МилЛЕниум, или Повесть о настоящем. книга 5

Часть 20
Глава 1. Пульс
   Эта дурацкая драка со Стерхом произошла через пару дней после моего неприятного объяснения с Леной Короходкиной. Конечно, меня задели её слова об отце и Лёле, но я никак не думал, что это распространится, расползётся по всем ушам и языкам, как плесень ползёт по поверхности хлебного батона…
   Эта грязная сплетня, перемывание злоключений моей семьи стала достоянием всех в Склифе. Я осознал это, когда один из моих коллег, будто невзначай, будто бы шутя, спросил, а в ординаторской в этот момент было ещё человек пять:
   – Так ты развёлся, Алексей Кириллыч, что не празднуем? – он говорит громким полновесным голосом, у него довольное весёлое лицо.
   – И не думал, – ответил я, удивлённо и растерянно немного.
   Он, ухмыляясь, обернулся на остальных:
   – Так у вас, Легостаевых, шведская семья теперь, вы теперь, может быть Леготссон? Или как там у них, Легссон?
   Изумление, овладевшее мной в первый миг, сменилось захлестнувшей меня жаркой волной гнева:
   – Что ты сказал?! – вскричал я, поднимаясь из-за стола и самому себе, представляясь в два раза больше размером, чем я есть. Негодование придало мне значительности…
   Он засмеялся нагло:
   – Рассказал бы, Алексей Николаевич, как это? Как вы это устраиваете? Вместе с ней ложитесь или по очереди?! Нам интересно до жути, мы все спорим, ставки делаем. Я вот за то, что по очереди…
   Я вижу, я чувствую спиной, что остальные присутствующие посмеиваются, кто, отводя глаза, кто прямо глядя на меня. В таком положении, когда я стал посмешищем для окружающих,  я не оказывался ни разу в жизни…
   – Весело вам, небось! Втроём-то… или может больше?! — уже хохочет он, поддерживаемый и открыто и скрыто остальными…
   Я посмотрел на них. Короходкина… Она наболтала… Но подождите, она… как же она-то узнала? Кто ей сказал о том, что происходит в моей «чудесной» жизни в последние полгода…

   Я приехала на УЗИ в своё отделение акушерства. Знала, что сегодня дежурит Дульсинея, поэтому именно сегодня и поехала. Митю заодно отвезу к Игорю, может, и погуляем вместе, пока Кирилл на работе. А сейчас, пока я пошла на исследование, Кирилл и Митюшка гуляли в больничном парке. Меня встретили приветливо, как обычно и встречали. Расспрашивали, как малыш, когда думаю выйти и тому подобное. Зашёл и наш завкафедрой, тоже радостно приветствовал меня:
   – Так выходишь весной, а, сектантка?
   – Хотелось бы… Но…
   – Что за «но»? Или ещё придумала чего? Говорят, муж новый? Ты девушка у нас оригинальная… – глаза у него поблёскивают, смеются.
   Я растерялась и даже будто испугалась этого вопроса. Муж новый… будто камни бросают в меня, а ведь никто ещё и не начал и не знают они ничего…
   В полутёмном кабинете УЗИ я слышу пульс моего будущего ребёнка. Моего ребёнка. Ребёнка Кирилла… И я опять здесь без Лёни, и это не его малыш, его детей я потеряла … его я потеряла. Я всё испортила, всё, чем так щедро одарил меня Бог. Я хотела умереть, но теперь я должна жить, чтобы это сердечко стучало, чтобы маленький человечек стал большим, родился и жил. Ещё один ребёнок Кирилла. Он хотел дочку… уже говорил об этом…
   Что же твориться, что я делаю… как Лёня узнает это…
   Обрывки мыслей, разорванные чувства. Разорванная душа. Почему вместо смерти, мне послана ещё одна жизнь. Почему? Мне не судьба быть с Лёней?
   Но жить без него, не могу… не могу…
   Как же я снова буду матерью? Может, вразумят меня? Может всё встанет на свои места в моём сердце? В моей душе? В моей голове… Такой подарок  – ребёнок, такое счастье, почему мне от счастья хочется лететь, и каждую секунду от ужаса я падаю и разбиваюсь о жёсткую землю.
   Что же я натворила?..  Лёня, моя жизнь… Лёня, не прощай никогда, забудь меня… Но как тебе забыть, когда я прилепилась к твоему отцу? Отбираю у тебя и отца… какой-то вечный круговорот ужасных грехов и ошибок, одна хуже другой… И чем дальше, тем хуже я запутываюсь. Я не могу снять и части ответственности…
   – Шесть-семь недель, Елена Николаевна, маточная беременность, – улыбается УЗИстка. – Сейчас заключение напечатаю.
   Я вышла и поднялась к Дульсинея на второй этаж, она как раз вышла из родзала.
   – О, Елена Николавна! – она сняла стерильный халат и раскрыла объятия и я обняла её, пухлую и маленькую и такую мягкую, будто Страшила из сказки про Изумрудный город.  – Слышала, выходить уже надумала? Куда торопитесь, мальчику только год?
   – Да не выхожу, только собралась и снова обратно, – улыбнулась я.
   Дульсинея, заглянула мне в лицо:
   – Обратно?.. Правда?! – улыбнулась, догадываясь. – Ах, Еленочка, вот молодец! Вот и правильно, вот и умница! – похлопала по рукам, по спине тёплыми мягкими ладонями. – А наши-то, все сидят, хуже квашней, курят только всё больше, и мужикам кости моют, все им не хороши, все их, королев наших, недостойны, некоторым к сорокету уже, а всё девушек из себя изображают. Пустоцветы бесполезные…
   Мы поболтали ещё не меньше получаса, прежде чем я вышла из корпуса. Кирилл, ожидавший меня на улице у машины, выжидательно посмотрел на меня, я ответила, что всё хорошо…
   Хорошо… как далеко «хорошо» бывает от «хорошо»… И счастье и горе могут быть одним, одним и тем же чувством…
   – Что ты?.. – он обнял меня, прижавшуюся вдруг к нему.
    К счастью, Митюшка отвлекает нас друг от друга, иначе как я могу объясниться? Как мне объяснить ему, что я и на сто седьмом небе от счастья и в бездне от горя, сжимающего мне горло слезами сейчас, но главное, сдавившего мне сердце так, что и говорить не могу…

   Игорь рад видеть нас с Митей, улыбнулся, встречая нас, сияя глазами.
   – Наконец-то в Москве! – он раскрыл свои щедрые объятия. – Не мёрзнете в деревне-то своей? Зима скоро.
   – Нет, не мёрзнем, – улыбнулась я.
   – Игай! – Митюшка рад его видеть, поднял ручки, в ожидании, что Игорь поднимет его повыше.
   Игорь подхватил его на руки, и Митя сразу кажется таким малюсеньким рядом с его большой фигурой.
   Сегодня мы встретились в парке, Митя потянул Игоря за руку:
   – Игай, дём! – он едва выше его колена.
   Они резвятся, Игорь рад видеть нас, весело играет и дурачится с Митей. Они бегают в догонялки, когда Игорь догоняет со словами: «Догоню-догоню!», а Митюшка «убегает» с весёлым визгом, Игорь догоняет и, подхватив его на руки, подбрасывает вверх, Митюша счастлив. Вместо одного нормального отца у Мити три супер отца…
   Наконец, они утомились, в зимней одежде не так сподручно бегать, особенно, если ты научился ходить всего три месяца назад. И вот Митя сидит на руках Игоря, серьёзно смотрит вперёд с высоты его большого роста, будто он сам такой же большой мужчина. А чем, по сути, Игорь отличается от Мити… Ростом и силой?.. Мне нехорошо…
   Мы присели на скамейку, Митя подходит и отходит от нас. Парк уже совсем голый, нет даже куч листьев, они уже сожжены и убраны.  И снега ещё нет, земля подмёрзла и твёрдая, как асфальт, трава на газонах почти содрана уборкой листьев ¬ – граблями выдирали их из травы. Воздух пахнет здесь, в парке замерзающей землёй и вот этой погубленной травой, замерзающим на ночь асфальтом, и городом: машинами, людьми резиной, почему-то…
   – Лёля, этот ваш дом в Силантьево, он тебе нравится до сих пор? – спросил Игорь.
   – Не то слово! Очень нравится, – искренне ответила я. – Кирилл хотел купить, но его уже продали.
  – Я знаю, – ответил Игорь с довольной улыбкой. – Это я купил его. Я купил его тебе.    Он твой.
   – Как это? Ты…– я посмотрела на него: – Игорь… я не могу…
   – Игай… – смешно повторил мою интонацию Митя.
   И Игорь засмеялся:
   – Ну, хоть что-то я могу подарить тебе, наконец! – он очень доволен.
   – Ты нашёл то, от чего я не смогу отказаться! Спасибо, Игорь!  – я обняла его за плечо, прижавшись головой к нему. – Но… это не понравится Кириллу…
   – Утрясёшь как-нибудь, думаю, он тебе всё позволит, – усмехнулся Игорь.
   Мы все замёрзли вскоре после того, как они перестали бегать, поэтому мы зашли погреться  и поели в кафе, причём Митя умильно старательно орудовал  ложкой, деловито жевал, заглядывая в тарелку.
   Игорь смотрит на меня, я слушаю, что он рассказывает о той кафешке, где мы сидим. Здесь, как оказалось, и поэты наши знаменитые бывали, и актёры, и музыканты.
   – Где-нибудь на западе в этом кафе висели бы сотни фотографий знаменитостей с их автографами. А у нас всё так, будто это обыкновенное  дело, – я не могу не оглядывать стены, в модном духе ободранные до кирпичей.
   – Наши знаменитости всегда были частью народа, а не отдельно, где-то… - улыбнулся Игорь, отхлёбывая из чашки. – В таких же квартирах жили, как все, даже зарплаты почти такие же получали… У нас даже царей убивали как обычных людей, а не на плахе… Всё по-другому у нас, похоже…
   Я слушаю его и отвечаю, и я рада возможности отвлечься от своих мучительных раздумий. И вдруг Игорь в какой-то момент отвлёкся от своего рассказа, глядя на меня внимательно:
   – Ты… ты беременна снова, да, Лёля? – спросил он так неожиданно, что я вздрогнула.
   Покраснев горячей волной, я согласно кивнула. И отвернулась к Митюшке. Игорь ничего не сказал об этом больше. Он сказал о другом и позднее:
   – А я думал, это Лёнечка – любовь твоей жизни. Стало быть…
   И тут я безудержно зарыдала…
   Да, она заплакала так горько, так по-настоящему, что я испугался, не сделалось бы ей плохо.
   – Ну что ты… – поднявшись, я обнял её, а она уткнулась лицом мне в грудь, стыдясь своих слёз и не в силах совладать с ними. – Уходи ты от них, сколько  можно? Что ты маешься с ними, с этими чёртовыми Легостаевыми?!.. Ну, что ты… плачешь? Или ты ребёнка не хочешь?
   Митя замер с ложкой в руке изумлённо глядя на нас двоих…
   Лёля даже перестала плакать:
   – Как это? – она посмотрела на меня, отодвигаясь, мой вопрос подействовал как пощёчина, останавливая поток её слёз, – да ты что… – она икнула.
   – Что ж тогда плакать? – я улыбнулся, погладил её по волосам.
    Господи, я утешаю её, беременную от Легостаева! Что происходит? Что за абсурд опять?
   – Мама, не пакай! – сказал Митя, обеспокоенно выпрямляясь и тряся ложкой в воздухе. – Игай, пусь мама не пакай!.. Игай, ты – ха-о!.. Кажи  маме…
   – Вот видишь, – улыбнулся Игорь, – мне поручено тебя успокоить. Официально.
   Мы ушли из кафе, где уже привлекли внимание к себе. Сегодня я отвезу Лёлю в Силантьево, Легостаев приедет без них…
   Это открытие о новой Лёлиной беременности шарахнуло по мне, как кулаком в грудь. Я начал подозревать ещё в свой последний приезд в Силантьево. Я всегда был очень зрячим по отношению к Лёле… И вот это открытие, потом её внезапные слёзы… Я вначале неправильно оценил их, в мгновенной надежде, что она огорчена. Но всё не так просто. Вечно с ней непросто…
   И что теперь будет?.. Только бы Митя был моим…

   – Ты что это, Алексей Кириллыч, с ума, что ли сошёл?
   Сергей Анатольевич остановил меня после планёрки, зазвал к себе в кабинет. Я подал заявление об уходе вчера, очевидно, он узнал об этом.
   – Нет, Сергей Анатольевич, не сошёл, но я нашёл новое место, денежнее… – начал я заранее заготовленную речь, когда мы сели он за стол, а я на диван напротив, у него небольшой кабинетик.
Но Сергея Анатольевича не так-то просто обвести вокруг пальца:
   – Что ерунду-то говоришь? – он просверлил меня дрелью своих серых глаз: – Что придумал? С чего ты решил уйти? На ребят обиделся? Напрасно… Противно, конечно, я понимаю, но… Разве твоя вина, что жена б…, а отец…
    – Нет, – я перебил его, не желая слушать, каким словом он обзовёт моего отца, которого я, то ненавижу, умирая от желания убить его, то отчаянно люблю, достаточно, что он уже припечатал Лёлю… – не надо повторять диких сплетен, Сергей Анатольевич…
   – Да ладно, весь московский научный улей гудит об этой истории… – сказал он, и тут же спохватившись, взглянул на меня: – Ты… фу, чёрт…
   Он смутился немного. Но я уже не смущаюсь, что после всего этого меня  смутит?
   – Вот видите, – усмехнулся я, – разве могу я остаться?
   – Это… – Сергей Анатольевич досадливо сморщился. – Это такая глупость, что ты уходишь, что ты из-за этого… Что из-за такого… Никогда бы не подумал…
   Он пытался ещё что-то говорить, но всё это было бессмысленно, я принял решение, и изменить его невозможно, и он сам понимает это, поэтому, хотя ему оно и не нравится, он всё же не настаивал долго.
   – Послушай, Алексей Кириллыч, если тебе понадобятся мои рекомендации… любые рекомендации, только позвони. И… если надумаешь вернуться, двери всегда открыты. Всегда. Ты это помни.
   Я улыбнулся, вставая:
   – Спасибо, Сергей Анатольевич, – сказал я.
   Он встал мне навстречу и протянул руку для рукопожатия:
   – У меня такого аспиранта не было никогда, я сам даже отдалённо не такой… – сказал он, удерживая мою руку в своей. – Ты… Алексей Кириллыч, карьеру не губи свою, уезжай куда-нибудь, раз уж… но… смотри, пить не возьмись… – а может, перетерпишь? Подумаешь, смеются, чёрт с ними, от зависти уцепились за эту историю, чтобы отомстить тебе, больше-то нечем тебя уязвить, бездарям. Пусть бы смеялись, забудут…
   – Сергей Анатольевич, я не Пушкин, конечно, но звание рогоносца и он не вынес…
   – Что бабы делают… – покачал головой мой научный руководитель.
   Я не мог продолжать слушать, что делают проклятые бабы… Бабы… если бы всё было так просто…
   Я поехал домой на «Сушу». Скоро этот дом перестанет быть моим. Я предупредил уже бабушку и деда, что скоро приеду. Отработать две недели в Склифе и собраться. Но собираться я начал уже сейчас. Что такое две недели…

   – Ты ополоумел, Кирилл Иваныч? Ты что творишь?!  –  Мымроновна весьма красноречивым яростным шёпотом встретила меня, без спроса войдя в мой кабинет, где я устроил сортировку своих бумаг, чтобы взять те, что могут мне понадобиться, уничтожить ненужные.
   – Что ты, Галя? – я обернулся к ней, удивлённый её возмущением. Разыгрывает, что ли?   – Ты не этого разве добивалась, пуская сплетню обо мне по Москве?  – я посмотрел на неё. Я не думал, что мы с ней будем обсуждать это, но поскольку она завела этот разговор, что же, поговорим. Мне не больно, я доволен, я всегда сумею сделать всё так, что останусь в выигрыше. И сейчас я всё продумал и придумал свою дальнейшую жизнь, поэтому я за себя не обижен. Но я не один в этой истории. Алексея не могли не коснуться грязные языки, треплющие благодаря Галине, нашу фамилию.
   – Я хотела, чтобы ты уволился?! – удивлённо воскликнула Мымроновна. – Да ты что, Кирилл?!
   Похоже, она действительно удивлена.
   – Чего же ты добивалась, рассказывая всем, как мы живём в своей семье? Разве не того, чтобы выжить меня из этого кресла и занять его самой?
   – Да ты что?! – зашипела Галина, опасаясь кричать. – Я хотела, чтобы ты опомнился! Чтобы вышвырнул эту шлюху бесстыжую! Эту шлюху! Эту… тварь! Наглую, наглую тварь! – Галина аж побелела от возмущения.
   Я засмеялся над её бессильной злобой:
   – Так просчиталась, значит, Галя! Получишь моё кресло вместо меня! Неплохой обмен, по-моему, нет?
   – С ума сошёл! Из-за неё! Из-за этой… Что у неё… что такого с ней, что ты… Неужели из-за ребёнка ты?!
   Я направился к двери:
   – На днях заеду за остальным и заодно со всеми попрощаться. Предупреди, что после новогодних праздников, в последний день, какого там… ну, в общем, в «Праге» праздную отходную.
   – Да подожди, Кирилл, объяснись… – Галина даже подалась за мной, ещё за рукав схватится… даже забавно, прямо драма на работе, «Железная Мымроновна и её страсть». Н-да, и тут я наворочал какого-то чёрта…
   – Пока, Галина Мироновна! Иногда нужен толчок, чтобы сделать важный шаг. Так что, спасибо, дорогуша, ты всегда была хорошим помощником. Отменным. Вот только… – сердце всё же зло заныло, разом заломило в висках от гнева, как и все дни, когда я думал об этом: – только за то, что Алёше неприятности доставила, не прощу тебя никогда, – произнёс я, чувствуя, что от гнева у меня перехватило дыхание.
   – Я?!.. Я доставила неприятности?!.. Это я виновата, не ты? – сверкая глазами, зубами, серьгами, воскликнула Мымроновна.
   – Я! Я, Галя, всё я!.. – согласился я, уже направляясь к двери. – До встречи!

   Утро выдалось хмурое, дождь переходил в снег и обратно, на улицу не хотелось, ветер завывал в трубе, капли и снежинки, слепленные друг с другом в мокрые комки, лепился к стёклам окон, стуча, будто просились войти. Но в тепле хорошо натопленного дома, пахнущего тёплым деревом, печью, огнём и дровами, от этих звуков становилось только теплее и уютнее.
   Наш дикий сад совсем разделся, голые мокрые ветви мотает ветер, опавшую листву мы сожгли ещё в конце октября, сняли детские качельки, а большие теперь раскачивает ветер, скрипя металлическими тросами в петлях, будто усадив на них свою невидимую нами подругу…
   – Этот ливень в снег обернётся, как думаешь, Кирюша? – сказала я, обернувшись к нему от окна. Мы были в большой комнате, Митя спал наверху, где жарко горел камин, но там и от трубы печи было тепло, камин мы разжигали для удовольствия. – Ты опять на работу не поехал, ты…
   – Я отрабатываю последние две недели и ухожу с кафедры, – сказал он будто, между прочим.
   После этих слов, я села в кресло и выключила телевизор, мы смотрели «Шестое чувство» от которого меня поташнивало, все эти покойники, так и казалось, что я ощущаю, как от них смердит… Но то, что сказал Кирилл… меня затошнило по-настоящему:
   – То есть как это?.. Ты что… Ты что делаешь?! Как это уходишь?!  – я даже руку прижала к губам.
   – Что ж делать, когда ославили меня, всех нас, на всю Москву?! – легко улыбнулся он. Удивительный он, лёгкий солнечный человек. Бросает то, ради чего работал и вообще строил всю свою жизнь, и улыбается так светло, будто в лотерее выиграл и рассказывает мне об этом сейчас. Удивительный человек.
   – Боже мой, Кирюшка… – выдохнула я. – Я сломала тебе жизнь…
   – Ну что ж… Я сломал твою, ты мою… всё правильно, как ещё могло быть? Я плачу, наконец, по счетам. Не всё же тебе… – продолжает улыбаться он.
   – Как же… – я чувствую бессилие. «Всё правильно»… Кирюша, что ж правильно?..
   – Не волнуйся, заработать на жизнь я сумею. Днями в местную больницу иду на должность главного врача и дерматовенеролога заодно. Настоящую живую работу я никогда не забывал, к счастью, все мои научные труды основаны на практике. Так что проживём, Ленуша! – он смеётся. – Да и гонорары от монографий…
   – Да разве я об этом… Что ж ты и не сказал даже, что надумал… – он не понимает, я совсем не о деньгах сокрушаюсь, он ученый, и он бросает науку…
   – А ты… разочарована, да?  – он вдруг перестал улыбаться, сразу как-то меняясь, строжея лицом, будто вглядываясь в меня. – В постель ложилась с академиком московским, а встала с деревенским докторишкой?
   Меня всё же вывернуло. Вернувшись из ванной в комнату, я сказала, остановившись в дверях:
   – Ты, Кирилл Иваныч… не о том ты… «Ложилась, встала»… разве обо мне речь сейчас? Ты же… ты всю жизнь на кафедре, ты учёный… С тоски не помрёшь, а?
   Он подошёл ко мне, притянул к себе, улыбаясь, тучи уходят с лица:
   – Ты… не пугай меня, Лена, я ведь… – он коснулся пальцами моего лица, улыбаясь, – знаю тебя вроде, а вдруг…
   – О-т дурила!.. – засмеялась я, качая головой.  – Коне-ечно, – дурачась, я гнусавлю и растягиваю слова, – соблазнял московской квартирой, понимаешь ли, статусом академическим, зарплатой, связями, а теперь сам в примаки ко мне в деревню! – прыснула я, Кирилл уже знал, что дом этот теперь мой, тоже засмеялся, окончательно развеялось напряжение. Он обнял меня. Прижался лицом к моей голове, целуя мои волосы:
   – Ленуша, пожениться надо, пару месяцев и живот будет видно, а мы… ¬– тихо сказал  Кирилл.
   Я прячу лицо, обнимая его… пожениться… Кирюша…Кирюшенька… Милый… Я счастлива, пока не думаю ни о чём. А беременность очень способствует этой мысленной вялости. Мои мысли все о ребёнке, ещё о Митюшке, о том, как и где, поставить вторую кроватку, что купить малышу, а что от Митюши будет кстати… Кирюша, милый, зачем ты опять возвращаешь в мои мысли Лёню, запертого в темницу в глубинах, самых тайных глубинах моей души. Мне больно даже от тени мысли о нём… даже от попытки произнести его имя про себя. Это как утонуть и понять, что утонула, начать задыхаться… Но откуда Кириллу знать это. И не надо ему это знать, разве его вина, что я…
   Кирилл посмотрел на меня:
   – Я буду в Москве послезавтра, я поговорю с Алёшей.
   Я чувствую его взгляд, но не могу ответить. Невыносимо обсуждать с ним Лёню, он не может понять, но и не понимать ведь не может…
   – Да, ещё… Ленуша, в следующую пятницу я праздную отходную и хочу, чтобы ты пошла со мной… В «Праге», – улыбается Кирилл, глаза искрятся.
   О, нет, это чересчур, праздновать, что Кирилл из-за меня бросает работу, теряет все, что было его жизнью больше двадцати лет.
   – Нет, Кирюшка… да ты что… нет, прошу тебя… – взмолилась я, – это… нет-нет, глазеть все будут, из-за какой же это  ты всё бросил, рассматривать станут, обсуждать все мои прелести… Кирюша, милый, пожалей меня! Я беременная, меня выворачивать начнет от этих ресторанных запахов… да и… Помнишь, как меня как рвало там, в прошлый раз в этой дурацкой «Праге»… Ну, не заставляй меня, я дома останусь. И Митю не надо будет пристраивать на вечер.
   – Неужели покрасоваться не хочешь? Мымроновне нос утереть уже публично? Ты ведь такая… – он улыбается с удовольствием. – Господи, ты  такая красивая… все сдохнут, когда увидят тебя!
   – Ох, Кирюшка, похвалиться хочешь просто! – засмеялась я.
   – Ну не без этого! – смеётся и Кирилл.

   В этот день я никак не ожидал увидеть на «Суше» отца. Я уезжаю сегодня. Две недели отработки прошло и я, уволенный и абсолютно свободный, увы, человек, заканчивал сборы своих пожитков. У меня был вполне определённый план дальнейшей жизни. Сумки всего две, они уже стоят в моей комнате. Ведь я могу приехать сюда в любой день, если что-то мне понадобится, не на Камчатку я собрался уезжать, так что я забрал только необходимое.
   Я сел за стол в моём «кабинете», чтобы написать записку. И замер с ручкой в руке. Что написать? Что написать отцу? Отцу, которого я вижу по два, а то и три раза в неделю, когда приезжаю встречаться с Митей. И ей… ЕЙ, моей жене, моей Лёле, которая предпочла его, всё же его… не могу ни смириться, ни поверить в это. Она говорит мне это, но даже не смотрит в лицо. Она живёт с ним с самой весны и даже не возвращается сюда на «Сушу», почему я не верю, что она предпочла его? Почему?
   Потому что, проснувшись, она спросонья с нежностью позвала меня? Потому что не разводится до сих пор? Я не знаю. Логичного ответа нет, я просто знаю это. Я это чувствую. И даже то, что она не хочет оставаться со мной наедине, мне кажется, подтверждает это.
   Но что мне написать ей? Ему? Им двоим? Что написать в этой записке? Я не могу выдавить из себя ни одного слова… Они заставляют меня бросить Склиф, к которому я привык, Москву, где я прожил половину сознательной жизни, они сделали меня посмешищем, выставили неудачником и идиотом, чуть ли не извращенцем. Но мне тошно не от этого, а от того, что я не вижу их, что мы живём отдельно уже полгода. Что я просыпаюсь каждое утро один в этой огромной квартире. И вечером, засыпая, мне кажется, что я слышу шаги отца в его комнате или коридоре, едва я закрываю глаза, я слышу Лёлино дыхание. Вот такой я слабак. Идиот и извращенец…
   Даже Митюшка бывает со мной здесь, но не отец, не Лёля… Если бы не Митя, вообще ни одной ниточки не осталось бы, которая связывала бы меня с ними.
   Что написать? Ни буквы не могу выдавить…
   И вдруг щёлкнул замок. Это раньше мы все всегда звонили, теперь, никто никого тут, на «Суше» не ждёт. И я открываю дверь своим ключом и он, отец, открыл сам. Я вышел в переднюю. Не придётся мне писать проклятую записку.
   – О, Алёша?! Ты дома? Рано… – удивлённо и немного рассеянно проговорил отец.
   – Да, я… А ты почему не на работе?  – пробормотал я.
   – Ухожу… Что ж, хорошо, что мы увиделись, я думал позже приехать, поговорить с тобой, – отец разделся, на улице мокрый снег, настоящая каша под ногами и на всех поверхностях, но он из машины, очевидно, даже ботинки не промокли. Он прошёл на кухню. – Давай, кофе, что ли, выпьем?
   – Может, ты есть хочешь? – спросил я.
   Отец посмотрел на меня:
   – Спасибо, кофе будет достаточно.
   – Хорошо, я сварю, – сказал я, хотя раньше я кофе сам не варил, этим занималась Лёля, но я столько раз присутствовал при том, как она делает это, что порядок действий повторить смогу, хотя сам я не люблю эту чёрную жижу.
   Пока я колдовал с туркой, я вертел в голове его слова, что-то задело меня в том, что он сказал. Наконец, я понял:
   – Подожди, – я обернулся от плиты, вспомнив, – ты сказал…ты уходишь? Что это значит?
    Отец улыбается, будто довольный собой и тем, что может рассказать мне об этом:
   – Ухожу с кафедры, – весело сказал он. – Не пугайся так-то, ничего страшного не происходит. Соображу некоторое время, чем заняться. Отдохну пока.
   – Почему?! – изумляюсь я. Это же надо… он, он! бросает кафедру!
   – Почему… почему, весь вопрос… – протянул отец, переставая улыбаться и отворачиваясь.
   У меня за спиной зашипело, разливаясь по плите моё чёрное варево. Чёрт! Что же это такое, пока я гипнотизировал эту чёртову турку, тёмная пена на поверхности даже не шевельнулась, а стоило отвернуться и всё: всё в грязи… Вот чёрт!
   Я налил проклятый кофе в чашки, и сел напротив отца за стол.
   – Я хочу поговорить с тобой, Алексей, – сказал он, бледнея, опуская глаза. О Лёле… О тебе.
   Кровь бросилась мне в голову, сердце заколотилось так, что я даже будто оглох…
   – Вот что, Алексей, – сказал отец, по-прежнему демонстрируя все признаки смущения, – Лёля беременна. И мы с ней…
   Будто кулаком в лицо, а второй кулак сдавил сердце:
   – Нет! – отчаянием вылетело из меня.
    «Мы с ней»… нет и нет! Что же это такое?! «Поговорить о Лёле и о тебе», разве это обо мне? Это о вас с ней опять!
   – Я понял, что ты хочешь сказать, но… – я смотрю на него прямо, он тоже вынужден смотреть мне в лицо, – нет. Я не стану разводиться! Ты от меня этого не дождёшься! – сказал я, твёрже этого моего слова не будет и алмаз.
   Отец побледнел, теряясь:
   – Ты что, Алёша… решено всё… – проговорил он, разводя ладони.
   – Нет, – повторил я, кривясь и, чувствуя, как кровь отхлынула от щёк. – Прости, может, я ломаю твои планы на счастливую жизнь с молодой женой, но я не дам развода МОЕЙ жене. Никогда. Убейте меня и живите тогда вместе.
   – Сдурел, мальчишка… – отец отпрянул, качая головой.
   Можешь считать меня мальчишкой, хоть кем, но я не сдвинусь.
   – Что за глупое упрямство, Алёша! – воскликнул он, но как-то беспомощно, я же сказал, Лёля беременна от меня…
   – Да замолчи ты! – закричал я, он будто гвозди вбивает в меня. – Я, по-твоему, в первый раз не услышал? Не дам я ей развода! Не хочет со мной быть, пусть разведётся сама. Сама! Своей рукой! Как брала меня в мужья, пусть так же сама и вышвырнет. Ты слышал? Сама! – я шарахнул ладонью по столу, чашки звякнули, моя опрокинулась, разливаясь, ну вот, пить это дерьмо не придётся…
   – Лёля не хочет жить с тобой, ты это отлично знаешь…
   – Этого не может быть! – убеждённо и даже улыбаясь, проговорил я. – Я знаю Лёлю двадцать лет, не может этого быть! – я постарался каждое слово произнести раздельно. За его «беременна от меня», – Она придумала себе что-то вроде того, что она недостойна меня, что один раз оступившись с твоей, твою мать, помощью, она не может вернуться назад… Но всё это неважно, всё это не имеет никакого значения для меня… не имело и не имеет! Ясно?! Я не разведусь с ней. Пусть разводится, как хочет, через суд или как там это делается… я всё равно буду считать себя её мужем, учти это! Хоть десять раз ты женишься на ней, её муж я! И для неё, я знаю, я – её муж и никто больше! А беременна… – я усмехнулся, мне и правда стало легче, – ну так что ж, один твой сын уже зовёт меня отцом!
   Вот так вот! Получи, есть тебе, чем убить мою карту?
   Отец смотрел на меня, будто он не ожидал того, что услышал. Долго и молча смотрел. А потом сказал, покачав головой:
   – Мы слишком давно не живём под одной крышей, я совсем отвык от тебя. Отвык о того, какой ты… – он хмыкнул, качнув головой, его глаза горят… восхищением?
   Я не сказал ему в этот день, что я тоже ушёл с работы и уезжаю из Москвы. Я даже не вспомнил об этом, я вспомнил после того, как он давно ушёл, а я остался опять один на «Суше». Я долго сидел на кухне возле стола с остывшими чашками чёрного кофе, заляпавшего перед этим всю плиту, потом стол, теперь застывшего в этих чашках, белых, с нежным рисунком тоненьких цветочков, такие любит Лёля, как и тонкий и полупрозрачный фарфор из которых они сделаны. Она и выбирала эти чашки…
   Вот мои сумки, что ж, пора сниматься с якоря на этой «Суше», найти новую. Я найду. Я знаю, как искать теперь. Как говорят, за одного битого…
Глава 2. Метель
   Снег валит со вчерашнего вечера, оттепель превратилась в мотающий снежной крошкой, а потом хлопьями, а после хлопьев – мелким острым и быстрым злым снегом, всё более морозный день. Этот день для меня продолжился, как этой метелью, недомоганием, начавшимся ещё позавчера, с тошноты, слабости и прочих явлений отравления. Или просто реакций на непогоду. Когда я сказала Кириллу, обеспокоившемуся этим, что, должно быть, просто я объелась, он рассмеялся:
   – Чем объелась, умора?! Лишнюю ложку каши съела?
   Но позже он не слишком веселился:
   – Может, в больницу сходим?.. Может, токсикоз просто?
   – Может и токсикоз… – поспешила согласиться я, чтобы он не слишком пугался, – правда, не бывает у меня… А может от погоды этой. Так, пройдёт… ты шибко не волнуйся.
   – «Шибко», – усмехнулся я смешному слову.
   Я уеду развлекаться допоздна, а она тут нездорова. Мне стало не по себе, будто в этом её пустяковом недомогании кроется что-то нехорошее из старого… Я так боялся повторения ужасов весны и начала лета, обступивших нас тогда призраками смерти, что невольно обеспокоился, но Лёля, невзирая на бледность, обесцветившую щёки, глядела весело и я успокоился. Тем более, сегодня Стерх должен приехать, думаю, поможет, если что… да не будет ничего, всё будет хорошо…
   Митя играл, сидя на полу в большой комнате, а я прилегла на диван и смотрела в телевизор, где показывали старый советский фильм «Тридцать первое июня», знакомый мне с раннего детства и музыкой своей прекрасной и романтической историей, запомнившийся мне ещё с тех пор, тем удивительнее и приятнее мне было теперь, взрослой, смотреть его.
   Игорь за этим и застал меня, входя из сеней, и улыбаясь:
   – Опять незапертые сидите, – он улыбается, хорош до невозможности какой-то молодецкой здоровой красотой, будто на санках катался полдня, а ведь всего лишь прошёл по двору от машины. – Погодка!.. Еле доехал до тьму-таракани вашей, заносы, аварии – тихий зимний ужас… – он снял присыпанную снегом шапку, возвратившись в сени.
   – Игай! – Митюшка уже поднялся на ножки, встречать его…
   Я села на диване, не лежать же, в самом деле, при нём, хотя это незначительное движение уже даётся мне с трудом… Что же это такое сегодня?
   – Долго ехал? Я раньше ждала тебя, даже волноваться начала… – это правда, я ждала его и беспокоилась, что он опаздывает, потому что он всегда был очень пунктуален. В такую погоду легко попасть в аварию…
   – Волноваться? Это приятно, – улыбнулся он, входя уже без куртки и шапки. – Я в два раза дольше ехал, чем обычно. Твой профессор вообще, думаю, только завтра приедет… Что на дорогах твориться!..
   – Покормлю тебя сейчас, голодный же, наверное, – я встаю, качнувшись, в глазах потемнело, но тут же прошло. Должно быть, от погоды все эти фокусы, имею же я право плохо чувствовать себя… хотя в беременность Митей ничего такого со мной не было…
   Игорь взял Митю на руки и пошёл со мной на кухню. Я налила ему борща, достав из печи толстостенный чугунок, посадив Митю в стульчик, Игорь сел за стол, вдохнул аромат, поднимающийся от тарелки, с видимым удовольствием подносит ложку за ложкой ко рту, нахваливает мою стряпню.
   Действительно, здесь на печи, еда получается вкуснее, чем в городе на обычной плите, да и овощи мы покупали у соседей не лежалые, и мясо в Новоспасске на базаре было местное, красивое, вкусное, никто не пытался подсунуть хряка вместо свиньи. Так что моё кулинарное искусство нисколько не улучшилось, лучше качеством стали продукты.
   В нашем доме, заметаемом метелью, воцарилась тишина, окна заклеены, так что не слышны ни собаки, ни петухи, впрочем, думаю, они и голоса не подают в такое ненастье, а дорога от нас тоже далеко. Так что, при выключенных радио и телевизоре становилось так тихо, что казалось, мы в космосе, особенно по ночам, в темноте нашей спальни, при загадочном свете зелёного ночника, освещающего потолок на два ската, летим в бесконечности Вселенной… Вот и сейчас, когда мы трое замолчали, тишину нарушал только нарастающий закипающего шум чайника.
   Я дала Митюше большое твёрдое красное яблоко, с высокими «щёчками», и он занимался им, деловито и уморительно серьёзно оглядывая его со всех сторон, выбирая, откуда откусить в следующий раз. Игорь улыбнулся, поймав мой взгляд на него после Мити, я улыбнулась в ответ.
   – Ты что-то бледная сегодня, – сказал Игорь. – Не больна?
   – Да нет, так… как тебе борщ?
   – Отменный, – улыбнулся Игорь, вытирая губы, отставляя тарелку от себя, чайник выходит на финиш в своей весёлой песне…
   Я поднялась, взять опустевшую тарелку, чтобы вымыть. Какой неудачный день, мне тяжело сделать даже это… надо бы прилечь…
   – Игай, кус? – спросил и Митя, повернувшись к нему. Игорь засмеялся,
повернувшись к нему.
   – Вкусно, да, – Игорь встал, подошёл к Мите. – Мама готовит чудесно.
   – Мама – десно… – улыбнулся Митя, показывая Игорю своё порядком объеденное яблоко.
   Подойдя к раковине, я почувствовала горячие полосы, быстро побежавшие по моим ногам…
   И Игорь увидел:
   – Лёля… – он побелел от страха, глядя на меня, вернее даже, на мои ноги. Две тёмно-красные полосы стекают в носочки из-под юбки…
   – Одевай Митю, – выдохнула я.
   – Далеко больница? – задрожав, спросил Игорь, доставая Митю из стульчика.
   – Нет, близко… Митюшины одёжки…
   – Я знаю-знаю.
    Через несколько минут мы вышли к машине, не обсуждая происходящее, разговаривая отрывисто и односложно о том, что надо сделать в ближайшие минуты. Но до больницы надо было бы на санях поехать, которых у нас, само-собой, не было: через несколько минут мы застряли в снегу. Игорь приехал и то с трудом, а за тот час, что он пробыл у нас, метель совсем занесла дорогу и раньше малоезженую, если бы Кирилл не ездил каждый день по ней, её вообще зимой не стало бы. Словом, на дорогу мы потратили времени столько же, как если бы пошли пешком, но по летней дороге, потому что тропинку тоже занесло…
  Я заставила себя не думать о том, что со мной, что, возможно, я теряю ребёнка, такое кровотечение, и он останется при мне?.. Но всё бывает на белом свете, Митя выстоял при таких обстоятельствах, при которых и я-то не должна была остаться живой…
   Когда мы доехали, наконец, до больницы, Лёля была бледна как этот снег вокруг нас. Но глаза горели, хотя, думаю, держалась она только на силе воли. В приёмной покое она обернулась ко мне:
   – Ты… Кириллу не звони пока… я… сама… потом, – глаза огромные, беспредельно-синие, тёмные, как море перед штормом…
   Митя потянулся к ней, она обняла его за спинку:
   – Ты побудь с Игорем, сыночек, – она поцеловала мальчика, цепляющегося за неё, за её шею, так отчаянно, как никогда ещё при расставании не делал.
   Именно это и напугало меня в этот момент больше всего, когда сама Лёля была спокойна и сосредоточенна, не сетовала даже на то, что мы добираемся так долго… Митя взялся плакать, чего никогда не было с ним, он не имел обыкновения капризничать. Его крик переполошил маленькую больничку, ко мне выглянула пожилая медсестра:
   – Домой, домой идите, нечего тут шуметь, не скоро ещё…
   – Что… там, серьёзно? – спросил я через Митюшкин крик. – Она беременная…
   – Разберутся, ступайте домой с ребёнком, – она нахмурилась, смягчаясь и добавила: – очень много крови, кровотечение сильное… – сказала она другим уже тоном, – могут… не спасти, вот что, молодой человек, так что…
   Мне стало холодно внутри… я прижал к себе Митю, первым почувствовавшего несчастье, но он рвётся у меня с рук, он никогда не вёл себя так, ни разу на моей памяти. Я даже отпустил, он в глубокой заснеженной дорожке сразу растерялся, остановился, не зная куда бежать и, остановившись, заплакал уже по-другому, просясь на ручки…
   «Не говори Кириллу»… как ты представляешь это, Лёля?… Такое… «не спасти»… мы сели в машину, Митя всё плачет:
   – Де мама? Игай, де мама?

   Я приехал в Н-ск, и всё мне казалось таким странно незнакомым, будто и не Н-ск это, будто я в другом, до сих пор незнакомом городе. Почему мне это кажется? Потому что я в последние годы бывал здесь так редко, и многое успело поменяться несколько раз? Потому что наш двор стал похож на свалку для старых машин, а Лёлин, такой уютный когда-то, с цветущей клумбой, каждую весну со свежевыкрашенными качелями и песочницей и белёными стволами деревьев, теперь представлял вообще жалкое зрелище: обильные когда-то кусты сирени выломаны и частично вырублены, поломаны ветви у деревьев, тех самых, что цвели так обильно и дружно в ту весну, что мы вместе с Лёлей проводили здесь в 91м… наступает уже 2001й… Теперь снег засыпает остовы проржавевших машин, ни качелей, ни песочницы, ни клумбы давно нет, не осталось даже следов, будто и не было их никогда здесь. И сам дом полинял, как и наш, краска смылась, а новой их не красят со времён Советского Союза…
   Я не мог не прийти сюда, в этот двор, не посмотреть на её дом, на балкон, куда я так легко забрался как-то… теперь балкон был остеклён, не заберёшься… да и Лёли там нет…
   – Давно ты не приезжал на Новый год, Алёша, – дед не задаёт вопросов, деликатничает, как и бабушка.
   Я не рассказываю о том, что уехал из Москвы, что меня ждут уже на новом месте, что через неделю я приступаю к новым обязанностям. Я не хочу обсуждать с ними передряги, что сотрясают мою жизнь, я не хочу ни их сочувствия, ни возмущения поведением отца и Лёли, ни советов, что мне надо оставить их обоих, забыть, наконец, и жить дальше без «этих подлецов»… уже всё это сказано, эти слова не значат ничего, только сотрясают воздух и давно не трогают.
   Даже отвратительные насмешки моих коллег не тронули меня, я искал повода изменить мою жизнь, сдвинуть с мёртвой точки то, что будто в компьютере зависло в ней, наконец, нашлось, за что зацепиться. И решение сразу встало предо мной, будто ждало за дверью… Через десять дней, после окончания новогодних праздников я приступаю к работе на новом месте. Перемены нужны всем нам… я бился головой в каменную стену, возведённую передо мной и вот, наконец, нашёл дверь…

   Праздник вполне удался. Хорошее настроение не портило даже осознание того, что мы расстаёмся с моими коллегами. Я не был огорчён этим, хотя пока не очень представлял себе, как я стану жить без кафедры, без научной работы, без десятков сотрудников, да даже без Москвы. Но у меня, было очень хорошее предчувствие, что вполне объяснимо, конечно, и хотя прощаться всегда грустно, я не грустил.
   Я вообще никогда не страдал ностальгией. Жалеть о том, что само завершилось, я не имел привычки. Конечно, тема моей женитьбы не осталась без внимания моих коллег, не обошлось без поздравлений, шуток, анекдотов на эту тему. Воображаю, что они болтают за моей спиной. Что ж, Галя, теперь ты можешь насладиться и властью и своей отлично удавшейся местью.
  – Да я не думала! – снова воскликнула Мымроновна, когда мы остались тет-а-тет.
   – Я знаю, – улыбнулся я. – Не страдай, тебе будет теперь хорошо, пока ты «и.о.», но через месяцочек получишь все полномочия. А что до меня, поверь, я не в убытке, перемены нужны всем.
   – Кирилл…Ты… что же… куда ушёл-то, так и не говоришь, – она старается заглянуть в глаза, как верная собака, нашкодившая и теперь пытающаяся вилянием хвоста вернуть расположение хозяина, после того как переворошила весь дом и съела тапки.
   – Для чего тебе? Приехать хочешь? – засмеялся я.
   – Не позволишь? – спросила она. Господи, Галя…
   – Нет, – что, неужели, Галина не чувствует моего отношения? Странно, мне казалось, что женщины лучше разбираются в чувствах…
   – Что, молодая жена ревнует? – щурится она.
О, Господи, Галя-Галя… с некоторыми лучше не шутить, выпила лишнего, что ли?
   – Конечно, ещё как!.. – ответил я.
   Вообще говорить уже не о чем. Всё сказано и с сотрудниками и, конечно, с самой Галиной. Удивительно, что последняя монография была закончена и даже сдана издательство буквально накануне развернувшихся событий. Книга выходит через несколько недель, но я уже не буду здесь праздновать это…
   Удивительно, насколько мне мало жаль оставлять всю эту жизнь, даже Москву, хотя я уверен абсолютно, что то, что я намереваюсь делать теперь куда сложнее, прозаичнее, но может быть, на новом месте я окажусь тем, кто нужен там? Кто сможет сделать то, чего не смогли, а вернее не захотели мои предшественники. Это совсем другая непривычная и этим привлекательная работа. И жизнь другая…
   Около полуночи закончилась наша вечеринка. На улице, оказывается, метет так, что машину свою у ресторана я едва нашёл. Дороги заметены, сквозь плотную пелену густого снега почти не видно улицы, будто их нет, словно всё, наш мир заканчивается в тридцати метрах от нас, а дальше бело-розовая  мгла… Автомобили кажутся редкими световыми призраками медленно перемещающимися между слабо светящихся смутными пятнами  прямоугольников зданий, чьи очертания невозможно даже различить.
   Надеюсь, Стерх уехал из Силантьева, а не остался там на ночь, потому что я доберусь туда… когда мне удастся добраться? До «Суши» и то не доеду по такому бурану, самое лучшее здесь, на Арбате и переночевать. Я достал телефон позвонить Лёле. Но она не отвечает. Но чему я удивляюсь, она отключила звук в телефоне, чтобы звонки не могли разбудить Митюшу…
   – Что, не отвечает молодуха твоя? – Галина, оказывается, у меня за спиной…

   Мне не впервой ночевать с Митей. Причём, мне пришлось лечь на их постель, я не стал разбирать её, не стал раздеваться, но я должен быть рядом с кроваткой. Печь их я топить не умею, хорошо, что она долго сохраняет тепло,  но всё же, если треклятая метель продлится ещё сутки, то мы с Митей начнём замерзать. Хорошо камин есть, но от него толку немного. Надо же было всему произойти именно сегодня, когда я даже до больницы не могу добраться менее чем за час.
   Я провёл почти бессонную ночь, Митя просыпался от завываний ветра в трубе, как мне казалось, плакал, видя меня, вместо матери, но главное, я не мог заснуть от беспокойства за Лёлю. «Могут не спасти…» могут не спасти… не спасти…
   Если не спасут… Я похолодел, проговорив это внутри себя. Как я стану жить, если… как это возможно, теперь остаться без Лёли? Без Лёли, когда вся моя жизнь вращается вокруг неё, вокруг моих мыслей о ней, моих планов на её счёт, моих чувств, всё, что теперь составляет мою жизнь, всё связано с Лёлей.
   Вся моя деятельность, казалось бы, никак не связанная с ней, всё равно соединена с ней, ведь я привык рассказывать ей обо всём, привык делиться, видеть на её лице, что она думает об этом. Мне нужно даже это: её не всегда вслух высказанная оценка.
   Мой новый роман, кажется, не о ней, на первый взгляд и не о том, что я чувствую к ней, там герой, который, конечно я, честный милиционер, который пытается бороться с мерзостями дикого российского капитализма, но его возлюбленная, понятное дело – это Лёля. Я даже сочинять не смогу без неё, какое может быть вдохновение, если…
   Я едва дождался, пока Митя проснётся утром, покормить его, чтобы скорее поехать больницу.
   Меня пустили к ней. Митю – нет, но взялись приглядеть несколько минут. Лёля бледная и недвижимая, такого же цвета, как пододеяльник, которым она укрыта почти до подбородка.
   – Игорь… – она улыбнулась блёкло, голоса почти не слышно, но глаза блестят странно, будто у неё лихорадка.
   - Как ты?
   Она выпростала руку из-под одеяла:
   – Игорёчек, милый… нет ребёнка больше… – голос её прервался, подбородок затрясся, громадные ресницы, кажущиеся больше, чем всегда… и совсем нет румянца… как говорят, ни кровинки. Умирать буду, не забуду этого её лица…
   – Лёля, Лёля не надо плакать так… не убивайся, будет ещё…
   Она потянулась, чтобы обнять меня, прижаться ко мне, я обнимаю её, приподнимая над кроватью её плечи. Она кажется такой горячей, потому что я с мороза?..
   – Игорёчек… я…
   – Ты поправляйся. Всё будет хорошо…
   Тут открылась дверь и вошла доктор, не очень молодая, но приятная, на первый взгляд, при этом с неприятно озабоченным лицом.
   – Очень хорошо и муж здесь…
  Я не стал возражать, тем более что и Лёля не сказала ничего.
   – Плохой анализ крови, Елена Николаевна. В область к гематологам повезём. Со стороны гинекологии ничего особенно плохого нет, конечно, выкидыш, но это из-за крови, вероятно. Странно, что вообще забеременела, лейкоз не лучший фон…
   – Лейкоз? Что это? – переспросил я.
  Докторша посмотрела на меня:
   – Да ничего хорошего вообще-то… Но… коллега объяснит… – она кивнула на Лёлю, – так что готовьтесь, как только распогодится, поедем.
   Только доктор вышла, я посмотрен на Лёлю:
   –Что…
   – Да это… так… ты, знаешь, что… ты не говори… не говори Легостаевым никому…
   – О чём? О ребёнке не говорить? – изумился я.
   – Нет, о том, что она ещё сказала, эта Ольга Олеговна.
   – Почему? Что вообще это значит всё? – я растерялся, в этих их специальных терминах я запутался разом, да ещё не говорить, тоже более чем странно…
   – Я… потом расскажу тебе, объясню… – она приподнялась на постели, бледнея при этом ещё глубже, так, что тёмно-фиолетовыми становятся глазницы, оттеняя пронзительно-фиолетовые глаза, – ты… поможешь мне?
   – Господи, ты совсем запутала меня…

   Планёрка первая в году в этой районной больнице, где в каждом отделении по одному врачу, он же заведующий, только меня взяли вторым хирургом и только потому, что прежний намеревается уходить на пенсию, совсем как мой дед, который собирается на пенсию уже года три, но так пока и не может расстаться с любимым делом и с больницей. Планёрка здесь начинается непривычно рано, в восемь, но учитывая, что от служебной квартиры мне на работу ходу минут семь и то не спеша, я не опоздал.
   Я ничего не сказал дома о том, что я не живу больше в Москве, я просто уехал после праздников сюда, а они считали, что в Москву… расскажу как-нибудь  после…
   На планёрке особенно обсуждать докторам нечего, никаких эксцессов не произошло, единственная тяжелая больная была в гинекологии и ту уже перевели в Областную больницу после кровотечения с подозрением на лейкоз.
   – К счастью у нас была кровь подходящей группы, не то могли бы и потерять женщину, - заканчивает гинеколог свой доклад, – такая непогода, не успели бы привезти.
   Да ещё и сегодня продолжается буран, я невольно посмотрел в окно, где мотало снежные хлопья, удивляясь, сколько их накопилось в атмосфере, что они никак не закончатся за прошедшие три дня… Интересно, молодая, наверное, женщина…
   Вообще все ожидают нового главного, который должен приступить к работе в ближайшие дни, а пока управляет тут всем начмед, вот этот самый хирург, который собирается уходить. Я разглядываю исподволь своих новых коллег, и они так же рассматривают меня. Здесь довольно молодая акушер-гинеколог Ольга Олеговна Горобец, черноволосая и сухая с кажущимися непомерно длинными руками. Педиатр - симпатичная, лет пятидесяти, с завитыми в мелкие букольки волосами, Анна Никифоровна, инфекционист и дерматовенеролог по совместительству Галина Васильевна, терапевт Владимир Фёдорович, немного ироничный, седоватый ещё нестарый человек, и вот начмед и хирург, который представив меня остальным сказал: «Новому главврачу и нового начмеда», очевидно, намекая на меня.
   Все расходятся по отделениям, надевая куртки и пальто, потому что надо выходить на улицу, все отделения в разных корпусах, одноэтажных, некоторые, как родильное и гинекология в деревянном, инфекционное в боксированном постройки пятидесятых годов. Самое новое – это как раз хирургия, из силикатного кирпича, на шесть палат, две операционный большая и малая, рентгенкабинет, рентгенолога нет, но лаборант имеется, хотя в последнее время в дефиците плёнка.
   Терапевтическое отделение тоже старинное, как и инфекционное. В центре больницы в окружении лечебных корпусов – административный, здесь же и кухня, о которой начмед говорит:
   – Готовят наши повара так, что не захочешь в ресторан, даже сейчас, в тараканье время.
   – Тараканье? – удивился я.
   – Дак развелись «прусаки» как никогда раньше! Чего только не делали, пока не удаётся вывести. До 90-го года и в помине их в Новоспасском не было.
   Мы пошли с ним по корпусам, он с удовольствием показывал мне свои «владения». Кроме непосредственно хирургического отделения я должен буду вести приём в поликлинике, как и все остальные доктора. Поликлиника стоит отдельно и работает до трёх часов с десяти. Хирург принимает два раза в неделю.
   Мне нравится и эта допотопная больничка и простота ясность, с которой всё устроено здесь. И даже мои новые коллеги, принявшие меня со сдержанным интересом и приязнью. Медсёстры в хирургии, всего их четыре, в отделении одновременно две. Сегодня дежурили: – Валентина Васильевна, она же старшая, примерно пятидесяти лет с очками на кончике носа, критически оглядела меня:
   – Из Москвы к нам? Что это в глушь такую занесло вас?
   – Жене нравится в глуши, – не задумываясь, ответил я, легко, потому что это правда.
   Она не поверила, конечно, но не сказала ничего вслух. Вторая, молодая медсестра мгновенно состроила мне глазки.
   Пока мы переходили из корпуса в корпус, привезли пациента в открытым переломом руки, его уже готовят к операции, пока мы «мылись», анестезистка и операционная медсестра уже всё сделали без проволочек.
   Николай Николаевич полностью доверил мне оперировать, а сам лишь ассистировал мне, очевидно, желая понаблюдать, что я за «фрукт», как он сам сказал мне после операции:
   – Я думал, погнали вас как безрукого из Москвы, а вы… – сказал он, когда мы размывались, говорит и смотрит на меня не так как два часа назад. – Я не видел, чтобы кто-то так работал… чтобы такие руки… Алексей Кириллыч, вы там, в Москве… вы же кандидат, чего уехали, правда?
   – Семейные обстоятельства, правда, никаких подводных камней, Николай Николаевич.
   – Семейные… ну-ну… бывает… загулял с какой-нибудь сестричкой, а жена прознала, так? – он усмехнулся. – Дети-то есть?
   – Сын, – кивнул я.
   На том и оставили меня в покое, все удовлетворились такой легендой…
   После работы я пошёл в Силантьево. Обедом меня накормили, как и всех в больничной столовой, действительно вкусно. Скудная, но здоровая и хорошо приготовленная еда только радует и желудок и повышает настроение, к тому же придаёт сил и лёгкости. Дорогу от Новоспасской больницы до Силантьева, незнакомую для меня, и из-за заносов оказавшейся дальней и трудной, я преодолел за полтора часа. Пришлось несколько раз спрашивать у редких встречных прохожих, к тому же я сбивался несколько раз, потом что тропинку занесло и если бы не просёлок, по которому через лес проехали несколько раз какие-то автомобили, я вообще сегодня дороги бы не нашёл.
   Зато теперь я запомнил её со всеми подробностями, и повороты у раздвоенной сосны, и потом, у колодца-журавля, и развилку, где одна, левая дорога ведёт к Григорьеву, а другая к Силантьеву. Вот и дом, свет горит в окнах, уже сгустились в тёмно-серый ранние зимние сумерки, дым из трубы, у ворот машина отца, здесь был тупик, дальше этого дома дорога не шла, поэтому он оставлял её у ворот, не въезжая во двор. Но сегодня он явно недавно приехал – это по следам его машины я, оказывается, шёл последние двадцать минут. И саму машину едва припорошил снег и оставленную ею колею.
   Шёл я быстро и к тому же намаялся с сугробами, поэтому не замёрз, но подходя к дому, с радостью смотрю на его золотые окна. Я постучал в незапертую дверь…

Капли крови на белом снегу,
Вы похожи на бусины,
Замерзаете разом.
Самую горячую кровь снег остужает вмиг,
Превращается капля в круглый камешек мёртвый…
Красная в белом,
Кровь на снегу не меняет цвет.
Красная в белом так страшно красива,
Застывшая навсегда,
Ты не жизнь теперь,
Ты уже смерть.
Кровь на снегу,
Страшная красота…
Но может ли быть страшною красота?
Страшно то, что пугает нас.
Смерти боимся мы все,
Поэтому так страшна кровь на снегу – Свидетельница смерти,
Вестница смерти.
Прикрой метелью, Боже,
все эти капли крови на снегу.
И пусть не будет новых впредь.
Нам никогда бы их не увидеть…
Глава 3. Как дорого стоит ложь…
   Я никого не застал дома. Ни Лёли, ни Мити. Печь почти остыла, и я растопил её, дом разогрелся. Сколько их нет? Достаточно давно, если выстыл дом, Лёля бы не допустила такого холода. Меня не было три дня, невозможно было выбраться из Москвы из-за страшных заносов и пробок.
   Я поехал наутро с Арбата, но вынужден был вернуться, даже не выехав за пределы Садового кольца. На другой день я вернулся уже с Ленинского проспекта, где простоял больше трёх часов, заносимый снегом, а потом появился автомобиль ППС и громкоговоритель объявил, что дорога закрыта из-за аварии и не откроется до утра. Было позволено пересечь двойную сплошную для разворота обратно в центр.
   И только сегодня я доехал за пять часов. Дом был пуст, Лёлин телефон не отвечал все эти дни, связь вообще плохо работала, мне был только один ответ всё время: «телефон абонента выключен…» я нашёл её давно разрядившийся телефон здесь, в доме, на столе в большой комнате. Где они?
   Я позвонил Сверху. Вот он ответил.
   – Лёля у меня. И Митя тоже, конечно. Она просила передать, что уходит от тебя ко мне. Сказала, что… – дальше он говорит, будто читает по бумажке: – жить в деревне очень романтично, но не всю жизнь, не для того она поступала в институт и училась, чтобы из Москвы… ну, ты понял…Да, ещё… Она сделала аборт… – и добавил после паузы: – Сочувствую, Легостаев.
   Я онемел и ничего не сумел сказать. В этом онемении и даже оцепенении и застал меня Алексей, вошедший в сени и заглядывающий в комнату, постучав в дверь:
   – Что так тихо? Будто вымерло всё… Добрый вечер, – он смотрит на меня, улыбаясь, румяный с мороза, снимает за порогом и шапку и куртку, охнув, увидев, сколько снега на них, вышел в сени назад, чтобы стряхнуть…
   Вымерло… то-то, что вымерло. А у меня дыхания нет, даже чтобы говорить…
   – Ты как здесь… на чём? Поздно уже, как возвращаться будешь? – всё же спросил я, когда он снова вошёл уже раздетый и подошёл к печи, прижимая руки к её белёному боку, а я смог вдохнуть…
   – Где все-то, спят, что ли? Здоровы? Рановато для сна вроде…
   Я смотрю на него:
   – Нет их.
   – Где они? Случилось что? – ещё не чувствуя дурного, спросил Алёша.
   Я смотрю на него и понимаю, что если бы он не пришёл, я… я умер бы. И будто это было уже: Алексей пришёл, а Лёля ушла…
   – Мне кажется или у меня дежа-вю… Лёля ушла к Стерху.
   – Как это может быть? – Лёля моргнул, опустив руки. – Вы же… ты сказал…
   – Она избавилась от ребёнка и ушла к нему…
   Алёша, бледнея, усмехнулся странно и покачал головой:
   – Пап… этого не может быть. Что угодно, но… Бред собачий… Что случилось? Объясни нормально!
   Я посмотрел на него:
   – Нормально… Я считал, она от тебя никогда не уйдёт, потому что я знал… всегда знал и знаю, что она любит тебя…
   – Не может этого быть… это стервец этот придумал, Стерх, Лёля избавилась от ребёнка?!.. Ты что, не знаешь Лёлю?! – воскликнул он.
   – Очевидно, мы оба её не знаем… здесь нет её документов, некоторых  вещей, но их у неё вообще ведь немного…
   – Пап, это бред… – говорит Алёша, – понимаю, ты сейчас… в общем, этого быть не может. Что-то другое случилось. Может, он похитил её и Митю, с него станется, с бандитской морды…
   Тут мы услышали стук открывшейся входной двери, дверь в комнату тоже  открылась, заглянул Стерх с Митей на руках:
   – Ребёнка возьмите, я в снегу весь, пока через двор шёл… Почистить дорожку вам, белоручкам невместно? – рокочущим голосом проговорил он, как ни в чём, ни бывало.
   Алёша подхватил Митюшу вялого и сонного в толстом комбинезоне и шапке. Сам Стерх раздеваться и проходить не собирался, остановился за порогом, в сенях, только куртку тряхнул, смахивая снег, но её, он, видимо, набросил  только, чтобы пройти через двор по морозу и метели.
   – Что уставились-то? –  сказал он. – Лёлю не ждите, с Митей буду приезжать видеться, как и раньше, а Лёля со мной.
   – Где сейчас Лёля? – спросил я.
   – Как она могла Митю вернуть нам, а сама остаться… Чё ты несёшь? – вмешался Алексей, продолжая держать ещё одетого Митю.
   – Мы улетаем завтра на Мадейру. Ей надо… отдохнуть… после аборта… – сказал Стерх, без тени смущения произнося это слово, от которого у меня мороз по коже… – И вообще от вас двоих, м…ков. Так что, понянчите сына, пока нас не будет.
   – Куда вы улетаете, все рейсы задержаны, коллапс во всех аэропортах! – Алексей, прищурив веки, смотрит на него: – Где Лёля, сволочь?!
  – Я за «сволочь» тебе зубы выбью! – прорычал Стерх, сверкнув на него глазами. – Мы из Пулкова полетим завтра вечером, если тебе интересно, а сутки побудем в Северной Пальмире… – и усмехнулся, очень довольный собой: – Не расстраивайтесь, докторишки, женщины любят богатых и удачливых, а не тех, кто выпал из обоймы. Счастливо оставаться!
   С этими словами он вышел. Мы с Алёшей смотрели друг на друга в полном недоумении, потом Алексей, побледнев, сделал шаг ко мне:
   – Раздень уже парня! – он отдал мне Митю и бросился вслед за Стерхом.
   Но я последовал за ними во двор. Алёша несётся за Стерхом, поскальзываясь и падая:
   – Стой! Где Лёля?! – закричал он, прикрикивая ветер, сквозь густой снег.
   – Не понял что ли? – Стерх обернулся уже у своей машины. – У меня дома Лёля! Во сне её увидишь теперь, рыжий!
   – А ну стой! Что ты врёшь мне, слова правды не сказал, сука… Где ты запер её?!  – Алёша подбежал уже к самой его машине, но Стерх оттолкнул его с силой и Алёшка полетел в сугроб, пока он выбирался оттуда, Стерх уже, взметнув колёсами два веера снега, выехал из нашего тупичка.
   – Папа пай… – тихо говорит Митя. – Киюска, папе бой?
   Мы вместе смотрим, как Алексей выбрался из сугроба весь белый, густо облепленный пухлым снегом как ватой.
   – Нет, папе не больно, ты не бойся, малыш. Вон он идёт к нам, – успокоительно сказал я.
   – Папа… – тихонько произносит Митя, глядя как тот отряхивает снег.
   Я посмотрел на малыша, а ведь у меня есть, у кого спросить, что же случилось  здесь:
   – Митюша, где мама? – спросил я самого правдивого свидетеля, какой только может быть.
Он вздохнул серьёзно:
   – Мама забое, – у него делается такое личико, что я понимаю, что он сейчас заплачет.
  Мы все трое вернулись в дом, молча раздели, начавшего хныкать Митюшку, едва сняли комбинезон и шапку, он попросил пить и жадно, обливаясь, выпил полстакана воды, после чего окончательно осовел, и Алёша, выпросив у меня, отнёс его наверх, уложить в кроватку…

Как дорого нам стоит ложь чужая,
Какой дешёвой представляется своя.
Мы лжем, как дышим, и, не замечая,
Что ложью отравляем даже Небеса.
Мы лжём любимым, чтобы лучше им казаться,
Мы лжём себе, для той же глупой цели.
Мы и в молитве тоже лжём, надеясь, что Он это не заметит
и всё простит, как всё прощает детям неразумным всем своим.
Мы лжём от страха,
Лжём от любви,
Для выгоды – всегда.
для выгоды никто не скажет правды.
И где остановится?
Где нам найти границу лжи?
Мы задыхаемся и топим в лжи друг друга,
Детей, родителей, и всё вокруг замазываем ложью безнадёжно.
И так, что после мы не можем верить самой чистой истине
и самой честной правде…

… – Что ж не привёз похвастать красоткой молодой?  – усмехается злыми тёмными губами Мымроновна. – Не отвечает теперь? Знаешь, как говорят: «Муж в Тверь, а жена в дверь!»
   Я обернулся к ней:
   – Знаешь, что на этот счёт говорят старые ловеласы? – я улыбаюсь. – Лучше впятером есть прекрасное пирожное, чем одному дерьмо.
   – Так я дерьмо стало быть?! – воскликнула Галина, вскипая ни того ни с сего.
   – Строго говоря, тобою я ведь не одиночку угощался, а Галя? Или ты Виктора  совсем сбросила со счетов?
   – Ну… ты на Виктора не переводи! Нашёл соперника тоже мне! – запальчиво восклицает Галина.
   Я недоумеваю уже, правда, перебрала, похоже, новая завкаф.
   – Ты чего взъелась-то? Хороший вечер вроде был…
   И вдруг она бросилась мне на шею, посреди метели, вьющейся над ночной Москвой это как-то особенно нелепо:
   – Кирилл! Уезжаешь… расстаёмся навсегда! Я… как же так?! Кирилл! Столько лет… – неожиданно она зарыдала в голос, что называется, заголосила. Вот глупость…
   – Да ты что, Галя… – я растерянно пытаюсь отвертеть её руки от своей шеи, так неожиданно она вдруг напала, что я оказался не готов ответить. Выпила  лишнего, уже, несомненно.
   …Моя растерянность привела к тому, что мы оказались в арбатской квартире… Галина ведёт себя сегодня, как не вела никогда, будто она курсы обучения мастерству секса какие-то абсурдные прошла или сплошь  эротические фильмы смотрела в последние месяцы. Всё это фальшиво и глупо, от этого неприятно. К тому же Галина берётся ещё и за допрос: «делает тебе так твоя молодуха?», кошмар…
   – Может она и красотка, но я-то в этом ас, а Кирилл? – чрезвычайно  удовлетворённо она завершает свой утомительный уже марафон, чувствуя себя, очевидно, чемпионкой длинных дистанций…
   Вот за это мне и наказанье теперь – скотство я так и не изжил… Конечно, можно было, наверное, отвязаться от Галины как-нибудь, но я… так было привычнее и проще. Главное – проще…
…Я встал, Митя спит, но носик сопит, простыл, должно быть… Я потрогал лоб, действительно горячий, правда, во сне не поймёшь… завтра разберёмся.
   Лёля… всё могло быть, но чтобы она бросила Митю… но ведь уезжала же со мной на море…
   …Солнце греет кожу, я чувствую, как пахнут, высыхая на солнце, Лёлины  волосы…

   – Это хреновый способ, папачи, – голос Алёши за спиной заставил вздрогнуть и пролить водку мимо рюмки.
   – Ты… чёрт! – выругался я.
   – Я вовсе не чёрт, я ангел-Хранитель скорее, – невозмутимо отвечает мой сын, глядя на меня от двери в кухню. – Я тебе спиться не дам, придумал тоже… тем более что ты  пробовал уже… Держать надо было молодую жену, что ж ты…
   – Ну… позлорадствуй теперь, в своём праве, – я сел на стул, сдаваясь, Алёша убрал бутылку обратно в морозилку, где она болталась среди мороженого мяса и ягод. – Ты тоже не удержал… – не мог не добавить я со злости, что он не дал мне выпить.
   – Дурак был, вот и не удержал, и папу умного не слушал. Пока слушал, всё было… – он вздохнул и сел напротив меня.
   – Как на диване спалось? – спросил я.
   – А ты что, в свою постель пригласить хочешь? – засмеялся Алёша.
    Но потом добавил уже без улыбки:
    – Плохо спалось, но диван хороший, мысли плохие…
   Я смотрю на свои руки, лежащие на столе, так же точно невольно положил  свои ладони и Алексей.
   – Митя сказал, что мама заболела, – сказал я.
   Он вздохнул и сказал глухим голосом:
   – Что ребёнка не будет, ясно, но… думаю, это был спонтанный выкидыш, вот и «мама заболела», – он посмотрел на меня.
   Но я не поднял головы, как каменное ярмо придавило мне затылок.
   – Это всё равно ничего не объясняет… – у меня только одно в голове: я ушёл с кафедры, уехал из Москвы… «женщины любят победителей»…
   – Ты… – проговорил на это Алёша, бледнея немного, – совсем что ли? Ты Лёльку знаешь первый день?
   У меня голова горит от злого тумана, что заполнил её. Ей нравится мучить меня, его, моего сына, всех нас…
   – Па-ап, ты не слышишь меня? Что ещё было в последнее время? Что-нибудь, что объяснит…
   – Что тут объяснять? – зло ответил я. – Это мы с тобой, два дурака, на привязи за ней, а она то с одним мужиком на море, то с другим… Хорошо три дурака, каждый на всё готов…
   Алёша рассмеялся:
   – Это мой текст вообще-то, надо же, как ты ослеп сразу без неё… Ты же… – но махнул рукой, решив не договаривать. –  Ладно, спать пойдём, ты пока от ревности побесись до утра, а там, на растущем дне думать будем, что тут происходит и как «расколоть» Стерха. Айда-айда!
   Наутро Митя проснулся совершенно больным, и это сразу повернуло мои мысли в нормальное русло. Когда я встал, Алексея уже не было дома, Митя проспал как никогда долго до десяти почти, температура поднялась до 38, он капризничал, есть отказывался, конечно. К двум пришёл участковый педиатр из Новоспасского. Осмотрел печального Митюшку и заключил:
   – Ангина, страшного ничего нет, но… думаю, антибиотик надо дать, – она посмотрела на меня, молодая, усталая докторица:  – больничный нужен?
   Пришлось взять больничный, ведь через четыре дня мне на работу на новое место в понедельник, а кто будет с больным Митей?.. Впрочем, и со здоровым малышом быть без Лёли некому. Но… пусть выздоравливает, там приспособимся.
   Беспокойство и даже страх о Мите отвлекли меня от растерянной ревнивой злости на Лёлю, от непонимания и отчаяния, которые овладели мной вчера. Но как только я возвращался к мыслям о ней, я опять становлюсь вчерашним, брошенным мужчиной, у которого отобрали и женщину и ребёнка, отобрали и выбросили из жизни во всех смыслах.
   Алексей звонил часов в одиннадцать и потом вечером. Обещал приехать завтра. Я жду его. Я вообще всегда его ждал… тем более теперь, когда мы снова оказались в одной лодке. Утлой и одинокой опять.
   И всё же не думать о произошедшей катастрофе я не мог. Глобальной катастрофе. Я полностью потерял свою прежнюю жизнь. Это было желанным, когда мы были с Лёлей вместе, но теперь мои потери стали страшнее в сотни раз. Я всё и оставил ради неё… Что же теперь? Что я теперь? Как мне теперь жить без неё?..
   Алексей приехал в выходные. Мите стало лучше, моё беспокойство о нём отступило. Выходные мы провели вместе втроём. Уже в воскресенье вместе гуляли по прекрасным заснеженным окрестностям, похожим на сказку, Митюшка на санках, мы с Алёшей пешком, увязая в снегу. Все тропинки, по которым мы привычно гуляли с Лёлей и которые я хорошо знал, теперь стали неузнаваемы, мы угадывали их по так же сказочно изменившимся окрестностям. Мы все трое очарованы волшебной красотой зимнего леса, лугов и озёр, которые окружают Силантьево. И я, в который раз радуюсь, что мы здесь, не в Москве, где, в сердце большого города я не смог бы даже дышать сегодня…
   – Не надо, пап… – Алексей посмотрел на меня.
   Я понял, что он видит мои мысли на моём лице.
   – Ты… не вспомнил ничего, что объяснит происходящее?
   – Что я могу объяснить? Что объяснять, она бросила нас… всех троих…
   Молчаливая пауза повисла надолго, нарушаемая только разговорами с Митей, его возгласами и смехом. Мы скатываем его с горки, он смеётся и визжит, радуя нас, но всё же мы решаем вернуться, боясь рисковать после болезни. На обратном пути Митя заснул и тогда мы уже не стали так торопиться, давая ему возможность поспать на свежем воздухе, тем более что он одет очень тепло и в санках укутан в меховой конверт, в котором в прошлом году его катали, когда он был ещё кульком.
   – Самое странное знаешь что… – не выдержав, вслух проговорил я внезапно пришедшую мне в голову мысль. – Это то, что она… она ведь кормила Митю до последнего дня… я ещё говорил ей, беременность, тонус от кормления… и вдруг бросила даже это… Вообще всё странно, так странно…
   – Не странно. Она почему-то захотела исчезнуть. Почему? – он смотрит на меня.
   – Ясно, кажется…
   – Чё те ясно? «Ясно»… Ты дворец ей купил? Что-то такое она получила от тебя, по-настоящему материальное? Я не имею в виду детей… Дом только этот, – он
Усмехнулся.
    – Дом-то её! Дом ей Стерх подарил! – я засмеялся почти истерически. – От меня-то геморрой один… Ты её бросил из-за меня… она без тебя… она жить не может без тебя, вот что… Может поэтому… поэтому не выдержала и… аборт вот сделала и к Стерху ушла опять…
   Алёша вздохнул, качая головой:
   – На том велосипеде, но опять не по той дорожке ты едешь, Кирилл Иваныч… ты ж взрослый мужик… столько сердца… Чёрт, когда поостынешь и соображать начнёшь?.. – он внимательно смотрит на меня. – Ты знаешь что-то, но не можешь вспомнить, мозаику сложить. Не хватает ключевого фрагмента.
   – «Поостынешь»… – повторил я, – да никогда… Или ты остыл? Что меня пытаешь тогда? Живи себе…
   – Ладно, – отмахнулся Алексей, – закрываем тему. Ночевать оставишь сегодня?
   К четвергу мы Митей пришли на мою новую работу вместе. Ничего другого не оставалось. Начмед, который собирается уходить на пенсию, встретил меня с улыбкой:
   – Ничего себе, Кирилл Иваныч, так вы отец молодой! Сейчас мы… в физиокабинет определим, там душевнейшие люди у нас, за парнем вашим приглядят. Как звать красавчика этого?
  – Митя. Только… не отец я, а дед этому красавчику, – мучаясь, говорю я.
   – Де-ед?! А что же родители? – изумляется Николай Николаевич.
   – Разлад у них, поэтому со мной пока Митюша.
   Мы идём в физиокабинет, расположенный здесь же, в административном корпусе. Меня встречают две женщины, похожие на сосланных дворянок, с благородными бледными лицами, похожие между собой, видимо, дружат много лет. Николай Николаевич представляет меня им, мне – их, я не запомнил сходу имён, записать надо будет всех, главному врачу нельзя без этого, просто неприлично, я и на кафедре всех знал до последней лаборантки.
   При воспоминании о кафедре у меня неприятно сжалось всё внутри, будь я женщиной, я прослезился бы должно быть…
   Потрясения ждали меня, как оказалось на планёрке, ежеутренней пятиминутке, когда я увидел среди прочих Алексея…
   – Ну и ну, Алексей Кириллыч… вот мы… о работе и слова не сказали… радостно говорю я сыну после планёрки.
   – Так у нас с тобой дома фронт, до работы разве? – захохотал Алексей.
   Вот и образовалось у нас почти семейное предприятие, как мне мечталось некогда, раньше никак этого не могло случиться, только теперь. И опять благодаря Лёле свершается моя тайная мечта работать вместе с сыном.
   Но почему разрушилась моя главная мечта и вот так в один миг… почему со счастьем рядом вечно боль? Да ещё такая, невыносимая?.. Ни одной ночи заснуть не могу, чувствую её аромат рядом со мной, её дыхание, её тепло. Повернусь и вижу – нет её, холод рядом, пустая подушка, под одеялом холод… Только Митюшка, её живая копия, будто возвращает прежнее время…
   Пока Стерх не приехал взять его на пару дней.

   Даже здесь в больнице бледная и больная, как я никогда ещё не видел, даже, когда она болела раньше, Лёля удивительно красива. Когда я сказал ей это, она засмеялась:
   – Знаешь, что расскажу тебе об этом… – сказала она, улыбнувшись немного грустно: – Когда-то я видела в лесу мёртвую берёзу. Она стояла, высокая белая, стройная, и среди живых зелёных пышных деревьев, как чужая, как жемчужина в коробке с пластмассовыми серыми бусинами… – сказала Лёля, улыбаясь красивой высокомерной улыбкой. Она никогда раньше не улыбалась так.
   – Всё так, кроме того, что ты мертва, – сказал я.
   Она посмотрела на меня, погладила по руке.
   – Митю видел?
   – Сегодня поеду, привезу, – сказал я. – Я купил квартиру здесь, в Н-ске… может, тебя отпустят на выходные?
   – Отпустят, я попрошу. Привези Митюшку, только не говори ничего… там…
   Я вижу, как у неё дрогнула шея. И смотрит на меня, ресницы пушистые, не накрашенные, а губы сухие, бледные. Она никогда не была бледной раньше. Прозрачной, светящейся изнутри с нежным, просвечивающим румянцем, у неё вся кожа такая, на всём теле, тонкая, сквозь неё просвечивает тёплая кровь. А теперь… Лёля, ты так и не говоришь, чем ты заболела, милая…
   – Да это… так, Игорь, ты не должен волноваться, это от кровотечения, много крови ушло тогда… с ребёнком, – голос дрогнул, она отвернулась, щурясь, скрывая слёзы.
    Но справившись с собой, говорит совсем другим тоном, будто улыбается даже:
   – Знаешь, тут одна со мной лежит, кавалера завела себе из пациентов. У них даже диагнозы одинаковые. Но у неё дома муж и ребёнок и у него… Бегают на лестницу по ночам. Вот такая любовь, Игорь Дмитрич.
   – А выпишутся, поженятся? - усмехаюсь я.
   Лёля смеётся, но её смех другого оттенка:
   – Это даже не пир во время чумы, ведь те пируют-то здоровые, от страха заболеть. А это сами чумные пируют, уже гробы заказаны, в мастерских стоят, их репсом обивают изнутри, а они, их обитатели будущие, влюбились… Как дар напоследок. Будто за то, что скоро конец. И болезни они не чувствуют благодаря этому. Только сейчас и зажили, только перед смертью.
   – А может, не умрут? Могут ведь…
   – Могут. Но… – она улыбнулась не грустно, как-то прозрачно, призрачно даже: – Два развода, брошенные дети, мужья, жёны… не больше ли слёз, чем от их смертей? А главное, выживет ли их любовь, если выживут они?
   Мне не по себе от истории, её отношения к ней, этого философского спокойствия:
   – Безнадёга какая-то, а, Лёль? Я считаю, что ты… ты не права. – Мне не хотелось спорить с ней, но я не могу согласиться с тем, что она говорит об этих странных счастливцах. – Непоправима только смерть. Всё остальное можно исправить.
Она посмотрела на меня:
   – Нет, не всё, ¬– произнесла она тихо и убеждённо.
   Она повеселела и стала прежней только, когда увидела Митю. Он прижался ней, обнимая за шею маленькими ручками. Они оба замерли на несколько мгновений, держа в объятиях друг друга. Я с удовольствием смотрел на них двоих, чувствуя, как сладко замерло моё сердце от нежности и умиления, когда-то я не поверил бы, что способен на такие вот нежные содрогания в груди…
   Мы были в этой большой квартире, что я срочно купил в Н-ске, ещё почти пустой, где были только большой ужасный диван, разложенный на две половины, телевизор, полированный стол с потрескавшимся лаком и четыре стула. И это на все три комнаты, что имелись здесь. Ах да, ещё шкаф, трёхстворчатый и тоже безобразный, как и всё остальное.
   – Ты извини, я не успел купить ничего, только постельное бельё… эта мебель – то, что осталось от прежних хозяев… я займусь этой берлогой, – при ней видя ещё отчётливее недостатки этого жилья, сказал я.
   – Как просто у тебя всё… чик-чик и новую квартиру купил… вот мама с дядей Валерой потеряли деньги на покупке квартиры… слыхал про таких аферистов? Так живут теперь с бабушкой уже несколько лет… – ответила Лёля, озираясь.
   – Подари им эту, я куплю другую, получше, – предложил я.
   – Богатый, да? – усмехнулась Лёля.
   – Если бы это привлекало тебя, – рассмеялся я.
   Что она сделала после этих моих слов? Она засмеялась и сказала:
   – Твои глаза – одни дороже всех богатств, какие у тебя были или будут.
   – Зачем ты… зачем ты говоришь так? – дрогнул я.
   – Это правда, – как ни в чем, ни бывало, она дёрнула плечиком, для неё это не признание в любви, как мне хотелось бы, всего лишь констатация того, что ей представляется фактом. – Как вот ты это делаешь, что они светятся у тебя, будто там лампы? На двести ватт. И вообще… ты такой красивый… Тебя клонировать  надо и заполнять планету твоими копиями. И талантливый. И умный. Ещё и добрый. Я уж не говорю про «Любку Шевцову», что в тебе ожила… Такой… идеальный человек. Совершенство.
   Её глаза засветились тоже, если верить её словам о свете в моих…
   – Лучше просто нарожай мне ещё детей… – сказал я. – Хотя я не совершенство. Не могу устроить совершенной мою жизнь. У меня ничего не получается с этим.
   – Это ни у кого не получается, – легко ответила она.
   Позже, глядя, как они играют с Митей в мячик на полу, не застеленном ничем, я вспоминал, как забирал его сегодня у Легостаевых. Честно сказать, за пошедшие две недели я совсем забыл, свою легенду о том, что мы с Лёлей уезжали, так много за эти две недели произошло. Я видел Лёлю совсем больной, когда она едва могла разомкнуть веки, чтобы посмотреть на меня, как много дней она мгла лишь слушать, что я говорю, не в силах отвечать. Я сидел рядом с ней, капали ей очень много, каких-то прозрачных растворов и крови тоже. Потом я заставал её сидящей, потом она стала отвечать мне и даже бледно улыбаться, касаться меня, а вскоре и выходить из палаты, пройтись в коридор.
   Столько болезни, что я совсем забыл, что врал им, Легостаевым, хорошо, что профессор сам спросил про Мадейру и хорошо, что я когда-то бывал там. В ответ на его вопрос, я ответил, что там ветрено сейчас и никто не купается, кроме русских.
   – Что и Лёля купалась?
   – Не сразу, но… конечно.
   – Да ладно, она воды боится… да ещё после аборта, это вредно, – он испытующе разглядывает  меня.
   – Воды боится? Я не сказал бы…
   – Что, и плавала? – усмехнулся он, и для меня стало очевидно, что он проверяет меня и, не будь я чёртов Штирлиц давным-давно, я попался бы на его уловки.
   Но я почувствовал, я включил всю свою способность к анализу в эти мгновения и понял, что Лёля, которая удивительно танцует, вообще двигается очень изящно, не может бояться воды или не уметь плавать, очевидно, что она владеет телом, такие люди не бывают неловкими пловцами…
   – Ещё бы! Все посчитали, я чемпионку русскую привёз, – по его лицу я увидел, что попал в цель.
   Сейчас я вижу, что Лёля устала ужасно, играя с весёлым малышом, то и дело норовит прилечь, невольно, не желая показать свою слабость и Мите, и мне. Мы уложили его на диване в девять, он заснул сразу, а сами остались на кухне.
   – Ты умеешь плавать? – спросил я.
Она засмеялась:
   – Я очень хорошо умею плавать. Это, пожалуй, мой единственный талант.
   – Не единственный, – улыбнулся я, довольный, что моя догадка оказалась такой точной.
   Но сил у неё долго сидеть и болтать со мной нет, она поднялась, пойти в ванную, обернулась ко мне:
   – Ты где спать-то собрался, герой поэмы? На коврике у порога? Не вздумай.
   – Не поместимся все, – у меня горячо стало в животе от одного этого разговора, от её улыбки.
   – Поместимся, только ты… – она смутилась немного, хмурится, – подожди… чуть-чуть подожди, ладно? Я… ну, лекарства… и вообще…
   – Я не требую ничего, – сказал я, она не знает, конечно, что мне просто лежать с ней рядом уже счастье… Лёля…
   Мне приятны его тихие объятия и то, что он, даже не предполагая, насколько я слаба сейчас, ничего не просит, кроме этих объятий. Как хорошо, что он оказался рядом в тот день, никакая «скорая» не доехала бы до меня по такой метели, и сколько бы Митя провёл времени один при моём трупе? Когда вернулся Кирилл? В тот день он не мог успеть… Игорю я обязана не жизнью, ею я давно не дорожу, я обязана ему жизнью Мити. Что могло произойти с годовалым малышом без присмотра? Он мог… я даже думать обо всех опасностях не хочу…
   Я не спрашивала Игоря о Кирилле, слишком больно ему должно быть от моего предательства, тем более не первого, тем более в такой момент его настигшего, но чем больнее ему сейчас, тем легче будет забыть. Ведь он уверен теперь, что я бросила его потому, что он потерял всё. Пусть так считает. Пусть так считает Лёня. Они и говорить обо мне не будут, они забудут меня так вернее, чем сильнее оказалось разочарование.
   А я… мне не очень долго теперь или долго, но это не должно быть их крестом, достаточно, что они получили от меня… А от Игоря истинное положение вещей я смогу скрыть, легко обманывать того, «кто сам обманывается рад». Он не хотел бы, чтобы я была серьёзно больна, он этого и не заметит.
   Хорошо, что Митя совсем маленький, он не будет слишком скучать по мне. Три отца любят его, правда любят, это заменит ему мать, этим я успокаивала себя.
   Но всё же… всё же…
   Я росла с бабушкой, с двумя бабушками, папы я не помню, мама бывала непостоянным явлением. Но я никогда не чувствовала себя несчастной, брошенной и ненужной. И всё же я чувствовала, я не понимала умом, но чувствовала, что в отношении Мити я не права. Я обязана жить ради него.
   Вот только во мне нет на это сил. Где мне их взять? Во мне их не осталось… Не осталось с тех пор, как нет со мной Лёни. И значит, уже не будет.
   Но Лёня – это запретная тема… нельзя позволить себе даже думать о нём… я настолько запретила себе это, что даже не вижу его во сне.
   А о Кирилле мне вспоминать невыносимо больно. Так страшно я поступила с ним, но пусть он думает именно так. Ему это поможет не тосковать по мне.
   Меня выписывают из стационара в конце января, но раз в неделю я должна делать инъекции, раз в месяц приезжать на контрольный анализ. В квартире, что купил Игорь, за это время появилась кроватка для Мити и много чего ещё.
   – Где жить будем, Лёля? – спросил он. – Я понимаю, что ты предпочла бы меня никогда не видеть, но я Митей привязываю тебя к себе… без меня тебе самой придётся ездить к Легостаевым за ним, до того, конечно, пока ты достаточно окрепнешь и сможешь сама заботиться о нём. Но и тогда лучше, чтобы я был твоим посредником между вами, ведь так? Что скажешь?
   – Надо остаться в Н-ске, отсюда ближе в Силантьево. И вообще… я не хочу возвращаться в Москву.
   Игорь захохотал:
   – Ну, ты даёшь! Все в Москву, а ты из Москвы! А ещё больше хотела бы, небось, в свою глухую деревню вернуться?..
    А потом посерьёзнел вдруг.
   – Это ты с жиру, Елена… – сказала он, темнея глазами, – люди за однокомнатную хрущёвскую хибару глотки друг другу рвут, а ты… тебе всё это само…
   Я почти злюсь, говоря это, но она отвечает, будто не заметив моего зазвеневшего голоса:
   – Не само. Ты даёшь мне всё. Всё это не моё – твоё. А про хибары можешь не рассказывать мне. Мои близкие дрожат до сих пор, что я с Митей заявлюсь к ним жить…
   – Как говорил Воланд, квартирный вопрос… – усмехнулся я, погасив свою злость, происходящую от моего вечного непонимания этой её нематериальности и от этого будто превосходства надо мной. Поэтому я продолжаю чувствовать себя мальчишкой из подворотни с ней, девочкой, которую не интересует много ли у меня средств, чтобы выполнить любое её желание ещё до того, как она выскажет его, или их совсем нет, как у её Лёнечки. Мне куда проще было бы с ней, будь она как все те, кого я знаю. Проще, но я не с ними, я хочу быть только с ней. С ней я всегда знаю, что то, что она скажет, не окажется ложью, мне не надо смотреть на метр под землю, чтобы понимать её. Я понимаю её даже без слов. Всегда понимал и чувствовал. Я настроен на неё как радар…
   И сейчас я знаю, что она сбежала ко мне от своего профессора от обоих Легостаевых, но почему, я пока не могу понять…
   – Поэтому они ни разу не навестили тебя в больнице?
   – Я ничего не говорила им. Зачем расстраивать их? Помочь не смогут, только огорчаться будут.
   – Подари им эту квартиру, тогда не будут огорчаться, – снова предложил  Игорь.
   – Не боишься, что тогда я захочу вернуться к бабушке?
   – Со мной и с Митей? – засмеялся Игорь. – Не вернёшься. Ты же скрываешься опять. Почему только, понять не могу. Я и в первый раз этого не понял, теперь… Если они двое так осточертели тебе, почему ты не бросила их ещё в прошлый раз окончательно? А если так любишь, так и люби дальше, что тебя носит как ветер полиэтиленовый пакет?
   Я засмеялась:
   – Очень образно, писатель… Но ты прав, Лёне нельзя со мной. Он не может выносить того, какая я, он мучается. Привык любить меня, привычка  пройдёт, он сможет жить дальше…
   – Привычка… – покачал головой Игорь.
   – Конечно. И ты привык. Тебя будоражит, привлекает то, что я не похожа на остальных твоих девушек. Ты всё время об этом думаешь… Но ты просто не с теми девушками общался всё время. Таких как я полно, гораздо больше, чем ты можешь представить.
    – Очень просто ты хочешь объяснить всё, чтобы самой проще было? Чтобы не мучиться совестью, что кто-то умирает от любви к тебе?
   – От любви не надо умирать. Любовь для того, чтобы созидать, а не убивать. Я же… Я попала вам всем так удачно в самый центр восторженного  воображения, вот вы и… Что ж, я раскрашиваю вашу жизнь целым вихрем эмоций, – она качнула головой, усмехаясь. – Хотя бы что-то…
   – Это не эмоции, Елена Николаевна. Это чувства. Есть разница, так ведь?
   Она улыбнулась:
   – И это полезно, пожалуй, а? Ты вот вторую книгу написал уже? Ты и без меня писать бы начал, талант не зароешь, как ни старайся. Но я вдохновляю тебя, возбуждаю твою творческую энергию. Ты вон злишься сегодня почему-то. Наверное… – она перестала усмехаться: – Послушай… Я не так больна уже, чтобы нельзя было со мной спать. Если хочешь.
   Хочешь…
   Теперь всё становится на свои места, я хотя бы не должен думать каждую минуту, как мне не так сильно хотеть её. Теперь я могу хотеть и удовлетворять своё желание столько, сколько захочу и она, я это чувствую, только рада этому.
   Рада, что же… Игорь прекрасен во всём, что он делает. Не желать его – это, по меньшей мере, странно…
   А эта квартира… она не нравится мне. И район этот в Н-ске не нравится. Я попросила его найти новую, и он предлагает сделать это вместе. Но вначале надо забрать Митю. Видеть два раза в неделю моего мальчика – это уже пытка. Он должен всё время быть со мной.
   – Ты не шутил насчёт того, чтобы подарить эту квартиру моим? – спросила я.
   – Я не имею привычки шутить, предлагая подарки, – сказал я. – Тебе это будет приятно?
   – Приятно… приятно ты мне вон, в постели делаешь, а это для меня важно. А ты сможешь оформить так, чтобы я передала уже полностью готовые документы? Чтобы… чтобы дядя Валера не стал из ложного благородства отказываться?
   Игорь засмеялся:
   – Что ж… я… Я, похоже,  по своим счетам плачу, а? Я ведь когда-то до трусов буквально твоего дядю Валеру раздел… Конечно, не мы, другие бы нашлись… но я виноват перед ним и изрядно. Это хорошо – долги отдавать.
Часть 21
Глава 1. Упущенная нить
   Стерх молчит и держится своей линии о Лёле со стойкостью достойной лучшего применения. Ни мне, ни отцу не удалось, ни слова вытянуть из него, кроме того, что он сказал нам. По его всё более довольному виду ясно, что она и правда, с ним.
   Через три недели после их возвращения с этой самой Мадейры, он заявил, что Лёля хочет забрать Митю и заботиться о нём сама, а привозить к нам он его будет, как теперь забирает пару раз в неделю.
   В этот день я чуть не разбил ему лицо в очередной раз после этого заявления.
   – Митю тебе ещё?! Пусть сама Лёля придёт сюда и скажет, что забирает Митю у меня!
   Но Стерх спокоен, насмешлив даже:
   – Не дури, Легостаев, она – мать, она нужна ему больше всех нас.
   Я вцепился в него, схватив за оказавшийся удивительно мягким свитер на груди:
   – Победителем считаешь себя?!
   – Я с тобой не соревнуюсь, – он отцепил мои пальцы от себя. – Ты сам себя победил, как всегда, – он, не спеша оправил свой прекрасный свитер, и снова посмотрел на меня: – Не надо таким идеальным быть, нормальным людям тошно от твоего нимба и белых крыльев.
   Я остался в некотором замешательстве после этих его слов. Они приходили мне на ум поминутно с того дня…
   Но то, что Митя теперь бывал у нас наездами, очень облегчило и сильно обеднило нашу с отцом жизнь. В ней не было теперь женщин. То есть была, но ОНА была глобально и незримо, а по-человечески не было никого. Ни женского голоса, ни тепла, ни чисто материального присутствия, что сразу любое помещение превращает в дом. Она создала этот дом, сделала его домом и ушла, но он остался, во всём её. Она чувствовалась здесь во всём.
   Поэтому мы оба с отцом не хотели уйти отсюда. Хотя ему полагалось служебное и очень хорошее, между прочим, жильё – целый каменный дом в Новоспасском, да и моя служебная квартира была очень недурна – две комнаты с кухней в половине крепкого дома, там и хозяйка была, кормила бы меня и убирала. Но мы предпочли остаться здесь, словно ждём её возвращения. Как когда-то на «Суше».
   – Пап, как ты думаешь, не взять ли мне дежурства ещё в Областной? Ехать недалеко…
   – Денег мало?
   Деньги у меня были. За прошедший год я зарабатывал много, а трат у меня почти не было, так что накопилось даже. Хотя по привычке, приобретённой в прошедшие десять лет, я не мог позволить им просто лежать и обесцениваться, поэтому я создал долларовый счёт, чувствуя, что пока что это лучшее вложение. Но я привык много работать, и тихая районная больница была слишком тихой для меня, даже с обязанностями начмеда, в которые я начал входить, с амбулаторным приёмом, выездами по вызовам. Я всё же был недостаточно занят, особенно теперь, когда Митя будет с Лёлей…
   Лёля… я стараюсь не произносить её имя даже про себя теперь, когда я знаю, что она со Стерхом и всё правдоподобнее становится версия событий, выказанная вслух отцом, что она ушла из-за того, что… Правдоподобно и логично, если не знать Лёли, как знаю я…
   И всё же… и всё же, она со Стерхом, он-то при всех своих прежних преференциях, в том числе при Москве. И хотя Лёля никогда за столицу не держалась, наоборот именно она всё время хотела уехать, но в наше время жить в Москве – это счастье. Во всех смыслах. Я это понял очень отчётливо, получив свой первый зарплатный квиток здесь… И хотя за деньгами я никогда не гонялся, но оскорбительно низкая зарплата огорчила меня. И ведь я совмещаю и должность начмеда, и полставки амбулаторного приёма… все, конечно получают так здесь, не жалуются. Я не рассказываю никому о том, что моя зарплата в Склифе была на порядок выше.
   Но отец, полагаю, потерял ещё больше. Я спросил его об этом.
   – Зарплата? – он усмехнулся, – сынок, мои доходы на прежнем месте складывались не из профессорской зарплаты. Те завкафы, что на зарплату живут, на метро ездят в старых пальтишках и с затёртыми портфельчиками в руках, – сказал я, зная отлично, как стали жить теоретические кафедры в новые времена. Да и клинические далеко не все так процветают как наша… Но здесь мои доходы, конечно, сильно упали, нет ведь теперь богатых и влиятельных пациентов, которых надо тишком подлечить от дурной болезни.
   Опять же сотни ниточек разнообразных полезных связей, налаживавшихся годами, тоже все остались в прошлом. Но с другой стороны, на черта мне здесь эти связи? Появятся новые со временем, я всегда умел налаживать отношения с людьми.
   – Хочешь сказать, ты не жалеешь, что уехал из Москвы? Что оставил кафедру? – настаивает мой сын.
   – Я… – он посмотрел на меня: – не спрашивай, о чём я жалею, будто ты сам не знаешь этого… Без неё мне тошно было бы и в раю.
   – Давай проследим за Стерхом и узнаем, где она?
   Отец засмеялся в первый раз, по-моему, за последние несколько недель:
   – Думаешь, это поможет вернуть её?.. Ох, если бы всё было так просто…– усмешка растворилась. – Да и… не проследишь ты за Стерхом. Я пытался сделать это ещё в те, давнишние времена. Как и ты. Скажешь, нет?
   Я сел в маленькое суховатое кресло в его кабинетике, что он себе устроил внизу в маленькой комнате, спросив, не против ли я, если он займёт её. Я не был против, мне не был нужен кабинет, а ему незачем теперь было быть рядом с Лёлей и Митей, когда он работал. Митя и сюда приходил к нему, вернее он брал его, устраивая на узком диванчике с игрушками. Но Митя лез к нему на руки, садился за стол, когда он печатал на компьютере или писал.
   Отец не гнал его. Я знаю почему. Лёля была с ним в эти часы, когда Митя мешал ему работать.
   Я спросил, над чем он работает теперь, ведь целая лаборатория не проводит исследований для него.
   Он оживился:
   – Я обнаружил здесь, в глубокой провинции совершенно новые особенности всех «наших» болезней. Не кожных, разумеется, эти нормальные болезни, они везде одинаковы, запущены, бывают, но в целом всё то же. А вот «венера» имеет совершенно другое лицо. И раньше-то мои пациенты, бывало, вызывали оторопь, даже во мне, цинизмом своего отношения и к вопросам пола, и к жизни в целом. Но здесь… я будто в 19й век попал. Во времена, описанные Булгаковым, Вересаевым, Буниным и другими нашими обличителями «ужасов» деревенской жизни. Или вообще в Средние века, хотя… в деревне время, похоже, вообще не движется… всё то же… Я ещё только прикоснулся к этому всему, но… Мне нехорошо становилось от общения с этими людьми, моими соотечественниками. Они жили в какой-то совсем другой реальности, не в той, в какой жил я и мои близкие. Но как живут эти люди? Чем? Смысла в их жизни теперь нет даже того, обыкновенного, человечьего, что был тогда, сто и двести лет назад. Поэтому такое чудовищное пьянство, распутство и гибель всех остатков человеческого… Дерматовенерологический приём совсем мне отошёл, как и кожные койки, ты знаешь. Так вот… – отец переводит дух после того, как произнёс такую длинную страстную речь. – Когда ко мне пришла первая пятнадцатилетняя с люэсом и гонореей вместе, я посчитал это ЧП. Но теперь за этот только месяц, я их, этих полуподростков увидел уже четверых. У них в деревне Чернушки стоит посреди улицы некий диван, где они всё лето предавались самым низким развлечениям. И часто все вместе… Вот к зиме у всех вторичный сифилис уже, беременности, аборты… Что я увижу дальше? Я работаю только месяц… Даже страшно, – он вздохнул, потёр лоб пальцами.  – Какой мир мы оставим Мите…
   Я смотрю на него с восхищение в очередной раз. Когда-то мне казалось, что он выбрал именно эту специальность из чисто материальных соображений, но за годы рядом с ним я убедился, что это не так, он увлечён своим делом и, что ещё важнее и реже, вовлечён в него всей душой. Он болеет сердцем за всех тех, кого приносит на его профессиональный путь. И он только месяц здесь. Ещё придумает какую-нибудь штуку, чтобы помогать таким вот «диванным» ребятам и девочкам…
   В середине февраля, почему-то не раз отметившегося в нашей семье разнообразными катаклизмами и прекрасными и ужасными, Ольга Олеговна принимая у меня пятничное дежурство, с улыбкой сказала:
   – Странное совпадение было, когда вы пришли работать к нам. Такая редкая фамилия, а тут вы, отец ваш и пациентка была с той же фамилией. И всё в один день.
   Я замер, чувствуя, что ловлю за хвост разгадку всех последних многочисленных много раз закрученных загадок:
   – Пациентка Легостаева? И с чем же? – как можно равнодушнее спросил я, боясь своим волнением спугнуть появившуюся надежду.
   – А помните, может быть, я докладывала на самой первой после праздников планёрке… да не помните, конечно, – она махнула рукой. – Вот та самая и была, как вы, Легостаева. Я тогда ещё подумала, надо же, однофамильцы; её мы в областную в то утро благополучно отправили, а вы пришли.
   – В областную… с кровотечением?
   – Да! Помните всё же, – она улыбнулась, довольная скорее собой, чем тем, что я не забыл той первой в этой больнице планёрки.
   – А с пациенткой-то что? – у меня в глазах темнеет, неужели откроется тайна?
   – Теперь не знаю… Тогда муж что ли привёз, – неуверенно говорит Ольга Олеговна, – они… с ребёночком были, меня из дома вызывали, массивное кровотечение… да-да, точно. Красивые люди такие, знаете, даже на редкость. Елена… да-да, Елена Легостаева. Беременность сорвалась, жаль их было…
   – А может… она сама? Ну… сама аборт… –  вздрагивая от собственного вопроса, говорю я.
   Ольга Олеговна посмотрела на меня:
   – Да нет… Там… там было что-то… Я что-то подумала тогда ещё… Ах, да, у неё лейкоз, видимо, поэтому и скинула. И ведь забеременела, вот в чём странность, обычно с такими заболеваниями… но тогда, может быть, дебют и был. Жаль. Таких запоминаешь…
   Она говорила ещё что-то, но в моей голове  билось это слово, это страшное слово, приговор…
   – А… куда… перевели-то?.. – пересохшим горлом спросил я.
   – В гематологию в Областную. Признаться, я не узнавала потом, закрутилась как-то. Даже не знаю, чем кончилось дело…
   Я не слушал уже разговорившуюся со мной Ольгу Олеговну. Потрясённый открытием, я поспешил домой. Но по дороге я подумал, что же я домой иду, надо в Н-ск ехать, в Областную больницу. Домой я не пошёл, автобус из Новоспасского в Н-ск через двадцать минут, до автостанции идти недалеко, я должен успеть, тут всё недалеко, не Москва и даже не Н-ск.
   Я позвонил отцу из автобуса, когда тот трогался с от автостанции.
   – Пап, я еду в Н-ск, объясню позже, – быстро сказал я, привлекая внимание окружающих меня пассажиров.
   Ах, Лёля, Лёля… В смерть от меня сбежать хочешь… вон, что придумала… вон что… поэтому и отец был, и Стерх теперь… чтобы я не думал, не любил, не хотел опять тебя… Ах, ты Лёля… Думала успеть умереть до того, как я успею тебя спасти? Не выйдет, не дам я тебе. Я правильно разглядел это в тебе ещё летом, я увидел, тогда в тебе увидел, что ты смерть подзываешь к себе, подпустила её. Не можешь ты без меня… не можешь, Лёля, не ври… на что ты рассчитывала, глупая, что я разлюблю тебя? Что так буду ревновать, что отвращение пересилит притяжение? Зачем, Лёля? Ненависть, конечно, помогает жить, но ненависть не любовь, она не живит, она только душит…

   Алёша удивил немного тем, что утром в субботу внезапно помчался в Н-ск, но я не обеспокоился, я знал, что наши все здоровы, родители работают, отец только с нового года бросил ночные дежурства. Так что поехал он по своим каким-то делам. А мы с Митей отправились гулять по окрестностям.
   Сегодня потеплело немного, ветра не было, правда, дальше обещают метель и похолодание, так что мы пользуемся затишьем. Митя с восторгом катается с горки, которую мы нашли недалеко от дома в лесу. Я сам катаюсь с ним вместе, хохоча и валяясь в снегу как в двенадцать лет. Здесь мы с Митей одни и я могу позволить себе вести себя так, как хочу, не шокируя возможных зрителей. Вообще здесь, когда я на работе, в Новоспасском или в окрестностях нашего дома в Силантьеве, где нас уже знают, мы не можем вести себя, как вздумается, но, стоит углубиться в лес на десять шагов, и становишься абсолютно свободен, и можешь позволить себе всё. Вот я и позволяю с Митей быть его приятелем, а не дедом, как все считают, и не отцом, как чувствую я.
   О Лёле я не забываю ни на минуту своей жизни, даже на работе. Хотя оформленных мыслей о ней на работе, конечно, нет, всё же новое место, да еще, такое как это, странно похожее на мою прежнюю «епархию», и в то же время совершенно другое, без научной и учебной работы, но зато ближе к жизни и больным, с насущными ежедневными чисто бытовыми  нуждами больницы…
   Засыпая и просыпаясь, я думаю о ней, о Лёле. А тем более, когда Митя со мной. С Алексеем мы не говорим о Лёле, потому что стоит начать, мы не можем остановиться – это та тема, которая неисчерпаема для нас обоих, которая разделяет и объединяет нас. Но это мучительная тема, и разговоры наши оканчивались бессонной ночью для обоих. Мало того, что я и так слышу каждую ночь, снова каждую ночь Алёша зовёт её во сне, если я не сплю, тогда слышу и через закрытую в большой комнате дверь, где на диване спит Алёша. А мне без Лёли спать здесь одному становится всё мучительнее с каждым днём. В кабинет перебраться что ли?.. Но Митя один тогда тут будет?..
   Мы свалились с Митей в снег с накренившихся санок. Санки у нас нестандартные, купленные у местного умельца, сделанные побольше обычных, а полозья из гнутых трубок – скользят лучше, и снег налипает меньше. Словом, прокатались мы до сумерек. Обратно я вёз Митю на санках, но он задремал и свалился с санок в сугроб, но даже не проснулся. Я смеялся тихо, сам с собой этому происшествию. Пришлось взять его на руки, в толстых одёжках нести его тяжело. Сейчас пятый час, весь режим Лёлин порушили сегодня…
   На крыльце я споткнулся на расщепившейся доске и едва не упал с Митей. Надо крыльцо ремонтировать, а лучше поставить новое, это и покосилось уже. Сделать с козырьком, на столбиках, я видел такое в Новоспасском… и баню неплохо было бы поставить на заднем дворе, где сараи. И пристройку сделать, Митя растёт… Совсем я деревенским жителем становлюсь. Ленуша, вернулась бы? Живи с Алёшей, как раньше, Бог с тобой… Только бы видеть тебя, слышать каждый день. Даже будь ты со Стерхом, только бы я тебя видел…Только бы видеть каждый день… Как же ты опять ушла из нашей жизни, из моей жизни совсем?
   …Песок пристал к Лёлиной коже, плавки чуть съехали, когда она встала идти к воде, видна узкая полоска белой, незагорелой кожи, все эти белые треугольнички на её теле делают её ещё более обнажённой… Вот она стряхивает слегка подсохший песок с живота, с бёдер, и идёт к морю… Сейчас войдёт едва по колено, поднимет руки над головой и нырнёт в поднимающуюся волну, легко проникая в неё как разогретое лезвие в масло, и я буду угадывать, где же она вынырнет и когда оглянется на меня, уже из глубины, или раньше, до буйка, когда вспомнит, что я смотрю с берега, махнёт мне рукой, зазывая к себе, и я пойду, радостный, поплыву догонять её, быструю как торпеда, глядя как она ныряет, мелькая спиной, ягодицами, ногами… ты будто родилась в морских глубинах…
   До озера мы так и не дошли здесь с тобой, а ведь рядом… Лёля, Лёля, Ленуша, вернись, невозможно как ноет сердце, как тошно без тебя… И Митя между двух домов катается, разве дело?..
   Митюшка проснулся, и я проснулся, задремал, оказывается, с мороза… Надо печь растопить, остывает уже дом, прохладный дух поплыл…
   Не успел я разогреть ужин, думая о том, что надо, наверное, Алёше позвонить, узнать, ночевать собирается или нет, как он загремел, входя, дверным засовом, заглянул на кухню, румяный с мороза, но глаза стальные, будто морозом этим тронутые:
   – У Лёли-то лейкоз, папа… – раздеваясь, выпалил он, всю дорогу видимо в мыслях, на языке эти слова висели, вот и слетели, наконец. – Ты… не догадывался ни о чём? Не знал?.. Она болела тогда, весной, тогда всё нормально было? Или тогда уже?.. Почему ты молчал?!.. – он сел на стул, потянул за ворот свитер от шеи, встрепал короткие волосы, торчком вставшие на затылке от его ладони, посмотрел на меня: – Что молчишь-то, пап?
   Я помертвел, лейкоз… всё же лейкоз. Ленуша… Ах, Лёля, ты чувствовала, что так и есть… поэтому не хотела обследоваться, поэтому не хотела разобраться… Лёля-Лёля, вон ты, куда бежать от меня собиралась…
   – Так я и думал… – сказал я.
   – Папа, пивет! – весело воскликнул Митя, которого я успел посадить в стульчик перед приходом Алёши.
   Мы оглянулись на нашего мальчика, потом посмотрели друг на друга. И застыли – Митя… нам плохо, а как будет он?..
   – Ты… ты узнал откуда?
   – Герасина сказала вчера утром. Вдруг вспомнила, что была пациентка однофамилица наша… Не делала она аборт, пап, враньё всё… кровотечение, едва не умерла… Снегопад ещё был… Её перевели… в Областную перевели в то утро, когда я на работу пришёл… Она была здесь, рядом с нами… А из Областной её выписали на днях… я опоздал опять. Я опаздываю каждый раз…
   Я смотрю на Алёшу, он поймал нить, но она оборвалась, опять оборвалась…
   – Она в Москве должна быть, не может она не лечиться теперь, Алёша? – с надеждой проговорил я.
   – Может, – серьёзно ответил он, потёр лицо бледными ладонями. – Может не лечиться… Умереть она хочет, вот что.
   – Найти надо, – сказал я.
   Мы опять посмотрели на Митю, поймав наши взгляды, он улыбается нам:
   – Пивет! – говорит он опять и смотрит, выжидая, чего же мы уставились вдвоём. – Киюска, папа хоцет есь? Папа, ты хоцес есь?
   – Есть бедный ребёнок хочет… – проговорил я, по-прежнему не трогаясь с места.
   До странного сильно оказался поражён новостью, которую принёс Алексей. Куда легче было ревновать и думать о том, что она подло предала и всегда предавала, чем о том, что она умирает, и поэтому сбежала от меня. Не от меня даже, от Алёшки…

   Лёля принимает мои подарки. Всё, что я дарю: тонкое шёлковое бельё, бриллианты, с особенным удовольствием  – духи… Одежду с юмором, говоря, что одеваться, особенно зимой ей некуда:
   – …Бельё, я понимаю, новая фишка у тебя, хотя красивое бельё и я люблю… – смеётся она. – Постельное бельё давай красивое купим, это приятно, это удовольствие для себя…
   Мы приехали в новую квартиру. Теперь на окраине Н-ска, посреди леса, в современном даун-тауне на западный манер. Эти квартиры слишком дороги, их после дефолта никак не могут продать, несмотря даже на упавшие цены. Поэтому в нашем доме-квартале мы имеем только одних соседей, как раз рядом с нами, приятную приветливую пожилую пару. Они сразу познакомились с нами, логично считая семьёй, кем ещё?..
   Здесь было совсем пусто, первые ночи мы спали на матрасе, постеленном прямо на гладкий пол из дорогого деревянного ламината. Стены все белые, подготовлены были под покраску или обои, но оставшиеся теперь белыми, но полы тёмные. Ванная и туалет отделаны чёрным камнем в контраст с белоснежными раковинами. Лёля ужаснулась золотым кранам, и мне пришлось сменить их все на новые, белого металла.
   – Тебе же нравится всякое ретро, – говорил я, прикручивая очередной кран, когда она заглянула посмотреть, не закончил ли я.
   – Это не ретро было вовсе, уж не говоря о том, что ретро в этом доме не очень уместно рядом с этим черным камнем особенно. Строгость здесь может родить гармонию, а значит красоту и уют.
   Я усмехнулся:
   – Целая лекция, хо!
   Лёля засмеялась на моё замечание.
   Потихоньку квартира начала обрастать мебелью, посудой, тем самым бельём, при деньгах всё происходит быстро, мне доставляет удовольствие помогать Лёле обустраивать наш с ней дом. Я впервые занимаюсь этим, но главное, что я занимаюсь этим с ней…
   … – Ты не сбежишь от меня опять к своим Легостаевым? – не мог не спросить я.
   Она молчит некоторое время:
   – Прибежала я уже, Игорёчек… – она говорит каким-то бледным голосом, будто тенью голоса. – Мне нельзя к ним, я для них хуже рака. Для обоих. Ты… тебе от меня тоже пользы мало, – она смотрит на меня, волосы по подушке из запущенной косы, губы опухли…
   Сегодня нет Митюшки, он до завтра у Легостаевых, завтра поеду за ним… чем дальше, тем легче мне врать им о Лёле, о нас с ней. Теперь она, кажется, вполне здорова, раз в неделю я делаю ей какие-то уколы, через пару недель она поедет в больницу на контроль. За прошедшие почти полтора месяца стало казаться, что мы сто лет так живём. Наверное, помогают «репетиции», ставшие уже многолетними.
Глава 2. Зима
   Игорь спит, а я проснулась рано утром, ещё до рассвета, даже сплошное  зимнее небо не посветлело ещё.
…Дядя Валера внимательно разглядывает меня, будто пытается прочесть во мне секрет, который я прячу. Мама впервые, наверное, за всю жизнь так ласково и горячо обнимала меня перед этим. Бабушки не было дома, а Ромашка выглянул из своей комнаты посмотреть, что за радостные возгласы  вылетают из нашей мамы.
   – Чё вы тут? – спросил он, и я удивляюсь в очередной раз, до чего он похож на маму, только взгляд у него цепкий, проникающий, как у отца, у дяди Валеры. Всё лучшее взял мой брат от родителей. – Лен, чё за праздник?
   – В новую квартиру переезжаем! – воскликнула мама.
   – Как это? – моргнул Ромашка светлыми ресницами в дюйм длиной.
   – Леночка нам подарила!
   Ромашка смотрит на меня:
   – Ого! Откуда?.. Что в Москве теперь такие заработки?
   Мама напустилась на него:
   – Умный сильно стал, разбираешься… – выводя из кухни Ромашку и прикрыв дверь за собой.
   Дядя Валера смотрит на меня:
   – Устами младенца, Лёль… Откуда?
   – Ну, Ромашка не младенец, – сказала я.
   Но дядя Валера не настроен на шутки:
   – Не надо, девочка, вилять. Ты поняла, о чём я говорю. Откуда такие деньги? Квартира, трёхкомнатная, на Московской площади, не самый центр, но… это… тысяч пятнадцать долларов, даже семнадцать, я думаю. И то, потому что цены упали сильно.
   – Вероятно так, – сказала я, хотя я понятия не имею, сколько Игорь отдал за эту квартиру.
   – «Вероятно»? – криво усмехнулся дядя Валера, – так ты… Кто купил? Кирилл Иваныч?
   Я улыбнулась:
   – Дядь Валер, как сейчас говорят, не парьтесь. Всё законно, и, главное, всё правильно.
Он прищурился:
   – Что это значит, «всё правильно», что ты скрываешь? Что происходит у тебя?!
   – У меня? Всё хорошо у меня…
   – Зачем ты врёшь? – и пронизывает рентгеном своего взгляда. – Хорошо было, когда вы были с Лёнькой. С чего ты к Кириллу…
   – Лёня узнал, что Митя может быть его братом… – ответила я.
   – Ну… ясно… – вздохнул дядя Валера, вставая. – Доигрались… Наворотила ты, Лула-Мей…
   К счастью на этом разговор закончился…

   После города деревня всегда предстаёт сказочной страной. Даже летом. Что уж говорить о зиме, которая превращает город в мучительную ловушку со льдом или жидкой кашей под ногами, пронизывающими ветрами вдоль улиц и удушающей жарой внутри магазинов и в метро…
   Но зима в деревне – это до сих пор чудо, которое описывал Пушкин, Тютчев, Есенин и все русские поэты. И это чудо, которое вызывает восторженную радость всякий раз, когда видишь его. Когда вдыхаешь его запах, видишь небо над белой землёй. Какая оттепель может быть здесь, какая гололедица…
   Здесь зима всегда зима, теплее, морознее, но всегда настоящее самое НАШЕ время года, а не пытка ожидания весны. И длинные вечера, и бесконечные ночи не преследуют депрессивной мглой беспросветной пасмурности вокруг и внутри тебя. Сосульки, свисающие с коньков и скатов крыш, не угрожают убийством, а привлекают радужной игрой солнечных лучей или причудливо  налипшего после оттепели снега… Свет всегда золотой в окнах домов, на улице пахнет дымом из труб, а внутри теплом и уютом, перебрёхиваются собаки от нечего делать, иногда услышишь летящий из форточки звук включенного телевизора. Приятно войти в сени, отряхивая снег с плеч и шапки, и постучав ботинками по гулкому крыльцу, попасть как в объятия в приветливое тепло, пахнущее белёной печью, её кирпичом и дровами. А из кухни потянет вкуснейшим жарким, хлебом и свежезаваренным чаем…
    Я приехал в Силантьево за Митюшей, как обычно в четыре часа в воскресенье. Я делал это уже привычно, сами Легостаевы тоже привыкли без лишних разговоров отдавать Митю, как и принимать, когда я привожу его. Сегодня всё произошло иначе. Во-первых: Мити не было дома – это я понял сразу, как только вошёл из сеней, где как вежливый человек снял шапку и куртку, а во-вторых: профессор встретил меня вопросом:
   – Где Лёля? – сказал он из кресла в большой комнате, только что винтовку не направил на меня. Ни вам «Здрасьте» хотя бы, ни «Привет».
   – Добрый день, – сказал я, начиная злиться.
   – Добрый-добрый, – проговорил Легостаев, изображая несвойственную для себя суровость, – так, где Лёля?
   – Дома Лёля, где ей быть… – ответил я, – что спрашивать? Почему Мити нет, что за фокусы?
   – Пока не скажешь, где Лёля, а лучше, пока не привезёшь её, Митю не увидишь, – продолжил Легостаев, сверкая глазами и выезжая большим лбом  вперёд.
   – Вы тут взбесились без баб совсем?
   – Ну… – он усмехнулся, – это не твоя печаль, бешеные мы или нет. Ты ж не баба, не поможешь.
   – Не выделывайся слишком, бывший профессор. У вас крыльцо на ладан дышит, того гляди ногу сломает какой добрый человек, а ты…
   – Добрый человек – ты что ли?
   – Я. А может сынок твой ненаглядный.
   Он засмеялся самодовольно:
   – У меня их, по меньшей мере, двое.
   Да, это камень в мой огород… Но чёрт с тобой, можешь куражиться, что тебе остаётся.
   – Лёля не хочет видеть никого из вас.
   – Захочет увидеть Митю, приедет, – невозмутимо произнёс он.
   – Шантаж – это не для таких хороших мальчиков, как ты, Легостаев.
   Он усмехнулся:
   – Ну… кем поведёшься, Игорь Дмитриевич.
   Вот гад лощёный! Даже в деревне не утратил интеллигентского шика. Или это в крови у него? И не спиваются оба.
   – Короче говоря, Стерх, пусть приедет Лёля, тогда получите с ней Митю. А то вы слишком хорошо утроились, – продолжает Легостаев.
   Он сидит в кресле в их большой комнате, где эта печь, как из сказок моего, да всех нас, детства. Я тоже сел в кресло, что ж, посидим. Давно, наверное, надо было поговорить. Вечно Лёля вставала между нами…
   – Не получится, Легостаев, – сказал я.
   Не с тем вы связались, я под дулами автоматов переговоры вёл, а ты мне будешь ухмыляться тут… я разозлился, сказать по чести.
   – Что, жить с нами останешься? – спросил Легостаев.
   – А чё!? – засмеялся я, сцепляя пальцы перед животом. – Крыльцо вам новое сколочу, не умеете, небось, ни хрена, докторишки столичные.
   – Строго говоря, не столичные уже, – сказал Легостаев, тоже сцепляя пальцы. – Мы деревенские мужики теперь, народ грубый, чуть что, в драку лезем.
   Я засмеялся, оценив его весёлый настрой.
   – Так ты, может, выпить предложишь? – сказал я. – Деревенские гостеприимные люди, не то, что москвичи-лимитчики. Настоящие-то москвичи почти вывелись, душевней нет людей и добрее. Так выпьем, может?
   – Чего ж ты хочешь выпить? Мы спиртного не держим, – ответил Легостаев, пропустив мою шпильку про москвичей-лимитчиков.
   – Вот как, проблемы значит, с выпивкой, – заметил я. – Что, у обоих?
   Он перестал ухмыляться:
   – Да, знаешь ли, приобрели некоторые из-за нашей Елены Прекрасной…
   – Ну да, первое дело… Я-то думал, доктора не пьют.
   – Представь себе, доктора даже умирают, – сказал он. – Кстати об этом и разговор, Стерх, – он смотрит мне в лицо. – Лёля больна, Лёля умирает, – он  произнёс эти слова отчётливо и медленно, чуть ли не по буквам как будто для того, чтобы туповатый Стерх понял.
   Он смотрит так, что я вижу, он не врёт, но эти слова… как это может быть правдой?!.. Что это за бред?! Для чего он говорит это?!
   – Ты… с ума сошёл? Я бы понял, если бы…
   – Ты бы понял? И что бы ты понял? – он высокомерно усмехнулся. Впрочем, может и не высокомерно, но мне показалось именно так. – Слово «лейкоз» тебе что-нибудь говорит?
   Ничего мне это слово, похожее на название насекомого не говорит, но кажется знакомым. А он продолжил, очевидно, испытывая заносчивое удовольствие, втыкая в меня отравленное шило, которым сам уже проткнут:
   – Это рак крови, белокровие… хотя сейчас не говорят так, даже лейкемией не называют уже…
   Вот это уже не под дулом, это автоматная очередь… Я встал:
   – Как это может быть?!
   – Ей надо лечиться, ты…
   Эти увещевания как маленькому или дефективному раздражают меня, хотя я понимаю, что злюсь не от этого…
   – Почему ты считаешь, что она не лечится? – мой голос съехал вниз.
   – Ты скажи мне, лечится она? – он тоже встал.
   – Лечится… она… выписалась… Ничего не сказала мне о том, что… что это опасная болезнь, сказала, что вылечилась, что… – я чувствую себя глупым школьником попавшимся учителю за неудачным опытом.
   – Поговори с ней, – сказал он. – Она… я думаю, она не хочет вылечиться.
   Я не сказал ничего, я вылетел из этого тёплого дома, чтобы поспешить домой. Домой, туда, где, я думал, мы с Лёлей живём вместе, а она… умирает?! Не хочет жить? Не хочет вылечиться? Почему это она не хочет вылечиться?! Бред! Бред! Зачем ей хотеть умереть, если… Нет… хитрые уловки, всё для того, чтобы отобрать её у меня опять…
   Я влетел домой. Тихо, мне стало страшно, где она?! Ушла?! Боже… ушла…ушла!
   – Лёля! – крикнул я, в ещё полупустой квартире мой крик разнёсся громко и гулко.
   – Ты что кричишь? – она вышла из спальни, в свитере тёмном с толстым горлом, босая, как всегда. – Где Митя? Что-то случилось?! – испугалась, бледнея…
  Я обхватил её руками, облапил, притиснув к себе, такую тёплую, живую, мою Лёлю… Умирает… Лёля умирает… да ты врёшь! Врёшь всё! Я не решился заговорить о том, что сказал мне Легостаев в этот вечер, сказал, что они уехали с Митей, и я не застал их дома. Она возмущалась и ругалась, говорила разные фразы, вроде того, что это нечестно, что так не поступают, что если они так, то в следующий раз Митю вообще не получат, только бы он вернулся, а там…
   Только на утро, когда я уже собрался, было снова ехать Силантьево снова, уже на пороге я спросил её:
   – Почему ты не сказала мне, что ты серьёзно больна?
   – Что?!.. – удивилась Лёля. – Ты… с чего ты взял? Ты…
   – Это правда? Ты… умираешь? Ты… как кошка ушла от них, чтобы умереть одной? Так? Что тогда я для тебя? Игрушка? Предмет без души? Мне, по-твоему, всё равно, жива ты или нет? – я не зол, не сердит на неё, я в отчаянии, потому что по ней вижу, что Легостаев не обманул меня.
   – Это… ты… Зачем?.. Кто сказал? Я вовсе… – пролепетала Лёля.
   – Лёля… сейчас хотя бы… уже не обманывай! Хватит! Ты же не врёшь. Ты никогда не врёшь, почему сейчас… чего ты хочешь? Не может быть, чтобы это не лечилось! Не лечится у нас, поедем за границу! Только… что ты делаешь?! Как же Митя? Как я?..
   Она смотрит на меня, перестала отрицать хотя бы, не говорит больше, что… Лёля… мы стояли в большой передней, там несколько ступеней ведут в комнату выше, вот на них Лёля и села, прижав тонкие руки друг к другу, и обе их к себе, будто у неё болит живот.
   – Я… не умираю вовсе, – она посмотрела на меня, придав взгляду внушительности. – Я… не хотела, чтобы ты смотрел вот так… чтобы нюнькался со мной как с больной, чтобы стал бояться вдохнуть при мне, тронуть меня…
   – А кто я тебе, Лёля?! Ты меня выбрала для чего?
   – Выбрала?! – она посмотрела на меня: – а я не выбирала… – довольно холодно произнесла она, – вспомни, как было дело, Игорь! Бог привёл тебя. Ты спас меня уже тем, что оказался рядом в тот чёртов вечер! Если бы не ты… я умерла бы… Митя мог… ой… – она поморщилась, вдыхая и прижав ладонь к груди: – Зачем ты затеял этот разговор?
   – Профессор твой требует, чтобы ты приехала, если не поедешь, он не хочет отдавать Митю.
   Лёля вздохнула, подняла глаза на меня:
   – Игорь… не надо мне встречаться с ними.
   – Почему?
   – Они не злые, отдадут Митю. Да и не смогут они смотреть за ним, они работают, Лёня вообще в Москве, Кирилл один тут, если только няньку нанимать, но…
Я обнял её, присев рядом на ступени.
   – Если ты… Ты боишься видеться с ними, потому что всё ещё любишь… Ты боишься вернуться опять…
   – Не надо, Игорь, я уже говорила тебе, мне не надо с ними быть. И с тобой, вообще-то, не стоит… А возвращаться мне некуда. Я всё разрушила позади себя.
   – Тогда почему ты не разведёшься с ним? Ты… чем ты так дорожишь? Почему не закончить всё?
   – Митя, – она посмотрела на меня.
   – Вы живёте отдельно почти год! Митя… что ж… отвыкнет и Митя. Ты вчера кричала, что они не увидят его, что… всё, на попятную?
   – Не надо… нельзя враждовать, если между нами ребёнок, – сказала Лёля, улыбаясь, и погладила меня по руке.
   Она была права, не настаивал, конечно, профессор на своём, никакого шантажа больше не применяли, я забрал Митю спокойно через день.

   Конечно, никто и не думал задерживать Митю и не давать Лёле видеться с ним. Тем более что Стерх вернулся после разговора с ней таким, что во мне умерла последняя надежда на то, что в действительности Лёля не больна. Удивительно, Алексей в этом был уверен сразу…
   – Не волнуйся, пап, я дежурю в Областной завтра, она, как ни странно, приехать на контроль туда должна, не в Москву. Я договорюсь в гематологии, мне скажут, когда она приедет. Кровь же сдаст, а за результатом…
   Я усмехнулся:
   – Ну и придумщик ты стал… Как зверя обкладываем.
Он посмотрел на меня серьёзно:
   – А я всегда так за ней бегал. С первого дня, как увидел. Мне… потерять её нельзя… всё можно, но не её… – закончил он совсем тихо, будто только себе…
   Он впервые сказал это вслух, чувствуя скорее союзника во мне, а не противника. Я и есть его союзник, как не складывалось бы. У меня, благодаря им с Лёлей двоим, обоим вместе, и по отдельности, столько настоящего счастья и полноты жизни, сколько даже искать не сможешь, не зная. А я знаю. Поэтому я помогу Алёше, только бы он смог вернуть Лёлю.
Глава 3. Притяжение Солнца
    Мне стало ясно, что я увидел в Лёле, когда застал её, спящей в гамаке: Смерть, подступившая, подпущенная, а возможно и призванная ею самой, потому что она не может жить без меня.
  Я всегда считал, что это я люблю её, я привык так считать, с самого детства, я не до конца верил, что она может и вправду полюбить меня, я всё ещё видел себя тем белёсым мальчишкой с большущими зубами перед самой прекрасной девочкой на земле. Я всегда сомневался, что она любит меня, поэтому я всегда так неистово ревновал. И не умел даже не то, что справиться со своей ревностью, как с ней справишься? Но хотя бы прятать внутри. Хотя бы не заставлять её поверить в то, что я могу от ревности возненавидеть её и захотеть без неё существовать… не жить, какая жизнь без неё, но существовать…
   Преступления их с отцом никто не отменил и не забыл, разумеется, но всё имеет свою цену. Для меня непосильно жить вдали от неё. И моя жизнь без Лёли закончится – это моя цена. Она этого не знает, она считает, ещё со времён школьных поклонниц, что мне её легко заменит любая другая, стоит мне захотеть. Что она освободит место в моей жизни, в моём сердце, что другая или много других… Ах, Лёля, почему ты так думаешь? Я от горя без тебя бросался в море других женщин. Без тебя нет вообще у меня никакого сердца. Меня самого нет без тебя… Когда ты это поймёшь? Не убивай меня, Лёля…
   Я увидел её. Наконец, снова увидел её! Не мгновением, как тогда, когда я приезжал видеть Митю и она ни разу не осталась наедине со мной после того разговора, после гамака… я увидел её в отделении гематологии, в этом, каком-то оранжевом, коридоре с протёртым линолеумом. Я прождал здесь с восьми два часа с половиной, боясь пропустить её, поэтому изучил в подробностях и плашки, нарисованные на линолеуме, изображающем паркет и трещины, и дырки на стенах, в этом коридоре, где она появилась как солнечный луч, который вдруг просвечивает сквозь сплошную завесу толстых серых облаков. Она и есть луч…
   Всякий раз удивляюсь её красоте, всякий раз, когда смотрю на неё… Я никогда не помню, до чего она красива, я помню, что происходит со мной, со всем миром, когда появляется она: он оживает, приобретая объём, цвета, звуки, мелодии, вкусы, тепло и прохладу, сам воздух, радость, просто жизнь. Я свой пульс слышу только, если вижу её.  Я чувствую моё тело, только если она вблизи меня. А моя душа может жить только, если твоя рядом… Лёля!
   Тоненькая, в чёрных джинсах и большом тёмно-сером свитере с отстающим от шеи горлом, волосы тёмно-русыми волнами ниже талии уже, кончики выгорели… вот она, Лёля. И без Стерха, без отца рядом, даже без Мити. Она вошла с заведующей в её кабинет. Но выйдет… я подожду… что какие-то минуты… но каждая минута отбита сотней ударов моего пульса…
   Одна… она вышла из кабинета…
   – Лёля! – я бросился, будто птица в полёт…
   Остановилась и обернулась… Только не убегай! Только не убегай, Лёля!
    Не убегай… как убежать – у меня в ноги разом налили свинца. И хотела бы, не могу убежать. Он застал меня врасплох, поэтому я смотрю прямо на него… Я впервые смотрю ему прямо в лицо, впервые с того апрельского дня… Твоё лицо, Лёня… Лёнечка мой! Лёня! Лёнечка!.. Всё, мой вечный магнит захватил меня, как огромная звезда захватывает пролетающую мимо планету. Я попробовала вырваться от тебя, от моей звезды, и вот я здесь, потому что без тебя я распадаюсь… Лёнечка…
   Он всё ближе… ближе ко мне… всё ближе, милый… как горячо в груди, в животе, вот и жизнь, как горячий источник, бьющий из-под земли… вот моя жизнь, моя жизнь – Лёня… без тебя только смерть… только смерть избавление от бессмысленного существования без тебя… Но тебе со мной… Лёня…
   – Лёля… наконец-то… – произносишь ты… вот ты, я вижу, как расширены твои зрачки…
   – Наконец?.. Давно ждёшь что ли… – попыталась произнести я. – Ты зачем?.. И вообще, как… работу пропускаешь?
   – У меня блат теперь, мне наш главный многое позволяет, как начмеду, – улыбнулся он.
   Я хотела отодвинуться и отвожу глаза, не то, как в пятнадцатой больнице будет, ещё секунда, даже миг… А здесь полный коридор пациентов, да и… нельзя этого позволить больше… нельзя больше…
   – Начмеду? Что, повысили? – я соображаю с трудом, какой ещё начмед, что он городит?
   – Ещё как… – усмехнулся Лёня, опять приближаясь.
   Я отодвинулась ещё, огонь в моём животе разбегается по всему телу, я вся дрожу, как пойманный заяц. Он улыбается, подходя всё ближе, глазами, светящимися своими, захватывая меня, протянул руку к волосам:
   – Совсем длинные косы стали…
   От кончиков волос пробежал огонь… не надо, Лёня, я не могу сопротивляться тебе:
   – Стричь некому…
   – Лёля…
   – Лёня… Лёнечка… Не подходи… там Игорь внизу… – я будто щит выставила, и он подействовал на мгновение. Лёня остановился, не подходя ближе, но спросил:
   – Как ты?
   – Что, «как»? Нормально.
   – Я всё равно узнаю…
   – Узнавай… – и меня пронзила догадка, сразу охлаждающая меня, весь мой жар, переполнивший живот и грудь, дрожащий в кончиках пальцев, даже ресниц, вот почему ты здесь: жалеть пришёл, конечно, умирающих все любят…
   – С ума сошла? – я оторопел. – Какая жалость…
   – Успокойся, никто не умирает. И папочке своему передай, я ушла к тому, с кем мне лучше, чем с вами, голодранцами… Пока, начмед! – я развернулась и почти побежала по коридору. Жалеть меня пришёл… Лёня… я умру отлично и без твоей жалости, живи дальше!
   Развернулась так, будто её ударили, кончиками волос взлетевших от скорости скользнула по мне… Я догнал бы, почему ноги приросли к полу, так удивило меня то, что она приняла за жалость моё появление… Я бросился на лестницу, но её уже не видно. «Игорь внизу»… Чёрт!
   Игорь был дома с Митей, я обманула Лёню. Так легко стала врать… Но я бегу на подгибающихся ногах вниз по ступеням, рискуя упасть, люди оглядываются, ругаются какие-то тётеньки, влепилась в плотный чей-то живот, дядька засмеялся, обозвав меня «козой» беззлобно…
   Схватила шубку в гардеробе и вылетела на улицу. На остановку… Только выйдя из такси, я поняла, что забыла сделать… Мы сегодня договаривались с заведующей моим лечащим врачом Марьей Николаевной, показатели мои не слишком улучшались, поднялся только гемоглобин после переливаний, что уже, конечно, было неплохо, но всё же она хотела снова перелить кровь. А я… вернуться бы надо. А как?  Но ведь не будет же Лёня торчать  весь день в отделении, что ему там делать…
    Лёня… Лёня… так близко увидеть тебя – это такое счастье и такое испытание… Как я сумела убежать? Как я смогла выбраться? Как мне это удалось? Конечно, не будь болезни между нами, я не смогла бы улизнуть. Лёня, оставь меня… оставь, живи без меня, не стоит вспоминать и возвращаться к прежнему. Это тупик, зачем ты пытаешься снова загнать себя туда?
   Я вернулась в гематологию, озираясь, прошла сразу к процедурной сестре.
   – Легостаева? А я вас уж заждалась, Марья Николаевна сказала прокапать вас, я систему собралась наладить, пошла койку найти из дневных блатных наших, а вас нет… Ну, ладно, щас устроим всё, – миловидная разговорчивая Оленька всегда приветлива и доброжелательна с пациентами и, не потому что её так научили, или, тем более, заставили, она просто добрая от природы, деревенская девушка с самым лучшим благородным проявлением народного характера, с уважением к старости и жалостью  к слабости и немощи любого рода, без второго дна и подлости в помыслах. Из всех процедурных сестёр Оля была моей самой любимой.
   После переливания я полежала в полудрёме ещё полчаса, хотя требовалось хотя бы два, но уже темнело, и надо было поспешить домой, Игорь там один с Митюшкой. Я и так, конечно, сегодня не боец, но хотя бы посмотреть могу за малышом, который стал любопытный и подвижный, глаз да глаз…
   Всё это время, все эти часы я, едва закрывая глаза, видела Лёню, думала только о нём, мне кажется, я уловила даже его запах, хотя как это могло быть в этой прохлораминеной атмосфере? Но не только, а ещё и тепло его тела, исходящее от него как от печи ко мне…
   Лёня… хорошо, что я опомнилась, как и удалось-то… Я вышла из палаты и, почувствовав слабость, присела в световом проёме, где стояли кадки с пальмами, фикусами и монстерами, даже не пыльные, я села в большое продавленное кресло потёртого тёмно-вишнёвого велюра.
   – Смотрю я за тобой дочка, – услышала я мягкий голос за левым плечом и обернулась. На меня из второго кресла, чуть глубже в угол смотрел пожилой бородатый человек, жёсткая седоватая борода немного торчала, приподнимаясь на дородной груди, клочковатые брови, нос с ринофимой, лоснящийся большой лоб, волос мне не видно… священник что ли? Хотя почему я так решила? Одет обыкновенно, не в рясу… – Ты суетишься много, бегаешь… Зачем бегаешь? От кого хочешь убежать? От неё? От неё нельзя убежать.
   – От смерти?
   – От любви, – сказал он, улыбаясь и глядя на меня блестящими в темноте глазами. И голос у него мягкий, стариковский, добрый…  – Он кто? От мужа к нему гуляешь? Коли такая любовь, жениться надо и жить без греха. О грехов  болезни…
   Я смотрю на него, молчу. Мне хочется слушать его, так он ненавязчиво и даже ласково говорит со мной, хотя я и не просила совета, но он пришёлся как раз ко времени и к месту.
   – А вы не грешите? – вдруг спросила я, удивляясь самой себе.
   – Я же человек, случается, – ответил он, качнув головой.
   – И что делаете тогда? Покаялись и всё шито-крыто? – я продолжаю дерзить, хотя в жизни никогда не делала этого.
  Но он не рассердился, наоборот ¬ – засмеялся:
   – Покаяться – это самое сложное и есть, это значит искренне пожалеть о сделанном. И тогда только не сможешь повторить…
   – Выходит, не раскаялась я…
   – В чём же грех? Расскажи. В любви незаконной? Так обороти в законную её…
   Я вздохнула. Как объяснить, как рассказать незнакомому человеку все мои запутанные грехи? И раскаялась я, но вернулась на тот самый путь, вернулась, потому что иду к гибели…
   – Самоубийство – непростительный грех. Его уже не отмолить, не исправить, – сказал этот удивительный человек, будто читая мои мысли.
   Я посмотрела на него, смущаясь:
   – Да я…
   – Не надо Смерть призывать, у неё чуткий слух и молодых Она очень любит, куда больше, чем стариков. Но Она любит поиграть,  – он усмехнулся, – и наказывает жестоко. Не оттуда приходит, а иногда и не к тому, кто её ждёт. Так что, ты подумай, дочка, надо ли думать о Ней.
   Я повернулась к нему:
   – Кто вы?
   – Отец Александр, я в приходе служу, что в Георгиевской церкви.
   – А здесь… вы тоже больны?
   – Нет, моя жена лечится. Я вот жду.
   Я встала. Пора было уже идти, сумерки совсем сгустились.
   – Будь осторожна, не ходи одна, плохие времена, люди злые, мозги травят дрянью разной, не рискуй, красота нынче, как чемодан с деньгами, смертельно опасна.
   – Спасибо, – сказала я.
   – Не за что, дочка. Ты на службу приходи, может, тучи и разойдутся на сердце. А то и мысли прояснятся, будешь видеть то, что есть, а не то, что кажется.
   Я улыбнулась, какая там служба…
   Меня взяла такая тоска от наступающей темноты, от того, что как сказал этот чудесный человек, я не могу жить без греха, что хочу  и не могу этого сделать… всю жизнь хочу и не справляюсь. Лёня может, всегда мог, и я тянулась за ним, пыталась ухватить кончики его крыльев и соскальзывала. А теперь я больше не пытаюсь, чтобы не утянуть его с собой в ту грязь, в которой утонула, утопилась… Утопилась, не выбраться…
   Я доехала до дома. Я растерянная и усталая вошла, сама открыла дверь ключом, хотя люблю, когда мне открывают. Игорь, удивлённый, вышел в прихожую, вернее выглянул с верхней ступени, Митя появился рядом с ним:
   – Мама!.. Игай, мама пишой! Мама пишой! – он побежал ко мне, плюхнулся на попу на ступеньках, но и внимания не обратил на эту мелочь, снова поднялся, я обняла его, наклонившись. Игорь держит кухонную лопатку в руке.
   – Ты что так долго, я звонил, волновался уже, – сказал Игорь, – нормально всё?
   – Да, – сказала я, не в силах поднять Митю на руки, но, не желая показывать эту сегодняшнюю слабость Игорю.
   – Что-то не похоже,  – сказал Игорь, уходя на кухню.
   Я давно не видел Лёлю такой: растерянной, бледной, будто она и не слышит меня, будто осталась там где-то. Где?
   – Что с тобой сегодня?  – спросил я, вглядываясь в её лицо, но я ничего не могу понять в нём.
   Я налил вина себе в бокал и ей, но она почти не ест, хотя мясо у меня  получилось на славу.
   – Что со мной?
   Разговор не клеился, она то ли устала, то ли что-то расстроило её? Но ответа я так и не добился. Весь вечер Лёля была молчалива  и словно  растеряна. Ужинала, Митю купала и укладывала, всё будто на автопилоте, будто она вообще отсутствует. И в постель она не спешила, это даже начало немного злить меня, мне показалось, она нарочно не ложиться, потому что не хочет ложиться со мной…

   Алёша вернулся домой почти одновременно со мной. Я едва успел переодеться, как вошёл он, бледный и злой, глаза белёсые какие-то… и мечется по комнате, из комнаты в сени, оттуда опять в комнату, из комнаты на кухню.
   – Алексей, ты… – спросил  я.
   – Сбежала, пап, ну ты представь, опять сбежала!  – сказал он, поднимая безумные глаза. – Что у нас тепло так? Дышать нечем…
   – Окно открой, – сказал я, – остудись, если по улице мало гулял.
   – Окно… – рассеянно повторил он. – Из её домашних никто не знает, что она больна… Квартиру матери подарила, вообрази!
   – Ты откуда узнал?
   – Нашим звонил, рассказали.
   – Про себя опять не сказал?
   – Поехать надо, да и рассказать. Мне в Облздрав надо завтра-послезавтра, вот и заеду. Про тебя говорить?
   – Вместе поедем, давай, – сказал Алёша глядя на меня, как маленький.
Часть 22
Глава 1. Соединения
   Теперь у нас почти не было тайн от наших в Н-ске. Единственное, о чём мы не рассказали – это о болезни Лёли, и о том, что она не живёт в Силантьево. Мама тоже пришла встретиться с нами, но мы с ней виделись и на Новый год. Расспрашивали и сетовали, что я не сказал о том, что уже тогда ехал в Силантьево. Отцу же его поступок вообще не комментировали, что такое моё увольнение по сравнению с его. О том, где Лёля и Митя, конечно, не могли не спросить и мы сочинили, что они дома в Силантьево, потому что простужены.
   Я смотрела на сына и внука, которые безбожно врали сегодня о Лёле и Мите. Я не знаю, что там опять приключилось, но то, что нет у Лёли и Мити никакой ангины, это точно.
   Удивительное дело, они, Алёша и Кирилл опять удивительно похожи, будто оттиснутые с одной матрицы гравюры. С тех пор как они стали вместе жить ещё во время их учёбы с Лёлей, они, то становятся, вот так удивительно похожи, то снова отличаются. От чего это?
   А Лёля не приехала, я думаю от стыда. Ведь мы знаем, что опять было между ними троими прошедшим летом, от того и увольняться обоим пришлось, довела их всё же. А я-то её мать считала ветреной. Но Лёля не ветреная, это оказалось куда хуже. Всё у них слишком оборачивается серьёзно. Несмотря на то, что потери их весьма ощутимы, я признаться, рада, что они оказались вместе в деревенской больнице, по сути, вдвоём возглавили её. Вопреки законным установлениям, чтобы родственники находились под прямым руководством. Как это вышло? Но от этого, как я вижу, польза им обоим и я уверена и больнице тоже.
   Алексей ушёл рано, сказавшись, что торопится на дежурство, а Кирилл остался и с ночёвкой, ему и завтра надо в Облздрав.
   – Ну, расскажи теперь сынок, что такое там у вас? О работе мы поняли в общих чертах. Что в семье? Почему не привезли внука? И кто теперь женат, я что-то не понял, – уже почти бесцеремонно спросил Иван.
   Я попыталась сделать мужу страшные глаза, но он только отмахнулся с раздражением:
   – Надоело мне, Лариса, прикидываться, что я не знаю, что творит наш с тобой сынок. Бесстыжий! На Алёшкином месте давно придавил бы тебя!
   – Успокойся, Иван Алексеевич, это давно пройденная глава нашей жизни, – сказал Кирилл невозмутимо.
   Наташа смотрит на него, сцепив руки под грудью и хмурясь:
   – Дайте мне поговорить наедине с отцом моего сына, – неожиданно сказала она, молчавшая весь вечер.
    Иван осёкся сразу же, посмотрел на меня, я пожала плечами, будто говоря: что делать, идём! Мы закрыли за собой дверь в свою комнату, а Наташа – в гостиную, где мы все сидели перед этим, а теперь они остались вдвоём с Кириллом.
   Иван посмотрел на меня.
   – Чего будет-то? Что натворили мужики наши?! Кирилл кафедру бросил…  – я, только бы не молчать и не прислушиваться.
   – Да и ладно. Пусть поработают как мы, узнают, как живут не в Москвах ихних. С жиру взбесились мужики, вот и всё. А Кирилла драть надо было в детстве, может, усвоил бы, что он не ось земная, вокруг которой всё должно вращаться…
   – Да ладно тебе, – махнула я на него, – ты погляди, погляди  на них, внимательнее, сердце раскрой. Там драма человеческой жизни разыгралась, неразрешимый узел…
   Но Иван не хочет согласиться со мной:
   – Да ладно, ширинку застёгнутой надо держать, вот и драма вся! Мой сын тоже женился когда-то, я же за женой его не бегал! – воскликнул упрямо Иван.
   – Что ты… сравниваешь… Наташу и Лёлю, тоже мне.
   – Никакой разницы. Хоть Лёля, хоть Софи Лорен с Бриджит Бардо, стыд иметь надо…
   Хлопнула дверь одна из комнаты, потом, очень быстро входная, мы переглянулись и вышли…
…Наташа устроила мне «разборку», которую готовила, очевидно, давно. Как только она не назвала меня, все бранные слова, что могли оказаться у неё на языке, она применила ко мне, я сносил это терпеливо, думая о том, что вероятно, она до сих пор любит меня что ли, если так сердится. Она сердилась сейчас не из-за Алексея, которому я сломал жизнь и карьеру, она будто сцену ревности устроила мне.
   Только когда она дошла до Лёли в своих ругательствах и слова надо сказать и лицо у неё стали куда жёстче, чем в отношении меня, я не выдержал и остановил её:
   – Наташа, не надо, хватит, я виноват, я дурной, порочный человек, но Лёлю оставь в покое.
   – В покое?! Эту тварь? Проститутка… Она где сейчас? Не приехала? С очередным мужиком? Квартиру кто купил? Ты? Что себе не купил? Или мне? Всё им, Юле твоей! Ты, когда с её дочкой в постель ложишься, каждый раз о ней думаешь?..
   – Прекрати!
   – Не думаешь… – проговорила она, – так и знала… Со мной, когда той весной был, вот тогда думал… Или нет, ты о Лёле, этой стерве, грязной шлюхе, думал! О грязной, грязной шлюхе! Поэтому и ребёнка сделал мне… ещё жить опять вместе предлагал. Гнездо разврата ваш дом! Ты что с нашим сыном делаешь? Заставляешь его наблюдать, как ты распутничаешь с его женой…
   И ещё, и ещё, и ещё… мне казалось, камни падают мне на голову, я всё ждал, когда же она устанет, когда опустеет кувшин её гнева, переполненный за прошедшие годы, обида ещё с тех давних, двадцатипятилетней давности времён всё ещё не перебродила в нём… Но, похоже, это не кувшин, это источник, который питается её чувствами ко мне. Господи, и почему я не могу ответить тебе, Наташенька, хотя бы отраженным светом?..
   Наконец, она воскликнула, надсадив уже горло ругательствами:
   – Что молчишь?! Тебе безразлично, что я говорю? Что ты отвратителен в моих глазах, в глазах твоих родителей?!
   Я поднял голову и думаю в этот момент, что было бы, если бы Лёля родила  от меня и второго ребёнка? Если бы мы поженились, как я намеревался? Совсем тогда надо было не показываться в Н-ске? Никогда не показываться…
   – Чего ты хочешь от меня, Наташа? – выдохнул я. – Что ты хочешь от меня услышать? Что? Что мне стыдно? Мне не стыдно. Что я жалею? Я не жалею. Нечего мне объясняться. Перед тобой я не виноват ни в чём, с тобой я был честен. Перед Алёшей виноват, но ему и судить меня, никому больше. И если он прощает, никто из вас обвинять и казнить не вправе.
   Наташа вспыхнула, будто от пощёчины, задохнулась невысказанными словами и, развернувшись, хлопнула всеми встреченными на дороге к выходу дверьми.
   Через минуту заглянули родители, я посмотрел на них уже устало:
   – Пытки ещё будут или хватит на сегодня? Оставьте на следующий раз немножко вашей злости на меня, а то и поговорить будет не о чем…
 
    Я знал, что Лёля сегодня приедет в больницу на анализы снова, после переливания, которое ей всё же сделали во вторник, когда мы с ней виделись. А значит, я встречу её здесь. Может быть, она приедет на такси или на маршрутке, которые с советских времён курсировали из центра Н-ска сюда в Областную.
   Марья Николаевна с симпатией отнеслась и ко мне, и расспрашивать не стала, почему я охочусь за собственной женой, как контрразведчик за шпионкой. Холодноватая немного интеллигентка. В данном случае – спасибо за холодность.
   Отдельная палата для «дневных» пациентов, там Лёля будет ждать результатов, и тогда опять будут капать или только цитостатики, или кровь тоже. Я видел, как Лёля прошла туда из процедурного, где взяли кровь из вены, откатывая рукав свитера, сегодня белого, джинсы синие, волосы высоко завязаны в хвост, от этого она выглядит семиклассницей…
  Я вошёл в палату, застал её у окнва, она достала книжку, читать собиралась, «Проблемы репродуктологии», новое издание какое-то… я прочёл название, потому что она выронила её, обернувшись.
   – Я это, – сказал я, закрывая дверь за своей спиной, маленькая одноместная  палата…
   – Ты… – выдохнула  она.
    Глаза огромными посветлевшими озёрами растеклись по лицу, светя из глубины своей прозрачной воды непередаваемым невероятным теплом. Только её глаза так светят…
   – Ты… ты зачем… здесь? – почти задыхаясь, едва слышно проговорила она.
   – За всем.
   – Что… да ты…
   Никогда ещё Лёня не был таким, никогда не наступал, мы всегда сближались вместе, делая каждый шаг друг к другу. Сегодня я отступаю, сегодня я пытаюсь избежать, выскользнуть…
   Выскользнуть… Едва его горячая ладонь коснулась меня, вся моя стальная стена, которую я кую столько месяцев, обернулась восковой и потекла, оплывая…
   – Не надо, Лёля, не отталкивай, не пытайся, я знаю, что ты ждёшь меня, что ты любишь меня, видишь во сне, как и я, зову тебя всякую ночь… И всякий день ты перед глазами и в голове, бьёшься в сердце. Я умираю без тебя, ты без меня…
   – Нет…
   – Да… Да!
   – Отстань… я не люблю тебя!
   – Да конечно, – он улыбнулся, – ты ещё раз повтори, может, сама поверишь…
   Я не могу уже сопротивляться… нет никаких сил, ни физических, ни самое главное - душевных… губы горячие, сладкие, мягкие… у тебя жизнь на губах, Лёня… Лёня мой… Лёнечка…
   Да-да, у меня на губах жизнь, пей её, и наполнись ею, изгони тень смерти, что встала уже за левым плечом…
Глава 2. Плохая пирамидка…
   Джинория прислал мне сообщение с местом и временем завтрашней встречи. Надо выехать сегодня, чтобы в три ночи быть там, где меня будут ждать мои очередные заказчики, среди них мой старый знакомый Салтан, за прошедшее время получивший пару ранений, сильно обезобразивших его, и без этого противную, физиономию. Только бы Лёля не опоздала из своей больницы, не то придётся отвезти Митю Легостаевым без предупреждения, а это рискованно, что, если их нет дома? Но везти к её родным ещё хуже, Лёля до сих пор скрывает о них и своё пребывание в Н-ске и тем более  меня.
   Я решил позвонить ей, если не появится к шести – крайний срок, чтобы успеть всё. А сейчас мы пошли с Митюшкой гулять, ему нравится кататься с горки на площадке в парке, куда мы приезжаем на машине, если они одни с Лёлей, то гуляют недалеко от дома. Митя даже верещит от восторга, скатываясь в очередной раз с горки. Но время к полудню, пора домой, обедать и класть его спать. Лёля приучила его к режиму, и он спит и ест, как в детском саду. «Даже кошки любят режим», говорит она.
   Я удивился, откуда она знает про кошек, она ответила, что у них много лет жили две кошки, которые всё делали по часам, «хоть стрелки по ним выставляй». Вот только ты сама не образец точности, особенно с этой больницей…
   Почему у меня сегодня такое плохое настроение, будто дурное предчувствие…

   Насмотреться на тебя, насмотреться, мой любимый, мой любимый, Лёня мой, Лёнечка. Лёня… жар пробирает меня, разжигая, распаляя всю меня, всю мою душу. Жар, огонь жизни… только с тобой одним я чувствую себя живой… насмотреться на тебя…
   – Правда, зовёшь по ночам? – она посмотрела  в моё лицо, чуть отодвигая, коснулась лица пальцами… Широкие зрачки чёрными окнами, в самом центре я увидел себя… только себя, я в твоих глазах… я и только я… Я! Лёля, милая, только я там, в твоей душе был и есть… Лёля…
   – Пауки и те все от дивана разбежались от моих воплей! – засмеялся я, пригибаясь к ней, сжимая её плечи, держу, будто боюсь, что поднимется немедля и сбежит…
   Ещё! Ещё! Ещё глотнуть воздуха! Ещё жизни!
   – Придут, стыдно будет, одеться надо, Лень… – Лёля наклонила горячую волосами влажную голову мне на грудь, резинка съехала, и волны волос  заструились к моей груди. Лёля прижалась ко мне. Мне кажется, что не было всех этих месяцев. Что мы никогда не были отдельно.
   Я повернул её лицо к себе, взяв под волосами в ладони, где твои губы, Лёля… Но мы ещё ближе, чем, когда десять месяцев назад она с выдохом: «Нет!» сползла спиной по стене, а я вылетел с «Суши». Силантьево – это не «Суша» это понадёжнее место, никакие цунами не затопят его… Но мы не говорим ни о прошлом, ни о будущем. Я не хочу говорить о прошлом, а о будущем боюсь… не теперь же, чуть позже, позже… немного позже… Чуть-чуть… вот губы, вот шея, так тепло бьётся горячая жилка под тонкой кожей…
   Ты бежала и спасалась от меня… зачем, Лёля, Лёля…
 …Нельзя нам… нельзя быть вместе… что же я делаю?.. Нельзя же… нельзя! Но только мгновение ещё, ещё раз в губы, ещё одна капля жизни, Лёня… Соедини себя со мной, будто это можно, будто всё как раньше…
 …Лёля, наконец-то я дышу, дышу, Лёля, твоим ароматом, твоим дыханием, твоё сердце в моей груди… Я никогда не отпущу тебя больше, Лёля… Лёля… Лёля, моя жизнь… моя жизнь…
   - Ой!.. – кто-то охнул, и захлопнулась дверь. Мы и услышали, потому что в это мгновение оторвались друг от друга. Лёля уперлась руками мне в грудь:
   – Лёня… Ох, Лёнь... Господи, опозорились опять…
   Когда пришла Марья Николаевна, мы выглядели уже прилично, она посмотрела на нас, я встал со стула, приветствуя её, мы были уже знакомы, Лёля, едва успевшая кое-как причесать волосы, улыбалась надувшимися немного губами, смущённая, но не такая бледная как перед этим:
   – Как самочувствие, Елена Николаевна? Дела получше, – Марья Николаевна не стала садиться, – думаю, сегодня обойдёмся без переливания. Через месяц посмотрим как дела. Зайдите в процедурный на инъекцию, не забудьте.
   Марья Николаевна скользнула по мне взглядом, кивнула мне, выходя. Я понял, что надо зайти к ней, что ей есть, что сказать мне отдельно от Лёли. Это немного напугало меня, я посмотрел на Лёлю, она не заметила всех этих переглядываний и думала, кажется о чём-то своём…
   Ещё как о своём… Я думала, что теперь мне делать… бежать надо, бежать, пока мы не начали говорить о нас, о произошедшем, о происходящем. Бежать!.. Нельзя! Нельзя остаться, там Кирилл, там… там всё… невозможно снова видеть их. Быть рядом с ними…
   Лёня смотрит на меня, я встала:
   – Я пойду… пойду, укол сделаю, – я боюсь смотреть ему в лицо.
   – Сумку-то, зачем берёшь?
   – Ну да… – она оставила сумку, хмурясь, вышла.
   А я пока поговорю с Марьей Николаевной. Я заглянул в ординаторскую.
   – Не слишком хороши дела, Алексей Кириллыч, – говорит она, снимая очки в какой-то старомодной оправе как у Шурика, папы своего очки носит что ли?
   – Не слишком?
   – Из тяжёлой анемии после метроррагии мы её вывели, конечно, но лейкоцитоз будто прилип к одной цифре. Не поднимается, правда, но и не падает ниже двадцати пяти, правда времени ещё прошло немного, но обычно всё же через месяц мы эффект уже видим… Прошло почти два. И количество бластов пока не уменьшилось семь-восемь процентов – многовато. Всё как замерло. Как стрелки на сломанных часах.
   – Что же делать? В Москву надо? Как, по-вашему?
   – В Москву, конечно, можно, но мы по протоколу действуем общему для  всех. Дополнительные исследования… нужны ли? В диагнозе я не сомневаюсь, так что… если хотите, конечно, можно съездить… вопрос, для чего? Что это даст Елене Николаевне? Нужно ли её лишний раз таскать по московским специалистам? Подумайте, дома иногда…
   – Дома? – удивился я. – Она москвичка уже десять лет.
   – Москвичка? Я не знала, полис у неё здешний и адрес у тутошний, Н-ский, удивилась Марья Николаевна. – Но это не важно. Вы обсудите, конечно, с ней, но я думаю, посмотрим в течение полугода, куда двинется картина крови и какое будет самочувствие.
   Я вышел, не слишком понимая, что же мне, собственно говоря,  делать, то говорит всё плохо, то не суетитесь. Я за прошедшие дни прочёл всё, что нашёл о лейкозах у нас, в областной библиотеке, в интернете бы посмотреть, в Силантьево нет его, но в Новоспасском есть, надо ноутбук на работу  взять…
   Я вошёл в палату, Лёли нет… ясно, что не застал я её и в процедурном «минут пять, как ушла», смущаясь, сказала мне симпатичная круглолицая девушка. Она, наверное, и застала нас, поэтому смущается.
   Выбежал я на улицу, нет ни Лёли, ни машины Стерха нигде не видно. Ну, почему, Лёля? Что ты бежишь?! Куда?! Я всё равно найду тебя, сегодня же, сейчас же найду…   
   У меня было такое чувство, как бывает, когда во сне убегаешь от погони. Будто тот, кто гонится за мной, если нагонит – убьёт. Странное это чувство, тем более что за мной никогда никто не гнался, да и Лёня не гонится, конечно… Но сердце стучало и ноги подрагивали в коленках, когда я вышла из маршрутки, которая так удачно подошла, что мне не пришлось даже на такси ехать. Но каково же было моё удивление, когда на дорожке между подтаявших уже неопрятных сугробов, ведущих к нашему дому, я увидела высокую Лёнину фигуру. Я остановилась…

   Лёля вбежала домой, не позвонив от калитки, как всегда делала, влетела, словно за ней следом летит пуля, захлопнула дверь и остановилась, прижавшись к ней плечом, выравнивая дыхание.
   – Ты что? – мне всё это видно было через холл из гостиной, я сидел в кресле, а Митя на полу строил пирамидку, всё время пытаясь поставить её на самый маленький красный кружок, и роняя всю конструкцию уже в третий или четвёртый раз.
   – Митюша, бери большое кольцо вначале, синее, – сказал я.
   – Неть! Касий!
   – Снова упадёт.
   – Касий буди! – он упрямо поднял пальчик и опять уронил неустойчивую башню.
   Вот тут Лёля и появилась таким странным образом.
   – Мама пишой! – Митя показал мне и сам стал подниматься на ножки, чтобы побежать к ней. Но бегать толком он ещё не умеет, поэтому упал, запнувшись о ковёр не вполне твёрдыми ножками.
   – Что случилось? – спросил я, поднимая Митю на ноги, он продолжил свой путь. – Ты будто бежала от кого-то.
   Лёля посмотрела на меня, Митя уже возле неё, она опустилась на пуфик у стены, возле двери, и взяла Митю на колени со словами: «Здравствуй, мой хороший!»
   – Кто напугал тебя? – опять спросил я, не получив ответа.
   – Напугал? А… да… так, ерунда, – она попыталась улыбнуться. – Давно Митя проснулся?
   – Да, конечно, давно, пятый час, ты долго, опять капали? Я в следующий раз пойду с тобой, – сказал я, что-то странное с ней в последние дни, она сама не своя, в каком-то беспокойстве всё время, всё время думает о чём-то, спать не ложится, не знаю, сколько она спит вообще. Не будь Лёля Лёлей, я решил бы, что у неё другой, тем более что спать со мной она тоже перестала уже больше недели. Отказывается, мягко уклоняясь, или её просто нет в постели… Я настоял бы, не будь она нездорова, а так – не хочется представать перед ней похотливым монстром.
   – Лёля, мне надо уехать, – сказал я, мне вообще-то уже пора собираться.
   Она, наконец, подняла глаза на меня:
   – Игорь… – и думает она о чём-то, что к моей поездке не имеет отношения, но мой отъезд чем-то пугает её, это очевидно. Что происходит?! Чёрт побери, сейчас совсем нет времени выяснить это. А выяснить надо…
   – Я… дня два наверняка, но не больше, – сказал я, продолжая следить, как она бледнеет ещё больше, пряча лицо в тёмных волосиках Мити.
   – Мама, там пиями похой, – говорит Митя, забавно разводя ручками. – Не хоцет собия!
   – Пирамидка не хочет собираться, с ног на голову ставит её, – улыбнулся я, глядя на них.
   Митя кивнул и, вздохнув, озабоченно сложил ручки на животе:
   – Да, Игай, не хоцет собия мой пиями!

   Я еду в Силантьево и думаю, что с утра, когда я был ещё у бабушки с дедушкой, это было всё будто несколько лет назад…
…Увидев меня за поворотом к их чудному дому, Лёля остановилась, и тут же, поскользнувшись на ломком льду, покрывавшем дорожку, упала, всплеснув руками. Но быстро поднялась, потирая локоть, поспешила встать, чтобы не дать возможность мне помочь себе.
   – Что ж ты на лёд-то…
   – Ты… как?.. – прошелестела она, едва слышно.
   – Я на такси, обогнал тебя. Боялся не застать…
   – Лёня… – она попыталась отойти, но поскользнулась опять, и я поймал её, не давая упасть.
   – Не трогай меня… – она оттолкнула мои руки. Что же это такое?!
   – Да что с тобой?! Остановись, куда ты бежишь? Куда ты всё убегаешь? Я не уйду и не отпущу тебя…
   – Чего ты хочешь? – вдруг вскрикнула она. – Моим любовником быть? Трахаться тайком? Ну, трахнулись уже. Этого ты хочешь?
   – Конечно, нет…
   – Ничего другого у меня нет для тебя!
   – Что ты ерунду-то говоришь, Лёля! Что ты выдумала?
   – Отстань! Отстань от меня! – со слезами в осипшем голосе пропищала она, и неожиданно пустилась бегом, поминутно оскальзываясь на замёрзшем глыбами накате и льду. Я поспешил было за ней, крича:
   – Да стой же ты!.. Стой, Лёля!
   Но поздно, она забежала уже в дверь чуть ли не единственного обитаемого из этих странных домов в два этажа, каждый с крыльцом. Где такие, в Англии?.. Машина Стерха тут, да и свет горит в окнах, стучаться в дверь, чтобы затеять битву с ним? Это ничего не решит… я постоял немного, глядя в растерянности на эти окна, которые, в отличие от Силантьевских, не казались мне приветливыми, и ушёл, опоздаю на автобус ещё…
   Я не опоздал, и больше часа ехал на этом дурацком рейсовом автобусе, забрызганном «до глаз» серо-коричневой грязью, он останавливался возле каждого столба, садились и высаживались усталые мрачные люди с сумками, тележками, которыми отбивают ноги всем, кто оказывается рядом.
   В моей голове крутилось всё происходившее сегодня. Мои мысли разбегаются в разные стороны, такое впервые со мной происходит, я всегда, с самого детства, быстро собирался с мыслями, вырабатывал идеи, рассматривал всё, что происходит со мной сразу со всех сторон и быстро понимал, что это и что мне делать.
   Но сейчас я растерян, потому что я вижу и чувствую одно, а слышу совершенно другое. Я даже не помню её слов, потому что я не понял их, она убегала, спасаясь от меня… какая-то абсурдная глупость… Отец, как ни странно, был уже дома, встретил меня, спросив с кухни:
   – Ты на автобусе? Я звонил-звонил…
Я вошёл на кухню к нему:
   – Звонил? Разрядился, наверное, телефон, – я достал его из заднего кармана джинсов, помню, как поднимал с пола в палате, где мы были с Лёлей…
   – Есть будешь? Случилось чего? Ты что такой?
   Такой… такой… станешь, чёрт его знает, какой…
Глава 3. Портрет
   Алексей не говорил весь вечер, весь следующий день с утра, о чём-то напряжённо думая, на дежурство ушёл, так ничего и, не сказав. На следующий день после планёрки, я всё же спросил его, тем более что глаза у него уже лихорадочно блестели, очевидно, что он не спал, хотя доложил, что дежурство было спокойное, и имел возможность выспаться.
   – Ты долго молчать-то будешь? А, Алексей? – спросил я. – Зачем сбежал от бабушки? У тебя ведь дежурство только…
   – Пап, чего ты хочешь? – нетерпеливо ответил Алёша. – Я сам ничего не понял… Расскажу потом. Потом… когда разберусь.
   – Разберёшься? – у меня ёкнуло под сердцем. – С Лёлей встречался?! Изловил, стало быть?!
   – Да изловил, только… – он отвернулся, хмурясь, – вывернулась пичужка наша.
   Он сверкнул глазами, зубами в невесёлой усмешке.
   – Да ты толком-то объясни! – почти рассердился я.
   – Нечего объяснить, ничего я сам не понял. Ничего я не понял… Вы жили  вместе, ты всё понимал? Всё ты понимал, что она делает?! – у него горит взгляд злостью и вызовом. Злится на себя, похоже больше всего, и потому именно, что не может понять.
   Что я могу сказать ему? Я никогда не брался понимать её. Я её просто люблю. У него всё по-другому, он человек совсем другой. У него всё до дна, потому и горит, но и сверкает всё вокруг него. Но зато и замки его надёжны, на настоящем основании, не на песке. Это я, как человек легкомысленный и беспечный, могу жить на облаке, я удерживаюсь, падать тоже больно, но, тем не менее, я надеюсь подняться и поднимаюсь всегда, я лёгкий, мало что может сломаться во мне, а если падает со своего Эвереста Алёшка, переламывает все кости, потому что он-то не лёгкий, он настоящий. Вот сейчас, то ли катится вниз, то ли карабкается вверх всё же, цепляясь за выступы скалы. Он сам не понимает. Вот что с ним, вот почему сон потерял и покой.
   – Что со здоровьем у неё?
   – Представь, и со здоровьем у неё тоже всё неясно, – немного порозовел Алексей. – Там диагноз только врачу ясен. Я читал всю ночь тут всё, что нашёл в интернете об этом. Но мало там материала, мне в Москву надо, пап, в библиотеку, в магазин на Фрунзенской зайду книжный, в букинистический в Камергерском. Я всё узнать должен об этом лейкозе. Меня это «подождём» не устраивает.
   Я смотрю с восхищением в очередной раз на моего сына. Лёлю вытянуть может только он. Он всё может…

   Я тоже не сплю все ночи, я не нахожу себе места днём. Хорошо, что Игоря нет, он стал бы расспрашивать, что я сказала бы? «Я изменила тебе»? Что сказать? Вышвырни меня, потому что я не могу не думать о Лёне каждую минуту моего существования? Что Смерть выбрала ко мне длинный путь и намучает меня вдоволь, прежде чем заберёт…
   Все эти дни я выхожу из дома, озираясь, потому что боюсь, что Лёня окажется рядом. И надеюсь на это. Страстно хочу этого! Чтобы так же настойчиво и жадно он приступил ко мне, как в той малюсенькой палате, из которой мне было не убежать, и не надо выбирать, принимать решение, думать, как поступить, осталось только подчиниться с наслаждением…
   Но его нет, и счастье, что нет, счастье, что он не заставляет меня опять выбирать между тем, что правильно и тем, чего я хочу…
   Утром мы с Митей завтракаем на кухне, оборудованной до нас, весь этот кухонный гарнитур со сверкающими пластиковыми панелями я ненавижу, потому что он от каждого отпечатка пальцев теряет вид и его приходится тереть день и ночь, можете представить, сколько этих отпечатков оставляет малыш полутора лет!
   – Мама, каса похой! – говорит мой мальчик.
   – Плохая, а не плохой. Но… Чего это? – удивилась я.
   – Каса гайя! – он помахал ложкой, испачканной в манной каше.
   – Горячая, так ты не спеши, – остынет.
   – Не спесы? Как не спесы? – он смотрит на меня огромными глазами.
   – Это значит, надо подождать, мой милый, не сразу залезать ложкой. Давай покормлю, мой котёнок.
   Он засмеялся и махнул неловкой ручкой так, что испачкал в каше и меня. Новости по телевизору сообщают, что между Грузией и Россией теперь визовый режим, дожили…
   Митя хорошо ест, не капризничает, но услышав следующую новость… я вздрогнула, я не смотрела на экран, только слушала, ложка выпала из моих рук на пол с глухим стуком, размазывая кашу по полу…
   Ровный и бесстрастный голос: «Взрыв в жилом доме в центре Москвы. В доме на Садовом кольце этой ночью произошёл взрыв. Один человек погиб. Предположительно хозяин квартиры. Рассматриваются две версии: взрыв бытового газа и теракт…»
   – Игорь… – похолодела я, обернувшись к экрану.
  На мониторе на секунду появляется картинка с места происшествия, его дом… его, Игоря…  «Не призывай смерть… она любит шутить… и забирает не тогда и не тех…»

   В библиотеке в институте никогда и раньше-то не требовали студенческий, не спросили меня и теперь, тем более тётеньки все были там прежние, меня ещё помнили и даже не удивились. В читальном зале я просидел до закрытия, сделал тучу заметок, исписал целую тетрадку из тех, что продавались по три копейки в моём школьном детстве, потому что в ней восемнадцать листов, в тех, что за две, было по двенадцать…
   Голова моя гудела к ночи, но это было лучше, чем терзаться, как вчера я промучился всё спокойное дежурство. На «Сушу» я добрался уже в десятом часу. Холодильник, понятно, пустой и с пылью Зоя Васильевна филонит, слой на всех поверхностях… Надо было в магазин зайти, купить что-нибудь поесть, но теперь уже было неохота, да и сил снова выходить на мёрзлую улицу, переходить через большой двор, идти вдоль Сущевского вала, гудящего от машин, даже сейчас, в такое позднее время, в ближайший магазин… сил на это я уже не имел… Поэтому я только сварил себе макароны и съел их с сахаром и маслом – отвратительная еда из общежитского прошлого, показавшаяся мне сейчас вкусной, когда-то, на первом курсе мы нередко ели такое, только масло тогда было сливочное или ужасная «Rама»… нет, «Rама» появилась позже…
   МЫ ели. Как давно и как близко те времена… Мы…Мы, я и Лёля. Мы с Лёлей. Нам казалось, мы трудно живём, но что те трудности были в сравнении с теперешними… Тогда мы были вместе. И всё было чепухой и мелочами…
   Я вымылся, чувствуя, что засыпаю на ходу и отключился, едва лёг на кровать, как оказалось утром, поверх покрывала.
   Только утром, отрыв глаза и почувствовав себя в сотню раз сильнее и умнее, чем накануне вечером, я получил в моей прояснившейся после отдыха голове картину происходящего. И всё мне стало ясно, я удивился: почему я не понимал всего?! Ведь видел я всё отлично, и уже давно всё разгадал, что заплутал опять?.. Всё правильно, всё именно так, как я и думал: Лёля считает, что она для меня зло, вот и бежит. Хорошо, с этим ясно и как решать ясно.
   Хуже с её диагнозом и прогнозом. Такая нестойкость ремиссии, да и не достигнута, получается, ремиссия, в любой момент может в бластный криз соскочить…
   Надо ехать домой. Сегодня Стерх Митю привезёт, а значит, в это время Лёля останется дома одна! Она услышит меня, услышит! Поверит, и мы начнём новую главу. Или на этой закончится книга… моя точно…
   Нагрузившись добытыми книгами как дровами для печи моего сознания, я отправился в путь, для начала позавтракав в кафе на углу, тоже, кстати, гадость в кафе с утра: всё вчерашнее и кофе их я терпеть не могу. Но мой боевой настрой не мог испортить даже этот гадкий завтрак.

   Салтан всегда был деловым, и с ним, в общем, дело иметь было приятнее, чем со многими другими его сотоварищами. Все цены давно были оговорены, мне только странно было, что на этот раз он берёт только взрывчатку, но задавать вопросы неприлично в наших кругах, тем более что любое оружие придумано только для одной цели – убивать, хорошо бы только знать, кому приготовлена эта Смерть.
   Об этом я позаботился – мои маячки не засечет никто, кроме тех на кого они настроены, так что, куда поедет эта, мы будем точно знать.
   Я отправил Джинории подробный отчёт через сообщение в интернете, наши способы связи тоже сильно совершенствуются, как и способы слежения. Теперь, не выходя из дома в том самом Лёлином Н-ске, можно отлично оставаться в центе событий, главное, чтобы мои киберныши вовремя блокировали тех, кто станет пытаться отслеживать меня.
    Я проведал их, сообщил о прибавке, которую я намерен сделать. Ребята обрадовались, конечно, мы неплохо провели с ними время на базе, выпили немного, они болтали уже не о работе, рассказывали про свои семьи, обзавелись уже все, деликатно расспрашивали и меня.
   – Хотите сказать, вы чего-то обо мне не знаете? – засмеялся я, надеясь, всё же, что за мной они следят не так тщательно, как за нашими подопечными. Но, увы, по смущённым их рожам, я понял, что всё они обо мне знают.
   – Игорь, я тут информацию нарыл о клиниках по всему миру, может вам полезно будет, – сказал один из ребят, самый молодой и ещё не женатый.
   – Он влюбился в вашу Елену, её портрет даже на всех заставках у него! – засмеялись парни.
   – Да что на заставках! Картину с её портретом купил где-то!
   – На вернисаже, – ответил он, снисходительно поглядев на товарищей, – ничего вы не рубите в красоте русских женщин. Одни Наоми на уме!
   Все захохотали. Я же спросил его позже, что за картина.
   – Да… – смущаясь, проговорил он, – мазня довольно посредственная, но это Елена точно. Она не позировала никогда?
   Откуда же я знаю… сама Лёля не рассказывала, но, может быть, просто не  пришлось к разговору?
   – Может, покажешь? – заинтересовался я.
   – Сейчас? – удивился он.
   Ему не хотелось ехать, но мы поехали, из уважения ко мне он не отказал. Мы приехали  с ним в шестнадцатиэтажку на «Юго-Западной», где он жил на последнем этаже в однокомнатной довольно странной холостяцкой квартире, впрочем, для компьютерного гения, вполне обыкновенной: голые стены, несколько мониторов, кресла, и матрас, лежащий прямо на полу, это его ложе, очевидно. Тут, напротив этого спального места и висел портрет.
   Большая картина в самой простой раме, Лёля в чёрном сарафане. Плечики и трогательные ключицы, шея, поворот головы, эти глаза… конечно, это Лёля. Юная, такая, какой я увидел её впервые… Интересно, свет… она светится, потому что от окна падает свет на её лицо или этот свет излучает она?.. Что-то ещё на этом портрете есть, не пойму, что-то знакомое мне… что-то, что восхищало и вдохновляло меня, когда я видел это в ней… Господи, она беременная на этом потрете… я всегда замечал раньше всех…
   – Продай мне портрет? – сказал я, не отрываясь глядя на большой холст.
   – Слушай, Игорь, я и так бы отдал, но…
   – Но? – я удивлённо посмотрел на него. – Что она тебе?
   – Мне? Ну как что… Мечта… – и он с улыбкой уставился на полотно и лицо его просветлело.
   Да, картина может и не совершенство живописи, но она создаёт эффект Лёлиного  присутствия в этой комнате, пустой и с некрашеной кирпичной стеной по моде, будто Лёля здесь. Только вместо её сказочного аромата запах скипидара и масляных красок…
   – Подумай, я много дам, – сказал я ещё раз перед уходом.
   Ночевать я поехал домой, на Садовое кольцо…

   Когда я поняла, что взорвали именно дом Игоря, я поняла, что это никак не может быть случайность и никак не может быть целью кто-то другой, не Игорь…
   Смерть берёт не тех… Не тех… Игорь…невозможно… невозможно, слишком ужасно, непоправимо… Неужели я отдала тебя вместо себя теперь? Вместо себя?! Ты… как я виновата… я ничего не сделала правильно рядом с тобой. Игорь, как же я смогу жить, если ты погиб, как мне дотянуть теперь, я дышать не могу от удушающего меня сейчас стыда? Я так и не смогла стать тебе никем, кого достойно было бы любить, как ты меня любишь…
   – Игорь!.. – я зажала рот рукой, отворачиваясь, чтобы не пугать Митю…
   – Игай! Мама… Игай! Игай пишой! – кричит Митя радостным голосом, дрыгаясь ножками в кресле.
  Я обернулась, трясясь, Игорь обхватил мои плечи.
   – Да ты что… – он прижал меня к себе, абсолютно живой, большой тёплый человек. – Новости услышала? Да живой я… не был я там этой ночью, вернулся, понимаешь ли, картину выцыганить у одного приятеля… А потом утром тоже новости услыхал в машине уже… Я звонил, между прочим, отвечать надо.
   – Звонил… – проблеяла я. Телефон я отключила, в страхе, что позвонит Лёня… я заплакала.
   А Игорь понял эти слёзы по-своему:
   – Вот, плачешь, любишь, выходит… – засмеялся он, целуя меня.
   Я заплакала ещё горше… Любишь… ужас какой… я закрываю ладонями заплаканное лицо, закрываю его, его губы, Игорь… не целуй меня… не надо, Игорь…
   – Игай! Мы еи касу! – дрыгает ножками его сын в высоком стульчике, – ты хоцес касу?.. Игай! – он требует внимания, и Игорь повернулся к нему со своей чудесной улыбкой, пушащей его длинные ресницы…
Часть 23
Глава 1. Решения
   Пока я одевала Митю ехать в Силантьево, я была будто в каком-то забытьи, будто выпила или ещё как-то отравилась, и сознание моё туманится, мысли тормозят и цепляются друг за друга как заржавевшие детали в разрушающемся механизме.
     Несколько мгновений, пока я думала, что Игорь погиб, взорвали бомбу внутри меня. Я словно повзрослела на много лет в эти мгновения. Н-ск город моего детства наводит на меня этот инфантильный настрой, когда  хочется отдаться чужим решениям, не думать самой, ничего не решать, пусть решит тот, кто сильнее, кто умнее, а я последую за этим решением…
   Но Игорь вдруг «погиб» и я поняла, что я отвечаю за него. И за него… И почему он не опоздал в тот снежный день?! Успела бы я умереть, а Митя бы остался… почему случилось иначе?
     Если бы мы с Лёней не расстались на те несколько минут, что были нужны, чтобы сделать укол в процедурном, я не вернулась бы в этот дом, как ушла когда-то с Садового кольца в «гараж». И всё вновь покатилось бы по уже испробованным рельсам, испробованным не раз и не два. Рельсам, которые морочат Лёню столько лет. И Кирилла…
   О Кирилле думать было вообще невыносимо, что я сделала с ним. Что я не разрушила в нём? Лёня хотя бы работу не потерял. А Кирилл потерял всё, что имел до меня, что приобрёл в последние годы, ничего не осталось у него, даже дома… Чем я одарила его? Радостей секса у него хватало и без меня всегда, я не дала ему ничего, моя любовь была… чем? Чем? Похотью? Скорее той самой жаждой оставаться ребёнком: делай, что ты хочешь, всё, что ты хочешь, а я буду лишь плыть, держась за твое плечо.
   Что я для Игоря?  Любовь его жизни, вот в чём ужас… Этот мой портрет уже десятилетней давности, написанный как раз в те дни, когда я забеременела от Лёни… так ненадолго, так… призрачно, это было как обещание, и всё отобрали тут же… И Игорь на этом портрете смог увидеть то, чего я тогда  ещё не успела осознать в себе.
   Я обняла его, пряча отчаянные слёзы на его груди. Я в отчаянии. Я с Кириллом была в отчаянии, но Кирилл… Кирилл – другой человек, с ним и отчаяние легко пережить. С ним легко пережить всё. Думаю, с ним и в аду было бы легко и весело… Да почему «было бы», разве мы не всё время с ним были в аду… А от ответственности, что на меня ложится от Игоревой любви, я чувствую себя раздавленной, всегда виноватой, так было и будет, пока он не скажет мне, что больше не любит меня и не хочет видеть никогда. Какое это было бы облегчение! Я осталась бы жить на улице с сыном, только бы не чувствовать, что всё время, всё время, всегда не додаю Игорю то, чего он заслуживает…
   Тяжело, наверное, жить с тем, кто не любит тебя, но ещё тяжелее не любить самой. Знать, что должна любить, что обязана многим этому человеку, но то, что он дышит мной – это мучительным железным кольцом сдавливает мне горло. Даже не железным – золотым с бриллиантами…
   И дело не только в том, что существует Кирилл, тем более Лёня, хотя тогда я, наверное, жила бы спокойной жизнью, как тысячи женщин и Игорь был бы счастлив, но я… я не могу жить половинной жизнью. Даже не будь у меня в сердце того, что есть, я не смогла бы быть с Игорем и делать его счастливым человеком. Я не могу жить отчасти…
   Поэтому я так плачу, поэтому так страшно, что он мог умереть сегодня, а я ничего не дала ему… Я должна сказать ему всё. Нам надо поговорить. Мне надо быть одной. Я благодарна за всё, за квартиру для мамы, за спасение, за его ласку и страсть, но я не могу быть с ним дальше, пусть отпустит меня.
   Мне надо быть одной. Это честнее и правильнее, это то, что давно надо было сделать, надо было уйти от него ещё до того, как мы вошли в его квартиру тогда, четыре года назад. Сразу, как только я увидела, кого попросила Мила помочь мне. «Позволь мне любить тебя!» Нельзя было позволять… нельзя!
   Но разве в действительности он спрашивал позволения? Драться с ним в тот момент казалось так… неблагодарно и глупо… И я хотела любить его, но я не могу, ничего я не могу…
   Как мне развязаться с этим? Сегодня, сегодня я скажу всё, как только он приедет из Силантьева, я скажу и уйду. Лучше без Мити это сделать. Уеду к бабушке. Надо дяде Валере позвонить… Они ведь не знают до сих пор, что я в Н-ске, что я не с Кириллом больше…

   Верно, мы не знали. Но то, что они все уехали из Москвы из-за этой скандальной связи  Легостаевы рассказали на днях. Я сама собиралась позвонить Леночке, но, конечно, надо было бы поговорить не по телефону обо всём.
   Валерий знал больше нас всех, но не посвящал в эти тайны, ездил к Лене в Силантьево даже осенью, после того как свой дом в Григорьеве они закрыли на зиму, но сведения привозил скудные не слишком распространялся.
   И вдруг этот неожиданный подарок в виде квартиры им с Юлией, это большие деньги, даже для Кирилла. Валерий, я знаю, не мог не поговорить тогда об этом с Лёлей, но нам не рассказал ничего. Я говорю «нам», но Юлию эти все тонкости волновали мало, она была счастлива. Но и то только когда получила квартиру.
   Но оказалось, что её надо обставлять, это вызывало в Юлии раздражение, она, не стыдясь, высказывала его даже при Валере, а мне так постоянно говорила:
   – Кирилл мог бы и на евроремонт раскошелится и на мебель, всё же спит с молодой, неужели не стоит того, или она у нас не умеет ничего…
  – Юля, стыд имей! – останавливала я, делая страшные глаза и кивая на Валерия, но она только отмахивалась:
   – Валера у нас парень взрослый, мама, и…
   – Юля! – не выдерживала я, Валерий же только качает головой, сокрушённо и не глядя на меня, очевидно тоже стыдясь. Не перестаю удивляться я на их пару и радоваться, что Ромашка куда больше в отца пошёл, чем в мать…
   Но всё же они переехали в новую квартиру, и я опять осталась одна. Работа продолжала приносить мне не только радость, но доход, людей, желающих получить особенное внимание от врача, всегда было много, тем более от врача опытного и знающего. К счастью, здоровье не подводит меня, в мои семьдесят лет я готова работать ещё. Вот только на учёбу съездить надо на очередную, получить теперь сертификат и ещё пять лет жить спокойно.
   И всё же после переезда Юли с семьёй, главной моей главной болью снова стала Лена. Я обеспокоилась: почему, если все они переехали из Москвы, она не сказала ничего, почему не приезжает? Что вообще происходит в её жизни?! И Митюшку не привозит ко мне. После той своей обиды так и не простила? Не может этого быть, Лена никогда не была твёрдо-злопамятной, подружек подленьких и то прощала, мгновенно забывая их мелкие предательства.
   Значит, скрывает что-то. Так стыдится своего сожительства с Кириллом? Возможно. Это возможно, она всегда была строгой, целомудренной девочкой, всё это серьёзная ломка для такой как она, это не Юля с её беспринципной распущенностью. Нет, Лена не может не чувствовать стыда, даже если и, правда, безумного полюбила его. При очередной встрече с Валерием я попросила его всё же поговорить с ней и попросить её приезжать ко мне хотя бы иногда.
   – И Митю пусть привозит, – добавила я, внимательно глядя на Валерия.
   – Я думаю, Вера Георгиевна, что Лёлька жила в той квартире, что отдала нам с Юлей, – сказал он, посмотрев на меня потемневшим взглядом. Удивительно всё же, но он переживает за Лену куда больше, чем родная мать. – Ни в Москве, ни в Силантьеве она не живёт, что-то происходит с нового года, не могу разобраться…
   – А… А Лёня… – смущаясь, спросила я. – Что Лёня говорит? Они…
   – Не говорит Лёня. Он тоже в Новоспасском теперь, вместе с отцом, но это вы и без меня узнали… А про Лёлю… ничего не говорит. Ничего. Там не то что-то… опять…
   – Опять?
   – Лена… – Валерий посмотрел на меня, но, кажется, передумал говорить.
   – Что такое ты знаешь, Валер? Ты давно стал ей ближе меня, что там у неё?
   – Она болела в январе, на звонки не отвечала даже, потом сказала, что выкидыш был, – сказал Валерий, отведя взгляд. – Но, по-моему, это ещё не всё. Что-то ещё там нехорошее. Я чувствую, но она отрицает, ничего не говорит. И Лёня не говорит больше, что она живёт с Кириллом.
   Я оторопела:
   – Тогда, где же она?..
   Он пожал плечами, но добавил:
   – Я позвоню на днях, расскажу вам.
   Но Лена позвонила сама, спросила, может ли она переехать жить ко мне с Митей. Нерешительным голосом спрашивала, просила даже скорее. Я так обрадовалась: ведь если просит об этом, выходит, что простила меня, хочет жить вместе, значит простила! Я даже не подумала, что с другой стороны это значит, что она одна теперь. Только попрощавшись, я подумала об этом.
   Выходит в этом тайна и была, которую чувствовал Валерий, Кирилл бросил её всё же… Что ж… ребёнок и тот не удержал их вместе?.. Лёня в Новоспасское приехал, может в этом дело, бегать к нему стала, надо думать, вот академик наш беглый и… Ох, ох, Леночка…держаться надо было за него. Ничего, я попробую поговорить с ней, может и с Кириллом, всё оставил из-за неё, или всё потерял, любил, выходит, что ж, позабыл?.. И Лёнька-безобразник, столько лет всё воду мутит, дал бы жить уже, сидел бы в своей Москве…
   
   Я смотрела из окна, как уехали машина Игорь с Митей. Как только Игорь вернётся, я поговорю с ним, надо всё закончить, наконец. А пока я позвонила бабушке, она обрадовалась, похоже, что я хочу переехать к ней снова, думает, видимо, что я обижена до сих пор за тот разговор, когда они настаивали на аборте. Господи, бабуля, я давно перестала думать об этом и тогда-то не сердилась на вас с мамой всё то – моя была вина, не ваша, вы обе рассуждали с позиций житейской целесообразности, поступи я как положено нормальной женщине, не имела бы проблем с этим тройным отцовством… Но есть поступки, на которые я не способна. Особенно теперь, когда я потеряла уже трёх нерожденных детей, даже подумать о том, что могло не быть Мити… мне стало холодно в животе…
   Да, нелегко мне придётся – жить с бабушкой снова… Но нельзя дольше оставаться в том положении, что теперь, надо принимать решения. Позвоню теперь дяде Валере, чтобы отвёз меня с сумкой к бабушке.

   Я подъехал к больнице в Новоспасском, Митя задремал в креслице по дороге, даже жалко будить. Я привозил его уже вот так в эту районную больницу. Вообще это Новоспасское, как и Силантьево – это рай на земле. Я и не знал, что в действительности остались ещё такие места, да ещё так близко от Москвы. Эта больничка, расположенная, как и всё Новоспасское, посреди леса, построенная в середине прошлого века, с обильным диким парком, вдохновляет меня на новый роман. Вот так и рисуется повествование в таком вот уютном уголке глубокой провинции тихой на первый взгляд, но кишащей тайнами, пороками, страстями… Не существуй на свете Москвы, которую я обожаю, я хотел бы всю жизнь прожить здесь. Вот только без средств и здесь, в этом восхитительном месте, жизнь станет адским испытанием. Как, наверное, для многих здешних обитателей.
   Я вошёл с Митей, ещё не проснувшемся, размякшим у меня на руках, в административный корпус, как договорились с Легостаевым-старшим. Я не впервые уже привозил малыша сюда, оставлял в физиотерапевтическом кабинете, где меня встречали две чудесные дамы, утончённые и даже красивые благородной и холодноватой  среднерусской красотой, они  позволяли малышу дожидаться главного здесь и приглядывали за ним. Меня встречали радушно, Митя им, очевидно, нравился, но кому мог не понравиться Митя?
   – Чаем угостим вас, Игорь Дмитрич? – сказала улыбчивая Любовь Анатольевна, прикрывая взгляд своих прекрасных тёмно-серых глаз очками хамелеонами, за которыми не было видно половины её правильного лица.
   Ирина Александровна с профилем средневековой аристократки открыла кран, наливая воду в электрический чайник, держа его за ручку узкими долгопалыми руками, призванными держать какое-нибудь очинённое гусиное перо, посверкивать самоцветами перстней. Интересно, кто были предки этих женщин, незаконные связи существовали во все времена… Привезу им в следующий раз зефир, конфеты от прошлого раза уже закончились, полагаю…
   Главный появился как раз, когда душистый тёмный чай заполнил разнокалиберные чашки, конфеты, блестящие разноцветными фантиками улеглись горочкой в маленькой конфетнице. Любовь Анатольевна как раз достала сушки «тульский челночок».
   – Добрый день, Игорь Дмитрич, – сказал Легостаев, улыбаясь. Обаяха, ты подумай… – Здравствуйте, красавицы Любовь Анатольна и Ирина Санна, не помешал слишком? Митюшка спит, надо думать?
   Любовь Анатольевна кивнула:
   – Вон он, Кирилл Иваныч, – она, улыбаясь и играя немного, повела главного в соседнюю комнату, показать за занавесом спящего Митю.
    Он нравится им, Ирина Александровна тоже немного смутилась. Я усмехнулся, он нравится им, удивительно всё же, его обаяние, похоже, вообще непобедимо. Все дамочки – его. Вот со мной они просто вежливы, а вокруг него так и танцуют, даже не замечая, как кокетничают. Удивительно, что они такого особенного находят в нём?..
   – Как дела у Лёли? – спросил профессор, когда мы вышли с ним из кабинета.
   И глаза потемнели, лицо напряглось и стало видно, что ты сильно взрослый  уже. Дорого тебе стоило задать мне этот вопрос, злорадно подумал я. Должно быть, сильно и тяжко допекло неюное сердце.
   У Лёли… да, зацепила тебя Лёля. Крепко. Так и бывает. Казанова тоже в свое время на одной споткнулся. Вот и этот… только не видать тебе Лёли, чёртов ловелас.
   – Дела-то «отлично, как обычно», – усмехнулся я. – Приветов не передавала.
   – Отлично? Что ж ты не говорил, что она так больна? Что ты врал…
   – Лёля врать просила, – отрезал я, чувствуя, что хочу прожечь его взглядом насквозь. – Отделалась от тебя, наконец. От всей вашей семейки придурошной.
   Он ничего не сказал на этот счёт, да и что он должен был сказать? Я не знаю, что примирит нас с ним когда-нибудь, что вообще может нас примирить? Как жаль, что Лёля не хочет прекратить это общение и навсегда оставить этих Легостаевых. Что за бред происходит с нами, и почему я позволяю ему происходить? Надо поговорить с ней надо закончить это. Поехать лечиться за границу, я почитал про эту болезнь, пересадка костного мозга – и она будет здорова.
   Теперь, после этого взрыва в моей квартире, в котором погиб, очевидно, сам бомбист-неумёха, меня считали погибшим, и никаких доказательств обратного нет ни у кого. Только мои киберныши знают, что я жив. Они, кстати, и сообщили, когда я поехал уже на Садовое, что там проникновение в мою квартиру. Всё же смогли выследить. Ну, что же, это было дело времени, отслеживать сотовые, даже, если ты меняешь их раз в неделю-две, дело несложное, если у тебя есть люди, с которыми ты связан.
   Но долго ли продлится заблуждение насчёт моей гибели? Кто подорвался там? Есть ли люди, кто знает, что меня там не было в эту ночь? Справить новые документы – плёвое дело, деньги на электронных счетах в разных банках по всему миру под самыми разными именами, отследить их могу только я.
   Так что я исчез, вот-вот меня похоронят на каком-нибудь подмосковном кладбище, и никто на ту могилу ходить не будет, потому что мои родственники, семья Милы, всё дальше и дальше отдалялись от меня все годы, что прошли со смерти моих родителей. И если раньше я всё же тянулся к ним, чувствуя своё одиночество, то с появлением Лёли я перестал быть одиноким. Так что теперь у меня есть о чём подумать, как распланировать мою новую жизнь. Нашу жизнь с Лёлей. Кто может спасти её, если не я? Что, у бывшего профессора хватит средств на это? Если только квартиру свою, эту «Сушу» их продаст…

   
   Как раз об этом я думал последние дни, с того самого дня как узнал о том, что все худшие мысли и подозрения о Лёлиной болезни  подтвердилось. Денег от продажи «Суши» должно хватить, к тому же у меня на счету немало: публикации, академическая зарплата, я не бедный человек был и остаюсь. И думал о том, что деньги на лечение понадобятся ещё тогда, в начале лета.
   Владимир Фёдорович, что лечил Лёлю ещё весной, деликатно не расспрашивал о ней, Герасина ничего не знала о том, что та её пациентка, что она перевела с лейкозом в область, имеет отношение ко мне, и, очевидно, что она не обсуждала это с коллегами, иначе, думаю, он поинтересовался бы.
   Но однажды он всё же спросил, как супруга, получив мой суховатый ответ «нормально», отступил на расстояние, предусмотренное теперешней субординацией. Мне даже стало жаль симпатичного терапевта, я поговорю с ним позднее, когда Лёле станет лучше, но не теперь, когда она ушла от меня.
   И не без моей вины. Будь я рядом в ту ночь… а я ублажался с Мымроновной… Бог и провидение наказывает и награждает всегда по заслугам, разве я плачу не по своим счетам?..
   Но поговорить с Лёлей надо. Лицом к лицу. Она не хотела меня видеть, потому что потеряла моего ребёнка, обижалась, возможно, что я задержался тогда в Москве, но может быть теперь обида прошла? Что ей этот Стерх? Она любит меня, никогда не отрицала этого, да и не обманешь меня.
   Алёша между нами был и будет. Ему, если только она решит так, я уступлю и не стану чинить никаких препятствий. Но, судя по нему, из их встречи ничего толкового не вышло, и хотя он упорный малый, может быть, нет ему смысла так упираться? Может быть, она не спешит вернуться ко мне из-за него, из-за Алёшки? Надо поговорить с ним, поговорить с ней. У него есть служебная квартира, он может отлично жить там, если Лёля…
   Господи, о чём я думаю?!.. Прежде её надо заставить лечиться! А потом уж делить… думаю, надо Митю будет самому отвезти к ней и воспользоваться этим предлогом, чтобы поговорить. Хватит, в самом деле. Почти два месяца прошло, обиды улеглись, надо полагать, она…Я много и с удовольствием сегодня думал о том, что должен и смогу вернуть Лёлю…
Глава 2. Заговор
   …жаркими жадными губами шепчет: «Правда, зовёшь каждую ночь?»… Зову! Господи, Лёля и сейчас зову! Услышь! Откликнись! Ну, откликнись же! Я подошёл к этому их дому, за эти дни ещё осел снег. Вот весна: вроде  холодно, пасмурно и мрачно, ни тебе ручьёв и капелей, а снег всё же тает, на дорожке, где она упала, уже проступает асфальт черными островками. Машин ещё мало, только какая-то чумазая вишнёвая «семёрка» торчит у противоположной стороны дороги, ждут кого-то что ли? А так, зимой почти до сих пор не ездит никто, берегут машины зимой, не Москва, где уже перестали сдувать пылинки со стальных коней.
   Деревьев много здесь и вообще красиво. Когда мы жили в Н-ске, здесь был лес, пониже – гаражи, а теперь респектабельный такой райончик, вроде и от центра недалеко и тихо как за городом. За время, что ждал, я тут всё хорошо оглядел.
   Но неожиданно я увидел машину дяди Валеры и его самого, идущего от её дома с какой-то большой сумкой. Вот как, а мне и не говорил, что знает, что Лёля в Н-ске… Что ж такое, все умалчивают, привирают, в результате жизнь рушится от этого навороченного друг на друга вранья…
   – Дядь Валер! – окликнул я.
   Он обернулся и улыбнулся, увидев меня:
   – Дядь Валер, ты… так ты знал, что Лёлька… – я нагнал его.
   – Вот сейчас узнал, час назад. Ты… ты сам-то, почему не сказал ни разу? – он удивляется вполне искренне.
   – Я? – я удивился, ведь я сам узнал всего каких-нибудь десять дней назад, и все эти дни мечусь как в лихорадке…
   – Я приехал отвезти её вещи к Вере Георгиевне, а ты? За Митей?
   – Я не за Митей, Митя уже в Силантьеве, – проговорил я. – Подожди, я не понял, вещи Лёли…
   – Да я сам пока не понял, – ответил дядя Валера, поглядев на сумку почему-то. – Давно Лёля живёт здесь, в Н-ске? Чья это квартира? Отца?
   – Ох, дядь Валер… – я понял, что он вообще ничего не знает, даже, похоже о том, что Лёля живёт здесь со Стерхом.
   – Что вы-то с ней? Всё? – он смотрит на меня с видимым сожалением.
   – Всё? – я не понимаю. Что значит «всё»?
   Дядя Валера посмотрел на меня уже как на помешанного, со смесью жалости и страха.
   – Ты что здесь делаешь? – спросил он.
   Но тут сама Лёля появилась на дорожке с ещё одной сумкой. Она не смотрела на нас, как ни странно, шла нахмуренная и мрачная, будто в тюрьму. А может из тюрьмы?..

   Дядя Валера приехал быстро, с работы как-то мгновенно смог уехать, на мой удивлённый вопрос ответил:
   – Дык я начальник, могу нагличать, – дурачась, он усмехнулся, но мне показалось – невесело.
   – Что-то не так? На работе, на вашей «Электронике»? – спросила я.
   – Продают, – мрачно ответил дядя Валера, – скоро опять новое место искать придётся, – мрачно проговорил он, не глядя на меня.
   Действительно всерьёз расстроен, опять маячит работа в такси или ещё какие-то случайные заработки, нестабильность и туманная перспектива, а значит ссоры с женой, то есть с моей мамой…
   – Почему обязательно… новым хозяевам разве не нужны специалисты? – спросила я, надеясь, что он ответит: возможно…
   Но он только улыбнулся:
   – Ох, Лёлька, чистая душа, наивная советская девочка. Ты по нормальной логике пытаешься оценить события, происходящие вне логики и нормальности. Они покупают не для того, чтобы предприятие продолжало существовать, закроют и всё.
   – Зачем, не понимаю, закрывать работающее предприятие? Потратить деньги… – удивилась я.
   – Устраняют конкурентов. Так по всей стране знаешь, сколько позакрывали всевозможных предприятий? Уйму чёртову. А насчёт денег… – он посмотрел мне в глаза: – Они же не за реальную цену покупают. Сунут директору сейчас что-то вроде отступного да припугнут ещё, вот и все их траты.
   – И что, так можно? – изумилась я, я так далека от всего этого бизнеса…
   – Нет закона, который сказал бы, что нельзя за три копейки завод продавать. Значит можно.
   – Можно… вот это да. Всё стало можно, – меня тошнит даже от этой мысли.
   Я, погруженная в свои многочисленные проблемы и противоречащие друг с другом мысли и чувства, удивилась, что так много всего, оказывается, происходит помимо моей внутренней жизни и жизни четверых самых близких мне людей. А как живут мама, Ромашка, дядя Валера, бабушка я не очень-то ведь и думаю… Ничего, теперь будем ближе, я возвращаюсь…
   Возвращаюсь… мои декретные уже не будут платить, Мите исполнилось полтора года, детские – это какие-то вообще какая-то неправдоподобно смешная сумма, пятьдесят шесть рублей, а на что мы станем с Митей жить… мои лекарства и прочее… Я пойду работать, иного выхода нет, бабушка нас одна не вытянет, только надо, чтобы она не узнала, что я больна, не то станет настаивать, чтобы я была дома, дядя Валера помогать возьмётся из доброты, стану обузой им всем… Ах, ты… н-да…
   Легко было с мужчинами – я не думала о деньгах, вообще забыла, что они существуют на свете… придётся вспомнить. Да-с, Елена Николаевна, надеюсь, в областной роддом возьмут вас, хорошо, если возьмут, место завидное, но бабушка Вера поможет. Хотя, чёрт меня подери, забыла всё за время декрета моего, но ничего, вспомнится. Так что, с голоду не умрём.
   Раньше надо было это сделать. И не тогда даже, когда Лёня выпихнул меня, раньше, как только забеременела Митей. Надо было сказать Игорю сразу правду, что я не уверена в его отцовстве. Я так и хотела, я думала тогда, но бабушка и мама… да нечего их винить, не я ли виновата во всём?! С самого начала? Что винить обстоятельства и других людей?.. Не решалась, по душевной слабости, по лености, бабьей приспособленности, зависимости моей от Лёни вечной и непреодолимой, никогда не могла без него… и не смогу… Но это как раз то, о чём говорил мне уже дядя Валера, надо строить свою жизнь… Пора.
   – Так что за бегство, Лёль? – спросил дядя Валера, взяв сумки из моих рук, в основном там Митины вещи, мои, дорогое бельё, шубки, кашемир по случаю зимы, всё, чем, явно развлекаясь процессом, заваливал меня Игорь в последнее время останется здесь, мне хватит двух пар джинсов, свитера и рубашки… да платье, что на мне – тёмно-серая мягкая шерсть, мягкое, тонкое и тёплое, с ним расстаться я не хочу…
   – Я расскажу потом, – сказала я дяде Валере. – Всё расскажу. Обязательно. Теперь поближе  будем жить.
   – Что ж ты всё темнишь-то, Лула-Мей, – вздохнул он, качая головой. – Уже мне-то могла бы, кажется, рассказать. Мне-то, а, Ленка?
   – От стыда, должно быть, и темню.
   Он посмотрел на меня, хотел сказать что-то, но тоже, видимо, решил приберечь, чтобы сказать потом, а не на ходу… Он вышел, я тоже оделась и вышла вслед, чтобы отнести и вторую сумку ему в машину, он отвезёт всё это к бабушке, а я собиралась на молочную кухню, по Новоспасским рецептам нам выдавали творожки и здесь, в Н-ске.
   И что я увидела, уже почти столкнувшись, нос к носу? Дядя Валера и… опять задрожали коленки, опять ухнул в ноги весь мой вес, приращивая их к земле… сердце сразу сбилось, споткнулось, я остановилась, потому что ещё немного и упала бы на ватно-чугунных ногах…
  Дядя Валера направился ко мне и Лёня, я, жаждавшая увидеть его все эти дни до сегодняшнего утра, теперь решилась на то, чтобы покончить своё ложное существование между трёх мужчин, и он явился. Теперь… Именно теперь…
   – Это что такое?.. Дядь Валер? Заговор? – меня даже затрясло, что вы делаете со мной…
   – Заговор? – удивился мой прекрасный отчим, обернулся на бледного Лёню, понял, что я имею в виду, – ну, знаешь, если б я заговаривался бы с кем, похитрее бы придумал ловушку. А тут: выйдешь-не выйдешь – на удачу. Так что… Сами разбирайтесь с любовью вашей, надоели. Сумку давай или что? – он взял у меня сумку, крепкими пальцами коснувшись моей руки. – Поехал я?
   – Да! – воскликнул Лёня.
    У него глаза горят, когда он приближается ко мне. Так горят, что я, попадая в их излучение, сейчас потеряю опять всю мою волю и пойду, куда бы он ни повёл меня…
   Придётся мне в другой раз за творожками идти… я повернула было к дому, но Лёня преградил мне путь на узкой дорожке между ещё высоких, но уже серых льдистых сугробов, ещё и закиданных сверху сколотыми кусками льда с асфальта, в детстве во дворе мы играли в такие куски, называя их рыбой, они правда были похожи на мороженный минтай, что мы все видели в магазинах… вот глупость-то вспоминается в такой момент…
   – Ты что? Чего ты хочешь, Лёня? Я всё сказала в прошлый раз! – сказала я, отступая и, главное, отворачиваясь, пытаясь преодолеть его непобедимый магнетизм.
Он сделал ко мне один большой шаг, но я ещё отступила, ещё один…
   – Ну, перестань, Лёля! Это какой-то бред, что ты выдумала! Хватит изводить себя и меня! – он протянул руку, но я отскочила почти, только не позволить ему коснуться себя, иначе я не выдержу…
  – Выдумала?.. Мы не должны больше вместе жить, я…
   – Ты Стерха бросаешь…
   – Но не для того, чтобы быть с тобой! – я почти выкрикнула. Будто самой себе кричу. Будто себя убеждаю.
   – Ну, что ты мелешь? – продолжает мягко наступать Лёня. – Зачем это всё? Из-за того, что я обозвал тебя… Но что, я не имел права разозлиться тогда?
   – Да имел, Господи… никто ваших прав злиться не отнимает!
   Я поморщилась, я не хочу выяснять отношений, я просто хочу сбежать. Я так напутала, что распутать не может никто и я сама меньше всех, только запутываюсь ещё больше и скоро удушу всех в этой моей путанице… поэтому пора просто разорвать проклятую паутину, этот гордиев узел разрубить, и тебя выпустить первым, тебя, мой Лёня, Лёнечка мой…
   – Злитесь вы все, сколько влезет! Вы все имеете право… – добавила я.
   – Лёля…
   – Отстань ты от меня! – почти в отчаянии вскричала я.
   Если он, правда, отстанет, я умру…
    – Отстань! Я тебя не люблю! Не хочу тебя видеть никогда!
   – Что ты врёшь-то? – он даже улыбнулся, представьте! Так улыбнулся, умереть за его улыбку… – Целый год почти ты мне пытаешься это доказать! Но даже не подумала развестись до сих пор!
   – Тебе доказательств мало?! – вспыхнула я, ведь он прав, я не в силах развестись… – Так сейчас же и разведусь!
   –Ну-ну, очень интересно, – засмеялся он. – Лёля! – он протянул ко мне руку. Господи…
   Я рванулась от этой руки, потому что он коснётся и всё – прахом вся моя решимость… Что я делаю? На что я решилась? Как я смогу жить без тебя? Мы не живём вместе год? Но разве я живу этот год? Лёня… я не живу, я умираю… умираю…
   О, Господи, Лёля, куда же ты бежишь?! Она вдруг сорвалась с места и бросилась бежать от дома, от меня, туда, откуда уже уехал дядя Валера, всё так же стояла эта тёмно-красная «семёрка» «жигулей». Я не сразу бросился следом, настолько не ожидал, что она побежит от дома, догнать её для меня это делом нескольких мгновений, но бросившись за ней, я наступил на чёртов проклятый лёд и, поскользнувшись, упал… я поднялся очень быстро, хотя пребольно расшибся о лёд и уже обнажившийся асфальт, я увидел, что Лёля… Господи Боже, что это?!.. Это сон какой-то?!.. Это сон!
Глава 3. Игры Смерти
   Я увидел Митю, с серьёзным видом восседающего на руках Любови Анатольевны, которая принесла его ко мне в кабинет, пока я спорил с завхозом о том, сколько шифера надо закупить на ремонт крыши в Инфекции.
   – Всё, ладно, иди, Виктор Викторович, – ужас, его зовут Викторов Виктор Викторович, что за больные люди так назвали своего сына, трудно понять… ИВЛ наладили в реанимации? – спросил я в вдогонку.
   – Мастер там, пришёл только в два, – ответил тощий наш завхоз.
   – В два… – недовольно хмурюсь я, – конец рабочего дня, он только пришёл. Всё, я зайду ещё туда… – я спешил отправить этого «Витю в кубе» поскорее.
   – Киюска! – радостно возвестил Митя, подпрыгивая на руках доброй женщины, не в первый раз помогающей мне приглядывать за ним. – Пивет! Я пиехай! Я пиехай! А Игай уехай!
   Любовь Анатольевна опустила его на пол, улыбаясь его забавным речам.
   – Что же вы утруждались, Любовь Анатольевна? – сокрушаюсь я, что этой хрупкой женщине пришлось нести тяжёленького уже Митю. – Я бы зашёл сам. Или надоел он вам там?
   – Чепуха, Кирилл Иваныч, сумку Ирина Санна несёт, – в подтверждение её слов вошла Ирина Санна с небольшой сумкой, с которой путешествовал из дома в дом наш Митя. Вот тоже глупость – эти перемещения, ребёнок должен жить в одном доме, а не шататься по разным домам и папашам.
   – Киюска, а де папа? Он пъидёт? – спросил мой мальчик, заставляя нас снова улыбаться. – Иъи папа дома?.. – он заглядывает мне в лицо. – Со моцис? Де папа?
   Хороший вопрос, Алексей попросил сегодня Николая Николаевича выйти за себя и сбежал куда-то. Куда? В Москву опять? Сказал бы, я думаю. Неужели в Н-ск поехал? Ясно, достал Лёлю, может, вернёт… Господи, помоги ему!
   Дома я услышал в новостях о взрыве на Садовой, и когда сказали, что по предварительным данным погибший – это известный писатель Игорь Стерх, я на мгновение замер в замешательстве, обернувшись к телевизору, но там уже сменился сюжет. Я не мог не позвонить Стерху. Он, живой и здоровый, как и час назад, когда я видел его, засмеялся:
    Что, про «известного писателя» услышал? Даже лестно.
   – Твои штучки, что ли? – я разозлился на то, что взволновался этой новостью, вот уж не подумал бы. Чёрт, Стерх стал близок нам всем за этот год. – Новую жизнь решил начать? Кого убили?
   – Да не держите меня за монстра, при чём тут я! Даже минировать толком не умеют, придурки… – он усмехнулся снова, – приятно, чёрт подери, вы прямо как моя семья, волнуетесь.
   – «Семья», пошёл бы ты… ладно, жив и хорошо, – сказал я, начиная и впрямь чувствовать себя каким-нибудь его дядюшкой или братом. Интересно, есть у него эти самые братья, Лёля говорила, он одинокий… Но двоюродная сестра-то есть.
   – Мама дая касу, каса был похой, потом стай хоё! – рассказывал между тем  Митя, которого я кормлю супом, поздновато, правда, уже пятый час, но обед он проспал. Вот и ещё аргумент за то, чтобы Мите жить в одном доме, туда-сюда ребёнок гастролирует, сбивается с режима.
  – Скажи: «хорошая», – усиленно артикулируя, сказал я моему мальчику, он внимательно смотрит на мои губы, пытаясь понять, как это я делаю, – «каша хорошая», – продолжил артикулировать я.
   – Хаосая, – повторяет Митя, глядя на меня.
   – Умница! – улыбнулся я, а он засмеялся, обрадованный моей похвалой. Я не могу не спросить, я всегда спрашиваю его: – Митюша, а что мама делает? Мама дома? – я внимательно смотрю на него. Он – мой мостик к Лёле, настоящая её часть. Он сегодня видел её, она касалась его, он касался её, её, Лёли… Тоска, которую я не подпускаю к себе, стараясь держать в руках, свинцовая, смертельная тоска сжала моё сердце, свела душу, почему сегодня так сильно, сильнее, чем когда бы то ни было?..  Почему я не заставил Алексея сказать, где она, почему сам не нашёл её? Почему я столько времени не вижу её… разве я верил всерьёз, хотя бы на мгновение, что она, действительно, сделала аборт, что ушла к Стерху, вдруг разочаровавшись во мне…
   – Мама дома, – вздыхая, ответил Митя, уже не улыбаясь, и проглатывая очередную ложку супа.
   – Ты грустишь без мамы? – спросил я, глядя на него так похожего на неё, на мою Лёлю. Маленький ты мой комочек, маленькая часть своей матери…
   – Гдусю, – он понурил головку, потом посмотрел на меня: – а ты? Густис?
   – Очень. Очень грущу, Митюша, – сказал я. – А что мама делала утром?
   – Мама пакай, – со вздохом говорит он. – Игай пиехай, мама пакай. Потом не пакай.
   Наверное, из-за новостей… Да, взрыв этот… Эффектно, не скажешь ничего… Но почему сердце прямо стонет, рвётся, будто мне надо идти, спешить, найти и спасти Лёлю? Что это? Что за ерундовина? Это от того, что Алёшка, похоже, приблизился всё же  к тому, чтобы вернуть её к нам… От обострившегося ожидания?
   Я вытащил Митю из стульчика, он лопочет что-то мне, но я почему-то именно в это мгновение утратил способность даже думать складно, я объят тревогой… Похожие чувства я испытывал в день, когда родился Митя. Но что теперь?
   Митя, лопоча что-то об игрушках, забрался, разбирать свой ящик, достаёт их, разговаривает то ли с ними, то ли со мной… А я чувствую непреодолимое желание сорваться и бежать сейчас, скорее!
   Но куда? Я даже не знаю, где она? Может быть там, где Алексей? Я набрал его номер, но мне ответили: «Телефон абонента…»

   Конечно, ведь, падая на этой дорожке, я приземлился прямо на телефон в моём заднем кармане. Я понял, что он разбит вдребезги, потому что полез достать его, достать, чтобы позвонить, а он рассыпался на кусочки в моих пальцах…
   Когда я поднял голову после падения, чтобы увидеть, куда бежит Лёля, сколько мне до неё бежать, я увидел то, что показалось кошмарным сном. Бегущую Лёлю на её высоких ножках, вдруг подхватил выскочивший из той самой замызганной «семёрки» невысокий кряжистый парень и, подняв её от земли, брыкающуюся и размахивающую руками, потащил к дверце машины, но она сопротивлялась так отчаянно, что почти вырвалась, взвизгнула: «Пустите! Пустите! Помогите-е!», вскрик этот тут же погасили, ударив её в живот коротким быстрым ударом… Лёлина фигурка сложилась пополам, и её затолкали в машину, не обращая внимания на мои крики и то, что я уже бежал, бежал, чтобы помешать им увезти её, но машина, неожиданно ловко развернулась, и за мгновение до того, как я оказался возле, уже уехала…
   Я некоторое время бежал за ними, но они быстро набрали скорость и исчезли за поворотом между домов и дворов.
   Позвонить отцу! Первое, что пришло мне в голову, отчаяние владело мной, но мой телефон оказался состоящим из осколков. Чёрт! Но отцу… что сделает отец, он почти за семьдесят километров отсюда и Митя с ним… Сказать ему сейчас, что Лёлю похитили, что он сделает?! В моих глазах встала картина, когда Лёлю ранили, и он с сердечным припадком попал в реанимацию… Нет, отцу пока говорить не надо ничего.
   Я бежал по улице за исчезнувшей уже машиной, будто мог ещё как-то нагнать её, какие-то тётеньки мне навстречу, я бросился к ним наперерез:
   – Дайте позвонить! Пожалуйста, дайте телефон!
   Они отпрянули как от маньяка, и я понял, что у них нет телефона, откуда у двух провинциальных пожилых тётенек, несущих молоко и хлеб в бывалых пакетах может быть сотовый, когда абонентская плата стоит половину их пенсии…
   – Позвоните в милицию! Позвоните, скажите, похитили девушку, вишнёвая семёрка! Грязная вишнёвая семёрка! Позвоните! Умоляю!
   Я вдруг вспомнил, что Лёлина сумочка отлетела в сторону, когда она боролась с мерзавцем, а там точно есть телефон, она же не носит телефон в кармане… я развернулся, пока никто не нашёл сумочку раньше меня. Дяде Валере позвонить и… чёрт его возьми, Стерху…
 
   – Гони-гони, там мужик какой-то… хорошо, номера замазали…
   – Брыкается, сука, – жёсткая вонючая ладонь зажимает мне рот, но я верчусь, пытаясь выскользнуть из-под неё и всё же закричать. Если это по Игореву душу, то мне ничего не грозит, но почему тогда бьют и руками наглыми шарят по мне… – Гоблин, может, я засажу уже ей?
   Спереди обернулись, я ничего не вижу, я вырываюсь изо всех сил, но меня закидывают всё равно всё время лицом вверх, и прижимают, по крайней мере, три пары рук.
   – Ты ноги держи, она тебе окно сейчас высадит, – отвечает голос спереди.
   – Может, хоть в ротик… бля, Гоблин, невтерпёж! – простонал прежний голос.
   – Не боишься, что откусит тебе под корень все твои причиндалы?
   – Я ей зубы выбью!
   – На зоне одному и без зубов полх… отоварили, так и остался. Хочешь, давай, вон бабца норовистая, отхватит и не подавится.
   – Ты откуда про зону знаешь, ты ж не был.
   – Я не был, люди были.
   Другой голос где-то от моей головы запустил руку в распустившиеся от драки пучок:
   – Бля, волосы какие, – он и лицом, зарывается в мои волосы, я чувствую его дыхание на моей голове, меня затрясло от омерзения, и я забилась ещё сильнее. – Гоблин, давай, на антенну хвост сделаем?
   – Сделаешь потом, – ответил этот, что сидел, наверное, рядом с водителем, давай доедем. Я её две недели водил, а вы мне кайф ломать будете, м…ки нетерпеливые.
   Лихорадочно я соображаю, куда же они везут меня и зачем? По разговору, какие-то подонки и всё…
   – Доедем… она меня припечатала ногами своими оленьими, б… – мои ноги стискивают сильнее, пытаясь удержать, а я же хочу «по совету» Гоблина выбить окно…
   Едут быстро, на поворотах заносит и все матерятся, но я продолжаю вырываться,  и омерзение от их прикосновений только придаёт мне сил. Ведь если собрались сделать, то сделают, но лучше я им кайф испорчу… Имена называют и лиц не прячут, хотя я и не вижу их ещё, значит, убьют, тогда зачем же терпеть?! Одна надежда, что пугают, что это Игоря будут мной шантажировать, тогда не тронут, запрут где-нибудь. Квартиру подорвали, конечно, из-за Игоря… Хорошо, что Митя уехал в Силантьево…
   Мне показалось, что ехали час, но этого, конечно, не может быть… Открыли дверцы, говорят в полный голос и, не стесняясь, матерятся, тащат меня наружу. Я отбрыкиваюсь по-прежнему, сил мне хватит, чтобы драться до конца. Может, не выдержат и убьют, не станут… я уже догадалась, что они хотят делать…
   – Да хватит, сука драная! – орёт, злясь тот, что говорил первым, чернявый коротышка, – отфалуем без вариантов, можешь орать, мы это любим, здесь не слышит никто… Вот, шкура…
   – Тащи, бля, не балабонь, – командует Гоблин, длинный рябой и тощий с какими-то бесцветными глазами и волосами. Оглядывается по сторонам.
   Это какие-то гаражи… это там же, вероятно, недалеко от нашего дома, гаражи старые, они тут были ещё в нашем детстве… Розоватые выцветшие двери с номером 222 открываются без скрежета… Меня потащили внутрь, если затащат, будет не выйти… я вырвалась, упала на серый лёд, подскакиваю бежать, но меня хватают за волосы, опрокидывая на спину…
   – Отпустите! Сволочи!
   – Ещё какие, шалава, щас узнаешь, – ухмыляется Гоблин и кивает своим, чтобы поторапливались.
   Я не чувствую ни боли, хотя мне выдирают волосы, обдирают кожу, выворачивают кости из суставов, ни страха, только ненависть и злость. Я готова биться с ними и умереть, но не сдаться…
   Вот и вкус крови во рту, им не удаётся справиться долго, их пятеро, но они не бьются за жизнь, я бьюсь! Я дорого продам жизнь!
   – Убью! – закричала я, меня ударили по лицу.
   – Да-да, убьёшь…
   – Хватит бить её, Гвоздь… убьёшь раньше времени!.. Чё её бить?..
  Гоблин всё ближе, меня прижали к кому-то липкому топчану или дивану, я так и не разглядела, вывернув руки и ноги так, что я не могу дышать от боли в вывернутых суставах, почти так же действовали бандиты в Лысогорке… но продолжаю биться и вырываться, пусть оторвутся руки-ноги, только не получите ничего!..
   – Что бить её? Ты за шейку и сожми… – вкрадчиво проговорил он, будто змея ползёт… холодная какая-то ладонь ложится мне на горло и сдавливает, я не могу дышать… настоящая змея… я слышу теперь будто сквозь вату, – вот тихенькая станет, а там и кончит ещё к всеобщему  веселью! Испытанный приёмчик… помнишь, Гвоздь как та…?! – они заржали.
   Звуки этого голоса, говорящего, будто учитель с учениками, уходят с последними моими чувствами… чёрной вонючей грубой навалилась на меня смерть. Смерть любит играть и приходит, откуда не ждёшь…

   Дядя Валера примчался минут через пятнадцать, всё же успел отъехать далеко, думаю, почти доехал до дома. Он вмиг понял, о чём я говорю, толково расспросил о том, какая машина была, какие там были люди. Выслушав всё, посмотрел на меня внимательно, с прищуром:
  – А ты не преувеличиваешь? Может, просто села Лёлька в попутку и всё?
   – Во-первых: Лёлька не села бы в попутку. А во-вторых: дядь Валер, я, может, и буйно помешанный, но не идиот. Её ударили  в живот, сумка вот…
   – Ладно-ладно, не вскипай, иди, давай в милицию, а я всех своих мужиков знакомых и заводских опрошу, может кто-то слышал, как кто-нибудь озорует  с девчонками. Вряд ли они первую её украли, сам говоришь, стояла машина, выслеживали, значит. И гаишникам знакомым про семёрку… всё, Лень, через час созвон.
   – Стерх через час тоже будет здесь…
   Он помрачнел, сверкнул глазами на меня:
   – С какого боку этот? Связи бандитские?
   – И это тоже.
   – А отец?
   – Он с Митей в Силантьеве…
   – Ничего не пойму я у вас… ладно, недосуг, после говорить будем. Беги в милицию, вон, через квартал отделение…

   Я гнал так, как никогда не ездил ещё за всю мою жизнь. Похитили Лёлю… Это не может быть из-за меня, и дело даже не в том, что я «умер», а в том, что они позвонили бы уже, если бы я им был нужен… Нет, это какие-то местные уроды шалят. А это хуже. Это гораздо хуже. Это даже совсем плохо…
   Киберныши готовили мне всё, все сведения, которые имелись о местных бандитах, о тех, кто, из любителей подобных развлечений, с зоны вышел, о других случаях похищений в Н-ске, вряд ли это гастролёры, везти трофей за сотню километров – глупо, по меньшей мере. Хотя, возможно всё, и я позвонил и попросил проверить и соседние области.
   Когда я был в Н-ске, возле нашего с Лёлей дома, Легостаева я не застал, и телефон Лёли не отвечал. Я позвонил его отцу, но он ответил:
   – Что-то случилось, Игорь? – он, кажется, впервые так назвал меня. Он ничего не знает, я вмиг понял, почему и осёкся спрашивать: у него Митя, поэтому Лёнечка не сказал ничего…
   – После… Кирилл Иваныч, как там Митя? – я нарочно спросил про сына, чтобы отвлечь его мысли от того, что я вообще звоню.
   Я снова позвонил на Лёлин номер, с которого мне звонил Легостаев младший, и теперь мне ответили странным фанерным голосом:
   – Кто это говорит?
   – Муж, – сказал я, ведь я на Лёлин номер звоню, кто отвечает не ясно, ясно одно – теперь и с этим Лёнечкой неладно что-то. – Муж? Муж Елены  Легостаевой? Отлично, тут ещё один муж… – голос сказал кому-то невидимому мне. – Как ваше имя? Где вы?
   Стало яснее, это милиция…
Часть 24
Глава 1. Бой
   Я пришёл к тем, кто решал в этом городе куда больше, чем мэр или губернатор. Собственно говоря, те вообще не решают, они выставка, марионетки. Не важно даже, кто и где сидит, может, поэтому их так легко тасуют по креслам… А скоро и по городам тасовать начнут. А эти люди знают и решают всё. Меня они знают, хотя и  понаслышке, но поэтому и  приняли и говорить стали с уважением.
   – Что, московский гость, так удачно почивший накануне, вдруг решил всплыть и слить все кингстоны? Или это проверка на федеральном уровне? – передо мной человек сытый, и сытый не пищей, которой у него в детстве наверняка не хватало, но сытый властью. Когда я рассказал свою беду, он ответил, поморщившись с отвращением: – наши не брали, наши паскудством не промышляют. Бесхозные отморозки какие-то. Сочувствую, Стерх, таким сам чёрт не брат, живой и то вряд ли найдёшь бабу свою…
   – Помоги найти, – в гробу я видал твоё сочувствие.
   – Нет интереса, уж прости, при всём уважении, – невозмутимо проговорил  он, не глядя, за столом сидит, виноградинки в вазе с фруктами разбирает, тоже мне, «Итальянский полдень», сволочь местная. – Ты теперь мёртвый, какой с тебя навар? Линять, небось, собрался, ну так и линяй, что тебе новых дырок заграница не поставит? Лавэ-то, небось, на три жизни накопил, любая рада будет, хоть из Голливуда, щас модно.
   – Возьми денег, сколько захочешь.
   Он заколыхался, беззвучно смеясь:
   – Да я не хочу. Мне денег на мой век хватит, мне всего на мой век хватит, а что до баб… – он помолчал немного, подбирая слова, должно быть, – что одна, что другая, какая разница? Неужели тебе-то новой не найти? Охота  впрягаться? –  он посмотрел на меня, правда, недоумевая.
   Я промолчал. И тут мне пришло в голову, что может его заинтересовать. Очевидно, что именно этого он и ждёт от меня.
   – Я отдам тебе информацию на таких людей, что ты не местными пешками крутить будешь, а московскими министрами, – тихо и уверенно сказал я.
   Он посмотрел на меня, блеснув глазами, ухмыляется удовлетворённо, оставив дурацкие фрукты:
  – Вот разговор.
   После этого мне пришлось ждать недолго. Через минуту уже мне в помощь были даны четыре толковых мужика, которые, посовещавшись, сказали:
   – Это какие-то случайные уроды. Системы нет, и других случаев не было, мы бы уже придавили, мы не держим таких скотов на выгоне, сразу к ногтю, зачем волновать население, ведь так? Нам волны народного недовольства ни к чему?.. Вишнёвая «девятка»?
   – «Семёрка» – поправили его.
   – Найдём, чей рыдван, найдём и девушку. Сколько времени прошло?
   – Где-то… с трёх дня.
   – Хотя тут каждые десять минут… – они отводят глаза, никто на благополучный исход дела не надеется. Для них важно не спасение Лёли, эти «санитары» больных животных намерены вырезать… Но на главном этапе нам по пути.
   Мы условились с ними, точнее, они позвонят сразу, как узнают всё.
   – Слушайте, ребята, парня из милиции надо вытащить, засунули за это самое не по делу, – сказал я, не в силах оставить Лёнечку в милиции, где ему вечно не везёт. Что бы ни было, но он спасал меня несколько раз.
   – Ну и пусть сидит, тебе-то, что за грусть?
   – Он… – чёрт… что мне за грусть?  – Он брат мне.
  Они усмехнулись:
   – Все люди братья, некоторые даже молочные.
   Словом, через полчаса после этого разговора я подходил к отделению, откуда вышел Легостаев с разбитой мордой.
   – За Лёлю что ли? Что хреново оборонял? Силёнок не хватило?  – не могу не подколоть я, злясь на себя за то, что я не могу не думать, что он опять оказался возле Лёли без моего ведома, что при нём она попала в лапы каких-то мразей, и что вечно мы с ним друг друга спасаем…
   – Да нет, мне не удалось за Лёлю пока… Это вон, сатрапы местные, – он кивнул на двери отделения.
   – Неласково тут с тобой… Это ж твой родной город,  – не могу не позлорадствовать я.
 
   Да, мой город… едва я прилетел с заявлением, дежурный смерил меня взглядом:
  – А сам-то кто?
  – Муж.
  – Во как, муж. Что ж не глядел за женой-то, муж? Как фамилия?
 Начали рассусоливать тягомотину, проверять, кто я. Когда откуда-то всплыло задержание то, столетней давности, мы с Лёлей даже не были женаты тогда, 92-й год, начали вообще кружить вокруг меня:
   – Так ты из бывших «Центровых», сам бандит, под кем теперь? Под Савёловцами? В Москве – чей?
   – Что вы… Мы с вами битый час тут разбираем кто я, а… Какая разница, кто я?
   – Ты не подсказывай, что и как нам тут делать. Мы сейчас все силы бросим девку твою разыскивать, а вы пока какой-нибудь склад обнесёте или ещё чё похлеще!
  А тут ещё принесли «депешу» из Пятигорска. Компьютерами оборудовались, спонсоры у всех, гадство…
  – Да ты рецидивист! – обрадовался следователь, пробегая глазами факс-распечатку, закручивающую свитком на концах, – про жену какую-то тут нам заливаешь! Тебя ж за попытку её убийства ещё в позапрошлом году задерживали: изнасилование, побои, беременная к тому же… Да ты извращенец больной! Похищение! Ну, конечно, что у нас тут Москва, баб в машины засовывать? И не Бериевские времена, поди…
   – «Огонька» в своё время перечитали? А то, что отморозки белым днём хватают девушек…
   – Ты помалкивай, – побелел черноватый следователь с лоснящимся носом, не то и для тебя быстро статья отыщется, договоришься. Уже участие в ОПГ срок тебе обещает. Сам, небось, убил её, а нас бегать по её следу отправляешь? Случаи известны! Придавит, а потом вместе с милицией носится по городу, жену ищет. Ты чё в Чечне-то делал?
   – Я…в Чечне врачом был.
   – Каким, на х…, врачом? Ты ж тогда ещё не институт кончил! – он прищурился, будто поймал меня, смотрит пристально, прямо майор Томин из моего детства. – Говори, ублюдок, что ты два месяца в Чечне делал?
   – Охренели, что ли?! Причём тут Чечня-то?!  – заорал я. – Я вам о нападении на мою жену, а вы вспоминаете события пятилетней давности!
   – Ах ты, сука! Пятилетней!? Врачом он был…Оружие со складов чеченцам продаёте, сколько бабла с войны привёз, душегуб?!
   Вот тут я и накинулся на этих держиморд…
   Да, я просидел в милиции и не просто, а в обезьяннике с разбитой скулой, засохшей кровью возле ноздрей и, думаю, фингалом – глаз потихоньку заплывает. Здесь окон нет, и я не знаю, стемнело уже или нет, но ясно, что время упущено безвозвратно, что за это время сделали с Лёлей не надо и пытаться отгадать, только бы была жива, только бы была жива! Только бы найти живой… Господи, ты слышишь!? Только бы живой…
   Услышал и явился в виде Стерха. Меня выпустили, не глядя мне в лицо. Я вышел из застенков на сырую вечереющую улицу. Стерх выглядел как всегда, будто из рекламы французского мужского парфюма, обернулся ко мне, супермен хренов…
   Не прошло и минуты, как потрепанная машинка дяди Валеры со свистом тормозов остановилась  возле нас. Сам он выскочил весь белый:
   – Выпустили, слава Богу, ты… Лень, не думал я, что у нас в милиции… Прости…
   – Поехали, мне пробили, чья машина, – сказал Стерх, – но вряд ли они домой повезли её. Вопрос, куда?
   – В гараж может быть… а где гараж у него?
   Мы трое посмотрели друг на друга, как идиоты, из дяди Валериной машины выглянул   его спутник:
   – Валер, что застыли-то? Адрес, какой у самого отморозка? Может гараж-то поблизости? Поедем, проверим, не в тишине же они сидят…
   Мы кинулись к машинам. Как ни странно я сел к Стерху. Прикипел уже к нему за столько времени, прямо как к брату, чёрт его раздери…
   – Откуда ты узнал всё? – спросил я.
   – Полезными людьми полон любой город, только надо знать, как искать. В сумерках мне легче, чем тебе при свете.
   – За освобождение, спасибо.
   – Не в первый раз. Вот ты честный, чистый даже человек и геройский, а тебя по милициям таскают, морду, вон, разбили…
   – Ничего, у меня крепкая морда, проверенная. Но я им тоже фейсы попортил,  и зубы вставлять пойдут, – ответил я, трогая саднящую скулу.
   – О твои клыки, думаю, кулаки пообломали, – засмеялся он и я вместе с ним.
   Это нервный, почти истерический смех, как смеются люди, прежде чем шагнуть в пропасть. Перестав смеяться, он глянул на меня:
   – Ты с пистолетом, надо думать, обращаться умеешь?
   – Я служил в армии. Недолго, правда.
   – Возьми в бардачке ПМ. «Недолго»… – усмехнулся он, качнув головой.
   – Сам вооружился?  – спросил я. Что же, мы напарники с ним теперь.
   – А ты волнуешься? – усмехнулся он и показал мне пояс, за которым торчит пистолетная рукоять, отодвинув край своего безукоризненного, как и всегда плаща.
   – Как тебе удаётся так элегантно выглядеть всегда?  – не мог не спросить я.
   Он усмехнулся:
   – Это гены. У меня дедушка был большой франт, с тросточкой ходил, представь, с серебряным набалдашником, – он глянул на меня. – Что, день комплиментов у нас?.. Тогда скажу, что с таким шиком как ты, никто на моей памяти все эти джинсы и футболки не носил. Я вот носить их не умею.
   – Научишься, – засмеялся я.
   И мы въехали за дядей Валерой в тёмный, уже совсем ночной коридор из гаражей. Он недалеко от их с Лёлей дома. Но ведь поехали те гады совсем не в ту сторону… не ошиблись ли мы? Мы замерли, каждый думая о том, что сделает сразу, как только мы найдём их.
   – Ты… в армии своей… ты убивал? – спросил Стерх, не глядя на меня.
   – Я на войне был, Игорь, – сказал я, подбираясь внутренне.
  Он посмотрел на меня.
   – Если… если всё обойдётся, не забуду, что ты меня Игорем назвал.
   – Обойдётся?
   Что может обойтись, если Лёля у них уже несколько часов… Только бы была жива! Только бы жива! Всё можно пережить, если жить…

   Ужасно, что я остаюсь живой… Смерть любит играть. Смерть любит  шутить… Где тут Смерть? Я не вижу почти ничего… темнота… какой-то шум, это музыка что ли? Противный голос, будто пьяный или с похмелья…. Три аккорда или два… и слова тоже только три…
   – Гоблин… хорошая какая…
   – Кожа мёдом пахнет…
   – Не, яблочком зелёным…
   Ржут опять…
   – Классную бабу выбрал…атласная…
   – Ты отпусти чуть-чуть, пусть хоть поорёт немного, что…
   – Модель что ли?
   – Какая модель, на х… в Н-ске! Обычная шкура, с богатеньким живёт, я как того нет, с другими развлекается… они ж как клещи, стервы эти, вцепятся, ещё и детей нарожают, прилепят – корми всю жизнь… а кто гарантирует, что выбледки эти твои?..
   Как только я начала слышать, я собрала все силы и заставила шевелиться, биться своё тело, отбрасывая тех, кто, превратившись в невидимого, но смрадного спрута, опутывает меня… Спрут опустил, отлипнув, и я почти поднялась, открыв глаза, эти рожи, кое-кого я ободрала, как я вижу… Удар под дых, совсем такой, как тот, что лишил меня возможности сбежать сразу, снова, будто пробивает до спины… Меня запрокинули, схватив за волосы, но я взбрыкнула ногами и кто-то, матерясь, полетел от меня, что-то зазвенело…
   – Вот су-ука!
   – Ноги держи!
   – Да что держи, связать надо было…
   Я снова проваливаюсь в темноту…
   Снова выныриваю, и бьюсь, и дерусь, как только могу… Получаю по рёбрам, но всё равно дерусь. Мне безразлично, что снова выдирают волосы, обдирают кожу… Снова эта вонь, эти голоса, щупальца… Я не кричу, я даже пытаюсь не стонать, чтобы они ничего, ничего не получили, даже моих стонов… Я задыхаюсь опять и снова всё в темноту…

   Нет, мы не ошиблись. Один из всех, абсолютно тёмных гаражей, был жив, шумел издали каким-то блатняком, горел светом в прорезях ворот и двери. А рядом стояла та самая «семёрка».
   Мы остановились поодаль, вышли из машин все четверо.
   – Так, мужики, нельзя бросаться просто так, надо, чтобы наверняка, иначе… – сказал дядя Валера, очень бледный и сосредоточенный, –  она, по сути, заложница, а может и другие есть…
   – Что, план сражения? – усмехнулся Стерх.
   – А то, как же! – сказал я. – Проверить надо, заперта ли дверь, если открыта, войти надо так, чтобы видеть из сразу всех, весь этот их гараж. Я по центру, дядь Валер, вы справа, Игорь, ты – слева. Всё, что увидите там опасного, стреляйте.
   – Стрелять? – выдохнул Игорь, а дядя Валера посмотрел на него удивлённо.
   – Именно. Дядь Валер, у вас какое оружие есть?
   – Монтировка есть, не волнуйся, я справлюсь ею не хуже, – невозмутимо сказал дядя Валера. – Не думаю, что у этих уродов есть оружие, да и не ждут они вторжения. Коль, ты побудь в машине, если чё, везти кто-то должен…
   – Вы прям… в бой идёте вроде, – усмехнулся, побледневший Коля.
   – Со злом только войной, – мы все посмотрели на него.

   Ещё раз рассеялась, было, тьма, ещё раз не подошла Смерть, что же ты медлишь… Я открыла глаза, сквозь мглу – Лёнино лицо, Лёня, Лёня!.. Это настоящий Лёня, не видение, его тепло, его прекрасный запах в этой адской вони… спасибо, что я увидела тебя, руки твои… И всё, мрак навсегда… теперь уж можно…

   И мы в бой вступили. Войдя, мы увидели сразу всё, и первое – это большой матрас посреди этого хорошо освещённого помещения, кресла без ножек с засаленной и прорванной обивкой, низкий столик, заваленный какими-то журналами, очистками от креветок, чипсами и пивом. Бормочет телевизор… но это всё вспоминалось потом… потом, намного позже… а сейчас мы увидели голые и ободранные, удивительно длинные Лёлины ноги, будто кто-то вытянул их ещё, да не кто-то, вот они – растянули, распяли, и висят на каждой… её всплеснувшиеся руки, из-под наваливающегося на неё тела, но почему-то ни звука, кроме музыки, плывущей из магнитофона… ещё один схватил её руки, заламывая так, что их стало не видно. Это было в центре гаража, что увидели мои товарищи… я потом вспоминал: трое держат Лёлю, один… И ещё один наливает пиво в замызганный длинный стакан с картинкой-переводилкой… А сейчас я подумал с огромным облегчением: жива! Это сразу придало сил.
   Весь наш бой завершился в секунды, дядя Валера накрывает Лёлю мгновенно снятой курткой, подбитые и раненые корчащиеся мерзавцы валяются по сторонам. Отдав ПМ дяде Валере, я наклонился и поднял Лёлю на руки, скорее сказать, схватил её, выхватил с этого грязного ложа…
   Платье на спине всё мокрое от пота, спереди платья уже нет, спутанные мокрые горячие волосы клоками, она вся изранена, на руках, ногах, на животе и груди красные ссадины, кровь… она сжалась так, что я не вижу её лица. Её глаза блеснули один раз, только за миг до того, как я коснулся её. Кажется, она узнала меня и прошептала даже моё имя… или я хочу думать так? Хочу надеяться?
   – Лёля, Лёля… – шептал я, поднимая её с проклятого топчана. Пока я разгибался, она потеряла сознание.
   – В машину, Лёнь! Скорее! – крикнул мне дядя Валера. – Вези в больницу, кончится, если промедлишь, спеши!.. Коль, гони!
   Я не стал сомневаться, не знаю, откуда он знает то, о чём сказал, но я поверил, мы с его товарищем, посуровевшем разом, мчим на полной скорости в Областную больницу. Всю дорогу я держу Лёлю на руках, прижимая к себе, прислушиваясь к слабому дыханию, к биению сердца…
   Меня в больнице уже немного знают, я успел отдежурить пять или шесть раз, к тому же были ещё те, кто помнил меня, практиканта, да и внук Ивана Алексеевича Легостаева, по сей день заведующего хирургией, тоже не последний в больнице человек. Ужасаться не стали, принимая пациентку, всё по-деловому, быстро и строго, меня пустили, конечно, но только после осмотра, рентгена и УЗИ. Медсестра, что провожала  меня, сказала:
   – Живого места нет… Я не видела ещё, чтобы так… так сражались девчонки за свою честь. Ваша?
   – Жена, – ответил я.
   – Как же она попала так, – это не был вопрос, это было восклицание искреннего ужаса и сожаления. – И так боишься из дому выйти, по темноте с работы …
   – Её днём схватили, в половине третьего, – сказал я.
   Доктор, обследовавший Лёлю, приглашал на консультацию ещё нескольких дежурных докторов, прежде чем мне сообщил, как обстоят дела…

   Лёлю, истерзанную существами, которых нельзя назвать людьми, увезли в больницу, а мы с моим «другом» Валерием остались закончить с пятью сволочами, что устроили это. Через пару минут после того, как машина Валерия увезла Лёлю, подъехали несколько человек на чёрном внедорожнике. Я знал, зачем приехали «санитары», Валерий удивился.
   – А ты хочешь в милицию их сдать? – ответил на его взгляд. – Или сам прикончишь? Видал, с какими фонарями Легостаев вышел из милиции, ты правды ищешь у них?
   – Но не у этих же… – он, прищурившись, смотрит на меня. – Или тебе стыдно, что мы, столько ей близких мужиков позволили такое над ней сделать?
   Я посмотрел на него:
   – Не без этого, – я честен с ним. После того, что мы все увидели здесь, мы будто побратимы теперь. – Пусть эти распнут тех, или ты против? Коршун склюёт червей. Кто пожалеет о них? Это же не люди.
   «Санитары» подпихивают мразей, один начал орать хилым каким-то голоском:
   – Да я её не трогал! Держал только! – его пнули. – Это Гоблин всё!
   – Заткнись ты, дерьмо, бля! Тебе штаны-то стыдно снять! Ты и делать не знаешь что! – прошипел другой, вытирая кровь с лица.
   – Ты придумал… – взвизгнул первый, хныча.
   – Подумаешь, бабу разложили, что такого?! Не всё равно б..ди этой?
   Тут ещё третий возопил жалобно:
   – Да мы только по разу и успели-то! Дрались больше с этой дурой! Употели все! Хоть бы минуту тихо полежала, чёртова чистюля! – он размазывает сопли по расцарапанному лицу, буквально, настоящие сопли… – Все бабы спокойно подчинялись, а эта строит из себя… только на второй круг пошли… Втроём держать пришлось, знали б, что такая… на х… она сдалась… Гоблин выбрал…цаца ё…
   – Живая же, чё вы, бля?! – выкрикивает тот, что Гоблин. – Или не всем ещё дала? С неё не убудет, подумаешь… Будет, что вспомнить сучке вашей…
   Ему сунули кулаком в живот, рассчитано, сбивая с ног, так что он заткнулся. Но через несколько мгновений прошипел:
   – Дыркорабы чёртовы, что вы за них вступаетесь?! Мало они вам крови попортили?! Е…ть их и на х… посылать!
   На что кто-то из братков оживился:
   – Так ты из этих, мстителей народных за весь мужской род?! – он хохотнул. – Так что ж ты по гаражам х…ёй занимаешься? Обратился бы, партию, какую организовал. Может, мы вступили бы с братвой! А, мужики? – они заржали. – А так, извини… – и он ещё раз ударил «народного мстителя».
    Меня с души воротило уже от этих похабных морд, от вони этого пропитанного потом, мазутом и прокисшим пивом гаража, от всех этих слов… я потянулся за стволом, в глазах темно, раздавить этих вшей…
   И вдруг, не успел я додумать, один из тех, кого мы, как казалось, тот самый Гоблин, пленили, рванулся с пола и, воткнув отвёртку мне плечо, всё то же левое, вот несчастье с ним, ей-Богу… вырвал пистолет и кинулся в раскрытые уже ворота к машине. Я за ним, не чувствуя ни боли, ни крови, Валерий за мной…
   В гараже сразу началось движение, всё оживилось, за нашими спинами послышались выстрелы, какие-то визги, чвакание, рёв, стоны… но мы не видели уже, что там было, мы мчали за увиливающей от нас «семёркой»…
   Валерий подсказывал, куда сворачивать, мы выскочили на шоссе. Это шоссе к Новоспасскому, я уже хорошо выучил эту дорогу…
   Летим молча, сжав зубы, я вдавливаю педаль в пол, мы то нагоняем, то уходя от столкновения со встречными, виляя, отстаём, большой машине, вроде моего нового внедорожника  непросто на узком двухполосном  шоссе…
   – Помрёт она, не выдержит такого… – пробормотал Валерий.
   – Что?! – я в ужасе глянул на него.
   – Того… – хмурится он, он бледный, зелёный какой-то, – после такого… это знаешь… кто другой, но Лёлька…
   – Нет! Нет, не говори ты… не говори! Живая она…  живая! Мы спасли её! – зарычал я.
   – «Нет»… – он качнул головой, – она за Кирилла себя простить не может, никогда не простит, а тут…
   – Она не виновата… Она не виновата, что света нет без тени.
   – Да ты… Ты поэт… – криво ухмыльнулся он бескровными губами.
   – Писатель я, – без голоса сказал я.
   Не выдержит… Я насиловал её и не один раз. Не один раз было, когда, я знал, что она не хочет, что врезала бы мне, но я заставлял, своей зависимостью от неё душил её, пригибал её волю, шантажировал, принуждал жить со мной… Осознавал это, но продолжал. Не мог иначе. Так любил. Какой я, такова и моя любовь, уродская… Может я, может она из-за меня, из-за того, что я насильно вторгся и застрял в её жизни, из-за меня и запустила этот механизм смерти, свою болезнь? Это может быть, это бывает, я знаю… А если это нападение это только ускорение на этом пути? И из-за меня… она умирает, потому что я задушил её собой? Я не хотел уйти из её жизни.
   Но как мне уйти? Только самому умереть… Я давлю на газ, ненависть двигает меня. Не только к этому Гоблину. К себе самому. Отчаяние и ненависть…
   Наконец, мы нагнали ненавистную «семёрку». Прямой участок дороги совершенно пустой и я толкнул со скорости «семёрку» в задний бампер. «Семёрка» виляет и снова пытается набрать скорость ещё выше… Я толкнул снова, ещё раз и ещё… наконец, вытолкнул с дороги, она съехала в рыхлый уже снег и застряла… Гоблин, а это он, вывалился из машины и проорал:
   – Что ты?! Что?! Что хочешь?! – и побежал, прыгая по снегу.
Глава 2. Ужас
   – Суставы вывернуты, все связки порвали, мы в лубки закатали пока, вы знаете, что связки не срастаются… рёбра сломаны, но без серьёзных  смещений, плевру не повредили, били, но убить не собирались сразу, а она дралась знатно – запястье сломано, всё ногти, костяшки… И… придушивали много раз, уроды… Насмотрятся порнухи… Но шея… Из-за этого может быть… шея, сами понимаете, под массаж-то лишний раз подставлять нельзя, а тут давили руками… если длительная гипоксия была… что угодно может быть, Алексей Кириллыч. Может амнезия просто, слепота, глухота… да вообще… что  хочешь, может быть… мозг – это, сами понимаете… В коме пока, ничего не  скажешь… – всё это я слушаю, как будто сквозь наркоз. Взволнованный, сбивающийся голос…
   – У неё… у неё лейкемия, хронический лейкоз… – прошептал я, потому что голос исчез.
    – Что?..  Но… не знаю, это… – ещё помрачнел доктор.  – Посмотрим, ничего не ясно пока. Да, по гинекологии – травмы конечно, но так всё… более-менее всё… учитывая обстоятельства…  может, не успели… Или сопротивлялась так, что били больше, чем… – он посмотрел на меня, – Алексей Кириллыч, в милицию-то надо сообщить?
   Я отпрянул:
   – Нет, прошу вас, это… Пожалуйста, я отдежурю сто сорок раз за вас, только не надо ещё милиции! – взмолился я.
   – Такое нельзя спускать, – настаивает он.
   – Весь город,  больница… узнают тогда… прошу вас… – этот аргумент подействует, надеюсь, больше.
   Он согласился, слава Богу, нормальный человек, да и то, что я свой, сыграло роль, конечно, не то ехать мне опять в клетку… Но я согласился бы и в клетку, только никогда не слышать, что у Лёли почти нет шансов выжить. Как сказал дядя Валера: кончится? Может  кончиться… Нет же! Нет! Она ведь  жива! Она позвала меня… смотрела на меня…
  – Пустите к ней, – без голоса попросил я.
  – Иди, – сказал он, перейдя на «ты», из сочувствия должно быть…

   Вечер, но Митя разыгрался, сейчас уже девятый час, скоро купать и спать, хотя бы спать положить Лёлиному расписанию. Но опять сжимается вся моя душа, мертвенным холодом вползает в меня страх, не страх даже, какая-то смертельная безнадёжность… что ж такое?
   Позвонить бы Лёле… хотя бы голос её услышать… но её нового номера я не знаю. Алёшка знает, интересно? Может, скажет мне? Я набрал номер сына. Нет ответа. Митя здесь, а его, отца нет! Малыш сто раз спросил уже: «Де папа? Када пъидёт?»
   Но я не поэтому злюсь. Я думаю, они могут быть вместе, Лёля и Алексей. Но Стерх давно уехал в Н-ск… Это может ничего не значить. Что Стерх, если Алёшка достал её. Если только он достал её, то они не ответят…
   Но почему мне сердце жмёт всё туже. Никакой нитроглицерин не помогает, только голова разболелась адски. Если Алёша с Лёлей, то лучше этого могло быть только, если бы она была здесь сейчас… Но я не ревность чувствую. Я с ума схожу от какой-то неясной, необъяснимой, но отчётливой тревоги. От страха даже.
   - Киюска, мотли, я могу пиями деять! – Митя показывает мне правильно собранную пирамидку.
   – Здорово, сынок, – рассеянно улыбаюсь я.
   Звонок вздёрнул и без того взведённые нервы. Нет, это не Алёша, это из больницы моей звонят.
   – Кирилл Иваныч, тут пациент… тяжёлые ранения, до области не довезут… мы Николай Николаича вызвали, но он один не… Где Алексей Кириллыч, номер у него «вне зоны»…
   – Я понял, я… я найду… и сам приеду сейчас.
   Да, лучше на работу, чем мучиться бабьими предчувствиями какими-то, дожил…

   Невыносимо видеть такой Лёлю… я видел её после нападения чеченцев в Пятигорском роддоме, но это можно считать совсем чепухой, по сравнению с теперешним… Лицо пострадало мало, как ни странно, губы разбили, раздавили только, стёртая рана на щеке и синяк. Шею замотали, и воротник надели, боятся… худшее тут в шее… Но плечи завёрнуты в гипс, руки красно-чёрные, начали чернеть только, завтра ещё страшнее будет… ногти обломаны, все пальцы в крови, гипс на правом запястье. Вокруг обручального кольца кровавая ссадина, так сжимали ей руки… Она дралась не жалея себя… Лёля, я упустил тебя, чтобы ты побежала по этой дорожке, чтобы они схватили тебя, могла бы не появиться там в этот час и всё, ничего не было бы… ничего бы не было…
   Как я ей сказал тогда, «уличная сука», вот она, уличная… Как мы бросаем слова, с сердцем бросаем и не думаем, как они бьют не только в самих людей, но в реальность, меняя её, корёжа, перекраивая на новый уродливый лад. Лёля… мне страшно, что я не увижу её больше прежней. «Не моя сука»… вот почему она здесь… я бросил её, не она, я бросил её… сам отказался…
   – Алексей Кириллыч, вы бы… вы домой пока езжайте, мы загрузим её, пусть подольше поспит, незачем ей… незачем быстро в себя приходить. Прокапаем пока. Отдохните…
   – Нет, я…
   – Приезжайте утром, я пущу вас, – сказал доктор.
   И я послушал. Надо поехать. Надо, там Митя… И отец… Господи, он же не знает ничего, ещё ничего не знает. Он ещё живёт в прежнем мире… Но всю дорогу я вспоминаю именно эту ссадину вокруг обручального  кольца…

   – Что ты?! Что ты, мужик, что ты… – адский ужас гонит Гоблина, он отступает по снегу, пистолет в его руках, – он поднял его, направляя на меня, – ну, ты…  что без братков не обошёлся да?!.. Сам не мог нас достать! Хорошо мы помяли твою соску! Ты теперь, когда драть её будешь, всё время вспоминай, как мы её расстелили на четыре полосы! Не тебе одному, всем сладкого хочется!.. Думал, купил девочку, твоя насовсем, хе.. тебе!.. Стой!!!.. Стой, не подходи!..
   – Игорь! – кричит у меня за спиной Валерий. Все мы перестали быть врагами за этот день…
   Первая пуля едва чиркнула меня по всё тому же левому плечу, но даже не звякнула болью во мне. Какая там боль? Гоблин орёт, продолжая стрелять, морщась от страха и не видя, куда палит. Кроме толчков, я не чувствую ничего, как терминатор, я хочу убить его своими руками, сломать ему шею, разорвать его на куски. Руками разорвать… но вдруг его отбрасывает пуля… и всё, я не вижу его в снегу…
   Я обернулся на Валерия:
   – Ты что?!
    Он выстрелил из моего пистолета, того, что Алексей отдал ему, теперь опускает руку с ним.
   – Ты спятил, Игорь? – он смотрит на меня расширенными от ужаса глазами.
   – Ты зачем? Зачем не оставил его мне?! Мне?!
   – Он пять пуль выпустил в тебя!.. – Валерий смотрит, качая головой, будто видит киборга… – Едем… едем отсюда!
   Я повернул к машине, снег высокий ещё, с толстой коркой жёсткого наста на поверхности. Мы с Валерием подошли к моей машине, третий месяц «SAAB», от неё даже  грязь отскакивает… серебристый лак…
   Вдруг в середину спины ударяет будто кулак, и я перестаю чувствовать всё, кроме боли. А потом чернота и жар разливаются из спины по мне, будто засасывая в чёрную дыру… Ерунда, пусть… Я – пусть… не страшно… Только одно – только ты оставайся здесь, здесь, по эту строну черноты, Лёля, Леночка, Лена, Лена… Лена…

   Николай, приятель, даже, думаю, друг дяди Валеры ещё ждёт меня у входа в Приёмное. Смотрит на меня с вопросом, но молчит. Спасибо ему, что молчит…
   – Домой отвезти?
   – Дом за семьдесят километров у меня, – усмехнулся я. Не к бабушке же с дедом идти сейчас, с рожей ещё разбитой…
   – Ничего, парень, я отвезу, – спокойно говорит Николай. Потом посмотрел на меня: – Живая? – спросил всё же.
   – Да.
   – Тогда всё образуется. Всё пройдёт… Знаешь, чего только за жизнь не случается с людьми, вместе только надо держаться. Ты не бросай её. Повесится, если бросишь.
   – Я сам повешусь…

   Преодолев неловкость, я набрал, наконец, Стерха, потому что Алёшин номер не отвечает и всё. Я подумал, спросить Лёлин номер. А может быть, узнать, где они, где они, Алёша и Лёля… Но ответил почему-то Валерий, я даже голос его узнал сразу. У него не очень обыкновенный голос, вибрирует от высокого в низкий, потому и я узнал, должно быть. На моё удивление он ответил своим:
   – Ты… – удивился он. – Алексей… он… он на Лёлином номере, – ожидаемо ответил он, вот только почему он сам на номере Стерха?.. Потом спрошу как-нибудь, сначала найти Алёшку.
   – Я не знаю её номера, ты…
   – Не знаешь?! – совсем изумился Валерий, он не знает, что Лёля… понапутали тайн все… спросил удивлённо: –  Зачем Алёша тебе?
   – Тяжёлый больной в моей больнице… спасать надо…
   – Что?! В твоей больнице, ты… – он будто увидел НЛО. – Ты где находишься, Кирилл?
   – В Новоспасском я… ты… и этого ты не знаешь? Я теперь главврач здесь, Алёшка у меня хирург. Найди его.
   – Я найду… с ума сойти… – странным голосом проговорил Валерий, последние слова явно не мне, а себе.
   Через десять минут я понял, почему у него был такой странный голос. Он вошёл ко мне в кабинет, где я был с Митей, сидящем на диване и листающем мои журналы, тыкая пальцами в страшные картинки, Митя говорил:
   – Похой! Ташный! – смотрел на меня и говорил мне, вовлекая в беседу: – Киюса, похой дядя, мотли!
  – Да, правда, очень плохой… Но мы его вылечим. Ты вырастешь, и будешь лечить, мне, папе с мамой помогать?
   – Буду, хаосо, – серьёзно кивнул малыш. Я наклонился и поцеловал его в шелковистую макушку.
   – Ты здесь?!  –  это Валерий, бледный и лохматый, испачканный, кажется кровью, вошёл ко мне в кабинет. – Не может быть… Я не знал ничего. Лёня… он приехал, уже в операционную пошёл. Это Стерх тот раненый-то… Надо же, куда нас принесло-то с ним… я и не понял. Я не был тут сроду.
   – Вас с ним?! – изумился я.
   – Привет, Митюша, и ты здесь?! – он улыбнулся Мите.
   – Пивет, Ваея! У нас дядя похой, мотли! – сказал ему Митя привычно.
   Привычно, значит, они видятся часто… Пока Лёля жила со мной, он приезжал в Силантьево, я знаю, всегда без меня. Но это всё никак не объясняет того, что он оказался со Стерхом, тем более – «занесло»…
   Я начинаю понимать, что мои тревожные муки весь день не беспочвенны опять:
   – Что произошло?! Что ты со Стерхом делаешь, я не думал, что ты и он… Почему он ранен?
   Валерий посмотрел на меня, удивлённо и даже сочувственно качая головой:
   – Ты же… Ты ничегошеньки не знаешь… Ничего… С ума сойти, что ты ничего не знаешь… Лёнька не позвонил тебе, значит, не сказал, хотя… – он посмотрел на Митю, – Митя тут… ясно.
   – Да говори ты, жилы тянешь! – воскликнул я, чувствуя, что тяжесть сейчас раздавит сердце.
   Он рассказал коротко и обстоятельно, так, что всё стало ясно, всё встало на свои места. Но какие-то страшные места.
   – Лёля… живая она, Лёля?
   Валерий смотрит на меня:
   – Ты думаешь, Лёнька был бы жив, если бы…
   – Хватит, не говори ничего больше! – взмолился я, теряя силы.
   Я сел на диван рядом с Митей, он посмотрел на меня, отложил журнал, просто прижался, такой маленький и хрупкий, ко мне, такой мягкий и тёплый. Живой Лёлин сын… что может понимать такой малыш, но он  почувствовал, что надо прильнуть и он это сделал.
   – Киюска, тебе бойно?
   – Очень… – прошептал я. Он обнял мой локоть своими маленькими ручками.
   – Не пачь, пъойдёт… ты не пачь. Ты бошой.
   Я обнял его за маленькие плечики, он притулился, положил голову мне на колени:
   – Ты не пачь, а я буду пать. Не будешь пакать? Папа пидёт?
   – Да, папа спасёт Игоря и придёт, ты спи. Он его в третий раз спасает… Как приговорённый на это, – проговорил я.
   – В третий раз?! - изумился Валерий.
   Я посмотрел на него:
   – Ты мало что знаешь. Очень мало о нашей жизни… Садись, ночь длинная, сна нам уже сегодня не видать, скоро пятница наступит… свет только… выключи верхний, давай настольную лампу оставим, не мешать малышу.
   
    Я рвался поехать в Областную к Лёле, я мог бы попросить Валерия побыть с Митей, но я не мог даже встать, у меня не было ни капли сил, я не мог встать с дивана… кроме как говорить и обнимать уснувшего Митю, я не мог сейчас ничего…
   Алёша зашёл к нам через несколько часов. Измождённый, даже худой какой-то, очень бледный, он вошёл в кабинет и, увидев нас, улыбнулся:
   – Вся банда здесь?
   Мы смотрим на него вдвоём с Валерием, Митюша спит, свернувшись уютным маленьким комочком.
   – Стерх живой, но… в Областную, в нейрохирургию его надо, спинной мозг… не знаю, ничего хорошего в общем… Но… Смерть голодная осталась, – сказал он.
   – Да нет, сыта сверх меры, – сказал Валерий. – Тех нету больше…
  Алёша посмотрел на него.
  – Кто же в Стерха стрелял? Мы думали, они не вооружены…
  – Гоблин, который всё затеял, он и стрелял… Стерх, по-моему… он себя винит в… во всём этом.
  Алёша ещё побледнел:
   – Мы все виним… Вон, Кирилл Иваныч только что узнал всё, а думаешь, себя виноватым не считает?.. Из моих рук её взяли, – помрачнел Алёша. – Митю домой надо, что он, как котёнок бездомный тут спит.
   – Отвези домой. И сам… отдохни.
   – Стерха в Областную отвезти надо, я машину вызвал, – мотнул головой  Алёша.
   – Вот я и отвезу, – я посмотрел на него.
   – Я оперировал, я должен…
   – Я – главный, кто пациента переводить должен?
   – Ничё! Я твой начмед, вполне вправе, – вот надо же, упёрся, опять бланш под глазом, скула стёсана в кровь, с лица спал совсем, а не сдвинешь!..
   Но тут как никогда, кстати, встрял Валерий:
    – Ну, олени! Хорош, бодаться! Езжайте оба, я отвезу Митю домой, побуду. Да, ключи Стерховы, документы же его нужны в больницу-то, полис там…
   – У меня есть ключи, – перебил Валерия Алёшка. Вона как, и ключи у него появились… ревниво подумалось мне, но он тут же объяснил невинно: – Сумочка Лёлина мне осталась и ключ там и телефон. – И добавил, глянув из-под бровей на него:      – Ты, дядь Валер, оленями нас не называй больше…
   – Идёт, – согласился Валерий, усмехнувшись. – Хотя вы… натурально олени! – он захохотал.
   Мы засмеялись тоже, в такую минуту, в таком состоянии у нас нашлась искорка жизни, чтобы поддаться юмору. Всё же жизнь ещё не кончилась… ещё нет!
   – Ты чаю хоть выпей с сахаром, свалишься вот-вот, – сказал я. Алексей посмотрел на меня, не отказался. Чайник у меня в кабинете, чашки, за всем этим следит главная сестра, спасибо ей. И чай, в пакетиках, конечно, но что теперь…
   – Так Стерх у тебя уже не в первый раз в пациентах? Ты не говорил… – сказал Валерий, я вижу они приятели довольно близкие.
   Мы втроём сели к столу, Митюша спит, такой маленький на огромном для него диване, будто он в стране великанов... Приоткрыл ротик во сне, так Лёля делает… Я почувствовал  взгляд Алёши, когда смотрел на Митю.
   – Он весь день спрашивал, где папа, – сказал я.
   Я чувствую, с каким интересом смотрит на нас Валерий, кто поймёт извне нашу жизнь? Мы не знаем уже сами, как мы так живём столько лет…
Глава 3. Тёмный час
   – Вот так и живём, Валерий, – сказал я, ответив на его невысказанный вопрос.
   – Живёте, да…
   Эти странные люди, они живут, будто на другой планете, я не понимаю, как можно так жить. Сегодня Кирилл приоткрыл мне немного кончик занавеса, скрывающего их жизнь в последние десять лет. Я понимаю, чего они с ума сходят по Лёле все, это и в Юлии есть, но в Лёле этот магнетизм ещё и с какой-то неподдельностью смешан, с такой странной искренностью во всём, что порой глаза слепит и жжётся. С этим рядом жить… самому надо таким быть, иначе не выдержишь. Юля нормальная женщина, Лёля – необыкновенная. Откуда это всё в ней? В Лёньке? Они похожи, потому и жить не могут друг без друга, и не выживут, как часть одного целого…
   Мне стало не по себе от этих мыслей. Я несу Митю в машину, Легостаевы уехали в область, ночь всё ещё не кончилась…

   В этом доме я бывал много раз, но всегда при Лёле. Без неё здесь холодно, хотя натоплена печь, благоухает теплом по всему дому, текучим, плотным. Они живут тут вдвоём с января. Отец и сын. Митя приезжает дважды в неделю…
   Я отнёс спящего Митюшку в спальню на второй этаж. Я здесь не был во все свои визиты. Хорошая комната. Я сам хотел бы жить в такой комнате… и  дело не в покатых, а-ля мансарда, сводах, не в камине, который почему-то  всем кажется квинтэссенцией уюта, совсем нет. Не в мебели, ни в каких-то симпатичных штучках вроде покрывала, коврика на полу, балдахина над постелькой Мити. Я не знаю, здесь хотелось остаться, сидеть в этом кресле  или в том, что у окна, лечь на эту постель и укрыться пледом. Заниматься любовью здесь, засыпать, просыпаться… Хорошая комната.
   Впрочем, весь их дом таков. Разве хуже в большой комнате? С печью и лежанкой на ней и даже  чем-то вроде  полатей… то, что зима ещё не кончилась здесь, в деревне, засыпанный снегом двор, где я на целине поставил машину Стерха. Где ставит Кирилл? У ворот, очевидно, потому что там чёткие колеи, выстоянные в снегу за зиму. Во дворе снег расчищен на дорожке и по всему двору, сугробы переброшены за забор, на заднем дворе дрова, козлы и  чурбачок, щепки и опилки вокруг… хорошо здесь и здесь всё бережно сохранено как при ней, они ждут её возвращения. Только этим и живы. Ужас…
   Но главный ужас в том, что я убил человека. Я весь вечер не вспоминал об этом. Было не до этого, потрясения сегодняшнего дня отдалили в моём  сознании произошедшее от меня. Будто ничего не было. Но тот огонь, что горел в наших топках, толкал спасать, вырвать бедную маленькую беззащитную девочку из рук чудовищ, утих, когда Легостаевы  уехали, а я остался один. В этом их доме. Каком-то настоящем, таком, где я  себя чувствовал едва ли не лучше, чем в своём.
   И теперь, когда я слышу дыхание спящего ребёнка в этой деревенской  тишине, я не могу не видеть картины, навсегда впечатанной теперь мою  голову: удивление на лице Гоблина прежде, чем он упал навзничь в снег. Он  стрелял и стрелял, а Игорь не останавливался, он шёл на него в своём отчаянном ослеплении, зачем? Хотел он убить Гоблина или хотел погибнуть? Узнаю я это когда-нибудь?
   Я никогда не забуду и первую нашу встречу со Стерхом, в 92-м… Нас остановили в сумерках уже на Рижском шоссе. Поджали к обочине несколько замызганных машин. Иномарок тогда было немного на наших дорогах. Мы ехали вчетвером на двух машинах. Гнали два подержанных двухсотых мерседеса. Вот с этим самым Николаем, что был сегодня с нами. Он не узнал Стерха. Впрочем… может быть и узнал, забыть его трудно.
   Нас поджали к обочине четыре машины, пятая подъехала позднее, когда нас вытащили из машин и поставили на колени, прямо на мёрзлое шоссе. По-настоящему на колени. Кто-то из четверых попытался возмутиться, ему тут же вмазали в ухо рукояткой револьвера, а у двоих были и калаши в руках… Кровь потекла из разбитого уха на воротник и мы уже не спорили. Я бы возник, но вспомнил Юлю с Ромашкой, он тогда вот таким был  как Митюшка… и подчинился.
   Тех, кто на нас «наехал» было десять человек, одиннадцатым стал Стерх. Он вышел из той самой, последней из подъехавших машин. В безупречном плаще, длинном, расстёгнутом на груди, его белоснежная сорочка, казалось, флюоресцировала в полумраке ранней зимней ночи, ещё стягивающей  темноту на небеса, а галстук как будто с отражателями…
   Подойдя, он оглядел нас, засунул сигарету в рот и не спеша красиво закурил, опустив длинные ресницы, с наслаждением затянувшись. Он  вообще был красивый, мощный, отборных генов, будто другой породы, как  першерон среди колхозных меринов, слишком красивый, для всей этой дикой сцены, для  своих спутников в спортивных костюмах с короткими «ёжиками» и  «площадками», да и лицом… и лицом он не был похож на них. От него даже запах распространялся необыкновенный, в то время ещё никто так не пахнул… Но, может, поэтому и стало по-настоящему страшно?
   Мы слушали его, ловя каждый звук его тихо рокочущего голоса. Но заговорил он не с нами, вначале спросил о чём-то подручных, а уж потом обратился к нам небрежно, как-бы, между прочим:
   – Так, лошки, машины забираем. Марки, доллары есть? – он затянулся, щурясь. Мы для него даже не лохи. Всего семь слов… Он не стал предупреждать о том, чтобы мы не забредали больше сюда со своим нехитрым бизнесом, настолько мы мелки для него, лишней буквы не произнёс.
   – Х.. тебе по всей морде, а не доллары! – проговорил кто-то из наших.
   На это Стерх взял у одного из своих пистолет, он и оружия-то не носил, и, направив в голову, не вынимая сигареты из красивых губ, сказал негромко:
   – В канаве разлагаться хочешь? – и выстрелил в землю прямо перед ним, пуля дзынкнула об асфальт, а мы все отшатнулись…
   – Всё-всё, не быкуй… – белея, прошептал наш парень присев на собственные пятки.
   А Стерх опять посмотрел поверх голов, снова затянулся сигаретой, опустив пушистые ресницы. И снова к своим:
   – Заканчивайте здесь, я поехал,– отдал пистолет.
   И всё. Пошёл опять к своей машине, постоял возле неё, докуривая и издали наблюдая, как мы покорно  очистили карманы и освободили машины, оставшись чуть ли не голыми в тот вечер, но счастливыми, что в канаву никто не попал, и уехал, отбросив окурок изящным движением… Он не мог помнить меня. Я его запомнил. И ненавидел не его конкретно, его я не знал, а  всю эту ловкую и наглую, так осмелевшую в то время братию, да и сейчас ещё, как оказывается, не только не сдавшую своих позиций, но вышедшую на новый уровень.
   Как и всё. Теперь они в спортивных штанах не ходят, теперь у них кожаные куртки из Турции, волосы прилизаны на манер американских коллег из 30-х, мобилы в руках, у каждого, не только у предводителей, и иномарки не худшего разбора. Что дальше будет? Назовутся предпринимателями? Или депутатами.
   Да, я ненавидел его. Не человека, а явление. Да и человека, чего там… И вот он оказывается в непосредственной близости со мной. Не такой как он, а именно он! Лёля… я не знаю, как тебя в Москве занесло в его объятия, что могло произойти такого, что ты оказалась с ним, как вы вообще могли  встретиться?
   Но как бы я не относился к нему, сегодня он спас Лёньку, и в конечном итоге без него мы не спасли бы Лёлю.
   А Гоблина… Как наказать таких как он, если в милиции преступником стал Лёня, что стало бы с этими? Кто даст гарантию, что их никто не отмазал бы? Что Гоблин, выйдя, не продолжил бы то, что уже, как выясняется, не в первый раз проделывали, и ведь не знает никто, что они, откупались от тех женщин?
   Или убивали? Но почему об убийствах тогда никто не знал? Может быть, брали таких, кого никто не хватится? Этого я не узнаю. Теперь не узнаю. И почему они творили такое? Что должно произойти с мужчинами, молодыми и здоровыми, чтобы из мужчин превратиться в подонков? Какая радость им от того, что они делали? Не может быть никакой. Только ненависть, злоба, зависть?
   Зависть… ведь и я завидую Стерху. С того самого дня, как увидел в первый раз. Я, талантливый инженер, когда-то гордость конструкторского отдела,  молодой и подающий надежды, я не нашёл себе места в этом мире, кроме как  пробавляться случайными заработками, придумывать как мне прокормить  мою семью, и не сгинуть при этом, не спиться и опустить руки, оставив их  совсем ни с чем. Сколько моих друзей, коллег, просто знакомых потеряли  семьи из-за этого всеобщего падения. Скольких уже нет в живых, кто погиб в  таких вот столкновениях с бандитами, кто просто от водки.
   Я всё время  думаю, родила бы Юлия тогда Ромашку, знай, она, что через год и завода не  будет, и я потеряю всё, что имел, что ей так нравилось во мне, квартира, машина, видеомагнитофон, сейчас смешно говорить о видике, как о чём-то привлекательном для девушек, но тогда, в 1987 это было почти, как машина и стоили они почти такие же деньги. Я был перспективный молодой человек…
   Жалеет она, что связалась со мной? Наверное, всё же нет. Несмотря на все свои недостатки, у Юлии есть одно достоинство, которым обладают немногие – она искренний человек, притворяться не станет никогда. Если она говорит, что любит, можно верить. Если она не уходит, значит, ты единственный, кто ей нужен. С ней сложно в мелочах, но просто в главном.
   А теперь… если она узнает, что я… что я убил человека? Что она сделает? Станет жить с убийцей? С тем, кто… И опять: удивленное лицо Гоблина и его падающая в снег фигура…
   Я расскажу Юлии, что я сделал. Она будет слушать мой рассказ до конца, глаза будут становиться всё больше, и спросит, когда я закончу:
   – Кто-нибудь знает, что ты убил?
   – Нет.
   – Успокойся, – коротко и весомо скажет она. – Ты мог не убить?
   – Нет.
   – Вот и успокойся.
   Это будет через несколько дней и бессонных ночей, когда Юлия сама спросит, чего я маюсь…
   А сейчас, в эту ночь, я не могу не думать и думать: то, что Гоблин такая мразь оправдывает меня? Но ведь я сделал это не потому, что я хороший, а он плохой…. Оправдывает меня то, что он почти убил Игоря? Можно было  Гоблина не убить? Можно убивать таких, как он или надо понять, почему они такие и просто не допустить их появления?
  Как бороться с тараканами? Убивать тех, кто есть или не допускать грязи,  чтобы им негде было разводиться?
   Или тараканы будут всегда? Как вот такие уроды, террористы? Неужели они неистребимы? Или то, что мы готовы их истреблять уже запускает порочный механизм, воспроизводящий всё новых и новых? Так что? Что делать?!
   Я не знаю… И никто не знает, иначе за тысячи и тысячи лет иначе их не было бы уже. Но я никогда не забуду этого удивлённого лица. Гоблин… я даже имени никогда не узнаю твоего…
   А если поймают меня? Поймают, будут судить, посадят за его убийство? Убийство это убийство и то, что я считаю себя лучше, чем он, развязывает мне руки? Если я хороший человек я могу убить плохого? Или я могу, если он сделал то, что он сделал?
   Но ведь его смерть не исправит ничего. Для Лёли уже ничего не поменяется от того, жив он или умер. Или я убил его… Если Лёля не умрёт, захочет ли она узнать, что с теми, кто сделал с ней это? Чтобы пережить всё это, чтобы  не сойти с ума, просто не умереть, нужно ей знать, что их наказали? Почему-то я думаю, нет… станет ей легче от того, что они все мертвы? Или только в том смысле, что они не сделают такого больше?
   Но могло быть так, что они, все эти пятеро осознали бы, что такого нельзя делать? Не потому, что их опустили бы на зоне, но пришли бы к этому сами? Изнутри поняли бы это? В самих себе? С возрастом? Или глядя на своих детей? Это бывает? Надо давать шанс? Или это так же странно, как пытаться внушить комару, чтобы он не пил твою кровь, вместо того, чтобы попросту прихлопнуть его?
   Но ведь люди это не тараканы и не комары. Человек, каждый человек, создан по Образу и Подобию, может быть Образ оказался замазан грязью, может быть, не надо его в костёр, может отчистить?
   Или это невозможно? Или зло проникает так, что становится сутью тех, в ком живёт? Проникает внутрь, меняя сущность? Как капля яда делает негодным весь колодец? Тогда…
   Почему со злом так трудно бороться? Потому что оно в каждом из нас. Но, как и добро.
   Может ли капля добра перевесить тонну зла? Что стоит дороже? По-моему – добро… Но я не верю, что человек, такое необыкновенное существо как Человек, такое безгранично сложное, может состоять только из зла…
   Я убил его из мести, не потому, что он угрожал Игорю, в конце концов, он ведь выпустил в него весь магазин…
   Я убил его ЗА Игоря, с которым как с братом по оружию, я примирился вчера окончательно, в своей душе примирился. Но главное, я убил его за Лёлю. После того, что я увидел, мог ли я не убить его?
   Лёнька убил бы? Он обошёлся без этого… Ему повезло или он не стал бы этого делать? Если бы кто-то другой сделал то, что сделал я, я сказал бы и вполне искренне: всё правильно, иначе было нельзя. Но оружие в чужую грудь направил я, не другой…
   Почему я не могу не думать о том, что я убийца? Убийца… Ведь я был как орудие, но в чьих руках? Божьих? Господи, когда же рассвет?
Глава 4. Приговорённые
   Я увидел Лёлю. Всё той же ночью…
   Стерх, действительно очень плох. Когда мы привезли его в областную, там принимая, стали смотреть на Алёшу широко раскрыв глаза. Было от чего. Во-первых: он во второй раз за эту ночь привёз сюда пациента. А во-вторых: из-за самого Стерха и того, как мой сын прооперировал его, с того света вернул буквально: пять пуль, только одно ранение навылет. Три потенциально смертельных. Он не тронул только ту пулю, что засела в позвоночнике, без рентгена, среди ночи во время операции, он не мог решиться на это.
   После того, как Алексей ушил раненое лёгкое, перикард, верхнюю полую вену, два пустяковых ранения в левое плечо, Стерх «держал» давление, пульс частил, но в пределах допустимого, и мы довезли его вполне сохранным.
   – Судьба ему с тобой, – сказал я, когда мы ехали с ним на моей машине за «скорой», что везла Стерха.
   Алексей посмотрел на меня и засмеялся:
   – Ты прибавь для общей картины, что ему ещё  моей крови  сегодня перелили. Не хватило второй группы, а ждать ночью… – он перевёл дух. – Да и… Лёли  бы мне не вызволить без него. И самому из очередной тюрьмы не выйти, – сказал Алёша.
   – Опять?
   – Ты думаешь, кто меня разукрасил снова? Злодеи? Щас! Всё как всегда… усмехнулся он. – Снова ту историю из 92-го года вспомнили, Пятигорск сюда же в масть им лёг. В натуре я бандит вышел… У меня уже дело, целый том в милиции, какой я бывалый рецидивист, террорист, насильник, полный безобразник… «Как выносит нас земля»…
   – Всё шутишь…
   – Что ещё? Приговорённые к смерти уже не боятся, – ответил он светло.
   Боже… я понял, что он имеет в виду, когда увидел Лёлю. Как могла  подняться рука? Отведать её крови хотели эти свиньи?.. Лубки… Изломали всю… Как это можно делать? С любой?.. Но вот такую, с такой кожей?.. Тень  от ресниц… Хотя… не будь такая, что же, можно? Не жалко? Ещё жальче, наверное… Отпечатки синие от пальцев на щеке, из-под лубка на шее… Как  Алёша выдержал, когда увидел её… как сердце не взорвалось?.. Вот моё-то изболелось сегодня, ещё мало… «Приговорённые к смерти», он себя приговорил…
   Мы вышли из реанимации.
   – Что Стерх? – спросил я.
   – Оперируют. Но… по-моему… по-моему, без вариантов, если выживет, что уже сомнительно… – удивительно, он с печалью говорит о нём. – Не будем забегать вперёд… Подождём.
   – А… Лёля? Ты скоропомощной врач, ты понимаешь…
   – Что я в Лёле могу понимать?! – он разозлился, совсем белея. Вот что он бледный ещё – кровь Стерху дал… – Ты и то в лейкемию верить не хотел.
   – Ладно, не ори, идём, отдохнуть надо, – сказал я, положив руку ему на плечо.
   – Куда?
   – Что «куда»?
   – Отдыхать куда пойдём?
   Я вдруг подумал:
   – Ты сказал, ключ у тебя есть от их дома, – сказал я. – Вот и пойдём. Не думаю, что Стерх бы не пустил нас сегодня.
   И мы поехали в район, который при мне был в Н-ске загородным лесом, а теперь близким к центру районом с красивыми домами типа таун-хаусов, на западный манер, но с нашей основательностью и тем же лесом, оставленным для респектабельности.
   Мы вошли в дом, ещё почти пустой, мебели очень мало, но во всем и сразу с порога присутствует Лёля, как у нас в Силантьево… мягкие ковры на полу, дорогие полы. Стерх человек не бедный, надо полагать…
   – Смотри, – Алексей остановился где-то в большой гостиной, я заглянул туда и увидел ещё не повешенную на стену большую картину. Это Лёлин портрет. Стерх заказал что ли?
   – Нет. Не Стерх, – сказал Алёша, глядя на нарисованную Лёлю почти так, как смотрит на настоящую – светясь, – никто не заказывал этот портрет. Этому портрету десять лет. Её позвали позировать художники. Ты тогда ещё не знал Лёлю, – он посмотрел на меня. – Я ревновал её до ужаса тогда к этим художникам… А она… – он опять повернулся к портрету и его лицо снова будто осветилось. – Она тогда была беременна… как раз в эти недели, что позировала… она беременная тут…
   – Беременная?! – изумился я, я ничего не знал об этом. – И что?.. Вы сделали что-то?
   – Она упала. Мы поссорились, она упала и… и всё… – он нахмурился, отвернулся от портрета. – А потом тот ребёнок… помнишь? В 95-м. Может Бог не хочет, чтобы у меня были дети?.. А теперь… теперь… Чёрт, если бы я не поскользнулся, я… – он прижал ладонь к лицу, потирая, словно к нему прилипло что-то.
   – Я изнасиловал Лёлю в 95-м, – сказал я, – поэтому у неё произошёл выкидыш тогда… я отравил её рогипнолом, чтобы она… словом, я…
   Он развернулся ко мне:
   – Ты чё городишь?! – воскликнул он, чернея глазами.
   – Это правда.
   Его брови взлетели злыми крыльями, может в горло вцепится, может, придушит и всё на этом? Как он сказал: и всё!
   Но он и не подумал набрасываться на меня:
   – Мне мало всех этих бесовских плясок сегодня, ты ещё признаёшься, что… Прекрати! На черта мне твои признания?! Мне мало было знать, что ты спишь с Лёлей сто лет, я должен узнать ещё и это?!.. Ты зачем сейчас говоришь? Сейчас?! – он побелел совсем, того и гляди в обморок рухнет…
   – Чтобы ты знал, ты не виноват ни в чём! – сказал я. – Перестань казнить себя! Валерий рассказал, они поджидали Лёлю, именно её, она не случайно попала к ним! Не в этот день, так в другой, они сделали бы то, что сделали. И то, что её при тебе увезли, это её и спасло в итоге. Ты её спас! Не будь тебя рядом… Никто не спас бы. Даже не нашли бы…
   – Что же вы… что вы делаете все… Иногда… нет, часто, мне хочется убить тебя! – еле слышно сказал мне мой старший, самый любимый, необыкновенный сын.
  – Наверное, не слишком сильно, иначе я бы уже умер, верно? Ты ничего не делаешь наполовину, – сказал я.
   – Ох, да пошёл ты… – обессиленно произнёс Алёша.
   Я смотрю на моего отца. Он хочет, чтобы я ненавидел его? Чтобы этим заглушил, прикрыл громадную воронку от взрыва в моей душе, которую может закрыть, залатать только полное выздоровление Лёли, её полное возвращение. Как в те дни, что на этом портрете. Тогда всё было так ясно, так правильно, не было ничего того, что началось позднее… Но хочу я вернуться в то время? Тогда я был прост и одномерен. Тогда я ещё не превратился даже в человека, я только начал жить, только начал чувствовать. Всего того, всю мою боль за эти годы, войну и смерти, расставания и встречи с Лёлей, вот эту нескончаемую борьбу с отцом, ничего из всего этого, я не согласился бы отдать. Ни одного дня из моей жизни. Ни одной моей слезы, ни одной бессонной ночи, ни одного синяка и шрама. Мне дороги мои трещины, я состою из них. Уберите мои калькелюры, и я стану искусственным новоделом… Нет, я умру с ними возле моей Лёли. Моей, чтобы вы не пытались делать, никто у меня её так и не отнял. Меня она увидела, позвала меня, придя в себя на миг в этом пытошном сарае. За один этот блеснувший взгляд можно отдать всю оставшуюся жизнь…
   – Ты редкий счастливец, Алексей, – сказал отец. – Очень мало кому достаётся в жизни такое огромное и при этом разделённое чувство, как тебе. Люди, способные так любить, но не встретившие своих половин, становятся великими художниками, музыкантами, писателями, поэтами, свою безгранично одарённую душу вкладывая в свои произведения, потому что иного сосуда не нашлось. А тебе повезло… Господи, как же тебе повезло… – отец смотрит на меня,  качая головой  почти восторженно. – Удивительно, что ты мой сын. Я думал, таких людей нет. Я находился на противоположном полюсе от тебя. Я думал, это вымысел, идеалистическая сказка, куда положено стремиться и никогда не достигать… но ты есть. И она есть. Она есть, – он улыбнулся слабо, но глаза горят так ярко, яростно. – Может, в следующей жизни она будет любить меня?
   – Она тебя любит, – сказал я, я знаю, что это так.
   – Любит. Но тобой она живёт. Она умирает с того дня, как ты отказался от неё. Всё у вас с ней через край… – вздохнул отец.
   – Вы с ней переспали в тот же день, едва я вышел за дверь, будто дожидались… – шикнул я.
   – Отчаяние толкает людей и дальше, – сказал он, таким я, наверное, ещё не видел его. – Спаси её, Алёша, ты только, один ты можешь. Даже Митя не может…
   Отец умрёт без неё… И ведь я давно это знаю…
   – Я знаю… – проговорил я. – Но она хочет умереть, потому что… она думает, я лучше неё. Она виновата, я не виноват. Я внушил ей это… Я простил и не простил. И теперь это убивает её. И меня.
   – Прощение… нет ничего сложнее прощения… – сказал мой отец, который не может простить себя. – Почему ты прощаешь мне, но не ей? – снова задаёт он уже заданный когда-то вопрос. Но тогда он ответа не требовал.
   – Она… Это… я не смогу найти слов, обычных нормальных слов, чтобы  объяснить, что такое Лёля… что она для меня… – у меня сжимает не горло даже, но сердце. Всю душу. – ЧТО она для меня… Поэтому то, что она и тебя любит… – по его лицу будто пробежал электрический ток. – Что в её сердце есть место для тебя… невыносимо. Меня будто изгоняют…
   – Но в её сердце, как и в твоём, есть место и для Мити, найдётся и для  других ваших будущих детей, для бедняги Стерха, это не уменьшает твоей  доли, это увеличивает возможности. Её возможности любить… Любить тебя.
   Я усмехнулся уже из последних сил, в окна заглядывает серый мартовский  рассвет:
   – Я и к Мите ревную её, – сказал я. – Ко всем, ко всему, что не я!.. Это сводит  с ума. Заставляет терзать её, чтобы не в одиночку мучиться. Но едва она  пытается отпустить меня, чтобы дать мне ненужную мне свободу, я гибну. Во всех смыслах. Я не могу жить, если хотя бы не вижу её, если не надеюсь  снова быть с ней… все мои силы, на всё, только потому, что во мне – она…
   Он улыбнулся:
   – Она говорит теми же словами.
   – Она говорила это тебе?! – изумился я.
   – Её душа говорила это мне много раз…
   Алёша спит, положив голову на мои колени, большую и тяжёлую с вьющимися волосами, золотящимися в лучах поминутно прячущегося  солнца, моё лицо, волосы, только в моих золото линяет в сталь и серебро… Он спит так, как давеча спал маленький Митя…
Часть 25
Глава 1. Третье марта
   Весь следующий день Лёня проспал до самой ночи с пятницы на субботу. Я не трогал его, я съездил снова в Областную, там новостей не было, состояние  Стерха оставалось тяжёлым, он был в реанимации в нейрохирургии, надежд  у врачей особенных не было, он был подключён к аппарату ИВЛ.
   Лёля была в прежнем состоянии. Но я там застал Веру Георгиевну в белом  халате, но не похожую сейчас на врача, с заплаканными глазами. Она заплела волосы Лёли, встрепанные вчера. Увидев меня, она подскочила со стула, на котором сидела и заплакала, буквально падая мне на грудь.
   – Что же это такое, Кирилл?! Как же это?! Валера позвонил, сказал, напали,  ограбили, избили… Что за люди?! Что это за люди?!
   Я молчу… Валера… спасибо тебе, что ты не говоришь всего, что ты другой  оттенок придал преступлению.
   – Я узнала… Леночка, у неё лейкемия?.. Ты знал это?.. Это давно  обнаружили? Почему она молчала?.. Почему ты молчал, Кирилл?! – воскликнула она в растерянности.
   – Мы… мы все недавно узнали, – я не стал говорить о выкидыше, если Лёля  не говорила… – Давайте выйдем, не надо здесь… – я обернулся, большая реанимация полная пациентов – не место для бурных эмоций.
   Мы вышли в коридор. Тут появилась и Юлия, возбуждённая, с разлетевшимися волосами.
   – Ты здесь… – сказала она. – Как же ты?.. А, ладно, – скорчила она мину. – Вот говорила ей, норки эти все, бриллианты, телефон… Что было гусей дразнить?! Вот и получила! Почему меня не пускают?! Я мать, я не могу  увидеть ребёнка?
   – Это реанимация, Юля! Туда никого не пускают, – с укоризной сказала Вера Георгиевна.
   Мне жаль, что в Юлии так мало сочувствия к дочери. Мне жаль Лёлю, мне жаль саму Юлию. Но может быть, я ошибаюсь на счёт Юлии, может за этим нахрапом она пытается скрыть свой испуг и боль? И всё же удивительно, что Лёля её дочь. Как судьба играет с людьми. Как она сыграла со мной…
   – Ты если ей покупаешь всё это, так следил бы, чтобы её не трогали!  – продолжила Юлия.
   Удивительно, Юлия считает, что мы до сих пор с Лёлей живём вместе. А вот Вера Георгиевна, очевидно, осведомлена лучше… Но она молчит. Может быть,  привыкла в принципе не всем делиться с дочерью.
   – Ты вот, Кирилл, взял её, живешь, сколько времени, почему не женишься, голову нам всем морочишь… что за игры? – продолжила Юлия распекать меня. И что я могу сказать на это? Чтобы ответить правдиво, пришлось бы долго объяснять то, чего я сам не очень понимаю. Что поймёт из этого Юлия? А главное, захочет ли она что-то понимать?..
   Я поехал в Силантьево, освободить Валерия, взять Митюшу на работу… так пойдёт, скоро в штат приму малыша…

   Я опомнился от сна уже под утро, с пятницы на субботу. Первое, что я  увидел, открыв глаза, это была Лёля, то есть её портрет, конечно. Она, улыбаясь, смотрела на меня, и, казалось, ещё миг и она рассмеётся – такой была эта улыбка. Как она смеётся! Так смеяться умеет только она! Солнце играет в её глазах, лучась, как в чистой морской воде, отражаясь внутри и искрясь,  льётся на меня тёплыми потоками, согревая мне сердце…
   Вот именно так и смотрит она на меня сейчас. Прямо сейчас, уже настоящая, не нарисованная Лёля, в лучах яркого весеннего солнца, льющегося в окна щедрыми каскадами, весна никогда не скупится…
   Я пришёл сюда ещё затемно. Лёля до сих пор не приходила в себя, её держали в этом охранительном сне все прошедшие сутки с лишним. Я сам почти столько же пробыл в объятиях Морфея, отключившись в том Лёлином  доме так, что не заметил ни этого, ни того, как ушёл отец. А теперь я сидел  подле неё, ожидая, вернее надеясь, что она проснётся в ближайшие часы.
   Если она вообще может проснуться… Я весь день думал об обручальном кольце, о том, как оно врезалось в плоть, как изранило её пальцы. Моё кольцо, которое она ни разу не сняла. Не стал ли наш брак такой вот веригой для неё, не потому ли она и ушла от меня? Я прогнал, но она ушла! Ушла, будто ждала повода уйти… ведь ушла… Ушла!
   И всё же не сняла этого кольца…
   Рассвет заполнил небо, пространство, обнял землю, начиная новый день, запуская отсчёт. И Лёля открывает глаза. Я не ожидал, что она будет так улыбаться. После того, что с ней случилось, вот такая, похожая на сломанную  куклу, что она окажется способной улыбаться… вот так, вот такой весенней улыбкой!
   Первое, что я почувствовала ещё сквозь черноту, сквозь запах хлорки,  в общем-то,  приятный, как ни странно, это был аромат Лёниной кожи, Лёниного тела, его прекраснейшего на планете тела с такой гладкой и тёплой, даже горячей душистой кожей… Лёня… Лёнечка мой, значит ты здесь? Наконец-то!.. Увидеть тебя… увидеть – уже счастье!
   Я открыла глаза, но я не вижу ещё, только свет, золотой, тёплый, он льётся, кажется, отовсюду… тихо. Не так как в Силантьево у нас, но голосов не слышно, шаги только в отдалении, какое-то пиканье, но тоже не рядом… Наконец, зрение включилось, вот он, вот он, Лёня! Лёня! Не видение? Ведь я, судя по всему, в больнице, может быть, я сошла с ума и вижу галлюцинацию? Но тогда, самую лучшую, самую желанную на свете!
   Я протянула руку, нет, он здесь. Лёня…
   Она коснулась моего лица, кончиками пальцев – щеки, к подбородку, губам:
   – Усы-то, Лёнь… ой-ёй, подстричь пора, вон, в рот лезут, – сказала она, лаская кончиками пальцев мои губы, мои усы с бородой…
   Мягкие, такие мягкие, шелковистые, золотые…Лёня!
   Я наклонился  ближе, она будто притягивает меня, глазами, пальцами этими и обнимаю и целую её, чувствуя засохшие корочки на её губах. Ничего, это ничего, милая, всё пройдёт, заживёт… только… Только ты улыбайся! Немые слёзы душат меня, какое же это счастье – обнимать и целовать тебя, Лёля…
   Я обняла его, но почему так стеснены движения, я еле-еле могу поднять руку и больно от этого? Лёня улыбнулся, его лицо так близко, но так близко  оно расплывается совсем, я чуть-чуть отодвигаю его, синяк и ссадина…
   – Синячище… Лёнька, откуда?! И губы разбитые… ободранный опять… что случилось? А со мной что? – спросила Лёля.
   Она… не помнит?!
   – Ты… не помнишь?! – почти задохнувшись, проговорил я. С изумлением и надеждой. Конечно, не помнит, поэтому и улыбается! Поэтому столько солнца в глазах! Только не вспоминай!
   – Чего? Чего не помню? Что случилось с нами?
   С нами! Господи, спасибо, она не помнит! Какое счастье! Ничего лучше не может быть!
   – Мы… а… это… а мы в аварию попали! – выдал я, потому что мы с ней уже когда-то выдумывали эту ложь в Лысогорке.
   – В аварию? А… – от подступившего ужаса всё замерло внутри меня, сжавшись в комок, я приподнимаюсь было, хоть это очень больно, но что мне эта глупая боль… – где Митя?! Лёнечка… где Митя?!
   – Да ты что, Господи! Митя с отцом, с отцом и был, его не было нами, – поспешил успокоить я. Что она помнит вообще? Как мне вести себя теперь, когда…
   – С кем мы ехали? – Лёля всматривалась в меня, силясь вспомнить. Надо хорошо придумать, чтобы она это именно и считала случившимся. Новую историю, новую тропинку, новую страницу, а ту мы вырвем!
   – С Игорем. Он… сильнее пострадал, он в нейрохирургии. Но мне сказали, что жить будет. Пока в коме… – я не стал говорить сейчас, что вообще-то шансов у Стерха почти нет. Успеет узнать это…
   Ничего не помню. Вообще не очень помню даже, какой сегодня день… оказалось, третье марта, суббота. А какой день я вполне помню? Тот, когда мы встретились с Лёней в гематологии, когда… потом не помню ничего. Ничего!
   – Это так странно… мы с тобой и Игорь… так странно… и куда мы ехали? – спросила Лёля.
   Вот здорово! Ври, что хочешь, что надо! Это прямо подарок небес! Не было бы счастья?..
   – Мы помирились. Договорились, что Игорь будет приезжать к Мите, когда захочет, заключили мирный договор, так сказать, – вдохновенно выдумываю я. – Мы живём в Силантьеве с отцом и Митей. Все примирились…
   – Прямо все? То-то солнце шпарит, как в июле, – засмеялась Лёля.
   – Да нет, как в марте, – я обнял её.
   Лёлю переводят в палату в травматологию, я иду следом за каталкой, потому что сесть из-за лубков она ещё не смогла. Я рассказал врачу, что Лёля всё забыла о произошедшем. Он посмотрел на моё сияющее лицо:
   – Это хорошо. Очень хорошо. Мозг сам охраняет себя от разрушения. Если только это не пройдёт, это будет самый лучший исход для неё. И для вас.
   – А может пройти?
   – К сожалению, да. Но…  что вы сказали, как объяснили всё?
   Я рассказываю свою легенду, он внимательно слушает и предупреждает, чтобы я инструктировал всех близких на эту тему.
   – А я предупрежу персонал, – закончил он. – Да, и зеркало пока не давайте, не то догадается. Пусть хотя бы неделю не глядится, воротник надо подольше подержать… А вам… – он всмотрелся в меня. – Самому-то… самому после всего… всего этого не противно? Ну…
   Я долго думал над его вопросом. Потом возвращался мысленно к нему. Почему он так спросил? Почему он мог подумать так? Что это значит, противно? Потом я понял! Я понял его. В детстве у меня была машинка на батарейках, нельзя сказать, что в те времена это была такая уж редкость, но в общем, не каждый день продавались они в магазинах, да и стоили, надо заметить, дорого, не говоря уже о батарейках, которые тоже вечно были в дефиците. Так вот, однажды эта машинка пропала, её кто-то украл, но через несколько дней вернули. Я не мог больше в неё играть, хотя она не была испорчена ничем. Просто мне было противно, что в неё играл кто-то, другой… Он думает, Лёля была моей машинкой?.. У него – «машинка»?
   Я пробыл с Лёлей почти весь день, позвонил отцу, сообщить обо всём и предупредить тоже. Он, в первый миг, с испугом ответил на мой звонок, но молча выслушав всё, сказал выдыхая:
   – Будь в Н-ске, я приеду с Митей.
  – Концепцию не нарушай только, – смеюсь я. Какое счастье, какое же счастье!
   Я позвонил и дяде Валере, чтобы тоже посвятить его в заговор тоже, и он пообещал приехать в дом Стерха, чтобы встретиться с нами.
   – Заодно и вещи привезу, – сказал он.
   – Вещи? – тут я вспомнил про сумки, которые он увозил позавчера из их дома. Тогда я не мог думать об этом. – Ах, да…
   – Ну, да, – его голос улыбается тоже.
   Только состояние Стерха не внушает оптимизма. Удивительно, я столько лет хотел убить его, теперь я переживаю, как бы он поскорее поправился. Может это потому, что у нас с ним теперь одна кровь? А что?!

   Мы втроём сидели в доме людей нам очень близких, в котором до вчерашнего дня мы ни разу не были. И четвёртый – Митя, единственный из нас, законный владелец этого помещения.
   – Выпьем, может? – предложил дядя Валера.
   Мы с отцом переглянулись, я улыбнулся:
   – Я схожу, – сказал я.
   Приятно вот так идти за спиртным, чтобы выпить по такому поводу. К вечеру повод укрепился, потому что Игоря сняли с ИВЛ. Я радуюсь этому, я столько времени, целую бездну времени ненавидел его. Но вчера, нет, уже позавчера всё переменилось, и если бы он теперь умер, я чувствовал бы настоящую потерю…Удивительно, как быстро может всё меняться в жизни.

   Я – нет. Я не испытываю к Стерху того, что Алексей или даже, как оказалось, Валерий, я понял, что они объединились после того, что им пришлось пережить всем вместе. Правда, Стерх не пережил ещё. И я вовсе не мечтал, чтобы он поправился. Исчезни он, моя жизнь станет несравненно легче.
   Я побывал сегодня у Лёли после обеда, уже в палате, где сняли зеркало, будто тут вампиры. Алёшка объяснил, почему, и я остался доволен предусмотрительностью персонала.
   Она улыбнулась, увидев меня, капельница медленно вливала ей в вену прозрачный раствор, пронизанный солнцем, льющимся из окна.
   – Кирюшенька! Такое лицо у тебя, будто я с того света, – засмеялась она.
   Она так не смеялась уже год! Она потянулась и обняла меня неловко из-за всех своих лубков, закатанная в них как в кокон. Синяки и раны на её лице почернели, но отёк почти сполз.
   – Ужас какой навертели на меня… – пушатся ресницы вокруг ярко сияющих весёлых глаз, вся светится моя Лёля. – Что, очень страшная, ты так смотришь? – Но она весела и все её раны кажутся сегодня не то что не такими как вчера, а будто их и нет совсем. Как много значит весёлый блеск глаз!
   – Да нет… в Анапе лучше, конечно, была, но, в общем… вон и загар ещё немного остался, – сказал я, нарочно заглядывая за отодвинувшийся лиф.
   Лёля засмеялась, прикрывая израненной ладонью рубашку.
   – Не расстраивайся так уж, всё пройдёт, – она сжала мою руку ободранными назеленёнными пальцами, немного темнеет взгляд, она нахмурилась чуть-чуть: – Кирюша… Ты… ты сердишься на меня… за Игоря?
   Я поднёс к лицу её пальчики, но она поморщилась от боли в побеспокоенном суставе.
   – Теперь… Да и не сердился я. Хотя он наплёл поначалу незнамо что, морочил голову столько времени… – я сам наклонился, чтобы поцеловать её пальцы, не слишком беспокоя. – Всё же лейкоз оказался, Лёля. Что ты не хотела…
   – Не надо, Кирюшенька, – она нахмурилась уже сильнее. – Разберёмся и с лейкозом. Тем более он должен нам, ребёнка нашего я потеряла из-за него.
  – Это я виноват.
   – Да чем ты виноват, – хмыкнула Лёля. – Спасибо, Игорь оказался рядом… кто мог предполагать метель и прочее…
   – Никто, конечно, не предполагал… Только… я не об этом… – я хмурюсь, смущаясь, но надо сказать. Я не отпускаю её руку по-прежнему. – Я изменил тебе в ту ночь. С Мымроновной.
   – На «Суше»? – блеснула глазами Лёля.
   – Нет… на Арбате.
   – Дустом залить теперь твой Арбат!.. – хохотнула Лёля. – Ох, Кирилл Иваныч, развратная ты задница… не мог не осчастливить верную подругу? Эх, ты… я не изменяла тебе никогда… В Новоспасском тоже завёл себе уже пассию?
   – Нет, не успел, слишком маленький город, я слишком заметный, не так просто… Да и… я в страданиях, знаешь ли…
   Она смотрит на меня светло:
   – Да конечно! – и смеётся опять.
   – Не веришь теперь…
   – Почему же, верю, конечно! – хохочет. – Не надо, не страдай.
   – Я не могу без тебя жить.
   – Да можешь! – она смеётся ещё веселее.
   – Ты думаешь, я пустой? Настолько легкомысленный, что совсем пустой?
   Лёля перестала смеяться, глаза тепло смотрят, греют даже, прямо как наша печь:
   - Никогда я не думала так. И теперь не думаю. Я тебя люблю.
   Тут и я засмеялся:
   – Любишь, конечно, все меня любят, я обаятельный.
   Лёля прыснула и засмеялась, и я смеюсь вместе с ней, наклоняясь к ней, она касается пальцами моего лица, губ, ресниц и мы смеёмся, прикасаясь лицами, руками друг к другу и это так хорошо, так славно, как никогда. Лёгкость от того, что мы уже не преступники вроде, и при этом мы всё так же близки друг другу… По-прежнему остаёмся близки. Как же хорошо, Господи, ты возвращаешь её мне… такой страшной ценой, но возвращаешь…
   Отсмеявшись, Лёля попросила помочь ей встать.
   – Ты что? Куда спешишь-то? – я хотел воспротивиться её поспешности.
   – Я после кесарева встала через четыре часа, а ты хочешь, чтобы я на целых  ногах валялась? И не подумаю, – она поднялась с кровати, спуская ноги на пол, маленькие пальчики сейчас спрячутся в тапочки… посмотрела на меня: – Вон в коридорчике дверь, нам туда. Не поможешь, дружить не буду!
   Мы захохотали опять…
   Вот такой славный визит у меня сегодня состоялся к Лёле. А сейчас, когда мы празднуем втроём, я понимаю, какую зависть испытываю к этим героям, что я злюсь на них даже за то, что они не взяли меня на эту битву.
   – И Митюшку тогда надо было бы вооружить… – смеётся Алексей, когда я вслух высказываю свою претензию.
   – Вера Георгиевна побыла бы или наши…
   – Пап, времени, сколько бы ушло на это? Мы же не на шашлыки  отправлялись…
   – Ну… судя по всему, на шашлыки, – усмехнулся я и рассказал им: в сегодняшних новостях передали, что в одном из гаражей случился пожар, в котором нашли пять обгоревших тел и машину, от взрыва которой, как считает следствие, и произошло возгорание.
   Герои, переглянувшись, побледнели немного…
   – Переживать ещё станете, может быть? – спросил я.
   – Пятеро… значит Гоблина… – проговорил Валерий.
   Алексей смотрит на него:
   – Все следы…
Глава 2. Богатство
   Что-то невыносимо страшное и омерзительное вытолкнуло меня из сна на поверхность, я задыхаюсь, выныривая почти с воплем… Господи… вот привидится же и как больно от этого сна, от того, что подскочила, должно быть, на постели… Я тяжело дышу, сердце тяжело бухает в горле, кажется, даже надувается и опадает шея. Я лежу и смотрю на стены палаты, выкрашенные бежевой краской ещё в советские времена, трещины разбегаются от прямоугольной дырки, похожей на окошко, обнажающей цементную «подкладку» стены. Довольно светло, солнце уже поднялось над горизонтом и освещает всё своими весёлыми лучами. Как хорошо, весна уже. Вот и хорошо…
   Вчера я была у Игоря. Он вышел из комы, он говорит и улыбается даже, но глаза, гигантские синие, глядят печально, даже тоскливо: у него не действует вся нижняя половина тела. Левая рука сильно ранена, но пальцы работают и кости целы, правая вообще не пострадала. Но это не главное…
   Однако спинальные травмы тоже бывают обратимы. Бывают! Не хочу думать, что это не так! Не может быть, чтобы Игорь, Игорь! Олицетворение силы, жизни и красоты останется навсегда инвалидом, прикованным к креслу. Меньше всех в этой дурацкой аварии пострадал Лёня, слава Богу.
   Я пошла к Игорю, как только смогла сносно ходить и мне после нескольких  дней уговоров позволили.
   Да, я увидел её. Я увидел её после того, как я видел, что сделали с ней, ту картину я не забуду до конца моих дней. И то, как мне хотелось руками разорвать того, кто сделал это. Я не сомневаюсь, что смог бы, даже теперь, когда я так обезножил и ослабел.
   Первым ко мне пришёл Алексей, или Лютер, «её Лёнечкой» с издёвкой теперь мне не хочется называть его, моего вчерашнего брата по оружию. Да и Валерий тоже пришёл, он рассказал мне, что Лютер спас меня в очередной раз и в очередной раз от смерти. Это и здешние врачи мне сказали, разглядывая меня с любопытством, прямо на экскурсию ходили на меня смотреть, что после таких ранений не выживают, чего он мне только не залатал, да ещё и кровь свою дал мне, стало быть, не преждевременно назвал его братом, теперь он мне настоящий брат. Одно огорчало меня: почему я до сих пор не чувствую ничего ниже пояса, ни ощущений ни движений, ни даже утренних приветствий моей мужественности, об этом все молчали.
   Зато парни сказали о Лёле, и о том, что придя в себя, она всё позабыла, весь пережитый ею кошмар. Удивительно, как это может быть? Но это спасение для неё. Иначе… иначе, как Валерий говорил, Боже…
   И она пришла. Бледная и с отцветающими, но ещё черноватыми синяками, заживающими ссадинами, их так много и они такие страшные даже сейчас, что я с ужасом думаю, какое же счастье, что она поверила в сказку об аварии. Машину только надо куда-то теперь деть…
   – Как ты, Игорёчек? Неважнецки мы выглядим оба, – засмеялась Лёля, кривовато присаживаясь на стул возле моей койки, со мной ещё пять человек  лежат в палате, с интересом оглядевшие пришедшую Лёлю. – Лёнька уже красавчик опять, а мы… каличи…
   У неё вокруг суставов гипс, на запястье лангета, но синяки эти чёрные с радужным отливом ещё страшнее…
   – Ты не пугайся так уж, – немного смутилась она, – это… тромбоцитов недостаток… расколошматили лекарствами… знаешь, как бомбёжка, и свои и чужие… Ничего, восстановится всё.
   – Ты… как чувствуешь-то себя? – спросил, наконец, я, всё же, какое счастье, что она не только жива, но и весела.
   – Суставы болят при каждом движении, просто ужас, прямо как Буратино сломанный, – улыбается она, отвечая на мой вопрос, – у меня в детстве был большой такой, пластмассовый… Но я привыкла уже за эту неделю, ко всему привыкаешь, похоже…  – улыбается лёгкой весенней улыбкой. – А ты красивый всё равно, не то, что я… Даже волосы подрезать пришлось, выдрались клоками, представляешь, до сих пор болят все корни, будто скальп снимали с меня…
   «Выдрались»… Господи, благодарю, что она не помнит. Когда Лютер сказал, что сожгли уродов этих, я испытал жгучую мстительную радость… Лёля рассказала, что видела Митю, его приводили к ней тайком. Когда в гематологии лежала так и не разрешили ни разу привести…
   – Это потому что в гематологии особенный режим, Игорь, – сказала Лёля серьёзно. – Но я выпишусь скоро, выпрошусь поскорее, что место занимать…
   – Тогда не придёшь ко мне, – проговорил я, глядя на неё. Не могу оторвать  глаз даже от такой, бледной и тощей, избитой, в гипсовых валиках этих, в ужасном больничном халате больничном…
   – Как это не приду? – она удивилась, будто я сказал, что она скоро полетит в космос.
   Я не спрашивал её, возвращается ли она к Лютеру, это было очевидно и без вопросов, поэтому она была такая, такая, как в первую, в самую первую нашу встречу, ещё тогда, в 92-м, когда Мила выходила замуж в первый раз, когда только что объявили, что страны, в которой мы живём, больше не существует… А мы жили, свадьбы играли, влюблялись на всю жизнь, даже не ощущая, что всё рушится и падает вокруг нас, как Помпеи… н-да…
   – Как Мила? Не звонила тебе?
   – Лёне звонила, спрашивала, знаю ли я, что ты погиб. Они «похоронили» там тебя, – сказала Лёля уже без улыбки, наклонившись ко мне пониже, чтобы не слышали соседи по палате, – всё-таки это жутко, Игорь… вот говорю, а у самой мороз по коже.
   – На самом деле, нет, – улыбнулся я и поднял руку, пользуясь моментом, чтобы обнять её, хотя бы немного, за плечо. Вблизи она тёплая и такая страшно красивая, несмотря на эти пожелтевшие синяки, эти чёрные корочки на губах и… пахнет собой… Лёля… Как же я теперь буду жить… вернулась к Лютеру, он не его отец, у него отобрать её… И что ж не помер-то я опять, Господи? Плакала бы по мне, вспоминала… может и начала бы думать, что любила. Мёртвые всегда кажутся идеальными…
   Но через пару дней этот вопрос встал передо мной с куда большей отчётливостью и сожалением с моей стороны, что я опять остался на этом берегу Стикса… Прошло около трёх недель, Лёля уже «с воли» приходила каждый день и приводила Митю несколько раз, он вертел головёшкой по сторонам с большим интересом, потом спросил:
   – Игай, наказайи? Ой-ой-ёй!.. – он покачал головой.  – Ты похо вёй? – Это вызвало невольный смех у моих товарищей по несчастью. Он обернулся на них, нахмурился: – все похие, да? Игай хаосый, его отпустят, а вас – нет! – и погрозил пальчиком к нашему с Лёлей восторгу. Слово «отпустят», для него довольно непростое, он произнёс отчётливо и правильно, к моему удовольствию и смущению насмешников. Потом я понял, что это слово произносила, должно быть, Лёля, поэтому он и повторил.
   Она проводила у меня по много часов, ухаживала как сиделка за мной, что очень непросто. Я не лежал больше в казённой жёсткой пижаме, она принесла мне новую мягкую со словами: «Извини в Н-ске ни «Armani», ни «Hugo Boss» не продаются, я турецкие купила, но самые дорогие». Принесла  мне тетрадь и ручку, я не успел попросить, она уже принесла, и я перестал скучать в одиночестве, потому что книги не могли мне полностью заменить свободы от этой болезни и немощи. Я теперь мог пересесть в кресло-каталку, повязки с груди сняли, левая рука даже не болела, хотя повязок ещё не снимали, из всего моего нездоровья оставались эти недвижимые ноги.
   – Это долго будет продолжаться, Лёля, ты врач, ты должна знать?
   По её лицу я не хотел прочитать то, что увидел, как приговор мне…
   – Калекой буду, да?
   – Игорь, не будешь… будем работать,  – сказала Лёля, хмурясь.
   – Работать?! – пыхнул я, как костёр от бензина, давно срываемой злостью. Не на неё, на то, что она пытается сделать вид, что всё хорошо.  – Работать? Кто работать будет? Массажистов мне наймёшь, физкультурников каких-нибудь? Или, может, в санаторий для инвалидов сдашь меня? Хотя я богатый, можно и домой армию нанять! Дома целый инвалидский санаторий устроить!
   – Шибко богатый?  –  не пугаясь моего раздражения, спросила она.
   – Да изрядно! – ещё полыхая, ответил я.
  Она не обиделась и не разозлилась.
   – Нет, ты и я будем работать, – проговорила Лёля негромко. – Всё можно, если хотеть…
   – Хотеть и мочь не одно и тоже!
   – Нет, одно! – горячо воскликнула Лёля. – Если чего-то по-настоящему хочешь…
   – Я хочу! – я схватил её за запястье и зашипел злобно:  – Я хочу оказаться с тобой в постели на краю земли и чтобы ты никуда не хотела от меня уйти! Я хочу этого десять лет и далеко я продвинулся?
   – Вообще-то довольно далеко, – тихо говорит Лёля, мягко улыбаясь.
   Я опомнился, что я, в самом деле, на неё обрушиваю свой страх остаться навсегда без ног? Хорошо, хоть мы в коридор выехали, может, никто не слышал нашей перепалки.
   И вот на другой день после этого разговора ко мне рано утром пришли несколько человек. Моих соседей по палате спровадили  и остались со мной: двое у двери, будто я на «скоростном» своём инвалидном кресле умчусь от них, двое к окнам, один подошёл ко мне неприятно близко, и стоял, сложив сухие руки, как футболист перед штрафным. Прячет там чего?..
   – Игорь Дмитриевич, прискорбно увидеть вас в таком затрапезном месте, тем более при ваших возможностях. Что занесло вас на эти галеры? Вероятно, любовь? – он усмехнулся бескровными тонкими губами. – Ну, что ж, понимаю.
   Мне стало противно: ещё такой червь будет чего-то понимать во мне.
   – Вряд ли, – сказал я, дёрнув подбородком вверх, жалея, что в кресле этом я так мал ростом по сравнению с этим, пахнущим больным желудком, хмырём. Он думает, должно быть, что его коричневый костюм – верх элегантности, сочетая его с серым галстуком?.. А между тем, костюм этот только олицетворение запаха его гнилого нутра во всех смыслах. На мои слова он усмехнулся, показав серые зубы.
   – Ну, может и так, я не в претензии, – он блеснул злыми зеленоватыми глазками. – Но я не о любви пришёл побеседовать с вами… – ещё бы! – Игорь Дмитриевич, вы нарушили неписанные правила своим вольным распоряжением информацией, которая попала в ваши руки неправедным путём.
   В моей голове загорелось: кто?! Джинория? Киберныши? Кто сдал меня? А «коричневый» продолжил:
   – Пролонгировать разговор не имеет смысла, Игорь Дмитриевич, завтра же все ключи к вашим счетам, а также все имена и данные тех, кто работал на вас, собирая информацию, они понадобятся и нам. Убивать для острастки никого не будем, но если вы не услышите нас, ваша прекрасная любовь и ваш сын не доживут до послезавтра. Флэш-карту и ноутбук мы вам оставим, к интернету он подключён, полагаю, вы умеете обращаться с ними. Поработайте эту ночь.
   Улыбнувшись опять своей костлявой улыбкой, «коричневый» направился к двери, обернулся:
   – Завтра в полдень. Да… шутить не советую, мы не поймём.
   Моя голова заработала тем лучше, что не работали ноги. Я, включил оставленный мне компьютер и, думаю, приходившие не успели ещё выйти из корпуса больницы, как я набрал уже секретные коды всех моих кибернышей, чтобы сматывали удочки. Мы с ними, ещё в самом начале нашего сотрудничества, этот сегодняшний вариант отрабатывали, и у всех у них существовали пути отхода, документы, деньги и возможность за пару часов смыться в любую страну мира. Денег я им платил достаточно, чтобы они могли позволить себе несколько лет жить не высовываясь. Они получат мой сигнал и будут спасены. Это главное.  Что до денег, пусть этот вонючка подавится… чей бы он ни был.
   Дальше я выехал в коридор и попросил медсестру позволить мне позвонить с поста. Поскольку лежал я уже долго и меня все хорошо знали и жалели «такого молодого» паралитика, то она не стала слишком упрямиться и позволила мне позвонить.
   Я позвонил Валерию, потому что рассудил, что его из всех могут не прослушивать. Он выслушал очень внимательно всё, что я ему говорил.
   – Ты только по телефону ничего им не говори, телефоны могут прослушивать, да, и на служебные номера лучше звони… – закончил я.
   – Я понял,  – сказал Валерий спокойным строгим голосом,  – Игорь, ты… я за тобой приеду…
   – Не надо, я справлюсь.
   Когда я вернулся в палату, то застал там Лёлю с Митей. Малыш крутился возле ноутбука.
   – Это как у Киюски, да? Или теивизой? – спросил он меня. – Циво не показывает? Сомайся?
   – Во, шпарит! – восхитился один из моих соседей, седоватый дядька с «белорусскими» усами, – сколько ему?
   – Год и семь, – улыбнулась Лёля, она в голубом тонком свитере, джинсах, волосы высоко на затылке узлом, тонюсенькая, как сосулька, что переливалась солнцем сегодня утром на крыше нашего окна.
   – А моему внуку два с лишним, немтырь немтырём! – продолжает сосед.
   – Научится, – улыбнулась Лёля. – Это неважно, когда говорить начал. У каждого своя скорость.
   Она повернула голову, увидев меня, переменилась в лице, сразу почувствовала, что что-то произошло.
   – Откуда ноутбук, Игорь? – спросила она, очень тихо. Я посмотрел на неё, вовремя пришла, предупрежу хотя бы, вообще спрятать бы их…
   – Где Лютер?
   – Он дежурит сегодня, мы с Кириллом здесь.
   – Ночевать можешь к бабушке пойти? Или, ещё лучше, к Легостаевым? Можешь?!
   Я всё поняла, и задрожала. Финт с гибелью сработал лишь на время, впрочем, не дураки и придумывали его, исполнитель подкачал, сам подорвался, но тех, кто его послал, конечно, было не обмануть, вот и нашли…
   – А ну-ка! – Лёля взялась за ручки моего уродского экипажа и вывезла меня из палаты, оглянувшись на Митюшку со словами: – сынок, айда! – потом сказала мне: – Я… я могу переночевать, где тебе нужно, но ты поедешь с нами, – сказала Лёля твёрдо и таким тоном, что мне вдруг стало легко представить, как это женщины бывают очень успешными правительницами.
   – Ты что?! Ты не понимаешь! – воскликнул я.
   – Даже не думай, – сказал она, – давай отсюда! Оставь им их «телевизор» и…
   – Да ты что… дура, какая… я же как бомба сейчас… – я попытался сопротивляться, что они со мной ещё сделают?! Хуже того, что со мной есть, уже не будет…
   Митя догнал нас:
   – Игай, покатай! – я сажал его на свои немые колени и катал на этом ужасном кресле. Посадил и теперь.
   – Они не убили тебя, значит, чего-то хотят, чего?  – спросила Лёля, докатив нас с Митей, обнявшим меня, до светового промежутка, заполненного пыльными пальмами.
   – Денег хотят. И моих ребят.
   – Так отдай им деньги. Много денег-то?
   Я посмотрел на неё:
   – Сорок миллионов, двести шестьдесят четыре тысячи сто пять долларов, если все счета вместе сложить, – мне было интересно, какое впечатление эта цифра произведёт на Лёлю.
   Она подняла брови и улыбнулась:
   – Вот и отдай. «Сто пять долларов», – она усмехнулась. – Может,  для них и немного, но хоть что-то…
   Вот даёт, «немного»… мне даже стало весело.
   – А людей? Думаю, парни их интересуют больше, – я смотрю на неё с прежним интересом, что же на это скажет, честно говоря, более важного вопроса я не задавал ещё. Порушится моё мироздание или… та она, кем я её считаю…
   – Людей отдавать нельзя, – побледнела Лёля, – как предупредить? Скажи, я сделаю. Я могу съездить… Скажи, куда? Что сказать им? Ну, чтобы поверили, что это от тебя…
  Я улыбнулся:
   – Не надо, я уже предупредил. Все нормально будет. Не надо ехать, партизанка.
   – Шутишь всё? – она легонько пнула меня кулачком в плечо. И повезла по коридору к лифтам.
   – Да ты что, ты, куда везёшь-то меня? Они придут завтра…
   – Компьютер выключен, значит, ты сделал уже всё, что надо им было, так ведь? Пусть придут и возьмут твои миллионские миллионы. Я и не думала, что ты такой богатей-то! – она смеётся. – Много на неправедных делах, оказывается можно заработать.
   – Можно и больше было, да я не очень жадный.
   – Эх, ты, спонсором бы больницы стал, Новоспасской или этой вот, гляди, обшарпалась вся. Во времена, когда я тут санитаркой бегала, шикарная больница была, с оборудованием самым лучшим. Обветшала теперь, не красили даже стен, линолеум всё тот же, уже дырами пошёл, рентген на ладан дышит, плёнка в дефиците, КТ работает раз в неделю по той же причине, в лаборатории не хватает денег на хорошие реактивы, о лекарствах я не говорю… А ты вот гадам каким-то отдал теперь. Эх, Игорёчек, деньги надо не только зарабатывать уметь, но и тратить.
   – Да эти я не заработал… если бы заработал…. Нет, проклятые деньги, – проговорил я.
   Она помолчала, пока звонила лифтёру.
  – Ну и чёрт с ними, не жалей.
   – Я и не думал жалеть… – сказал я, думая о том, что странно, что не жалеет и она. Хотя, что же странного, всё в Лёлином как раз духе…
   – И отлично!
   – А ты не хотела бы ими воспользоваться?
   – Я? – она засмеялась, – ох, Игорёчек, я же простая советская девочка, мне для счастья деньги не так уж и нужны. Конечно, когда мы с Лёнькой на первых курсах по ночам иногда слушали, как поют наши голодные желудки или когда я лепила свечки из оплывшего парафина, пока в общежитии отключали свет, грелись рефлектором, когда в январе отключили отопление и мы все уплотнялись, как могли, переезжали к тем, у кого обогреватели… было от этого грустно, но знаешь… бывает ещё грустнее в бриллиантах и мехах. Так что, для счастья мне деньги не нужны.
  – А что же тебе нужно, «простая советская девочка»? Мир во всём мире? – засмеялся я.
   Приехал лифт, и мы въехали в его гулкую внутренность под взглядом лифтёрши с суровым красным лицом, с мохеровым сине-красным шарфом, намотанным на поясницу, сквозняк, должно быть внизу…
   – Ну, ничего смешного нет в мире, это бы самое лучшее было. А если для себя, так хотелось бы, чтобы ты поправился, например, «мальчик из подворотни», – сказала Лёля.
   Мы выкатились из лифта на первом этаже.
   – Вы куда больного катите, деушка? Там холод, а он неодетый у вас, да и не разрешают в креслах, не лето… – прокаркала простуженным голосом лифтёрша.
   – Мы не на улицу, мы на массаж едем.
   – Так массаж на третьем, – не унимается скучавшая, очевидно, до сих пор тётка.
   – У нас частным порядком. Мы скоро, Тамара Владимировна, – сказала Лёля, чем сразу смягчила её.
   – Откуда ты знаешь, как её зовут? – спросил я, когда мы выехали за дверь.
   Лёля выкатила нас с Митей на улицу, толкая ещё не зажившими руками, правая в гипсе… эх, Лёленька, как же хорошо всё-таки, что ты ничего не помнишь… Меня передёрнуло от воспоминания, которое я всё время стараюсь подавить в себе.
   – Всё с тех же времён моих санитарских, она, понятно, не помнит меня, а я вспомнила, потому что она не изменилась за эти десять лет, всё тот же шарф, всё та же простуда. Шарф даже почти не потёрся, хотя она его и летом носит, он вечный. – Лёля засмеялась и выкатила нас с Митей на пандус. А оттуда мы все скатились к подножию крыльца. Под колёсами захрустел лёд, мелкий, весенний, растекающийся уже под солнцем ручьями и застывающий к ночи вот в такую глазурь.
   Из машины выскочил и поспешил к нам старший Легостаев.
   – С ума сошли, вы что устраиваете?! Ветер ледяной… – разлетелся он, схватил Митю, прижимал к себе.
   – Форс-мажор, Кирюшка! – сказала Лёля тоном, не предполагающими спора.
   – Фойс-мазой, Киюска! – радостно крикнул Митя, подпрыгивая на его руках.
   Тут как из-под земли появился Валерий, приехал всё же, не послушал… Кончилось тем, что он взял меня к себе домой на эту ночь, «а там посмотрим», а трое Легостаевых поехали к Легостаевым совсем старшим.
Глава 3. Стыд и жалость
   Квартира Легостаевых старших за прошедшие годы стала вроде меньше, чем мне вспоминалось. Хотя поменялись и обои, и мебель совсем другая, новая стиральная машина «автомат», с круглым окном как иллюминатор, в ванной, все обзавелись уже, это я когда-то в «Малютке» в общежитии стирала, так эта «Малютка» и осталась там, я даже забыла, кажется, что это было так давно… А что же, в прошлом веке!
   Но эта новая «шелкография» в большой комнате, где некогда были симпатичные светло-жёлтые обои в мелкий цветочек и полоски, мне не понравилась, как и пухлые диван и кресла. Хотя, конечно, всё это – этакая теперешняя  провинциальная респектабельность.
   Но всё это мелочи, и их я обдумывала, уже засыпая на нашем с Лёней бывшем ложе, тахте, в его комнате в окружении всё тех же книг, даже тех  же постеров на стенах. Две гитары, мой хороший, гитары везде за тобой, как крошки от пирога за мальчиком-с-пальчиком… Хорошо, что не поменяли хотя бы  здесь ничего. Обои, правда, тоже новые и в этой комнате. Но это было уже ночью…
   …Увидев нас с Кириллом и Митюшкой на пороге, Иван Алексеевич даже рот раскрыл:
   – Вот это да! Какие гости у нас!.. Лариса! – будто на помощь позвал. Даже представить не возьмусь, что пришло им в голову при виде нашей компании.
   – Мам, пап, мы хотим на ночлег напроситься, позволите? – сказал Кирилл, обнимая их. Это было так… мило, что у него, у Кирилла, есть мама и папа, что он для кого-то мальчик, что они к нему относятся как я к Митюшке… Будто открытие. Он мужчина, но он же и вот такой мальчик…
   – Вот это да… – открыла рот Лариса Аркадьевна, будто запоздалым эхом повторив мужнины слова. Все люди, кто близок друг другу, одинаково говорят.
   Они были в курсе аварии, но в больницу не приходили ко мне, гипс на моей руке отвлекает внимание от моего лица. Кирилл старается развеять смущение, владевшее ими, вешает на всё ту же старинную вешалку, во всю стену, нашу одежду со словами:
   – Мы голодные, но мы заехали в магазин, купили кое-что, – говорит он.
    Митя жмётся ко мне в незнакомом месте, да и прабабушка с прадедушкой ему пока мало знакомы.
   – Не бойся, Митюша, это твои прабабушка и прадедушка, – сказала я, подняв его на руки.
   – Я – Митюска, – сказал мой мальчик, – а он – Киюска! А ты?
   – А я мама Кирюшки, – не могла не улыбнуться Лариса Аркадьевна.
Митя посмотрел на Кирилла:
   – Пъявда? У тебя есь мама?! – изумлённо протянул он, вопросительно глядя на Кирилла.
   – Представь, у всех есть мама, – улыбнулся Кирилл.
   – И у папы?!
   – Конечно… – надо сказать, бабушка Наташа не слишком стремилась общаться с внуком. Всё же обсуждали они этот вопрос между собой…
   Тут же разрядилось напряжение, все закружились вокруг малыша, перестав как будто думать о нас с Кириллом.
   Признаться, я шокирована появлением на пороге нашей квартиры Кирилла и Лёли, да ещё и с ребёнком. Кстати, если бы не Митя, ставший за прошедшие полтора года очаровательным умненьким и весёлым малышом, я, наверное, не смогла бы вымолвить и слова.
   Мы знали об аварии, но Алёша забегал всего раз или два за то время, что прошло с этого времени и все сведения были отрывочные и какие-то странные. Я поняла только одно, что он и Лёля снова муж и жена. Но с кем и куда они ехали, мы понятия не имели. Хотя в больнице у нас болтали всякое, но я и Иван не верили, да и слухи затихли очень быстро.
   И вдруг это появление на пороге Кирилла в компании Лёли, да ещё с просьбой переночевать… я весь вечер провела, чувствуя себя бабочкой, присевшей на кактус: одно неверное движение, в моём случае – слово и мы провалимся в неловкое постыдное молчание или ещё хуже – объяснение.
   Иван, кажется, боялся этого ещё больше. Мне прямо жалко было смотреть на него, таким растерянно он выглядел. Боялся, по-моему, вообще не только слово лишнее произнести, но и смотреть лишний раз на Кирилла, тем более на Лёлю.
   Но когда Иван и Лёля стали убирать посуду на кухне, я отправилась всё же поговорить с сыном наедине. Я застала его на том, что они с Митей рассматривали школьную фотографию Лёни, Кирилл показывал малышу его отца:
  – Вот, Митюша, вот твой папа, это он… в каком, третьем классе?– он посмотрел на меня.
   Я подошла к ним ближе:
   – В третьем, – подтвердила я. – Брежнев только умер. Я помню их снимали как раз после того пятидневного траура.
   – Это майсик, не папа, папа босой! – удивляясь, проговорил  Митя.
   – В логике не откажешь тебе, – усмехнулся Кирилл, – но тогда папа ещё не был твоим папой, он был мальчиком.
   – А мама девочкой, – сказала я и показала на этом фото, стоящем между стёкол на книжной полке в комнате Алёши, где Лёля.
   Я показывала это больше Кириллу, чем Мите, может быть, он опомнится: Лёля девочка, как Алёша – мальчик! На лице моего сына мерцала улыбка, как свет над бриллиантовым павэ. Удивительное у него в этот момент лицо. Пожалуй, я никогда не видела его таким красивым и молодым, как в эти мгновения. Он любит их. Их обоих, Алёшу и Лёлю, и ещё Митю. Эта любовь делает его таким. Это смягчило мой почти воинственный настрой.
   – Кирилл, как стелить вам?.. вместе…? – смущаясь, спросила я.
   Он посмотрел на меня:
   – Да ты что, мама!.. Хотя мне очень хотелось бы сказать тебе, что вместе.

   Я не задумалась о том, что такое прийти снова в этот дом, до того момента пока не увидела изумлённых и смущённых Легостаевых. Я была слишком взволнована тем, что произошло с Игорем в больнице, эти новые угрозы. И это после всего, после взрыва, после этой аварии… Может быть, и авария была неслучайна? – вдруг пронзило меня. Вот об этом я и думала, когда мы вошли к Легостаевым.
   И только оказавшись перед ними, растерялась так, что не могла вымолвить и слова довольно долго. Эта квартира, в ней я в последний раз была ещё честной Лениной женой. И даже все произошедшие в ней перемены не могли  изменить того, что это тот самый дом…
   Если бы не Митя, стали бы они вообще говорить со мной? Иван Алексеевич смущался смотреть мне в лицо, возможно я была даже неприятна ему и за это я не осуждаю его, не представляю, что чувствовала бы я на его месте… Спасибо, что Лариса Аркадьевна нашла в себе силы не показать, как она воспринимает меня. Вот и сейчас, когда мы с Иваном Алексеевичем остались наедине, убирая посуду, она пришла ему на помощь:
   – Иди, Иван, мальчикам телевизор включи, – сказала она, войдя на кухню.
   Я мыла посуду, Лариса Аркадьевна подошла и взялась вытирать тарелки. Мы не виделись со времени рождения Мити, и теперь мне было невыносимо стыдно, что я посмела прийти сюда, так, что я и глаз не смею поднять на неё. Ведь мы все примирились уже, мы всей нашей большой семьёй когда-то один раз, потом с рождением Мити снова и я опять, опять смогла всё испортить… и всё же они снова приняли меня. Не только меня, но и моего сына… Смогу я когда-нибудь быть достойной этого?
   Вероятно, об этом и хочет говорить со мной Лариса Аркадьевна, прикрыв за собой дверь в кухню, которую обычно не закрывали, как я помню. Мне даже страшно, но когда-то я должна была предстать перед их глазами, ответить перед ними. Это надо было сделать, чтобы остаться частью этой семьи.
   – Так… так как теперь, Лёленька? – спросила Лариса Аркадьевна. – Как всё у вас теперь?
   Она, я чувствовала, даже побледнела от смущения и напряжения. Ведь и их, их тоже с Иваном Алексеевичем отравило то, что я натворила… Ещё как… Ой-ёй-ёй, что же мне говорить… что тут скажешь?..
   – Лариса Аркадьевна, – мне стало жарко в горле, под веками… – Вы простите меня… Простите когда-нибудь? – я опустила голову, не в силах прямо смотреть ей в лицо.
   Мне кажется, она не ожидала такого ответа… Я хочу, чтобы она посмотрела мне в глаза, наконец, чтобы перестала думать, что я безразличная распутная дрянь. Хотя разве не дрянь?
   – Да ты что, девочка, разве ты виновата? – Лариса Аркадьевна, притянула меня к себе, обнимая тёплыми руками, она пахнет какими-то хорошими  духами…
   – Виновата, Лариса Аркадьевна, только я одна…
   – Кирилл, он взрослый…
   О, Господи, нет, нельзя обвинять его, он совсем не виноват, я затрясла головой:
   – Нет-нет, нет, Лариса Аркадьевна, не обвиняйте его, нет-нет… Это я… это я не… не сумела… – всё, слова потонули в рыданиях.
   Эти слёзы будто таились где-то внутри меня, кипели там под закрытой крышкой и вот теперь выливаются бесконечным потоком.
   Та маленькая девочка, на которую смотрел Кирилл на давешней фотографии, плакала сейчас в моих объятиях, её мягкие шёлковые волосы, её милая головка касается моего плеча, моего лица, она пахнет, как цветущая яблоня… С ума они сходят по ней, понятно… Девочка, легко удержаться от соблазна, если никто не обольщает тебя… Почему я никогда раньше не задумывалась над этим? Есть у меня право судить тебя? Да, я никогда не изменяла Ивану, но мне ни разу не представилась эта возможность. Предложения, конечно были, но никогда за мной не пытался ухаживать мужчина, который бы мне нравился. Так что моя абсолютная верность просто никогда не претерпевала испытаний, могу я судить её?
   Даже Кирилла? Что я знаю о том, как противостоять соблазну? Любви так мало в этом мире, но сама Лёля порождает её. Кирилл потерял так много из-за неё, но я что-то не заметила, что он огорчён  этим… А Алёша… Алёша не то, что счастлив никогда не будет без неё, не думаю, что он вообще сможет…
   Наша девочка. Наша, как ни думай о ней… Плачь, плачь, девочка, у меня не было ни дочки, ни внучки, всё мальчики, Наташа очень близка нам с Иваном, но такой вот нежности, какую сейчас к Лёле, к Наташе я не испытывала никогда… как в притче о блудном сыне…
   – Не вини себя, Лёля… Всё будет хорошо, у вас Митя, надо жить. Ты… не оставляй только Алёшу…
   Лёля подняла лицо:
   – Лёнечка… он…
   – Ты любишь его? – какие бы слова она не произнесла в ответ, я пойму, по ней пойму, любит или нет.
   Лёля моргнула мокрыми ресницами. Она ничего не сказала, она только смотрит на меня, будто боится, что я решу, что она недостойна ни моего сына, ни тем более моего внука. Зачем слова? Они иногда уводят нас от истины. Может быть, их и придумали для этого?..

   Мне было приятно, что Лёля и мама так долго оставались на кухне, и то, что там так тихо, они тихо говорили, пока мы втроём, мужской компанией переключали каналы телевизора в поисках того, что понравится нам всем. На «телепузиках» пришлось остановиться… Митя уселся на красный узорчатый ковёр на полу, всё тот же, что я помню ещё до того, как уехал учиться в институт.
   – Как тебе не стыдно, Кирилл! – вдруг говорит отец. – Совсем ты с ума сошёл? Алексей на дежурстве, а ты с его женой…
   – Отец…
   – И не вздумай говорить мне, что это не моё дело! – воскликнул он, краснея. Не хватало нам ещё гипертонического криза…
   Когда мы ехали сюда, мы с Лёлей даже не обсудили, что мы будем говорить, эти её слова «форс-мажор», прозвучали как команда, я подчинился, не задавая вопросов, поняв, что это исходит от Стерха. О нём я спросил её, но она сказала лишь, что ему не надо оставаться в больнице больше, и что пока домой мы тоже не должны ехать. Я понял, что ему угрожают, что погибший в его квартире остаётся Стерхом только для его родственников, которые и  похоронили его.
   А теперь, когда мы здесь с Лёлей, отец решил, что это продолжение недостойной в их глазах связи.
   – Я и не думал так сказать, папа, – сказал я. – Но ты напрасно хочешь устроить судилище мне теперь.
   – Теперь?! Что это значит? Давно хотел задать тебе этот вопрос: как ты мог?!
   Я вздохнул и сказал:
   – Я отвечал на него уже маме: я хотел и мог. Не надо мне сейчас говорить о преступлении, я знал, что это преступно ещё до того, как сделал первый шаг. Всё знал. Кроме одного, что для Алексея эта девочка… Но и тогда… Знаешь, мне на другую планету надо было сбежать, чтобы не совершить этого преступления. Вот и весь мой ответ, как я мог.
   Отец, похоже, не ожидал, что я отвечу так. А чего он ждал? Что он ожидал  услышать от меня?
   – Если бы я так поступил с тобой, как ты с Алёшкой?  – только и сказал он. Но немного беспомощно.
   Я посмотрел на него с улыбкой, и он понял меня без слов: конечно, ему не могло прийти это в голову, ни он не я, ни Наташа – не Лёля.
   – Это время подлое развратило вас всех, – только и сказал он.
   Но я был не согласен:
  – Время подлое, верно, но люди всегда одни и те же и во времена ветхозаветных пророков, и теперь.
   – И что теперь? Как теперь? Как Митя растёт? Что, два папы у него? – не унимался отец, всё ещё не истративший свой воинственный запал.
   – Папа один, и муж у Лёли один.
   Я сказал так, потому что это теперь так. Непостижимо, как могло на Лёлю так повлиять то, что произошло с ней первого марта, но она, утратив из памяти этот день, освободилась, будто от идеи самоуничтожения, которая  владела ею весь последний год. Со мной она умерла бы, вот это я понял. А с Алексеем будет жить. Не знаю ещё, как нам удастся справиться с лейкозом, но теперь и она желает этого. А со мной она ухватилась за болезнь, как за проводника из этого мира, где Алексей изгнал её.
   И то, что мы теперь зажили, наконец, как намеревались год назад вчетвером в Силантьево, это, казавшееся недостижимым в последние месяцы, счастье так ценно, так дорого стоит, что у меня не найдётся простых слов, чтобы объяснить это отцу.
   Он оставил меня в покое ещё и потому, что вернулась мама, сказав, что ванна для Митюши готова, действительно, время девять. Я всегда купал Митю с первых недель его жизни, так что я и сейчас оправился всё приготовить, и застал Лёлю в ванной с заплаканными глазами.
   – Ты… получила? – спросил я, тронув её за руку.
    Она посмотрела на меня, улыбнулась и, сквозь выплаканные уже слёзы, её улыбка глядит ещё трогательнее и милее:
   – Нет… нет, Кирюшенька, ну что ты! Не думай, наоборот, – она вздохнула,  присев на край набирающейся ванны, – они опять прощают меня. Почему?
   – Хватит, Лёля, – я сел рядом с ней, потрепал её руку у неё на коленках.
   В  тёплом влажном воздухе ванной Лёлины волосы начали завиваться, обернувшись к ней, я подул легонько на неё и мелкие, завившиеся прядки  качнулись. Лёля подняла лицо, посмотрела на меня:
   – Ты простил меня? Ты сам? За себя, за Лёню? По-моему, я для вас хуже лейкоза…
   – Хуже, – я смеюсь, – твой лейкоз мы вылечим, а ты никуда от нас не денешься. Даже не надейся, хватит бегать, дурака валять… Стерх твой безногий и тот теперь наш, куда его, чёрта, денешь…
   Лёля тоже засмеялась, хотя ресницы ещё мокрые и пятна красные на щеках:
   – Игоря мы тоже вылечим!
   И вот я в постели, которая даже пахнет как когда-то в далёкие времена, рядом с маленьким тёплым Митюшкой, который до сих пор иногда пытается искать мою грудь, когда засыпает, но после начала лечения лейкоза кормить я  уже не могу… я просто обняла его, такого маленького и такого дорогого и  милого человека. Если бы я знала точно, кто его отец, я любила бы его ещё больше? Нет… больше просто не может быть...
   Ночью я услышал, как Лёля вскрикнула, очевидно, проснувшись. Я знаю, такое теперь случается с ней. Я слышал это уже в Силантьеве, но с ней был  Алёшка, он мог и успокаивал её. Что ей снится? Она никогда не страдала  никакими кошмарами… Да, она не помнит наяву того, что с ней было, но где-то это таится, приходит по ночам кошмарами.
   Вот и теперь я услышал, что она вышла из комнаты и, натыкаясь на углы и,  шлёпая по полу босыми ногами, дошла в темноте до ванной, я услышал шум воды… её, кажется, рвёт…
   Я встал, я хочу помочь ей, я не могу лежать и слушать, как она одна бродит там по квартире… Я застал её, выходящей из ванной, вся красная, пряди мокрые у лица, коса совсем распустилась…
   – Что ты? Тебе плохо? – спросил я, протягивая к ней руку, чувствуя, что ей нужно коснуться меня, кого-то близкого, но может быть, именно меня…
   Она посмотрела на меня:
   – Так… страшно бывает… – произнесла она трясущимся голосом, севшим голосом. – После этой аварии такое снится… такое…ох… Это так страшно… – её колотит крупная дрожь, за шею схватилась, на которой всё ещё проступают жёлто-зелёные пятна, – так страшно…
   Я потянул её к кухне, надо воды ей дать, что ли… еле на ногах стоит. Она села на табуретку, пока я наливаю воды, она одета в мамин халат, который болтается на ней, шея торчит из слишком широкого ворота, ноги голые… она оперлась локтем о стол, прижимая ко лбу ладонь, кончики  пальцев дрожат:
   – Чернота… глубокая и тихая как душный бархат… и вдруг я будто выныриваю и оказываюсь в смердящих щупальцах, которые меня душат, распинают, растягивают, будто четвертуют, я, будто превращаюсь в слякоть… и душат, душат… и вонь, Господи… - опять прижала ладонь к шее. – Так страшно, Кирюшенька… так мерзко, неясно… и не видно ничего… кроме черноты, но так мерзко… и запах этот… запах… – её затошнило снова, она бросилась к раковине…
   Она заплакала, прижимая мокрые руки к лицу. Я обнял её, она обняла меня не сразу, только заставив себя перестать плакать.
   – Неврастеничка стала после аварии этой… витамины поколоть, может? – она не спрашивает, просто тихо говорит. «Неврастеничка»… Господи, Лёля, Ленуша… думай лучше так.
   – Милая, ну что же ты хочешь, такая травма… Всё пройдёт. А витамины, конечно, давай поколем.
   Я вышла из спальни на шум и увидела их сразу через коридор, тихие объятия, не предполагающие продолжения, и я ушла обратно. Говорю же: наша девочка… Два наших мальчика живут по-настоящему только рядом с ней, что же теперь делать: наша девочка.
   – Что там ещё? – Иван приподнялся и смотрит на меня.
   – Всё хорошо, спи, – сказала я…
Глава 4. Весна придаёт сил
   Утром мы все встали рано, Легостаевы-старшие собираются на работу, Кириллу тоже надо быть в Новоспасском не позднее 9-ти, к планёрке, ну, а мы с Митей могли бы, конечно, спать, но мы завтракали вместе, все впятером. По радио, которое всегда говорило здесь на кухне, мы услышали  новости:
   «Взрыв в новом доме по улице Филиппова, предположительная причина  – неполадки в газовой сети…»
   Лёля ахнула и посмотрела на Кирилла, он смотрит на неё, они ничего не говорят, но что-то это сообщение значит для них.
   – Вы что? Знакомый адрес? – спросила я.

   Я услышал это сообщение по радио в ординаторской, когда проснулся в половине восьмого, сумел поспать сегодня где-то с двух часов ночи, одна аппендэктомия, пациент мой, парень двадцати двух лет, которого привезли  друзья, поначалу надеялся, что всё обойдётся, просился «не резать», но что  ему сказал, что мы не режем здесь, а оперируем. Он пришёл в себя до того, как я пошёл спать, я проверял. Я заснул спокойно после этого, послав смс Лёле со смешной рожицей, она ответила, прислав картинку с облачками и спящим на них котёнком. Не спала так поздно… Хотя, конечно, я посылал ей эти глупые смс-кии всегда в расчете получить ответ. Это то же, как звонить в дверь своего дома, приятно, когда тебя ждут…
   Когда я услышал эту новость по радио, я не сразу сообразил, что это за улица, а вспомнив, вздрогнул. Ни слова о жертвах, только: «обрушилась секция, в окрестных домах выбиты стёкла…»
   Трясущимися руками я полез за телефоном. Где они ночевали сегодня… Лёля ответила сразу, голос вибрировал немного, сказала, что всё объяснит позже, но у них всё хорошо, все живы-здоровы… Когда я слушал рассказ отца, опоздавшего на полчаса на планёрку, я понял, что он знает не всё, но что дома меня ждёт новый жилец – Игорь… н-да… Нас в теремке становится всё больше.
   День, когда Лёля вышла из больницы, стал днём возвращения её в Силантьево. Дядя Валера привёз меня, чтобы мы вместе забрали Лёлю из больницы, ещё в синяках, с чёрными ссадинами, с гипсом на правом запястье. Митюшка был у отца на работе, все привыкли, что наш парень бывает в больнице почти так же часто, как и мы. Профессию  выбирать, полагаю, ему долго не придётся.
   Мы приехали в Силантьево, дядя Валера выгрузил нас, но заходить не стал, сославшись на то, что на работу надо ехать, хотя я знал, что он свободен, завод находился в стадии продажи новым владельцам и всех уже уволили, первыми – рабочих, а инженеров и начальников цехов вот теперь. Думаю, не больше, чем через месяц завод перестанет существовать. Сам дядя Валера  уже зарабатывал извозом. Когда мы обсуждали это, я очень жалел его, и когда  закончатся его мытарства?..
   Лёля, с завёрнутыми на затылке волосами, в тёмно-синем пальтишке, капель примёрзла с утра, и вообще сегодня было холодно, ветер и тёмные тучи, но здесь в нашем «медвежьем углу» было тихо, ветра за деревьями нет, снег во дворе подтаял, дорожку мы чистили всю зиму и всё же ледок застыл, и Лёля поскользнулась, я с удовольствием подхватил её, лёгонькую, на руки. Как это приятно, держать её на руках. В руках…
   Она засмеялась, обнимая меня за шею:
   – Крыльцо-то скрипит.
   – Хуже, сломалось почти. Ничего, снег сойдёт, возьмёмся за ремонт. Да и вообще… пристройку делать надо. И баню отец надумал поставить за домом.
   – Того гляди и корову заведёте…
   – А чё?!
   В доме Лёля огляделась:
   – Чистота, порядок, вы молодцы… полагаю, Зоя Васильевна сюда не приезжает с метёлками своими.
   – Есть будешь? – я посмотрел на неё.
   – Что и обед есть? Хотя, что я удивляюсь… Я в ванную, ладно?
   Прошло не менее получаса, пока Лёля, завёрнутая до шеи в махровый халат, выглянула и позвала меня:
   – Лень, поди? Не подравняешь волосы мне, смотри, что… – она показывает на неровные концы… – Ты хотел подрезать, вот и повод.
   Я улыбаюсь, после ванны она выглядит значительно лучше, уже не похожа  на выходца из концлагеря, кожа порозовела, волосы ещё мокрые, но уже  блестят. Волосы пришлось сильно укоротить, только у лопаток они становятся уже одинаковыми.
   – Целый год срезали, – улыбнулась Лёля, тряхнув головой, провела по укоротившимся волосам.
   – Да, целый год… – сказал я, думая сейчас не о волосах, а про этот самый год… И Лёля, похоже, прочла мои мысли. Она обернулась и встала с табуретки, на которой сидела, и, глядя мне в лицо, проговорила:
   – Ты… принимаешь меня? Принимаешь, по-настоящему? – глаза громадные  стали…
   – О чём ты спрашиваешь, Лёля? О чём?
   Бледнея от волнения, она смотрит на меня глазами ясной воды, пронизанной солнцем до дна:
   – Ты можешь простить и забыть всё?
   – Я не знаю, – честно сказал я. – Я… только одно знаю… – я нахмурился, мне кажется, что слова, что я произнесу сейчас, так высокопарны, что рискуют прозвучать фальшиво… поэтому и голос как-то сел и страшно смотреть ей в лицо, как в школе, когда я избегал встретиться с ней взглядом, потому что боялся, что её глаза будут холодны или насмешливы, не зная наверняка, я мог надеяться, а если бы узнал, что не нравлюсь ей, как бы я жил дальше? И всё-таки я скажу, я хочу это сказать и хочу, чтобы она услышала:
   – Я знаю только, что не могу дышать без тебя… Даже дышать без тебя. Весь год как с петлёй на шее…
   – Я без тебя умру… – выдохнула Лёля со слезами в голосе, обхватила мою шею, поцарапав жёстким гипсом на руке, прижимаясь лицом, я чувствую, горячие слёзы на моей коже, Господи, потекли за ворот…Лёля, что же ты плачешь, ну не плачь… – Не могу без тебя! Не могу! Всё время хочу сбежать, оставить тебя жить без такой твари, даже без воспоминаний о себе, и не могу! Не могу! Я никак не могу без тебя! – Быстро-быстро горячими губами шепчет она, срываясь с шёпота на плач.
   Я прижал к себе её за шею, за затылок, не надо, Лёля… столько ужасного произошло в последние дни… что о прошлом плакать…
   – Не думай… не помни только ничего, Лёня! –  мои слова произносит, будто слышала мои мольбы. – Прости меня, прости за всё… я так страшно виновата, я хотела… я думала отрезать себе путь к возвращению, но я слишком… нет… Захочешь прогнать снова, просто убей меня, да и всё, иначе я разлагаюсь заживо… я только  рядом с тобой та, кто я есть. По-настоящему.
   – Я всё понял, Лёля, – прошептал я, зарываясь лицом в её волосы, утопая в них… – Я не отпущу тебя больше. Перестань решать за меня, что для меня  лучше… И не рвись, я не клеткой даже, а стеной теперь стою, никуда не  отпущу тебя. Да и умереть не дам, не надейся…
   После всего, что случилось, я не смел прикасаться к ней, до ужаса боясь  вызвать в ней воспоминания о насилии. Но эти  воспоминания приходили сами, во сне. Впервые она проснулась с тяжким стоном-криком на четвёртую ночь. Я проснулся от её возгласа и увидел, что она сидит на постели, подняв плечи, вглядываясь в пустоту, дрожа так, что короткие рукавчики её рубашки  подрагивают вместе с пульсом…
   – Лёля…  – прошептал я, боясь сразу коснуться, чтобы не напугать.
   Она обернулась:
   – Лёня… Лёнечка… – она прижала ладони к моему лицу, будто ощупывая, в свете ночника бледная в синь.
   Я обнял её, прижимая её, горячую и влажную, к себе.
   – Ты… не занимаешься любовью со мной… – прошептала она. – Почему? Я… стала противна тебе? Я пойму, если так…
   – Противна? Да ты… ты что… просто ты ещё больна и…
   – Муж любит жену здоровую? Не так я больна…
   Вместо ответа, я поцеловал её, чувствуя жёсткую корочку, ещё не отвалившуюся от ранки на губе…
   Но я пожалела, что настояла на том, чтобы мы снова занимались любовью. Всё же Лёня был прав, и мне стоило подождать. Я хотела его ласки и тепла, что тоже часть физической любви, конечно, но вовсе не секса, я не различила в своём, не вернувшемся в норму мозгу… Но почему? Почему?! То, что происходило между нами с Лёней, всегда было для меня бесконечным счастьем, безбрежным наслаждением, полётом в космос. Он не шутил, говоря, что между нами нет секса…
   А теперь я опять всё порчу… – думаю я, слыша и чувствуя, как засыпает мой милый, теплея и обмякая. Нет-нет, всё пройдёт, Лёня… я стану, стану, как была, как была тогда, когда мы поцеловались впервые…

   Внизу в большой комнате спит Игорь, а Кирилл в кабинете. Теперь мы живём впятером: четверо взрослых и малыш. Игорь очень занятно рассказывал, как ночевал у моей мамы и дяди Валеры. Как повезло, что в доме есть лифт…
… – и что он работал! Не то не знаю, как Валерий тащил бы меня, – смеялся  Игорь, он выше дяди Валеры почти на голову и крупнее чуть ли не вдвое. Мама твоя рот открыла от удивления, увидев такого обормота, въехавшего в её прихожую на собственном транспорте. Валерий сказал, что я брат Алексею, то-то было разбирательства, чей именно брат или сестра мой родитель. Мы  придумали, что у вас, Кирилл Иваныч, есть двоюродный брат в далёком  Магадане, – Игорь опять захохотал, разведя руками, – уж извините! Так что при случае не забудьте мою легенду.
   Он шутил, рассказывал, как удивлённо смотрел на него Ромашка, который сказал: «Очень странно, что в гости этот брат ходит в пижаме», и ушёл в свою комнату, больше ничего не говоря.
   Я засмеялась, это было вполне в духе Ромашки. Позднее, когда мы остались наедине, я стелила Игорь постель, он сказал, что они очень приятно переделали квартиру:
   – Обои переклеили, двери другие… знаешь, сразу совсем другое дело, приятная стала квартира. Ну, и мебель конечно. И вообще, знаешь, они люди  приятные очень, твои родные. Мама красавица. И Валерий смотрит на неё-о! – он восхищённо потянул звук, восхищаясь то ли маминой красотой, то ли дяди Валериной восторженной любовью к ней.
   Но я вижу, глаза его глядят с тревогой, он будто напуган. Я спросила его об этом.
   – Лёля… – Игорь перестал улыбаться, нахмурился, бледнея. – Я… я остался без средств к существованию. У меня даже квартиры теперь нет, чтобы  продать, сдавать или ещё что-то такое… Я нищий и голый, у меня ничего нет, никакой перспективы, ни даже вот ног…
   Я посмотрела на него:
   – Ну, ноги есть. Глядишь, ещё и ходить будешь. А всё остальное… – я села на застеленный простынёй диван. – Ты привык быть богатым, привыкнешь к новому, ничего особенного. Работать будешь, придумаем что-нибудь.
   – Писателем в наше время много не заработаешь… Это когда у тебя денег полно, можно издавать, толкать в торговые сети. А когда… – он опустил голову.
   – Ты дурью-то не майся! – сказала я. – И, знаешь ли, не накручивай себе. Ты не один, у тебя есть я, Митя, Лёня, как я погляжу, вы даже по именам стали называть друг друга… ты не один. Мы твоя семья, ясно? И потом… напиши не любовный роман, розовые слюни, напиши о том, что ты знаешь лучше других, о продажных и богатых, о бедных и подлых, о явных и скрытых. Кто об этом знает лучше тебя?!
   – Игорь Стерх погиб…
   – Не погиб же. Всё равно те, от кого ты хотел бы спрятаться знают, что ты жив, можно не скрываться.
   Он посмотрел на меня, будто я сказала что-то, о чём он сам не догадывался.
    Это так и есть, мы иногда застаём себя в тупике, а, оказывается, стоим у незапертой двери и не замечаем этого в сумерках своего ума. Мои сумерки развеяла Лёля только что. Как солнце.
   – Ты… – я усмехнулся: – а круто я навязался тебе, а? Нищий калека…
   – Хорош, калека, – усмехнулась Лёля, – не какаисся, сам ешь, голова тоже работает, в отличие от моей, руки – тоже. Ты, кстати, руками-то умеешь делать что-нибудь?
   – Руками? – не очень понял я.
   – Ну, руками-руками, обыкновенную мужицкую работу? Мы в деревне, и легче и труднее.
   – Не знаю…
   Я и, правда, этого не знаю. Только в армии служба пожарным предполагала  какой-то физический труд, но после я ни разу не принимался что-либо делать  руками… Однако я проверил это в ближайшие дни. Снег во дворе окончательно размяк, образовались большие не лужи даже, а озёра. Мите почти невозможно было выйти во двор.
   – Лёль, спусти мою коляску с крыльца, а? – крикнул я, чувствуя, что придётся на заднице ползти в сени. – Я слезу, а то пороги… Пандус надо соорудить из досок…
   Лёля заглянула ко мне:
   – Собрался куда? Далече?
   – Снег чистить пойду. Хм, пойду… поеду… надо же… Лопату у крыльца я видел, ходунки бы надо… но пока на кресле, – сказал я, сползая с кресла, куда меня посадили с утра и где я отсидел за час всё на свете, читая и поглядывая в окно, прислушиваясь к капели. – А то книжки у вас… вся эта медицина, с души воротит, как вы это терпите? Профессор особенно…
   Лёля засмеялась:
   – У всего две стороны, нет?
   Я посмотрел на неё, она в переднике, готовит, нас много теперь, обеда на два дня хватает, конечно, но работы на кухне у неё сильно прибавилось, я полагаю. Вчера я помогал ей, кстати, хорошо, что кухня здоровенная, я не так уж и мешал со своим «экипажем», занимая и Митю заодно. Митя и сейчас с интересом смотрит на меня.
   – Игай, покатай! – он поднял ручку.
   Лёля посмотрела на меня, потом опять на Митю:
  – Давай так, Митюшка, я тебя поставлю в мои сапоги, будешь смотреть, что делает Игорь. Только не мешать. Если упадёшь и намокнешь, сразу домой, не плакать и не ныть. Договорились?
   Это забавный разговор. И Митя выглядит таким милым, задумавшись над сказанным матерью. Забраться в коляску у крыльца, всё же дело мудрёное для меня, и Лёля помогла мне в этом. Было приятно, что она обняла и держала меня, а Митя смотрел на нас с серьёзным лицом. И вот мы с ним вдвоём во дворе. Он, одетый тепло и толсто, потому что, несмотря на таяние снега, на улице пасмурно и холодно, кажется меньше, чем он есть. Усиливают этот эффект резиновые сапоги, доходящие ему до самого паха.
   – Сто деяес? – спросил он меня.
   – Уберём снег? – сказал я.
  – Весь съе-ег? – протянул он и округлил глаза от удивления.
   – Сколько сможем. Надо весь. Давай?
   – Авай! – кивнул он.
  Сначала у меня ничего не получалось, я взмок, чувствуя себя слабым и слишком большим, я не мог нормально управлять своим телом, хотя с детства был силён и ловок. Задыхаясь, я остановился, откинувшись в кресле, ставшим моим приговором.
   Но я не сдался. Я решил подумать… и понял, что неправильно приступил к делу. Я действовал, как раньше, как человек стоящий на ногах. А это в корне неверно. Переменив тактику, я начал справляться, вначале я снимал верхний слой снега, за ним второй, а потом уже нижний, а не сразу до земли, как сделал бы, будь я здоров. Так что до того момента, как Лёля позвала нас с Митей обедать, я сумел широко расчистить две трети дорожки.
   Однако снег надо полностью убрать со двора, иначе он будет таять до самого мая. Так что работы у меня хватит не только на сегодня.
   – Утомился? – улыбнулась Лёля, наливая суп в тарелки. Митя в своём стульчике болтает ножками.
   – К аппетиту, – сказал я.
   Лёля улыбнулась.
   Конечно, я улыбнулась, я поглядывала в окно, как он работает, я видела, как ему было тяжело и как не получалось вначале, но то, как он заставил себя всё же продолжить работу и справился как нельзя лучше, учитывая его положение, восхитило меня. Он не сдаться и не пропадёт. Сильный человек  силён во всём.
   – Что, продолжите работу или отдых? – спросила я. Интересно, что он ответит…
   – Нет, отдыхать – это потом, вначале работа.
   – Ну-ну…  – мне нравится его настрой, это настрой победителя.
   Одним словом, с этого дня я стал работать каждый день почти до изнеможения. Поначалу я не мог даже уснуть от усталости и того, как болели мои мышцы. Но день ото дня становилось всё легче, скоро снега во дворе вовсе не было, потом я расчистил снег и от ворот на улице, вернее той её части, что тупиком заканчивалась возле нашего двора. А когда стало совсем подсыхать, и осталась только слежавшаяся серая гора у забора, раскидал и её, так что скоро во дворе и вокруг было уже совсем сухо и можно было возобновить песочницу, которую на зиму, к счастью, догадались накрыть куском брезента, и вновь повесить Митюшкины качели.
  Апрель стоял тёплый и со второй половины сухой. Мы все дни проводили во дворе. По сделанному мною же пандусу я теперь легко преодолевал  крыльцо. И внутри дома  все пороги были теперь с прорезями для колёс моей коляски – колеями, так что беспрепятственно мог теперь кататься по всему первому этажу. На второй  при желании я мог бы подняться теперь, подтягиваясь на руках, я стал сильнее, чем был, когда бы то ни было. Да, ноги не работают по-прежнему, но чем дальше, тем больше я овладел всеми приёмами «ручного управления». Конечно, почти во всех плотницких работах без ногастых было не управиться, мне помогал и Лютер и, редко, – профессор, и всё же львиная доля работы была проделана мной.
   А первого мая, будто подарок на праздник тружеников, утром я проснулся с приятно напряжённым членом. Ясное утро, солнце заглядывает в большие окна, вымытые во всём доме ещё к Пасхе, в этом процессе я участвовал тоже и очень активно, получая удовольствие, в том числе и от созерцания Лёли, то взбирающейся на подоконники, вытягивающейся в «ласточку», то спрыгивающую с них. Её платье пузырилось на сквозняке, приподнимаясь и показывая мне её ноги. Господи, эти ноги… застрелиться, если не дадут на них смотреть… Может быть, именно лицезрение её ног и послужило тому, что я так радостно встречаю утро сегодня.
   – Ну, здорово, приятель, – сказал я горке приподнявшей моё одеяло, заглянув под него. – Отрадно видеть твой энтузиазм.
   – С членом разговариваешь, поздравляю, – в дверях своей комнаты, смежной с моей, остановился усмехающийся по-праздничному профессор в футболке и потёртых древних джинсах, с взъерошенными ещё волосами, умываться собрался, должно быть…
   – А ты не разговариваешь? – скривился я, я сильно смущён, неприятно, что он застал меня за этим. Именно он!
   – Да Бог миловал, – усмехнулся он, решив, видимо прекратить хихикать.
   – Пристройку делать надо, – сказал я, садясь в постели, имея в виду то, что мы с ним вынуждены проводить ночи так близко друг от друга.
   – Непременно, и табличку прибьём: «Стерх и его член», – он проследовал в ванную.
   Крыльцо мы отремонтировали, между прочим, втроём, несколько дней ушло на это, Легостаев-старший хотел именно такое, как он задумал, с подобием маленькой веранды, крышей и столбиками. Кстати, балясины он сам и заказал местному столяру-умельцу, у которого был дома станок – подобие токарного, только для дерева. Я напросился поехать с ними к этому мастеру и меня, надо сказать, вдохновила его мастерская. Не напроситься ли в ученики?..
   – Долго ты крыльцо это обдумывал, – усмехнулся на отцовские придирки и подробные описания Лютер.
   – Всю зиму.
   В итоге мы сделали очень красивое крыльцо. Но выяснилось, что оно теперь выкрашено, а весь остальной дом сильно и давно полинял. Пришлось красить весь дом. В процессе выяснилось, что и крышу неплохо было бы перекрыть, а потом окна красить, потом двери внутри… словом, только поворачивайся,
   Лёля права: в деревне мужицкой работы невпроворот, некогда на диване лежать и пузо отращивать. Я на удивление быстро привык. Это дисциплинирует, как ничто. Я никогда не жил, подчиняя свою жизнь потребностям других людей. Исключая, может быть, время службы в армии.
   Но сейчас я не просто подчиняюсь кому-то, я подчиняюсь общности близких людей – семье. Я впервые живу внутри семьи по-настоящему, такого не было у меня даже в детстве. Я быстро начал забывать, что я калека.
   И хотя я был впервые принят в семью, и, кажется, счастлив от этого, всё же с первого дня я не мог не прислушиваться, не приглядываться к тому, что  происходит между Лёлей и Лютером. И выводы я сделал для себя неутешительные. Я никогда раньше не видел их вместе. Поэтому поначалу мне было удивителен и смех, несущийся сверху из их спальни и то, как подолгу они не спускаются вниз в выходные.
   Но это мелочи по сравнению с хотя бы просто с тем, как они смотрят друг на друга… У меня мучительно заныло сердце, когда я заметил это впервые. Никогда Лёля не смотрела так на меня… Я не мог подумать даже, что она может так смотреть. И больше того, если бы я не увидел этого её взгляда, я и не знал, что она может так смотреть. Такие потоки света, изливая из своих глаз…
   Мне было очень любопытно, как могут сказаться на их отношениях наше с профессором постоянное присутствие, особенно моё, неотступное, мне тоже было любопытно. Тем более что муж, с его дежурствами и в Новоспасской и в Областной больницах, в неделю отсутствовал по две, а то и три ночи. Но я быстро сообразил, что то обстоятельство, что нас с профессором двое, для Лютера надёжная гарантия полной Лёлиной неприкосновенности, ведь мы невольно следим друг за другом…
   Впрочем, наш весёлый профессор приобрёл, видимо, всё же связи и тоже стал время от времени отсутствовать по вечерам, однако, на ночь всегда мчался домой, будто я днём не мог пристать к Лёле. Но до счастливого утра приставать не имело смысла, как бы мне не хотелось этого в теории…
   Днём Лёля была весела и оживлена, и выглядела всё лучше с каждым днём, но ночами мы слышали время от времени вместо заразительного весёлого смеха, рассыпавшегося серебром наверху, переплетаясь, её и его, каждый вечер, вместо этой, даже для моего ревнующего сердца, приятной музыки, вдруг неслись задыхающиеся вскрики и беспокойное бормотание… я знал уже, что это: Лёля просыпалась от кошмаров. Ей во сне приходило то, чего она не помнила наяву… Счастье, что это происходило не каждую ночь… если она была одна, и с ней происходил такой приступ, профессор поднимался к ней, иногда она спускалась вниз с ним… Вот тут я тоскливо злился, что я калека и не могу помочь ей…
   – Может к психологу какому? – пробормотал я, когда это случилось в очередной раз, и я услышал через открытую дверь, что и профессор  проснулся.
   – Психологи  – шарлатаны, шаманы наших дней, – почти зло ответил профессор.
   – А если вспомнит?
   – Она и помнит, – он посмотрел на меня, – видит это во сне. Только просыпаясь, мозг возводит защиту и не даёт осознать, что это не сон, а воспоминания…
   – Что, безнадёга?
   – Кровь ухудшилась – вот безнадёга, – мрачно сказал он, вставая с постели. В темноте я не видел, но слышал.
   Будто в подтверждение его слов Лёля заболела на другой день после Дня Победы. Только обсудили за пару дней до этого, что надо ехать Москву, что в Москве есть новое лекарство, которое стоит баснословных денег, но для москвичей оно бесплатно, прописаться опять на «Суше» и получать лечение.
   – Может быть, в Германию сразу? – вставил и я свои пять копеек в происходивший между ними разговор.
   – Раису Горбачёву и в Германии хвалёной не спасли, – сказал профессор. Пересадку делать надо, вот что…
   – Успеется, – сказала Лёля, – пересадку… волосы все вылезут, да и какая гарантия?
   – Волосы… Что волосы, Ленуша? Ты соображаешь? Отрастут волосы… – вспыхнул профессор.
   – Успеется, – проговорила Лёля, заканчивая разговор.
   А через два дня она заболела. Накануне я впервые с того дня, что живу в этом доме, воспользовался нашим с ней уединением, Митя играл в песочнице, а Лёля смотрела на него из открытого окна кухни, после праздников должны начать возводить баню, привезли уже и брус, и доски, и шифер, шифера, кстати много, и на дом хватит. Всё это добро сложено сейчас на заднем дворе, за этим углом дома. Митя лепил уже вполне сносные куличи и показывал нам. Сделав несколько подряд, потом их с удовольствием ломал.
   Я подъехал в своём кресле близко-близко к Лёле, выглядывавшей в окно в этот момент, она заканчивала мыть посуду и на этом утро её вахта на кухне заканчивалась.
   – Вот как людям не ненавидеть москвичей, а, Игорь, скажи мне? Проезд пенсионерам бесплатный, лекарства, от которых может зависеть жизнь… Ладно – я, мне удастся выкрутиться и прописаться и получить, но остальные как же? – она закрыла воду и повернулась ко мне, вытирая руки полотенцем. Как может быть бюджет одного города больше, чем бюджет всей страны? Что это за нонсенс?! Что происходит?
   Я протянул руки и, подавшись вперёд, и прижался лицом к её животу, обняв её, прижимая к себе тонкую, податливую… упругий живот под моим лбом, будто струна…
   Лёля положила руки мне на плечи так тихо, так мягко, но я ощущаю непреклонность…
Я поднимаю лицо:
   – Не любишь совсем?
   – Игорь… ты не говори так, – спокойно сказала она. – Ты всё понимаешь, всё давным-давно знаешь, что обсуждать?
   – Мама! Мотли!  – это Митя демонстрирует очередную партию куличиков. Лёля обернулась к окну, убирая руки с моих плеч, повернувшись к сыну…
   У меня теперь очень сильные руки. Я и раньше на слабость не жаловался, но теперь я легко могу на руках держать вес моего тела. Я поднялся, опираясь на вмонтированную под подоконник столешницу и став намного больше  Лёли, прижав её собой…
   – О! Игай! Мотли! – Митя увидел и меня в проёме окна.
   Я вижу сразу пять почти идеальных куличей.
   – Здорово! – сказал я. А потом наклонил лицо к Лёлиным волосам, вдыхая прекраснейший на земле аромат. Я дышу ею, я так давно не прикасался к ней…
   – Игорь… – она прикладывает ладонь к моей голове, собираясь, отодвинуть меня, очевидно…
   – Не отталкивай калеку… – я хочу заглянуть в её лицо, только повернись, умоляю… я найду твои губы… хотя бы поцелуй меня… – Хотя бы поцелуй…
  И вдруг я получил удар в лоб чем-то небольшим и пластмассовым:
   – Неть! – Митя хмурит красивые брови и, подняв кулачок, грозит мне: – нийзя!
   Лёля прыснула, смеясь, но и я засмеялся, возвращаясь в кресло:
   – Собственный сын…
   – Вперёд наука будет, герой-любовник, у меня теперь защитник есть! – хохочет Лёля, сгибаясь от смеха.
   Отсмеявшись, она посмотрела на меня:
   – Не надо больше, ладно? И о том, кто чей сын… мы договорились.
   Я смотрю на неё опять из кресла снизу вверх:
   – Совсем постылый?
   Её глаза теплеют:
   – Ты … не говори так и не думай. Я тебя люблю, но… Но… что же мне прикажешь, с вами троими спать? Что ж со мной будет тогда? – она опять засмеялась на последней фразе. – Представляешь?! – и смеётся, прямо задыхаясь от смеха.
   – Ох, Лёля-хитрюга! – смеюсь и я, – юмор – лучшая защита!
   – А что делать! Иначе мне с вами не совладать! – хохочет она. – И так уже…
Часть 26
Глава 1. Я здесь!
     Да, Стерх догадался абсолютно верно, у меня появились, разумеется, связи и как всегда не одна. Единственная надёжная и дорогая моему сердцу, а главное, неразрывная связь, опять перемещена в платоническую плоскость. Поэтому я вынужден был снова перейти на суррогаты.
     «Девушек» моих, дам, слава Богу, замужних, я посещал по разу в неделю. Просил держать наши связи в строжайшей тайне, в чём они сами были заинтересованы в первую очередь, разумеется. Они, скучающие в провинции, мечтательные дамы, начитавшиеся ещё в юности Флобера, а ещё Дюма и Моруа, каждая чувствовали себя, кто Эммой Бовари, кто Миледи, но надеюсь только, ни одна не хотела чувствовать себя Анной Карениной.
      Я скучал с ними. Не знаю отчего. Ни одна не была, ни глупой, ни пресной. Пожалуй, это я был или стал пресным. Когда я был завкафедрой, девицы вешались и делали для меня всё из корыстных побуждений. Эти же три моих приятельницы корысти во мне никакой не имели, кроме приятного  времяпрепровождения, я ничего особенного, кроме мелких знаков внимания, вроде цветов, конфет, каких-нибудь духов или кассеты с новым фильмом, ничего им не дарил. Так что я понимаю, что я нравлюсь им сам по себе только от того, что я рад провести пару часов в неделю-две вместе, пока муж и дети отсутствуют дома.
      Их чистенькие квартиры с сияющими линолеумами и яркими паласами, коврами на стенах – такой милый анахронизм, навевающий во мне ностальгию по временам юности, когда я бывал у своих школьных подружек дома пока не было родителей… Да у меня самого в комнате в те времена висел ковёр, как и у мамы с папой и в большой комнате… Наверное, именно это нравилось мне больше всего, вот что: я будто путешествовал в свою первую молодость…
      Но я спешил домой, потому что дома Лёля оставалась одна со Стерхом. А с некоторых пор он стал вполне опасен, как я убедился. И не думаю, что, несмотря на увечье, он оставил свои мечты о Лёле. Ведь я-то не оставил своих…
   Я говорил и с Алёшей, чтобы он бросил эти дежурства в Областной, неужели нам не хватает денег? Конечно, впятером, при том, что работают только двое, мы какого-то огромного дохода не имели, но на скромную деревенскую жизнь и на преобразования нашего общего дома нам хватало  вполне. В связи с этим, Лёлино желание опять начать работать вскоре, вызывало во мне злость. Я спорил с ней, говорил, что, во-первых: она нездорова, а во-вторых: Мите нет и двух лет, и, даже если его возьмут в ясли с сентября, кому нужно, чтобы он всё время болел, посещая их?
   – Почему обязательно он должен болеть? – сердилась Лёля.
   – Почему обязательно ты должна работать?  – парировал я, тоже сердясь.
     Удивительное дело вообще-то: когда у них всё было идеально с Алексеем, как сейчас, когда они не ссорились и казались медовыми пряниками в сахарной глазури присутствии друг друга, я начинал ревновать и злиться, цепляясь ко всему подряд. Я становлюсь мудрым, рассудительным и справедливым только, когда между Алёшкой и Лёлей начинаются какие-нибудь трения. Но сейчас он даже не ревнует?! Хотя дом наполнен неизрасходованным тестостероном.

     О, нет! Я ревновал! Как только я выходил из дому, как только переставал видеть Лёлю, я начинал испытывать напряжение тем большее, что не всё так идеально было между нами, как, оказывается, всем виделось со стороны. Лёля любит и желает меня, я это чувствую каждым атомом моей души и уж тем более тела, но едва дело доходит до соития, она остывает мгновенно, только терпит меня… Такого не было у нас раньше никогда. И я понимаю, что, очевидно, растущий день ото дня мой ужас ветвится из её ужаса первого марта… Эти кошмары, что преследуют Лёлю во сне, наяву она не осознаёт, но это не значит, что этого нет. И что мне с этим делать, я не приложу ума. Заставить её вспомнить, всё пережить наяву, но выдержит ли она? И что вообще тогда с ней будет? Я не уверен, что ей не станет ещё хуже. Что всё не станет ещё хуже. И, кроме того, как ни ужасно, меня ещё больше возбуждает  этот её дуализм. Эта её слабость и зависимость от меня, от того, что я знаю то, чего не знает она. Всё-таки я сын своего отца, такой же чёртов извращенец. Получалось мне её желание важнее, чем её удовольствие, тем более что отказов я не получаю. К тому же она мила и добра, предупредительна во всём, весела к тому же.
   Так что, несмотря на всё это, я был счастлив. Но ревность никогда не отпустит меня, хотя сейчас она стала куда слабее, чем была. Все мои соперники у меня перед глазами каждый день и, главное, выглядят  несчастными, а значит всё в порядке.
   Когда однажды отец намекнул, что неплохо бы мне почаще бывать дома, а не оставлять Лёлю наедине с Игорем, я парировал, что Стерх, к несчастью для него, теперь вряд ли может быть соперником.
   На это отец самодовольно улыбнулся:
   - Ты не невролог, мой дорогой, поэтому тебе простительно это заблуждение: он контролирует тазовые органы, а стало быть… – и сделал выразительное  движение бровями, сверкнув смешинками в уголках глаз.
   – Ну и что же…
   – Забыл анекдот: «Ноги в этом деле не главное, дорогая!»?  – вот и зубы сверкнули.
   – Да прекрати!..  – вот чёрт, до чего противно опять чувствовать тебя глупеньким мальчиком перед ним. Это всегда так будет?..
   – Уж поверь мне. К тому же Стерх парень целеустремлённый.
   Я стал наблюдать за Стерхом. Он, действительно, выглядел в последнее  время куда более довольным и здоровым. Я не мог не спросить у Лёли об этом. Но не успела ответить она, как Митюшка, слушавший наш разговор, сказал:
   – Игай цеовай маму! Я его – бам! Нийзя! – он показал, как грозил кулачком.
   Это был уже вечер, мы готовились купать Митю, уже разобраны постели, это внизу у нас ложатся поздно, мы здесь на чердаке, ложились, как и когда-то на «Суше», вместе с Митей.
   После этих слов малыша я посмотрел на Лёлю, но она только рассмеялась:
   – Представь, влепил Игорю формочкой прямо в лоб! И ведь не промазал! – Лёля смеётся весело, без смущениях.
   Глядя на неё трудно не засмеяться тоже.
   – Вот так, – расхохотался я, – муж деньги зарабатывать, а жена давай целоваться! Хорошо, сын бдительный!
   И я защекотал её, опрокидывая на кровать. Митя хохоча, забрался к нам, пока мы целовались с наслаждением. По-моему, Лёля сейчас наибольшую  радость испытывает именно от поцелуев…
   – Папе мозно, Игай – нийзя! – повторил  Митя, прыгая вокруг нас и смеясь.
   – Ну, что за предки, Господи, всё не уймётесь! Ребёнку купаться пора, а они опять за своё, лизаться затеяли!.. – шутливо ворча, сказал отец, поднявшийся сюда за Митей нести купать. – Ну, Митюша, иди ко мне!
   – Киюска! Киюска! – запрыгал Митя ещё веселее, протягивая к нему ручки.
   Мы смеёмся ещё громче, садясь. Отец забрал Митю, и, улыбаясь, покачал головой, унося его.
   На другой день Митя проснулся с температурой, он заболел довольно сильно, кашлял и капризничал. С самого утра расстроенная Лёля была  вынуждена не спускать с рук Митюшу, тянущегося к ней и плачущего без её  объятий. День Победы завтра, мы договорились со всеми нашими родственниками о совместном празднике, тем более что погоду обещали  самую прекрасную. И вот заболел наш малыш. Он, наплакавшись, уснул и проспал большую часть дня. К счастью проснулся вечером уже без слёз. А к утру следующего дня был уже совсем  здоровым. Это сразу улучшило настроение всем нам. И праздник мы  встречали с удовольствием все вместе.
   Шашлыки мы готовили на территории дома дяди Валеры по традиции, у  них был стационарный мангал, мясо замариновали и они и мы, вино, фрукты,  не по сезону, овощи, хлеб, всё, что полагалось к столу, тоже было общее. Такой большой компанией мы не собирались с 98-го года, но казалось, что это невероятно давно. Когда кто-то высказал эту мысль вслух, Алексей ответил:
   – Конечно, ведь это было в прошлом веке!
   И ведь верно, именно так и было. И более того, теперь изменилось многое, в этой семье, пережившей столько потрясений с прошлого века и воссоединившейся вновь сегодня, закрыв, как я догадываюсь, очень горячие и очень болезненные страницы, и не без моего закулисного участия, о котором знали, к счастью, не все. Изменилось то, что в неё, в эту семью, вошёл я. Мать Лёли уже видела меня, но старшее поколение было очень удивлено присутствием какого-то нового человека. И была ещё мать Лютера, которая свою невестку не видела больше года и имела о ней, как я понимаю, не самое лучшее мнение, что, конечно, вполне объяснимо, поэтому моё присутствие для неё  было уже вторично после того, что пришлось вновь общаться с Лёлей.
   Наталья Аристарховна сдержанно поздоровалась, не глядя на неё. Я смотрел на всех этих людей и думал о том, что они все удивительно похожи. Бабушки Лёли и Алексея, истории их жизней, их профессии. Мне приятно и удивительно было внутри этой профессиональной общности стольких врачей сразу. Особенно, когда они обсуждали что-то о работе, используя все эти загадочные термины, просто боги какие-то, Олимпийцы… Завораживает, всё равно, что за кулисы попасть… мне нравилось, но те, кто не имел отношения к этому, в частности Валерий взмолился сразу же:
   – Уймитесь, эскулапы, мы ничего из вашей латинской абракадабры не понимаем. Давайте выпьем лучше за праздник!
   Митюшка, хохоча, подхватил:
   – За пьязник! За пьязник!
   Все засмеялись, обернувшись на прелестного малыша, излучавшего красоту  и обаяние. Думаю, именно Митя был осью, на которую нанизались сегодня все эти люди, закрыв глаза на обиды, непонимание и даже неприятие.
   День был прекрасный, все веселились, балагурили, были оживлены и веселы, причём Лёлина мама вела себя куда свободнее, чем Наталья Аристарховна и между собой они не разговаривали. Я даже спросил Лёлю об  этом.
   Она улыбнулась:
   – Ты не поверишь, Игорёчек, но Кирилл в юности был влюблён в мою маму, – сказала она.
   – Ты это серьёзно? – моему удивлению не было пределов. Будет чем теперь подколоть нашего профессора.
   Так я и сделал:
   – Так у вас, «Киюса», длинная история, оказывается, с этой семьёй, –  я улучил минутку, подкатив к нему на своём транспорте.
   – Ты о чём? – он нахмурил светлые брови, но, похоже, сразу сообразил. – О Юлии? – усмехнулся легко. – Так это чистое совпадение, что Лёля и Юлия… Алёшка влюбился в Юлину дочь, не спрашивая меня. Я узнал о том, кто они друг другу, только через год знакомства с Лёлей. Или больше, я и не припомню теперь. Когда для меня это уже е имело значения…
   – И это заставило дрогнуть твоё сердце? – ухмыльнулся я.
Он не ответил, только посмотрел на меня:
   – Ты… к чему подвести хочешь? Что я через дочь пытаюсь достать мать? – он улыбнулся снисходительно.
   – А что, не так?
   – Если бы, Игорь Дмитрич… – вздохнул профессор, уже почему-то не веселясь, – всё было бы просто… Да и… если бы я хотел достать Юлию, да ещё столько лет, поверь, я сделал бы это, – самоуверенно сказал он. – Нет, мы давным-давно не интересуем друг друга, разве ты сам не видишь? – он улыбнулся светло и весело. И добавил: – А между прочим, если бы не та история, Лёли могло бы и не быть. Это я подтолкнул Юлию выйти за её отца… она сделал это со злости. И от ревности.
   – Вот даже как… так у вас запутанный клубок…
   – Ещё какой… – я смотрю на Стерха, он действительно удивлён. Не ожидал, что всё ещё многослойнее, чем знает даже он. Ох, до чего же всё  многослойно…
   Наташа подсела ко мне, когда Игорь взялся покатать в своей коляске Митюшу, он часто сажает его на колени для этого.
   – Кто это такой, Кирилл? Кто этот калека? – она следит за ним взглядом.
   – Игорь? – я усмехнулся, что я могу сказать? – Это очень дальний  родственник, приехал по делам и попал в аварию здесь, вот и…
   – Что значит «вот и…»? С какой это радости он живёт у вас? И что, Лёля согласна терпеть его присутствие, ухаживать за ним? Это как-то странно.
   Я посмотрел на неё, смеясь:
   – Тебе кажется странным только это?
   Наташа посмотрела на меня:
   – Ты… – она сверкнула глазами, – не понимаю, как Алёша терпит тебя до сих пор?
   Я вздохнул, да, терпит, это моё счастье. Я обнял Наташу за плечи, откидываясь на спинку скамейки:
   – У нас такой сын, Наташа… я благодарен тебе за него…
   Она засмеялась:
   – А я тебе, стало быть! И за внука, кстати, дедуся, – малыш необыкновенный! – и добавила, уже не смеясь: – Если бы не Митя, стерву эту на порог бы не пустила!
   – Строго говоря, порог, Наташенька, не твой, её, стервиных матери и отчима,  – усмехнулся я, думая, что даже я почти забыл думать о том, что Митя совсем не внук ни мне, ни тем более Наташе.
   – Всю жизнь твоя Гуляева мне поперёк дороги, не сама, так дочка её. Чёрт бы побрал этих шлюх…
   Я подошёл к мангалу, возле которого дядя Валера, он ворошит его прогоревшие угли, разрушая их в лёгкий серый пепел, кое-где ещё пробегают  красные искорки… Он посмотрел на меня:
   – Ну, как дела, Лёнька? – он осветился своей необыкновенной улыбкой, превращаясь её посредством, в удивительно привлекательного человека. – Не много ли мужиков в доме у вас?
   Я засмеялся:
   – Как раз. Поверишь, теперь я спокойнее, чем всегда, – сказал я. – К тому же, сын блюдёт  маму не хуже меня. На днях Игорю в лоб засадил за то, что тот полез целоваться к Лёле.
   Дядя Валера захохотал неожиданно и громко, запрокидывая голову:
   – Серьёзно?!
   – Представь себе!
   – Ну, Митюшка! – дядя Валера даже зачихал от того, что, смеясь, слишком наклонился над мангалом. – Ох… черти, Легостаевы… – у него даже слёзы  выступили на светлых ресницах.
   Я тоже смеюсь вместе с ним, верно, всё это действительно смешно. Мы  затушили мангал, наконец.
   – Спиртного надо принести ещё, – сказал дядя Валера, – пойдём на кухню.
   Мы вошли в дом, здесь дядя Валера спросил о Лёле. Я посмотрел на него и сказал как есть и уже без смеха:
   – Плохо, дядь Валер…
   Он посмотрел мне в лицо. И тогда я выпалил ему всю свою тревогу и боль  всё о Лёлиных кошмарах.
   – Она… помнит всё, понимаешь дядь Валер. Она даже…
   Он остро посмотрел на меня:
   – Что… не хочет тебя?
   – Хочет. Но… не может. Думаю, она едва терпит…
   Дядя Валера задумался, спросил, не пытался ли я говорить с Лёлей об этом.
   – О чём?
   – О том, что ей разонравился секс.
   – А если вспомнит?..
   – Думаешь, это хуже, чем где-то внутри гной носить и бояться, что…
   – Ты разговоров наших медицинских наслушался?..  – невесело пробормотал  я. – Я боюсь… так боюсь… впервые в жизни я так боюсь. Она… ты ведь  знаешь уже, что она больна, так ещё и это всё… Как-то слишком на неё одну.
   Мы с дядей Валерой сели на потёртую тахту, накрытую плюшевым покрывалом, позабыв, зачем вообще пришли сюда.
   – Ты когда-нибудь говорил с кем-нибудь о том, что было в Чечне? – спросил дядя Валера, взглянув на меня, и потянулся за сигаретами.
   – Да, – посмотрел на него. – С Лёлей.
   – С тех пор ты не вспоминаешь об этом? – он закурил, щурясь от дыма, щиплющего глаза.
   Я выпрямился:
   – Ты что хочешь сказать?
   – Что иногда лучше поговорить. Если бы всё было по-настоящему забыто, как затянувшаяся рана, а так… – он смотрит, прямо сверлит. – Только ты  имеешь право поговорить ней.
   – «Право», о, Господи… – я потёр лицо ладонями, пересушенными антисептиками. – А если убью её этим правом своим?..
   Вдруг в кухню вбежал Ромашка:
   – Пап, там Митька мои кассеты ломает! Лёнь, скажи ему! «Матрицу» разлохматил, за «Шоссе в никуда» взялся.
   Мы встали:
   – Дэвида Линча любишь? – усмехнулся я, приобняв за плечи моего шурина. – Хочешь, я тебе весь «Твин Пикс» найду?
   Ромашка посмотрел на меня с сомнением:
   – Не врёшь? Все тридцать серий? И последнюю, «Огонь, иди за мной»?
   – Если простишь Митю за его преступление, – я протянул ему руку.
   – Ла-адно, – сказал Ромашка, пожав мою своей, уже крепкой, ладошкой.

   – Кошку завести надо, – сказала Лёля, прислушиваясь к тихому шуршанию, где-то то ли за плинтусом, то ли на лестнице. – Не то мыши всё попортят у нас, как в общежитии, помнишь, что творили?.. Ещё и крысюги заведутся, долго ли. Странно, что до сих пор не скреблись…
   Я повернулся к ней, в свете ночника хорошо видно её лицо, её милый профиль, Лёля повернула голову ко мне, улыбается:
   – Митя устал сегодня, уснул мгновенно, – говорит она, ресницы пушатся, зелёный свет ночника путается в них, расщепляясь на кончиках, будто ещё расходясь лучиками. А глаза в этой темноте, совсем тёмные с большим-большим зрачком…
   – Ещё бы, всё у дядюшки переворошил, – усмехаюсь я, коснулся пальцами её лица, ресниц этих… губы тоже в тени. Губы твои… я приблизил своё лицо к её лицу, её ресницы ещё ниже, тень на глаза ещё гуще, зрачки… Лёля… моя Лёля…
   Милый, твои губы… сладко, ах, как хорошо, горячо, волною с губ в горло, в живот из горла, и к коленям, и до пяток… куда далее летит этот жар, струясь из кончиков пальцев? В космос?..
   …но будто что-то смыкается, закрывается во мне, никогда такого не было со мной… почему? Что это такое? Почему теперь? Когда я с Лёней, с моим Лёней? Что это за злые шутки моего тела? Ведь не души, а тела, я не понимаю его…
   И вновь привиделось во сне… но не спрут сегодня… И я поняла, я разглядела, осознала… Это не непонятное чудовище… и запах этот омерзительный… Я всё поняла.
   Спотыкаясь, я сбежала на лестницу, едва успела в ванную, где меня рвёт… как болит голова! Как больно шею! Как больно… как мерзко… шершавые чужие  вонючие руки… Не может быть… не может быть…
   – Что это там?.. – Стерх сел на постели, когда я поднялся и, пройдя через комнату, уже почти дошёл до двери… – я оглянулся на него, здесь совсем темно – не город, с улицы фонари  не светят, мы на ночь выключаем и тот, что у нас над крыльцом. Но свет из коридора сквозь щель под дверью достаточно освещает комнату, чтобы вполне ясно видеть его, сидящего на постели.
   – Опять…
   Мы оба поняли, что «опять», нечего и говорить… проскрипела лестница большие босые ноги, спеша, туда же, в ванную…
   – Алёшка спустился… – зачем-то прокомментировал я, возвращаясь в свою комнату. – Спи!
   – «Спи»… уснёшь тут… – пробормотал Стерх, впрочем, опускаясь на подушку. – Выпивка ещё…
   – Да ты пьёшь, как бездонный, тебе и бочку выпить, не почуешь, – профессор усмехнулся в темноте.
Я тоже усмехнулся, что ж, почти комплимент.
   – Это вы интеллигенция, от одной рюмки шалеете, – сказал я, – а я на колёсах…
   Мы засмеялись, он вернулся в свою комнату, по-прежнему, не прикрывая по привычке уже дверь, будто скучает без меня там один. Мы улеглись в своих одиноких постелях, но при этом продолжали невольно прислушиваться к происходящему за дверью и стенами.

   – Лёня… ты молчал… скрывал от меня?! ты… ты видел?! – она смотрит на  меня, отняв полотенце от лица. На веках даже полопались мелкие вены…
   Боже мой… вспомнила всё… дядя Валера, вот и разговор тебе… надо же, только проговорили…
   – Лёля… – я протянул к ней руки, хотел обнять её, Лёля отвела их, но я снова предпринимаю попытку и снова то же…
   – Ты видел… – у неё голос осип, – мерзость… Ты видел… Боже мой, как мерзко… И ты…
   Её вывернуло снова, но пустотой, одной болью, омерзением и ужасом.
   – Лёля… – я приподнял, спустившиеся на лицо волосы.
   – Нет… не трогай меня… вот почему!… вот почему… Ах, Господи… – слёзы и новые рвотные позывы. Голова лопнет…
   Лёлька, что же мне делать? Дядя Валера, вот и что мне сказать-то? Ты такой мудрец, подсказал бы…
   – Лёля, – я держал её волосы, хотел обнять её, она оттолкнула меня, но будто опомнившись тут же, уткнулась лицом мне в грудь. Уже лучше… – Не надо, милая… столько времени прошло, не надо…
   – Ты видел это, да?
   – Не говори… ничего я не видел… Успокойся, всё позади…
   – Позади… я только теперь вспомнила… но я… я их не помню, ни одного  лица… только вонь…о-ох…  – её вырвало снова…она застонала опухшим горлом… и ноги не держат её, она опустилась на пол… Я не стал поднимать, я сел рядом. Она накрыла высоко поднятые коленки, распахнувшимися полами халата. Я положил свою ладонь на эти плотно сомкнутые колени. – Я от тебя побежала… не хотела, чтобы ты опять мучился со мной… побежала… вот дура! Куда бежать? Куда? Добегалась… добегалась… ох, Бог всё видит… добегалась… – она заплакала, утыкаясь лицом в коленки. Прости меня, Лёня, милый… как же не повезло тебе со мной…
   Я прижал её к себе, обняв за плечи. Мне не надо ничего говорить. Это как заниматься любовью, когда любишь, всё совершается само, телом управляет душа… Поплачь, Лёля, плачь, это как лекарство, эти слёзы…
    Она задремала, я почувствовал это по тому, как обмякли и потеплели её плечи и голова. Мы посидели так ещё немного, потом я повернулся, перехватил её и взял на руки. Обнимая меня, она открыла сонные глаза, свет в них. Пока он светит на меня, я живой…
    Лёнька… Лёнечка мой…

   Утром Лёля не завтракала с нами впервые за всё время, что мы живём тут все вместе. И сразу совсем не та атмосфера за столом, да вообще на кухне. Как они вдвоём тут прожили почти два месяца…
   Кофе убежал из турки, наполнив кухню чадом от дымящей на плите гущи. Профессор досадливо прошипел ругательства под нос, наливая себе и мне в чашки, Лютер кофе не пьёт. Сидим над бутербродами, никому не охота даже  ерундовую яичницу приготовить, так приятно каждое утро есть Лёлину стряпню…
   – Что у вас там с Лёлей ночью за шум опять был? Опять как всегда? Долго  не спала?
   Лютер посмотрел на отца, потом на меня:
   – Не как всегда, – он закончил болтать ложкой в чашке с крепким чаем, положил её на блюдце. И посмотрел на нас: – Лёля вспомнила всё. Или не всё, но… вспомнила.
   Мы переглянулись с профессором, я увидел, как он побледнел, вероятно, побледнел и я. Но Лютер не выглядит напуганным настолько, насколько и мы двое.
   – Это должно было произойти… – прошелестел профессор, отводя глаза и хмурясь.
   – Почему? Сколько людей и после пьянок каких-нибудь не помнят ничего? – сказал я, но прозвучало это как-то беспомощно.
   – Что теперь делать будем?
   – Всё то же, – сказал Лютер спокойно. – Но не врать.
   – Ужас…
   – Будто был не ужас… – Лютер дёрнул щекой. – Может теперь выздоравливать начнёт…
   Он встал из-за стола, а мы двое смотрим на него. Выздоравливать…
   – Я сегодня в Институт Гематологии еду, хочу кровь Лёлину на генетику отвезти, как ты хочешь, – сказал профессор, тоже думая, очевидно, над этим словом о выздоровлении.
   – Спасибо, – сказал Лютер.
   Я не очень понимал, о чём их тихий спор, но ясно, что они как врачи смотрят на Лёлину болезнь по-разному.
   Это правда. Алёша до сих пор упирается в то, что возможно, у Лёли не истинный лейкоз, а некая затянувшаяся лейкемоидная реакция. Меня это только раздражало, я считал, что с проблемой надо бороться, а не уповать на то, что перед нами не айсберг, а мираж. Хотя сомнения, конечно, могли быть, но мне казалось, что Алексей цепляется за возможность отвергнуть диагноз, себя обвиняя за то, что Лёля заболела.
   Меня самого преследует эта мысль, преследует чувство вины за то, что Лёля заболела в то время, когда была со мной. И то, что всё протекает атипично, что не реагирует на лечение, тоже подтверждает эти предположения. Или надежды? Поэтому я согласен провести генетическое исследование, если я, прав соответствующие гены найдутся, если, слава Богу, Алексей, то их нет. Я склонен скорее приступить к действию, будто спешу исправить, но лекарства те, что могут помочь, настолько же и вредят, так что спешить без полной уверенности в том, что это необходимо, я бы поостерёгся. Поэтому я и еду провести этот анализ.
   – Игорь, я дежурю сегодня, – сказал Алёша.
   Но мы все знали его расписание, но сегодня день получается особенный… и я собрался уехать Москву, где у меня помимо главной цели – посещения гематологов, запланирована РАМН, сегодня последнее заседание перед каникулами, взять путёвку на Международный Съезд дерматологов. С Лёлей остаётся только Игорь до позднего вечера. При этом Лёля до сих пор не спустилась.
   Учитывая то, что сказал Алёша, необычайно важно, как Лёля проснётся, как встретится с нами… Будто в ответ на наши объединенные мысли, мы услышали её шаги на лестнице в ванную, все переглянулись, молча, через несколько минут придёт сюда. Или нет?
   Пришла. Открыла дверь на кухню и вошла в своём красивом утреннем халатике с кружевом на плечах и по манжетам, волосы расчёсаны, распущены по плечам, блестят шёлком, мягкие волны, как морской прибой…
  Мы трое, смотрим на женщину, что составляет ось наших жизней, нашей общей теперь жизни и, затаившись будто, ждем, как она посмотрит на нас после того, что сказал Алексей… Только одного ещё человека нет здесь, которому она так же важна, как нам троим – Митя ещё спит…
   Да, я поняла, что за странные синяки были на мне после аварии, слишком много синяков, слишком повреждены и довольно странным образом суставы, шея… но главное, это, конечно, сны, что преследовали меня столько  времени…
   Что я чувствовала теперь? Я не знаю, как это назвать. Вчерашнее омерзение, выворачивавшее меня наизнанку так, что сегодня болит горло, отступило, будто стёрлось, вообще у меня сейчас какой-то туман в голове, будто я сильно выпила вчера…
   Когда я вошла в кухню и встретила взгляды всех троих, напуганный – Игоря, с проникшим лучиком света – Кириллов, и мягкий, с весёлыми морщинками в уголках глаз – Лёни. Лёня…
   – Ну что… Доброе утро, мужчины, – сказала я.
   Боятся, что я с ума сходить начну, по полу кататься, волосы на себе рвать… по счастью, кроме запаха, грубой ладони, зажимавшей мне рот и накатывающей волнами тьмы, укрывающей и лица и все прочие ощущения, я не помню ничего. Я поняла, что со мной было, но подробностей, кроме боли в вывернутых костях, и тошнотворного зловония, будто липшего ко мне от тех, кто всё время душил меня, я ничего не помнила, ни лиц, ни даже, сколько всего их было…
   – Не надо так смотреть, – сказала я. – Попыток самоубийства, истерик, припадков сумасшествия не будет, обещаю. Давайте заключим пакт. Кроме нас, четверых, кто ещё знает всё?
   – Дядя Валера, – сказал Лёня.
   – Договоримся никогда не вспоминать. Вы ведь успели привыкнуть, я думаю за два месяца, так? И я привыкну… теперь легче будет. Всем. Может быть,  смрадные осьминоги мерещиться перестанут, наконец. Знать, наверное, всё же лучше, чем сходить с ума от непонимания… А? Что скажете? Вы все тут семи пядей во лбу, согласны, морды?  – поразительно, она засмеялась! Прыснула и захохотала, глядя на нас, неподдельным, солнечным смехом. Удивительная… удивительная…
   Я позже понял, что она, которая не умеет прикидываться, для нас троих вызвала в себе этот смех. В этом смехе её любви к нам троим больше, чем в любом поцелуе, когда-либо подаренном каждому из нас… Понял, когда уже Легостаевы разъехались по своим работе, Москвам, а мы остались, кормили Митю кашей на завтрак.
   Митюша ел с удовольствием, облизывал розовые губки, на которые я смотрел и думал, что они в точности как у меня… никогда не прекращу прикидывать мой-не мой. Я не могу любить его сильнее, но не хотеть, чтобы этот чудесный мальчик был всё же моей кровью, тоже не могу. Будто это дополнительное право быть рядом с Лёлей, рядом с ними со всеми.
   – Что ты? – Лёля улыбнулась, оглянувшись на меня через плечо, давая Митюше ложку в руку. – Что так смотришь?
   Я улыбнулся:
   – Как хорошо… как хорошо быть рядом с тобой, Лёля. С тобой, с Митей.
   Лёля смотрит на меня, её чудесное лицо, она протянула руку ко мне, коснулась моей щеки тёплыми пальцами:
   – А мне хорошо, что ты рядом. Хорошо, что ты с нами.
   – Почему? – я прижал её ладонь к своей щеке.
   Она смеётся беззвучно, другой рукой взъерошила мне волосы, лаская:
   – Что ж ты спрашиваешь, Игорь Дмитрич? Ты мне очень дорогой человек, хорошо, что теперь не надо рваться и тем более врать…
   Тут в дверь постучали и довольно громко, что очень странно, никакие гости, кроме Н-ских не приходили к нам, но с Н-скими мы уговаривались всё же заранее. Мы с Лёлей посмотрели друг на друга, она пошла открыть. Я посмотрел на Митю, деловито орудующего ложкой в геркулесовой каше и подъехал к двери в сени, открыл и в этот момент подумал, что самому надо было открыть, вдруг нехороший кто…
   Я проехал  через порог…

   Москва, солнечная и ветреная сегодня, от этого холодная, но всё же весенняя, по-весеннему пыльные дома и окна в центре, рекламные щиты, закрывающие фасады особняков 19-го века, совершенных и спрятавших свою безупречность в сегодняшних пошлых декорациях… Интересно, всегда всё современное кажется пошлым?.. Раньше я этого не замечал. Или деревенская жизнь снимает шоры с глаз, начинаешь видеть шире? И вообще видеть.
   Я ничего не замечал вокруг себя раньше. Работал, жил, увлекался новыми течениями в науке, они несли меня на своих волнах, как Алёшку его музыка и стихи. А сейчас, я наукой занят лишь теоретически и издали и то, потому что обольстил свою Новоспасскую коллегу и стал работать дерматовенерологом  вместо неё, она же оставила себе инфекцию. Конечно, я за прошедшие пять месяцев не пропустил ни одного заседания РАМН, ни конгресса и симпозиумов, но разрабатывать темы я не мог без лабораторий  и помощников. Или смогу?..
   Об этом именно я думал, пока ехал от генетиков в РАМН, вспоминая мучительно, когда же съезд…
   Труба забилась в родильном вчера, сегодня прочистили или нет, надо позвонить Виктору Викторовичу… Сделали трубу, но отключился свет во всей больнице, пришлось генератор запускать, однако, топливо на исходе… словом, бытовая суета – бесконечная, как смена времени суток, продолжается…
   – Кирилл Иваныч! – кто-то кричит издали, непонятно даже с какой стороны, уж тем более непонятно, чей это голос.
   Но я обернулся, кто зовёт, вероятно, показалось, рассудил я. Я шёл от своей машины к крыльцу Академии, заседание через полчаса. Действительно издали машет кто-то, блондинка в зелёном… кто это, Господи? Красивая девушка…
   – Кирилл Иваныч! – она подбежала, взбрасывая каблучки и раскачивая локонами. Так… Это… это Мила, вспомнил, слава Богу, вот стыд-то, уже забывать стал девушек…
   – Милочка, здравствуй! – улыбнулся я, не зная, что сказать, довольный уже тем, что вспомнил её имя. – Как поживаешь?
   Она прекрасно выглядит, причёска, розовый плащик, шпильки лакированных туфелек, помада…
   – Ой, хорошо! Так это слухи, что вы тоже из Москвы подались?!  – радостно воскликнула красавица Мила, настоящая московская девушка, мне всегда нравились такие, мне с ними было легко и приятно. – А я-то услыхала: уехали все в деревню, как в ссылку. Насочиняли, значит, про вас, – она касается меня будто невзначай то ручкой, то приблизившись – высокой упругой грудью. Милочка, ты хочешь вновь развлечься?..
   – Да нет, не насочиняли. Приехал вот в Академию, – улыбнулся я, не отстраняясь, я никогда не против развлечений, что ещё мне остаётся… Дома так всё сложно, снова собираются тучи, будто мало было прежних… Я даже рад, что встретил Милу, я успел забыть уже её навязчивость и слишком лёгкое отношение ко всему, даже более лёгкое, чем моё, что мне когда-то было так неприятно.
  – Как же вы там, в деревне, ужас! – преувеличенно изумилась Мила, играя в сладенькую глупую девочку, делаясь от этого только очаровательнее. – И Лёля? Что, в резиновых сапогах целыми днями?!
   – В резиновых? – засмеялся я. – Да в лаптях, чего там в сапогах…
   Надо сказать, стройные Лёлины ноги выглядят до невозможности волнующе в широких голенищах грубых резиновых сапог, особенно, когда подол приподнимается выше колен. Но я видел её в них всего пару раз, во дворе и на улице у нас в Силантьево грязи немного, песчаная почва просыхает быстро, хотя не Москва, разумеется. Но романтика деревенской жизни это только моё, для чего это идеально причёсанной лакированной Милочке?
   – А я из салона, маникюр сделала, в садик ещё рано, может, подожду тебя, ты надолго в Академию свою? – улыбнулась Мила, довольная, что может убить  время с пользой, и легко перейдя на «ты», чувствуя, что я не прочь продолжить знакомство.
   – Не работаешь?  – усмехнулся я, я не помню, чтобы Мила когда-нибудь вообще говорила о работе.
   – Работаю… – Мила дёрнула плечиком, – я на косметолога учусь, очень перспективно сейчас, ты же знаешь…

   – Всё те же, – усмехнулась Мымроновна, оглядев меня с головы до ног демонстративно и нагло. – Отощала что-то, молодуха, деревенская жизнь заела? Ясно, не столица…
   – Что вам нужно? – спросила я, хмурясь.
   – А ты не груби взрослым, – Мымроновна вошла в сени, не обращая внимания на то, что я не приглашала её и даже стояла так, что ей пришлось  почти оттолкнуть меня, чтобы пройти в дом.
   – Кирилла Ивановича нет, – сказала я в последней попытке выпроводить её.
   Она обернулась, тряхнув тёмно-свекольными кудрями:
   – А где же он? – усмехнулась она, скривив губы в яркой помаде, сверху выходящей за пределы её узких губ. Почему она так красит губы, ей кажется, что так они выглядят привлекательнее? – В Новоспасском мне сказали, что сегодня его не будет. Я решила, что дома, с молодой женой.
   Она проходит, оглядывая наши сени, где на вешалке, которой, вероятно, больше лет, чем этому дому, висят наши ветровки и плащи. Я люблю наши полутёмные сени, с бревенчатыми стенами, скрипучими досками на полу, впрочем, я весь этот чудесный дом люблю. И двор, даже замусоренный сейчас этой подготовкой к стройке и ремонту, и всё полудикое Силантьево, и Новоспасское. Я очень люблю и Москву, но здесь мне так хорошо, как нигде. Может быть, только ещё в Лысогорске…
   – Что, ЛЁЛЯ, пролетела ты с Кириллом-то, нашим Иванычем, на Москву  метила, в деревню попала. Он, известный…
   – Дама, вы кто? – Игорь выехал сюда из кухни и смотрит так, будто он полицейский из шведского сериала.
   Мымроновна, как ни удивительно сразу узнала его, впрочем, Игоря позабыть трудно.
   – О, господин «муж Лёли», так вы втроём здесь? Или, правильнее, вчетвером? – оскалилась Мымроновна, почему-то злясь, – что, днём один, ночью второй или…
   – Лёля, посмотри Митю, он один остался, – сказал Игорь, снова перебивая Мымроновну, – а я тут с…
   – Мымроновной… Господи, Галина Мироновна, – растерявшись, я назвала Мымроновну так, как называю в своей голове. Как я благодарна Игорю, что он появился и не дал ей продолжить говорить мне гадости в обычной манере.
   – С Галиной Мироновной, многоуважаемой, побеседую,– сказал я.
   Я рассмотрел  эту дамочку, пропитанную духами «Шалимар», полагает себя знойной женщиной видимо. Она смотрит на меня немного удивлённо и почти испуганно, похоже  пытается подобрать какие-нибудь оскорбительные слова для калеки, всё же смущённая, очевидно, моим положением.
   – Вы, стало быть, Галина Мироновна, к Кириллу Ивановичу приехали? – говорю я преувеличенно вежливо, – попроповедать или ещё что-нибудь? Дело какое-нибудь имеете? Вы кто ему? Простите за нахальные вопросы, но их извиняет ваша бесцеремонность.
   Названная Лёлей Мымроновной, дамочка раскрыла рот, но так ничего не произнесла. Тогда я продолжил:
   – Кирилл Иванович уехал сегодня в Академию, он, видите ли, кроме того, что руководит районной больницей, что в некотором роде, конечно, нонсенс для такого человека, является действительным членом Академии Медицинских Наук. Так что приходится посещать заседания, отвлекаясь от нашей тихой деревенской жизни и окунаться опять в столичную бурную жизнь. Так что-то передать, Галина Мироновна? – я заставил свой голос звучать как можно мягче и приятнее, и улыбаться.
   Вот только в глазах она не могла не прочесть моего отношения к себе. Кстати, пока я разглагольствовал, я вспомнил, кто она: профессор упоминал о ней, о том, что его многолетняя помощница и как я догадался, хотя он этого не говорил, давнишняя его любовница, заняла его место завкафедрой.
   – А вы кто? Помнится, Лёля представлял вас как своего мужа, – сощурилась Мымроновна, снова слишком выделяя Лёлино имя. – Хотя она, кажется, замужем за другим?
   – Мир изменчив, мадам,– усмехнулся я, – вот в прошлую встречу я был на две головы выше вас, а теперь вы возвышаетесь надо мной на полметра.
   – Что же случилось? Табес дорзалис? – криво усмехнулась Мымроновна, сморщив щёку.
   – Отнюдь, сифилисом я никогда не страдал, – усмехнулся я, обрадованный, что всё же просматривал эти гадкие профессорские  чепучинные книжки и запомнил некоторые названия. – Бандитская пуля.
   – Вот что…
   Появилась Лёля на пороге с Митей на руках. Мымроновна обрадовалась, будто вампир почуявший кровь, меня ей уязвить не удалось, а над Лёлей она привыкла, очевидно, глумиться.

 
  – Что ж вы теперь тут… члены одного кружка? – она кивнула на Лёлю. Справляется?
   Всё же эта мымра вывела меня из себя: мне бросилась в голову кровь:
   – Вы знаете, Галина Мироновна, я в Москве родился и вырос, как и мой дед, и никогда не думал, что столичная дама вашего положения, вашего достоинства может опускаться до пошлых шуточек.
   Её сухие щёки немного покраснели, под стать блестящим малиновым губам. Что ж, стыд не совсем умер в научных московских кругах.
   – Ваш сын, очевидно, – сказала она, глядя на Митю, без улыбки смотрящего на неё. – И как вам, что Кирилл спит с матерью вашего сына? Да ещё в одном  доме с вами? Или вам, – она кивнула подбородком на мою коляску, – всё равно теперь?
   – Непонятно, почему вам не всё равно, мадам. Полагаю, аудиенцию пора заканчивать, – сказал я, – проводить вас?
   Мымроновна посмотрела на Лёлю снова:
   – Бесстыдство не имеет границ, да, девочка? – она прямо пышет злобой, я чувствую пламя, что так жжёт её, бедная женщина, влюблена в профессора до такой степени, что не может не преследовать его… – Не стыдишься даже ребёнка? Что ты скажешь сыну, когда он спросит, от кого ты прижила его? Разврат приносит горькие плоды, учти!
   – Мы, кажется, попрощались,  – я двинул коляску навстречу ей, будто собираюсь наехать. Ничего не осталось даме на хищных шпильках-стилетах, как ретироваться.
   Я обернулся к Лёле. У неё текли слёзы по щекам, беззвучные и от этого страшные… Я молча подъехал к ним с Митей и протянул руки моему сыну, который не был и никогда не будет горьким плодом разврата. Он потянулся ко мне, но я притянул их обоих с Лёлей, и посадил и её себе на колени, Митя со вздохом прижал головку с взлохматившимися немного ещё со сна волосами к её груди, а сама Лёля прижалась ко мне, обнимая и меня и Митю.
   – Прости меня, Игорь, – прошептала она. – Я…
   – Не надо, – так же тихо сказал я. – Никогда не проси больше прощения. Я всё делал, чтобы быть в твоей жизни, внедриться в неё, цеплялся, как мог, я столько натворил, я всю жизнь переломал вам с Лютером, но… ты не  прогнала меня, ты даже теперешнего меня терпишь в своём доме… – я отклонился  чуть-чуть, я хочу увидеть её лицо, но она прижимает его ко мне, к моей шее.
   – Ты из-за меня… из-за меня теперь…
   Тогда я сказал то, чего никто не знал:
   – Я надеялся, что он убьёт меня. Эта сволочь, что… Но я опять выжил. Лютер и на этот раз спас меня… – я провёл пальцами по её шее под тёплыми волосами, снова приподнял ладонь к затылку. – Ты знаешь, ты мне дала главное. Даже не Митю…
   Лёля, наконец, посмотрела мне в лицо, слёзы вытерла со щёк по моей  футболке, но ресницы ещё мокрые. Вопрос во взгляде. И я ответил:
   – Я теперь знаю, что сказки, в которые я верил в детстве, сбываются.
   Я притянул её к себе совсем немного, она сама хотела поцеловать меня. На губах её всё ещё солёные слёзы…
   – Ухозу, – сказал Митя, спускаясь с Лёлиных рук на пол, – похие вы, не смотлите…
   Лёля наклонила голову, выскальзывая из поцелуя и тихо смеясь:
   – Нельзя безобразничать, Игорь Дмитрич, – она встала с моих колен, вытирая  остатки слёз со щёк. – Пойдём, докормим Митюшку завтраком.
   Она открыла дверь на кухню:
   – Да… спасибо тебе за Мымроновну. Я цепенею при ней, она так неожиданно является всегда и так меня ненавидит.
   Я засмеялся:
   – Кто прозвище придумал? Ты?
   И Лёля засмеялась, кивая.
   – Атас! - захохотал я.

   Даже мои провинциальные подруги куда интереснее в постели, чем прекрасная Мила, только что из салона красоты. Ей и не надо этого ничего, за чем она потащилась за мной, прождала больше часа. Мы поехали всё на тот же Арбат, где пообедали невкусно в каком-то ресторанчике и примерно так же невкусно, как будто ели разогретый в микроволновке давнишний полуфабрикат, занялись сексом.
   Хотелось выпить и сильно. В морозилке была водка, шампанское на верхней полке, пиво.
   – Хочешь выпить?– спросил я Милу.
   – С удовольствием, – она сладко щурится, садясь на постели, не трудясь прикрыть свои красивые полные груди с большими размытыми сосками, бледно-розового цвета. Потянулась к моей рубашке… Лёлю приходилось просить надевать мою рубашку, сама не брала никогда… Лёля… Господи, пусть только этот анализ будет отрицательным… Или такого грешника ты не услышишь?..
   Пока я открывал шампанское на кухне, зазвонил мой телефон. Мила имела достаточно наглости, чтобы достать его из моих брюк и принести мне на кухню, стуча туфлями по наборному паркету, босыми они не ходят. Это Лёля любит ходить босой, даже по траве во дворе…
   – «Саша» – это кто? – Мила подала мне мой «Сименс».
   – Это моя жена, – ответил я и нажал на «Приём».
   Александра звонила часто, и в последний раз это было вскоре после того, как я уехал жить в Силантьево, устроила мне целый разнос по телефону, называла идиотом, престарелым Ромео, которого моя Джульетта бросит, «как только почует, как отощал мой кошелёк», всё в обычной своей манере.
   – Легостаев! Как ты поживаешь там, в деревне своей? Твой средний сын затеял жениться, ты слышишь?! Наш Юра придумал…
   – Подожди, Саша, что ты так кричишь, будто…
   – Ты не понимаешь? Его подружка забеременела и женит его на себе! Какая-то наша соотечественница беспортошная! Берёт в оборот нашего мальчика! – продолжила вопить Александра.
   Усталость навалилась на плечи старым одеялом.
   – Саша, что ты хочешь, чтобы я сделал в связи с этим? – честно сказать, представить, что Юра, такой, каким я его знаю, хладнокровный и будто отстранённый, вдруг станет отцом и мужем, мне трудно.
   – Он хочет ехать с ней в Испанию, там в какой-то фирме работать, он не закончил даже университет… какая мерзавка…
   – Саша, не истери, я позвоню ему и поговорю. Он рассказывал мне об этой девушке, по-моему, хорошо, что она русская, так легче…
   – Ты сдурел там в своей деревне окончательно, совок чёртов! Патриотический придурок! – закричала из трубки Александра. – Ещё скажи, что лучше всего было бы, чтобы он вернулся в Москву! Или к тебе в деревню?! У тебя коммуна там теперь из сыновей и баб…
   Я понял, что продолжать разговор бесполезно. Пообещав позвонить после  разговора с Юрой, я отключился.
   – Так на Лёльке ты так и не женился? – усмехнулась Мила, поднимая бокал, успевший запотеть, пока я говорил с Александрой.
  –  Ты разочарована, что я не муж твоей подруги? У Лёли есть муж, – ответил я, пожалуй «Северное сияние» сделаю себе, до того тошнотворный день, Мила эта… как бы спровадить её? В садик не торопится, похоже…
   – Да дура она, я всегда ей говорила, лохушка провинциальная… Прилипла к этому вечному бессеребреннику Лёнечке своему… Что, так с тобой трахается,  ради удовольствия? – она скривилась в нехорошей усмешке и, посмотрев на меня, сказала: – Вот дура… Игорька бросила, так и сгинул без всякого толка… Мой Арвид хотя бы квартиру мне оставил, покойничек, – засмеялась Мила, шутливо перекрестившись.
   – Не приходит? – спросил я.
   – Кто?
   – Арвид? – я в упор смотрел на неё. Вы все привыкли, что я милый и обходительный дамский угодник, могу я побыть таким, каким хочу сейчас быть: злым и едким? – Призрак его не беспокоит тебя в квартире этой?
Она побледнела, поднимаясь.
   – Ты… что… за обиженных мужей вписаться хочешь? – криво усмехнулась Мила, всё же бледнея.
   Я покачал головой и выпил свой адский коктейль, головной болью встречу завтра утро, но сегодня забудусь…
   – В этот клуб меня не возьмут, я как раз из обидчиков, – сказал я. – Мои жёны всегда мне были верны.
   Мила усмехнулась:
   – Ну, конечно, мой муж тоже уверен, что я сейчас еду с Кирочкой домой.
   Я покачал головой, снова поднимая взгляд на неё:
   – То, что он не спрашивает тебя, где ты была, не означает, что он не знает. Когда близкая тебе женщина бывает другим, мужчина это знает. Может не верить самому себе, не хотеть говорить об этом, но это не значит, что ты сумела скрыть… В эти игры многие играют. Так спокойнее. И проще. Пока  мы предаёмся скотским радостям.
   – Так что, мы скоты с тобой?!  – вспыхнула, наконец, Мила.
   Я рассмеялся, откидываясь спиной на стену:
   – Главное, что ты сама это знаешь и говорила себе самой не раз. Ты и с собой играешь. И себе врёшь. И всё труднее врать, так ведь? Сегодня даже оргазм имитировать не стала, как в прошлый раз, а? А кончить на самом деле не удаётся, так ведь? Для этого, Милочка, не член нужен, совсем другое…
   – Да пошёл ты!
   Вот и хорошо… Милу как ветром сдуло, но главное, её проняло то, что я сказал, она не законченная дрянь, мечется чего-то, хочет казаться современной раскрепощённой женщиной: ни комплексов, ни принципов, а на деле прячет глубине души пионерку в фартучке с крылышками и белых гольфиках, боясь, что кто-нибудь догадается о ней. Ничего, рано или поздно поймёшь, что это и есть самое лучшее в тебе и выпустишь её…

   Мне сегодня весь день хотелось вернуться домой. Такое адское дежурство, а я ни на минуту не мог не думать о том, что там с Лёлей. Как она смогла сегодня  так, будто ничего не было вчера, будто это страшное воспоминание не убивало её все эти два месяца. Будто бы благо произошло. Но может так?
   Но я должен был быть рядом. А я… чёрт, надо было поменяться…
   На шоссе произошла крупная авария, пятеро пострадавших, всех привезли к нам, и было чем заниматься, но я не мог не думать, перестать думать о том, что плохо, что я не рядом сегодня, и отец уехал. Но там Игорь…
   Уехал, хотя и не верит, что может быть Лёлин лейкоз всё же не лейкоз. Нет, он тоже не хочет, чтобы она была больна.
   – Алексей Кириллыч, пошли чаю глотнём, всё пока. У нас и «бомж-пакет» есть, – так стали называть лапшу «роллтон», надо же, ещё недавно чуть ли не деликатесом считалась… казалось так трудно тогда нам жилось в нашем то не освещённом, то не отапливаемом, заполненном тараканами, мышами и  муравьями общежитии, но как просто и ясно мы тогда жили. Мы и сейчас так живём, но тогда за спинами не было ничего, а сейчас столько, что в одиночку  не вытянуть… Можно только вдвоём.

   Мы сели обедать на улице. Последние недели стояло тепло, и мы снова вынесли обеденный стол на улицу.
   – Надо навес сделать, – сказал Игорь, когда мы втроём уселись на лавки вдоль стола. Митя не доставал, так что ему мы подкладывали большую подушку, но он покачивался на ней, рискуя упасть, мне это не нравилось.
   – Тогда уж веранду, – ответила я.
   – Ты не ешь что-то. Так из-за мымры расстроилась? Не стоит, она от зависти. И ревности, – сказал Игорь.
   – Холодно что-то, вы не мёрзнете? – я посмотрела на них, но они оба с Митей сидели очень довольные на солнышке, щурясь и не ежась как я. – Может, покормишь Митю, а я… хочу полежать? Ладно?
   Игорь посмотрел на меня:
   – Не заболела? Может, Митин давешний вирус…
   – Устала что-то… и тошнит. Нервы…
   – Мама, ты куда? – Митюшка поднял громадные светящиеся синие глаза.
   – Ты слушайся Игоря, ешь, ладно? – сказала я, наклонившись, целуя его.
   – Ядно, – кивнул мой мальчик, – тойко я сам!
   – Сам, конечно, только ешь, мой зайчик.
   Одни мальчишки. Это Кирилл говорил так: роди мне девочку, а то одни мальчишки… так давно…
   Я забралась на лежанку на печи. Мы не топили её летом, чтобы не мучиться от жары, готовили на газу, баллон стоял в кухне, но к счастью жара ещё не наступила, и Кирилл протапливал печь раз в два дня. Она была тёплой, я накрылась большим мохнатым пледом почти с головой, потому что и свет  мучительно раздражал меня, не только холод…
   Разврат…
   Зловонный многорук царапает мне кожу, раскрывает, разворачивает, страшно растягивает моё тело… Пытается проникнуть внутрь, так проникала только любовь, он не сможет… для чудовищ нет места, невозможен вход…
   Меня четвертуют… я ничего не вижу…
   Нет, душат, я задыхаюсь…
   Лёня! Лёня! Спаси меня! Спаси, Лёня…

   Я только к ночи  понял со всей ясностью, что Лёля тяжело заболела и что я не могу помочь ей, она забралась так высоко на лежанку… Пока она тихо дремала там, я немного беспокоился, но всё же надеялся, что это после всех этих встрясок последних суток, что ей просто надо дать  отдохнуть.
   Митюша забирался к ней туда по ступенькам, она обнимала его, послеобеденный сон он так и проспал возле неё. Сам проснулся в половине четвёртого. Сел, посмотрел на меня, я приехал на своём экипаже с улицы, где всё время, пока они спали, я выстругивал на сделанном для меня низком верстаке, возле сараев будущие столбы сначала для навеса, потом, может быть, и веранду соорудим.
   Митя спустил ножки, и смотрел на меня немного лохматый и грустный со сна.
   – Мама пит? – он обернулся на Лёлю, она погладила его по плечику, приоткрыв глаза. – Мама, тавай!
   – Я скоро… – проговорила она, улыбнувшись, – погуляйте пока с Игорем.
   – Ты как? – спросил я.
   – Полежу ещё…
   – Игай! Идём! – Митя слез уже на пол и собрался выйти, направившись к двери в одних сереньких колготочках.
   – Постой, ботинки наденем, – сказал я, нагоняя его, подхватив его ботиночки с пола…
   Только когда Лёля начала звать «Лёня…», я понял, что она заболела, а я один, безногий мутант, со мной ребёнок и женщина в беспамятстве, до которой я не могу даже добраться…
   Или могу?
   В девять я уложил Митю на мой диван. Пришлось лечь с ним рядом, чтобы  он уснул. И всё это время Лёля бормотала «Лёня!».
   – Папы неть… – тихонько проговорил Митя. – Мама не юбит, кода папы нет.
   Я погладил его по голове,  нам кажется, что дети ничего не понимают. Как будто мы совсем не помним, как сами были детьми и понимали, чувствовали и видели всё, порой куда лучше  взрослых…
   Когда Митя уснул, я предпринял попытку добраться всё же до верха  лежанки. Пришлось включённой оставить настольную лампу в кабинете  профессора, в полной деревенской тьме было невозможно остаться сегодня.
   Рискуя свалится с самого верха приступок, на которые, казавшиеся такими скользкими я стал карабкаться, подтягиваясь на руках, и поднимая своё большое тело, наперекор тяготению Земли, я добрался до лежанки наконец-то и сел рядом с Лёлей. Это восхождение было не менее героическим, чем на какой-нибудь Эльбрус или пик Коммунизма.
   Я сдвинул плед, Лёля горячее печки, на которую легла согреться. Я позвал её, поглаживая лоб и щёку.
   – Кто… ты… – прошептала Лёля, но приоткрыла глаза. – Красивый как ангел… Игорь… Что молчишь… молчишь… – она протянула руку ко мне, к моему лицу.
   Какая горячая ладонь. Воды надо было… и примочку ей на лоб. Придётся подвиг повторить… но как? Как сюда затащить стакан с водой? Я двинулся спуститься, Лёля задержала меня за руку:
   – Не надо… не уходи… так страшно… он такой злой, он хочет меня убить… он такие мерзости говорит…  я не могу слышать их больше…
   Какой кошмар она видит?
   – Я вернусь, принесу тебе воды.
   – Воды… откуда вода? Вода – это хорошо…  А где Лёня? Или… я опять… Лёня… ты скажи ему, что… – она заплакала вдруг.
    Голову надо охладить… Я придумал, как принести воды пока спускался. Я налил воды  пластиковую бутылку, положив её в пакет, который повесил себе на руку, взял с собой два полотенца и повторил своё восхождение. Во второй раз получилось быстрее. Я положил мокрый край вафельного полотенца Лёле на лоб. Она, открывая глаза, опять ловит мою руку:
   – Игорёчек… ты не уходи… только не уходи…
   – Тебе больно?  – я наклонился ближе к её лицу.
   – Нет… – она обняла меня. – Мне страшно…
   – Выпей воды, – я поднёс горлышко бутылки к её губам.
   – Да! – она потянулась сесть, и я помог ей попить. – Хорошо… только ты не уходи… Митюшка где? Сейчас ночь?..
   – Он спит, вон на диване, – сказал я.
   – На диване… не упадёт?.. Там ковёр на полу… не ударится… не ударится… Где Лёня? Ах, да…
   – Попей ещё.
   – Нет… поцелуй меня… монстр боится… поцелуй, ты так… так нежно целуешь… тебе не…
   Я снова на мочил полотенце, она опять открыла глаза:
   – Иди ко мне… – она притянула меня к себе, цепляясь за рубашку, за плечи.
   Я лёг рядом с ней, как лежал когда-то, когда она пришла ко мне жить и заболела. Я уже тогда любил тебя. А ты и тогда любила его. Только его…
   – Хорошо, что ты… что ты здесь… – шепчет Лёля, – как хорошо… я люблю тебя. Ты подарил мне Митю… он не плод разврата, нет… нет… он прекрасен, как ты, я любила тебя за твою любовь… и ЕГО тоже, ты уж прости… вы двое тогда любили меня… поэтому и родился Митя… через всё… Иначе его не могло быть. Столько любви… Он счастливый ребёнок… м-м-м… – она застонала, запрокинув затылок и выгибая шею. Я обнял её, она затихла ненадолго, казалось, заснула, но скоро проснулась и снова просила целовать её. Тёмно-серый свитер полыхал её жаром, согревая меня лучше, чем печь под спиной…

   Тревога, что тормошила меня всю ночь, не давая уснуть, когда всё  успокоилось, пациенты стабилизировались и все разошлись по  ординаторским и сестринским, тревога, которая и во время операций тукала в моей голове, и утром во время планёрки, эта тревога обрела вполне конкретные очертания, когда я добрался до дома. Хотя я и так знал, о чём я тревожусь, я просто не хотел верить в это…
   Было тихо, хотя уже одиннадцатый час, в это время обычно все уже на ногах. Я поднялся в нашу спальню, постели даже не трогали… В ноги вступила тяжесть, будто упавшая туда из сердца…
   Я открыл дверь в большую комнату, где они все? Ни отца, ни Лёли, ни Игоря, ни даже Митюшки. Как в кошмарном сне, все исчезли одним махом…

   Едва Мила ушла, я с шалым наслаждением, которое всегда сопровождает  акты саморазрушения, предался пьянству. Я не Стерх, который, по-моему, не пьянеет вовсе, поэтому захмелел мгновенно. Но стало ещё хуже: тоска, засевшая в сердце с того дня как Лёля опять оставила меня, когда я потерял разом всё, я считал, что пережил эту тоску, но она вернулась, многократным эхом отражаясь в опять опустевшей душе. Такое наказание мне эта любовь.
   За все мои чёртовы приключения, за всех девушек и женщин, которые, быть может, были не так уж и плохи, как мне представлялось…
   Наказание… это моё наказание такое бескрайнее счастье… если бы не было этого наказания, впору было попросить о нём у Бога.
   Лёля… Что там с тобой…
   Всё вспомнила. Для нас, для нас троих она сегодня утром была весела и бодра. Я теперь вижу, какой ужас, ужас ночных кошмаров метался на дне её потемневших глаз. Лёля…
   Чёрт, что же это я напился-то, оставил её со Стерхом одну, у него стоит отличным образом, а я оставил их… вот идиот-то чёртов, с Милой свалялся  опять…
   Поехать надо…
   Звонок в дверь. Кого принесло, интересно? Кто может сюда прийти, если сюда и уборщица не приходила уже чёртову уйму времени…
   Качаясь по тёмному уже, в сумерках, коридору, я дошёл до входной двери.  В светящемся проёме на пороге  как навязчивое привидение Галина. Чтоб ты провалилась…
   – О-о… да ты хорош… – усмехнулась она, оглядывая меня. – Отлично набрался.
   Я отошёл от двери, Галину приглашать не надо, сама вошла.
   – Галя, ты… чего явилась-то? – я вошёл в спальню, хорошо штаны надеть успел, рубашка вон валяется на подлокотнике кресла… нет, надевать её не хочу, пахнет, должно быть Милой, этим её «Сальвадором Дали»… Лёля дома учует, ей будет противно…
   Галина вошла за мной, постукивая каблучками по паркету, будто по моему мозгу, вызывая этими звуками приступы судорожной головной боли. Я сел на край постели, посмотрел на Мымроновну.
   – Совсем ты дошёл, я смотрю, с этой сучкой своей, – прошипела Галина, оглядев комнату, задержавшись взглядом на разобранной постели. – Кого-то  уже успел оприходовать, как у тебя быстро всё… Что, так тошно, что ты…
   – Галь, ты чего хочешь? Зачем пришла? – я перебил её. Что же это такое сегодня?..
   – Я думала, ты этой девке не изменяешь, любовь там и всё такое… – с отвращением морщась, Мымроновна села в то самое кресло, на котором  висела моя рубашка.
   – Я изменил ей с тобой, Галя, ты не помнишь?
   – Ну, да, – осклабилась она. – Может, оденешься? – она бросила мне рубашку, но я не стал её даже ловить, она упала на пол.
   – Что, мне тогда раздеться? – усмехнулась Галина.
   Я посмотрел на неё, неужели легла бы в эту постель, с которой только что встала… она-то не знает кто, может тут отряд грязных проституток был, использованный презерватив вон, валяется – я даже не удосужился убрать, и вскрытая початая пачка… Галя, ну ты что? Профессор, завкафедрой теперь, неужели ты так скучно живёшь без грязи?
  – Галь, я почти пол-литра водки выпил, шампанского столько же, у меня до завтра не встанет теперь, – проговорил я. Боже, когда кончится мерзотный день?
  – Так я могу до завтра остаться,– улыбнулась Галина почти мило.
   – Я намерен выпить ещё… – с ума сойду, если она не уйдёт.
   – Горе заливаешь? Она там с этим, с мужем, или кто он? В инвалидном  кресле. У него-то стоит? Или…
   – Галь, может, замолчишь уже?
   Она захохотала, показывая новые зубы, что ж, зарплата поднялась, можно вот такие, громадные, кипельно-белые вставить – кошмар…
   – Значит, стоит! – продолжает хохотать  Мымроновна.– Вот ты и пьёшь? Кирилл, право шлюху не исправит никакой сто первый километр, что Москва, что деревня в партизанских дебрях, она ноги вместе держать нигде не будет! Оставь ты её, возвращайся!
   – Что?!  – я посмотрел на неё.
   – Возвращайся! Ректорат не против, ты же сам ушёл… – похоже, он серьёзно. Нет, я точно сегодня рехнусь… – Без тебя… я не справляюсь, у меня ни связей твоих, ни обаяния. Проседать стали…
   Я разозлился: проседать они стали! Кафедра моего тестя, чьё дело я продолжал, гордясь, что могу приумножить его славу, стала проседать! Полгода едва прошло! Ты вообще ни на что не способна, Галя?!
   – Ерунды не говори, – я встал, закурить бы… Сто лет не курил, и вдруг так захотелось… – Сигарет нет?
   Галина курит, я не сомневался, что у неё есть с собой. Так и есть, достаёт из сумочки, тугие красные локоны скользнули на лицо…
   – Проседать все стали, эпидемия проходит, всё,– говорю я, затягиваясь с наслаждением. Почему так желанны яды? – Теперь на «кожу» надо взор оборотить. Галя, ты первый день в науке, что ли? Я пять лет назад ещё это предвидел, в самый пик, поэтому все темы новые и запускал, которые ты всё резать пыталась. ПУВА открыли, что ещё вам, закупи новый аппарат, для селективной, для узкополосной, заработать всегда можно и для науки и для себя. Ты же умная, койки выбивай, не то сократят так, что ничего не сможешь, а за койками и людей разогнать придётся. Вот тогда точно  просядешь. А сейчас ты клиника на всю страну, ты в столице, окрестные городишки завлекай, с лекциями выходи в диспансеры, пусть больных  присылают на консультации. Косметологию развивай, это вообще всё платно – золотое дно. С фармкоманиями расширяй связи, пускай начинают свои  программы на нашей базе, иначе уйдут в другие институты. Слава Богу, что люэс уходит. Пора нормально жить. Очнись, Галя! Это я сходу тебе назвал, не думая даже. Открой журналы, интернет, ты же и на съездах бываешь, неужели не знаешь ничего?  – меня потряхивает от выпивки и никотина  теперь…
   Я курил, злой от водки, от того, что курю опять, что сигаретный дым дерёт горло и щекочет нос, того гляди начну чихать, как семиклассница. Я подошёл к окну, через это окно снимали нас с Лёлей? Беременная ещё была тогда… на эту кровать ложилась… Господи, вот мука-то… Какая же мука…
   – Кирилл, вот видишь… –  проблеяла Галина.
   – Я вижу, что ты завяла что-то, Галина Мироновна, работать надо, у меня вот электричество в больнице вырубает, надо, значит, проводку менять  придумать, откуда вытащить деньги на это…
   – Вернись!– вдруг возопила Галина.– Оставь ты её, я видела её сегодня, худая, бледная, красоты этой скоро совсем не будет, на что она тебе? Чем она берёт тебя? Что она делает лучше, чем я?
   Что я должен сказать? Лучше-хуже… ничто не имеет значение, кроме  человека. Только один человек ценность для тебя… он всё делает  идеально, что бы ни делал, что бы ты ни делала, Лёля… чёрт… так хотел не думать ни о чём, не думать ни о чём!
   – Я её люблю, её одну, впервые в жизни, вот и всё, – это сказалось само как-то, спьяну что ли? Хотя со злости я и хмеля почти не чувствую уже. Куда окурок деть? В окно и то не бросишь, люди ходят, целые толпы, стемнело уже. – Ты что домой не едешь?
   Она встала и идёт ко мне, вот нормальный человек?

   Вот они… у меня руки затряслись… Лёлины свитер на полу и джинсы… На печи они… плечи голые Игоря, его спина смотрит на меня, сейчас эта спина захохочет. Будто почувствовав мой взгляд, он повернулся и сел, свесив ноги, они, увы, выглядят похуже мощных плеч… он лохматый и даже румяный со сна.
   – О, Лютер, который час?
   – Одиннадцатый, сволочь! – сипло рыкнул я. – Дела, смотрю, неплохи?!
   И вдруг я услышал стон из-за его спины, Лёля пробормотала что-то, и зовёт протяжно: «Лёня!» Слёзы в голосе… Господи… так он… он спал с ней, а она думала это я?..
   – Всю ночь так… – проговорил он, проведя ладонями по волосам, приглаживая упругие вихры. – Я чуть с ума не сошёл, спал, может часа два…
   – Так ты… – убью его сейчас, что давно не убил?!
   Игорь вздрогнул от моего голоса:
   – Да ты… – он сморгнул как ребёнок, бледнея. – Спятил? Ты подумал… Ну ты… я, может и сволочь, но знаешь… пределы и я вижу. Заболела  Лёля, – он  мотнул головой назад,  – то приходит в себя, то вот так вот, тебя кличет, лихорадит и мёрзнет всю ночь, сама как печь, а дрожит… я согреть так и не смог…
   Он отодвинулся, я вижу Лёлю в майке, красные губы, но щёки бледные в синеву, ресницы тенями почти до губ…
   – Папа! – Митюша выбирается из-под одеяла на диване, – папа, я написайся!
   Я обернулся к нему:
   – Не «написался», а «описался». И ты не описался, ты в подгузнике, – автоматически  сказал я.
   – Неть! Написайся! – Митя снимает подгузник, топая ножками по полу, оставаясь голым до пояса снизу.
   – Игорь, помоги ему, я сниму тебя…
   – Не надо, – пробурчал Игорь, начиная спускаться и довольно ловко, – злой подлый
монстр и сволочь за ночь уже пять раз туда-сюда слазил, так что приноровился…
   Я забрался на печь, горячая Лёля, куда теплее печи, даже не почувствовала  моих прикосновений… я обернулся на Игоря, он уже в коляске, посадил Митюшку на колени и выруливает из комнаты, умываться поехали. Митя доверчиво и даже ласково прижался к нему, обняв маленькими ручками, такой маленький с голыми ножками… Надо побольше дома бывать. Они всё время втроём, и  Игорь… мало чего уже не может Игорь…
   – Лёля… – тихо позвал я, наклоняясь, касаясь её чудесного лица. Дышит так тихо, будто… – Лёля!
   – Что ты… что… Лёня… наконец-то… – она приоткрыла глаза и улыбается даже, подняла руки ко мне, – сколько солнца…
   Волосы разлохматились по подушке, глаза так сверкают, так блестят только  у лихорадящих… Господи, на чёрта мне эти знания, от них мне только страшнее сейчас…
   – Что-нибудь болит у тебя? – я внимательно смотрю в её лицо, понять, что с ней? Пневмония? ОРЗ? Митюшкин давешний вирус? Она не как мы, её иммунитет работает против неё…
   – Нет, всё хорошо. Хорошо… не уходи больше, а? Лёнь? – она потянула меня к себе. – Лёнечка… Не уходи…
   – Не уйду, – я поцеловал её, она притягивает меня снова, просит, чтобы я ещё целовал её, её лицо, ресницы, волосы…
   – Надо встать… Лёня, мне в ванную надо и в туалет… Где Игорь? – а сама едва глаза может открыть.
   – Самовар включил на кухне, слышишь? – двери все открыты, через коридор слышно, как на кухне начинает шуметь электрический самовар.
   Лёля села, спустила голые ноги, качнувшись. Волосы волнами выплыли из почти полностью распустившейся косы. От лекарств выпадут… Ничего отрастим новые, только живи, Лёля, красота вернётся…
   Умывшись, Лёля вышла из ванной и остановилась в дверях кухни, такая бледная, сейчас упадёт… В больницу, в Областную везти надо…
   – Не надо, – сказала Лёля на мои рассуждения и намерения вызвать для этой цели дядю Валеру.  – Это… я думаю, нервы…
   – Да держи её! – вдруг крикнул Игорь, весь подаваясь вперёд, будто порываясь встать, – не видишь ни хрена…
   Я едва успел подхватить оседающую Лёлю, но она не в обмороке, ослабела просто, Митя из своего кресла воскликнул:
   – Не видис ни хлена!
   Мы с Игорем не имели сейчас внутри себя нисколько весёлого, чтобы  рассмеяться его смешному возгласу. Он добавил:
   – Мама пит? Папа…
   Но Лёля ответила сама, подняв голову от моего плеча:
   – Нет-нет, малыш, я сейчас…
   – Ты забоея?  – продолжает он.
   Я смотрю, как Лютер унёс Лёлю, я подъехал к дверному проёму, вижу, они  вернулись в комнату. Сам Лютер вернулся через несколько минут:
   – Мёрзнет, на печку попросилась… как Емеля, – проговорил он, бледный  смущённый.
   – Печь почти остыла, топили позавчера, – сказал Игорь, вскользь глянув на меня, – ты ложись рядом с ней, отдохнёшь заодно. Мы с Митей найдём, чем заняться, погода отличная. Да, Митюша?
   – Да! – кивнул наш прекрасный мальчик.
   Я послушал Игоря. Тем более что сам устал после бессонной ночи. Едва я забрался на лежанку, затрещал мой телефон, пришлось спуститься. Это звонил отец.
   – Алёша, я понимаю, ты с дежурства, но я в Москве, выйди сегодня, замен меня… – быстро говорит он, но я вынужден перебить его:
   – Пап, я всегда к твоим услугам, но сегодня… Лёля заболела, ей… словом, я  останусь дома, Игорю сложно и с ней, и с Митей.
   – Что с Лёлей? – уже другим совсем голосом спросил отец.
   – Я не знаю, не понял пока, лихорадка, слабость…
   – Я всё понял, я постараюсь поскорее… сам позвоню в Новоспасское, ты… ладно, Алёша… – он отключился.
   – Кто это? Кирилл? Где он?
   – Он в Москве
  – До сих пор? – Лёля усмехнулась, – Мымроновна поймала, надо думать. Была здесь вчера…  – она начала смеяться, но не весело, а как-то истерически, будто трясясь и подрагивая, дребезжа… – «Плоды разврата»… Лёня…
   – Что? О чём ты? – я снял футболку. Её трясёт, зуб на зуб не попадает.
   – Это… это ужасно, что я… что ты должен так жить… что я делаю с тобой… Лёня… я всё испортила, всё изломала… тебя изломала… – она села, хватаясь  за меня, за мои плечи. – Но я не могу оторваться от тебя… так и не смогла… Как ты можешь терпеть меня…
   Я сжал её плечи и встряхнул, не хочется бить её по лицу, чтобы прервать этот припадок, слёзы льются потоком, она прижимает ладони к глазам, отворачиваясь.
   – Ты… – она хотела  продолжить, но я остановил её. Надо что-то сделать, дать ей что-то, чтобы успокоилась…
   – Перестань, не надо… – сказал я.
   – Надо! Когда-то я должна сказать, когда-то… – она села, опять прижала  руки к лицу. Что у неё с глазами?  – Я хочу умереть, чтобы ты не стыдился  больше, что женился на такой… чтобы… чтобы  Кирилл  не мучился из-за  того, что… чтобы Митя, когда вырастет, не сказал мне, что его мать шлюха…
   – Прекрати! – я тряхнул её. – Игорь! Принеси водки! – крикнул я в сторону  кухни, хорошо, что дверь не закрыл, иначе Игорь не услышал бы ничего. Прекрати, ты слышишь? – я смотрю на Лёлю. Но её крутит и вертит, будто  адский вертел:
   – Я всем сломала жизни!.. Я не знаю от кого я родила сына!.. Я спала тобой и  твоим отцом каждый день полгода  и мне было прекрасно!.. Прекрасно, с вами  обоими! От ужаса и отвращения к себе я не страдала, пока он не выдержал и  не прекратил это подлое существование! Он! Он, не я! А я готова была  продолжать, не в силах отказаться ни от одного из вас!.. А он всё думает, что   изнасиловал меня и мучается этим! Ничего такого не было: я сама хотела  этого и была с ним счастлива в ту ночь! Поэтому у меня и отняли твоего  ребёнка!..
   – Перестань, всё в прошлом! Всё в прошлом! Всё это я знаю! ¬- мука слышать всё это. Вспоминать. Зачем ты, Лёля…
   – Не знаешь… ничего ты не знаешь… Ты ничего о низости не знаешь…  я… я – сама низость…
   Слабый скрип возвестил появление Игоря:
   – Лютер, нет у нас никакой водки… что у вас тут?..
   Я обернулся, и Лёля смотрит на Игоря:
   – А его я ещё и в калеку превратила… Почему вы не вышвырнете меня?! – вскричала она. – Почему не оставили тем подонкам? Почему не дали им прикончить меня? Зачем…
   – Замолчи! Что ты городишь!  – я опять тряхнул её.
  – Что… что с ней?!.. – поговорил Игорь, охрипнув разом.
   – Истерика. Вскрывшиеся воспоминания растеклись как гной по душе, по мозгу… – я спустился вниз, Лёля повалилась на лежанку, рыдая, прижимая  руки к лицу.
   Водки и, правда, нет, у нас, пьяниц, в доме нет спиртного, подальше от греха. И никаких транквилизаторов нет, ни черта! Врачи, твою мать, босые сапожники…
   – Я не вижу… ничего не вижу… – вдруг заговорила Лёля. – Ребята… – она зашептала, садясь и глядя вокруг себя побелевшими вдруг глазами. – Где вы? Вы здесь? Ещё…
   Мы с Игорем посмотрели друг на друга, он напуган меньше меня, он не знает, что при лейкозах это может быть началом конца… и очень скорого конца… Что, если это бластный криз с инфильтрацией вещества мозга, черепных  нервов… Боже, зачем я знаю это?!..
   Я смотрю на Лютера, я не видел его таким напуганным ещё никогда…
  – Игорь… – едва слышно проговорил он, близко подойдя ко мне, – пистолет у тебя… остался?
   – Зачем тебе?
   – Если она…  я… – его трясёт, голый до пояса, белый, рёбра ходуном ходят…
   – Ты охренел что ли!? – догадался я. – На балке вон повесься, придурок!.. У  тебя сын!.. Твой отец двоих вас с ней хоронить будет?! А бабка с дедом?! А мать?! Что в башке у тебя?!  – я двинул его креслом по ноге, так, что он согнулся от боли. Опомнится, может. – Я, никому не нужный безногий калека, и то не помышляю… Очнись, давай! Сам сказал: нервы. Вчера какая-то баба приезжала, выговаривала ей, очевидно, профессора нашего какая-то подруга… всё в один день, всё как всегда…
   – О чём вы говорите?!  – проговорила Лёля. – Мальчики… Где вы?..
   – Игай! Де ты? Ты пьятайся? – кричит из кухни Митя.
   Я посмотрел на дверь, повернул туда свою коляску, но обернувшись через плечо, сказал Лютеру:
   – Ты муж или говно из киселя? Вот и давай, будь мужем, а не мальчишкой! Тоже мне…Ромео двадцать первого века…
   Игорь выкатился из комнаты, закрыл за собой дверь.
   – Где вы?.. – уже совсем тихим испуганным шёпотом проговорила Лёля, обшаривая лежанку вокруг себя, – что со мной… Лёнечка…
   – Я здесь, – я забрался к ней, взял её руку и прижал к своему животу, – я здесь…
   Почувствовав моё тело рядом, Лёля будто успокоилась, прижимая вторую ладонь ко мне, закрыла бесполезные глаза…
   – Лёля…
   – Как ты пахнешь… как я люблю твой запах! Господи, Лёня мой… какие горячие твёрдые плечи… как тогда… помнишь, когда ты пригласил меня  танцевать на Выпускном?.. С той секунды я не могу оторваться от тебя Лёня… Не молчи, скажи что-нибудь…
   – Всё хорошо будет… – прошептал я, склоняясь к ней.
   – Подожди… я сниму майку… я хочу чувствовать тебя… Помнишь, ты сказал, я не твоя больше сука? Лучше бы выстрелил…
   – Ты его любишь?  – спросил я. – Отца?
   – Люблю. Знаешь, как он говорит: его нельзя не любить. Люблю.
   – И в постели тебе хорошо с ним?
   – Хорошо. Очень. Он нежный, жадный, и внимательный, чувствует всё каждый оттенок ощущений… он смотрит и улыбается, он всегда настроен на меня, не на себя… он просто такой. Он любит женщин, потому что мы женщины… Думаю, поэтому его так обожают все его девушки. Даже Мымроновна.
  – Значит, он делал тебя счастливой? Почему ты… – мне больно, но для меня этот разговор, тоже возможность избавиться от гноя, точащего моё сердце.
   – Делал. Очень. Я чувствовала его любовь во всём. Но это другое… совсем другое… быть на тёмной стороне Луны… Испытывать оргазм и быть счастливой  – это не всегда… это не одно и то же… бывает диссонанс между счастьем и счастьем… – она коснулась нервными пальцами моего лица: - Как я хочу увидеть твоё лицо… – прижимает своё лицо к моему, не убирая рук. – Ты  думаешь это конец? У меня кровоизлияние?.. сколько тогда я…
   У меня похолодело в животе от ужаса этой мысли. От того, как она говорит  об этом, без тени страха. Если это смерть? Если всё? Я снял всю одежду  себя и с неё. У нас никогда почти не было секса, того, о чём она говорила только что. Даже в последние два месяца, когда она будто захлопывалась  каждый раз…
   Но не сейчас… Лёля кончила в одно мгновение, едва соединились наши тела, бурно и с криком, краснея, наконец, щеками, разом раскрыв мои крылья… Оргазм и счастье не одно и тоже?..

   Мымроновна теперь надела мою рубашку. И что им неймётся насиловать её? Я проснулся очень поздно, чувствуя тягостную головную боль и подступающие рвотные позывы, которые и заставили меня бросится в ванную, где меня терзали повторные приступы рвоты до тех пор, пока я не почувствовал уже привкус крови… я забрался в душ и долго стоял по тёплыми струями, делая их всё более холодными…
   – Можно к тебе? – Галина заглядывает в кабину, сделанную по последнему слову сантехнической моды, с утренней улыбкой. Вот кошмар поселился  моей жизни… я не стал, конечно, возражать и даже воспользовался  возникшей эрекцией, но от этого опустошение и даже тошнота стали только  сильнее… поэтому завтрак, состоящий из яичницы с жареной колбасой не вызывает во мне аппетита. Галина же, напротив, в отличном расположении  духа, она успела и в магазин сходить за яйцами, колбасой, хлебом, маслом,  ведь в холодильнике, кроме спиртного ничего не было.
   И мы сидим с ней, я, мрачный и больной, мечтающий об «алка-зельтцере  или хотя бы анальгине, и Галина, в моей рубашке, мечтающая… я не знаю, о чём мечтает Галина, но у меня впечатление, что часть её мечтаний  осуществил сегодня. Как это возможно?
   – Ты домой так и не поехала, Виктор не станет разыскивать? – спросил я, не в силах есть. Я пью крепкий сладкий чай, надеясь, что не придётся просить  её сходить ещё и в аптеку за обезболивающим. Её добрая забота утомляет  и заставляет ещё больше мучится её навязчивостью…
   – Виктор на рыбалке вместе с ребятами, – сладко улыбаясь, сказала Галина.
   Вот так, муж на рыбалке, а она, в моей рубашке и без трусов, сидит напротив меня и чувствует себя счастливой. Что происходит с этим миром? Или с миром всё в порядке, как всегда, это со мной что-то не так?..
   – И на работу ты не поехала, у тебя тоже толковый заместитель есть?
   – Нет, конечно, – усмехнулась она. Почему-то у женщин-руководителей  не бывает помощников, всё сами… – Но и ты не поехал. У тебя заместитель толковый?
   – У меня-то? Лучше не бывает… позвонить надо, он с дежурства, чтобы…
   – Кто? Неужели Алексей?! – удивился Галя. – Вы и, правда, все вместе там…
  – Хватит, Галя, – я не в силах больше обсуждать мою жизнь с ней. Надо вернуться поскорее, но как сесть за руль с такой чудовищной головной  болью?..  – У тебя анальгина нет в сумочке случайно?
   – Случайно? Что я, бабка тебе, лекарства с собой таскать?!
   – Ладно, не заводись, «бабка»… – морщусь я, жалея, что спросил. – Голова  сейчас лопнет, вот и спрашиваю, – сказал я. На что она разозлилась, на «толкового заместителя»?
   – Пить надо меньше и не мешать…
   – Ну ладно, не зуди! – я встал из-за стола, лечь лучше всего…
   Но Мымроновна нашла меня и здесь, села рядом на постель, касается плотной прохладной ладонью моей груди, Боже, Галя, оставь меня, мой  хладный труп, терзаешь не хуже гиены…
   – Галина, будь добра, дай мне телефон, – попросил я, только бы перестала меня гладить, кот я ей что ли?..
   Она принесла не только телефон, но и две таблетки, я посмотрел на неё, он улыбнулась – добрая:
   – Завалялся аспирин.
   – Спасибо, что у тебя есть такие завалы, – сказал я.
   – Может, похмелился бы лучше? Скорее отпустит.
   – Галя, ты для чего предлагаешь мне в алкогольное пике войти? Думаешь, под этим делом тебе со мной приятнее будет? – злюсь я. – Что с тобой? Ты… зачем тебе вот это? Будь ты одинока и несчастна, я бы ещё понял, но у тебя же всё есть…
   Она разозлилась, встала, бледнея:
   – У тебя тем более всё было, но ты всё кинул…И семью, и кафедру, и положение, связи, столицу, в конце-концов, а она даже замуж за тебя не вышла, держит кобельком на сворке. В очередь спите с ней?
   Я посмотрел на неё, она расчёсывает свои густые очень плотные волосы. Красивая женщина, умная, сильная, образованная, больше того, учёный, профессор, двигатель сегодняшней науки, зачем ей я?.. Что она бегает за мной? Меня даже не задели её слова. Волосы её разлетаются от злой расчёски, она дерёт их нещадно, сейчас половину вырвет…
   Я выпил таблетки и набрал номер Алёши, чтобы попросить его заменить меня на работе…
   По окончании краткого разговора, даже во время его, я вскочил и заходил по комнате, отыскивая носки, нашёл джемпер, ею же, Галиной, заботливо  повешенный на спинку стула…
   – Что? Электричество отрубили опять? – усмехнулась Мымроновна.
   – Хуже… куда хуже…
   – Рубашку-то…
   – Себе оставь, если хочешь, – я был одет меньше, чем за минуту. – Закрой  дверь, ладно? Всё, Галя, прощай!
   – Да ты что, так и уйдёшь?! – Мымроновна открыла рот, но я уже выходил на лестницу, натягивая мокасины на ходу…

   – Вы чего тут? А где молодёжь, гуляют что ли?  – это Валерий идёт к нам по тропинке от ворот, где оставил свою машину.
   – Чаю хочешь?  – спросил Стерх, потянувшись к самовару, как в старинной  жизни стоящему на столе, мы притащили его сюда, чтобы лишний раз не таскаться в дом.
   – Выпью, – недоумевая немного, сказал Валерий, пожав нам обоим со Стерхом руки и  присаживаясь к столу. – Лёля не отвечала на звонки, меня и делегировали… Что случилось-то? Вообще-то прохладно на воле сидеть, вечереет…
   Мы переглянулись со Стерхом:
   – «Вечереет»… сумерки уже… – усмехнулся я.
   – Что в дом-то не идёте, Митя не простынет?
   – Не пъястынет! – сказал Митюшка, болтая ногами со скамейки и жуя мятный белый пряник, весь чумазый и засыпанный крошками.
   – Мы думаем, как бы нам на второй этаж затащить такого лося, как я, – говорит Стерх с бродячей улыбкой на лице. – Хорошо, что ты приехал, не  ползти мне удавом.
   – А что с большой комнатой случилось?
   – Туда мы не можем, там несекс теперь,  – сказал я, думаю, на моём лице  примерно такая же улыбка, как у Стерха.
   – Профессор вон говорит, что они так могут долго не выходить. И неделю могут? – он посмотрел на меня.
   – Думаю, могут и дольше. Как я понял с твоих слов, терять обоим уже нечего, – мёртвым голосом говорю я.
   Валерий посмотрел на меня:
   – С его слов? Что значит «нечего»?
   Ответил Стерх:
   – Вчера Лёля всё вспомнила про первое марта. А потом до кучи приехала  его, – он кивнул на меня, – любовница, из самых постоянных, фанатка Казановы  нашего, никак не отлипнет… Ну, и наговорила Лёле… Словом,  нашей Лёле совсем худо… А Алексей спрашивал, где пистолет… Кстати, где пистолет?
   Валерий побледнел немного:
   – Я… в реку бросил, с моста, там не замерзает… тогда и бросил, наутро, когда домой из вашего Силантьева ехал. Думаю, будут… Подождите, что это значит «худо»?
   – Ладно, – Стерх поспешил остановить поток растерянной откровенности  Валерия, – хорошо, что нет.
   – Хорошо… чёрт! Да их у вас тут и в окно отлично видно… – Валерий  изумлённо вытянул шею, заглядывая в сверкающие зеркальной чистотой  окна. Лежанка на печи высоко, ему, действительно, может быть всё видно…
   – А ты не гляди, пересядь, – сказал я. – Я с этой парочкой столько лет рядом  живу, им помешать нельзя, они не почуят, что ты смотришь, хоть бы мы все четверо рядком сели. Они друг друга только видят.
   – И что теперь?.. Ждать будем, пока выйдут?
   – Здать! – засмеялся Митя, забавно морща носик, совсем как Алёша…

   …10 августа 2002 года мы встретили, как и три года назад в саду под  черешней, похожей на чинару. Мы приехали в Лысогорку месяц назад. Отгуливать длинный Лёнин отпуск, я же на работу выхожу вместе с ним. Меня берут в роддом в Новоспасском, будем теперь всей семьёй работать  вместе. Игорь за зиму написал новый роман, который издательство буквально  вырвало из его рук, он ведь был теперь не какой-нибудь писатель, а  воскресший… Он воодушевился этим, задумал новое произведение, когда мы уезжали, показывал мне наброски. А Лёня даже спорил с ним, чтобы тот про врачей не писал:
   – Не понимаешь ты ничего!
   – Ну, конечно, вы ведь небожители! Куда там… – возразил сварливо Игорь.
   – Иди ты, Хемингуэй хренов, пиши, что хочешь!..
   Едва не поссорились наши закадыки.
   Митя приехал с нами, как ни противились Кирилл и Игорь, вынужденные остаться вдвоём. Они до сих пор недолюбливают друг друга, хотя так и живут  рядом, не отделяясь даже на ночь. Уговорились, что будут играть в биллиард  на деньги. Мы все приучились к этой чудесной игре, и главный ас в этом был  теперь как раз Игорь. Играла даже я, но, конечно, слабее всех. И дядя Валера  с Ромашкой приезжают к нам часто, теперь даже зимой. Мужской клуб, как когда-то был в «гараже». Кстати, наши московские друзья тоже бывают, но всё реже.
   Филадельфийской хромосомы у меня не нашли. Тот анализ, что Кирилл  отвёз в Институт Гематологии, оказался анализом здорового человека. Полностью здорового. Кровь, что он набрал в стерильный контейнер тем  утром абсолютно нормальный. Что было со мной в тот год, никто не знает или делает вид, что не знает, желая оставаться материалистом.
   Знаем только мы с Лёней, мы тогда всё поняли…
   Сегодня Мите три года и двадцать девять лет Лёне. Моему Лёнечке. Мы нарочно приехали в Лысогорку, мы скучали по бабушке Тане и деду Алексею, они же были счастливы увидеть нас втроём. На сегодняшний двойной день рождения пригласили мы и здешних наших друзей, с которыми когда-то  отбивали Лысогорку от бандитов…
   Но у меня для Лёни был свой подарок. Особенный. Я крепилась несколько  дней, чтобы сделать его сегодня.
   Я смотрю на его золотящиеся в солнечных лучах ресницы, я вижу, что он не  спит, только притворяется, чувствуя мой взгляд.
   – Вот интересно, почему у тебя, рыжей морды, нет ни одной веснушки, а у меня – полно? – прошептала я.
   Лёня захохотал, прижимая меня к себе, ещё не открывая глаз:
   – Потому что я блондин, а не рыжий!
   – Твои дети тоже будут такие рыжие блондины? – смеюсь я, вырываясь, шутя из его рук.
   – Мои дети? – Лёня открыл глаза и смотрит весь пронизанный теперь солнцем, от кожи отскакивают лучики. – Что ты…
   – Может, обвенчаемся в местной церкви? Здесь Митю крестили…
   – Подожди-ка… Ты… что… ты беременная? – Лёня держит меня за плечи  крепко, будто я могу выскользнуть…
   Ещё бы! Ещё бы не можешь! Выскальзываешь всю мою жизнь… я смотрю на неё, на мою Лёлю и боюсь поверить: беременная?.. Она смеётся:
      – Не просто беременная, двойня будет! – весёлая донельзя. – С днём  рождения, милый!
     Я сел, смотрю на неё, невозможно поверить:
     – Двойня?! Откуда знаешь? УЗИ сделала? Когда? В Пятигорске вчера? Типа по магазинам с бабушкой пошли? Вот ты… и молчала?! Так что, Татьяна Павловна знает, а я – нет?
     – И она не знает, не думай, я не сказала никому, тебе первому. Всё тебе  первому, милый…
     Я смеюсь от счастья. Я был счастлив, но теперь…
    –  Может, хоть одну девчонку смогли, а? А то прямо как в казарме… Платьица-туфельки, куколки будут по дому валяться, наконец?.. Бантики там всякие, заколки…
   Хохоча, мы целуемся, мои волосы попали нам на губы…

   Может быть, всё и будет так или и было бы так, а может быть, мы просто заснули на печи и видели это во сне? Одном сне на двоих? А может быть, мы умерли на той печи вдвоём, потому что, когда умерла Лёля, я не остался жить и умер рядом с ней просто от разорвавшегося сердца, без всякого пистолета…

… – Ты знаешь, моему отцу было двадцать восемь, когда он умер. Я не дожила даже до этих его двадцати восьми…
      – Ты доживёшь! Ты проживёшь так долго, что нам с тобой уже повестки с того света пришлют! – засмеялся я. – Потому что я никогда не отпущу тебя туда одну. А ты не захочешь ведь, чтобы я умер…