МилЛЕниум, или Повесть о настоящем. книга 3

Книга 3
Часть 11
Глава 1. Льдинки

   Алёша, по-прежнему потерянный, ушёл в свой Склиф, а я набрал номер Наташи, она в это время уже на работе. Я не звонил несколько дней, я был в Н-ске неделю назад. Наташа ответила сразу. Приняла поздравления, поздравила и меня тоже с нашим с ней общим праздником, а потом сказала, помолчав несколько секунд, и чуть приглушив голос:
   – Ты… Кирилл, ты не приезжай… не приезжай, как собирался…
   – Что случилось? – мне стало не по себе от её странного голоса и холодных слов.
   – Ничего. Всё вернулось на круги своя. Не волнуйся, тебе не надо уже жениться на мне.
   У меня похолодело под сердцем:
   – Наташа… что ты сделала? – спросил я, осипнув.
   – Сделала. Так что живи как жил.
   – Зачем ты так, Наташа?
   – Пока, Кирилл, Алёше я позвоню ещё…
   Вот так, захлопнула дверь перед моим носом… Я не обольщался. Не думал, что мы можем быть по-настоящему счастливы или близки с Наташей, мы никогда особенно не сближались, слишком разные по темпераменту, взглядам, устремлениям, предпочтениям в самых мелких вещах, нам с ней трудно было ужиться даже, когда нам было едва за двадцать, что уж говорить про теперешние годы…
    Но ребёнок… Наташа… Всё же не выдержала возможного провинциального осуждения или вовсе не хотела его сразу? Или… Ах, Наташа… Как нехорошо стало на душе… как славно всё было несколько часов назад, когда мы втроём сидели за столом и угощались тортом, специально заказанным мной для сегодняшнего утра! Как счастлив я был видеть двух самых дорогих для меня на свете людей, моего сына и ЕЁ, Лёлю… быть с ними, радоваться тому, что им вновь хорошо со мной. Что всё прощено, но ничего не забыто, не отпущено, «все видят»… Ах, Наташа…
   Что теперь будет с Алёшей и Лёлей, только бы он не натворил глупостей, не признался бы только! Кто это простит из женщин… тем более жена… Если она уйдёт опять… Что я стану делать, если они опять разойдутся?!..

   Диагностические выскабливания я сделала безупречно, дай Бог, чтобы у этих женщин не оказалось каких-нибудь тяжёлых диагнозов вроде рака. Гистероскопию на новом эндоскопе тоже провела на «отлично», что называется, но это уже не в первый раз.
    Следующая пациентка вошла как раз, когда из смотровой вышла даже акушерка. Мне показалась странно знакомой эта девушка, но только первые пару минут я не узнавала её, потом воспоминания встрепенулись в моей голове – это же та самая девушка, немного рыхлая красивая блондинка, что так нахально вешалась на Лёню когда-то возле Склифа.
   Что она… на аборт пришла?..
   – Фамилия ваша? – спросила я.
   – Нарышкина, Ольга Викторовна. Я … это же вы… – вот чёрт, узнала меня… – вы жена Алексея… Моего Лёши!
   – Вашего?! – я задохнулась от возмущения и от того как болезненно сжалась моя душа от этих слов: «моего Лёши»…
– Отпустите его! – вдруг вылупив большие белёсые глаза, запричитала девушка, называющая Лёню «мой Лёша». – Он из-за вас меня на аборт заставил идти! А я его люблю, и он меня любит, он просто думает, вы узнаете и опять с его отцом станете… ну… крутить…
   Меня затошнило, ударило, будто в голову: «крутить».… Лёня рассказывает об ЭТОМ ей, этой девушке?! Это предполагает серьёзные отношения… Очень серьёзные, чтобы Лёня мог такое рассказать, то, чего даже друзьям не говорил…
   – Вы такая красивая, вы, наверное, добрая, отпустите Лёшу, я ему сыночка рожу… Не заставляйте его… Ему так стыдно, он страдает из-за того, что вы и Кирилл Иваныч…
   Боже мой… да замолчишь ты…
   – Он хороший, он меня так любит. Он говорил, что у нас всё будет, только он вас не хотел… ну, обидеть… Отпустите Лёшу! Ему со мной будет лучше. С вами он стыдится, что вы с его отцом, не может вам сказать, а сам… он только об этом и думает, как вы унижали его… Не спит ночами…
   Боже мой, сжалься, убей меня сейчас… жаль, что не убил раньше, пока я не слышал ещё всего этого…
   Я постаралась начать говорить:
   – Вы… Ольга Викторовна, вы идите. Аборт не надо делать, вообще… не волнуйтесь… Ребёнка Алексей всегда хотел, – я встала из-за стола. – Вы идите, на учёт встаньте по беременности, наблюдаться надо. И про аборты больше не говорите, малыш всё слышит…
   – Елена Николаевна!.. – она хлопает большими ресницами.
   – Идите…
   – Вы добрая! Спасибо вам!  –  улыбается, зубы толстые…
   Наконец-то её вынесло из кабинета, не успела я перевести дух, вообще вернуться к реальности, как вошла моя преподаватель:
   – Что это женщина шарахнулась? Передумала аборт делать?
   – Передумала, –  сказала я. – И я, Анна Романовна, передумала… вернее и не думала… Я не буду делать этого. Никогда. Считаете это непрофессиональным, выгоняйте. Я могу, и буду делать всё, но ЭТО я делать отказываюсь.
  Анна Романовна прищурила чёрные глаза:
      – Что это ещё?!
   Я стою, думая о том, как бы мне поскорее вырваться отсюда, скорее, на воздух, я задыхаюсь… «Я Лёше сыночка рожу»… «Ему так стыдно»… «Отпустите Лёшу»… А Анна Романовна ещё спрашивает, почему я отказываюсь убивать детей, вот «Лёшиного», например…
   – Хорошо подумала?
   –  Очень хорошо подумала, – я смело встретила её взгляд, подняв голову.
   Она ещё несколько мгновений сверлила меня взглядом, но не злым, не раздражённым, а чуть ли не гордым и восхищённым?.. Анна Романовна, отпустите, на воздух, ради Бога…
   – Насчёт «всё могу», ты не зарывайся, Легостаева, Елена Николаевна, – она нарочито отчётливо проговорила мои имя и отчество, - ты ещё только начинаешь превращаться во врача, только окукливаешься, а выйдет ли из кокона бабочка с прекрасными крыльями, мы ещё посмотрим… – в уголках глаз брызнуло что-то, как лучики улыбки. – Тэк-с… Иди сейчас домой. Подумай пару дней. Надумаешь работать, придёшь. Сейчас ничего не говори. Иди.
   – Я…
  – ИДИ! – почти рыкнула Анна Романовна, длиннорукая, похожая на мясника моя неутомимая и всегда жизнерадостная куратор, впервые сделавшаяся такой строгой.
   Но сейчас я не думаю о том, что, возможно прикончила свою карьеру, я думаю о том, что я смогла настоять на своём в этом деле.
   О Лёне я не могу думать. Мне так больно, что это выше моих сил сейчас думать о нём, о том, что я нарисовала себе несуществующий мир и в нём пребывала… Господи, ты делаешь нас слепыми и глухими, когда хочешь наказать… Ведь я видела её, много раз видела у Склифа… а эти звонки… Лёня… как ты жил-то в этом аду?
   Жить на две половины, ничего хуже нет. Как ты это вытерпел? На аборт послал девочку, этакий грех на душу берёшь, ради чего, Лёня… нет, не могу, не сейчас, не могу…
   Я вошла в квартиру, рассчитывая никого не застать. Но Кирилл оказался дома. Я это поняла не сразу. Я, босая, не чувствуя ступнями холодного пола, прошла в нашу с Лёней комнату. Нашу… что теперь может быть «наше»…
   Кирилл заглянул в открытую дверь:
   – Ты почему вернулась? Не заболела?
   – Кирюша… – выдохнула она, будто с облегчением, – ты дома? – я так рада видеть его, его добрый взгляд, обеспокоенный, искрящийся. Хотя бы что-то не изменилось пока в этом мире…
   Лёля выглядит странно, бледная и рассеянная, смотрит, как будто соскучилась… не так как всё последнее время, когда за Алёшей она вовсе не видела меня, а тут подошла ко мне и обняла:
   – Как хорошо, что ты дома, – она положила голову мне на грудь под шею, макушкой под подбородок, босиком она сразу значительно меньше меня… – как же хорошо, что ты есть, Кирюша, милый…
   Она подняла лицо, продолжая прижиматься ко мне:
   – Ты ещё любишь меня? Или всё похоронил? – она смотрит на меня тёмно-синими блестящими глазами.
   – Ты уверена, что хочешь это знать? – улыбнулся я.
   Что толкает её сейчас в мои объятия? Про Алёшкины шашни узнала? Что дальше будет?.. а не всё ли равно?!
   – Знать?.. Я хочу почувствовать это! – её рука, всегда такая…как прикосновение воздуха, прохладной воды в жару… едва касается, будто она кончиками пальцев, ладонью хочет почувствовать, словно увидеть моё лицо… – Я так тебя люблю! Ты это знаешь?.. Нет, подожди…послушай! Я не знаю, как это происходило и продолжает происходить, почему это происходит, что за обратная сторона Луны, моя любовь к тебе… Я тебя люблю с того дня, как… помнишь, мы встретились в Н-ске летом?.. даже, если ты не помнишь, это не имеет значения, помню я и буду помнить… с того дня я не могла не думать о тебе и не понимать, что хочу тебя… Я всегда, с первого мига стыдилась и бежала от этого, но всегда желала всего, что было после. Всегда буду тебя любить! Ты меня прости…
   – Простить? За что? – я коснулся ладонью её волос, её лица.
   – За то, каким это стало несчастьем для тебя – меня любить.
   Ну, нет, это совсем не так Лёля!
   – Нет, милая, это всегда было счастье. Без тебя я никогда не узнал бы его… С того самого летнего дня… Я помню всё, что тогда было. Что я чувствовал, что я чувствовал от тебя… Почему ты говоришь сейчас всё это? Что случилось? Что с тобой?
   Она мотнула головой, волосы качнулись на мою руку. Не хочет сказать.
   – Расскажи мне… – надо, чтобы сказала, сама сказала, я не должен показать, что знаю что-то… Ей будет ещё больнее. А ей сейчас больно, я чувствую, чувствую её боль, чувствую сильнее, чем свою…
   – Рассказать?.. Я отказалась делать аборт. Сегодня и всегда. Теперь меня, возможно, выкинут из ординатуры, – она отпустила меня из своих рук, от своего тела, но не от себя… Не отпускай меня от себя никогда, Лёля.
   – Не надо так огорчаться. Никто не тронет тебя. А выгонят, на дерматологию пойдёшь, там абортов делать не надо.
   Он улыбается. Какой ты всё же славный человек... Я снова обняла его.
   – Спасибо тебе, Кирюша, милый… Ты… ты сейчас не… я хочу побыть одна. Ладно?
   Я подошёл к двери, да…да, я сейчас уйду. Но… кому ещё я могу сказать, если не тебе…
   – Наташа избавилась… избавилась от… от нашего ребёнка, – сказал я, обернувшись.
   Лёля нахмурилась, бледнея, посмотрела на меня:
   – Господи… ты… – вдохнула она, – тебе больно? От этого больно?
   – Больно?.. Нет, пожалуй… Но… Когда я думаю, что и Алёши могло не быть… так же могло не быть…
   Мы смотрим друг на друга. Это ещё одна тайна, которая объединяет нас… что до остальных, они раскрыты, но не перестают притягивать, связывать нас друг с другом.
   – Не надо, Кирюша, ты не терзайся.
   – «Не терзайся»… – вздохнул я. – Я так привык не терзаться. Я привык жить легко… – говорю я, чувствуя ком в груди.
   – И, слава Богу, хоть кто-то по-настоящему лёгкий человек… Светлый, – она так улыбается, право, развеиваются тучи с сердца.
    «Светлый человек», спасибо тебе, Лёля… И болезненный ком сразу пропал. Наверное, ты, правда, любишь меня. Кто ещё меня так любит?..
   Она села к столу. Расстроена, девочка. Я подошёл к ней, сжал плечи ладонями, мне хочется согреть, защитить её, и её тучи развеять. Но как? Что тебя тревожит, что   мучит? Почему ты не хочешь сказать? Узнала об Алёше? Скажи, и я смогу успокоить тебя! Скажи, я не могу сказать сам!
   – Я… я завтра буду дома. Мне сказали, пока не приходить…
   – Даже так?
   – Да… но… может это я не права?
   – Нет, я так не думаю, не думаю, что ты не права.
   Нет, расстроена из-за работы, из-за учёбы, понять легко. И всё же, почему мне кажется, что это не всё, не вся правда? Я чувствую в ней трещину, и она увеличивается… завтра будет дома… это хорошо, может быть завтра скажет…
   Я наклонился, чтобы поцеловать её, но она остановила меня, накрыв ладонью моё лицо, мои губы, но наклонилась к руке, лежащей на её плече, прижав на мгновение щёку. Тепло и тихо. И так, как касаются того, кто по-настоящему близок и дорог. Тысяч разнообразных чужих поцелуев стоит это прикосновение…

   Я спешил домой. Будто чувствуя, что что-то происходит снова, снова начала шататься и рушиться моя жизнь. Отец был дома, когда я вошёл.
   – Ты рано, что стряслось? – он вышел в переднюю.
   – Стряслось?.. Лёля… не приходила ещё?
   – Давно уже. В «гараж» ваш ушла, сказала, ваши придут, юбилей твой отмечать. Ты что? – он вглядывается в меня. – Что с тобой? Бежал всю дорогу, что ли?
   Алёша сел на большой пуфик в прихожей, опустив руки.
   – Не знаю… В «гараж», значит. Ты… пап… Нет, ладно… – он посмотрел на меня, – завтра увидимся.
   И ушёл. Такой же бледный и встревоженный. Всё же, как они чувствуют друг друга. Даже на расстоянии…

   Я бегу, теперь в «гараж». Мне действительно кажется, что я опаздываю, что я не успею,  не застану её и упущу. Почему? Из-за этого пришедшего в мою жизнь кошмара, ведь если кошмар в моей жизни, то и в её… у нас одна на двоих жизнь.
   Надо сказать, надо сказать всё и решить, как поступить, как быть дальше.
   Я вошёл в незапертую дверь.
   –  Кто там? Кирюша, ты? Ты чего?..
   «Кирюша»?!..  Меня обдало жаром… и он дома… И она не на учёбе… пришла давно… Что это? Что, опять, всё по-новой?!.. Почему она не удивляется его приходу, больше того – для неё это обычное дело, то, что он пришёл. Что пришёл Он, не я!.. И «Кирюша», не как-нибудь…
   Лёля увидела меня, улыбается, показывая издали грязные руки:
   – Ты? Ты рано… а я вот мясо решила к вечеру приготовить, пока замаринуется… Что с тобой? – она меняется в лице, вглядываясь в меня.
   – Со мной?.. – мои веки прищурились, будто сами собой. – Ты… отца ждала?
   – Нет, с чего ты взял?
   –  Ну… «Кирюша» и… я не слышал ещё, чтобы ты так называла его при мне.
   Лёля посмотрела на меня:
   – Не называла при тебе? Всё может быть… – она пожала плечами. – Но разве это важно?.. Давай, помогай, раз пришёл так рано. Вино открой, вином мясо зальём.
   Делает вид или правда не придаёт значения тому, что… что они тайно встречаются… Встречаются…
   Я всё забыл от этих мыслей, мыслей о том, что они… и как её вывести на чистую воду, когда она притворяется, что всё как всегда?
   Я же вижу, что притворяется, не всё как всегда…
   Я так и не сумел подобрать слова, правильно задать вопрос, чтобы понять, что с Лёлей, почему она смотрит, но будто не видит… Говорит, но будто не со мной, а с кем-то, кто будто за спиной у меня…
   Пришли ребята, все с жёнами, кроме Масла, он пока не обзавёлся девушкой. Ребятишек не брали сегодня, оставив с бабушками. Так что мы могли позволить себе развлекаться допоздна и самым «разнузданным» образом. И хотя с утра всем было нужно на работу, кроме девочек, потому что двое были в декрете, а Лёля так толком и не объяснив, почему, но сказала, что завтра останется дома. То есть здесь, в «гараже».
   – Масёл, что ж ты всё бобылём?  –  Мила усмехнулась будто бы игриво, но мы, зная её, видели, что она балуется. Масла, впрочем, смутила, к всеобщему веселью.
   Мы танцевали. Мы пели под аккомпанемент гитар и бубна несколько песен. Новых, я только в последний месяц написал, Лёля слышала, девчонки ещё нет. Хлопают, хвалят, хмельные все, но, кажется, искренне...
   Юра с Серёгой учатся в ординатуре в Онкоцентре на Каширском шоссе, всегда посмеиваются надо мной, «ненормальным», которого понесло скоропомощную больницу.
   – С «красным» дипломом ты мог бы…
   – Уймитесь вы уже с советами, - смеюсь я, тоже в сотый раз отвечая на их подначки.
   Юрка замахал рукой на меня:
   – Комсомолец первых пятилеток, – сказал он. – Такие, как ты и Комсомольск-на-Амуре какой-нибудь строили, надо думать.
   – Без таких, как наш Лютер, вообще всё давно кончилось бы, – неожиданно серьёзно сказала Люся.
   – Без всех нас всё кончилось бы, – улыбнулась Лёля.
   Мы все посмотрели на неё, удивлённые немного её серьёзным голосом и тоном, но она снова улыбнулась легко и спросила Юру:
   – Когда в «звёзды»-то выходите?
   – Зря хихикаешь, твой муж даже нотную грамоту осилил между делом, туда-сюда и настоящими профи станем.
   Мы все засмеялись. И я был бы счастлив, если бы не льдинки на дне Лёлиных глаз… что с ней…из-за него, из-за «Кирюши»?..
   Разошлись все, в полночь, чтобы не опоздать на метро, смеялись, что в прошлые времена остались бы, но работа не учёба, малыши…
   – Да и оставаться с ними, с этими бешеными тут… пока сидели, взглядами щёки прожгли друг другу. Когда медовый месяц-то закончится, проказники из психушки? – смеётся Мила. Этот фильм давно устарел, когда-то на первом курсе мы всей группой смотрели его, но никто не помнит ничего, кроме бойкого названия.
   И опять все  смеялись. Мы расцеловались, прощаясь. Я запер дверь, а Лёля прошла внутрь, остановившись у стола, спросила со вздохом:
   – Простишь, если останется этот бедлам до утра?
    – Я сам уберу утром.
   Лёля посмотрела на меня, с усталой улыбкой, включила водонагреватель, снимает одежду за полиэтиленовым занавесом, обозначающим нашу «душевую». Я зашёл к ней, пока она, подняв изящные руки, закалывала волосы повыше на затылке, открыл ещё слабо нагретую воду. Я уже раздет, всё как всегда, как каждый день… и каждый день как впервые, как впервые мы видим нагими друг друга…
   Лёд растаял, если и был, если я не выдумал его себе. Какой лёд… Какой может быть лёд… в Лёле никогда не было льда… ни одной снежинки…
   …И всё же мне снова снится кошмар. Снова, я вижу, как Лёля отделяется, уходит… я уезжаю на поезде в Чечню, а она остаётся… Уходит, на её плечах чьи-то руки… Лёля!.. но руки увлекают её за собой… Нет, ты рядом, ты со мной… ты всегда будешь со мной…
   Утром я ушёл, пока она ещё спала, я убрал всю посуду, как и обещал. И снова вспоминаю, что надо поговорить… эта мысль хуже адского наваждения… Снова Оля… Оля, с которой я теперь должен стать чем-то единым... Господи, неужели я так сильно провинился перед тобой, что ты так жестоко наказываешь меня?
Глава 2. Тяжесть
   – Привет, – Лёля вошла, открыв дверь своим ключом. Я из кухни услышал, как она входит. Я знаю, что это она, потому что больше ни у одного человека нет ключей от моей квартиры. Она сразу пришла ко мне на кухню. – Что это ты слушаешь? Театр у микрофона? – бледная немного, огромные глаза. Что ж… я всё-таки хорошо узнал тебя, Лёля.
  – Это Бунин, Иван Алексеевич, – сказал я. – Ты что? – я смотрю на неё незамутнённым взглядом честного человека. Я отрепетировал этот взгляд уже давно. Я ждал тебя, Лёля, ещё вчера… спектакль был разыгран по моему сценарию идеально, всё в своё время.
   – «Что»? – рассеянно переспросила Лёля.
   – Что с тобой? – спросил я.
   – А что со мной? – она не ответила взглядом.
   – Почему ты вдруг пришла?
   Она вздохнула, села к столу, она не может, похоже, ни говорить, ни смотреть не только на меня, на весь мир, больно тебе… Прости, Лёля, без мести не получилось.
   – Возьмёшь пожить к себе? – слабая тень улыбки.
   – Станешь жить со мной? – спросил я.
   – Ну, если позволишь,  – проговорила она, опять вздыхая.
   Я отодвинулся от стола, мне хорошо, я не могу не улыбаться:
   – Прямо сейчас можно начать?
   Она качнула головой не глядя на меня:
    – Нет. Прогонишь?
   – Да нет. Я добрый, – улыбнулся я, –  оставайся так.
   Лёля засмеялась. Сначала весело, нормально… Но вскоре смех её превратился в рыдания… она зажала рот обеими руками, сжимаясь в комок. Я подошёл к ней, хотел обнять, успокоить её, но она оттолкнула мои руки, вся трясясь.
   – Не бойся меня. Я тебя не обижу…
   Лёля… ты доверяла мне когда-то, обними меня, позволь мне тебя успокоить… Позволь мне позаботиться о тебе, я могу, ты это знаешь… Лёля обняла меня, доверчиво прижимаясь, обняла за шею, как ребёнок. Такая, слабая, почти неживая, она нежная, податливая… Я всё вернул себе. Всё, что она сама отобрала когда-то. И куда надёжнее, чем прежде, когда всё было предоставлено судьбе и происходило само собой…
   – Где Лёля? – Алёша влетел ко мне в кабинет прямо от входной двери, как вихрь.
   – Что значит, «где Лёля?» Вы вместе ушли вчера… – я едва успел развернуться от стола, за которым сидел, занимаясь  новой монографией.
   – Хочешь сказать, она не приходила сюда сегодня?.. – он сверлит меня глазами, будто опять подозревает в чём-то. Будто даже уверен, что я виноват перед ним.
   – Что происходит, Алексей? – я обеспокоился и лицом его и тем, что он говорит. Поздний вечер, если Лёли нет с ним, то… где тогда Лёля?!
   – Это ты мне скажи! «Кирюша»!.. – он скривился, коверкая голос. – Ты сказал ей всё? Ты сказал ей, чтобы она бросила меня?!.. Это когда-нибудь закончится?! – орёт на меня мой взрослый сын. Может быть я и виноват, но не в том, о чём он говорит сейчас…
   – Прекрати! – и я прикрикнул на него. – Твои косяки, причём тут я?! Я предупреждал тебя, надо было слушать больших мальчиков.
   Он подскочил ко мне:
   – Твою мать, где Лёля?! «Большой мальчик», чтоб ты провалился?! – Алексей готов вцепиться в меня, уверенный, что я «сдал» его Лёле.
   Если мы сейчас рассоримся в хлам, это никому не поможет.
    – Успокойся! – примирительно сказал я. – Объясни всё толком. Я не знаю ничего, я вас обоих видел вчера. Сам подумай, где бы я прятал её и для чего?! Если Лёля пропала…
   – Она ушла… наверное, узнала всё и ушла… – он сел в кресло, хватаясь за виски, стискивая длинные волосы между пальцев. – Ни в общаге, ни на работе её нет, и не было…
   – Ты бы с Олей своей поговорил.
   – Да пропади она пропадом, Оля!
   – Послушай, что бы ни было с Олей, но ребёнок это… не надо так злиться на ту, что собирается родить тебе. Это важнее.
   – Важнее? – Алёша посмотрел на меня. – Важнее чего?! Оля важнее?
   Я не стал спорить. Всё сам поймёт и оценит в своё время. Я был моложе, когда оказался почти что в его положении…
   – Может быть, она любит тебя?
   – Пап! Я умоляю, не надо только о любви сейчас!.. – взмахнув руками, орёт Алексей с бледным перекошенным лицом.
   – Это твоё дело, как решишь… но поверь мне, ребёнок это…
   Но Алёша посмотрел так, будто я ударил его… Я встал, подошёл к нему, потрепал по плечу:
   – Утро вечера мудренее, Алёша, уже двенадцатый час ночи, если Лёля ушла от тебя, ты ничего не сделаешь сейчас. Ты… спать сейчас ложись.
   – Спать?!! - он посмотрел на меня, как будто я предлагаю что-то несусветное.
   – Можешь не спать, метаться из угла в угол. Хочешь, выпьем вдвоём. Можешь напиться в выходные. Но что ты сделаешь, если она ушла?!
   – Я не верю, что она сама вдруг ушла, – уверенно сказал я.
   – Как это понимать?
   – Я ЗНАЮ, что она не могла вдруг вот так уйти. Даже из-за Оли. Я… не могу объяснить, но она не могла уйти так… Что Оля, ребёнок… конечно, ничего хорошего, что у меня будет ребёнок не от Лёли, но… она не ушла бы из-за этого. Лёля не ушла бы… Или… – твёрдость в голосе сменилась нерешительностью, – может, она на время ушла… злится и…
   – Ну, хватит, – я остановил турбулентный  поток его речей, ясно, что они продолжение мысли, что вертелась неотвязно в его голове много часов. – Ты не найдёшь ответа, пока не поговоришь с ней.
    Мне до боли, до душевной судороги жаль его, но что сейчас мы сделаем? Если Лёля ушла… вчера, значит, решила… поэтому и говорила со мной так, как говорила… вчера бы ушла, если бы не день рождения Алёшкин. Ушла бы… Но почему? Почему? Из-за ребёнка этой Оли? Из-за этого не ушла бы… тут Алёша прав и поговорила бы сначала с ним. Может быть, действительно, просто обиделась?.. Да нет, не похоже… я не помню у неё этой манеры – обижаться.
    Алёше казалось, за ней следят… кто? А если похитили её? Это не такая редкость сейчас с беспределом этим чеченским… но тогда уже, наверное, потребовали бы выкуп? Или нет? Как это происходит?..
   Я нашёл в записной книжке номер своего старого знакомого ФСБэшного полковника, думаю, извинит за поздний звонок.
   – Когда пропала твоя невестка? – деловито спросил он, выслушав мой вопрос.
   – В течение сегодняшнего дня.
Он помолчал, потом сказал глухим безрадостным голосом:
   – Не хотелось бы огорчать тебя, Кирилл Иваныч, но всё может быть… – сказал он. И добавил: – Однако вначале по знакомым поищите, прежде чем всё на террористов списывать. Может она банально к другому мужику ушла и дело с концом? Если ничего нормального не найдётся в её исчезновении, позвони снова, идёт? Я пока узнаю, кто сейчас в Москве из тех, кто обычно этим занимается…

   Поговоришь… понадобилась неделя, чтобы, наконец, увидеть её… Я приехал в очередной раз к акушерству в Первой Градской. И вот Лёля. Я не сразу узнал её… Она была одета в шёлковое незнакомое платье. Босоножки на тонких каблуках, таких высоких и тонких, что она будто парит над землёй… даже волосы выглядят как-то по-новому. И помада и… даже духи. Я чувствую аромат новый, незнакомый…
   – Лёля… – выдохнул я.
   – О… привет. Что случилось? Нормально всё?
   – Ты ушла. Это нормально?
  Лёля, дёрнула плечом, небрежно скользнув по мне взглядом:
   – Не знаю. Я вернулась к Игорю.
   – Что за чушь?! Он что, чем-то шантажирует тебя? – почти заорал я.
   –  Шантажирует? Чем? – усмехнулась Лёля, больше не глядя на меня. – Нет, конечно. Просто я поняла, что с тобой мне нечего больше делать. Вот и всё.
   Я схватил её за плечо, но тут два мясистых мордоворота отделились от окружающего пейзажа и двинулись к нам со словами:
   – Парень, ручонки прибери!
   – Что это, Лёля, телохранители у тебя?!
   Она вывернула руку из моих пальцев:
   – Я опаздываю. Пока, не грусти. Найди себе девочку попроще, Лютер, – так и не посмотрела на меня… Она никогда не называла меня Лютером… и тона такого я не помню у неё… и чтобы так подбородок вскидывала.
   – Ты об Оле… о ребёнке узнала? Лёля! – я отчаянно пытаюсь уцепиться, остановить её.
   – О какой ещё Оле? У тебя Оля?.. – не своим голосом сказала Лёля с кривенькой усмешкой. – Ну, так есть с кем утешиться. Удачи!
   – Это было до тебя, до нашей встречи… до… – я спешу остановить её и всё это неправдоподобное безумие, в которое превращается наш разговор. – Лёля! Да стой ты!
   Но меня хватают её громилы и, хотя я справился бы, может ценой синяков и травм, но… Лёля не дала мне и попробовать ввязаться в потасовку:
   – Не трогать его! Пусть идёт, куда шёл… – побледнев, крикнула она.
   И уходит. Даже не посмотрев ни разу, не то что мне в глаза, но даже по-настоящему в мою сторону. Ревновать к Оле? Да устроила бы сцену и всё, скандал, ругань, даже драку – это бы я понял, это нормально, ты всё равно поговорила бы, Лёля, но не делала бы то, что я вижу. Это вообще не ты…
   И то, что она идёт к машине, ей открывают дверцу, она садится на заднее сиденье сверкающего чёрным лаком полностью затенённого автомобиля, будто в другую реальность выходит…
   У меня ноги приросли к земле. Что происходит… я не могу понять. Я всегда понимал всё, что ты делаешь, Лёля, но не теперь. Никто не знает тебя, как я, ты не можешь быть той, в кого ты пытаешься перевоплотиться теперь. Что с тобой?! Что случилось? И про Олю будто и не знает…
   Или не знает? Или правда ушла к Стерху опять? Ведь волновалась за него, когда он на грани оказался… я помню, какое у неё было лицо, какой ужас в глазах, когда она думала, что он умер… и в больнице навещала его… пока не выписался, навещала…
   Я много дней думал об этом. Прошло недели две, наверное, когда снова позвонила Оля.
   – Алёша, возьми трубку, – сказал отец, заглянув ко мне.
   – Лютер! Ты… привет… Это Оля. Ты… как дела? – нерешительно проговорила она.
   – Дела… отлично, Оля. Особенно после того, как ты сходила в моей жене! – сказал я, всей душой я ненавижу её сейчас.
   На том конце провода замерла пауза, потом удивлённый голос Оли промямлил:
   – К жене? Да я… Ни к кому я не ходила… Ты что?
   – Всё, Оль, давай потом как-нибудь поговорим? – взмолился я.
   Не ходила… Не ходила, так это ещё хуже тогда…
   Потекли тоскливые однообразные дни. Я не замечал их. Дни, недели… Прогорало лето, по утрам становилось прохладно и начинало пахнуть осенью всё отчётливее. По асфальту катались сухие листья, опадающие с тополей, шуршали, цеплялись, как и лето, не желая уходить, но московская осень нетерпелива и настойчива, дышит полной грудью уже в середине августа…
   Приехал мой брат Юра, неожиданно долговязый, ростом с нас с отцом, молчаливый и куда более заносчивый, чем раньше. Будто туману английского внутрь, в душу набрал. Мы пытались веселить его нашими московскими развлечениями, но не слишком удачно получалось, быть может, потому что нам двоим не было весело, а может быть потому, что на все затеи мы встречали его снисходительный взгляд и усмешку. Словом, когда Юра уехал, легче себя почувствовали мы оба. Но не обсуждали это. Отец сказал только:
   – Это… возможно юношеский нигилизм…
   – Или английское высокомерие, которое он перенял, – не мог не ответить я.
   Дефолт, от которого, кажется, содрогнулись и взвыли все вокруг, не имел значения для нас. У меня не было никаких сбережений, у отца все его деньги были в валюте, так что он не потерял, даже напротив, а долгов он не делал, так что даже возросшие цены, для нас двоих, немало зарабатывающих холостяков, значения не имели…
   Отец погрузился в написание новой монографии с головой, пропадая в своих лаборатория, а дома дни и вечера просиживая перед монитором компьютера, на котором на этот раз я постоянно видел фотографии микропрепаратов. Я спросил о теме работы. Оказалось, это дерматология, которой он раньше уделял внимания меньше, чем венерическим болезням. И посвящалась сравнительной гистологии различных кожных болезней. Я удивился:
   – Ты и гистолог?
   – И неплохой, чему ты удивляешься? – отец удивился моему удивлению. – Или ты совсем учёным не считаешь меня? Я не такой выдающийся человек, как ты, конечно, но не совсем пустое место в науке. Особенно в последнее время. Может, глядя на тебя.
   Словом, отец оправдывает звание академика. Я смотрел на него и думал, есть ли в Академии ещё более молодые люди…
   Осень подтащила дожди, мрачные дни и холод. Мы с отцом опять были одни. Я позвал его вместе с нами в студию прослушать сведённый альбом, чувствуя себя виноватым за то, что набрасывался из-за Лёли.
   Мне понравилось. Действительно. Я не разбираюсь особенно в музыке, тем более не могу критиковать то, что делает мой сын. Но я получил удовольствие. Хотя смотреть на них поющих – это не сравнить, видеть лица, живые эмоции, это не просто звук. Наверное, я просто глазами лучше чувствую мир…
   С того дня как ушла Лёля, прошло почти два месяца. Мы с Алёшей не говорили о ней. Ни разу. Ни он, ни я не могли не думать о том, что она ушла к Стерху. К Стерху!.. Это не вписывалось в то, что я знаю о Лёле. В то, как они жили с Алёшей. Вообще во всё, что происходило со всеми нами это не вписывалось… И отчаяния, которое владело ею, перед тем как она ушла я не могу объяснить для себя с этой точки зрения.
   Алексей привёл Олю познакомиться со мной. Это был мрачный вечер. Даже погода, кажется, была в согласии с моим восприятием происходящего. И с Алёшиным тоже. Оля оказалась очень красивой девушкой, аппетитной, я легко понял моего сына, она очень привлекательная. Но непосредственность её утомляла. Странно смотрелась одежда дорогая и яркая, что не очень вязалось с тем, что она работает продавщицей в продуктовом магазине и вообще, оказывается, из Орехова-Зуева…
   Вначале она выглядела смущённой, по большей части молчала, но быстро освоившись, начала говорить, жестикулируя, особенно пальцами, и обильно пересыпая речь выражения вроде: «На самом деле», «Типа», «Вау!». Вначале долго рассказывала, что после обрушившегося в августе дефолта и выросших вследствие этого сразу в три раза цен, намного меньше стало покупателей, живо интересовалась, сильно ли это потрясение задело конкретно нас, наши сбережения…
   Расспрашивала меня о моей работе и когда я сказал, чем я занимаюсь, опуская для первого знакомства подробности о своих должностях, да и специфике специальности, полагая, что она не знакома со словом «венерология», но я ошибся. Оля моментально начала рассказывать о своих подругах и друзьях, о том, как нескучно они живут…
   Мы с Алёшей невольно обменялись взглядами. И после того, как он проводил Олю домой, вернувшись, предупреждая любое моё слово, Алексей сказал:
   – Не говори ничего, ради Бога!
   – Много хороших девушек, Алёша, но ты выбрал с кем свои гены смешать…
   – Не выбирал я. Кого я выбрал, не выбрала меня, – огрызнулся он, – и давай закончим!
   Мне жаль его. У него будто надломлена спина… сброшены крылья. Он не злится, как это было, когда в прошлый раз Лёля потерялась. Теперь она не терялась. Теперь мы знаем, где она и что с ней. И причём Алёша вообще знает так много, что мне начинает казаться, что он за ней следит.
   К тому же алкоголь снова вернулся в нашу жизнь. Алексей взялся «поддавать» каждый вечер. Не до пьяна, но молча на кухне до поздней ночи. Что-то тренькал на гитаре при этом, много записывал на больших альбомных листах, но к следующему вечеру я всё это находил скомканным в мусорном ведре… Может мне начать спасать его творения?
   Что чувствую я теперь? Растерянность поначалу и тоску, когда стало ясно, что Лёля выбрала другого мужчину, предпочитая… его благосостояние? Или действительно любя? Но это здесь, в этом доме была любовь… Я не понимал и продолжаю не понимать…

   Слежу за Лёлей? Отец прав, я слежу за ней. Когда мне удаётся. Я приезжаю в Первую Градскую каждый день, когда не дежурю. Приезжаю в надежде хотя бы один раз застать её одну, без машины, без охраны. В машине, как я подозреваю, её всегда поджидает Стерх.
   Пытаться говорить в этих условиях бессмысленно. На ней теперь одежда, какой Лёля никогда не носила при мне. С началом осени – тоненькие короткие шубки, каждый день, буквально, новые, сапожки, сумочки. У меня появилось ощущение, что она развлекает себя этими покупками…
   Я ищу способа, возможности наедине увидеть её. Я уверен, что если бы мы остались вдвоём хотя бы на четверть часа… даже, если бы она просто посмотрела на меня, мне в глаза, всё вернулось бы. Как было уже. Иначе не может быть, она меня любит, я не верю, что всё закончилось, такого быть не может.
   С Олей я почти не встречаюсь, разговоры о том, чтобы жить вместе, я пресёк сразу, тем более о том, чтобы пожениться. Но я снабжаю её деньгами, а она подробно рассказывает мне, как чувствует себя сама и наш ребёнок. От этого я не чувствую ничего, кроме нарастающего раздражения. Других женщин за всё это время я не знаю. Я в таком капкане сейчас чувствую себя, что это отбивает всю охоту к развлечениям этого рода. К тому же я вижу Лёлю несколько раз в неделю и мучительно желаю только её… Тем более мучительно, что она совершенно недоступна. Как никогда не была… даже когда в школе я, избегая встречаться с ней глазами, смотрел на неё.
Глава 3. Ветер
   Лёлина тоска затягивалась. Сказать, что я мог что-то сделать с этим, было бы самонадеянно. В первые же дни Лёля, шутя как будто попросила меня купить ей одежду.
   – У меня совсем ничего нет… – немного смущённо говорит Лёля к вечеру первого же дня. – Я… всё почти оставила… – это более чем правда, она с одними книжками пришла…
   Я обрадованно улыбнулся. После целого дня молчания и пребывания в комнате в полном одиночестве, куда я не вторгался к ней, она не выходила, не ела, то смотрела в телевизор, я видел через полуоткрытую дверь, то листала книги, то присев за стол, пыталась писать что-то, то скомкав то, что написала, просто смотрела в окно.
   Поэтому, когда она сказала, что ей надо в магазины, я обрадовался. Мы развлекались покупкой одежды несколько дней, посещая самые приятные магазины в центре. Лёля, которая никогда не интересовалась дорогой одеждой, не очень-то воодушевилась, быстро устала, и затосковала опять. Мы зашли в кафе, и за кофе, сидя напротив неё, я сказал:
   – Лёля, ты… я тебя прошу, позволь мне хотя бы это. Поверь, для меня это радость, тем более что другой радости ты не хочешь мне дать, как я понимаю.
   Лёля посмотрела на меня:
   – Я… – она опустила ресницы, краснея слегка, – ты настоящий друг, Игорь.
   – Ну, уж нет!  – я покачал головой. – Я совсем не друг. Я не хочу дружить с тобой, хотя это, конечно, приятно… Я хочу с тобой жить. Я не собираюсь делать вид, что это не так. Я согласен подождать, пока тебя отпустит немного, как говорится, но я не собираюсь быть твоим другом, уж извини.
   Я смотрю на Игоря. Может мне не льстить его желание? Его, вот такого, совершенного физически, необычного во всех отношениях человека? Нет, мне это приятно. Мне это льстит, меня это привлекает, волнует и он это знает. Всегда так было, но не теперь. Сейчас у меня паралич сердца, я ничего не чувствую кроме сгустка боли в нём. Расставание с Лёней заполнило мою душу полынью. Цветов нет. Только горечь, ветер шевелит длинные стебли…
   – Сколько девушек у тебя было за эти месяцы? – спросила я.
   Игорь засмеялся:
   – По-твоему, я подсчитывал? – засмеялся Игорь. – Но, если честно, можно сказать, что нисколько.
   – Почему можно так сказать? Как это получается у тебя? Как это вообще у вас получается?!
   – Ну… – я придвинулся, сцепив пальцы в замок, и глядя на неё поверх них, – может быть, потому что я влюблён в тебя?
   – Вы все так делаете, трахаетесь с кем придётся, а при этом можете быть в кого-то там влюблены?
   – Кто это «все»? Твой муж так делает? Что, изменил тебе?
   – Изменил… нет… только… Он сделал ребёнка чужой девчонке, – сказала я, вздрогнув от собственных слов. Мне больно даже от слов.
   – Поэтому ты ушла? Что, так трудно это пережить? Просто интересно…
   – Интересно? Ну и ну… – разозлилась я. – Если бы… а впрочем, не хочу я это обсуждать.
   – Не обсуждай, как хочешь, – согласился Игорь, отодвигаясь,  – лох он, твой муж. Потрать как можно больше денег на тряпки, девушки говорят, это помогает.
   Я потратила. Не помогает. Очень-очень-очень много денег. Так много, что в какой-то момент я перестала понимать, что мы тратим деньги… только в первых двух магазинах я ещё удивлялась, как легко  Игорь расплачивается, даже не спрашивая цен.
   Когда через неделю взорвался дефолт и все цены выросли в несколько раз, Игорь хохотал до слёз:
   – Ты даже в этот раз умудрилась сэкономить, Лёля, умора! Как тебе это удаётся?! В кои-то веки решилась потратить мои бабки и сделала это за три дня до взлёта цен!
   Игорь держал себя джентльменом. Даже не входил ко мне в комнату без разрешения. Даже не так, как было до того, как мы стали любовниками.
   О, да! Я держался из последних сил вообще-то. Деликатничать с женщиной, которая принадлежала тебе, которую ты любишь и хочешь, не так-то просто. Я ждал момента. Я радовался, что она даже в мыслях не держит, что я могу быть причастен к тому, что случилось между ней и её благоверным. Но, действительно, с чего бы она стала предполагать это?
   Мы много времени проводили вместе. Мы полюбили ходить в кино «Иллюзион», что в высотке на Котельнической. Мы гуляли, болтали, я рассказывал о моей Москве, и проехали всё же на троллейбусе по Садовому кольцу, я провёл шикарную экскурсию для неё во время этой поездки. Мы были вместе почти постоянно, почти всё время, что она не была на своих занятиях. Она рассказала, почему едва не вылетела из своей ординатуры.
   – Что отказалась от… Слушай, но почему? Ты разве сама не делала этого никогда?
   – Мне повезло.
   – И ты такая принципиальная? Выбрала бы другую специальность.
   – Я не хочу другую, – сказала Лёля с твёрдой убеждённостью в голосе. – Я не хочу делать этого и всё. Ты не представляешь, поэтому тебе кажется, что…
   – Я не представляю, потому что и мне, как ты говоришь, повезло, никогда я не имел возможности стать отцом… Ни разу в жизни.
   – Тебе от этого грустно?
   Я не знал ответа на этот вопрос, у меня никогда не было момента в жизни, когда я задумался бы об этом, кроме того времени, когда Лёля была моей, улыбаясь, смотрела на меня и предполагала со мной жить.
   Теперь же она, похоже, не хочет жить вовсе… Мы много разговариваем. Я ищу пути к тому, чтобы вернуть себе все утерянные мной позиции. Мне удалось это только в день, когда муженёк Лёли явился выяснять отношения к больнице, где она работает и около которой мы ждали её в машине.
   Это она придумала, чтобы машина привозила и увозила её от больницы, машина и мордовороты.
   – Зачем тебе это? Ты что-то хочешь показать? Что ты настоящая бандитская маруха?
   Она смутилась немного:
   – Ну… в этом роде…
   Я не стал возражать. Я люблю играть, а уж в игру, которую Лёля придумала из-за меня, тем более. Я сам нередко сопровождал её. Машина довозила нас до дома за три от моего, мы выходили, шли в подъезд и там проходили через очень удобные переходы в наш дом, не замеченные никем. Так что никто, даже эта липовая охрана так и не знает, где мы живём. Осуществлять это мне помогают всё те же пресловутые знания, которыми я обладаю с детства. В данном случае, знания планировки чердаков и подъездов домов на Садовой.
   В тот день, когда Легостаев младший явился выяснять отношения с Лёлей, я как раз был с ней. Их разговор вышел недлинным, она почти летит на высоких каблуках к машине…
   – Расстроилась? – спросил я, и потянулся было к ней, но Лёля предупредительно подняла руку, не позволяя коснуться себя.
   – Если так его любишь, простила бы… – внутренне сжавшись, сказал я. Возьмёт и последует моему совету.
   – Не в прощении дело. И не во мне. Не за что прощать мне… И не мне вообще судить его. Просто… пусть живёт новой жизнью. Он начал новую жизнь. Та девушка и ребёнок не виноваты, что я так напортила в его душе. Он цепляется по привычке… – вздохнула она.
   Мы доехали до дома, больше не разговаривая. Поднялись в квартиру, Лёля ушла к себе в комнату. А я…
   Я расстегнула платье, сняла пояс, собираясь раздеться. Мне невыносимо было даже слышать голос Лёни, не то, что смотреть на него… не надо Лёнечка, не ходи за мной, что я тебе… ты Оле доверяешь больше, чем мне… И… Разве ты не прав? Ведь я предала тебя. Самым низким способом… Кто бы верил на твоём месте?..
   Вдруг дверь распахнулась и со стуком ударилась о полки с книгами на стене. Я не успела обернуться, только повернула голову… Игорь налетел на меня как волна наваливается в море, мощно и непобедимо. Я не отталкивала его и не сопротивлялась. Это правильно… Всё правильно... Я пришла к нему не для того чтобы он не касался меня… это, может быть и лучше… Так легче перестать думать о Лёне, о Кирилле о том, что мой мир с ними…
   Отдаться страсти – это лучшее лекарство… Тем более Игорь  – человек, которого легко любить…
   Легко, но ещё несколько месяцев назад мне проще было это делать, и я уже сдвинулась, казалось, по пути к нему. Но я вернулась на «Сушу»… и теперь мне отдельно не жилось. Но от того, что я не могу ответить Игорю тем же, что он чувствует ко мне, я с ним стала нежнее и предупредительнее, чем раньше. Мне хочется подарить ему хотя бы это, хотя бы ласку, если я не могу любить его как хотела бы.
   Чувство вины – главное чувство во мне теперь. Я клином вошла между отцом и сыном когда-то, но, и, оставив их, я не могу о них не думать, не желать вернуться, понимая, что всё потеряно безвозвратно, что Лёня не только не простил меня, но, испытывая стыд и отвращение от моего предательства начал совсем другую жизнь, которую я снова едва не скосила на корню…
   Только Кирилл, похоже, оправился от моего вторжения в его жизнь. Что ж, он взрослый, закалённый человек, это вам не мальчик, для кого я первая любовь, и не тот, кто никогда не влюблялся, как Игорь… Слава Богу, хотя бы он не стал несчастным и разочарованным из-за меня…
   Но как выяснилось уже в середине осени, и Кирилл вовсе не свободен от меня… он неожиданно приехал в Первую Градскую в наше Акушерское отделение часов в десять утра, едва закончились все планёрки.
   Роженица была всего одна и та уже благополучно разрешилась и отдыхала со льдом на животе, а в остальном предродовая пустовала. Мы с акушеркой, пожилой весёлой тётенькой, Евдокией Семёновной, которую все зовут почему-то Дульсинея, сидели в коридоре, я дописывала историю родов той самой роженицы, а Дульсинея разглагольствовала о старых временах:
   – Ох, чтобы раньше мы вот так сидели без дела… Кафедральный роддом… Ординаторы, ассистенты, доцентша, профессор, на одну роженицу по семь человек врачей – это что?! Раньше по тридцать родов за сутки было. И не кесаревых этих теперь любимых, все рожали у нас как положено и никаких разрывов вам, никаких эпизио!.. – вздохнув, Дульсинея добавила, будто подсчитав ещё раз в уме: – А то и по тридцать пять!
   Я восхищённо покачала головой, оторвавшись от писанины – представить такое в наше время я не могу. Больше восьми рожениц одновременно при мне не было ещё ни разу. Я посмотрела на Дульсинею внимательнее сегодня, она кажется моложе, чем есть на самом деле, вон и морщинки, меленькой сеточкой на щеках, и холестериновые кольца в зелёных некогда радужках её небольших живых глаз. Только седины немного, или незаметно в светлых волосах?
   – Может быть, роддомов настроили много? – сказала я.
   – А народу что тоже меньше в Москве стало? – она отмахнулась. – Рожать перестали – вот что! Вот и вы, Елена Николавна, не обижайтесь только, вот вы и замужем, а что тянете? И другие все… кто карьеры строит, кто… – она вздохнула громко. – Не знаю, в наше время ни памперсов этих «пью и писаю» не было, а рожали! А щас? Совсем бабы с ума посходили… И курят все… Что происходит?!.. О, мужик какой-то! – она удивлённо вглядывается вдоль коридора, – глядите-ка…
   Я обернулась и замерла на мгновение, это Кирилл в распахнутом белом халате шёл по коридору к нам в этот коридора конец, где мы сидели за столом у окна серди серого кафеля и серых бумаг. Я встала.
   Он улыбнулся:
   – Здравствуйте, я профессор Легостаев, за вашим доктором. Профессор Макаров позволил забрать Елену Николаевну на консультацию к нам. Отпустите? – он любезно обращается к восхищённо замершей Дульсинее.
   Она кивнула, улыбаясь:
   – Несомненно…
   Всё же Кирилл умеет очаровать кого угодно, даже Дульсинею, которая не очень жалует мужчин почему-то.
   Ничего не оставалось, как пойти «на консультацию» с профессором Легостаевым. Мы с Кириллом двинулись по коридору от стола, видавшего виды, и заставшего, думаю, не только Брежнева, но и Хрущёва, возле которого так и осталась сидеть Дульсинея, я чувствую, как моя пожилая акушерка смотрит нам вслед. Впрочем, я сразу перестала об этом думать:
   – Что… что-нибудь случилось? – я замираю от мысли, что могло привести Кирилла сюда.
   – Случилось, соскучился безумно, вот что случилось. Нельзя так со стариком, – он улыбнулся, обнажая крепкие белые зубы, кокетничает, «старик».
   – Ох и демон ты, Кирилл! – я покачала головой.
   А он только улыбается, искря глазами:
   – Я, правда, отпросил тебя на весь день, поедем, по… позавтракаем что ли?
   – Отпросил? – засмеялась я. – Обаяние безотказно?
   – С Макаровым вашим мы однокурсники. У нас одна alma mater. Так что, без всякого обаяния, на одних ностальгических чувствах.
   Неожиданно для себя самой я рада ему. Тому, что вижу его, такого, каким я люблю, лёгким, весёлым. Он никогда не постареет с таким нравом.
   И мы поехали бездельничать на весь день. Я позвонила Игорю и сказала, что сегодня машины не надо, что я приеду сама. Я делала так, когда дежурила или встречалась с моими милыми подругами Милой и Люсей, хотя это и случалось нечасто.
   В кофейне мы с Кириллом продолжили разговор всё в том же игривом тоне, будто я и не уходила никуда из нашего общего дома. Будто мы и не расставались вовсе. Он рассказывает, как поругались два ассистента на его кафедре из-за темы для статьи, при том, что работу, о которой оба намеревались писать, делал вообще третий человек.
   Кафе это на Старом Арбате, по которому мы прошли с ним перед этим пешком, в старинном сером доме. Это новое кафе. Я давно не бывала на Арбате. Он изменился ещё больше от того, что я помню с перестроечных времён, и даже с начала девяностых и теперь – ювелирные и антикварные лавки, палатки матрёшечников. Художники только с шаржами, никакого вернисажа, но хотя бы торговля военной формой и всей советской атрибутикой свернулась, всё продали что ли?
   Кирилл усмехнулся на это, но не слишком весёлой усмешкой:
   – Никогда всё не будет продано, – сказал он и взгляд у него светлый без печали.
   Мы вышли на улицу опять, холодно, я поднимаю капюшон пиджачка из меха норки на голову.
   – Красивая шубка. Мои подарки носить отказалась, значит, категорически, а Стерху позволяешь одаривать себя? – ревниво сказал я.
   Она улыбнулась, отодвинула волосы, убирая за ушко, чтобы показать мне, и я увидел звёздочку-серьгу, из тех, что я подарил ей когда-то. Это маленькое ухо, шея, лёгкие завитки волос… я прижался губами к её шее, притянув её к себе. Как ни удивительно, но она не отстранилась, напротив, повернула лицо ко мне, близко глядя в моё лицо и касаясь моей щеки ладонью, поощряя на продолжение… и даже легонько притягивая мою голову к себе.
   И я поцеловал её в губы… И мы целуемся, стоя посреди Арбата… Целовать тебя, Лёля… Боже мой, когда я целовался в последний раз?! Когда ты ушла...
   – Идём! – я взял её за руку.
   – Идём? Куда? – смеётся Лёля…
…Такого у нас не было раньше. Раньше, когда мы уже были любовниками. Никогда не было так, потому что теперь ни Лёля, ни я не думали о том, что мы предатели, что мы преступники, что то, что происходит между нами, это чудовищно… больше ни о чём таком мы не думали.
   Я чувствовал, что она любит меня, быть может, во мне получая часть Алёши, но разве имело значение, почему она меня любит?.. И я не испытывал больше постоянного гнетущего, почти уничтожающего чувства вины. Я устал от этого. Думаю, и она тоже.
   И я никогда не был таким живым. Даже, когда она была со мной прежде. Теперь она не страдала больше, она была со мной и всё…
   Отдаться чувству, которое живёт в тебе много лет, то прорываясь наружу, то прячась, то сгорает всё и утопает в той огромной  всепоглощающей любви, что заполняет мою душу всю мою жизнь… Но та любовь под страшным запретом, как под заклятием, заперта, запечатана в темницу, в глубокий подвал, почти похоронена, и даже не мной, я никогда не отказалась бы от неё, но самой жизнью, и не может мешать теперь мне стать огнём, водой, воздухом, плотью, голосом, вскриком, улыбкой, шепотом… всем, чем хотел бы меня чувствовать Кирилл. Хуже, чем теперь, обо мне всё равно думать уже нельзя, теперь мне всё остальное безразлично, теперь я счастлива его счастьем… Люби меня, люби меня, как ты хочешь, я стану любить тебя так, как хотела всегда и не позволяла себе даже думать об этом… даже видеть во сне...
 …– Что это за ужасная квартира? – смеясь, спросила Лёля, оглядываясь вокруг. – Твоя?
   – Чёртову уйму денег стоит, между прочим, – сказал я.
   – Не сомневаюсь – Арбат. Но… ты… девок, небось, водишь сюда?
   – Если скажу – да, обидишься?
   Лёля засмеялась, смешно прыснув:
   – Нет. Много тут было?
   – Вообще-то я только намеревался начать «водить сюда», как ты говоришь. Я купил её весной. Но… ты вернулась… и водить опять расхотелось.
   Она смеётся, уже сгибаясь, собирая уже смятую нами простыню на матрасе:
   – Так уж… прямо ни с кем не был!.. Ребёнка сделал бывшей жене между делом… Много их у тебя? Девушек твоих?
   – Три. Нет, четыре. Нет, пять… – я сам начинаю смеяться вместе с Лёлей.
   …Она обнимает меня, улыбаясь глядя мне в лицо:
   – Люблю тебя ужасно, Кирюшка! Есть вещи, которые нельзя не делать. Например, нельзя не любить тебя.
   – Да можно! – я накрыл своей её руку, – твоя мать, например, меня не любила.
   – Ещё как любила! – воскликнула Лёля. – Если бы не это, меня, может, и не было бы! Она вышла за моего отца, чтобы отомстить тебе за твою Наташу. И любила тебя, пока дядю Валеру не встретила. Не представляешь, сколько разнообразных маминых мужей я знала до пятнадцати лет!
   – Ты не похожа на Юлию, – я любуюсь ею.
   Лёля опять засмеялась:
   – Сомнительный комплимент! – намекая на Юлину бесспорную красоту.
   Я засмеялся тоже, поворачиваясь к ней всем телом:
   – Я люблю тебя, – я касаюсь ладонью её горячих над шеей, влажных волос.
   – Почему? – она так красива сейчас, как никогда не была. Будто освобождённой, яркой, яростной красотой. Как раскрывшийся цветок. Алый, благоухающий цветок…
   – Разве можно знать почему?
   – Ты скажи мне, – её глаза светятся.
   – Я знаю, почему ты любишь меня, – говорю я.
   – Не знаешь. Я сама этого не знаю… ты только… ты не люби меня слишком сильно, а то я героиней трагедии себя чувствую всё время. Выпусти меня из тюрьмы хотя бы ты.
   Я засмеялся:
   – Ты считаешь меня легкомысленным ловеласом?
   – Конечно! – она тоже смеётся.
   Но потом становится серьёзной, глядя мне в лицо говорит:
    – Стало так мало воздуха, Кирилл… Давай вдохнём?.. Отдадимся ветру?.. и не будем ни планировать, ни договариваться ни о чём? Никаких прав и правил…
   – Это… сложно. Это куда сложнее, чем с правилами. Сможем?.. – улыбаюсь я.
   – Можно всё, если захотеть.
Часть 12
Глава 1. Рядом
   Я отпустила вожжи, перестала всё время обвинять себя. Не потому что я не чувствовала больше своей вины. Нет, я просто смирилась с ней. ТЫ видел меня такой, я такой стала. Я согласилась. Я всегда хотела быть такой, как хочешь ты.
   И для Игоря я теперь стала куда более приятной подругой. Смертельная тоска ослабила хватку. И работалось мне теперь легче. И даже поздняя осень не наводила обычной грусти. Вот так – дрянью, оказывается, жить слаще…
   В арбатской норе у Кирилла я навела уют, как умею, может быть, только я. Очевидно, раньше здесь была коммуналка, но её уже после этого, после расселения, пытались сделать евроремонтной модной квартирой, но у прежних хозяев, судя по всему, не хватило денег закончить, сейчас таких квартир очень много, даже целых домов.
   Многие покупали новые квартиры, а теперь продают, потому что не хватает средств или заплатить полную стоимость, особенно после дефолта и взлёта цен, или, если, и выплачено всё, то на отделку денег уже не осталось. Многие новые дома остаются почти не заселёнными именно поэтому, и стоят призраками.
   Вот такой сироткой оказалась и эта квартира. Правда, ещё до дефолта. Большая часть перегородок была снесена и две комнаты были огромными метров по тридцать, по три окна, но остались ещё три, которые должны были стать, видимо, ещё одной комнатой. Стены в комнатах и в кухне не успели даже толком выровнять, в одной ободрали до кирпича и дранки, в другой только оштукатурили, как и кухню, где царила старая плита «Ленинград» на длинных тонких ножках, похожая на странную этажерку, удивительным образом сохранившаяся здесь, и старый-престарый стол в окружении трёх табуреток с облупленными, когда-то лакированными ножками. И ещё такой же буфет-пенсионер.
   Всё это я отмыла с «Пемоксолью» и эта мебелишка стала симпатичной и на кухне теперь приятно пить чай или съесть то, что мы покупали иногда в арбатских кафешках.
   Только ванную прежние хозяева успели отделать по-царски: джакузи и душевая кабина, биде и унитаз, больше похожий на трон фараона. Всё это на фоне тёмно-зелёного, почти чёрного камня на стенах и полу. Эта ванная казалась золотым зубом во рту бродяги…
    Я купила посуду на кухню и постельное бельё. Стирать его мы отдавали в прачечную здесь же, в одном из переулков. Штор опять не было на окнах. И люстр на потолках, лампочки горели беззастенчиво, а улица заглядывала фонарями сюда, на третий этаж. Но настольные лампы я тоже приобрела, как и всё остальное в «Британском доме на Арбате» по соседству. Мне доставляло большое удовольствие наводить здесь уют. И Кириллу льстит моя забота.
    Мы встречались каждый день. А иногда не виделись неделями. Расставаясь, мы не договаривались о следующей встрече. И это стало правилом. А ещё непреложным законом стало то, что мы никогда не говорили о будущем, об Игоре и о Лёне. Всё же без правил не обошлось, неписанных, не оговорённых, но от этого ещё более неукоснительных...
   Наверное, честная и хорошая благородная девушка ушла бы от Игоря, чтобы не создавать этого ложного положения. Но я не хотела этого… вот так. Не хотела уходить, хотела быть с ним, так же как и с Кириллом. Между двоих мужчин только и было можно делать вид, что мне не нужен больше Лёня.
   И к тому же, через день после нашего с Кириллом первого неожиданного свидания, произошло событие, которое привязало меня к Игорю надёжнее любых других обязательств.
   Ко мне на работу пришёл небольшой благообразный человек с тихим голосом и попросил уделить ему время для разговора. Так и сказал, чем уже вызвал удивление и даже некоторую оторопь во мне. Когда же мы с ним остались вдвоём в ординаторской, он показал мне удостоверение, в котором кроме букв ФСБ, я ничего не разглядела, и заговорил вкрадчиво и с мерзкой ухмылочкой:
   – Вы, Елена Николаевна, интересуете нас как сожительница Игоря Стерха. Вы знаете, чем он занимается?
   – Занимается? Он бизнесмен, – я говорю это, потому что я хорошо осведомлена обо всех мыслях Игоря о ФСБ, хорошо, что он в своё время посвятил меня в них, иначе я растерялась бы сейчас и могла бы… поддаться на этот разговор, поверить этому человеку, который явился, чтобы сделать меня агентом против Игоря. Я поняла это сразу именно потому, что была готова. Спасибо тебе, Игорёчек, что ты посчитал меня достойной знать то, что составляет твою жизнь. Я сразу обратилась в слух и зрение, чтобы запомнить всё, что скажет мне этот неприятный человек.
   – Значит, бизнесмен? – высокомерно усмехнулся Захарчук, а именно так была фамилия этого серого господина. – И каким же бизнесом он, по-вашему, занимается?
   Я надула губы, изображая смущение, вообще, чем глупее я буду выглядеть, тем лучше. Захарчук, очевидно, заранее имел представления обо мне, и сделал выводы о моём недалёком уме, и я не собиралась разубеждать его:
   – Ну… не зна-аю, я не интересовалась, – протянула я.
   – Странно, а нам показалось, вы очень близки со Стерхом, – прищурился Захарчук.
   Я хмыкнула, изображая легкомыслие:
   – Странный разговор. Близки, конечно, но зачем мне интересоваться его бизнесом? Для чего мне вникать? Я ничего не понимаю ни в каком бизнесе.
   Захарчук улыбнулся, неприятно близко придвигаясь ко мне, обдавая своим запахом, у меня тошнота подкатила к горлу.
   – Ну, хорошо, Елена Николаевна, будем считать, что вы не знали до сегодняшнего дня, что ваш сожитель Игорь Стерх, один из крупных дельцов так называемого теневого бизнеса. Контроль за теми, кто торгует здесь девушками, наркотиками, оружием – это только часть его влияния.
   – Наркотиками… да этого не может быть! – во мне актриса умерла!
   Так здорово я выпучила глаза. Честно сказать, я развлекалась от души, при этом испытывая сильнейшее напряжение всех душевных и умственных сил.
   Захарчук опять улыбнулся, его блёклые зеленоватые глаза, на таком же, зеленоватого оттенка лице, сверлят меня, пытаясь проникнуть в глубины. Вот только в глубины чего? Моих мыслей? Там стоит зеркало моей глупости, и все его взгляды отражаются тут же обратно ему в глаза…
   – Так что вы понимаете, насколько он опасный человек.
   – Что же вы от меня-то хотите?! – будто чуть не плача, проговорила я, хлопая накрашенными ресницами, от туши становящимися у меня невероятной длины.
   – Вы должны помочь нам, – вкрадчиво, как с двухлетней, сказал он. – А вернее, ему самому помочь прекратить эту опасную и вредную деятельность.
   Это хорошо, что он говорит со мной как с дегенераткой. Так он откроет карты, не опасаясь выдать свои истинные мотивы.
   – Вы поможете нам, а мы поможем ему, – Захарчук улыбается. – Вы его любите?
   – Конечно, – не раздумывая сказала я. – Но как же я могу помочь вам? Я даже не понимаю… Уговорить его, что ли?! Он меня любит, может и послушает… – я таращу глаза как можно правдоподобнее.
   Захарчук усмехнулся даже добродушно, наверное, мой идиотизм начинал выглядеть мило.
   – Для начала, где вы с ним живёте? – Захарчук снова начинает сверлить меня глазами. Будто в глубине надеется найти
месторождение полезных ископаемых.
   – На Садовом кольце, – я, хвастаясь, складываю ручки. – У Игоря хорошая квартира с евроремонтом…
   – Ладно, допустим, – он достаёт из кармана несколько каких-то маленьких плоских чёрных шайбочек в тёмно-серой коробочке. – Знаете, что это?
   – Электронные блохи? – усмехаюсь я.
   После этих моих слов, Захарчук стрельнул в меня взглядом острым и злым, его рот кривится и он говорит будто сквозь зубы:
   – Это поможет нам проникнуть в замыслы тех, кто сбивает вашего… э-э вашего гражданского мужа…
   – Мы не женаты, мы друзья, – сказал я.
   – Ну, значит, вашего друга, – с кривой ухмылочкой говорит Захарчук, – кто сбивает вашего друга Игоря Стерха с честного пути. Когда вы снимете снизу вот эту плёночку, микрофон включится и его можно приклеить и на одежду в незаметном месте и в машину, и в вашем доме… Игорь встречается там со своими друзьями?
   – Нет, он не любит, он… он… – что придумать? Я изобразила смущение: – он ревнует и не хочет, чтобы его друзья приходили к нам домой. Он… я не знаю, где они встречаются… и… я думаю, он мне не скажет…
   – Я и не прошу вас это узнавать, просто прикрепите эти микрофоны в разных местах, этого будет достаточно.
   Я смотрю на него, я «смущаюсь», я должна противоречить, иначе меня заподозрят:
   – Мне не очень нравится это… А если Игорь поймает меня за этим?
   – Постарайтесь, чтобы не поймал, – с небольшим раздражением произнёс Захарчук. И обо мне ничего не говорите, конечно…
   – Мне не нравится, что я должна будто бы следить за Игорем… Это как-то нехорошо.
   Захарчук ещё больше позеленел лицом и достал из внутреннего кармана пиджака конверт:
   – Нехорошо?.. Я покажу вам, что правда нехорошо… – может, и его от меня тошнит, как меня от него?
   В конверте фотографии, он выкладывает их передо мной, одну за другой. Это всё фото с мест убийств. На них трупы с простреленными головами, грудями, кровавыми ручьями и брызгами, фото страшные и отталкивающие в своей неприкрытой натуральности.
   – Зачем это… – лепечу я, чувствуя, как бледнею уже вполне натурально.
   Захарчук смотрит на меня по-прежнему, будто хочет насладиться моей реакцией, и последней кладёт фотографию, на которой я и Кирилл на Арбате… а встреча наша была позавчера…
   – У меня есть картинка куда более интересная, чем эта, где вы с профессором Легостаевым просто идёте рядом. Показать? – он смотрит на меня, потом прячет фотографии: – Вы красиво целуетесь… – он пять смотрит на меня. – Все эти люди убиты по прямому или косвенному распоряжению вашего сожителя Стерха, думаете, он пощадит вас и особенно вашего бывшего свёкра, когда увидит ваш с ним красивый эротичный снимок?
   – Зачем вы пугаете меня? Я всего лишь слабая женщина, – я говорю дрогнувшим голосом.
   – Вы не слабая женщина, вы любовница крупного преступника и я прошу вас помочь мне… – вытянув губы в ниточки, цедит он, теряя терпение от такой дуры как я, – помочь нам уберечь его от ещё больших преступлений…
   Я не волновалась, как мне казалось, после того как Захарчук ушёл. Но меня затрясло так, что я едва дождалась Игоря. Я думала только об одном: поскорее поговорить с ним. Но только как это сделать? Как быть уверенной, что нас не слышат эти захарчуки…
   К счастью, Игорь приехал сегодня за мной. Как всегда охранники, сверкающая лаком, похожая на чёрный кусок мыла, машина. Игорь улыбнулся своими невозможными глазами, из глубины салона глядя на меня… Я села рядом с ним, близко к нему. Я притягиваю его к себе, я хочу, чтобы он поцеловал меня. Мы не целуемся при охранниках никогда, я хочу, чтобы Игорь понял, что сегодня, сейчас, всё не так как всегда…
   Я понял. Я сразу по ней понял, что случилось что-то. И поэтому я услышал сразу то, что она прошептала мне в самое ухо, но так тихо, что я сильнее почувствовал её дыхание на моей щеке, чем звук её голоса:
   – За тобой следят ФСБэшники…
   Я посмотрел в её лицо. Она увидела, что я всё услышал, и кивнула… Я приложил палец к её губам, тёплым, мягким… что ж, пусть парни думают, что мы с ней не в силах терпеть до дома, и я поцеловал её снова, вполне наслаждаясь процессом…
   Мы вошли в подъезд, возле которого нас каждый день оставляют гориллы охранники. Я посмотрел на Лёлю, хочу, чтобы она поняла, что мы поговорим, как только войдём в квартиру, там жучков нет, в этом я уверен. Пока мы своими «заячьими» путями доходим до двери моей квартиры, я держу Лёлю за руку. Я сжимаю её, ставшую холодной от волнения, руку.
   – Не бойся, – только и сказал я, обернувшись к ней. Лёля смотрит на меня, зрачки разошлись до самых краёв от волнения. «Не бойся» – слабое утешение и я понимаю это.
   – Ты должен рассказать мне всё. Всё абсолютно, только так я смогу...
   Мы вошли в квартиру. И, заперев дверь, я включил электронный глазок, который не использовал ещё до сих пор. Эта миниатюрная камера, установленная высоко над дверью в мою квартиру, на экране компьютера я могу видеть то, что у моих дверей, ещё две камеры смотрят во двор и на улицу напротив окон. Я установил эту систему с тех пор как начал мою двойную жизнь, но никогда не включал, только в самом начале, в тестовом режиме, как говориться. Теперь пришло время этой системе начать работать. Хорошо всё же, что «играть в шпионов» я начал заранее.
   И всё же говорить в любой комнате об этом опасно, они могут знать, где я живу, и снимать звук с оконных стёкол. Поэтому я, сбросив верхнюю одежду в прихожей, я оглянулся на Лёлю, и мы ушли в ванную.
   – Ты думаешь, что в квартире…
   – Нет, – я включил воду. – Но мы не должны рисковать.
   Лёля достала коробочку с микрофонами из кармана и отдала мне. Я посмотрел на неё:
   – Где сказали прикрепить?
   – Везде, где смогу.
   – Испугалась? – я посмотрел на неё.
   – Испугалась? – Лёля не поняла, похоже. Правда не боится? – Что они мне сделают? Я за тебя испугалась. Ты… ты всё расскажи мне. Всё подробно и до конца, тогда я смогу не проколоться, я сегодня только потому и не подвела тебя, что чуть-чуть в курсе твоих дел.
   – Это опасно.
   Но она смотрит так, будто я говорю несусветную глупость. Я понимаю, что она права. Удивительно, но в ситуации, когда я, кажется, должен был бы опасаться дать ей информацию в руки, я доверился ей полностью. Здесь, в ванной под шум воды я рассказал всё, всё, что я делаю сейчас, над чем работает и чего уже добилась моя команда. Чего стоит каждый офицер ФСБ, из принимающих решения. И что я ищу и найду, как подобраться к тому, кто сможет использовать собранную мной информацию и, может быть, ему я понадоблюсь, как был полезен когда-то Гаранину.
   – Так вот почему… – проговорила Лёля, расширенными зрачками глядя на меня. – А… тебя не могли предать те, кто работает на тебя? Откуда узнали, за кем вы следите? – Лёля сидит на табурете, куда мы обычно кладём одежду, раздеваясь здесь. А я сижу на полу, подняв колени. Я посмотрел на неё снизу вверх, похоже ей и в голову не пришло «предать», как она выражается меня. Мы будто на фронте. Но разве это не так? Разве те, против кого я веду игру лучше тех же фашистов?..
   – Почему ты… почему ты не сдала меня?
   Лёля засмеялась:
   – Как же я могу предать мою «Любку Шевцову»?
   – Что, не пугали тебя?
   – Пугали… – она опустила голову, мне не хочется думать о том, ЧЕМ её пугали. И она спросила: – Ты… убивал людей?
   – Сказали, что убивал?
   Она смотрит так, что солгать я не могу:
   – Своими руками никогда, – сказал я, опуская голову. Я не хочу, об этом говорить, не хочу, чтобы она знала, что я всё же монстр… Но она должна всё знать, всё до конца, иначе, и тут она права, она не сможет помочь по-настоящему.
   – Много? – Лёля бледнеет и глаза во всё лицо, громадные, чёрные от зрачков.
   Это непросто – выдержать этот её взгляд.
   – Разве важно сколько, если был хотя бы один? – я потёр лицо, будто меня щекочет что-то, будто нервная судорога сводит мои черты, опустил голову, не в силах выдержать её взгляд.
   Я не боюсь, что она сдаст меня из-за этого. Я боюсь, что стану ей противен… Я вырвал её из её счастливой жизни с тем, кто ей походит, кого она любит, и привязал к себе, опасному во всех отношениях типу с руками, обагрёнными кровью… Правильно всё же, такие девочки как она не водятся с такими, как я…
   Но она всё же… всё же подошла ко мне и опустилась рядом. Ладони на плечи. Уже тёплые, не ледяные как перед этим… И глаза не холодят.
   – Почему ты… почему ты не сбежала ещё?
   – Потому что ты доверяешь мне… – ответила Лёля.

   Теперь наша с Игорем жизнь стала ещё более странной, чем раньше. Ко всем прежним конспиративным штучкам, добавилась ещё необходимость время от времени вести очень глупые разговоры.
   Игорь купил комнату в квартире в том подъезде, куда мы входили с ним, оставляя  охрану, все должны «знать», что мы здесь живём. И здесь мы разговаривали о том, что я купила сегодня, что я делала на работе, что мы будем делать вечером… спектакль становится частью нашей жизни.
   Так проходят недели. Игорь говорит, что хотел бы, чтобы у меня появилась настоящая охрана.
   – С ума сошёл? – испугалась я, ещё и правда вздумает приставить ко мне кого-нибудь, – и потом это лишние сведущие люди. Зачем это теперь?
   – Я следил за тобой, – вдруг сказал Игорь.
   – Что?
   – Я следил за тобой, пока мы не жили вместе.
   – Господи… Зачем?
   – Я тосковал, мне было… было мало наших встреч…
   Мы сидели с ним на кухне, ужин давно закончен, а поздний чай это то, что у нас осталось из вечерних развлечений, потому что в клубы мы не ходим больше, но всё же гуляем и ходим в кино, как школьники.
   Игорь смотрит на меня как мальчик – не как всегда, как взрослый, намного более взрослый, чем я человек, сейчас он смотрит так, будто я старше и сильнее.
   – После всего… Теперь… после всего, что ты узнала обо мне… ты ещё хочешь быть со мной?
   – Я же здесь…
   – Ты ещё хочешь меня?
   Я засмеялась:
   – Ну… в общем, да.

   Я приезжала в Н-ск один раз за осень, бабушка Вера атаковала меня вопросами о том, что опять происходит с нами с Лёней.
   – Мы разошлись. На этот раз насовсем.
   Я смотрю на свою внучку, такую красивую, что глядя на неё кажется, что попадаешь в сказку, и ничего не могу понять. Этим летом они бывали в Н-ске с Алёшей несколько раз, всем нам казалось, что всё наладилось между ними, что всё выяснилось и уладилось между всеми троими с Кириллом. Я вообще решила уже, что ничего там не было, что разлад произошёл тогда из-за слухов, подобных тем, что ходили о Лёле и Валерии когда-то. Признаться, я так и думала.
   Но почему они разошлись снова?! Ведь очевидно, что они друг друга любят. Они так друг друга любят, что мой дом будто заполнялся жизнью, теплом и светом в те дни, когда они бывали здесь. И как они могли разойтись?!
   Дурная новость о наших детях дошла после дефолта. Это падение рубля сказалось на нашей семье особенно, потому что Валерий в начале лета купил новую машину, а деньги брал в долг в долларах… Так что сразу оказался в финансовой яме. К счастью занимал он не у тех, кто не стал бы ждать и поставил, как сейчас говорят «на счётчик», это были слова Валерия.
   Но этого будто было мало, они с Юлей надумали сменить квартиру, и вложили деньги в строительство новой, а оно «замёрзло» и появились слухи, что деньги украли и прав у несостоявшихся собственников нет никаких. Всей семьёй они переехали жить ко мне…
   Но это как ни странно только улучшило наши отношения. И я теперь лучше знала то, что происходит между Леночкой и Алёшей, потому что с Алёшей поддерживал очень тесную связь Валерий. Но я знала только факты. А что такое факты в любовных делах?
   – Не понимаю… Валера сказал, ты вернулась к этому… к этому бандиту? С чего это?
   – К осени стало холодно жить в «гараже», – усмехается Лена, при этом хмурясь.
   – Вернулись бы к Кириллу. Ведь недоразумение с ним закончилось…
   – Недоразумение?! – вдруг воскликнула Лена, разгоняясь будто, но тут же будто сбросила обороты своего истребителя и раздумала взлетать. – Да и… какая теперь разница?
   – Как это?! – но я понимаю, что вопрос действительно глупый. – Ты любишь… любишь Алёшу, почему ты…
   – Бабушка… Важно ведь ещё кого любит сам Лёня, верно? – Лена посмотрела на меня тёмно-серыми глазами, бездонными, бескрайними. – Лёня… У Лёни… У него будет… скоро… ребёнок скоро будет у Лёни, и ту девушку он любит. Вот так-то… Так что, пожалуйста, не спрашивай ничего больше.
  – Не может этого быть, чтобы Алёша не любил тебя.
   Но Лена рассмеялась, хотя мне и казалось, что на ресницах при этом у неё блеснули слёзы.
   С Валерием об этом я заговорила, когда Лена уехала. Оказалось, он не знает о том, что Алёша нашёл новую девушку… и о ребёнке тем более.
   – Среди всего ещё и это… – сказал Валера. Потом посмотрел на меня: – Вера Георгиевна, оставим их в покое? Им по двадцать пять… ей-Богу, сил нет пытаться понять, что они творят… Мне Алексей сказал, что Лёля ушла опять к Стерху из-за денег… дефолт этот и всё остальное… может и правда… деньги, знаете ли…
   Бедный Валера, как он устал… Я отстала от него со своими печалями и заботами, разговорами, душевными терзаниями за Леночку. Он вынужден был теперь подрабатывать извозом, кроме того, что работал на заводе, где зарабатывал неплохо. Но теперь надо было отдавать долги… Я оставила его в покое, действительно, не до того ему сейчас, чтобы разбираться в любовных брожениях ещё и моей внучки…
   Я пыталась поговорить с Ларисой об этом, но та выглядела смущённой и уходила от ответов, очевидно, считая виноватой Лену. Когда же я спросила о ребёнке, Лариса почти зло ответила:
   – Я не знаю, Верочка, чем тебя утешить… Мне самой всё это не по душе, но они ведь нас не спрашивают…

   Лёня явился всё же снова в Первую Градскую. Двадцать третьего декабря. В этот день выпал снег, после долгой оттепели, я спешила, потому что Кирилл ждал уже меня, а я никак не могла уйти сегодня, как рассчитывала, у меня оставалось совсем мало времени.
   Очевидно, что Лёня выбрал этот день, потому что меня не встречал автомобиль с охраной… Я узнала Лёнин голос, окликнувший меня, вздрогнув и заполнившись жаром от этого голоса, я едва не упала на неверном слое пушистого снежка, покрывшего дорожки.
   – Извини, мне недосуг говорить сейчас, у меня свидание! – я никогда не скажу Лёне, что встречаюсь с Кириллом, разбивать их опять этим – это последнее, чего я хочу.
   Но Лёня идёт ко мне через дорожку.
   – Лёля!
   – Ты отвалил бы…
   – Остановись, послушай!
   – Я же сказала, меня ждут! – я не в силах смотреть на него, мне больно даже от его голоса… – Ты не ходи за мной, достал уже! – я ни с кем и никогда не говорила так грубо… Тем более с ЛЁНЕЙ! Будто целая планета приблизилась ко мне, я не глядя чувствую его…
   – Лёля! – он попытался поймать меня за руку, – да послушай, что я скажу!
   – Иди ты к чёрту, Легостаев! Я не хочу ни видеть тебя, ни слушать, меня ждёт человек, которого я люблю! И я опаздываю!
   – Шлюха ты чёртова! Стой! – закричал Лёня, взрываясь.
   – Да пошёл ты! – я убежала… ещё одно слово, один шаг, один мой взгляд ему в глаза, просто в лицо и – конец, я не сдвинулась бы с места. Осталась бы с Лёней. Но на что это Лёне? – О разводе по почте можешь уведомить! Я всё ещё в общежитии прописана, – крикнула я, не оборачиваясь.
   – Вот дура-то! Остановись! – кричит он вслед…
   Я убежала. Но на Арбат я не поехала. После этой встречи я не могла, как ни в чём ни бывало поехать к Кириллу… Поэтому я вышла из метро на Смоленской, как и намеревалась, но пошла не в сторону Арбата, где на середине улицы меня ждёт Кирилл, но я не могу сейчас увидеться с ним… Да вообще ни с кем. Только с Милой. Я знаю, что она любит гулять с Кирочкой в парке на Пресне, недалеко от своего дома. Как раз время около четырёх, пока дойду…
   Я сразу нашла Милу. Какой-то долговязый молодой папаша кокетничал с ней, пока Кирочка в ярко-розовом комбинезончике с длинным белым мехом на капюшоне и ещё один малыш, очевидно, мальчик этого самого папаши, лопатками раскидывали свежий снежок с дорожки. Они примерно ровесники, эти малыши, вид у них совершенно очаровательный, просто загляденье.
    Мила улыбалась, понятно, парень этот, с которым она гуляет, нравится ей… Похоже я некстати. Меня Мила заметила не сразу, кивнула своему приятелю и отошла ко мне:
   – Лёлька, ты чего? Просто так? А мы тут…
   – Я мешаю тебе?
   – Нет, если Серёжке не скажешь, что видела нас с Олегом.
   – Так серьёзно, целый Олег уже? – усмехнулась я.
   – Симпатичный? – спросила Мила, глаза блестят.
   – Симпатичный, – улыбнулась я, чтобы не злить подружку, хотя я вообще не разглядела этого её кавалера. До того мне, когда у меня свинец в коленях до сих пор от Лёниного «визита»… Это никогда не кончится…
  – Ты как? – Мила посмотрела на меня. – Шубка новая опять, и сумочка, Игорёк, как я погляжу, парниша щедрый. Квартиру не покупает ещё тебе? Он тебе всё купит, что ни пожелаешь, втюрился крепко, – Мила усмехнулась. – Надо же, ещё с той моей первой свадьбы… А ты ещё бегала от него тогда, дурында. Кстати тот Серёга мой, совсем опустился, наркоманит…
   – Ты видишь его?
   – Нет, ребята-одноклассники говорили. Ты насчёт квартиры подумай, чё теряешься-то?
   – На что мне квартира, Мил? Живём в его квартире и…
   – Это детей пока нет, а будут, поймёшь, зачем квартира, назидательно проговорила Мила, как опытная дама. – Замуж пойдёшь за него? Или боишься, что он после свадьбы в Арвида превратится? Не волнуйся, Игорёк хоть и был оторвой всегда, но он добрый, кошек с деревьев снимал, собаку уличную один раз машина сбила, так он на руках в ветеринарку нёс, выходил потом, она жила у них, хромоногая, лет… пять, наверное. Так что замуж можно, он добрый, как Серёжка мой. Да! Кстати, диск-то у наших вышел, у тебя есть? – мне стало забавно, как она перескакивает с одного на другое.
   Не было, конечно, у меня диска. И Мила полезла в сумку, висевшую под ручкой у коляски.
   – Сейчас… Думала, послушаю, если Олег не придёт сегодня. Он парень хороший, жена стерва…
   – Жёны всегда стервы, – усмехнулась я.
   – Это точно. Кроме нас, правда?
   – Да, мы суперстервы! – усмехнулась я.
   А Мила тем временем достала плеер, вынула диск и переложила в плоскую коробочку:
   – Держи, жаль, тебя не было на презентации, мы веселились отменно. Эта Лёнькина Оля, конечно… Но, как говорится, не мы выбираем девушек нашим друзьям, верно? Люське тоже не понравилась.
   – Они… Они живут вместе? – дрогнув, спросила я, разглядывая обложку, на ней какая-то готическая горгулья и название альбома и группы. Альбом они назвали «Смерть – невеста»
   – Кто? Лютер и эта Оля? Да кто знает? Спрашивать не будешь же… Она же не подружка мне как ты, это тебя я могу спросить обо всём, а эта девица… – Мила помолчала, подбирая слово: – Не нашего круга, как говорится.
   «Теперь вашего…» – подумала я, но говорить не стала ничего, я не в силах продолжать разговор о Лёне. Поэтому я спрашиваю Милу о работе, с лета она проходит интернатуру по эндокринологии. Она шутит, что профессор Потёмкин не зря тройки ставил, научил уважению к предмету.
   – Хотя ты знаешь, довольно скучно, высчитывай дозы и…
   Дальше мы болтали об эндокринологии и акушерстве, смеялись над малышами, затеявшими неловкую возню-битву за лопатку. Звонок сотового прервал нашу беседу. Это Кирилл. Я ответила, отойдя на пару шагов:
   – Ты куда пропала? Я тут… Господи… испугался, честно говоря…
   – Прости, Кирюшенька, я… я сегодня опоздала, не приду. Извини, что не позвонила раньше. Давай завтра? В это же время?
   Я вижу, что Милин кавалер мнётся, поглядывая на нас.
   – Ладно, Милуша, я пойду, пожалуй?
   – Приходи, я каждый день тут в это время.
   Мы с Милой поцеловались, и я отправилась обратно на Садовое кольцо, чтобы меньше чем через час добраться до дома. Интересно, Игорь пришёл уже?..
   Но не успела я подумать, что же купить и приготовить на ужин, как возле меня остановилась машина и меня, втолкнули в неё, грубо наклонив, почти пинком.
   В затенённом салоне на заднем сиденье уже сидит какой-то здоровенный человек, а второй, что толкал сзади, притискивает меня с этой стороны. Наконец, я попробовала закричать, но мне зажали рот сзади, и стали лапать грубыми заскорузлыми руками, царапая шелка и кашемир моих одежд и белья, добираясь до кожи… Я взялась драться, размахивая руками, не позволяя хватать себя, хотя рук у них так много, но сейчас сильнее я. Я вывернулась и укусила ладонь, которая зажимала мне рот, громадная солёная жёсткая лапа…
   Укушенный взвыл и схватил меня за волосы, отогнув назад так, что странно, что не оторвал голову:
   – Порву, сука! – прорычал он мне в ухо.
   – Успеешь ещё, Ковыль, – Захарчук повернулся с переднего сиденья.
   И смотрит на меня всё с той же ухмылочкой, с какой приходил в прошлый раз.
   – Добрый вечер, Елена Николаевна, – он мерзко улыбнулся. – Сейчас мои ребята потешаться с вами, чтобы вы стали попонятливее. Их трое, все крепыши… – и, меняя тон с елейно-тошнотворного на свистящий злобный продолжил: – Играть вздумала с нами, б… медицинская?! Почему мы ничего не слышим которую неделю?!
   – Откуда… мне знать?.. – задушено проговорила я. – Я… на все пиджаки его… и в ма…в машине… в обеих, – я морщусь, волосы, вырываясь, по одному в пальцах пахнущего потом, гадким одеколоном и машинным  маслом укушенного, причиняют боль…
   Захарчук кивнул подручным и они «приступили к делу», но я в таком отчаянии рвусь из их рук, что Захарчук повернулся и остановил их, а у меня сердце уже в голове бьётся, готовое лопнуть:
   – Смотри, не финти больше нам, если узнаю, что хоть звук пикнула Стерху, сегодняшнюю встречу будешь считать приятной прелюдией. И ещё… В морг поедешь любовничка-свёкра опознавать и муженька, золотого мальчика. Как-нибудь пострашнее убьём обоих. Или молодого не очень и жаль тебе? Его оставить, может? Пусть ещё с женой-б…ю помается? – и ржут. Все четверо ржут, заполняя тесное и тёмное пространство испарениями своих адских ртов.
   – Всё поняла?! Елена Николаевна?! – Захарчук кивает укушенному: проводи, Ковыль.
   Оказывается, мы у дома, где нас с Игорем высаживают охранники. Всё это время машина неспешно двигалась по Садовому кольцу, останавливалась на перекрёстках, вокруг были сотни людей, и никто даже предположить не мог, что происходит в этом чёрном внедорожнике…
   Ковыль потащил меня за собой, хорошо, что в холодных сумерках никого во дворе нет… Мы подошли  к двери в квартиру, за которой коммуналка, где «конспиративная» комната Игоря с пыльными окнами и засаленным старым диваном, которого мы даже не касаемся, входя сюда ненадолго…
   – Ты мне должна будешь, – он наклонился ко мне, рыча, – скажи спасибо, что сегодня трогать тебя не дали…
   Толстым пальцем он погрозил мне у самого лица и исчез. А я, начала трястись, теряя остатки сил, достала ключи и, уронив их раза три, всё же открыла и вошла, не дойти сейчас до Игорева дома…
   Лёля позвонила и попросила прийти в квартиру, где мы изображали наш с ней дом. И хотя она не плакала, я сразу понял, что случилось что-то нехорошее. Я прилетел меньше, чем за минуту.
   Она, сжавшись, сидела на диване, едва я вошёл, подняла голову и протянула мне руки. Она прижалась ко мне, дрожа всем телом, и я не сразу увидел ни разорванную одежду, ни раненые губы, ни царапины на её коже.
   – Игорёчек… Игорёчек… Милый…ты… ты только не думай… я… я не боюсь… не ожидала просто…
   Я на руках унёс её тайными нашими ходами по чёрной лестнице в светлый подвал, потому что я включаю здесь свет каждый день, и потом, в мою, в дедовскую квартиру. Только здесь, Лёля расцепила  руки и отпустила меня, тогда я и разглядел, что одежду порвали, и блузку на груди и юбку… и синяки и царапины.
   – Убью всех их… – прорычал я, теряя самообладание, представив, что кто-то коснулся Лёли.
   – Не надо… Игорь… ты сам-то… ты…ох… – её затошнило…
   Уже намного позже она рассказала мне, что же было сегодня. И заснула только после ванны, валерьянки, чая с мёдом, потому что никаких таблеток успокаивающих она не признаёт…
   Я долго лежал рядом с ней без сна. Поддаться эмоциям – это то, что хочется сделать в первую очередь. Я поддамся. У меня есть возможность всю эту сволочь вывести. Я знаю даже, чей конкретно человек Захарчук, кто водит его руками в Конторе и в чьих интересах за её стенами он работает.
   Я нашёл уже двух-трёх человек, к кому можно прийти со своим материалом. Но мне нужен, во-первых: подход, чтобы со мной стали иметь дело, а во-вторых: из троих надо выбрать лошадь, на которую ставить, кто принесёт большую выгоду всему. То есть тот, кто сидит выше всех остальных. Он и представлялся мне самым перспективным…
   Что ж, теперь я ускорю свои дела, тянуть дальше ни к чему. Впереди Новый год. Увезти бы куда-нибудь Лёлю…
   Я быстро придумал куда. Может ли быть на планете место романтичнее Венеции? Загранпаспорта я сделаю в два дня…
Глава 2. Плащ Казановы
   На Арбат я приехала только через шесть дней, накануне Нового года. Я купила по дороге ёлочных игрушек, а Кирилл должен купить ёлку, на Арбате несколько ёлочных базаров.
   Хороший лёгких снежок кружился на улице, придавая старинным домам уютный, какой-то Андерсеновский вид. Приятно пахло свежестью, морозцем. Никакого ветра, очень тихо и от этого, десятиградусный минус совсем не ощущался. Пока я шла от метро, получила удовольствие, вдыхая воздух на кривоватой улице, на Садовой шум и сила большой артерии города, а здесь тихо и уютно, почти как в Н-ске. Или в фильмах-детективах, вроде «Женщины в белом».
   Но я приехала раньше Кирилла. Я поставила пакет с игрушками на пол в спальне и отправилась на кухню, зажгла огонь под чайником, чтобы делать хоть что-то. Остановилась у окна. Снег становился всё гуще, прямо снегопад…
   Может пыль пока стереть? Придёт Кирилл, а я с тряпкой? Нет, после займусь… я заглянула в холодильник, полно снеди, купил заранее… да и от встречи я уклонялась целую неделю…
   Кто-то позвонил в дверь, может, хочет, чтобы я открыла, свет-то видел с улицы… хотя и рано ещё, но мрачные зимние небеса совсем не пропускают солнца, поэтому я включила свет везде…
   Я открыла дверь, молодая женщина, тёмно-красные волосы, довольно красивая, статная, выше меня, тем более что я босиком как всегда…
   – Ну, я так и думала, – ухмыльнулась дама, оглядев меня наглым образом, и входя без спроса, – студентка что ли?
   Я ничего не ответила, ожидая, что дама объяснит кто она, хотя, в общем, ясно, но хотя бы скажет, зачем пришла. Она осмотрелась, кивнула одобрительно:
   – Ты что ли порядок навела? Домашняя девочка, значит? Он что, может, и жениться обещал? – она посмотрела на меня, подняв выщипанную бровь, усмехнулась. - Не женится, не верь. Такие, как он по выгоде только женятся, а какая с тебя, пигалицы, выгода? Даже эту квартиру для него я отыскала. Галина Мироновна Кирк, будем знакомы. Я заместитель его по научной работе.
   Меня так и подмывало назваться. Но я не делаю этого, нет больше имён, начнутся имена, всё порушится опять. Слишком много значит моё имя…
   – Что молчишь-то, соплячка желторотая? Давай договариваться. Я при нём двадцать лет состою, а ты… месяца…три? Так что… сама понимаешь… – она опять нагло разглядывает меня: – на молодость и красоту рассчитываешь? Так это товар скоропортящийся, так что спеши продать повыгоднее, он попользуется, и пойдёшь ты дальше по рукам, несолоно хлебавши…
    Щёлкнула, открываясь, входная дверь, мы обе повернули головы, вошёл Кирилл, ёлка, связанная верёвкой, снег на ёлке, у него на плечах, с волос стряхнул, должно быть, ещё в подъезде – влажные…
   – Лёль, на площадке может, ёлку пока оставить, пусть оттает? – повысив голос, говорит Кирилл и поднимает голову. – Галина?.. Ты что здесь делаешь?
   – Лёля, значит? – усмехаясь, Галина Мироновна. Снова смерила меня взглядом. – Совершеннолетняя хоть, Кирилл Иваныч? А то, может, от статьи тут её прячешь?
   Она подошла к Кириллу:
   – Я думала, тут холостяцкий бордель, а тут любовное гнёздышко. А я всё думаю, что наши шлюшки кафедральные приуныли, а у тебя, оказывается, новая кобылка в стойле. Ёлка… – ухмыльнулась она, – по-семейному прямо… Не разочаровывай старые кадры, Кирилл Иваныч, пока ещё новые чему научатся.
   – Галина, ты ступай, завтра рабочий день, – Кирилл спокойно улыбнулся, продолжая неторопливо снимать куртку, вешает её на крючки, спокойно глядя на красноволосую даму.
   Она подошла ещё ближе, глядя на Кирилла сверкающими чёрными глазами:
   – До завтра, Кирилл Иваныч.
   – До после праздников, Галя, я завтра не появлюсь, – опять спокойно сказал Кирилл.
   – Наглеешь, – хотя для меня, очевидно, что нагло себя ведёт она.
   - Quod licet Iovi, not licet bovi?  – легко ответил Кирилл.
   – Ну-ну, Iovi, – Галина Мироновна взялась за ручку входной двери.
   – Виктору привет и с Наступающим! – сказал на прощание Кирилл весёлым тоном.
   На прощание дама ещё раз смерила меня взглядом, полным яда. Как только дверь за ней закрылась, я сказала Кириллу:
   – Слушай, она влюблена в тебя.
   Он посмотрел на меня, качнул головой:
   – Ни в кого она не влюблена, – он обнял меня за плечи, увлекая по коридору. – Контролировать всё любит до смерти.
   – Змеищща! – сказала я.
   Кирилл засмеялся:
   – Очень метко. Ты… не обиделась?
   Я улыбнулась, глядя на него, и говорю вполне искренне:
   – Да мне льстит даже, что я с таким популярным мужиком любовное гнёздышко свила посреди холостяцкого борделя.
   Я смотрю на неё. «Льстит», то ли шутит опять, то ли всерьёз. Но, красивая такая, у меня сердце ноет, если не поцеловать её немедля, умру…
… – Ёлка оттаяла, поди, – сказала Лёля, уже совсем сумерки, размытые уличными фонарями по спальне. Их свет сегодня в крапину от теней пухлых снежинок, так и сыплющихся на землю.
   Я провёл ладонью по её животу, пот капельками выступил на коже, топят здесь, будто хотят всех нас запечь, даже несмотря на открытые форточки, в комнатах очень жарко. Но нам жарко не от раскалённых батарей.
   – Ты хочешь ёлку наряжать? – спросил я.
   – Я купила игрушки… и даже лампочки. Зажжём? – она засмеялась, поворачиваясь ко мне.
   – Глупо просить тебя встретить со мной Новый год, да? – всё же с надеждой спросил я, глядя на её улыбающееся лицо.
   – Я уезжаю. Меня не будет здесь в Новый год.
   – В Н-ск? – я поднялся на локте. – Поедем вместе?
   – Нет, Кирюша, не в Н-ск, в Н-ск мне опять мука ездить теперь. Никто ничего не понимает, от меня требуют объяснений, будто я способна хотя бы… понять, не что объяснить… Но ты съезди, – она коснулась ладонью моей щеки. – Все рады будут.
   – Лёля…
   Она встала с постели, кровать тоже старая в этом чудном доме, двуспальная, железная, с панцирным матрасом, она позвякивает и скрипит от наших движений, но зато красиво поблёскивает золотыми шариками в темноте и это нравится Лёле…
   Лёля набросила на себя рубашку, здоровенную белую рубашку, которая служит ей халатиком, новая рубашка, не моя, не Стерха, хотя я предпочёл бы, чтобы носила мою. И сегодня я попросил её надеть мою. Лёля улыбнулась:
   – Зачем?
   – Мне будет приятно, что она будет пахнуть тобой, хотя бы какое-то время ты будто рядом… – я с удовольствием смотрю на неё.
   – Хочешь… Хочешь, я останусь с тобой на эту ночь? – Лёля надевает мою рубашку, застёгивает на груди, всё тело скрылось под ней, только длинные незагорелые белые ноги, с узкими розоватыми коленками, да запястья в закатанных рукавах, выбросила волосы на спину…
   – Правда, можешь? – я сел на постели.
   – Я ведь дежурю иногда, – улыбнулась Лёля.
   Я поднялся тоже, что ж, можно и ёлку поставить тогда, коли время есть на эти развлечения…
   Мы наряжаем ёлку, как когда-то наряжали на «Суше», когда встречали Новый год вдвоём, а потом она ушла к Стерху… Но тогда Лёля была другой. Сейчас, в эти месяцы, она совсем не такая как тогда. И я другой. Мы наслаждаемся каждой минутой близости, каждым словом, взглядом, прикосновением, мы не мучаемся больше от того, что мы переступили черту… Может мы переступили её навсегда?..
   – Лёля… у тебя синяки я видел, и царапины… – сказал я, когда мы добрались до кухни, где решили поужинать, наконец, приготовив мясо на скорую руку.
   – Не прошли ещё, значит?.. Ну да, – она посмотрела на свои запястья.
   – Это… это он? Ты поэтому не пришла тогда, неделю назад? Он… с тобой… жесток? Ты поэтому боишься его бросить?
   – Нет, – Лёля смотрит на меня открыто, так, чтобы у меня не было сомнений, – нет, я никогда не стала бы терпеть… Как можно с тем, кто тебя колотит, потом говорить, есть, спать, наконец? Просто смотреть на него? Ты мог бы?
   – Некоторые женщины так живут, – возразил я, думая, что даже не некоторые, а многие.
   Лёля нахмурилась:
   – Я много не понимаю в этом мире… А ты?
   – Я не понимаю только, почему за столько лет я так и не смог тебя заполучить полностью, ты всё время не моя.
   Лёля весело прыснула:
   – Ну, так задумано, наверное, Казанова, чтобы ты всё время хотел меня! Я бегу, ты – догоняешь! – захохотала она.
   – Хулиганьё! – тоже со смехом, я хватаю её и, перекинув через плечо, уношу в спальню, где играет огоньками ёлка, наполнившая, эту пустую комнату, с голыми стенами, торчащей старинной кирпичной кладкой, ароматом хвои. Так красиво расплёскиваются её волосы упругой волной по постели…
   
   Первый тревожный сигнал в моей голове прогремел, когда Оля спросила меня пару недель назад, среди прочей обычной своей болтовни:
   – Твоя жена на самом деле спала с твоим отцом? – она заинтересованно смотрит на меня и мне очевидно, что её давно и сильно интересует этот вопрос. – Как ты это терпел? Или вы… втроём?..
   Я долго прокручивал в голове её фразу, потому что обычно не слушал, что она говорит, такая это была словесная «пурга». Но эти слова задели меня, и я спросил, напрягая мозг, чтобы понять:
   – Откуда ты… с чего ты взяла? Кто сказал тебе такое?
   Оля смутилась немного, краснея и отводя взгляд в сторону как все, кто врёт:
  – Ну… так… Я не помню, может из твоих друзей кто-то…
   Я смотрю на неё, она лжёт, никто и никогда из моих друзей не мог сказать, потому что никто не знал об этом. Никто не знал и не расспрашивал, почему мы с Лёлей разошлись в прошлый раз, соблюдая невысказанную договорённость: не говоришь, значит, не хочешь, чтобы к тебе лезли в душу. Об отце и Лёле знали только наши родные в Н-ске и то, по-моему, не верили, но Оле и они сказать не могли, потому что не были знакомы, я сообщил им только, что у меня скоро появится ребёнок. С меня хватило, что я познакомил её с отцом и с друзьями, и то и другое мне далось с трудом. Оля так и не созналась и я мучился этим вопросом, не находя ответа.
   А за день до чёртова Нового года Оля всё же заставила меня пойти с ней на УЗИ. Надо сказать, что я только умом до сих пор понимал, что происходит, что мне предстоит, потому что даже заметно растущий от одной нашей встречи к следующей Олин живот, мне не внушал хотя бы тёплых чувств. Меня пугала пухнущая Оля, которая становилась похожа на бегемота, её довольство происходящим. Она всё время, с самого первого дня, как сообщила мне о своей беременности, постоянно говорит мне о том, как всё будет, когда она родит, как она бросит работать в магазине, как пойдёт на курсы барменов, почему-то, как ребёнок, пойдёт в ясли: «Ведь дедушка не откажется помочь устроиться в ясли?», а мы снимем квартиру и… вот тут начинались проблемы, потому что я останавливал жирных голубей её фантазии, пытающихся взлетать над серым асфальтом наших сегодняшних жизней:
   – Мы никогда с тобой не снимем квартиру, Оля. Я буду помогать тебе всем, чем смогу, но как не жаль, нормальным отцом твоему ребёнку я быть не смогу, потому что никогда не буду тебе мужем, – пряча глаза от её взгляда, чтобы она не заметила злости и раздражения в них, говорил я.
   Но эти мои слова пролетали мимо Олиного сознания, она продолжала грезить наяву, уверившись почему-то, что когда родится ребёнок, мы станем жить все вместе. У меня всё это время было ощущение, что меня обокрали и заставляют при этом быть благодарным за это. Конечно, я виноват, что так легко снимал штаны в своё время. Это моя плата – Оля… Не ребёнок, который должен родиться, я не злился на него, мне было его жаль уже потому, что он или она, пола я так и не знал, что бедный малыш принуждён целыми днями всю свою жизнь слушать бессмысленную болтовню его матери…
   Именно из-за этого мне даже приходили в голову мысли, чтобы забрать ребёнка себе, но я понимал, что это, по меньшей мере, несерьёзно, что с моей стороны это эмоциональный порыв и не более, дитя не котёнок, которого и то надо уметь воспитать, чтобы он хотя бы не писал в ботинки… что уж говорить о ребёнке, что я понимаю в детях?
   Думая обо всём этом, я чувствовал, какое-то беспросветное бессилие, я никогда не чувствовал себя так… Впервые в жизни у меня впереди была будто бы стена, причём я не понимал зачем я приближаюсь к этой стене. Меня тащат к ней. Меня насилуют каждой мыслью об Оле, каждой нашей с ней встречей. Господи, неужели я так сильно виноват, что переспал с ней?! Неужели наказание должно быть таким жестоким? Наказание за легкомыслие и безответственность… Что все мужчины так? Поэтому всё больше в мире импотентов?..
   Но в чём должна быть моя ответственность? Ни с кем и никогда?.. Поэтому мужчины и женщины ненавидят друг друга?.. Всё время пытаются обвинять, перекладывать ответственность за всё… Поэтому мир стал инфантилен, и никто не хочет взрослеть? Ребёнком жить легко – подчиняйся взрослым и всё происходит само собой без твоей воли. Поэтому жёны похожи на мамочек, а мужья на трёхлетних детей? При этом и те и другие составляют, будто два враждующих лагеря.
   А ведь я жил иначе… Но сейчас «мамочка» тащит меня, тащит в отцовство как на ненавистный кружок… Не хотеть с моей стороны преступно, я превращаюсь в монстра и предателя. Если бы не хотела она, то просто сделала бы молча аборт, и никто не знал бы и не осудил даже, а многие ещё и поддержали бы как ответственную девушку. А я, как ни поворачивай ситуацию, гад и мерзавец. Вначале я развратник, который посмел оставить своё семя в её теле, а потом я холодный подлец, не желающий иметь ничего общего с этой женщиной, не интересной и даже не очень привлекательной для меня.
   Господи, будто я насильно всё сделал с ней! Будто не она пришла на наш сейшн и не она потащила меня вполпьяна в свою квартиру и не обвивалась вокруг меня своим мягким телом? Что мне было делать, не поддаваться? Никогда и ни с кем?!
   О, конечно, отец предупреждал меня! И именно потому, что я сам плод такой же почти связи, я должен сам познать весь ужас этого…
   Я спросил отца об этом. Мы с ним только поужинали, сидели над почти пустыми тарелками. Он поднял глаза на меня и возразил, удивившись:
   – Да ты что!? Нет, Алексей, странно, что ты говоришь так… Мы с твоей матерью дружили, общались, это не было случайной связью ни в коем случае. Мне нравилась Наташа и очень. Просто тогда я думал, что влюблён в другую, но если бы я был умнее и зорче, я разглядел бы в твоей матери то, что я вижу в ней теперь, её черты я нахожу и в тебе, и они меня восхищают. Мне… Нет, Алёша, не сравнивай, это совсем не то же, - он смотрит на меня светлым взглядом. – И потом, мы с Наташей были женаты, мы вместе жили и до твоего рождения и после и ты… я тебя любил всегда и рад был твоему появлению. Я не стал хорошим мужем и отцом, не потому что не с той женщиной связал свою жизнь в тот момент, а потому что был легкомыслен и поверхностен. Всегда.
   Его слова умиротворили меня, его глаза согрели мне сердце, я почувствовал себя не одиноким, поэтому и спросил его:
   – Что бы ты сделал на моём месте?
   – Аборт, – безапелляционно ответил он, дёрнув губой, и жёсткий металл влился в его взгляд. – Сделал и делал много раз. В смысле настаивал.
   – И что, все делали?
   – До сих пор, да, – он встал из-за стола, убирая тарелки в посудомоечную машину. Снова посмотрел на меня: – Я сейчас скажу крамольную, может быть вещь, но… Но, если честно, по-моему, дети – это женская ответственность, они рожают, отдавая свои тела под инкубатор нового человека, они и думают, чьего потомка растить в себе, кого  станут прижимать к своей груди и кто станет дороже самой жизни… Но вообще, предохраняться всё же надо, мой мальчик, – он выразительно посмотрел на меня. – Заразы мог нахватать, герой-любовник. Альбрехт Дюрер, на которого ты теперь так похож с этой новой растительностью на лице, от страха перед люэсом впадал в тяжкую ипохондрическую депрессию, а вы во времена СПИДа и то ничего не боитесь. Не только голубые заражаются как в твоих задачках по инфекционным болезням…
   Вот в этом аду я пребываю последние месяцы. Я не владею своей жизнью. Как всё легко и просто, когда Лёля рядом. Когда ты с той, кто твой мир. Нет ничего, что тебе тяжело или ты не можешь. Так было даже, когда я в школе только смотрел на неё издали. Но она была со мной, в моей жизни, она была моя жизнь. Она и теперь моя жизнь, была и есть. Даже в Чечне она была со мной.
   Но теперь её нет со мной, потому что она вдруг не любит меня. И вся моя жизнь рушится. Моя душа идёт трещинами и сыплется. И ведь не только говорить, даже посмотреть на меня не хочет. Или не может? Я стал противен ей, потому что мил другой?
   И что делать мне, если без неё ничто не имеет ни цвета, ни запаха, ни вкуса, ни звука…
   Да нет, имеют, но всё отвратительное?! Я должен быть счастлив и горд, что у меня будет ребёнок, но я хожу с затягивающейся петлёй на шее… И выхода нет. Отец обещает помочь и поддержать во всём, и я благодарен ему за это, но это не меняет главного, того, что моя жизнь стала хуже смерти. Душнее любой тюрьмы, темнее ада.
   Когда я уехал в Чечню, я знал, что Лёля ждёт меня. Я был обижен и зол, очень зол, но она любила меня, и я чувствовал это. Поэтому и не погиб и потом не умер. А для меня было или вернуть её или сдохнуть.
   Жить, как эти месяцы я уже не могу.
   Вот только как вернуть? С чего вдруг этот Стерх вдруг вообще появился? С чего вдруг он стал лучше меня? А может быть, он пугает, шантажирует её чем-то? Но не поддалась бы Лёля на шантаж… Правда, смотря какой шантаж… Хотя… это совсем уж странная фантазия, девушек, что ли ему недостаёт? Нет, надо понять, что связывает их, может я пойму как её вернуть.
   Не может быть, что она не любит меня. Не может быть! Она ушла внезапно, не из-за чего, так не бывает…
   Во всех этих муках, попытках встретиться с Лёлей наедине и не встречаться с Олей, и полной загрузке напряжённой работой, которая только и была радостью сейчас для меня, я только в работе и чувствовал себя прежним целостным и живым человеком. Но стоит мне снять халат и распустить волосы ветру, как начинается жизнь, которая терзает и мучит меня, своей уродливой неправильностью, своей тяжестью и кривизной.  Вот так и текла моя жизнь все эти месяцы с лета.
   Оля буквально заставила меня пойти на это УЗИ, просто подловила, когда я, весь внутренне сжавшись, спросил дочь или сына она ждёт…
   Вот здесь, на этом УЗИ и грянул гром прозрения. Сейчас шла тридцать шестая-тридцать седьмая неделя с тех апрельских дней, когда мы с Олей провели несколько ночей вместе, то есть по-хорошему рожать вот-вот, через пару недель или раньше, если считать акушерским манером...
   Но «узист» объявил вердикт:
   – Тридцать две недели, головное предлежание. Бипариетальный размер… – он диктовал сестре, которая заполняла заключение для Оли.
   – Подождите, коллега, – вздрогнул я, вовлекаясь в происходящее от которого я до сих пор был отстранён, – вы сказали… 32 недели?!
   – Тридцать две – тридцать три. А что такое? – он отвлёкся от монитора, удивлён моим вмешательством, а Оля, чей круглый живот врать не может в отличие от неё, смотрит на меня и начинает, похоже, понимать, какую ошибку совершила, когда заставила меня идти с собой сегодня…
   Я вышел за дверь кабинета, подождать Олю. Я мог бы сразу просто уйти, но я должен узнать, кто устроил это со мной. Для меня ясно, что сама она на такое не способна и по простодушной глупости своей и ещё потому, что она откуда-то знала о Лёле и отце. Кто-то должен был сказать ей, а раз так, то и на этот весь кошмарный спектакль сподвиг её. КТО?!
   Именно об этом я и спросил Олю, когда мы с ней вышли на улицу, больше меня ничего и не интересовало. Она испугалась, краснея, отворачивается, но я не хочу пугать её, дуру, хватило же ума тащить меня на УЗИ, если ты врёшь со сроками! Я сейчас почти люблю её за то, что выхожу из тюрьмы, в которой меня продержали столько месяцев. Да не почти! Люблю, обожаю! Спасибо за освобождение! Скажи только, кто был тем судьёй, который сделал тебя моим тюремщиком.
   – Да не знаю я! – Оля заговорила только после того, как несколько минут пыталась отнекиваться и делать вид, что не понимает о чём речь, что я ошибаюсь, просто не помню, когда мы познакомились с ней.
   Нет, дорогуша, ничего не выйдет: я эти числа запомнил на всю жизнь Пасхальную неделю 1998 года… И в сроках ты могла бы обмануть кого угодно, но не вчерашнего студента-отличника.
   И Оля созналась, наконец, поняв, что лучше рассказать всё, потому что я не отстану.
   – Ты ж меня бросил, я бегала-бегала в Склиф, чтобы тебя встретить, а ты все с этой тощей дылдой, своей жёнушкой… ну, я походила-походила недели две… А потом… ну, залетела, в общем, прям сразу, прикинь… Ну, вот… Пошла на мини-аборт, а тут этот… ну и говорит: вы это… ну, можете обеспечить себя и ребёнка вперёд… Так и говорит: «вы»… а может и замуж получится, Лютер, он из таких, благородных. Только к жене его сходите и скажите… ну и… И про то, что у нас с тобой любовь и взаимность и про трио это ваше с папашей… Что ты, ну… стыдишься, что она такая б…
   У меня в глазах потемнело… Всё встало на свои места… Теперь ясно, что и почему происходит…
   – Как он выглядит, этот, что говорил с тобой? – хотя я почти уверен уже…
   Оля закатила глаза, подбирая слова:
   – Ну… такой… прям… ну… вообще-то красивый мужик, глаза… голубые… одет хорошо, дорого, наверное. Ну, я и… Я и подумала, а чё…
   Я не стал дослушивать, я испытываю такое облегчение, как никогда в жизни и ведь это Оля мне его подарила, я тронул её за плечо:
   – Ты не расстраивайся, что так наврала, грех тебе, конечно, но Бог простит.
   – Чё? – нахмурилась Оля.
   – Да ни чё, Оль, хорошо всё. Деньгами я помогу тебе, на первое время хватит, а там… Честно жить проще, попробуй.
   Я, освобождённый, лёгкий как никогда ещё в моей жизни, чувствую, как взметнулись опять мои крылья, которые, как я думал, я потерял. Я лечу над землёй. И мысли мои легки и ясны. Теперь одно – найти Лёлю. Но где теперь до Нового года её найти?! Тридцать первого её на работе не было, сказали, взяла вчера отпуск две недели…
   Отец явился домой рано, не работал, похоже вовсе, а я сегодня в эту новогоднюю ночь дежурю… Я зашёл к нему в комнату и застал за тем, что он снимает рубашку и вешает в шкаф. Он никогда не вешает надёванные рубашки в шкаф, всё в стирку, как форменный пижон, всё белоснежное, идеальное у него, рубашки из дорогущего хлопка в «рубчик», стрелок только на носках нет… А тут… Как странно.
   – Ты не работаешь сегодня? – спросил я.
   Отец голый по пояс, обернулся через плечо:
   – Нет, а ты чего дома? – спросил он. – Новый год, куда пойдёшь?
  – В Склиф пойду, дежурить… А ты?
  – А я в Н-ск поеду. Сейчас отдохну часок, и поеду. Слушай, подарков нашим надо купить, придумай что-нибудь? – он направился в ванную, перекинув домашние джемпер с брюками и футболку через руку.
   А я, не в силах побороть любопытство вызванное таким странным поступком с рубашкой, достал её из шкафа… Я осмотрел её и… я… понял… всё понял, этот аромат я не спутаю ни с чем. Сквозь запах оставленный отцом на этой ткани, я уловил его: аромат Лёлиной кожи… я сдыхать буду, не забуду его…
   Я вошёл в ванную, где за занавесом шумит вода.
   – Отец, ты видишься с Лёлей? – спросил я.
   Он не расслышал, выглянул из-за занавеса:
   – Ты чего это, Алексей? Что рубаху мою притащил?
   – Ты забыл её в стирку, – я смотрю на него.
   – Она ещё чистая, – как ни в чем, ни бывало, сказал отец, легко выдерживая мой взгляд.
   – Это потому что она пахнет Лёлей?! Ты с ней в Н-ск едешь? Или вообще не в Н-ск? Вы видитесь? Ты…
   Его лицо пожестчело, он задвинул занавес:
   – Ты совсем уж спятил, сынок, пить завязывай, не то не только во сне Лёлю звать будешь… – Мыльная пена плеснула на занавес изнутри. – Как Оля? Давно видались?
   – Оля? Оля отлично, – я бросил рубашку в стирку. – Не мой ребёнок у Оли. И придумал всё Лёлькин Стерх. Как тебе? Неплохо он поимел меня? И всё после того, как я ему, гаду, жизнь спас. Даже два раза.
   Отец опять выглянул, смотрит на меня заискрившимися глазами:
   – За чем дело стало? Поимей теперь его сам, – он подмигнул мне, весело скаля зубы.
   Я смотрю на отца:
   – Это само собой… Но… Ты видел Лёлю? Ты… был с ней?
   Он покачал головой, сокрушённо:
   – Иди, поспи перед дежурством, может, глюки прекратятся, – и исчез за занавеской.
   – Пап!
   – Поспи! И пить бросай, папаша несостоявшийся! – крикнул он из-за занавески.

   Венеция это сказка наяву. Неправдоподобный, нереальный город. Не может быть такого города на земле. И всё дышит прошлым, средневековьем, Ренессансом, Просвещением, но никак не двадцатым веком. И всё современное нам, даже наша одежда и мы сами кажется сором на поверхности исторических вод…
   – Может быть, мы на другой планете? А, Игорь? – спрашивает Лёля, когда мы в сто сотый раз идём гулять по городу, гулять, не плыть на гондоле, нет! Мы болтаемся пешком, в лодке Лёлю укачивает.
   Пока мы летели и в аэропорту, я прочитал всё, что нашёл о Венеции. Я же не могу ударить в грязь лицом и перестать быть идеальным гидом. Но времени, конечно, было слишком мало, чтобы подготовиться. И всё же кое-что я мог рассказать. А чего не знал, придумал, чтобы развлекать мою любознательную спутницу. Это всегда было удовольствием – рассказывать ей.
   – Придумал? – она засмеялась, весело щуря ресницы, догадываясь, что я плету уже собственную виньетку истории.
   Мне нравится эта игра:
   – Нет, это точно было… вот прямо здесь… – и я засмеялся и обнял её.
   – Игорь, я серьёзно, сядь, напиши, у тебя получится. Вот вернёмся и напиши. В отель придём, там бумага и ручка, всё есть… – похоже, она не шутит.
   – У меня «трояк» был по литературе, ты что?! – удивился я её предложению.
   Но Лёля не унимается:
   – Это преподавать у вас не умели. А ты забудь про школу-то! Вспомни дедушку…
   Я посмотрел на неё, «вспомни дедушку»… И что же? Я, действительно, сел за стол и открыл блокнот, но не когда мы вернулись с прогулки, а ночью, когда она уже спала…
   Это было странно. Первые несколько минут я не видел ничего, кроме белых листков с вензелями отеля наверху. А потом в вензелях этих я увидел…
…Лошадь эта, что была изображена на гербе отеля, вдруг заржала и я
различил и тёмно-рыжий оттенок её шкуры, и чёрную гриву, и чёрный радужный глаз, косящий на меня, и солнце, прилипшее будто к горизонту… И я знал уже, почему она взвилась на дыбы, эта лошадь, я знал, куда она помчится и кого понесёт на своей спине и почему они так спешат…
   Когда я встала утром, обнаружив, что мы проспали завтрак, я нашла на столе исписанные листки, с номерами страниц в углах, они исписаны крупным, немного резким почерком. Игорь исписал весь блокнот…
   – О, не читай пока! – Игорь вошёл в комнату, улыбнулся, увидев меня стоящей возле стола.
   – Ты спал хотя бы?
   – Я-то? Я спал, а вот ты… Рекорды по спанью бьёшь! – засмеялся Игорь. – Двенадцать часов почти!
   – Тебе понравилось это? – я кивнула на блокнот.
   –  Графомания? – смеётся Игорь, – не то слово. Почти как секс.
   Я захохотала:
   – Если верить Фрейду, скоро тебе никакой секс вообще не будет нужен, всё заменит эта самая графомания. Сублимация! – я рада, что он последовал моему совету, что ему это нравится. Я не сомневалась, что так и будет…
   – Ничего твой Фрейд не понимал в любви! – смеётся Игорь.
   – А он не верил ни в какую любовь. Это русские придумали.
   И мы хохочем с ним вместе, обнимаясь.
   – А как же Гёте? – спрашиваю я.
   – Если ты про Фауста, то разве там про любовь? Там про секс, – сказал Игорь, продолжая смеяться.
   – А Вертер?
   – А Вертера я не читал!
Я прыснула:
   – Я и «Фауста» не читала, я смотрела оперу!
   – Оперу?! Ты ещё и оперы слушаешь! – Игорь уже вытирает слёзы, выступившие на ресницах.
   – Я даже в театр на оперы хожу! Мальчик-балерун!
   Мы хохочем вместе, обнимаясь, падая на кровать опять… Лицо Игоря становится очень серьёзным постепенно, он целует меня, вначале легонько касаясь губами… какие у него нежные губы, будто созданы для поцелуев… и глаза, бескрайнее небо, безоблачное и ясное, излучающее любовь, будто солнце… жаль, что я, как и земля под этим ясным небом, слишком грязная, грешная, замусоренная и беспорядочная…
   Мы пробыли в Венеции уже девять дней. Но кажется, что год. Всё же другой город, тем более другая страна. Тем более такой город, ожившая мечта. Чья? Кто выдумал этот город, какой-то мечтатель… выдумал и сумел воплотить в жизнь… Удивительно…
   – Лёля… ты… – Игорь смотрит так, будто то, что он собирается сказать, волнует его настолько, что сбивает мысли в нестройный ряд, – тебя не тошнит по утрам? Вообще не тошнит?
   Мы завтракаем в кафе на площади перед отелем, потому что опять проспали завтрак… Завтра с утра уезжать…
   – С чего это? Нет, – удивляюсь я.
   – С чего? – он внимательно смотрит на меня, улыбаясь и подперев щёку. – По-моему, ты беременная.
   – Что… – ну, придумал… – ты… ты с чего это взял?
   – У тебя задержка дней восемь.
   – Ты что? За месячными моими следишь? – изумилась я и стала вспоминать, напрягаясь.
   – Не то что бы слежу, но… я помню, что в первых числах, а сегодня… мы уже и Рождество вчера отпраздновали… – у него смеются глаза, светясь так, будто это солнце сквозь витраж…
   Я смотрю на Лёлю, мгновенная радость, смятение, страх и снова радость и счастье и опять, как в калейдоскопе… Мне сложно представить, что чувствуют женщины в такие минуты, что чувствует Лёля, ещё сложнее представить… Я хочу, чтобы она была счастлива, как и я. Потому что я счастлив. Я думал о том, что сказал ей сейчас уже дня три. Но я боялся ошибиться, мне не хотелось надеяться зря.
   Но теперь, думаю, можно быть уверенным. И осознание этого, которое владеет мной, делает меня будто сильнее, умнее, больше, моё место на земле значительнее. Я появился. Я отбрасываю тень. Я есть. Я любим и дорог, если она забеременела от меня… Конечно, Лёля не любит меня так, как я её люблю, но любит! Любит! Всё же не зря я украл её у её муженька, не всё рокерам счастье…
   Мы идём вдоль канала самого романтичного города на земле. И ветер, тёплый, морской, посреди зимы более тёплый в этой южной стране, чем у нас бывает летом, ласкает нам лица. Где ещё это могло произойти? Только в самом романтичном городе мира.
   – Ты…
   – Погоди, Игорь, надо убедиться… Вернёмся, я сделаю УЗИ, тогда… А то, знаешь, как бывает… – неуверенно бормочет Лёля.
   – Да ладно, Лёля... – останавливаюсь я. Что там «бывает», я не хочу знать, всё у нас будет как надо. Раз уж такая девочка полюбила такого как я, ничего уже случиться просто не может!
   – Всё бывает… Обрадуемся, а ничего нет…
   Я просто обнял её.
   Игорь… Игорёчек…. Боже мой… «Не делай ничего, пусть будет ребёночек, наконец»… я заплакала… Боже мой… Боже мой…
   Вот тут меня и стошнило…
   Этот день, эту ночь я не могу думать ни о чём, кроме того, о чём мы узнали сегодня. УЗИ, конечно, сделать надо, но мы купили тест на беременность в местной аптеке под весёлым взглядом аптекаря, и хотя Игорь хорошо знает английский, а я от волнения забыла совсем, объяснялись мы долго.
   Две полоски…
   – Давай ещё купим? – Игорь смотрит на меня так, что мне невыносимо становится от его взгляда. Игорёчек… Что же это такое…
   Он уснул быстро сегодня, а я не сплю, и слёзы текут из-под век к вискам. Две мои беременности оборвались в прошлом, едва начавшись… Двое Лёниных детей. Лёня…Меня тошнит. Не от беременности. От нервов, как всегда… и рвёт в ванной, и я плачу, реву в голос, прижимая ладони к лицу, пытаясь заглушить рыдания… Хорошо, что огромный номер, что Игорь не слышит ничего…
   Лёня… Боже мой… Я ничего не дала тебе, тебе, единственному на свете, на всём белом свете… ты перестал верить мне, ты не смог существовать с такой тварью как я, скоро у тебя будет ребёнок и не от  меня, а у меня не от тебя… Лёня… Может быть эта белотелая Оля сможет успокоить тебя, сделать счастливым, как не смогла я. Ты доверил ей эту нашу стыдную тайну, поделился, значит, она близка тебе… А я перестала быть близкой… Только как мне жить всю жизнь без тебя?.. Игорь… почему я не могу быть такой, как я была с Лёней? Никогда не смогу… там, где сердце так мало места…
   Но нет, много! Много! Со слезами будто выливается из моего сердца пустота и заполняется теплом… Игорь…
   Мы летели в Москву с осознанным ребёнком в животе и половиной чемодана Игоревых записей.
   Я спросила, что это будет.
   – Про тебя будет, – он улыбнулся с удовольствием. – Приятно попытаться проникнуть тебе под кожу, стать тобой… Я так много знаю о тебе, я хочу через это узнать ещё больше.
   – Что в конце будет?
   – Счастье и пять детей.
   – Пять?! – захохотала я.
   – Чего ж мелочиться?! – веселится Игорь.
   Теперь всё свободное время он с блокнотами, теперь ручки лучший подарок, потому что кончаются за полтора дня. А дома начинает плюкать по клавишам ноутбука день и ночь… Раньше с книжками сидел.
Глава 3. «Поздно, Дубровский…»
   Мы увиделись с Лёлей одиннадцатого января. Я думал, сказать или нет ей об Алёше, но мы не говорим о нём. Я не говорю, потому что ревную, хотя и не так как к Стерху, но только потому, что я привык к мысли о них с Алёшей, как о том, что называется «вдвоём».
   Лёля подарила мне кольцо на мизинец, узкая прямоугольная печатка с гравировкой на внутренней стороне «КЛ».
   Я улыбаюсь:
   – Это значит, «Кирилл и Лёля» или всего лишь «Кирилл Легостаев»?
   – Когда тебе надоест думать, что «Л» это «Лёля», легко будет продолжить его носить, думая, что это значит «Легостаев», – говорит Лёля, какая-то невесёлая сегодня.
   – Надень его мне? – я протянул руку. – Вообще, знаешь, никогда колец не носил, даже обручальных.
   Маленькими тёплыми пальчиками Лёля надевает мне кольцо, нежно держа мою руку, надевает так, будто и не касается. Мне легко представить, что это обручальное кольцо… Мне так приятно это представить… Она никогда не станет моей женой, как бы мне не мечталось, но может, поэтому так сладко об этом помечтать?
   От меня она уже получила духи, которые «Cloe», которые она не забрала в прошлый раз с собой… она предупредила сразу, что не примет ничего, кроме духов. Я знаю почему, я не собираюсь даже приставать с ревностью. Но сегодня я принёс и ещё один подарок.
   – Можешь надевать это только здесь, если так боишься забрать с собой.
   – Я не боюсь, – говорит Лёля, – но наглеть тоже нельзя.
   В коробочке снова серьги, но ещё браслет, всё из белого золота, усыпанное бриллиантами: теперь серьги-кольца красиво закачались в завитках её волос у лица. А запястье, засверкавшее разными огоньками, стало ещё изящнее. Сюда она капает духи…
   – Женщины и бриллианты – неразделимы, – сказал я, целуя её запястье.
   – Почему в прошлый раз не подарил? Перед праздником? – Лёля любуется украшениями, сверкающими на зимнем солнце, проникающем в пыльные окна. Центр города пыль почти непобедима…
   – Не знаю. Позволишь, я в каждую нашу встречу буду тебе дарить подарки.
   Она посмотрела на меня:
   – Спасибо, милый! Мой милый…
   Это как-то особенно приятно, целовать женщину, на которой надеты бриллианты, подаренные тобой. Желанную, любимую, близкую и в выбранных тобой украшениях. Выбирая которые представлял, как они будут выглядеть на ней… Это что-то древнее, что-то от самок и самцов: вот тебе подарок, позволь спариться…
   И мы спариваемся. Целый день. Лёля в отпуске, а я прогулял свои ответственные заседания, заранее придумав отговорки.
   Кирилл улыбается. Какой он солнечный человек… Воздух и солнце… Только он улыбается, занимаясь любовью, будто радуется тому, что я наслаждаюсь с ним…
   – Ну…в общем – да, – засмеялся он над моими словами об этом, глядя на меня. – И потом, ты забавная, когда кончаешь… такая… милая: ресницы, брови… Губы набухают…
   – Вот бесстыжий мужик! – я зажала ему рот, смеясь…
    Но надо сказать. Надо ему сказать… Я сегодня пришла для этого… И кольцо я придумала ему подарить на случай, если не захочет больше видеть меня…
   Но как сказать, когда? Скажу, а он ответит… я не могу представить, что он ответит…
   День, удлинившийся немного с декабря, всё же короток, несмотря на солнечную погоду… Игорь не знает, что я ещё в отпуске на работе, поэтому я позволяю себе пробыть весь день здесь…
   Сумерки синеватым туманом ползут из углов комнаты в середину, где стоит наша цокающая кровать, лучики солнца перебрасывают зайчиков друг другу от шарика к шарику со спинки на спинку…
    Мы лежим рядом совсем нагие в жаркой атмосфере слишком натопленной комнаты, я смотрю на стены на красивую старинную кирпичную кладку, так и не покрытую до сих пор штукатуркой. Он коснулся кончиками пальцев моего живота…
   – Я беременна, Кирилл, – я остановила его ладонь у себя под пупком, прижала, от её тепла так хорошо внутри.
   Он приподнялся, смотрит на меня:
   – Беременна… От кого?
   – Ну, что ж ты спрашиваешь?! – взмолилась я. – Как я могу знать?!
   – Подожди, – он сел на постели и смотрит на меня, будто не верит, глаза заискрились радостными огоньками, – то есть… может быть и от меня?!
   Лёля… Лёля! Об этом я и не мечтал даже! То есть мечтал, но когда это было!.. Тогда ты не хотела. Тогда – нет, но теперь…
   – У-ух! – я сотряс сжатыми кулаками, как Кинг-Конг. – Лёля!.. Лёлька! Правда?!
   Он так счастлив, будто он дубль Игоря, такой же радостный взгляд, и улыбка и гордость… Господи, Игорь хотя бы уверен, что ребёнок его, но ты, Кирилл?!..
   Почему тебе не схватить меня за горло с бранным словом и не вытрясти из паскуды душу? Нет, ты счастлив… счастлив… Но тебе я хотя бы не лгу…
   Они рады, а я разделена. Не между ними. Но между счастьем от осознания того, что со мной происходит. Я просыпаюсь каждое утро, последние четыре дня, и сразу думаю о том, что во мне растёт мой крошка, маленькое существо, отдельный человек, мой малыш, мой любимый, мой. Мой… Оба прошлых раза я не успела начать это чувствовать. Всё обрывалось так рано, так сразу.
   Но когда волны сна оставляют меня, на остров, где я теперь, налетают острозубые ветры: двое мужчин! Полная черноты дыра, потому что решения нет! Двое мужчин! Игоря оставить я не могу, не могу предать света из его глаз... Но Кирилл… я люблю его… и ещё… он как нить, энергетическая связь с…
  …ЛЁНЯ… я рыдаю каждый день, каждое утро… счастье, что во мне растёт жизнь и отчаяние от того, что это дитя, уже такое любимое дитя не ЕГО, не моего Лёни! Единственного и неповторимого. Единственного на всей планете! Что оно по сути дела дитя разврата… Моего разврата, вызванного отчаянием и безысходностью, заполнившими мою жизнь без тебя…
   И ещё – я не представляю, как мне быть дальше. Потому что моя жизнь погружается в ложь с головой. Кириллу можно не врать, но Игорю… Как сказать? Как?! Я заставила его верить мне, но я же, предала его. Я предаю на каждом шагу. Я с детства не врала, а всю жизнь предаю тех, кто меня любит, кого люблю я. Самое худшее – тех, кто доверяет мне…
   И от этих мыслей меня тошнит и рвёт даже каждое утро. Но Игорь считает, что это токсикоз и только я знаю, что никакого токсикоза у меня нет…
   – Лёлька! – Кирилл притягивает меня к себе, ласково улыбаясь. – Ну, что ты плачешь? Мужчины никогда не знают, своих ли детей растят. Но дети всё равно счастье, поверь матёрому волку. Особенно, когда любишь…
   Она плачет ещё сильнее, обнимая меня, и я чувствую, как её слёзы текут по моей коже с плеча на грудь и живот… Мой ли ребёнок? Этого не поймёшь… никогда можно не понять. Но важно это для меня? Я убил когда-то её ребёнка. Её и Алёши, не хотел, не думал, но вина моя. Как Лёля сказала однажды, когда я просил её родить мне: про самцов зебр?.. Отвратительное грубое сравнение. Но очень красочное, и отражало суть…
   Теперь я не обижу твоего малыша, пусть он и не мой, и даже не мой внук. Теперь мне уже достаточно, что он твой. Ты даёшь мне столько, сколько у меня никогда не было до тебя…
   – Ты не бросишь меня теперь? – спросил я.
   – Я думала, ты захочешь бросить меня...
   Я отодвинул её, чтобы посмотреть в её лицо:
   – Я тебя увидел в декабре 91-го. Ещё Советский Союз был цел… Ты помнишь? – я смотрел в её лицо, самое дорогое  лицо на всём свете, она улыбнулась, вытирая слёзы тылом ладоней, – и с тех пор я только сильнее и сильнее люблю тебя. Чёрт его знает, чего я так влюбился в тебя, сопливая ты девчонка!
   Лёля прыснула смехом, действительно брызгаясь и слезами, и слюной и хохоча от этого пуще прежних слёз. Ну, хотя бы я всегда могу рассмешить тебя.
   Сказать Игорю… Надо сказать. Но как? Отобрать вот это счастье у него? Отнять? Подарила и теперь отберу? Это не Кирилл, это совсем не то… но сказать должно, нельзя врать… Господи, но как сказать?!
   Я не звала его на первое УЗИ, семь недель, я только сказала, что сегодня пойду, а он напросился.
   Я не ожидал того, что произошло во время этого самого УЗИ… Я думал, быть может, я увижу ручки-ножки, человечка, моего малыша, но нет, на чёрно-белом довольно зернистом экране мне показали какой-то кружочек и сказали, что это и есть мой ребёнок…
   А дальше произошло то, чего я не мог ожидать: я услышал звук. Стук быстро бьющегося сердца…
   – Что это?! – спросил я, огорошенный этим странным звуком.
   Молодая врач с датчиком УЗИ в руке улыбнулась:
   – Это сердечко. Сердце вашего малыша.
   Я посмотрел на Лёлю в её глазах слёзы, сквозь улыбку… сердце?! У этого маленького кружочка на экране уже есть сердце?! Настоящее сердце, настоящее. Бьётся, чувствует… может быть, боится или радуется?.. Но это человек, такой маленький, что его даже увидеть нельзя, но мы не видим и ветер, а кто решится сказать, что его нет? Или Любовь, кто её ВИДИТ? Но я знаю, что она есть, вот она, моя любовь, поселилась в моей милой и стучит живым сердечком…
   У него такие глаза… Боже мой, за что ты так меня? Столько счастья и такое испытание… Как я могу сказать, отобрать у него это? Вот это мгновение?..
   То же я сказала и бабушке Вере, когда приехала в Н-ск через несколько дней. Игорь хотел отвезти меня, но я сказала, что я в нашей квартире живёт ещё и семья моей мамы…
   – А… это тот «дерзкый», – дурачась, голосом мхатовского актёра из старинного телефильма, говорит Игорь, намекая на дядю Валеру. – Не сильно, думаю, будет рад меня увидеть…
   Поэтому я поехала одна. Мне надо было побывать дома одной. Да и кого я представлю моим как отца будущего ребёнка? Игоря, которого дядя Валера на дух не примет никогда или… Господи…Кирилла?! Из Москвы моё положение не выглядело таким ужасным как в Н-ске…
   – Ну и натворила ты… почему не предохранялась? – бабушка покачала головой, глядя на меня, будто я не та девочка, которую она воспитывала, а инопланетный посетитель.
   – Предохранялась как раз! – сказала я, сама в который раз удивляясь этому. Вот с Лёней не предохранялась, а ничего не произошло… Наверное, всё так задумано, чтобы он с Олей был… от одной мысли об этом мне больно.
   – В таких случаях знаешь, что делают нормальные люди? – говорит бабушка, бледнея.
   – Что делают нормальные? – я смотрю на неё, ожидая дельного совета.
   – Хотя нормальные, конечно, не попадают в такие ситуации… Я-то думала, про Кирилла всё выдумка… Всё это как-то чересчур… Ты… что же это такое, Лёля?! Как же ты могла? Что вы в Москве этой стыд совсем потеряли?
   – Почему «могла»? Я и теперь могу, ничего не закончилось… Так что нормальные-то делают? – вздыхаю я.
   – Аборт, конечно, что ещё? Не говоря мужикам ни слова, раз уж ты такого маху дала!
   – Невозможно, –  проговорила я.
   Но бабушка побледнела от злости:
   – Что это за новомодные фокусы?! Придушит тебя бандит этот твой на хрен и дело с концом! – крича, она сверкает глазами на меня. – Ты в уме, Лёля?! Или ты в секте противников абортов?
   – Не буду, – я наклонила голову.
   – Дура какая! Вот же дура! И потаскуха ещё! – мне кажется, она готова от злости вцепиться мне в волосы и выпороть. – Дура и потаскуха – это не коктейль, это… это синильная кислота с водкой!
   Я засмеялась:
   – Не отравишься так-то: водка обезвреживает цианид. Частично, правда!
   – Нечего умничать! – рявкнула бабушка. – Чему учили тебя в Москве этой, в твоём институте дурацком?! Научилась, отлично!
   Мама заглянула в кухню, где мы сидим с бабушкой:
   – Чего крик подняли, девчонки? – говорит мама вполголоса.
   – Ленка беременная у нас, и не знает от кого, – бабушка Вера повернула голову к маме.
   Я рассердилась, никак не ожидала, что бабушка прямо сейчас расскажет маме да ещё в такой форме.
   – Ну и что? – хмыкнула мама, – в первый раз что ли? Не девочка поди, не шестнадцать лет, – её не взволновало бабушкино сообщение ничуть. Мама вообще любила простые и скорые решения, не мороча себя муками. – Что ты не знаешь, что делать, сама гинеколог? Знала, как залететь…
   – Мама! – я подскочила на стуле. – Мы в Москве гниль, конечно, но вы-то тут…
   – Лена!
   Я вылетела из дома. Хватая сумку на ходу, чуть не сбила дядю Валеру с ног. Я побежала на троллейбусную остановку. Глядишь, успею ещё на автобус от вокзала… во сколько там последний…
   Я пожалела тут же, что налетела на внучку… Приехала поделиться девочка своим счастьем-горем, а я… Но ведь натворила, действительно… красивая, мужчины с ума сходят, а она между ними как незавоёванная земля…
   Юлия не такая, не погружалась ни в кого, вон Валеру выбрала, тогда и позволила себе… А эта… Что же им с Алёшей-то опять помешало? Так помирились хорошо вроде…
   – Что это такое, девчата? Что вы с Лёлькой сделали? Полетела как бумажный самолёт. Поссорились что ли? – Валера зашёл на кухню с пакетами из магазина. Ставит на табуретки, стараясь ничего не уронить. Юлия подошла разобрать покупки:
   – Мы «сделали»… Да залетела, дурища, сама не знает от кого, и аборт не хочет! – как между делом сказала Юлия, раскладывая яйца в ячейки на дверце холодильника.
   Ох, Юля, что за язык! Я-то, дура старая, сболтнула ей по глупости…
   Валера побледнел:
   – И вы…что, – Валерий побледнел даже, – выгнали её что ли? Ну…бабы… Даёте! – он метнулся в прихожую. Хлопнула входная дверь.
   Мы с Юлей переглянулись.
   – Может и Валерку уже ревновать к ней?
   – Ты дурь-то не гони, Юля, побойся Бога, на Валерку нам всем молиться надо! – сказала я, вставая и подходя к окну, но там н видно уже ни Лены, ни Валерия. – Может, догонит? Мы с тобой тоже… приехала девочка, поделиться… а мы… я…
   – Да ладно, мама, ты нас только виноватыми не делай, она взрослая уже, думать должна была… – хмурится Юля, всё же и ей неприятно, что Лёля вот так убежала, правда, будто выгнали… Если уж и Юля чувствует, что мы неправы, то, стало быть, неправы так, что прощения нет…
   Валерий не догнал Лёлю, но вернулся довольный. Улыбается даже.
   – Видал её хоть? Уехала? – спросила я.
   – Нормально. Алёшу встретила у вокзала…

   В начале февраля я поехал в Н-ск. Давно не был, да и потянуло вдруг. Я не мог отыскать Лёлю, будто меня водили кругами. На работе её не было, сказали, взяла больничный после отпуска… я с ума сойду.
   Я дал Оле изрядно денег, чтобы купила всё необходимое ребёнку, и просил обращаться, если что. За то, что мы не связаны теперь с ней, я так благодарен, что готов был на многое.
   И вот я приехал в Н-ск, в город, из которого мы с Лёлей уехали учиться уже восемь лет назад и всё никак не доучимся даже в институте, а впереди учиться всю жизнь… Мы с Лёлей… Вся моя жизнь с Лёлей… Но как мне найти опять, как достать тебя…
   Я сел в троллейбус от вокзала, ехать домой, стою в проходе, качаясь от прижимающей меня толпы… едем по улице Ленина… Лёля… Или это, как отец говорит, «глюки»… Да какие глюки?! Лёля! Идёт по улице к вокзалу. Идёт быстро, лицо странное бледное, будто потеряла что-то, торопится, поправляя соскальзывающую с плеча сумку…
   Сердце к горлу, я рванулся наружу:
   – Стойте, остановите! – закричал я так, будто меня душат, продираясь к выходу. – Простите, граждане, пропустите меня!.. пропустите! Откройте двери!
   – Да ты чё, патлатый!
   – Наркоман, наверное!
   – Обалдели совсем…
   – Не толкайтесь, молодой человек!
   – Чёрт, ноги отдавили!
   – Осторожнее!
   – Дурдом на прогулке…
   – Откройте! Люди! Там моя жена, потеряется опять! – завопил я, в отчаянии.
   И о, чудо! Зашуршали, смотрят на меня, расступаясь, пропуская.
   – Откройте парню, пусть бежит…
   – Жена… поди ж ты… – заговорили  уже теплее с улыбками в голосе.
   – Кто б за мной так бегал…
   И остановился троллейбус далеко от остановки и дверь открыл.
   – Догоняй, чумовой! – кричат мне вслед, смеясь.
   – Спасибо! – на бегу я махнул рукой, на миг обернувшись.
   Весь троллейбус, все пассажиры и водитель, смеются и кричат мне что-то объединённые добрым делом, которое вместе сделали для меня.

   …Как вы можете, мама, бабушка, женщины, моего ребёночка, вашего внука, правнука или правнучку и под кюретку, в кровавую жижу превратить, в месиво… Вы и меня могли так, случайно я и родилась…. А сколько… сколько не…
   Слёзы перекрывают дыхание, сжали горло, я давлюсь ими, потому что не выпускаю их... Я задыхаюсь от них, они уже в груди, подступают к глазам…
    Я – дрянь, низкая потаскуха, правильно Лёня со стыда связался с этой Олей… хоть с кем, хоть с ней достойнее, чем со мной… Как растить ребёнка, как жить буду, не знаю… как Игорю признаюсь, не знаю, но… может Бог поможет? Ведь послал на землю моего ребёнка, моего… значит поможет…
   – Лёля!
   Что это такое?.. Откуда? Здесь?
   – Лёля, стой! Лёля!
   Не может быть…
   Я обернулась: волосы треплются по ветру – Лёня… Лёнечка мой… Лёнечка! Лёня… Я увидела его и больше не могу оторвать от него взгляд… Всё, я не смогу спастись. Да и разве спасалась я без него?.. его хотела спасти. От себя, от гадкой твари.
   – Лёля… Слава Богу, догнал… только… – он задыхается, согнувшись, и прижав руку к груди, останавливаясь в нескольких шагах от меня, – только не убегай опять!.. – даже руку вытянул, будто ловить собирается… – По…ох!.. по-одожди, Лёля… пожалуйста… Я… Ты… Нет у меня ни от кого ребёнка, Лёль!... Слышишь?!
   Она не убегает, прижимая руки в пушистых варежках к лицу, и вдруг рыдает во весь голос:
   – У меня… у меня есть! – она почти кричит. – Лёня… у меня… ребёнок будет… опоздал ты…Дубровский… поздно!.. поздно всё!.. Всё поздно!
   Я обнял её, она ревёт так, что редкие в этой части улицы, прохожие, открыв рты, смотрят на нас. Мне всё равно, всё всё равно сейчас, только не выпускать её из объятий никогда, никогда больше. Никогда…

   Вечером позвонила Лариса, и сказала тёплым голосом, улыбка у неё там:
   – Верочка, ты не волнуйся, ребята у нас.
   – Что, оба?
   Лариса засмеялась:
   – Слава Богу, Вера, оба.

   Мы были вместе, вместе теперь, когда чёрт-те что напуталось, свилось, скрутилось в моей жизни… И всё же, только теперь я живая. Вся живая…
…живой. Я дышу, я чувствую, я вижу, я слышу, саму жизнь, мир, твоё дыхание и твой шёпот:
   – Не бросай меня никогда… ни на минуту не оставляй!.. я умираю… сразу умираю без тебя, Лёня... – Она горячо обнимает меня, волосы распушились, щекочут нам кожу, я – пальцами на её затылок поворачиваю её голову, я хочу видеть её лицо…
   …Вдыхать запах твоей кожи, слышать стук твоего сердца с моим рядом, в одной груди…
   …видеть твои глаза, мерцающие в полумраке, твои губы улыбаются…
   – Ты уходишь всегда, ты, не я… Обещала не бросать меня, помнишь?! И бросила… я умер… умер… опять совсем без тебя умер…. Ты не знаешь… Даже представить не можешь, чего я натерпелся за эти месяцы… Как ты могла подумать… поверить, что я… что я тебя сужу тебя… да ещё… Господи, Лёля… не верь, никогда не думай, что я… что я могу без тебя… хоть день… хоть час…

   Когда неожиданно ввалились Алёша с Леной, именно ввалились, бросив сумки в прихожей, одежду, в том числе Ленину дорогую шубку, прямо на пол, сразу в комнату к Алёше, на ходу захлопнув дверь, потом, через несколько секунд, выбросив ботинки, я успела только подойти к двери и Ваня выглянул из зала:
   – Это что ещё такое?! – видя ворох одежды, который я поднимаю с пола, он подошёл ко мне. – С кем он… там?
   Мы услышали недвусмысленные и так хорошо знакомые нам звуки из-за двери и переглядываемся.
   – Вместе приехали что ли? – Ивану не надо уже объяснять, с кем Алёша там…
   – Зачем две сумки тогда?.. – сказала я, они всегда ездили с одной, – да и… ну, потерпели бы… Слушай, Вань, они, наверное, встретились случайно… – я взяла его под руку, подальше от двери Алёшиной комнаты.
   Иван посмотрел на меня:
   – Ну… долго не увидим их теперь… Слава Богу, а? Ларис? – и усмехнулся, блестя глазами, кивнув на дверь: – Чё делают, софу свою старую прикончат…
   – Пойдём, неудобно…
   – Да им всё равно! – радостно засмеялся Иван.
   Мы ушли на кухню с ним, где, приглушив почему-то голоса, стали радостно обсуждать, что ребята помирились, наконец, потому что их внезапная и для всех нас непонятная размолвка очень расстраивала всю нашу большую семью. Тем более, когда Алёша сообщил, что у него скоро будет ребёнок от девушки, с которой мы даже не были знакомы до сих пор. Эта странная ситуация продолжалась уже полгода. Они не разводились и не жили вместе из-за этой девушки, очевидно, вставшей между ними… Но её мы так и не узнали до сих пор, а Лёля и Алёша вот они, вдвоём в нашем доме. К чему это приведёт…
   – Они муж и жена, Лариса, милые бранятся… ты не знаешь что ли? Что мы мало ссорились с тобой?
   – Чтобы ты с посторонними женщинами детей заводил…
   – Много ты знаешь! – захохотал Иван, воодушевлённый, как и я, их примирением. – Шучу-шучу!
   – Вере надо позвонить, может, ждут Лену.
   Мы приготовили ужин на четверых, но они не вышли ни к какому ужину, ни утром. При этом они не спят, кажется всю ночь, перемежая затишья и шумы разговорами. Но смеха мы не слышим пока, обычного их спутника, они всегда так много смеются, сливая голоса в один журчливый ручей.
   Зато много слёз…

   Много… Лёля плачет почти беспрерывно, постель, волосы, наши тела уже насквозь пропитались её слезами, я уже напился ими, как вином…
   – Не плачь, не плачь… мне всё равно, только будь со мной, пусть его ребёнок будет, ну и что?.. Потом родим своего, только будь со мной, ты слышишь?!
   Если бы всё было так просто, если бы я просто была беременна, но я не одна теперь, Игорь внедрил меня в свою жизнь так, что я не могу просто так отказаться от него… вот что… Поздно, Дубровский!..
   – Лёня… Я не могу без тебя… не могу без тебя… – и я снова плачу, потому что не могу произнести  дальше ни слова, что я и с ним не могу быть, не должна… Что я не могу предать Игоря…  Но что же, предать Лёню могу?..
Глава 4. Смех
   Я занят все дни своим новым увлечением. Оно захватывает меня всё больше. Лёля совершенно права в том, насколько это может захватить и захватило меня. За месяц я написал целый роман. Строчки сами ложились в абзацы, собираясь как бусы на нить повествования в главы. Я так хорошо знаю, о чём я пишу. Я знаю это лучше самого себя. Хотя, конечно, всё, что я пишу это я. Всё, что я придумал это я. И мир, который я представил это то, как я его… не вижу, а хочу видеть. Потому что этот мир лучше того, что мне приходится лицезреть всю мою жизнь.
   Я переселился в параллельную реальность. Реальная Лёля была рядом, но и не была, потому что не было меня. Я перестал следить, ревнуя. Но это, потому что теперь, когда я обременил её моим ребёнком, я стал куда более уверен, что она никуда не денется от меня. Теперь она полностью моя. Я о женитьбе перестал думать, потому что для меня Лёля давно уже моя жена.
   За эти почти два месяца, прошедшие с Нового года, начавшегося так чудесно, я успел помимо романа, который существовал уже в виде черновой рукописи, сделать главное, то над чем со всем напряжением душевных сил работал в последние годы: я отдал свои наработки человеку, которому доверял.
   Встретиться с ним не было сложно, в жизни он был обычный человек, никогда не скажешь, что он руководит главным силовым ведомством страны. Ведомством, когда-то внушавшим ужас всей планете, без преувеличения. Но с новым названием «ФСБ» ушёл, кажется и ужас. Однако, сила, как я понимаю, ушла раньше. Значительно раньше. Иначе не распалась бы страна, не творилось бы то, что творится, чему я был свидетель и участник уже много лет.
   Много десятилетий назад прогнило что-то в советском королевстве. Вера ли ушла из тех, кто оказался у властных рулей, как уходит вода через трещины в земле, а из них  - через трещины в душах; ложь ли, которую они считали спасительной, но которая разъела как фтиза всё, куда проникла, но развалины КГБ как структуры, системы, стали одной из главных примет этого многолетнего гниения.
   И возможно ли восстановление не прежнего, что умерло, но нового, по-настоящему сильного ведомства, не показательно пугающего всех, будто придурошная «кинозвезда», но серьёзно и тихо работающего не видимо ни для кого и от этого только более эффективно, зависит от таких вот как этот небольшой, человек, с серьёзным пронзительным взглядом серых глаз.
   – Стерх, – представился я.
   Самым сложным и было это – чтобы он стал слушать меня сейчас. Мы встретились в кафешке на «Парке Культуры», где продают вкуснейшие буррито, это место показала мне Лёля, я не знал, как вкусно можно, оказывается, поесть в метрошной забегаловке. Это открытие было одним из многих, чем мы с Лёлей постоянно делились друг с другом…
   – Почему вы решили, что мне можно доверять? – спросил меня «Верный человек», как я сразу стал называть его про себя.
   – Я следил за вами много месяцев. Как и за вашими товарищами.
   Он посмотрел на меня и пустил ироничных лучиков в глаза.
   – А вкусная эта американская шаверма, только очень острая, а? – сказал он и положил отведанную буррито на салфетку.
   Я положил дискету, внутри другой салфетки на стол возле него.
   – Я позвоню вам, Стерх. Сам, – сказал «Верный человек», кивнув.
   И я кивнул тоже и отправился восвояси, спустившись к поезду метро, который и отвёз меня до «Маяковской», откуда я в пятнадцать минут дошёл до дома. Я привык уже ходить домой через «конспиративную» квартиру, настолько, что делал это автоматически и просил Лёлю поступать так же.
   Он позвонил мне через неделю. И позвал встретиться в метро. На «Площади Революции» мы с ним просидели возле скульптуры революционного матроса на отполированных тысячами задов лавках около часа.
   – То, что на вашей дискете очень серьёзный материал, Стерх. Но разом накрыть всех и всё – это… всё равно, что вынуть каркас из железобетонной стены. Понимаете?
   Я пока слушал, понимать я стану позже.
   – Мне нужна ваша помощь и в будущем, тем более что возможности у вас как я понял, ограничиваются только вашим желанием, так?
   Я кивнул, он правильно понял, хотеть сделать больше – это то, что мне действительно надо.
   – Мы вынем все ржавые пруты, Стерх. Вы верите мне? – Он смотрит на меня так, что я не могу не верить. Да я давно хочу верить.
   – Будем встречаться здесь каждый второй четверг месяца в шесть вечера, в самый час пик.
   В этот вечер Лёля уехала в свой Н-ск. Я занялся своим романом и не заметил, ка прошла целая неделя, как-то чересчур долго она отсутствует… И не звонила ни разу…

   – У нас будет ребёнок, – сказал Алёша, когда они вышли, наконец, из комнаты к вечеру второго дня.
   Я обрадованно и вопросительно смотрю на Лёлю, она, краснея, улыбнулась, отводя глаза и чуть-чуть прячась за Алёшу – трогательная картина. Очаровательная и милая картина. Самая сладкая, наверное, в моей жизни.
   …мы не договаривались об этом, о том, что Лёня скажет своим бабушке и деду то, что он сказал. Я не думала об этом даже, сказав Лёне сразу, что жду ребёнка, я перестала об этом неотступно думать, будто переложила часть тягости на него. Он забрал эту тягость…
   – Я не отпущу тебя больше никуда, Лёля…
   – Лёня… но как же… это ребёнок…
   – Мне всё равно… Ты и я – это одно, значит то, что твоё, это и моё… и ещё… Он отнял тебя у меня, отнял, и я должен отдать?
   – Ты не сможешь…
   Он засмеялся счастливо, сверкая идеальными зубами:
   – Чего я не смогу? Чего я могу теперь не смочь?!
   – Ты не сможешь не ревновать!
   – К ребёнку?! Ты шутишь? – он снова засмеялся, обнимая меня.
    Но она, бледнея, качает головой:
   – Ты думаешь так сейчас…
   – Лёля, ты не знаешь… ты не можешь представить, что было со мной в эти месяцы! – переставая улыбаться, сказал Лёня. Он так изменился, повзрослел за те полгода, что мы не были вместе, будто прошло… десять лет. Больше изменился, чем после войны. Но это он, только он и никто другой. Никто не может быть им. Никто не может, и не сможет заменить его… Я слушаю его. Я слышу его слова, и слышу его боль, кричащую в нём.
   – Как ты могла думать, поверить, что я… Как ты… эх, Лёля… не поговорила, не устроила даже скандала, ушла и всё…
   – Эта…Оля… она так сказала, что я не могла не поверить…
   – Ей поверила…
   – Я знала, что если говорить будешь ты… что я поверю всему, что ты скажешь… а она на аборт собралась… Убить твоего ребёнка. Твоего!
   – Ребёнка моего пожалела, а меня?!
   – Я же сказала, что всё прощу тебе… Но мне нечего было прощать, я куда больше виновата перед…
    – Не плачь больше, Лёля… я весь умыт уже твоими слезами, где только столько воды в тебе… – он улыбнулся, обнимая меня. – Мы закрывали уже страницу. Давай закроем снова?
   – Нельзя просто так… теперь нас не двое… Игорь…
   – Теперь я буду говорить с ним. Я, не ты. Он разозлил меня.
   – Чем же? Тем, что подвернулся на моей дороге, только и всего?
   Ох, Лёля, наивная, веришь в то, что всё случайно. Что ты сама пошла туда, куда шла? Нет. Тебя вели заранее протоптанной тропой. Но и Стерх не рассчитал всего! Я не хочу говорить Лёле о том, что узнал от Оли. Я скажу это ему. Скажу при Лёле, пусть он попробует вывернуться.
   – Это я скажу ему.
   Если бы всё было так просто… если бы всё лежало в одной плоскости… мне опять хочется плакать, это от беременности, надо полагать… Но разве нет причин для слёз?  Лёня…
   И вот мы сидим перед Ларисой Аркадьевной и Иваном Алексеевичем и я вижу их радостные улыбки от новости о нашем с Лёней ребёнке… Я всегда буду гореть от стыда при этом… всегда… Если бы я только могла думать. Если только могла надеяться, что мы с Лёней воссоединимся…
   …– Если бы… если бы я знала, Лёня… Если бы только могла подумать, что всё ложь...
   – Я прошу тебя, всегда выслушай меня! Ты обещала всё прощать…
   – Но я же… я не злилась на тебя…
   – Но говорить не стала…
   – Лёня… прости меня…
   – Никогда не бросай меня… никогда, слышишь?!.. – я прижал её к себе, словно боюсь, что она опять… опять… опять исчезнет!.. этого я уже не смогу пережить… – я не смогу, ты слышишь?!
… Лёня спит, а я проснулась, он лежит рядом со мной, большой, сильный человек, и не отдельный, это я, как я – это он… Я не знаю, я не представляю, как я смогу вернуться на «Сушу», как этого хочет Лёня… и как я могу не вернуться, если он этого хочет… будет всё, как он хочет, только так… но как мы снова станем жить втроём? После Арбата? Теперь всё рассказать Лёне? Хуже этого было бы убить его. Или лучше? Я уже его убивала…
   Но Игорь… Игорь вообще не виноват ни в чём. Думать о нём вообще невыносимо… и, хотя Лёня упорно хочет сам говорить с ним, конечно, это моё дело.
   И опять меня рвёт от нервов, я бегу в ванную. Лариса Аркадьевна заглянула ко мне.
   – Я чаю приготовлю, Леночка, – сказала она и вышла деликатно.
   Я вынуждена идти на кухню, где шумит чайник, чтобы не обидеть её, хотя я предпочла бы лечь спать. И при мне зазвонил телефон. Это Кирилл… У меня всё замерло внутри, когда я поняла, что это он. А Лариса Аркадьевна с удовольствием сообщает сыну, что Алёша и его жена, то есть я, здесь, в Н-ске, что всё в порядке, подмигивая при этом мне. И о нашем ребёнке говорит…
   Боже…
   Как я выпутаюсь из этого? Единственный человек, чьим этот ребёнок должен был бы быть, оказался вообще ни при чём…

   Наш пострел везде поспел… это то, что пришло мне в голову, как только я узнал, что Алёша и Лёля в Н-ске вместе. Вместе. Как это получилось? Как вообще всё получается у Алёшки с Лёлей? Вместе… Но значит ли это, что… Если мама знает о ребёнке, значит и Алёша знает… И значит… Чёрт его знает, что это значит… но разве я не знал заранее, что он достанет её? Когда он учуял её запах на моей рубашке, что я не ЗНАЛ в тот момент, что он не отступит, пока не вернёт её? Хотя я и раньше это знал. Но что это теперь значит для меня?.. Теперь?.. Что прекратятся свидания на Арбате?.. Но при этом Лёля вернётся на «Сушу»?..

   – Лёля, ты не звонишь, как обещала, так нельзя… я беспокоюсь… – мне больно слышать голос Игоря. Как мне сказать, что… я не могу сказать этого… я должна…
  … – Нет, ты не поедешь больше к Стерху или сразу вместе поедем! – сердится Лёня.
   – Я прошу тебя… мы отбираем ребёнка у человека…
   Но Лёня взвился до потолка:
   – Это он у меня отобрал ребёнка! Это должен был быть мой ребёнок! Я просил тебя. Я! Я, не он! Я твой муж!
   – Лёня… но это я… я напутала, не ты, не он…
   – Не он?! Ну конечно!.. – зло, клацая зубами, шипит Лёня. Вообще таким злым я не видела его никогда.
   – Я… всё ему скажу. Я должна поговорить. Хочешь потом ты… я… я не могу так с ним снова поступить… в прошлый раз он…
   Лёня скривился:
   – Ой, не притягивай! Его ранили, потому что он чёртов гангстер, а не потому, что ты бросила его! И спас его я! А он отплатил мне как волк оленю! И теперь я вожак у всех оленей! Всё благодаря ему! Знал бы, что он мне устроит…
   – И что бы ты сделал? Ты спас бы его, даже если бы он был Гитлером.
   – Ну, может быть. – Лёня приглушил громкость. – Но только чтобы потом прикончить.
   Я не выдержала и захохотала:
   – Как генерал Чарнота у Булгакова: «Я записался бы в большевики, специально, чтобы тебя расстрелять. Расстрелял бы и мгновенно обратно бы выписался!»
   Услыхав, что они смеются, я обрадовалась, всё возвращается, слава Богу, всё возвращается…
Глава 5. Крылья Смерти подняли вихрь
Крылья смерти подняли вихрь
Накрывают тебя и меня.
Крылья Смерти ночи темней,
Поднимают тебя и меня.
Ночь всё длинней.
День всё короче. Будто вовсе нет дней.
Крылья Смерти ночи темней. Как укрыться от этих нам дней?

Крылья Смерти ночи белей.
Остужают, от жизни спасая.
Крылья Смерти уносят скорей,
Тех, кто не успели спрятаться в рае.

Крылья Смерти не страшат и не бьют,
Крылья Смерти ласкают мне кожу.
Отпускают меня и тебя, опуская на белое ложе.
Лепестками лилий укройся и оденься в росу на заре,
Мы не знаем, где завтра проснёмся,
Мы не знаем, куда унесёмся,
когда день наш, растаяв, уснёт.
Где обнимут смертельные крылья,
Где объятья задушат последний глоток,
Мы не знаем и тех мы счастливей,
кто объятий всё время тех ждёт…

   Я опомнился, что Лёля не звонит, почувствовав сразу холод в желудке. Я позвонил сам. Она ответила сразу, будто ждала.
   – Как же так можно, Лёля?! Ты сказала, что позвонишь сама, я и не докучаю, но нельзя же так пропадать!
   – Прости, Игорь, я… Я приеду завтра. И… надо встретиться…
   – Встретиться?! Что это значит? Ты… Ты не приедешь домой?
   – Мы должны поговорить.
   – Что случилось? – я застыл.
    Если её взяли подручные Захарчука… Что я стану делать тогда?.. Господи, какого чёрта, я послушал её, и не поехал с ней вместе в этот её чёртов Н-ск?!..
   – Нет-нет! Ничего такого, чего ты должен был бы бояться… Со мной, с ребёнком всё хорошо. Встретимся в сквере на Котельнической?
   – Встретимся… Ты… Ты в беде? – замирая, спросил я.
   – Нет, Игорь… ничего похожего. Ты… Ты не… – в её голосе проскочили мягкие нотки, но она будто споткнулась и вернулась к прежнему холодноватому тону: – завтра на Котельнической в два?
   И всё. Я остался с телефоном в руках… так… нет, звонить никуда я не стану сейчас. Вообще звонки… Надо прекращать с сотового. Если «водят», то… то, что теперь… Словом, ночь я провёл невесело… Только писанина и помогла. Спасибо, тебе, Лёля, что убедила меня когда-то сесть за это. Что выйдет и выйдет ли толк, не знаю, но не делать этого не могу. Это дедушкины гены, знать проснулись во мне…

   Ребята приехали на «Сушу» ко мне, вернее, уже вполне к себе, я давно не считаю этот дом только своим, он давно наш с Алексеем и, конечно, с Лёлей. С Лёлей. Теперь по-настоящему с Лёлей… Только как не выпустить опять её из нашего гнезда?.. Вот уж не дорожит ничем…
   Не женская странная черта, неправильная, опасно обжигающая и притягательная… Впрочем, всё в ней притягательно для меня.
   – Привет, пап! – Алёша крикнул из передней.
   Я вышел к ним, едва услышал поворот ключа в замке. Лёля… как давно ты не была здесь. Как давно, я тебя не видел…
   – Вы вдвоём, – я не могу не улыбаться, глядя на то, как Алёша вешает на крючки Лёлину шубку… – как я рад! – я обнял их, разве отец на моём месте может не быть рад?! Ничего подозрительного и ненормального. Это я знаю, что моя радость имеет несколько этажей, из них большая часть подземные…
   Я тоже это знаю, Кирилл. Я вижу по тебе, что ты счастлив, видеть меня. Мы встречались до сих пор почти ежедневно. До моей поездки в Н-ск. Но это было как в другой жизни… сколько же ещё у кошки жизней?!
   Кирилл оглядел меня, будто ожидая увидеть уже перемены в моей фигуре, но их пока не разглядеть. Только я знаю, в чём они. Да Лёня уже заметил. Смеялся ещё: «Скоро станешь толстая, будешь нравиться только мне!».
   – Поздравляю, скоро, значит, люльку покупать, а? – он смотрит на меня с полным удовольствием. – Когда же? – в глазах хитреца. Отлично знает.
   – Будем. К сентябрю.
   – Что ж вы тайно встречались, эх, Алёшка, партизан! Отпразднуем сегодня?!.. – вот артист!
    И Лёня делает вид, будто соглашается. Врём все…
   – Отпразднуем. Почему бы нет? А, Лёля? – они посмотрели на меня.
   – Отпразднуют они… – я покачала головой.  – Мне праздничный ужин готовить? – смеюсь я.
   – А мы поможем!
   И помогли. Пока Лёня уходил за картошкой в подвал, Кирилл толкался на кухне.
   – У тебя два мужа теперь, – улыбнулся он, заглядывая мне в лицо.
   – Чё ж два, не мелочись – три! И ни одного любовника. Только ничего забавного в этом нет, Кирилл.
   – Отчего же, – он начал смеяться, – это не то слово как забавно! Это настоящее «Маппет-шоу»!
   – Да ну тебя! – я тоже прыснула.
   Лёня зашёл на кухню с пакетом картошки, улыбается, глядя на нас:
   – Что смеётесь?
   – Я сказал Лёле, что буду нянчить внука, она смеётся, – сказал Кирилл, борясь со смехом. – Не верит, что и академики нянчат внуков. Я всё же получил «действительного члена», – продолжил смеяться Кирилл, довольный собой, мы с ним ещё в декабре пили шампанское за это… – Я и колясочку вашу катать стану в Екатерининском парке вон, по соседству. Может на пенсию пойти?
   – Вы женитесь лучше, Кирилл Иваныч! – сказала я.
   – Лёля, ты опять на «Кирилл Иваныча» перешла?
   – Академик всё же… А я удачно замуж-то вышла, а? Сын академика это тоже не хухры-мухры! – мужчины засмеялись, но мне не смешно, почему-то.
   Вот так и придётся между ними двумя теперь существовать как-то. Никогда конца не будет этому? Не будет… Разве я хочу конца?
   Сегодняшний праздник мне кажется каким-то неправильным в преддверие завтрашней встречи с Игорем. Я предпочла бы сегодня же поехать к нему и решить всё. Обо всём поговорить. На этот раз просто уйти нельзя. И разорвать совсем, как хочет Лёня, нельзя. Да и не могу я. Люди не вещи. Не предметы. Мы привыкаем. Прикипаем душой даже к собакам и кошкам, как можно спокойно порвать душу человеку, с которым зачала ребёнка?
   И разве мне безразличен Игорь? Мне больно от того, что я должна буду снова причинить ему боль. Но как решить иначе? Как мне сделать так, чтобы ему было хорошо и при этом не ломать больше себя?.. Не могу представить…
   Спросить не у кого. Но может быть сам Игорь поможет мне… Он умный и чуткий, добрый человек, он не может не понять… Дядя Валера помог бы, наверное, по-мужски мудро, но слишком стыдно признаться ему в том, что я продолжила нашу с Кириллом связь…
   Как трудно и невозможно сказать человеку с таким взглядом как у Игоря: «Прости, ты не герой моего романа». Но Лёня ничего этого понимать не хочет. Только: «я пойду с тобой, и говорить с этим гадом буду я сам». Что им говорить? О чём? Между ними всё ясно. Вот между мной и Кириллом… и зачем я позволила этому ветру ворваться в мою жизнь? В тот душный час это было счастьем. Теперь за то счастье я буду платить…
   Но всё это неважно. Всё это вне. Вне нас с Лёней, всё равно вне нас, несмотря даже на то, что целым новым человеком растёт во мне…
  …Они не спят всю ночь, Господи, и я это слышу… Как-то преждевременно я порадовался возвращению Лёли к нам на «Сушу»…
   Последние месяцы, с самого октября я был абсолютно счастливым. Мне было жаль, конечно, Алёшу так неудачно ввязавшегося в эту авантюру с Олей, но в остальном я был на подъёме. Мои работы оценили не только у нас, но и за рубежом, перевели на несколько языков. Это льстило мне тем больше, что именно эти две последние монографии я написал сам, без трудов научных рабов. Только опираясь на данные, полученные совместно с моими сотрудниками, с умницами, которых я ценил по-настоящему, не лизоблюдами и продажными дамочками, но добытые опытами и моей интуицией, которая вела меня благодаря знаниям и опыту. И теперь я не чувствовал себя паразитом, как раньше.
   К тому же я был любим той, кого люблю сам до полного самозабвения и она даже забеременела, возможно, что и от меня. Я, как и Лёля не думал, что это будет временно, мы не смотрели в будущее, мы с ней жили одним не днём даже, одним лишь часом, каждым часом наших встреч. Это и делало нас счастливыми…
   Но теперь она… она рядом, но опять абсолютно недоступна… Когда-то я мечтал об этом… и летом это казалось уже пришло опять в мою жизнь. Но пришла осень, и был Арбат, который мне не забыть… И как теперь?..
   Я встал с постели и пошёл на кухню. Вот безнадёга-то… И хорошо и ужасно сразу… Выпить что ли?..
   Алёша тоже пришёл на кухню, волосы влажные по мокрой спине…
   – Ты бы… – сказал я, обернувшись на него: – Вы… не слишком много секса? Для ребёнка может быть небезопасно… – не выдержал я.
   Алёша посмотрел на меня:
   – Никакого секса, папуля. Мы с Лёлей не занимались сексом вообще никогда. Просто мы один человек, которому тяжело разделяться на две половины. Вот и всё, – он говорит вполне серьёзно и даже с ноткой превосходства.
   – Это из разряда: «В СССР секса нет!»? – не могу не злиться я. Я завидую ему. Не тому даже, что он с Лёлей, а тому, что между ними… У них это и не секс… Я всегда буду завидовать?..
   Алёша выпил целый стакан воды и налил второй, чтобы взять с собой в комнату для Лёли. «Женитесь, Кирилл Иваныч», я бы женился… На Наташе жениться? Только не пойдёт за меня… А если пойдёт, не станет тогда всё ещё сложнее? И тогда эти двое съедут отсюда, с «Суши»… А я без них не могу… Без обоих. Я выпил снотворного и направился в спальню. Их дверь вечно приоткрывается…

   Лёня сел на пол возле постели, пока я пью воду, смотрит на меня:
   – Давай острижём мне волосы?
   – С чего это ты? – я смотрю на него, обнявшего колени своих длинных голых ног.
   – Отец обзывает меня Дюрером…
   Я захохотала:
   – «Обзывает»… Ты не похож на Дюрера. Только волосы. Да борода. Ты с чего, с тоски бороду отпустил?
   – Тебе не нравится? – он коснулся пальцами лица.
   – Наоборот. Растёт красиво, золотая… И… Мягкая. Мне приятно… Ты её специальной расчёсочкой причёсываешь? – смеясь, прищурив ресницы, сказала Лёля.
   – А то! И шампунем для бороды мою.
   Он улыбнулся. За одну его улыбку можно весь мир послать к чёрту… Встал и принёс мне ножницы, включил свет. Я села:
   – Ты в уме? Прямо сейчас? К мастеру сходи…
   – Да ладно, у меня волосы вьются, лягут хорошо, как не стриги… да и… нет у меня терпения до завтра.
   – Ты сумасшедший?
   – Конечно, – он смеётся, ставит стул на середину комнаты.
   Я встала, надела свой халат, мои вещи, какие были «живут» здесь уже много лет, правда, не влезу скоро ни во что…
   Я расчесала его мягкие белокурые локоны. Мягкие, но с характером, надо лбом крутой хохол и ложатся всегда на одну сторону, как их стричь?..
   – Совсем коротко?
   – Давай.
   – Уверен?
   – Да не тяни, поехали! – нетерпеливо подгоняет Лёня, волнуясь.
   – Ну… с Богом. Не убивай потом!
   Мы собрали его локоны на лист газеты.
   – Ворожить сегодня не будешь? – спросила я.
   – Буду, – смеётся Лёня, – садись и тебя обкорнаем!
   Он такой красивый без волос, совсем другой, никакого больше Дюрера, конечно, но… ещё лучше, чем был…
   Лёня посмотрелся в зеркало:
   – А я ничего, – он смеётся, – а, жёнушка? Нравлюсь ещё?
   Я подошла ближе:
   – Даже не знаю… надо проверить, – я стараюсь не улыбаться, но он нравится мне ещё сильнее… Мне нравится его смущение… в нём, здоровенном, бородатом даже это так мило… Он и седым старцем будет милым… самым милым… Я так и сказала ему.
   – Значит, всё-таки милый?.. – он обнял меня за талию тёплыми ладонями. Улыбается, милый… непередаваемо любимый… Rufus puer… – Отец считает, мы опасно много занимаемся сексом… ну… для ребёнка… – он смотрит на меня снизу вверх.
   – А ты что сказал?
   – Что у нас нет вообще никакого секса…
Лёля улыбается мне. То ли восхищённо, то ли благодарно…
– Какой же это секс, когда это просто жить… – прошептала она мне на губы…

   День солнечный, ясный, ни облаков на чистом зимнем небе, ни ветра. Только зимой небо по-настоящему голубое, чистое, свободное. Чудесно проступают на его фоне очертания Москвы, сказочно даже, старинный абрис зданий вперемешку с современными. Во все времена бесконечно строилась и расстраивалась Москва, как только появилась среди лесов и болот восемьсот лет назад. И продолжает нарастать домами,  улицами и людьми, уже превратившись в целую страну.
   Я вздохнул, оглядевшись по сторонам. Мы часто бывали здесь вдвоём с Лёлей и это противоестественно для меня теперь вот так встречаться с Лёлей в сквере, где мы сиживали десяток раз, когда ходили в кино в «Иллюзион». Почему она решила встретиться именно здесь? И она ли решила? Я уверен, что нет.
   Я пришёл раньше, но и Лёля не опоздала, хотя до сих пор пунктуальностью не отличалась. И я сразу понял почему. Она была не одна сегодня… Они шли со стороны горбатого мостика, он поддержал её на скользком накате…
   – Ну, привет, мужик! – сказал её спутник, в котором я не в первое мгновение узнал её мужа, которого, как я считал, я так удачно устранил. Чёрт, надо было не снимать контроля, продолжить вести эту историю с его подружкой, что-то не заладилось, рано я расслабился, вот чёрт… Чёрт! – Не ожидал увидеть меня, верно?
   Этот нахал блестит светлыми глазами, сверкает злой усмешкой, глядя на меня.
   – Да признаться, не слишком приятно вас видеть, доктор. Спасать кого-то будете? Вроде все в порядке, – сказал я.
   – Дуру не включай, Стерх, Игорь Дмитриевич, – ответил он, не вынимая рук из карманов, но я чувствую там сжатые кулаки. – Расскажи лучше Лёле, как ты провернул свою подлую каверзу над нами.
   Ишь ты, сам понял всё? Но и я не лыком шит.
   – Да какие каверзы, Алексей Кириллы?! Я после того как вы спасли мне жизнь, только благодарные оды могу вам воспевать. Какие там каверзы…
   Легостаев побледнел от злости, вот-вот вцепится в меня. Может сразу этими своими зубами в глотку? Оскалился так, что я не удивлюсь. Что ж, я на его месте был бы так же зол. Как он и расколол эту квашню свою, эту… как её, Олечку? Вот куриные мозги – они всегда вредны, в любом деле, всегда всё испортят…
   – Я не понимаю, Лёня, о чём разговор? – нахмурилась Лёля, подходя к нам ближе.
   – Да очень простой разговор, Лёля, милая, – торжествуя, он улыбнулся ей. – Этот красавец подговорил Олю прикинуться, что она беременна от меня, и сходить к тебе с рассказом о нашей с ней офигенной любви, которой ты стала помехой. Хорошо придумано? – Легостаев проходится по мне автоматными очередями из своих глаз.
   Лёля побледнела, и  посмотрела на меня, качнув головой, почти с отвращением. Не надо так смотреть, Лёля… умоляю, не надо…
   – Не надо ненавидеть меня, Лёля… – проговорил я. Пусть весь мир меня ненавидит, только не ты…
   – Придумано?.. – Лёля посмотрела на меня так, как не смотрела ещё ни разу, мурашки пробежали по моей коже от этого взгляда. – Придумано… Ах ты… Писатель… – прошептала Лёля, приподняв губу.
   – Лёля…
   – Что ж ты… натворил… Ты… за что ты так со мной, Игорь? Я…
   – Лёля, – я подошёл ближе, но она отступила, поднимая руки как когда-то в машине, предупреждая, чтобы я не вздумал коснуться её. Если уйдёт сейчас, увижу я её ещё?! – Я… прости меня за это, но… я не из корысти же это сделал… Ты для меня… Ты для меня всё…
   И вдруг… что-то, какая-то неведомая сила отбросила её на снег, будто ударило невидимым кулаком, и я раньше увидел, чем услышал выстрел… Ужас непоправимой катастрофы вспыхнул во мне, но в следующее мгновение уже ударило в меня…

   Алёшкин звонок застал меня на заседании кафедры. Галина Мироновна Кирк, та самая, что явилась как-то на Арбат к нам с Лёлей и которую Лёля мгновенно прозвала «Мымроновной» в тот же день, и подошла тихонько сообщить, что звонил мой сын и просил перезвонить ему, как только смогу. Ему, это значит на работу. Свой бипер, как и сотовый, я не брал на заседания. Этот звонок не понравился мне, Алёша, по-моему, впервые позвонил, да ещё настаивая, чтобы я ответил.
   И я перезвонил… Алёшу долго искали по отделению, и я слышал шумы и разговоры, и вдруг среди прочего я услышал: «Жену Легостаева застелили»… У меня остановилось дыхание, будто рубанули тесаком в грудь…

   Когда Лёля упала на снег, мне показалось, это не на самом деле. Будто я смотрю по телевизору какой-то фильм… но выстрел, эхом отразившийся от стен высотки и улетевший прочь, а следом за ним ещё чуть ли не очередью, один за другим несколько, пять или шесть… прошивают Стерха, не успевшего и шаг сделать к Лёле…
   Я бросился к ней… она лежит на правом боку и кровь под ней пропитывает утоптанный снег, но она жива, смотрит на меня, прижав руки к животу:
   – Лёня… ребёночка… спаси…
   – Ты… Господи, Лёля… я сейчас…
   Я бросился к Стерху, у него сотовый, заодно и осмотреть, живой он, но столько пуль, быть не может…
   Но он жив… Плечо, шея, вся грудь прошита выстрелами. Пальто в лохмотья, но крови нет, на шее и плече есть, а… Я распахнул пальто, разыскивая телефон и заодно осматривая его: …вашу бандитскую мать, на нём бронежилет!
   – Телефон где? – спросил я. А если не взял!?
   – В… машине… Лёля?.. ¬– прошипел он.
   – Замолчи ты… захлебнёшься… – я зажимаю пробитую ярёмную вену пальцем, – руку подними, гад!
   Я наложил жгут ему по всем законам жанра, но сознание он потерял. Если доедем быстро, выживет… Это же надо… вот поганец везучий!
   Я вернулся к Лёле. Она в сознании, прижав руки к животу, тихо стонет, все пальцы в крови… «ребёночка спасите»… Я взял её на руки, но от движения она застонала, бледнея, прижала лицо ко мне. На переднее сиденье – её, на заднее – гада… который весит, наверное, десять тонн.
   Спасибо, что я учился водить машину, отец настаивал, хотя я не очень-то стремился… Я набираю номер Приёмного:
   – Это Легостаев. Двое с огнестрелом: женщина в живот, мужчина – ранение ярёмной вены. Женщина беременна… десять-одиннадцать недель, – произнося это бесстрастным тоном профессионала, я успокаиваю себя, пытаюсь остановить торнадо отчаяния рвущего мой мозг и душу…
   Потом я набираю номер отца. Для чего? Чтобы кто-то ещё разделил со мной ужас происходящего. Кто теперь мне ближе, чем он?..
   Пока я оперировал Стерха, я не думал о Лёле. Я ничего не думал кроме: musculus sternocleidomastoideus, vena jugularis externa… даже нервные стволы не повреждены. Редкий везунчик… Рана в плечо и вовсе ерундовая. Только рубцов ему красивых оставим…
   – Ты чё сам-то оперировать кинулся? На фронте что ли? – усмехается мой научный руководитель, снимая маску, когда мы вышли размываться.
   – Не знаю… – я сбрасываю перчатки, маску, шапочку, снимаю халат. – Я рану уже осматривал, время не надо было тратить.
   – Молодец, спас мужика. Две минуты и конец, если бы не твой жгут. Где подобрал-то?.. В милицию сообщить надо.
   Это мимо меня уже. Я спешу в соседнюю операционную. Там не кончили ещё…
   – Что…
   – Ты чё? Что за вопросы посреди работы… иди, давай… помогать, что ли, будешь? – злятся коллеги.
   – Это моя жена…
   Они переглянулись:
   – Тем более. Иди лучше, не стой над душой…
   – Она ребёнка… – у меня будто удавкой перехватывает горло, – просила спасти…
   – Её бы спасти… вали, Алексей Кириллыч, не мешай! Своих лечить, хуже нет…
   Я вышел из операционной, иду, не видя, не слыша, ничего не чувствуя, кроме, будто, огнём прожигаемой в листе бумаги, черноты в груди. Меня догоняет кто-то из сестёр:
   – Алексей Кириллыч! Там просили передать, ваш отец… его… в кардиологию привезли, инфаркт…
   Я обернулся… Да вы что?.. это что… что это за кара, Господи?..
Часть 13
Глава 1. Отлив
   Я смотрю на лицо отца. Светлые ресницы, совсем светлые брови, такие в точности я вижу в зеркале каждый день… Я и не замечал оспинок у него на щеках раньше… Тихо. Очень тихо здесь. Почему так тихо? Центр Москвы, центр, Института, тысяча человек врачей и больных, а так тихо. Почему такая тишина?..
   Он приоткрыл глаза, светло-серые, слегка разбавленные синевой глаза, зрачок сужается от яркого света, он долго смотрел на меня. Потом моргнул, взгляд прояснился, молодой, ясный, яркий взгляд, у меня посветлело в душе – люди с такими глазами не умирают…
   – Пап, ты лежи спокойно, всё нормально у тебя, – я обрадовался, что он видит меня, – инфаркта нет, не дали развиться, тебе повезло, сразу к нам привезли… Академика Легостаева мигом спасли… Но пока не торопись вставать, всё же накачали тебя, чтобы… в себя пришёл. Ты… Спи…
   – Алёша…
    Я улыбаюсь ему, как я рад, что он жив всё же! Какой непередаваемый парализующий ужас владел мной, пока я не узнал, что он жив и будет жить. Отец стал мне таким близким человеком за последние несколько лет, я и предположить этого не мог ещё недавно. Он был теперь не просто отцом для меня, как когда-то раньше, в детстве, он стал частью моей жизни, моей души. Несмотря ни на что. А может благодаря этому… Может быть, вражда сближает, как и дружба? Чего между нами было больше?
   – Алёша… – он смотрит на меня чуть ли не просительно. Он, сильный, гордый человек смотрит такими глазами… – А… А Лёля?..
   Вот… Вот, о чём и речь… Впрочем, мне и без этого ясно, что он до смерти любит Лёлю, в самом прямом, как выясняется, смысле слова. Что же мне так везёт-то?..
  – Живая Лёля, сегодня не самый худший день всё же, будущий дед… – я сжал его руку. – Теперь можешь спать, отдохни.
   – Что случилось?
   Я рассказал обо всём, о том, что, по-моему, случилось. Но, что я знаю о Стерхе? Ничего, однако, стрельба – это то, как раз, что в моё представление о нём ложится как в идеальную матрицу.

   Я направился к Лёле, она уже в палате, и уже открывает глаза, улыбается, разрумянилась, волосы по подушке… её положили в двухместную палату и позволили мне оставаться здесь с ней. От проходящего наркоза она будто навеселе, говорлива и в эйфорию весела. Уже ночь, давно ночь. Она не знает, что Стерх тоже здесь, что он ещё в реанимации. Она и не видела, похоже, что и его ранили… во всяком случае, она не говорит о нём, ничего не спрашивает.
   – Как тебе идёт голубая пижама, Лёнечка… Мой rufus puer, можно так буду тебя звать, золотая борода?.. – она тихонько смеётся.
  – А я тебя буду звать bella mafia. Идёт?
   – Нет… – смеётся Лёля, – ох, не смеши меня, Лёня… больно…

… Чёрный и какой-то весь мохнатый следователь или опер, чёрт его знает, расспрашивает меня о произошедшем. Я не понимаю ни вопросов, которые мне задают, я не могу сказать так, чтобы этим людям стало понятно, что я представления не имею, кто стрелял в Стерха. Я понимаю только одно и говорю это:
   – По-моему, не надо, чтобы кто-нибудь знал, что он живой. Он надел бронежилет, значит, ожидал, значит, снова попытаются его убить.
   – Что вы там делали с вашей женой? – он буравит меня глазами цвета майских жуков.
   Объяснять, что мы там делали, что связывает всех нас, было бы невозможно невыносимо, да и противно.
   – Да ничего не делали. Проходили мимо. Откуда нам быть знакомыми с ним?..
   – Здесь говорят, вы лечили его в прошлом году, после ранения в…
   – В плечо, – нехотя ответил я. – Что ж, значит, везёт мне или ему встречаться в такие моменты…
   – Вы его частный врач?
   Я разозлился:
   – Ну не хватало мне ещё на побегушках у московских гангстеров доморощенных бегать! Нет!
   – Откуда вы знаете, что он гангстер, если вы не знакомы? – следователь прищуривает густые и прямые как щётки ресницы.
   – Ну, а кто? Если в человека стреляют посреди бела дня прицельным огнём, вряд ли он честный труженик, – меня злит, что меня пытаются подловить на чём-то. Не хватало ещё правду всем подряд про себя и Стерха рассказывать, да ещё здесь, где слышат не то что стены и полы, но даже оконные проёмы...
   Мне оставляют визитку и обещают снова прийти.
   – А к вашей жене уже можно?
   – Зачем это? – я чувствую, как от щёк оттекает кровь, даже виски заломило, ещё к Лёле… – Вы что, будете терзать беременную женщину, раненую в живот?! Чего ради? Если я почти ничего не видел, что может знать она?
   «Черномор» как я сразу прозвал его про себя, долго смотрит, пытаясь прожечь меня своими глазами и уходит, наконец…
   Я заглянул в палату, Лёля спит, слава Богу… Надо пойти уже моего пациента Стерха проверить…
   Он, по-прежнему, без сознания, хотя это странно, ничего такого серьёзного с ним нет, чтобы он тут в коме пребывал до сих пор. Не было остановки, и серьёзной гипоксии не было, в этом я уверен, так что объективных причин, до сих пор без сознания находиться, нет. Но он лежит бледный и безучастный ко всему, со слабеющим пульсом.
   Я долго смотрел на него, думая о нём, вспоминая сегодняшний разговор, то, как он…Чёрт тебя возьми, Стерх, мерзавец, вот чего ты в себя не приходишь!..
   – Игорь… Игорь, Лёля жива, слышишь ты меня, разбойная морда?! – я наклонился к нему пониже и говорю в самое ухо, думая при этом, что только такой дурак как я способен спасать всё время своего соперника... – И ребёнок твой цел остался. Давай, оживай, никто не погиб из-за тебя, слышишь?!.. Не вздумай сам ласты склеить, что я зря таскал тебя, бугая, на себе? Спасал второй раз, на чёрта ты мне сдался!? Сволочь, давай, у меня никто ещё не умер, ни один мой пациент, ты мне статистику не порть!
   И что вы думаете?! Он услышал меня! будто лежал при смерти и ждал именно этих слов… Забился пульс быстрее, дрогнули ресницы. И ресницы у него длиннющие, дьявол возьми его с ними вместе! Но только возьми не сейчас, не после операции.
   – Давай-давай, приходи в себя и поправляйся, мне ещё тебе морду набить надо.
   Он открыл глаза, отлично…
   Что же, все живые, уже новый день начался…
   – Очнулся? Вот и хорошо, – улыбнулся я ему, – говорить не надо, пока тебе это запрещено, радуйся молча, – у него огромные нереально голубые глаза.
   Такие… светятся прямо, словно там у него зажжены прожектора. Что ж, нормально, кому и светиться сегодня?

   Я услышал. Я услышал то, что остановило мою лодку так мирно, так спокойно и тихо уносящую меня в небытие. Я зацепился за берег этими словами. Так мне не надо туда, за грань! Она здесь, и мой ребёнок здесь, на этой стороне…
   Да, я услышал его, этого счастливца, этого парня, которого я ненавижу всей душой и за то, что он спас меня опять, тоже. Ты всё отнял у меня и оставил жить. И ты хочешь, чтобы я был благодарен? Чтобы не попытался снова отобрать у тебя Лёлю?.. Оставил бы меня помереть, я и стал бы сильнее тебя для неё, я – отец её будущего ребёнка, я всю её жизнь был бы рядом с ней, с вами.
   А теперь, кто я? Постылый любовник, от которого она хочет избавиться и не знает, как деликатнее это сделать… Да, я имею много смыслов для существования помимо любви, и прекрасно бы жил, получая удовольствие от них, если бы ты, Лёля, не появилась в моей жизни, не внесла в неё то, чего я не знаю без тебя, помимо тебя: воздух, дневной свет и ночной свет луны и звёзд, дыхание весны и прикосновения зимы, шуршание осенних листьев под ногами, летних дождей по крыше, запахов травы и цветов, запахов осени и весны, запаха мороза, аромата асфальта на улицах, нагретого летом и мокрого после проезда поливальных машин… всего этого я не замечал до тебя… а теперь… Отказаться от тебя одной я и то не смог, как я могу отказаться от тебя и моего ребёнка? Больше, чем моего, нашего ребёнка… Не может быть, чтобы ты не любила меня вовсе, его не было бы тогда…
   И как они остались живы? Я же видел, как её ранили, я видел кровь на снегу… Значит, всё же Высшие силы на моей стороне. Конечно на моей, разве был бы я жив иначе? После Лёлиного звонка, я был уверен, что она заложница у Захарчука. Поэтому и надел бронежилет на эту встречу. Тем более что этот сквер не был ни рядом с домом, ни каким-то для нас с Лёлей особенным местом, зато простреливался отлично, это я тоже не мог сбросить со счетов. Да и обычно он пуст, даже в лучшие летние денёчки, что говорить о зиме…
   Интуиция не подвела меня в том, что касалось чутья на опасность, но не в том, что касается Лёли и этого её…мужа, чёрт его возьми… Ведь я был теперь уверен и спокоен, теперь, беременная, Лёля никуда не могла деться.
   Как, откуда он взялся, как смог убедить, обольстить её, чем?! Я не понимаю, не могу этого понять. Столько лет он стоит постоянно между мной и Лёлей, и я ничего не могу с этим сделать… Но я должен. Или я отдам ему и её и моего ребёнка?!

   Я очнулся после того, как от боли провалился в черноту потому, что почувствовал чей-то взгляд на себе. Буквально кожей почувствовал, будто солнце грело моё лицо. Открыв глаза, я увидел моего сына, с непривычно короткими волосами и непривычно большими глазами, с таким беспокойством он смотрел на меня. Но чёрного горя не было на его лице, а значит… Да, он так и сказал, Лёля живая… живая…
   Я заснул после Алёшиного ухода. Я счастлив и его сообщением и его искренним беспокойством обо мне. Жива, и я жив… Жив! Зачем-то меня оставили жить, значит, много ещё счастья впереди… и сил для жизни и для счастья у меня хоть отбавляй. У меня, наверное, никогда не было столько сил, как теперь.

   Я видела, как пули прошили Игоря поперёк через грудь, я видела, как брызнула кровь, как он упал, я видела, как Лёня тащил его в машину… всё это я видела сквозь всё застилающую собственную боль и страх, что погиб мой ребёнок, снова погиб мой ребёнок… Потом я не видела ничего… придя в себя, и не чувствуя боли, что уже могло бы стать радостью, но только осознание того, что ребёнок при мне и вернуло меня по-настоящему к жизни, я была так счастлива, что не хотела в тот момент даже предполагать, даже думать о смерти. Тем более о смерти Игоря.
   Но уже ночью после того, как пришла в себя, я не могла думать ни о чём, кроме того, что Игорь… Игорь погиб?!.. Всё же захарчуки победили? Спокойно думать об этом я не могу. И не спокойно не могу. Вообще не могу думать о том, что он мёртв. Невыносимо представить его мёртвым, на металлическом равнодушном столе патанатома, чтобы, похожие на персонажей из фильма ужасов, санитары быстро и спокойно взрезали его тело…
   Его, умного и чуткого человека, обладающего талантами и знаниями, становящимися всё более редкими в наше поверхностное время... Настоящего героя сопротивления. Сопротивления аду, наступающему со всех сторон, при этом остающегося для всех современным разбойником… Его, человека с сияющим взглядом, полного любви, непрошенной и неразделённой, потому что я не способна дать ему и сотой доли того, чего он достоин… Так больно уже от этого… Невыносимо…. Отца… возможно, отца моего малыша, которого я уже вполне отчётливо могу почувствовать ладонью в моём животе… Я хотела плакать, но слёзы не лились из моих глаз, переполняли болью сердце…

   Я ничего не говорил Лёле не о Стерхе, ни тем более об отце, не хотел волновать её понапрасну. Но она сама спросила меня на следующий день, чуть осипнув горлом на полуслове:
   – Лёня, а… Игорь…Игорь погиб?
   – Живой, – коротко ответил я, внимательно глядя на неё. Мгновенно улыбка блеснула на её лице:
   – Живой?.. А… – она заплакала, обняв меня…
   Курьёз, ей-Богу. Мне бы разозлиться, но сейчас, после всего пережитого окончившегося так хорошо, я не способен злиться, радость во мне подавляет все дурные чувства и мысли.
   – Да не тяжело и ранен, – мне не хотелось, чтобы она сейчас мучилась мыслями о том, насколько тяжело ранен Стерх. Я вообще не хочу, чтобы она думала о нём. Почему это невозможно? – Можешь проведать. Года не прошло, он снова мой пациент.
   Лёля засмеялась, вытирая слёзы:
   – «Гитлера» лечишь опять?
   Я засмеялся тоже. Удивительно всё же, насколько её слова буквально накануне всего произошедшего оказались пророческими.
   – Что же поделаешь, когда жена с «Гитлером» дружбу водит! – хохочу я. Лёля отпускает меня из объятий, она встаёт, несмотря на запрет лечащего врача, но я это понимаю, я сам был прикован к больничной койке когда-то и самым горячим желанием в это время становится – поскорее встать с неё. И всё же я прошу не спешить подниматься, хотя знаю, что она не послушает.
   Сегодня с утра Стерха перевели в палату. Я пришёл к нему, меня хотели освободить от работы, но я отказался, сославшись на то, что мне даже уходить с работы сейчас незачем, вся моя семья здесь, под этими сводами. А ночевать мне позволили с Лёлей в палате. На этот раз я не стал малодушно отказываться от лечения Стерха. Во-первых: теперь мы были знакомы, и я понимаю, что в связи с тем, что Лёля ждёт его ребёнка, наше чёртово знакомство продолжится, а во-вторых: теперь я был умнее и не хотел поворачиваться спиной к опасности, которой был Стерх для меня. Теперь я не недооценивал его.
   – Как самочувствие? – спросил я, войдя в палату. – Не говори, говорить ещё нельзя, кивни, если лучше.
   Стерх кивнул, вот и славно, я говорю ему, что вообще ему повезло, что сегодня ещё говорить не стоит, а завтра уже разрешается. И вставать можно, сколько угодно, капельницу снимут и пожалуйте.
   Он смотрит на меня горящим взглядом, будто хочет спросить что-то. Я отвечаю на невысказанный вопрос:
   – Лёля знает, что ты жив. Захочет – придёт.
    Захочет… Господи, а захочет? Нет, она не злая, она придёт… А если из-за него, из-за этого прекрасного яснолицего мужа своего зла на меня? Ведь я чуть не женил его на Оле… Не учёл, не учёл я всех случайностей, возможных в этом мире, всех, что так меняют нашу жизнь! Но такая же случайность спасла меня и на этот раз, ведь не окажись этот Легостаев рядом, меня похоронили бы.
   Но как узнали захарчуки, что я буду там? И ведь в Лёлю выстрелили нарочно в первую, чтобы я видел. Что не убило её? Что отвело пулю в сторону от моего ребёнка? Только Бог...
   А узнали всё, в том числе о её беременности, прослушивая разговоры по сотовому. Я знал, что могут слушать, не предполагал, что используют так. Опять не подумал, потому что весь был поглощён мыслью, что Лёля у них… Прокололся из-за того, что не была холодной голова…
   Лёля пришла ко мне. Я лежал под капельницей, когда она вошла в палату. Теперь и она была бледна и явно нездорова, и одета в этот не слишком привлекательный халат. Но и такая, бледная, с опухшими немного веками, волосами, строго заплетёнными в косу, она выглядит прекраснее всех на свете. Мне разрешили сегодня говорить, но голос мой ещё почти не слышен, горло отекло, и я пока не очень владею им. Я приподнялся, увидев её, входящей ко мне. Она улыбается так радостно, что кажется, в палату льются солнечные лучи.
   – Привет, опять ты в больнице, – она присела на край постели, запахивая поглубже халат на груди. – Ты заканчивай это, Игорь! – говорит, вроде шутя, но ласково касается лба и волос, наклоняясь ко мне.
   – Ты тоже в больнице, – прошептал я. – Из-за меня.
   – Да нет, из-за себя, – она взяла мою руку в свою, накрыла второй тёплой ладонью, как в маленькое гнездо попала моя ладонь. – Ты не казнись только этим, ладно?
   – А… а другим? Ты простишь меня?
   – А что мне остаётся? Тебе тоже есть, за что простить меня, – она улыбается. Интересно, не окажись мы тут на краю могилы, она была бы так же великодушна?
   – Лёля… А… как дальше?
   Она снова пожимает мою руку:
   – Давай выйдем отсюда для начала, тогда… и подумаем?
   – Наверное, лучше мне было бы погибнуть.
   Она побледнела больше, потому что улыбка слетела как бабочка с лица:
   – Ты… этого не смей даже думать! Слышишь меня?! Мне твоему дитю фотографию вместо отца предъявлять? Как мне мама в детстве?! Видишь, я какая непутёвая выросла, а всё безотцовщина!
   Я засмеялся, хотя мне больно в шее, обнял её рукой, которую она держала только что. Я счастлив от её слов, от того, что она не отвергла меня совсем, как я предполагал… Получается, всё, что ни происходит, всё к лучшему в моей странной жизни…

   Вернувшись к себе в палату, я застала там медсестру, принесшую стойку с капельницей, она напустилась на меня ругаться:
   – Легостаева, что за беготня? Почему вас на месте нет, почему вы вообще ходите, вам ещё нельзя!
   Я не спорила. Она права, я – не очень. Я послушно легла под её иголки и скоро заснула. Вообще стала много спать. От должно быть?

   Я не мог больше оставаться бездеятельно в палате, я чувствовал себя совсем здоровым. И я не мог не увидеть Лёлю. Я пришёл в её палату, застав её спящей под капельницей. Её милое прелестное лицо отвёрнуто к стене немного, мне хорошо видна её шея, ушко всё с той же серёжкой-звёздочкой, когда-то подаренной мной. Я не могу не помнить, как началась наша с ней Арбатская осень, с моего поцелуя… И вот она здесь, задремала под капельницей. Я посмотрел на флакон, ещё почти половина. Что они там капают, магнезию?
   Я наклонился над ней, вдыхая аромат её кожи, волос, почти забитый лекарствами, казённым бельём, но я способен уловить его всё же. Поцеловать её, но как она примет это теперь? Ещё пару недель назад я знал, что с радостью. Но теперь? Теперь не воспримет ли она это как нападение опять? Я не хочу, чтобы она ненавидела меня и боялась, я хочу её любви…

   Я почувствовала будто прикосновение тёплого воздуха, это сразу разбудило меня, кто со мной?… Кирилл!?
   – Ты почему здесь?.. ты… в… Что это на тебе? – на нём тоже больничное. И бледный, правда, глаза блестят, больным он не выглядит.
   – Переехал тут поблизости, – весёлый, хоть и бледный, но зубоскалит.
   – Правда, почему ты в халате этом ужасном? – он заболел? Чего я не знаю?!
   – Ерунда. Уже всё прошло. Но помер бы, наверное, если бы не Мымроновна, увидела, как я у телефона на пол повалился. Так что и от тотального контроля тоже есть польза.
   Я смотрела на него, всё равно не понимая:
   – Так ты… Ты…
   – Чуть сердце не остановилось, когда услышал, что ты… Словом, пожалей старика, береги себя впредь, не дружи с плохими мальчиками, с которыми ты попадаешь в такие переделки, – он улыбнулся ясно, как летний день.
   У меня жар разлился в груди от этой улыбки, Кирюшка…
   – Кирюшка… – она подняла руку, протягивая ко мне, и глаза заполнились синевой до краёв, я взял её ладонь в свою. Я хочу, чтобы она коснулась моего лица. Моё ворованное счастье…
   Он прижал мою ладонь к своему лицу, целуя в середину, в бугорки, в запястье, смотрит на меня:
– Ты… Ленуша, не бросай меня, а? Слышишь?
Он впервые назвал меня не так, как зовёт Лёня…
Глава 2. Верю
   Меня посетил следователь из УБОП, считая и меня частью это самой организованной преступности. Считать они могли, конечно, что угодно, но ничего у них на меня не было. Но было, я полагаю у захарчуков. Вопрос, сотрудничают ли те и другие между собой?
   – Мы сможем помочь вам выжить, только если вы будете откровенны с нами, – говорит темнолицый, темноглазый Черниченко. Это нарочно у него такая фамилия, к его брюнетистой внешности? Чтобы запоминалась проще? Вот интересно, он это серьёзно говорит мне? В дни, когда Генеральный прокурор развлекается в компании проституток? Это противное видео мне мои ребята прислали за пару дней до того, как я оказался здесь. Я не успел его отправить куда надо, но такие съёмки не удивительное в наше время происшествие, их сотни, с разными персонажами из высоких кабинетов, и это ещё не самый омерзительный вариант…
   – Я давно уже отошёл ото всех дел, почти не поддерживаю отношений со старыми друзьями, вряд ли я смогу помочь вам в расследовании этого покушения.
   – Елена Николаевна кем приходится вам?
   Не называет фамилии умышленно, хочет, чтобы я сам сказал? Чтобы назвал её Стерх или Легостаевой? Ведь под моей фамилией она жила целый год, с реальным паспортом с печатью о браке. Подделкой, если учитывать, что ни в каких официальных источниках мы, конечно, женаты не были. Но врать во всём нельзя. Он легко уличит меня, начнёт дальше раскручивать. Врать надо только в самом главном…
   – Елена Николаевна… Елена Николаевна беременна моим ребёнком, ответил я, – но она вернулась к своему мужу, с которым была в разладе.
   Черниченко смотрит на меня.
   – А вы не думаете, что это её муж мог организовать покушение?
   – Чтобы потом спасать меня? Да вы что?! И в жену свою тоже…
   – Она ведь беременна от вас…
   – Развёлся бы, да и всё! Нет. Он врач, а не преступник. Вы что, что в голове-то у вас? – искренне удивляюсь я.
   Но Черниченко многозначительно молчит, улыбаясь, а потом заводит:
   – Алексей Кириллович человек, знаете ли, неоднозначный, мягко говоря, темперамента чрезмерного. Он ещё в родном городе состоял в местной ОПГ, за что имел приводы ещё в 92-м году. Участвовал в боевых действиях в Чечне, в 96-м, так что он и сам умеет с оружием обращаться… И здесь, в Москве, в своём институте угрожал терактом. Так что не думайте, что он мирный обыватель…
   Вот это номер! Конечно, о том, что Легостаев парень с перчиной изрядной, это  я догадывался, но обвинить его в организации покушения!.. Бред пьяного маньяка в Пасхальную ночь! Ни с какими бандитами чистенький студентик в жизни дела не имел, даже от покровительства Милкиного Арвида разумно отказался когда-то… Однако, у этого Черниченки, похоже паззл сложился в голове…Я был бы рад, разумеется, устранить этого соперника, но я… не получу Лёли в результате этого, потому что страдая и дожидаясь его из тюрьмы, последним человеком, к которому она захочет прийти буду я. Она-то никогда не поверит, что её светлый мальчик бандит, росла с ним. Наблюдая за Лёлей издали, я и о нём успел многое узнать, ничего в нём тёмного вообще нет. Как ни грустно мне это признавать…
   Черниченко ушёл, оставив меня, а я стал соображать, что же мне делать дальше… Лёлина благосклонность ко мне возможна только при условии, что её Лёня счастлив и благополучен, но никак иначе. А значит, мне надо помочь ему. Что ж, долг платежом красен. Не зря ты, Алексей Кириллыч, меня спасаешь в который раз, спасу и я тебя. Найти верных людей в органах, которые вправят извилины этому чернявому следаку труда не составит… Только всё надо сделать так, чтобы Лёля это знала. За своего милого она будет благодарить меня всю жизнь…

   – Наконец-то! – Лёля обняла меня, прижимаясь всем телом, головой, невозможно не видеть тебя весь день!
   – Где ж, целый день… – улыбнулся я, приятно, что она соскучилась.
   – Целый день… Лёнечка… – Лёля смотрит мне в лицо, ладонью касаясь моей щеки.
   – Ты как чувствуешь?
   – Да… морфину опять зафигачили… Завтра, может, не будут больше?
   Я засмеялся:
   – Так ты под кайфом, кукла моя? – проводя ладонью по её мягким упругим волосам.
   – Гадость ужасная… в голове какое-то болото… – она смеётся, прикрывая ресницами свои яркие глаза...

   Меня пришли допрашивать на следующий день. Не знаю, не представляю, что говорить этому темнолицему человеку, фамилия у него тоже какая-то с черн… но он не один, с каким-то внимательным, глазастым молодым человеком, который буравит меня взглядом, не отрываясь, гипнотизирует, может быть? Я не была готова отвечать на их вопросы. Я не думала… Точнее, я забыла думать, что милиция, или кто там, расследует такие дела, обязательно заинтересуются и придут.
   Что на их вопросы отвечать? Обо мне, о Лёне, об Игоре и всём, что между нами троими накрутилось… Когда произносишь вслух это всё, самой становится не по себе… какое унижение, пытаться объяснять посторонним людям, что связывает тебя с теми, кто тебе близок и дорог… И вопросы хлещут как пощёчины…
   – Вы давно состоите в связи с Игорем Стерхом?
   – В связи?.. – Боже мой, «связи»… вот мерзость…
   – Хорошо, вы давно знакомы? – терпеливо переспрашивают они.
   – Мы знакомы… давно… с 92 года, получается, семь лет, – я решила не врать.
   Конечно, всей правды об Игоре я не скажу, поэтому я и должна всё остальное рассказать правдиво, и иначе я запутаюсь, и они подловят меня…
   – Ваш муж только теперь узнал о ваших отношениях?
   – Отношениях? – растерялась я. – Отношения… у нас… только год, – жаром обливает мои щёки, Господи…
   – Только год? Но вы уже два года назад представлялись его женой… Это как понимать? Два мужа? Или это модно теперь?
   – Это… формально было…
   – Но ребёнок у вас не формально от одного мужчины, в то время как вы замужем за другим. Когда ваш муж узнал, что вы изменяете ему?
   – Изменяю?.. Нет… всё было не так… мы разошлись с Лёней… В это время…
   – Вы разошлись когда?
   Они начали пытаться запутывать меня, но запутались сами…
   – Ваши друзья сообщили нам, что вы были в ссоре. Это из-за вашей связи со Стерхом?
О, Боже… Вот об этом говорить нельзя…
   – Пусть так…
   – Почему вы не развелись с Легостаевым?
   – Мы никогда не хотели разводиться… Все наши ссоры… словом, это не важно… – невозможно говорить всё это…
   – То есть это положение вещей устраивало вашего мужа?
   – Положение?.. Господи, что вы говорите… нет… никого не устраивало… да и не было никакого положения. Просто…
   – От кого вы беременны, Елена Николаевна?
   Я уже смирилась с тем, что не узнаю этого никогда.
   – От Игоря…
   – Ваш муж об этом знает?
   – Конечно.
   – И всё же вы не думаете о разводе? – переглянулись, издеваясь, с усмешечками мои мучители.
   Хотя понятно – театр распутного абсурда, а не жизнь…
   – А что думает ваш муж Игорь Стерх о том, что вы не разводитесь с Легостаевым?
   – Я же сказала…
   – Ну, ладно, допустим, все отлично уживаются в вашей «шведской семье», – смирились, продолжая издевательски ухмыляться. Что вы знаете о связях вашего мужа с организованной преступностью?
   Я решила, что они имеют в виду Игоря, не Лёню же.
   – Ничего не знаю. Он не посвящал меня в свои дела никогда.
   Они почему-то переглянулись удовлетворённо. Тогда я не поняла и даже подумать не могла, почему…
   – Ваш муж ревнивый человек?
   Не спрашивать же теперь: который?
   – Все люди ревнивые, – я чуть не плачу, чувствуя свою беспомощность и  тупость перед их вопросами, в которые они вкладывают то, о чём я и не подозреваю.
   Когда они ушли, я заплакала. Мне казалось, что меня раздели прилюдно, и, рассмотрев, пошли подумать, что же теперь со мной как с предметом делать: сварить или живой съесть… В этих слезах меня и застал Лёня.
   Я испугался, когда увидел, как после трёх дней беспрерывной радости она вдруг залилась такими горькими слезами. Увидев меня, Лёля поспешила прижаться лицо к моему плечу.
   – Ты что, кто… Приходил кто?
   – С… следователи… Лёня. Какая гадость, рассказывать всё…
   - Не рассказывай. Какого чёрта мы должны обнажаться… Из-за каких-то неведомых Стерховых разборок? Наши отношения к этому касательства не имеют, зачем мы станем их обсуждать? Это не их дело. Только наше. Нас троих. Успокойся, Лёля, не говори им ничего больше.
   – Ты не сказал?
   – Нет, но мне гордиться-то нечем.
   – Мне тем более… как подзаборная… как эти пациенты твоего отца…
   – Это… это мне решать и никому больше, не надо, Лёля, не рви душу, не плачь, - прошу я.
   – По…поцелуй меня, – она смотрит мне в лицо, мокрые ресницы, блестящие глаза…
   Как я могла полгода прожить вдали от тебя, Лёня… поэтому всё и запуталось так… без тебя нет ни пути, ни света, вообще ничего…

   Я застал их целующимися. Это радует меня как отца счастливо женатого сына, я давно уже не чувствую ревности к Алёше… странно это или нет, но это так… Может быть потому что это я ворую у него, а не он у меня?
   – Привет, молодёжь, – я улыбнулся я от дверей. – Простите за вторжение, предки вечно не вовремя появляются.
   Они обернулись, удивительно похожие в этот момент, конечно, нет секса у них, какое-то взаимное поглощение, объединение энергий. Они не соединяются на время, а разъединяются на время. И сами осознают это. Тела для них лишь инструмент. Как музыкальные инструменты для исполнения музыки, звучащей в душах… Счастливые люди. Библейские персонажи…
   – Привет, – улыбнулся Алёша, отпуская Лёлю из объятий, но сел рядом с ней, а она легла на кровать, продолжая обнимать его рукой, бледная сегодня, глаза заплаканные. Ссорились что ли? Не должны вроде, хотя…
   – Меня обещают сегодня выписать, – сказал я, садясь на стул. – Вы в Н-ск звонили?
   – Я звонил. Но говорить ничего не стал.
   Я улыбнулся. Хорошо, не хватало ещё там инфарктов. Семидесятилетним моим родителям и так есть о чём нервничать. Да и Наташе и Лёлиной семье. Тем более, она говорила, они в ссоре.
Алексея позвали, и мы с Лёлей остались вдвоём.
   – Ты плакала... Алёшка…что, обидел тебя?
   – Обидел? Ты что… нет… это… я… потом расскажу, ладно? Устала и… – она выдохнула, прикрывая ресницами тёмные глаза.
   – Тебе больно? – я взял её руку в свою, у неё холодная, сухая рука сейчас.
   – Да…
   – Хочешь, попрошу, сделают обезболивающее? Мне не откажут.
   – Не надо. Ему вредны лекарства… я потерплю.
   – Вообще-то твоя боль и слёзы ему ещё вреднее, – я протянул руку к её голове, она закрыла глаза, с видимым удовольствием позволяя мне касаться своих волос, гладить себя по голове.
   Но сегодня день внезапных вторжений. Я почувствовал, а не услышал, как вошёл Стерх. Вот мой соперник. Это с Алексеем мы играем в разных лигах, а с тобой в одной. Моему сыну мы оба не конкуренты, только друг другу и то на скамейке запасных… только я знаю это, а ты ещё нет. Но сейчас не время и не место даже ненавидящими взглядами пронзать друг друга… да и не собираюсь я дуэлировать с тобой.
   Я встал, подошёл к двери:
   – Добрый день, – не подавая рук мы, посмотрели в глаза друг другу. – Я пойду, увидимся завтра, – сказал я Лёле, и посмотрел на него ещё раз: можешь сдохнуть от ревности, раз пули тебя не берут…
   Я не ожидал застать у Лёли этого Легостаева, я забыл о нём, хотя когда-то… И сегодня пришел, потому что предполагал, что Лёля не приходит навестить меня, потому что её, вероятно, посетил следователь.
   – Что он делает здесь? – спросил я не в силах побороть шипение ревности в моей душе.
   – Кирилл? Он… Вы что, знакомы с ним?
   – Знакомы? Нет. Я догадался… – легко соврал я. И спросил, чувствуя клокотание в груди. – Он… трогал тебя… Ты… всё ещё спишь с ним?
   – Конечно, – ответила Лёля, прикрыв глаза, бесстрастно и на выдохе, будто устало.
   Мне было сейчас не до чего, не до кого, мне было больно и не было сил. Особенно выяснять отношения. Особенно отражать ревнивые выпады, пусть они справедливы сто раз…
   Я пожалел, что не сдержался, очевидно, что она плохо чувствует себя, ей больно… Я присел на кровать, тронул её за плечо:
   – Прости меня… я не ожидал… не ожидал, увидеть его здесь… Я чувствую его рядом.
   Сейчас бы сознаться… Сказать всё как есть, чтобы Игорь знал… но для этого нужны силы. Их у меня не было…
   – Проехали… – сказала я, не открывая глаз, – Игорь, у меня были из милиции.
   – Не бойся.
   Лёля открыла глаза:
   – Хорошо. Я… я тебе верю.
   Я вспоминал эти слова потом много раз, она в тот момент была как когда-то, когда только пришла в мой дом и заболела. «Верю» - это дорогое слово. Во все времена и между всеми.
Глава 3. Свобода
   Я выпросилась на выписку спустя неделю после ранения и мне пошли навстречу только потому, что дома у меня два врача. Дома я спала почти всё время. В первый же день я почувствовала, что поторопилась, конечно, с выпиской, мной владела тотальная слабость, которой я не замечала в больнице.
   Обои в тонкую полоску, тонкая-тонкая полоска, разглядеть можно только, если долго приглядываться. Я столько времени теперь провожу лёжа на нашей софе, то засыпая, то пробуждаясь, что выучила этот рисунок, все особенности стен, книжных полок, все корешки книг. Я увидела, что паутина свисает с потолка. Ничего этого я не замечала раньше, я не видела комнаты, потому что я была здесь всегда с Лёней и видела только его…
   Болезнь вводит в особое состояние сознания. Когда тело преобладает над тобой настолько, что перестаёшь быть собой. Это плен. Не можешь делать того, что хочешь. А потом и желания пропадают, их гасит слабость, затапливая всё…
   Не желая поддаваться, бунтуя против этого, цепляясь за всё, что может вернуть снова ощущение здоровья и силы, я забралась на стол, вооружённая шваброй, чтобы достать до четырёхметрового потолка. Так меня и застал Лёня, войдя в комнату:
   – Ты что ж это делаешь?! – вдохнул он, снимая меня со стола. – С ума сошла…
   – Паутина…
   – Да и чёрт с ней… Не делай так больше, – он прижимает меня к себе.
   – Я… как в тюрьме, Лёнь… пора выйти, а?
   – Так пошли гулять! – усмехнулся Лёня, погладив меня по спине. – Всё лучше, чем эквилибристика на высоте…
   Как давно я не была на настоящей прогулке! Как давно я не чувствовала дыхания улицы. Уличных запахов. Но это уже новые переменившиеся запахи. Теперь пахнет тающим снегом, туманом, пропитанным автомобильными выхлопами, людьми в их толстой ещё, зимней одежде, кошками, и притаившимся поблизости теплом, подтягивающим свои силы к ночи. Воздух касается щёк прохладными влажными ладонями…
   Я остановилась, с удовольствием подняв лицо.
   Я обернулся, обеспокоенный, что мы поспешили с прогулкой.
   – Ты…
   Но она улыбается. К прозрачным щекам приблизился румянец… Я подошёл ближе, розовые губы улыбаются…
   – Хорошо как, а? – глаза яркие, весенние искорки в них.
   Я поцеловал её, вернее мы целуемся, Лёля обняла меня.
   – Весна, Лёня…
   – Думаешь? – обрадовался я...
   …В свете пасмурного догорающего мартовского дня Лёлина кожа кажется голубоватой, впрочем, как и моя… Я коснулся пальцами её живота.
   – Некрасивый живот теперь… – проговорила Лёля, пытаясь прикрыть его ладонью, – рубцы…
   – Ерунда, они рану иссекли и косметические швы наложили «по блату», сказал я. – Скоро совсем ничего не будет заметно… Но…я не на это смотрел… Живот уже,  Лёль… Шевелиться скоро будет…
  – Не скоро ещё. Месяца полтора точно…
   – Вчера на УЗИ была? Не рассказываешь ничего… Видно уже, кто будет? – я посмотрел в её глаза.
   – Вроде мальчик… но неточно, ещё рано, – она невольно улыбается, щуря длинные ресницы от будто удовольствия.
   Я сел, глядя на неё:
   – Мне не говоришь… – у меня сжимается внутри, когда я думаю: – А ему сказала?
   – Нет ещё… да и рано, о чём говорить… – Лёля улыбнулась – Видел бы ты как удивилась УЗИстка, когда увидела рубцы и узнала, что было…
   Я слушаю о том, как изумлялась врач УЗИ, но я не могу не думать о том, что двое моих детей погибли без серьёзных причин, а ребёнок Стерха остался невредим в такой переделке. Бог выбирает, кому родиться. Но почему так несправедливо?.. Этот ребёнок, этот мальчик, он будто отодвигает меня от Лёли. А он даже ещё не родился… Стерх всегда будет рядом…
   – Ты что? – Лёля чувствует меня. Садится и, прильнув, обнимает. – Тебе неприятно?..
   – Нет, мне страшно… я всё время теряю тебя… – я смотрю в её лицо, развернувшись к ней, обнимая плечи, затылок, волосы льются вдоль спины мягкими жаркими волнами, как хорошо зарываться пальцами в них…
   – Нет… Нет, милый…
   Я не могу не рассказать ей. Я думаю об этом все дни.
   – Знаешь, я не помню даже, что было между моментом, как я увидел твою кровь на снегу и тем, как увидел тебя после операции, с волосами по подушке… Не помню, как оперировал твоего Стерха, не помню, как узнал, что отец в больнице тоже… Я, по-моему, просто не жил, пока не убедился… у меня сжало горло… – пока не узнал…
   – Лёня… не надо… забудь… – она прижала своё лицо к моему, притягивая меня к себе... – давай вместе забудем это всё…
   После первых осторожных, почти пугливых, наши ласки становятся смелее, мы возвращаем жизнь, мы победили смерть, теперь мы живы и будем жить…
…Я вернулся с работы застав в доме тишину, заполненную весной, куда большей, чем чувствовалась на улице, не говорили ни телевизоры, ни видео, ни музыкальный центр или радио, но звенели в унисон две души, заполняя пространство жизнью, я будто в цветущем сиренью саду… Они не выходили из своей комнаты до самого утра, и я не прикрывал их вечно приоткрывающуюся дверь. Всё вернулось в мой дом… Это была хорошая ночь, у меня тепло на душе и спокойно. Всё самое дорогое снова рядом со мной…
   Но утром произошло то, чего никто не мог предполагать. Мы с Алёшей ещё не ушли на работу, только покончили с завтраком, Лёля сегодня встала тоже, хотя с тех пор как она вернулась из больницы, Алёша не будил её по утрам.
   Странный звонок в дверь. Никто не приходит в такое время, кроме Винни-Пуха с Пятачком и беды. Английский мишка обошёл наш дом…
   Происходящее кажется бредом, будто мало было кошмара, не успел он закончиться, как начинается новый…
   – Вы задержаны по подозрению в организации покушения на Игоря Стерха…
   Алёшка едва успел подхватить Лёлю, сползавшую на пол вдоль стены, у которой стояла, когда эти люди объявили, зачем пришли.
   – Что это за бред? Что за идиотские обвинения? – у меня ощущение, что я сплю.
   Алёша вышел из их с Лёлей комнаты, посмотрел на меня:
   – Пап…
   Меня не надо просить…
   – Вы что… в тюрьму меня повезёте? – спросил он непрошенных гостей.
   – В следственный изолятор для начала. Идёмте, Алексей Кириллович.
  – Прекратите этот произвол, чья бредовая идея подозревать моего сына?!
   – Вы, академик Легостаев, можете пожаловаться в установленном порядке. А пока нанимайте сынку адвоката получше. Да, – они достают бумажки с печатями, – завтра к девяти вы вызваны на беседу, вот повестка. И вашей невестке передайте.
   – Какой ещё допрос?!
   – Беседа, пока не допрос, – они так довольны собой…
   Я будто сквозь какой-то шум в голове слышала, как увели Лёню, как Кирилл вошёл в комнату, как сел возле меня, тронул моё плечо:
   – Лёля…
   – Я слышу…
   – Ты не бойся…
   Я обняла его, его надёжные плечи и горячую грудь, я опять не могу даже заплакать…
   – Кирилл… что происходит…
   – Может Стерх это… подстроил?
   – Игорь?.. – я посмотрела в лицо Кирилла, я понимаю, ему Игорь кажется чудовищем, от которого все несчастья… Но я знаю, что это не так. А главное, я знаю, что он может помочь. – Я пойду к нему…
   – Куда ты пойдёшь… Лёля… полежи. Обморок, а ты идти собралась… Окрепни.
   – Кирилл, Лёня в тюрьме будет, пока я буду здесь «крепнуть». Ты… у тебя есть какие-то знакомые адвокаты?
   – Генерал милицейский есть… – проговорил Кирилл, – может это будет лучше…
   Я поднялась. Злость и решимость придали мне значительных сил, я отправилась к Игорю, не слушая возражений Кирилла, отвергнув его намерение идти со мной.
   – Ты… хочешь сохранить в тайне, где он живёт? Давай отвезу хотя бы.
   – Здесь близко, пешком быстрее, чем по пробкам... Да… подожди-ка, – она, будто вспомнила что-то, вернулась в комнату и принесла…
   – Что это? – но я уже понял, что это, это снимок УЗИ…
   – Может быть, твой сын, – Лёля смотрит на меня. – Позавчера была на УЗИ…
   На зернистом чёрно-белом снимке маленький человечек, похожий на инопланетянина… мой сын…
   – Известно, что мальчик?..
   Лёля улыбнулась:
   – Сам посмотри.
   – Лёля, скажи… ты… ты хотела бы, чтобы был мой? – я поднял глаза на неё. Я знаю, чего она хотела бы, чтобы он был Алёшин, и чтобы у неё не могло быть сомнений…
   Генерал Мельников, с некоторым удивлением выслушал по телефону мою просьбу, но ответил серьёзным голосом без улыбки:
   – Я всё выясню, Кирилл Иваныч, к двум подъезжай, разберёмся.
   К двум… Лёля ушла, я ещё раз посмотрел на снимок. Какого чёрта Стерх вообще появился в нашей жизни?!.. Но, если бы не появился, не было бы никакого Арбата, не было бы теперь и ребёнка, который с вероятностью 50% мой… Но не было бы ни ужаса обвинения Алёши теперь…

   Я ждал её. Я ждал, что она придёт со дня на день, попросит о помощи для её ненаглядного Лёнечки. И она пришла. Пришла, не забыв все обычные меры предосторожности.
   – Привет, – Лёля зашла в мою комнату, расстёгивая незнакомую мне шубку, из тех, очевидно, что остались у неё на Сущевском валу, всю здешнюю одежду оставила здесь, ни за чем не пришла. Удобно, везде целый гардероб…
   – Привет, соскучилась что ли? – я смотрю на неё, улыбаясь. Бледная, без капли макияжа с простым пучком под затылком, она выглядит именно так, как я представлял, когда думал, о том, что она придёт, только как-то… всё ещё пронзительнее, ярче глаза, резче контраст между белизной кожи и тёмными волосами, худее щёки, острее подбородок… вообще похудела сильно…
   – Я принесла тебе портрет твоего будущего ребёнка, Игорь.
   – Портрет?! Как это? – я не ожидал и захлопал глазами.
   – У тебя сын будет, – она протянула мне маленький квадратик 8 на 8 сантиметров, со странным снимком, но я помню картинку, которую я видел тогда, в первый раз… теперь это был уже правда портрет человечка…
   – Что, уже ясно, что мальчик? – я чувствую, как жар подкатил из груди в горло, мальчик… у меня будет сын…
   – Предположительно, но предположения вполне обоснованные.
   – Ты оставишь мне эту картинку?
   – Я для тебя попросила её сделать.
   Лёля сняла шубу, я вижу, что её фигура…изменилась… Боже мой… уже заметно!
   – Можно… можно мне потрогать? – я смотрю на неё снизу вверх.
   Это, конечно очень мягкий момент, момент близости, но я сейчас не способна оценить его очарование. Тёплые большие ладони Игоря греют мне живот, он спрашивает, когда он будет шевелиться, отвечаю, но…Милый Игорь, сотню и сотню раз я думала и продолжаю думать, что я не та, не та, кто должна быть рядом с тобой. Я никогда не смогла бы стать ТОЙ.
   Я жду, когда же и как она попросит меня спасти её Легостаева… Я не могу сам обнаружить, что догадываюсь, зачем она пришла ко мне. Пришла бы, чтобы отдать мне фотографию, если бы ей не нужна была помощь от меня?
   Лёля села рядом со мной, смотрит на меня тёмным, невесёлым взглядом, сосредоточенным и тревожным.
   – Помоги мне, Игорь. Спаси Лёню, его хотят посадить за покушение на тебя, – наконец произнесла, выпустила слова, которые несла сюда в своём тяжёлом сердце.
   Я разыгрываю удивление идеально, будто отличный актёр, я отрепетировал это в моём воображении сотню раз и удивление, и ярость на тупость следствия и прочее… Лёля терпеливо ждала, пока я замолчу и скажу что-нибудь по делу.

   – Кирилл Иваныч, хреновые дела… Твой сын, оказывается, многие годы связан с ОПГ. Ты знал об этом?
   – Какие ОПГ, что ты плетёшь, Геннадий Фролыч! Или у вас все теперь бандитами должны быть? – возмутился я.
   – Ты…Ты не кипятись, Кирилл Иваныч, не так просто всё. Под контролем ФСБ это дело, понимаешь, что это значит? Ты сам этого Стерха разыскивал, помниться пару лет назад. Зачем, спрашивается? Тогда так и не сказал мне. Теперь это покушение, что связывает всех вас? Что, он денег вам должен? Или ты ему?
   – Нет, никто никаких денег ни у кого не занимал, Геннадий, разберись, пусть отпустят Алексея.
   Но он смотрит на меня хитренькими пронзительными бесцветными глазками:
   – Ты ж сам в 92-м сына от суда отмазывал в Н-ске вашем, когда его взяли как боевика бандитского, что прикидываешься сейчас, Кирилл Иваныч? Ты не воспитывал его, откуда тебе знать, как он жил в родном городе.
   – Алёша в Москве восемь лет живёт. В моем доме, у меня под носом, какие банды, он студент-отличник, «Красный диплом»… де он, где бандиты! Ты подумай! На черта ему мафия… – я чувствую бессилие и слабость. Впервые чувствую себя таким слабым. Он не слышит меня, не верит, что Алёша ни при чём. Обезумели все здесь?
   А мельников продолжает между тем:
   – Стерх с чеченами связан многие годы, оружие и прочие мерзости, а твой с солнцевскими дела водил, в Чечне воевал… Это я не говорю про то, что они, похоже, банально бабу могли не поделить. Хотя, бабы в наше время дешево стоят. Так что в убийства из ревности я не очень верю. Но это так, к слову.
   – Он же спас ему жизнь! – воскликнул я почти в отчаянии, неужели он сам не понимает, до чего дикие вещи говорит?!
   – Так может, так и было задумано? Только попугать? – он переменил вальяжную позу, за столом сегодня сидит, не как обычно, когда садился в кресла и говорил как бы наравне. – Разберутся, Кирилл Иваныч, ты…
   – Разберутся? – задохнулся я. Он что, мне предлагает ждать, пока они разберутся»?!       – Кто? Кто будет разбираться?! Если ваш Генпрокурор по телевизору со шлюхами возится?.. Ты чё, кто разбираться станет? Неужели ты не видишь, что всё бред, каждое слово, что ты говоришь!
   – Про Генпрокурора ты по телевизору увидал? – усмехнулся он, но глаза позеленели от злости.
   – Как и вся страна.
   – Мужик имеет право…
   – Он не мужик, он Генпрокурор, лицо Юстиции в стране. Вы что, совсем уже в своих креслах все понятия о чести потеряли?
   Мельников посерел лицом:
   – Понятия у таких как твой сынок и его дружков Стерха и прочих уголовников, а у нас…
   – Да я понял! – я поднялся, прервав его, не собираюсь слушать его грязные речи, грязный язык грязного человека, все  венерические болезни, что знает человечество перелечивший под моим наблюдением, о чести рассуждает ещё…  – что у вас ни чести, ни понятий, продолжай, в том же духе.… Только учти, сколько верёвочке не виться…
   – Ты придержи коней, академик, не то знаешь, всего лишиться можно… – его глаза блеснули злобой.
   – Мои кони в узде, ты своих придерживай. Прощай, Геннадий Фролович, – чувствуя отчаяние и радость от того, что могу сказать всё, думаю о нём и таких как он: – А про верёвочку подумай, волкодав на вас найдётся рано или поздно.
   Я не ожидал, что выйдет такой разговор… Но, если честно, был рад, что не сдерживался и высказал этому сытому и уверенному в своей безнаказанности и поэтому непогрешимой правоте, борову всё, что думаю. Всё потерять, чем ты меня пугать вздумал?! Сына, самого чистого человека, какого я встречал, вы в такую грязь втаптываете.
   Только вот, что делать теперь?.. Что я Лёле скажу…

   – Ты не думай, Лёля, я не неблагодарная скотина, хотя и… хотя мне прямой интерес твоего мужа в тюрьму законопатить лет на дцать. Я помогу ему, вернее тебе. Но… Слушай… но как мы станем жить с тобой теперь?
   Лёля посмотрела на меня, почти умоляя:
   – Игорь, ты сейчас хочешь это обсудить?
   – А когда ещё? Твой муж выйдет самое позднее послезавтра, и не увижу я тебя как своих ушей… – попытался настаивать я.
   – Увидишь, куда я теперь денусь? Ещё надоем. Захочешь жениться, а у тебя «прицеп», ещё и недоволен будешь…
   – Почему ты не сделала аборт, Лёля? Когда узнала, что нет ничего из того, что оттолкнуло тебя от него, когда узнала, что я подстроил всё? Почему?
   Лёля изумилась:
   – Причём тут ребёнок? Он что выбирал?
   – И что, Лёнечка не ревнует?
   – Ужасно ревнует… Только убить твоего ребёнка это что, забыть, что мы жили вместе, будто и не было ничего? Ты бы забыл? Будто ничего не было?
   – Я – другое дело, я тебя люблю. Я никого не любил никогда…
   – Теперь научился, сможешь ещё…
   Я засмеялся:
   – Ох, Лёля, тебе так хотелось бы избавиться от меня, правда? Чтобы я с какой-нибудь другой девушкой связался, чтобы отстал от тебя. Убить меня хотели, тоже вариант, но твой Легостаев взял и спас меня – вот ирония Бога.
   – Значит это для чего-то нужно, чтобы ты жил. Чтобы видел, как родится твой сын, чтобы видеть, как он растёт. Для счастья, Игорь.
   Я вздохнул:
   – Я теперь отравлен, Лёля: для счастья мне нужна ты. Ничего больше.
   Теперь засмеялась она:
   – Это тебе кажется сейчас…
   – Обещай, что будешь встречаться со мной. Ну… хотя бы раз в неделю? В кино ходить или на танцы.
   Лёля захохотала:
   – Да я бы с радостью, только скоро буду как бочка, какие там танцы!
   – Ничё, выберем танцы поспокойнее. Для бочек.
   У меня закружилась голова и я вспомнила, что ещё не ела сегодня. К тому же все эти нервы, прогулка почти часовая… я попросила Игоря угостить меня завтраком, он с удовольствием повёл меня на кухню.
   – Отвези меня домой, ладно, Игорь?
   – Побудь ещё? Его же нет дома, чего тебе спешить, останься ненадолго или тебе неприятно со мной?
   – Мне приятно с тобой. Но… я спать хочу… такая глупость, всё время сплю теперь, как сурок.
   – Так спи. А я пока схожу, улажу дела наши.
   – Сходишь?
   – Из дома нельзя. Сотовый прослушивают, а городской светить нельзя. Отдохни, потом я отвезу тебя домой.
   Я согласилась, в его словах прямой резон. Дома никого нет. А я едва не падаю от навалившегося на меня Морфея. К тому же придёт и расскажет, чего мне ждать. Я не рассчитывала на то, что Игорь как волшебник вернёт Лёню домой, но надеялась, что хотя бы найдёт тех, кто услышит его, что Лёня не может быть причастен…

   То, что происходит со мной, показалось бы мне кошмарным сном, если бы не продолжалось так долго. Мне задают вопросы, ответить на которые я не могу. Даже, если бы хотел. Называют имена или клички, чёрт его знает, каких-то людей, которые я даже никогда не слышал, даже от Масла или Юрки, козырявшего своими познаниями бандитской Москвы. Откуда он знал их, я не знаю, но, по-моему, через друзей. Масёл же обычный участковый, тоже не касался особенно этой стороны, хотя знал, само собой, значительно больше, чем мы все, благополучные мальчики. Поэтому, слушая эти бредовые вопросы, о том, как часто и по каким делам использовали меня или я использовал «своих друзей» из солнцевской и ореховской группировок, я думал, может быть, я в сумасшедшем доме? Я что-то делал, но не помню, потому что я безумен?!
   С меня течёт пот, и помочиться я хочу уже несколько часов, так, что уже болит живот, но этот разговор с такими же, как я, вспотевшими мужиками, не заканчивается. Их злит моя тупость, потому что только тупостью я могу объяснить, что не могу толком ответить ни на один вопрос. Кроме вопросов о Лёле. Но на них я как раз отвечать не хочу. И не стал.
   – Ваша жена беременна от Игоря Стерха, давно вы узнали об этом?
   – Сразу после того, как узнали вы стали готовить его убийство?
   – Моя жена беременна от меня, и то, что мы оказались в том сквере, это случайность, – говорю я уже в тысячу первый раз.
   – Но Игорь Стерх утверждает…
   – Он влюблён в Лёлю ещё с тех пор как мы были на первом курсе, бегал за ней, но и всё. Может быть, он свои мечты выдаёт за реальность?
   – Алексей Кириллыч, вы воевали в Чечне или ездили туда по поручению Сильвестра?
   – Кого? – нахмурился я, удивляясь странному имени или опять чья-то кличка? – Я фельдшером был во время боевых действий.
   – Игорь Стерх много лет связан с теми, кто снабжает оружием чеченских боевиков.
   От этих слов у меня заломило в висках, такого я не ожидал даже от Стерха:
   – Ну и сволочь… много сволочи развелось…
   – За одно это вам, вероятно, хотелось бы убить его. Разве нет? А он ещё соблазнил вашу жену.
   – Нельзя соблазнить мою жену, – вновь парировал я. – Не говорите чуши.
   Они как-то удивительно одинаково позеленели от злости, как клоны.
   Один вдруг схватил меня за волосы:
   – Может, зубы выбьем ему, Михалыч? И к уркам, в пятнадцатую. Им понравится. А, сучонок, самый умный тут?!
   Как ни отупел я от этого происходящего безумия, я хорошо понимаю, что если они изобьют меня им останется только одно – меня прикончить. А так, выпустят через три дня, если не арестуют. А они арестовать меня могут только с моих слов, потому что было бы у них что-нибудь, уже арестовали бы и не маялись бы с допросом этим идиотским.
   – Ваша жена сказала, что вы связаны с организованной преступностью, станете опровергать?
   – Моя жена ничего такого сказать не могла, – уверенно сказал я, волосы мои отпустили, но боль ещё осталась, трезвит немного, и отвлекает от того, как бы не обмочиться...
   Они сыпали и сыпали ещё имена и снова вопросы о них, об обладателях этих имён и кличек, скоро я понял, что я конечно, как пробка для бутылки им нужен, чтобы дело закрыть о покушении на Стерха. Но главное, им хотелось вызнать из меня, что я знаю о тех, кого они называют мне, а может и рассчитывали, запугав, превратить в своего агента. Не знаю… Но, конечно, наказывать того, кто хотел убить бандита Стерха, ничто их особенно не побуждало, так, формальность…

   От Мельникова я поехал на кафедру, «Мымроновну» попросить пока взять на себя дела, на несколько дней, заодно спросить её, нет ли у неё знакомых адвокатов или связей в ФСБ или милиции.
   – Что, за нимфетку твою притянули? – усмехнулась Галина.
   – Нимфетку? – я не понял о чём речь. Совсем забыл, что Галина застала Лёлю у меня на Арбате, как же давно это было, Господи… – Галя, нимфетке скоро двадцать шесть, не волнуйся.
   – Да я не волнуюсь, чего мне… Бросила тебя? Давно на Арбате-то ты не был или теперь ты ей квартирку прикупил поновее? Учти, такие девочки много денег тянут, сдюжишь? В больницу-то к тебе и не пришла ведь.
   – Ты ревнуешь? – нахмурился я, наши с ней отношения закончились лет двадцать назад и длились всего-то три-четыре свидания… – У меня большие неприятности с сыном, а ты с глупостями, имей совесть.
   Галина покраснела и обещала обзвонить всех знакомых и найти для меня людей, которые помогут.
   С этим я домой и уехал. Я был уверен, что застану Лёлю дома, тем более что вечер уже приближался, но её не было. Ночь темнотой вползла в мой дом, заполняя собой пространство, будто заливая чернилами, пустота и тишина пугают меня как никогда в жизни. Я даже в детстве не боялся темноты, потому что не верил в тёмных монстров. Но теперь я знаю, что они есть…
   Лёля… Я позвонил, но телефон её был «вне зоны», выходит, она отключила его?.. Мне стало страшно, она ушла к Стерху ещё утром, но не пришла и к ночи. А утром я должен идти на какой-то там допрос… Так и не спал всю ночь.
   Лёля пришла только в десять утра.
   – Ты дома? – я увидел её на кухне, куда вышел из душа, который почти не освежил меня.
    Она поставила чайник и смотрела на меня, подперев кулаком щёку.
   – Ты… надо на допрос идти, – сказал я растерянно, чувствуя прежнюю слабость и муть в голове.
   – Не надо. Никуда идти не надо, – сказала Лёля. – Будем дома Лёню ждать и всё.
   – Как это не надо?
   – Так Игорь сказал. Просто ждать. Сегодня должен прийти домой.
   – Я… не понимаю… бандиты руководят теперь всем – Ты хочешь, чтобы мы сейчас с тобой порассуждали на эту тему? Я пойду посплю, а придёт Лёня, тогда и поговорим. Только душ приму сначала…
   Во мне заклокотало безумие, ярость застилает мне разум:
   – Так трудилась, что…
   – Замолчи! – Лёля не позволила ни одному слову сорваться с моих губ, слава Богу, иначе я наговорил бы много лишнего…

   Нет-нет, я не прикасался к Лёле, я найду для этого момент удачнее. Она проснулась, когда я вернулся, чтобы рассказать ей о её Легостаеве. Я позвонил с телеграфа «верному человеку», этот телефон ни прослушать, ни отследить звонок никто не смог бы, а он доверял моим людям, которые установили «глушилки» на его аппарат, чтобы его никто не мог прослушать. Я извинился, что звоню по личному делу и сказал, что мне нужна помощь и в чём.
   – Легостаев? Это муж вашей… э… девушки?
   – Вы хорошо осведомлены.
   – Даже лучше, чем вы думаете. Его значит, задержали за покушение на вас?.. – он усмехнулся. – Земля русская не оскудеет идиотами… Позвоните мне часа через… три-четыре. Да… кто реально направил дула на вас и вашу подругу вы знаете?
   – Полагаю, да.
   – Будьте осмотрительнее, они сильно злы, что неудача вышла. Никто же не сподобился держать в тайне ваше чудесное спасение. Только неделю и  радовались, пока не навели всё же подробных справок о вашем здоровье.
   Я позвонил через пять часов, потому что раньше телефон просто не отвечал.
   – Он молодец, ваш Легостаев, так и не оговорил себя. Продержался пять часов допроса, в лучших традициях любых застенков. Так бы они реальных преступников раскручивали, как его пытались. Завтра дома будет.
   Вот и всё. Лёлю я застал спящей и не стал будить. Но, когда уже вечером она проснулась, предложил остаться.
   – Не волнуйся, я не претендую, просто, чего идти на ночь глядя, думаешь твой свёкор сейчас дома? Наверняка завеялся к подружке какой-нибудь. Отдохни, утром я отвезу тебя.
   Я был очень доволен собой. Эту ночь я провёл на кухне с ноутбуком и своими записками, ведь в комнате, где я всегда писал теперь, сегодня спала Лёля. Так хорошо было от того, что она просто рядом… я мог, приоткрыв дверь, послушать, как она дышит во сне… Так было когда-то, так давно…
Глава 4. Всесильный
   Странно, но заснул я сразу, несмотря на смрадную атмосферу и не прекращавшийся всю ночь разговор моих соседей. Но измученный бесконечным разговором я проспал и ужин, и всю ночь. А утром за мной пришли и, отдав документы, часы, медальон и обручальное кольцо, отпустили.
   Я вышел на улицу и почувствовал такой прилив радости в крови, будто всё это солнце, что выглянуло сегодня в мартовском ярко-голубом небе, будто всё оно растворяется в моей крови. Свобода! Только тот, кого запирали даже ненадолго, поймёт это истинный смысл и сладость этого слова… Этого понятия.
   Я всегда был свободен во всём, никто никогда не мог ограничить моей свободы и не пытался этого делать. И оказаться запертым и в руках у людей, которые непонятно чего хотят добиться от меня, этого я даже представить не мог себе.
   Но «Суша» совсем рядом от Бутырки, куда меня вчера с таким высокомерным пафосом отвезли, и отпускали сегодня, не подумав даже извиниться за то, что украли сутки моей жизни. А сколько нервов это стоило Лёле и отцу, не берусь даже предположить…
   Я летел домой будто на параплане, не чувствуя притяжения земли и своих ног, идущих по ней. И всё равно мне показалось, что я двигаюсь слишком медленно…
   Я без лифта взбежал на четвёртый этаж, отец открыл мне дверь. А Лёля, услышав из глубины квартиры звонок, прилетела, роняя полотенце с волос…
  – Лёня! – она врезалась в меня, прижавшись разом вся, своим душистым тонким тёплым телом, но душою она весь вчерашний день была со мной…
   Когда она позже рассказала, что проспала много часов, как никогда, я понял, почему и я отключился сразу так надолго, что не одна лишь физическая и умственная усталость овладели мной… Но теперь мы были вместе, опять вдвоём…
 
  Своё обещание проводить со мной хотя бы один день в неделю Лёля не забыла. И приходила, когда я звал. Никакого расписания, конечно, не было и не могло быть и проводили мы вместе только несколько часов, как было, когда она прошлой весной ушла от меня. Но теперь я не делал вид, что мне нужна её помощь в делах. Хотя дел прибавилось, а учитывая, что я закончил теперь уже полностью мой роман и обдумывал новый, то занят я был всё время. А рукопись первого я дал почитать Лёле, надо сказать, после долгих раздумий, всё же она должна будет стать моим первым читателем…
   Когда через десять дней Лёля пришла ко мне на встречу на Китай-город, откуда мы намеревались пешком дойти до высотки на Котельнической, чтобы пойти в кино «Иллюзион», на «Голубого ангела» на немецком языке с субтитрами, она улыбалась веселее обычного.
   – Слушай, ты талант! – блестя глазами, сказала она. – Я не ошиблась в тебе! Это ты в Венеции начал?
   – Ну…да, – я улыбнулся, протягивая ей букет нарциссов, Лёля привычно поцеловала меня в щёку. Она целовала меня теперь только так, но я был не в претензии. Ничего, момент наступит, когда тебе захочется моих поцелуев…
   Я не спрашивал её о том, как она чувствует себя, я видел, что прекрасно, да и всё у неё было прекрасно сейчас. Она снова стала работать, хотя все были против, но аргумент: «Ординатуру надо же закончить», победить никто не смог.
   – Буррито съедим на «Парке Культуры»? – сказала Лёля. – Или с собой возьмём?
  – С собой возьмём, съедим в сквере. Между прочим, этот сквер называется Устьинский… – сказал я.
   Лёля посмотрела на меня, серьёзнея немного под весенним солнцем. Тёплая погода, солнце, настоящая московская весна, с прохладой в тени и теплом на солнечных островках. Мы вошли в сквер, где едва не отдали Богу души два месяца назад. Но теперь здесь всё было по-другому. Теперь была весна, свежая зелень покрывает газоны, начинает пробиваться на ветках деревьев.
   Последние дни очень тепло. Прогрелись тротуары, стало пыльно как всегда весной, свет пахнет этой пылью и молодой травой, растущей всё выше на газонах. Жёлтые глазки одуванчиков повсюду. Что ж, уже время, наступил май.
   И ни одно страшное воспоминание не всплыло в нас. Может быть потому ещё, что всё для нас тогда произошло так быстро, что и не отпечаталось в памяти… И всё же мы  не могли не заговорить об этом…
   – Я видел только, как ты отлетела от выстрела, брызги крови… В тот момент я, кажется, жить и перестал. Я не помню ничего до того как твой муж не сказал, что ты жива, и… ребёнок жив… Я не мог и предполагать, что такое возможно, – я посмотрел на неё.
   – Всё возможно, Игорь, – улыбнулась Лёля. – Вчера у нас родила женщина сорока двух лет, у неё двадцать два раза были выкидыши. Без причин, ни с чего, никто причины не нашёл. Двадцать два раза, представить даже… – она качнула головой, её передёрнуло. – А этого ребёнка выносила и родила без трудов, первенца в сорок два. Так что всё бывает. И муж всё тот же.
   – То-то рады они, надо думать… – отозвался я. Честно говоря, я не очень понимаю, что такого особенного в рассказанной Лёлей истории.
   – Рады… – мы сели на скамейку, разворачиваем свои фаст-фудные свёртки. – Завтра УЗИ очередное, пойдёшь? Точно скажут мальчик или девочка, – Лёля посмотрела на меня.
   – Шевелится уже? – спросил я, всё, что смог найти прочитавший о беременности, я знал, что уже должен шевелиться.
   Лёля улыбнулась и кивнула. На ней платье в цветочек под плащом, я невольно посмотрел на её живот… Поймав мой взгляд, Лёля засветилась ещё.
   – Ты когда книгу издашь? – спросила она.
   – Считаешь, стоит?
   – Без сомнения. Просто обязательно надо. Что ты всю жизнь будешь в стол писать?
   – Да я только начал…
   – Ну и что. Первым романом Шолохова стал «Тихий Дон», что ж, что только начал? Иди дедовыми стопами…
   Я засмеялся:
   – Стопами деда…
   – Стерха. Красивое имя. Красивый человек. Талантливый. Я знала, с кем ребёнка сделать, – смеётся и Лёля. Шутит всё.
   – Так может, и замуж выйдешь за меня?
   – Не-а! – хохочет Лёля, мотая головой, волосы упруго за нею…
   До сеанса ещё минут тридцать, ходьбы отсюда минут шесть, так что мы не спешим. Обсуждаем моё произведение и мне приятно и любопытно, что она думает о том, что я написал. Давно съедены буррито и выпит сок, бумажки выброшены в урны, нарциссы лежат рядом с Лёлей на скамейке, мы сидим близко друг от друга, так, что ветерок время от времени бросает Лёлины волосы мне на плечо, щекоча по шее и щеке… Я повернулся к ней, невозможно удержаться…
   Лёгкое движение, Игорь будто поднырнул под моё лицо и губами накрыл мне губы… Поцелуй иногда, а может и всегда значит больше, чем секс. Поцелуи вообще значат очень много, слишком много… Слишком много весят, слишком дорого стоят.
   – Не надо, Игорь… ну, пожалуйста… – взмолилась я, отодвигая его лицо пальцами.
   Но он придвигается, надвигаясь на меня:
   – Ты боишься мужу изменить?.. Уже тем только, что мой сын у тебя под сердцем ты изменила ему навсегда, что тебе терять… – горячий шёпот, горячие ладони, его дыхание на моей коже…
   – Не мужу… – я вывернулась и вскочила с чёртовой скамейки, плохое место всё же этот сквер…
   Я убежала. Но не могу долго бежать, в этот момент я и понимаю значение слова «тяжела». Я остановилась, поняв, что никто не гонится за мной.
   Изменить… Я себе не хочу изменить, ты не понимаешь, Игорь, ты этого не понимаешь. Кирилл понимает, он это понял, может быть, потому что он отец Лёни или потому, что мы у него перед глазами уже несколько лет, но у него нет этих вопросов… А для тебя, Игорь, Лёня просто помеха, соперник, ты не понимаешь, что вне его я не существую попросту… Я поговорю с тобой… Ты тонкий человек, ты понимаешь куда больше, чем самому себе можешь объяснить словами…
   Занятая своими мыслями, унимая волнение, злость на себя за это волнение, я, как на автопилоте двигаюсь к метро, никого не замечая и вдруг, кто-то цап! Жёсткой рукой меня под плечо, как раз в тот момент, как я полезла в карман плаща за телефоном, позвонить Игорю и сказать, чтобы приходил завтра на УЗИ в одиннадцать…
   – Елена Николаевна, давно не виделись. Прогуляемся с нами.
   Я вздрогнула от неожиданности, но нажала кнопку в кармане, может быть, вызов получится? Может быть, Игорь всё же бежал за мной? Может быть, он поблизости… Они держат меня вроде бы под руку, но сжимают так, что у меня немеет рука до пальцев, мизинца и безымянного. Ulnaris придавили, думаю я, чтобы не так бояться. Я и лиц не могу различить, какие-то рожи, чёрная кожа, сильный запах сигарет, перегара, мужских тел…
   – Слушай сюда, коза: Стерх, должен нам. Передай ему, если завтра в одиннадцать не привезёт то, что насобирал, сыночка может и не дождаться… Ещё один наш человек сядет, вам всем не жить, поняла?! – они дёрнули меня к себе, а потом оттолкнули к стене дома, тротуар здесь узкий, я ударилась о стену плечом, но я так испугалась, что не чувствую боли в онемевшем от удара плече… Их здоровенная машина отъехала, собрав пассажиров и оставив чёрный след на асфальте, спуск по улице крутой, с тормозов разом набрали скорость…
   Я смотрела им вслед, чувствуя, как дрожь нарастает во мне.
   – Лёля! – Игорь почти нагнал их, остановив машину возле меня, но он и не думал гнаться за ними, он выскочил ко мне, – испугалась?
   – Да я… привыкла уже… свяжешься с тобой… – попыталась шутить я, чтобы он не слишком беспокоился, но меня трясло так, что я едва не прикусила язык, пока говорила, в самом обычном, физиологическом смысле... Я оперлась на его руку, колени подогнулись, надо же… – Д-домой… отвези меня.
   Игорь испугался не на шутку, его и самого трясёт:
   – Ты их не бойся. Я… в общем, к завтрашнему дню, они все на нары присядут, давно пора, загулялись, – он смотрит на меня, очень бледный, глаза огромные. – Мелковаты угрозы эти после того, что они сделали уже.
   – Ты всесильным стал… – я сажусь в машину с облегчением, потому что слабость в ногах непреодолима.
   – О, я не обольщаюсь, пока я полезен, я всесилен, – он сосредоточенный, нахмуренный.
   Ну ещё бы! Захарчука со дня на день, как и его покровителей должны были прибрать, придётся поторопить… Я позвонил «верному человеку».
   – Что за спешка, Игорь Дмитриевич?
   Но когда я рассказал, почему спешка, на том конце провода после молчания ответили совсем другим голосом:
   – Захарчук уже сегодня дома ночевать не будет, а вот те, кто за ним, ещё нужны мне… месяца на два… уж, простите. Иначе упустим хвост акулы. Так что поохраняй свою возлюбленную пока и сам поберегись… – это в его манере переходить с «вы» на «ты».
   Два месяца – прорва времени…
   На УЗИ, я, конечно, приехал и ничего на этот раз на экране не понимал, зато увидел голый Лёлин живот с рубцом вдоль бока. Длинный, сантиметров восемь, тёмно-розовый с синим отливом, полосой, будто прочерчено толстым маркером. Но главное: горка самого живота, в котором прячется до срока мой сын. Теперь стало определённо. Какая это удача, какое счастье, что мой ребёнок, мой сын родится от Лёли. И какое горе при этом, что она никак не хочет стать моей…
   – Спасибо, – сказал я, когда мы прощались, возле корпуса.
   Лёля улыбнулась:
   – Понравился?
   Я засмеялся:
   – Да… Пойдём завтра в кино? Так и не сходили.
   – Не части, отдохни от меня, – Лёля подхватила мой смех, – привыкнешь, скучать начнёшь! – Господи, всё шутит...

   Но примерно через день дома мне стало не до смеха. Лёня спросил, когда УЗИ, я сказала, что сделала и всё в порядке. Он смотрит на меня сверкающим злым от этого совсем светлым взглядом, у него глаза всегда белеют от злости:
   – Почему ты позвала его? Вы встречаетесь? – он зло колет меня словами, глазами.
   – Лёня… – вот как оправдаться? – Мы не встречаемся, как ты считаешь. Но… я не могу позволить ему ничего не знать о малыше.
   – Почему? Почему, Лёля! Почему? Ты… ты его просила вызволить меня из Бутырки? – уже весь белея от гнева, давно сдерживаемого и поэтому такого сильного сейчас, почти кричит Лёня.
   – Кто тебе сказал? – растерялась я. Мы с Лёней не обсуждали этот вопрос, да я и не считала необходимым обсуждать. Кто ещё должен был ещё помочь вызволить Лёню? Правда о возможностях Игоря Лёня не знает… Но прошло почти два месяца, всё почти забылось, отодвинулось… Но может, только от меня? Это я почти забыла, продолжая жить дальше, во мне каждый день происходят восхитительные перемены, направленные в будущее, не в прошлое.
   – Я сам не идиот. Кто ещё мог оказаться таким влиятельным? – прошипел Лёня, буравя меня взглядом, будто хотел проникнуть вглубь и найти там то, что он придумал себе. Больше того, мне показать…
   – Это Кирилл сказал? – растерялась я, лучше бы молчала…
   – Отец знал?! – почему-то это ещё больше разозлило его. – Вот же… заговор у вас, я смотрю! – он зло усмехнулся. – Ты всё делаешь, чтобы выскользнуть опять? Чтобы к нему свалить? Что, с ним интереснее? Он романчики пописывает, да? А ты прячешь, не говоришь ничего… Цветы от него в доме… Полный дом его чёртовых цветов! Ты изменяешь мне, Лёля!
   – Лёня… – у меня пересохло горло от несправедливого обвинения.
   А Лёня продолжал бомбить меня своей ревнивой злостью:
   – Ты скрываешь, что встречаешься с ним! Ты его просила помочь мне, что ты дала ему за это?!.. Приятно было «ради меня» это сделать, да?! – он скривился с отвращением: – По Милкиным советам следуешь, это в её духе сразу с разными…
  Я влепила ему пощёчину. Две пощёчины. Одной рукой и другой, так, что я думаю, у него в голове зазвенело:
   – Конечно! – закричала я, ослепнув от гнева. – Тебе приятно так думать?!.. Ну и думай! Иди к чёрту!
   – Идти?! Отлично! – он вылетел в прихожую, хватает куртку.
   – Не упусти момента паре Олечек ребёнка заделать! – кричу я вслед, бросаю что-то попавшееся под руку. Это какой-то журнал, который разорвался, врезавшись в его спину…
   – Стерва! – крикнул Лёня, оглянувшись.
   – Давай-давай, вали! – прокричала и я.
   Ответом мне хлопнувшая входная дверь.
   Вот что?.. Что делать? Рыдать?.. Это то, о чём говорит всё время Игорь. Игорь – я неверна тем, что не его ребёнок во мне… Что делать? Всегда буду виновата… всегда будет об этом думать и всегда подозревать…
   – Что это такое? – Кирилл вышел из своего кабинета. – Что за скандал?
   – Я виновата… всё время, – проговорила я почти зло и ему. – Всё время виновата. Уже тем, что не умерла, когда представилась возможность…
   –  Не говори так… – поморщился Кирилл, – думай, тоже, что говоришь… Алёша… ну, ты не ревновала бы? Ты вообще ушла.
   – Я совсем не из-за ревности ушла, – вспыхнула я. – Я и не думала ревновать… Я ушла, потому что считала с ней ему лучше…
   – Ты всерьёз так думала? Что-то не верится, – усмехнулся Кирилл, качнув головой.
   – Я не хочу снова обсуждать, почему и что было тогда… Всё разыграно было не нами. И задумано, и разыграно. А мы были всего лишь марионетками… Но теперь…
   Может и теперь? Может, и теперь мы по Игореву сценарию действуем? С него станется…
   Мы вошли на кухню. Где ещё и ведут все беседы русские люди… Я смотрю на Лёлю, она встала у окна и выглянула во двор, хорошо видный отсюда.
   – Вот куда понесло его? – проговорила она, вздыхая.
   – Пусть пробежится, выветрит злость, – сказал я, ничего особенно опасного я не вижу в мелких ссорах. Плохо, когда их нет… значит, и чувств нет. Мы с Александрой не ссорились, к примеру.
   – Не знаю… не знаю, что делать… – выдохнула Лёля, потёрла лоб, ладонью по волосам, оттягивая от лица.
   – Не надо, не думай, – сказал я, не решаясь обнять её, – сейчас ничего ты не надумаешь. Остынет, вернётся, ещё и прощения просить будет. Как всегда.
   Но Лёня не пришёл к ночи. Я поняла, что он отправился в «гараж», который мы открыли весной снова, и проводили там время иногда. Ребята приходили, подросшие малыши, но девчонки предпочитали не брать их: слишком много было в «гараже» опасных закутков, не уследишь за бойкими теперь Кирой и Стёпой…
Глава 5. «Лучше грешным быть, чем грешным слыть»…
   Субботнее утро, я отправилась в «гараж». Могла я спать в прошедшую ночь? Конечно, нет. Я думала о том, что я скажу, что я должна сказать, я думала о том, что он ответит мне, что мы вместе договоримся о чём-то, наконец… до сих пор не решили, так много говорим обо всём на свете, но о главном…
   Я застала признаки попойки, безобразие на столе, на софе, Юрка умывался над раковиной:
   – О, Лёля… Мы тут… насвинячили… – он вытер помятое мокрое лицо, мокрые волосы чёрными сосульками торчат от лица, – разборка предполагается? – ухмыльнулся он. – Тогда я смываюсь. Да…Лёль, – он поглядел серьёзно: – баб не было.
   – А то бы ты сказал мне, – усмехнулась я, хотя приятно, что так. – Люсе привет, – сказала я, глядя ему вслед.
   – Угу, – не оборачиваясь, ответил Юрка. – Дня через три перестанет дуться, тогда и передам.
   Лёня спал на софе. Ясно, что не добрался спьяну наверх. Я села рядом, да нет, ещё нескоро проснётся. Убрать что ли пока?
   Этим я и занялась, чтобы убить время и просто отвлечься. Ясно, что народу было много, не только наши ребята, кто-нибудь с работы, наверное… Ну, что ж, где и быть «мужскому клубу», как не в гараже…
  Закончив с уборкой, в основном я сгребала пластиковую посуду в пакеты на выброс, думая, до чего же много мы стали производить мусора, я включила плитку под чайником. Гараж отапливался зимой, поэтому ни кофе, ни чай, ни сахар не портились, не отсырели.
   – Просыпайся, прекрасный принц, – я тронула Лёню за плечо, погладила по мягкой, как котёнок, бороде на щеках, по волосам, золотящимся в рассеянном сейчас свете солнца, проходящего сквозь окно наверху.
   – Лёля… – он улыбнулся ещё во власти сна, ещё не проснувшись… потянул руки ко мне, прижал лицо к моему боку, так и не открывая глаз ещё, – хорошо, Лёля… Лёля… – почти мурлычет, просыпаясь.
   Потом откинулся на спину, открывая глаза и улыбаясь.
   – Ты, правда, тут… Иди сюда…
   – Нет, Лёня, подожди… – я отодвинула его руки, невольно, сильный запах перегара никак не привлекал, как бы неправильно было то, что я отказываюсь сейчас…
   Ох, как неправильно, я чувствую, что неправильно, но что толку, если мы просто помиримся и ничего не обсудим?.. А с другой стороны, правильно ли сейчас говорить?.. Но когда, если не сейчас…
   А может, вообще не надо говорить… может, лучше было просто помириться…
   – «Подожди»? – Лёня перестал улыбаться и отодвинулся, смотрит на меня уже иначе, брови злыми соколиными крыльями взлетают на лоб, – ладно…
   Он встал, направился за занавес, где наша импровизированная ванная комната.
   – Не обижайся, Лёня…. – сказала я почти жалобно, уже полностью жалея о том, что не захотела просто открыть объятия для него.
   – Я и не думаю, – сухо ответил он, включая холодную воду.
   Конечно, холодную, может, хотя бы тошнотворные остатки хмеля смою…
   Помогло, голова прояснилась. От злости приливает адреналин, трезвит. Думать о том, что Лёля врёт мне, что она встречается со Стерхом, было невыносимо, невозможно, мало того, что он портит мне кровь уже несколько лет, что он навсегда «прописался» в нашей жизни, своим сыном поселившись в нашем времени и пространстве. Я привык к мысли о ребёнке, он не вызывает ни отторжения, ни злости во мне, даже наоборот, ребёнок есть ребёнок, но сам Стерх… Он считает себя в праве. И самое ужасное, что Лёля признаёт его право…
   – Яичницу будешь, Лёня? – попробовала я перевести наш разговор в мирное, спокойное, обыденное русло.
   – Нет, я не хочу есть.
   Это плохо… Это плохо, что он до сих пор так зол. Чай я налила нам двоим, а бутерброды сделала, ещё пока он спал.
   – Чай?.. пива бы, - деланно скривившись, проговорил Лёня, садясь за стол. – Ну, что скажешь?
   – Я не хочу ссориться…
   – Уже поссорились. Что теперь… Чего ты хочешь, Лёля? – он посмотрел исподлобья.
   – Что мне делать? Что ты хочешь, чтобы я сделала?
   – Я хочу, чтобы Стерха не было в нашей жизни, – сказал я, через стол глядя на неё. – И чтобы ты не врала мне.
   – Я старалась как можно меньше даже упоминать о нём, но ты посчитал, что я вру.
   – Его не должно быть! Мне не мешает его ребёнок, я первый почувствовал, как он шевелится в твоём животе, и это был чудесный момент, ты помнишь?! – сказал Лёня, сверкая глазами.
   Я помнила, ещё бы!.. Это действительно был замечательный момент. Одним по-настоящему прекрасным утром я почувствовала нечто похожее на нежное постукивание у меня в животе, даже помню, в каком месте возникло это ощущение. Восхитительное и необыкновенное, первое настоящее подтверждение растущей во мне новой жизни, будто приветствие от моего малыша, будто он говорит, постукивая изнутри: «это я, мама, я здесь, я существую!». Меня захлестнул жар восторженный радости в тот момент, нежности и любви к нему, такому маленькому ещё, но настоящему, уже осязаемому моему милому малышу. Но я всё же не очень поверила себе, думая, что может быть, я хочу чувствовать, и мне мерещится…
   Но той же ночью это ощутил Лёня, своей щекой… «Вот это да!» – воскликнул он, подскочив и сверкая улыбкой в полумраке, – «Правый хук, хотя… пяткой, наверное, бьёт, а?» – он посмотрел на меня, восхищённо, а потом обратился к моему животу: – «Ну, привет, пацан!», он тронул это место пальцами, потом поцеловал, улыбаясь нежной улыбкой. Это был необыкновенный момент, почти как первый поцелуй или первый пойманный взгляд…
   – Я теперь всё время его чувствую. Твоего сына я чувствую, как если бы он был моим. Нашим… Но почему его отец всё время должен быть рядом, Лёля?! Его не должно быть!
   – Как ты себе это представляешь?! Как я это сделаю?! – это требование вводит меня в отчаянный ступор. – Если ты хотел, чтобы его не было, зачем спас его, дал бы ему погибнуть?! Никто не обвинил бы даже, такое ранение – секунды решали…
   – Ты соображаешь… – Лёня обомлел.
   – А ты соображаешь?! Я должна сына отнять у человека! – воскликнула я.
   - Скажи ему, что не его! – закричал Лёня, – скажи, что была ещё с кем-нибудь в то же время! Что он ДНК делать будет?.. Скажи, что ко мне бегала, я подтвержу!
   Я похолодела. Это был бы отличный повод остудить Игоря в его преданной страсти, если бы тем человеком, к которому я бегала, был не Кирилл… Будто мало того, что есть…
   – Он знает, что к тебе я не бегала бы… К тебе я просто сразу ушла.
   – Что ты предлагаешь мне? Жить втроём?! – опять вскинулся Лёня.
   – Женятся же люди с детьми… – чувствуя беспомощность, проговорила я.
   – Не знаю я, как они прежних мужей терпят! – опять горячится Лёня. – Не понимаю, не представляю! И не хочу представлять! Плевать я хотел, как там женятся другие! – он хлопнул ладонями по столешнице. – Это какие-то другие чувства, не те, не мои… Ты… ты терпела бы присутствие какой-нибудь «матери моих детей»?
   – Если бы знала, что ты любишь меня… ты не знаешь этого? Ты собственник!
   – Да, собственник! Что странного?!
   – Лёня… Все ошибаются. Мы с тобой ошибаемся, как и все… Что же, пожизненно казнить за эти ошибки…
   – Не в ошибках дело, Лёля! – кричит Лёня, подаваясь вперёд, будто бросаясь в атаку. – Не в прошлом, а в будущем! Он хочет заманить тебя к себе назад!
   Будто ты не понимаешь, не чувствуешь этого! Но тебе это нравится, вот что! Тебе это льстит!.. Ты неравнодушна к нему! Я понимаю, что ж… Но мне-то что делать? Ты с нами обоими будешь жить? Как со мной и отцом когда-то?!
   Я пнула стол, вставая, чтобы толкнуть Лёню в грудь, лишая его дыхания:
   – Конечно! – прокричала я. – Именно так! И сейчас живу с вами обоими, а ты не заметил?! Это щекочет нервы! Все виды извращений так волнуют! Не знал?! Хотя откуда, ты же правильный мальчик, ты благородный, ты спасаешь врагов, помогаешь деньгами женщине, которая стала поводом для этого теперешнего кошмара в нашей жизни, но ты помогаешь, её ты простил, потому что ты правильный и добрый, потому что она из-за тебя будто бы не сделала аборт!.. Её простил, а меня… Ты хороший, а я дрянь, которой нравится между двух мужчин быть всё время! Да такая! Вот такая, не хочешь, не ешь!
   Она перебила мне дыхание этим неожиданным ударом столом под дых, я не мог произнести ни слова, иначе я сказал бы, что простил Олю, потому что она мне никто и глупа настолько, что не способна даже осознать, что сделала со мной, что её не прощать… но когда выбежал за Лёлей из двери, её уже не было видно… Как я разозлился после первых мгновений растерянности и страха, что она опять уйдёт!
   Я весь день провёл, то злясь, то порываясь бросится за ней. Куда она пошла? Домой? Или к Стерху? Да нет, не пойдёт она к Стерху. Я хорошо её знаю. Она не использует людей, чтобы отомстить или забыть что-то…
   Но искать её, найти, значит опять согласиться, что он будет третьим? Невозможно. Невозможно… Я не могу так больше. Я не могу уже с этим мириться…
С ним поговорить? Но что это даст? Он только рассмеётся мне в лицо и скажет, что я проиграл… какой-то безысходный кошмарный сон…
   Назавтра ко мне в «гараж» пришёл отец.
   – Не пьёшь? – он огляделся.
   Странно, я даже забыл, что можно было напиться…
   – А я думал, предался жрецам Диониса, – он усмехнулся и сел в кресло, закинув ногу на ногу. – Что происходит, Алексей? Вы расстались опять? Из-за чего? Ты с самого начала знал, что не твой ребёнок, что случилось теперь?
   – Она встречается с ним. На УЗИ берёт его… И мне не говорит.
   – Правильно, не говорила, вот ты узнал, что произошло? Хорошо кому-то? Ты запомни: «Правда – хорошо, а счастье лучше!»
   – Не говори пошлостей! – скривился я, складывая руки на груди, опираясь о стол задом.
  – Это не пошлость, а народная мудрость, – усмехнулся отец.
   – Народная мудрость звучит, как пошлость. И учит врать.
   – Идеалист.
   – Это и Лёля казала, вы, будто, обвиняете меня в этом. Что так плохо иметь идеалы?
   – Хорошо. Очень хорошо и так уже непривычно и редко… Только не превращай идеалы в прокрустово ложе для близких. Хотела бы Лёля быть со Стерхом, была бы.
   – Он только этого и ждёт!
   – А ты толкаешь её к Стерху! Она нужна тебе? Или отдай ему, и пусть живут… Не майся ерундой…
   – Да ты что… – я отпрянул, опуская руки. – Как это? Я не… я не могу… она… Лёля она… это я сам. Как я могу её отдать? И что? Умереть?.. И вообще, что это такое: «отдать»?!..
   – Тогда что ты нервы мотаешь себе и ей? И мне?.. – он уже не улыбается. – И на его мельницу воду льёшь? Он один раз уже переиграл тебя, выиграл такую партию, ребёнка поставил между вами, ты поддаёшься снова? Будь мужиком! – отец разозлился, сверкнув зубами. – Она тебе нужна? Она и всё? Так бейся!.. Или откажись и закончи эту нервотрёпку. А то, как мальчик, хочу так, вот так не хочу… Вот сложилось так, и не без твоей вины, я предупреждал тебя, насчёт девиц, но ты же… так что, кого винить? С себя начинай всегда. И ещё… – он встал, посмотрел мне в глаза, опустив голову, будто нападая: – Предупреждаю: не услышишь меня сейчас, я заберу Лёлю себе. Ты понял?.. Сомневаешься, что у меня получится? Я точно не отдам её Стерху. Тебе могу. Ради тебя… Тебя я люблю больше, чем себя.
   Вот это да… Отец смотрит на меня потемневшим взглядом, честно и открыто… Я не хотел, давно перестал думать о нём как о сопернике, мы сто лет не говорили об этом, будто не было ничего… Смогли как-то.
   – Лёля тебя любит… – добавил он. – Но… и я для неё не последний человек на земле.
   – Любвеобильная она у нас девушка, а? – закипел я снова.
   – Это тебе видней, ты её знаешь как никто, – спокойно сказал отец. – Как ты говоришь? Ты – это она…
Он встал, собираясь уйти, всё сказал, очевидно… но я взорвался:
   – Ну и забирай, если она такая дрянь, что уйдёт к тебе!
   Отец посмотрел на меня и дальше сказал очень тихо, но весомо в противоположность, будто моему чуть ли не визгу:
   – Люди устают быть виноватыми, устают, если их всё время обвиняют и становятся таким, какими хотят их видеть. Тебя Лёля никогда не обвиняла ни в чём, хотя ты не был ангелом никогда. Ты же всё время ищешь в ней изъяны… и знаешь, что? Даже, если их нет, они появятся, если ты хочешь…
   – Нет?! Нет изъянов?!..
   Отец, не теряя спокойствия, ответил:
   – Мне Лёля дорога со всеми изъянами. Я любил бы её, будь она в тысячу раз хуже, чем ты можешь вообразить своей идеалистической головой… Если ты хочешь другого, женись на резиновой кукле, у неё изъянов нет, всё спокойно. А люди все до одного и с добром и со злом внутри. Дерьма во всех хватает, но… Хочешь видеть только дерьмо, замажь им себе окна и смотри на мир сквозь него… Вот тебе моё слово. Пока, малый!

   Вернувшись вчера из «гаража», Лёля зло толкнула дверцу шкафа в их комнате, открывая его, чтобы… Я заглянул в их комнату:
   – Не надо, Лёля, – сказал я, понимая, что она хочет делать.
   Лёля обернулась, глаза блеснули, слезами?
   – Не надо, – я спешу сказать. – Не уходи. Ну, куда ты пойдёшь, в общежитие опять? Хватит, Лен, он за тобой побежит, сколько можно в догонялки эти играть? Хочешь «фи» показать, в другую комнату переберись…
   – Ты не понимаешь… – почти прошептала она, опускаясь бессильно на софу.
   – Чего, я не понимаю? Приступа ревности Алёшкиного? Я тоже ревную не меньше, может и больше. Только на мне груз ответственности, как скала, заставляет молчать, делать вид, что я не слышу Стерховых звонков, что меня не волнуют ваши встречи, что ты его берёшь с собой на УЗИ, а не меня… с какой стати у него больше прав? – я тоже раскипятился. Какой дурацкий день, всегда не любил воскресенье…
   – Прав? Мы с тобой решили тогда, на Арбате, что не будет прав. Ни у тебя, ни у меня.
   Я засмеялся, преодолевая злую ревность:
   – Тебе не нужны права на меня, в этом разница, – я сел к столу.
   – Да и тебе не нужны, – она тоже улыбнулась, подняла голову. – Что ты делать с ними будешь? Что мы оба с ними будем делать? Натворили уже…
   – Ну и что? Натворили, я очень рад.
   – Ты рад? – всё равно улыбается.
   – Конечно, рад. Люди не поддаются соблазнам не от силы, но от слабости и ещё больше, от лени и тяжкой инертности. От страха что-то менять. Проще всего ничего не делать. Вот и живут в клетках своих постылых жизней. А я никогда не был ни слабым, ни ленивым.
   Лёля улыбается, глядя на меня. А я кивнул, поднимаясь со стула, не станет хотя бы пока вещи собирать… Протянул ей руку:
   – Пойдём, не знаю… чаю попьём… Посмотрим новости, поболтаем о чём-нибудь… Хватит грустить и расстраиваться. Айда!
   Всегда приятно слушаться его… Он включил телевизор на кухне, а я – чайник и, в ожидании кипятка, поставила заварочный под струю горячей воды в раковине.
   – Вон ты как придумала… – улыбнулся Кирилл, заглянув в раковину.
   – Чайник должен быть тёплым, какая разница как его согреть?
   А по телевизору вовсю обсуждали импичмент Ельцину, который, конечно, не удался.
   – Цирк! – усмехнулась я.
   Кирилл достал чашки с полок.
   Но потом появились кадры дымящихся развалин югославских городов.
   – А вот это не цирк, – без улыбки, хмуря светлые брови, сказал Кирилл, глядя на экран, грякнув чашками.
   – Что же это такое, почему мы позволили, а? Почему мы не высказались против? – меня охватывает неожиданная злость на непростительное и позорное поведение нашей страны.
   – Вся Европа не высказалась, – пробормотал Кирилл.
   – Чёрт с ней, с Европой, скоро совсем под американцев лягут… – горячится Лёля.
   – А мы уже легли и лежим и делают с нами, что хотят. Ты не чувствуешь? – я гляжу на неё.
   Лёля смотрит на меня и говорит серьёзно:
   – Я уже лет десять это чувствую. Даже и побольше… и… Не просто лежим, положить и насильно могут… Нет! Мы стоим с задранной юбкой и спущенными трусами в известной позе… и поглядываем ещё, кто и как нас ещё поимеет… Притом, надеясь понравиться – сказала я.
   Кирилл захохотал:
   – Очень образно и точно! И мерзко, а?.. Но…– он перестал смеяться. – Но ничего, в России немало мерзотных времён было. Всех достало уже и то, что мы славянских братьев предаём и то, что во власти делается, и что веры никому там нет. А значит, грядут перемены… только меняться теперь будет… иначе.
   Я залила заварку в чайник. И почувствовала, почувствовала то, что и ему надо почувствовать… Я посмотрела на Кирилла:
   – Кирюша… иди сюда, – у неё вдруг сделалось совсем другое, какое-то необыкновенное лицо. И на меня она смотрит как-то… как ещё не смотрела. Она берёт мою ладонь и прикладывает к своему животу под пупком.
   – Чувствуешь?
   – Нет, – сквозь одежду я чувствую только тепло её тела, аромат её кожи…
   Она улыбается, расстёгивает рубашку немного и, спустив пояс, снова прижимает мою ладонь уже к обнажённой коже, к своему округлившемуся небольшому ещё животу. И я сразу чувствую маленькие толчки в мою ладонь…
   – С ума сойти… – выдохнул я. – Вселенная внутри вселенной… Человек, со своим характером, мыслями, судьбой… со всем нашим будущим…
   – Нашим? – она смотрит на меня, подняв лицо, приопустив ресницы при этом...
   – Конечно. Твоим. Моим. Ты что помирать собралась? Он теперь наше будущее, как людей, как родителей, а это новое, нарождающееся поколение  всех нас, в целом… Лет через сорок кто будет решать, искать новые пути, выбирать их, они, вот эти вот… с пяточками своими маленькими…
   Я смотрю в её лицо, так хорошо изученное, самое прекрасное лицо на земле, самое совершенное, самое любимое лицо, её глаза так близко, губы… Я целую её... Как давно я хотел это сделать… Но я не позволял себе даже в мыслях представлять. Пытаться снова отбирать её у Алёши… нет, я не хочу этого, но… не желать её я не могу…
   – Шекспиру понравилось бы всё это наше… семейство… – говорит Лёля, легонько отодвигая меня, качнув головой. Я понимаю. Я не стану наступать.
   – Сначала Эсхилу и особенно Софоклу, – сказал я. – Но вообще… Люди не меняются со времён сотворения. Свёкру с невесткой в русских деревнях не позволялось оставаться наедине, – говорю я, отпустив её из своих объятий. – Тем не менее, сожительствовали сплошь и рядом.
   Она усмехнулась, качнув головой:
   – Лёня сказал это, когда мы с тобой встретились впервые… В 91м, на первом курсе… Мы поссорились тогда из-за тебя…
   – Всегда хотела меня? – я улыбаюсь от удовольствия.
   – Хотела… и это всегда ужасало меня, – она коснулась моего лица ладонью.
   – А меня нет. Я никогда не был очень хорошим, всегда считал себя гадёнышем…
   - Никогда ты гадёнышем не был. Ты хороший, ты добрый, умный, ты славный человек… – вдруг озорная искорка мелькает в её лице: - Академик, к тому же! – Лёля захохотала.
   – Ах, ты! – засмеялся и я. Мне всегда было завидно, как они весело возятся с Алёшкой… Я хотел бы поймать её. Но нет, она не будет так играть со мной…
   Я перебралась спать в комнату, которая когда-то была «малой гостиной» Лёниной мачехи. Здесь было немного мебели, а комната была довольно большой. Всю мебель отсюда вывезла Александра Николаевна, когда съезжала. Поэтому теперь здесь оставались только старый полированный шкаф и диван. И ковёр на полу. Но ещё маленький столик, который использовался когда-то как консоль, я же решила его приспособить как письменный. Для этого мы переставили его к окну и принесли стул из комнаты Юры. Свои книжки я стопками поставила вдоль стены.
   – Полки куплю тебе завтра, – сказал Кирилл, одобрительно осмотрев комнату.
- Что, и повесишь? - с сомнением проговорила я.
- А ты думаешь, только Алёшка рукастый парень у нас? - засмеялся он.
   Лёни не было до сих пор. Кирилл сходил в магазин, отсутствовал долго, но вернулся и с покупками по списку и с букетом роз, большущих, тёмно-красных, целой охапкой. Я поставила их в теперешней моей комнате на пол в большой старомодной керамической вазе, я нашла её в кладовке и отмыла от пыли грубые завитки на её толстых боках, вот делали в восьмидесятые... Зато большой букет стоит надёжно, как в ведре.
   Первая ночь на новом месте была бессонной, на диване было непривычно, да и свет в это окно был сильнее, уличный фонарь горел ближе.
   Лёня, милый… как только нет тебя рядом, я сразу иду не той тропой… я вообще не иду, меня несёт сила помимо воли, наперекор судьбе… невозможно без тебя, Лёня… Как мне вернуть тебя? Как никогда не сбиваться с пути?
   Я тоже долго лежал без сна, в эту ночь с воскресенья на понедельник. Алёша сегодняшнюю ночь дежурит, я не могу не думать о Лёле… и вдруг я услышал, как она тихонько вышла из комнаты, босые ноги по паркету…
   Нет, она не вошла ко мне, как бы мне этого не хотелось. Я всегда был для неё суррогатом Алексея… Это не изменится никогда. Что бы между ними не происходило… я и рад, что это так, что мой сын встретил такую любовь в своей жизни, вот такую по-настоящему единственную и неповторимую, но я сам… Для меня Лёля тоже единственная и неповторимая, как бы легко я не относился ко всему…
   И как всегда я раздвоен: я и радуюсь счастью моего прекрасного сына, и ревную. И что перевешивает теперь? Даже я сам не могу понять…
   Да, я вернулась в нашу с Лёней спальню и заснула мгновенно на нашей с ним старой софе…
Часть 14
Глава 1. Струи воды
   …Меня бросало от злости к желанию немедленно бежать к Лёле, весь остаток воскресенья, тем более что первые три часа дежурства выдались на редкость спокойными. Анестезиолог без умолку травил анекдоты, я слушал его и забывал смеяться, ловил себя на том, что он уже хохочет, а я всё ещё чего-то жду… Девушки-медсёстры заманивали «попить чай», мы ходили к ним в сестринскую, пили чай, опять смеялись. Кто-то касался меня бёдрами, приобнимал, близко присаживался, заглядывал в лицо. Но мне это казалось лишь удушающей духотой. Я не видел ни лиц, ни глаз… Странно, когда-то мне удавалось приятно забываться в этих компаниях… Как только в приёмное начали поступать пациенты, мне сразу стало легче.
   Следующим днём работа шла как всегда, но работа есть работа, всё остаётся вне стен, за пределами этой «программы». Но «программа» отработана до конца. Я собрался было уже уходить, начиная думать, поехать мне сейчас на «Сушу» или в Первую Градскую, или вообще, опять в «гараж» и накупить пива по дороге. Или ещё лучше водки, ещё жёстче, ещё тошнотнее… выглянул даже в окна на погоду, что там? Было солнечно, но, похоже, прохладно, в ординаторской в открытые окна струился кажущийся мокроватым прохладный воздух.
   – Легостаев, пойдём со мной на минутку, – мой научный руководитель Сергей Анатольевич поманил меня в свой кабинет. Вообще бесед в кабинете он не разводил, так что это было уже необычно. Он сказал сразу, без предисловий. Хирурги не любят рассусоливать. – Алексей Кириллыч, хочу предложить тебе тему. Хотя ты и не аспирант ещё, но начать работу никогда не рано. Как думаешь?
   Он достал «Rothmans» и засунул в зубы сигарету, закуривая. Каждую свободную минуту смолит.
   – Думаю… – честно говоря, я растерялся.
   – «Проникающие ранения брюшной полости у беременных». У тебя жена акушер-гинеколог, верно? Так что на стыке наук… Или жена нам помеха? – он с прищуром посмотрел на меня.
    Я просиял, сам не знаю, почему… как школьник, Господи:
   – Нет, Сергей Анатольевич, жена мне не помеха, а… наоборот… Наоборот!
   Он усмехнулся снисходительно немного, никогда не расспрашивает ни о чём, но всё знает про всех. Агенты у него, что ли?
  Теперь с полным основанием я поехал в Первую Градскую встретить Лёлю. Но уже не застал… Куда она поехала, на «Сушу» или… ну, что вот делать, вечно не знаю…
   Я поехал всё же домой, в конце концов, переодеться надо, даже если и уходить опять в «гараж»… Но это я лукавлю перед самим собой, я хочу знать, не ушла ли Лёля…
   Я сам открыл дверь, будто опасался, что никого нет. Не ушла… Но я увидел букет через открытую дверь в дальней комнате в вазе на полу. Опять букет! Поставила же не в гостиной, как обычно и не на кухне и не в нашей комнате, нет. Будто спрятала… И опять я вспыхнул как сухая трава…
   Лёля вышла в коридор, я тут же и «напал»:
   – А ты даже не сбежала? Что Стерх не принимает? Так только, мне рога наставлять ему нравится, а как до дела…
   – Ещё слово скажешь, врежу! – Лёля сверкнула глазами и вошла в нашу комнату. Я пошёл за ней, но она лишь взяла подушку с софы и плед аккуратным квадратиком сложенный в изножье…
   – Взялась врезать… Что, с подушками пойдёшь теперь…
   Лёля толкнула меня в грудь этой самой подушкой, отталкивая от прохода.
   – Не волнуйся, я в «гараж» пойду, можешь остаться, – продолжаю я цепляться.
   – Иди-иди, сегодня ночью заморозки обещают и дождь с грозой, штормовой ветер, отправляйся!.. – прокричала  Лёля, потом обернулась. – Да! И напиться не забудь с горя, что женился на такой твари!
   И ушла в ту самую комнату, где я видел цветы. К его цветам ушла спать…
   Я сел на софу, сразу, будто, обезглавленную без одной подушки, сразу плоскую и голую… Сколько я просидел так, я не знаю, пока не услышал, что пришёл отец. Он заглянул ко мне:
   – Пришёл? Хорошо, где Лёля? – улыбается, такой лёгкий, весенний с улицы.
   – Переехала вон… в другую комнату, – буркнул я, мотнув головой.
   – Опять успели поругаться? – отец покачал головой, закатив глаза. – Ладно, ничего не говорю, надоели…
   Лёля так и не вышла весь вечер или если выходила, то так тихо и так быстро возвращалась, что я не успевал «поймать» её. И от ужина отказалась. Отец стучал в дверь, но она ответила из-за неё, чтобы отстали.
   Мы поели вдвоём, мрачно глядя в телевизор и не чувствуя вкуса приготовленных загодя макарон по-флотски. Отец не обсуждал Лёлю, нашу продолжающуюся ссору, он сказал, что скоро поедет в Германию на симпозиум.
   – Надолго? – механически спросил я.
   – Дня на четыре, – так же механически ответил он.
   – Мне тему предложили, – сказал я, жалея, что говорю это без Лёли.
   – Тему? – оживился отец, – уже?! Отлично! Что ж молчишь? Какую? – он смотрит на меня радостным и гордым взглядом.
   Когда я рассказал, он улыбнулся:
   – Отличная тема, тебе есть, где материал подобрать, а?
   Спать легли рано, отец у себя смотрел, похоже, «Крёстного отца» на видеокассете с гудящим фоновым звуком, только монотонный голос переводчика перекрывал его. А я просто прислушивался, как Лёля ушла в ванную, как долго там шумела вода, как потом тихо плескала, как она после вышла и опять скрылась в этой своей комнате, тихо закрыв дверь. Тёплый влажный воздух из ванной, сдобренный ароматом душистого мыла, расползся по квартире…
   Что я лежу, как выкорчеванный пень?
   Я встал и направился в комнату, где теперь обосновалась Лёля. Когда я вошёл, она села на кровати, которой ей служил здесь старинный диван с деревянной полированной спинкой и подлокотниками. Я подошёл молча и, сняв одеяло, просто взял её на руки, прижав к себе, и понёс в нашу с ней комнату, Лёля обняла меня за шею, прижимаясь так, что мне совсем легко было её нести…
…я целую горячие губы, единственные губы на всей земле, которые я чувствую, от прикосновения, к которым мир становится живым и прекрасным вокруг меня, я шепчу на них:
   – Ты моя и никому не отдам тебя… Отдать – умереть. Сразу. И всё. Ты слышишь?
   –  И мне… и мне умереть… когда тебя нет… я не я… перестаю быть собой…
   – Как хорошо, что ты не ушла… что ты… Лёля… Я так… боялся, что тебя нет, что ты ушла… Не бросай меня, никогда…
   – Прости меня… прости меня!.. я так виновата… Так много горя причиняю тебе…
   – Не знаю я никакого горя от тебя. От тебя только счастье… не говори больше о горе, не проси прощения... Мне не за что прощать…
   – Не отпускай… не отпускай меня… никогда не отпускай от себя, никогда, Лёня!..
   Её шёпот проникает мне в самое сердце, её слова бьются там вместе с моей кровью. Нет ничего дороже её голоса, её запаха на моей коже, на моих губах…
…Мы лежим рядом голова к голове, глядя в потолок, по которому качаются тени деревьев, их ветви обросли уже кружевной зеленью. Мой затылок на Лёлиных волосах, когда и мои волосы были длинными, они смешивались с Лёлиными как вода, светлые струи, тёмные…
   «Никогда не отпускай меня…»… А что же я…!? Это простое решение всех вопросов почему-то не приходило мне в голову до сих пор.
   – У тебя волосы светятся в темноте… и борода золотая, мой Rufus puer, – Лёля повернулась ко мне, и я чувствую, как шёлковое полотно её волос скользит под моей головой.
   – А ты вся светишься… – я коснулся кончиками пальцев её лица, – ты – мой свет.
   – Это ты мой свет, – без улыбки сказала она, притягивая к себе и целуя…

…я не слышу, о чём они говорят, но я слышу, что они вместе… Слава Богу! Вскоре начался ливень, зашумели упругие водяные струи по подоконнику и стеклам моего окна и я… нет, я всё равно слышу их. Дверь, должно быть, снова открылась…

   Приехали бабушка Вера и дядя Валера. Причём звонил дядя Валера, мы созванивались с ним время от времени, он и сказал, что они хотят приехать. Когда я во время ужина сказал, что к выходным приедут Лёлины родственники, Лёля нахмурилась, ничего не говоря.
   – Что произошло у вас? – спросил я, догадываясь, что что-то неладно в её отношениях с родными. Она не звонила домой, дядя Валера интересовался Лёлиными делами через меня.
   – Не важно, – отнекалась она. – Это… устарело уже. Хорошо, что приезжают…
   Я посмотрел на Лёлю, я и не знал, что она в ссоре со своей семьёй. Я спросил её об этом, как только мы остались наедине, когда Лёня дежурил в четверг. Мы ужинали вместе в ресторане, я позвал её, заехав в Первую Градскую к окончанию её работы.
   – Что это ты? И с работы рано ушёл. Как Мымроновна воспринимает твои отлучки? – улыбнулась Лёля, которая, очевидно, обрадовалась мне.
   – Ты прямо ревнуешь к ней, – усмехнулся я, страшно довольный.
   – Ещё бы, это первая твоя реальная любовница, которую я увидела.
   – Что, в Оксаночку тогда не поверила? – засмеялся я.
   – Тогда поверила. А потом поняла, что ты «развёл» меня, как сейчас модно говорить, – смеётся Лёля. – Мымроновну ты давно оставил вниманием? Она ревнует, может навредить, тебе надо опасаться её.
   – Да ладно тебе, – отмахнулся я, никакой опасности от Галины не могло быть, я знаю её полжизни. – Поедем, поужинаем вдвоём.
   – Что это вдруг?
   – Вы помирились теперь, я опять по боку, всего лишь папочка твоего любимого мужа.
   – Да не только, – сказала Лёля без усмешки, и не глядя прямо мне в лицо.
   Эти её слова дороги мне и её смущение при них мне дорого. Я хочу видеть, что ей приятно думать, что её ребёнок – мой.
   Мы приехали на Арбат в «Прагу», Лёля усмехается, выходя из машины:
   – Тебя прямо тянет сюда.
   – А тебя тянет? – я посмотрел на неё внимательно, мне хочется увидеть, как изменится её лицо.
   – Бывает, – да-да, именно так: она улыбнулась прелестной мягкой улыбкой.
   Внутри зала Лёле показалось душно. Может быть, от чрезмерного декора или пафоса густой тучей висящего в воздухе этого знаменитого ресторана. Сделав заказ, Лёля попросила принести воды с лимоном и выпила её жадно, а я смотрел на её шею… вообще я могу смотреть на неё, как люди смотрят на воду или огонь – вечно. Вот тут я и спросил о ссоре Лёли с семьёй. Лёля снова нахмурилась.
   – Надо рассказать, всё равно узнаешь… Да и… – она вздыхает, будто переводя дыхание. – Бабушка и мама… они… они хотели, чтобы я сделала аборт, когда узнали, что я мне неизвестно, кто отец ребёнка.
   – Так они знают, что я… один из претендентов?
   – Только бабушка знает, – сказала Лёля.
   Это немало…
   – Я… не знала тогда, что мне делать, в том смысле, что мне делать с вами двоими… А мне как кувалдой в лоб: аборт делай! Но теперь… теперь всё ещё хуже стало… – она покрутила вилкой по скатерти, вздыхая. – Теперь я вообще в тупике.
   – Жалеешь теперь, что не сделала аборт?
   Лёля подняла глаза на меня, тёмные тучи сгустились в них:
   – Ты это серьёзно спрашиваешь сейчас? Кирилл, ты можешь думать, что я хотя бы на мгновение могла хотеть избавиться от ребёнка? Может быть, твоего?
  Я покачал головой, улыбаясь, чувствуя себя счастливым:
   – Странная ты всё же… Такая странная… – я обожаю её странность. Не понимаю, не могу представить, как она может поступать именно так, как она поступает, не просто непрактично, а почти безумно, но я обожаю это в ней. Эту непохожесть на меня, на всех «нормальных» людей, то, что она никогда не идёт простым путём, самым удобным и лёгким, какой всегда выбирал я. Какой выбирают все. Хотя, теперь и я перестал такие пути выбирать и от этого мне хорошо и молодо…
   Принесли наш заказ, Лёля рассказала, как сегодня у них шестнадцатилетняя родила двойню.
   – Хорошие такие малыши, в кувезы положили, конечно, но больше для проформы…
   – Лёля, может быть… только не сердись сразу, может быть, сделаем ДНК? Неужели тебе неважно…
   У Лёли опять потемнели глаза, она перестала улыбаться:
   – Мне очень важно, Кирилл! Очень-очень важно! Но… Ты как себе это представляешь?! – даже щёки покраснели.
   – Ты боишься, что...  Но завтра Вера Георгиевна приедут с твоим отчимом и… ты думаешь, Алексей ничего так и не узнает?
   – Я не думаю, что бабушка всё рассказала окончательно, по-моему, она пожалела уже тогда, что со злости сболтнула маме…
   – И Юлия знает? Тогда как без ДНК, Лёля? – я цепляюсь за эту возможность всё открыть. – Все в Н-ске знают, что…
   Она откинулась на спинку стула:
   – Что знают все в Н-ске? Твои вообще ничего не знают…Они считают, это ребёнок Лёни. Может быть, и… Если бабушка остановилась и не сказала ничего больше… В любом случае, что гадать, приедут завтра… – она нахмурилась, – что-то нехорошо мне… Может, уйдём?
   Лёля побледнела и неожиданно выбежала из-за стола, я расплатился и пошёл к туалетным комнатам подождать её. Она вышла скоро, бледная немного.
   – Весь этот общепит…
   Я обнял её за плечи:
   – Пошли на воздух.
   Я почти в отчаянии, как приговорённый. Если завтра её родные раскроют Алексею мою роль… Что он сделает? Этого я не берусь предсказать. Но что я Лёли могу не увидеть после этого больше никогда, это определённо… Или это возможность навсегда завладеть ею?..
   – Куда мы идём, Кирилл? – Лёля, которую я приобнимаю за плечи, остановилась.
   Я смотрю на неё почти умоляюще. Она поняла меня без слов и испугалась будто:
   – Это… не надо нам идти туда, Кирюша.
   – Пойдём, прошу тебя, – я протянул ей руку. – Я умоляю тебя. Пойдём!
   – Кирюшенька, ты не понимаешь... – она качает головой.
   – Это ты не понимаешь… – горячусь я, волнуясь как мальчик, – мы можем не увидеться после.… Это может быть последний раз… если Алёша всё завтра узнает?!.. Лёля… Ну, хочешь, я встану на колени перед тобой?.. Сейчас, прямо здесь, посреди Арбата? – я остановился, преграждая ей путь.
   – Кирилл…
   Я не откладываю в долгий ящик своих намерений…
   Люди вокруг стали останавливаться, глазеть на нас, улыбаться, перешёптываться, но мне безразлично, пусть хоть по телевизору покажут. Завтра я могу потерять её, так оставьте мне хотя бы этот вечер, эту ночь!
   – Что ж ты делаешь-то… Кирилл! – она подскочила ко мне, я поднялся в одно мгновение, взял её за руку и, под хлопки, смешки и свист зрителей повёл к серому дому, где было наше так долго пустующее уже любовное гнёздышко, где мы, возможно, зачали нашего ребёнка.
   – Ты… как разбойник… Остановись! Давай остановимся, хотя бы теперь…
   – Я вор и разбойник уже несколько лет… Если тебе так легче, считай, что я принуждаю тебя…
   – Это невозможно, Кирюша…так нельзя… мы не… Не надо принуждать, не ломай всё, наш мир и так как хрусталь…
   – Завтра, возможно, нас разоблачат… Увижу я вас после этого?
   – Ты… – она остановилась, не позволяя довести её до того дома.
   – Я в отчаянии, Лёля, – я не хочу позволить ей договорить. – С одной стороны, я хочу, очень хочу, чтобы все знали, что это мой ребёнок, чтобы всё закончилось на этом. Все проклятые тайны, чтобы ты стала моей навсегда… А с другой… Потерять Алёшу… я уже пытался один раз вот так «честно» отнять тебя у него… Поэтому я в отчаянии…
   Я смотрю на него, дорогой… дорогой мой…
   – Кирюшка… Ты не понимаешь… ты совсем не понимаешь меня… я… я люблю тебя давно. Да всегда любила… что там! С первого взгляда… ребёнка, возможно, зачала с тобой… но… с тобой я… не вся. Без Лёни меня не существует. Я – это он… Я не смогу быть с тобой… Нет, не так… Я без него не могу быть. Я пыталась жить без него, но… я… видишь, как я напутала из-за того, что… Ох, ты идиоткой или последней дрянью теперь будешь меня считать… хотя… я такая и есть…
   Я заплакала от бессилия объяснить, почему, как бы я ни любила его, мы не должны продолжать быть любовниками. И не только потому, что это нечестно и даже будет грязно теперь, но и потому, что во мне гаснет жизнь, если Лёни нет рядом.
   Но, он понял, удивительно, но он понял меня… и что за странный порыв овладел им вдруг после стольких месяцев?
   – Не плачь, Алёнушка, милая, я всё знаю… Я понимаю. Алёша говорит теми же словами… Не думаю, что вы договаривались с ним. Знаешь, это… поразительно, но я всякий раз, когда слышу вас в вашей комнате, одновременно и счастлив как отец и зол, как отец твоего ребёнка… Что мне с этим делать?
   Я положила руки на его плечи, улыбаясь ему.
   Нет, она не улыбается, она светится:
   – Ничего не делай. Как написано в Евангелии, помнишь: птица без Божьей воли не вьёт гнезда и не планирует свои дни, так и ты, Человек…
   Кирилл засмеялся, прижимая к груди мою голову:
   – Очень вольная цитата!..
   Это так приятно – его добрая нежность. И я говорю ему, отнимая свою голову, и глядя ему в лицо:
   – Знаешь, что, у меня идея! Проведём этот день с удовольствием другого рода!
   – Другого? Напьёмся? – засмеялся я, что ещё остаётся. И она смеётся, милая…
   – Так себе удовольствие. Нет! Здесь недалеко есть магазинчик…
   – Ювелирный?
   – Это в другой раз. Нет, детский магазинчик! Там разные штучки для малышей… Пойдём, посмотрим? С Лёней мне неловко, а одной как-то грустно… Ты понимаешь?
   Я понимаю. Я смотрю на неё, конечно, с кем ещё ей пойти присмотреть, а может и купить приданое для малыша. Рановато, но начать наслаждаться уже можно.
   О, здесь, действительно оказалось много такого, от чего нежность затапливает мою душу. Я не помню, чтобы я выбирал что-нибудь для Юры, когда мы с Александрой ждали его появления на свет, тогда всем заправляла моя тёща.
   Но когда Алёша должен был появиться на свет, стояли времена тотального советского дефицита, и я в Москве, в Детском мире на теперешней Лубянке, купил кроватку, которую вёз до Н-ска. В метро меня не пустили, пришлось везти на такси, которое тоже ещё надо было поймать, что не было таким уж простым делом. Потом электричка и снова такси, потому что в Нске в троллейбус я не поместился… Счастьем было добраться с этой кроваткой домой.
   А пелёнки… Наташа ходила к знакомой портнихе прострачивать их. Уж не говорю, когда весь дом этими пелёнками был завешен. Сразу стало сыро и душно от них, но открывать окна позволялось, только когда Алёша гулял, и можно было проветривать, к счастью, он гулял два раза в день. Вообще все тряслись над ним, слишком много приходилось взрослых на этого малыша, учитывая, что тогда ещё была жива и здорова моя первая тёща. На этого малыша, что ждёт Лёля, взрослых, особенно отцов, ещё больше.
   Лёля преобразилась в этом магазине. Теперь вдруг стало очевидно, что она беременна. И голова у неё сейчас работает иначе. Она показывает мне малюсенькие носочки, шапочки, кофточки и комбинезончики, она перетрогала их все. Потом мы смотрели кроватки, ей понравилась белая. Я смеялся и говорил, что похожа на девчачью, но она спорила, не чувствуя, что я шучу, но поняла быстро и смеялась, шутливо стукнув меня в плечо.
   Похожая история и с колясками. Необыкновенно всё это получилось мило и приятно. Да больше: это были моменты счастья. Мне вдруг стало всё равно, мой у Лёли будет ребёнок или нет, важно, что он её. И будет на неё похож…
   Мы вышли на улицу снова, и идём к машине, что я оставил возле «Праги».
   – Когда покупать это всё пойдём? – спросил я Лёлю, которая держала меня под руку. Она улыбалась, когда мы вышли из магазинчика. Но после моих слов она посмотрела на меня и помрачнела. И вдруг сказала:
   – Знаешь, что, Кирюша… надо сказать Лёне всё о нас, о том, что ребёнок может быть твой… Если он узнает от кого-то другого… – вот уж… Неожиданные повороты, что это? То одно, то другое. Беременность делает её такой?
   – Ничего он никогда не узнает, Лёля! – воскликнул я. – Не станет никто из наших… Если Вера Георгиевна до сих пор никому не сказала, то Лёне тем более не скажет… Не надо не делай этого, он не простит меня! Тебя простит, меня – нет. Он простил меня в прошлый раз только потому, что я тогда… ты бросила меня тогда, только поэтому и простил… Он пришёл на «Сушу» после больницы за тобой, к тебе, не ко мне.
   – И сколько мы будем врать? Кирюша, милый, это изводит меня… лгать ему…
   – Ну, зачем ему эта правда, Лёля?! Мало ему того, что ребёнок не его, надо, чтобы он ещё…
   Кирилл прав. Я не права, зачем Лёне снова знать это о нас? Ведь если говорить всю правду, то, что тогда рассказать и то, что я целовала Кирилла и что я чувствую к нему? Зачем это Лёне? А если это не говорить, то получится только половина правды… тогда какой смысл в том, что я скажу? Мало скандалов и мук из-за Игоря…
   Я опять запуталась…
   Вечер без Лёни накануне приезда моих, мы с Кириллом провели, не расставаясь до самой ночи. Он рассказывал о работе, о том, что через три недели едет в Германию и зачем, что предстоит доклад на тему «Дифференциальная гистологическая диагностика гранулематозных процессов кожи».
   – Ты же ещё не опубликовал даже эту работу… – восхищённо сказала я.
   Кирилл улыбнулся:
   – Выходит публикация на днях в журнале. Но… Ты в курсе… ты знаешь, над чем я работаю… Это… так приятно, – радостно удивился я.
   – Довольно странно, что ты удивляешься. Мы живём вместе, – легко ответила Лёля. – Как я могу не знать, чем ты занят, что я не вижу и не слышу, ты же не скрываешь…
   – Лёля… ты мне больше жена, чем обе мои жены, – так отрадно на душе от этого.
   – Когда ты всё успеваешь? – меня действительно восхищают таланты Легостаевых. Что Лёня, который и учился всегда лучше всех, не прилагая никаких усилий, что Кирилл, который играючи работает над такими серьёзными темами, будто в сутках у него часов в два раза больше, чем у всех. – Вообще как это тебе удаётся?
   – Я давно работаю, научился… – пожал плечами Кирилл.
   – Нет, просто ты одарённый, – улыбается Лёля, приопустив ресницы и подперев щёку ладошкой.
   Мне льстит её восхищение и греет её взгляд, её улыбка. Я смотрю на неё и думаю, какой слабой и податливой она бывает и какой твёрдой, как теперь, не уступая никаким мольбам о близости. Она слаба, когда его, Алёши, нет с ней… сразу теряет всю волю к жизни… «Он – это я»…
   Утром мы поехали в Первую Градскую, Лёля вышла из машины, поцеловала меня на прощание, я задержал её за шею, близко глядя в её лицо, немного бледное сегодня, ещё раз коснуться… Вместо ответа, она погладила меня пальцами по лицу. И легко, будто и не беременная, выпорхнула из машины, спеша пересекла широкий тротуар и скрылась за воротами.
   У меня легко на сердце теперь, я не знаю, чем закончится сегодняшний день, но разве мы когда-нибудь знаем это наверняка? Может быть, он закончится самой страшной катастрофой, какая только может произойти со мной. А может быть… а может быть, всё обойдётся… Не знаю, не представляю, как именно, но… Я всегда был лёгким человеком, и мне всегда благоволила удача.
Глава 2. Пусть станет больно…
   Моя удача точно где-то заблудилась. Не успела я переодеться в пижаму и халат, убрать волосы под шапочку, рассеянно слушая стрекотню двух докторов в ординаторской, обсуждавших новый роман нашего профессора и молоденькой акушерки. Он у нас любитель таких связей. С докторицами обычно не связывается, меня вообще сектанткой называет после прошлогоднего скандала с моим отказом от выскабливаний. Не успела я переодеться, как заглянула Дульсинея и позвала меня:
   – Елена Николаевна, там вас посетитель требует, из ваших. Они все похожи  у вас, как братья… Красавец из себя.
   Я разозлилась то ли на себя, то ли на неё, а может быть на Игоря. Потому что это, конечно, он.
   – Скажите, после планёрки…
   Дульсинея скорчила удивлённое лицо, подняв блеклые широкие брови:
   – О, я не вахтёр вам и не мажордом, может вы и привыкли… Сами говорите, что вам угодно, – фыркнула она.
   Я наклонилась, касаясь ладонями её мягких плеч и заглядывая в тёмно-серые глаза:
    – Евдокия Семёновна, – я знаю её нрав и знаю, что меня она обожает, выделяет среди всех. – Очень вас прошу, вы извините меня, а?
   – Вот лиса, просто Патрикеевна, – умильно прищурилась Дульсинея, – ладно, скажу, идите на планёрку, доктор, тем более что родзал опять пустой и предродовая. Совсем рехнулись люди – рожать забыли…
   И всё же на планёрке я сижу будто я уже на адской сковородке, что принесло Игоря в такую рань, он раньше не делал так ни разу. Не случилось бы чего-нибудь…
   Случилось… Но не то, чего я боялась, думая о нём. Он хочет поцеловать меня в губы, но я, улыбнувшись, уклоняюсь и целую его в щёку, приподнявшись на цыпочки… и сразу стрелы посыпались в меня:
   – Вот так, значит… – говорит он, сверкая глазами, превратившимися в твёрдый аквамарин, сейчас это не тёплое море, не васильки, незабудки или фиалки, не небо, пронизанное солнцем, нет, это льдистый камень: – только Легостаевым можно? У них оптовый фрахт на тебя?
   – Что?! Что такое? Ты что?… ты следишь за мной? – откачнулась я.
   – Слежу. А как ты хочешь, после… и вообще слежу. Ты не одна ведь по городу ходишь, с моим сыном…. Или… – он побледнел вдруг… – старая любовь так и не заржавела… ты… и… он? Ты… Отвечай! – он зарычал, белея, и вдруг схватил меня, сжав ладонями мою шею сзади и подняв подбородок большими пальцами.
   Таким я не видела его никогда, наверное, таким он был, когда разодрал мою одежду в клочья… Убьёт… Мне не страшно за себя, но что с ним самим будет, если он сделает это…
   – А, ну! – он потащил меня за собой, так, что я не чувствую, что касаюсь земли, вернее, пола, железными руками втолкнул меня в какое-то помещение, всегда лучше всех знает, где что находится…
   Он рвёт одежду с меня, легко раздирая плотную ткань, хватает, не утруждаясь ласками, и наваливается, огромный тяжёлый с железными руками, раздавливая, раздвигая, внедряясь, впиваясь, будто злым жалом, и злыми губами кусая мой рот… Я бессильна даже кричать, прибегут на помощь – ещё хуже…
…Я хотел это сделать ещё год назад, когда она внезапно бросила меня.
   Чтобы ей было страшно...
   Чтобы ей было больно…
   Чтобы ей было стыдно…
   Чтобы она закричала…
   И ей страшно, и больно, и она кричала бы, если бы я закрывал губами ей рот… Моё сердце разорвётся сейчас, но нет, вместо этого я взрываюсь оргазмом, затопившим всё…
   Постепенно слух, зрение, осязание возвращаются ко мне. Я увидел Лёлино лицо с красными щеками, сухими губами, растрёпанные волосы, мокрые ресницы… Но не это резануло и отрезвило меня, заставило увидеть со стороны, будто сверху, с неба то, что произошло, что я сделал: это её хрупкие плечи и, особенно – тонкие ключицы под моими большими ладонями, царапина на тонкой коже…
  Я отпустил её, садясь рядом. Мы на какой-то старой деревянной кушетке, наверное, ровеснице здания, накрытой рыжей клеёнкой, вокруг разбросаны обрывки её одежды, белая и зелёная ткань, даже нитки…
   Не стыд, какой-то ужас, ужас перед самим собой, наполнил меня:
   – Господи, я… Прости меня… – пробормотал я, я хочу исчезнуть, умереть, никогда не рождаться…
   Лёля дрожащей ладонью закрыла мне рот, прекращая рвущийся поток моих извинений.
   – Знаешь… – она положила руку себе на грудь, я вижу, она подрагивает от скачущего под ней сердца. – …в моей жизни… Нет… – она перевела дыхание, переворачиваясь на бок и поджав колени к округлившемуся немного животу, будто прячась, – я не знаю, как вы, мальчики, переживаете взросление, как другие девочки относятся к этому переходу от детства к взрослости… но у меня… – она вздохнула, провела по лицу пальцами и дышит уже ровнее. – Мне было десять лет, когда я обнаружила, что у меня начала расти грудь. Это не было заметно окружающим ещё довольно долго, но я-то знала… Я знала, что я перестала быть ребёнком. Это случилось неожиданно и стало для меня настоящей катастрофой, с которой я не могла справиться несколько месяцев… Я не могла видеть мужчин, особенно тех, кто был вхож в нашу семью… Да вообще, всех мужчин… Мне казалось, они теперь знают, что я не ребёнок, что я… Что я объект… Что  я женщина… что можно со мной… Всё во мне протестовало против этого, я не была готова. И не хотела, чтобы… Я не хотела становиться объектом…
   Я посмотрел на неё, повернувшись через плечо:
   – Откуда ты знала о сексе тогда, в десять лет? – я сгораю от стыда после этого откровения ещё сильнее.
   – Не знаю, – Лёля вздохнула, – знала, я не помню, чтобы я не знала о сексе. Я всегда знала.
   Я потёр пылающее лицо, мне страшно повернуться к ней:
   – Ты боялась мужчин не зря... Я люблю тебя, я люблю тебя как никого никогда не любил, ты мой самый дорогой и самый близкий мне человек и я… Ужасно… Боже мой… ужасно…
   Но она коснулась меня тёплой рукой:
   – Ужасно не это, Игорь… Вообще не надо казниться, – она провела ладонью по моему лицу. – Я виновата перед тобой. Я не должна была позволять тебе влюбиться в себя… Тогда ещё. Не надо было оставаться у тебя… а теперь… что ж теперь… mea culpa. Так что, это ты прости меня. Простишь?
   – Не надо, – взмолился я, хватаясь за голову, стиснув волосы.
   Я повернулся к ней, ей нечем прикрыться, я набросил на неё свой пиджак, подняв его с пола.
   Лёля села, сжав колени, спустив голые ноги в белых носочках, они не достают до пола, кушетка высокая. Вздохнула снова, хмурясь и прижимая мой пиджак к себе. Я догадался:
   – Тебе больно? – испугался я.
   – Да нет… это не боль… – она посмотрела на меня, чуть-чуть улыбнулась.
   Я протянул руку к её животу, она не отпрянула, даже наоборот, накрыла мою ладонь своими, посмотрела на меня. Я чувствую, маленькие толчки и вообще движение. Мой ребёнок… Мой сын.
   – Я… не причинил тебе вреда? Или… ему? – прошелестел я.
   – Или… ему? – прошелестел я.
   – Нет, – Лёля чуть-чуть качнула головой.
   – Ты… теперь не захочешь видеть меня… – я смотрю на неё.
   – Не надо, Игорь, мы… оба должны подумать, как быть дальше. Мы… мы все зашли в тупик. Я виновата… – она оглядела себя в моем пиджаке, который домиком накрывает её. – Вот как мне выйти отсюда теперь… – и усмехнулась, устало посмотрев на меня, – что скажешь?
   Я обернулся по сторонам, открыл какой-то шкаф, в нём постельное бельё, другой, здесь были сложены стопки хирургического белья.
   – Знал, куда завалиться, да? – усмехнулась Лёля.
   Лёля оделась, но халатов тут не было, она остаётся в мешковатой пижаме. Я никогда не забуду её в этой пижаме, её тонкие руки в слишком широких рукавах, то, как заметен живот даже в этой широкой одежде… Никогда не забуду, какой она была сегодня, и своего стыда, после того, что всё же дал волю своей злобе, я тоже никогда не забуду.

   Я поднимаюсь наверх, ноги отяжелели, будто в них налили чугун…
   – Елена Николаевна, что такое… ай-яй… – Дульсинея обняла меня, за талию, но меня затошнило, и я бросилась к раковине… – Поздновато для токсикоза. Давление померим?
   – Да нет… это так… нервы, – сказала я, понимая, что меня тошнит больше всего от самой себя.
   – Ну, ясно – мужики… Прилягте, всё равно никого нет. К начальству проректор пожаловал, наши в ординаторской кости моют друг другу, старые девы. Ложитесь. Может, магнезии?
   – Не стоит, не то просплю сутки. А у меня сегодня трудный день предстоит.
   – Ещё предстоит? Мало уже? – у Дульсинеи округлились глаза.
   Я легла на койку в пустой предродовой, оказавшуюся неожиданно мягкой и приятной.
   – А знаете что? Вы полежите немного и езжайте домой. Я скажу, что вы… всё равно в декрет скоро… – Дульсинея смотрит на меня сочувственно, покачивая головой. – Ох, мужчины… Знаете, мой муж такой же, всю душу вымотает, бывает. Особенно, если на работе неприятности. Ваши ругаются? – она села на койку возле меня, смотрит добрыми своими глазами, излучающими тёплый свет. Жалеет меня, не знает же, какая я… думает, я милая, славная, аборты делать не хочу.… А Дульсинея продолжает: – А мой хуже, сядет и сидит как сыч. Терпеть не могу мрачных мужиков… у нас три сына и все копия отец. Представляете? Ни одной доченьки Бог не дал…
   Я задремала под её тихое бормотание, почувствовала, как она накрыла меня и вышла тихонько. А когда я проснулась, рядом со мной сидел Лёня…

   Я приехал домой, на Садовое кольцо, прошёл, как обычно, и, войдя в квартиру, остановился на пороге, прижавшись спиной к двери...
   Её лицо, эти плечики в моих руках… Лёля, Елена, Лена… я всегда звал её Лёля. Так её представила мне Мила. Почему мне трудно даже дышать, когда я думаю, что долго не увижу её? Хотя я знаю, что вчера она была со своим профессором, и он стоял на коленях перед ней посреди улицы… Ясно, что между ними… ясно. Ясно… И все эти сказочки про её бессмертную любовь с её бесценным Лёней… Вот почему я так взбеленился… хотя… какое мне дело до того, что у неё с этими Легостаевыми… Важно, что у неё со мной…
   А что у неё со мной? Я навязался ей с самого начала, она себя винит, что осталась тогда у меня, эх, Лёля ты просто забыла, ты заболела тогда, поэтому и не ушла, иначе, сбежала бы, конечно, только бы я тебя и видел…
   И правильно такие девочки не дружат с такими, как я. С такими, кто способен в злобе и убить… ведь я хотел бы её убить. Никогда не делал этого, но её убить хочу уже во второй раз… Любить и убить… убить. Убить… Что же меня-то всё никак не убьют… вот тоска-то…
   Лёля в этой дурацкой жуткого изумрудного цвета одежде, поднявшая руки к распустившимся волосам, острые локти… собирает волосы в узел под шапочку, единственное, что осталось цело из того, что было на ней. И глаза эти без дна и тихая улыбка. Касается моего плеча, чуть кивнула. Лёля… я сбросил все свои козыри этим нападением… ты, белобрысый счастливчик, выигрываешь даже, не сделав ещё ничего, даже не посмотрев в карты… Или ты, профессор, хитрый дьявол…
   Какой путь теперь передо мной, который приведёт меня к тебе, Лёля?.. Я сел к столу. А ведь я отвёз вчера рукопись в издательство. И даже не рассказал об этом Лёле, единственному человеку, которому это будет интересно, «виновнице» этого события. Книжка выйдет через три месяца, к рождению моего сына. Да нет же! Не моего! Нашего с Лёлей! Вот мой главный, неубиваемый козырь!

   – Лёнечка! – я обняла его. До чего же хорошо… Лёня, мой милый…
   – Что ж ты… пугаешь, – Лёня целует мои волосы, прижимается лицом к моей голове. – Милая… Позвонили, сказали, чтобы приехал за тобой, я уж… Нормально всё?
   Мы смотрим друг другу в лицо. Лёня мой…
   – Я сейчас переоденусь, подождёшь?
   – Ты что в такой здоровенной пижаме ходишь? Думаешь, пуза не видно? – засмеялся Лёня, оглядев меня. О, Господи…
   Я направилась к ординаторской, надо зайти к заведующей, сказать, что хочу уйти. Дульсинея увидела меня и маячит, спешит ко мне по коридору:
   – Елена Николавна, я… что я хотела сказать… – она смущается немного, приглушая голос. – Я из кастеляншиной кладовки убрала пижаму вашу… мужу-то, глядите, не говорите ничего… всё бывает, но мужу знать не надо.
   Я смотрю на неё. Стыдобища… я думала, если я всё засуну к ветоши то, что осталось от моей пижамы и халата…
   – Спасибо, Евдокия Семёновна, – я обняла её, ростом она мне до плеча.
   – Не за что. Не за что, деточка, – она погладила меня по спине. – Вы извините, доктор, что я так… фамильярно…
   Но я благодарна ей и за эту фамильярность в том числе.

   Вопреки нашим с Кириллом страхам ничего катастрофичного, что нас пугало, визит бабушки Веры и дяди Валеры не принёс. Наоборот, они, действительно, приехали мириться. Вернее мы все сделали вид, что никакой ссоры не было.
   И дядя Валера был само дружелюбие с Кириллом, что уж говорить о бабушке. Они оба делали вид, что считают, как и Лёнины дед и бабушка, что это ребёнок Лёни, то есть это не обсуждалось. Говорили о том, когда ожидается малыш, искренне радовались, узнав, что будет мальчик. Шутили, смеялись. Особенно всех насмешил наш академический дедушка, который будет катать колясочку с внуком в парке.
   Я приготовила комнаты для них, как только узнала, что приедут и повела показать, чтобы расположились. Бабушка с удовольствием огляделась в комнате, прикрыла дверь и посмотрела на меня большими глазами, таких глаз я ещё не видела у неё. Жалеет о том, что произошло тогда…
   – Леночка, ты прости нас, меня особенно за…
   – Не надо, бабушка, всё прошло, не вспоминай…
   – Алёша знает, что вы с Кириллом, что это…
   Я прижала палец к губам, покачав головой:
   – Я прошу тебя, бабушка, не говори ничего никому… Мама не знает?
   – Я ещё не сошла с ума. Но Валерий знает, – увидев мои «страшные» глаза, она поспешила оправдаться: – он сам! Лена, он сам догадался, я ни при чём! Он умный у нас, ты же знаешь. Только я боюсь, теперь морду Кириллу набьёт…
   – Не набьёт. Уж один раз набил когда-то. При Лёне не набьёт…
   Когда я принесла бельё в комнату к дяде Валере, он спросил строго, глядя на меня холодно посвёркивающими светлыми серо-зелёными глазами:
   – Ты что же делаешь, Лула-Мей? Ты с обоими живёшь?
   Я обернулась резко.
   – Кто другой, но не вы, дядь Валер! Неужели…
   – Ладно-ладно, я хотел увидеть… – улыбается он, волшебной улыбкой своей.
   – Психологические игры? Надо мной, мог бы и не устраивать, кажется.
   – Не обижайся, Лула-Мей. А вообще, я хотел восхищение высказать, что сохранила ребёнка и не побоялась. Вот только… Как разбираться-то с ними будешь? Лёнька про отца не знает, конечно?.. – он вздохнул, обдумывая что-то про себя. – Ладно, не волнуйся. Мамашам будущим волноваться вредно. А идёт тебе, Лёлька, с животом. Красоты-то – глаза слепнут!
   Я засмеялась от удовольствия и от комплиментов и, особенно, от его похвалы.
   Нас с Лёней отпустили в ванную, и спать первыми, как детей. Но мы не огорчены…
   – Ну, что, выпьем, академик? – Валерий наливает водки в рюмки.
   – Ну, выпьем, отчего же не выпить, – я почти счастлив, что всё так благополучно заканчивается. Вера Георгиевна в ванной, дети уже улеглись.
   – За здоровье детей.
   – С удовольствием.
   Из «детской» спальни я услышал приглушённые привычные звуки, и софа у них скрипит, но Валерию это, очевидно, впервые.
   – Это что ж такое? – у него вытягивается лицо.
   – Дети, – я развёл руками, смеясь, – это ещё тихо, вас стесняются.
   – Вот так вот каждый день?
   – И день тоже! – захохотал я. – Фейерверк, а не жизнь! Именины сердца каждый день.
   – И положение им не помеха…
   – Им ничто не помеха, – сказал я.
   – Не вредно много секса?
   Я засмеялся снова:
   – А у них секса нет.
    Он посмотрел на меня, смеясь тоже и… по-моему, передумал говорить то, что собирался. А собирался… И приехал точно для этого. Но скажет, наверное, ещё?..
   Вера Георгиевна вышла к нам на кухню:
   – Вы что смеётесь, мужчины? – она обвела нас взглядом.
   Мы с Валерием захохотали ещё пуще:
   – Мы смеёмся, что вернулись в Советский Союз, в котором не было секса.
   Она усмехнулась, покачала головой, закрывая кухонную дверь:
   – Бесстыдники, а ещё взрослые дядьки! Нечего подслушивать. Спать ложитесь, хватит пить. Завтра по магазинам пойдём.
   И, правда, идём. И все вместе. Большой красивый магазин, сверкающий витринами, завлекающий прелестными вещами, всё для детей. Я не знаю, что может быть приятнее этого похода по магазинам. Мы все вместе выбирали кроватку и спорили об этом, мне понравились светлые. Мужчины подшучивают надо мной все вместе:
   – Ещё балдахин принцессин для мужика сделай!
   – Да ну вас! – засмеялась и я.
   – Вообще-то надо вам другую комнату, побольше, – сказала бабушка.
   – И кровать без скрипа! – дядя Валера и Кирилл хохочут, заставляя нас с Лёней краснеть.
   А уж выбор одёжек вообще затягивает. Все эти кофточки, носочки, ползунки и комбинезончики, крохотные из мягких нежных тканей, со всеми этими утятами, котятами и зайчиками, всё это заставляет меня переполняться нежностью, я почти плачу от переполняющего меня умиления. Гормоны, конечно… Но бабушка останавливает мой пыл:
   – В куклёнка хочешь играть, малышка? – она обняла меня, добродушно. – Не надо много вещей, ты с подружками ещё поговори, они тебе подскажут. У вас ведь памперсы теперь.
   В этот отдел мужчины зашли, но скоро устав, сбежали и ждали нас в кафе в большом атриуме магазина.
   – Не дороговато здесь, Лёля? Или ты денег с Кириллом не считаешь?
   Я посмотрела на неё:
   – Бабуля, ты… прекрати это, – сказала я, едва сдерживая гнев.
   Лена вдруг застыла, сверкая глазами, такой я ещё и не видела мою внучку, только сейчас я увидела, что она взрослая, особенно, когда она сказала:
   – Я не с Кириллом. Я перестану общаться с вами совсем и по-настоящему, если ты даже думать не перестанешь на эту тему! Мне и так… тошно…
   Я испугалась жёсткости её голоса, поспешила извиниться. Эти слова из меня выскочили из-за постоянного общения с Юлей, а она мастерица по пошлостям и любопытству. Она выпытывала из меня, знаю ли я кто же отец ребёнка Лёли, когда я по бабьей глупости своей проговорилась дочери о Леночкиной беде, но я убедила её, что я не знаю. К счастью.

   Прошедшую ночь я почти не спала, уже давно уснул мой милый Лёня. Пока он не спал, я не вспоминала того, что случилось сегодня у нас с Игорем. Но едва Лёня переместился в царство Морфея, всё вернулось и встало передо мной. Я не виню Игоря, я понимаю его злость и напряжение, в котором он живёт. Думаю, он остановился от чего-то ещё худшего, разбуженного его злостью, от чего-то порождённого адом, что терзает его душу. С другой стороны, не сам ли он его себе устроил…
   Но надо позвонить ему, у него такие были глаза… Надо позвонить… Я тихонько прошла в прихожую, где в сумке был мой сотовый. Я даже не подумала о том, что уже три часа ночи. Я не думала, что разбужу его, я не сомневалась, что он не спит. Но если спит, Слава Богу, увидит утром, что я  звонила, и ему будет легче. Не думаю, что он легко относится к тому, что произошло сегодня.
   Он ответил сразу:
   – Ты… – выдохнул он, – ты почему… ничего не случилось? – вдруг обеспокоился он.
   – Да нет, нет, ничего не случилось, ты не волнуйся. Ты не спал?
   – Ты тоже не спишь… Из-за меня?
   – Я… думала о тебе.
   – Не… ненавидишь меня? – у него просел голос.
   – Нет, Игорь. Давай забудем вместе?
   – Когда мы увидимся, Лёля? – тихо спросил Игорь.
   – Когда скажешь. Ты… не злись на меня. Слышишь?
   – Лёля… Ты…
   …Только после этого я смогла заснуть. Собственная вина в произошедшем не давала мне спать…
   Ещё один день походов по магазинам. Мужчины заметно скисли, только в нас с бабушкой, особенно во мне, не угасал энтузиазм…
   В конце концов, мы купили кроватку и коляску, которые привезут нам домой в течение месяца, а ещё зимний комбинезон и конверт, и одеяльце с уголком на выписку. Мне нравится старомодный стиль. Это то, что хотела купить сама бабушка Вера и дядя Валера. Приехав домой, мы отправились отдыхать после обеда, правда, как в детском саду, мы с Лёней дети, а остальные – взрослые. Мы закрылись с Лёней в нашей комнате.
   – Они хихикают над нами, – сказал, улыбаясь, Лёня, он лёг рядом со мной, обнимая меня.
   – Это они от любви, – сказала я.
   – Из-за чего зимой вы поссорились с бабушкой?
   – Уже не важно, давай не будем вспоминать.
   Лёня повернулся, наклоняясь надо мной:
   – Из-за ребёнка?
   Что юлить, он догадается всё равно, поэтому я сказала:
   – Хотели, что бы я сделала аборт, мы ведь тогда не жили с тобой вместе…
   – Тогда ясно, – облегчённо засмеялся Лёня, целуя меня.
   – Опять хихикать будут, – прошептала Лёля, обнимая меня за шею.
   – Пусть веселятся, смех продлевает жизнь… – засмеялся Лёня…
   – Тогда мы точно лет двести проживём! – я обняла его, хохоча.
   Вера Георгиевна хлопотала на кухне, готовила ужин. Я вышел на балкон, где курил Валерий. Он стоял, опираясь на парапет и глядя во двор на гуляющих с собаками граждан, ни одной коляски, ни одного малыша. Когда рос Юра, полный двор был ребят…
   Я пододвинул ему давно засохшую пепельницу. В нашем доме уже давно никто не курил.
   – Значит, внука ждём, а, Кирилл Иваныч? Или сына? – спросил Валерий, не оборачиваясь.
   Решился всё же поговорить. Ну, что же, давай поговорим:
   – Сын Лёли мне дорог, потому что он её, – сказал я, не дрогнув. Я был готов к его атаке.
   – В любом случае Легостаев? Вырастет парень, узнает всё, что тогда?
   Тогда… эх, Валерий, мы такими далёкими перспективами не живём…
   – Родить ещё надо, – выдохнул я.  – Ты… не знаешь ведь, что у нас тут было. Мы не говорили. Слишком страшно…  – я встал рядом с ним, так же опершись о каменный  парапет балкона. – Одним словом, Лёля была ранена. Уже почти два месяца прошло… И выжил ребёнок в такой переделке…
   – Как это ранена… как это? – побледнел Валерий, разгибаясь, и уронил тяжёлую стеклянную пепельницу вниз – БАХ! – она разбилась взрывом внизу на асфальте.
   – Как… Вот так, пулей, – мы с ним вместе посмотрели вниз. Хорошо, что ни на кого не попала толстодонная пепельница ещё по моде 1985 года, – разлетелась с мелкую пыль на несколько метров, настоящая бомба…
   – Не понимаю… да объясни, нормально! – разозлился он, и я увидел, как он взволновался, похоже, он относится к Лёле, как к родной.
   – Толком? Да я сам толком-то не знаю. Они с Лёней со Стерхом встретились, вот тогда их обоих и…
   – Что?!  Этот бандит в них стрелял?! В беременную Лёлю?!.. Ну и сволочь! – Валерий побагровел.
   – Нет, Алёшу не тронули, стреляли в Стерха и Лёлю. Хотели его и её, а может и его ребёнка убить. Должно быть так.
   – То есть как его?.. Его?! Я считал твой или Лёнин… – открыл рот Валерий.
   Я покачал головой, улыбаясь снисходительно:
   – Да нет, «дядя Валера», если бы!.. Господи, если бы… если бы это было так! Всё было бы иначе... Ты не представляешь, что… – он так удивлён, что я должен всё же объяснить, хотя бы попытаться. – Прошлой осенью… Лёля тогда… они с Алёшей расстались в то время, она считала, что между ними всё закончено… словом это было плохое время для неё… Для них обоих.
   У Валерия снова сделалось жёсткое лицо и взгляд как шампур…
   – Тут-то ты и подсуетился?! Не мог не…
   – Не надо, Валерий, ты не знаешь…
   – Только не рассказывай о сложностях своей жизни, – скривился он. – Просто ты развратник! Причём убеждённый, наглый, – растягивая слова, проговорил Валерий, продолжая сверлить меня глазами.
   – Забросай меня камнями своего презрения, безгрешный человек, – сказал я. Мне всё равно, что он говорит. Ясно, что он и из ревности, в том числе ненавидит меня, до сих пор ревнует Юлию ко мне. Что ж, это даже льстит немного…
   Но Валерий ничего не говорил больше обо мне, просверлив во мне достаточно дырок своими острыми глазами, опять отвернулся, опираясь на парапет. И заговорил, наверное, минуты через три, качая головой:
   – Ну и живёте вы тут… когда работать-то успеваете? Академиками становиться?..
   – Это с их появлением я стал жить и всё успевать, между прочим…
   Он посмотрел всё же на меня:
   – Это я понимаю.
Глава 3. Будни
   Лёлин звонок воодушевил меня. Не очистил, конечно, мою совесть, но всё же сердцу стало легче. Я не согласен с ней в том, что она говорила о вине и насилии, о том, что и она виновата. Нет, вина только на мне. Провокация, даже самая наглая, самая подлая, не оправдывает насилия. Тем более если провокации не было. А Лёля… вообще ни в чём не виновата. Это я устроил над её Лёнечкой настоящий иезуитский эксперимент, был уверен, что он уже никогда не выберется из моего капкана и не приблизится к Лёле. Особенно уверенно я стал себя чувствовать, когда привязал её к себе ребёнком. Но всё бесполезно, он вернулся!
   И всё же… Но как тогда профессор? Может быть, использовать это?..  Я должен что-то сделать, чтобы вернуть её. Что?..
   Сегодня мой «верный человек» не говорит как обычно спокойно и почти равнодушно, сегодня он взволнован, хотя умеет скрывать это, но я чувствую. Мы медленно шли вдоль малолюдной набережной в центе, странно, лето, такое красивое место, а людей – никого. Всегда тут мало прохожих. Где все? Где все москвичи и «гости столицы» в такую хорошую погоду, и почему пустует такое чудное место…
   Мы говорим о Чечне, о том, что кажущийся обывателям в Москве потухшим, костёр и не думал гаснуть. И теперь топливо, копившееся в нём все эти годы, достигло не просто критической массы, но вываливается уже за пределы, что выражается в учащающихся с каждым днём набегах на окрестные земли.
   Сильно активизировались и увеличились потоки оружия, несмотря на введённую вроде экономическую блокаду, призванную перекрыть потоки нелегального бензина в числе прочего. Но это только для доклада наверх, на деле блокада эта – дырявая сеть. Самолёты, фуры, целые автоколонны, принадлежащие тем, кто обласкан в верхах, не только не прекратили сновать через границу, но ещё участились и к тому же поднялись цены и на наркоту, и на оружие, и на бензин, который везли из Чечни в Россию. Тех, с кем я работаю, стало только больше, плодятся, будто почкуются друг от друга.
   – Ты всё это знаешь и без меня, конечно, – мрачно проговорил «мой верный человек». – Но вот чего ты ещё не знаешь: вчера подложили бомбу в главное здание МВД. Как тебе это?
   От гнева его лицо удивительным образом молодеет всякий раз.
   Я многозначительно поднял брови. Я не знал того, о чём он сказал, но я не удивился.
   – Дальше будет хуже, – сказал я. – Гидру не только не задушили три года назад, её все эти годы прикармливали, даже кормили, жирно, сытно, позволяли зарабатывать на поставке наркоты и похищениях, умалчивали о преступлениях, покрывали всё. Что ж вы хотели? – во мне всё закипело, ведь я дал им все нити в руки, какого чёрта не задавят всю эту погань? Попустительство и слабость как удобрение, свежатина для адских чудовищ. Теперь ненасытное ваше детище тянет щупальца дальше и дальше. Никакие чеченцы там не рулят давно, это сволота из-за границы ползёт, льёт в уши местным свои сучьи лозунги… И всё это при молчаливом согласии. Тутошнем, московском, даже кремлёвском, я бы сказал!
   Он остановился и посмотрел на меня, ставшими вдруг большими серыми глазами:
   – Не судите строго, Игорь Дмитрич, я в Москве-то третий год…
   – Я не имею в виду вас лично, – спокойно сказал я.
   – Я не обиделся, – ответил он. ¬– И вы правы. Никто, из тех, кто должен был, действительно никак не противодействовал тому, что там гниёт… А теперь… – он сощурился, глядя вдаль на другой берег реки, на набережной которой мы стояли, видит он серо-розовые каменные берега или он смотрит не видя?..
   – Там, я считаю, готовится серьёзное выступление в ближайшее время, не набеги, как сейчас, это всего лишь разведка боем, – сказал я, опираясь на накопившиеся у меня в последнее время новости о том, как активизируется сейчас этот набухший гнойник. Он это знает, тем более что таких, как я, кто снабжает его информацией у него, я думаю, немало.
   – Беда в том, что не удаётся пока всё отследить, всё накрыть. Так много предателей, людей, готовых на всё ради денег. И сейчас избавиться от них невозможно, как паутина, тронь одну нить, зазвенит вся, а утратить даже часть контроля, которая сейчас в руках – всему конец.
   – Это вы к тому, что будете работать с ними, зная, что они из себя представляют. Так…проще?
   – Пока – да, – он посмотрел на меня. – Всему своё время. В своё время всех зачистим. Вы готовы к долгой осаде?
   Я засмеялся:
   – Терпения мне не занимать.
   – Вот и хорошо, я сам из терпеливых, из снайперов, – он улыбнулся. – Грядут перемены, не удивляйтесь, когда до вас дойдут вести. Я думаю, надо договариваться, найти людей среди чеченцев, тех, кто руководит. Среди воинов, настоящих храбрецов, не психопатов и засланных мерзавцев, пытающихся развязывать какой-то джихад, пользуясь исламом как туалетной бумагой, их подлые лозунги не имеют ничего общего с великой и гуманистичной религией, призванной объединять, а не убивать.
   – Завербовать главарей хотите?
  – Не завербовать, а поговорить по-мужски, по-солдатски, чтобы они поняли, что мы по сути-то заодно. Я уверен, что те, кто имеет уважение и вес среди боевиков, хотят реального отторжения от России. Ради чего? Чтобы стать плацдармом для международного терроризма. Они же понимают, что Чечни тогда никакой уже не будет. Не оголтелые кровожадные негодяи, не алчные трусы, кому плевать на людей, что своих, что наших, а те, кто смотрит в будущее, кто видит будущее, у кого есть дети, которые живут и будут жить на нашей земле, кем руководит разум, а не только основанная на безумии последних лет ненависть…
   Домой я шёл как всегда после этих встреч с «верным человеком», будто получив задание как школьник. Но разве это не было так? И я рад был этому заданию. Всякий раз после встречи с ним чувствовал осмысленность своей жизни.

   Собирать кроватку оказалось похожим на игру в забавный конструктор. Мы с отцом сидели над частями кроватки с отвёртками и плоскогубцами посреди ещё пустой комнаты, куда мы с Лёлей не выбрали ещё даже кровать для себя. Сегодня воскресенье, Лёля вошла к нам со словами:
   – Ребята, пойду я с девочками выбирать кровать, согласны? Если выберем что-нибудь, позвоню, придёте посмотреть? Зову обоих, хозяин квартиры всё же ты, Кирилл, – она улыбнулась, голубой свитер обтягивает её живот, стройные ноги в брюках, тёмно-русые волосы свободными волнами по плечам и спине, мы оба, сидящие на полу смотрим на неё и нам невозможно не улыбаться.
   Ещё бы… Лёля, светящаяся этой меняющейся день ото дня красотой идёт выбирать кровать в мою квартиру. Комнату им пришлось занять почти напротив моей, самую лучшую из оставшихся многочисленных пустующих комнат моей большой квартиры. Нашей квартиры, нашего дома, я не хочу и не отношусь к этому помещению иначе. Новая комната, новая жизнь, которая зреет в Лёле, даже приближающийся рубеж веков и тысячелетий, всё будто обещание счастья. Преддверие будущего…
   Мы с Алёшей быстро собрали красивую белую кроватку, на которой всё же настояла Лёля, она не была, конечно, девчачьей, как мы шутили. Просто красивая, элегантная даже кроватка.
   – Куда ставить будем?
   – А что Лёля сказала об этом?
   – Ничего не сказала, комната пустая, шкаф один и всё…
   – Ковёр ещё, – смеюсь я.
   В этот момент позвонили в дверь. Мы посмотрели друг на друга, кого чёрт принёс… Я открыл, это доставка цветов, новый букет для Лёли. Я встретил взгляд отца, смотревшего на меня через коридор. Он улыбался:
   – Не злись, Алексей, – сказал он, – ты хочешь, чтобы никто не видел, как прекрасна Лёля, для этого все должны ослепнуть, оглохнуть и потерять обоняние, чего ты хочешь от людей…
   – От людей… – я положил большой букет гладиолусов на стол в кухне. – Это не от людей, это от НЕГО. Как же он мне надоел…
   – Поговори с ним. Договоритесь о границах. Дальше, когда родится малыш, что, по-твоему, будет: ЕГО станет ещё больше. Ты принял это условие, когда принял Лёлю с его ребёнком.
   – Он подкапывается под меня.
   – Так не подбрасывай ему лопату, не помогай ему, не изводи её ревностью, тем более, Лёля перед тобой чиста. Я это знаю как никто.
   Мне хотелось сказать что-нибудь язвительное, дерзкое и злое, но встретив его прозрачный взгляд, я сдержался. В самом деле, что срывать свою ревнивую злость на нём…

   Я поняла, что третьего мебельного магазина уже не выдержу. Торговые гиганты начинают казаться мне динозаврами, съедающими меня, за три дня я провела в них времени больше чем за последние годы. Надо выбрать здесь.
   – Лёль, а пеленальный комод купила? – спросила Мила. Увидев мой удивлённый и растерянный взгляд, она посмотрела на Люсю, качая головой, прямо бывалая мамаша, куда там: – нет, ты видишь, она вообще фишку не рубит.
   – «Фишку» какую-то… – скривилась я, – жаргончик у тебя… Не выпендривайтесь, объясните.
   Девчонки похихикали и повели меня в отдел, где продавались эти самые комоды. Понять какие комоды пеленальные для меня было невозможно, но девчонки быстро всё нашли и показали мне. После чего и я поняла, и тут же увидела тот, который идеально сочетается с кроваткой. И всё: тут же сложился в моей голове образ всей комнаты, я повеселела и в следующие полчаса я уже легко выбрала и кровать для нас с Лёней, и туалетный стол, и кресло.
  – Качалку купи как в американских фильмах, – смеётся Люся.
   Я села для пробы в кресло-качалку и поняла, что это невозможная вещь – в нём укачивает хуже, чем в лодке в шторм.
   – Пойдём в кафе, – сказала я, чувствуя, что меня уже мутит с голоду.
   Но Люся откололась от нас, поспешила домой, потому что, как съязвила Мила, Юрочка свистнул. Действительно, Юра звонил, и я не видела ничего плохого в том, что Люся и Юра спешат друг к другу. Я тоже позвонила домой моим мужчинам, чтобы приезжали в магазин. А пока мы сидели в кофейне, я с удовольствием ела сладкую булку, запивая кофе, а Мила выпила только эспрессо, я спросила, почему она не ест?
   – Растолстела опять, после аборта никак не приду в норму.
   – После аборта?.. – чуть не поперхнулась я. – Что ты делаешь, Мила?
   – Не читай только мораль, ты праведница или святоша у нас? – поморщилась Мила, закуривая. Это только ты можешь мужу ребёнка от любовника принести.
   Я ничего не сказала. Не мне её судить. Но решив перемолчать, я будто разозлила Милу:
   – Это только Лёнечка твой святой, Серёга уйдёт и всё. И что я буду с двумя детьми делать? Ты сразу и с папочкой, и с мужем, и ещё Игорьку успеваешь накручивать так, что он всё за тобой бегает, никак не уймётся…  Ты молодец. Уметь так надо. И абортов не надо делать. Все рады с тобой быть. Ты что делаешь с ними? Даёшь каким-то невиданным образом, акробатка? Поделись, с подругой…
   – Ну, перестань, – я поняла, что она накидывается не из злости на меня. Она на себя набрасывается. Жалеет, что натворила опять в своей жизни, что сделала аборт, что изменила Серёже, не я сейчас объект её разочарования и злости… Наверное, только покой и счастье внутри меня и помогли мне различить это сквозь фальшивую музыку её показной ненависти. Я придвинулась по диванчику к ней и обняла мою подругу. Она уклонялась было, но я не отпустила её:
   – Ну что ты, Милуша, ну что ты, не надо… – я поцеловала её надушенные, идеально уложенные белокурые волосы, погладила её плечи.
   – Со всеми тремя трахаешься? – спросила Мила, заглядывая мне в лицо.
   – Нет.
   – Вот сука, – заплакала Мила, тоже обнимая меня, наконец. И рассказала, что поссорилась с Олегом, тем самым папашей, с которым она как-то гуляла на одной площадке с детьми, у них, как она выразилась, были «отношения» несколько месяцев, – жену бросить обещал, говорил, поженимся. Хотя я знаю, что лапшу вешал, жена москвичка, а он-то лимитчик. Да и… – ила махнула рукой: – но всё равно, знаешь, как легко всему веришь, когда влюбляешься… А как залетела, тут он… – Мила вдруг заплакала. Олег тут же бросил её, когда узнал о беременности, – …даже гулять не приходил больше… – закончила она.
    Мне стало неловко, почти стыдно от того, что я обустраиваю свою комнату в ожидании счастливых перемен. Господи, а я думала, что у меня путаница в жизни… всегда найдётся тот, кому хуже, чем тебе…
   Скоро появились и мои милые Легостаевы. Улыбаясь, они поздоровались с Милой. Она уже пришла в себя, и улыбалась, как ни в чём, ни бывало.
   – Я поеду, заберу уже Кирюшку от бабушки, – сказала Мила.
   – Осталась бы, Милуша, а? – сказала я.
   – Хочешь, чтобы я от зависти сгорела? – смеётся Мила.
   – Оставайтесь, Мила, составите мне компанию, – сказал Кирилл, – тем более у вас дочка моя тёзка, – он чарующе улыбнулся.
   И что же? Мила осталась!
   Мы купили всё, что выбрали, при этом Кирилл ворковал с Милой, от чего она расцветала улыбкой. А я злилась! Боже мой, я злилась, ревность не отменял никто… я боялась только проявить её, только на это и уходили все мои эмоциональные силы этим вечером. Надо сказать, что и Лёня сегодня тоже был куда более внимательным и доброжелательным с Милой, чем когда бы то ни было.
   Я чувствовала себя, в результате этих метаморфоз их поведения, некрасивой, непривлекательной и всеми покинутой каракатицей, к тому же глупой и скучной. Мила в модном платье, туфельках на каблуках, при макияже, с идеальной причёской, а я… Боже мой, такого неприятного вечера ещё не было в моей жизни.
   К тому же мои кавалеры, так внезапно охладевшие сегодня ко мне, позволили себе подхихикивать над тем, что мне нравится всё белое:
   – Как в больнице!
   – Да нет, как в роддоме!
   И хохочут! Ну не гады?
   Мила вспомнила про постельное бельё, и мы отправились с ней выбрать. А мужчины пока оплачивали высмеянную ими мебель.
   На Милу я не злилась. Во-первых: она не делала ничего, чтобы особенно воздействовать на Легостаевых, она была собой, красивой, нарядной и очаровательной, а во-вторых: не она же была моим мужем, и не тем, кто ещё пару недель назад стоял на коленях передо мной, умоляя о любви. Или если бы я уступила тогда, сейчас не чувствовала себя такой отставленной игрушкой? Да нет, ещё хуже было бы…
   Мы с Милой выбрали два дорогущих постельных комплекта из турецкого сатина. Мила воодушевлена куда больше меня, я, мало того, что расстроена и обескуражена поведением Лёни и Кирилла, в обожании которых я была так уверена, так ещё и устала донельзя.
   – Так у тебя с Кириллом ничего нет? – улыбается, блестя глазами Мила.
   – Ну, я сказала, Милуша… – повторяю я в сто сороковой раз.
   – Не против, если я с ним замучу? – приглушив голос, спросила Мила.
   – Твоё дело, – сказала я, что тут ещё скажешь… Мила будет с Кириллом «мутить»…пусть делают, что хотят…
   Наконец, мы приехали домой, Лёля мрачна как никогда. Я надеялся, что из-за моего невинного флирта с её подружкой, приятно, когда тебя ревнуют. Но и Алексей избрал мою же опробованную уже на Лёле тактику сегодня. Но подействовало.
   – Придумайте ужин, кавалеры, – сказала Лёля, перед тем как закрыться в ванной.
   Мы посмотрели друг на друга.
   – Ревнует, – сказал я.
   Алёша посмотрел на меня, прищурив светлые ресницы:
   – Мила телефон тебе дала, я видел? Ты серьёзно это?
    – Что, я с ума сошёл в вашу детскую песочницу забираться? – я смешался под его критичным взглядом.
   – Да ты уж забрался, – он сверлит меня сверкающими глазами, выпрямившись.
   Ну, нет, что ты сравниваешь? Неужели не понял ещё, что всё, что происходит у меня с Лёлей это отношения совсем иного порядка?
   – Нет, Алексей, я попытался одну девочку выкрасть, но она вернулась обратно в вашу песочницу, – сказал я, чувствуя, что от волнения кровь отлила от моего лица.
   Лёля вышла из ванной, застав нас стоящими напротив друг друга.
   – Вы чего? – спросила она. И тут увидела цветы, лежащие до сих пор на кухонном столе, те самые, что принесли в её отсутствие, – и в воду не поставили, вот злыдни… Цветы-то вам, чем виноваты? – она ласково взяла большой букет, обнимая, разглядывая и вдыхая аромат, и понесла опять в ванную, где будет обрезать, ставить в вазу… – Что есть-то будем? – крикнула она оттуда, оборачиваясь через плечо.
   – Ты скоро в двери не пройдёшь, – сказал Алёша, очень неосторожно на мой взгляд. Её-то ревность схлынула уже, а его, из-за меня, из-за того, как она отнеслась к цветам Стерха, разбухает на глазах и вот-вот взорвёт его. Ещё поссорятся опять…
   – Что ты сказал?! – Лёля выглянула из ванной, сверкнув глазами, усмехнулась зло: – вот тебе не повезло-то, да, милый? – издеваясь и бледнея, улыбается она, – вокруг столько стройных прелестных девушек, а ты, бедный, принуждён с таким бегемотом жить. Ну, ничё, придётся терпеть: «жена не рукавица, с белой ручки не стряхнёшь и за пояс не заткнёшь». Да, мой зайчик? – сверкнули белые зубы между полных губ, и она скрылась за дверью в ванную.
   Я посмотрел на сына:
   – Молодец. Ты ещё сумку ей собери к Стерху переехать, следующий шаг будет этот. Ничего нет хуже, сказать женщине, что она толстая. Ты теперь вообще никогда не увидишь, как она ест.
   – Да я не имел ввиду…
   Он, явно расстроенный своим промахом, нахмурился, мне стало жаль его, тем более что злится Лёля на нас обоих.
   Я принёс им в комнату несколько кассет с новыми фильмами, со словами:
   – Сделай первый шаг сам, не педалируй ссору, она не будет против, если вы помиритесь сразу, – я посмотрел на него. – Тут романтическая комедия, триллеры, фантастика, посмотрите вместе, может…
   Алёша перебрал кассеты, выудил одну: «Семь», посмотрел на меня:
   – Лёля любит триллеры, – рассеянно сказал он.
   – Ну да, там этот… Брэд Питт, только… для беременных, пожалуй, перебор с мрачностью… На всякий случай оставь все, – сказал я, – а я ужином займусь.
   – Готовить будешь? – Алёша удивился.
   – Пиццу закажу.
   Появилась Лёля с мокрой вазой, цветами посмотрела на нас:
   – Что, Совет в Филях, или как быть со сварливой и жирной бабой? – сказала она, посмотрев на нас.
   Я вышел, выразительно взглянув на сына, прежде чем оставить их наедине.
   – Что это? – спросила Лёля о кассетах.
   – Отец новые фильмы принёс. Посмотрим? – я посмотрел на неё, надеясь, что она не будет больше обижаться.
   – Я теперь в декрете, что ещё мне делать, только фильмы и смотреть. Хотя на капельницы в клинику похожу, – нет, не злится больше, мне стало легче.
   – Зачем тебе капельницы? Что-нибудь не так?
   – Актовегин и витамины всегда хорошо поделать ведь так?
   – Лёль, прости меня за…
   – За что? За то, что я для тебя стала не очень привлекательной?
   – Я…я совсем не это имел в виду…
   Я села рядом с ним на нашу софу. Я не имела уже сил ссориться.
   – Это ты прости меня. Я тебя ревновала к Миле. Ты в первый раз так любезничал с ней. Она такая красивая, модная, на каблуках. А я… да ещё… ¬– я вздохнула. ¬– Знаешь что, я завтра как встану, схожу по магазинам за нарядами и духами. И косметикой. Сто лет не ходила. А сегодня я почувствовала себя такой… некрасивой каракатицей в затрапезных тряпках… – я вздохнула.
   – Ты самая красивая на земле, – Лёня обнял меня за плечи.
   Я смотрю на него. Это ты, мой милый, самый красивый на земле…
   Я не слышу разговоров, издалека я посмотрел через дверь: целуются. Ну, вот и хорошо.
Глава 5. Переговоры
   Я действительно отправилась на шопинг на следующий день, вместе с бездельницей Милой. Она спросила опять, не буду ли я против, если она станет встречаться с Кириллом. Изводит меня что ли?
   – Мил, ты в уме? Ты, правда, хочешь встречаться с моим свёкром? – всё же не выдержала я.
–– Ну как я понимаю, он вполне… Ты же встречалась. У тебя вон серёжки новые с полкарата камни, может и мне обломится.
   С полкарата? А я-то и не посмотрела на бирки… эти серьги Кирилл мне подарил на день рождения, три недели назад. К ним было ещё и кольцо… но руки отекали и оно было маловато мне, Кирилл покупал по прежнему моему размеру.
   – Или ты думаешь, я понравлюсь ему меньше, чем ты? Молодая любовница – всегда…
   Нет, это невыносимо всё-таки! А переспит с ним, станет подробности рассказывать?
   -– Мил, ну хватит, – я перебила её, – хочешь встречаться, встречайся, что ты меня-то спрашиваешь?
   – Может, ты совет мне дашь, как он любит…
- Мила, я не разбираюсь в том, как кто любит. Я эгоистка. Я не думаю о том, что и кто любит. Я вообще в этом ничего не понимаю.
   Мила смотрит на меня недоверчиво.
  – Ты духи «Оrganza» купила, они…
   – Духи… да, «Оrganza» – афродизиак, это точно, особенно на фоне теперешней безликой кислородщины, – рассмеялась я.
    К счастью Мила больше не расспрашивала. Проболтались мы с ней до трёх часов, после чего она укатила за Кирочкой к своей бабушке, а я, оказавшись недалеко от Арбата, решила зайти в ту квартиру, где мы встречались с Кириллом и забрать серьги и браслет, что он подарил мне на Новый год, пропадут ещё…
   Я не думала, что могу застать там Кирилла с другой женщиной, или следы присутствия других женщин, почему? Но я не застала никаких посторонних следов. Войдя сюда, ощутив запах этого дома, этой квартиры, я оказалась во власти воспоминаний. И ещё меня удивило, что здесь было чисто, пыли не было, на постели было то самое бельё, что я постелила, когда была здесь в последний раз. Холодильник был пуст, в нём так и осталось две бутылки французского шампанского и бутылки с водой, продуктов не было.
    Он не бывает здесь ни с кем, даже мои серьги с браслетом, подаренные им лежат точно, как я положила их в комоде в верхнем ящике, а мои духи стоят на столешнице… Но кто убирает здесь? Пыль стирали не более чем неделю назад…
    Я, чувствуя усталость, легла на кровать. Она пахла так, как пахла тогда, зимой… Кажется, что прошло несколько лет. Неужели мы встречались здесь всю осень и большую часть зимы почти каждый день?.. не верится… я задремала и проснулась неожиданно от звуков голосов и скрипа половиц… я села, испугавшись почему-то, будто я Маша, которую застали медведи в своём доме, а я уже переломала стульчик Мишутки и разбила его чашку, которая мне всегда представлялась почему-то голубой…
   Кирилл с порога спальни изумлённо смотрит на меня, из-за его плеча заглянула женщина.
   – Лёля… ты здесь?! – проговорил он.
   Я немедля села. Опуская ноги с высокой кровати, продолжая чувствовать себя мародёршей Машей из сказки.
   – Извини… Боже мой, я не думала… что я помешаю тебе, – я совсем растерялась.
   – Помешаешь? Чем? – изумился Кирилл.
   Он оглянулся на стоящую рядом с ним молодую женщину:
   – Вы приступайте, Гуля, не волнуйтесь, это моя жена, – сказал он женщине, что была с ним, она кивнула и ушла. – Я прихожу сюда раз в неделю с Гульнарой, она убирается здесь. Я грязи не люблю, но… Не самому же мне здесь поддерживать чистоту. А ты решила…
   Я выдохнула, и снова легла на постель, чувствуя слабость, овладевшую мной после схлынувшего волнения.
   – Мне Мила плешь на голове проела, интересуясь, что ты любишь в постели. Вот я и подумала, ты пришёл с девушкой сюда.
   Кирилл сел рядом со мной на постель, смеясь:
   – Нет, ты мне испортила это гнездо разврата, теперь никого не могу сюда привести. Ты сама-то как здесь оказалась?
  – Шопинг, – я кивнула на гору пакетов у стены, – устала до смерти, зашла за серёжками моими и… А я подумала, мне кажется, что здесь пахнет даже как тогда…
   – Гуля скоро уйдёт, пыль смахнёт только и всё.
   Он сел ближе и наклонился, чтобы поцеловать меня, и мне приятен его поцелуй, особенно на этой постели…
   – Не надо… не могу на спине лежать, задыхаюсь… – сказала я, только из-за этого я и смогла выскользнуть из его поцелуя, который увёл меня обратно в те зимние дни…
   Лёля села, я вижу, как бьётся пульс у неё на шее, шевеля ворот платья… не врёт, действительно задохнулась, и ведь ответила с желанием на мой поцелуй…
   – Проснулся, – засмеялась она, опустив свой взгляд на живот, – гипоксия, наверное, от того, что сосуды мне передавливает… хочешь потрогать?
   Я протянул руки, Лёля взяла их в свои и села ко мне спиной, положив обе мои ладони себе на живот, где через тонкую ткань платья, я ощутил целую футбольную тренировку в её животе. Я не могу не поцеловать её снова…
   – Недоволен, – засмеялся я, вдыхая разгорячённый жаркой погодой аромат её кожи и волос. Я целую её волосы, её шею: – роди мне ещё дочь, Лёля? Одни мальчишки…
   – Не шути так…
   – Да какие шутки, Ленуша…
   В спальню заглянула Гульнара:
   – Кирилл Иваныч…
   Лёля повернула голову и, улыбаясь, поцеловала меня легонько где-то в щёку. Мы вышли из комнаты на кухню.
   – Может, шампанского выпьем?
   – Выпьем, что же… – через неделю мы с Лёней уезжаем на Кавказ, к бабушке Тане, не были несколько лет, родится ребёнок, ещё нескоро поедем.
   Кирилл открыл шампанское, бокалы были здесь же в шкафу, приятное ледяное, оно пощипывало язык пузырьками.
   – Как сына думаешь назвать? – спросил он.
   – А ты как хотел бы?
   – Моего прадеда звали Дмитрий. Вопрос в отчестве, а? И фамилии.
    Я не думала об этом, действительно, отчество и фамилия…
   – И что делать?
   – Юридически он Легостаев. Но Стерх ведь уверен в своём отцовстве. Честно признаться, если это мой сын, я не хочу отдавать его ему…
   – И что ты предлагаешь?
   – Алексею надо сказать… если это мой ребёнок, он узнает всё равно. Только хуже будет.
   – Он не выдержит этого во второй раз. Он и так на грани. Ты-то это понимаешь лучше меня…
   Мы сидели некоторое время молча. Неразрешимая задача у нас…
   – Какая у тебя группа крови, Кирилл? – вдруг спросила я, я спросила раньше,
чем мысль полностью сформировалась в моём мозгу.
   – Вторая, как и у Алёшки.
   Я засмеялась:
   – Вторая? Отлично. У Игоря, представь, тоже вторая. Так что у нашего сына целый набор вариантов, потому что у меня третья. У него не может быть только первой. А вторая, третья и четвёртая – пожалуйста.
   Я усмехнулся, действительно, удивительное совпадение. И такое, которое может сделать тайну отцовства вечной. Но, может быть это хорошо? Лёля права, Алёша не выдержит уже новостей о том, что мы с Лёлей зачали этого ребёнка. Он из-за Стерха с ума сходит, а если это я опять…

  Июль совсем не баловал жарой. И хотя солнечных дней как сегодня было много, но серверный ветер остужал, не давал солнцу разогреть землю и воздух.  Лёля сообщила, что они уезжают к её бабушке на три недели. Мы встретились с ней на Чистых прудах, как когда-то, шесть лет назад. Мне казалось, прошло лет сорок с тех пор, так много произошло всего с того летнего дня, когда я случайно застал её здесь после ссоры с её Лёней.
   – Когда вернётесь?
   – Двенадцатого августа. Рожать мне примерно с двадцать восьмого по седьмое сентября, так что…Когда ещё снова увижу их…
   У Лёли зазвонил телефон, она ответила, посмотрела на меня:
   – Это Лёня, он хочет с тобой поговорить. Сейчас приедет сюда.
   Я смотрю на Лёлю. Выложить её Лёне то, что я знаю о ней и его отце, показать ему фото, что сделаны на Арбате полтора месяца назад и на прошлой неделе, когда через окно дома, что напротив квартиры в третьем этаже, сняли, как они целуются в постели… или шантажировать её этими снимками? Но её шантажировать – дохлый номер, её в оборот такие монстры брали и не добились ничего, а меня она просто пошлёт к черту, и не увижу я ни её, ни моего сына… А вот Лёнечку натравить на профессора это было бы неплохо. Это надо обдумать…
   – Как звали твоего прекрасного деда, Игорь?
   – Деда? – немного рассеянно спросил я, думая о своём. – Дмитрий звали деда.
   – То есть твой отец Дмитрий Дмитрич был? А дед Дмитрий…?
   – Игоревич.
   Она засмеялась:
   – Не может быть… Митей назовём малыша?
   Я смотрю на неё:
   – Митей?
   – Ты не против? – Лёля улыбается.
   Удивительно, с обсуждением имени будущего ребёнка, он становится по-настоящему осязаемым. Даже больше, чем посещение УЗИ. Это волнующе и трогательно. И даже то, что мы здесь, чтобы встретиться с её Лёнечкой делают более реальным моего сына. Мы вошли в кафе, куда должен будет прийти её Лёня, как он сказал, через четверть часа.
   Но он явился даже раньше, бежал что ли? Он вошёл в кафе и сразу увидел нас, вернее Лёлю, будто радаром настроен на неё, она руку не успела даже поднять, а мы сидели далеко от входа и за колонной, но он вошёл и сразу повернул голову туда, где были мы. Вернее – она.
   – Привет, – сказал он, подходя, и протянул мне руку. Что же, хотя и нет у меня хуже врага, но нет и лучше друга, который уже дважды спас мне жизнь. Рукопожатие у него крепкое, но сухое, я не друг ему…
   Нам принесли кофе, он тоже заказал чёрный, а Лёля сегодня пьёт капучино.
   – Что это вдруг? – спросил он её, как и я знает, что она всегда берёт чёрный без молока и сахара. А сегодня и сахар всыпала.
   – Не знаю, – пожала плечами Лёля, усмехаясь. – Скоро и чай с молоком пить начну, должно быть.
   – Я, собственно говоря, с тобой пришёл поговорить, Игорь, – сказал Легостаев, когда официантка оставила нас с нашими чашками.
   – Я уже понял. Территорию пометить хочешь? – усмехнулся я. Как же я его ненавижу… у меня в глазах темнеет. И почему мы с ним оказались так перепутаны нашими жизнями.
   – Именно, – сказал он, сверкнув стальными, как его скальпели, глазами.
   – Ну-ну, и как же ты надумал поделить наше общее добро? – чувствуя, как у меня дрогнула щека, проговорил я.
   Но он, очевидно, подготовился:
   – Скажи, как ты представляешь себе воспитывать сына? – спросил он.
    Да не возьмёшь ты меня этим, у меня было время подумать с тех пор, как ты опять встал между мной и Лёлей и моим сыном непреодолимой стеной.
   – Как все, – невозмутимо сказал я. – Как воспитывают разведённые пары. Видеть его, общаться с ним. Мой сын, моё отчество и фамилия. Или ты намерен присвоить?
   – Ладно, твоё имя… – соглашается он. Он не смущён, тоже успел пережить и обдумать происходящее в их жизни. – Я не претендую, хотя по закону ребёнок мой.
   – Но ты-то знаешь…
   – Я только из благотворительности не настаиваю, – он уверен в себе. – Но как ты воспитывать его будешь?
   – Я должен видеть его, – мне начинает казаться, что я проситель. Конечно, я виноват, конечно, я испортил ему жизнь навсегда, но я не хочу, и не буду выпрашивать у него моего сына!
   – Жить к нам переедешь? – ещё усмехается!
   Я сатанею:
   – Может Лёля ко мне переедет?
   Мы с ним пронизываем друг друга пламенными взглядами, и вдруг:
   – Так! Хватит!– Лёля хлопнула ладонью по столу, сверкая глазами, – вы меня и моего ребёнка делите?! Да вы… Вы… совсем что ли? Ещё не родился мальчик. Я не знаю, как и что будет, давайте родим, а там решать станем. Ни я и никто из нас троих не знает, что это такое – «ребёнок». Гулять, Игорь, будешь приходить первые недели, а там и решать станем. Вот и всё.
   Мы оба посмотрели на неё. Конечно, решать только ей, как бы мы не спорили, она решила уйти от меня к нему в один миг. Даже и не решала, ушла и всё, вернее, возвратилась… И он, её муж, её Лёня, в своём праве и она тоже, это ведь я подстроил им расставание… Чёрт, как же плохо, что Оля не справилась с задачей!.. я даже обвинить их ни в чём не могу. Только её в измене мужу с его же папашей! Только это надо умело ввернуть, чтобы разбить их союз, но чтобы она не узнала, что это я опять подстроил, иначе не я получу её, а профессор. Вот задачка-то, посложнее тех, что мне «верный человек» задаёт. Там мне легко всё просчитывать, а этих двоих мне просчитать не удаётся уже несколько лет.
   Но вот мы прощаемся и даже снова пожимаем друг другу руки.
   – И цветы прекрати каждую неделю присылать! – говорит Легостаев.
   Я захохотал, всё же его это бесит, хоть чем-то могу его задеть:
   – Да щас! Это уж моё дело, – ответил я.
   Меня не слишком злит Стерх сегодня. Я вижу, как спокойна Лёля при нём, она вообще сейчас куда более равнодушна к окружающему миру, будто постоянно прислушивается к тому, что происходит внутри неё.
   Ей стало безразлично даже то, что Мила звонит бесконечно отцу, и он уже отключил мобильный, матерясь при этом под мои смешки: «А ещё меня учил поосторожнее с девушками быть!», на что он досадливо ответил: «Откуда же я знал, что она так вцепится? Замужняя девушка, ребёнок маленький…». На это я хохочу ещё пуще: «песочница с зыбучим песком оказалась!», он со вздохом качает головой: «И не говори! Я забыл, что бывают такие опасные липучки. Жуткое дело…»
   Мы успели переехать в новую комнату за три дня до отъезда на Кавказ. Это было удивительно и непривычно спать на такой просторной кровати: у нас с Лёлей ещё никогда не было такого большого ложа. Свет из окон в этой комнате был другой, уличные фонари почти не загораживали деревья, получалось, что здесь светлее, чем в нашей прежней спальне. Белеет парусом балдахина кроватка у дальней стены, запах роз плавает по комнате. Это мои розы. Мне надоели Стерховы букеты, теперь я приношу Лёле цветы, в результате его букеты переехали на кухню, а мои «живут» с нами…
   – Ты придумала имя сыну? – спросил я, снимая её щекочущую мне кожу прядь с лица.
   – Митей хочу назвать. А ты? Ты не против?
   – Стерх не будет против?
   – Думаю, нет.
   – А когда нашего сына родим?
   Лёля села на постели, собирает волосы ладонью, заплести собралась…
   – Давай родим первенца, а? – она посмотрела на меня. – Что-то мне страшно, как подумаю, что какие-то пять-шесть недель осталось…
   – Правда, боишься? – удивился я, тоже сел в постели.
   Лёля не улыбается, вроде и не напугана явно, но выглядит правда немного напряжённо:
   – Как экзамена по анатомии, когда мозги не выучила. Всю ночь не спала, сердце замирало.
   – Сдала же на «четвёрку», – улыбнулся я.
   – Здесь «четвёрка» не сгодится, так ведь?
   С убранными волосами лицо у неё становится совсем маленьким, точно отец сказал, совсем ничего не ест…

   Ребята уехали на Кавказ. На следующий день после их отъезда позвонил Стерх. Узнав, что они уже уехали, он растеряно немного спросил, куда именно, и когда я ответил, он вдруг взорвался:
   – На Кавказ?!.. Как на Кавказ?! И ты отпустил?! – заорал он в трубке. – Да вы что, олухи чёртовы, какой на хрен сейчас Кавказ! Там банды бродят как стада коз повсюду! Что ж ты…. Твою мать…
   – Я? Что ты орёшь?! Кто это знает!? – воскликнул я, возмущённый тем, что он вздумал нападать на меня, но сам, очевидно гораздо более в курсе.
   – Я… я знаю… – подтвердил он мою догадку. Странно сказал совсем другим голосом, всё возмущение будто с первым взрывом испарилось. А дальше говорит, похоже, с самим собой: – Вот чёрт, что же я не спросил её… даже не подумал…
   Он отключился. А я с этой минуты замер в ужасе. Я не боялся так никогда раньше. Я никак не мог связаться с ними, никакого роуминга там не было, Лёля даже телефон не взяла с собой… Теперь оставалось только одно: ждать, слушая новости каждый день. А они наводили ужас: на третий день после их отъезда, боевики атаковали какую-то заставу на территории Дагестана, и стали говорить о разведках боем, и о том, что готовится полномасштабное наступление. В Кабарде, Ставрополье каждый день совершались набеги боевиков, гибли десятки людей, в том числе и мирных…
   А за три дня до их намеченного возвращения, бои в Дагестане велись уже в полную силу. Я не знаю, сколько седых волос прибавилось в моей бедной голове за эти недели, в моих светлых волосах седина была почти не заметна, хотя бы что-то хорошее от белобрысости…
   Мымроновна недоумевала на работе, где у меня теперь в кабинете с самого утра гремело радио, и мой вид смущал её:
   – Кирилл Иваныч, ты, что встрёпанный такой который день? Девушка бросила? – наконец спросила она, усмехаясь.
   – Что? – я не понял, о чём она. – Нет. Какая там девушка… Сын с невесткой уехали на Кавказ.
   Галина перестала ухмыляться:
   – Что ж ты отпустил-то? Нашли время по Кавказам ездить.
   – Откуда я знал… да и не было вроде ничего такого…
   Галина поспешила успокоить:
   – Ладно, не нервничай, Бог даст, всё тихо там. Живут же там люди, не все воюют.
   Я вздохнул:
   – В воюющих городах всё время кто-то живёт и гибнет каждый день. Даже в Сталинграде оставались люди…
   – Вот и не нервничай, всё равно не изменишь ничего теперь, только жди, когда приедут.
   В своём нервическом состоянии я дошёл до того, чтобы возобновить все свои бывшие связи, удивительно, что ни одна моя прежняя подружка не отказалась встретиться со мной, хотя почти все или успели выйти уже замуж или имели сожителей. Я удивлялся про себя, как они легко идут на измены, одна готовилась к свадьбе через неделю, другая созналась, что беременна уже по окончании свидания:
   – И какой срок? – изумлённо спрашиваю я.
   – Двенадцать недель. Ты и не заметил? – смеётся она. – Муж как о беременности узнал, прикоснуться боится, а мне что, рукоблудием заниматься что ли?
   Я ничего не ответил на это. Я ничего уже не понимал… Ни в женщинах, ни в жизни, особенно в моей собственной.
   А новости всё приходили и не способствовали успокоению. После чехарды правительств назначили нового премьера, который производил какое-то удивительное, ещё мной до конца не осознанное впечатление, но казался спокойным и уравновешенным человеком, настоящим мужиком на фоне абсолютно всех, кто торчал в телевизоре, представляя властные структуры.
   Учитывая разматывающийся, очевидно, маховик войны, представляется очень удачным то, что именно такой оказался у власти. Впрочем, поживём, увидим. Только бы дети вернулись…

    А мы проводим время снова в райских кущах Лысогорки. Ничего ни о какой Чечне мы не думали и не слышали здесь, где телевизор работал ещё хуже, чем раньше. В Пятигорске мы купили бабушке и деду новый телевизор Samsung и видеоплеер и много кассет, теперь они могли развлекаться просмотром фильмов. Я подарила бабушке множество кассет с советскими фильмами, и новых теперешних, среди прочего несколько фильмов Гринуэя, не будучи уверенной, что ей придётся по душе странный режиссёр, которым увлекались мы с Лёней мне. «Интимный дневник», – один из последних его фильмов, мне нравился больше всех. Шокирующий «Дитя Макконы», «Повар, вор, его жена и её любовник» – всё это жутковатые эстетствующие фильмы, которые я смотрела чаще одна, но Лёня понимал и смотрел их вместе со мной, хотя киноманом, как я, никогда не был.
   С ним мы больше смотрели live записи с рок-концертов, что мне нравилось, как и ему. А ещё я люблю фильмы ужасов вроде «Чужих», Кирилл посмеивался надо мной, что такие фильмы нравятся благополучным людям, чтобы чем-то щекотать себе нервы. Я не спорю, конечно, это так и есть. Например, Лёня не смог смотреть вышедший в том году «Чистилище» о Чеченской войне, я спросила его почему: «Это напомнило тебе то, что было там?». Он посмотрел на меня: «Там было не так. Там не было кино. Этого не передать никаким фильмом, Лёля…» в тот момент у него стали такие глаза, что я почувствовала, будто через него идёт трансляция того, что он видел там, что чувствовал там, о чём он думал там, что видел во сне, когда был там… и я знала это, будто была там с ним. Я чувствую всё, что чувствует он.
    Здесь, в Лысогорке он исписал своими записками для диссертации уже целых две тетради в клеёнчатой обложке по 96 листов. Он изучил истории болезни, в том числе мою, кроме того, те, что я приносила ему из моего отделения, просмотрев архивы, я нашла несколько подходящих для него, он ещё и по другим больницам Москвы проехался, собирая материал, и набрал уже изрядное его количество, и успел не только изучить, но и «переварить» в своей голове. А теперь на основе тех своих записок начал делать выводы.
   Эдак он аспирантуру свою за год увенчает диссертацией. И когда время находит? Спит в два раза меньше, чем все… я спрашивала его об этом, он удивлённо говорил: «Да времени полно, не надо тратить впустую и хватит на всё. Люди слишком много едят, болтают, спят, валяются перед телевизорами, «убивают время», вместо того, чтобы тратить его с пользой. Хотя иногда приятно и даже полезно потратить время ни на что, отдых нужен всем. Может быть, у меня сил больше, чем у других, вот и всё?»
   Я горжусь им. Я горжусь тем, что из всех он выбрал меня, и понимаю, какое это счастье.
   Бабушке Тане я рассказала, что ношу ребёнка другого человека, не Лёни. Мы с ней были заняты ощипыванием курицы, что зарубили утром, чтобы сварить из неё суп к обеду, бабушка заговорила в который раз о том, как вовремя мы ребёнка «сообразили», на что я, не в силах дольше умалчивать, сказала:
   – Не с Лёней я «сообразила», как ты говоришь. Не его сын. Другого.
   Я обмерла. Да что же это делается?! Если Лена такое делает, что тогда ждать от мира? Тогда конец? Приближается этот конец века, тысячелетия и ним Конец Света?
   – Как же это, Лёля? Ты… распутничаешь?
   Она немного путанно и не очень понятно рассказывает о том, что они, оказывается, разошлись год назад и тогда…
   – Но Лёня-то что?
   Лена вздохнула:
   – Да плохо… Лёня принял меня и ребёнка принял, но того человека он не может же принять и странно было бы требовать от него это.
   – А что ты? Ты-то что, Лена?!
   – Я не знаю, бабушка, я не знаю, как поступают люди в таких ситуациях… – я не в силах сказать ей ещё и о Кирилле.
   – Люди стараются не попадать в такие ситуации, – хмуро сказала бабушка.
   Да это неожиданно. Тем более что мой Алексей, как и раньше, во все их прежние приезды посмеивается:
   – Повезло же парню, Ленка на сносях совсем, а не отказывает. Хорошо, что в саду спят. Правда, теперь соседи подсматривают, ты знаешь? Мне давеча Кипрейкин  рассказывал. Забора-то нет, межа и всё, на родник пошёл, услышал, ну и углубился в наш сад…
    – Бесстыжие глаза, пусть в телевизор смотрит, старый сплетник, – рассердилась я. Но Лене сказала.
   А я сказала Лёне, на что он рассмеялся:
   – Да я видел его. Он не один раз как говорит, «случайно увидал», у него уж наблюдательный пункт, – Лёня хохочет. Он смеётся так заразительно, что и я не могу не улыбнуться.
   Так легко и свободно как здесь я не…
   …не чувствовал себя давно. Ни отца, который мне очень близок, но он слишком близок и Лёле и по-прежнему до безумия влюблён в неё, что всё же заставляет меня беситься от ревности временами, ни Стерха, который вездесущ и неустраним. Здесь мы вдвоём посреди райского сада. Настоящего райского сада. Что мне, поэтому любопытный пожилой сосед? Да и Лёле здесь легче, чем где бы то ни было…
   Вчера мы с дедом Алексеем ездили в центр за продуктами. Там у кого-то из местных мужиков забуксовала машина, застряв в колее дороги, размытой после дождей, закончившихся позавчера и превративших на время и Подкумок в бурный мутный поток и дороги в жёлтые ручьи и реки. Они подсохли, конечно, но не полностью, вот и застрял «Жигулёнок» третьей модели по самое днище в жирной местной грязи. Но с моей помощью выкатился на сухую и более твёрдую почву. Всё это происходило, пока дед Алексей получал хлеб в пекарне, когда он вышел, парень, которому я помог, как раз вылез из-за руля и дал мне какую-то ветошь вытереться от грязи, в которой я, конечно, извозился вместе с его товарищем.
   – Так вы Горельских значит внуки! – сказал парень, – здрасьте, Алексей Николаич, – кивнул он деду Алексею, – а что не ходите гулять? Или с нами деревенскими аборигенами москвичам зазорно? Приходите до нас, мы через пять домов живём. Я Виталя, эт мой шурин Костян, – он показал на второго парня.
   – Спасибо, Виталик, у меня жена сильно беременная, не очень по гостям походишь, – сказал я, улыбаясь, – но за приглашение спасибо. И мы не москвичи, мы из Н-ска.
   Он усмехнулся, вообще довольно симпатичный парень этот Виталик:
   – С Н-ска всё равно, что москвичи. Ну, глядите, беременные, как хочите. Тебя как звать-то, не москвич?
   – Алексей.
   – Бывай, Лёха, спасибо, что помог и не побрезговал в грязи изгваздаться, – он пожал мне руку, уже вполне чистую.
   Когда они уехали, а мы надевали мотоциклетные шлемы, дед Алексей сказал мне:
   – Этот Виталька – бандит местный наш, всю станицу с братьями под себя подмяли. Мне-то всё равно. Я не торгую, не мастерю ничего, что мы им, пенсионеры, а тех стращали, деньги отбирали, как-то одному вытоптали весь огород, а другому сарай сожгли. Мелочь, конечно, но у нас тут и это серьёзно. У них и оружие есть, говорят, даже автоматы, – дед Алексей потёр тощую петушиную шею с мощным кадыком. – Но с другой стороны, одному насильнику, которого районная милиция отпустила за деньги, башку проломили, все знали, что это они, но не выдали, – дед посмотрел на меня: – Как в стае теперь живём, однако.
   – У вас, значит «смотрящий» в станице больше за порядком смотрит, чем милиция? Понятно. И что, мужики поддерживают или не признают?
   – Да скорее признают, от властей-то не знаешь чего ждать. А с этими хотя бы понятно всё, – сказал дед Алексей.
   – «Крёстный отец» значит?
   – Это как в кино американском? Ну, так… наверно.
Часть 15
Глава 1. День рождения номер двадцать шесть
   Это утро за три дня до отъезда начиналось как обычно. Я проснулась раньше Лёни, в саду уже давно взошедшее солнце высушило росу на листьях черешни, раскинувшейся над нами, и приятно щекотало своими лучами кожу. Лёнины волосы, ресницы, брови, ухоженная борода, даже бородка, волоски на груди и руках ярко золотились в его лучах, проникающих сквозь крону.
   Удивительно, что у него нет веснушек, почему-то подумалось мне. Под моим взглядом он тоже стал просыпаться, потянулся ко мне руками, губами, всем прекрасным стройным своим телом, с благородными шрамами на левой стороне. Прекрасный мой возлюбленный, сегодня ты родился двадцать шесть лет назад…
   – С днём рождения, милый, – прошептала я, обнимая его голову, запуская пальцы в его волосы…
  …в мои волосы… это такая приятная ласка, когда Лёля вот так обнимает мою голову. Её тонкая, тёплая, душистая кожа под моими руками, губами… Лёля… обнимай меня, целуй меня, принимай меня, ты мне даришь жизнь каждый день своими объятиями… Лёля, мой воздух, моё дыхание, мой пульс, без тебя нет даже моего тела, что уж говорить о душе… Лёля… какое это счастье, что ты любишь меня… безграничное, безбрежное, беспредельное счастье…
   …её волосы взялись мелкими завитками от пота на висках и на шее, я целую блестящие ресницы, она улыбается, щекоча меня ими…
   – Ты меня видишь нагой каждый день при полном свете солнца здесь, где мы… я теперь не такая как была тогда, девять лет назад.
   – Теперь ты ещё прекраснее. Тогда мне казалось, что нельзя любить и желать больше, но что я знал тогда об этом?.. Что я сам был тогда… Наверное, ещё через десять и двадцать, и сорок лет, и ещё через двадцать после тех сорока перед нами откроются ещё и ещё грани и горизонты, о которых мы сейчас ещё можем даже догадываться…
   Лёля смеётся:
   – Как говорит «Русское радио», чем дальше в лес, тем толще партизаны? Может, склероз там нам откроет свои горизонты…
   – А ну, иди сюда, мой толстый партизан! – подхватываю я её смех, она шутливо вырывается из моих рук, и вдруг мы оба вздрагиваем и замираем, прислушиваясь.
   Густой воздух жаркого утра рассёк сухой трескучий звук, который я узнал сразу и спутать который я ни с чем никогда не смогу: это автоматная очередь.
   Такого лица я у Лёни не видела никогда, он побелел, сразу стал старше, будто пилотка на голове со звездой…
   – Одевайся сейчас же! – он приказывает и не подчиниться нельзя. А сам прислушивается, вытянувшись как антенна. – У них тут бандиты, может разборка какая…
   Но очередь повторилась, а за ней уже не одна, а сразу, будто шквалом – много. И снова будто молчание.
   Собачий визг…
   Я задрожала от страха, ноги не сразу попадают в шлёпанцы. Лёня застегнул джинсы, продолжая прислушиваться, обернулся на меня:
   – Готова? Бегом в дом! – он хватает меня за руку. – Спрятаться вам надо, жаль, погреба нет, а в подпол вы не влезете все…
   Мы бежим, пригибаясь, к дому, брешет рыжая Пальма, привязанная в саду у будки и старая уже Найда – во дворе. Бабушка и дед, растерянные и бледные, выскочили  во двор, смотрят на нас:
   – От околицы стрельба, с востока… это не наши… наши такого в жизни не устраивали. Что это, Алёша?
   – Говорите у ваших автоматы есть? – вид у него как никогда, он взрослый, сильный, напряжённый. Каждый нерв, каждый мускул подчинён одному. Воин.
   – Лёня… Лёня, да ты что?! – Лёля почти завизжала, поняв, что Алексей её хочет идти разобраться с тем, что же происходит. – Не ходи… – бессильно выдыхает она, поняв, что не сможет помешать ему.
   Он посмотрел на неё, улыбнулся:
   – Не бойся, Лёля. Спрячься. О ребёнке думай сейчас, не обо мне, ничего со мной не будет, не забыла, я счастливый? – он говорит с ней спокойно, мягко, и так, что нельзя не послушаться его, потому что он уверен и силён.
   Она вцепилась в него, в его плечи руками, смотрит ему в лицо и её взгляд становится таким же решительным и жёстким как его сейчас, будто они отражаются друг в друге:
   – Я жить без тебя не останусь, учти! Сына своего отец вырастит. Ты слышишь?! – без голоса почти говорит Лена, глядя в его лицо напряжённо так, что ясно, в этом лице вся её жизнь…
   И его лицо меняется снова, опять становится просветлённым и юным, как тогда, когда мы впервые увидели его здесь, в нашей Лысогорке, семнадцатилетнего длинноволосого и безбородого мальчишку в убитых на нашей пыльной дороге белых кроссовках… Он опять становится тем, кто песни нам пел под гитару ещё вчера, тот, над кем беззлобно, и даже любя, подшучивает мой Алексей…
   – Не надо так говорить, у меня же день рождения сегодня, милая, – он коснулся её лица пальцами. – Придётся вернуться, отпраздновать же надо. А пока… я прошу тебя – спрячься. Если что с тобой, я тоже не останусь тут. И… Митю нашего сбереги тоже, слышишь?
   Они целуются так, будто знают уже, что это такое – на войну прощаться… Откуда им знать, генетическая память что ли во всех в нас?.. Но когда позже, в бане, где мы схоронились втроём, я сказала это вслух, Лёля сказала, посмотрев на меня:
   – Я провожала его уже на войну, ба… Три года тому ровно, на месяц раньше это было, в июле 96-го… Его едва не убили там. Шрамы на нём видела? Это оттуда.
   Что, ещё сюрпризы будут?
   – Алёша был в Чечне? – изумился Алексей. – А что же не рассказываете-то?
   – Если всё рассказать, дедуль, что творилось и что мы сами натворили… Лёля вздохнула, – ох, нехорошо как… что это, как думаете?
   – Хорошо, если соседские бандиты… но…
   – Да чечены это, ясно, как день! Лёшка сразу понял, – выпалил Алексей.
   Я напустилась на него, увидев, как побелела Лена… Ей сделалось нехорошо, вырвало, из-за чего она выбежала во двор.
   Автоматные очереди продолжали разрозненно стрекотать то тут то там. И  собак больше не слышно, примолкли даже наши… Я напоила Лёлю водой. Хотела молока дать, но от одного упоминания её вывернуло опять. За воротами послышались голоса и не наши. Чужой говор, не наш язык…
   – Лена. Ты спрячься в баню, нам, старикам, что они сделают… – прошептала я.
   – Я не брошу вас! – заартачилась Лена.
   – Ты слышала, что Алёша сказал, спрячься сейчас же!
   – Вместе пошли!
   – Мы в доме будем, если что, скажем – нет никого больше. Иди, Лена!
   Она заплакала и послушалась. А мы с Алексеем ушли в дом. Собаки опять брешут, и скоро становится ясно, что стреляют в основном по собакам, потому что уже через час совсем нет и лая…
   – Нехорошо, что мы разделились, – через три часа безмолвного сидения и прислушивания к звукам за стенами, сказал Алексей, – беременная, если с ней чего там сделается? Надо поглядеть. Я схожу.
   Он вернулся через полчаса, сказал, что Лена нормально, только плачет. От беспокойства я не нахожу места, не могу даже сидеть. Примолкли даже куры во дворе. А стрёкот автоматов, вроде смолкший, вдруг возобновился вдали. Но потом опять тихо, будто выключили...
    А ещё через четверть часа заколотили в калитку наших зелёных железных ворот. Мы переглянулись с Алексеем. Бандиты не стали бы стучать, сломали бы… хотя у нас крепкая железная калитка. Алексей, бледный до зелени, встал. Я за ним.
   – Не ходи, Танюша, – сказал он мне очень тихо.
   – Ты слыхал, что дети говорили друг другу? Ты думаешь ты мне меньше дорог, чем Лене Алёша? Я с тобой. Как живём тридцать лет вместе, так и… я не стала произносить вслух страшного слова, – словом, я с тобой, хоть куда.
   Он улыбнулся. Мы вместе вышли на крыльцо, Алексей крикнул:
  – Кто?
   – Это я, Кипрейкин, – это тот самый наш сосед, что подглядывал в саду за молодыми. – Открой, Алексей Николаич!
   Мы открыли. Но за спиной у Кипрейкина оказался целый отряд вооружённых людей, от одного вида которых у меня ноги подкосились от ужаса…

   Пятый дом… каменный в два этажа, я добежал быстро до дома местного «авторитета», постучал в окошко, перемахнув в палисадник, почти не тронув розовую мальву. Он выглянул сам, кивнул сразу, отворилась дверь. И калитка сразу.
   – Ты чё, москвич? Напужалси? – усмехнулся он.
   – Не москвич я, хочешь, зови Лютер, – сказал я.
   И вдруг услышал из глубины из комнат знакомый, но давно не слыханный голос:
   – Кто это там имя Лютера присваивает?!
   Я глазам не верю – Волков! Это он вышел из комнат сюда в богатые по местным понятиям сени, где были мы с Виталиком, местным авторитетом.
   – Лютер!.. Да ба!.. Бородишша! Ах ты, морда медицинская! – он раскрыл руки с громадными своими ладонями:
   Мы обнялись с ним.
   – Пацаны, это ж Лютер, я рассказывал! – он хлопает меня по спине.
   – Что, тот самый, что спас вас всех там? – изумляется Виталик. – Ну, дык ясно тогда… А я думал ещё, странно, пижон московский, а машину из такого говна вытащить не отказался… Так ты Лютер, значит? – он смотрит на меня уже без насмешки, – Славка нам тут про тебя целую историю рассказал и про любовь, и про музыку… что, правда и музыка твоя и… Лёля? Это вот эта вот беременная жена – Лёля и есть?
   – Так ты тут с Лёлей?! – воскликнул Волков, хохоча, – хоть посмотрю. Ох, пацаны, он нам все бошки своей Лёлей этой проел! Как спать, он давай звать её! Мы угорали со смеху над ним!.. А Масёл как? Всё в ментах московских? И на гитаре с вами бренчит? Он мне диск-то прислал. Ну, ты расскажи…
   – Да не досуг рассказывать, Волков, ты как здесь сам-то?
   – Так я к родным в гости… подожди, а ты тут как?
   – Он у Горельских – зять, – сказал Виталик.
    – У Горельских?!.. Так Лёля, это Ленка ихняя?! – захохотал он, – помню я её в детстве, коленки сбитые, лучше всех по деревьям лазала… это Лёля твоя? Ну и ну. Вот знал бы я…
   – Теперь она сильно беременная у него, – вставил свои пять копеек Виталик.
   – Иди ты! – хохочет Волков. – Ну, вы молодца!
   Его весёлую речь оборвала выстрелы за стеной. Мы все переглянулись и перестали улыбаться. Волков опять стал похож на себя, того, трёхлетней давности…
   – Чечены? – спросил он.
   – А кто ещё, они, конечно.
   Мы смотрим друг на друга, потом на Виталика:
   – Сколько нас? – спросил я.
   Виталик смотрит на нас серьёзными уже глазами, в них вливается свинец, как в наших:
   – Трина… пятнадцать с вами двоими. А вот стволов… стволов – немного, пацаны. Четыре автомата, но «Макаров» есть и два «ТТ»… Но есть семь гранат, ножи хорошие, сами точили.
   – Собирай мужиков, Виталя, всех, кто пойдёт. Хоть с вилами, хоть с лопатами и топорами. Может ружья у кого охотничьи есть. Чечены боятся только сильных. На понт пришли взять, суки. Это в их стиле, – сказал Волков.
   Оказалось их семьи спрятались в погребе. Они же собирались в доме обороняться, если приблизятся. Но так проиграем, самим напасть надо. Контратака нужна. Но партизанская.
   Мы решили, пока собираются все боеспособные мужчины по станице, выйти с разведкой, понять, сколько бандитов пришли, где они.
   Я старался не думать о Лёле сейчас, как не думал тогда в Чечне о ней. Но тогда она была далеко, в безопасности, а теперь здесь, рядом с этой стрельбой, с бандитами…даже убежать не сможет… Боже, нет, нельзя сейчас о ней думать, это парализует мой разум страхом.
   Через три часа мы были готовы. Всего нас собралось двадцать три человека. Против нас семьдесят девять обвешанных оружием беспощадных головорезов, которые пришли грабить и убивать, а мы почти без оружия, возле своих домов, со своим добром, и семьями. Но именно это делает нас сильнее. Что против нас эта сволота? Нам или победить или сдохнуть, а им награбить и понасильничать.
   – Коли ты Лютер, «Макарова» тебе дам, – сказал Виталик серьёзно.
   – Ты лучше дай мне автомат и пару ножей. Да гранат, «Макаров» мне тут не товарищ.
   Он посмотрел на меня, но оружие выдал. Мы знали, что бандиты, не рассчитывая на сопротивление, разбрелись и разъехались по мирной станице, в поисках поживы.
   – Может и мы их по одному… – предложил кто-то.
   – По одному, но идти надо всем нам вместе, чтобы ни один не вырвался. Всю станицу зачистить, но тихо, не то они убивать направо-налево начнут, без разбора. Ещё дома подожгут…
   Мы все посмотрели друг на друга.
   – Куда прежде идём?
   – Где самых ближних видели?
   – У журавля двое стояли, воду пили.
   – Как бы не отравили колодец-то, – нахмурился кто-то из взрослых дядек, почёсывая тёмно-коричневую от вечного уже загара небритую щёку.
   Мы все переглянулись.
   – К журавлю идём. Только тихо работаем, без шума, снимаем ножами, кулаками. Кто драться востёр?
   Я вышел вперёд, Волков со мной, и ещё один. У журавля мы уже никого не застали. Но увидели тех двоих за три дома от колодца, они стреляли по мечущимся курам в чьём-то дворе. Тихо, стараясь на шуметь, мы догоняем их. Собаки не брешут, почти всех постреляли.
   Мы близко… Один мужик бросился с «оружием пролетариата» – камнем и проломил голову первому, Волков безмолвно зарезал второго в тот же момент, оба напали сзади, зажав жертвам рты. Трупы мы затащили во двор так, чтобы с улицы не было видно.  Потом станем разбираться, а сейчас освободиться надо от нашествия.
   После первой пролитой крови все сплотились. Будто поняли, что всё всерьёз. Никто не сбежал домой прятаться. Были мы тут возрастом от двадцати до семидесяти лет и все готовы были умереть за свои семьи, спрятанные по погребам и баням. Да и добро всем было жалко, ведь люди живут на этой земле…
   Поэтому следующих двадцать бандитов мы прикончили так же тихо и безжалостно, тем более что четверых застали за разграблением чьего-то дома, в другом дворе пятеро вытащили на двор хозяев супругов и детей подростков и, измываясь, пугали, что отрежут головы, заставляли отдать деньги, стреляли над головами и по гусям, бестолково гогочущим в загоне...
   В следующем – трое тащили женщину в сарай. Ещё один валил другую, орущую дурным голосом, прямо во дворе, задирая ей юбку чуть ли не на голову… этому я чуть ли не с наслаждением приложил по голове прикладом. Пульс был, он живой, если захотят судить потом. Мы связали его.
   А троих прикончили ножами, и ломая шеи и головы, сразу трое смельчаков. Праведная ненависть и возбуждение от крови и смерти превращало нас в сплочённый и беспощадный отряд мстителей. Мы забирали оружие и скоро все были тоже вооружены неплохо.
   – Что это за автомат такой мудрёный, – хмурились двое мужиков, разглядывая израильский «УЗИ». Волков показал им как пользоваться. Мы проходили их в учебке. Но у большинства бандитов были наши «калаши».
   Ещё тридцать бандитов мы обезвредили в следующие два часа, чувствуя успех, мы становились решительнее, смелее и беспощаднее. И постреливать стали, полагая, что если бандиты и услышат, то решат, что это свои.
   – Слушай, а где же милиция-то местная? – спросил я.
   – Я – милиция, – сказал длинношеий лопоухий парнишка на пару лет моложе меня, он «Макаровым» своим обезвредил троих уже, одного рукояткой по виску оглушил, а двоих ранил, их мы тоже, разоружив, связали и сунули в сарай.
   Волков засмеялся:
   – Тебя как зовут-то, милиция?
   – Мишка.
   – Смотри не засади нас потом как бандформирование, а? А то с вас мусоров, станется.
   Все посмотрели на него. Он растерялся даже:
   – Да вы чё, мужики… – он захлопал рыжими ресницами, совсем пацан…
   Но мы возвращаемся к нашему сражению:
   – Сколько осталось чечен?
   – Дак, не все и чечены, видел, вон те два, что корову у Лещенка зарезать хотели, хохлы.
   – Откуда ты знаешь?
   – Размовляли, суки. И арабы что ли ещё. И русские есть.
   – Сволоты всегда много…
   Перевес уже был на нашей стороне, мы вооружились, никто не был ранен.
   – Где оставшиеся, кто видал?
   – К тем домам, что за полынным пустырём пошли, к горам.
   – Где Горельские?
   – Где татары и Горельские…
   Все посмотрели на меня…

   Чеченцы заходят в дом, оттолкнув меня, так, что я упала бы, если бы не Алексей. Обняв меня, он шепчет: «Пусть берут, что хотят, чёрт с ними. Лишь бы Лену не нашли». От страха за Лену у меня и так темно перед глазами.
   – Где девка? – спрашивает бандит с платком на голове, борода у него такая густая и чёрная, что кажется каким-то жутким гнездом, таящим в себе чудовищных насекомых, он небольшой, но с огромным хрящеватым носом.
   – Какая девка? Внучка? Она не девка, беременная, на сносях.
   – Нам это всё равно, если беременная, в «угадайку» сыграем, – он смеётся похабно, говорит что-то своим не по-русски, они мерзко ржут. – Знаешь, что такое «угадайка», бабка? – он подходит ближе, и я чувствую от него запах немытого тела и… дыма какого-то, гашиш что ли? Под шмалью ещё…
   – «Угадайка», это, бабка, весёлая игра: кто в животе у твоей внучки, мальчик или девочка.
   – Мальчик…
   – А вот мы и поглядим, что ваше шайтанское УЗИ, не врёт ли. Сначала покрутим её, а потом сыграем. А не выдашь внучку, мы тебя, старая, подпортим. Слыхал, дед?
   – Да вы что? Уехали они, ещё вчера уехали! – воскликнул Алексей. – Домой в Москву.
   – Врёшь ты, Алексей Николаич! – протявкал Кипрейкин, – ещё утром в саду опять петушилися…
  – Как же ты можешь… – выдохнула я, оседая, от слабости, у меня чернеет перед глазами. Алексей посадил меня на лавку.
   – В бане она! – радостно провозгласил Кипрейкин. – Берите, тока нас не трожьте.
   Бандиты метнулись в баню, вышибая прикладами дверь крепкую, дубовую, Алексей сам выстругивал на верстаке, сам навешивал, её просто так не выбьешь. Алексей бросился было преградить путь, но его отбросили, тогда он, вставая, с разворотом ударил Кипрейкина в лицо, да так, что тот повалился и лежал недвижимо мешком с мухобелью, вот ведь падаль…
   Притащили топор, пока по дому, выбрасывая тряпки, книги, роняющие страницы, сновали трое или четверо бандитов…
   Конечно, перед топором, в конце концов, дверь не устояла… Шум борьбы послышался, грохот шаек, бросается она ими, что ли… я трясусь, кинулась было, но меня отбросили, я ударилась так, что оглохла на какое-то время, и почти не слышу истошного крика, с которым Лену вытащили на двор.
   – Ну што, помылась в бане? – чернобородый мерзавец обходит вокруг неё, оглядывая нагло. Он ей чуть выше плеча. – Ишь ты, цаца какая, видал я таких, сук московских, всегда хотел наклонить…
   – Башку потеряешь свою вшивую, наклонять нас! – прорычала Лена.
   У меня в глазах потемнело, убьёт ведь…

   У меня нет ни рук, ни ног, ни тела, ни головы, только сердце, которое орёт: «К Горельским пошли…». Я почти не слышу, что вполголоса говорит мне Волков:
   – Погоди, Лютер, не кидайся, и твоих прикончат, и сам без толку погибнешь, – Волков удержал меня за двадцать шагов от зелёного забора. – Мужики посмотрят, чего там, тогда и…
   Я смотрю на него, но я не вижу, передо мной только одно: Лёля там одна с беззащитными стариками…
   – Волков, ты не понимаешь… это ЛЁЛЯ, – захлёбываюсь я.
   Он держит меня в железных руках как в цепях. Я бы вырвался, но он отпустил меня сам. Дозорные оглядываются бледные, машут, приложив палец к губам.

   Я не боюсь. Столько часов прошло, если Лёня не вернулся до сих пор, значит... Мне всё равно тогда. Ни сердца, ничего нет, воздуха мне даже дышать нет…
   Страшный, вонючий, впрочем, они все тошнотворно вонючие, один из таких, может старший, которому я сказала, что ничего он никогда не получит, схватил меня за волосы и рычит мне своим смрадным дыханием в лицо, выкатывая чёрные глаза:
   – Убью, сука! Забью до смерти!.. Но сначала всех нас узнаешь на вкус и цвет! Так у вас говорят?
   Он кричит своим подручным что-то, они ржут и приближаются, а он отталкивает меня к ним… но я не дамся. Ясно, что тащить куда-то приказал, ясно, что убьют, так что же мне сдаваться?! Я закричала, и с криком будто и силы собирая, вырываюсь и дерусь с ними.
   Он говорит ещё что-то, мне зажимают рот и, отрывая от земли, тащат к дому… я вырываюсь, отшвыриваю их руками и ногами, но их так много, давят на живот, у меня темнеет в глазах, в черноватом тумане я вижу, как дед Алёша бросается мне на помощь, и как бьют старика в лицо… Я забилась из последних сил…
   Меня втащили в дом, в какую комнату не пойму, валят на спину, на мягкое и наваливаются сверху… Я задыхаюсь. Перед глазами совсем черно. Я ничего не вижу почти, почти не могу дышать, меня держат каменные руки, а другие, заскорузлые будто ощупывают, царапая мне кожу и их так много, будто это даже не осьминог, вернее осьмирук, а двадцатирук… так больно выворачивают мне руки и ноги… я бью всё, что попадается мне, попадаю в них кулаками, кусаюсь, пинаю и вывёртываюсь изо всех сил. Но, я почти не могу дышать и не вижу ничего. Я только чувствую запах, он отвратительный: грязь, кровь, какая-то химия, машинное масло или бензин и кровь, и кровь, и кровь… я думаю об этом, чтобы не думать о том, что делают со мной. Волосы вырывают, путая в свои грязные пальцы… они говорят, но я не разбираю слов, не по-русски?..
   Я слышу! Я слышу твой крик, Лёля! Влетая во двор, я увидел сразу всех на дворе – Татьяну Павловну у калиточки в палисадник, растрёпанную и оглушённую, Алексея Николаевича, лежащего на боку посреди двора, но крови на нём нет, на лице только, убитая Найда, а ещё давешний сосед – дробненький, бесцветный человечек с глазами как у рака, но они закрыты, он без сознания лежит посреди двора. Лёля… где ты? Куда они утащили тебя?
   Я, метнув нож, убил одного, парни вбегают за мной и стреляем уже очередями по ним, убиты все, кто был из бандитов во дворе, кто-то выглядывает из-за кухни, из-за сараев, завязывается перестрелка. Кое-кто из наших падает раненый, я очередью прошил несколько раз дверь кухни, за которой сидел бандит, он вывалился кулем на серый бетон, чёрной лужей кровь начинает окружать его.
   Лёля, где же ты?! Я видел, как несколько наших ребят вбежали в дом. Я вижу, как добили всех, кто был во дворе, один сдался, подняв руки, он встал на колени, Волков держит дуло у его головы, пока Виталик наклонил его, чтобы связать и вдруг я увидел, как этот, подняв нож с залитой бетоном земли…
   – Волков! – я метнулся к ним, успев отбросить обоих, меня же он успел полоснуть по плечу, но пистолетная пуля уложила его.
   – Лютер! Ну ты… спасибо, брат!
   Стрельба… почему стрелять начали? В кого они там стреляют, я забилась сильнее, почувствовав, что с меня пытаются содрать бельё… мне удалось отбросить кого-то ногами и даже столкнуть с плеч, я уже могу разогнуться и встать, и – хотя бы вдохнуть полной грудью. Но тёмный тяжёлый туман ещё застилает мою голову, я ничего почти не вижу.
   Они отпустили меня, делись куда-то, но вдруг один хватает за распущенные уже волосы и тянет так, что… прячется за мной?..
   Я вбежал в спальню хозяев, в которой, по-моему, ни разу не был. Здесь всё перевёрнуто, валяется по полу, но главное, это Лёля, которую держит за волосы кто-то, кого я не вижу за ней, потому что он то ли пригнулся, то ли меньше неё ростом… Лёля бледная, кровь на лице, на шее, платье порвано на плечах, подол разорван, она босая… руки ободранные, она не может шевельнуться толком, потому что он отклоняет её голову назад, почти до спины выгибая её…
   – Выпустите, мы уйдём, выпустите, или сверну шею вашей бабе! – рычит из-за Лёли как мерзкий призрак кто-то невидимый.  И начинает стрелять из-за…
… из-за моей спины стрелять в Лёню! Заорав снова для сил, рискуя остаться без скальпа, я согнулась и изо всех сил, соединив руки, ударила того, что держал мои волосы, в живот локтем и пнула пяткой в голень… Он охнул, отлетая назад, а я присела, схватившись за голову, из которой как мне кажется, он выдрал все волосы, так мне больно…
   – Лёля! – это Лёня мой… Ну, можно жить…
   Я вижу, как Лёня вывел Лёлю во двор, я протянула к ним руки, а мне уже помогли подняться и сесть на скамейку. Густо пахнет кровью и порохом, скоплением мужчин в небольшом пространстве двора…
   – Бабушка… – Лёля плачет, обнимая меня, прижимаясь, я глажу её по распущенным, спутанным волосам.
   Лёня оглядывается к товарищам. Раненых уже перевязывают, но у одного, того, кто давеча признал среди бандитов хохлов, слишком сильно идёт кровь из плеча.
   – Стой-ка, – сказал я, тому, кто мгновенно промокающей в крови тряпкой пытается перевязать раненого. – Ремень дайте, ребята, жгут надо, истечёт кровью, сосуд крупный задели…
   Через тридцать секунд кровотечение остановили.
   – Ты сам ранен, Лютер, – говорит Виталик, показывая, что у меня, широко растекаясь, по плечу струится кровь. – Давай перевяжу. У этих гадов и аптечки американские есть.
   – Этого в больницу надо, – сказал я про раненого с кровотечением, – если через два часа не прооперировать, без руки останется.
   Все смотрят на нашего геройского милиционера.
   – Да-да, щас, едем! – подхватывается Мишка. – Алексей Николаевич! Твой мотоцикл можно взять, до Пятигорска дотянет?
   – Заправь только, канистра там…ох, в сарае гляди, – Алексей Николаевич сел возле наших женщин на скамейку, держась за разбитый локоть. На лице его наливается багрово-чёрный желвак. Опасны такие удары по голове в его возрасте… – Лечь бы вам, Алексей Николаевич, – сказал я.
   – Лечь-то… это я успею, тёзка.
   Я оглядываю двор, на котором собирают трупы, и тех, кто жив из бандитов, связывают и укладывают лицом вниз. Укатил милиционер с раненым в больницу, треща мотором по притихшей станице. Пленных семеро в этом дворе, убитых двенадцать, двор завален трупами. Все, значит…
   – Что делать с трупами будем? ФСБэшников вызывать?
   – Спятил? Чтобы нас ещё и обвинили? – Виталик, вытирает кровь с лица, у него ссадины на лбу, задело по касательной. – Не было ничего. К ночи все трупы на гору свезём и закопаем. Оружие припрячем на всякий случай.
   – А этих, живых, куда девать будешь?
   Виталик смотрит растеряно по сторонам на товарищей.
   – Мож в расход их? – говорит кто-то тихо.
   – Ты стрелять, что ли, будешь?
   – Одно дело в бою… а так…
   – Да они нашим ребятам, как баранам…
   – Ну, сможешь ты как баранам, я тебе нож дам, и порежешь всех, – сказал Виталик, невозмутимо, оглядывая трупы и лежащих спинами вверх связанных пленных, – Ничё… Щас ментик наш вернётся, с ним и решим, как он их властям сдаст, как геройски обезвредил лазутчиков.
   Повисла тишина на несколько мгновений. Я улыбнулся:
   – Ребят, а у меня день рождения сегодня, – сказал я, щурясь.
    Лёля подошла ко мне с бинтом тоже, чтобы перевязать плечо. Посмотрев на неё, я снял рубашку, предоставив ей возможность  заняться моей раной.
   – Да ладно, Лютер, серьёзно?! – смеются вокруг.
   – Ну, поздравляем!
   – Ну, братан!
   Все захохотали, переглядываясь, оглядываясь по сторонам на всё это царящее вокруг безобразие. Лёля тоже смеётся, заканчивая с повязкой.
   – Ну, москвич, сто лет жить будешь!
   – Лютер, так может это ты веселуху и заказал на праздник? Помнится, мы тогда в Грозном тоже твою днюху примерно так же встречали, – хохочет Волков.
   – Только без рукопашной обошлось тогда…
   Я смотрю на Лёлю, она смеётся, но бледность ещё не сошла с лица, кровь засыхает уже у рта, на губе, распухшей, разбитой, на шее и плечах, а руки с разбитыми костяшками, ободранными пальцами я ловлю своими.
   – Перевязать надо тоже, слышь, Лёль, не шути, если о зубы ободрала, нагноится…
   А парни хохочут ещё громче, падая на бетонный «пол» двора.
   – А Ленка-то геройша, дралась как дикая кошка, молодца!
   – Даром, что с пузом!
   – А чё нам пузо?! Нам пузо только в помочь! Там тоже герой!
   – Лен, я и не знал, что это ты, легендарная Лёля! – ржёт Волков, хватаясь за живот, – бегала тощеногая, а теперь, гляди, какая получилась краля, целый Лютер за тебя в огонь и в воду!
   – Кого ждёте-то, московские гости?
   – Парня.
   – Боевое крещение прошел, ещё не родившись!
   – У нас в России так, потому и победить нас никто никогда не сможет!
   Мы все смеёмся снова, сбрасывая со смехом напряжение страшного дня. Я смеюсь тоже, но я чувствую, что не всё ладно со мной. Ребёнок будто сжался испуганно во мне… и вот ещё…
   Ох… я села снова, чувствуя как сдавление во мне нарастает. Лёня посмотрел на меня и сразу понял всё, переставая хохотать.
   – Лёля… Лёль?
   Я кивнула:
   – Похоже, что… наверно… не знаю… Может лечь, пройдёт?
   Я направилась к дому, но только успеваю войти в сени, и по моим ногам… нет, не кровь… это воды. Переодеться надо хотя бы, и… я ведь брала на всякий случай…
   – Лёня! – закричала я.
   – Беги, Лютер, королевишна твоя неприступная зовёт! – опять хохочут парни.
   Но я по её голосу понял, что не просто так зовёт…
   Лёня выбежал из дома через пару минут, смотрит на Виталика:
   – Виталь, машина-то на ходу твоя? В роддом надо!
   Мужики: ржут опять:
   – День рожденья, говоришь?
   – Ой, Лютер, щас и сына себе на день рождения родите!
   – Настоящий воин парень будет!
   Но Виталик понял правильно мой взгляд, мои слова, цыкнул на них:
   – Хорош зубоскалить, раньше срока роды-то, дураки! У Гаврилыча помните, чё было?..  Всё в своё время надо… – выходя со двора, он обернулся на Волкова. – Слав, как трупы увезёте, наших из погреба выводи, я отвезу ребят в город… Щас, Лютер, собирайтесь, я через минуту буду. А вы давайте, прибирать начинайте, Горельские сами не смогут, побитые все. Помогайте. Потом ржать будете, ещё не всё у нас, вишь ты…
Глава 2. А день всё тот же…
   Я вижу будто во сне, как снова приехал Виталик, соседский мальчишка, который был постарше Лены лет на пять и поэтому в детстве уже не играл с ними, малышами, а брат его, омич Слава, как раз из их детской компании. И вот Славик помогает товарищам с телами на нашем, ставшем коричнево-красным от крови дворе. Я никогда не видела такого ужаса, я никогда не видела боя, никогда не видела столько мёртвых. Да и не били меня никогда в жизни… и мой Алексей храбрец оказался, не уступил молодым, а сосед мразь какая, я всегда недолюбливала этих Кипрейкиных, будто чувствовала гниль…
   Виталик приехал, сигналит, ворота, впрочем, открыты, ещё Миша милиционер выезжал, оставил открытыми… да и выносят парни трупы на улицу, складывают рядами…
   Господи, неужели это с нами произошло? Как в каком-то страшном фильме, в выпуске новостей, поверить невозможно в этот ужас… но как не верить, когда меня тошнит от запаха крови, засыхающей уже на бетоне двора.
   Вышел Лёня, за ним Лена, бледная, причесать успела волосы – заплела в косу, у рукомойника смывает кровь с лица, с шеи, с губ, платье переодела, из черного шитья, на ногах тапки из парусины, как в нашем детстве почти…
   – Леночка… - я встала навстречу, моя девочка обняла меня, но я чувствую, как бунтует её живот, она отпустила меня поспешно, краснея от напряжения, от преодоления боли.
   Она остановилась, Лёня посмотрел на неё.
   – Сейчас… ох… – Лена сделала несколько вдохов, уперев в бёдра тонкие багровые от густеющих синяков и окровавленные, все в ссадинах, руки.
   На неё смотрят, остановившись и остальные, кто поблизости.
   – Держись, Ленка!
   – Рожай, не бойся!
   – Бабье дело нехитрое, всё путём будет!
   Лена улыбнулась им, оглядываясь и бледнея всё сильнее:
  – Спасибо… – на выдохе проговорила она, – спасибо, что спасли нас, мужчины!
   Все расправляют плечи, глядя на неё, как она идёт к машине, как ветер треплет её платье по коленкам, вытягивает пряди из косы…
   – Удачи, девочка… – сказал едва слышно пожилой мужчина, я его видела как-то в магазине в центре. А Алексей перекрестил их, отъезжающих по дороге, они скрылись в облаке серо-жёлтой пыли за поворотом.
   – Не волнуйтесь, Татьяна Павловна, ехать близко, всё будет хорошо.
   Бинтовать раны в движущейся да ещё по ухабистой дороге, машине это та ещё задачка, но я наловчился. Я забинтовал Лёле кисти и предплечья, теперь хотя бы не так страшно всё, не так бросается в глаза, я-то и не ранен, ерундовый порез, рубашку я переодел, а на чёрных джинсах кровь и грязь незаметны…
   – Ребят, я понимаю, что… но что говорить будем, надо договориться, а то в ментовку нас с тобой, Лютер, заметут, заморимся отмазываться.
   – Скажем, что на мотоцикле перевернулись, – сказала Лёля.
   Виталик присвистнул:
   – Слушай, а точно! Ну, ты голова, даром, что баба, да ещё и…
   – Ох, Виталь, гони быстрее, если не хочешь придумывать, откуда у тебя ребёнок в машине образовался… – сдавленно проговорила Лёля, нагибаясь вперёд.
   – Гоню-гоню! Так ты помнишь меня, значит?
   – А что же… – после перерыва, восстанавливая дыхание, сказала Лёля, выпрямившись, – я была влюблена даже в мои пять лет… а тебе было тогда уж лет… девять, ты нас, мелюзгу, и не видел.
   Она усмехнулась, но скоро снова боль настигает её. Очень скоро, слишком скоро…
   – Интервалы маленькие уже… – тихо проговорил я. – выдержишь?
   – Это ничего… ты… не…
   – Ты дыши поглубже, это от боли отвлекает…
   Лёля улыбнулась разбитыми губами, прижала пальцы к ним.
   Виталик чувствует наши страхи:
   – Не волнуйтесь, ребят, я, когда свою рожать вёз, всю дорогу трясся, а тесть мой анекдоты травил… – почти весело говорит он.
   – Кого родили-то? – спросила Лёля.
   – Девчонку. Две девчонки у меня. А вы, я смотрю, с первого захода парня заделали, молодцы.
   Лёля опять наклонилась вперёд, упираясь головой в переднее сиденье.
   – Сколько лет девчонкам? – спросил я, глядя на Лёлю. Третья схватка за сколько, за пятнадцать или двадцать минут?..
   – Семь и девять.
   – Ты молодец, Виталь…
   – Парня надо, что ж в бабьем царстве…
   – Это цветник, малинник, а не бабье царство, – сказал я, улыбаясь…
   Лёля выгнулась немного на спинку сиденья, касаясь только затылком.
   – Больно, Лёль? – я хочу обнять её.
   Она вздохнула сдавленно:
   – Что боль… – она посмотрела на меня, – похуже новость есть… – и показала мне окровавленную ладонь, бинт, намотанный на ней, промок кровью снаружи…  – Преждевременная отслойка может быть…
   Я замер… Смерть протянула к ней руки?..
   – Саму себя-то не пугай, горе от ума…
   – Что вы там? – спрашивает Виталик, глянув через плечо.
   – Да Лёлька у нас сама в родильном доме работает.
   – Это плохо, лучше, когда не понимаешь ничего. Не так страшно… точно, Лютер?.. Как ты с такой умной бабой живёшь?
   – Он сам умный, – сказала Лёля, улыбаясь мне.
   – Сам – ладно. А вот как с такой бабой сладить… Это ж тихий ужас…
   Я понимаю, что он болтает, что ни попадя нарочно, сам нервничает тоже и нас отвлечь хочет…
   – Всё, ребят, подъезжаем, не путайтесь, я расскажу, на каком участке дороги перевернулись, вы же не местные у нас…
   Мы въехали за ограду вокруг не очень большого трёхэтажного кирпичного здания, Виталик к Приёмному подвёз, хорошо тут знает всё. Мы выгружаемся, Лёля в первый раз за всю беременность двигается так тяжело.
   – Испортила я сиденья тебе, Виталь, – сказала она, обернувшись, – уж прости…
   – Иди, сердешная, сиденья кожаные, что им сделается. Давай, продержись только не хуже, чем с бандитами!
   – Спасибо, дважды спас…
   – Не за что. Если б не Лютер, сидели б мы как мыши по домам. Он нас поднял, и драться заставил. Так что его и благодари. Я тебя подожду, Лютер, – Виталик стоит, опираясь на открытую дверцу машины, глядя на нас.
   В Приёмном нам улыбнулась красивая полная акушерка:
   – Рожать? Сами, без «Скорой»? Обменную не забыли? И полис?.. Проходите, женщина, а вы, молодой человек, здесь останетесь, не волнуйтесь, – она говорит привычно ласково, забирая у меня Лёлю.
   Но Лёля прижимается на мгновение ко мне, целует сухими губами:
   – Не бойся, Лёня, слышишь, я… я справлюсь, – синими громадными глазами она смотрит на меня, чувствует, что я напуган.
   – Справься, Лёленька, Стерху родишь, потом моя очередь, не забывай! – я смотрю в её измученное лицо. Как я оставлю тебя одну? В Москве, в её роддоме меня пустили бы с ней быть, а здесь я всего лишь «молодой человек», которого надо поскорее восвояси вытурить.
   – Идите-идите, мужчина, оставьте жену нам. Сейчас вещи отдам, за дверью ждите там.
   Я остался на пороге. Целая бездна времени проходит, прежде чем мне выносят пакет с Лёлиным платьем, тапочками и бельём, акушерка хмурится уже, глядя на меня:
   – Вы муж? Или кто?
   – Я муж.
   – Вы что… Били её? Или изнасиловал? Думаете, если жена, то и насильничать можете? Почему битая вся? Не уходите, доктор милицию велела вызвать, не вздумайте сбежать, всё равно найдут, тогда хуже будет…
   – Мы на мотоцикле перевернулись… – сказал я.
   В её взгляде мелькнуло что-то, видно, ей не хотелось так плохо думать обо мне, как получалось.
   – Ждите всё равно. Оперировать повели. Плохо всё… кровь идёт… – тихо сказала она, – могут не выжить… – ещё тише прибавила и посмотрела мне в глаза, – ждите поблизости, выйду, скажу.
   У меня затряслись руки, я еле дошёл до машины Виталика, сказал ему, что вызвали милицию.
   – Хочешь, уезжай, я…
   – Не дури, – отрезал Виталик, закрыл машину, кивнул на скамейку в десяти метрах от входа в Приёмное. – С чего они взяли, что изнасиловали её? Не успели же ничего…
   – Вся в синяках, раны оборонительные, не идиоты же они… Сперму мою найдут…
   Он посмотрел на меня:
   – Чё?! Вы чё, ещё успели когда-то… – изумлённо протянул он. – Ни чё се, даёте!.. Моя ни в жисть беременная не дала бы… Что ты! в другую комнату спать уходила, её мутило от меня. И боялась за дитё. Свезло тебе знать… н-да, я думал такие красивые все вредные и стервы, ломаки, вообще ничё не получишь, а вы… Слушай, а как вы с таким животом-то? – заинтересованно спросил он, наклоняясь поближе ко мне и заговорщицки приглушая голос.
   – Виталь!.. – взмолился я. Хотя, лучше обсуждать всё, что угодно, только не думать о том, что «могут не выжить»…
   Но не пришлось ни болтать, ни думать: в ворота въехали две машины, одна – «бобик» с раскраской и мигалкой, хорошо ещё сирену не включили. Виталик посерьёзнел сразу, выпрямился, глядя на машины и выходящих людей:
   – Во, по нашу душу, вернее, по твою, «насильник». Ты молчи теперь, понял? Теперь я умный буду.

   Едва меня раздели и выдали казённую сорочку, акушерка разглядывает меня, хмурясь, пришла вторая. Я жду врача, чтобы высказать свои подозрения насчёт отслойки. Всё минуты решают сейчас…
   – Муж бил?
   – Муж? Да вы что… – ужаснулась я, я и подумать не могла, что станут думать такое. Хотя раны мои характерные вполне… если тут видали битых, то…
   – Не бойся, скажи, тут не достанет. Пьяные они все дураки, такое творят… Ложись на кресло.
   Я легла послушно, мне измерили запястье, всё как в тумане, опять накатила схватка, жёстче прежних, боль начинает застилать разум…
   – За что бил-то? Приревновал, поди?.. у всех одно и то же…Зин, тут тест положительный на сперму, ментовку вызови, изнасиловали. Или застал с кем? – она посмотрела на меня уже строже: – или это не муж привёз?
   – Муж. Никто меня не бил, и не насиловал никто… – чувствуя себя беспомощной и глупой, пролепетала я, справляться со страхом за ребёнка, с болью, а теперь ещё и с тревогой за Лёню…
  Спустилась доктор и ей сразу объявили, как бирку повесили на меня:
   – Изнасилование тут, сперму мы обнаружили, беременность 36-37 недель, избитая вся… В общем, Ольга Александровна, глядите сами.
   – Мазки взяли, значит? Тогда прищучим голубчика, моду взяли… – сказала  Ольга Александровна, сухопарая черноволосая женщина, высокая, выше меня, руки длинные, сильные, смотрит внимательно, но строго. Начинает меня расспрашивать, собирают анамнез. Но выходит как, что это как показания…
   – Которая по счёту беременность?
   – Третья.
   – Роды которые?
   – Первые.
   – Аборты были?
   – Нет, спонтанные выкидыши.
   Доктор подняла строгие чёрные глаза, прямо жжёт взглядом:
   – Сколько лет в браке?
   – В браке… почти шесть… Но живём вместе уже девять.
   – Муж не в первый раз бьёт? Поэтому выкидыши были? – наступает она, но видя мою растерянность и испуг, погасила взгляд. – Вы не бойтесь, Елена Николаевна, таких уродов мы тут полно видели, упрячут его, как положено, не тронет больше. Пьёт? Или наркотиками балуется? Подкуривает, может? План сейчас достать легче, чем приличную водку… Не бойтесь, скажите как есть, он ничего не узнает, сядет, как положено.
   И акушерка вторит:
   – Не бойся, говори, он не узнает, что сдала его, скота!
   – Жёны боятся заявлять на мужей.
   – Забоисся, небось! Видали, ободрал как, места живого нет! И снасиловал ещё… от того и роды раньше времени приспели. Ты не бойся, милая, ты из-за него ребёнка потерять можешь, двух потеряла уже. Что ж ты с ним с таким дураком живёшь-то столько лет?! Али уйти некуда?
   Господи, что же это такое?!
   – Муж не бьёт, не бил никогда, мы в аварию попали…
   Доктор посмотрела на меня исподлобья:
   – Вы же сама доктор, что ж не понимаете? Травмы я не отличу от оборонительных ран? И на теле ссадины, на бёдрах. Изнасиловал? Не бойтесь, расскажите всё. Мужу тоже насиловать не положено…
   Мне хочется плакать, меня затошнило, накатила схватка удушающей волной боли…
   – Не насиловал меня никто… он никогда не бил меня… – я почти плачу от бессилия доказать свои слова. Слава Богу, что никто не узнает здесь, что не Лёня отец, не то и мотив бы «пришили» к делу… Но и так я почти в отчаянии… а если в станицу поедут с милицией…
   Меня рвёт, но пустотой, выворачивает без толку,  кружится голова, путаются мысли… в раковину, над которой я стою, закапала из носу кровь, сразу из обеих ноздрей…
  – Сотрясение что ли… по голове бил?
   – Да не бил он меня… – лепечу я…
   Становится горячо ногам внутри… я опустила взгляд на пол: кровь лужей собирается подо мной, стекая по ногам в тапки…
   – Девчонки, в операционную срочно звоните, кровотечение у нас!.. Что сделали… – это последнее, что я слышу, черной ватой закрывается мир от меня…

   – Ну чё, мужики, Легостаев, который тут? – строгие серые глаза пробуравили меня, прожигая до костей, хотят мысли прочитать что ли. А во мне никаких мыслей сейчас нет, только ужас: «могут не выжить…»
   Я вышел вперёд, но Виталик, оттесняя меня:
   – Легостаев он, в гости приехали к родичам, – он улыбнулся.
   – К тебе что ли? – ухмыльнулись милиционеры.
   – Нет, к соседям. Мы с детства дружим, вместе в войнушку играли.
   – В войнушку – это хорошо, кто за фашистов был? – хмыкнули небрежно в два голоса.
   Но Виталик не сдался:
 – Как кто? Никто, кто за фашистов когда играл… Мужики, что вызвали-то вас? Мы после аварии, жена вон его в люльке сидела, вывалилась, как в кювет слетели, до дома доехали, вроде ничё была, а там рожать стала, напугалась должно…
   Они смотрят друг на друга. Оба одного возраста, годам к пятидесяти, вроде отца, но кряжистые мужики, по лицам видно, что и поддать любят, и таких охламонов как я видали они по рублю ведро в базарный день…
   – Авария значит? Ну-ну… – маячат рукой к своей машине: – Поедем, поговорим, тут отделение рядом.
   – Мужики, его жену оперировать повели, куда ехать, человек не в себе от беспокойства, вы чё приехали-то, хоть скажите? – Виталик из последних сил попытался не дать меня увезти.
   – Заявление от медичек: женщина изнасилована, избита до полусмерти, подозревать кого? Мужа. Вот он, муж. Поехали, поговорим, там разберёмся…
   Пришлось нам ехать с ними. Я обернулся на роддом, солнце ещё и к закату не свернуло, а столько всего и конца не видно…
   В допросной нас разделили с Виталиком, его заставили уйти.
   – Врач говорит, вы регулярно избивали жену, два выкидыша из-за этого было. Или больше?
   – Я… – я смотрю на них, их пронизывающие взгляды стали ещё острее.
   – Я понимаю, Алексей э-э… – он заглядывает в папку, уж и дело завели… Кирриллович, бабы иногда… и поддашь бывает... Но что ж вы на беременную-то с кулаками?.. Или может, гуляет? Говорите, это смягчающее обстоятельство, аффект может?
   – Что? – я не сразу понял, я даже не расслышал, я пытаюсь представить, что с Лёлей сейчас, что там? А с малышом? Если отслойка – погибнет… Господи…
   – Сегодня у вашей жены была половая связь, с кем? Может, вы застали её с кем? Поэтому и…
   – Застали? Господи… – я потёр лицо ладонями, чтобы вернуть себя в реальность, сюда, в эту обшарпанную комнату со спёртым воздухом, пахнущим дешёвым табаком, стоялым перегаром, носками… свет тусклый, окон вообще нет. Паутина серая в углах, пыль накопилась в щербинках стен, выкрашенных тёмно-зелёной краской. Вот почему в таких местах такие мрачные стены? Чтобы преступникам был тошно? Но преступники пришли и ушли, а те, кто работает здесь…
   – С кем застал-то?
   – Ни с кем… То есть… со мной была связь, – сказал я. Боже, «связь», сейчас прицепятся, почему да как…
   Так и вышло… Я не отвечал на явно любопытствующие вопросы… Но не выдержав воскликнул:
   – Товарищ следователь, позвоните в больницу, что там? Может, прооперировали уже, это быстро, уже должно быть…
   Они переглянулись, один кивнул, вышел. А другой заговорщицки подмигнул:
   – Ладно, давай как на духу, чё на жену взбеленился, тебе срок немаленький светит при любом раскладе, а если коньки отбросит вообще засадят по полной.
«Если»…
   – Давно женаты?
   – Женаты? Да… мы… женаты, да… давно, мы…
   – Ну ты чё, не пугайся так-то, другой мужик у ней был, ты поэтому лупил её? Или чё? На пьющего ты не похож. Может… а ну, покажь руки!
   Я вытянул руки, он развернул их, ясно, вены смотрит.
   – Я не колюсь и не курю. Даже сигарет, – сказал я.
   – Это мы проверим. Правильный значит? Зато жену бьёшь и насилуешь до смерти, молодец! Приводы были когда?
   Ещё хуже, интересно, та ночь в Бутырках считается «приводом»? Хотя тогда они даже Н-ский случай с задержанием приплели и угрозы мои несчастные в деканате институтском. Про Чечню, контузию узнают, решат, у меня на этой почве башню клинит… всё предсказуемо… Чёрт, нельзя про чеченцев рассказать, всё закончилось бы на этом… но как Виталика подставить, он просил молчать, им жить тут, это мы гастролёры…
   Но всё это чепуха, всё шелуха и мелочь, только бы с Лёлей и малышом всё обошлось… где же этот, что не вернётся никак?
   – Ребёнок-то желанный?
   – Что? – не понял я. – А… Да. Конечно…
   – Что ж бьёшь тогда?
   – Не бил я…
   – Ты ваньку-то не валяй, я по костяшкам вижу, что дрался. Сознайся: дескать, жена–шалава, вот и приложил её, оттрахал по злости, тебе зачтётся, давай, парень, не упорствуй, всё очевидно. Судья тоже не монстр, понятно, когда жена шляется, любой с рельс сойдёт. Или она с другим спала? Застал с другим? Скажи, с кем? Да не молчи, напиши, давай, как было всё.
   Я смотрю на него. Что ж не идёт второй с новостями?
   – Нечего мне писать… не бил я и не насиловал. Спал с моей женой этой ночью и с утра, что запрещено теперь? Моё право на это или нет?.. А потом поехали на мотоцикле по дорогам этим дурацким и свалились в кювет. Вот и всё…
   – Дурак ты, парень. В кювет… где мотоцикл-то?
   – Где? Откуда мне знать, где? Мой он что ли? В гараже у хозяина, небось, где…
   Наконец, пришёл второй, мы оба смотрим на него в ожидании новостей:
   – Нечего сказать, – говорит тот, встретив наши взгляды, – оперируют ещё. Ребёнок живой, мальчик. Твой?
   Он смотрит на меня.
   – Мой, – какого чёрта я должен им рассказывать безумную историю моей семьи?
   – У неё шрам на животе ещё, одного придатка нет, ранение было, – так врачи сказали, – они вместе смотрят на меня опять. – Так это не в первый раз ты её убить пытаешься? Развёлся бы, да и всё, чё ты…
   Боже…
   – Я не бил её! – не выдерживаю я. – У неё раны на руках, до костей сбиты руки, ногти содраны! Если она дралась, то где на мне хотя бы синяк?!
   – Ну… мало ли… может ты… может в стену колотила.
   – Что вы… Господи… в стену колотила, муж-насильник это нормально вам, да?
   – Ты не выделывайся, давай! – хмурятся они. – Это эксперты ещё разберутся. Какая группа крови у тебя?
   – Вторая.
   – У сына четвёртая. Чей сын?
   – Если у матери третья, а у отца вторая, у ребёнка может быть любая, кроме первой, – устало умничаю я. И это предсказуемо злит их.
   – Ты нам не заливай! – поджимая губы, шипят они. – Поэтому и прибить пытался? От кого она ребёнка нагуляла? Сознайся, Легостаев. Сядешь, лет на пять, выйдешь по УДО через три с половиной. Делов-то.
   Тут вошли с бумагой какой-то, свернувшейся в рулончик – факс пришёл… ну, сейчас начнётся…
   Они просматривают бумажку и с удовлетворёнными ухмылками смотрят на меня:
   – Так ты бывалый мужик-то? Прибандиченный москвич. В Чечне башку свернули, вот ты…
   Ну, началось…
   Ребёнок живой, значит, отслойка, если и была, неполная. Почему с Лёлей неясно до сих пор? Массивное кровотечение если только… ДВС-синдром?
   Боже мой, услышь меня, не забирай Лёлю… не отбирай у меня, у малыша… Как мальчик без мамы? Не отбирай у нас… Отца инфаркт едва не прикончил в тот раз, а теперь… он переживёт?.. У Стерха хотя бы сын останется…
   Лёля, ну, выживи! Ты чеченам не сдалась, не испугалась, что ж, Безносой до сроку отдашься? Лёлька, не смей умереть, я…
   – Ты чё молчишь-то, блажной?! – начинают злиться милиционеры. – Ты под дурачка-то не коси, контузией прикрыться хочешь? Так в психушке не лучше, чем на зоне.
   – Позвоните ещё, может известно уже? – проговорил я.
   – Они сами позвонят, ты сиди на ж… ровно, боишься за убийство загреметь? Так, думаешь, если она заяву не напишет, отмажешься? Ты всё равно сядешь, заяву на тебя медики сделали.
   Они продолжили, уже злясь, расспрашивать, уговаривать, чтобы я написал, как бил и насиловал Лёлю или, что застал её с другим и поэтому избил, что, если она потаскуха, то мне будет снисхождение, особенно, если она будет жива… одно и тоже снова и снова по кругу. Спрашивают так и эдак, кто её любовник, как я увидел, где… был ли пьяный, или может, обкуренный, сколько раз заставал её, что бил неоднократно, почему не разводился, если она гулящая…
   Я перестал отвечать уже, я вообще не здесь… я там, подле неё, тяну её, держу, я ору и ругаюсь, я умоляю, только останься, Лёля…
   Заглянул кто-то, я встрепенулся, может, наконец, известия из больницы?.. Один вышел, но через несколько секунд и второй за ним. Что у них там?! Что там?!..
Глава 3. Мой сын
   В эту ночь и весь день Алёшкиного рождения я не находил себе места. Тревога, возросшая во мне после звонка Стерха о том, что на Кавказе опасно сейчас, сегодня достигла апогея. Выехать домой они должны послезавтра, если всё нормально, четырнадцатого будут в Москве. Почему именно сегодня я не могу думать ни о чём, кроме того, что они там в опасности. И что понесло их туда?.. И почему не говорит никто, что там опасно?
   Я не мог работать, я проверял сотовый, хотя обычно забывал о нём, занятый делами и мыслями. Но сегодня всё было не так. Почему? Потому что мой старший сын родился сегодня двадцать шесть лет назад? Но даже в тот день я не был так взволнован, почему сегодня? Что за эмоции, не основанные ни на чём? Что за предчувствия, как бабка становлюсь, даже не как старик…
   К вечеру так давило сердце, что я сходил к кардиологам, сделал кардиограмму.
   – Всё нормально, Кирилл Иваныч, кроме блокады правой ножки и то частичной, всё в норме. Нервы надо полагать?
   – Нервы, да… – проговорил я, застёгивая рубашку за ширмой.
   – Беречь нервы надо, не курить, спать по семь часов, с плохими девушками не встречаться, вино пить только хорошее. И двигаться побольше, гиподинамия – болезнь новых времён.
   Я поблагодарил и отправился на кафедру обратно, попросил Мымроновну зайти.
    – Галин, узнай по своим неофициальным каналам, через Виктора может быть, ничего на Кавказе не происходит?
   Она усмехнулась тёмно-красными блестящими от помады губами.
    – Ты всё во власти своих страхов? Нормально всё с детьми твоими, будь там что, что, никто не знал бы? Не советские чай времена, сейчас всё сразу известно. Ты же никогда таким мнительным не был, что вдруг?
   – Не знаю, Галя… – я не хочу говорить о предчувствиях, тем более Галине. – День рождения у Алёши сегодня, между прочим.
   – Ну, поздравляю с именинником! – улыбнулась Мымроновна, – сын отменный у тебя удался, так что успокойся, отпразднуем, давай?
   – Отпразднуем? – я удивлённо посмотрел на неё.
   – Выпьем за его здоровье по рюмашке. Я видела у тебя коньяк в шкафу, доставай. А я бокалы ополосну. Шоколаду бы ещё.
   – Раньше лимоном закусывали, – сказал я, доставая едва початую бутылку «Courvoisier». – Теперь все знатоками стали… Ещё сигар захочешь.
   – А что ж, жизнь не стоит на месте.
   Мы с Мымроновной сели за столик, за которым я и угощаю, бывает, разнообразных своих гостей.
   – Ты мало рассказываешь об Алёше, невестка-то хорошая, я слышала докторица тоже? – спросила Галина.
   – Беременная сейчас, скоро сына родит, – сказал я, чувствуя, что от этих слов и мыслей об этом моя тревога поднимается затапливающей мой разум волной.
   – Так ты дед без пяти минут? – засмеялась Мымроновна. – хорошо. Что ж молчал? Где жить будут? С тобой?
   – Со мной.
   – Ну, ночей спать не будешь, ты уж забыл, надо думать, как с малышами нянчиться. Хотя, разве ты нянчился когда…
   – С Алёшкой я нянчился, – сказал я, улыбаясь своим воспоминаниям, – он хороший был малыш, весёлый, шкодной, ни на минуту глаз не отвести. Один раз я отвлёкся, не помню уж и на что, хоккей смотрел, что ли, или бокс… гляжу – нет ребёнка. Где?! Ему месяцев девять было тогда. Господи, я чуть не умер, пока его искал. А он залез в платяной шкаф, тогда шифоньером называли, и давай там с тряпьём орудовать, с вешалок постаскивал, целую кучу, сам закопался, не увидать, всё молча, сопит, работает, всегда упорный был… если бы тряпки вываливаться не начали, я ещё долго его разыскивал. Видела бы ты, как он был недоволен, когда я его вытащил оттуда. Наташка потом мне шею намылила, что всё измялось. Это сейчас ничего не мнётся, тогда по-другому было.
   Галина улыбнулась:
   – Так ты хороший папаша, я вижу. Ты знаешь… я долго думала, не твои ли мои близнецы.
   Я посмотрел на неё, будто давно не видел: заходящее солнце пронизывает малиновые кудри, желтит кожу на скулах, ресницы накрашены густо, она улыбается карими глазами почти с нежностью… Как Лёля сказала: влюблена в меня? До сих пор что ли?
   – И что? Не говорила никогда, – вот только этого мне и не хватало, вновь вспыхнувшей Галининой страсти.
   – Тебе это никогда не было интересно. Я хотела так думать, но потом Витькины родинки выросли на них, я и успокоилась… – она улыбается будто бы даже печально. – А как Юра? Не приезжает больше?
   – Юра… – я вздохнул, почему меня всегда охватывает печаль, когда я думаю о Юре? – мы созваниваемся раз в месяц. Раньше он чаще звонил, но после прошлогоднего приезда, когда мы с Алёшкой из кожи вон лезли, чтобы развлечь его, а он казался всем недовольным, он ещё отдалился... Иностранец совсем. И там иностранец и здесь.
   – Александра уехала к нему?
   Я засмеялся:
   – Александра вовсе не к нему уехала, влюбилась в иноземного «принца» к нему и укатила, ездят теперь по всей Европе. Он её как русскую аристократку воспринимает, Сашка любит в это играть, ты знаешь.
   Галина засмеялась:
   – Это забавно. И что ж, замуж выходит за него?
   Я не ответил, этого я не знаю, да и отодвинулась Александра так давно и так далеко, что я совсем забыл, что когда-то она была моей женой, так далеки мы с ней были всегда, даже в те времена, когда она считала, что влюблена в меня. А теперь, с тех пор, как она уехала с «Суши», которая и «Сушей» стала без неё, мне кажется, прошло, будто несколько десятков лет, так давно я перестал быть тем, кто мог быть мужем Александры…
   – Смотри, Галина, засиделись мы, уже темнеет, по домам пора. Отвезти тебя?
   – Мне некуда спешить сегодня. Виктор на рыбалку уехал в Карелию, привезёт копчёной рыбы шикарной, угощу. А ребята на сборах баскетбольных. Так что я одна сейчас.
   – Ну, раз одна, поехали, продлим томный вечер по старой памяти? – предложил я, с ужасом представляя, что вернусь в пустую квартиру, где только запах Лёлиных духов, но нет её самой. И Алёши, моего именинника, нет…
   На Арбате по-прежнему голые окна, фонари беззастенчиво освещают спальню, и это смущает Галину, мне приходится применить всё моё мастерство, чтобы она успокоилась, расслабилась и позволила доставить радость себе, да и мне.
   – Ты великий любовник, Легостаев, ты знаешь? – говорит Галина томно, распластавшись по постели.
   – Ерунда это, Галь. Всё это «величие», как ты говоришь… – у меня опять сгущаются тучи в душе, едва всё закончилось, и пульс дошёл до нормы.
   – Да не ерунда… – сладко улыбается Галина, – Та, молоденькая, что, не оценила? Или надоела тебе?
   – Молоденькая?.. – я опять не понимаю, о чём она говорит. Я совсем не здесь, Галя… – Надоела, конечно.
   Галина воодушевилась и стала ещё разговорчивее:
   – Как там её звали, Лёля, кажется? Как в старорежимной песенке, моя бабушка пела: «…Мы их сбирали для Лёли…», вот только что они там сбирали, я не помню уже... Значит, молоденькие и хорошенькие тоже надоедают…
   – Ещё как! Васильки они сбирали,  – рассеянно говорю я. Напиться надо было, а не Мымроновну соблазнять, разговорами теперь с ума сведёт. Запомнила всё же Лёлю…
    – Ещё как надоедают! Ещё быстрее, чем старые и страшные.
   Я посмотрел на Галину, держащую простыню на тощей груди.
   – Ты выпить не хочешь ещё? Тут шампанское было вроде… Или сходим, поедим…
   – Почему же нет, пойдём… – блаженно улыбается Галина.
  Мы оделись, спустились вниз в кафе, ещё работает… Галина заказала жаркое, я – то же, аппетита у меня не было, а выдумывать что-то мне не хотелось, да и выбор в меню по случаю уже позднего вечера был невелик. Я опять проверил, работает ли телефон.
   – Ты звонка ждёшь, Кирилл? Уж в пятый раз сотовый проверяешь.
   – Да не жду, – всё замечает, как надсмотрщик... – Как жаркое?
   – Неплохо. А тебе, не нравится?
   Я выпил залпом водки. Горячей волной она растеклась через горло по груди, будто омыла ноющее сердце. Галина говорит что-то, много слов, но, по-моему, больше для себя. Ей приятно со мной, почему?.. Почему?
   Лёля никогда не говорила, какой я любовник, но что Лёля понимает в этом? Для неё техника, вся эта эквилибристика вообще не важна. Она без кожи, оголённые нервы, заходится от одного прикосновения, от первого же поцелуя, оргазмами расцветает как салютами небо в день Победы, с ней ничего уметь не надо, наслаждайся от первой секунды и вечно… Просто сам будь собой, бери то, что перед тобой, всё раскрывается как райский цветок, впустив однажды, уже не отпускает никогда… И не имеет значения ничто, ни премудрости, что люди придумали, чтобы замещать то, что разжигает Лёлю.
   Ей важно не то, что и как я делаю, а то, что это Я… Алёшка прав, никакого у них нет секса, физика любви, физика душ, тела лишь инструменты. Как для музыки… Какая разница, что ты умеешь, много ли ты видел и знаешь, когда сердце слышит сердце?..
   С ума я сойду в этот вечер, что я места не нахожу себе и водка не берёт…
   – У тебя телефон звонит, Кирилл, не слышишь? Ждал-ждал и не слышишь. Кто звонит так поздно, двенадцатый час ночи…
   Я схватился за телефон, сердце ушло из груди куда-то вглубь земли подо мной… Но я услышал голос Алёши сквозь помехи и шум, да ещё Мымроновнин гомон.
   – Пап! Папа, ты слышишь? Прости, что поздно… Это я, Алексей, ты слышишь? Ты не спал? – Алёшин голос ниже, чем я помню, охрип он что ли?
   Или мне в разлуке кажется, что он совсем мальчик…
   – Алёша, слышу, слышу, говори! – восклицаю я, привлекая внимание немногочисленных посетителей кафешки.
   – Лёля родила сына. Она…
   – Что с Лёлей? – я понимаю, чего я весь день как на пиках у палачей, с ней с Лёлей не то, что-то плохо с Лёлей… – да говори же!
   – Да сейчас в реанимации… Она… мы тут… Говорят, должна теперь поправиться, но ещё не приходила в себя… Кровотечение было… на ИВЛ до сих пор… Пап, ты не переживай сильно только, она выкарабкается.
   – Тебя пускают к ней?
   – Нет. Но мальчика показали, здоровый малыш, даже в кувез не клали. Она Митей хо… хочет назвать… Ты Стерху позвони, наверное… Я не знаю его номер, но в Лёлином телефоне он есть.
   – Да… ты, Алёша, ты позвони, как Лёля очнётся, даже если ночью… Может, я приеду?
   – Не надо, ты с ума сойдёшь искать нас. Я позвоню, обещаю, сразу, ты не нервничай, ладно?
   – Алёша… – теперь объясняется вся сегодняшняя сердечная маета, незряшное предчувствие всё же. Но я что-то хотел сказать ещё… – Алёша, с днём рожденья тебя.
   – Да, спасибо, денёк весёлый. Всё не кончится никак…
   Запикал прерванный звонок. Я закрыл телефон и убираю в карман.
   – Кирилл… эта Лёля… Ты с невесткой спишь что ли? – Галина хмурясь, смотрит на меня через стол, такая как всегда – настоящая змея Мымроновна.
   – Галь, ты с ума сошла? Мало ли Лёль на земле?
  – С тебя станется,  – облегчённо сказала она.
   – Родила моя невестка. Сына. Надо же, в Алёшкин день рожденья… только что-то не очень хорошо там…
   – С ней или с ребёнком?
   – С ней… Чёрт, Галь, что-то не очень хорошо мне. У тебя валидола какого-нибудь нет? – чувствуя, как сдавило даже горло, спросил я…
   – Ты побледнел как… Сиди, я сейчас, аптечка у них должна быть…
   Через минуту она сунула мне малюсенькую сладкую таблетку в рот, и быстро развязывается тугой узел в груди, который не давал даже вздохнуть…
   – Ты, Кирилл Иваныч, лекарство уже с собой имей, был же прецедент, шутки с сердцем шутишь? – строго говорит Галина, но голос уже без металла, заботливый.
   – Спасибо, Галя… – я выдыхаю и обнаруживаю, что держусь за грудь, как настоящий сердечник.
   – Спасибо…
   Она говорит ещё что-то, но мне легче, уже легче, я чувствую. Что сегодняшнее напряжение владело мной не зря, я чувствовал на расстоянии, что с ними беда. Но она разрешилась в эти минуты, прямо теперь, когда стрелки часов подползают в полуночи, и вот-вот закончится этот день, десятое августа…
   Только через две недели, когда ребята вернулись в Москву уже втроём с маленьким Митей, только тогда я узнал, что же это был за день для них, и то, уверен, что они рассказали мне купированную и очень приглаженную историю…

   Когда все милицейские вышли я подумал, вот и жизнь моя кончилась, что они узнали что-то, что случилось в роддоме и…
   Но они вернулись, и смотрят на меня совсем по-другому. Я понял, почему, только когда увидел Мишку, лысогорского милиционера.
   – Что ж ты молчал-то, парень?… – говорили они, смущённо улыбаясь и чувствуя неловкость за то, что распинали меня, – надо же, как партизан. Бандиты, значит, напали на вас, вон Михаил привёз их, полный автозак, вы молодчаги с мужиками! Даром, что залётный гастролёр.
   Я смотрю на Мишку, он делает мне знак молчать, я понял почему, только когда меня отпустили с многочисленными извинениями, и мы с Мишкой вышли, наконец, в жаркую и ароматную темноту южной ночи, поющую цикадами.
   – Мы сказали, что напали те, которые в живых остались, пленные. Про убитых ни слова, хорошо, что ты промолчал, мужики трупы на гору свезли, кровь у вас на дворе смыли, в остальных местах тоже прибрались. Никто не узнает, сколько мы положили этих подонков и про оружие. Я привёз только от этих боекомплекты. Их девятнадцать пленных. Остальные… мухи уж облепили, я думал блевану… Шестьдесят бандитов мы кончили, Лютер, веришь?
   Я посмотрел на него:
   – Миш, ты до роддома подкинь меня, а? Лёля там… я так и не знаю, как она… только знаю, что мальчика родила.
   Он улыбнулся, белобрысый тоже, как и я.
   – Мальчика?! Тебе на день рождения значит? Ты прицельно, я гляжу, – зубы сверкают в полутьме. – Поздравляю, папаша! Однако, героический день сегодня, столько всего, никогда не забуду…
   Через полчаса я позвонил отцу с поста в роддоме, там уже знали, что я не преступник и, тоже устыдившись отношения ко мне и несправедливого обвинения, готовы были позволить мне, что угодно. Особенно, когда узнали, что я их коллега.
   А ещё через полчаса после этого, мне сказали, что сняли Лёлю с ИВЛ и утром переведут в палату.
   – Алексей Кириллыч, вы… ложитесь, поспите здесь, в ординаторской, – сказала Ольга Александровна. – Не волнуйтесь, не помешаете, у меня две в предродовой, ещё одна поступает, всё равно спать не придётся. Я вас чаем напою.
   Я не стал отказываться. Ординаторская, как и весь роддом типовой, всё как везде, исключая старый корпус Первой Градской. Стены, выкрашенные голубой масляной краской, ещё не облупились, у них тут такой промозглой сырости нет, как в Москве, всё лучше держится…
   Она расспрашивала о Лёлином ранении, пока я поглощал её бутерброды, поняв, что я не ел со вчерашнего дня. Я вру коротко, что её задела случайная пуля.
   – Уже была беременна тогда? – изумляется Ольга Александровна, – и сохранилась беременность… ну и случай… казуистика. Не поверила бы ни за что…
   – Такое бывает. Я пишу работу на эту тему, – сказал я, наслаждаясь крепко заваренным сладким чаем.
   – Работу? Можете с холодным носом на эту тему писать?! – удивилась она.
   – Теперь уже могу, когда… даже говорить могу вам, когда Лёлю с трубки сняли, - сказал я, у меня туман в голове от запредельной усталости, как хмель.
   – Да… сняли… Знаете, я думала своими руками вас придушить, когда считала, что это вы такое чудовище… Она с полтора литра потеряла крови, не меньше, ребёнок спинкой прижал плаценту, если бы не это, за минуты умерла бы, даже доехать не успели бы… едва мы в матку вошли… Словом… – она выдохнула, словно только сейчас отпуская страх за сложную пациентку. – Но и так – ДВС всё же развился. Ретроплацентарная гематома, а потом как хлынуло… Если бы Зина сразу на станцию переливания не позвонила… В общем, Алексей Кириллыч, едва спасли мы вашу Елену Прекрасную. Чудом… А сынок хороший у вас, и красивенький, на вас похож. Три пятьсот, по Апгар 9/10. Такой Апгар вообще редкость, а учитывая все обстоятельства… Вот кому жить судьба, тот через всё пройдёт, счастливчик…
   Я видел малыша, мне показали через стекло в почти пустой детской палате, но потом смягчились и вынесли, дали на руки. Это ощущение было сродни тому, что я испытал, когда почувствовал его в животе у Лёли в первый раз. Мальчик, правда, удался, хорошенькое личико, то, что я мог видеть в этом крошечном окошечке одеяла, в которое он туго завёрнут. Маленький, тёплый, живой свёрток. Сын.
   Он открыл мутные тёмно-синие глаза и серьёзно, хмурясь, смотрел на меня, будто оценивал, подхожу я ему в отцы или он ещё будет думать… Такой крошечный, но такой настоящий человек. Неужели таким был я, такой была Лёля, мой отец тоже был таким, таким был Стерх, похожий на медведя и ростом и мощью, и он был таким же, как его сын?.. Поразительна природа, сколько потенций в этом маленьком теле, силы, которая будет толкать его расти, умнеть с каждым днём, превращаться в мужчину…
   Он не плакал, долго посмотрел на меня, потом стал поворачивать головку и розовым ротиком просительно шевелить.
   – Ну, давайте, папаша, малыш есть хочет опять, – потянулась к свёртку детская сестра. – Да? – это она уже ему, Мите. И улыбается, морщинки – добрые лучики от уголков глаз. Мне приятно, что он в добрых руках здесь.
   Он мой сын, мой, пусть и не я зачал его по странному капризу судьбы. Этот каприз испытание мне, чтобы я не был так беспредельно счастлив.
… Ольга Александровна продолжает говорить что-то, пока я унёсся мыслями из ординаторской.
   – …сейчас так много стало безобразия. Пьют, наркотиками залито всё, не представляете… Побои, изнасилования, в том числе и беременных, хотя и беременных-то мало. И привлечь трудно, поэтому эксперты нам наборы свои оставили, знаете, как  сложно доказать бывает. Поэтому мы все подозрительные случаи проверяем. А тут не подозрения, тут очевидно всё было, так что… вы простите нас, меня, в первую очередь. Но знаете, когда видишь такое, сатанеешь.
   Я кивнул, хватит извиняться уже, сколько можно, теперь извинениями с ума свести решили.
   – Эксперт не должен судить, так нас учили, Ольга Александровна, констатировать травмы, но не трактовать. Это не наше дело. А вы даже не эксперт, – сказал я. – Но не извиняйтесь больше, вы спасли мне жену, сына, это всё перекрывает.
   – Правда, двадцать бандитов обезвредили? – спросила она, видимо рада, что оказалась неправа на мой счёт. Всегда приятно, если человек оказывается лучше, чем ты думал о нём.
   – Девятнадцать. Но мы защищали своих, поэтому и оказались сильнее…

;