году белизной, волосы, закрыли спину, с плеч – на грудь… всегда прячется за волосами… наверное это придумано так было, чтобы женщины могли скрывать длинными волосами свою прелестную наготу и от этого становиться ещё более обольстительными…
   Она села на постель возле меня, на ладони блестит что-то золотое… Это круглый медальон на цепочке.
   -- Что это?
   -- С днём рождения, милый! Мой любимый! Единственный навсегда! – Лёля улыбается в темноте, сверкая зубами, светя глазами. – Можно, надену?
   -- Спрашиваешь… - восхищённо произнёс я, -- ты купила мне медальон?!
   -- Больше того, я сделала на нём гравировку! -- она улыбается.
   -- Какую? Надеюсь: «Лёня + Лёля = любовь»?
   -- Само собой, -- засмеялась Лёля, застегнула цепочку на моей спине, ладонью огладила меня, улыбаясь… -- И ещё кое-что, посмотришь завтра.
   -- Ты не бросишь меня? – выскочило из меня.
   -- Никогда… -- она обняла меня за шею.
    Лёля… «я прощу тебе всё»… мне хочется плакать, как я не хочу, чтобы тебе было за что меня прощать! Лёля… я не могу представить, как скажу тебе, как мы станем жить с этим… Как мы будем строить нашу жизнь с этим… Только не бросай меня… Я скажу и ты простишь меня, простишь, ведь ты обещала…
   Мы сегодня ночуем на «Суше», потому что сильно похолодало и в «гараже» слишком холодно. Мы теперь живём на два дома. Большую часть времени проводим в «гараже». Но часть вечеров проводим всё же с отцом. К тому же он зачастил в Н-ск, зачем он туда ездит, мне не известно, но разве это важно? Бабушка и дедушка вроде здоровы. Я не хочу больше думать, мои мысли истерзали меня. Я расскажу всё завтра. Или послезавтра, но не теперь…
   После приятного утра, праздничного завтрака, что мы с Кириллом устроили Лёне, особенно ужасно было думать о том, что мне сегодня предстоит бунт… Бунт за который я могу поплатиться очень дорого, но, может быть, не придётся… может быть меня поймут без этого?.. Лёля ушла сегодня раньше нас. У меня отменился учёный совет, я мог позволить себе часа три поработать дома, над новой монографией, начатой мной ещё в мае. А Алёша просто задержался почему-то.
   Я подарил ему гитару, уже обычный подарок, но эта сопровождалась комплектом новых усилителей для всех их гитар и барабанов. Алёша был рад, искренне радовался подаркам, похвастался медальоном, подаренным Лёлей, где на лицевой стороне были слитые в вензель буквы А и Е, а на реверсе латынью: «FORTUNA FAVET AUDAX» - «удача любит смелых», и вообще сегодня был почти таким, каким я привык уже видеть его в последние месяцы с тех пор как они снова вместе.
   Но не таким как в субботу утром, когда он только пришёл с работы. Но он опять помрачнел, стоило Лёле выйти за порог.
   -- Ты что это? – я увидел, что он смотрит в окно кухни, что выходит на дорожку, ведущую от подъезда через двор к арке – выходу на улицу.
   -- Я… слушай, у меня бред или за Лёлей следят?
   -- Следят за Лёлей?! – изумился я.
   -- Ну да, посмотри, - Алёша кивнул на окно.
  -- Ты поэтому смотришь? – я выглянул в окно, но мне не показалось, что два парня просто шедшие на значительном расстоянии вслед за Лёлей, следят за ней.
   -- Нет… -- Алёша отошёл от окна.
   -- Что с тобой? Чем ты расстроен? С альбомом не ладится?
   -- С альбомом? Да нет, закончили уже с альбомом. Записали. Осталось свести, но это не наша уже работа, мы так, только послушать… словом, закончили… так что… Нет…
   Алёша налил воды в стакан, пьёт жадно, стукнув зубами о край.
   -- Расскажи. Ты… на работе что-нибудь?
   -- На работе и в учёбе я всегда первый, как ты знаешь… -- он сел на стул, взъерошил длинные волосы, -- и, предвосхищая твой вопрос: с Лёлей мы не ссорились. Пока.
   -- «Пока»?.. – я пристальнее вгляделась в него. -- Что это значит?
    И вдруг меня осенило:
   -- Ба!.. Вляпался? Алёшка?!.. С девкой какой-нибудь? С этой… звонит всё время… Олей? Что, забеременела? – Алёша посмотрел на меня.
   Ну, понятно… что ж, и на Солнце тоже пятна. Но я поспешил успокоить его, уж очень он огорчён:
   – Беда какая, аборт сделает и всего делов, -- легко обещаю я. -- Жене не говори, жёны такого не любят, знаешь ли.
   -- Отец…
   -- Я же предупреждал тебя! -- всё же не выдержал я. Осмотрительнее надо было быть. Странно, что только одна, сколько ты их только сюда перетаскал!
   Он поморщился почти болезненно:
   -- Ох, ну не надо! Что теперь…
   -- Успокойся, не узнает ничего твоя Лёля…
   Я смотрел на Алёшу и думал о том, что мы с его матерью странный сюрприз держим до сих пор втайне от него. Надо позвонить ей сегодня, первый красивый юбилей - 25 лет!