МилЛЕниум, или Повесть о настоящем. книга 4

Часть 16
Глава 1. Всё иначе…
     Осень робко подбирается к городу. Остужает исподволь ночной ветер, темнее закрашивает ночное небо. Запах осени терпкий, как духи старой дамы, суховатый и жёсткий, охлаждает ноздри по утрам. Почему запахи в городе сильнее чувствуешь по утрам?
      Моя жизнь изменилась. Я сама изменилась. Я думала, что перемены наступили, когда в Венеции я узнала, что жду ребёнка. Я ошиблась.
      Настоящие перемены наступили теперь. Приходить в себя в реанимации роддома было странно, как погружали в наркоз, я не помню, я не помню, потеряла ли я сознание до этого или до операционной дошла сама. Сначала запах хлорки, потом звуки – приглушённый разговор медсестёр на посту, лёгкое постукивание ветки дерева по стеклу, будто кто-то просит впустить…
   И ощущение тела другое, не то, что было когда я ещё чувствовала его, а сейчас я не чувствую почти моего тела. Может быть, его уже нет у меня? Может быть, я умерла и поэтому ничего не чувствую?
   Но нет. Нет, я дышу! Я чувствую запахи и слышу, значит, я жива! И свет сквозь веки я вижу, светло. День или яркие лампы, но свет. Я открыла глаза. Сначала только сквозь ресницы я увидела светло-зелёные стены, белый потолок.
   Я лежу на спине, и я не задыхаюсь… страх, будто ударил в грудь: ребёнок, нет ребёнка, где ребёнок?! Я резко села, но зрение погасло сразу, и резанула боль через живот, накатила такая тошнота, что я со стоном повалилась опять на кровать.
   Голос появился возле меня:
   – Куда?! Куда ты, куда спешишь, лежи ещё, пять утра, что скачешь-то? – к моим плечам прикасаются чьи-то руки. – Тошнит? Ну-ну, это от наркоза, пройдёт, вот полотенце, – к губам мне прижимают жестковатую ткань, тоже пахнущую хлоркой. И еще несколько мгновений я не чувствую ничего, кроме выворачивающей рвоты.
   – А… ребёнок… мой…мой ребёнок… – у меня дрогнул голос, будто разом высушило горло, но я должна знать! – Где мой сын? – наконец договариваю я, ещё не вижу толком лица медсестры, что стоит возле.
      Но её голос улыбается:
   – Хороший ребёночек, принесут скоро, не волнуйся, – мягко говорит она, – а теперь тобой займусь, ты лежи пока.
   Я смотрю на капельницу, там кровь в плоском пакете, как Игорю капали, помнится, так я и узнала его группу крови, между прочим, и ещё большая бутылка с прозрачной жидкостью.
   Солнце ярко светит в окна пустой реанимации, здесь только я. Но скоро привезли ещё одну женщину из операционной, тоже кесарево сделали. Она спит, ещё долго будет спать, меня уже в палату переведут отсюда, надеюсь.
   Я снова закрыла глаза. Дремота овладевает мной, но неглубокая и ненадолго. Я услышала шаги по коридору и открыла глаза. Несут моего ребёнка! На руке привычным, отработанным годами, жестом, сестра принесла мой дорогой свёрток в голубом одеяльце. Я села, но уже не так резко и не так прямо, чтобы не потерять снова силы. Глядя во все глаза, я взяла моего мальчика. Боже мой, какой красивый, какой чудесный малыш…
   – Какой маленький! – невольно воскликнула я, любуясь его совершенным личиком.
   Но сестра хмыкнула снисходительно:
   – Да не маленький, хороший, 3500, доносила бы, все три восемьсот было бы, не меньше, а то четыре с лишком. Муж здоровый, небось, сама-то худенькая – без улыбки сказала детская сестра. – Хватит любоваться, грудь дай ему, не видишь, голодный?
   Мальчик поворачивает личико и морщится, ещё не плачет. Голодный… научусь понимать, должно быть. Прикосновение этого маленького ротика к моей груди, решительное и сильное, потом радостное, когда он с готовностью принялся сосать пока ещё молозиво – божественный бесценный эликсир, в котором концентрат сил для него, для того, чтобы он скорее привык к миру, в который попал, эликсир, который и питает и защищает как ничто другое.
   Волна жара проходит по моему телу от того, как сильно и с видимым  наслаждением, приподняв длинные тёмные ресницы, он сосёт мою грудь. Мой мальчик, мой дорогой малыш, мой сын. Моя гордость, моё счастье, я ощущала тебя под сердцем, какая радость теперь увидеть тебя. Наконец-то я вижу тебя, моего дорогого бесценного мальчика.
  Я могу смотреть на него, не отрываясь… я коснулась кончиком пальца его гладкой, немного бархатной щёчки, ничего прекраснее нет на свете, я не видела никого прекраснее, ничто не ощущала так сильно и так глубоко в себе как горячее и полностью поглощающее, как цунами, как всемирный потоп чувство, что появилось во мне с его появлением. Вот когда изменилась, полностью и навсегда изменилась моя жизнь и я сама.
   У меня сильно кружится голова, я держусь, в животе становится больно и боль всё сильнее, правильно работают рефлексы, но в разрезанном животе это вызывает боль, такую, что меня обдаёт жаром, но это не жар блаженства, как перед этим…
   Сынок сосёт так жадно, будто этого момента он ждал… так и ждал ведь все девять месяцев… Мой хороший, моё сокровище, мой золотой мальчик. Он заснул потихоньку, выпуская мой сосок из прекрасного плена. Как ты прекрасен, как ты прекрасен! Того, что я испытываю сейчас, я не ожидала, я не думала, что это такое сильное чувство, я не была даже готова к волне счастья, затопившей сейчас меня. Даже боль, что нарастает во мне, я согласна терпеть, только бы продлить, продлить это первое свидание…
   – Ну, покушал, вот и хорошо, давай, поехали пока со мной. Ничего, мамаша, налюбуетесь ещё, ещё надоест, как орать начнёт, да спать не давать. Отдыхайте пока.
   Его унесли, но я уже другая. Укол погружает в дремоту, стирает боль, но мне уже не тревожно, не страшно, мне так сладко…
   Когда я пробудилась в следующий раз, мне позволили встать. Пришла доктор, как её зовут… Ольга Александровна
   – Ну, как, Елена? Сына видела?
   – Да, спасибо, спасибо вам, вы нас спасли.
   – Не за что. Мужа вашего отпустили. Они герои, оказывается, станицу от банды отбили, а вы молчали.
   – Не я героиня, не моё дело и болтать.
   Она улыбнулась. Погладила меня по плечу:
   – Да нет, героиня, вон и раны боевые, билась, как дикий зверь, молодец. Казачка настоящая, даром что приезжая. Но рисковала, а если бы убили?
   – Да и так бы убили, уже нечего было бояться, кроме унижения.
   Ольга Александровна засмеялась, обнажая крупные белые зубы:
   – Вы похожи с вашим мужем, он, по-моему, тоже скорее умрёт, чем уронит достоинство.
   Я улыбнулась блаженно, Лёня мой, мой милый, слава Богу, что и здесь обошлось. Теперь вообще всё будет хорошо, столько всего мы прошли, что может быть только хорошо, только счастье.
   – Вы его пустите ко мне?
   Она всё смеётся:
   – Пустим. Мы виноваты, так что придётся исключение сделать, тем более вы оба наши коллеги. Главный врач в курсе, разрешил пускать. Только в палату переведём. У нас платные есть одноместные, вам «по блату» сделаем бесплатно. Грехи искупать надо. Хорошо, что разобрались сразу, не засадили, а то знаете, как бывает…

   Я увидел Лёлю утром, Ольга Александровна разбудила меня часов в десять:
   – Просыпайтесь, Алексей Кириллович, можете сходить к вашим, шестая палата, и ребят сейчас понесут кормить.
   Я сел, сна как не бывало, надо же, и ведь смог заснуть, думал, не удастся… Едва наспех умывшись над треснутой раковиной, я почти побежал к шестой палате, открыл дверь так поспешно, что не успел подумать о том, что я увижу там, за ней. Лёля сидела на кровати, спустив босые ноги, но они не достают до пола. Я вижу её милые ступни с розовыми пятками и пальчиками, самые изящные на свете, самые красивые ступни…Рубашка сползла с плеча, у груди, перекрывая её от моего взгляда, прижат кулёк, ребёнок, которого я видел и держал на руках раньше его матери.
   Лёля подняла голову, улыбнулась, но бледна до цвета молочной бутылки, ни капли румянца ни в щеках, ни в губах, только ставшие чёрными страшные синяки на шее и лице, чёрные корки на опухших губах… на руках бинты уже свежие, скрывают раны.
   – Лёня… – улыбка вспыхнула звёздочками в глазах, губах, на щёчках. – Лёнечка! – она протянула ко мне руку.
   Обнять её сейчас же. Прижаться лицом, грудью, всем существом к ней. Грубая казённая рубашка на ней, она пахнет лекарствами, но сквозь этот запах проступает её собственный волшебный аромат, уже какой-то переменившийся… Малыш не отрывается от её груди, не обращая внимания на наши объятия и поцелуи. Вот и хорошо. Как хорошо. Как славно…
   – Митя наш, – сказала Лёля, посвящая меня в отцы этому мальчику, присоединяя к себе и ему.
   – Мне показали ещё вчера, подержать дали даже, – сегодня, при свете дня и в Лёлиных руках он выглядит уже как-то иначе будто, ещё красивее, чем вчера.
   – На твой день рождения родился, – она освещает своим взглядом мне душу.
   – Наверное, так надо было. И здесь, где мы с тобой… всегда были так счастливы.
   – Давай развернём, посмотрим? – хихикнула Лёля.
   – Он как подарок в обёртке, да? – улыбнулся я, вместо того, чтобы стать какой-нибудь серьёзной тётей, мамашей, Лёля кажется девочкой из детского сада, которой хочется поскорее рассмотреть подаренную новую куклу.
   Мы кладём малыша на пеленальный столик, разворачиваем искусно свёрнутое одеяльце, пелёнки. Он смотрит на нас удивлённо, будто хочет спросить: что вам надо? Тельце у него розовое, ладное, пухлые ручки, ножки, пупочек со скрепкой, на головке светлые волосики, едва мы залюбовались его совершенством, поднялся маленький пенис и выпустил приветственную струю весёлым фонтанчиком. Мы засмеялись:
   – Вот вам здрасьте, предки! – засмеялись мы.
   Он смотрит на нас, переводя взгляд с одного на другого и… Клянусь, он улыбнулся! Такого не бывает, но он улыбнулся! Немного недоумённо как будто и нерешительно, но улыбнулся. Улыбнулся в ответ на наш счастливый и весёлый смех!
   Жизнь состоит из хороших и плохих моментов, с Лёлей я всегда будто на ракете, летящей к солнцу, без неё на той, что уносит меня в черноту. Но и в этом полёте к солнцу у меня, у нас есть необыкновенные, острые моменты счастья. Как сейчас.
   – Ну что, молодежь, сможете запеленать, как было? – это зашла детская медсестра, улыбается, глядя на нас. – Через три минуты приду забирать. Вам, мамочка, сейчас капельницу несут, так что пеленайтесь.
   Лёля умеет пеленать, завернула, как было и очень быстро, на что Митя стал покряхтывать недовольно, голым ему нравилось куда больше. Малыша унесли, уложив на длинный возок с другими младенцами, всего четыре свёртка, три синих одеяльца, одно розовое. На бирочке на его ручке и той, что приложена в одеяльце, написано: «Легостаева» и число 10. 08. 1999.
   Лёле приладили капельницу, я подсел на край кровати. Чуть задрался край рубашки на бёдрах… я приподнял выше… Боже мой, я не видел вчера…
   – Ты что? – Лёля хмурится немного, смущаясь моего взгляда, хотела опустить сорочку.
   Все её бёдра в страшных синяках и ссадинах… Понимаю, почему все так ненавидели меня, пока подозревали в этом…
   – Не надо, Лёня, не смотри.
   – Жаль, что я мало убил тех, кто это сделал, ¬– сдавленно проговорил я. – Очень… очень больно?
   – Не надо, давай забудем, будто ничего не случилось… будто… просто раньше времени родили здесь, в Пятигорске, райском краю.
   Слёзы наполнили её глаза, как легко переходит от счастья к горю, больна совсем. Она протянула мне руки, все в ссадинах, уже засохших, намазанных зелёнкой, ногти обломаны «до мяса». Я обнял её, целуя, осторожно, боясь потревожить иглу от капельницы.
   ¬– Вы спасли нас… Если бы не вы… – Лёля зарыдала уже не на шутку.
   –  Не надо, что ты… – я целую её ладонь, такую маленькую, горячую. – Смотри, как хорошо всё. Разве лучше можно найти места, чтобы родиться? Если только в Крыму ещё…
   Лёля смеётся, сквозь слёзы:
   – В Крыму другая страна.
   – Ну да, всё время забываю… странно это всё до ужаса, да?
   Мы болтаем опять, но скоро подступает боль, приходят с уколом наркотика, после которого Лёля задремала. А я долго сидел у неё в ногах, вытянувшись спиной к стене не в силах уйти отсюда.
   Надо съездить в Лысогорку, на ночь не оставят ведь здесь, несмотря на весь мой теперешний «блат». Я дождался, пока она проснётся, сняли капельницу, опять принесли Митю кормить. Смотреть на них двоих, объединённых этим трогательным и при этом величественным моментом доставляло мне эстетическое удовольствие. Растрепавшаяся немного коса, спускалась с Лёлиного голого плеча, такого хрупкого, с такой тонкой кожей тоже отмеченной синяком и ссадинами, её профиль, тонкий гордый… она склонилась к сыну с такой нежностью, прижимая щёку к его личику…
   – Я пойду, Лёля, наши в Лысогорке новостей заждались, и… помыться уже пора.
Лёля смеётся:
   – Да-да и побриться или твоя прекрасная борода превратиться в рыжую лопату.
   – И отцу позвонить, он знает, что Митя родился, но…
   – Ты не рассказывай ужасов…
   – Стерху позвонить? – Я смотрю на неё. Вряд ли отец позвонит.
   У Лёли что-то мелькнуло в глазах, в губах, раздумье, сомнение?
   – Не надо. Иначе он примчится сюда, едва ты положишь трубку. Приедем в Москву, тогда я позвоню.
   Мне хочется сказать, что я не хочу этого, не хочу, чтобы она когда-нибудь звонила ему, но сейчас не время и не место для этого.
   Я зашёл в ординаторскую поблагодарить ещё раз и попросить позволения позвонить в Москву.
   – Да-да, Алексей Кириллыч, звоните, конечно. И ещё справку о рождении заберите, можете в ЗАГС сходить, оформить сына.
   Отец ответил сразу. Взволнован, но я успокоил его, что с Лёлей всё в порядке.
   – Мальчика видел? – спросил он.
   – Да, – сказал я, чувствуя, что улыбаюсь. – Он… самый лучший ребёнок на свете.
Я через все эти тысячи километров чувствую, что и отец улыбается:
   – Поздравляю тебя, Алексей, как бы ни было, всё равно он твой сын.
   – А я тебя.
   – Меня?
   – С почётным званием дедушки.
   Он засмеялся:
   – Спасибо, Алёша. Возвращайтесь поскорее.
   На следующий день я записал Митю Легостаевым Дмитрием Алексеевичем. Замучаешься ты, Стерх, доказывать своё отцовство теперь. Это тебе моя месть.

   К ночи схлынула волна безмятежного счастья, владевшего мной с той секунды, как я взяла Митю на руки впервые. В груди прилило молоко, распирая их колючей болью, сцеживать было невыносимо больно, стали собираться комки, поднялась температура. Слёзы накатывали на меня без причин, я плакала ночь за ночью, то во власти страшных воспоминаний, то от жалости к себе, к Мите, к Игорю, к Кириллу, и особенно к Лёне, у которого я украла первенца… Я плакала, вспоминая, как узнала о беременности, как услышала биение его сердца, как зло бабушка Вера говорила про аборт, а мама легко соглашалась, как впервые почувствовала движения моего мальчика, как меня ранили, каким был Игорь после ранения одного и второго, как Кирилл стоял на коленях посреди Арбата, умоляя подарить ему пару часов любви и как невозможно это стало, как стыдился своего страстного нападения Игорь, как терзали меня звероподобные чудовища, и я готова была к смерти, но не к их вторжению, я плакала, вспоминая как Лёня прижал меня к себе в Н-ске, когда догнал по дороге на вокзал, какая блестела улыбка на его лице, когда он почувствовал Митю в моём животе, как счастливо он смеялся со мной, когда мы развернули нашего мальчика и любовались им вдвоём...
   Эта тоска и глупые слёзы душили меня по полночи каждый день. Что это? Нарочно придумано, чтобы не умереть от счастья?..
   На выписку бабушка купила самый красивый комплект, какой смогла найти в Пятигорске. Наш изящный, заранее купленный конверт, остался в Москве со всем прочим приданым, но то одеяльце с уголком, что мы покупали с бабушкой Верой, были почти такими же. Перевязали мой дорогой свёрток синей лентой, и отдали мне.
   Меня встречали все, кто был тогда в нашем дворе, те, кто покончил с бандитами, только теперь они пришли мирными обывателями, с жёнами и детьми. Это в Лысогорке уже, где через весь двор поставили столы и праздновали рождение Мити. А к роддому приехал Лёня с бабушкой и дедушкой и Виталик с Волковым. Охапки цветов, поцелуи, восхищение и неподдельная радость окружили меня.
   – Дайте посмотреть на Легостаева выпуска последнего года этого века.
   – Говорят, последним будет следующий, двухтысячный…
   – Тогда придётся вам ещё родить в следующем году! Двадцатый век наш дом! Не отпустим просто так!
   Я смотрела на мою внучку. После недели в больнице она такая тонюсенькая без живота, такая бледная, просто восковая, синяки переливаются уже всеми цветами радуги, когда они уезжали мы все их и не видели, а теперь эти засохшие раны на руках, на шее напоминают тот страшный день… Девочка моя маленькая… Малыша взял Лёня, сверкая счастливой улыбкой. Они оба такие юные в эти минуты, будто им не двадцать шесть даже, а семнадцать, как было, когда они были здесь впервые вдвоём…
   – Наследник-то копия ты, Лютер! – восклицает Волков.
   – Ну не твоей же копией ему быть! – шутит Виталик и тоже заглядывает в одеяльце.
   – Лёль, может это клон Лёхин?
   – Никаких клонов, у них всё как сто лет назад, не по-модному, да, Лютер?
   Я понимаю, что должна выдержать этот праздник, но я чувствую себя совершенно больной, бессильной и безрадостной. Такая слабость владеет мной, душевная больше, чем физическая…
   Все радуются и поздравляют, рекой льётся домашнее вино и самогон, куры и гуси на столе, овощи, зелень, молодая картошка, фрукты за угощенье никто не почитает. Все веселятся, все счастливы, наше появление с Митей как финальная счастливая точка в ужасной истории, приключившейся в станице в прошлый вторник. Хороший праздник, особенно, будь у меня силы оценить его. Но я его запомнила навсегда.
   Ночь не без сюрпризов. В роддоме Митю не оставляли со мной на ночь, так что эта ночь своеобразное боевое крещение и для меня и для Лёни.
   – Лёль, у тебя температура, вон губы красные, лежи, я поношу его, укачаю, в роддоме же давала, – сказал он.
   – Ты пьяный, Лёня, ещё в косяк врежешься с ним.
   – Пьяный, конечно, как сыну пяточки не обмыть? – с шалым весельем говорит он.
   – Ну, вот ты и полежи…
   – А можно?
   – Дурак!
   Мы засмеялись вместе над причудами родного языка с его таким похожими и разными звучаниями и значениями слов. Лёня вскоре заснул, Митя тоже, но в приспособленной для него большой корзине спать никак не хочет, к тому же атакуют комары, откуда они взялись, никогда их здесь не было…
   Я почти не сплю эту ночь… и следующую, и потом. Тогда мы перебрались опять спать в сад, где корзину-люльку с Митей вешаем на толстый сук. Вот здесь мы спокойно выспались всю ночь, впервые за неделю после роддома.
   Звёзды светят на нас сквозь густую крону.
   – Почему здесь звёзды не как у нас? И небо ярче.
   – Мы в деревне.
   – Не-ет, тут другое небо, южное, как запах у воздуха. Вот у нас полынь не растёт, наверное, ещё есть сотни растений, которые здесь растут, а у нас нет… Лёля… – я тянусь к ней руками и губами, хотя и понимаю, что должно быть ещё рано, ещё не время и она не очень здорова ещё, но… я не могу не…
   Лёля мягко остановила мои нетерпеливые ладони…
   – Лёня… – она выскользнула и из поцелуя. Обняла меня, перехватывая мои пальцы. Но я не могу не хотеть её… я целую её волосы. Я целую её лицо, шею, плечи, губы снова, но и вторая волна стекает, не встретив открытого русла… Боже, Лёля…
   – Лёль… ну… пожалуйста…
   Во мне желания сейчас столько же, сколько в камне на дороге, я не чувствую ничего своим телом, кроме горячих ежей в грудях, означающих приход молока, потения по ночам, что заставляет меня держать сменную рубашку возле кровати, бесконечного прислушивания к ребёнку и желания спать, ничего больше, ни аппетита, ни желания к Лёне. Я не хочу быть такой каменной с ним…
   Он обижается, хотя и делает вид, что это не так… На следующую ночь повторяется то же.
  – Лёня, милый… ну, хочешь…
   – Не надо… – он отвернулся, – как собаке кость без мяса. Спи…
   Бабушка Таня предложила окрестить Митю в местной церкви перед отъездом, мы подхватили эту идею, лучше места не придумать. Да и времени. Виталик, немного смущаясь, что сделало его умилительно симпатичным, вызвался стать Крёстным для нашего мальчика. И я, и Лёня с радостью восприняли его предложение.
   В Крёстные мамы пошла сестра Виталика, были, кроме нас вся семья Виталика и Волков, который уезжает с нами в один день только мы на север, а он на восток, в свой Омск.
   Красивый древний ритуал в старинной казачьей церкви особенно величественный и в то же время трогающий за душу. Мне становится хорошо здесь, какое-то просветление будто снисходит на меня, слабость и беспричинная грусть, владеющая мной, рассеиваются. Может, это демоны, может быть, и надо было в церковь сходить?..
  По дороге домой, Лёня несёт Митю, мирно уснувшего после испытаний Крещением, а мы с бабушкой поотстали немного от мужчин, обсуждающих очередное новое правительство, уже со счёта сбились только за год.
   – Лёля, ты… не обижаешь мужа?
   – В каком смысле? – я посмотрела на бабушку.
   – В том самом, – она делает мне «глаза», – то ночевать с вами в доме невозможно было, а теперь… Учти, он привык в раю пирожные кушать, не помещай его теперь в карцер.
   – А то что, налево пойдёт? – я начала закипать.
   – Лёля, не много ли испытаний ему? Ребёнок не его, ревновать станет. Подумай.
   – И что мне теперь, прикинуться, что я…
   – Не мне тебя учить этому, – не улыбаясь, сказала бабушка Таня. – Быть женой непросто иногда даже с тем, кого любишь больше жизни.
   – Ещё скажи, что любовь это труд! – уже открыто злюсь я.
   – Ещё какой! Тебе всё слишком легко давалось до сих пор. Подумай, как вести себя. Твой муж, делай, что хочешь с ним, хоть к стене приклей, но подумай, надо ли давать ему поводы чувствовать себя несчастным?
   Меня злят эти поучения, как всё сейчас легко выводит из себя… и злят, больше всего, потому что я чувствую, что бабушка права, а я – нет. Эгоизм ли владеет мной или это послеродовая депрессия, гормоны или мысли о том, что из этого рая надо возвратиться в Москву, где Кирилл и Игорь… это придумано всё нарочно, чтобы не сойти с ума от счастья, как было в первый день, когда Митя родился? Я думала, моё счастье будет нарастать, а оно словно погасло, едва запалив фитиль.
   Крестины мы отпраздновали в том кругу, которым были в церкви. Лёня выпил слишком много и это тоже злит меня. Хотя я понимаю, что это из-за меня, но этого я злюсь ещё больше. За столом мы поддевали друг друга колкостями и злыми шутками, а когда гости разошлись, то и вообще начали открыто ссориться. Бабушка Таня попыталась заставить меня промолчать, не поддаваться на Лёнькины пьяные провокации, но я хуже пьяного Лёни, я это понимаю, но ничего не могу поделать с собой.
   – Одна спи тогда, я на кухню пойду, может, хоть высплюсь! – Лёня распахнул дверь в спальню, чтобы взять подушку, на тахте в кухне подушек нет.
   – Да ты и так выспишься под наркозом самогонным!
   – Конечно под наркозом, ты же от своего наркоза никак не отойдёшь, что ж мне делать!?
   – Ну, конечно, жена-сука виновата в том, что вы все пьёте!
   – Кто все-то? У тебя ещё мужья есть? И много?
   – Да не знаю, куда деть, с кем поделиться?! Может, с Олечкой?
   Он позеленел от злости, трезвея:
   – Ох, и… Стерва! Стерва ты!
   – Ты проверь, проверь, может у неё, доброй Оли, всё же твой? Это же не я – стерва!
   – Иди к чёрту, пусть тебя тут комары съедят! – выходя, он хлопнул дверью так, что кажется, качнулась тонкая стена.
   Но мне опять мало:
   – Иди-иди, от твоего амбре все комары сдохнут! – я кричу ему через стену.
   – Вот и отлично! – слышу я его удаляющийся крик.
   Но через минуту он вдруг вернулся, и взялся за корзинку со спящим Митей.
   – Пацана не оставлю тебе, дуре, от твоего молока с ним нехорошее что-нибудь сделается.
   – Спятил, дурак пьяный?! Оставь ребёнка! – я даже рот раскрыла от удивления.
   – Когда мать дура, дитю один вред!
   Я кинулась вырвать корзинку из Лёниных рук, он только отворачивается, отстраняя меня.
   – Взбесился, оставь Митю! – удивительно, что Мите самому наш бедлам нипочём, он безмятежно спит, даже не шелохнулся.
   – Мой сын, – весомо сказал Лёня, – с отцом спать будет лучше, от моего перегара его комары кусать не станут хотя бы! А от твоего кислого настроения у него изжога будет!
   – Есть захочет ночью, что делать будешь?
   – Песни петь буду, а утром смеси ему куплю. А тебе, дуре злой, не дам больше, сиди тут одна и злись! – он опять хватанул дверью, так что качнулась хилая стенка.
   – Нечего дверями стучать, силы девать некуда, жеребец чёртов! – прокричала я.
   – Конечно, некуда, мой табун с кобылами вона, в степь ускакал, щас в Москву приеду, обновлю! – орёт он в ответ уже с крыльца.
   Бабушка с дедом весь этот наш концерт сносят терпеливо, и не вмешиваясь за закрытой дверью…
   А что ж нам остаётся? Сидим как перед радио, вдвоём и, глядя друг на друга, слушаем, как наш дом едва не разносят в щепки.
   – Может пойти… – вполголоса проговорил Алексей, взглянув на меня.
   – Не надо, пусть покричат. Не спят, вот и разорались, – почти шёпотом произнесла я, хотя кто нас услышит сейчас...
   – А что не спят? Нельзя что ли?
   – Некоторые охладели вдруг – досадливо сказала я, сердясь на внучку.
   Мой Алексей хмыкнул, качнув головой:
   – Бывает... Я бы тоже взбесился. Стервозы вы бабы всё же! – он сверкнул глазами на меня.
   – Ну вот вам, здрасьте! – удивилась я, глядя на мужа. – Я при чём?!
   – Не могла повлиять на девку? Что она мужу яйца крутит засранка!?
   – Пойди, повлияй на неё… да и… тоже понять можно, что пережить-то пришлось.
   – Ну и он не семечки в это время лузгал!..
   
   Я посидела на кровати в опустевшей, сразу тихой без Лёни и Мити комнате. Повздыхала, но одной оставаться невозможно. Станица тихая, собак и тех почти нигде не осталось, все ждут, когда ощенится сука в дальнем конце, чтобы взять по щенку на двор. Хорошо, что петухи хотя бы есть. Вон наш радостно «отбой» возвестил…
   Я выключила свет и пошла на кухню.
   Там темно тоже, но фонарь с улицы освещает хорошо через окно, всё как тогда в 90-м, только тогда у нас не было корзинки с ребёнком…
   – Лёня… – я села на край тахты. – Лёнь, ты спишь?
   – Пришла всё же… Я пьяный, противный… – он повернулся ко мне.
   – Ну… я не пьяная, но противная тоже, – я улыбаюсь, не знаю, видит он мою улыбку в полумраке, я его – вижу… – возьмёшь?
   – Придётся, уступаю принуждению, – тихо смеётся Лёня, поднимаясь ко мне сразу весь с руками своими нежными, губами…
   И мы вернулись всё же в рай всегда бывший здесь для нас…

   Но ехать в Москву приходится, а там воздух уже пахнет осенью и остужает ноздри по утрам…
Глава 2. Соперники
   Я знал, что Лёля должна приехать в Москву в середине августа. Она не звонила, я стал думать, не позвонить ли мне самому. Так я и сделал, конечно, но, что я получил? Ясно, что ничего, она не ответила. Телефон просто был отключен. Рожать ей на рубеже месяцев, время ещё было. Но я всё же начал нервничать: а не могла ли Лёля сбежать от меня?
   Но эту мысль я отмёл. Лёля, как и её ненаглядный Лёня, не была ни хитрой, ни подлой. С такими людьми и легко и тяжело именно потому, что они не лгут, но не прощают и чужой лжи, они не всаживают нож вам в спину, но втыкая в них, попадаешь в себя.
   Тогда почему её нет? Или не приехали ещё?.. Интересоваться у профессора Легостаева – было выше моих сил.
   Лёля позвонила сама, двадцать седьмого августа утром.
   – Это я, Игорь, здравствуй! Ты не занят сегодня?
   Было восемь утра, и она подняла меня с постели, в которую я лёг в четыре. Но Лёля всегда звонит мне, когда считает нужным. Не обращая внимания на время суток, может быть, потому что знает, что с утра меня ни в каком офисе не ждут. А может быть, потому что уверена, что её звонок всегда кстати?
   Конечно, она уверена на мой счёт… Хорошо это? Не знаю. Но я знаю, что мне приятно, что она относится ко мне как к человеку, с которым можно не церемониться. Так относятся только к самым близким людям. Поэтому я ответил:
   – Для тебя я не занят никогда. Наконец-то звонишь, где ты была столько времени?
   – Я расскажу, всё расскажу, Игорёчек! – сказала Лёля, мне показалась, что она улыбается. – Когда можно приехать к тебе?
   – Приедешь ко мне? – это уже что-то необыкновенное за последние полгода с тех пор как она ушла всё же к мужу опять. – Да хоть сейчас.

   – Кому ты звонишь? – Лёня увидел, как я отключила телефон. – Ему?
   – Да, Игорю, – ответила я…
   …Мы приехали вчера утром, не застав дома Кирилла, которого не предупреждали о приезде. Позвонить возможности не было, да и я не хотела, чтобы он нервничал в ожидании нас троих. Он не может не нервничать, он знает, что родился Митя. Поэтому, когда мы приехали на вокзал, отправились на «Сушу» на такси, вымылись и отдохнули, устроили Митю в кроватке. То ли укачанный в поезде, то ли просто это перемещение в пространстве было испытанием для такого маленького ребёнка, но Митюша спал и прерывался ненадолго только, чтобы поесть.
   Кирилл возвращаться с работы не спешил, если обычно он приходил в пять-шесть часов, если не было никаких совещаний или симпозиумов или подобных мероприятий, которыми пестрило его расписание. Когда он не пришёл в половине седьмого, я решила позвонить ему.
   Боже, все Боги Олимпа и всех прочих небесных сфер, что я испытал, услышав этот голос! Нежный милый Лёлин голос! Сразу все дни, эти недели, а получилось почти шесть недель, все эти тридцать девять дней, что я провёл один, без неё, без Алёши предстали как потерянные впустую из моей жизни.
   Потому что даже работа не ладилась у меня без них. Мысли не шли, залипая друг с другом в конгломераты из которых я не мог вытянуть ни одной путеводной нити. А то, что делалось в моей жизни помимо работы, вообще вызывало во мне только отвращение. Я будто гнался за самыми низкими удовольствиями, стараясь заставить себя не думать, не чувствовать. Разлука с Лёлей стала даваться мне всё труднее. И с Алёшей. Сын стал настолько близок мне, как я не мог и предполагать. Сильнее я люблю только Лёлю.
   И вот я слышу Лёлин голос, больше того, я понимаю, что она звонит из Москвы, и говорит, что они приехали, что ждут меня дома. Я понёсся домой на «Сушу» так быстро, как только мог. Мымроновна изумлённо смерила меня взглядом, когда меня вынесло из моего кабинета и я, кивнув ей, сказал, чтобы она проследила, чтобы всё заперли, как положено.
   – Что с тобой, бежишь как за Нобелевской премией, – хмыкнула она.
   – Думаю, в Швецию я бы меньше спешил. Алёшка приехал!
   – Надо же какой любящий папаша оказался! – услышал я спиной, потому что уже спускался по лестнице.
   Лёля открыла мне. Я не мог не обнять её, оторвав от пола, прижимая к себе, такую тоненькую, такую лёгкую, душистую и гибкую, как цветок… Она такой и была или я так соскучился, что она видится и ощущается прекраснее, чем всегда? Или это от того, что я пытаюсь всё время заменить её кем-то?
   – Э-э, мне это не очень нравится! – полушутя полусерьёзно сказал Алёша, тоже выходя в переднюю. Я отпустил Лёлю, чтобы обнять сына.
   – Ну, наконец-то, с ума можно сойти, вас дожидаясь, черти! – воскликнул я, чувствуя, как радостные слёзы просятся из-под век, не хватало ещё расплакаться как старый склеротик… – Что же вы… где малыш? Митя?
   Они улыбаются одинаковой улыбкой, улыбкой одной на двоих:
   – Митя.
    И маячат, зовут в комнату, их новую комнату, куда невыносимо было заходить без них…
   Боже мой… В прелестной белой кроватке без одеялец, в комбинезончике из серо-голубого велюра, совсем крошечный малыш, неправдоподобно маленький и настолько же неправдоподобно красивый, будто это не человеческий младенец, а чудный ангел…
   – Боже, Лёля… – прошептал я. И вдруг я понимаю, что он не просто прекрасен, но что его личико знакомо мне – он похож не маленького Алёшу…
   – Алёшка, копия твоя! – вырвалось из меня.
   Алексей гордо засмеялся. Он его отец. Он, кто точно знает, что физически не может быть его отцом. Он уже чувствует себя его отцом! Он стал им. Он уже взял это на себя, он впустил сына в своё сердце, в свою душу и не важна ему его кровь, как и мне в эти секунды перестаёт быть важна. Я думал об этом семь с половиной месяцев с самого января и до этой минуты, как увидел его.
   А когда Лёля подала его мне, улыбаясь, светя своим сказочным лицом, своими глазами, моё сердце заполнилось такой безграничной нежностью, на которую до сих пор, кажется, ещё не было способно. Я взял мальчика на руки, удивительно, я не разучился держать новорожденных детей, наверное, это то, что один раз приходя, уже не уходит.
   Он такой маленький и тёплый, такой поразительно мягкий, гибкий и подвижный, будто в нём и косточек никаких нет… Он вздохнул, чуть-чуть разогнул маленькие длинные пальчики… Боже мой, настоящий ребёнок, наш малыш, наш чудный мальчик! Твой, Лёля, а значит и мой, потому что ты моя.
   Видеть, как Кирилл держит нашего сына на руках, было необычайно волнительно. Кроме того гордость наполнила моё сердце. Я хотела видеть его лицо, когда он возьмёт Митю на руки, мне хотелось увидеть, что он готов был полюбить его ещё до того как увидел. Потому что он мой? Я хочу увидеть глаза Кирилла при этом, он ищет свои черты в ребёнке или это уже не имеет значения для него? Хотя, как это может не иметь значения?
    Чего я хочу? Похоже, мой эгоцентризм смотрит сейчас моими глазами. Их любовь избаловала меня, и я хочу, чтобы и Кирилл, вслед за Лёней полюбил моего сына только за то, что это мой ребёнок? Но я хочу этого для себя или для них? Для этих самых дорогих для меня на свете людей.
   Мы празднуем, конечно, с Кириллом рождение Мити, мужчины пьют вино, я пригубила тоже. Ужин мы с Лёней приготовили, поджидая Кирилла, и они с аппетитом поглощают его: жареного гуся, что мы привезли с собой из бабушкиных домашних гусей, тех, кого не постреляли десятого августа. Не сговариваясь, мы решили в первый день не сообщать Кириллу о том, что было с нами там. Расскажем при случае как-нибудь. День заканчивается замечательно, и ночь проходит очень спокойно. Поэтому утром я встаю вместе со всеми, вполне выспавшейся. Пока Лёня и Кирилл умывались и готовили завтрак, я занялась проснувшимся Митюшей. Чистый и сытый Митя уснул без всякого плача, после чего я вышла, чтобы позвонить Игорю.
   Почему у Лёни такое лицо, когда он узнаёт, кому я звонила?
   – Я против, - говорит Лёня низким и твёрдым голосом, и лицо его становится серьёзным и жёстким, сразу каким-то взрослым.
   Я не верю своим ушам.
– Как это… Лёня… да ты что?!
   – Я сказал, Лёля, я против. Митя – мой сын и никакой мудацкий Стерх его не получит! – его взгляд сейчас твёрже стали.
   – Так нельзя…
   – Ему было можно сделать то, что он сделал…
   – Лёня, что он сделал? Разве мы не получили оба по заслугам тогда? Я легко поверила в то, что ты лжёшь мне, а ты не за своё ли отношение заплатил? Не ко мне, но к той же Оле?! Ведь то, что она не от тебя оказалась беременна всего лишь случайность. А сколько таких Оль у тебя было?!
   Нет, эти весомые, как мне казалось, аргументы не подействовали, он говорит убеждённо и уверенно. Очевидно, он давно задумал сказать то, что говорит сейчас.
   – Может быть. Может быть, я получил по заслугам… Хотя ту казнь, что он мне выбрал, я думаю, я всё же не заслужил, – Лёня прошёл мне за спину к окну кухни, будто рассуждая. – Но пусть так. Но чем твой Стерх заслужил Митю? Тем, что вовремя тебя трахнул?! – он побледнел даже губами при последних словах, а для меня они как пощёчина…
   – Замолчи!
   – Да не стану я молчать! Ты собираешься у меня отнять сына, а я должен спокойно смотреть на это? Ты собираешься встретиться со Стерхом, чтобы он ещё одного ребёнка сделал тебе? Может быть, тебе это нравится больше, чем со мной…
   – Замолчи! Замолчи! – уже закричала я, он обезумел?
   – Что тут у вас? – на кухню вошёл Кирилл, привлечённый нашими громкими голосами.
   – Сдурела, вот, что у нас! – рыкнул Лёня, кивнув на меня. – К Стерху Митю отвезти собралась!
   – Ты… ты же договаривался с ним! Ты сам говорил… – беспомощно лепечу я. Что же это такое?..
   – Говорил. Но это было до того, как вы чуть не умерли, а меня чуть не посадили за твоё убийство! Так что всё имеет цену. Я свою заплатил, и на Стерха и его непонятные для меня права мне плевать!
   Кирилл изумлённо открыл рот при словах Лёни о тюрьме и прочем:
   – Что… что там было?
   – Это неважно сейчас! – огрызнулся Лёня. И опять посмотрел на меня: – Никуда не пойдёшь! Я тебе запрещаю с ним встречаться!
   – Тогда он сам встретится с ней, – весомо говорит Кирилл. – Ты этого хочешь? Чтобы они встречались втайне от тебя? – он смотрит на Лёню. – Он считает Митю своим, и он не отступится. Не стоит вновь спорить о том, о чём вы спорили уже… – Кирилл опустился на табуретку. – И лучше рассказать мне нормально, что произошло там.
   Лёня был вынужден замолчать, Кирилл говорит здраво и, хотя Лёню не устраивают прежние договорённости со Стерхом, он перестаёт сейчас требовать невозможного:
   – Ладно, мы поедем к нему вместе, как тогда, – спокойнее проговорил он.
   – Нет… – вылетел мой выдох…
   – Нет – да! – опять вскричал Лёня, – иначе я буду считать, что ты с ним спишь!
   – Ты что дурак?!.. Чёртов дурак и псих! Псих!.. Вот псих!
   – Да нет, дураком я был, когда позволил тебе опять к нему сбежать! А теперь ты ко мне привязана, никуда не пойдёшь с моим сыном, поняла? Хочешь идти к Стерху, вали, но Митя останется дома!
   – Припадочный!
   – Алексей, он в суд подаст и добьётся совместной опеки, если докажет своё генетическое отцовство, тебе надо это? – Кирилл смотрит на него спокойно и строго.
   Я опустилась на стул, почувствовав, как кровь отлила от лица: мне стало плохо от одной мысли, что станут делать ДНК и может выясниться, что отец Мити Кирилл… Он, поэтому и заговорил об этом, что сам до ужаса боится, что Лёня узнает правду о нас.   
   Лёня посмотрел на него:
   – Что… это возможно? – снизив голос и хмурясь, произнёс он.
   – Отпусти её, пусть покажет сына, а потом решите с ним, – взвешенно говорит Кирилл. – Но… лучше ты реши, Лёля. Тебя Стерх услышит.
   – Я? Что же я… – я посмотрела на бледного Кирилла. – Господи…
   – Если он увидит его, уже не отдаст! – сказал Лёня. Потом посмотрел на отца:  – Ты вот можешь теперь отказаться от Мити?.. Я укачиваю его на руках семнадцать дней, и я отдам чужому мужику моего ребёнка? Ребёнка, которого я увидел раньше, чем его мать?! Который родился в мой день рожденья? Которому я не дал погибнуть? Я! Я не он! – я вижу, он свирепеет всё больше. – А он что сделал?! Что сделал он? Спал с ней? Он кончил, и на этом основании у него права? Отлично устроились!
   – Не сметь говорить обо мне в третьем лице! – взбеленилась я, подскакивая со стула.
   – Нечего орать! – сам орёт Лёня. – Не пойдёшь ты к нему, хватит идиота из меня делать! Придумала себе законное основание его видеть!
   Я хотела бы быть спокойной и здраво рассуждать, но меня задевает и обижает то, что он говорит, поэтому и я теряю контроль:
   – Да если бы! Если бы мне надо было видеть его, я бы виделась с ним каждый день! Я бы вообще с ним жила, да и всё! Но сейчас ты злишься по другой причине! – я тычу пальцем в него. – И не превращай свою неудовлетворённость в праведный гнев оскорблённого отца!
   У Лёни полыхнули щёки и лоб и даже виски:
   – Ну, стерва! Проклятущая шлюха! Ты и не спишь со мной, потому что хочешь к нему скорее! – заорал Лёня, краснея даже шеей.
   А я с размаху кулаком двинула ему в лицо, даже не знаю, куда попала, потому что в руке у меня что-то хрустнуло и пребольно свело кисть. Но сейчас и эта боль только подстёгивает мою злость.
   – Ненавижу! – будто трещит моё горло. – Иди, табун свой собирай, пока жена-шлюха пробежится по прежним ухажерам! Ненавижу тебя! – я выскочила с кухни.
   – Да я уже понял! Могла бы второй раз не повторять! – прокричал Лёня мне вслед, но как-то приглушённо. – Чёрт!..
   Нечего и думать, чтобы сейчас взять Митю с собой, во-первых он спит, а во-вторых: меня так трясёт от злости, что я и собрать его сейчас не смогла бы. Поэтому я лишь оделась в одно мгновенье и, взяв ключи от Игоревой квартиры, вышла прочь, пока Легостаевы оставались на кухне.

   Оставались, конечно, потому что у Алёшки из разбитого носа шла кровь.
   – Научилась драться, паразитка! – шипит Алексей, наклонившись над раковиной. И тут мы услышали, как щёлкнула, открываясь, входная дверь. – Ну, стерва, ещё и сбежала! – он поднимает голову, кровь, смешанная с водой заливает ему губы и бороду.
   – Зажми ноздри-то, правдоискатель, – говорю я, отрывая кусок бумажного полотенца для него. – Чего ты добился?
   Но Алёша, оттолкнув меня, вдруг сорвался с места в переднюю, как был босой и окровавленный, крича на бегу:
   – А ну, стой!.. Стой!.. Стой! Нет, не уйдёшь! – он шарахнул тяжёлой дверью о стену… ограничитель приделать надо, весь дом разнесут со страстью своей…
   Я не успела и двух пролётов пробежать, когда Лёня настиг меня и остановил, рванув к себе за плечи…
   Конечно, настиг, мог я позволить ей уйти? Сейчас уйти к нему? Чтобы она со злости… Нет, Лёля, я не позволю тебе больше уйти от меня…
   – Иди к чёрту! – взвизгнула она.
   – Да щас!..
…Я выхожу из распахнутых дверей. И не один: соседка осторожно приоткрыла дверь и выглядывает.
   – Здрасьте, – сказал я, долго глядя на неё, может, поймёт, что ей не стоит подсматривать.
   А вот и они… ниже на полтора пролёта Алексей прижал Лёлю к стене и тянется к ней, а она, выставив руки, пытается оттолкнуть его…
   В этот миг я услышал детский плач, удивительно, но я сразу понял, что это Митя, будто я ожидал его услышать. Я возвратился в квартиру, к кроватке, Митя кричит, подтягивая коленки к животику и стискивая кулачки. Как хорошо, что я могу побыть с ним наедине…
   - Иди ко мне, мой хороший, пусть предки помирятся… – я взял его на руки, а он открыл тёмно-синие глаза, прекращая кричать, но толкая меня легонько своими славными ножками.
   Я улыбнулся ему, потому что он внимательно  и даже заинтересованно будто смотрит на меня, и унёс в свою комнату, ясно, что безумная парочка сейчас ввалится сюда, и я хочу дать им возможность побыть наедине. Это и в моих интересах, Лёлю нельзя выпустить к Стерху, тут Алексей прав, тем более в такой момент, когда она оскорблена и зла.
   Митя на моих руках не плачет, продолжая внимательно разглядывать  меня.
   – Ну, что, мой мальчик, с нашими ребятами не соскучишься. Так что готовься, будем держаться вместе.
   Что он сделал в ответ? Трыкнул в подгузник и улыбнулся, будто ожидая, что я сделаю теперь, чем смешит меня ужасно:
   – Да ты парень с юмором! – засмеялся я, и понёс его в ванную мыть и менять подгузник. – Это хорошо, в нашей с тобой жизни без смеха не обойтись.
   Мне доставляет удовольствие заниматься им, грязный подгузник не может напугать бывалого отца, знающего, что такое подгузники из марли и их стирка… Обнажённый он ещё более прекрасный, чем в своих милых одёжках. Он не плачет больше, позволяет надеть на себя и свежий подгузник и одежду. Когда мы с ним вышли из ванной я услышал задыхающийся шёпот Алексея, стелющийся по дому:
   – Лёлька… Лёлька…
   Вот паршивцы, когда приучатся дверь закрывать?..
Глава 3. Объявлена война
   Времени уже десять, но уйти я не могу. На моих руках уснул Митя, прижавшись головкой к моей груди. Я позвонил Мымроновне и сказал, что опоздаю.
   – Ты… тут министерская комиссия, ты забыл что ли?! – страшным шёпотом говорит она. Я даже лицо её представляю при этом.
   – Галя, спасай, я не могу сейчас приехать. Прикрывай.
   Какая министерская комиссия, когда мой младший сын уснул у моего сердца?

   – Какой ты страшный с этими кровавыми усами, – смеётся Лёля, – как в анекдоте: «убил и съел!», – она прыскает в ладошку.
   – Расквасила рожу родному мужу и насмехается ещё! Ты теперь тоже «убил и съел», – я намекаю, что и её перемазал в своей крови, впрочем, всё не только размазалось, но и засохло уже...
   Она опять очень тонкая, теперь только вот этот рубец-улыбка остался у неё на животе от беременности… Я посмотрел на кроватку, наш сын спит, за мягкими бортиками его не видно, но тихо, значит спит. Я наклонился к Лёле, медальон качнулся и лёг ей на грудь. – Давай добавим ещё букву сюда, а?
   – «Д»? – она взяла медальон в руки.
   – Да, маленькую. А потом добавим ещё…
   – Много? – смеётся Лёля.
   – Три не меньше. Число «4» тебя устроит? Или лучше «5»?
   – Иди сюда, «отличник»… – прошептала Лёля, притягивая меня к себе. – Я
люблю тебя…
   – Это я люблю тебя!
   – Я – больше!
   – Поспорим?..
   Я был готов к тому, чтобы не входить к ним хоть до завтра, но Митя с этим уже не соглашался. Минут сорок я ещё уговаривал его потерпеть, прохаживаясь с ним на руках взад и вперёд по моей спальне, но скоро он вопил уже надрывно, а родители за закрытыми дверями слышали только друг друга…
   – Ну, что, сынок, напомним мамочке о себе, – я открыл двери своей спальни.
   – Митя… – выдохнула Лёля.
   Она набросила халатик, выйти из спальни, подняла руки к волосам, скрутила в узел кое-как. Как ты прекрасна…
Лёля вышла из спальни, и я встаю, чтобы хотя бы одеться.
Лёля вышла, лохматая и взволнованная, тонкий халатик болтается на её фигурке, смотрит на меня:
   – Давно кричит?
   – Им полезно покричать, не переживай так, – улыбнулся я, отдавая ей малыша, который на её руках сразу почувствовал её и поворачивает головку к её груди. Чувствует аромат?..
   – Спасибо, Кирюшенька, – улыбается Лёля, привычно отворяя халат на груди. С какой жадностью Митя вцепился в неё, сразу с наслаждением смеживая веки и причмокивая, прижав к ней ладошку! И Лёлино лицо при этом, склонённое над ним… Не зря сотни и сотни лет художники вдохновлялись и вдохновляются мадонной… Мне кажется, я не видел этого раньше никогда… Да Не кажется, не видел: ни Наташа, ни Александра не кормили грудью моих сыновей.
   Лёля вернулась в спальню, а Алексей вышел.
   – Ты умойся, наконец, – сказал я, глядя на него.
   Алёша улыбнулся, потёр лицо:
   – Ужас?
   – Не то слово.
   Алёшка смеясь, пошёл в ванную.
   – Расскажи теперь о бандитах, что за история? – я, наконец, задал вопрос, который мучил меня всё утро.
   Алексей посмотрел на меня, вытираясь:
   – История… – проговорил он, расчёсывая мокрую эспаньолку, – на целый боевик.
   Мы ушли с ним на кухню, он рассказал, сидя напротив меня через стол, и мне становится понятно, почему моё сердце ныло и рвалось всё то время, пока их не было и особенно в этот самый день. Я стал чувствовать их на расстоянии, раньше я не был способен на это. Раньше я никого не чувствовал. Это значит, я старею или это значит, я люблю?
   – Хорошенькое дело… – бормочу я. – Ничего нигде не сообщали… Глухо упоминали в новостях, что участились бандитские вылазки, а это… это же разведка боем настоящая… Они приехали-то на чём?
   – На джипах, на чём, не на танках, слава Богу. Хотя я бы не удивился.
   – Джипы тоже припрятали, как и арсенал?
   – Так, вероятно. Меня не очень интересовало, было чем заниматься.
   – Было… и мне ничего, ни слова не сказал!
   Алёша смотрит на меня:
   – Чего ради? Чтобы ты тут один с ума сходил? Теперь говорю. А тогда… да я и сейчас ещё в себя не пришёл… Правда сейчас кажется, что всё это не с нами было. Рассказываю тебе как какой-то фильм… кошмарный сон.
   Я разглядываю его, моего взрослого мальчика, которому в который уже раз выпадают испытания, какие мне даже и не снились. И он выходит из них сильнее, чем был.
   – Лёля… очень пострадала, да? – дрогнув, спросил я.
Алёша посмотрел на меня, нахмурив густые светлые брови:
   – Она… пострадала так… – сказал Алёша, бледнея, – Так, что… меня ненавидел весь город, пока думали, что это я… Поэтому роды начались… вообще это чудо, что… что они оба живы. Случайность. Будь плацента расположена иначе, не прижми ребёнок её, при начавшейся отслойке… Ты знаешь, что было бы, ты сам врач… – закончил он, поднимаясь с табурета и включая чайник.
   – Так Митя спас и себя и её?
   Алёша посмотрел на меня, чуть улыбнувшись:
   – Он… он необыкновенный ребёнок, правда? Будто посланец.
   – Любой ребёнок посланец, – сказал я, улыбаясь тоже, и думая о нём самом, об Алёше, больше, чем о Мите. – Но ты прав, Митя… Митя, видимо, должен был родиться… – я помолчал немного, раздумывая спросить или опять промолчать. – Алёша… то, что было в Чечне… ты вспоминаешь об этом?
   Алексей не вздрогнул, не побледнел, мы слушаем, как шумит, разогреваясь, электрический чайник:
   – Вспоминаю? Нет. После того, как… – он сел на стул, вздохнув, посмотрел на меня: – после того как Лёля однажды заставила меня выговориться, уже – нет. И знаешь… она была там со мной. Все мои товарищи смеются надо мной до сих пор, вспоминая, как я звал её во сне… каждую ночь.
   – Н-да… Лёля… – проговорил я, отодвигаясь от стола и, расправив напряжённые до сих пор от его рассказа плечи, опираюсь о стену.
   – Ты… любишь её? – неожиданно спросил он, продолжая смотреть на меня. – До сих пор её любишь?
   – До сих пор? – усмехнулся я, скользнув глазами по нему. Как будто можно разлюбить… – Я поеду на кафедру. Не ссорьтесь больше?
   – Ты не ответил, – Алексей нахмурился, глядя на меня.
   – Не надо.
   – Я должен знать, – настаивает он.
   – А чего ты не знаешь? – я смотрю на него уже открыто и прямо, мне нечего стесняться сейчас. – Я не соперник тебе.
   Отец уехал на работу. «Не соперник», как бы ни так… Я слишком  хорошо помню, как тогда он целовал её, и как она в ответ целовала его. Всего три года прошло. Вопрос о Чечне всколыхнул во мне это воспоминание? Или опять наползающая на меня чёрной тучей ревность? Теперь, когда родился Митя, когда Лёля не беременна больше…
   Я заглянул в спальню. Лёля задремала, обнимая тоже спящего Митю. Она, как река огибает его, закругляясь вокруг малыша своим телом. Я укрыл их пледом и вышел. Надо сходить в магазин, купить продуктов на ужин. Сегодня пятница, в понедельник мне на работу. Размышляя об этом, я пошёл на кухню опять, посмотреть, что там есть из продуктов и что надо купить…
   Но не успел я переодеться, как чей-то звонок в дверь передёрнул тишину квартиры. Странно, кто бы это мог быть, к нам мало кто ходил. Я открыл дверь. На меня смотрит Стерх, сверкая огромными глазами миллионлетнего льда.
   – Ты?! – от удивления его наглой уверенностью я едва не онемел.
   – Где Лёля?
   Как мне хочется убить его! Прямо теперь же, что-нибудь сделать, чтобы его никогда не было.
   – Какого хрена тебе надо?! – от гнева у меня даже горло перехватило.
   Он вошёл, не дожидаясь позволения.
   – Не надо сверкать на меня глазами, я «люблю» тебя так же сильно, как ты меня. Где Лёля? Она позвонила больше трёх часов назад и сказала, что выходит ко мне…
   – Ты охренел, являешься в мой дом к моей жене… – я ошеломлён его уверенной наглостью больше даже, чем его вторжением.
   – Это дом твоего отца, не твой. И насчёт жены мы тоже ещё можем поспорить, – спокойно говорит он, хотя вижу, как он бледен от волнения. – Хочешь, я покажу тебе свидетельство о расторжении вашего с ней брака?.. Так что не выделывайся и скажи, где Лёля? Или опять бросила тебя? Ушла к папаше твоему хитрому? – он усмехается, но для меня очевидно, как он напряжён, ему совсем не до веселья. – Кстати то, что ты так много говоришь о хрене, означает, до какой степени ты неудовлетворён, – добавляет он, будто, между прочим.
   Сволочь… Ну, как не хотеть убить его?!
   – Что тебе надо?
   Но в этот момент Лёля сама появилась в коридоре и, увидев Стерха, удивлённо произнесла его имя. Видели бы вы его лицо при этом! Моё сердце дрогнуло, смягчаясь, такая поразительная и изумляющая перемена произошла с ним, в глазах вспыхнул свет, жёстко сложенные губы приоткрылись, и стало очевидно, что у него мягкий рот. Боже ты мой, я ещё не видел, как у кого-то за одно мгновение так менялось лицо… Человек, который так любит, опаснее чумы для меня, тем более что Митя… Чёрт! Чёрт! Чёрт! Где те времена, когда никто не видел, что Лёля самая прекрасная девочка на земле?! Откуда они набрались все в нашей жизни и все протискиваются между нами…
   – Что случилось, Лёля?! – бледнея ещё больше, спросил он.
   – Боже мой, Игорь… нет-нет, не надо пугаться, – Лёля поднимает руки, будто уговаривая вооружённого человека не стрелять, – Митюша родился и всё. Всё хорошо.
   – Хорошо?! Митя родился, и ты ничего не сказала?..
   – Мы приехали только вчера. Он родился там, на Кавказе.
   – Он… здесь? – дрогнув, произнёс он.
   Я не могу помешать ему. Я не могу не позволить увидеть Митю. Сейчас я ничем не могу помешать. И почему оба раза я должен был спасти ему жизнь?..
   Но и оставить их наедине я не могу. Нет, хватит этого с меня. И, хотя я чувствую себя подглядывающим, я не отхожу ни на минуту.
   ...Конечно, я приехал сюда. Как я мог поступить иначе? Я был напуган, что произошло что-то с ней по дороге. И хотя ничто и никто теперь не должны были ей угрожать, всё же…
   И вот я вижу Лёлю в конце большого коридора в этой огромной квартире. Лёлю без живота, худенькую и бледную в этом смешном халатике в цветочек и в маленьких тапочках, маленькое личико, волосы в полураспущенной косе… Она улыбнулась, открывая дверь, возле которой стояла:
   – Подожди здесь, Игорёчек…
    …Спасибо, что ты хотя бы не впускаешь его в нашу спальню. Или ты не хочешь, чтобы он видел переворошённую кровать?.. «Игорёчек»! Твою мать!.. Я в смятении. Я не знаю, что мне делать. Лёля! Лёля, что ты сделала со мной, как мог он появиться между нами…
   Она вышла из спальни с Митей на руках, завёрнутым в мягкий детский пледик из тех, что мы покупали с её родными.
   – Это… – у Стерха такое лицо, будто он инопланетянина увидел.
   …Лёля подошла ко мне с нашим сыном, она смотрит на меня и улыбка её… я ещё не видел у неё такой улыбки никогда. Если она не любит меня в этот момент, то и солнце никогда не светило на землю, и никогда не распускались на ней весенние цветы, никогда не таяли снега и не текли ручьи между оседающих сугробов…
   Мой сын, такой маленький и такой красивый, спокойно спит, смежив длинные тёмные ресницы…
   – Можно… можно мне взять его? – я протянул руки, взглянув на неё.
   – Держи как я, головку на локоть, – сказала Лёля, отдавая ему Митю. Моего Митю! Моего сына! Мною выстраданного ребёнка!
   – Боже мой… какой он… я не… я ничего не испорчу ему?
   – Будешь держать нормально, не испортишь, – сказал мне Легостаев, чтоб ты провалился!
   – Когда он родился? – не могу не спросить я, не в силах оторваться взглядом от этого чуда. Я впервые вижу таких маленьких детей так близко, тем более, впервые держу на руках… Он тёплый, необыкновенно мягкий и податливый. А я всегда думал, что младенцы такие же, как и взрослые, только маленького размера… но он вообще необыкновенный, он будто излучает тёплую энергию и я, ощущая это, даже не могу сейчас злиться на этого Легостаева, который так и искрит от бессильной злости.
   – Десятого.
   – Когда?!.. – у меня потемнело в глазах…
   – Десятого. Ты что? – Лёля удивлённо смотрит на меня.
   – Где вы были, Лёля?.. где именно?!
   – Лысогорская станица, под Пятигорском, – произнесла Лёля недоумевая. – Что с тобой?
   Со мной? Со мной то, что я знаю, что было там. Вернее, что готовилась бандитская вылазка. Я ещё спорил и говорил, что нельзя сквозь пальцы смотреть и позволять этим джихадистам делать всё, что им вздумается в наших мирных сёлах, что надо останавливать их, ведь мы знали! Знали!
   Но мой новый куратор ответил, что нельзя обнаруживать себя и сейчас надо позволить им почувствовать безнаказанность, чтобы они уверовали в неё и заглотили наживку. А там мы прикроем их всех сразу, как мухобойкой…
   Может быть, с точки зрения стратегии он и был прав, но я не могу быть стратегом, когда… и это я не знал ещё, что там была Лёля.
   Я смотрю на неё, она поймёт, прочтёт всё по мне. Ему я не могу ничего сказать, а она поймёт…
   – Ты… – побледнела Лёля.
   – Да, – я прервал её, чтобы не было сказано больше. И вдруг она зажала рот ладонью и глаза её заполняются ужасом. Боже мой… мои худшие опасения… – Что было там?
   Она затрясла головой, зажимая рот и второй рукой, и слёзы крупными градинами выкатились из её глаз.
  …Я с недоумением смотрю на них двоих. Стерх что что-то уже знает?! Не понимаю. Я понимаю только, что ей сейчас станет плохо.
   – Лёля… Лёль, возьми ребёнка, – тихо сказал я, подойдя к ней, я обнял её за плечи, чувствуя, как она дрожит, я говорю как можно тише и мягче, – возьми и…
   Она посмотрела на меня, кивнула и протянула руки за малышом. Получив его, она склонилась к нему и прижала лицо к головке, уходя в спальню назад. А мы смотрели вслед им двоим.
   – Ты… что-то знаешь? – я посмотрел на Стерха.
   – Что?.. Седьмого басаевцы на Дагестан напали, это и ты знаешь. Но… О чём? Что ТЫ знаешь? Что было? – он смотрит на меня страшно горящим взглядом, и я не могу понять, что это горит в его взгляде. Ненависть, злость… вина?!
   – Что я знаю? – я смотрю на него, я ещё не понимаю, что именно он знает и каким образом, но мне уже представляется, что он и виновен в том, что было в тот день. – Я знаю, что плакать она смогла сейчас в первый раз с того дня. Пришёл целый взвод чеченских бандитов и… словом Лёля и твой сын не погибли по необыкновенной и удивительной случайности.
   – Ты… спас их? – беззвучно произнёс Стерх, глядя на меня.
   – Я не один был, – я смотрю на него, второе уже потрясение за сегодняшний день совсем выводит из равновесия этого всегда такого хладнокровного, насмешливого даже человека. Я даже смущён этим, честно говоря… – Ты… это… Выпьешь, может? Идём.
   Я привёл его на кухню и закрыл обычно всегда открытую дверь. Налил нам обоим водки в рюмки, достал закуски из холодильника: колбасу, сыр, оливки.
   – За Митю! – я поднял рюмку.
   Он чокнулся рюмкой со мной, выпивая махом, даже не замечая, будто в рюмке вообще ничего не было.
   – Спасибо тебе, – проговорил он, опустив руки.
   – Тебе не за что меня благодарить.
   Он поднял на меня свои необыкновенные, сверкнувшие глаза:
   – Мало кого я так ненавижу как тебя, – чётко произносит он. – Но именно тебе я всё время обязан. Что это? Наказание небес?
   – Выходит есть за что, – говорю я.
   – Да ладно… всех есть за что, – устало говорит он. – Налей ещё что ли?
   – Напьёмся?
   Он усмехнулся, так же легко махнул вторую рюмку, и, помолчав, спросил:
   – Скажи мне, как ты живёшь с ней и отцом под одной крышей? Ты простил его? И её?
    Я посмотрел на него, усмехаясь:
   – Не выйдет ничего, Игорь. Не удастся тебе вызвать во мне ревность. Ты сам бегаешь за ней, как ты можешь простить её, если она, беременная от тебя ушла ко мне?! – я дёрнул бровями, чтобы подчеркнуть, что его поведение по отношению к Лёле куда более иррациональное, чем моё. – Что тогда спрашиваешь меня? Чего ты не понимаешь?
   Он выпил ещё, я не стал, я хмелею быстро, это ему, как я вижу, эти рюмки наши как дробь о шкуру динозавра.
   – Я… у меня никого больше нет, – вдруг ответил он, обезоруживающе откровенно.
   Я не хочу ему говорить, что и Лёли у него нет. Сейчас, когда он так… раздавлен? Новостями о том, как родился Митя? О том, что на нас напали? Почему они так смотрели друг на друга? Лёля знает, почему…
   – На себя записал сына? – уже другим голосом. – Это надо исправить.
   Ну, уж… это перебор. Всё моё сочувствие смело как порывом ветра:
   – Не дождёшься, – шикнул я. – Я не отдам Митю.
   Он побледнел:
   – Войны хочешь, «Лёнечка»? – называя меня, так как Лёля, он скривился. – Пожалеешь. Потеряешь и её и Митю.
   – Ага! Помечтай, «Игорёчек»! – и я скривился в свою очередь. Ещё угрожать мне станешь!
   Он смотрит на меня, сверкая глазами-стилетами:
   – Я разрушу весь этот ваш райский островок, учти. Света белого невзвидишь! Или отдашь мне сына или потеряешь всё, – проговорил он тихо, и глазами своими жжёт таким тёмным огнём, рассчитывая, что я испугаюсь?
   – Что ты можешь мне сделать и не потерять Лёлю? То, что она хочет видеть тебя – это не моё позволение, это пока её желание. Попробуй снова встать между нами так, чтобы она не возненавидела тебя... – уверенно усмехнулся я. – Ты сделал бы это, если бы мог! Но ты ничего против меня не можешь, вот и пышешь бессильной злобой сейчас. Везувий выдохся!
   – Ты так уверен?
   Он встал, бледный и строгий, засовывает руки в карманы:
   – Я предупредил. Ты поднял перчатку, теперь жди моего хода. Зря ты ссоришься со мной, Алексей Кириллович.
Я засмеялся:
   – А то, что было бы? Ты отстал бы от Лёли? Лёлька против десятка вооружённых бандитов выстояла, не дрогнула ни на минуту, не испугалась и не попросила пощады. И ты думаешь, я окажусь жиже неё?
   Он бледнеет ещё сильнее:
   – Тебе будет хуже. Подумай, но недолго, Легостаев. Или мы пойдём и оформим всё как положено или… тогда тебе и пощады просить будет не у кого. Это мне нечего терять уже, если ты отобрал у меня всё. А ты у Бога любимчик, ты очень богато одарён. Терять очень больно.
   – Ты не знаешь, как это больно… – сказал я прочувствованно. Что он знает о потерях? Кого он терял?! – Ты украл у меня, а я только вернул своё. И не отдам больше.
   – Ну-ну, можешь уговаривать себя, – он усмехнулся. – Пока, спасибо за водку.
   Едва захлопнулась за ним входная дверь, я вошёл в спальню, словно боялся, что Стерх, уходя, уже похитил что-то у меня… Нет, нет, Лёля подняла голову от кроватки, смотрит на меня огромными глазами.
   – Ты… – она смотрит на меня, будто не видела давно. – Всё… всё нормально?
Я сел на край кровати:
   – Ох, Лёля… что у нас нормально?
Глава 4. Тяжёлые времена…
   Не успел отвалить Стерх со своими угрозами, как приехали Вера Георгиевна и Лёлина мама. Они приехали навестить нас и помочь Лёле с малышом, но в первый же вечер, когда мы остались с Лёлей наедине, она заплакала и сказала:
   – Хоть бы… хоть бы уехали поскорее со своими советами…
   Я обнял её:
   – Достали?
   – Не представляешь… «Молока не хватает», «Надо по часам кормить», «Избалуешь на руках всё время», «С собой спать не вздумай класть – приспишь», «Воды давай», «Не надевай подгузник», «укропной воды дай»… если они останутся на неделю, я сойду с ума…
   Я поцеловал её волосы, ресницы, я хочу добраться  до губ, но она, не настроена ни на ласку, ни на меня, ни вообще ни на что… Я отступаю, чтобы подступиться позже, но всё то же… через пару дней я позвонил дяде Валере с мольбой приехать забрать мою тёщу и его тёщу обратно в Н-ск.
   Он захохотал:
   – Что, уже достали?
   – Лёлька на пределе.
   Он пообещал приехать на следующий день. Так и сделал, объяснив своё появление тем, что Ромашка скучает по маме. Ромашка молчал, хотя было ясно, что ему, почти девятилетнему уже третьекласснику не к лицу уже было хныкать по маме. Он подошёл к кроватке с Митей, вместе с отцом, заглянул внутрь и хмыкнул:
   – И долго он такой… кукольный будет?
   Отец, дядя Валера, приобнял его за плечи:
   – Нет, Ромашка, это только им, – он кивнул на нас с Лёлей, – первый год будет казаться, что долго.

   За те четыре дня, что в нашем доме пробыли Юлия и Вера Георгиевна, мы несколько раз оказывались с Юлией наедине. Но поговорить всё же несколько раз успели, и я удивился в который раз насколько Лёля мало похожа на мать. Во всём, в отношении к жизни, к работе, к детям, к мужчинам. Юля говорила много и охотно о себе, помня мою к ней любовь. Но это и я когда-то называл любовью. Пока не почувствовал в своей душе дыхания настоящего чувства, которым я жил теперь.
   Я смотрел на Юлию и думал, как правильно, что судьба разделила нас с ней когда-то. Если бы не это, не было бы ни Алёши, ни Лёли. Не было бы Мити теперь. И меня не было бы. Был бы совсем другой человек. Может быть, мы с Юлией прожили бы счастливо всю жизнь, но… я не прозрел бы сердцем никогда. Свою теперешнюю несчастную, неразрешимую, мучительную любовь я не променял бы ни на какое тихое и спокойное, благополучное течение реки жизни. Собственно говоря, я отказался от него, когда разошёлся с Александрой. Вышел из этого русла и, оказавшись в бескрайнем непредсказуемом океане, куда он понесёт меня, утопит или выбросит на райский остров вновь, я не думал и не планировал. Я просто жил каждый день. Каждый час.
  И всё же Юлия спросила в один из этих дней, что они провели у нас на «Суше»:
   – Неужели ты, правда, ухлёстывал за Ленкой? Или это всё выдумали, когда разошлись они с Алёшей?
   – Юля, у них такой костёр, что добавление бензина вроде соперников вообще взрывает всё вокруг, – усмехнулся я.
   Юлия засмеялась, всё такая же красивая и даже смех, такой как раньше, уверенный, немного наглый, притягательный, как и взгляд, она знает, что хороша по-прежнему, даже лучше прежнего и эта уверенность делает её ещё привлекательнее:
   – Ты стишки вместе с сыном не пописываешь теперь? Чей ребёнок-то? Мне мать так и не сказала. Ты-то знаешь?
   – Алёшкин, разве не видишь? Да и не было альтернатив. Они в ссоре были только и всего, – уверенным тоном сказал я. Юля поверит, потому что Вера Георгиевна никогда ей правды не откроет.
   А вот Валерий меня буравил взглядом, и чего ты хочешь от меня, так и хотелось мне спросить…
   Но больше всего в их приезд мы говорили о произошедших всего за неделю до этого взрывах жилых домов. Это чудовищное, запредельное и кажущееся неправдоподобным, злодеяние всех напугало до полусмерти, ещё и потому что становилось ясно, что ничто не спасёт, если для взрыва выберут твой дом.
   Мы все не могли не говорить об этом, это затмило собой даже появление нового члена семьи, что было нормальным и ожидаемым событием, а безумие и бесчеловечность терактов, беззащитность перед злом, ополчившимся на нас, заставляло чувствовать себя беспомощным овечьим стадом. Особенно в сочетании с тем, что я знаю о том, что произошло с детьми на Кавказе. К счастью, Н-ские пребывали в счастливом неведении.
   Через пару недель после их отъезда, визит к нам нанесли и мои родители, тоже радостно встретившие появление правнука. После отбытия всех наших визитёров, в нашем доме сразу стало тихо и спокойно на несколько дней. Если можно, конечно, так считать, учитывая, что Митя теперь мучился коликами и приступы не давали никому покоя, когда он надрывался подолгу в крике, от которого ничего не помогало.
    Лёля почти не спала. Она уходила из их спальни с малышом в дальние комнаты, чтобы никому не мешать спать. Я застал её за этим однажды ночью, случайно проснувшись.
   Я вошёл в комнату, где когда-то жил Юра, теперь же эта комната стоит, сохраняя его вещи, к которым, он, возможно, никогда уже не захочет прикоснуться, как не захотел приехать в Москву этим летом. Лёля сидела в кресле напротив видеодвойки,  в которой шёл фильм, почти без звука, кажется, «Люди в чёрном»…
   – Почему ты здесь?
   – Митя плакал. Я ушла, чтобы Лёня не проснулся, – Лёля улыбнулась бледно: – он с дежурства. А тут ещё дома «дежурство»…
   Я смотрю на неё: прозрачная до синевы, совсем худенькая, она держит на руках бесценный свой свёрток в мягком пледе, тонкие щиколотки в шерстяных носочках, даже тапочек не надела, чтобы тише ступать и не будить своего драгоценного Лёню.
   – Так нельзя, Лёля, ты совсем не отдыхаешь…
   – Мне не нужен отдых, Кирюша, – она улыбнулась.
   – Всем нужен отдых. Ты совсем не спишь. Я ни разу ещё не видел тебя спящей за последний месяц. А Алёшке может быть стоит на время отказаться от дежурств.
   – Как же он откажется, в Склифе!?
   – Значит, я помогу тебе. Я не дежурю.
   – Ты каждый день на работе, тебе нельзя не высыпаться тоже.
   – Лёля, это и мой сын, ты не забыла?
   Она посмотрела на меня:
   – А если нет? Если его?
   – Он твой. Поэтому мой, – я присел возле неё, возле кресла. Лёля протянула руку к моему лицу, тихо улыбаясь:
   – Почему ты меня любишь, Кирюшка?
   Я улыбнулся, пытаясь поймать губами её ладонь:
   – Ну… может быть потому, что ты любишь меня?..
   Митя закряхтел, захныкал и задрыгал ножками, вдыхая воздуха, чтобы заорать погромче. Лёля наклонилась к нему, умоляя:
   – Ш-ш-ш, мой хороший, не плачь… ну, не плачь…
   – Давай я похожу с ним, всё равно пока не прокричится не успокоится. А ты ложись, поспи, – сказал я…
   – Кирюша…
   – Я всё равно уже не сплю. И потом, я не могу смотреть, как ты таешь. Пойдём, – я поднялся и взял орущего мальчика на руки. Но Лёля, вставая с кресла, покачнулась, и я свободной рукой обнял её…
   Она уснула, кажется, до того как её голова коснулась подушки в моей спальне. В их комнату мы не пошли, оберегая Алёшкин сон, я «на автопилоте» пошёл к себе, а Лёле было уже всё равно…
   Не всё равно стало Алексею, когда утром он застал её спящей в моей постели и Митю при ней.
   – Что это значит?! – спросил он, сверкая на меня глазами. – Что это такое?! Один мне тут войну объявляет, и ты ещё подкапываешься? Внутренний враг?!
   Я посмотрел на него, отвлекаясь от плиты, на которой готовил завтрак нам с ним обоим:
    – Знаешь что, мой мальчик, ты мне выволочек не устраивай, если мне надо будет, я не стану у тебя на глазах устраивать свои любовные дела! Лёле нужна помощь. Надо освободить её от домашних дел и давать ей отдыхать. Она не железный робот. Заболеет от усталости, что делать будем?
   Он нахмурился, глядя на меня, глупый гнев его подтаял:
   – Хорошо, я согласен со всем. Но… в твоей постели ей не место.
   Я не сказал ничего. Эта ночь была одной из лучших ночей за последние полгода. Лёля была рядом. Я чувствовал её, её дыхание, её тело, её тепло, её сны витали около моей головы. Я мог обнять её. Я мог целовать её волосы. И хотя она почти не чувствовала этого, погружённая усталостью в слишком глубокий сон, я наслаждался уже и этим. Но Алёше я этого не скажу, разумеется…
   – Ты сказал: «один объявляет мне войну», ты виделся со Стерхом? – спросил я, вспомнив, что же меня так царапнуло в его словах.
   – Виделся, он был здесь.
   – И ты упёрся?
   Теперь Алёша ничего не ответил.
   – Ты как мальчик в песочнице, Алексей.
   – Он сам… – вспыхнул Алёша.
   – Ну да: «сам дурак», – я покачал головой. – С тех пор его не было?
   – Я ничего не слышал с тех пор.
   – Будем надеяться, что Лёле удастся…
   – Лёле… ты думаешь… ты хочешь сказать, что она встречается с ним тайно?! – опять засверкал глазами Алёшка.
   – Угомонись, – сказал я. – Пусть встретится, только она сможет найти дорогу для всех.

   Я встречалась с Игорем. Мы виделись несколько раз. Я приехала к нему домой с Митей, я знала, что они плохо поговорили с Лёней. Нельзя допускать вражды, это грозит всем нам крахом. Поэтому я согласилась на все просьбы Игоря, чтобы он только убрал все свои мечи в ножны и зачехлил ружья, чтобы подождал:
   – Мите пока всё равно, подожди, Игорь, Лёня уступит, поймёт, что это неразумно и уступит. Я уговорю его. Или Кирилл уговорит.
   – Вон что?! Так профессор тоже не против, чтобы восторжествовала истина? – удивился Игорь. – С чего бы это?
   Я не стала больше ничего говорить, опасаясь, что он уцепится за мысль о Кирилле. Во всей этой мужской компании только Кирилл, только он один ещё щадил меня, не устраивая сцен ревности, не требовал любви и ласки. Остальные, включая Митю, видимо, сговорились угробить меня своими растущими с каждым днём требованиями, придирками, капризами и недовольством.
   Игорь настоял, чтобы мы купили кроватку в его квартиру, «чтобы у Мити была своя комната». Я согласилась и на это. Мы отправились выбирать. Когда мы были в магазине, встретили там Мымроновну. Увидев меня, она подошла, оглядела Игоря с Митей на руках:
   – Замуж вышла, поздравляю, – ухмыльнулась она. – Или муж и раньше был? – прибавила она, когда Игорь, поздоровавшись, отошёл, думая, что она моя хорошая знакомая, и я не против поговорить с ней. – Сколько ребёночку-то? – она пробуравила меня взглядом. – Кирилл знает?
   – А вы… что в этом магазине для малышей?
   – У Кирилла внук родился. Вот хочу подарок от кафедры подарить. Посоветуешь, может быть? – она усмехается, продолжая сверлить меня бормашиной своих тёмно-карих глаз.
  – Не думаю, что вам подойдут мои советы, – сказала я, сбежать бы поскорее…
   – Да уж, наверное, – высокомерно хмыкнула Мымроновна, – будь здорова, а то что-то с лица спала совсем.

   Я долго готовился к тому, чтобы спросить Лёлю о том, что было там, в её Лысогорской станице. Она только повела бровями:
   – Ничего особенно интересного, ничего такого, о чём я хотела бы вспомнить и рассказать тебе. Ничего такого, что было бы страшнее, чем взрывы домов.
   Она посмотрела так, будто считает, я виноват в чём-то. Когда я спросил, она ответила:
   – Но ведь вы знаете так много, неужели не могли предотвратить? Ты не понимаешь разве, что…
   – Лёля, неужели ты думаешь, если бы могли предотвратить, не сделали бы этого?
   – Ты скажи мне! – она обожгла меня взглядом. – Ты из тех, кто знает больше всех. Ты не из нас, не из стада. Это нас пришли насиловать и стрелять и не прятались даже, они не рассчитывали ни на какое на сопротивление... А здесь, взорвали несколько домов со спящими людьми… Как может быть, что никто не знал? Столько взрывчатки, что можно тайком провезти и заминировать дома, чтобы никто не заметил?! – разгорячилась она.
    Мне больно от её упрёка. И я понимаю её чувства, я согласен с её словами, но что я решаю? Лёля, я знаю, но решения принимаю не я. Не я, ты-то знаешь…
   – Предателей по-прежнему слишком много, – сказал я. – И продажность повсюду. Продажность, возведённая в философию. Это как Змей-Горыныч о двенадцати головах. Одну голову срубаешь, на её месте вырастают две. Пока мы огненный палец, что их плодит, не отрубим, не сможем победить. А пальцев этих не один, а множество. И не все их мы знаем…
   – Так рубили хотя бы те, что знаете! – воскликнула Лёля со слезами в голосе, не осознавая даже, что её упрёки для меня хуже любой пытки.
   Господи, Лёля…
   – Прости меня, – сказал я. – Прости, что я всего лишь спица в колесе, что я не ось, вокруг которой вращается колесо событий… Но и оси, полагаю, сейчас ещё непросто, пока она спицы все заменит с прогнивших на надёжные… Сама видишь, вторая война объявлена, «мочить в сортирах», обещано…
   – Что ж ещё можно обещать после такого… Думаю, даже слов других он подобрать со злости не смог…
   Я улыбнулся:
   – Полагаю, да…
 
   Золотая осень засыпает город прощальными письмами от солнца в виде опадающих жёлтых листьев. Они кружат по утрам в скверах и парках, и обрываемые ветром, падают на ещё тёплую землю. Ещё тёплую, даже инея не бывает пока по утрам. Мы гуляли с Лёлей и с коляской с Митей по дворам вокруг их дома, парков и скверов там поблизости нет.
   Чувствуя настроения Лёли, я ни разу не пытался коснуться её так, чтобы она поняла, до какой степени я изнываю от желания к ней. Я не хочу оттолкнуть её. Я продвинусь гораздо дальше, если дождусь, пока она придёт в себя после того, что было на Кавказе, даже просто отдохнёт немного. Тогда и наступит моё время для атаки. Тех нескольких фотографий, что есть у меня, достанет, чтобы превратить рай, в котором так отлично себя чувствуют её Легостаевы, в кипящий ад. Митя никуда не денется от меня в любом случае, но мне нужна его мать.
   Вышел мой роман, и я подарил ей экземпляр. И даже расходился по магазинам, благодаря удачной обложке и тому, что я не поскупился нанять людей, которые следили за тем, чтобы в магазинах и на развалах рекомендовали мой опус.
   Лёля порадовалась за меня, особенно, когда я сказал, что это только благодаря ей. И более того, что я пишу следующий.
   – О чём этот?
   – Снова о тебе. Нет ничего другого в мире, что так интересовало меня.
   Лёля улыбнулась. Всё же она принимает мою любовь, ей приятно осознавать, что у неё есть я. Ты поймёшь, что я подхожу тебе гораздо больше, чем твои Легостаевы с их неразрешимыми противоречиями. Тем более что у нас с тобой Митя.

   А Митя всё дольше бодрствовал теперь, требуя ещё больше внимания и отдачи. Он переворачивался уже с животика на спинку, вовсю улыбался, хватал себя за ножки и узнавал знакомые ему лица.
   К первому снегу я изнывал уже от хронической неудовлетворённости. Теперь Лёля не отказывалась от близости, но, по-моему, не испытывала никакой радости от неё. Этого не было никогда раньше. Между нами всегда было то, что и позволяло мне заносчиво говорить, что у нас нет секса. А теперь секс как раз и появился. Только он был у меня, а для Лёли это стало какой-то чуть ли не тягостной обязанностью, вроде мытья полов. Я не привык к этому, я теряюсь в мире, где такова стала реальность и начинаю сходить с ума… Я не хочу так жить, это не жизнь, но изменить я ничего не могу…
   Ноябрьские праздники, которые теперь праздновали не 7-го, а 4-го ноября и праздновали не всем понятно что, прошли у нас, как и всегда – просто мы, я и отец, были дома. От дежурств я отказался, чтобы иметь возможность помогать Лёле, походы в детскую поликлинику на взвешивание и осмотры в месяц и в два, теперь подходил третий месяц. И сносил теперь насмешки своих коллег, которые называли меня «кормящей мамашей», но я не обижался.
   Но по ночам Лёля ни разу не будила меня. Отец вставал, брал у Лёли Митю и укачивал. А она могла спать в это время. Отец полюбил купать Митю каждый вечер, это стал его любимый ритуал, которому не мешали ни я, ни Лёля. Ей, по-моему, было приятно, что он возится с Митей. А я кроме всего прочего, работал над диссертацией, заняв под это целую комнату, которую завалил материалами: собственными записями, журналами и компьютером, и продвинулся уже значительно, моей работе не мешало ничто, как ни странно. Я умел отвлекаться от всего.
   Однажды Лёля упомянула, что видит Стерха. Случайно, у нее, по-моему, просто вырвалось. Говорила о том, как застал дождик на прогулке и…
   – И… часто вы видитесь? – спросил я, чувствуя как мой «чайник» начинает греметь крышкой, закипая.
   – Не цепляйся, Лёня, – скривилась Лёля.
   – Не цепляться?! – меня возмутил больше всего не факт их встреч даже, а пренебрежение, с которым она произнесла это своё усталое «не цепляйся».
   – Господи, начинается… хватит орать, Митю разбудишь! – прошипела она.
   Я разозлился ещё больше, потому что, я и не думал орать ещё.
   – Не орать?! Как не орать?! Вот так?! – тут я по-настоящему повысил голос в расчёте разозлить её.
   – Спятил? – Лёля подошла к кроватке и заглянула в неё.
   – Да спятишь! Ты видишься со Стерхом, что вы там делаете с ним?! Поэтому ты и не кончаешь со мной больше?! Всё, он приступил к боевым действиям?!
   Лёля побелела, оборачиваясь ко мне:
   – Вот придурок! А может потому, что я сплю по три часа в сутки и то часто не подряд?!
   Последние её слова потонули в Митином крике. Всё же мы разбудили малыша…
   – Иди отсюда, дай мне укачать ребёнка! – рыкнула Лёля, наклоняясь к нему.
   – Ну, конечно, отличная отмазка от всего, даже от разговора!
   Я вылетел из спальни, изо всех сил хлопнув дверью.
   – По башке себе стукни, может дурь вылетит! – услышал я её крик за спиной.
   Отец застал меня на кухне, когда я трясущимися от злости руками, разбил чашку с блюдцем, доставая стакан, чтобы попить воды.
   – Что опять? – спросил он, скорчив гримасу.
   – Опять?! Да всё тоже! Она любит только его, только Митю!.. Да ещё его отца, чтоб он провалился! Романчики, гад, ещё выпускает! Видел? Вон на полке стоит у неё! – я махнул рукой, показывая, где полка, на которой стоит этот роман… – Я заглянул. Знаешь о чём? О девушке, по имени Лена, о её любовных злоключениях и как она, в конце концов, после множества перипетий и ошибок, возвращается к тому, «кто всегда её любил»! – я чуть не раздавил стакан в руке.
   – Алексей, ты чего хочешь? – вздохнул он. – Я понимаю, что… да и Лёля неправа по-своему, но ты-то умный, и ты уже взрослый, ты не понимаешь, что сейчас сама Лёля не Лёля, а только приложение к Мите? Потерпи немного, немного, будет малыш постарше, и сама Лёля в себя придёт… Сам говорил, что пережить ей пришлось перед его рождением. Что ж ты думаешь, всё бесследно прошло? Насилие, это для любой женщины надолго отключит все желания. А тут ещё бесконечная усталость и вообще зацикленность на ребёнке... Давай няню наймём?
   Он прав во всём абсолютно. Я вздохнул, допил свою воду и, вытирая губы, сказал:
   – С этим предложением она меня в прошлый раз чуть поедом не съела, так злилась. «Чужая тётка будет его улыбку ловить? Будет касаться моего мальчика своими равнодушными руками»… ну и так далее…
   – Успокойся, включи мозги, не поддавайся дурацким эмоциям, что рвутся из штанов. Стерх он умный и хитрый, он уже обыгрывал тебя, не дай ему победить снова, теперь у него ядерное оружие в виде сына.
   Я посмотрел на него:
   – Ты же говорил, что Стерху не отдашь её, если что, заберёшь себе. Что теперь? Не получилось? Кишка тонка?
   Отец сверкнул глазами:
   – Ты меня на «слабо» не бери. Я, в отличие от тебя, мальчик по-настоящему взрослый, и не пытаюсь влезть в корзину сдувшегося воздушного шара. А ты мало того, что сам забрался, так ещё и мешки со своими комплексами натащил.
   – Боже-Боже, какое образное мышление у всех, куда деваться?! – злюсь я.
   – Подежурь сходи, отвлекись от дома, не доставай всех. Лучшее лекарство от недовольства женой – работа, вот иди, поработай.
   Отец, возможно и прав, может быть, действительно, вместо того, чтобы больше торчать дома, мне лучше…
Часть 17
Глава 1. Как часто слепы ревности глаза…
   Но стоило мне только подумать о том, чтобы опять начать дежурить, как на следующий день я получил конверт. Среди прочих конвертов, что приходили на моё имя в Склиф, с документами и литературой, что я заказывал во множестве, в том числе и заграничных журналов, я быстро освоил английский, чтобы читать их, поначалу со словарём, но через пару недель в словарь я почти не заглядывал.
   Раскрывать всю свою корреспонденцию я привык только дома, во-первых: на работе для этого не было времени, во-вторых: спокойно разобрать и рассмотреть, распределить по значимости можно было только дома в моём импровизированном кабинете, заваленном стопками бумаг, в которых разбирался только я, не позволяя там убираться даже Зое Васильевне.
   В этом плотном сером конверте без штемпелей, только с моим именем оказались только фотографии…
   У меня захлестнуло грудь горячей волной гнева. Мой отец, «взрослый мальчик» и Лёля… очень красноречиво.
…Он стоит на коленях посреди многолюдной, очень знакомой улицы, Лёля, делающая шаг к нему с испуганным почти лицом, ещё беременная тогда, но с небольшим животом. Это… весна что ли?..
   Но есть ещё куда хуже, через окно снятое: они целуются на постели, она обнимает его, и она его целует… они одеты, но они целуются, и они в постели!
   Лёли нет дома – она ушла гулять с Митей, как каждый вечер. Всё по расписанию, кроме кормлений, которые происходят, по-моему, вообще беспрерывно, он всё время у её груди днём и ночью. Но отец дома уже, в своём кабинете. Самое рабочее время и у него и у меня – ранний вечер.
   Я вошёл к нему. Перед ним горящий монитор, а на нём очередные страшненькие картинки больной кожи.
   – Алексей, взгляни, пытаются выдать обычный люэс за… – он повернулся ко мне с довольной улыбкой, собираясь поделиться сделанным им если не открытием, то интересным фактом.
   – Лучше ты взгляни сюда! – я со шлепком плеснул фото на стол перед ним.
   Он посмотрел, не касаясь, фотографии большие, чуть рассыпавшись, видны все, их много, но сюжет однообразен, так что сильно приглядываться не надо.
   – И что? – сказал он, подняв глаза на меня, спокойный, но не улыбающийся, конечно, уже.
   – «И что?»?! – я загорелся фитилём к бомбе. – Ты издеваешься?! Что это такое?! – у меня сами собой стискиваются кулаки. – Что это значит?! Вы у меня за спиной продолжаете свою связь? Ты и она?! Где это?!
   – Это Арбат, – всё так же невозмутимо проговорил отец, отвечая только на последний вопрос, нарочно, чтобы взбесить меня ещё больше?.. – А что это значит… да ничего для тебя нового это не значит. Стерх делает всё, что может, чтобы вас поссорить, вот и всё. И нас с тобой заодно.
   – Ничего нового?! – у меня ощущение, что у меня не то, что мозг, у меня волосы горят на моей бедной, готовой взорваться голове. – Ты издеваешься? Ты… Ты и сейчас… – я задыхаюсь. – Ты и сейчас продолжаешь это делать?!
   – Охолони! – твёрдо и спокойно сказал он, продолжая смотреть на меня синеватыми глазами. – Я уже говорил, я тебе не соперник, – сказал отец, глядя на меня.
   – Ты мне не соперник?! Ты сейчас насмехаешься надо мной, я не пойму?! Ты с моей женой целуешься в постели, и ты не соперник?! Ты стоишь на коленях перед ней – это что, не любовь?!
   – Любовь, – невозмутимо подтверждает он, спокойно глядя на меня. Убить его, может?.. – Это любовь, Алексей.  Благословение и проклятие одновременно. Если бы я не узнал Лёлю… Тебя и её, моя жизнь так и осталась бы жизнью среднестатистического удачливого паразита…. Я бы никогда даже и не понял как я жил… Но… это моя любовь, не её. Будь у меня хотя бы один шанс против тебя, Алексей, ты никогда не увидел бы Лёлю… Но ты мой сын… Ты мне дорог настолько, что я не встану между вами, – он вздохнул и улыбнулся немного, – и я имею достаточно этой любви, чтобы не брать, а давать. Я даю Лёле жить так, как хочет она. Только с тобой она счастлива и только тебя она любит…
     В его глазах тёмное облако, ноябрь, вот этот самый, что завывает за окнами холодным мокрым ветром, гнетёт низким беспросветным небом, в моих такого и не бывало никогда…
   – Послушай меня, Алёша, – продолжил он, – не играй по правилам и на доске Стерха. Он обыграет, у него все фигуры, у тебя только одна – но самая сильная, единственная способная противостоять его хитрости, не отдавай её в руки противника. Лёлина любовь только у тебя.
   – Лёлина любовь… Господи, если бы это было так!
   – Побойся Бога призывать! – отец повысил голос, сверкнув глазами. – Мозги включай, хотя бы иногда! Как можно быть таким умным и таким дураком вместе!
   Я не мог не выматериться, выходя из кабинета этого наглого и уверенного чёрта, который заделался моим отцом.
   – Не вздумай устроить Лёле сцену на эту тему, – сказал отец мне в спину.
   Я даже вернулся:
   – Что?! Промолчать? – почему я ещё не расквасил ему лицо?
   – Меня послушай! Я скажу Лёле. Я сумею сказать так, что не поздоровится Стерху, а ты только оттолкнёшь её ещё. Только промолчи, остынь. Послушай меня хоть раз.
   – «Остынь»?! – я ударил кулаком по шкафу, что был возле двери, так, что отворилась дверца с жалобным скрипом.
   Он посмотрел на шкаф нарочито внимательно:
   – Шкаф из дуба, выстоит, можешь колотить, сколько влезет, – невозмутимо сказал отец, – а лучше, прогуляйся пойди или подежурь, подмени кого-нибудь, сделай доброе дело и себе и коллеге. И Лёле.
   – Лёле?.. А ты её пока тут в оборот возьмёшь? – докипаю я.
   – Я не дам это сделать Стерху. И тебе стать его орудием не дам. Всё иди, давай. Надоел, Отелло белобрысый.
   Он развернулся на своём стуле опять к столу.
   Отелло, Боже… Я был Отелло даже во времена, когда ничего и ничего серьёзного не маячило на нашем с Лёлей горизонте… А сейчас… Конечно, я не послушался. Я готов был убить и его, и Лёлю, и хотя уйти сейчас, может быть, было самым правильным и разумным, я не мог быть разумным… Я мог только пойти встретить Лёлю с прогулки. Только когда Алёша вышел из комнаты, я позволил себе рассмотреть фотографии. Я сохранил бы их, это красивые кадры. И дорогие для меня моменты…
   Стерх прокололся. С его стороны ошибка присылать эти фото Алексею. Ясно, что Лёля увидела бы их и поняла, кто мог нас снять и кто переслал её мужу. И может она не разозлиться после этого? Если до сих пор Стерх вёл себя очень хитро, просто идеально, то этот поступок… это свидетельство, что он потерял контроль.
   Мне легко понять его. Мне проще. Я рядом с ней. Он не может отказаться от неё. Я думал из-за Мити только, но, этот его поступок свидетельствует, что Митя для него только повод притянуть её к себе, заставить её видеться с собой. Но если Митя мой сын?.. Тогда какого лешего я терплю вообще его присутствие в нашей жизни?! Эта жизнь впятером, действительно, начинает доставать. И если Алёша бесится открыто, выпускает пар, то я вынужден скрывать свои чувства. Я вынужден видеть и слышать, как они счастливы, но это плата за то, чтобы просто быть рядом с ними, с Алёшей, и с Митей и, особенно, с ней, с Лёлей...
   Всё так хрупко. Я терял Лёлю столько раз, я знаю, каково без неё, и рисковать потерять её опять… я готов на что угодно, только бы она была рядом. 
   И всё же, я радуюсь, эгоизм никогда не умрёт в человеке, Стерх этим посланием сдал мне козыри в руки. Как до сих пор каждой своей придиркой Алёша подталкивает её ко мне. Они оба сделали больше, чем могли сделать все мои мольбы и любые ухищрения. Как Лёле не любить меня, когда с двух сторон её осаждают ревнивец и интриган… Мне стало даже весело. Хороший сегодня день.

   Сегодня сухо, подморозило за ночь, под ногами похрустывает ледок – вчерашний дождь замёрз, впитавшись с асфальт, в его трещинки и поры. Пахнет влажным холодным дымом, висящим в воздухе по всему городу – жгут последние листья. Большие и маленькие кучки могилками прошедшего лета дымятся, сообщая атмосфере особенный неповторимый аромат поздней осени. Я люблю этот запах, запах угасающей жизни перед наступлением кристальной зимы…
   Со мной гуляла сегодня Люся, обычно немногословная и спокойная, обычно она рассказывала о работе, о Стёпе, иногда мы шутливо обсуждали Милу или наших мужей и их проделки. Но сегодня вдруг расплакалась:
   – У Юрки роман с медсестрой!
   Оставив ручку, коляски я обняла Люсю:
   – Это, может быть сплетни, Люся, не верь! – сказала я, понимая, что Люся не стала бы говорить, если бы не была уверена. Это Мила могла болтать, Люся – другое дело. Поэтому я сказала: – Ты поговори с ним, в вашей паре всегда было взаимопонимание и любовь...
   – Взаимопонимание? – Люся посмотрела на меня, переставая плакать. – Это мы такое впечатление производим?! – она усмехнулась кривовато своими красивыми губами. – Это не взаимопонимание, это моё понимание и снисходительность к его «мелким слабостям», как он говорит. И я мирилась бы и дальше, если бы… Ох… – Люся отвернулась, хмурясь и бледнея. – Она звонит мне и требует, чтобы я отпустила Юру, чтобы они могли быть счастливы вдвоём! Так нагло не вела себя ещё ни одна!
   – Ни одна? – удивилась я. Получается их много?..
   – А ты что думаешь? – спокойно сказала Люся, слёзы уже высохли совсем, она смотрит на меня взросло, будто она старше меня на несколько лет. И смотрит так, будто злится, будто я виновата в чём-то перед ней… – Ты думаешь, только Лютер знаменит тем, что перетрахал всех шлюшек и нешлюшек в Склифе?!.. Один Серёжка Милкин приличный ещё тип, может и позволяет себе, но всё по-тихому… Все они, хирурги… – она небрежно махнула рукой, – тем более скоропомощные, как твой, что ты хочешь… стрессы и ощущение себя богом очень способствует разврату. Это они не выступали давно… – она будто потухла. – Я так устала, Лёль…
   – Причём тут хирурги? Я тоже хирург… – я попыталась оборонить сразу всех.
   – Ты… да это совсем другое. И что ты сравниваешься, Господи?! Тоже мне… – скривилась Люся пренебрежительно, намекая, конечно на мой пол.
   Я слушала её и не верю ушам. Запертая в свои переживания и проблемы я не замечаю мира вокруг. В то, что Лёня так же ведёт себя, как говорит Люся мне трудно поверить, но, может быть, я не вижу, потому что не хочу видеть?
   – Я уйду от него, – продолжает Люся. – Пусть она получит его со всеми его проблемами. Она думает, он подарок небес? Вот и пусть ест его теперь с кашей…
   – Боже мой, Люся… а ты…
   – У меня ещё год ординатуры, доучусь и поеду до дому, как у нас говорят. А пока пойду жить в общагу, в ясли устрою Стёпу. В свою комнату пустишь меня?
   – Господи, Люся…
   – А кстати, чем у Лёньки кончилась та история с Олей и ребёнком? Он алименты платит или участвует? Как ты простила-то его?.. хотя вы тогда… Я не смогла бы, наверное, так гулять – одно, а ребёнок…
   – С ребёнком… – я даже забыла, так давно это всё было, так далеко сейчас от меня. – Не его ребёнок. Она обманывала. Замуж вроде вышла уже.
   Люся рассмеялась невесело:
   – Во как! Уметь надо! А мы-то лохушки провинциальные…
   И вот тут появился Лёня. Он шёл к нам, немного бледный и, очевидно, во власти каких-то пока мне непонятных злых эмоций, потому что прятал сверкающие глаза, он сверкал ими издали, когда только увидел нас, но приблизившись, погасил взгляд. При Люсе не хочет ругаться или просто передумал? Или мне мерещится, что он хотел ругаться?..
   Заплакал Митя и я затрясла, качая, коляску, глядя на мужа:
   – Ты что?
   – Темно почти, решил встретить вас, – сказал он, но, будто, сквозь зубы. – Привет, Люсинда.
   – Привет-привет, – блёкло улыбнулась Люся. – Я пойду, ребята, замёрзла. Да и свекровь не любит, если я вовремя не прихожу домой.
   – Люсь… ты… не руби с плеча, не спеши! – беспомощно сказала я, немного недовольная, что Лёня помешал нам закончить разговор.
   Люся только улыбнулась в ответ, обернувшись через плечо.
   – Что ей не рубить с плеча? – спросил Лёня, когда Люся уже порядочно отдалилась.
   – Юрка… в общем, у них третий лишний, Люся думает, что она.
   Лёня пожал плечами:
   – Я давно не видел Юрку, – немного рассеянно проговорил Лёня, не глядя на меня. – Как отпраздновали после приезда рождение Мити, так и… Что он… но это несерьёзно я уверен, он Люсю любит…  А может, вообще ничего нет, а ей наврали? – кажется, он рад говорить о чужих проблемах. Хорошо, что они не только у нас…
   – Я тоже надеюсь. Не хотелось бы, чтобы они разошлись, – мы смотрели вслед уже почти не видной в сумерках Люсе. – Почему вы не играете давно? – спросила я.
   – Все заняты, работа, семьи… Может, стареем?
   Я засмеялась:
   – Конечно!
   – Давай возьму его на руки, может, не будет так орать? – сказал Лёня, не смеясь, подходя к коляске сбоку. Чем он так озабочен, не могу понять…
   – Да домой надо, что уж…
   – Вот я и понесу. – Лёня посмотрел на меня, словно хочет увидеть что-то, что я прячу от него.
    А я смотрела, как он достаёт Митю, в виде пухлого орущего кулька, на его руках малыш сразу начал успокаиваться. Митя любит его руки даже больше, чем мои.
   Митя молчит и смотрит на меня из глубин тёплого кокона одеяльца и конверта, из-под отворота шапочки. Я нарочно взял его на руки, чтобы унять бушующую во мне злость и ревность. Что умиротворяет лучше, чем вот это взаимодействие с ребёнком? Маленьким, тёплым, смотрящим на тебя блестящими глазами? Милым и любимым, что растёт у тебя на глазах, чьё дыхание ты привык слышать по ночам и чей плач узнаешь из сотен?.. Мое сердце потеплело.
   – А вообще я вспомнил, Юрка звонил как-то, спрашивал про Склиф, есть ли вакансии. Может перейти к нам хочет? – сказал я, хотя, может, это я сейчас выдумал?
   – Ужин есть у нас? Я не помню что-то, – говорит Лёля и дальше мы болтаем о насущных делах, подгузниках и детском шампуне, о том, что послезавтра Мите четыре месяца, а значит снова идти в поликлинику, мы всегда ходим вместе, а значит, для этого мне надо освободить день, поликлиника недалеко от дома, поэтому мы ходим пешком, заодно и гуляем.
   Я держусь мирного русла нашего разговора, стараясь не воспроизводить в памяти картинки, что мне прислали сегодня…
   – Ты давно видела Стерха? – спросил я, когда мы вошли в подъезд.
   – Дня… четыре назад, – сказала Лёля, оставляя коляску на привычном месте на нижней площадке, где было предусмотрено место для этого, для велосипедиков и санок, в том числе, и где я за все эти годы ни разу не видел, ни одного из перечисленных предметов. Ни в подъезде, ни во дворе давно не было маленьких детей. – Слушай, Лёнь… только, как говориться, «без сердца», надо закончить этот конфликт…
   Думаю, Лёля по моему лицу поняла, что разговор бесполезен и замолчала.
   Ещё бы, у него побелели костяшки пальцев рук, которыми он держал Митю…
   Но как я хочу закончить конфликт? Заставить Лёню признать отцовство за Игорем?
   Но если отец Кирилл? Отнять сына у него?
   Не надо ничего решать. Лёня прав. Митя его, потому что он мой, вот и всё решение… мне вдруг стало необыкновенно легко:
   – Ладно, извини, – проговорила я.
   И всё же разговор этот закончить надо. Надо, чтобы Игорь получил то, на что он считает себя вправе, иначе, если его терпение лопнет… Но что значит, он считает себя вправе?.. А Кирилл? Он ни разу не заикнулся о том, чтобы требовать прав на Митю. Ради Лёни он будет молчать всю жизнь, но если отнимут Митю?..
   Я в тупике. Пусть так, Игорь получит то, чего он хочет. Но что дальше? Как мы все станем жить тогда? Как будет расти Митя? Хорошо, когда у тебя три отца? Лучше, чем если нет ни одного? У меня не было ответа на этот вопрос.
   Последнее, чего я хотела для своего сына, это чтобы он не знал кто он, кто вокруг него… А я сделала именно это. Какой выход у меня? Я бегу от решений, потому что они разрушат мою жизнь. Но теперь я должна решать не только за себя… и как мне решить? Что здесь правильно?..
   Вечер, ужин, и всё проходит как обычно, только Кирилл оживлён немного больше, чем всегда, обсуждая с нами подписанный сегодня союзный договор с Белоруссией о котором мы узнали из новостей.
   Потом он сказал, весело глядя на меня:
   – Лёля, «мартышка к старости слаба глазами стала», поможешь выбрать очки?
   – Мартышке? – не могла не засмеяться я.
   – Да, мартыху, – засмеялся и он. – Я доверяю только твоему вкусу. Одному как-то совсем уж грустно стариковские очки выбирать себе.
   – Какая ещё старость? Элегантные и моднейшие выберем очки, чтобы во всём был виден респектабельный молодой академик.
   Я не могу не думать о том, что сказал отец, когда мы сцепились с ним из-за тех проклятых фотографий. Я думаю об этом весь день. Я не задумывался раньше о том, что он до сих пор может быть любит Лёлю. Мне хватало мыслей о Стерхе. Но отец… Он всё ещё… И не надеется получить её, «потому что она любит меня»? Я должен поверить, что он не соперник мне? Я никогда не уступил бы, будь я на его месте…
   Но… на его месте оказаться тоже ещё надо суметь!.. И этот чёртов разговор об очках…
   Когда пришло время купать Митю, Кирилл привычно забрал его, а Лёня спросил:
   – Почему всегда отец купает Митю? Почему не я?
   Я пожала плечами, расправляя постель:
   – Не знаю. Кирилл вызвался когда-то вот и… Какое это имеет значение?
   – Ты спишь с ним? Скажи?  Ты с ним спишь?! Всегда, когда я не рядом? – вдруг спросил Лёня.
  Что это? Я ослышалась? Или параноидальный бред поселился у нас на «Суше»? Из-за чего это он? Из-за разговора об очках что ли?!
   – Конечно. И с Игорем. И с соседом. Я вообще со всеми сплю! Ты же зовёшь меня шлюхой! – сказала я зло.
   Лёня моргнул немного растерянно, почти испуганно:
   – Я зову тебя шлюхой?! – он ещё вполне искренне удивляется!
   – Дважды уже называл так! – но я смягчилась сразу же, увидев, как он растерялся.
   – Не может быть… – Лёня смутился, теряя сразу весь злой запал, и выглядит сейчас особенно мило, краснея и ероша короткие волосы. – Ну… это я… это я… в сердцах, наверное… Ты… – он посмотрел на меня: – прости?
   Я подошла к нему, сидящему на кровати. Такому большому и такому сейчас маленькому, почти как Митя. Он поднял глаза и смотрит на меня:
   – Ты… ещё меня любишь? – тихо спросил он. – Хотя бы немного? Я… такой… я такой сейчас стал… Ты не жалеешь, что… Ты любишь меня?
   – Лёня… – я погладила его волосы, его лицо, самое дорогое, самое любимое лицо на свете, мягкая бородка, усы, они ласкают мои пальцы… – Лёня…
   Сейчас, когда он не сердит и не обижен, я так хочу его… «Любишь»… Господи, Лёня, милый мой, что же спрашивать?.. Но он спрашивает, снова и снова, спрашивает, заглядывая в моё лицо:
   – Ты любишь меня? Любишь? Скажи! Скажи, Лёля…
   – Люблю… Люблю… так люблю тебя… ¬– шепчу я, загораясь всё сильнее от его и своего шёпота…
…Как давно Лёля не была такой! Так давно, что мне стало казаться, что я выдумал себе ту Лёлю…
   Мы перестаём быть отдельными людьми, мы вообще перестаём быть людьми, мы становимся чистой энергией. Нет ничего вне нас, всё только – мы. Не она и я, не два человека, а - МЫ – одно. Пламя, вихрь, торнадо, океан, космос, беспредельная и неразделимая вселенная… Нет ничего за пределами нас, весь мир это только мы…

   Я увидел их через раскрытую как обычно дверь, я с мокрым горяченьким Митей на руках, завёрнутым мной в купальную простынку. Надо одёжки как-то взять…
   Я вошёл очень тихо, но и войди я «громко», они не услышали бы меня… На столешнице комода лежал приготовленный спальный комбинезон и подгузник. Я взял это всё, и мы с притихшим, будто понимающим что-то, Митей вышли. Дверь я за собой закрыл.
   – Ну, что, сынок, со мной сегодня останешься, ничего, ты парень уже большой. А вообще надо вторую кроватку завести, видишь, жизнь-то налаживается, слава Богу, – сказал я своему малышу.
   Он улыбнулся мне, хватая за ухо… Митя после купания заснул быстро даже без груди, я совсем немного походил с ним по коридору туда-сюда. Но ясно, что он голодный всё же, а значит, скоро проснётся. Что ж, будем надеяться, что это не обычный их несекс на всю ночь до утра. Иначе мне придётся им помешать.
   Лёля пришла сама. Я уже заснул было к этому времени, а Митя, напротив, проснувшись, выпростался из-под одеяла и дрыгал ножками в темноте, ещё не плакал, но, вероятно готовился. Я почувствовал Лёлю возле, и протянул руку, чтобы удержать её:
   – Не забирай его… Покорми и оставь со мной до утра? Мне… приятно с ним, будто это ты со мной. Побудь… Алёшка спит?
   Лёля улыбнулась, не отвечая, просто легла рядом с Митей, раскрыв грудь для него. Он засмеялся, с удовольствием и нетерпеливо прилепляясь к ней! Она обняла его, блаженно закрывая глаза.
   Я коснулся ладонью её волос, соскользнувших с подушки при моём движении, коснулся её головы.
   – Хорошо… – говорит Лёля, улыбаясь, не открывая глаз. Ну, чисто кошка со своим котёнком. Мне показалось даже, что мурчит…

   – Где ты была?.. Где Митя?.. – Лёня приподнимается блестящий голым телом в свете ночника, – не уходи больше так надолго, я чуть не умер здесь… Я всегда мёртвый без тебя…
   Как хорошо иногда не сказать, что жжёт тебя изнутри, как хорошо поддаться любви, а не злости, как хорошо петь свою песню, а не подпевать чужой, как хорошо довериться, а не отвергнуть… Ты только выигрываешь, если остаёшься собой, если слышишь себя, своё сердце и душу…

Как часто слепы ревности глаза!
Не видишь ничего, не слышишь, лишь сгораешь.
Горишь в костре ужасном ада, что разожжён  рукою чьей-то злой.
Но этот ад, не ты ли создаёшь?! И не своей рукой ли разжигаешь пламя, что
так ужасно мучает тебя?
Где граница?
Где пределы?
За них не выйти, не причиняя боль?
Что можно, а чего нельзя?
Скажи мне ты, скажи мне ты!
Ещё ты веришь мне?
Ещё тебе я верю?
Как часто мы видим и слышим то, чего уж нет!
Как часто чудовище, живёт, лишь потому, что его мы призываем!
Питаем кровью из своих сердец.
Питаем дыханием своих душ.
Вливаем силу в то, что мучает так страшно.
Как часто к жизни его мы возрождаем неверием и злостью,
Что копим мы в своих сердцах, день ото дня, складируя туда обиды?!
Где граница?
Где пределы?
За них не выйти, не причиняя боль?
Ты верь всегда, верь мне.
А я всегда тебе поверю…
Доверие – оружье против всех чудовищ!
Глава 2. Суша
   Посылая фотографии Легостаеву, я ожидал вполне конкретной реакции. И вовсе не той, о которой думали они сами. Понятно, что не могло не возникнуть скандала большего или меньшего масштаба, но моя цель была не только в этом. Хотя скандалы могут приводить к самым разрушительным последствиям. Стоит сказать одно слово в запале, и оно подействует не хуже напалма – выжжет всё…
   И всё же, я метил не в Легостаевых, я метил в Лёлю. Когда она узнает, что я послал эти фото, решит, что я впадаю в отчаяние, если решился действовать так прямолинейно и топорно. При этом ей не может не стать меня жаль. А у женщин от жалости до любви один шаг… Так ли это я не знаю, но благодаря этому Лёля прощала мне вещи, которые люди не прощают друг другу. Она испытывает чувство вины за то, что я люблю её больше, чем она меня, будто в этом можно быть виноватой, но она, тем не менее, считает, что в ответе за меня. Она подпустила меня так близко, что не может просто вышвырнуть. Она считает, что позволила мне себя любить, а значит, приняла ответственность и несёт её теперь. Это муженька своего она обожает, поэтому не простит ему самого малого грешка или злого слова, впрочем, как и он ей. Не зря со мной она не ссорилась толком никогда. Отступает и прощает. Легко быть добрым и снисходительным к тому, кого считаешь слабее, кто зависим от тебя. Но не с тем, кому веришь, потому что чувствуешь как себя.
   Легостаев, мерзавец, рассмеялся мне в лицо, когда я заставил его встретиться с собой.
   – Гора родила мышь, да, «Игорёчек»? Что, война вместо Третьей Мировой осталась конфликтом на границе? – у него такое счастливое, самодовольное лицо, что мне хочется по нему врезать... И почему именно его судьба дважды послала спасти мне жизнь?! – Получил я картинки твои. Ну и что? Я отлично знаю, что мой отец в Лёлю влюблён, ты мне жизнь на Марсе открыл что ли? Он с нашего первого курса мечтал о ней, с первого взгляда. И знаешь что? Своих врагов надо держать ближе, чем друзей, вот я и держу.
   Боже мой, я простаком его считал, а он - циник?
   – Что, рядом в постели – это достаточно близко? – не в силах не злиться, процедил я.
   Он расхохотался мне в лицо:
   – Что, тебя не пускает, вот ты и взбеленился? Да, красавчик? Ну, вот и держись подальше…
   – Подальше? – у меня разум затмевает от злости. – Как бы ни так! Не дождёшься! Я подаю в суд на совместную опеку. А если будешь плохо себя вести, то и объявлю ваш брак недействительным. Сомневаешься, что я докажу это? По документам Елена Николаевна моя жена скоро четыре года. У нас сын. А кто ты? Её школьная любовь? Помешанный экстремист, которого привлекали уже несколько раз. В последний раз, напомни, за что? За избиение и изнасилование моей беременной жены, – у меня даже дыхание заклокотало от злости.
   Но я справился с гневом и, отхлебнув невкусного кофе, и заставив себя высокомерно ухмыльнуться:
   – По тебе зона плачет, Легостаев! Или ещё больше  – психушка. Ты одержим идеей, что Лёля твоя жена, ты ею бредишь, преследуешь её со школы, принуждаешь жить с тобой. С тобой и твоим отцом-извращенцем. Думаешь, у меня не найдётся свидетелей всего, о чём я говорю?
   Легостаев выслушал меня с видимым спокойствием, подождал даже, когда я окончил свою речь. А потом уже сказал спокойным и уверенным тихим голосом, немного наклонясь, опершись на стол сложенными локтями. В этом кафе мало людей по случаю неурочного времени буднего дня, так что никто почти не видит и не слышит нашего разговора:
   – Мой отец-извращенец, он о-очень умный, недаром академик, знаешь что сказал, когда я показал ему твои фотки? – он усмехнулся. – Что у тебя все фигуры, но главная у меня. Угадай какая? – сверкнули его белые зубы. – Ту, что ты, несмотря ни на что, ни на какие свои интриги так и не смог получить. И не сможешь. Она у меня. Вот ты с ума и сходишь. Ты можешь доказать во всех судах всё, что угодно и посадить меня, как один раз вытащил из тюрьмы, – он говорит спокойно, хотя глаза сверкают о сдерживаемой злости, даже ненависти, пожалуй. – Но предположим, что ты сделаешь всё это, – он сделал паузу, глядя на меня холодными светло-серыми глазами, – что тогда сделает Лёля? Как думаешь? Упадёт в твои объятия? – и он захохотал, запрокидывая голову. Так что, валяй, судись! – клацнули его крепкие зубы.
   Чёртов рыжий пёс! Лимитчик поганый! Понаехали в Москву из своих Н-сков, вздохнуть нельзя от вашего смрада!..
   Пёс! Пёс!..
   Погодите-ка: пёс?.. Кобель… вот что! Твои похождения в прошлом? Кто это сказал? То же оружие, что в прошлый раз? Но на этот раз я сам выберу ружьишко!

   В нашем доме воцарился рай. После нескольких месяцев постоянной напряжённости, после почти ежедневных ссор, мои любимейшие в мире люди обрели, наконец, мир в душах и между собой. Я был счастлив вместе с ними.
   Все мы готовились к Новому году. Уже ёлка душистая и пышная с раскидистыми мохнатыми лапами стояла в кухне, привлекая внимание Мити.
   Он много бодрствовал теперь, мне нравилось, если Лёля приносила его в мой кабинет, когда я работал там вечерами и по выходным. Мне они не мешали, воркуя друг с другом, напротив, я заряжался энергией от них. Иногда Лёля читала, пока Митя засыпал у её груди, иногда дремала вместе с ним на диване. Тогда я укрывал их пледом и, прислушиваясь к тихому дыханию обоих, продолжал работать, чувствуя себя счастливым и умиротворённым.
   Это Алёша предпочитал, чтобы к нему никто не вторгался, и его работа уже была практически написана, требовала только «шлифовки». Вот так – и года аспирантуры ещё не прошло, а он уже сработал диссертацию. Если научный руководитель одобрит, то и защиту можно будет раньше провести. Я гордился старшим сыном. Впрочем, за всю его жизнь ещё не было ни одной минуты, чтобы я не гордился им.
    Новый год и Рождество прошли приятно в семейном кругу.
   – Вы сходили бы, в какие гости, – сказал я, – а я побыл бы с Митей по-стариковски.
   Они рассмеялись над моим «по-стариковски».
   – Да и некуда идти-то, все друзья наши порассорились, на грани разводов. А Масёл в Питер на праздники укатил.
   – Что он не женится-то? – спросила Лёля.
   Алёша посмотрел на неё:
   – Я спросил как-то примерно то же. Знаешь, что он сказал?
   Лёля улыбается:
   – Что? В меня влюбился? – она прыскает.
   Алёша тоже улыбнулся:
   – Почти что. Он сказал, что хотел бы бредить кем-то, как я тобой. «А иначе зачем? Чтобы в кровати не мёрзнуть?» – так и сказал.
Я улыбнулся тоже:
   – Мудрый парень какой. Но эдак можно никогда и не жениться.
   Алексей посмотрел на меня:
   – Лучше никогда и не жениться, если это не так.
   – Не все способны так любить, так что же людям совсем не сходиться друг с другом? Прекратится людской род, – возразил я.
   Но Алексей не сдаётся:
   – Ну, вот сошёлся, а потом встретил ту, о которой бредить будешь и что тогда?
   – А если бредишь, потому что ты такой экспрессивный человек, а через месяц понимаешь, что твой бред – он настоящий бред, что это не только не любовь, но даже не страсть?
   Алёша обнял Лёлины плечи, смеясь:
   – Не знаю, как… Я десять лет пробредил Лёлькой, прежде чем проверил страсть это или…
   Лёля захохотала и шлёпнула его по руке:
   – Молчи!
   Но Алёшка хохочет ещё громче,  продолжая:
   – А как проверил, кроме бреда вообще не осталось ничего! Вот и брежу  теперь который год!
   И я смеюсь вместе с ними:
   – Ты, Лёля, не девайся только никуда, не то он своим бредом меня с ума сводит!
   – Дураки пьяные! – засмеялась, Лёля вставая, чтобы пойти к Мите.
   Она принесла его, проснувшегося, но не плачущего, напротив, улыбающегося, с лохматеньким со сна затылком.
   – Как ты услыхала, что он не спит, он же не плакал? – удивился Алёша.
   Я тоже смотрю на Лёлю, ожидая, что она скажет. Она удивилась нашему вопросу, пожала плечами, садясь уже вместе с Митюшей за стол:
   – Не знаю, просто чувствовала, что… что ему нужна… Что надо пойти… не знаю… Он не капризничал, лежал и ждал меня, ножки покусывал. А что?
   Алёша смотрит на меня:
   – Вот, па! А мы, пока он орать не начал, ничего не почуяли бы, а?
   Я смотрел на них, всех троих, почти физически ощущая счастье волнами омывающее нашу «Сушу». И мне тревожно, как всегда, когда купаешься в полноводном и безбрежном счастье, так страшно, что оно вдруг пересохнет, вдруг исчезнет, окажется миражом… Нет-нет, столько всего мы пережили уже, всё будет у нас хорошо!
   – Давайте летом дачу снимем? Хотите под Н-ском? Хотите недалеко от Юлии? Или лучше подальше? – сказал я.
   Мы опять засмеялись все вместе.
   – На этот год, надеюсь, вас не понесёт ни на какие юга? Мальчишу пока рано…
   – Отметим двадцатилетие знакомства следующим летом, – Алёша посмотрел на неё.
   – Первого сентября ровно двадцать лет, – она улыбнулась, отвечая ему взглядом.
    Они поглощают друг друга глазами. Если бы я не наблюдал их взаимное растворение столько лет, я не поверил бы, что такое бывает…
   – Между прочим, если бы не ты в тот день, я, наверное, в школу больше не пошла… такой ужас на меня наводило всё это непонятное скопление людей. И вдруг ты, твои глаза… – Лёля светится, глядя в Алёшкино лицо
   – И что ты подумала тогда? – заинтересованно и серьёзно спросил Алёша, глядя на неё.
   – Подумала? Я не успела подумать. Я почувствовала. Что ты то и тот, ради кого я согласна ходить в школу. Чтобы только видеть тебя. Чувствовать, что ты рядом.
   – Правда? – у него дрогнул голос…
   Господи, он взволнован! Двадцать лет знакомы и он взволнован! И через сто лет взволнован будет… С ума сойти можно. Вот так живёшь рядом с людьми изо дня в день, с твоими детьми, а они находят-таки, чем тебя удивлять…
    Похоже, я присутствую при любовных признаниях… Вот так… можно ещё двадцать лет прожить вместе, пролюбить друг друга и всё равно найдётся, что сказать и вспомнить друг о друге, о своих чувствах, что открыть о себе и друг о друге…

   Митя сладко и тихонечко сопит в своей кроватке, создавая особенную музыку в нашей спальне. Лёлина голова прикасается к моей, я опять лежу затылком на волнах её волос.
   – Ты, правда, помнишь меня с первого дня? – спросил я.
   – Почему ты спрашиваешь? – Лёля улыбается, я не вижу, но я чувствую, её улыбка, словно растворяется в воздухе и касается меня…
   – Я думал, ты и не замечала меня до того, как я тебя не пригласил на Выпускном. Как и решился-то… – я счастлив, что могу сейчас вспоминать это, лёжа на её волосах.
   – Ох, Лёня, – Лёля подняла руку и коснулась пальцами моего лица, не глядя, проводя нежно по скуле вниз по щеке к подбородку, туда, где начинается моя борода…  – я не знаю, что бы я делала, если бы ты в тот день не подошёл ко мне. Я на Выпускной собиралась как на похороны: последний день, когда увижу тебя… Почему ты не показывал никогда, что я тебе нравлюсь?
   – Нравишься? – удивился я этому слову. – Ты вовсе не нравилась мне. Я не думал о том, что ты мне нравишься… Я увидел тебя, и для меня началось всё, с этого взгляда. Я себя и помню-то только с этого дня. Чтобы жить, мне надо было видеть тебя каждый день. А показывать… За тобой бегали все. Я думал, среди такой кучи поклонников ты не заметишь меня. Я боялся этого до ужаса. Тогда это был мой самый большой страх. Что ты не воспримешь меня всерьёз, – я взял её руку в свою, перебирая её пальчики. - А на Выпускном… Хорошо, что концерт сыграли, и всем так понравилось, только это и придало мне смелости. Если бы не это, я не решился бы ни за что! – я целую её пальцы один за другим, сейчас, когда я вспоминаю то, что было, будто переносясь туда, я ощущаю ещё слаще её присутствие, её близость. Неужели всё сбылось? Всё, о чём я не решался даже мечтать тогда? – Я смотреть на тебя боялся, даже приближаться… А так, на волне воодушевления и успеха… Я и в группу пошёл, чтобы ты заметила меня. И всю жизнь учился на «отлично» тоже ради этого…
   – Да ладно! – Лёля захохотала, поворачиваясь ко мне, – ты просто не мог учиться хуже!
   – Неужели мы почти двадцать лет назад встретились? Лёля… – вот твои губы…
   Задыхаясь, тонуть друг в друге… Почему обязательно наступает утро и надо разлучаться? Всякое утро как отрыв куска от сердца…
   Я не беру дежурств больше и вообще готовлюсь к защите, в апреле пробная, в мае – окончательная. Я, по-моему, стал любимчиком у Сергея Анатольевича, хотя за ним не водилось этого, он ко всем относился интеллигентно и немного отстранённо. Но мной он гордится, тем, что я не просто оправдал вложенные им в меня знания и умения, но превзошёл его ожидания. Он не говорит ничего по этому поводу, но я чувствую это в его отношении. Иногда он шутит: «Даром, что мажор, профессорский сынок. Или ты не мажор, Алексей Кириллыч?»
   Отец тоже работает над новой темой. Но больше дома. С литературой, с данными, что получает в течение дня в своих лабораториях. Я знаю, что он любит, когда Лёля и Митя рядом с ним. Я не могу работать, если они со мной в одной комнате, я перестаю отсутствовать, я мог бы работать рядом с поющим хором Пятницкого или при отряде стриптизёрш, но при Лёле я способен думать только о Лёле. А мой отец другой человек… Впрочем, думаю, дело в том, что его любовь к ней с годами стала платонической. Поэтому в её присутствии он спокоен и умиротворён.
   Январь проходит. Мы хохотали над выпусками «Кукол» на НТВ, где обыгрывали нового кандидата на президентское кресло, за полгода прошагавшего Гулливеровыми шагами от директора ФСБ через премьера до и.о. президента. Харизматичный и отличающийся от всех, кто всё время был при власти все годы новой и новейшей истории, с живым взглядом и нормальным лицом, не забетонированным своим величием как абсолютно все, кого мы видим каждый день, он кажется нам возвестником нового тысячелетия после ужаса и позора уходящего 20-го века. Ошибаемся мы, те, кто давно ждал героя? Нам покажет новый век…
Глава 3. Папа
   – Игорь, на улице мороз тридцать градусов, Митюшке в такую погоду на улицу нельзя, – я пытаюсь уговорить Игоря не настаивать на встрече сегодня.
   – Тогда я приеду. Через двадцать минут к воротам выходи. До ворот, не замёрзнете, наверное, – говорит он.
   – Ладно, ладно, одеваемся, – я вынуждена согласиться. – Через полчаса, раньше не успеть. Но тогда придётся тебе и назад нас везти.
   Я слышал этот Лёлин разговор со Стерхом. Я вышел из кабинета, Алёши дома нет ещё, я же сегодня приехал рано, имея в виду, между прочим, и с ними, с Лёлей и Митей побыть.
   – Не езди, – сказал я, входя в спальню, где она собирает Митю, сразу улыбнувшегося мне.
   – Почему? Ты что, вдруг? – Лёля обернулась.
   – Вдруг? Я ревную и это не вдруг. Просто не езди. Обмани его, будь подлее, хуже. Не будь такой… – я чувствую, что горячусь, хотя и не понимаю ещё почему.
   – Какой «такой»?
   – Необыкновенной. Он не может не любить тебя, потому что ты идеальный человек. Он всеми способами хочет завладеть тобой. Уверен, что сейчас он даже не пристаёт к тебе. Он обволакивает и улещает… Так? Пытается тоже быть идеальным.
   – Кирюша… он не видел Митю больше недели, стоит такая погода…
   Я смотрю на неё. Наивная девочка…
   – Да и чёрт с ним! Он не видел… мне плевать, что он тебя не видел неделю! Чем дольше не видит…
   – Не меня, Митю!
   Я не могу не закатить глаза:
   – О, да! Конечно, Митю! Ты как ребёнок, Господи…
   Как мне убедить её не ходить? Не встречаться с человеком таким хитрым и опасным? Может  быть, он никто Митюшке… Я никак не решусь проверить это, я боюсь узнать, что он не мой…
    – Погоди… Я покажу тебе кое-что.
   Я принёс фотографии, которые у меня уже больше двух месяцев, Митя, почти одетый, тянется, пытаясь сесть, я беру его на руки, чтобы он не упал с пеленального комода. Он, весело смеясь, хватает меня за нос, потом за волосы и ухо и всё хохоча, он любит вот так забавляться с моим лицом. Лёля посмотрела на фото.
   – Откуда это? – она подняла потемневшие глаза на меня.
   – Попробуй угадать, – я выразительно смотрю на неё. – Эти фотографии у меня с того дня, как ко мне с ними пришёл взбешённый Алексей, которому их прислали. Вообрази, чего мне стоило заставить его не закатывать очередной скандал… Это было в первых числах декабря, когда вы, наконец, перестали ссориться. А ещё Стерх грозит Алексею судом, на котором должны признать недействительным ваш брак и ещё много чего… Он грозит Алёшке и тюрьмой, и психбольницей и ещё Бог знает чем…
   Я давно готовил эту речь, я давно хочу открыть глаза Лёле на её Стерха, этого демона, что мутит воду вокруг нашей «Суши» и начинает штормы уже несколько лет. Поэтому я горячусь всё больше:
    – Лёля, он не бедняга, не несчастная жертва обстоятельств и твоей неразборчивости, как ты рисуешь себе, как он заставляет тебя думать, он сценарии придумывает каждый день и внедряет в жизнь! Он спекулирует на чувстве вины, которое ты испытываешь из-за него. Но почему ты не помнишь, прощаешь ему его вину?!.. Ты не видела, что делалось с Алёшкой, пока он считал, что ему придётся с Олей растить ребёнка… Ты в руках Стерха игрушка. Он придумывает историю и смотрит, как ты сыграешь в ней, чтобы после описать в очередном романе.
   Я слушала Кирилла, Митя у него на руках – его полная копия во всём. Даже улыбается как он. За исключением глаз, глаза абсолютно Игоревы. Вот как такое может быть?!
   – Надо идти, он ждёт, – сказала я.
   – Ты меня услышала? – Кирилл взволнован, давно не был так взволнован. Почему именно сегодня? Ведь как он говорит, фотографии присланы уже почти два месяца назад.
   – Конечно. Я знала, что он следил за нами, не думала, конечно, что такую глупость с фотографиями выкинет, но…
   – Он ненормальный, он на тебе помешался! Ему не нужен Митя, ему нужна ты! Он любую подлость сделает, только бы обольстить тебя снова! Лёля не ходи! – горячо продолжил Кирилл, ловит ручки Мити, которыми тот пытается забраться ему в рот. Митя смеётся, бодая его лобиком в щёку.
   – Кирилл, насчёт нормальности… В нашей чудесной компании самый нормальный человек это Лёня, и то, от нашей с тобой близости к нему у него размагничивает контакты время от времени, – она постучала себя по голове пальцем, будто уточняя, где именно эти контакты. – Ну, ещё Митюша вот пока нормальный, – Лёля улыбнулась сыну, протягивая руки, чтобы забрать его у меня.
   – Не ходи. Ты веришь в предчувствия?! Я никогда не мешал тебе со Стерхом встречаться, но сегодня не ходи! Хочешь, пусть он сюда придёт…
   – Кирилл, да мы вернёмся через час, от силы два. Не надо, успокойся… – она положила Митю на постель. – Куда я отсюда, с «Суши» денусь?
   Если бы ты ни разу никуда не девалась отсюда…
   – Если вы не придёте через два часа, я сам пойду за вами к Стерху, – сказал Кирилл.
    Митя перевернулся на животик и, поднявшись на ручках, смотрит на нас заинтересованно, будто ждёт, что же будет дальше. Ничего сегодня не будет больше, сынок…
   Мы с Митей вышли во двор и идём к воротам. Правда, страшный холод, он кусает мои щёки и нос, запястья между рукавами и варежками. Я посмотрела на Митюшу, завёрнутого в меховой конверт, тёплая шапочка-ушанка закрывает почти всё его личико, он выглядывает из неё серьёзный и даже насупленный. Через четыре дня ему будет полгода... скоро и зубки будут резаться, творожок давать начнём и кашку… О чём я думаю, я не могу сейчас ни о чём думать толком, кроме тебя, мой сладкий…
   Игорь вышел из машины, встречая нас. Улыбается, всё же до чего он красивый, каждый раз удивляюсь…
   Он заглянул в кулёк, посмотреть на Митю:
   – Привет, парень! – говорит Мите, снова сморит на меня, улыбаясь: – Я соскучился… – Его глаза светят так ярко…

   Я шёл домой позже обычного, мы ужинаем, как правило, в шесть-половине седьмого. Мороз ужасный, даже машин почти нет, не заводятся, надо думать. Прохожие бегут, нахлобучив шапки и капюшоны пониже и подняв капюшоны. И я бегу, как и все, но мне не холодно, я бегу очень быстро и чувствую мороз только на лице и то только поначалу. Как хорошо бежать домой, видеть свет в окнах, когда подходишь к дому, знать, что за этими окнами тебя ждут горячий ужин, улыбки, объятия и поцелуи… Но ничего, кроме ужина не было… даже отец не улыбался.
   –…я просил её не ходить к нему, – сказал он, не глядя мне в глаза. – Она звонила, у него не заводится машина…
   – А твоя? – я пытаюсь всё же проникнуть в его взгляд.
   – Лёля не говорит его адрес, а выходить на мороз даже на четверть часа… – хмурится он.
   – Она останется на ночь у него… – проговорил я.
   – Хуже, они оба у него, – отец посмотрел на меня. – Теперь пока не наступит оттепель, они останутся там.
   – Он подстроил, – я кинулся к телефону, но когда набрал, Лёлина трубка затренькала из нашей спальни, – всё подстроил.
   – Ты… ты не нервничай. Лёля вернётся, не бандит же он…
   – Как раз бандит! – воскликнул я. – Если у него снесло крышу…
   – Я не в этом смысле… я хочу сказать, что он не причинит им вреда.
   – Как сказать…
   Я обошёл комнаты, будто надеюсь отыскать их всё же дома. Отец смотрел из коридора на мои метания, снова выйдя снова из своего кабинета:
   – Не жги меня взглядом, Алексей, я перед тобой не виноват! – рассердился он, когда я посмотрел на него. Он расстроен и раздражён. Ясно, что помешать Лёле уйти он не мог?..
   – Она тебе звонила на сотовый? Или на городской? – спросил я, пытаясь зацепиться хоть за какую-нибудь возможность.
   – На сотовый, – ответил он. И добавил, угадав мои мысли: – бесполезно, его номер не определяется и повторный набор не срабатывает.
   – Сволочь какая… – цедит сквозь зубы Алексей, – хитрая бандитская сволочь! А ты говоришь…
   Я смотрю на него и думаю о том, как это должно быть сложно оказаться между двух людей, которые так ненавидят друг друга, будучи неразрывно связанным с обоими. Как Лёля. И как Митя.
   Но… если Митя мой сын? Если тайно выяснить это? Тогда ему нечем будет тянуть её к себе. А если его?.. И Лёля будет точно это знать… Да мне самому терять надежду на то, что этот волшебный ребёнок может быть моим, совсем не хочется. И разве Лёле не приятно думать, что он мой? Я вижу, как она смотрит на нас, когда мы с Митей. Я чувствую, какой нежностью наполняется её душа при этом, это чувство не только к нему, но и ко мне… Я не хочу потерять это. Этой мыслью я терзаюсь каждый день…
…Я схожу с ума. Я представить даже не могу, где живёт этот Стерх. Я знаю только, что не слишком далеко, это точно. И скорее всего на Садовом кольце. Но как это может помочь найти их? Но почему бы Лёле не позвонить ещё раз? Конечно, забыла сотовый, но ведь есть у него городской телефон… Но почему тогда она звонила не с городского? И не на городской? Не мне. Не нам. Она позвонила отцу.
   Эти фотографии тогда… и сегодня она ушла при нём… Что у них происходит? Не поспешил ли я успокоиться на его счёт? Ведь позвонила не мне, ему!
   – Почему она позвонила тебе? Почему не на городской телефон? – спросил я, внимательно разглядывая его. Ну, покажи мне, ты всё ещё… Вы с ней…
   – Вообще-то она спросила, пришёл ли ты. Но ты ведь припозднился. Если бы пришёл как всегда… – спокойно говорит он, встречая мой взгляд.
   – То есть я виноват, что она у Стерха теперь на несколько дней?! – взорвался я.
   – Кто обвиняет тебя, что ты цепляешься?! – не выдержал и он. – Что за невыносимый характер, Господи! Невозможно, как жена тебя только терпит?! – и ушёл в кабинет снова.
   Но всё, меня не остановить и я ору, пользуясь тем, что дверь ещё не закрылась:
   – О, да! У тебя характер в сто раз лучше, это точно! Это я как кактус и зануда! Только я не сплю с жёнами своих сыновей! – я готов сцепиться с ним уже не только на словах.
   Но и он свирепеет, оборачиваясь ко мне, его голос съехал до глухого рокота, я с детства помню, что это самый злой его голос… и ведь помню же, оказывается…
   – Знаешь что, иди ты… – говорит он, белея губами.
   Интересно, он вмазал бы мне уже, если бы я не был мной? Но он договорил:
   – Лёля не из тех, с кем кто-то спит. Это она спит с тем, с кем она хочет. С тобой, дураком! – он хотел закрыть дверь в свой кабинет.
   – А неслабый выбор у неё между нами тремя, а? Все готовы глотки друг другу вырвать за неё. Это ей приятно, наверное. Мне бы льстило, если бы ещё две… – я снова прокричал ему вслед, продолжая бурлить как некрепкий бульон под крышкой.
   Отец обернулся:
   – Что-то я не помню, чтобы ты наслаждался, когда Олечка бегала за тобой!
   Я осёкся. Это метко он вспомнил, пришпилил прямо. Н-да, Олечка… вот счастье-то, что мы не должны с ней быть родителями одного ребёнка. Но Лёля… Лёля и Стерх… так ли ей тягостно общаться с ним, как мне было с Олей? Они прожили вместе полтора года и потом ещё полгода. Отец прав, она не стала бы с ним жить, если бы он хотя бы не нравился ей. Фамилию его носила. Нет-нет, Стерх куда более реальная фигура, чем Олечка к которой я не испытывал ничего, кроме досады от того, что связался с ней…
   Вот в чём весь ужас, сейчас Лёля с ним и Митя с ним, со своим отцом… Подождите… Его ребёнок… Она не захотела сделать аборт, это я могу понять. Но она могла предохраняться. Могла! Но не стала. Почему она этого не делала? Хотела его ребёнка? Она предохранялась со мной. Но не с ним! Но тогда почему она вернулась ко мне, если она любит его?!
   Или она вернулась ко мне из-за отца? Чтобы быть с ним? Быть только с ним без меня сложно, а так…
   Я ворвался к нему в кабинет, он уже успел сесть за стол и надеть очки:
   – Когда ты спал с Лёлей в последний раз?
   – Совсем ополоумел? – он посмотрел на меня, снимая очки.
   Даже эти чёртовы очки они покупали вместе! «Я доверяю только твоему вкусу»… Я помню этот день. Мы с Митей кружили с коляской вокруг магазина, где они выбирали оправу. Проезжая мимо окон я мог видеть их, я видел, как Лёля надевала или снимала очередную оправу с него, а он касался при этом её рук, будто невзначай, как он смотрел на неё, как они улыбались, как смеялись, как согласно кивали… Они были счастливы в те минуты. Конечно, они любят друг друга… Как он говорит? «Мы близкие люди»? Близкие…
   – Ах вы… вы под носом у меня!.. То-то расстроились, поди, когда я дежурить перестал! – я пнул его стул ногой, но он не упал, поднявшись. А стул полетел, ударившись о стол.
   – Ты совсем уже? Стерх прав, тебя лечить пора! – отец без тени страха смотрит на меня. – Что ты бесишься? Явится твоя жена, ничего с ней не будет! А ты, если ещё раз начнёшь мне предъявы кидать…
   – Блатной жаргон у тебя! Это я вечно по тюрьмам, ты-то, откуда набрался?! –  мне хотелось задеть его, мне хотелось… чего? Подраться? Чтобы хоть как-то, хоть на ком выместить свою злость, что обуяла меня… Обуяла, потому что я знаю насколько я уязвим. Отец прав, только Лёлино желание и удерживает её рядом со мной, и я знаю это лучше всех. Поэтому я так боюсь. Что может напеть ей Стерх на этот раз?! Это страх орёт во мне сейчас… Страх сводит меня с ума…
   – От дури своей ты по тюрьмам и оказывался! Уймись! – отец толкнул меня к дивану. Я оказался сидящим на нём…
   Я смотрю на сына, я понимаю отчаяние, что овладело им. Знать, что Лёля со Стерхом на всю ночь, а может быть и на несколько дней… Когда Стерх отделён от неё, нам обоим легко быть спокойными…
   – Успокойся, Алексей. Успокойся! Ты не сделаешь сейчас ничего. Чего ты так перепугался?
   – Чего?! Да она… – у меня горло перехватило.
   В этот момент зазвонил телефон. Но нет. Это оказалась Галина Мироновна, заместительница отца. Но, закончив свой разговор с ней, отец заметил пропущенный звонок от неизвестного абонента.
   – Она звонила… – сказал он. – Лёля звонила, пока мы орали тут друг на друга… – он смотрит на меня. – Ты понимаешь? Стерх именно этого и добивается, вбить клин между нами. Между всеми нами. Не ведись, ради Бога…
   – Не ведись… – пробормотал я. – Тебе легко…
   – Мне?! – его глаза сверкнули, он отвернулся, снова надевая очки и, подняв стул, садясь к столу. – Много ты знаешь о моей лёгкости…

   – Лёля, не злись, я не виноват, что машина застыла. Не приспособлены эти тачки к морозам московским.
   – С утра-то завелась, а теперь не заводится, что ты мне лапшу вешаешь на уши!
   – Ты думаешь, я подстроил всё?
   – Я не удивлюсь, если ты и мороз этот подстроил, чтобы на «Суше» бучу поднять, – я засмеялась над своими придиркам.
   – На «Суше»?! – засмеялся и Игорь.
   – Так Лёня прозвал Сущевский вал. Вернее квартиру Кирилла, – я посмотрела на Игоря. – Вот как останемся, одёжек у Мити нет…
   – Подгузники есть, бельё в кроватке есть, одеяло, подушка…
   – Подушка ему не нужна ещё, – улыбнулась я, смягчаясь. Он действительно не виноват, хотя мне теперь всё видится иначе, такой он хитрец и ловкач всё же, – ладно, Игорь, сам напросился, думаешь так сладко с грудным малышом провести ночь. Это потетёшкать на ручках миленького малютку в течение часа в неделю – одно удовольствие…
   – Я не боюсь.
   Я засмеялась. Не боишься, вот и хорошо. Я позвонила домой во второй раз, надеясь застать всё же Лёню, и ему сказать, что я застряла у Игоря, чтобы Лёня не чувствовал себя покинутым или обманутым. Но никто не ответил.
   Значит, всё нормально, если никто не бросается к трубке. Я успокоилась. Ужин мы с Игорем готовили вдвоём. Он держал Митю и рассказывал мне о том, о чём я не знала и не узнала бы не из каких новостей, о том, что происходит сейчас в Чечне, что эта вторая война, конечно, не то, что Первая, но и сейчас и граница по-прежнему как решето и предателей как тараканов на помойке...
   А я стряпала, глядя на то, как он держит моего сына. И своего сына. Как он смотрит на него, как Митя воспринимает его спокойно и с видимым удовольствием  позволяя держать себя на руках, вцепляется в его густые волосы и Игорь, смеясь, вытягивает его шаловливые пальчики из своих волнистых пепельных прядей.
   Что же я натворила, сыночек…
   Мы ужинали, я мало ела, я больше пила чай с молоком – моё последнее увлечение, уже, по-моему, целый приём пищи. И для кормления полезно оказалось.
   – Ты не ешь совсем, чем ты его кормишь! – удивляется Игорь, он всегда удивлялся и сетовал на то, что я мало ем, а я всегда говорила в ответ, что я, при том, что вешу вдвое меньше него самого, никак не могу есть столько же… он всегда смеялся над этим.
   – Как видишь, Митюша не отощал пока, хотя, кроме молока ничего другого пока не пробовал, – ответила я, держа беспокойного своего мальчика на коленях.
   – Серьёзно? Это поразительно, конечно…
   Это, действительно, не перестаёт меня восхищать, удивлять и не отпускает ощущение, что это чудо – то, что я наблюдаю уже год. Год тому, как на УЗИ мне показали маленький кружочек на экране, и вот он превратился за год в этого чудесного мальчика, ясными и весёлыми глазами он смотрит на меня.  Всего за полгода из крошечного комочка стал таким справным малышом… и всё на одном молоке?!.. Скажите, что всё это не чудо?
   Лёля набирает ванну, чтобы искупать Митю. Я принёс большое полотенце, детское мыло. Спать они будут в моей большой постели, кроватка рядом. Я держу Митю на руках, входя в ванну.
  – Ты как без ванночки-то обойдёшься?
  – Ты и поможешь…

   Я не могу ни работать, ни спать, ни читать, ни смотреть телевизор. Я вошёл к отцу, он не спит, вообще за столом ещё в кабинете, полуночничает, на мониторе какая-то диаграмма.
   – Не спится? – спросил он, не успев обернуться.
  – И ты не спишь, – сказал я.
   – Рано ещё, – ответил он, снимая очки, чтобы посмотреть на меня, как ни странно, они молодят его, он похож в них на какого-нибудь аспиранта лет тридцати с небольшим. Лёля умеет выбирать… – Это вы привыкли ложиться со «Спокойной ночи малыши», – договаривает он.
   – Мы привыкли… – говорю я. – Давай выпьем? Или… Может, напьёмся? Завтра суббота…
   – Давай напьёмся… – усмехнулся он.
   Весь оставшийся вечер мы с моим сыном не говорим ни о Лёле, ни о Мите, мы говорим о новой войне в Чечне, о скорых выборах, с их удивительным фаворитом, которого ещё год назад никто не знал, а теперь мало кто предполагает голосовать за других…
    Обсуждаем фильмы, «Матрицу» и другие, причём, нам обоим нравится, но мы всё же спорим. И о музыке спорим. Он включает мне кассету Земфиры и говорит, что это похоже на то, что открыли форточку – свежий воздух льётся с этой музыкой. Но мне она не кажется такой уж прекрасной. Их последний альбом я нахожу куда более
интересным и ярким.
   – Ну… у нас совсем другая музыка в своей сути. Тяжёлая и грубая где-то… возражает Алёша.
   – Грубая? Я этого не нахожу. Или ты хочешь сказать… Мужская? – засмеялся я. – И твой приятель Валерий согласен с этим. Это единственное в чём мы с ним сходимся. Он поклонник вашего «Лютера».
   – Может быть, он ревнует тебя к Юлии Александровне? То есть её к тебе.
   – Нет… – сказал я, смеясь.
   Я не стал говорить, что Валерий плохо относится ко мне, потому что любит Алёшу и считает, что я мешаю их с Лёлей счастливой жизни. Но у нас, похоже, сегодня негласный договор не говорить больше о Лёле, поэтому я молчу…

   У меня прекрасный вечер сегодня. Я, действительно, не планировал, что Лёля и Митя останутся со мной ночевать. Я хотел их видеть, но никак не думал, что машина не заведётся, что я не смогу отвезти их назад на их «Сушу». Может быть, поэтому мне и повезло сегодня, потому, что я не пытался строить козни? Бог, говорят, благоволит простодушным…
   Я планировал в последнее время совсем другое. И продвинулся в этом уже. Но это не дело сегодняшнего дня.
   А сейчас я смотрел, как Митя принимает ванну. Я помогал Лёле. Мите  нравится плескаться, а ей нравится всё, что он делает. Он – совершенство и она – совершенство. Лёля… ты родила мне сына…
   Она не боится отпускать его в воде, почти не держа, и он, кивнув рожицей в воду, смешно чихнул… я засмеялся, а он, будто обидевшись, плеснул в меня водой. Теперь засмеялись и Лёля, и сам Митя… а я вытираю мокрое лицо.
   – Вот разбойник! – я не мог не подхватить их смех.
   Отсмеявшись, мы вымыли Митю. Игорь поливает его, смешно моргающего от воды, из ковшика.
   – Теперь бери полотенце, я отдам тебе Митю.
   – Сразу одевать?
   – Необязательно, у тебя тепло, но смотри, чтобы ножки не остыли. Я быстро.
   Этот дом полон Лёлиных вещей. Она дважды уходила отсюда, не забирая ничего. Так что ей есть что надеть. А вот у Мити один комбинезон, хотя Лёля права, у меня тепло, старый дом, толстые стены, большие чугунные батареи, хорошая котельная…
   Митя быстро перевернулся со спинки на животик и, приподнявшись на ручках, заинтересованно огляделся вокруг. Вот и твоя мамочка… Лёля вошла в халате, который носила, когда жила со мной. На ней пижама под этим халатом, я помню всю её одежду, как она сидит на ней. Я смотрю на её вещи каждый день…
   – Ночника у тебя нет, конечно. Притуши свет, давай оставим только настольную лампу, – говорит Лёля, с улыбкой глядя на сына, который при виде неё весело запрыгал на пузе, дрыгая ножками и смеясь.
   Лёля надела на него боди, так что ножки так и остались голыми. Она прижала их к своему телу, посмотрела на меня:
   – Ножки тёплые, ты молодец.
   Я обернулся, включив настольный светильник. Лёля устраивается возле мальчика, который нетерпеливо и радостно прижался к её груди, а сама Лёля с видимым удовольствием обняла его, вся растворяясь в нём.
   – Можно я останусь с вами? – спросил я.

   Не знаю, во сколько мы с отцом расползлись по спальням, была уже глубокая ночь. Но мне всё равно не спалось. Я лёг в пустую и холодную постель, голова кружится так, что… Чёрт! Никогда много пить не мог! Я подскочил, чтобы рвотой не перепачкать всю комнату и помчался в ванную…
   Я слышу, как Алексей пронёсся по коридору в ванную. Я прислушался… нет, всё же надо пойти посмотреть, не нужна ли ему помощь.
   Я застал его сидящим на полу возле ванны, высоко подняв колени, упираясь локтями в них… когда-то Лёля сидела здесь так же, в той же позе…
   – Ну чё, пьянота? – усмехнулся я.
   – Ох, как дурак… – пробормотал Алёша, потирая покрасневшее лицо ладонью.
   – Да, довольно глупо, – сказал я, протягивая ему стакан воды. Не успел он выпить, как его вывернуло снова. – Ох, Алёшка, алкаш не получится из тебя…

   Лёля заснула. Я лежу рядом с ней и Митей, тоже уснувшим у её груди. Я мечтал об этом много раз. Вот так снова оказаться рядом с ней. Вот так близко, снова в одной постели, она рядом… У меня заколотилось сердце… Лёля…

   Субботнее утро встретило меня тошнотворной головной болью и телефонным звонком. Качнувшись, я подскочил с постели, чтобы… у меня нет сотового, звонили отцу, он и ответил, он уже встал. Интересно, он вчера меньше пил или я просто слабак и не умею пить?
   – Да, Лёля…
   – Дай мне! – потребовал я.
   Отец не стал мешать мне и отдал трубку.
   – Лёня… – её голос взволнован, – Митюша заболел, я…
   – Заболел? Что такое?
   – Я не поняла пока, он плачет, и у него температура… Я позвоню. Я позвоню, ладно? А сейчас дай трубку Кириллу, пожалуйста.
   – Лёля…
   – Я позвоню, Лёнечка, ты… ты не нервничай только. Пока… – она не собирается говорить со мной дольше, хочет говорить с ним…
   Я отдал трубку отцу. Но мне слышно, что говорит Лёля, в его трубке мощный динамик.
   – Да, Ленуша, ты успокойся… не надо, не плачь… – у него переменилось лицо, он отвернулся от меня, разговаривая с ней. И это «Ленуша», я не слышал ещё, чтобы он называл её не так как называю я. Что это такое? У них свой язык?.. Но отец продолжает разговор: – какая температура?.. А горло смотрела? Вот и посмотри. И ещё дёсны осмотри, если насморк и такая температура, просто зубки, может быть, режутся. Да-да, позвони, я буду ждать, – он оглянулся на меня, будто вспомнил и добавил: – мы будем ждать.

   Митюша проснулся с плачем ещё ночью, наверное, около трёх часов. По его ладошкам, которые он прижимал к моей груди, я почувствовала, какой он горячий. Мы не спали остаток ночи. О том, чтобы сегодня выйти на улицу, а значит, и вернуться домой, не могло быть и речи. Он плакал, успокаиваясь только, на время прильнув в груди. Игорь взял его на руки, пока я звонила Кириллу.
   Я смотрю на моего мальчика. Он покраснел от плача и кричит, засовывая кулачки себе в рот, слёзы градом, мокрые ресницы. Он бодает меня головой. Он устал, потому что плачет уже часов шесть почти без перерыва…
   – Врача вызывать будем? – спросил я.
   – Вот мы здесь относимся к нашей детской поликлинике или к другой?.. – растерянно говорит Лёля.
   – Разве у тебя нет знакомых педиатров? Или у Легостаевых твоих?
   Лёля посмотрела на меня:
   – Ты думаешь, если мы врачи, то знаем всех врачей? Мы учились на лечебном. С педиатрами мало где встречались, у нас почти все кафедры разные… – пробормотала она будто сама с собой.
   Меня трясёт, но надо взять себя в руки. Что сказал Кирилл?.. Должно быть дело, действительно…
    Она села на стул на кухне, на которой мы были втроём, закончив с осмотром. А я смотрю на Митю, который прижимается ко мне горячей головкой и опять грызёт свой кулачок.
   - Лёля, а может у него… может это режутся зубки? Это может быть? Ему как раз полгода… – я посмотрел на неё.
   Она подняла на меня громадные тёмные глаза:
   – Зубки и есть… – проговорила Лёля.
   В следующие два часа мы значительно облегчили нашему мальчику его мучения: я позвонила Миле и, она, как опытная мамочка, подробно и обстоятельно рассказала, что надо делать. Игорь сходил в аптеку за жаропонижающим и калгелем для детских дёсен, и Митя вскоре уснул, мы положили его в кроватку. И ушли на кухню, чтобы не мешать ему.
   – Господи, слава Богу… – проговорила Лёля, подперев щёку ладонью. – Знаешь… когда Мите было дней… десять от роду, у него вдруг нагноился пупочек, вернее тот кусочек, что был под скобкой… ты не представляешь, что сделалось со мной! Все ужасы вроде сепсиса-омфалита, перитонита, гнойного воспаления пупочных вен, восходящего на брюшину и печень… Боже… Я вспомнила всё, что знаю страшного об этом… – она вздохнула. – И скольких усилий стоило отключить безумие, овладевшее мной и заставить мозг работать трезво… Я вылечила это воспаление меньше, чем за час… а сейчас… опять едва не сошла с ума.
   Я улыбнулся:
   – Нормально, ты же мать. Я тоже напугался, но вас три врача вокруг него, мне легче…
   Ветер за окном мотает метель, такую густую, что кажется, это манная каша. Ветер завывает на изгибе стены нашего дома, бросая горсти колючих снежинок в стёкла, стуча по подоконнику. К утру они стали налипать на стёкла мокрыми лепёшками. Но за толстыми стенами так уютно. Особенно потому что я не один… Как давно я был не один здесь.

   Прошло воскресенье, и только в понедельник к вечеру Лёля и Митя, наконец, оказались дома. Я был один, отец сегодня предупредил, что не будет ночевать, скоро собирается в отъезд: симпозиум дерматологов по вопросам генодерматозов, как он мне отрекомендовал, это была его новая тема. Полетит он не один, с какой-то аспиранткой. Я пошутил на этот счёт. Он не стал оспаривать, усмехнувшись. Вот поэтому можно не ревновать всерьёз к нему, всё у него не слишком глубоко…
   Стрех имел наглость войти вместе с Лёлей, он держал Митю на руках. Я протянул руки, чтобы забрать моего сына у него, он не стал возражать, улыбнулся даже. Лёля бледная и какая-то рассеянная или усталая, спросила, где отец, вспомнила, когда я ответил. Почти не взглянула на Стерха, уходя из передней.
   – До скорого, – усмехнулся Стерх, с самодовольной ухмылкой на наглом лице. Врезать бы ему, стереть эту радость… но мой сын занимал сейчас мои руки.
   – Дверь захлопни, – сказал я ему, уходя вслед за Лёлей по коридору к спальне. Митя радовался мне. Едва я выпростал его из конверта и одеяльца, он засмеялся и схватил меня за бороду, похлопал по щекам ладошками, дрыгая весёлыми ножками. Я, смеясь, рычу, и, шутя, «кусаю» ему животик и он захлёбывается от смеха, колотя меня пяточками.
   – Па-па… – сказал он, глядя на меня сияя глазками.
   – Что… что ты сказал?! – восхищённо изумляюсь я. Я не слышал ещё настоящих слов от него. – Скажи ещё раз!
   И он ответил! Клянусь! Вы не поверите, но он понял и, глядя мне в лицо, повторил снова:
   – Папа! Папа! – и заливисто захохотал, видя мою радость. И толкает меня ножками в живот и в грудь. Я чувствую, что вернулась Лёля из ванной, я обернулся к ней:
   – Ты слышала? Лёля?!
   Она улыбнулась, глядя на меня:
   – Да. Вчера сказал мне «мама», а тебе сегодня… И зубик, вон, посмотри, она подошла, приподняла ему румяную маленькую губку, и я увидел на верхней десне белую полосочку – просвечивает зубик.
   – Пора кашу давать!
   – Да что там кашу, баранью ногу скоро будет грызть!
   Мы захохотали, и Митя вторил нам тоже весёлым смехом, старается сесть, тянется к нам...
   Однако весёлое настроение у Лёли быстро растаяло, она почти не ела опять, позволила мне искупать Митю и, хотя я редко участвовал в этом действе, но сложного всё же в этом ничего не было, поэтому я справился, конечно, застали мы Лёлю уже в постели при свете ночника.
   – Ты сама-то не заболела? – спросил я, надевая на Митю тонкий ночной комбинезончик и отдавая ей.
  Когда я вернулся в спальню через полчаса, они оба уже спали. Я переложил Митю в кроватку и укрыл моего мальчика одеяльцем.
 Лёля не отвергла моих объятий, хотя, кажется и не особенно жаждала их…
   Проснувшись среди ночи, я сразу почувствовал, что я один. Я не успел ещё открыть глаза или пошевелиться. Но я уже почувствовал холод одиночества. Я услышал тихое Митино сопение, значит он здесь. Я встал, на часах два часа. Митя раскрылся в кроватке, выгнувшись смешно, как котёнок и приоткрыв ротик, я укрыл его.
  На кухне горел свет, и я слышал шум закипающего чайника. Щурясь от яркого света, я почему-то сразу увидел телефонную трубку на столе, она была включена в розетку на зарядку. Звонила кому-то, кому?.. Лёля, со свежезаплетённой косой, в халате и босая при этом, как и я, обернулась, будто испугавшись:
   – Господи, напугал…
   – Ты почему не спишь?
   – Не знаю, не спится… – она улыбается как-то бледно, – А вы тут, я смотрю, поддавали, а? И перегаром пахнешь.
   – С тоски-то два мужика, что ж ты хочешь… Нам было грустно. Отец ещё пьёт как-то умеючи, я же всё до разговоров с унитазом…
   Лёля засмеялась:
   – Это у него просто стаж больше…
   – Думаешь?! – захохотал я, довольный, что она не сердится на наше пьянство в её отсутствие.
   Но она опять как-то быстро потухла.
   – Что с тобой, Лёля? Он наговорил тебе что-то обо мне?
   – А что есть что наговорить? – Лёля без улыбки посмотрела на меня, а потом отмахнулась: – Да не стала бы я его слушать.
   Я обнял её, подойдя. Лёля… Она посмотрела на меня:
   – Лёня… – тёплой ладонью к моей щеке, я прикрыл веки, поворачиваясь к её ладони, чтобы окунуться в её мягкое тепло, что-то мелькнуло перед моим взором, что-то, чего не должно было быть… Меня как укололи: синяк. У неё синяк на запястье…

   Снег валил и валил за окном. Митя тихонечко спал в кроватке. Вторую ночь мой сын спит в кроватке, которую мы с Лёлей купили для него ещё осенью. Скоро стемнеет, короткий зимний день догорает быстро… утомлённая бессонной ночью и страхами сегодняшнего дня, Лёля тоже легла на кровать.
   Я пришёл сюда часа через два, успев закончить начатую вчера утром главу. В спальне было совсем темно, но так мне казалось со света, я лёг рядом с Лёлей. У меня не было намерений её завлечь в свои сети немедля, я только хотел ощутить то же, что и прошлой ночью, когда мы все лежали рядом, когда я чувствовал их близость, Лёлину близость и доверие… Сейчас…
   Вот и её волосы, её голова, чудный аромат от её тёплых прядей… я лишь приблизил своё лицо к её лицу, к шее, чтобы почувствовать тепло и аромат ближе и отчётливее… Она сама подалась ко мне затылком, почувствовав мою близость, с желанием и в ожидании потянулась ко мне. Меня не надо уговаривать…
   Боже, Лёля… Лёля!.. во мне жизнь забурлила, потекла по венам, зажигая моё сердце, мою душу, заставляя гореть моё едва не остывшее без тебя тело. По моему животу пробегает огонь, я почти теряю сознание от счастья, накатывающего на меня…
   И вдруг, точно очнувшись, она замерла, ловит мои руки и, повернувшись ко мне, смотрит мне в лицо в довольно светлом мраке спальни, освещённой и снежным небом и дворовым фонарём.
   Со всей отчётливостью, со всем ужасом я понимаю, что она в первое мгновение приняла меня за НЕГО!.. поэтому так завибрировала, талой водой заструилась в моих руках! Вот, значит что?! Вот так? Ты со мной так?!
   Сразу всё то, что когда-то поставило меня на грань желания убить её, снова поднялось во мне, затопив мой разум. Я сделал это с ней однажды. Но она простила меня, на себя приняв мою вину… Я хотел убить её… уже хотел, эта жажда уже владела мной. Смешанная с вожделением ненависть…
   – Не надо, Игорь… – шепчет она и упирается в мою грудь руками и довольно чувствительно.
   Я отпустил её, откинувшись на постель рядом.
   – Ты меня измучила… Господи, как ты меня измучила! – прохрипел я, чувствуя, что моё сердце вот-вот разорвётся от бешеной скачки в моём животе…
    – Игорь…
   Я отбросил протянутую было ко мне руку. Я ненавижу её в эту минуту…
   Я поставил кофейник на огонь. Лёля пришла на кухню.
   – Кофе будешь? – спросил я. – Или кормящим нельзя?
   – Я бы вина выпила бокал… есть у тебя?
   – У меня всё есть, крошка.
   – «Крошка»… – усмехнулась она, покачав головой, будто удивлённо и села на табуретку за стол, – ещё скажи: бэби.
   – Ну а как? Если ты такая маленькая, глупая девочка? Всё цепляешься за Легостаевых своих. Чем они тебе так дороги? Оба держат тебя как зверька домашнего. Карьеры делают, развлекаются на стороне, а ты как одержимая сбегаешь к ним всё время. С моим ребёнком и то к ним. Знаешь, сколько папаша перетаскал шлюх на ваш Арбат? Мои уж и снимать перестали, каждый день новая. Но и постоянные есть при этом. Не противно тебе? Ты до сих пор веришь в его непоколебимую любовь. Дома он подсыпает с тобой, при этом ни в чём не отказывает себе.
   – Дома он ни с кем не подсыпает. А остальное… Он взрослый свободный человек, пусть кого хочет, того и таскает, – ответила Лёля, всё же побледнев.
   – Ладно, он, допускаю, тебе по барабану, но Лёнечка-то… Он, вообще не стесняясь прямо на рабочем месте… Знаешь, как зовут его теперешнюю пассию? Лена! Вот так-то, Лёлечка! Он Леночкой ещё не зовёт тебя?
   – Что ж, Лена – моё имя, - невозмутимо говорит Лёля. – Ты хочешь сказать, что никто не любит меня, так как ты, да?
   Из меня рвётся, давно прятавшееся пламя:
   – Так?! Нет, Лёля! Не так! Я люблю тебя! Я люблю тебя несмотря ни на каких Легостаевых! А стал бы твой обожаемый Лёнечка так же тебя любить, если бы знал, что ты живёшь со мной? Мне ничто не мешает. Ему мешает всё. Что, скажешь, он не изводит тебя своей ревностью? Или скажешь: ревнует, значит любит? По морде не бил ещё тебя? Подожди, врежет… Он же бешеный, а ты виновата навсегда тем, что Митя не его!
   – Хватит, Игорь! – она разозлилась.
   Я захохотал:
   – Злишься, потому что знаешь, что я прав!
   – Ни черта ты не прав! Лёня…
   – Что, «Лёня», святой? В белых перьях ангел? Поэтому и ребёнка тебе не сделал за столько лет? А я вот сделал! И ты Митю любишь! Любила бы ты моего сына, не будь он мой?
   – Замолчи! – Лёля, прикрыла веки ладонью. – Хватит пустословия, Игорь… сколько можно? Ты не ту выбрал себе…
   Опять завела эту чёртову песню…
   – Да ТУ! – почти кричу я, рискуя напугать Митю. – Твою мать! Никого нет больше! Да и не выбирал я, ты… Выбрал… Даже не тогда, когда ты пришла ко мне жить три года назад, ты отлично знаешь, что всё произошло куда раньше, на первой Милкиной свадьбе… Тогда даже жизнь наша была совсем другой, даже страна ещё была другая… Даже, если бы с той встречи я больше не увидел тебя, я всё равно никогда бы тебя не забыл… В моей чудесной жизни вообще никого и ничего больше нет! И ты это знаешь как никто! – вскричал я, это из самой глубины из сердца вырвалось наружу. – И ты ещё последнее хочешь отнять у меня! Его, Митю отдаёшь ему, своему Легостаеву. Сама уходишь и его отбираешь! Что мне остаётся? Что?!
   – Жил же ты без меня всю жизнь… я не та… не та, что могла бы любить тебя…
   – Да меня вообще никто не любил никогда, даже мать и отец! – прокричал я.
   – Дед любил тебя, – она посмотрела на меня, сжалась на табуретке у стола, вина так и не пригубила даже… – И родители не могли не любить…
   – Никого они не любили, – я договорил уже почти спокойно, я давно уже за всё простил их и себя, как их непутёвого сына, от которого они видели одни хлопоты и неприятности. – Ни меня, ни себя, ни друг друга, по инерции делали всё. Чтоб не хуже, чем у людей, знаешь, так жили раньше многие: квартира, правда, на кооператив накопили, когда я уже в армию ушёл, да и не жил с ними… зарплата, машина, ну и ребёнок, но только один, потому что больше – это немодно… А ребёнок неудачный получился: двоечник и хулиган, строптивый и вредный. Вот и ссылали к деду, с глаз долой. А я ещё и на улице пропадал… – я махнул рукой, тоже садясь на стул.
   Лёля покачала головой, хмурясь и не глядя на меня:
   – Не надо, Игорь, не пытайся снова сделать это, ты уже давил на жалость. Думаешь, я не разгадала твой манёвр с фотографиями этими? Думал, я решу, что ты от любви голову потерял, если такую глупость сделал? Но только я отлично знаю, что ты не теряешь головы, – она повернула голову ко мне, глаза сверкают тёмным огнём: – Ты всегда владеешь собой, всё оцениваешь, всё просчитываешь вперёд. Никаких случайных поступков… и меня ты знаешь хорошо и знаешь, что я вечно чувствую себя, будто виноватой… Вот и играешь на этом.
   – Ты даже в спонтанности отказываешь мне? Но по отношению к тебе во мне нет расчёта…
   – Так ли? – она прищурила веки. – Ты знаешь всё обо мне. Знаешь, что в деле на меня можно положиться, со мной надёжно, если я обещаю, не обману, но это сотрудничество, а не любовь, Игорь!
   – Отлично… Что такое любовь по-твоему? – меня трясёт от злости, что она даже не хочет представить меня человеком того же порядка, что и она и её Лёня драгоценный. Они, значит, знают, что такое любовь, а я – нет?!
   Лёля взглянула на меня:
   – Я не знаю, Игорь. Я этим словом не думаю. Я просто живу. Им, Лёней.
   – Вон что – им… Как же ты Митю зачала, если ты жила им? Как ты позволила произойти этому?! Если только ИМ?
   Она опустила глаза, складывая полы шёлкового халата на коленях:
   – Мне было всё безразлично тогда… если не с ним, то всё равно.
   Я взорвался:
   – Враньё! - я ударил по столешнице кулаком, дзынкнула сахарница, поцеловавшись с салфетницей. – Ни слову, ни одному слову не верю! Он трахает всех без разбору, а тебе всё равно?! Он…
   – Хватит! – и она хлопнула ладонью по столу и громко. – Не смей больше говорить о Лёне! Если он это делает, это не твоё дело!
   – Если ты это прощаешь ему, значит, не любишь! Это можно простить, только если не любишь!
   – Вот ты и попался! – захохотала она, – ты же мне прощаешь, значит, не любишь.
   Но смех невесёлый у неё. Но я не заметил, так я зол на неё, на её чёртову непоколебимость:
   – Прощаю? –  проорал я. – Если я отпустил тебя и не насилую, значит, не люблю?! Ты совсем дура, Лёля?!
   – Конечно – дура!
   Она встала, направляясь к двери из кухни. Мы впервые говорили так. Впервые Лёля была такой категоричной и обличающе честной. Не сглаживала углы, не прятала шипов… Ужасно, но от этого я люблю её ещё сильнее и сильнее ненавижу… схватить сейчас, смять в руках. Сжать, чтобы хрустнули тонкие рёбра…
   Во всём показала превосходство надо мной! Конечно! Я всё тот же парень из подворотни, пэтэушник, а она со своими Легостаевыми – белая кость. Вот только вертел я вас всех… Сколько ты мне будешь динамо включать? Если я тот, кем ты полагаешь меня, что же я церемонюсь?! Ему можно всё, а мне и дышать на тебя нельзя?!..
   Спать милостиво позволила рядом, совсем не считает за мужика, даже за человека, как к рабу относится! Ну, будет тебе восстание рабов! Я нагнал её у двери в спальню.
   – Ты что?! – испугалась? Вот и хорошо… не хочешь меня любить, не хочешь принять хотя бы моих даров, я поступлю так, как давно хотел. Быть может это понравится тебе больше?! Но не теперь… Ты боишься? Вот и хорошо, даже ручные псы кусают кормящие их руки, если не чувствуют уважения и любви.
   И всё же не теперь! Я выжду момент, когда тебе будет от этого не только страшно, но и стыдно. Когда тебе будет больно. Когда ты сама приползёшь и будешь умолять снова принять тебя, умолять тебя любить, потому что некому больше будет. А ты так привыкла, что тебя любят… Но профессор уже отошёл от тебя, отвалится и твой ненаглядный Лёня, дай время, я воткнусь остриём ножа между вами! Как я тебя ненавижу! Всё, Лёля. Ты долго водила зверя на поводке, не надо было дразнить…

   – Что это? – я перехватил её руку… рукав сполз ниже… синяк, отметина от пальцев. – Что это, Лёля? Что ты молчишь? Что он сделал с тобой?
   – Ничего! – пугаясь, ответила Лёля. – Ничего не сделал! Мы… Ничего не было, ты что…
   – Лёля, почему ты молчала? Вы с ним? Ты… – я вглядываюсь в её лицо, почему она потерянная сегодня, что всё это значит? И этот синяк – знамя страсти?
   – Да ты что, Лёня?! Он вообще меня не касался…
   – Что ты врёшь?! Синяки, губы обветрились…
   – Перестань! – она вырвала руку из моей. – Совсем что ли?! Губы… да ветер там!.. Или тебе хочется так думать?!.. Скучно без этого? Скучно не думать, что я такая, так что ли?!
   – Да уж привык, конечно! – прорычал я.
   – Вот дурак! Дурак чёртов! – она оттолкнула меня. – Спать иди, ненормальный! Переключаешься в один миг! Не можешь без этой дури?!
   – Не пойду! Одна спи, злюка!
   – Я злюка? – она обернулась. – А ты добрый, ну, конечно, просто Буратино и Пьеро!
   – Злишься, что его, твоего Кирюши ненаглядного, нет? Что он опять завеялся с очередной девицей! Вот чего ты злишься!
   – Ну, ты… вообще… Дела мне нет до его кокоток! – побелела Лёля от злости и хлопнула дверью в спальню.
   – Ребёнка напугаешь, психичка! – он распахнул дверь. Смотрит с порога, прямо жжёт взглядом: – две ночи и почти три дня вы провели со Стерхом, и хочешь сказать, вы…
   – И чего я вернулась тогда?! Какого чёрта вообще к тебе вернулась, если так хочу быть с ним? Ты хотя бы иногда думай!
   – Кирюша милый здесь, вот и вернулась!
   – Вот дурак-то… Господи, невозможно… Уйди, Лёня, видеть тебя не могу!
   – Ну, конечно, извините, что я не он! – он саданул дверью и разбудил  Митю…
   Я загнана в угол и не из двух стен, а множества, одна из которых – мой сын. И стены эти не глухие, они зеркальные и я вижу себя в каждом движении…
   По-моему, я схожу с ума…
   Минуты через четыре Лёня открыл дверь и посмотрел на меня:
   – Лёль… Я…
   Слава Богу, что он быстро прогорает в своём гневе, может быть, потому что чувствует, что топлива для этого костра совсем нет? Я не злюсь уже тоже, я понимаю его, не представляю, что приходится переживать ему. Эти проклятые фотографии, о которых он не сказал ничего, и всё же его это ранило, то, что я застряла у Игоря… Что, я не бесилась бы на его месте? Я не выдержала бы, я была бы, наверное, еще хуже, чем он. Бедный мой…
   Лёля подошла ко мне и протянула плачущего Митюшку:
   – На-ка, папуля, понянчи своего мальчика, – сказала она.
   Я взял его, брыкающего нетерпеливыми ножками.
    – Знаешь что? Никому другому я его не отдам. Слышишь меня, Лёнечка? Митя сам выбрал тебя.
   Она прямо светит глазами. И я знаю, что ей можно верить. На этой планете Лёле только и можно верить…
Глава 4. Правда в маске лжи
   – Что ты с Игорёшей, поссорилась что ли? – усмехается Мила, Люся смотрит на нас обеих удивлённо. – Что ты, Люсьен, глаза вылупила, думаешь все святые как ты? Нет, мы с Лёлькой обыкновенные, у нас крылышек под лифчиками нету. А ты всё верность своему козлу хранишь? – смеётся Мила.
  Мы собрались в «гараже»  впервые за много уже месяцев. Наши мужья собрались, наконец, поиграть. Да не просто, а репетицию: пригласили ещё десятка полтора человек, послушать их концерт, типа квартирника, который скорее можно назвать скорее «гаражником». Юра пригласил несколько нам незнакомых людей, ещё Масёл пригласил две пары своих друзей, с кем общался и девушку и мы подозреваем, что это «его» девушка. Серёжа не пригласил никого, а Мила, оказывается, позвала Игоря. Но он не хотел идти, согласился только в последний момент.
   И вот пока мы с девчонками готовили импровизированный концертный зал к сегодняшнему вечеру, а мальчишки расставляли и настраивали инструменты, все эти свои колонки и комбики, мы и вели все эти беседы. А мальчики между собой. Дети Милы и Люси были дома, а Митю в коляске пришлось взять с собой, потому что Кирилл уехал, я намеревалась выйти с ним погулять по окрестностям, пока ребята будут исполнять свои самые громкие песни, а на акустических ничего дурного с ним не сделается.
   Сейчас Митюшка спал – обычный его второй сон с четырёх часов. Девочки расспросили про аппетит, про зубки, все обычные разговоры. Это потом Милу понесло об Игоре говорить. И Люся, которая только два месяца назад перед Новым годом помирилась с Юрой, несколько недель умолявшим Люсю вернуться, в чём поучаствовали даже его родители, за прошедшие годы оценивших Люсю по достоинству, с плохо скрытым отвращением посмотрела на меня:
   – Ты чё, реально встречаешься с Игорем?
   –  Нет, не встречаюсь.
   Мила посмотрела на меня, усмехаясь:
   – И долго мы все будем делать вид, что не знаем, что Митя от…
   – Ну, помолчи, Милуша! – взмолилась я. – неужели это кому-то надо знать?!
   – Что, Люська уже «кто-то»?! Люська – могила. Люсь, Митя сын Игоря.
   Люся посмотрела на меня:
   – Это что, не шутка?
   – Давайте не будем сейчас обсуждать меня и мои многочисленные связи, – последняя отчаянная попытка остановить этот разговор.
   Мила скривилась:
   – Да ладно, собрались тут последние девственницы Советского Союза, куда там! Одна я – старая развратница среди вас, жрица сексуальной революции Новой России. Кстати, Лёль, у твоего… как он тебе приходится тесть-свёкр? На Арбате такая недурная нора... И мужик он хоть куда! – и хохочет.
   Боже мой… учитывая, что Кирилл укатил во Флорентийский университет с какой-то подружкой, о чём мне сообщил не без неприкрытого злорадства Лёня, эти Милкины слова сильно задевают меня.
   – Ох и прошмандовка ты, Милка, – захохотала Люся.
   – Да ладно! Живём один раз! Кому мы через лет пятнадцать-двадцать нужны будем, так хоть будет что вспоминать! – смеётся Мила.
   Мы расставили бутылки с пивом, вином, колбасными, сырными и рыбными нарезками, оливками и красивенькие канапе, которые соорудила Мила, которая готовила отменно и, больше того, казалось она и не делает ничего, всё само как-то рождалось в её ловких руках, любое мясо, жаркое, овощи и пирожные, любые салаты и вот, такие привлекательные закуски.
   Мы с Серёгой настраивали гитары, подгоняя друг под друга звук, Юрка пил пиво из бутылки. Балтика 7? Нет, Heineken…
   – Ты не спешил бы набираться, Юр, – сказал я.
  – Ой, только не превращайся в Люсьену, – скривился Юрка. ¬ – Мне хватает одной жены.
   Мы с Серёгой посмотрели друг на друга.
   – И не фиг переглядываться, тоже мне, идеальные мужья!
   Чуть позже я спросил Юрку, что за настроение у него. Он посмотрел на меня, усмехнулся в своей манере:
   – А ты не можешь, чтобы не попытаться под кожу влезть? Чё те надо, Лютер? – он отставил пустую бутылку.
   – Чтобы ты не идиотничал и говорил нормально хотя бы.
   – Нормально… Достали вы все. Так нормально?
   – Кто «все»? Кто тебя достал, мы не виделись с прошлого года…
   Юрка смутился немного, нахмурился:
   – Ладно, не обижайся, я не… не тебя имел в виду… Извини. Понимаешь… у нас с Люсей… Вот вы с Лёлькой со школы, то миритесь, то расстаётесь, поэтому не надоели друг другу? – он смотрит серьёзно и, между прочим, абсолютно трезвым взглядом, спрашивая меня, будто с надеждой.
   Но я не понял о чём он:
   – Надоели?.. да что… Как это надоели? Ты чё несёшь-то?
   – Ой, да ладно, – отмахнулся Юрка, – слава о твоих похождениях не меркнет.
   – Что ж ты, переплюнуть решил? Так я тогда был без Лёли, а ты…
   – Без Лёли… Но женат всё равно был, так ведь? Так что, чем ты лучше, что учишь меня?
   Мне странно, что он так зол, и не на меня ведь, я так… под руку попался.
   – Ты завёл роман? Что, влюбился?
  – Влюбился? Да ты чё, Лютер? – захохотал Юрка, – ты что, всё комсомольцем ходишь? Любовь, все эти сопли советские? Ты сам-то витрина сегодняшней жизни со всеми девками своими! А рассуждаешь про любовь! Тоже мне, ходок Н-ский.
   – Да хватит про девок, что тебя заело-то? – уже начал раздражаться и я.
   – Слушай… Тебя не достаёт Лёля? – спросил Юрка, становясь ещё мрачнее и глядя из-под густых бровей.
   – Достаёт, конечно, как и я её, временами.
   – Нет, я не о том. Вот не достаёт, что она всё время рядом? Каждый день видеть её? Отчитываться, где был, кто тебе звонил, чей это номер в твоём телефоне, то она не хочет трахаться, то злится, что я не пристаю, то не тот хлеб купил, то порошок не той фирмы, то капли Стёпе, а ты купил таблетки, то Стёпа испачкался, когда гуляли, то промок… – он вздохнул. – Вот влюбляешься однажды, и она, прилипает и давай любить! И любит, и любит! И ещё прощает всё! Не могу больше…
   Вот вам и проблема…
   – Что же ты хочешь? Один быть?  – сказал я. – Не знаешь ты ничего об одиночестве, думаешь, так легче?
   Юрка сел возле своих барабанов, только снял с них покрывало от пыли.
   – Да ничего я не думаю, Лютер, – устало проговорил Юрка. – Может в Канаду, какую свалить? Или в Новую Зеландию? А, Лютер? Щас это несложно стало…
   – Свали, – я сел рядом. – Только там ты не будешь сынком академика Баскакова. – Это, во-первых. А во-вторых: мир – это не где-то там, это там, где мы. Каждый из нас. Мы сами создаём его. Прекрасным или дерьмовым.
   – Это точно… – Юрка посмотрел на меня. – Ты ведь разводился уже, что, после любовь возвращается?
   – Ты… дурью-то не майся, Баскаков, возьми работы побольше…
   – Лютер… да ладно, работа… кому это всё надо?
   Мне и жаль его, и он злит меня сейчас беспредельно. Он, никогда ни в чём не знавший отказа, удачливый даже в любви, вдруг пресытился всем и потерял вкус к жизни. В который раз?
   – Слушай, Юр, – я сел рядом с ним. – Я не знаю, почему ты всё время не доволен своей жизнью, чем тебя так уж достала Люся, которая просто хочет, чтобы ты был счастлив, но… Я знаю, как это, когда теряешь всё, что тебе дорого. И ещё я знаю, что это такое, когда боишься потерять… каждую минуту боишься этого… больше смерти. Ты не знаешь. И, слава Богу, – я посмотрел на него повнимательнее, ты не наркоте опять какой-нибудь?
   Юрке усмехнулся тоскливо:
   – Думаешь, можно в тоску впадать только от абстиненции? Нет, Лютер, сто лет я ничего не колол и не нюхал. Это настоящая тоска. Натуральная.
   – Русской хандры тоже никто не отменял, Юрка. Глубоко только не уходи в неё.
   Мы посмотрели друг на друга, Юрка усмехнулся, но невесело:
   – Ты счастливчик, Лютер, ты сам строишь свою жизнь.
   – И ты сам, только не надо забывать об этом, – я хлопнул его по коленке, – мы все сами строим свои жизни. Поверь, я точно знаю… Наш сын до того как родиться уже решал, жить ему и его матери или нет. Повернись он чуть не так, и конец им обоим… Вот так-то.
   Юрка хохотнул, качнув головой:
   – Неисправимый ты гуманистический идеалист, Лютер. И совок, конечно.
   – Совок-совок, успокойся,  – соглашаюсь я, вставая, – пошли репетнём перед концертом, давно ведь не играли, не опозориться бы…
   В «гараже» было тепло, а от собравшихся стало и душно. Вообще же атмосфера царила самая приятная с самого начала. Собрались те, кто слышал уже музыку ребят или те, кто настроен был крайне благожелательно. Нам ещё предстояло узнать, что за люди были с Юркиной стороны. И с Игорем пришла очень красивая, шикарная молодая женщина в шиншилле и с сумкой из настоящей крокодиловой кожи, это Мила узнала, всегда разбиравшаяся в брендах, марках и моделях машин, она же сообщила, что дама приехала на машине с водителем.
   Игорь оставил свою спутницу ненадолго, чтобы подойти ко мне, когда я выезжала из «гаража» с коляской.
   – Ты что это, даму свою оставил?
   – Это не моя вовсе дама, ты зря ревнуешь, – усмехнулся он. – Это по душу твоего Лютера прекрасного. Она хочет продюссировать талантливую группу. Я пообещал ей талантливых и симпатичных ребят, ей понравился «курносик», как она назвала твоего мужа. Так что…
   – Отлично… – вспыхнула я, – может быть и «курносику» понравится твоя  Lady with Crocodile,  – зло усмехнулась я.
   – Что, противно, когда все покинули тебя, да, принцесса? – его губы кривит усмешка, посверкивают сапфировые глаза.
   Я ничего не ответила. Я не хотела даже думать о том, что эта тётка станет атаковать Лёню…
   – Ладно, давай помогу, глыбы ледяные, ещё перевернёшь коляску, – он выровнял коляску с мирно спящим Митюшкой, и покатил дальше сам.
   Звуки концерта у нас за спиной стихали потихоньку.
   – Не грусти, Лёля, развлечётся и вернётся, все мужчины так делают.
   – Не надо пошлости, Игорь, умоляю, и так противно.
   Он усмехается:
   – Никто не пребывает вечно на пьедестале, Елена Прекрасная, на том, что я воздвиг для тебя, ты быть не захотела, а он был бы самым прочным из всех…
   Все эти разговоры о Лёне, я не верю в то, что он так поступает до сих пор, но намёки и насмешки болезненно царапают… И Кирилл уехал с какой-то красоткой и Милу таскал на Арбат… Всё это так, я будто на болоте, не могу сделать и шага и быть уверенной, что под ногами твёрдая земля…
   И Игорь говорит о своём «пьедестале» в прошедшем времени… Но если бы и не прошедшем, я что, тут же вскочила бы на этот пьедестал? Нет… тогда зачем знать, что этот пьедестал существует и ждёт меня? Или это как с красивым бельём, его никто не видит, но ты знаешь, что оно на тебе и чувствуешь себя королевой или принцессой, как сказал сейчас Игорь. Только я не принцесса, свергли меня с трона…
   Мне хочется сбежать отсюда. Из этого города, из этой жизни. Но в Н-ск… С Митей в нашу с бабушкой квартиру, где они живут вчетвером, ещё мы с Митей… Невозможно так стеснить их… В общежитие уйти?.. Конечно в моём положении, с тем, что я натворила, позволив Мите появиться на свет, я должна жить одна. Это было бы честнее. Но я не могла и не могу оторваться от Лёни. Даже, если бы он гнал меня… Господи, что же мне делать?!
   Подурнела я или просто все устали от меня, но сейчас я чувствую себя лишней здесь. И на этом концерте особенно… И везде. Меня трясёт сейчас от отвращения к самой себе. Ведь то, что меня нельзя стало любить, сделала я. Я сама. Когда не сказала правды Игорю сразу, сразу, как только узнала о беременности. Что ж теперь удивляться, что моя жизнь превращается в ад. И это ещё Митюшка маленький, а вырастет и посмотрит мне в глаза…
   – Не стоит, Игорь… я… проводи меня домой что ли…
   – Что же вот так отдашь «курносика»?
   – Если «курносик» захочет быть с другой, я не смогу остановить его, даже, если буду рядом стоять и хватать его за штаны.
   Игорь посмотрел на меня:
   – Не надоело тебе? Переезжай ко мне, на этом закончится всё.
…Митя посмотрит и спросит: «Мама, кто же мой отец? Как ты можешь не знать этого?»…
   Я остановилась, до подъезда ещё несколько шагов. Всё не могу молчать. Игорь должен узнать. От меня узнать всё…
   – Игорь… я… мне надо сказать тебе… Митя… он, может быть и не твой сын… Я… была неверна тебе тогда, позапрошлой осенью… – ну вот и всё, я сказала.
   Господи, сразу легче… сердцу легче, свободнее в груди…Игорь молчит. Будто и не услышал… Мы подъехали к подъезду. Игорь легко закатил коляску в подъезд, а потом взял Митю из неё, одной рукой держа уже большой кулёк…
   – Что ты молчишь? – просила я, когда мы вошли в лифт.
   Но он даже глаз не поднял.
   Так же молча мы входим в квартиру:
   – Куда? – спросил Игорь.
   – В спальню, прямо.
   Игорь положил Митюшку на пеленальный стол, я занялась им. Мой мальчик даже не проснулся, пока я разворачивала его и укладывала в кроватку.
   – Под одним одеялом даже спите с ним? – говорит Игорь, глядя на нашу с Лёней кровать.
   – Пойдём отсюда, пусть спит, – сказала я, обернувшись на него.
   Но что-то сделалось с его лицом…
   – Ты… зачем… Зачем лжёшь мне? Так страшно мне лжёшь? – щёлкнувшим и враз сломавшимся почти в шёпот голосом спросил Игорь, глаза такие, что это не сапфир уже, это огромное море, переполненное болью. – Что ты пытаешься сделать? Отомстить хочешь за то, что я Элю Криницу привёл? Сделать больно? Думаешь, мне мало того, что есть?.. Ты так ненавидишь меня? За что, Лёля? За то, что я отец Мити, а не твой Лёнечка? За то, что я навязался, а ты не любишь меня, ты думаешь, мне мало того, то я переживаю уже год? Этот чёртов год и предыдущий, когда ты обещала мне выйти за меня, родить детей со мной, а потом вдруг исчезла, в один вечер решила меня бросить и вернуться к своему Лёне?.. Почему ты так со мной, Лена?! Почему ты так жестока? По-твоему, мне мало того, что ты ушла, что моего сына растят твои Легостаевы, а не я? Тебе мало? Ты хочешь отобрать его? Оттолкнуть меня? От меня избавиться? Я так противен тебе? Так противен, что ты готова солгать, только бы меня не было больше?!
   – Я не лгу. Я… – я не ожидала, что его прорвёт такой речью.
   Но его лицо такое в эту минуту… я таким его не видела никогда, будто печаль всех несчастных влюблённых на земле влилась сейчас в него:
   – Не надо, Лёля… прошу тебя… Не хочешь, не встречайся со мной больше, пусть твой муж или профессор привозит Митю раз в неделю ко мне… Только не лги, не надо так… так… это слишком больно… Как ты можешь?.. Ты ведь… Не относись ко мне так, будто я не чувствую ничего. Не думай, что мне не может быть больно. Я тоже живой, Лена!..
   Я отвернулся, мне невыносимо сейчас её видеть. Придумать такую месть… Лёля, Лена Прекрасная, ты… отомстить решила жёстко…
   Я рассчитывал, что из ревности, от обиды она приблизит меня снова, все измены происходят так, но… не с ней? Не мой сын… не может этого быть, не может, я даже проверять не собираюсь, я… Господи, Лена…

   Я вздрогнула, когда хлопнула дверь. Не поверил… Я столько времени готовилась к тому, чтобы это сказать, а он не поверил… Что же это такое…

   Элеонора Криница, великовозрастная дочка одного из министров, сидящего на самых полноводных денежных потоках, попала в поле моего зрения давно, когда я только подкапывал под её папашу, а когда я узнал, что она интересуется всевозможными талантами, в основном молодыми парнями, продюссируя, а правильнее сказать, спонсируя их творчество, потому что реально творчество её не интересовало, и не понимала она ничего ни в музыке, ни в кино, где тоже подыскивала себе дружков. Она продвигала их, пока они удовлетворяли её, а потом сбрасывала, цепляя нового мальчика.
   Много так вспыхнуло и протухло всяких молодых «дарований». Это будет отличная месть: пусть «Курносика» поимеют как проститутку. Посмотрим, как его унизят, как Лёля простит ему это… Как она будет любить его после этого.

   Митя проснулся и, перевернувшись на живот, свернув шапочку на бок, смотрел на меня, выглядывая из-за бортика… я заплакала, когда брала его на руки… Я села с сыном в кресло, но он внимательно смотрит на меня, не спеша прильнуть к груди, смотрит, чувствуя неладное, протянул ладошку к моему лицу, чувствует, что-то неладное, мой хороший, я поцеловала его…
   Я сказала Игорю самое важное, что касается его, но он не поверил… Не поверил, вот глупость… какая же глупость…

   Эта Эля решила взять меня в серьёзный оборот. Поначалу я радостно воспринял её внимание: роскошная баба, пресыщенная и опытная, что занесло её в наш «гараж», если не интерес к нам? Я видел, как Лёля выходила со Стерхом – это меня толкнёт на всё, что угодно, только бы ей досадить.
   Пусть не думает, что я никому не нужен. Поэтому я очень благосклонно отнёсся к дамочке, которая поманила меня после концерта, в разгар вечеринки.
   Мы вышли с ней к её машине. Никаких следов Лёли и в помине не было в окрестностях «гаража»… ни её, ни Стерха! Воспользовались моментом! Лёля, какая же ты… я заклокотал от злости.
   И в этот момент я оказался очень интересен этой разряженной сплошь в брендовые шмотки, дорогой, судя по всему мех, бриллианты, посверкивающие в свете вечерних фонарей, женщине. Может это не льстить мне? Не заводить, особенно в такой момент?
   – Отличная музыка, Лютер, – улыбается Эля. – Вы можете стать настоящими «звёздами», – она говорит по-московски, немного растягивая слова и в нос, – от… телевидение, ротации на радио. Я могу помочь вам раскрутиться, от…Поедем-ка, обсудим.
   Я ни за что не поехал бы никуда, не будь я так зол на Лёлю. С самого утра она не в духе, с самого утра у неё было какое-то не то настроение, она дулась на меня, или… я подозревал, да что там, я бы уверен, что она просто зла от того, что нет отца, что она скучает по нему и что ещё хуже – ревнует. Мы поссорились из-за этого уже в третий раз за последнюю неделю. Ещё вечером вчера, этой ночью, ещё утром всё было хорошо, но стоило мне напомнить, что у нас сегодня вот этот самый сэйшнсейшн, как она опять стала раздражительной. И не объясняла причины…
   И вот я в каком-то странном помещении, это, видимо и называется пентхаус, в центре, где-то на Тверской, что ли, я не смотрел, куда мы едем, потому что Эля норовила не просто продвинуться по моему бедру повыше, но и уже нащупать трофей для себя на этот вечер. Надо было выпить побольше, с досадой подумал я, не встал бы тогда и всё, и ей не обидно и я, хоть и последний лох, но хотя бы не обидчик… Чёрт, и что я всё делаю некстати….
   Окна её квартиры выходят на все четыре стороны света, и вокруг широко располагается терраса.
   – Летом у меня бассейн с этой стороны, – сказала Эля и принесла бутылку шампанского, слава Богу, сейчас налижусь, и смогу прикинуться пьяным идиотом, сама меня выпихнет, на что ей гопник-импотент…
   – Тебе нравится? – спросила она, улыбаясь. Надо же, у неё даже вокруг глаз морщин нет, хотя я вижу, что она взрослая, намного старше меня, я чувствую это даже по движениям её тела, их пластической хирургией не исправишь…
   – О, необыкновенно! – сказал я, хотя мне не нравится ни этот её моднейший интерьер, будто со страниц Лёлькиных журналов, ни шампанское это сладкое, какая-то липкая дрянь, как портвейн на улицах в моём Н-ском отрочестве…
   Но я могу теперь и «опьянеть». Пока она расспрашивает меня о том, кто продюссирует наш проект, так и говорит, «проект», Господи, «проект» – четверо друзей в гараже… я незаметно вылил несколько бокалов в огромную вазу с искусственными цветами, тончайшей работы, чтобы бутылка оказалась пустой, как настоящий гопник. Пока она ходила переодеваться в какой-то полупрозрачный пеньюар цвета сёмги…
   Я смотрю на неё, изображая восхищение. Боже… огромная слабосолёная сёмга кружит вокруг меня в туфлях со стразами на напедикюренных ногах, каких-то слишком мощных или это мне кажется? По-моему у меня ноги тоньше. Может она мужик?.. Я чуть не прыснул от этой глупой мысли.
   Её идеальные светло-жемчужные волосы идеальными волнами сворачиваются по спине. Она улыбается мне фосфоресцирующими  в полумраке белоснежными зубами, по сравнению с которыми мои покажутся жёлтыми осколками карамелек. Есть у неё что-нибудь природное, интересно…
   Её грудь с идеально торчащими сосками почти не колышется под тонкой тканью, а кожа загорела в мандариновый оттенок… и почему я не способен оценить все эти старания? Может быть, потому что не могу не заметить их под такой же, как вся она искусственной мимикой и речью? Она каждое движение репетирует перед зеркалом? Она похожа на Александру Николаевну, бывшую жену отца. Только та, к её чести, не старалась выглядеть как можно сексуальнее, у неё иное кредо…
    Эля говорит и говорит, расхваливая себя и свои заслуги, хотя я ни одной так и не понял: всё на папины деньги, она то открывала клиники пластической хирургии, то начинала заниматься благотворительностью, не испытывая ни капли сочувствия или интереса к тем, кому она, якобы, помогала. Мне хотелось спросить, кто именно были эти люди, видела ли она хотя бы кого-нибудь из мизераблей, потому едва закончив повествование об этом, она стала рассказывать о приютах для животных…
   – Но настоящее моё увлечение, Лютер, это музыка… – она подсаживается ко мне, опять елозит ладонью, сверкающей идеальными прямоугольными ногтями и бриллиантами колец и браслета, по моему бедру и улыбается сладко-сладко, как ей кажется, а мой рот при этом наполняет тошнотная слюна…

   Дома, всё той же бесконечной зимней ночью, я застал какую-то тревожную тишину, будто происходит что-то, чего я не вижу…
   Я вымылся, Лёля с Митюшкой спят, конечно, давно, сейчас строптивиться будет… В спальне странный запах, будто здесь был кто-то чужой. Или сейчас есть. Будто след…
   Никого чужого, конечно, нет, и Лёля, оказывается, не спит, Митя возле неё, она же повернула голову к двери, когда я вошёл, и посмотрела на меня:
   – Сколько времени, Лёня?
   – Не знаю… пять что ли.
   – Ты пьяный?
   – Немного. Меня вырвало. От тебя заразился, должно быть, чуть что – сразу выворачивает, – я засмеялся, сел на постель, раздеваясь. – Эта тётка повезла меня к себе, еле добрался назад, хорошо, что близко, с Тверской...
   – Лёнь, положи малыша в кроватку, а?
   Я взял Митю, поджавшего сразу ножки, будто он ещё в утробе, каждый раз он делает так…
   – И что ж ты… трахнул спонсоршу? – Лёля села на кровати, спуская ноги на пол.
   – Да ну! Гордиться нечем! Всё думал, как бы сбежать, пьяным прикинуться, так она давай шампанским поить. После водки… ох, мутит до сих пор… Пока я думал, как мне от её фальшивых прелестей сбежать, меня и стошнило натурально, так что выпнули меня так и не попользовавшись, – я засмеялся. Это действительно вышло смешное приключение. Смешное и нелепое. – Как шелудивого щенка… – засмеялся было ещё веселее, вспоминая всё это, какое лицо сделалось у светской дамочки, с какими подзаборными словами она выбросила меня, я таких и в свои далёкие недолгие времена на улице не слыхал…
   Теперь Лёлю понесло в ванную – рвёт, вот ночка… я пошёл за ней…
   – Фу!.. – она обернулась, включая воду. – Какая гадость, Лёня… ты… что… целовался с ней?
   – Лёля…
   Она прижала ладони к лицу, капли стекают между пальцев, коса соскользнула с плеча, но она уже разогнулась, тянется за полотенцем:
   – Целовался?!
   – Нет… нет, не целовался, ты что… Ну, что ты… – я обнял Лёлю, и она заплакала, прижимаясь ко мне.
   – Ты… меня ещё любишь? – она обняла меня, дышит мне на грудь. – После… таких вот тётенек красивых…
   – Красивых? Ты смеёшься? – я поцеловал её волосы, прижимаясь лицом к её голове. Милая, милая моя…
   – Ну, богатых.
   – Тем более, соблазн не для меня…

   Поездки заграницу всегда представлялись мне способом развеяться, отвлечься от ежедневных забот и мучительных мыслей. Представлялись, но редко помогали. Даже такой волшебный город, как Флоренция, чудо красоты, наполнения древним духом и подлинным, не утраченным ещё величием, и я не мог не думать, что я хотел бы увидеть это всё совсем не с тем человеком, с которым я здесь оказался… От этого мне становилось тоскливо, я сделался капризен и придирчив.
   Эта аспиранточка, готовая на всё, лишь бы я утвердил ей тему, а ещё лучше и написал бы львиную долю работы за неё, поделившись моими мыслями и выкладками, которые я делал ещё несколько лет назад и отложил, не доведя тогда работы до конца. Ей казалось, очевидно, что её молодость и техника секса, которой она владеет в совершенстве – всё, что ей нужно для этого. При этом удовольствия она не испытывала никакого, хотя изображала исправно, что злило меня ещё больше, уж лучше вообще не делала бы ничего…
    Но ей простительно, что с неё взять, если такие слухи я позволил распространяться о себе. Но я-то… чего хотел я? Словом, к приезду в Москву, я неотступно думал, как бы мне избавиться от этой женщины не только в моей жизни, но и на кафедре и решил попросить мою верную Мымроновну подумать об этом.
Глава 5. Единственная капля глубже океана, она потопит всех…
   Когда я приехал на «Сушу», не застал никого дома, было время прогулки, так что мне осталось только дожидаться их всех. Лёля и Митя пришли с прогулки как обычно, к двенадцати. Лёля сняла шубку, смотрит на меня, взгляд холодный почти как воздух на улице:
   – С приездом, Кирилл Иваныч, хорошо съездили? – держа спящего после прогулки Митю на руках, она прошла в спальню, чтобы положить его в кроватку пока он не проснётся.
   – Мы опять на «вы»?! – удивился я.
   – Ну, вы же не один путешествовали, вот я и спрашиваю, давно вы приехали? – дёрнула плечиками.
   – Лёля, ты ревнуешь меня? – я изумлён и я счастлив!
   – Разве я имею право ревновать? Кто я такая? Всего лишь одна из ваших подстилок. Ни уважения, ни такта. Вы позволяете себе даже мою подругу на Арбат привести, будто не понимаете, что я обязательно узнаю об этом…
   – Ленуша, – я счастлив, она ревнует меня!
   Я хотел обнять её, но Лёля подняла руки, не позволяя:
   – О, нет, не стоит, мне, знаете ли, довольно противно…
   Я отступил, но я не могу не объяснить, хотя бы попытаться:
   – О Миле… она одолела меня звонками, сама приезжала на кафедру несколько раз, я понял, что это как спорт для неё, ей… мне кажется, было…
   – Меня не интересуют ваши мотивы, Кирилл Иваныч, спите, с кем хотите, – перебила Лёля.
   – Лена, да ты что?! Ты-то знаешь… С кем я хочу, мне не…
   Но Лёля отмахнулась, что, не верит?
   – Всё, я не хочу больше обсуждать это. Ваши постельные утехи меня не касаются, прошу меня не посвящать.
   Я обескураженный, расстроенный этой чёртовой поездкой, самим симпозиумом, довольно скучным и без новостей для меня, если бы не Флоренция, я, должно быть, вообще считал бы, что это самые худшие пять дней в моей жизни, а теперь ещё такая встреча дома. Дома, куда я так стремился, в надежде увидеть её, Лёлю, увидеть её прекрасное живое лицо, встретить её объятия, я встречаю такую холодность и отторжение. Почему?
   Из-за Стерха? Может, тут что-то было, пока я отсутствовал? Ведь я не звонил домой…
  Лёля вышла из их спальни, где спит Митя, не закрывая дверь, чтобы услышать, если он проснётся, и говорит уже другим тоном, совсем другим голосом, тихим мягким, глядя мне в глаза:
   – Я… я сказала Игорю, что Митя может не быть его сыном. Но… он не поверил. Он не верит в это.
   Она смотрит на меня, глаза… чёрт его знает, что это горит сейчас в них.
   Что-то происходит с ней…
   Происходит. Происходит, Кирилл! На фоне твоих мерзких похождений Игорь проявил себя неожиданно искренним и трогательно беззащитным человеком. «Я тоже живой»… Живой… что же я делаю с ним?
   Я после того нашего разговора я перестала даже думать о том, что сказал мне о нём Кирилл, что Игорь хитрый и холодный интриган. Интриган, конечно, без сомнений и кукловод ещё тот, настоящий, но отнюдь не бесчувственный и не холодный.
   А вот сам Кирилл…Что чувствует он? Что он действительно чувствует?! При том, как он живёт?! Но для чего мне разбираться в его чувствах? Зачем мне знать это? Я хочу быть в его сердце? Не быть с ним, но быть в его сердце? Очередной припадок эгоизма. А значит, я просто не стану приближаться. Надо оставить его в покое. И ему лучше и мне… И честнее.
   Сказав всё, Лёля вернулась в спальню. И дверь закрыла. Войти сейчас к ней? Войти и поговорить? Но… по-моему, она ненавидит меня сейчас. Из-за этой поездки?
   – Ленуша… – я вошёл всё же.
   Она лежит на постели, такая маленькая, свернувшись под пледом, книжка рядом. Я сел на постель рядом с ней.
   – Я ничего не чувствую ни к кому, кроме тебя… – сказал я.
   Лёля скривилась:
   – Мне должно это понравится? Что ты… Это ещё хуже, Кирилл, ты не понимаешь?.. Что ж мараешься? Зачем? – она села, опираясь на вытянутую руку.
   – Понимаю! Я понимаю! – воскликнул я. – Чего ты от меня хочешь, Лёля?!.. Но… я… мне разве разрешается чувствовать? Я могу довольствоваться только тенями, суррогатами чувств! Ты сделала выбор, он не в мою пользу…
   – Привык уже, да? – прищурив веки так, что ресницы почти прикрыли их, сказала Лёля. – Так, что и отвыкнуть не можешь?
   – Я бы рад не привыкать, но ты…
   – Всё, разговор окончен, Кирилл Иваныч, – Лёля опять подняла руку, показывая, что говорить больше не хочет.
   Я встал:
   – Это не честно, Лена! – я обижен её словами. – Что случилось? Твой прекрасный Стерх сумел показать себя каким-то рыцарем, и всё, меня на его фоне ты теперь ненавидишь?!
   – Я тебя не ненавижу, но я не хочу больше слушать о том, как много разнообразных женщин таскается в дом, который я когда-то обустраивала с любовью. Любовью к тебе, Кирилл… – её голос на мгновение стал другим, голосом ТОЙ моей Лёли… но она отвернулась: – всё, не хочу. И, к тому же, Лёня… Он всё же ревнует. Ему неприятно… одним словом, Кирилл, давай закроем эту тему.
   Мне ничего не осталось, как выдвориться. И с тобой нельзя и водиться ни с кем нельзя. Эх, Лена-Лена…
 
  Лёля заболела, простыла или накопившаяся усталость сделала своё дело, но ослабела и слегла, так, что большую часть забот о Мите пришлось взять на себя мне. Теперь подросшего Митю мы уже кормили творожком, кашей, овощным и фруктовым пюре. Этому научился и я. И отец, конечно, активно участвует. Вообще мы с ним сплотились на этой почве совершенно, понимали друг друга с полуслова, а иногда и слов не стало нужно.
   Митюшка взял манеру плеваться пюре и хохотать после этого над тем, в кого попадал. Мы с отцом веселились вместе с ним, стирки в доме прибавилось во много раз. И этим тоже иногда занимались мы. В смысле засовывания тряпья в машину. Но, намешав не один раз цветов, и, перепортив таким манером множество вещей, мы стали внимательнее:
   – Господи, в каждом деле своя хитрость, – вздыхает отец, разглядывая очередную «порцию» радужно окрасившихся тряпок, бывших до стирки его отменными белоснежными  рубашками. – Без мозгов нигде не обойтись…
   А я смеюсь…
   Митя уверенно называет меня папой и это, вкупе с тем, что Лёля не встречается из-за болезни со Стерхом, очень улучшает моё настроение.
   Правда, мы не видимся с Игорем. Но он звонит каждый день. И всегда в то время, когда ни Лёни, ни Кирилла нет рядом. Я почти не говорю, у меня нет на это сил, я вообще как-то обессилила за эту длинную зиму. Говорит он. Он рассказывает мне всегда что-то занимательное и не имеющее отношения к нам с ним. О погоде и катаклизмах в разных концах мира. О войне в Чечне, в Югославии. О выборах президента, которые должны быть уже в ближайшие выходные. Но также о книгах, о кино, о том, что он думает о «Матрице», например, о фильме «Враг государства» со смехом:
   – Хотя, ты знаешь, всё ещё круче на самом деле, чем они там показали… Теперь секретов ни у кого скоро не будет. Только у тех, кто сам секреты создаёт… Хотя и их секреты именно поэтому легко стало украсть.
   Я слушаю его и думаю о том, что он опять стал тем, кто гулял когда-то со мной по Москве и восхищал своими энциклопедическими знаниями и умением рассказывать. Теперь, когда мы не можем видеться, пока я болею, он снова обволакивает меня своим обаянием…
   Силы стали возвращаться. Чем ближе весна, чем больше солнца, тем лучше и сильнее я себя чувствовала. Я выходила уже на улицу с коляской с Митей, правда недалеко от дома, по окрестным дворам. В эти прогулки по утрам стал присоединяться и Игорь. Он вёз коляску с Митюшкой, а я шла рядом с ним, слушая, что он рассказывал.
   Иногда мы обсуждали книги, которые прочитали оба. Сегодня Дрюона, например, «Проклятых королей». Я говорила, что мне очень нравится, что я будто даже чувствую дыхание того века. А Игорь спорил и говорил, что действующих лиц так много, что у автора нет ни сил, ни возможности по-настоящему раскрыть никого.
   – Но это же исторический роман….
  – Это не значит, что нужно охватить весь срез того общества от короля до служанки-шлюхи через коннетабля, невесток, их любовников, да ещё и английский двор… всех по крошке и никого…
   – Ну… ты придираешься, всё же характеры… – всё же попыталась сопротивляться я.
   Но Игорь говорит убеждённо:
  – Нет, ничего такого: там только сказано – «он не любил брюнеток» и мы должны понять, что он слабый человек и боится сильных женщин. Будто кто-то не боится.
   Я засмеялась:
   – Или будто все брюнетки сильные женщины!
   Мы смеёмся вместе. Мы долго ещё говорим на эту тему… Солнце припекает, скамейка сухая и здесь тепло в закутке от ветра, приятно греет лицо. Пахнет тёплой стеной дома, возле которой мы сидим, дома старого, пожившего, где-то подъеденного мышами, подточенного плесенью, но вполне крепкого, как бывают жизнерадостные семидесятилетние старики с улыбками в нестареющих глазах.
   – В такие весенние дни мне почему-то всегда приходят мысли о смерти… – сказала я, чувствуя тепло весеннего солнца своей кожей. – Когда особенно чувствуется весеннее движение жизни и наслаждение от весеннего настоящего первого тепла пронизывает до самого последнего атома, приходят мысли о смерти, о моей смерти. Почему? – я закрыла глаза, облокотившись на спинку старой скамейки с заскорузлой краской, которая похрумкивает под моей спиной, как глазурь.
   – Как раз поэтому. Потому что ты особенно остро ощущаешь жизнь в эти моменты…
   Я смотрю на её тонкое, совсем прозрачное после болезни лицо. Приподнятый носик, изящно вырезанные ноздри, веснушки уже успели проступить на её коже, хотя солнце выглядывает не больше недели. Длинные ресницы – тенью на щёки, губы, немного бледные сегодня… Самое дорогое  лицо и самое прекрасное на земле, волшебное… Видеть его – больше ничего и не надо…
   Если бы так… Я приблизился и прижал легонько губы к её мягким губам, чуть-чуть раздвинув их, в страхе, не оттолкнёт ли? Не оттолкнула, но смеётся, не позволив продолжить поцелуй:
   – Я не настолько ещё прогрелась весной… – открыла глаза, солнце нырнуло в их ярко-синюю воду.
   Я оставил её, а Лёля положила руку на мою, пожала чуть-чуть.
   – Кирилл снял дачу недалеко от Н-ска, скоро мы съедем туда на всё лето…
   Мне хотелось сказать, что я знаю, но я удержался, зачем ей узнавать, что я прослушиваю их.
   – А мне можно будет видеть тебя и Митю? – почти просительно сказал  я.
   – Ты меня тоже монстром не считай, когда я запрещала? – она посмотрела на меня серьёзно. – Я тебя люблю, Игорь. Не так, как надо тебе, как ты хочешь. Но ты мне дорог.
   – Потому что я его отец? – я кивнул на коляску со спящим Митей, сильно подросшим за прошедшие месяцы.
   – Нет, – она качнула головой, волосы, блестя на солнце золотистыми и синеватыми почему-то огоньками, качнулись за её головой. – Просто.
   И  улыбается, щурясь от солнца:
   – Странный ты человек, Игорь Стерх. Неужели ты думал, что ты совсем безразличен мне? Мы долго были вместе, когда не было ещё Мити. Что меня держало рядом с тобой? Или ты думаешь, мне всё равно, лишь бы был какой-нибудь?
   Я посмотрел на неё:
   – Ты… по-моему, скорее одна была бы.
   – Вот и ответ тебе.
   У неё зазвонил телефон. Это звонил её Лёнечка, спрашивал, как она… он теперь звонит по сорок раз на дню…
 
 …По сто сорок. Но мне это приятно. Теперь и у Лёни есть телефон, и он звонит всякий раз, как находит свободную минутку. Просто так, ни за чем, просто спросить как дела и рассказать, что он делает сейчас. Эти звонки веселят меня и создают ощущение, что мы вовсе не расстаёмся. Мне кажется и у него создаётся тоже ощущение, для этого он и звонит.
   Теперь он полюбил петь Мите свои песни, под гитару и а капелла. Митюша смеётся и хлопает в ладошки, подпрыгивая на попке, когда он делает это для него. Митя теперь  умеет сидеть и играет, разбирая ручками всё, что попадается ему. Игрушки, книжки и журналы, которые он неосторожно рвёт, тянет в рот всё подряд. И ползает уже с каждым днём всё увереннее. Нам всем приходится следить за ним каждую минуту. Но тем веселее проходит  наше время.
   А ещё Лёня привык баюкать его, тоже тихонечко напевая. Митя подолгу не спит при этом, получая видимое удовольствие, прижимает ладошку к его щеке или подбородку, глядя в его лицо. И только когда ладошка соскальзывает и смеживаются веки, Лёня знает, что осталось спеть ещё одну песню и после этого уложить его в кроватку. Я люблю наблюдать за ними в эти минуты, какая нежность на Лёнином лице, когда он смотрит на Митюшку. У меня сладко замирает сердце в эти минуты, переполняясь любовью. Я счастлива сейчас как никогда ещё…
   Митюша заснул и, побаюкав его ещё немного, я положил его в кроватку. И тогда мы можем отдаться друг другу. Впрочем, и лежащий с нами рядом на постели, спящий Митя никогда не мешает нам. Он спит глубоко и безмятежно, от нас двоих к нему текут волны счастья и любви, а это никак его сну помешать не может...
   Безмерное счастье накрыло меня этой весной. Всё ладится у меня. Всё стало хорошо так, как никогда ещё, похоже, не было. После пережитых испытаний, ссор, постоянной, будто изжога, ревности, присутствия Стерха, которого теперь я не чувствовал, будто схлынула их проклятущая волна, оставив спокойным и благостным наш берег. Нет ничего, что омрачало бы моё небо.
   Даже вышел наш третий диск, полулегально и совсем непрофессионально записанный тем дурацким вечером в «гараже». Продавались и кассеты, и CD. Удивительно, что опять непрофессионально сделанная запись может пользоваться успехом и даже некоторой популярностью, хотя на радио, конечно, никто ротировать нас не станет, никогда будет или снимать клипы на наши песни тем более, и дохода никакого, конечно не приносит, но мы и не искали заработков. Я удивлялся всегда, что кто-то настолько серьёзно относится к тому, что мы делаем с ребятами.
   Эльвира не приложила, к этому руку, к счастью. Разобидевшись на меня, таким идиотом, представшим перед ней, она больше и слышать не захотела ни обо мне, ни о нашей музыке. Так что мы опять подпольная группа любителей. Чему я очень рад.
   Вообще эта весна только радует меня. Да, по-моему, мы все счастливы на «Суше». Лёля приходит в себя после простуды, так напугавшей нас с отцом. Силы и краски жизни почти в полной мере уже снова наполняют её и этот переезд на дачу, конечно, будет только способствовать её здоровью. Да и дача, не совсем, конечно дача, она дача как раз в том, изначальном, вековой давности, смысле. Это большой капитальный, тёплый дом, с водопроводом и канализацией, тремя комнатами, при этом вокруг сосновый лес. На дворе берёзы и сосны. Я не видел, это рассказал отец, который туда съездил, чтобы посмотреть, подойдёт ли.
   – Дом старый, но не развалюха, а… в таком, хорошем старом духе, – он улыбнулся, поглядев на Лёлю, – Лёле должно понравится.
   Этот дом хозяева планируют продать, но пока не найдётся покупатель, решили сдавать как дачу таким вот «москвичам» как мы. Мы с отцом будем ездить туда каждый день, затрачивая на дорогу, конечно, больше времени, чем теперь, но зато, засыпая каждый день под пение соловьёв…
   – …и комаров, – шутит Лёля…
   К тому же нам всем приятно оказаться поближе к нашим Н-ским, особенно теперь, когда у нас есть Митюшка. Решили, что лето жить мы будем с Митей на даче, которая недалеко от дома моей мамы, туда же будут приезжать и Н-ские Легостаевы, и наши Кирилл и Лёня. Считалось, что я не буду там одна, от Н-ска ехать около часа, от Москвы – полтора.
   Пробная защита у Лёни прошла блестяще, и он готовился к защите уже окончательной. Станет мой дорогой аспирантик кандидатом наук досрочно. Странно, что он школу досрочно не окончил.
   На это он рассмеялся:
   – В школу я ходил, чтобы видеть тебя каждый день, – и осветил меня своим взглядом. – И в институт, чтобы быть с тобой каждый день.
   – Врунишка, ты в этот институт собирался ещё до того, как узнал, что я в него же буду поступать! – смеюсь я.
   Последние два месяца мы все прожили идеально, ни одной ссоры, ни недовольного слова. Все были счастливы, и я стала думать, что выходит, капля лжи, в том, что касалось Игоря о встречах, с которым, я теперь помалкивала, скрепляет отношения? Но как не переборщить с этой каплей, где за спасительным недоговориванием начинается ложь, которая всё рушит?

   Солнце играет с пылинками в баскетбол, потревоженные, они в изобилии плавают по квартире, особенно в коридоре, куда лучи тянутся из всех юго-западных окон. Кирилл ещё не приехал с работы, а Лёня был уже дома. Митюшка спал вторым сном, и мы с Лёней заканчивали сборы вещей, которые приготовили для дачи. Часть уже увезли, часть стояла по всему коридору, создавая какой-то цыганский табор у нас в квартире. Сегодня переезжаем.
   – Чаю выпьем, может быть? – сказал Лёня.
  – Поставь чайник, я Митю посмотрю.
   – Что его смотреть, спит, он же младенец, – усмехнулся Лёня, скрываясь на кухне.
   В дверь позвонили, должно быть, Кирилл приехал. Мы все любим звонить в дверь, предпочитая не открывать своим ключом, а быть встреченными. Я пошла открыть. И каково же моё изумление, когда на пороге оказалась Мымроновна, а не Кирилл.
   Но и она оказалась удивлена не меньше меня:
   – Вот так встреча!.. Кажется… Лёля?! – усмехнулась Мымроновна своим колючим остроугольным лицом и прожгла взглядом из-под правильных, слишком хорошо прорисованных бровей. – Значит, с Арбата сюда выбралась, прямой наводкой? – она  оглядела меня с деланным интересом. – Ну, это я вам скажу карьера!.. Круто, как теперь модно говорить, – она засмеялась, но глаза стали ещё злее. – Ну, Кирилл Иваныч… А мне сказал – надоела ты ему… Стало быть, Кирилла ребёночек-то? – она усмехнулась. – А тот, что в магазине был, он… брат твой? Не многовато тебе одной? – Мымроновна захохотала почти истерически.
   Ну, вот и всё, я спиной чувствую, что Лёня здесь…
   – А, Алёша, здравствуй… – приветствовала его Мымроновна, делая вид, что она очень приветливая и милая дама.
   В открытую на лестницу дверь вошёл Кирилл. Проклятый водевиль да и только… Оглядев  нас троих и, конечно, сообразив всё, он спросил  Мымроновну:
   – Ты что приехала, Галина? – ровный голос, спокойное лицо, не хочет взрыва при ней?..
   Она обернулась, ещё больше бледнея от злости. Не как кошка влюблена, куда там… как собака, вон как смотрит, глотку вырвет сейчас, выбрала  кому?.. мне, кому ещё…
   – Ты папку забыл, просил напомнить и всё же забыл, а впереди выходные, думала, поеду, выручу… – она, действительно, держит синюю папку в руках. – А тут у тебя такой сюрприз неожиданный…. Тебя, оказывается, поздравить можно, что ж молчал? Мы и медведя тебе купили бы на рождение сына. Всё же третий сын… А говорил: «надоела», «мало ли Лёль»… – Мымроновна засмеялась страшно. – Неплохо вы тут с двумя Лёлями-то устроились…
   Кирилл берёт папку и кладёт на консоль у зеркала, улыбаясь в надежде, что она уберётся, больше ничего не говоря:
   – Вот спасибо, Галина Мироновна, что бы я без тебя делал?
   Но Мымроновна кивнула на меня:
   – Она, наверное, знает, что… – сверкнули острые зубы между малиновых блестящих от помады губ: – А ты постоянный, оказывается, даже ребёнка не бросил, к себе перевёз, молодец… Только, Кирилл Иваныч, она рога тебе наставляет, знаешь, с каким красавцем я видела её! Мне сказала – муж.
   Нет, не умолкнет, я же говорю: собака, брешет и не заткнётся никак… Соображает хотя бы, что вестником апокалипсиса пришла?
   – Галина Мироновна, ты… папку завезла, спасибо. Или всех тут решила на чистую воду вывести? – нахмурился, бледнея всё больше, Кирилл, уже не глядя на неё.
   – Ладно-ладно, поняла, – почти счастливо ухмыляется тоже бледная Мымроновна, делая шаг к дверям, – что ж, пока! Счастливо оставаться, Легостаевы, – продолжая скалиться, Мымроновна вышла, наконец, за дверь.
   Мы втроём остались в немой сцене, не хуже, чем в «Ревизоре». Кирилл, будто качнувшись, шагнул и закрыл, наконец, клацнувшую замком, входную дверь. Лёня от его движения будто пришёл в себя, выпрямляясь, бледный, губы в нитку:
   – Интересно как… Как у нас всё интересно, оказывается… Не соперник ты мне значит, да, папуля? Ну-ну!.. – он головой, будто выставив её, бодаться, наклонился вперёд.
   – Алексей… – проговорил Кирилл, делая шаг к нему.
   – Достаточно! – Лёня сверкнул глазами на него, дёрнув щекой, губами. – Что ты мне пел, соловей? На уши вешал… Лишь бы я её привёл, чтобы ты…
   – Лёня, не смей! – не выдержала я.
   – А ты… – он даже затрясся, переводя глаза на меня.
   Но и я затряслась от ярости, почти ослепляющей меня:
   – Ну что я?! Ну что?!.. Ты вечно казнить всех вокруг себя будешь?! Сколько? Ты скажи, так мы хотя бы будем знать!.. Вечная вина, вечно я виновна! Вечно он виновен! Да!?.. Не могу больше!.. Да, мы с Кириллом были той осенью близки! Были! И чей Митюша сын, я не знаю! Не знаю!.. Понял!? – бурлящая яростная дурная радость, как от приближения неизбежной смерти, охватила меня: освободилась, наконец, ото лжи! Не надо больше врать! Я счастлива всё выплеснуть. Всё сказать. Всё до конца. Избавиться от проклятой тайны. Какое освобождение эта долгожданная казнь… – Вот и знаешь ты теперь всё! Он, Кирилл, просил не говорить тебе, и он, и я, оба мы, как в концлагере каждый день ждали, когда в газовую камеру поведут, сегодня или завтра…
   Лёня выпрямился, кулаки сжались в белеющие от напряжения ядра, опять пустит в ход?
   – Вон что… – рыком шипит… – Со мной, значит, ты в концлагере?.. Что ж молчала, мучилась?! Ушла бы давно! К этому, «взрослому мальчику» или к бандосу своему!.. Удерживать не стал бы! – даже нос морщит, зубы скалит, как волк…
   И глаза горят, будто поездные фонари, сейчас наедет и раздавит, и конец… и конец… только и осталось…
   И мне нечего уже терять:
   – О, да, для чего же удерживать! У тебя девушек немало, весь твой чёртов Склиф… по всей Москве слава! Скучать ты не умеешь! – отчаяние  орёт за меня.
   Отвращение свело его черты:
   – Ну и сука ты, Лёля!.. Вот сука!.. Течная уличная сука! – смачно раздельно произносит он, будто бьёт. Чернеют глаза: – Только не моя больше сука!
   – Алексей! – Кирилл выступил между нами, будто тоже эти слова воспринял, как удары.
   – Что ты скажешь, «взрослый мальчик»?! – усмехнулся Лёня, задирая голову, они одного роста, но он будто возвысился в это мгновение и смотрит свысока, и кривится: – И ещё врал мне, проклятый гад!.. Я ведь спрашивал тебя, я чувствовал! По тебе, сволочь, чувствовал… «Близкие люди», говоришь?.. Да куда уже ближе!.. – он оскалился с ещё большим отвращением: – Пошли вы оба!
   – Не смей! – вскрикнула я.
   – Да я убью тебя! – он гудит горлом, выставив палец, будто пистолет. Мне и верно, мерещится дуло, да убей, Лёня, что теперь, моей вины перед тобой не искупить никогда…
   – Уймись! – произносит Кирилл неожиданно зычным ярким голосом при том, что он всегда говорит очень мягко и негромко. А сейчас будто какие-то резонаторы включились в его горле. И встаёт между нами: – Не твоя сука, говоришь? Отлично! Я предупреждал тебя! Потеряешь сейчас…
   – Что?! – опять скривился Лёня: – Да забирай свою бл…! И не делай вид, что ничего нет у вас с той осени, дурака нашли…
   – Вон пошёл! – почти беззвучно рычит Кирилл, тоже наклоняясь, будто пытаясь его боднуть…
   – Нет!.. – меня будто волной отбросило к стене, я зажала рот от ужаса всего происходящего.
   Лёня метнул взгляд в меня, будто нож:
   – Никак при нём ноги вместе держать не можешь?! Всегда с ним хотела быть?! Так оставайтесь! – его слова в моей голове гремят, как язык в колоколе…
   На кухне вопит свисток у чайника… и я будто в свист этот превращаюсь…
   Я увидел, что Лёля скользит по стене, волосы цепляются за обои…
…Запах постели, не моей, но такой близкий, приятный мне, такой славный запах… Я чувствую себя, будто под облаком от него… Я прикрыта от холода, от всего, даже от моих грехов… Я ещё не вижу, потому что не открыла глаза, но я знаю, он рядом… я чувствую его тепло, его взгляд… я протянула руку, он сжал её своей горячей плотной ладонью.
    Ты ненавидишь меня? – спросил Кирилл, очень тихим шёпотом, будто он
сорвал голос.
   – Никогда…  – прошептала я, и у меня голос куда-то делся.
   Я открыла глаза, он бледен немного, глаза стали неожиданно огромными, расширены зрачки…
   – Прости меня, – прошептал он…– Я… Всё из-за меня опять…
    Я потянула его к себе:
   – Не надо… Иди сюда… займись любовью со мной!
   Он склонился ближе:
   – Лёля…  – почти испуганно выдохнул он.
   – Я не могу больше быть виноватой… Этому нет конца… я больше не могу…
   Может и не надо нам снова делать это… не надо! Не надо, конечно, не надо! Но нам, никогда не надо было делать это…
   Но я… я и, правда, не могу быть больше виноватой. Не могу больше… он не верит и не поверит никогда, потому что никогда не простит. Да и нельзя простить… что теперь?.. Только на обратную сторону Луны…
   Я не надеялся уже, что это когда-нибудь снова произойдёт, я запрещал себе думать об этом, я запретил себе этого хотеть, но это желание не уходило из меня, только росло. Я пытался растратить его, я хотел его распылить, потерять, но оказалось, борьба эта не только бесполезна и бессмысленна, но она способствовала тому, что теперь, когда я мог, наконец, позволить моему желанию воплотиться, я взлетел в такие высоты, куда ещё не поднимался…
   …Синеют яркие глаза между ресниц, тонкие пряди её волос, завившиеся надо лбом и висках, щекочут мне лицо… моя прекрасная любимая… единственная на всю жизнь… моя любовь… моя катастрофа…
   – Не бросай меня больше, Ленуша… я не живу без тебя… – опухшие горячие её губы снова поймать в свои…
   Её тёплая мягкая ладонь притягивает меня к себе. Моё счастье, Господи…
Часть 18
Глава 1. Рай и ад
   Лёля заснула в машине пока мы ехали до дачи. Фургон вёз оставшиеся вещи, а мы на моём седане. Митюшка тоже уснул в специальном кресле, установленном как раз позади моего. Мы уехали этим же вечером, потому что фургон, заказанный заранее, приехал к пяти. Иначе, думаю, мы остались бы дома, по крайней мере, до утра.
   Я поглядывал в зеркало заднего вида на Лёлю, спящую на заднем сиденье, где она расположилась очень уютно рядом с малышом. Мы приехали ещё засветло. На просёлочной дороге, когда начало трясти, Лёля проснулась.
   Было солнечно, Лёлины волосы золотятся в оранжевых лучах предзакатного солнца.
   – Уже скоро? – выпрямившись, спросила Лёля, поднимая руки к растрепавшимся волосам и оглядываясь по сторонам.
   – Уже почти… – я улыбнулся.
   …Забор, самый обыкновенный, линялый и даже облезлый, то ли голубой, то ли зелёный. И вокруг и за забором было много деревьев, и сосен и берёз и, кажется, осин, дом с дороги не виден. Я обернулась на Кирилла, с улыбкой смотревшего на меня, он ожидает, что я скажу…
   Мне приятно смотреть на Лёлю, которая сейчас похожа на ребёнка, разворачивающего подарок. Митюша, ещё не проснувшийся, мягко привалился к ней, она обнимает его, прижимая к себе. Я открыл калитку перед ними, пока фургон разворачивался, чтобы подъехать ближе, и удобнее было разгружаться. Грузчиков без Алёши маловато…
   Я нахмурился, усилием заставив себя не думать сейчас о произошедшем. От воспоминаний у меня заколотилось сердце. Что мы натворили втроём… Не могу сейчас об этом думать… Нет, не думать сейчас! Не сейчас!..
   – Ребят, выгружайте, я сейчас, открою ворота и помогу вам, – сказал я водителю и грузчику, что ехал с ним.
И пошёл за Лёлей.
   Чудесно… я не ожидала, что здесь так хорошо… воздух лился прохладной чистой струёй в мои ноздри, обволакивал кожу, как свежая вода… Зелень, ещё только пробуждающаяся вокруг, скрывала зарослями дом, который открылся только, когда я, с ещё спящим Митюшкой на руках, сделала уже шагов пятнадцать по тропинке, почти скрытой в прошлогодней и молодой траве. Здесь оказались не только лесные деревья, но и одичавшие старые садовые… Кажется, мы здесь посреди волшебного леса… сказочное место…
   Кирилл обнял мои плечи, когда я остановилась, увидев дом, в такой же полинялой краске, как и забор. Дом довольно большой, с резьбой на карнизах и ставнях… Крыльцо справа, скамейка у стены под одним из двух выходящих сюда окон…
   – Возьми Митюшку… – я передала сына Кириллу.
   Лёля подошла к крыльцу, пока я пристраиваю спящего мальчика на своих руках.
   – Возьми ключ, – я протянул ей большой крылатый ключ.
   Внутри дома пахло приятно – старым деревом и печкой, а ещё тёплом. Печь топили ещё вчера, Кирилл был здесь вчера…
   Темноватые сени, большая кухня с широким окном, печь… Боже…
   – Русская печка?! – восторженно изумилась я, невольно всплеснув руками.
   Кирилл смеётся:
   – Я же говорил, что тебе понравится… ты ещё только начинаешь открытия…
   Я подошла к печи, она ещё сохраняла тепло, что разжигали в ней вчера. Как живая. Приятно было касаться её, белёной и тёплой. Она и пахнет как живая. А Кирилл говорит между тем:
   – Я целый курс обращения с печью прошёл, это целое искусство. Ты сама не разжигай, тут всё очень серьёзно и опасно, если не выполнять правил.
   Закряхтел, просыпаясь, Митя, притулил головку к плечу Кирилла, потирая носик и морщась, и ещё не открывая глаз. Кирилл погладил его по спинке, прижимая лицо к его макушке.
   Большущая комната, изрядную часть которой занимает печь с настоящей лежанкой и полатями. Старинный буфет со стеклянными окошечками, похожий на многоэтажный дом, диван, полинялое ушастое кресло с медными пуговками, пришпиливающими обивку, позеленевшими от времени. Большой круглый стол на толстой ноге и венские стулья. Всё довольно пыльное и абсолютно прекрасное… Четыре окна, два окна на торцевой стене, и по одному на восток и на запад.
   – Здесь ещё второй этаж, – сказал Кирилл.
   – Ты… как ты нашёл такое чудо, Кирюшенька, милый?! – выдохнула Лёля.
   – Искал. Для тебя, – не думал, что в этот ужасный день я буду так счастлив…
   Второй этаж поднимается из сеней широкой лестницей и комната на втором этаже была очень большая, здесь ничто не загораживало пространства как внизу. Большая деревянная кровать, кресло, большой ящик, вроде сундука, комод и зеркало, большое окно освещает наклонные стены, и дощатый пол… Здесь был устроен и камин! Но отапливается всё же, думаю вот этим продолжением печи: широким дымоходом, или как это правильно называется?..
   – А где же третья комната? Ты говорил три.
   – Не заметила? Внизу, но комната – громко сказано, скорее каморка.
   – Кабинет? – засмеялась я.
   Мы смотрели друг на друга, мы будто договорились, ничего не говорить о катастрофе приведшей нас сюда втроём, а не вчетвером… Нельзя об этом говорить. Нельзя, иначе у нас разорвутся сердца, вскипят мозги, вот мы и закрыли рты. После обморока, после того, что было потом, сорвавшись в объятия друг к другу, мы перекрыли границу между нашим счастливой жизнью последних месяцев и отворили двери в наше прежнее… там мы были счастливы тоже. Мы с Кириллом. Это другая реальность, другая сторона Луны…
   – Лена…Ты, может быть… Жалеешь теперь, что… – заговорил Кирилл уже поздно вечером, когда мы ужинали тем, что я приготовила на удивительной этой печи. Такая была только в моём детстве, когда у бабушки Веры был дом в деревне, куда мы по выходным приезжали на обычном рейсовом автобусе и приходили пешком. Его продали ещё до того, как я пошла в школу, но я помню тот удивительный деревенский дом с таким же запахом, скрипящими половицами, темнотой за окнами.
   Готовить на этой печи тоже целое новое дело, но как ни странно я справилась, вероятно, потому, что старалась не отвлекаться от процесса ни на минуту, не позволяя углубляться в мысли и чувства…
   Митя не хотел спать, весь режим мы ему переездом перебили на сегодня, он сидит в высоком своём стульчике, то постукивая ложкой по столику, то сбрасывая её на пол.
   Тюки теперь расставлены по всему дому, ещё не все разобраны, кроватку, специально купленную для дачи, Кирилл собрал, я вымыла полы, вытерла пыль и застелила постели, во всём этом мне помогал Кирилл, даже в готовке.
   Здесь титан, который, как и печь, топится дровами, душ работает и вода хотя и слабым напором, но льётся из старой лейки в широкий поддон, который может служить ванной такому малышу как Митюшка, но он старый тоже, отчищу завтра, тогда и будем его в нём купать… а сегодня примем душ вместе…
   Он спросил, не жалею ли я…
   – Кирилл… Нам отрубили головы сегодня… ожидаемая казнь, ведь так? – проговорила я, – что по волосам плакать… Назад пути нет. Мы в новом теперь мире. Мы промолчали прошлой весной и не сказали Лёне и Игорю… Что теперь… Знаешь, что я думаю? Я думаю, хорошо, что всё произошло сейчас. Представь, если бы лет десять прошло? А если двадцать? Рано или поздно…
  – Ты… – он подаётся ко мне весь, озаряясь изнутри. Но я хочу договорить. Столько передумано за этот год…
   - Я не могу больше думать о том, какие мы преступники. За год с лишним я передумала об этом столько, что у меня сгорели сегодня все мои мозги. Лёня… – у неё остановился голос, она приложила ладонь к шее, хмурясь, глаза блеснули… слезами? – Он не может простить нас… Он… прав, нам не надо было, и пытаться начинать жить по-старому. Я готова была закрыть прежнюю книгу, ты тоже. Он не смог. Поэтому ничего не вышло… Не могло выйти…
    Митя бросил ложку с громким звоном на пол. Мы посмотрели на него, на нашего сына. Наше счастье и вечное преступление…
   – Ты сможешь без него? – сжавшись, спросил я, глядя как она поднимает ложку с пола, гибко наклонившись со стула. – Без Алёши?
   – Нет, – не раздумывая сказала она, разогнувшись.
   Положив ложку на стол, несмотря на громкое возмущение Митюшки, ожидавшего, что она даст её ему, Лёля села и провела ладонью по лицу, посмотрела на меня:
   – Не смогу. И ты не сможешь. И Митя его любит… Но Митя… что ж… он маленький и ему пока всё равно кого любить… Мы… Я не могу больше видеть Лёню. Никогда. Это как вечный укор, вечная казнь… вечная, ни отмыться, ни оправдаться… Я предала его и не раз… но разве важно сколько раз? Разве важно?..
   Я почувствовал, что с ней неладное что-то… Но я был так взволнован нашим разговором, что не сразу заметил, что она почти не в себе. Пока у неё не хлынула кровь из носу, сразу из обеих ноздрей…
   Лёля заболела. Жар оказался такой, что я всю ночь прикладывал холодный  компресс на её лоб, и только это на время останавливало бормотание и шёпот, слетающий с её губ, и стоны. Градусника мы не подумали сразу взять, поэтому я не знал, какая у неё температура, но ясно, что под сорок. «Скорую» вызвать было, наверное, возможно, но когда бы я дождался её? Я сделал Лёле литическую смесь, хорошо, что всё же я был в своё время неплохим студентом и помню, как помочь в таких случаях и лекарств кое-каких мы всё же взяли…
    Ей стало легче часа на три… Митю я убаюкал за это время, лёг рядом с Лёлей… она лежит, запрокинув голову, сопит немного. Здесь необычно спать, и я не сплю, прислушиваясь к дыханию Лёли.
   …Нет, засыпаю всё же на ненадолго и вижу во сне её… И то, как она притягивает меня к себе с этими волшебными словами: «Займись любовью со мной»… как притягивают её глаза, сильнее, чем руки…
  Я просыпаюсь, она рядом. Но она больна, в беспамятстве почти, Боже…Утром часов в десять начал трезвонить Лёлин телефон, но я не смотрел даже на него, было не до того, и вскоре он разрядился. Лекарства я пошёл купить в центр деревни, взяв Митюшку с собой, нечего и думать, чтобы оставить его с Лёлей, которая почти без сознания, и катил маленькую сидячую колясочку. Я не сразу понял, почему все здороваются со мной, потом сообразил, что здесь, в деревне, так принято…

   Меня не было в Москве, когда опустела их «Суша». Запись моей прослушки происходила постоянно, но задним числом я слушал только, если понимал, что происходит что-то серьёзное. И о том, что произошло там, я узнал только через неделю и то, не сразу не сообразив, что там прошла «атомная бомбардировка».
   Я был на юге. Там уже правило начинающееся лето, жаркая земля, запахи, трава, цветы… буйная южная весна похожа на местных сочных и ярких красавиц, как наша осторожная и прохладная с водяными глазами наших девушек… Но наша таит в себе обещание жаркого, а может быть, холодного лета, никогда не знаешь, её загадка волнует, завораживает, затягивает… Со здешним летом всё ясно, никаких недомолвок или обманчивых обещаний.
   Моя «командировка» продлилась немного дольше, чем я предполагал. Во-первых: офицеры части, откуда должно было быть вывезено оружие, напились и полтора дня были не способны вести нормальный разговор. Оружие, совсем новое, ещё в промасленной обёрточной бумаге, привезено на склад всего десять дней назад, а они уже вышли на меня. А во-вторых: то ли спьяну, то ли с дури, вдруг поднявшейся с глубин их пропитых мозгов, начали вдруг задирать цену и пугать меня тем, что продадут товар моим конкурентам.
   Я смотрю в водянистые мутноватые глаза рыжеватого красномордого майора:
   – Ты… Мне тут игры заканчивай, – сказал я, усилием подавляя ярость. – Не хочешь, не надо. Я найду, где мне добыть товар. Ты искал меня, не я тебя. Счастливо оставаться!
   Я показал всем своим видом, что ухожу. И майор «потёк» мгновенно:
   – Э… Стерх! Ты… – заговорил он, краснея и потея ещё сильнее, – ладно, ты это… не лезь в бутылку…
   Я обернулся:
   – В бутылку? Это ты из неё не вылезаешь, бля..! – сказал я, сплюнув сквозь зубы, как делал, когда пятнадцатилетним парнем стращал своей уверенностью сверстников в нашем районе. – За то, что хвост посмел поднять, штраф десять процентов.
   Рыжемордый открыл, было, рот, но понял в одно мгновенье своими прокисшими мозгами, что каждое последующее слово будет ему стоить ещё денег.
   Меня он утомил. Общение с этими людьми всегда истощало меня. Особенно теперь, когда мой «верный человек» взлетел так высоко, что уже напрямую не занимался прежними, нашими с ним делами. Теперь у меня был другой куратор, прикреплённый ко мне «верным человеком», проверенный моими кибернышами вдоль и поперёк. Интеллигентнейший и умнейший, он был очень хорош, но таких отношений как сложились у нас с «верным человеком» у меня с ним, конечно, сложится не могли. Он молод, мой ровесник, мегрел, худой, с длинным довольно красивым, немного амимичным лицом, Резо Джинория, счастливо женатый отец двух дочерей, уже школьниц, он приятно спокойный и вдумчивый человек. Мы сотрудничаем с ним безэмоционально, не так как было с Гараниным и тем более с «верным человеком». Поэтому я стал чувствовать себя одиноко в этом деле, несмотря на плодотворное сотрудничество.
   Прослушав ещё раз запись с «Суши», я сижу, чувствуя, что ярость, подступавшая к моему сердцу во время моей «командировки» при общении с опустившимися и потерявшими, не то что облик офицера, но человеческий, как образа и подобия Божия, та ярость – всего лишь мелкая рябь на воде по сравнению с этой, что взорвалась в моём бедном сердце, при этом прослушивании скандала на «Суше».
   Прослушивать я стал, потому что мне показалось странным, что Лёля перестала отвечать на мои звонки, более того, её телефон вообще был отключён. Я знал, что они уезжают, но мы договаривались, что я буду звонить…
   …Значит, опять профессор… Чтоб ты сдох! Значит, тот разговор вовсе не был попыткой отомстить мне, причинить мне боль, Лёля действительно пыталась признаться, что…
   Мне захотелось убить их, их обоих. В голове мгновенно сложилась картинка: убить Лёлю и старшего Легостаева и забрать Митю, отсудив у младшего. Но… что, если Митя сын Легостаева?.. Да и на что мне всё это, если у Мити не будет матери, как я стану его растить без неё?.. Усталое бессилие охватывает меня от этой мысли…
   Но какова! Всё же встречалась с ним! Тут Лёнечка прав, сука, проклятая сука!..
   Отомстить ей! Но как? Я даже найти её не могу…
   Но нет, могу! Не работает её телефон, но его-то, профессора, работает и мои киберныши мгновенно найдут, где он. Где он там и она… Посмотрю ей в глаза, скажу ей всё, что я думаю… придушу стерву! Найду, подстерегу одну и придушу! «недостаточно прогрелась весной»… вот шлюха! Ещё бы, было кому тебя греть, чёртова дрянь! Верная жёнушка, ну конечно!..

…Я летел по улице, не видя, не слыша, толкая прохожих, ещё и обругивая их. Мне хотелось с кем-нибудь подраться. Только теперь я не понимаю, почему я не сделал это с ним! Как же я его ненавижу! Как я её ненавижу! Всё время, всё время врали мне! Посмеиваясь, трахались за моей спиной! Продолжили свой нескончаемый роман! Надо же, он столько раз затыкал меня! Столько раз останавливал поток моей ревности, «вразумлял»! Конечно, ему выгодно было…
    Я остановился… Выгодно?
   Какая к чёрту ему выгода от того, что я всё время был с Лёлей, если они были любовниками всё время?! Я – это последний человек, который был бы нужен отцу рядом с Лёлей в этом случае…
   У меня чуть не остановилось сердце…
Но тогда, той осенью, они ведь… Почему?! Почему он молчал? Почему он не сказал мне напрямую, когда я застал его финт с той рубашкой? Конечно, я не ошибся, когда почуял Лёлин запах на ней! Вот тогда он вёл себя как её любовник, тогда, но не теперь!..
   Но разве это снимает с него вину? И с неё? Даже, если бы они признались, какого чёрта они делали это?! Какого чёрта они вообще начали это делать?! Меня затрясло опять от гнева. Я огляделся, оказывается, я на Арбате… на этом чёртовом их Арбате!
   Где же этот дом, где они… На тех фотографиях видны были только рамы, и то я не очень-то обратил на них внимания, конечно… И всё же я пошёл вдоль улицы, разглядывая все окрестные дома в надежде узнать те самые окна…
   Сколько я ходил здесь?.. но как это больно, как обидно, как подло вот так предавать меня… И молчать… И врать…
   Но не молчать – ещё хуже… что от того, что я узнал? Я ненавижу их как тогда, как тогда!
   Я хожу и хожу уже не чувствуя ног, моя голова горит от злости и отчаяния, потому что я не вижу, не понимаю, как мне жить дальше? Как мне жить дальше?!.. Как дальше?.. как?!
   Что ты делаешь со мной, Лёля? Снова… ты всегда говоришь, что любишь меня, и я всегда тебе верил… Но я ведь и чувствовал, всегда чувствовал, что это правда. Я верил, потому что знал, что это правда. Всегда знал. И знаю. Тогда почему? Почему?..
   Потому что ты тогда была не со мной!..
  Я побежал домой. Что от того, что было тогда, когда мы не были вместе?! Я просил её быть со мной, когда нашёл её прошлой зимой в Н-ске. Тогда мне было безразлично, кто отец ребёнка, с кем она была без меня, будь она хоть вокзальной проституткой всё то время, я хотел только одного, чтобы она вернулась ко мне, и просил её об этом. Она вернулась…
   Я сильный, тренированный человек, бегу почти весь обратный путь, вылетев из дома, я не взял ни денег, ни проездной, хорошо, что одет был в джинсы, в которых собирался ехать на дачу, ключи были со мной. Иначе я и домой, на «Сушу» не попал бы. Я не застал никого дома. Конечно, фургон мы ждали в пять…
   В квартире остался некоторый беспорядок, как бывает, когда люди уезжают. Я опоздал. Но хуже не это, хуже то, что я сказал ей… я помню, помню эти мои слова…
   Лёлин номер… я не решился набрать сразу, ведь не ответит, не ответит? Я набрал, нет, «вне зоны»… где они, чёрт, как отец называл? Деревня… Нет, не называл, иначе, я бы вспомнил… Где-то с той деревней, где Лёлина мама, где их дом…
   Я пошёл в его кабинет, в надежде найти что-то, что мне подскажет… Нет, здесь ничего. Может быть в его спальне?..
   Спальня… я сразу понял, что они были здесь вдвоём, на этой постели… Дождались, стало быть… Избавились от меня. Я сам их от себя избавил… Моё разорванное, разбитое сердце, раздавлено ещё вот этим…
   Как он сказал тогда, год назад, что заберёт её? Я сам отдал… Как я ненавижу вас! Как ненавижу! Почему я не умер?.. Какого чёрта я вообще родился?! Чтобы их познакомить?!
   Я обнаружил себя сидящим на полу у этой чёртовой постели, и заплакал, стыдясь самого себя, я не плакал с детства, да и в детстве я не помню себя в слезах, сейчас я заплакал от обиды, от бессилия, от злости, от жалости к себе, и от любви…
   Любви к ней, к нему… И Митя, мой сын… «папа»… он зовёт папой меня, а я отказался от него? Они всё, что есть у меня, мои близкие дорогие люди, моя   семья, мой мир, моя «Суша». Суша.
   Надо вернуть! Вернуть их, вернуться в их жизнь, вернуть их в мою жизнь! Из теперешнего ада мне надо обратно, обратно в мой рай! В мой рай, который я ценил так мало… Так добивался и так мало ценил, и сам разрушил…
Вернуть её! Лёля…
Лёля… Лёля!

Ненависть нужна для борьбы.
Ненависть хороша для смерти.
Ненависть не подходит для жизни.
Ненависть рушит.
Ненависть жжёт.
Ненависть – яд.
Ненависть – ад.
Я выжжен дотла?
Я обескровлен.
Я опустошён взорвавшимся сердцем.
Мне нечем дышать, я выжег весь воздух.
Когда ненавидишь, ничего не видишь.
Когда ненавидишь, иного не чувствуешь.
Когда ненавидишь, сам выгораешь.
Когда ненавидишь, ты только тратишь.
Не могу ненавидеть, на это нет сил.
Не могу ненавидеть, на это нет сердца.
Не могу ненавидеть, я хочу жить.
Не могу ненавидеть, я в этом тону.
Не могу ненавидеть, как быть?
Где мой воздух?
Где мой свет?
Дайте жить!
Дайте дышать!
Пустите сердце!
Отпустите мысли!..
Ненависть хороша только для смерти…
Глава 2. На той стороне Луны
   Я просыпаюсь в одинокой постели весь мокрый от пота, просыпаюсь от собственного крика… и лежу, чувствуя себя мёртвым, но странно при этом так сильно колотится сердце… Как оно может колотиться…
   Месяц я сплю здесь один. В нашей квартире наполненной призраками моего счастья. Нашего счастья. Отец не приезжает сюда, по крайней мере, когда я здесь. И на кафедре его нет, он взял отпуск. Он взял отпуск, чтобы быть с ней всё время… На тысячу моих звонков не ответили ни он, ни она.
   Сегодня моя защита. Двадцатое мая.
   Заканчивая, вернее оттачивая работу, я погрузился в прошлое опять, в то время когда была ранена Лёля прошедшей весной… Странно, когда я писал диссертацию весь этот год, я умел абстрагироваться, и не вспоминал об этом так остро. А теперь…
   Боже… Я физически не могу существовать без неё. Без Лёли. Без моей Лёли… Я позвонил дяде Валере, чтобы узнать, в какой именно деревне у них дом. Но их не было в Н-ске. Они втроём, с Юлией Андреевной и Ромашкой уехали в Сочи отдыхать, впервые за несколько лет.
   Эта работа… Эта сегодняшняя защита… всегда работа была моим лекарством от всего. Теперь диссертация стала пыткой… Я запросил Лёлину историю болезни, теперь я знаю её наизусть. «Проникающее огнестрельное ранение брюшной полости с разрывом правого яичника и субмукозным кровоизлиянием с образованием гематомы. Беременность двенадцать-тринадцать недель». Пулю извлекли из удалённого яичника, она застряла в нём, если бы вылетела за его пределы, Лёля истекла бы кровью… Остальные органы остались невредимы. Лёле необыкновенно повезло. Митюшка должен был родиться. Им обоим жить.
   Остальные истории, изученные мной, окончились не так радужно. Ни одна не окончилась так. Я понимаю, что это судьба. Судьба жить Лёле, судьба родиться нашему сыну. Нашему, не важно, с кем она зачала его. Она моя жена и он мой сын. По-настоящему мой. Не зря его будто принудили  родиться в мой день рождения.
   Вдохновение, рождённое тем, что я прочувствовал ещё раз, но уже по-новому и до самых глубин, какой удивительный и редкий шанс был дан Лёле, Мите и мне самому, всё это сделало мою защиту по-настоящему блестящей. Я сам чувствовал успех и то, как слушают меня собравшиеся. Как наш первый концерт, такое же ощущение почти…
   Сергей Анатольевич поздравил меня после оглашения результатов, и даже обнял, хлопнув по плечам, чего никогда за ним не водилось.
   – Ну, что, теперь банкет?
   Да, конечно, он был заказан ещё месяц назад, конечно, всё было готово, вот только ни отца, ни Лёли на этом банкете и тогда не предполагалось. Это внутрикорпоративный праздник. Здесь только те, кто помогал мне работать, кто работал вместе со мной. В том числе мои коллеги, кто и не принимал никакого участия, просто хирурги и анестезиологи, с которыми я дежурил, с кем мы десятки раз спасали людей, медсёстры, многие из них побыли когда-то в моих подружках… сколько их было...
   Сколько было у меня девушек? Никогда не взялся бы считать, ведь я не помню ничего, что у меня происходило с ними. В отличие от того, что у меня с Лёлей. С первого дня, с первого слова, с первого поцелуя, первого соития… Каждый миг я помню… и как я опять остался без неё? Я ем, пью, сплю, оперирую, выздоравливают все мои пациенты, как и раньше, будто я волшебник, но это всё совершается будто без моего участия, я будто наблюдаю со стороны.
   – Алексей Кириллыч, какие планы на вечер? Слыхала, вы соломенным вдовцом, жена на даче. Положено развлечься. Закон, – усмехается симпатичная Лена Короходкина, отличная хирургическая сестра, придвигаясь ко мне. С ней работать одно удовольствие – она умница, но то, что у неё подвыпившей сейчас на уме…
   Теперь я стал другим. И дело не в том, что я опасался повторения истории с Олей. О, нет, дело было совсем не в том. Я стал иначе относиться к себе, даже к этим девочкам, которые так легко идут на сближение со мной, непонятно почему. Я не хочу больше быть потребителем, как было до сих пор. Я за это и плачу сейчас своим теперешним гулким невыносимым одиночеством. Не для того, чтобы узнала Лёля об этом, не важно, будет ли она знать. Важна мне сейчас моя чистота… Только так я могу вернуть то, что потерял.
   Я узнал, где Лёля с отцом и Митюшкой. Я вчера, наконец, дозвонился до дяди Валеры и он, удивляясь, почему не видел меня в прошедшие выходные, непринуждённо рассказывая, где они.
   – Лёля-то не больна? – спрашивает он. – Я даже не видел её, только Кирилл Иваныч приходил с Митей. Митя замечательный стал пацан, на ножки встаёт, а ползает, только гляди, Кирилл Иваныч даже похудел, за ним гоняясь, – дядя Валера смеётся…
   Он не видел Лёли, но отец с Митей там, значит там и Лёля. Я поеду туда завтра же…

   Лёля только-только стала выходить со двора, но силы оставили её, похоже надолго. Мне начинает казаться, что она вовсе не хочет жить. Если бы не Митя… я даже боюсь продолжить эту мысль.
   – Помоги мне, Кирюша, – сказала Лёля, она не могла долго держать Митюшку на руках, он подвижный и большой, а её руки такие тонкие…
   Вчера мы были с Лёлей в районной больнице, до сих пор не нормализуется анализ крови, Лёля увидев его, нахмурилась, ещё бледнея. Я вообще был напуган. Надо к гематологам съездить… я сказал об этом Лёле.
   – Я позвоню сегодня же…
   – Не надо, Кирилл, я не хочу ехать в Москву… – бледно произнесла Лёля.
   – Лёля, это не шутка, надо меры принимать, всё… – я не могу не настаивать.
   – Всё само пройдёт. Я просто ослабла, – она улыбнулась мне, – я не умру.
   – Ты не говори… такого никогда, поняла? Ты… не понимаешь разве? – у меня сердце заныло от её взгляда, её вида, от этой её прозрачной худобы, у неё стали выступать скулы и подбородок, её лицо совсем маленькое, в окружении блестящих волос…
   Стерх приезжал сюда довольно часто. На Алёшины звонки, что были вначале, мы не ответили по известным причинам, а после он вовсе перестал звонить. А вот со Стерхом вышла весьма примечательная встреча. Он приехал сюда на восьмой день Лёлиной болезни. Я услышал сигнал его машины из дома. Митюшка спал первым сном, Лёля… Ну, о Лёле трудно было сказать, она спит или в забытьи, её сон в это время стал так поверхностен, а бодрствование так затуманено, что я не всякий раз мог различить. Я только наладил её капельницу с антибиотиком, и спустился вниз, когда услышал гудок от ворот. Я понял, что это к нам, наш дом на отшибе немного и в лесу, случайных соседских гудков тут не услышать, вот петухов – запросто.
   Я вышел к воротам и ещё с середины тропинки увидел сквозь забор серебристую машину, покрытую дорожной пылью. Но раньше я увидел его, стоящего у забора в идеальном костюме и идеальной белой рубашке, подсвечивающей его идеальное лицо.
   – Далеко забрались. Я хочу увидеться с Лёлей, – сказал он, сверкая глазами, огромными и почти белыми сейчас от злости.
   – Проблематично, – ответил я, злишься ты, Стерх напрасно.
   – Ты мне запретишь?! – у него и губы побелели.
   – Она больна.
   – Ну, ещё бы… – он криво ухмыльнулся.
   Вместо ответа, я подошёл и открыл калитку:
   – Входи, – я тоже не собираюсь называть его на «вы».
   Мы прошли к дому, поднялись по скрипнувшему крыльцу и вошли в сени.
   – Наверх, Лёля там. Как и Митюша. Они спят, так что не шуми.
   Он оглянулся на меня, зло зыркнув. А когда через несколько мгновений увидел Лёлю так и вообще побелел:
   – Ты что сделал с ней?!
   – Пневмония.
   – Почему не…
   – …В больнице? В районную или областную мне её везти её в таком состоянии? Или, может в Москву? Или ты с санавиацией приехал, умник?
   Он подошёл ближе к кровати.
   – Ей плохо?
   – Идём отсюда, - сказал я.
    Мы спустились и вышли во двор, на вольном воздухе было легче переносить присутствие друг друга.
   – Давно… она больна? – хмурясь, спросил он, взглянув на меня уже другим взглядом. Лицо переменилось, смягчаясь и молодея.
   – Неделю.
   – Ты врач… это… очень опасно?
   Я услышал Лёлин голос, зовущий меня, вернулся в дом. Она, приподнявшись, взволнованно смотрит на меня:
   – Кто там с тобой?
   – Это Стерх, не волнуйся, – я подошёл ближе, и спросил с надеждой:  – прогнать?
   – Не надо… - она легла снова на подушку. – Знаешь что, ты… ты Лёню только… только Лёню не пускай. Слышишь, Кирилл? Если приедет вдруг. Только к Мите.
   – Ты… не можешь простить его… – выдохнул я, надеясь, что она от обиды говорит так. Или от болезни.
   – Не за что мне его прощать, не за что… – выдыхает она. – Но особенно не надо, чтобы он меня прощал. А увидит и… опять всё повторится… сколько можно… сколько можно его мучить… – она прикрыла глаза, – не давай нам увидеться, обещай.
   – Как скажешь… – это пугающе, настолько, что даже не обрадовало меня. Почему? Потому что она так больна? Потому что до этого сказала, что жить не сможет без него? И просит не пускать его после этого…
   Я заглянул в кроватку, Митя спал, забросив ручки за голову, полог закрывал его от света из окна…
   Я вышел к Стерху. Он обернулся ко мне, вставая со скамейки. Я подошёл, вообще ему бы и уехать, или что, со мной сидеть будет?
   Мы пошли к воротам.
   – В самом Лёлином вкусе место, конечно, – усмехнулся он, оглядываясь по сторонам. – Ты разбираешься.
   – Само собой, – сказал я.
   Он обернулся резко, собираясь схватить меня за свитер, но я увернулся отбив его руку и мы замерли с ним, стоя против друг друга.
   – Митя мой сын, – сказал я.
   – Недоказуемо, – прошипел он.
   – Вообще-то легко доказать, – ответил я.
   Он смотрел на меня долго молча, а потом произнёс спокойно:
   – Но ты этого не делаешь.
   И мы оба понимаем, почему не станем никогда доискиваться, кто отец Лёлиного сына… удивительно, мы оказались похожи в этом и я почувствовал в этот момент какую-то щемящую жалость к нему. Он хорошо знает, что такое одиночество. Я осознал своё, только узнав Лёлю. Лёлю и Алёшу…
   – Ты… – сказал я, – знаешь, я не испытываю ни капли симпатии к тебе, но… приезжай, если…
   – Я в твоём позволении не нуждаюсь, – почти неслышно и как-то слабо проговорил Стерх, он понял, что я почувствовал его, и это его уязвляет?
   Как знать…Вот Алексея меня просят не пускать…
   – В эти часы Митя спит. И утром с одиннадцати. Впрочем, он растёт, скоро один раз спать будет…
   Стерх посмотрел мне в глаза, в его взгляде мелькнуло что-то совсем далёкое от всегдашней враждебности. Почти благодарность…

   Мне есть, за что благодарить его вообще-то. Я на его месте и не подумал бы позволить видеться со мной. Тем более что она, очевидно, выбрала его. Или это великодушие победителя? Но победа никогда не бывает вечной… Однако теперь, когда Лёля так больна…
Я знал её больной, но такой не видел, такой прозрачно-бледной, как молочная бутылка из моего советского детства… Это пугает. Вся моя злость, которой я кипел по дороге, испарилась в одно мгновение. Хотя скандалить с ними я не собирался, понимая, что мои права вообще могут свестись этим к нулю.
   Но не размышлять над планами мести я тоже не мог. Лёнечка выпорол себя сам, я и не понадобился. Но увидев Лёлю такой больной и профессора таким вот напуганным её болезнью и подавленным, я забыл о мести. Больше того, я в эти мгновения оказался куда ближе к ним ко всем, чем был, когда бы то ни было. Мне предложено даже приезжать, это вообще неслыханно.
   И я стал приезжать. Я сделался помощником Легостаеву-старшему. Я привозил продукты и подгузники Мите, и лекарства, которые он говорил. В следующий раз я приехал через три дня. Но только через неделю я застал Лёлю, сидящей  у дома на скамейке. Митя, в комбинезончике, смешной шапочке и ботиночках стоял возле неё на нетвёрдых ещё ножках, держась за скамейку и её руки, вокруг разбросаны игрушки возле большой коробки. Лёля подняла глаза, Митя обернулся тоже и сел на траву.
   – Игорь… – она улыбнулась, разгибаясь от сына, не нуждающегося уже в её поддержке. Господи, как она похудела…
   Митя протянул мне машинку, тоже улыбаясь:
   – И-га!
   Лёля улыбнулась уже ему:
   – Узнаёт тебя, – сказала она.
   – Привет, – сказал я малышу, которого не могу перестать считать своим. Он засмеялся. Я поднял его на руки, земля всё же ещё холодная.
   – А где Легостаев? – спросил я.
   – В центр пошёл в аптеку. И за молоком к соседям на тот конец. Всегда Митюшку берёт. А сегодня малыш не захотел в коляску залезать, вот и остался.
   Она оперлась спиной о стену дома, запрокидывая немного голову. Я сел рядом с ней, держа Митю на руках, но он, посидев немного, слез на землю и встал на ножки возле, хлопая нас ладошками  по коленкам.
   – Как ты нашёл нас? Я не говорила тебе, как называется деревня, – она спросила, но не слишком заинтересованно. Вообще, у неё, по-моему, едва есть силы сидеть тут.
   – Электронное слежение, я рассказывал тебе. У вас же сотовые.
   – Ясно… слежение… Ты сам как? Ты… ты береги себя, вообще-то, – и голос сел.
   – Почему? Ты будешь горевать, если я…
   – Ты не задавай дурацких вопросов, – Лёля прикрыла глаза, такие длинные ресницы...
   – Как ты чувствуешь себя? – спросил я.
   Митя положил мне в ладонь кубик и пополз за следующим.
   – Плохо, – ответила Лёля. – Но… ты Кириллу не говори, что я так сказала, ладно?..
   – Ига! – Митя зовёт меня и показывает мячик.
   – Бросай! – сказал я.
   И он бросил! Я поймал, а Митя засмеялся радостно и уселся в траву. Я бросил мячик ему. Он легонько стукнулся в его грудь и отскочил, и наш мальчик пополз за ним, чтобы снова мне бросить. Так мы играли с ним несколько минут, Митя смеялся всё громче и хлопал в ладошки от удовольствия.
   – А… как Митя зовёт его? – спросил я, услыхав скрип калитки и увидев приближающегося профессора Легостаева.
   Но Лёле не пришлось отвечать, Митя засмеялся и закричал радостно, показывая на него:
   – Киюса!
   Я вижу, что Лёля улыбается, вот и ответ. Я – «Игорь», он «Кирюша», а «папа» в Москве…
   Я решил поговорить об этом с Лёлей в следующий раз. Если «папа» с ними расстался, то…
   – Ты хочешь, чтобы я сейчас думала о том, чтобы оформить развод или что, Игорь? – Лёля посмотрела на меня.
   На этот раз мы с ней снова на скамейке, но ни Мити нет, ни Легостаева, он увёз его в Москву к педиатру, на очередное взвешивание. Они припозднили с этим неделю, Лёля всё время хотела ехать тоже, но стало ясно, что выдержать дорогу она ещё не может и профессор укатил без неё.
   – Давай не будем обсуждать это, – она нахмурилась.
   – Ты со мной не хочешь говорить или просто надеешься, что Лёнечка вернётся?
   – Не вернётся, – сказала Лёля, отворачиваясь. – Пойдём в дом, я… – я вижу, как она побледнела и стала соскальзывать спиной по стене дома…
   Я поднял её на руки, Лёли приоткрыла глаза, обняла меня легонько:
   – Спасибо, Игорёчек.
   Войдя в комнату, я положил её на диван. Я чувствовал, что она горячая даже сквозь одежду.
   – Что-то он плохо лечит тебя…
   – Холодно, Игорь, укрой мне ноги… – Лёля поёжилась, сворачиваясь в клубок.
   Вообще сегодня очень тёплый день, да и в доме тепло от печи. Я бы даже окна открыл, а её морозит. Ничего хорошего…
   Легостаев застал меня возле неё, Митя с его рук воскликнул:
   – Ига! – показывая на меня и улыбаясь. Но едва я взял его на руки, он завертелся: – Не! Не! Мама!
   Лёля открыла глаза:
   – Дай мне, он есть хочет.
   Мы оставили их вдвоём, и вышли во двор.
   – Я качели привёз, – сказал я.
   – Спасибо, – сказал Легостаев, хмурясь и не глядя мне в глаза. – Ты…Ты вот что… ты без меня не приезжай. Я, знаешь ли, конечно… очень добрый, но не беспредельно. Ты ведь как бы сына видеть хочешь, вот и держись этой линии.
   Я ничего не сказал… Чёрт с тобой, пусть только Лёля поправится, я посмотрю ещё, чьи фигуры на теперешней доске расположились лучше…

   Мы с Лёлей вошли в комнату, я спустил Митю с рук, он быстро пополз вперёд и у дивана встал на ножки. Сейчас его покормить и он будет спать, уже четыре. Я занялся сыном, пока Лёля поднялась наверх, в спальню. Целый месяц прошёл, как мы здесь, мой отпуск закончится вот-вот, но оставлять её одну на целые дни… надо продлить отпуск за свой счёт. Ничего, Мымроновна должна мне теперь, пусть поработает замом в полной мере.
   Митя уснул возле Лёли, она укрыла его кругленького, одеяльцем, посмотрела на меня:
   – Иди сюда…
   Мы спим рядом каждую ночь, но я не позволяю себе ничего, кроме объятий.
   – Я… больше не нравлюсь тебе? – её глаза блестят между ресниц, она касается моей руки. – Я… такая стала… ты… я… прошу тебя… пожалуйста, Кирилл… мне скоро начнёт казаться, что я умерла…
   Господи, она уговаривает меня?! В каком прекрасном сне я мог это увидеть?! Я переложил Митю в кроватку и снял толстовку, что была на мне. Лёля улыбнулась…
   На обратной стороне Луны, где мы всегда были с Кириллом, наслаждения никто не отменял и оно тем острее, что отчаяние владеет мной. Такого не было даже в то время, когда мы зачали Митю. Может быть, потому что тогда  Лёня ещё бегал за мной, а теперь всё решено раз и навсегда?
   Я начала бояться, что из-за болезни стала физически неприятна Кириллу, а мне сейчас была так нужна его любовь и вот эта её сторона тоже. Может быть сильнее, чем когда бы то ни было. Я умираю. Я чувствую это. Только Митя как якорь держит меня, все мои силы вытекли в рану «Ты не моя сука»… Только думая о сыне,  я цепляюсь за жизнь. Но я перестала чувствовать себя живой… Кирилл, помоги мне, помоги мне снова захотеть жить. Если бы не было Мити, я не просила бы жизни, я бы радостно ушла. Но оставить сына без матери после того, что я натворила с его отцом, это будет совсем уж громадная подлость… Поэтому я хочу любви. Как ожить ещё?..
   Лёля… Над ресницами выступила круглая светящаяся слеза, как росинка… горячая шёлковая кожа… такие сладкие губы… Ни с кем никогда я не наслаждался  как с тобой, почему? Весь секрет в старом и заезженном слове любовь. Я узнал его смысл только с тобой… с первого дня я счастлив от того, что осознал.
    Так как сейчас мы ещё не были вместе. Всегда был Алёша, был Стерх. Теперь ничто не разделяет нас. Даже Алексей объединил нас в своей общей на двоих ненависти, что он испытывает, справедливо испытывает, что же нам остаётся, только быть вместе за границей мира, где мы жили втроём, вернее вчетвером теперь…
   – Кирилл Иваныч! Лёля! – это голос Валерия снизу…
   Я посмотрел на Лёлю, она задремала, обнимая меня, я приподнялся, она приоткрыла глаза, удерживая меня легонько:
   – Не уходи…
  – Там пришли, ты поспи, я спущусь.
   Я одевался, спускаясь с лестницы, на скамейке у дома я застал не одного Валерия, Алёша встал мне навстречу… Он похудевший, бледный немного от волнения.
   – Добрый день, Кирилл Иваныч, принимай диссертанта, вчера защитился. Кандидат. Вы телефоны-то поотключали или у вас не ловит? – сказал Валерий, разглядывая меня с прищуром. В следователи тебе надо было, Пуаро хренов…
   Вообще-то добраться сюда без машины очень непросто и я, честно сказать, вообще не ожидал, что Алексей вообще поедет сюда… а Лёля предполагала, когда просила не пускать его…
Глава 3. Силантьево
   Я смотрю на отца. Он, действительно, похудел, помолодел даже от этого. Я не могу не думать о том, что соскучился до того я измучился один на «Суше». В эти недели я понял, почему он был согласен на всё, только бы мы были рядом. Даже хотя бы я…
   – Защитился? Уже двадцатое что ли?.. – удивился отец. У них тут время по-своему текло, видимо… – Поздравляю, Алёшка!
   Он улыбнулся, радостно пожимая мне руку. Да, помолодел, но глаза тревожные и не из-за меня, не потому что… Почему?
   – Обнять можно кандидата или телячьи нежности не принимаются?
   Я сам обнял его, он ответил на мои объятия и похлопал меня по спине, как и положено.
   – Ладно, Легостаевы, станете праздновать, не забудьте родственников, – дядя Валера, которому я напел, что я оставался в Москве, потому что готовился к защите, пристально посмотрел на нас и пошёл к калитке.
   – Тут заросли у вас, дома от забора вовсе не видать, – сказал я.
   – Лёле нравится, – сказал отец, глядя на меня. – Я очень рад, Алексей за тебя, что ты защитился. И горжусь, – он улыбается вполне искренне…
   Но ни одного движения, чтобы пригласить меня в дом. Сейчас уже скоро шесть, я добирался сюда с восьми утра на электричках, попутках, автобусах, я голодный и устал смертельно, но… я не чувствую этого, потому что я возбуждён до предела тем, что вижу его, наконец, и вот-вот увижу Лёлю…
   – В дом не пригласишь? – не выдерживаю я. – Лёли нет что ли?
   – Есть Лёля. Но… – он посмотрел на меня, хмурясь, мрачнея, лицо будто соскальзывает с него. Он вдруг стал не похож на себя. При его следующих  словах я понял, почему: – Алёша, она просила не пускать тебя. Ты… Ты прости, – это не он говорит.
   Вот в чём дело, он никогда не говорит и не делает того, чего он не хочет, вот почему, он не похож сейчас на себя. Он не хотел бы так поступать со мной, и особенно сейчас, когда я после месяца с лишним, наконец, нашёл их, когда я защитился, победителем, триумфатором приехал сюда. Что же, я им не нужен со своим триумфом? Чужие люди восхищались мной, превозносили мои выдающиеся способности, расхваливали на все лады, а те, чьё восхищение мне было по-настоящему дорого и необходимо, не только не хотят меня видеть, но гонят меня со двора? Буквально гонят.
  Я не ожидал. Этого я никак не ожидал. Мне казалось, если я только позову их на «Сушу», они примчаться. Я был уверен в этом. Я думал, чувствуя себя виноватыми, они сделают всё, чтобы я простил их… Я готов был и простил, только быть бы вместе, только бы мы опять вернули нашу чудную семью…
   – Да ты что… – слова, как беспомощный писк, выскользнули сами.
   Отцу явно тяжело. Совершенно точно, он поступил бы иначе, если бы Лёля не настаивала…
   – Подожди здесь... – сказал он и пошёл в дом.
   Я остался на скамейке возле дома. Здесь всё так заросло травой, высокой уже и сочной, цветут яблони и вишни, и ещё, кажется, сливы и вон там два куста сирени белый и лиловый… одуванчики вокруг меня, всё это благоухает прекрасным свежим духом. Не просто прекрасным запахом. Именно духом, свежести и свободы, первозданности и жизни…
   Приятно, должно быть, спать с открытыми окнами. Стёкла в окнах чистые и сверкающие. Штор нет, но крыльцо высокое, так не заглянуть в окна, даже с моего роста, виден только потолок и лежанка на печке…
   Отец вышел с Митей на руках. Малыш щуриться от солнца, он немного сонный, но увидев меня, просиял и радостно воскликнул:
   – Папа! – и потянулся ко мне, вытягиваясь с рук своего, может быть, родного отца так, что едва не соскакивает. Скучал по мне? Только ты и скучал здесь, мой мальчик, по мне?
   Я взял его, чувствуя как боль от его радости, соседствующей с полу-холодным приёмом со стороны отца, пронзает моё сердце, как давит, будто кулаком сжимая мне сердце. Митюшка засмеялся, я  несколько раз подбросил его, а он хлопал меня по лицу милыми ладошками, и снова повторяя:
   – Папа! Папа!
   – Он вырос, – не могу не сказать я, любуясь сыном.
   – Да… Я был с ним в поликлинике позавчера.
   – Ты? – не мог не заметить я. – Почему не Лёля? Где она вообще?
   – Лёля заболела, – сказал отец, садясь на скамейку и опять не глядя на меня. – Сейчас уже лучше, но всё же... Знаешь… Хотя ладно, потом об этом как-нибудь.
   – О чём? – я посмотрел на него, отцепляя пальчики Мити от своей бороды.
   – В другой раз, – нахмурился отец, отводя глаза. – Лёля… ну, в общем, ты можешь видеться с Митей, сколько захочешь, но она не хочет встречаться с тобой. Поэтому я не могу впустить тебя в дом… К тому же она спит сейчас.
   – Вы так обиделись? Вы оба? – я посмотрел на него.
   Он покачал головой:
   – Да какая там обида… Лена не обиделась. Но она не хочет продолжать, не хочет повторять… Чёрт, я как какой-то попка между вами сейчас, – вдруг злится он, вставая. – Вот что, сын мой прекрасный, – он побледнел, хмурясь. – Ты не приходи, чтобы видеть её. Я не пущу тебя.
   – Выполняешь угрозу?
  – Какую угрозу? – не понял он.
  – Что заберёшь Лёлю себе…
   Он как-то странно посмотрел на меня, будто ему больно и он хочет скрыть это:
  – Не надо, Алексей. Не до словесных баталий мне сейчас. Ты понял меня? Хочешь видеть Митю, приезжай вон, к Валерию, я буду приводить Митюшку, хоть на весь день. Но к Лене не подходи. Она не хочет даже, чтобы ты видел её.
   – Да ты… Ты врёшь! Где она? Я не верю, чтобы Лёлька… – беспомощно воскликнул я.
   Но он только вздохнул:
   – Ты доигрался, Алексей, – тихо проговорил отец в своей жуткой манере. Вспомни, сколько раз я предупреждал тебя, – у него сверкнули глаза.
   И заговорил вдруг горячо и даже яростно:
    – Ради тебя, ради вас обоих я отказался от Лёли для себя, от моего сына, чтобы он стал твоим, только бы не трогать вашего счастья, только бы ТЫ был счастлив! Ты, мой старший сын, самый дорогой и любимый. Ради тебя я жертвовал всем. Потому что я видел и знал, что Лена любит только тебя. Я лишь твоя тень для неё. Ну и замена отца, которого у неё не было... И то, что было той осенью… Она от своей постылой жизни без тебя спасалась в моих объятиях. Опять же, потому что я близок тебе… А почему всё тогда сложилось так? Почему она ушла?
   – Стерховы интриги… – пискнул я, предавшим меня голосом.
   Отец усмехнулся, посмотрев на меня:
   – Попробуй, поинтригуй, когда нет почвы. Ты сам взрастил плоды, которые заставил тебя пожинать Стерх. Все эти девушки… И сейчас, ты сделал выбор, ты выбросил её, чтобы через месяц явиться и сказать: давай мириться! Лёля не хочет больше мириться.
   Я разозлился:
   – Может, дашь мне поговорить с ней? Не будешь подменять её слова своими?! – почти прокричал я.
   Но и он зол:
   – Поговорил бы тогда. Сразу, когда открылось всё... Но нет… Ты, как мальчик вспылил. И теперь, остыл и через месяц решил мириться. Где ты был тогда, когда она в лихорадочном забытьи бормотала «Лёнечка мой!», раздирая мне сердце? – он зашипел страшно от злости. – Когда сказала, что не сможет жить без тебя?.. – у него заглох голос на этих словах… – Научись, наконец, отвечать за свои поступки и слова. Нас ты наказываешь, но тебя всегда прощают. За всё. И она, и я. Ты разбаловался.
   Митюшка будто в подтверждение его слов начал подскакивать на моих руках, вертеться, будто стараясь вырваться. Я отпустил его в траву. Он сначала сел, но быстро поднялся, держась за мою ногу, как за опору. Надо же, уже стоять научился.
   – Я должен её увидеть. Лёля моя жена…
   – В этом я не уверен, – сказал отец.
   Мы смотрим друг на друга, готовые, кажется подраться после того, что он сказал, Митюшка, хватает за штанину его:
   – Киюса! – отец наклонился и взял его на руки.
   – А папой меня считает… – сказал я.
   – Только поэтому я и Лёля не против, чтобы ты был рядом с Митей. Он тебя любит и папа ты лучше всех. Но только нянчить и баюкать легко, Алексей. Научись отвечать за каждый шаг, что ты делаешь. Повзрослей. Ты меня простил за то прошлое, ради которого я, может быть, и родился на эту землю, чтобы узнать, что это такое: жить по-настоящему. А её нет. Обещал простить и забыть, но не простил. Никто не заставляет теперь.
   – Ты это всё сейчас говоришь, чтобы продолжать спать с ней!
   Он, держа на руках моего сына, и перекрывая мне вход в дом, спокойно посмотрел на меня:
   – Ты… думай, как хочешь, Алексей, – он повернулся к дому, поднялся по крыльцу, но повернулся вдруг: – Ты в следующий раз звони, когда соберёшься приехать.
   – Зачем? Чтобы ты Лёльке не дал увидеться со мной?!
   Отец не сказал ничего на это, поднялся легко по скрипнувшему крыльцу и вошёл в дом, дверь упруго захлопнулась за ним, звякнув какой-то железякой, засовом или крючком на внутренней стороне, только в деревенских домах так звучат двери…
   Ошеломлённый, я просидел некоторое время на скамейке, не в силах уйти, но и, не имея сил настоять на своём и войти в дом. Не хочет видеть меня… не хочет…
   До Москвы я доехал только к двум ночи, с вокзала пришлось тащиться пешком, так что на «Суше» я был только в четвёртом часу утра. Почти сутки путешествия, чтобы меньше часа побыть с отцом и сыном и так и не увидеть её… Чёртова деревня Силантьево, до которой не ходит почти никакой транспорт, даже до Григорьева, где дом дяди Валеры ходят автобусы, а эта почти заброшенная, всего с десятком дворов, почти съеденная лесом, в котором прятались брошенные дома с заколоченными ставнями, серые и грустно умирающие без людей, будто специально так задумана, чтобы мне сложнее было добраться до неё. В своё время в Лысогорку я ехал меньше времени. И уж встретили меня там…
   У меня сердце, да что сердце, всё внутри меня сжалось и заболело, заныло от воспоминаний десятилетней давности… Физически сжалось, настоящим болезненным спазмом сжались все мои внутренности. Голодные пустые кишки будто связались в узел, мышцы свела судорога, голову сжал тугой обруч, на висках входя в мозг ржавыми гвоздями…
   Что мне осталось – уходить… До «Суши» я добрался, когда небо уже утратило глубину черноты. Назавтра выходной, я уснул только при свете дня от усталости и от мыслей не находя покоя. Но главное – от засевшей боли. Я знал её и раньше, но она не была такой… Такой плотной, такой безысходной… Как же мне быть…
   Для начала я набрал столько дежурств, что почти не вылезал из института. Мне нужно было перестроить себя с отчаяния, которое овладело мной, будто я под стенами неприступной крепости, взять которую надо не силой, а какой-то хитростью. Но на хитрость никак не настраивались мои мозги. Я привык всегда действовать напролом, преодолевая напором и побеждая, но теперь…
   Сергей Анатольевич усмехался, глядя, как я почти через день сдаю дежурства на планёрке:
   – Ты не уйти задумал? Денег подзаработать перед увольнением и свалить куда-нибудь в частную шарашку? Со степенью теперь тебе легче лёгкого будет такой финт провернуть.
   Я удивлённо посмотрел на него, настолько мало я сейчас думал о моих планах на будущее именно в этом отношении, что даже не сразу понял, о чём это он говорит.
   – Ты бы за новую тему взялся, Алексей Кириллыч. Подумай, у тебя голова-то золотая, уж про руки я не говорю, никогда таких не видел. Ты много чего можешь. Я тебе дам несколько на выбор, давай, пока молодой, пока сил и желаний с избытком, потом почивать на лаврах будешь. Если захочешь, конечно. А дежурить через день – это ты заканчивай, всех денег не заработаешь. Или ты от жены с ребёнком на работе спасаешься?
   – Да… нет, они… на даче сейчас. В деревне.
   – Ну, знаешь, всякое бывает, достаёт это, – он усмехнулся. – У меня самого так было, едва не развелись, когда дочке около года было, – я не ожидал его откровенности, он вообще был закрытым человеком, скорее ироничным, чем весёлым, слишком глубоким и умным, чтобы открываться окружающим, от которых всегда оказывался отгорожен. Я вот не подозревал даже, что у него есть жена и дочь… – Но мы с женой в двухкомнатной «хрущёвке» жили с её родителями, от меня заработка никакого, пелёнки по всему дому, кипятятся целый день, духота, бутылочки, кислый запах, не проветривается ничего… Ад, да и только.  Вы-то с женой в академической квартире, няньки-памперсы, другие времена… – он усмехнулся. – Завоевания Новой России: прокладки с крылышками и всем сухо... Ладно, давай, Легостаев, темы на днях дам тебе, выберешь.
   Я в пол-уха прослушал, что он сказал мне, настолько это мало волновало меня сейчас, скажете новую тему разработать, пожалуйста, опыт есть. Больше в меня проникли его слова о его жизни и ощущениях… Как мало мы знаем даже о тех, с кем мы работаем бок о бок и видимся каждый день…
   Лена Короходкина взялась за меня всерьёз, что не могло не удивлять, потому что мы когда-то с ней провели вместе несколько часов, честно сказать, не помню когда именно и как, но почему она сейчас вдруг стала так настойчиво навязываться мне, я понять не мог. Что вдруг так оживило её интерес ко мне? Особенно, если учесть, что за последний год, моя слава всегда готового на приключения бабника сильно померкла.
   И всё же Лена, будто нарочно оказывалась на дежурствах со мной чуть ли не каждый раз, уже мои товарищи начали посмеиваться над нашим «романом»:
   – Жена в дверь, а ты с Короходкиной «в Тверь»… старая любовь ожила что ль?
   – Да какая любовь, вы чего?
   – Ладно-ладно, Леночка – красотка, чё ты, не журися, – и хохочут как дураки.
   Но это вообще соскальзывает с меня. Хотя Лена стала даже звонить мне иногда, откуда только номер узнала…
   В ближайший выходной я снова поехал в Силантьево. Теперь я добрался, конечно, значительно быстрее.

   – Кирилл Иваныч, такая лейкопения может быть после тяжёлой пневмонии, конечно, вы… думаю, пугаться преждевременно, – говорит мне терапевт в районной поликлинике, который лечит Лёлю.
   Его зовут Владимир Фёдорович, расслабленный немного, как и все здесь в районной больнице, где жизнь неспешная, больных немного, отделения на пятнадцать коек максимально. Всего их тут четыре: терапевтическое, с несколькими  педиатрическими койками, хирургия, родильное и инфекция, несколько боксированных палат. Причём инфекционист занимается и дерматовенерологией. Вот только с главными не везёт,  приходят какие-то временщики-карьеристы только с целью далее продвинуться далее в облздрав. Об этом мне рассказал Владимир Фёдорович, узнав, что мы с Лёлей его коллеги, с удовольствием рассказал о своей больнице.
   Мне импонировал и он сам и эта больничка тоже посреди густого леса, как и районный центр в трёх километрах от Силантьева. Всё здесь уютное и маленькое, какое-то домашнее, как в сказках из детства, где домики, жители, петухи с курами, лешие и кикиморы с ведьмами и колдунами, всё существует рядом, всё такое же привычное и обыкновенное, как для нас теперь телевизоры и микроволновки. У каждого дома палисадник и огород, у кого-то сад, а ещё ялики, чтобы рыбачить на местных озёрах, превращающих здешние места и вовсе в мечту. Как люди могут хотеть жить в больших пыльных, замусоренных, душных, отравленных автомобильными и алчными выхлопами людей городах, и уезжать отсюда?
   Мне дышалось здесь как нигде. Может быть, потому что Лёля теперь со мной по-настоящему, без оглядки. Только её болезнь не позволяет мне оторваться от земли и летать от счастья…
    На приём к врачу мы ездим вместе с Митюшкой, проходить это небольшое  расстояние Лёля пока не в силах. Все тут нас считают нас супругами, с чем мы, разумеется, не спорим. Да и не до этого нам.
   Сегодня Владимир Фёдорович, с которым мы остались один на один, спросил неожиданно:
   – Простите, Кирилл Иваныч, вы… тот самый академик Легостаев?
   – Тот самый? – не понял я.
   – Я рассказал коллегам ваш случай, упомянул, что лечу наших московских коллег и наша инфекционист, она же дерматовенеролог, воодушевилась сразу же, спросила, не академик ли Легостаев, автор монографий, обратился ко мне, – он, улыбаясь и выжидая, посмотрел на меня.
   – Да… мы тут на даче.
   – Угораздило же Елену Николаевну так заболеть, – вздохнул он. – Но ничего. Воздух тут в наших дремучих лесах целебный, она выздоровеет. Вы молоко берите настоящее наше, здесь у нас молоко-о… – протянул он, жмурясь как сытый кот, всем видом показывая настолько необыкновенное местное молоко.
   – Тоже целебное? – усмехнулся я. – Спасибо, Владимир Фёдорович, до свидания.
   – Через неделю давайте повторим анализ, тогда и подумаем ещё, если не поднимутся лейкоциты… А пока поколем витамины и железо пьём.
   Я вышел в больничный двор, какой-то, будто из прошлого, будто мы в пятидесятых годах или даже в конце сороковых, странное ощущение путешествия во времени овладело мной, ещё страннее оказалось то, когда о том же самом сказала и Лёля:
   – Мне кажется, мы перенеслись во времени, у тебя нет такого ощущения? Кажется, будто в радиоприёмнике сейчас заиграет какое-нибудь: «Нас утро встречает прохладой», или нет… «В парке Чаир», а? – она улыбнулась, поднимая Митюшку, он встал на ножки  на скамейке, возле неё.
   – И тебе так кажется? – усмехнулся я.
   – Такое чувство… – продолжает Лёля, – может… не знаю… может, в прошлой жизни я умерла в каком-нибудь похожем месте и времени, просто… я даже запах из того времени чувствую, он мне знаком… Запах, свет, звуки, скрип половиц в этой поликлинике… Даже, представь себе, ощущение белья на коже: резинок, атласных бретелей… Глупо как… Может это из-за старых корпусов? И… деревья эти все… скамейки…
   – Бретели… женщиной, значит, была в прошлой жизни? – улыбнулся я, с удовольствием глядя на неё.
   – Хотя… в войну я погибла, вероятно, мальчишкой… Мальчишкой, который даже ни разу не поцеловался, ни разу…
   Я взял Митю у неё из рук. Я не хочу даже в шутку говорить о смерти сейчас, это не то время и не в том мы находимся положении. Я говорю «мы», потому что сейчас, как никогда, может быть, до сих пор, мы с Лёлей объединены.
   Алексей приезжал уже два раза после того, первого раза. Наступать и ругаться не пытался, вообще не верит, по-моему, что Лёля больна, но не настаивает, берёт Митю на несколько часов, ходит гулять далеко в лес, в гости к Валерию с Юлией, которые приходили  и к нам. Лёля просила меня ничего не говорить о своей болезни, тем более бабушке.
   Начинался июнь. Стерх помогает и, как это ни странно, но я почти благодарен ему, за то, что он приезжает и привозит и продукты, и новые видеокассеты, и книги. Мне приходится иногда всё же уезжать в Москву, на заседания РАМН, которая скоро уйдёт на каникулы, лето есть лето. Но и заглянуть на кафедру. Мымроновна недовольна моим долгим отсутствием.
   – Я понимаю, конечно, Кирилл Иваныч, что молодуха у тебя, но ты… не в первый раз замужем-то, что прилип так уж, работу-то не забывай.
   – Поработай, Галя, ты всегда хотела в мой кабинет, насладись пока, ответил я.
   – Что, соперник отвалил, так ты с цепи сорвался?  – попыталась продолжить язвить Галина.
   Я закипел, сама же, мерзавка, устроила моей семье эту разрушительную бурю, мне, может и счастье, но учитывая, до чего дошла сейчас Лёля, я не могу не разозлиться:
   – Ты думай, что говоришь-то, Галина Мироновна.
   – Ты лучше думай, что делаешь, Кирилл Иваныч, гляди-ка, супермен постельный. На два месяца с работы свинтил. Медовый месяц на то и месяц, что…
   – Заканчивай, Галина, иначе я подумаю о другом заместителе.
   Она сверкнула глазами на меня, но больше ничего не сказала. Как бы она ни сверкала, на работу я вернуться сейчас не могу. Я не могу не быть сейчас с Лёлей.

   Сегодня я приехал в отсутствие Легостаева. Мы с Лёлей и Митюшкой ушли гулять в лес, окружающий их чудесный и на мой вкус дом.
   – Хочешь, я куплю тебе этот дом? – спросил я её.
   Я нёс Митю на руках. Трава высокая. Тропинка узкая и коляска здесь не проедет, поэтому я могу насладиться этим, хотя малыш хочет больше к маме, конечно. Лёля взяла его, но долго нести не смогла. Сегодня тепло, даже парит, возможно, будет гроза к вечеру. На Лёле симпатичный какой-то сарафан из ситца в цветочек, с пуговками на груди. Я сказал ей об этом.
   – Я сама сшила, – улыбается Лёля. – Только видеть стала плохо, представляешь, очки пришлось надевать Кирюшкины.
   Я хмыкнул:
   – Кирюшкой зовёшь взрослого дядьку.
   – Очень взрослого даже, ему пятьдесят на днях, – усмехается Лёля.
   – И на черта он тебе сдался такой старый хрыч?
   Лёля улыбается, качнув волосами:
   – Разве мы выбираем, кого любить? Мы просто любим и всё.
   – У тебя как-то многовато выходит тех, кого ты любишь. И не врёшь ведь, ¬– начал раздражаться я. Могла бы мне и не рассказывать.
   – У любви много лиц, Игорёчек, – уже не улыбаясь, сказала Лёля.
   – Ну, конечно… – уже разозлился я. – Не знаю я никаких лиц, или любишь или нет. Ты…
   Лёля тронула меня за плечо:
   – Не надо, Игорь… Давай сядем?
   – Устала?
   Она, действительно побледнела сильно и не то, что садится, ложится на траву, прикрыв глаза и даже ладонь положив на веки. Я сел рядом с ней.
   Митя рад поползать вокруг нас, встаёт, держась за мои плечи, и даже делает пару шагов, всё так же держась. Потом плюхнулся на попку и потянулся к цветам – жёлтые лютики поблёскивают глянцевыми лепестками в полуметре от него.
   – Ига! – он сорвал  головку у цветка, показывая мне, и попытался засунуть в рот.
   – Э, нет, не надо, парень, не стоит это есть, – сказал я, отводя его ручонку ото рта.
   Лёля открыла глаза, чтобы посмотреть на нас.
   – Вообще-то земля холодная, тебе не стоит лежать, – сказал я Лёле.
   – Не могу идти, не рассчитала сил… – очень тихо проговорила Лёля. – Дай отдохну чуть-чуть, и домой пойдём.
   – Совсем ты ослабела. Что докторишка-то твой говорит?
   – Он не докторишка, – строго сказала Лёля. – Он большой врач. Больше – учёный, настоящий. Но в этом деле… своих, Игорь, никто не берётся лечить. Да и не спец он в этом.
   – Где ж спецы? В Москву надо возвращаться и лечиться, как следует или за границу ехать, раз у нас все не спецы. В Израиль какой-нибудь или куда там ещё все ездят?
   – В Израиле, к твоему сведению, все наши, – усмехнулась Лёля.
   Митя подполз к ней и, наклонившись, с серьёзным сосредоточенным лицом, пытается добраться до груди, тянет платье к себе, пуговки поддаются легко…
   – Какой ты… – засмеялась Лёля, но Митя даже и не думал остановиться и вот уже добрался, её грудь, обнажённая требовательным ребёнком, на мгновение предстаёт перед моими глазами, тут же захваченная, впрочем, им. Она обнимает его, пристраивая ловчее. – Вот мужик, всегда возьмёт то, что хочет, никакой деликатности…
   Всегда меня завораживает эта картина, как она кормит его грудью. И волнует. Я вижу молоко между губ малыша, я вижу, как объединяет их это удивительное действо. Приобняв сына, Лёля всё же села, глядя на меня:
   – Помоги? Побудь креслом, позволь опереться на тебя?
   – Жаль что ты не просишь и в жизни того же,  – я придвинулся с готовностью.
   – Неправда. Ты мне много помогал и помогаешь, разве ты не знаешь этого?
   Она прислоняется спиной к моей груди, её волосы, выбивающиеся из свободно заплетённой косы, щекочут мне кожу, я не могу не наклониться так, чтобы поцеловать её.
   – Только не атакуйте с двух флангов, ребята, – тихо засмеялась Лёля.

   Я приехал в Силантьево около пяти, но Лёлю с Митей не застал, зато застал машину Стерха. Куда он мог их увести? Впрочем, они скоро вернулись. Он сам отнёс Митю наверх, и вышел снова во двор, Лёля попрощалась с ним и тоже ушла в дом, а я думаю о том, что ещё немного и дойдёт до того, что мы за стол начнём приглашать его. Друг семьи, вот чёрт…
   – Мы прошли всего-то метров пятьсот, она совсем слабая, – сказал Стерх и строго посмотрел на меня.
   Мне трудно ему объяснить, что такое астения, что при таких показателях крови, люди вообще не имеют сил, а Лёля старается и заставляет себя…
   – Она не вполне ещё здорова. Нужно время.
   – А может, хорошие врачи нужны?
   – Елену лечат хорошие врачи. Ты… я понимаю, – мне не хочется обсуждать с ним, но… он теперь вхож в наш дом… – поверь, иногда нужно время и всё.
   Но он с недоверием смотрит на меня.
   – Я привёз витамины, которые ты просил, – говорит он.
   – Спасибо. Я заказал кровь для неё на Станции переливания, ты сможешь привезти завтра?
   – Ей кровь нужна?.. – он вздрогнул и побледнел даже.
   Я отдал ему записку на Станцию переливания. Вот и хорошо, я побуду с ней. Я ушёл в дом, когда он направился к калитке по узкой, совсем заросшей тропинке. Я несколько раз хотел скосить высокую траву, но Лёля не позволила:
   – Мне нравится эта дикость. К тому же Митюшка в прятки может в ней играть…
Глава 4. Спорынья
   Я вошёл к Лене, она принимает душ, шумит титан, вода грохочет, брызгая на полиэтиленовый занавес и в гулком поддоне. Я вижу, что она просто стоит под струями воды.
   – Как ты? – я отодвинул занавес.
   Лёля обернулась:
   – Заходи,  – она улыбнулась…
   Вообще сейчас она стала такой, как можно только мечтать, желанием и страстью теперь затопляет меня. Когда-то я боялся напугать её безудержностью своего вожделения. А теперь она не боится, ничего теперь не боится. Но мою весёлость и всегдашнюю жизнерадостность съедает тревога, возвращаясь к действительности, я снова чувствую страх. Поэтому я не хочу возвращаться. Поэтому меня так радует то, что теперь я не должен задумываться, не решит ли Лёля, что я одержим, и я могу позволить себе всё, как никогда ещё… Она хочет этого от меня, будто с каждым поцелуем вдыхает жизни, а без них задыхается, я будто дефибриллятор…
   Хорошо Стерху, он даже вообразить не может себе, чего я боюсь, что за страшная тень повисла над Лёлей. Многие знания – многие печали…
   Сегодня я повёз десятимесячного Митю к педиатру на очередной осмотр и думаю о том, чтобы забрать его карточку и продолжать наблюдаться в Силантьево, вернее в Новоспасске – районном центре, ведь всё лето мы пробудем здесь наверняка. А дальше… Я не хочу заглядывать так далеко, я боюсь заглянуть даже в завтрашний Лёлин анализ крови.
   Она попросила меня узнать, нельзя ли год её ординатуры засчитать ей интернатурой и выдать соответствующее свидетельство. Я знаю, что можно, тем более что завкафедрой Акушерства не перестал быть моим институтским приятелем. Я думаю заехать к нему сегодня после педиатрических дел. И на мою кафедру, если Митя не устанет слишком. Хотя в этом всём мне может помочь и Алексей. Я позвонил ему. Он с готовностью откликнулся, и к педиатру мы пошли втроём.
   Всё хорошо у Митюши, как должно быть в его возрасте, и карточку нам отдали.
   – Ты карточку забираешь? - удивился Алёша.
   – Всё лето в Силантьево, чего ради сюда ездить, если все те же вещи можно сделать в трёх километрах от дома.
   – Совсем съехали с «Суши»… – пробормотал он.
   Я не стал отвечать на это замечание:
   – В Первую Градскую съездишь со мной?
   Алёша посмотрел на меня, спросил зачем, нахмурился на мой ответ, но не спросил ничего больше.
   В парке вокруг Первой Градской они вышли погулять, пока я отправился к Макарову уладить Лёлин вопрос. Профессор акушерства встретил меня с улыбкой, он вообще из таких же, как я, гедонистов, а если учесть, что вокруг него целый малинник девушек и женщин, то ему удаётся сохранять свою лёгкую жизнь все эти годы.
   – Да подпишу я всё твоей протеже, сколько хочешь, хоть щас. Тем более сектантка твоя целый год честно отучилась, так что вполне заслуживает, – улыбнулся он, и глаза у него блестят.
   Мы сидели в его светлом кабинете с большим полукруглым окном за спиной его кресла, я бы боком поставил стол, чтобы иметь возможность в это окно смотреть. Но тут он хозяин. И беспорядок на его столе, тоже, видимо, в его вкусе. На моём столе я люблю идеальную чистоту и порядок, особенно, когда  работаю.
   – Может коньячку? – предложил  Макаров.
   Почему все они предпочитают коньяки всем прочим спиртным напиткам?.. А впрочем, что ещё теперь пить? Ликёры кислотных цветов?
   – Да я за рулём, – отказался я. Никакого настроения выпить нет.
   – Ты, говорят, подженился, Кирилл Иваныч, молодую взял? – он почему-то хитро, почти ехидно, смотрит на меня.
   – Кто это говорит? – удивился я.
   – Да так, слухами, знаешь… – он отвёл взгляд на мгновение. – Ходок ты, однако, Киря, убойный, – смеётся он.
   Я не стал ни возражать, ни подтверждать, ни шутить на эту тему. Тем более обсуждать с ним мою жизнь, до того запутанную, что никто, кто в ней находится уже не пытается разбираться.
   Мы попрощались с Макаровым, и я вышел в больничный двор, искать моих мальчишек. Я увидел их сразу. Вот они, Митюшка ножками на парапете, а Алёша рядом, держит его бережно и ловко, пока тот пытается делать свои  ещё нетвёрдые шажочки.
   – Киюса! – радостно кричит Митя, завидев меня, и прыгает на месте, потешно подгибая ножки.
   Алексей обернулся, продолжая счастливо улыбаться, хотя ясно, что эта улыбка предназначается сыну, не мне.
   Алёша засобирался обратно на работу, дежурит сегодня. Через два дня, в выходные, он приедет. Я видел, как он с сожалением посадил Митю в кресло в машине, с тоской, бледнея, глядя на нас обоих. Когда-то я так тосковал по ним один на «Суше»… Теперь его очередь? Мне было жаль его до того, что защемило сердце. Но чем я могу ему помочь?.. А может… Может быть, могу помочь?..
   Он ничего не спрашивал о Лёле, не интересуется или сдерживает себя, я не стал влезать ему в душу, да и что утешительного я могу ему сказать? Он согласился завтра же заехать сюда с Лёлиными документами, что оставались на «Суше» и подписать всё у Макарова. А свидетельство об  окончании интернатуры в деканате института, но не там, где его так боялись, а в другом, последипломном.
   Появление наше на моей кафедре произвело почти фурор, ведь я пришёл в компании Митюши. Он, с забавно серьёзным выражением лица, сидел у меня на руках, обняв меня за шею, когда я шёл, здороваясь со всеми по коридору. Наше дефиле по коридорам кафедры заняло не менее четверти часа, так всем хотелось отметиться возле Митюшки восхищёнными комплиментами или весёлым сюсюканьем. Мымроновна в моём кабинете, ноутбук, свой поставила, мой отключен, стоит в стороне. Подняв глаза на нас, она даже рот открыла:
   – Ну, ты даёшь, и не стесняешься! – Мымроновна даже побледнела.
   – Ты о чём это, Галя? – мне недосуг было разбираться, чего я должен  стесняться.
   – Может и женился уже? – жужжит она.
   – Обязательно, – неужели она думает, я стану обсуждать с ней это? Я спустил Митюшку с рук.
   Галина с интересом, но без обычной в людях в такие моменты симпатии, разглядывает Митю:
   – Какой красивый ребёнок, ты уверен, что твой? – холодно сказала она.
   – Спасибо за комплимент, – усмехнулся я.
   – Да не за что. Так, когда же свадьба?
   – Мы мои дела обсуждать будем или расскажешь, что тут у вас? – я посадил Митю на диван большой и кожаный, с которого он быстренько постарался  слезть на пол и добраться до стопки  журналов на столике, чтобы свалить её.
   – Да нормально всё, всё своим чередом. Ректор недоволен, – сказала Мымроновна, поправляя стопку бумаг на столе.
   – Я звонил, объяснил всё, – говорю я, отодвигая Митю от следующей стопки уже папок.
   – Что ты объяснил, интересно? Что у тебя головокружительный роман…
Я посмотрел на неё, поднимая Митю на руки:
   – Знаешь что… Звони, если что…
   Справляется и ладно. Моя научная работа, конечно, остановилась. Я зашёл к моим ассистентам. Они обрадованно встретили меня, женщины защебетали вокруг Митюшки, который прятал личико от незнакомых людей у меня на груди и с рук идти отказался категорически. Ещё в прошлый раз я передал мои наработки и все материалы, которые они должны были использовать. Но без меня дело у них не слишком спорилось, вдохновение не владело никем здесь, довольно вялый набор. Вот такого бы как Алёшка мне соратника, горы свернуть можно, новую теорию создать или учение…

   Я знал, что Легостаев уедет сегодня с Митей в Москву. Поэтому я приехал без предупреждения. Я хотел увидеться с Лёлей наедине.
   Расцвёл шиповник, жасмин, в соседских палисадниках распустились пионы, всё это на смену яблоням и сирени, что теперь отблагоухали уже. И ромашки расцвели в траве на дворе, не напрасно Лёля не даёт косить эти дикие заросли. Сегодня жарко, будто не июнь, а конец июля.
   Я подъехал к воротам и сам вошёл в калитку, думая, что вот так просто попасть к ней, никто не охраняет, никаких замков, даже дверей толковых или забора и дом вдали от других, если кричать, то услышат, конечно, но за деревьями и кустами ничего не видно… Я сам не замышлял, разумеется, ничего дурного, но привыкший опасаться постоянно, не могу не думать об этом.
   Лёлю я нашёл в траве на покрывале с книжкой, она лежала на животе, подняв голые ступни, такие трогательно розовые…
   – Игорь! Ты без предупреждения сегодня… – подняв голову, она сняла очки с носа и не солнечные, а самые обыкновенные в тёмной оправе.
   – «Кирюшкины» окуляры? – усмехнулся я, кивнув на них.
   – Да нет, мои, мне выписали, Кирилл купил в Москве.
   – Оправа «Prada», между прочим, – заметил я.
   – Это круто? – усмехнулась Лёля, поднимаясь в новом ситцевом сарафанчике, опять, вероятно, собственного производства.
   – Да вполне круто… – улыбнулся я, мне всегда нравилось, что она ни черта не понимает в дорогих вещах и даже не стесняется этого, не боясь предстать ни провинциальной, ни отсталой. Так и говорила, смеясь: «Так я и есть провинциалка». Лёля протянула мне книжку, подержать, сама наклонилась, за покрывалом.
   – Артюр Рембо? – я посмотрел на обложку, – это из твоих? Я не привозил такую.
   – Моя. Чудесно, знаешь ли… Конечно, стихи надо читать в оригинале…
   – Да всё хорошо бы читать в оригинале, – улыбнулся я.
   – Чаю какого-нибудь хочешь? Тут вкусный получается на печи, – Лёля щурится, солнце проникло в её глаза.
   – Да можно и чаю, но… может, прогуляемся лучше? Тебе полезно, я думаю, гулять.
   Она посмотрела на меня снова, улыбаясь:
   – Сейчас обуюсь, подожди.
   – Босая ходишь?
   – Тоже полезно.
   Мы пошли теперь другой дорогой. Я рассказываю московские новости, вроде киношных премьер и даже погоды, в Москве ветрено и неприятно, не то, что здесь – теплынь и благодать.
   – Я тебе привёз кассет. Много интересных, типа «Шестого чувства», там Бартоновская «Сонная лощина» с Деппом.
   – А «Бойцовский клуб» не привёз?
   – «Бойцовский клуб» хочешь? – засмеялся я. – Привезу. Я думал, девочки не любят такое кино.
   Лёля кивнула на лес, в нескольких десятках шагов от тропы по которой мы шли:
   – Идём под деревья – жарко… Слушай, ты же всё можешь, может быть, запись «Металлики» в 89-м году в Сиэтле мне достанешь? «…and Justice for all».
   Я посмотрел на неё:
   – Чему я удивляюсь, Господи! – я не стал упоминать её муженька-рокера вслух, но о том, что кассеты и даже диски с их «гаражником» видел в продаже,  не мог не вспомнить. Причём это всё без малейшего участия Эли Криницы. Но серьёзными артистами им всё равно без серьёзной работы в этом направлении, без продюсеров  и спонсоров никогда не стать. Впрочем, эти самодеятельные рокеры и не стремятся ни к чему такому.
   – Хорошо… – проговорила Лёля, когда мы оказались под сенью деревьев. – Там чуть в сторону от тропинки ручей, пойдём?
   Она ведёт меня, здесь не Московские старые улицы, здесь я ничего не знаю. Лёля идёт вперёд, я – за ней, её волосы высоко подняты на затылке, шея открыта моему взгляду, тонкие прядки выбиваются из причёски, сам пучок полновесный и небрежный, так и просится, чтобы его распустили…
   – Вот…
    Лёля удовлетворённо остановилась на краю леса, на берегу маленького ручья, всего метра в полтора шириной, заросшего густой травой по берегу и под сенью окружающих его деревьев. На берегу, где стоим мы, густая и мягкая трава, как толстый ковёр, поваленное дерево, живописно, почти как на картинах Шишкина или Ренуара, скорее последнего – больше солнца. Во всяком случае, в просветах солнечных лучей сквозь кроны  деревьев здесь ещё красивее и романтичнее…
   Тихонько журчит ручей, вон стрекоза радужно-синяя зависает над травинкой, кукует кукушка где-то недалеко, постукивает дятел. И никаких дорог не слышно, будто мы не в современном мире, а сто или тысячу, или три тысячи лет назад, вот такая же босоногая, прекрасная девушка мочила ноги в холодной воде, улыбаясь своему мужчине.
  Я тоже разулся, подвернул штанины джинсов и вошёл в воду. Я поднял её на руки, Лёля засмеялась, она такая лёгкая и тоненькая, гибкая спина под податливой тканью, я вдруг вспоминаю, что не занимался с ней любовью уже год. Целый год…Я хочу поцеловать её, но Лёля смеётся и уклоняется:
   – Не балуйся!.. – маленькими ладошками своими отталкивает меня легонько, вроде и не всерьёз. – Вот ручищи-то, медведь как есть… Пусти-пусти-и! – она машет ногами в воздухе.
   Я отпустил. Но не в воду, а на землю, вернее на траву. Ногам приятно ступать по мягкой прохладной траве особенно после жарких мокасин и купания в ледяной воде…
   Лёля села на траву, подняв руки к волосам, пучок её всё же распустился… я смотрю на изящно изогнувшуюся талию, свободно поднялось незамысловатое платье тоже с пуговками на груди, это она для Мити так шьёт, чтобы легко раскрывать и кормить его. На ткани платья на её сосках проступили вдруг мокрые пятна… Леля, ощутив мой взгляд, посмотрела сама, смущаясь, оправила платье, чуть прикрыв груди:
   – В это время… Митя засыпает в это время, я кормлю его, а сейчас…
   Я протянул руку и коснулся её груди. Она улыбнулась тихо, не глядя на меня и отодвинулась немного, уклоняясь от моих рук. Но я не могу и не хочу отступить. Какого чёрта я должен отступать? Почему?
   Его взгляд загорелся… я отодвинулась было, но… О, Боже мой…я и подумать не могла, что Игорь… что он захочет… Я так привыкла, что он не пристаёт ко мне, что он держится на расстоянии, не позволяя себе ничего, кроме невинных поцелуев и объятий, он даже губ моих губами давно не касался… и вдруг этот горящий взгляд…
   – Игорь… – прошептала она, продолжая отодвигаться…
   Господи, и зачем я привела его сюда? Прошлись бы просто… Но хотелось показать ему это место, как он показывал мне разные красивые московские места… Его руки горячие и мягкие, но уверенные, он обволакивает меня ими будто… но не надо, Игорь, не надо, потом будет не вернуться… Но ведь мне и так не вернуться, уже не вернуться никогда, я перешла на другую сторону так давно… так давно… Я пыталась вернуться, выбраться на берег, но меня смыло волной назад…
   Её грудь, её талия… она вся такая горячая, от жары или… неважно. Но кожа её благоухает слаще давешних шиповника и жасмина… Боже мой, Лёля…
   – Ты что… Игорёчек… ну, Игорёчек… пожалуйста… – она умоляет взглядом, голосом, она отступает, но не уступает, но я не могу уже остановиться. Даже, если бы я хотел… Но я не хочу… Я имею право на неё не меньше… Моя любовь даёт мне это право.
   Игорь… у меня нет сил сопротивляться хоть сколько-нибудь отчётливо…  Наслаждение, непрошенное, почти стыдное накатывает удушающей волной, ослепляя и оглушая, я только слышу мой голос, будто со стороны: возглас и вскрик… тело побеждает всё. Тело только тело, будто нет вообще ничего больше…
   – …Ты мне изменяла с ним, теперь изменила ему со мной… – усмехнулся Игорь.
   – Замолчи…  – взмолилась я. – Знаешь, как назвал меня Лёня…
   – Ты переживаешь об этом…
   – Я переживаю о том, что это правда, – я села, мне хочется закрыться, сжаться.
   Я сел рядом с ней, сидящей обнимая свои колени. Волосы распустились по спине, я ныряю лицом в их тёплый ароматный, шёлковый поток…
   – Не надо, Лёля, драматизировать. Ты не такая. Ты восхитительно притягательная, ты необыкновенная, от тебя нельзя оторваться… Секс с тобой… как в раю оказаться при жизни… – я целую и целую её, пьянея, снова пьянея от счастья её близости…
   – Я прошу тебя… прошу не говори ничего о том, как тебе приятно заниматься со мной сексом… будто это может быть неприятно… Неужели с другими тебе не было приятно? Это же ерунда… такая это всё ерунда…– она злится, скривилась с отвращением, снова пытается отодвинуться от меня.
   – Нет. Я тебя люблю… – но мои жадные руки не отпустят её.
   – Не надо… Не надо о любви… – вздыхает она.
   – Не надо? Я люблю тебя. Я ничего не знаю лучше тебя, ничего, что согревало бы моё сердце, только ты. Мне всё безразлично, что ты будешь делать, только будь в моей жизни… – я целую её голову, пробор на макушке, затылок… как тепло, сладко пахнет её головка…
   – Я не могу… я погибаю… Ничего не могу, Игорь… – она заплакала, сжав
волосы пальцами, стиснув свой лоб…
   Я обнял её, она плачет, правда горячая, больше, чем должно быть… Я поднял её лицо, я целую её мокрое лицо, я снова целую её…
  … Лёня… я не смею даже думать о тебе… если я вижу тебя во сне, мне так больно, что я просыпаюсь… Я превратилась в то, что ты сказал, я почти не человек теперь, никакого Подобия… Я не могу с этим жить. И я не могу жить по-другому, потому что ты выгнал меня из своей жизни и из своего сердца.
   Не впускай меня назад, не прощай никогда, ты чистый, ты умеешь любить, я всё только порчу, как зараза. Как спорынья колосья… Кто счастлив со мной?.. Только разврат и грязь…
   Но Игорь говорит и говорит, пытается горячо убеждать меня в чём-то, говорить о том, что мне надо разорвать этот порочный, по-настоящему, в самом истинном смысле, порочный круг, который создали вокруг меня Легостаевы. Вернее я создала его, вовлекая их двоих в этот хоровод вокруг меня.
   Я не могу даже слышать его:
   – Игорь! Игорь, перестань, не пытайся внушить мне, что мы должны быть с тобой вместе. Я не могу быть твоей женой. Даже твоей любовницей я быть не могу. Как ты не понимаешь этого, это не… это мрак и смерть, так не должны жить люди.
   – Как это не должны? А как, по-твоему, все живут? Или ты намекаешь, что все живут как-то не так, что ты живёшь иначе? Что ты существо иного порядка? Ты бредишь, Лёля!
   – Это всё не жизнь, Игорь, неужели ты не понимаешь?! Я не знаю, как объяснить… Это какое-то скотство… — я чувствую безмерную усталость от всего сегодняшнего дня… почему он прикидывается, что не понимает меня?! И мне хочется плакать от этого, от испытанного оргазма, от своей слабости и неспособности изменить хоть что-нибудь.
   Но Игорь не чувствует моего состояния, не может сейчас почувствовать, он думает совсем о другом. Он никогда не понимал меня и никогда не слышал…
   – Ты должна быть со мной! Митя – мой сын, ты любишь его, ты любишь меня, почему ты остаёшься с ними? Я всё сам скажу твоему профессору…
   В это время мы подошли к дому и увидели, что Легостаев с Митей уже дома.
   Мы с Митюшкой приехали за минуту до того, как пришли Лёля со Стерхом. Она взяла Митю, не посмотрев на меня, ушла с ним на второй этаж в спальню. Что-то случилось?
   – Что произошло? – спросил я Стерха, разглядывая его, мне кажется, он выглядит как-то иначе, не так как всегда, каким-то слишком довольным.
   – Произошло… Послушай, Кирилл Иванович… – он раздельно произнёс моё имя.
   Но договорить ему не дала Лёля, войдя в дверь комнаты:
   – Вот что, мужчины… – она вздохнула, опустив глаза, – сейчас… – и вышла из комнаты, в кухню, мы это видим в открытую дверь. Там она налила воды в чайник и поставила его на печь, мы, слыша эти звуки, молча ожидали её. После чего вернулась к нам.
   Мы оба смотрим на неё, печать усталой решимости на её лице. Она села за стол, подняла глаза на нас:
   – Сейчас мы не станем обсуждать наши с вами отношения. Прямо сейчас уже не о нас с вами речь. Я виновата перед вами обоими, ни оправданий, ни прощения быть не может, не понимаю, почему вы до сих пор не выкинули меня… – она не добавила «как Лёня», но я будто услышал её мысль. – Главное, между нами Митя.
   Она перевела дыхание, бледная и усталая, тенями вокруг глаз, тенями под скулами «украсила» слабость и болезнь её лицо. Но в голосе её слабости нет:
   – У Мити не должно быть неопределенности в голове и в сердце. Мы не можем позволить себе… быть безответственными теперь из-за того, что я… – она нахмурилась. – Митя должен знать одного отца раз и навсегда. Навсегда. Одним словом… Если кто-то из вас нарушит тайну, то никогда больше не увидит ни Мити, ни меня.
   – Вот так… всё получает вечный фаворит, который даже не участвовал в гонке! – воскликнул Стерх.
   Лёля поднялась:
  – Я сказала всё. Другого решения нет, и не может быть. Никогда.
    Она ушла. Мы смотрим ей вслед. Принимаем, не обсуждая это: вообще-то, положа руку на сердце, это Лёлино решение устраивает нас обоих…
Часть 19
Глава 1. Решимость
   Посещение поликлиники не радует, показатели анализа крови не только не улучшились с прошлого раза, но даже стали хуже, не резко ухудшились, но неуклонно ухудшаются.
   И Владимир Фёдорович смотрит сегодня уже не так ободряюще:
   – Наверное, действительно, придётся проконсультироваться с гематологами. Уверен, что для паники поводов нет, но пусть специалисты развеять наши подозрения.
   Лёля поймала мой взгляд, улыбнулась легко, а когда мы вышли на улицу, тронула меня за плечо:
   – Ты, Кирюша… лица на тебе нет, не надо так огорчаться, пройдёт всё.
   Я смотрю на её, обнимая Митю, сидящего у меня на руках, Лёля улыбнулась и прижалась щекой к моему плечу:
   – Да… сказать хотела: с Игорем ничего не может быть у меня, что бы ты ни думал.
   – Я не думал, Ленуша…
    Это правда – я куда больше озабочен её здоровьем, чем притязаниями Стерха.
   – Я съезжу в Москву к гематологам с твоими анализами. Но не исключено, что тебе придётся тоже…
   – Проконсультируйся и успокойся, не волнуйся слишком, прошу тебя, – она улыбается так спокойно.
   Мы шли по хорошо уже знакомой тропинке, Лёля осваивает этот путь только во второй раз и то с остановками, благо дорога идёт через лес и много приятных мест для привала, где и Митюшке приятно побаловаться в траве.
   Он пытается делать первые шажки, я ловлю его, он хохочет, хлопает в ладошки, хлопает меня по лицу с радостным кличем «Киюса!». Лёля смотрит на нас с улыбкой, в её лице столько любви, что я перестаю замечать её худобу и бледность…
   Мы навещаем наших «соседей» Валерия и Юлию по выходным. Иногда и Вера Георгиевна приезжает, скоро собираются и мои.
   – У тебя юбилей завтра, – сказала Юлия, я обернулся, Лёля с Митей уже вышли.
   – Завтра? Уже? Я и позабыл совсем…
   Она усмехнулась:
   – Праздновать-то, как станешь? В Москве банкет не забыл заказать? Ты всё же не простой у нас доктор.
   Банкет… какие к чёрту сейчас банкеты?.. но… Конечно, к таким датам и звания очередные дают и премии и прочие вещи людям моего масштаба. Но я в Москве не был с конца апреля, приезжаю на час-другой на кафедру раз в десять, а то и в двенадцать дней.
   – Что происходит у вас?
   – Происходит?
   – Лёня больше времени у нас тут с Митей проводит, чем там с вами. Поссорились, что ли? – она смотрит на меня внимательно, и я думаю в который раз, как же мало они похожи с Лёлей. – Ты помири их, Лёня ребёнка признал, бросит ещё Лёльку, куда она с дитём одна подастся? К нам, в Н-ск? Мы уже вчетвером у матери в двухкомнатной…
   Я улыбнулся. Слава Богу, не все такие зрячие и проницательные люди, как твой Валерий, хорошо, что тебя волнует, прежде всего, то, что Лёля может переехать к вам жить. За этим ты не видишь ничего.
   – Не волнуйся, Юля. К вам не переедет. Помирятся, милые бранятся…
   Она улыбнулась успокоенно.
   Но её муж человек совсем иного порядка. Удивляюсь, на чём они сходятся? Он спросил без обиняков:
   – Лёлька и Лёня не живут вместе? Что случилось? Почему ты с ней всё время? За старое взялся? – он сверлит меня своим острым взглядом
   – Я в отпуске, Лёня работает, не оставлять же её тут одну… Она не совсем поправилась ещё…
   – Так всё-таки была больна?! Я смотрю не то что-то…
   Я смог переключить его внимание на это, попросив к тому же, не рассказывать Юлии и Вере Георгиевне о Лёлиной болезни. Я не вдаюсь в подробности, которые ему не могут быть понятны, но всё же упоминаю, что положение может быть очень серьёзным.
   – Осложнения какие-то? – нахмурился он, вглядываясь в меня, снова скорее читая мои чувства, чем пытаясь слушать слова.
   – Можно и так сказать.

   Гематологи категоричны, и, просмотрев динамику анализов по бланкам, что я привёз, настаивают на пункции. Я и сам предполагал это и Лёля, конечно тоже.
   – Конечно, Кирилл Иваныч, судить рано, но вы и сам понимаете… Только пункция внесёт определённость. Конечно, и тяжёлая пневмонии может такую картину давать, но всё же как-то слишком долго… Привозите вашу жену, будем разбираться, в любом случае методов лечения сейчас множество и мы сможем вам помочь, я уверен.
   «Жену», Господи, я не пытаюсь даже спорить, какая сейчас разница…

   Кирилл, всерьёз обеспокоенный по-прежнему сохраняющимися изменениями в моих анализах, уехал всё же сегодня в Москву к гематологам. Я заранее знала, что они скажут, понятно, чтобы разобраться, нужна пункция костного мозга, ничего иного не делают в таких случаях, так что ничего неожиданного и интересного я не ждала от этой поездки Кирилла.
   Он не может быть спокоен как я. А мной овладело спокойствие и холодное равнодушие. Без Лёни мне всё становится всё равно, и с каждым днём всё отчётливее. Умереть – хороший выход, лучший, я знаю, что и Митя не будет один, его есть, кому любить и даже с избытком. Разумеется, матери никто заменить не может, но если мать не может жить, если она умерла уже, если не телом, то душой, и погребена под навалившимися валунами грехов, которые  простить невозможно. Себе самой невозможно. Что, такая мать как я может дать сыну, тем более такой чудному мальчику, как Митюша?
   Болезнь, с её забытьём, лихорадочным забвением, в первые дни помогла мне, будто сквозь туман, сквозь вату, чувствовать и думать обо всём, что произошло, что происходит. Я встала на этот путь с первой же встречи с Кириллом и не могу сойти с него. И то, что Лёня не мог вынести этого, не мог этого терпеть, срывался всё время, разве в том вина Лёни?
   Но я и не обвиняла его ни в чём. Он просил закрыть страницу, но я открыла её снова, и поэтому случилось то, что случилось теперь… Конечно, он захочет вернуть, как всегда, остынет, напугавшись того, что сорвался и попытается вернуть всё. Сколько раз я позволяла ему это сделать, не он губит всё, не он, я. Он никогда не узнал бы ни одной другой женщины, если бы я не оказалась такой дрянью, если бы не разбила бы ему сердца так страшно…
   С чистым человеком нельзя поступать подло, он не может пережить, переработать это в своей душе, потому что его душа неспособна ни понимать подлость, ни отвечать тем же, ни вместить в свою душу весь этот ужас, что вмещает моя, что копит и копит в себе, превращаясь в склад пороков и животных страстей. Лёня не может этого выносить рядом с собой. Поэтому он не мог терпеть, поэтому его прорывало время от времени. Его любовь не подарила ему счастья, только боль, разочарование и стыд. Лёня никогда не изменил бы мне. Но я…
   Преступления нельзя прощать, это внушает преступнику не только чувство превосходства, но  вседозволенности, разрешённости того, чего разрешать нельзя. Нормальности ненормального. Я знала, что я переступаю черту уже при первой встрече с Кириллом, почему я не остановилась? Мне сладко было скользить в бездну по этому пути.
   А теперь… теперь возврата тем более не может быть, что я отрезала себе путь и не позволю Лёне вновь простить меня. Лучше я умру, и он будет вспоминать, как любил меня, и рассказывать об этом сыну, чем утяну его с собой в ту бездну, в которой я погрязла, в которой утонула.
   Кирилл умеет справляться с этим, он не такой, он в панцире прошлой своей жизни, в которой порок стоял на почётном месте и ему отдавались жертвы как нормальному языческому богу. Он в надёжных доспехах прожитых лет под сенью адских цветов. И его любовь ко мне это не то, что Лёнина, это не пропитавшее всю кровь, всю душу чувство, призывающее всё его существо.
   Нет, пусть лучше Лёня оплакивает свою потерянную любовь и останется таким чистым и настоящим, чем утонет рядом со мной в клоаке разврата, в которой я оказываюсь неизменно. Поэтому нам нельзя видеться, поэтому мы с Лёней не должны больше соединиться.
   Кирилл будет тосковать, конечно, но он оправится. Тем более Игорь, который имеет столько ипостасей, который никогда не жил сердцем, жил только умом всегда…
   Я настроила себя на то, чтобы не слушать своё сердце, которое вопит и разрывается в разлуке с Лёней. Без него я жить, конечно, не буду, ведь чем дальше, тем сильнее я люблю его, тем полнее он во мне. Что может быть без него? Уже ничего. Ничего. Это когда-то я пыталась и даже могла, как мне казалось, жить пусть и вполсилы, пусть только частью моей души, но как-то жить вдали от него. Но теперь не сталось никаких частей, где не было бы его.
   Но тебя я отпущу, мой любимый. Ты затоскуешь без меня, но ты воспитаешь нашего сына таким, какой ты, ты сможешь рассказать ему обо мне только хорошее, потому что о мёртвых не помнят плохого. Я не смогла сделать тебя полным, обворовала, растоптала и унизила тебя. Не прощай меня, не смей это прощать, тогда ты сможешь остаться жить после меня…
   И всё же иногда меня посещают сладкие сны, в которых Лёня смотрит на меня ласковым взглядом, не тем, который испепелил меня дотла… Я счастлива видеть их, я просыпаюсь, сохраняя это счастье внутри, но ровно до того момента, как вспоминаю о том, что я никогда не должна видеть его больше. Никогда. Что я никогда не могу быть с ним, никогда не должна любить его. Никогда больше не должна показать ему, что люблю его, позволить ему снова прилипнуть ко мне, идущему ко дну кораблю, нагруженному грязью, как тяжёлыми валунами…

   Я приехал в Силантьево сегодня, ещё не зная, что отец уехал, я не позвонил ему сегодня, как делал всегда перед приездом. Никакого тайного умысла при этом у меня не было, я вовсе не думал обойти кордон, который он создал между мной и Лёлей именно сегодня. Три дня назад я звонил ему, чтобы поздравить с днём рождения, юбилейным, между прочим, но тогда я ещё не знал, что сегодняшний день у меня окажется свободным, а он примыкает к выходным. Быть может, надо мной сжалятся, наконец, и позволят хотя бы переночевать в доме, не прогонят опять. Тем более что сегодня дяди Валеры и моей тёщи в соседней деревне нет.
   За эти два месяца, я видел Митю регулярно не меньше двух раз в неделю, а потом придумал, как мне увидеть и Лёлю хотя бы издали. Как в детстве, как в школе, когда я только так и мог видеть её. Мне так привычно было наблюдать за ней, что я «включился» мгновенно, я придумал, откуда мне удобнее всего будет наблюдать за ней, откуда виден дом и двор. Я забирался на дерево и смотрел, иногда часами, не чувствуя усталости, когда отдавал уже Митю обратно отцу.
   Я видел её и у качелей с Митюшкой, кстати, отец повесил вторые, большие – доска на прочных металлических тросах, на которую садилась Лёля иногда с Митей, а бывало и одна, как девочка, вытягивая ноги, юбка поднималась ветром на бёдрах…
   Я видел, как она располагалась с Митей на покрывале в траве в тени деревьев, он играл рядом с ней или засыпал, а Лёля читала или спала тоже.
   Как она играла с малышом, смеясь и разговаривая с ним, как с взрослым. Я видел и замечал, во что она одета, как заплела или распустила сегодня волосы, босиком или в кедах или шлёпанцах…
   Всё это было мне хорошо видно с вяза, высоченного и мощного, стоящего недалеко от их забора, к счастью то, что дом стоит на отшибе, мне было только в помощь, никто не мог мне помешать забираться на дерево. Никто меня не видел. Я мог даже заглянуть в окна дома, ведь они не были забраны шторами, только окно второго этажа перекрывала крона яблони, растущей перед домом.
   Ещё был устроен гамак между двух деревьев, чуть в стороне, ближе к забору, совсем в тени деревьев, здесь было не видно Лёли со всех моих наблюдательных пунктов, но один конец гамака, привязанный к сливе, я всё же видеть мог, так я и узнал, что он существует.
   В этом гамаке я и нашёл сегодня Лёлю и Митюшку. Я не знал дома ли отец, я пошёл наудачу, пусть он дома, пусть выгонит меня, но я попытаюсь сказать Лёле то, что должен, пусть услышит, пусть знает, а там решает. Мне всё равно, мне безразлично, что они любовники с отцом сейчас, что они были любовниками все эти годы, если они прекратят и не станут больше продолжать, я согласен им поверить и жить вместе, как раньше.
   Но только по-честному теперь, только ничего не скрывать от меня. Чтобы я не узнавал таких тайн от случайных людей, которые знают, оказывается, больше меня. Пусть самое худшее, самая грязная правда, но я должен знать раньше всех! Верните меня, возьмите меня назад, вернитесь на «Сушу» или примите меня здесь, в этом лесном раю… Я всё готов простить и забыть, только бы снова быть с ними, я не могу больше один! Невыносимо быть привязанным к кому-то так сильно и оказаться оторванным от них. От неё. Да и от него. И от Мити, моего сына, я должен укачивать его пред сном, я должен петь ему ночами. Во мне столько любви, заберите её, иначе она разорвёт моё сердце!
   И вот она, Лёля, единственная, моя единственная девочка на всю жизнь. Она спит в гамаке, обнимая одной рукой прильнувшего ней Митю, под другой книжка и очки. Очки… Когда ты стала носить очки, Лёля?…
   Так близко я не видел её так давно, она улыбается во сне, она бледная, такой я не помню её даже в роддоме после кровопотери, такой худой и прозрачной она не была даже когда болела этой зимой…
   Я смотрю на неё, я понимаю, что такой она стала в разлуке со мной. И теперь, что бы она ни стала говорить мне, что не любит меня больше, что своими злыми словами я обрубил в ней все чувства к себе, я вижу, что она страдает без меня! Если бы я не увидел её спящей, беззащитной, не успевшей надеть какую-либо маску, я не узнал бы этого.
   Она не хочет быть больше со мной? О, Кирилл Иваныч, я знаю, что ты и сам не веришь в это, теперь я вспоминаю твоё лицо, когда ты говорил мне всё то, что говорил. Ты отдал бы её мне, отдал бы снова, как отдавал уже, как отступал, потому что знал, что это нужно ей, так же как и мне. Ты любишь её и ради неё, не ради меня, как ты говоришь, ради неё, ты бы сделал всё. Как делал уже. Хотя меня ты любишь, конечно, но тоже, потому что это позволяет тебе быть ближе к ней. Дикий парадокс, но он существует между нами троими.
   Я смотрю на Лёлю, ветер легко колышет тонкие прядки волос, выбившиеся из её косы, растрепавшиеся у лица… Что-то неправильное есть в том, что они шевелятся, а она нет, будто она не жива… Мне стало так страшно от этой мысли, что я выдохнул с шумом и этим разбудил её.
   Лёля открыла глаза, но не сразу увидела меня, со сна или по иной причине, но она несколько мгновений смотрит на меня, продолжая улыбаться. И вдруг: «Rufus puer… Лёнечка мой милый… милый…» – прошептала она, щурясь сладко…
   – Лёля, милая… – я наклонился к ней, она зовёт меня, вот я, Лёля…
   Она улыбается, шевельнулась, подняла руку, чтобы коснуться меня, но упала книжка на землю от её движения и остатки сна слетели с неё, как вуаль, глаза расширились, моргнув, она вздрогнула и отпрянула так, что качнулся гамак, и она едва не опрокинулась с него вместе с ещё спящим Митюшкой, я протянул руку, подхватить их, удержал её, она успела ухватиться за меня, за моё плечо…
   – Лёля…
   – Нет! – ахнула она, поспешно оттолкнув меня и опуская ноги на траву. – Ты что… что делаешь здесь?
  Она обняла Митю, всё так же безмятежно и сладко спящего, не смотрит на меня, шаря ногами по траве под гамаком, будто ищет опору.
   – Дай помогу-то… – я протянул руки, чтобы взять Митю.
   – Не надо… – но всё же уступила и позволила мне взять малыша.
   – Ты почему здесь? Где Кирилл? – спросила она, вставая на ноги.
   – Не знаю, где Кирилл, – я растерялся, называя отца Кириллом, не зная, что сказать, только, чтобы не погнала сейчас же… – но у меня… у меня вышло так… я приехал без предупреждения. Погонишь опять? – я ищу её взгляд, который она так тщательно от меня отводит.
   Лёля нахмурилась, вздыхая, всё так же не глядя  прямо в лицо, посмотрела на Митю на моих руках.
   – Ладно, «прогонишь»… – проговорила она, – монстры, что ли тут… Идём, покормлю, голодный же, наверное, отощал вон… Мамы сегодня нет здесь, значит, с дороги  ты. Лёля пошла вперёд к крыльцу, я – за ней, удивляясь, до чего она похудела, стала совсем как подросток, никогда, конечно, пухленькой не была, но сейчас… кормит ещё Митю-то? Я спросил.
   – Кормлю, почему ты спрашиваешь? – удивилась Лёля, пропуская меня с малышом вперёд в сенях.
   – Да уж больно ты  исхудала.
   Лёля засмеялась:
   – Ты лекцию ещё как бабушка Вера прочти, чтобы я глупые диеты новомодные бросала. Неси Митю наверх, в кроватку, а я обед разогрею. У нас тут печь – вкусно.
   Лёля открыла дверь в комнату, а я пошёл наверх по лестнице. Я поднялся по широкой немного скрипучей лестнице, спальня занимает весь второй этаж, тут нет двери, кровать, детская кроватка, комод, кресла и зеркало, зеркало большое, в полный рост в толстой деревянной раме. Шкаф, тоже большой, старинный, на гнутых толстых ножках. И камин, вот здорово…
   На полу домотканые коврики, на кровати одеяло лоскутное, ватное, книжные полки в стороне и письменный стол с аккуратными стопками бумаг, папками, журналами, ноутбук, принтер рядом. Он работает рядом с ними, с ней и Митей, всегда любил это… ноутбук открыт, стопка бумаг рядом, журналы. Принтер у стола. Из окна море зелени, деревья шелестят листвой прямо в проёме. Какая хорошая комната, как хорошо здесь спать и просыпаться…
   Я положил Митюшу в кроватку и укрыл нетолстым пледом, связанным из какой-то мягкой разноцветной пряжи. Сама вязала, что ли? Время у неё тут было, надо думать, и платье из смешного цветастого ситца на ней, тоже, наверняка, сама сварганила.
   – Сама, – подтвердила Лёля. – Что мне тут делать? Скотины нет, сада-огорода  тоже, стирка, так Кирилл машину мне купил стиральную, вода есть, таскать не надо. Так что я развлекаюсь рукоделием. Деревенская жизнь очень располагает, тем более со двора я почти не выхожу.
   Я оглядел комнату. Большая, метров двадцать пять, а то и тридцать, перекрыта отчасти печью, конечно, но места остаётся достаточно и для дивана, и для большого круглого стола и стульев, кресла деревянные, ушастые с подушечками, обивка вытерлась и полиняла много раз, но выглядят ни всё равно неплохо. Телевизор здесь и видео. И книги, стопки на полу, возле дивана и кресел. Тоже домотканые коврики.
   Я вышел на кухню, здесь хлопочет Лёля возле печи, обращённой сюда этой стороной, где духовка. Кухня симпатичная, старая мебель, окрашенная белой, кое-где облупившейся краской, стол, узкой торцом  к стене, четыре стула, буфет, полочки с посудой, какая-то утварь, полотенца, прихватки, скатерть на столе, окно смотрит на другую сторону двора, видны постройки, сараи, всё  то, чего не видно, когда подходишь от калитки.
   Здесь пахнет так славно, печью, её теплом и вкусной едой… гуляш, Боже мой, я только сейчас понял до чего проголодался… Лёля режет хлеб, улыбнулась, посмотрев на дверь:
   – Ты зря закрыл, так не услышим ничего, проснётся, будет плакать, а здесь…
   Она открыла дверь, только когда поставила передо мной на стол тарелку, положила хлеб и ложку. Посуда и то какая-то симпатичная, советская с серпами. Родченко, не иначе, приложил когда-то руку к рисункам на этих толстых тарелках. Большие ложки…
   – Откуда утварь эта вся? Хозяйская?
   Лёля покачала головой:
   – Кое-что из мебели хозяйское, верно, но не всё. Посуду Кирилл купил в здешнем магазине, не нравилась никому, продавщица смеялась над ним, говорит, чуть ли не со времён застоя эти тарелки в их магазине пылятся, все «Мадонну» хотели, а эти серпы - полукруги не пользовались никаким спросом. А ему понравился, и мне. Вот мы целый сервиз в стиле русского авангарда и купили. Здорово, правда?
   Она открыла буфет, похожий на старинный дом, тарелки, вроде моей стояли там стопками, и чашки с блюдцами.
   Гуляш необыкновенно наваристый и вкусный, деревенский ароматный хлеб, я так проголодался  или все, правда, такое вкусное? Лёля ещё и сало достала.
   – Плита здесь, а в комнате лежанка и полати.
   – Спала на лежанке? Говорят здорово.
   – Нет ещё…
   Достала чашки из буфета, варенье, печенье. И чай отменный… Я ведь ел нормально, даже не помню когда, готовить  самому себе было так тоскливо, что я питался почти исключительно  яичницей, сосисками, пельменями и китайской лапшой быстрого приготовления, которая кажется вкусной, только если её есть раз в год…
   Лёля села напротив, подперев щёку рукой, смотрит на меня, но не в лицо, не глаза… Лёля, ну хватит, я оскорбил, обидел тебя, ты наказала меня и очень эффективно, но хватит, Лёля, милая, посмотри мне в глаза, на этом всё закончится, как всегда бывало, во все наши размолвки. Лёля…
   Но она встала, оглянулась:
   – Ты ешь, я сейчас, Митюшку принесу.
   Как она слышит, что он не спит?!
   Я успел всё съесть, когда Лёля вернулась через несколько минут с Митей на руках, причём он от пояса голенький, без штанишек и подгузника, милые  розовые ножки, только носочки. Мы вышли из кухни в комнату. Лёля поставила его  возле дивана на ножки, и он захлопал по нему ладонями, ему нравится, наверное, звук из его пружинных глубин. Русые волосики немножко взлохматились на его выпуклом затылке во сне, Лёля пригладила их пальцами. Его ни разу не стригли ещё, до года ещё больше месяца, не стригут. Митя постоял так немного и повернулся к нам, увидел меня, удивился:
   – Папа! – он вытянул ручку, засмеялся, ещё раз хлопнул по дивану, будто показывая мне, как гудит его диван. – Папа! гу!
   Лёля тоже смеётся, подошла  к нему, подала  ему свои руки:
   – Давай покажем папе, как ты научился ходить, он ещё не видел!
   И что же? Мой сын, мой мальчик делает шажочки, держась за Лёлины пальцы,  и идёт ко мне, смеясь от радости, что делает это… Я перехватил его у Лёли, он топает уже со мной.
   – Вот это да! Вот это Дмитрий Алексеевич! Вот это парень у нас! – воскликнул я, на что Митюша засмеялся, но скоро устал идти и запросился на ручки, я подхватил  его, смеющегося заливисто, на руки, а он протягивает  ручки ко мне, к моему лицу и я с удовольствием целую его тёплые ладошки.
   А он смеётся, повторяя:
   – Папа! Папа миий!
   – Он говорит, что ты милый, – перевела Лёля, убирая посуду со стола.
   – Я догадался, –  улыбаюсь я, Митя тянется с рук на пол, но идти больше не хочет, быстренько дополз до дивана опять и ну, снова стучать по нему.
   Из-под недлинной рубашки выглядывает его голый круглый задик.
    – Голым пускаешь его? Эко-мода?
   – Да нет, какая там мода, - усмехнулась Лёля. – Просто, лето, пусть походит  голым и босым пока тепло. В наших краях и летом-то не всегда  достаточно тепло…
   Митя тем временем прошёл диван, держась за него, и вытянул из-за него коробку, по звукам я понял, что это игрушки. Усевшись рядом, он начал деловито  вытаскивать одну за одной и складывать рядом с собой на пол.
   – Пойдём во двор, – сказала Лёля, –  возьмёшь Митюшку? А я игрушки, там за домом песочница есть. Игорь привёз и песок и коробку.
   Я взял Митю, который оказался недоволен и закряхтел, заёрзал, завертелся у  меня на руках, пытаясь избежать моих объятий, но увидев, что мать взяла его игрушки и говорит ему:
   – На двор идём, мой хороший, а то дожди пойдут, опять не поиграешь, как следует, – он успокоился.
   Лёля несёт коробку, уперев её в бедро себе, немного изогнувшись, я не могу не любоваться изгибом её тела, волосами, распустившаяся коса болтается по талии, давно не стригла концов, выросла длиннее, чем всегда, кончики  выгорели немного, как и пряди вокруг лица…
   – Как защищался-то, расскажи, самому понравилось? – спросила Лёля.
   Мы сели на скамейку за домом, эта новая, сколочена из досок, выкрашена в голубой цвет, даже ещё пахнет краской. Здесь за домом и вход в погреб, и сараи на вертушках, что у них там, интересно…
   – Да уж, я имел успех, – немного рассеянно проговорил я. – Сергей Анатольевич даже обнимался, представь себе.
   Лёля улыбнулась:
   – Ты молодец, кандидат теперь, я поздравляю тебя. Сейчас пара лет и  докторскую защитишь, долго ли умеючи-то.
   – Смеёшься всё…
   Лёля засмеялась действительно, убирая волосы за ухо. А Митя тем временем, вытащил машинку из коробки:
   – Папа, сина!
   Я подошёл к нему, присел рядом, Митя, сидящий в песке, протянул мне  машинку с серьёзным видом:
   – Игъяй! – сказал он мне.
    Лёля засмеялась тихо, глядя на нас. Я повёз  машинку по песку, и жужжу, изображая мотор. Митя серьёзно смотрел на меня, будто оценивая, как я справляюсь с порученным делом. Немного погодя, оценив, видимо, положительно мои старания, достал из коробки ещё одну машинку:
   – Игъяй, папа! – и снова строго смотрит. Я едва сдерживаюсь, чтобы не прыснуть над его уморительно серьёзной миной.
   – Что у вас в погребе? – спросил я, разглядев в дальнем углу погреб.
   – Да ничего, – сказала Лёля. –  Хозяева своё увезли, а нам нечего там хранить.  Это же что: соленья, варенья, сало, колбасы, ну, как я понимаю… Это в подполе в доме картошка лежит. Целых два мешка.
   – А в сараях?
   – В сараях? – Лёля обернулась на сараи. – Не знаю. Давай посмотрим, а то там, может там пулемёт «Максим» стоит и гранаты, а мы и не знаем.
   – Те самые, которые я хотел в деканат кинуть.
   Лёля захохотала:
   – Или труп спрятан, как у Агаты Кристи в детективе.
   Мы подошли к сараю, открыли, с любопытством заглядывая внутрь. Там корзинки оказались, тяпки, грабли и лопаты, даже вилы.
   – Какая проза, – засмеялась Лёля.
   – Да уж, ни тебе пулемёта, ни трупа.
   Мы закрыли двери опять на вертушки.
    – Вообще участок довольно большой, я вижу, сад одичал, конечно, огорода  нет, даже цветника. Кто тут жил? – спросил  я.
   – Я не знаю, но я думаю, что в последнее время здесь никто не жил, а перед этим… не знаю, но стариковского я не почувствовала здесь. Хотя так много старых вещей… Не знаю. А ты как думаешь?
   – Да я согласен, не похоже, что жил кто-то старый сильно, даже, что кто-то умер здесь… довольно странный дом, и деревенский вроде и в то же время  какой-то… неделовой  несерьёзный. Ни загончиков для птицы и скотины, ни грядок, сад тоже, будто нарочно такой… может,  тут всегда была какая-нибудь дача и была? Для несовременных дачников, а для поэтов каких-нибудь?
   Лёля засмеялась:
    – Но тяпки для чего-то стоят здесь.
   – Может всё же трупы закапывать?
   Мы смеёмся вместе.
   Митя тем временем заплакал из песочницы. Мы обернулись, он стоит и,  глядя на нас плачет и, держа лопатку в руке, машет нам. Весь уже чумазый.
   – Совсем один быть не любит,  говорит Лёля. – Ни на минуту не отпускает.
   – Мне легко его понять, – отозвался я.
   Лёля не отреагировала на мои слова никак, хотя не понять мой недвусмысленный намёк не могла. И ближе метра не подходит, точно боится,  что я поймаю её…
   Митя сел снова в песок, когда мы подошли. Не сел даже, а плюхнулся, играть продолжил, но скоро закапризничал, потянулся выбираться из песочницы.
   – Есть хочет уже, да и спать скоро. Хотя второй раз теперь спит не каждый день, и если и спит, то недолго.
   – Растёт, месяц и будет годик.
   – Побольше месяца, – улыбнулась Лёля. – Почти полтора.
   Я взял Митю, перепачканного в песке, на руки. Но уже на пороге дома они описал мне футболку:
   – О, брат, ну, ты удружил, - засмеялся я, почувствовав мокрое тепло у себя на животе, Митя засмеялся, пачкая меня по лицу и шее грязными ладошками... Лёля обернулась к нам, вопросительно глядя на сына, не на меня, будто он мог объяснить, что же произошло. Я показал на растекшееся по футболке пятно.
   – Ну, извините, папаша, – Лёля шутливо развела руками, – неси в ванную и героя и сам снимай футболку, я постираю.
   Мите помыли и ручки и ножки, одели уже как положено в подгузник и ползунки, ботиночки, Лёля отдала его мне, открыла дверь на кухню.
   – Ты сажай в стульчик, сейчас я кашу дам, – она подошла к плите, это часть печи, что выступает в кухню, в небольшую наложила в мисочку кашу, это, кажется, кукурузная, жёлтая, как солнышко.
   Лёля поставила миску на столик возле него и сказала:
   – Ты покорми пока, а я постираю твою рубашку.
   Я посмотрел на неё, но опять никакого ответного взгляда, хотя я уверен, что она смотрела на меня перед этим, пока я ещё не обернулся… Да что такое, Лёля, посмотри на меня, хотя бы! Посмотри, ничего уже не надо будет и говорить!
   Нет, исчезла за дверью, деревянной тяжёлой, выкрашенной белой  масляной краской.
    Я успел покормить Митю до её возвращения. Он ест с удовольствием и не  капризничает, любит каши эти на удивление, с овощными пюре дело хуже. Но он ест уже и хлеб и всякие там сухари грызёт, а иногда, я знаю, Лёля даёт и морковь ему, и варёную картошку и новые два зубика выросли, у нашего  мальчика уже набор из восьми зубов.
   Вернулась Лёля:
   – Как дела у вас?.. Поели, вот молодцы! Пойдём теперь спать, Митюша? Отнесёшь наверх?
   Раньше Лёля не просила лишний раз взять Митюшку на руки, а сегодня… почему? Но мы поднялись на второй этаж, на этот раз уже втроём, я с Митей впереди, Лёля за мной. Проходя мимо зеркала, я увидел Лёлино лицо, она смотрит на меня, Господи, как смотрит! Я обернулся, продолжая держать Митю на руках, я смотрю на неё, ну, не отводи глаза, Лёля, что ты!?
   – Лёля! Посмотрит на меня!
   – Ты что…
   Лёля отступила, хмурясь:
   – Дай мне Митю…
   – Лёля…
  Она побледнела ещё:
   – Не надо, Лёня, отдай Митю, он сейчас капризничать начнёт…
   Я отдал ребёнка, тем более  что он тянулся к ней, и заметно ёрзал у меня на руках, рискуя упасть. Она взяла Митю, успокаиваясь, кажется, ничего, пусть угомонит малыша…
   Я вышел, спустился по лестнице вниз, но дверь в комнате оставил открытой, прислушиваясь к происходящему наверху. Вскоре стало тихо, потом скрипнули половицы. Но потом опять тишина… Ты хочешь спрятаться, ты не хочешь говорить со мной, надеешься, вот так как до этой минуты, отмолчаться. Но я видел, как ты смотрела, я видел, я уверен, что ты меня любишь и тоскуешь без меня не меньше, чем я без тебя…
   Я поднялся наверх… Лёля у кроватки, уложила Митюшку.
   – Лёля…
   Она подняла голову, отбросила спустившиеся волосы за плечо.
   – Идём… – сказала Лёля вполголоса.
   – Нет, давай поговорим, наконец! – так же вполголоса произнёс я.
   Лёля вздрогнула, хмурясь и бледнея:
   – Что говорить, Лёня?.. Всё сказано.
   – Ты так обижена, так, что смотреть не хочешь на меня до сих пор?! – выдохнул я, приближаясь.  – Ну, прости за слова те ужасные, глупые…
   На её щеках вспыхнули два красных пятна, расплываясь как фонари:
   – Какое значение имеют слова, Лёня!? Я и не думала обижаться! Считай, что я искала повод, и ты мне его дал! – глаза сверкают, но в мои так и не смотрит. – Какие обиды? Я хочу быть с Кириллом. Я выбрала его. Его, не тебя! Прости, что не могла разобраться раньше, что не могла отказаться от тебя. Но я всегда любила его и люблю, с первой встречи. Да что говорить, я сына родила от него… что ещё надо доказывать?!
   – Чё ты плетёшь?! – разозлился я. – Что ты выдумываешь? Выбрала она… огурцы на базаре что ли? Что ты дурью маешься? Хватит, Лёля, хватит, я не могу без тебя, но и ты не можешь…
   – Я не могу?! – усмехнулась Лёля. – Я очень даже отлично могу! Я давно не была так счастлива как теперь! И вообще… ты не пуп земли, я…
   – Да я не пуп, но для тебя я пуп! И не ври, не ври, что это не так!
   – Не подходи! – она правда отступает, – не смей приближаться!.. Ты что думаешь, мы сейчас в постель повалимся, и всё на этом закончится, всё решится и опять всё будет хорошо?!
   – Лёля…
   – Не будет! Я хочу быть с Кириллом! Я все эти годы жила с вами двоими, теперь, наконец, могу открыто тебе это сказать! Я устала разделяться, мне нужен он, а не ты… Я его люблю…
   – Что ж ты… Я может и достал тебя ревностью своей, я понимаю…
   Но она горячо перебивает меня:
   – Уже всё равно, Лёня! Я не люблю тебя… Всё равно, мне теперь и ревность твоя мне безразлична и страсть… Я же говорила тебе: поздно, позапрошлой зимой ещё говорила! Поздно, Лёня, потому что я не люблю тебя…
   – Что ты врёшь? Зачем? Понять не могу…
   – Вру?!
   В пылу этого дурацкого разговора мы оба не услышали, как в спальню поднялся отец. Только его голос:
   – Алексей? Ты почему здесь?
   Мы с Лёлей обернулись на него, оба замерев с открытыми ртами. У Лёльки расстёгнуто платье на груди, я вообще голый до пояса… Вот и хорошо, пусть ревнует, хоть как-нибудь отомстить ему…
   Лёля, увидев его, вздрогнула и выбежала из комнаты, мы слышали шлёпание её босых ног по лестнице…
   Нахмурившись, отец говорит:
   – Идём вниз, Митя спит, я вижу.
   Лёля, выглянув с кухни, позвала его:
   – Кирилл!
   Я один вошёл в большую комнату. Я жду их, чёрт, переговоры за моей спиной… Отец вошёл один, причём держа футболку в руках, свою, не мою:
   – Оденься, – говорит он.
   – Это не моя.
   – Моя. Твоя мокрая, или голым ходить будешь?
   – Тебя раздражает? – я всё же взял футболку и надел её.
   – Мне всё равно, – отец сел за стол, посмотрел на меня: – Ты голоден?
   – Нет, жена покормила меня, – ответил я, с вызовом глядя на него.
   – Жена… Вот разговор. Алексей, ты…
   – О, не начинай ещё и ты теперь! Где Лёля, что спряталась? Опять ты её будешь дублировать?.. Лёля! – закричал я.
   Лёля вошла в комнату, бледнее, чем раньше и платье уже застегнула:
   – Кирилл, скажи своему старшему сыну, чтобы не кричал больше в нашем доме, – холодно сказала она.
   – Хватит кривляться! Что вы за цирк устроили?! Ну, хватит, я отец Мити! Вы переспали пару сотен раз, чёрт с вами! Но давайте жить дальше, жить, как жили… То, что Митя твой сын, а не Стерха, для меня только плюс, а не минус, моя кровь всё же…
   – Ты не понимаешь… – выдохнула Лёля, – будто не слышишь! Не будет как раньше!.. – она почти закричала, посмотрев на отца: – Кирилл увези его в Москву! И пусть не подкрадывается больше! Не подстерегает, диверсант! – и вышла, хлопнув дверью, тяжко брякнувшей о притолоку.
   Отец только пожал плечами со вздохом.
Глаза мы прячем друг от друга.
Глаза кричат, прослушать их нельзя.
Поэтому отводишь ты глаза, мне не даёшь тебя услышать.
Словами подменяешь истины лицо.
Зачем? Что прячешь ты?
Чего не хочешь мне сказать?
Мы засыпаем вместе, даже когда меж нами сотни километров.
Мы чувствуем друг друга издали и рядом.
В глазах моих прочти, раскрой дорогу.
Впусти меня в свои, откройся мне.
Зачем ты прячешься?
Куда уходишь?
Глаза кричат,
Позволь услышать голос твой.
Ты знаешь, всё пойму,
Ты знаешь, всё услышу!
Так почему душе своей ты закрываешь рот?
Немою делаешь её?
За что её, ты не меня караешь?
Слова твои всё лгут, я слышу.
Слова – завеса, в которую ты прячешься, зачем?!
Всегда мы были вместе.
Всегда тебя я видел.
Но скрылась ты теперь,
Я не могу найти мой путь к тебе.
Взгляни в мои глаза и выведи из мрака
Себя, меня и нас двоих с тобой…
Глава 2. Слёзы и отвращение
   Увидев Лёню наяву и близко, я испугалась так, что меня затрясло. Я твёрдо решила отпустить его, отказаться от него, но никак не ожидала увидеть его рядом, вот так, глаза в глаза…
   Я едва могла сдержаться, если бы я меньше думала о нём все эти месяцы, я, наверное, не смогла бы сказать то, что решила, что должна была.
   Его футболка… Его прекрасный запах, исходивший от неё, едва не сломил всю мою решимость. Я потеряла самообладание, замерев с его подмоченной Митюшкой футболкой в руках.
   Я не стала стирать её. И когда они уехали с Кириллом, я взяла её в руки, прижимая к лицу и вдыхая дорогой аромат… Я зарыдала, выпуская в слёзы всю боль от непоправимости всего совершённого мной, от жалости к себе, от того, что я так далеко ушла от той Лёли Гуляевой, в которую влюбился когда-то Лёня Легостаев. И нет пути назад, нет дороги к Лёне, нет никакой возможности вернуться в прежнюю жизнь. В ту нашу с ним жизнь, над которой не собирались тучи…
   А теперь я живу на тучах. И когда они рассеются, не станет и меня. Я попросила Кирилла ни слова не говорить Лёне о том, что я до сих пор не вполне здорова и обо всех подозрениях на этот счёт.
   – Почему? – удивился Кирилл.
   – Он начнёт жалеть меня, переживать  да и…  В общем, не говори ни слова.
   Когда Кирилл вернулся уже довольно поздно, усталый донельзя: дважды ему пришлось проделать путь в Москву и обратно, мы не говорили  уже ни о чём, на это у него не было сил. Только утром он спросил:
   – Ты… всерьёз говорила вчера?
   Я посмотрела на него:
   – Ты… слышал?
   – Я слышал, – Кирилл смотрит на меня. – Это не шутка, Лёля.
   – А я и не шутила, – я и не думала шутить этим. – Или ты испугался, что я всерьёз хочу быть с тобой?
   – Испугался? – кажется, он не понял даже. – Я… Лена, ты всерьёз решила, ты не со злости говорила вчера с Алексеем?
   – Со злости? Какая там злость… Никакой у меня злости вовсе нет, – я подсела к нему ближе. – Послушай, тебе, наверное, надо давно вернуться на работу, да? Уже все сроки прошли, все отпуска…
   – Ты устала от меня?
   Лёля покачала головой, улыбаясь:
   – Я хочу с тобой на море поехать… Очень глупо, да?
   – На море? – обрадовался, но не верит ещё.
   – Невозможно?
   – Возможно… Что может быть невозможного? Только Митюшке пока вредно на юг, оставим? На неделю? Или лучше на две?
   – Оставить? – я, будто вдруг вспомнила, что Мите, действительно, пока рановато ехать куда-то. Я посмотрела на сына, который играл на полу рядом с нами, поминутно призывая к вниманию возгласами: «Мама! Тли!» Или: «Киюса, тли!» То есть «смотри». И мы поворачивались к нему и восхищённо произносили: «Вот это да!» «Машинка?!», «Ну и ну!», «Мишка!» И тому подобное…
   – Неделю он и не заметит.
   – Я замечу, – грустно произнесла я.
   Да, мне хотелось побыть вдвоём с Кириллом именно потому, что он сомневается во мне. Потому, что Лёня мне не верит. Не доказать кому-то, но побыть вдвоём, оторванными от этого обычного нашего мира.
   – Море это было бы прекрасно, но не лучше ли вначале выяснить, что с твоим здоровьем?
   – Нет, Кирилл… прошу тебя… Ты же знаешь, пункция – процедура очень непростая, мне приходить в себя после неё придётся какое-то время – опять нездоровье, да и… А вдруг там нехорошо всё? Так мы и ехать не захотим, и ты думать будешь, что я больна и вообще… А вообще, знаешь, что? – Лёля улыбается: – Давай не будем разбираться? Если это временно, так всё пройдёт, а если что-то всерьёз со мной случилось, проявится, вот тогда и будем волноваться, а?
   – Да ты что, ты хочешь всё на самотёк пустить? – испугался я её весёлой бесшабашности.
   – Не острый же лейкоз у меня, иначе уже сыграла бы в ящик. А с «хронью» можно сто лет жить. Давай пока считать, что я здорова? Может я, и выздоровею на самом деле? – смеётся ещё!
   Я поцеловал её, притянув к себе за шею, обнимая, вдыхая её аромат…
   Я поехал в Москву к ректору уже лично попросить продлить отпуск.
   – Что это за фокусы у тебя, Кирилл Иваныч? Слухи до меня какие-то доходят… Столько лет тебя знаю, ты всегда был отменный завкаф, – хмурится он, с вершин своего циклопически гигантского стола сверлит меня взглядом своих болотных глаз. – Ты, знаешь что, на работу выйди, а там будет видно…
   – На работу? Добро. Но с пятнадцатого августа отпусти.
   – Поглядим.
   Так я вернулся на работу к радости моих сотрудников и желчным замечаниям Мымроновны. Академия наук летом на каникулах, кафедра тоже в отдыхе без студентов, большинство сотрудников в отпусках. Галину я тоже отпустил отдыхать с благодарностью. Присужденная мне, Почётная грамота от министра здравоохранения к юбилею и дню медработника висела в рамке в моём кабинете, среди прочих моих грамот и наград.
   Сотрудники, остающиеся на кафедре и в лабораториях, в один голос сетовали на ежовые Мымроновнины рукавицы, которыми она пыталась душить их творческо-научные порывы. И огорчались, узнавая, что в августе  им придётся снова поступить под её руководство.
   За месяц мы закончили серию сравнительных гистологий между пузырными дерматозами до и после лечения различными способами, и готовы были сделать выводы на их основании. Монографию на эту тему я начал готовить к публикации. Но издавать становилось всё труднее. Тут и Галинины связи будут небесполезны вкупе с моими. Так что осенью, думаю, работа будет сдана в издательство, а зимой, может быть, к весне увидит свет.
   Я рассказал об этом Алексею, когда мы вместе ехали в Силантьево увидеться с Митей и заодно отпраздновать их общий день рождения. Годик нашему сыну. Стерх должен был приехать с утра, чтобы к пяти, когда соберутся остальные гости уже уехать и не шокировать наших родственников  присутствием третьего папаши.
   Алёша выслушал новость о новой книге, поздравил меня немного рассеянно. С того дня, что они виделись и говорили с Лёлей, он стал при наших встречах рассеян и молчалив, только с Митей оживлялся и становился самим собой. С Лёлей они ни разу не говорили с глазу на глаз, да и вообще не говорили, она не смотрела даже в его сторону. Я не ревновал. Я не думал об этом. После того, что я услышал, что она говорит Алексею о нас с ней, я не мог ревновать.

   Игорь приехал, как и договаривались в десять утра. Привёз подарок Мите – большую машину с электроприводом, на которой можно было ездить по двору и громко бибикать. Митюшке машина понравилась, усевшись в неё, он с восторженным визгом поехал, но Игорю пришлось бежать рядом, чтобы управлять, этого малыш ещё не мог. Они застревали в траве, рискуя перевернуться, хохотали на пару, оба перепачкались и вспотели, но абсолютно счастливыми смотрели на меня, когда я подошла к ним, позвать поесть. Теперь обеденный стол стоял на дворе, в погожие дни мы ели на воздухе.
   – Ты так вкусно готовишь, оказывается, – сказал Игорь с удовольствием, вытирая салфеткой рот. – Это потому что ты для Легостаева это делаешь?
   – Это потому что здесь печь, – засмеялась я.
   Митюша ложкой ест суп, плеская и обливая слюнявчик, серьёзный и сосредоточенный, что придает его милому личику очень трогательный и забавный вид.
   – Когда вы уезжаете?
   – Пятнадцатого.
   – С кем будет Митя?
   – С Лёней конечно.
   – Почему не со мной?
Я посмотрела на него, немного удивлённо:
   – Ты хотел бы…
   – Твой Лёнечка работает, я – дома, – он выжидающе посмотрел на меня.
   – Игорь…я не знаю…
   – Я поговорю с ним, – сказал Игорь. – Ты сама не против, если Митя побудет со мной это время?
   – Против? Да ты что…
   Вот только как к этому отнесётся Лёня…
   Митюшка тем временем доел, я вынула его из стульчика, чтобы помыть ему рожицу. Я вернулась во двор с Митей, которого отпустила на ножки, и он зашагал ещё нетвёрдо, падая поминутно то на попку, то вперёд. Так он добрался до коробки с игрушками, которая стоит рядом с расстеленным на траве покрывалом.
   Я смотрю на Митю деловито вынимающего из коробки одну за другой игрушки: мягкие мишки и зайцы, несколько машинок и солдатиков, один большой самосвал, пистолет…
   – Кто покупает ему этих зайчиков?
   – Я. Он любит мягкие игрушки, в магазине хватает их всегда.
   Игорь засмеялся:
   – Я тоже любил мягкие игрушки. Говорят, это свидетельствует о чувственности натуры.
   Я улыбнулась, коснувшись его плеча. И Игорь перехватил мою руку. С того случая на берегу ручья, он ни разу не предпринимал попыток сблизиться, я успокоилась на этот счёт, думая, что он услышал меня в прошлый раз, когда я сказала, что между нами не может больше быть связи такого рода. Но оказалось, что это действовало только потому, что мы не встречались наедине. Кирилл настоял, чтобы он приезжал только при нём.
   Только сегодня был исключительный день.
   – Игорь… – я попыталась вывернуть свою руку из его.
   – Не оставляй меня… ты отняла Митю, не отбирай всё, – он перехватил и
вторую мою руку.
   – Не надо, я не хочу, я не могу… и Митю напугаем…
   – Мы куда больше напугаем его своей дракой, так ведь?…
   Он обнял меня, притягивая к себе, прижимая к своему животу мой живот, Боже мой, Игорь…
   – Не отталкивай меня, Лёля, не отталкивай, я так люблю тебя… ты моя жизнь, у меня только ты, только ты… Лёля… – он побледнел, наступая глазами своими горящими, губами, горячими словами…
   Я не лгу, я прихожу в отчаяние, понимая, что, если она оставила своего Лёнечку и не ушла ко мне, а продолжает жить с Легостаевым, стало быть, её удерживает рядом с ним нечто большее, чем я мог себе вообразить. Отцовство очевидно не играет роли, никто не знает, чей Митя сын. Что тогда? Я не могу понять, и это сводит меня с ума.
   К тому же она нездорова, что именно с ней происходит,  я понять не могу, разумеется, но что-то серьёзное, это очевидно, переливание крови, мрачность профессора красноречиво свидетельствовали об этом. Она не хочет со мной это обсуждать, только отшучивается, переводит разговор.
   Эта их планирующаяся поездка с Легостаевым старшим вообще пугает меня. Митя должен будет пробыть десять дней с Лёнечкой – прямое наступление на мои права. Митя подполз и сел рядом с нами на покрывало, прижавшись спинкой к моему боку.
   – Как ты не будешь кормить Митюшку так долго? Или собираешься уже прекратить? – я целую её грудь, наполненную молоком.
   – Не собираюсь… – Лёля приобнимает Митю, он обернулся к ней, улыбается.
   – Не думал, что молоко такое сладкое, понятно, почему его не оторвать… Или это только твоё?
   Я смотрю в лицо Игоря, что мне делать с ним? Он не слышит меня, он ничего не хочет понимать, будто мы говорим на разных языках. Оттолкнуть его мне не хватает духа, но и продолжать то, что происходит тоже невозможно.
   – Игорь, мы должны поговорить, – сказала я, решительнее отталкивая его руки и продолжая застёгивать платье.
   Я смотрю на неё, волосы свои сказочные перебросила через плечо, косу переплетёт сейчас, я ловлю её руки, я пытаюсь снова обнять её.
   – Я прошу тебя, Игорь, послушай… Мы не должны продолжать эту связь.
   Я разогнулся, садясь рядом с ней и пересаживая Митюшку к себе на колено, но он со словами: «Ига, не!» соскальзывает на покрывало и уверенно садится с зайцем в руках, чьи уши тут же засовывает себе в рот.
   – Как ты представляешь себе это? Лёля, ты единственная, кто есть в моей жизни. Ты и вот он.
   Лёля посмотрела на меня:
   – Игорь, ведь я не виновата в этом.
   – Не виновата? Может быть… Но что мне делать-то? Что, мне отказаться от тебя? Я этого не могу.
   – Игорь, я не могу больше продолжать это… Разве ты не понимаешь?! Не делай б… из меня.
   Я закипел, вон что, ты хочешь белой голубкой быть? Конечно, ты хочешь этого, ты привыкла быть такой, но ты сама нарушила границу, когда стала бегать от меня к профессору. Ты могла это делать, ты сына зачала неизвестно от кого, и ты пытаешься теперь изображать страдающую от моих преследований верную женщину. Не дам я царствовать спокойно никому из твоих любимых Легостаевых!
   Он не понимает, он только сердится, он считает, что вправе делать со мной всё, что хочет, потому что я виновата перед ним. Я виновата перед ними всеми… А больше всего перед тобой, Митюша…
   
   Мы застали Стерха в Силантьево. Я увидел, как взбухли желваки на щеках Алексея, когда он его увидел.
   – Он таскается сюда всё время? Вот кто ничем не занят-то…– шипит Алёша.
   – Он свою линию гнёт, – сказал я, я не испытывал серьёзной ревности к Стерху, но, конечно, без него я жил бы значительно лучше.
   – Он не знает до сих пор, что… – Алексей посмотрел на меня.
   – Знает, – ответил я на не высказанный вопрос.
   – И всё равно таскается? Что ему надо? – Алёша опять смотрит во двор, где мелькает большая фигура Стерха.
   – Я говорил тебе, ему нужна Лёля.
   – Всем, похоже, нужна Лёля, – усмехнулся Алёша.
   «Оставь её!» – рвалось с моего языка. Но я не произнёс этих слов. Незачем вбивать ещё один гвоздь в ладонь распятого этой любовью. Оказаться счастливым соперником своего сына, что может быть хуже? Что может быть больнее? Я счастлив и несчастен. Я избран, но это причиняет страдания мальчику, которого я люблю больше себя, больше жизни. Но не больше неё.
   Поэтому я всё сделаю, чтобы она была счастлива, чтобы ей было хорошо, чтобы она улыбалась. Ради света в её глазах я забуду обо всём, переступлю через всё. И через всех.
   – Не устраивай только скандала, – сказал я. – Вспомни, что сегодня день рождения твой и твоего сына.
   – Верно, моего! Моего сына, – сказал Алёша, сверкнув глазами на меня…

   Я согласился делиться временем, которое Митя проведёт со мной только для того, чтобы не заставлять маму или бабушку на эти десять дней приезжать Москву и открыть таким образом, что Лёля и отец уехали вместе. До сих пор для всех их отношения остаются тайной. Правда, дядя Валера, похоже, догадался обо всём.
   На Митюшкином первом дне рождения и одновременно моём двадцать седьмом, собралась вся наша семья. Почти как на день Победы теперь уже три года назад, когда всё было так светло и по-настоящему радостно. Ничто тогда не предвещало будущих испытаний, которые, будто свиваясь в спираль, закручиваются всё круче и круче, рискуя размотаться в один момент и разметать нас всех в разные стороны.
   За праздничным столом мы втроём старательно изображали отношения, которые не противоречили бы милой картине, нарисованной нами же в головах наших близких. Только дядя Валера один и спросил, улучив момент у мангала, где мы мужским коллективом колдовали над шашлыком:
   – Что с Лёлькой, Лёня?
   – А что с ней? Всё нормально, – ответил я.
   – Ладно, «нормально», я о вас.
   – Дядь Валер, всё нормально, правда, – ответил я, глядя на то, как Ромашка качает Митюшку на качелях.
   – Ну-ну… Ты разобрался бы, опять несёт куда-то вашу лодку не туда.
   Я ничего не ответил ему.
   Туда - не туда… Митя остался со мной, но я дежурю через день и на работе до пяти, так что «со мной» – это очень условно, в действительности, он был наполовину со мной, наполовину со Стерхом. Но то, что мой мальчик со мной все ночи, что я дома, выходные и вечера, это так оживило мою жизнь, нашу «Сушу», на которой я остался один, что я не злюсь даже на присутствие Стерха.
   Забота о Мите, купание, игры, сон, когда он засыпает рядом со мной в постели, я не кладу его в кроватку, это так хорошо, чувствовать его рядом, даже когда он толкается во сне и мешает мне спать. Будто всё как раньше, будто Лёля здесь, просто вышла на минутку и вот-вот вернётся.
   Лёля… что я сделал или что сделала ты? Что мы натворили, что я здесь с нашим Митей, а ты за тысячи километров с моим отцом… Ты с ним… Выбрала его. Выбрала его… как это могло быть? Когда?
    «Я все эти годы жила с вами двоими»…
   Господи, Лёля… как ты могла? Как ты можешь это делать? И Стерх ещё с самодовольной рожей каждый день перед глазами, как мне хочется убить его… нет, он убил меня…
   Лена Короходкина всё активнее и навязчивее около меня.
   – Сходим в кафе какое-нибудь, Алексей Кириллыч?
   – Я не могу, сын со мной.
   – Что это значит, а жена где?
   Я посмотрел на неё. Где… не твоё дело, Короходкина Лена, где моя жена… Но это больно, даже вопросы эти слышать. Лёля, ты нарочно хочешь, чтобы я ненавидел тебя?

   А я был почти счастлив. Даже, когда Митя просыпался по ночам и, оглядываясь по сторонам говорил: «Мама?», а увидев меня, начинал плакать. Я брал его на руки и ходил по комнатам и коридору, укачивая. Вот когда я пожалел, что ничего не понимаю в музыке и не знаю ни одной песенки…
   Когда он со мной днём, я показываю ему фотографии моего деда, я рассказываю ему о нём. Я не верю всё же, что он не мой сын. Я привык думать, что мой, я привык, что благодаря ему я рядом с его матерью. Чтоб мой пропуск к ней, допуск к жизни.
   – Ты не представляешь, Дмитрий, какое это счастье, что ты родился… – говорю я мальчику.
   Он смотрит на меня:
   – Ига, мама?
   – Мама скоро приедет, сынок, не грусти, мне тоже грустно, – сказал я, глядя на него.
   – Гус? – удивлённо спросил он, посмотрев на меня.
   – Да, – ответил я, обрадованный, что он понимает меня. Впервые я вижу в нём проявление осознанности почти как в любом взрослом человеке. Это так необыкновенно, так ново, у меня появился союзник в этом мире. До сих пор он был моим неосознанным союзником, теперь становится настоящим, он чувствует моё настроение, потому что сам грустит, – будем ждать маму вместе, да, сынок?
   – Да, Ига, да! – сказал мой мальчик и хлопнул меня по щеке, боднул лобиком, ласкаясь. Я почувствовал такой подъём нежности в душе, какого не испытывал никогда раньше. Я поцеловал его, обняв мягко.
   Меня вообще сильно изменили эти десять дней, что не было Лёли, но зато Митя был ежедневно со мной. Так близко ко мне он был только, когда Лёля задержалась у меня в доме на два дня зимой, но тогда он был с ней, я не был наедине с ним как теперь.
   Даже такое же ежедневное почти общение с чёртовым Лёнечкой не портило теперь мне жизнь. Теперь я чувствовал, что я не так одинок, что хотя Лёля совсем пытается отказаться от близости со мной, в первую очередь физической, я знаю всё же, что Митя, наш с ней сын. Мы ждали его как нашего сына. И какова там роль Легостаева-старшего теперь перестало быть для меня таким важным. Да, она выбрала его, но почему? Из-за Лёнечки. Чтобы продолжать быть рядом с ним. Иначе она ушла бы ко мне и всё…
   За эти дни Митя научился говорить: «Папа, пока!» И «Ига, пока!» Прощаясь с нами. Это было трогательно и сближало, как это ни странно и противоестественно, с Легостаевым младшим. Кроме того, что мы с ним оба брошенные мужчины матери этого мальчика, мы с ним оба его отцы. Бред сумасшедшего…
   Почему я держусь за этот бред, я знаю, но почему держится он, я понять не могу. Или потому, что Лёля живёт с его отцом?
   Не выдержав, я спросил его об этом. Он обжёг меня взглядом, побледнел, и мне показалось, что он едва сдержался, чтобы не вцепиться в меня.
   – Какого чёрта ты до сих пор липнешь к ней?! – прорычал он, выделив это «ты».
   – Хрен с тобой, Легостаев, – я примирительно снизил голос, – ты злишься, потому что, как в древней поговорке, ты неправ. И знаешь об этом.
   – Пошёл ты! – тихо прошипел Лёнечка. Думаю, если бы не Митюшка, которого я передаю ему, пришедшему на нашу прогулку с работы, он бы врезал мне в зубы.
 
   Но если бы не Митюшка, мы и не встретились бы сегодня. Меня злило всё, кроме самого Мити, моего милого смышлёного сына, который засыпая рядом со мной каждую ночь, гладит меня по щеке и говорит: «Пи, папа!», и я понимаю: «Спи, папа!» Ложится сам, уморительно обстоятельно и долго устраиваясь под одеялом и спрашивает, посмотрев на меня: « Мама пит?» И я отвечаю: «Да, мой хороший, мама спит».
   Когда он весь день со мной в выходные, он любит подойти к моим многочисленным гитарам и попросить: «Папа, пой!» И я с удовольствием  выполняю его просьбу, а он садится на пол и слушает. Может подойти и попытаться побрякать по струнам. Это я приветствую, зажимаю лады, чтобы получились разные ноты, он смотрит на мои манипуляции и спрашивает: «папа, узика?» И я отвечаю: «музыка, да».
   Мы всегда очень хорошо ладили с ним, и даже последние месяцы, когда я вынужден урывками видеть его, я не начал отвыкать от этого, но, главное он не отвык от меня, его близость сейчас заставляет ещё острее чувствовать разлуку с Лёлей…
   Я страдаю уже не потому что Лёля с отцом. Я страдаю, что она не со мной, что я отделён от неё. Мне невыносимо быть без нее, и я чувствую, я знаю, что и с ней то же и поэтому я не могу понять, почему она отталкивает меня. И хотя её жестокие слова и ещё больше  – её поступки, казалось бы, объясняют всё, я не верю им. Ни одному глупому её слову не верю!
   При всём этом меня осаждает Короходкина. На одном из дежурств, что мы с ней привычно уже оказались вместе, больных не было, наверное, до двух ночи, и она опять навязалась с кофе и какими-то замысловатыми пирожками, я, обозлённый окончательно всеми произошедшими событиями и, главное, своей безысходной тоской, спросил её без обиняков:
   – Лен, ты чего добиваешься-то? Хочешь, трахнемся немедленно, но не обещаю, что тебе понравится.
   Она покраснела, оскорбленная немного моей резкостью и нарочитой грубой вульгарностью, джентльмена видит во мне? Пусть знает, что я Н-ский валенок.
   – Мне понравится… – улыбнулась она.
   – Ты ненормальная? – изумился я, уверенный, что после моих слов, она оскорбится и перестанет, наконец, пытаться меня очаровать.
   – Я люблю тебя. Я хочу ребёнка от тебя! – сдурела?
   Она подсела ещё ближе, надвигаясь на меня своей красивой грудью, видной мне в вырезе халата, круглыми коленками, выглядывающими из-под него. Если учесть, что женщин у меня не было с самого апреля, когда мы рассорились с Лёлей, мне непросто отодвинуться от неё. Но отодвигаюсь я больше из-за её слов о ребёнке. Это испугало меня, после истории с Олей я не вынесу ещё и Короходкину с моим ребёнком, хотя Лена Короходкина, конечно, куда более приятная для меня девушка, чем Оля. Но пережив этот кошмар один раз, повторения я не вынесу. Не скажи она сейчас этого, я не смог бы устоять…
   Поэтому я подскочил, будто на меня наползает змея:
   – Лена, ты даже не знаешь меня, как ты можешь меня любить?!
   Она встала и наступает снова:
   – Я люблю тебя! Что тебе ещё?! Что ещё надо? Не знаю тебя? Ну, так дай узнать тебя! Алёша!
   Моё имя в её устах напугало меня ещё сильнее, я отступаю:
   – Прекрати, умоляю! Завтра ты пожалеешь…
   – Чёрт с ним, с завтра… – она приближается и, впившись в мой рот своими большими губами, я почувствовал вкус помады, давешнего кофе, она вливается в мой рот всё настойчивее и глубже, и я задыхаюсь почти, я чувствую и её жаркую грудь, прижатую к моей…
   Таким злым и грубым я не был ни разу в жизни. Мне казалось, я себя самого имею сейчас, а не Короходкину… Но на удивление она изображает бурный оргазм и ревёт:
   – Я люблю тебя! Возьми меня!..
   Боже мой, порнухи насмотрелась что ли?!.. Мне кажется, она снесёт меня преувеличенными вибрациями своего большого тела.
Глава 3. Поднимается ветер
   Почти необитаемый остров  – станица Благовещенская под Анапой. Я просила Кирилла найти самое дикое и тихое место, такое как наше Силантьево, только на море. Он хотел поехать на какой-нибудь дорогой заграничный курорт, но я не хотела ничего подобного.
   – Ты заставляешь меня чувствовать себя каким-то голодранцем из советских времён. Как будто я твой ровесник, – смеётся Кирилл.
   Я смеюсь над этим, я хочу побыть с ним вдвоём, только с ним, не отвлекаясь даже на красоты экзотической природы. И здесь хорошо по-настоящему в простом, но чистом номере, на песчаном диком пляже, где отдыхающих всего пара десятков опять в противовес тому, что я помню с детства: тысячи лежащих под солнцем прижатых друг к другу обожжённых курортников. Впрочем, с самого 91-года много отдыхающих не бывало больше… так что тоже привычно.
   Есть мы ходим в столовую, точно как из моего советского детства и кормят здесь просто и вкусно. В нашем номере имеется телевизор, правда программы показывает он только две, как у бабушки Тани в Лысогорке до сих пор. Но мы мало смотрим его. Целый день мы проводим на море до обеда, потом, своего рода сиеста, и снова на море до ужина. Солнце так приятно греет кожу, вода изумрудная в срезе, когда ныряешь, ласково-тёплая смывает все мысли и заботы. О Митюшке мы не волнуемся, уверенные, что пригляд за ним не менее, а может быть и более тщательный, чем наш собственный. Но я скучаю по моему мальчику.
   Я накрыла лицо шляпой, подставив живот солнцу. Кирилл чуть отодвинул шляпное поле, заглядывая ко мне:
   – У тебя на губах веснушки… – тихо говорит он.
   – Они сладкие, попробуй, – улыбаюсь я.
   Его губы солёные немного от морской воды, мы целуемся прикрытые широкими полями шляпы, впрочем, зрителей не так уж и много здесь, хотя я заметила, что многие наблюдают исподволь за нами, от праздности и со скуки обсуждают дочь я или жена. Но скоро перестают спорить.
   Я не такой чуткий, я не замечаю никаких взглядов и разговоров вокруг нас. Я вообще не вижу и не чувствую ничего, кроме Лёли. Никогда мы не были настолько вдвоём, как теперь, настолько далеко от всех. Вот такой, совсем лишённый забот отдых необходим всем, но особенно он был нужен нам двоим после всего, что происходило и продолжает происходить в нашей жизни. В нашей общей с ней жизни.
   Посмотреть друг на друга вот так по-другому, будучи почти всё время обнажёнными – это новое, такого у нас ещё не было, тем более видеть, как Лёля плавает в море. Я это видел однажды в Серебряном бору, когда мы ездили с ней туда. Но река и море для Лёли это два разных мира. И если там мне казалось, что я речную нимфу вижу перед собой, то здесь во власти этих волн Лёля оказывается совершенно необыкновенным существом.
   – Ты занималась плаванием? – изумлённо спросил я, когда она в очередной раз вышла на берег, и подошла ко мне, подняв руки к волосам.
   – Нет, – смеётся она, отжимая волосы от морской воды, вода течёт по её гладкому тонкому телу, изящные линии которого каждый день теперь не прикрыты ничем или почти ничем, – я самородок.
   О, ещё какой! В воде она превращается в настоящего ихтиандра. Она плавает так красиво, легко и быстро, притом чувствуя воду, волну, будто сливаясь с морем, будто она не житель земли, но родилась в глубинах океана. Я умею плавать, разумеется, но моё умение это лишь возможность держаться на воде, по сравнению с её единением с морской стихией.
   Это восхитительное её свойство перестаёт быть удивительным, когда я понимаю, что это просто особенность её совершенного тела, как и то, как она занимается любовью. Полностью растворяясь и наслаждаясь каждым мигом, каждым движением от первого прикосновения до последнего вздоха расслабления. Но тело – это слишком мало для любви и я это знаю, как никто. Нет, тело прекрасное – это лишь инструмент, на котором играет её душа, моя душа. Она и море воспринимает как возлюбленного, поэтому так ладит с ним.
   Моё море желания, тоже бескрайнее всегда по отношению к ней, здесь становится особенно беспредельным и бушует особенно сильно. Я не могу заставить себя оторваться или перестать всё время хотеть снова вернуться в постель. Всё время, что мы не на пляже мы занимаемся любовью, кажется, чем больше, тем больше я хочу её. И она не уклоняется, и я чувствую, что она рада тому, что мы можем предаваться любви беспрерывно. Наша комната пропитана восторгами любви, наши простыни впитали пот и соки наслаждения, а стены вобрали шёпот и стоны. Здесь и сейчас я удивляюсь как месяцы и годы мне удавалось сдерживаться, находясь рядом с ней. Всё же силу воли я сумел взрастить в себе недюжинную.
   Но сейчас и здесь никакая сила воли мне не нужна ни для чего. Я, такой как есть, я переполнен молодым счастьем, горю страстью, самой яростной и нежной на какую только может быть способен человек. И для  этого огня горючее рядом со мной и я чувствую, что его запасы неисчерпаемы. Никто за всю мою жизнь меня не любил, как любит Лёля. Никто не желал так, как она и не наслаждался мной, как она. Столько лет я люблю её, столько лет мы с ней вместе, а моё чувство только усиливается, увеличивая моё сердце, мои душевные возможности.
   Кстати, о годах вместе нас спросили даже случайные соседи за столом, когда в столовой не было свободных мест из-за приехавшей в воскресенье большой группы туристов.
   – У вас медовый месяц?
   Мы переглянулись с Лёлей, улыбаясь:
   – В известном смысле, да. Но мы не молодожёны. Сколько мы женаты, Ленуша? Лет десять?  – сказал я.
   – Скоро девять.
   Наши собеседники онемели на несколько мгновений от изумления:
   – Сколько же вашей супруге лет? Мы думали, лет девятнадцать.
   – Мне двадцать семь, – улыбнулась Лёля.
   – И детки есть?
   – А как же!  – сказал я, глядя на мою «жену», – сын.
    – Даже два, – улыбается Лёля, но взгляд отводит, будто слегка хмурясь.
   …В один из дней она говорит мне то, о чём я догадывался и сам:
   – Кирюша, я должна казать тебе… Игорь…
   – Не надо, – я перебил её. Я ничего не хочу слышать об этом. – Я знаю… я знаю, даже когда и сколько раз это было… Не надо думать, что я слеп и глух… Я даже чувствую, насколько это происходило против твоей воли.
   Мне неприятно вообще говорить об этом, о Стерхе, о том, что я не могу не чувствовать его присутствия. И как сильно это достаёт меня.
   – Ты… – я нахмурилась, смущённая и пристыженная.
   – Ты хотела бы, чтобы это продолжалось? – он внимательно смотрит на меня, но я хотела избежать его взгляда. – Тебе он нужен?
   – Нет. Но я не могу оттолкнуть его… И… мне это больно… – я смутилась ещё больше, мне стыдно, что он догадывался обо всём
   – Чувство вины не лучший советчик, Ленуша. – темнеющими глазами, он посмотрел на меня без улыбки. – Ты комплекс выработала в себе на этой почве. Прекрати, нельзя любить всех, кто хотел бы, чтобы мы их любили.
   И зачем я решила объясняться на эту тему?
   – Он очень одинокий человек. И… – пробормотала я, понимая, что не могу сказать всего, но и молчать стало как-то совсем дурно.
   – Мы в ответе за тех, кого приручили? – я смотрю на неё, она смущена, она расстроена и тем, что Стерх вообще существует и тем, что он близкий ей человек и остаётся близким. – Ты действительно приручала его или он сам навязался тебе? Подумай, Леночка… Ты слишком высокую цену уже платишь за его любовь. И не первый день. И даже не первый год.
   Сегодня пасмурно, но тепло и на пляже почти никого нет. Море штормит, мы лежим рядом на нашем покрывале, я чувствую тепло его тела рядом со мной, и мне хочется приблизиться ещё, потому что на ветру мне прохладно.
   – Я поговорю с ним, – закончил Кирилл.
   – Не надо… ему будет… ему будет больно… – мучаясь, проговорила я.
   Кирилл покачал головой, пристально глядя на меня:
   – Он очень хитрый, очень умный стратег, он неуклонно идёт к цели завладеть тобой. Ты хочешь позволить ему это?
   Я села, ветер треплет мои волосы, выбивая из кос, заплетённых туго, нарочно для купания.
   – Нет… нет, не хочу. Но…
   – Тебя он не услышит, – Кирилл садится рядом, мягко приобнимая меня за спину. – Ты дала ему то, чего никто до тебя не давал и не даст. Но он не успокоится, пока не получит всё.
   – Я будто трофей завидный… «завладеть»…
   Кирилл отвернулся:
   – Трофей не трофей, но… Но от отчаяния ты уже уходила к нему, так ведь? С этого всё и началось. И виной всему я. Как и теперь. Но… я пытался устраниться с вашей дороги… – он убрал руки от меня, опираясь о поднятые колени локтями. – Во всём… во всех твоих несчастьях виноват я… Но… я… – он повернул голову ко мне, – я жить не могу без тебя. С первого взгляда. С первой встречи, с первого мгновения, как увидел тебя, и ты встретила мой взгляд с улыбкой, будто говоря: «да, я такая красивая, все так смотрят на меня»… – он улыбнулся.
   Я засмеялась, мне так хорошо от его слов:
   – Ты так прочёл мою улыбку?.. Я просто смутилась тогда, ты оказался такой, как я не могла ожидать… молодой и красивый и так похож на Лёню… Только… – я вздыхаю и мне уже не до смеха, – мне стало страшно от того, что я почувствовала к тебе… А потом, летом, когда я застала тебя одного у Легостаевых…
   – Я знаю, – его взгляд, мечтательный и яркий, он улыбается и тепло льётся на меня из его глаз: – каждую твою мысль и каждое чувство, что было в тебе в те минуты, я ощутил, как в себе самом… Не встреться мы снова больше никогда, я и то всю жизнь помнил бы те мгновения…
   Я коснулась его лица ладонью, смахивая приставшие песчинки со щеки.
   – Я не должен был приближаться к тебе, не должен был даже позволять себе думать и чувствовать то, что теперь заполняет всю мою душу, – он прижал мою ладонь своему лицу, тёплой рукой. Смотрит на меня так, что у меня сердце сладко замирает, падая в живот. – Как и ты, я не был готов к нашей встрече, я никогда до тебя не испытывал того, что пришло с твоим появлением. Ты сразу, в один вечер изменила меня. Я бегал за тобой. Приезжал в институт и отступил только… неважно… всё равно получилось только на время… Я должен был удержать свой эгоизм в узде. Но не смог… Но… знаешь, – его глаза блестят, – несмотря ни на что, я не жалею о том, что произошло, что происходит. Я не узнал бы, что способен быть по-настоящему живым никогда, если бы не ты, если не всё, что происходит с нами. Так и прожил бы бесчувственным болваном и паразитом… даже не понял бы, что жил, что я человек, что я мужчина.
   – Ты слишком любишь меня…
   Он улыбается, и в лице его столько нежной силы:
   – Пусть тебя это не пугает. Моя любовь ни к чему не обязывает тебя. Никогда не думай, что ты должна мне что-то только потому, что я тебя люблю. Это я тебе всегда буду должен за это.
   – Кирюшка…
   – Уже за одно это, за то, что ты вот-так зовёшь меня…
   Его губы горячие и сухие немного, но внутри ласково влажные, затягивающие… Кирюша… Если бы не было этой, обратной стороны Луны, я не знала бы, что существует та, светлая сторона. Ты осознаёшь это?..
   Ночью поднялся ветер и размотал на море шторм, мы слышим шум волн в раскрытую балконную дверь. Пошёл дождь, грохоча по крыше веранды, по листьям деревьев растущих возле нашего корпуса. Ночью нас будит гром и сверкание молний, внутрь с веранды залетают осколки капель…
   А утром дождь продолжился и темно, словно день так и не начался.
   – Может, вина выпьем? Хочешь?
   – Можно и выпить, что же…
   – И арбуз? – улыбнулся Кирилл, мы арбузов съели здесь уже вагон.
   Гулять сегодня даже не получится. Выйти соберёмся только в столовую… Но на следующий день дождя уже нет, но ветер и холодно, не пойдёшь даже на пляж. Поэтому мы гуляли по пустынному берегу. Отдыхающие или разъехались от непогоды или прячутся по комнатам, кто-то уехал в город. Поэтому на берегу мы никого не встретили. Только бездомные голенастые собаки с клочковатой шерстью и репьями в хвосте попадаются нам навстречу. Да развалины недостроенных или брошенных баз отдыха и пансионатов. Сколько таких развалин ещё… я говорю об этом Кириллу, о том, что мы видели с Лёней в Сочи и Крыму:
   – Всю мою взрослую жизнь я наблюдаю только это: прах и запустение. Всё брошено, покинуто, предано. Страна, люди, что остались там, теперь за границей… Мы были гражданами одной страны, и за одну ночь трое ублюдков, сели и сделали нас чужими… Наша соседка по общежитию вынуждена была ходить и уговаривать, упрашивать, не знаю, что ещё ей пришлось делать, чтобы остаться доучиться последний семестр в нашем институте, когда выяснилось, что она теперь иностранка… Разрушение. На каждом шагу. Во всём. Я почти не вижу, чтобы что-то строилось, созидалось. Чтобы появлялось новое. Коммунизм был ужасен и плох, как все говорили и считали, но что построили мы за столько лет?
   – Что ты хочешь? Со времени объявления перестройки прошло всего пятнадцать лет, – возразил я, чувствуя будто вину за то, что и правда, ничего не только не перестроено, но только всё порушено…
   – Фашисты пробыли у власти всего двенадцать и завоевали половину тогдашнего мира, – сверкнув глазами, сказала Лёля.
   Я засмеялся:
   – Завоевали бы всё, кроме нас, если бы не стали с нами воевать.
   – Думаю, в конце-концов, мы бы с ними стали… – улыбнулась Лёля.
   – Без вариантов.
   Назавтра непогода развеялась, будто и не бывало, а вода в море стала даже теплее… Улетаем мы вовремя. Даже опять начавшийся дождь и гроза не помешали вылету, хотя дорогой нас сильно болтает и меня изрядно укачивает, как в детстве…
   Мы не намеревались заезжать на «Сушу», едем сразу в Силантьево, Митюшу туда должен  привезти Игорь. От аэропорта до Силантьева ближе, чем от Москвы, мы доехали за час двадцать минут. Когда мы съехали с шоссе на просёлочную дорогу, Кирилл посмотрел на меня:
   – Хорошо как у нас здесь, а?
   – Да… Вообще места лучше я не знаю, а? Воздух здесь, как лечебный бальзам… Ну, что ты смеёшься?
   – Целебный? – хохочет он.
   – Да ну тебя! – я тоже засмеялась, так весело и заразительно он смеётся.
   – А давай купим этот дом? Хочешь? Будем жить здесь. К чёрту Москву…
   – Хочу.

   Я жду приезда Лёли и Легостаева в их деревне, Митюшу я забрал у Легостаева-младшего этим утром, перед его работой. Он был мрачен, я знаю, они не приезжают в Москву, сразу в Силантьево, думаю, это выбило почву у него из-под ног.
   – Я так и не узнал, где ты живёшь, – сказал он, сажая Митю в кресло в моей машине.
   – В гости на пивко зайти хочешь? – усмехнулся я, усаживаясь на своё место.
   – Если только яду тебе подсыпать в пивко это… – сверкнув зубами, усмехнулся он, захлопывая дверцу.
   – Ты папашу своего отрави лучше! – моя рапира поострее.
   После этих моих слов он помрачнел ещё больше. Мне почти жаль его. У меня сейчас слабые карты, но у него вообще карт нет…
   И вот мы с Митюшкой, с которым мы за эти дни стали так близки, как я и не предполагал, «вписываясь» нянчить его, ждём его маму и профессора. Я полюбил моего мальчика. Я и не думал, что я ещё не люблю его, но раньше я воспринимал его только как часть Лёли, и любил его за это. Теперь я знаю его как отдельного человека, маленького и ещё несмышлёного, которого надо кормить с ложки по часам и мыть попу, но он слушает и слышит то, что я говорю ему. Он отвечает своими смешными словечками, он говорит мне: «Ига, ха-о!», значит «хороший», и улыбается мне, весело смеётся и смешит меня, радостно хохоча, когда я смеюсь. И я не могу не думать о том, что моя жизнь была бы совершенна, если бы не существовало Легостаевых. Мой сын и моя любимая были бы только мои, а не частью запутанного конгломерата из людей и судеб.
   Может мне убить их? Ну, хотя бы наглеца-профессора…
   И вот они подъехали к воротам, я взял Митю на руки и приближаюсь к воротам. Вот она, Лёля! Выскочила из машины, смотрит во двор, загорелая в золотистый, сменивший её голубоватую бледность последних недель, даже месяцев, слегка выгоревшие в золотистый, волосы, она вся будто пропиталась солнцем.
   Митя увидел её и с кличем: «Мама!» стал рваться с моих рук к ней. Она спешит, даже бежит к нему, распахнув калитку, по тропке в высокой траве. Вот и профессор, ещё помолодевший и с довольным, сияющим улыбкой, лицом. Улыбки у этих зубастых Легостаевых одинаковые и обоим каждый раз хочется врезать по их идеальным зубам…
   Я смотрел, как Лёля подхватила Митюшку на руки, он обнял её за шею, прижимаясь, жмурясь от удовольствия. Профессор открыл ворота и въехал во двор, когда он оказался возле нас, поздоровался со мной, но руки мы друг другу не пожали.
   – Здравствуй, Игорёчек, – Лёля улыбается мне.
   – С приездом, – улыбнулся я, и не решился её обнять. Не потому что я опасаюсь его, но потому что при нём не хочу демонстрировать мои чувства. Я уязвим куда больше, чем он…
   – Идёмте в дом, мальчики, угощаться будем. Мы гостинцев привезли, и вино, и фрукты – всё южное, вкусное!

   Мне в эти десять дней было тяжело и прекрасно одновременно. Почему-то то, что они уехали вдвоём особенно действует на меня, они живут вместе уже почти полгода, а я с ума схожу именно теперь, когда они уехали… Потому что она с ним уехала на море. На море, где бывала только со мной. На море хочется заниматься любовью беспрерывно…
   Если бы не было Мити со мной, я, наверное, не смог бы даже работать. Но наши с ним часы, вечера и ночи, выходные, когда мы ходили гулять, я сажал его на плечи, он держался ладошками за мой лоб, иногда хватаясь за волосы, это придавало мне сил и радовало, это единственное, что оживляет меня. Кататься на качелях и каруселях Мите нравится, он смеётся и визжит от восторга. В песочнице он садится прямо в песок, набирая в ведёрко, прихлопывая лопаткой или ладошками, уже научился, это мило и забавно. Показывает мне свои кривые куличики: «Папа, тли!», и я смотрю и восхищаюсь, всплёскивая руками и качая головой и показывая большой палец со словами: «Вот это да!», «Ничего себе!», «Здорово!»,  «Ух ты!». Парочку куличей я делаю для него сам, и ему нравятся мои идеальные ровные творения. Он смеётся от удовольствия, разглядывая их.
   По ночам, Митя спал хорошо, но пару раз он всё же просыпался и, не  увидев, Лёли плакал: «Мама!». Я брал его на руки и укачивал, напевая… Он хорошо ел и не капризничал, мне легко с ним, вообще у него лёгкий характер и весёлый нрав. И он очень, о-очень похож на Лёлю, я не могу оторвать взгляд от него ещё и поэтому. Почему-то раньше я этого не замечал. А теперь ищу и нахожу в нём её черты, то её улыбки, то мне кажется, что волосики у него на лбу ложатся как у неё, то форма пальчиков на его ручках мне напоминает её руки… Смеётся он точно, как Лёля, заливисто и весело, запрокидывая голову.
   Отец звонил мне раза три раза за эти десять дней, и, когда он сказал, что они сразу поедут в деревню и пусть, дескать, Стерх привезёт Митю туда к их приезду, я едва не разбил телефон. Собственно, я его швырнул, но к счастью попал в диван и он, отскочив от его упругой спинки, даже не раскрылся. Они не едут в Москву, даже, чтобы забрать Митю. Она не хочет видеть меня, до дня рождения мы виделись с ней только мельком, при отце. И теперь, вернуться вот так, в обход «Суши»…
   Ты бросила меня совсем… совсем… «Я хочу быть с ним…» конечно, красноречивее, чем уехать на море ничего не может быть, наверное. Если только развод. Но на разводе она не настаивает пока.
   После того дежурства, когда у нас с Короходкиной произошёл безобразный, с моей точки зрения, секс, хуже и стыднее для себя я и не вспомню, хотя без Лёли я эти вещи вообще не очень помню, будто мастурбация, но с Короходкиной это даже хуже, её притворство, моё отвращение к себе, конечно, больше, чем к ней и происходящему, всё это вместе отталкивает меня от неё, от вообще связей с кем бы то ни было.
   И вот Митя уехал со Стерхом, а я остался опять один, тоска навалилась на меня всем многотонным многолетним весом. Я совсем один. Даже отец не со мной теперь. Впрочем, когда позапрошлой зимой он жил на «Суше» со мной, он был на деле против меня. Ведь он не сознался, что видит её. Мог же честно сказать, как в 96-м: «Я её любовник», так нет, он молчал. Тайком таскался с ней на Арбат…
   Но она!.. Отец и Стерх! Настоящая сука! Всё, что я сказал тем апрельским днём, всё это о ней! Как ты могла это делать, Лёля!? Как ты можешь? Ненависть, обида и отвращение, «я живу с вами обоими», она жила с нами обоими… да ещё злилась на мою ревность! Мерзавка, потаскуха! Проститутка, они оба куда богаче меня!.. Лгунья, лживая шлюха!.. Ужасно глупо и хочется плакать от обиды и горя, будто я маленький мальчик…
    И невыносимо без неё!
   Невыносимо без него, чёрт его возьми! Как я его ненавижу! Ещё призывал меня к разуму! Проклятый, прожженный лгун и циник! Как я ненавижу их обоих!
   И невыносимо жить одному в этой огромной и пустой как огромная пещера, пустая и бескрайняя, тёмная и полная эха и видений, без них квартире! Невыносимо засыпать одному в постели, где всё до сих пор пахнет ею или это у меня желанная галлюцинация…
   Невыносимо просыпаться, чувствуя её рядом, и открыв глаза, видеть, что её подушка пуста и нетронута, я сбрасываю её в злости каждое утро! И, вставая, поднимаю, прижимаю к лицу…
   Работа помогает, как всегда, но преследования Короходкиной  и эту мою отдушину начинает сводить на нет. Я теперь стараюсь поменяться дежурствами, чтобы не попасть с ней. И мне удаётся это, хотя коллеги уже сто раз обмусолили и осмеяли мои маневрирования. «У тебя не встал что ли?», «Что, на деле Леночка Короходкина оказалась не так хороша, как кажется издали?», и тому подобные «милые» замечания.
   Мне удаётся всё же избегать Короходкину. Но она терпит это сентябрь и октябрь, начало ноября, пока однажды не появляется неожиданно на дежурстве с опозданием, поменявшись с другой медсестрой. Заглянув в ординаторскую, пользуясь затишьем, она заставила меня выйти и поговорить с ней.
   – Что происходит?  – сверкая серыми глазами в окружении густо накрашенных длинных прямых ресниц, восклицает Короходкина.  – Ты чего избегаешь меня? Боишься, жена узнает? Думаешь, ей не всё равно на тебя?
   – Так не говорят, – не могу не заметить я. – Говорят просто: «ей всё равно».
   Она позеленела от злости.
   – Так ты знаешь, что ей всё равно? Что ломаешься тогда? Все знают, что твоя жена живёт с твоим отцом, что он женился на ней! Подхихикивают у тебя за спиной!
   – «Похихикивают», – вновь поправляю я, наслаждаюсь этим ёрничанием над ней, над её бессильной злобой, бессильной что-либо изменить, пытаясь этим скрыть, как больно она задела меня своими словами, – но лучше сказать «посмеиваются» или «хихикают»… Тебе какое дело, что надо мной смеётся кто-то и почему?
   – Я люблю тебя! – опять восклицает она, придвигаясь ко мне своей раскрытой красивой грудью, и страстно, как она, вероятно, считает, приоткрывая сияющий от розового блеска рот.
   – Да ладно, ты эту глупость оставь, – устало говорю я. – Не понимаю, для чего я тебе нужен…
   Но её слова о Лёле и отце я забыть не мог, тем более что, несмотря на то, что лето давно закончилось, мои не возвращаются в Москву до сих пор…
Глава 4. Прогресс
   – Кирилл Иваныч, что происходит у вас? – хмурится ректор, в этот раз даже  не глядя на меня.
    Я понял, что ничего хорошего от этого разговора ждать не приходится, когда он говорит со мной на «вы», это значит, по-настоящему зол, и в глаза не смотрит. Но что так сильно злит его сегодня? Я отлучаюсь, конечно, раньше положенного, я манкирую лекциями и не занимаюсь со студентами, но зато монография уже отдана в издательство. Что такого особенного я натворил, с его точки зрения, что он так сердит?
   – Происходит?
   – Ты мне приёмчики психологические оставь, – хмурит он лохматые брови. Ты что это за историю затеял?
   – Да какую историю? – искренне удивляюсь я.
   Он посмотрел, наконец, мне в лицо:
   – Ты на невестке своей женился, говорят? Совсем с ума сошёл? Что люди  говорят, не слышал? Что за содом и Гоморра? Тебе слава Пропедевтики из Второго института покоя не даёт? Только ты решил ставки поднять до инцеста?
   Я подскочил, ну, ты жури меня, конечно, твоё право, но пределы-то зри перед собой! Так именно я и сказал.
   Он побагровел, выпрямляясь в кресле:
   – Вы, Кирилл Иваныч, конечно, человек выдающийся, академик, автор монографий и прочее, но всё же думайте, с кем говорите!
   «Думай», думай и что ты говоришь!
   – Вы можете мне на вид поставить, что я работаю плохо? Если нет, я пошёл. В мою жизнь за пределами кафедры прошу нос не совать! – уже от двери ответил я.
   – О твоих похождениях уже статейки печатаются, пока без фамилии, но подожди, будет и фамилия! Мало славы тебе?
   – Какие ещё статейки? – немного оторопел я, останавливаясь.
   Он наклонился к ящику стола и достал журнал, из самых жёлтых, на обложке заголовок из первых, огромными буквами: «Развлечения новых русских профессоров!», на другом, в таком же духе: «Снохачи в научных кругах». Там ещё какие-то…
   У всех этих прелестных публикаций и информации дошедшей до этого кабинета источник может быть только один. Меня заколотило крупной дрожью от гнева. Я приехал на кафедру уже выкипевшим раскалённым самоваром.
   – Галина Мироновна, зайдите ко мне на минуту, – сказал я Мымроновне, встретившей меня с улыбочкой, нервным малиновым зигзагом, скользнувшей по её лицу.
   Она знала, что я еду от ректора, очевидно, предполагала, что за разговор был у нас, вот и улыбается теперь…
   – Галя, ты… – но неожиданно я оборвал самого себя. Что я пытаюсь предъявить ей? Разве она врёт? Я замолчал.
   – Что, Кирилл Иваныч, неприятности заработал? Я предупреждала, – самодовольно сказала она, усаживаясь на мой диван и закинув ногу на ногу. Большие ноги какие… мощные икры, страус, а не баба…
   Я посмотрел на неё, будто давно не видел, потому что мне случилось откровение:
   – Спасибо, Галя.
   Она удивилась, моргнув:
   – За что это?
   Я усмехнулся, Галина даже подумать не может, какое облегчение внезапно овладело мной:
   – Ты помогла мне принять решение…
   Буквально накануне этого у меня был ещё один разговор на эту тему. Приехала моя мама, причём прямо на кафедру ко мне. Я удивился, застав её у кабинета. Было три часа дня, вызвав Галину, я сказал, что уезжаю. И мы поехали с мамой на «Сушу». Алёша ещё не пришёл с работы, я знал это отлично. Но мама оглядела переднюю:
   – Значит Лёля всё ещё на даче вашей? Не замёрзнут они там с Митей? – мама строжилась почти через силу.
   – Там русская печь, – ответил я, раздеваясь и приглашая её пройти.
   – Ноябрь на носу, не пора вернуться в город, что сейчас делать в деревне? – мама нахмурилась, глядя на меня.
   Я не ответил. Лёля сказала ещё в конце лета, что не вернётся на «Сушу». Я связался с хозяевами дома на предмет покупки, но мне сообщили, что дом продан, однако новый хозяин не настаивает на немедленном его освобождении. Я попросил хотя бы телефон нового хозяина, но мне сказали, что он свяжется с нами сам, когда посчитает необходимым. Это озадачило меня немного, и огорчило. И Лёлю тоже. Но у меня был ещё Арбат. Однако когда я это сказал, Лёля даже побледнела от возмущения:
   – Ты думаешь, я поеду с Митей в твоё гнездо разврата? Даже мне думай! Чтобы твои Мымроновны являлись туда и устраивали мне сцены?!
   – Лёля, но жить надо где-то…
   – Пока не гонят, останемся здесь. А погонят, станем думать, вот и всё, отрезала она.
   Я не стал возражать. И сейчас сказал маме, присевшей к столу, пока я наливал и включал  чайник:
   – Лёле нравится в деревне, - сказал я, открывая холодильник.
    Что тут у Алексея в холодильнике. Да ничего, чем он питается? Несчастные сосиски, несколько пачек пельменей в морозилке. Варенье было в столе, вряд ли он его ест… Н-да, маме и предложить нечего…
   – Лёле… – она вздохнула многозначительно, очевидно, готовясь сказать то, ради чего ехала. – Ты… Кирилл очень взрослый уже… мне указывать тебе или замечания делать вроде  не к лицу…
   Я усмехнулся:
   – Да уж, взрослый… – я поставил чашки на стол, хорошо, хоть чай в пакетиках есть… кофе-то Алёшка не пьёт.
   – Как ты можешь быть так легкомыслен? – мама взяла ложечку и нервно потряхивает ею, сейчас по чашке бренчать начнёт, она нервничает куда больше, чем я.
   – Я легкомыслен от природы, мама. На этом строится моя натура и жизненный успех, – сказал я.
   Она вздохнула, сокрушаясь:
   – Я не шучу. Ты так крепок в своём заблуждении… – мама покачала головой,  - Ты испортил девушку и продолжаешь… жить с ней. Как ты можешь?! Я готова была считать, что это слухи всё, что…
   – Мам, давай закроем обсуждение этой темы, – нахмурюсь я, сердясь, что мама пытается вмешиваться, будто я чужую книжку взял в школе. – Ты приехала ради этого? Напрасно тогда.
   – Тебе Алёшу не жаль? – мама вгляделась  в меня, будто силится понять что-то.
   Я налил кипятка в наши чашки, пакетики начинали линять коричневато-золотистым цветом. Я поболтал ложкой в своей чашке, размешивая чай, сахар я так и не насыпал.
   – Не надо… ты… – я посмотрел на маму.
    Она сильно постарела за последние годы, похудела как-то, и смотрит сейчас так обеспокоено и испуганно даже, что я осёкся и не сказал свой, возмущённый попыткой её вмешательства, спич. Она просто переживает за своих мальчиков, вот и приехала прояснить обстановку. Поэтому вместо сопротивления и дерзких слов я спросил, сжавшись как в детстве, когда спрашивал, знает ли папа, что я получил двойку: – Папа знает?
   Мама приложила ладошку к щеке, ахнув:
   – Так правда… – выдохнула она с ужасом, и смотрит так, будто я признался в том, что я всю жизнь шпионю на японцев,  – живёшь с ней? А… Митя? Твой? – испуганно спросила мама, подойдя, видимо к краю пропасти в своём сознании.
   – Митя Алёшин сын, и не вздумайте когда-нибудь ещё этот вопрос поднять. Мы все, конечно, много дров наломали, но мальчика не трогайте, – сказал я твёрдо.
   Мама покачала головой. У неё даже зрачки расширились:
  – «Мальчика»… Митя твой мальчик, а Алёша?.. Кирилл, а Алёша?! Его не жаль?!
   – Мама… не надо так смотреть на меня и так ужасаться… Мне должно быть жаль Алексея, но он… он уже взрослый мужчина, вообще-то говоря! – я перевёл дыхание, чтобы умерить вспыхнувший неправедный гнев.
   – Она его единственная любовь… Тебе не понять этого, – убеждённо сказала мама, отворачиваясь с почти болезненным вздохом, как будто говорит с человеком, который никогда не сможет понять её.
   – Не понять?!..  – всё же вскинулся я. – Мама, мама… для тебя Алёшка куда больше сын, чем я… По-твоему, у него любовь, а у меня… – я тоже отвернулся от стола, сердце сдавило: – Тонут самые уверенные пловцы… – проговорил я, еле слышно.
   Мама посмотрела на меня так, будто увидела впервые:
   – Сынок… как же так… – она смотрела на меня изумлённо несколько мгновений не в силах произнести хоть слово, но всё же убеждённо качнула головой,  – всё равно ты не должен был. Не должен.
   – Не должен… Что же говорить… Конечно, не должен. Но тогда… тогда я сам был другим человеком, не тем, что я теперь.
   После этого разговора, и сегодняшнего у ректора, я принял решение, которое само выскочило из меня, хотя я будто и не обдумывал, но оно видимо зрело во мне исподволь…
   …Вдоль берега веет ветер, он усиливается и ослабевает, то набрасываясь порывами, то утихая, он ловит в свои ладони Лёлины волосы, бросает пряди в лицо, веснушки на носу, на губах… ветер всё перебирает её волосы и веет, поднимает юбку её чёрного сарафана от колен, обнажая загорелые длинные бёдра, и прячет их снова. Она наклоняется и поднимает что-то, ракушку или камешек, я не вижу издали, волосы перекатываются через плечо. Улыбнувшись, она перебрасывает распущенную косу обратно, ступни утопают в песке… С плеча соскользнуло платье, открыв белую незагорелую полоску от бретельки, сейчас поднимет голову, посмотрит на меня… Лёля… моя Ленуша… Посмотри на меня… посмотри, сейчас я притяну тебя к себе, пахнущую морем, поцелую твою кожу, пропитанную солнцем, эту беленькую полоску от бретельки купальника, светящуюся, притягивающую…
  …Я проснулся один, утро, позднее осеннее сине-серыми глазами заглядывает в широкое окно. Лёли нет, Митюшка спит, закинув ручку за голову, я укрыл его получше. Камин почти прогорел, и стало прохладно, я подбросил дров, пошурудил кочергой, раззадоривая пламя, оно взялось и загудело радостно в трубе. Где же Лёля?
   Я спустился вниз, услышал звуки в ванной, дверь не заперта, я заглянул внутрь. Лёлю тошнит. Нервы, наверное. Вчера выдался тяжёлый день…
   …Утром я не поехал на работу, я хотел остаться дома. Была хорошая сухая и солнечная погода, такая необычная для ноября. Я пошёл в центр деревни в магазин за хлебом, потом за молоком к соседям на другой конец деревни, Митю я взял с собой, он любит эти походы, к тому же в его колясочке удобно возить и банку с молоком и покупки, сам Митя любит везти коляску, я вытаскиваю его из неё на гладких участках дороги,  и он толкает её перед собой очень довольный, что у него получается как у большого.
   Снега ещё нет, по подмёрзшей земле дорожек и тропинок легко катить коляску даже малышу, из-за которой его не было даже видно. Лёля осталась дома готовить обед.
   И вот, вернувшись с нашей мирной прогулки, мы с Митей застали настоящую драку в нашем дворе. С крыльца слетает Стерх, падает на тронутую инеем траву, за ним, спрыгивая с верхней ступеньки – Алексей, разъярённый, белый, страшный от гнева.
   – Только подойди ещё хоть на шаг ближе… – рычит Алёша, похожий на льва сейчас.
   – Да пошёл ты!.. Кто ты здесь?! – завопил Стерх, поднимаясь на ноги.
   – Я муж и отец здесь! И ты не приближайся к ней…
   – Муж!? Ну да!.. Только ты объелся груш!  – Стерх нарочито громко захохотал.
    Алексей, бледнея ещё, бросился к нему. И вдруг крик пронзительный:
   – Лёня! – Лёля наверху крыльца, волосы распущены, треплются по ветру, когда я уходил, были собраны в пучок… – Лёня, стой!.. не надо! Не надо… оставь его!
   Митя обернулся ко мне:
   – Киюса, папа там… – он показывает пальчиком на отца.
   Ещё не хватало, чтобы ребёнок видел эту свару… Я взял его на руки, стараясь отвернуть от двора, от открывшейся нам с ним мизансцены. Но он обернулся:
   – Папа зой? – спросил мой сообразительный мальчик.
   – Нет, Митюша, папа не злой, это они… играют так. Ты не бойся… – пролепетал я беспомощно, он и не думает бояться, это мне не по себе, хотя я рад, что Стерх получит что заслужил.
   Со Стерхом я говорил несколько недель назад о Лёле и его притязаниях на неё, предупредил, что не потреплю того, чтобы он пытался так нагло приставать к ней.
   – Это только ей решать, – нахально ухмыльнулся он.
   – Не только, – сказал я, глядя в его глаза. Как хочется немедленно врезать ему, подбить этот красивый светящийся ярко-синий глаз, пусть походил бы с фонарём. Но сдержался… – Я могу тебя понять, но это не значит, что я позволю тебе лапать мою жену. Приезжать будешь только при мне, в моё отсутствие – нет. Вернёмся в Москву, у тебя поменьше возможностей будет…
   – Ты так думаешь? – нагло ухмыльнулся он, но ездить без меня перестал.
   И вот он попался под руку Алексею. За чем он застал Стерха, можно легко догадаться, но вот они готовы сцепиться опять, и бросаются навстречу друг другу. Лёля взвизгнула:
   – Вы что?!
    А Митя заплакал, теперь, правда, напуганный дракой. Я прижал его к себе, но он плачет и поворачивается к папе и «Ига».
   – Остановитесь! – снова кричит Лёля, подбегая к ним, рискуя попасть под кулак, бьёт их ладонями, тянет растащить, сцепившихся, наконец, Стерх отлетел, и  она встала между ними:
   – Идите к чёрту! Н-на хрен… Оба убирайтесь! – кричит им Лёля, зло сжав кулачки перед лицом. – Не появляйтесь больше здесь!
   Стерх, держась за челюсть, смотрит на неё, Лёля отвечает на его взгляд:
  – Да, Игорь, и ты тоже! Оба, к чертям собачьим!
   Алёша усмехается, сплёвывая кровавую слюну:
   – Вот и понизили разом… теперь к собачьим… – он вытер губы тылом руки.
   – Убирайтесь!
   В этот момент Лёля и увидела меня с плачущим Митей, он потянулся к ней: «Мама!.. То десь?», он плачет, роняя крупные, как жемчужины из сказки, слёзы на мои ладони, которыми я держу его. Она подбежала к нам и, забрав Митю, который прижался сразу к ней, обвив ручками за шею, быстро и, не на кого не глядя, ушла в дом.
   Бойцы встали уже с растоптанной ими мёрзлой травы и смотрят на меня, будто я рефери.
   – Что смотрите?.. Валите! – сказал я.
   После этого я тоже ушёл вслед за Лёлей в дом, как они убрались, я не видел. А Лёля плачет, пугая ещё больше Митю, который обнимает её и, заглядывая в её лицо, говорит растерянно:
   – Мама, не пачь… мама, тебе бо? Не пачь… папе бо? И Ига бо?.. Де папа?.. мама… Мама, не пачь! – мне жаль мальчика, так старательно он старается успокоить маму.
   Я подошёл к ним, Митя посмотрел на меня:
   – Киюса, мама пачет… маме бо?
   Лёля ответила за меня:
   – Да, милый… – она поцеловала Митю, – не бойся, не больно… не больно… – будто себя пытается убедить.
   Я не стал расспрашивать, что же произошло. Какая разница, все, в общем-то, ясно…
  …И вот это сегодняшнее пасмурное утро, с сизым небом за окном. Я вошёл в ванную, где Лёля склонилась над раковиной:
   – Ты что это… нервы? – я тронул её за наклонённую спину ладонью, она горячая даже сквозь халатик. – Или заболела? – я подал ей полотенце.
   – Нет… – она взяла полотенце, прижимая к лицу, закрыв воду,  – не заболела я, – и выдохнула в это самое полотенце, отнимая его от лица, посмотрела на меня ярким, ясным взглядом, – Кирилл… я… похоже… – она убрала, наконец, полотенце, – ребёнок у нас будет.
   Я смотрю на неё, не веря ушам. Беременна! Лёля беременна! От меня беременна! Ленуша…
   Мы спорили с ней несколько месяцев о том, что надо идти к гематологам. Я настаивал, я сердился, потому что мне страшно, и я хочу всё выяснить и вылечить её, но она настаивает на том, чтобы не делать ничего: «Я не хочу погружаться в это, в болезнь… Я хорошо чувствую себя, не так как весной. Зачем начинать опять думать об этом?».
   И вот вместо болезни такое счастье!
   – Это твой, – добавила она, глядя на меня, протягивая ко мне руку.
   Я потянул её за руку к себе:
   – Я знаю.
   Она спрятала лицо у меня на груди, обнимая меня. Не верится. Мне просто не верится, что это происходит. Хотя, почему, я не могу поверить? Потому что я так боялся, что она смертельно больна? Потому что этот страх преследовал меня с весны, и приводило в отчаяние её сопротивление обследованию. Но, выходит, она была права.
   – Жениться теперь надо, Ленуша, – я обнял её, чувствуя горячее дыхание на своей груди. Её немые слёзы намочили мне грудь… – ну что же ты плачешь, счастье и жизнь лучше болезни и горя!
    Жениться… Господи, Кирюшка… Кирюшка… жениться, это значит развестись с Лёней… Я не могу даже подумать об этом без смертельного  холода сжимающего сердце. Всё, что я делала, всё, что происходит  – это всё, чтобы отдалить Лёню, не дать ему прилипнуть снова ко мне, заставить научиться жить без меня, но развестись… Развестись – это… я не могу этого сделать, как разом перестать жить…
    Но, разве я уже не предала его? Тысячу раз? Много-много тысяч раз… А теперь моё предательство ещё раз подкреплено… Разве я ещё жива? Выясняется, что более чем… как это может быть?
   Лёнечка… как он вчера бросился на Игоря! Вчерашний день обещал стать приятной пятницей, когда дома Кирилл. С возвращением с моря, он вернулся на работу, дни я проводила в компании Мити, потому что остальным приезжать без Кирилла, было воспрещено. Но приезжал дядя Валера. Называл меня Лула-Мэй чаще обычного. В первые свои приезды он был придирчив и сердит как никогда. Говорил со мной жёстко, он был прав во всём, но я, наконец, не выдержала:
   – Дядь Валер, чего ты хочешь от меня? Чтобы я ушла совсем? Я бы так и сделала, если бы была одна. Но как Митю оставить без отца?
   – Без отца?! А сейчас у него есть отец? Ты же отлучила Лёньку не только от себя, но от вас!
   – Ему надо быть подальше от меня… – проговорила я.
   – Дура ты, Лула-Мей, – выдохнул дядя Валера устало, – ох и дура…
   Он сидел на скамейке у стола во дворе, мы тогда ещё не убрали стол. Я села, напротив через стол, Митя, посмотрев на нас, подошёл на ещё нетвёрдых ножках.
   – Дуа? – спросил он.
   Я усмехнулась:
   – Научил, дедуся, молодец!
   Сорокалетний дедуся, смутился немного, потянулся к Митюшке:
   – Нет, Митюша, это слово плохое, ты не говори его, ладно? Особенно маме, никогда.
   Митя посмотрел на него:
   – Ядно, – согласно кивнул мой милый сыночек, подумав мгновение.
   Больше дядя Валера уже не сердился на меня, что с дуры взять… Он приезжал в неделю раз или два, привозил гостинцы Мите и мне, всякие фрукты, рассказывал об Н-ске, о маме и бабушке и о Ромашке, конечно. Мой брат рос строптивым немного мальчиком, больше в мать, чем в отца, но учился хорошо и дядя Валера говорил, что пусть лучше у него будут хорошие  мозги, чем хороший характер.
  Я улыбнулась на эти слова:
   – У меня, похоже,  ни мозгов, ни характера.
   – Не прибедняйся, – хмыкнул дядя Валера, – да и… Ты девчонка. А девчонкам…
   – Что, для нас другие мерки? – почти с вызовом спросила я. – Линейки другой системы?
   – Другой, не обижайся, – дядя Валера опустил глаза.
   Я и не думала обижаться:
   – Я разочаровала тебя в очередной раз, да? – ясно, что разочаровала, но пусть скажет вслух. Я хочу, чтобы у нас с ним всё было без недомолвок.
   Он поднял светлые свои глаза на меня:
   – Знаешь, что… не мне судить тебя, Лула-Мей, не мне пытаться разобраться в тебе. Когда я женился на твоей матери, ты была совсем ребёнком, ты для меня и теперь ребёнок, и я тебя люблю как ребёнка, вот как Митю, ты такая же маленькая для меня, такая же глупенькая и так же нуждаешься в защите и понимании твоей слабости. Так что я не разочаровываюсь вовсе… Но…  Кирилла Иваныча твоего я убил бы, – добавил он, сверкнув глазами.
   – Не надо ненавидеть его. Он не виноват ни в чём…
   – Ну, конечно! – протянул дядя Валера, – Я сам мужчина, я отлично понимаю, о чём говорю…
   – А я – женщина, так что…
   – Да какая ты женщина, Господи! Женщина она… – он отмахнулся. – Будь ты женщина, всё спокойно было бы вокруг тебя, мирно, никакого кобеляжа этого ты не допустила бы, хранила бы своё счастье, как положено женщине хранить… Это такая редкость, как у вас с Лёнькой, такая необычайная редкость… – он покачал головой как-то… восхищённо. – А ты балуешься, играешься в драмы какие-то… Небось, и Стерх вокруг тебя круги нарезает… – он посмотрел на меня, усмехнулся и кивнул: – я так и думал… я же говорю, играешься… Вот и не девочка уже, родила, глядишь, твой «Кирюша» тебе второго натискает, а ты… соплячка, Лула-Мей - дурёха. Строить надо свою жизнь. А ещё делом заняться, не одной любовью.
   Я молчу. Всё правильно, всё, особенно про дело… действительно пора. Скоро Митюша подрастёт, работать надо. И, между прочим, после этого разговора я съездила в Первую Градскую в своё акушерство, договорившись, что я выйду на работу с весны пока на полставки без ночных дежурств. Я поговорила даже с Игорем о том, что он будет присматривать за Митей в то время пока я на работе, так что дяди Валерины слова возымели действие.
   – Ты ревнуешь маму к Кириллу, да? – спросила я в другой раз.
   – Нет, если бы Юле было надо, она бы церемониться не стала, и даже мучиться как ты, – непринуждённо сказал он. – Нет, ревновать мне резона нет.
   – Тогда почему ты так его ненавидишь?
   Он задумался на несколько мгновений, а потом сказал, будто спрашивая, но не у меня и даже не у себя:
   – Может… завидую?
   Вот тут я удивилась:
   – Завидуешь? Чему это? Что он академик?
   – Да нет, это… Хотя это, круто, конечно и вообще… Нет… Но, по-моему, академиком быть – мороки больше, чем удовольствия…— его глаза неожиданно засинели, – я завидую тому, что ты его так любишь, что с ума сходишь временами, что его любит Лёня несмотря ни на что… что он первый, кого целовала Юля, например… Тому, что он чуть ли не единственный, кого она вообще вспоминает из своих мужчин…
   – Понятно, вы же породнились… – сказала я.
   – Нет… Нет, это было, когда ещё Лёня и не появился на твоём горизонте…
   А в следующий раз он спросил всё же:
   – Ты чего хочешь, Лена? Чего ты хочешь, наказать Лёньку? Так он наказан.
   Я даже испугалась такой его мысли:
   – Мне его наказывать?! Мне?! За что?!
   Он долго смотрел на меня удивлённо в первое мгновение, но потом усмехнулся:
   – Знаешь, я не могу привыкнуть к тому, до чего вы не похожи с Юлей… Удивительно даже. И с Верой Георгиевной, хотя она тебе ближе несравненно… Значит, не наказываешь, что тогда? Что за фокусы? Или Кирилл Иваныч такой необыкновенный любовник, такой виртуоз, что…
   – Что?! Да ты что, дядь Валер… – изумилась я, он никогда не позволял себе говорить о таких вещах, в особенности в таких выражениях. Исключительно интеллигентный и деликатный, он всегда вёл себя очень обходительно. И вдруг такое вульгарное вмешательство в духе моей мамы…
   Он смутился моим возмущением:
   – Ох… – потёр лицо, усмехаясь и краснея из-за своих слов, – ты прости, девочка… Юля с Верочкой мне в голову свои слова вложили… бесконечно мелят об этом… что и разговоров на кухне у нас, чтобы только Кирилл тебя не бросил, и ты не приехала бы в Н-ск… – спохватившись, он покраснел ещё больше: – Боже…
   Я тронула его руку:
   – Не волнуйся, дядя Валера, я на свой счёт это не приму. Ты… успокой их, в нашу с бабушкой квартиру я не приеду всем вам жизнь портить… Кстати, деньги квартирные так и пропали, всё?
   – Некстати совсем, – улыбаясь и хмурясь одновременно, проговорил дядя Валера, смущённый как никогда раньше, – но, думаю, пропали. Ничего, новые заработаем… – он посмотрел на меня: – Лена, послушай меня, ты  вернись к Лёньке… не дури.
   Теперь нахмурилась я, убеждённо качнув головой:
   – Нельзя мне с ним быть, – сказала я, уверенная в своих словах. – Он… он чистый, необыкновенный, таких нет… он… он лучше всех на земле… А я… – я засмеялась, хотя слёзы лезли мне в горло, горячо надували веки, готовые  выползти из-под ресниц, – я на той стороне Луны…
   – Что? – не понял он.
   – Так… – усмехнулась я.
   – Что, совсем не любишь его больше?  – дядя Валера смотрит внимательно, в своей манере прочитать мысли и чувства, а не слова услышать.
   – Не люблю?!..  Я не люблю?!..  Да ты что… так люблю… это даже… Но… потому и нельзя мне с ним опять… – я отвернулась, ещё немного и со слезами будет уже не совладать. – Умереть лучше всего… всем стало бы хорошо…
   – Особенно Мите!.. Дура какая! – рассердился дядя Валера. – Вот такая умная, доктор и вообще умница… а такая дура! Это у вас… это бабы дуры не потому что дуры, а потому что бабы?
   Я захохотала,  и он засмеялся, мы смеялись так долго и весело, держась уже за животы, что и Митя с нами стал смеяться.
   Да, я надеялась умереть и этим избавить себя от необходимости принимать решения, строить свою жизнь, как говорит дядя Валера, а теперь… теперь я беременна вторым ребёнком. Счастье и ужас. Счастье, потому что я не надеялась даже на такое, и ужас, потому что от Лёни я всё дальше. Я этого и хотела, конечно, к этому и шла, но я намеревалась умереть, а не продолжать  жить и быть счастливой матерью и женой… И женой… Женой… Женой Кирилла. Боже, какой кошмарный абсурд. Невозможно, никогда! Я не могу быть ни с кем, кроме Лёни!!! Но я… Что же я натворила опять! Вместо красивого ухода я должна теперь решить, как мне жить целую жизнь ещё теперь…
   Я ничего не ответила Кириллу. Жениться… может быть, он перестанет об этом думать за суетой будней… за радостью ожидания малыша. Ребёнка, в происхождении которого уже не усомниться.
   Я начала подозревать, что я в положении примерно неделю назад. В деревенской аптеке тесты на беременность нашлись, я и проверила вчера как раз, когда Кирилл уехал с Митюшкой. Я не хотела, чтобы он раньше времени узнал о том, что я подозреваю. И я узнала. Я не успела осознать этого, как явился Игорь.
   Был солнечный холодный день. Иней красиво изукрасил траву во дворе и не таял даже днём, казалось, что трава на настоящая, такой неподвижной и неправдоподобно прекрасной она выглядела, особенно на солнце, посверкивая, и производя разные оттенки белого, серебристого, розового и голубоватого цветов… я поглядывала на неё из окон, наблюдая эту позднюю красоту предзимья.
   Игорь постучал в притолоку кухни, где я хлопотала, стряпая обед, булькала кастрюля с бульоном, с которого я сняла пену и уже нарезала овощи.
   Магнитофон громко пел голосом Джима Моррисона «People  are  Strange», я подпеваю даже, представляю, до чего комичное зрелище предстало перед глазами Игоря. Обернувшись на его стук, я увидела, как он улыбается, глядя на меня и я смутилась своих ужимок:
   – Ну что подкрадываешься? – пробормотала я, откладывая нож, которым резала овощи.
   – Ты такая милая! – засмеялся Игорь.
   – Да уж, конечно… – смущаюсь я. Тебе всё во мне мило…
   – Где профессор-то?  –  спросил он, подходя ближе.  – Опять устроит мне сцену…
   – Что, устраивал уже?
   – А то! – он вглядывается в меня. – Ты бледная какая-то, не больна?
   – Некрасивая стала?
   Он улыбнулся:
   – Очень красивая, но… прозрачная какая-то… Или… подожди-ка… – он приблизился.
   Я смутилась ещё больше, чем давеча, ещё разглядит мою, пока никому не известную, тайну, глазастый.
   – Ну-ну, не приглядывайся!  – сказала я.
   Он засмеялся своим мягким, пушистым будто смехом:
   – Скрыть что-то очень от меня хочешь…
   Я бросила картошку в готовый бульон и, пока я мешала суп, он подошёл ко мне, я почувствовала жар его тела спиной. Не успела я обернуться от своей кастрюли прекрасной, как он выдохнул мне на затылок… положил  большие горячие ладони мне на плечи, легонько ласково пожимая.
   Я погладила его пальцы на моём плече:
   – Не надо…
   – У меня подарок для тебя, – прошептал он в мои волосы.
   Вот именно в этот момент и появился Лёня, который тоже не знал, что  Кирилла нет дома… далее известно, безобразная драка и изгнание обоих. Я так и не узнала, что за подарок мне приготовил Игорь.
    Я узнаю это позднее…