Е. В. Д. Глава 6

Глава 6.

С восторгом я ожидал будущего. Мне стало понятно, что надежда многое значит – она может давать силы, которые не ощущались раньше. Та публикация давала такую надежду, словно открывала новую дорогу, и эта дорога виднелась весенним солнечным днём, тем самым днём, когда человек знает, что всё только начинается, и начинается нечто хорошее.
Р.Ш. не избегал общения. Мне стало интересно то, как выпускается журнал, почему в журнале с моими стихами размещены статьи на те или иные темы. Р.Ш. объяснил и для ознакомления с тематикой журнала и кругом авторов дал мне пару других номеров.
Вскоре он мне сообщил, что со мной хочет встретиться одна известная поэтесса. Оказалось, что её статью разместили на следующей после моих стихов странице. С фотографии наверху этой статьи смотрела женщина с причёской «каре» и грустными глазами. При этом она как будто спряталась от фотографа, из-за чего получился неестественный ракурс.
Встречу назначили в её кабинете, находившемся в особняке постройки 19 века. Этот особняк занимала редакция журнала. Пройдя приёмную, я увидел женщину, выглядевшую старше той, которую запечатлели на фото. В этом обстоятельстве, как я подумал, и заключалась причина неестественного ракурса. Ещё подумалось, что она боится своего увядания и старалась оставаться неизменной внешне, включая причёску, с того возраста, на который она хотела выглядеть.

С той же грустью в глазах она сказала, что ознакомилась с моими стихами, напечатанными в журнале, и была бы не прочь прочитать другие. Чувствуя в сердце радость от продолжения моей литературной жизни, я думал, что после отклика этой поэтессы на мои стихи забрезжит больше света в тумане неизвестности, а в нем я себя и чувствовал с первой публикацией на руках.
Распечатав подборку, отправленную когда-то Р.Ш, я принёс их в приёмную поэтессы. На второй встрече в том же кабинете я услышал очередное мнение о моих опусах. Оно заключалось в том, что в них полно штампов, но некоторые строчки действительно оригинальны.   
Запись в дневнике: «Стихи – стихами. Они существуют – и это факт. Дело в моём мастерстве, дело в глазах людей, которые прочитали стих. В те моменты, когда я вижу эти глаза, я думаю о выражении своих в момент, когда стих только написан. А этот момент – момент удовольствия, высшей степени состояния «хорошо», и я сравниваю это ощущение с ощущением от наблюдения за глазами людей, ставших соучастниками этого действа – поэзии, и я вижу, что они – не соучастники, я вижу, что они прочитали нечто, не тронувшее их. Теперь я услышал то, что некоторые говорят о моих стихах, и я начинаю думать так же, как они».
С Р.Ш. я встретился дня через два. Он сказал, что в молодости та поэтесса писала хорошие стихи, подавая надежды, а теперь исписалась, вышла замуж за бизнесмена и выпускает сборники со своими новыми стихами. Потом он снова стал говорить о моих опусах. По сказанному им получалось, что я пишу только о своём, понятном только мне, а читатель хочет видеть вещи, близкие себе, иначе он просто не поймёт произведение.
Я показывал новому знакомому свои новые творения, словно пытаясь доказать, что есть нечто лучшее, чем стих о большом актёре. Но Р.Ш., соглашаясь их читать (даже думалось, может, из вежливости), не говорил ничего.

Запись в дневнике: «Мир врывается в окна домов. Я пытался поймать его, выпить, насладиться им. Я говорил. Я не видел мир, который врывался, а видел лишь предметы благодаря свету дня, холод их очертаний. Я слышал холодные рассуждения людей. Как я жил? Я пытался договориться с этим холодным миром – и я стал частью этого мира. Становясь же частью холодного, я подвигался к тому, чтобы стать поперёк тому, что врывался. Я бы встал точно, если бы не говорил, пытаясь поймать мир, что врывался в окна домов. Каждое стихотворение являлось попыткой запечатлеть первый звук, который был услышан мной при первом вдохновении. Всё дело в нём –оно исходило из первого звука. Но слова, слова, слова – они заглушали его».
Возможно, Р.Ш. появился в моей жизни как человек, с которым я смогу приблизить мир, который врывается. На очередную встречу с ним в старинном двухэтажном особняке я шёл с непередаваемым желанием. Снова обедал раньше времени и ровно в двенадцать выходил по направлению к автобусной остановке.
На одной из таких встреч Р.Ш. рассказывал о Маяковском, сравнивая его с Бродским. Первое, на что он обратил внимание, - национальность поэтов. Р.Ш. говорил о выживании нации, о том, что такое выживание происходит благодаря языку, что он – тот показатель, который отражает насколько жизнеспособна в конкретный момент времени нация. Язык развивается – нация жива, остаётся на одном и том же уровне, не обогащается, не расширяет свои запасы новыми словами – нация может скоро умереть.
Последнее касалось моего родного языка. На нём разговаривают мои родители, мои ровесники, люди моложе меня, но сам я – с трудом. Наш язык остановился в развитии ещё сто лет назад. Разговорный просто перенимает слова из русского, замещая при этом свои – и это не обогащение, а забывание своих слов. На том же уровне сохраняется язык литературный и театральный, но он – не достояние народных масс.
Р.Ш. хорошо знал историю, потому что закончил истфак университета. Никогда не работал по специальности, сразу после получения диплома уйдя в журналистику. Раньше он писал прозу, отправлял свои вещи в «толстые» московские журналы и не получал ответа. Однажды он узнал, что в наш город приехал известный писатель. Р.Ш. смог застать его только в купе вагона поезда, когда тот, возможно, всеми мыслями погрузился в обратный путь. Р.Ш. вручил ему рассказ. Тот его прочитал и посоветовал этим делом не заниматься. Критика – критикой, но Р.Ш., как я подумал, после этих слов сник и перестал возлагать на литературу большие надежды. Теперь ему говорят, что он знает толк в этой области, язык изложения хорош. Но где его новые рассказы, повести, романы?

Ещё он говорил, что писал и стихи, иногда пишет и теперь, но ритм жизни, работа не оставляют свободного времени на их доработку, и наброски остаются набросками.
Запись в дневнике: «Литература не всесильна, потому что люди могут избавляться от неё, забывать её. Они могут поддаться гневу, который может проявить себя неожиданно для них. Но литература как воздух может оставаться даже в труднодоступных местах, где, как казалось, его нет».
Р.Ш. говорил о литературе как труде. Хвалил местных авторов, ругал местную власть. Он настолько не любил представителей последней, которых называл «чиновниками» - а с его губ это слетало как «проститутки» - что и меня припечатывал, обозначая во мне «чиновничьи» качества. В целом, конечно же, я представлял собой хорошего человека.
С его же подачи я совершил вторую попытку получить пользу от посещения литературного кружка в университете.
Среда, семь вечера. Та же аудитория, тот же затхлый воздух. В аудитории никого. Потихоньку стали подтягиваться люди – кто один, кто вдвоём. Набралось шесть-семь человек. Было бы странно увидеть в качестве руководителя того учителя литературы, что и восемь лет назад. Вместо него я увидел уже седого человека с полубезумными глазами. Все его называли поэтом.
Он действительно являлся таковым. Получая от него замечания на свои опусы, я обнаруживал их ценность для себя. Р.Ш. говорил, что тот давно не писал ничего стоящего.
На многих заседаниях старый поэт отсутствовал по причине болезни. А на одной из встреч, на которую собралось больше десяти человек, ему подарили шапочку, как мне показалось, обшитую бархатом и с которой свисала золотистая верёвочка. Также на бархате красовалась золотая буква «М». Девушка, которая дарила ему эту шапочку, торжественно произнесла: «Мастеру!». До этих слов одаряемый поглощал своими глубокими карими глазами девушку, а после – его взгляд наполнился неистовством. Он взял эту шапочку, надел на голову и стал перед собравшимися красоваться. Кто-то крикнул: «Может, станцуете?», и старик, выказывая простодушие, стал делать какие-то движения коленями.

Запись в дневнике: «В своей голове, изредка в воплощённых в тетрадях словах я видел поэзию. Наблюдал её рассвет для себя, ощущал, пусть издалека, её силу. Здесь же, в этом кружке, я ощущал её закат. Собирающиеся, как и восемь лет назад, упирали в своей критике на форму, не вдаваясь в содержание. Возможно, я видел лишь туман, за которым поэзия скрывалась в этих словах, обсуждениях, но всё же отсутствие солнца удручало более всего. На этих собраниях я входил в число тех, кто читал свои опусы, слушал и запоминал критику». 
От старика я ждал полезных рецензий, но так и оставался неуслышанным. Р.Ш., слушая мои рассказы о литературной кружке, не удивлялся тому, что там происходит. Вообще, он редко чему удивлялся, что уже удивляло меня, считавшего отсутствие такой реакции ненормальным. Но это качество я замечал во многих людях, с которыми мне приходилось сталкиваться, поэтому такое качество не оттолкнуло меня от Р.Ш.
Я делился с ним мыслями о литературе, пытаясь нарисовать очертания нового пути, отличного от того пути, который теперь сложился в моей жизни и по которому я шёл словно в колее, чувствуя подчинение чужой воле, не делая попыток выбраться из этой колеи.
Он услышал от меня рассказ о повести, мной ещё не законченной. В этом рассказе я попытался выделить мысль о том, что есть нечто большее, чем Бог, что это нечто – не более, чем истина. Он ответил, что нет ничего больше Бога. Он вспомнил о друге, которого я ему напоминал. Этот друг однажды сказал, что не верит ни в ад, ни в рай, что Бога нет. Для Р.Ш. последнее утверждение стало камнем преткновения в отношениях с этим другом настолько, что они, в конце концов, перестали общаться.   
Запись в дневнике: «Бог – это истина, если он – не истина, в нём не нуждаются, его не ищут, к нему не идут. Говорят, Бог – в стенах церквей, мечетей, синагог. Библия, Коран, Тора – люди их читают, пытаются постичь. Христианство, ислам, иудаизм – люди начинают говорить о Боге, поминают его, молятся ему, постятся, отмечают праздники. Но каково тому, кто ищет истину, в этих стенах, по этим правилам? Я всего лишь пытаюсь понять, и нужен путь для обретения полного понимания, но пока этот путь лишь в моей голове, и я пытаюсь начать этот путь через творчество, через его литературную форму».

Новый разговор на эту тему произошёл в парке солнечным летним днём. Мы вышли до этого из особняка – моему новому знакомому надо было зайти в магазин, а дорога до этого магазина проходила через этот парк. Я снова попытался объяснить идею незаконченной повести.
- Нельзя сомневаться в существовании Бога, смысл литературы в том, чтобы описать красоту мира, созданного Богом, - сказал Р.Ш., послушав меня.
Запись в дневнике: «Никто не говорит об истине. Может быть, о ней не стоит говорить? Какой толк в том, чтобы повторять изо дня в день одно слово: истина, истина, истина…Разве появится в пустыне вода, если без конца повторять слово «вода»? Истина начнёт открываться тому, кто обратит в её сторону взгляд. Человек всего лишь смотрит в её сторону. Он не знает истины, но он может увидеть начало пути, который приведёт к ней. Да и приведёт ли? Разве я могу быть уверенным, что я приду? Я увидел свет. Я отбросил всё ради света. Но истина не стала ближе».
Потом настали дни, когда моё состояние стало напоминать состояние человека, застигнутого авитаминозом. Слова Р.Ш. звучали для меня как обвинение в неверии в Бога. Истина была великолепна в виде поэзии, вдохновения – как возможности открыть себя. Но знание о том, что нет ничего выше Бога, мучали меня. Как будто пытаясь договориться с самим собой, я стал думать, что свет – проявление Бога. А если так, то передо мной во всей ясности возникал вопрос: что значит Бог?
Ощущение того, что путь не обретён и может быть не обретён никогда, привело к тому, что меня наполнило состояние, напоминающее быстрое превращение одежды в лоскуты – прямо на владельце. Возникла жажда успокоения, и в обед я направился от офиса в сторону храма – того места, где проходили службы по правилам религии моих предков. Высокое, устремившееся остроконечными куполами в небеса здание посередине широкой и чистой площади – эта картина словно стала причиной того, что в мою сторону пошли невидимые волны, заключающие в себе спокойствие. Внутрь храма я зайти не решился, потому что, не зная, как молиться, стал бы походить на сотни зевак, которые с широкими глазами ходили на экскурсии туда.

В декабре юристы нашего офиса решили справить профессиональный праздник. Местом выбрали бар-караоке. Две сотрудницы решили подготовиться со всей серьёзностью: в студии своего знакомого они записали песни – переделки хитов. Эта переделка заключалась только в словах – на тему нашей работы. Записали девушки свои голоса, голоса двух мужчин-коллег и голос нашего начальника.
На праздник пригласили и юристов из других офисов нашей большой организации. Перед самим праздником приглашённые кучковались по признаку работы в одном офисе. Все знали друг друга, но как будто боялись подойти и заговорить. Лишь некоторые включались в общение, и то потому, что тесно общались вне работы.
Начало вышло торжественным. Ведущие – мужчина и женщина (из нашего офиса) объявили о причине праздника, обозначили гостей, которые занимали высокие должности. Потом все уселись по столам и принялись за закуски и салаты. Пошли конкурсы, пришло горячее первое. Стал раздаваться звон рюмок. Общение приобрело более тесный и тёплый характер. Первоначальная скованность улетучилась как дым. Кто-то принялся ходить от стола к столу.  Девчонки, один из коллег, начальник по очереди исполнили записанные на студии песни – точнее пооткрывали рты под фонограммы.
Р.П. снова «заправился», а я не выпил ни грамма. Однако, получилось так, что я находился в приподнятом, весёлом настроении. Может быть, внешне казалось, что я, сидя рядом с Р.П., находился тоже в «кондиции».
Вскоре каждый из присутствующих стал выходить к сцене и петь в «караоке». Первую свою песню я спел неуверенно, но потом на пару с Р.П. начал горланить всякие тексты под начинавшуюся музыку. А мой однокурсник уже выглядел так, как будто его уже должна забрать жена – с возбуждёнными глазами, резкими движениями рук.
Под конец вечера вся наша большая компания собралась вместе у сцены и пропела гимн юристов.
Через несколько недель уже случился новогодний «корпоратив». Наша организация сняла для этого ночной клуб. С Р.П. я уже не пересекался. На следующий день мне предстояла сдача экзамена на водительские права поэтому я не прикасался к алкоголю. Р.П. снова «нажрался». Он с кем-то из девушек начинал танцевать. Чуть погодя его уже держали за руки, чтобы тот не упал. «Весельчак» - подумал я.