Говорит и показывает. книга 2

ЧАСТЬ 11
ГЛАВА 1. НА САДОВОЕ…
  Благородный рокот мотора Харлея рассекает тишину ночной Москвы, отражаясь от асфальта, от высоких стен домов гулким эхом плещется внутри улиц, как вода в русле реки. Я хорошо знаю дорогу, и, хотя в самой Москве Ю-Ю редко пускал меня за руль, но мы столько раз ездили с ним по этим улицам и вдвоём, и в компании других рокеров, по Садовому в частности, что я отлично помню дорогу.
  Навстречу почти не попадается машин, четвёртый час, самый глухой час воскресной ночи, кто-то уже лёг, кто-то ещё не вставал.
  Я смотрю по сторонам, чтобы не пропустить нужный адрес, Ю-Ю сказал, дом почти напротив театра Кукол Образцова с магазином «Гжель» в первом этаже, поэтому я снизила скорость и мотор заворчал недовольно, ему охота рычать во всё своё сердце.
 
   Я подскочил к телефону с тяжело бьющимся сердцем, что-то нехорошее снилось мне, и этот звонок стал продолжением кошмарного сна. Но голос, который я услышал сразу как будто в ладони взял бухающее в горле сердце:
   – Илюша! Это я, – как будто я мог не узнать её, – можно приехать? Ты сейчас… можно сейчас?
   – Что ты спрашиваешь? Что случилось?
   – Я расскажу. Всё расскажу… Как найти твой дом?
   – Это напротив Театра Кукол…
   – Всё поняла, я скоро… Надо…
   Что «надо» я уже не услышал, трубку повесила. На чём приедет? Я глянул на часы, на попутках что ли? Опасно, ночь… Господи, что стряслось?.. Мне опять стало страшно, как до того, как я услышал её голос.
   В соседней комнате Юргенс с очередной пассией, я решил, что выйду из дома, не хочу, чтобы Маюшка заходила в этот холостяцкий рай, пропитанный тестостероном, сигаретным и пивным духом. Если бы Юргенса не было, тогда ещё, может быть. Из-за моей откровенности, когда я не смог смолчать о нас с Маюшкой в припадке тоски и отчаяния, он стал слишком живо интересоваться ею, чувствуя это, я стал рассказывать ему меньше. Но в нём пробудился какой-то плотоядный интерес, поэтому я не хочу, чтобы он увидел, чтобы вообще смотрел на неё.
 
   Ещё бы мне не интересоваться девицей, из-за которой мой друг впал в депрессию, мой друг, которого я знаю столько лет, и все эти годы он ни разу не утрачивал весёлости и лёгкости, в отличие от меня, впадающего временами в меланхолию. За три месяца, что мы видимся каждый день, я почти не видел проблеска улыбки на его лице. И никакой иной причины, кроме этой девицы, я не нахожу.
  Илья, который с беспечностью мотылька перепархивал от одной к другой, вдруг впал в этакую печаль. Но в эту ночь я сладко спал рядом с грудастой красавицей из ансамбля «Берёзка». Настя или Надя, на утро я мучился, не в силах вспомнить, и боялся назвать её неправильно.

   Я вышел из дому через полчаса после Маюшкиного звонка. Ей не может понадобиться времени меньше часа-полутора, чтобы доехать ночью до Садового, если на попутке. Я вышел из арки со двора, закурил, остановившись напротив сказочных часов на Театре Кукол через много-многополосную улицу. Часы не включают сейчас, я ни разу не видел, чтобы работали за эти три месяца. Но что я вообще вижу?
   Я работаю, живу как автомат. Вот сейчас, на улице тепло, оказывается, даже парит немного. Воздух пахнет тёплым асфальтом и пылью. Бензином. И тихо. Очень тихо. Город спит. Большой город, засыпая, становится похож на удивительное существо…
  Я узнал звук мотора Харлея и у меня потеплело под сердцем, я улыбнулся, я и подумать не мог, что она решится… Вот умница. Точно безопаснее, чем на попутке ехать девушке.
  Я подошёл обратно к нашему дому, и даже вышел на пустую дорогу, чтобы она увидела меня. Вон летит, что ж ты так гонишь? Маюшка… Шлем с зелёными языками огня, маленькая фигурка в седле…

…Проснувшись глубокой ночью рядом с Васей, чувствуя, что он спит глубоко и спокойно, я полежала некоторое время размышляя о том, что для меня началась новая жизнь. И теперь я должна сделать то, что обозначит это начало.
  Я встала с постели, если так можно назвать этот дурацкий Васин диван с ужасными буграми и потёртой обивкой, посмотрела на Васю ещё раз, укрыла его спину этим лысым пледом, но ничего, не холодно. И я скоро.
  Обернулась по сторонам. В свете уличного фонаря и вывески молочного магазина в комнате светло: джинсы и трусики, кроссовки. Но вот рубашка – это уже лохмотья. Тут косуха Васина. И футболка. Как славно им пахнет. Прости меня, Ю-Ю…
  Решение взять Харлей родилось мгновенно, именно, потому что я впервые за все эти месяцы оказалась на свободе, а что может быть свободнее Харлея? Только надо узнать, где именно эта Ю-Юшина Садово-Самотёчная, сообразить, как лучше ехать. Я позвонила из Васиного коридора, где стоял телефон. Когда Ю-Ю сказал про Театр Кукол, маршрут сложился сам собой.
  И вот я дошла, почти добежала до моего дома. Только бы все спали…
  Они спят. Я прошла тихонечко во двор. Найда громыхнула цепью, подняв голову, я приложила палец к губам:
   – Ш-ш-ш, Найдуся, ничего не говори…
   Умная собака молча следила за мной, поматывая хвостом.
   Хорошо, что «предки» не знают, что ключи от зажигания мотоцикла и от самого сарая, где он стоит, мы с Ю-Ю держим здесь же, на балке под крышей, сразу над входом, чтобы приезжать и уезжать можно было без задержки с поисками ключей.
  Я надела шлем, и выкатила мотоцикл из ворот как можно дальше, вернулась, закрыла сарай и ворота, чтобы не заметили утром, что мотоцикла нет.
  Откатив его ещё на квартал, я надела шлем и «пришпорила» моего стального великолепного коня. Я не обдумываю слов, я не представляю, как скажу и что именно, но промолчать я не могу. То, что мы с Васей не касается никого, кроме Ю-Ю.
  Ю-Ю… Ю-Ю… неужели увижу тебя сейчас? После стольких месяцев? Снова увижу тебя?! Нет, не думать, иначе слова застрянут в горле…
  Вот он, вот он, маячит мне с дороги… такой, совсем такой, как я помню и знаю. Волосы только длиннее…
  Ю-Ю! Ю-Ю!.. Остановив Харлей, я поспешила снять шлем, скорее бросится к нему… Ю-Ю! Господи, ничего не изменилось и изменилось всё…
   – Ю-Ю… Ю-Ю…
  Как же я жила без него столько времени и как буду дальше?! Я же без него вообще не могу?! Ю-Ю… мой Ю-Ю…
  Кинулась, роняя шлем…

  Я увидел её. Эту Тумановскую Маюшку. То есть не разглядеть, конечно, как следует издали и через довольно пыльное окно кухни, выходящее на улицу, куда и отправился мой друг посреди ночи. Я услышал вначале телефонный звонок, но только, когда лязгнул дверной замок, я уже совсем проснулся. Настенька или Наденька, рассыпав красиво блестящие белые волосы по подушкам, спит беззаботно. Полежав некоторое время, и чувствуя, что сон размяк и растёкся, отравленный принятым накануне алкоголем, я понял, что лучше встать, может сморит снова. Можно было бы заняться сексом, но презервативы в моей тумбочке кончились, надо достать из шкафа в ванной, где я держал большой запас, так что так или иначе – вставать.
  Вот так я и приплёлся на кухню, выпил воды, обернулся, в поисках чего-нибудь поинтереснее. Нет, «Мартини» этого, одеколонистого, не хотелось, лучше воды и так голова с утра будет тяжёлая, хорошо – воскресенье.
   Я выглянул в окно просто так, не думая увидеть там Илью. И увидел, как подъехал мотоцикл, как соскочила девочка, роняя шлем, плеснув длинными волосами, как бросилась на шею Илье… Не представляю, чтобы ко мне на шею кто-нибудь так бросался, прямо завидно…
  Но и не представляю, чтобы я кого-то так обнял и прижал к себе, как это сделал он. Мне кажется, я отсюда слышу, как стучат их сердца, хотя не вижу толком даже их лиц. Надо привести какую-нибудь, чтобы окна хоть помыла здесь, развели грязищу…
  Я вернулся в спальню, презервативов теперь хватит на любой марафон… И эта картина на ночной улице волнует и возбуждает моё воображение. Может приведёт сюда, хоть рассмотреть её, в кого он так втрескался смертельно… Наденька или Настенька замурчала сладко, просыпаясь от моего прикосновения…

   – Май…
   Я обнял её, прижимая лицо к её головке. Аромат твой… как я выдержал так долго без тебя?!
   – Ю-Юшка…
  Он, он, мой Ю-Ю! Вот такой, тёплый, твёрдый и такой мягкий, волосы твои прохладные и горячие у головы… Ю-Юша…
  Но он наклонился, собираясь поцеловать меня, нет-нет, Ю-Ю…
  Она отстранилась от моего поцелуя. Не зря так ныло сердце со сна…
   – Подожди, Илья… Я…
  Она назвала меня Ильёй, второй раз. Никогда не называла… Я всё уже понял… И я жив? Ещё жив? Май, не говори, пусть этого не будет. Пусть это останется сном… Тем кошмарным, проклятым сном, что я не досмотрел, когда вскинулся на твой звонок. Я видел всё во сне. Всё видел… Господи…
  Я выпустил её из ослабевших рук. Ноги еле держат…
   – Не надо, не целуй. Я… не могу… Я тебе изменила. Изменила тебе, слышишь?!
  Вот всё… воткнула нож. По рукоять. Что, сердце ещё бьётся?..
   – Ты… не любишь меня больше? – спросил я без голоса.
   – Люблю! Люблю! – она замотала головой. – Всегда буду любить! Так люблю, что… нельзя дышать… Но…
   – Значит, его ты не любишь.
   – И его люблю… – глаза огромные какие…
   – Так не бывает, – превозмогая боль, говорю я, может ещё одумается? Ну, опомнись! Опомнись! Вот же я!
   – Знаю… и не знаю… Я не знаю, как это… – и заплакала, прижав ладошку к лицу, зажимая рот.
   – Не надо, – я обнял её. Маленькую глупую девчонку.
   – Ю-Юшенька… я не могу жить без тебя. Не смогу никогда. Но…
   – Всё, не надо, не надо, Май… – я целую её волосы, тёплая макушка… – не плачь. Что ты…
   – Я не знаю, как я…
   – Я знаю, – сказал я. – Я встал между вами, ты всегда лю… его… любила его… Я так боялся, что… Но это… неизбежность.
  Она плакала долго, прижимаясь ко мне.
   – Ну, всё? – спросил я, когда она, чуть-чуть примолкнув, отодвинулась, вытирая лицо. – Всё, не плачь больше. Поедем в какую-нибудь «забегаловку», что мы на дороге…
   – Надень мой шлем… – гундосо проговорила она.
   – Не надо, я за руль, садись за спину.
   Мы оседлали Харлей, как делали сотни и сотни раз. Она села за мою спину и протянула руки обнять меня. Рукав задрался, у неё синяк на руке, большой и не один, старый на новый…
   – Что это, Май? – замирая, спросил я, обернувшись за спину.
   Она нахмурилась, и лицо задрожало опять, снова заплачет.
   – Держись, – сказал я, снимая мотоцикл со стопаря, спрошу позже…
   Хотя бы при свете рассмотреть её, худая совсем, как из Освенцима. Маюшка тоже не надела шлем, обняла меня, приклонившись головой к спине. Вот горе-то… какое же горе, Господи, как же я… как же я переживу это?..
  Ехать бы так сотни и сотни километров, как мы ехали в Прибалтику в том году. Тогда я не думал, какое это наслаждение – вот так ехать с ней. Или думал?
  Ночная столовка недалеко, я остановился, мы слезли, сквозь стеклянные окна видны внутренности кафешки, тут и сидячие столики есть, пусто, несколько страшноватых мужиков сидят с пивом и стоят за круглыми стоячими столами. Я взял лимонад и по два засохших бутерброда с сыром. Бумажные стаканы, бумажные тарелки, и то хорошо, кое-где вместо стаканов майонезные баночки, как анализы мочи… газированная моча… крошки на столе, разводы от засохшего лимонада или пива. И запашок тут, конечно: столы, стены сам воздух пропитались запахом кислого перегара…
   – Ю-Ю, я… – Маюшка опустила лицо, смотрит в свой стаканчик. – Прости меня? Простишь когда-нибудь?
   – Не надо, Май. Хватит. Я всё понял, я…
   Ещё извинениями замучит…
   – Его косуха что ли? Сними, жарко.
   Она поглядела на себя, расстегнулась и сняла, всегда была послушной. Так и есть – синяки на руках. На левой больше, на правой… от пальцев и от… что это, какие-то полосы… ремень? Господи…
   – Тебя… Виктор бьёт тебя?
   Маюшка поморщилась:
   – Не надо, Ю-Ю… – она нахмурилась, но потом всё же ответила, некому ей больше об этом сказать… – бьёт. Лупит ремнём с остервенением, так, что… думаю ему хотелось бы, чтобы меня не было вообще… ненавидит, будто я… Хотя правильно… – она не смотрела на меня, говоря это. Будто внутренний монолог выдавала. Себе навнушала чёрт знает что!
   – Их допекли всех, какую гулящую воспитали… А папу вообще… Будто он… Представляешь?
   – А они тебя изводят. Что ж ты… даже не сказала? Ни слова не написала. Май, почему? Ты же всё обещала говорить? – сказал я, рассматривая её.
   И футболка на ней тоже не наша.  Как похудела, бедная девочка, шейка торчит, концы ключиц обозначились, раньше не были видны, даже скулы проступают, когда говорит… И веснушек нет ни одной, всегда летом усыпали лицо мелкими солнечными лучиками. Солнца не видело совсем это личико…На что способны люди, своего ребёнка так довести… «Люди любят терзать тех, кто рядом» … волосы в косе растрепались, только волосы всё те же… Ах, Маюшка…
   – Я не хотела, чтобы ты… чтобы мучился, чтобы думал, что ты виноват. Чтобы тебе было больно. Ерунда это всё… За тебя я всё бы вытерпела, мне плевать, они меня не заставят тебя не любить. Или жалеть о том, что было у нас. И что есть…
  Есть? Я смотрю на неё. Конечно есть, не приехала бы, даже и не вспомнила, если бы не было. Но…
  – Ты не думай… Только пожалуйста не думай, что ты… что ты виноват…
   – Я виноват, Май, не надо… – начал я.
   Но она перебила:
   – Это я виновата. Я! И правда ведь получаюсь гулящая…
   Нет, терпеть это больше нельзя. С этим самоуничижением надо кончать.
   – Дура что ли совсем?! – воскликнул я. – Чтобы не слышал больше никогда, поняла? Я… – у меня перехватило горло, так хотелось сказать, что я люблю её, но сейчас это… некстати? Я просто опустил лицо, доставая сигареты.
   Маюшка взяла стаканчик, пьёт жадно, будто вспомнила, что хотела пить, а ведь никогда не любила лимонад. Пепси-колу или фанту, но не «Буратино».
   Может, никотин хотя бы как наркотик подействует? Может чуть притушит эту боль?..
  Но… может быть…Попробовать хотя бы что-то вернуть, отвоевать назад… Что-нибудь, чего он ей дать не сможет… Я не смогу жить, не видя её, я три месяца не живу, словно в анабиозе замер. А если совсем, лучше сдохну сразу…
   – Ты вот что, Май, во-первых: про какую-то там вину забудь, – я выдохнул дым, уже расперший меня. – Во-вторых: я поеду с тобой, объясню Витьке кое-что. И в-третьих: поедешь учиться, ясно?
   – Они не пустят, – мяукнула она, всё же светлея взглядом.
   – Пустят. Теперь я разозлился. Он был прав, но теперь я. Готовилась к экзаменам-то или как?
   – Готова я. И ещё стану готовиться, если… но как?..
   – Выбью общагу тебе, не так давно я институт кончил, связи ещё кое-какие остались. Документы ещё не принимают, с первого? Да и вот что… будешь на мои деньги жить, ясно? У них ничего не бери. Пусть подавятся.
   – Но… я…
   – Я ничего не прошу за это, Май, если ты подумала… - поспешил добавить я, гася сигарету. – Хочешь, вообще можешь не встречаться больше со мной, я могу тебе книжку завести или переводить…
   – Да ты что?! Наказать меня так хочешь? Ю-Ю, я не смогу жить, если не буду видеть тебя! Я уже чуть не умерла… Ты же…
  И заплакала опять. Похоже, кингстоны открылись сегодня, только эти воду выливают, а не вливают…
  Я подошёл к ней, она обняла меня, прижавшись лицом к моему животу.
   – Не бросай меня, Илюша…
  И тут мы услышали и увидели через грязнущее пыльное стекло забегаловки, что подъезжают несколько мотоциклов. Это же наши, с «Горы». Начали заходить, распространяя шум и запах бензина, промасленных штанов и курток, крепких яиц и адреналина.
   – О, Туманыч! Давно не видались! Куда пропал-то, всю весну мимо? – они пожимают руки, хлопают по плечам, смеются.
   – Говорили в Москву к нам подался, так что ли?
   – И Малая с тобой. Привет, Малая, как жизнь?
   Ю-Ю пожимает протянутые ладони, улыбаясь немного принуждённо.
   – В институт поступает, – сказал Ю-Ю за меня.
   – Ишь ты, уже школу кончила, а я думал, ты в седьмом классе! – это сказал Мокрый, тот самый, что клеился ко мне в прошлом году.
   Все заржали, начали подсаживаться к нам со своими тарелками, вокруг располагаться, скоро запахло пельменями, несут и лимонад, и пиво. Девчонок немного, со мной четверо всего.
  И дальше получилась незапланированная для нас, но обыкновенная рокерская тусовка…
ГЛАВА 2. СУВЕРЕНИТЕТ
   Я проснулся поздним утром, уже полдень, судя по свету, наполняющему комнату, я поднял голову, вгляделся в часы над дверью. Так и есть: четверть первого. Целые сутки спал… и… всё новое теперь в моей жизни. Я знаю, это не сон. Всё, что я видел во сне после… мои руки, вся кожа пахнет её ароматом… Майка… Я совсем другой теперь. Я будто родился опять за эти сутки…
  Вот только, где ты?
  И вдруг через приоткрытую дверь я услышал разговор с кухни, чуть-чуть заглушаемый шумом льющейся в раковину воды.
   – Ты, девочка, не обольщайся, у него таких как ты, сотня сотен. Вон диван весь продавил.
  Ну, Иван Генрихович, что ж ты городишь?! Мало того, что врёшь безбожно, так ещё и пытаешься Майку обидеть. Я поспешил встать. Но разговор продолжился тем временем.
   – А я и не обольщаюсь, – ответила Майка, улыбка в голосе… – Я Васю люблю, и буду любить, чтобы вы тут ни говорили. Он чистый и честный, он лучше всех на свете. Вот и всё.
  Вот Майка, принцесса, всегда была и осталась. Моя принцесса. Моя Майка. Сразу стало спокойно на сердце. Легко и солнечно. Как никогда в жизни ещё не было, я не один, оказывается…
   – Лучше помогите мне убраться, и крупу найти, я кашу сварю, завтрак надо приготовить Васе, скоро встанет, а у нас тут только мусор да бутылки. Сами-то завтракали?
   – Нет, – мрачно признался старый женоненавистник. 
  Я улыбнулся самому себе и своей жизни. Вкус счастья после стольких несчастий всегда так сладок?
  Когда я, вымытый в душе и посвежевший, заново родившийся, Василий Метелица пришёл на кухню, то увидел трогательную картину: Иван Генрихович складывает пустые бутылки в погромыхивающую авоську, уже третью на полу, весь мусор убран, большая часть посуды вымыта, шумит чайник на плите, над небольшой жёлтой кастрюлькой поднимается аппетитный парок.
  Майка обернулась ко мне от плиты, моя футболка на ней с чёрным черепом во всю грудь, я сам его рисовал на обычной белой «фуфайке», как она называлась в магазине, специальной краской, не смывается, между прочим, и ворот оторвал, чтобы настоящий гранж получился.
  Я не видел в своей жизни ничего светлее и лучше, чем она сейчас. Она улыбнулась самой прекрасной улыбкой, какая может расцвести на человеческом лице.
   – Василёк…

   Вася не знал, но этому позднему утру предшествовало утро раннее, когда мы с Ю-Ю приехали к нашему дому на улице Труда.
   – Они и не заметили, я смотрю, что ты мотоцикл угнала, – усмехнулся Ю-Ю, останавливая мотоцикл за воротами.
   – Я старалась. Настоящей заделываюсь преступницей, – сказала я, слезая с «коня».
   Найда радостно приветствовала нас обоих, выйдя из своей будки и крутя хвостом так отчаянно, что казалась похожей на вертолёт.
   – Ревень не рвёт никто, – сказал Ю-Ю, проходя мимо грядок с зеленью.
   – Пирогов сто лет не пекли.
   – И скамейку не покрасили к лету. Придурки…
   Он решительно подошёл к дому и я, видя его уверенность, перестала чувствовать страх.

  Утром все встали рано, хотя с вечера долго не ложились. Переругались сто раз за вечер. Спорили звонить ли подругам Майи или нет. Мы с Лидой наседали на Татьяну Павловну, требуя, чтобы она позвонила, она отнекивалась, едва до слёз не довели её.
   – Какие подруги! – восклицала она. – Очумели вы совсем?! Я весь май ей позволила в школу не ходить от тех подруг! Бойкот и травля в классе! «Подруги», вечно не знаете ничего…
   – Но кто-то же знает, где Илья живёт?!
   – Она звонила ему, там номер должен быть… На квитанции, не выбросили? – вспомнила Лида.
   – И что нам номер? Позвоним, осведомимся, как они там? – опять ору я.
   – Может, твой милицейский дружок адрес по номеру узнает? – сказала Лида.
   Я пошёл искать записную книжку с номером Артурова Генки, моего земляка, с которым мы приехали из нашей Сосновки поступать в институт, оба поступили, только он бросил и подался в милицию.
  Но лето, субботний день, я не застал его…
   – С кем Илья дружил в институте, мама? – спросила Лида. – Ты же знаешь, может позвонить, он же к кому-то в Москву поехал не в пустоту.
   – Ну… этот… немец… но откуда знать телефон?
   – В записных книжках его посмотреть, – сказал я, направляясь наверх.
   Но Лида прокричала снизу:
   – Не ищи, нет у него никаких книжек, всегда всё так помнил, сроду не записывал. Он конспектов-то в институте почти не вёл, запоминал на слух.
  Мы с Татьяной Павловной удивлённо посмотрели на неё, мы этого не знали, а она усмехнулась:
   – Это Маюшка рассказала, я ей говорила про институт пару лет назад, мол, учись конспектировать, а она и ответила: «А Ю-Ю почти никаких конспектов не делал! Он так всё помнит».
  Я ещё больше разозлился, всё, что мы знаем о них, это то, что они любовники, а кто они такие, об этом мы все трое вообще ничего не знаем. Как мы найдём людей, о которых нам почти ничего не известно?
  С досады мы стали орать и ругаться, обвиняя друг друга в том, что дети были предоставлены сами себе.
  До самой ночи ругались. У всех поднялось давление, разболелись головы, кончилось тем, что Лида всех, включая себя, напоила какими-то таблетками и каплями и мы заснули нездоровым сном, чтобы проснуться всё с той же головной болью, злостью и неизвестностью.
  В надежде, что Маюшка вернулась за ночь, я поднялся наверх, но нет, холодно и пусто в обеих комнатах. Лида поднялась вслед за мной, с той же целью.
   – Потеряли мы детей-то, а Вить? Разогнали…
   – Не надо, Лида, мы всё для них делали, потакали, всё дали, а они оборзели от нашей любви и вечной вседозволенности.
   Она вздохнула, видимо, не соглашаясь со мной. 
   – Ну что, не так? – начал заводиться я.
   – Не так, они хорошие дети.
   – Хорошие, только… – я не хочу даже вспоминать сцену, какая предстала мне январским тёмным утром…
   И мы вместе пошли вниз по лестнице, как из опустевшего гнезда. Гнезда разврата.
   Вот тут дверь входная и открылась, и вошли те самые дети… Впереди Илья, наглый, волосы длиннющие, встрёпанные от лица, будто на мотоцикле ехал, за ним Маюшка, и верно, шлем на локте держит. Так они… как же и когда мотоцикл вывели, ещё вчера был, я машину ставил, видел…
   – Бон джорно, – сказал он, видимо не в силах желать нам ни доброго дня, ни здоровья по-русски.
   Я ринулся к ним.
   – Не смей подходить к ней! – выпалил Илья уверенно и громко, задвигая Майю себе за спину. – Теперь ты под статью у нас подпал, папаша!
 Татьяна Павловна вышла к нам, ахнула:
   – Илья?!
   – Не надо возгласов тут, – спокойно проговорил Илья, даже не взглянув на неё. – Слушайте меня теперь: вы все преступники. Садисты и насильники. И я посажу вашу компанию…
   – Что ещё?! – заорал я. – Кто это говорит?!
   Убить наглеца сейчас же!
   – Вопрос теперь в том, кто ты, Виктор Анатольевич! – Илья посмотрел на меня. – Что говорит весь город?! – он прищурился. – А если то же скажу я и Маюшка? Если увидят замки на двери и заколоченное окно?! Если осмотрят её и найдут все синяки и ссадины, что ты насажал ей, сволочь?! – на последних словах он почти взвизгнул, сорвавшись на фальцет.
   – Илья! – возмутилась Лида, поражённая и словом этим и его уверенностью, как и я.
   – И ты помолчи, Лида! Вы обе не могли не знать, что он делает с девочкой! Как бьёт и издевается! Спермы не найдут, так что ж, я ему сам презервативов подарил помнится, а, зятёк-ходок?! Вот кто сядет плотно, и вы две за соучастие! Тогда мамочка, не то, что директорского кресла или обкомовского зала заседаний тебе не видеть, но и вместе с зятем-маньяком отправишься, куда? Куда Макар гусей не гонял?!
   – Как же тебе не стыдно, матери! – опять воскликнула Лида.
   – И ты, милая добрая сестричка, ласковая мамочка, отправишься, и Игорь Владимирович отвернётся, такую мерзость не прощают даже самым красивым и молодым любовницам.
   – Илья… – выдохнула Лида, опускаясь в кресло.
   – Вот так-то… – будто закончил стрелять, выдохнул Илья. – Так что выполнять теперь станете наши условия, хватит тут фашизм строить в отдельно взятом доме.
   – Ты говоришь, Лида, хорошие дети? – я сверкнул глазами на жену.
  Но Илья, только «перезарядил винтовку».
   – Пусть мы плохие дети, но мы тут плоть от плоти ваши, так что нечего ужасаться. И на зеркало пенять.
   – Ты… чего хочешь-то? – как-то бессильно сказала Татьяна Павловна.
   – Вернуть полную свободу Майе. Чтобы могла ходить, звонить, с людьми встречаться, хватит конвоев ваших… Говорить даже дико, будто я против режима апартеида пришёл бороться.
   – Да щас! – нет, я точно сейчас убью его.
   – Погоди, Виктор…
   – Вот именно, погоди, Виктор. Мама, неси Маюшкины документы, все, что есть…
   – Ты женится без нашего позволения всё равно не сможешь! – заорал я.
   –  Пошёл ты! В институт поедет девочка, – сказал Илья, глянув на меня как на убогого дурачка.
   – Я не позволю ей к тебе… к тебе в подстилки…
   – Хватит! – рявкнул Илья. – Не сметь оскорблять девушку, распустился совсем! Поедет учиться. 
   – Ишь ты! Не пущу с тобой!
   Да что это в самом деле!? Передо мной они оба зимним утром…
   – Куда ты денешься? Мама, документы где?!
  Татьяна Павловна принесла уже и держала в руках. Илья забрал их просмотрел внимательно, педант чёртов!
   – И последнее: я сюда приеду и приду, когда мне вздумается. Это частный дом, и я наследник моего отца вместе с матерью и сестрой, никто меня наследства не лишал.
   – Может, ещё кланяться при встрече за то, что ты растлил мою дочь?!
   – Хватит, я сказал, – уже тихо произнёс Илья, будто опуская ружьё. – Я – мерзавец, но ты перещеголял всех мерзавцев, тем, что творил в последние месяцы, так что – хватит. Все права возмущаться и негодовать ты потерял. Сейчас мы уходим, а когда придёт Майя, чтобы ни замка, ни фанеры этой подлой не было, пока в Москву не уедет, она должна жить нормально. И я буду проверять. Если хоть один синяк найду ещё на ней, я сказал, что будет. Достаточно терпеть насилие ваше.
   – Тоже суверенитет объявили? Щас модно, все подряд… – проговорила Лида, бледная и стиснула руки, сложив на груди.
   – Считай, что так.
   – А, так? Кто суверенный, тот сам себя кормит!
   – Экономическую блокаду объявишь, как Литве? Ну-ну! Не пугай, я сам прокормлю её отлично.
   Илья обнял Маюшку за плечи и поцеловал в макушку, наглец, у меня на глазах! И одета она в какую-то хламиду с чужого плеча… с мужского плеча! Чёртова потаскуха!
      – Идём, Май. Или что-то скажешь им?
     Но она только отрицательно мотнула головой, даже слова не произнесла.
  Представляете?! Она не нашла для нас ни одного слова!

   Вот такое было воскресное утро. Мы с Ю-Ю вышли во двор, Найда пригромыхала к нам со своей цепью, о ноги трётся, хвостом весёлым бьёт.
   – Ты… к нему сейчас? – спросил Ю-Ю, дрогнув горлом.
   Я кивнула, опуская голову. Потом посмотрела на него:
   – Ты – мой спаситель, Ю-Ю.
   – Сначала я твой погубитель, – сказал он и провёл мне по волосам, отводя от щеки за ухо.
   – Нет… нет и нет, – я обняла его. – Никогда так не думай.
   Я прижалась к нему. Теперь мы могли быть вместе, стоило по-настоящему разозлить его и он в пять минут отвоевал мою свободу. Милый мой Ю-Ю. только прости меня, только не бросай теперь…
   – Возьми Харлея, – сказала я, оторвавшись от него, хочется плакать снова.
   – Угонят ещё… – засомневался он, но я вижу, что он хочет его взять.
   – Возьми, Ю-Юшек, приезжать будешь и катать меня как раньше.
   – И поедешь?
   Мне кажется, что в глазах у него стоят слёзы, такие они сейчас прозрачно-голубые. Такие бездонные и огромные.
   – Конечно, я стану ждать. Вместе со шлемом, – я показала его.
  Ю-Ю засмеялся:
   – Ладно, принеси мне мой и садись, довезу до твоего Метелицы. Если каждую неделю буду приезжать, не посчитаешь, что часто?
   – Только скажешь заранее.
   – Чтобы уговорить кавалера не ревновать?
   – Пирогов тебе с ревенем напеку, – улыбнулась я. Как же я люблю тебя. Никого нет на земле как ты!
   Да уж… никого нет. Мне хотелось убить Витьку, убить Лиду – негодную мать, мою маму-лицемерку, Метелицу, что всё же победил меня непонятно как. Но особенно себя. Вот разогнаться со всей дури и – в лепёшку. Харлея только и жалко…
 
   И вот мы завтракаем на кухне у Васи, впереди уборки и вообще – дел непочатый край, надо привести его квартиру в нормальный вид, создать им уют здесь. Я ещё потому хочу это сделать, что жить в родительском доме… жить в родительском доме для меня теперь как пытка: Ю-Ю нет, все меня ненавидят, а то, что этот дом был мне тюрьмой, ещё усиливает эти чувства.
   Иван Генрихович быстро и с удовольствием съел гречневую кашу, единственное, что я могла приготовить из тех продуктов, что нашлись на их кухне.
   – Оказывается, готовить умеешь, – сказал он.
   Мне приятно, что он начинает оттаивать по отношению ко мне.
   – Да нет, вообще-то, не особенно. Но я научусь, – сказала я.
  Иван Генрихович улыбнулся, Вася вообще улыбается без перерыва. И солнце улыбается, заглядывая в окно. Я чувствую Васин неотступный взгляд. Васенька, милый, как я скучала по твоему взгляду… Едва Иван Генрихович, оглянувшись на Васю, закончил со своей тарелкой и, поблагодарив, вышел из кухни, Вася потянулся ко мне:
   – Майка… это… сон?
   Я улыбнулась:
   – Нет.
   Я не успела договорить, как он подхватил меня, и я не знаю как, но мы мгновенно оказались в комнате, на его диване. Я выброшу диван этот с его буграми и ямами под спиной…
ГЛАВА 3. БОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ!..

  Я выбросила этот диван. Вернее, мы его выбросили. Как почти всю «чудесную» мебель, что населяла Васину комнату. Ю-Ю давал мне денег столько, сколько я просила, я всегда говорила, на что, я хотела, чтобы он знал, и участвовал во всём, в самой моей жизни.
   Мы переклеили обои и сменили линолеум на полу, полностью изменили Васину комнату, а потом и кухню до конца года, потратив изрядное количество Ю-Юшкиных денег, а потом он радовался, что потратили, а они не пропали, как у всех.
   – Знаешь, даже какое-то мстительное удовольствие испытываю, когда понимаю, сколько денег сгорело «на книжках» у наших. Я свои, хотя бы, успел на хорошее дело потратить, жалею, что не все, – улыбался Ю-Ю.
   Я поступила в институт. И Вася поступил на свою Информатику. И теперь, в 1996-м, я заканчиваю свой институт, а Вася уже год, как закончил. И работает в школе учителем… Это, чтобы не идти в армию, другого способа, кроме как учительствовать на селе нет – от армии бегают как во времена рекрутов не бегали: бардак, дедовщина, дезертирства, убийств, самоубийств. А с началом войны в Чечне… Словом, попасть сейчас в армию, едва ли не хуже, чем в тюрьму.
   Наши одноклассники самыми разными способами «косят» от армии, кто придумал себе несуществующие болезни, кто поступил в институт с военными кафедрами, как наш мед.
   Но кое-кто всё же загремел «под фанфары» и Славка, с которым мы учимся в одной группе, слышал, что отправили даже кого-то из параллельных классов в Чечню…
  Самого Васю пришлось убеждать больше года, что храбриться и делать вид, что армия ему ни по чём, как он настойчиво делал с первого курса, глупо, говорили я, говорил Иван Генрихович. Но решающим стал разговор с Ю-Ю. Слушая мои жалобы на упрямца Васю, множество раз, Ю-Ю сказал как-то:
   – Хочешь, я поговорю с ним? Ты его девушка, Иван Генрихович – старик, ваши голоса кажутся ему, взрослому, как он думает, мужчине, лишь досадным жужжанием, он уверен, что вы со страху.
   – Так и есть, со страху, – подтвердила я.
   Ю-Ю засмеялся, обняв меня за плечи:
   – А он-то страха как-бы знать не должен. Особенно перед вашими светлыми очами. Он его и не знает, потому что очень молодой ещё. И детей нет, – он посмотрел на меня: – не планируете пока?
   – Ю-Ю, закончу институт, там будет видно, – сказала я, немного досадуя на этот разговор, он смущает меня немного, потому что это Ю-Ю спрашивает и, главное, я и хочу ребёнка, и совсем не хочу. Я хочу, чтобы появился кто-то ещё такой же как Вася, с его глазами, губами, носом этим смешным, с такими же волосами, глядя на кого я буду умирать от счастья, но… На этом кончится моя жизнь. Вот такое убеждение. Инфантилизм? Современная глупость? Прагматизм тяжёлых времён, когда ни у кого из моих одноклассниц ещё нет детей, ни у тех, с кем я учусь в институте? Родили только те, кто успел в восемнадцать. Кто перевалил 1991-92-й, не успев этого сделать, пока затаились, решая свои насущные проблемы жития.
  Я смотрю на Маюшку, и пытаюсь понять, она не хочет пока рожать, потому что… почему? И хочет ли этого Вася? Они живут вместе шесть лет. Буквально. То есть по сути они женаты, не расписаны, но фактически, Майя ушла из дома и живёт у него, из их старой запущенной «сталинки» сделав чудесную уютную и симпатичную квартиру, даже к соседу этому, пыльному книжному таракану, сумела проникнуть в душу и он позволил ей и в своей комнате навести красоту.
   Я бываю у них в гостях часто, испытывая от этого своеобразное мазохистское удовольствие: всё здесь сделано и куплено на мои деньги ещё до полного падения национальной валюты и начала галопа инфляции. Только с Маюшкиным вкусом и умением создать уют даже в палатке или на отдельно взятой кровати, как у неё в общежитии, можно было всё так здорово устроить за совсем, между прочим, небольшие деньги.
  И когда разговор пошёл об армии, как раз началась война в Чечне, я пообещал Маюшке поговорить с Васей и выполнил своё обещание.
  Это было полтора года назад, в Новый год, 1995-й, по телевизору то и дело показывали новости из Грозного, комментируя их довольно своеобразно, но картинка с экрана наводила ужас: настоящая Гражданская бойня.
  Мы с Васей вышли на лестницу покурить сразу после такого выпуска.
   – Ты, Маюшка сказала, не хочешь попробовать избежать службы в армии, – сказал я, закурив и выпустив первое облако дыма.
   Он посмотрел на меня сквозь своё облако:
   – Что, нажаловалась? – усмехнулся он, сверкнув белыми зубами.
   Красивый стал за эти годы, из «гадкого утёнка» такой получился стройный, высокий, ладный белокурый «лебедь», Маюшка всегда этого лебедя в нём видела, похоже.
   – А ты как думал? Само собой. Так чего упорствуешь? Так, на нервах играешь? Хочешь, чтобы подёргалась лишний раз из-за тебя?
   Он честно усмехнулся, кивая. Не притворяется, что это не так. Искренние люди. Не то, что я. При всей моей симпатии к нему, как на редкость хорошему человеку, я не могу не продолжать ненавидеть его и завидовать до ломоты в висках и перебоев в сердце.
   – Не без этого. Знаешь… – он сделался серьёзным, – уезжает каждый раз в эту вашу Москву, а я думаю, что я, какой-то М-ский любовник, а там полная столица мужиков, Славка Максимов, тоже… Вот и… – он коротко взглянул на меня. – А так – нервничает из-за меня, думает обо мне, на них не смотрит… – и снова рассмеялся. Шутит всё, ничего такого он всерьёз не думает.
   – Что не женитесь? – спросил я, продолжая «наслаждаться» своим мазохизмом, расковыриваю свои раны.
   – Я едва на хлеб заработать могу… – хмурясь, проговорил он.
   – Зарабатываешь же, несмотря ни на что. Ты студент, но зарабатываешь и кормишь её столько лет.
   – Мало. Конечно, информатика сейчас на подъёме, я программы кое-кому делал, неплохо поднял, больше, чем грузчиком за месяц, – усмехнулся Вася.
   – Значит, не в этом дело, что тогда?
   – Она – принцесса, директорская дочка, а я голоштанный сирота…
   – Она бездомная принцесса, Вася, если ты не забыл. И живёт с тобой в твоём «шалаше» столько уже времени.
   – Всё равно, получается, я на самой богатой невесте в городе женюсь, Приборный завод как поднялся, они дом перестроили, говорят, Виктор Анатольевич в Москве хочет квартиру купить.
   – Маюшке ничего не достанется, не боись, – усмехнулся я.
   Вася выпустил последний дым, потушил сигарету в обрезанной наполовину, банке из-под пива, что служила пепельницей здесь, на лестнице.
   – В-общем, не дури, Вась, я понимаю, школа – это выход, может, похуже армии, но хотя бы вот так под танки не бросят тебя.
   – Илья, не хочется за подол цепляться, как-то это…
   – Да, хреново, конечно, но такое время, что делать? – согласился я, потушив и свою сигарету.
   – Не знаю, – он пожал плечами.
   – Твоя жизнь, думай сам, ты взрослый давно. И, надо тебе прицепиться к подолу или нет, сам решишь.
   Я смотрел на него и понимал дилемму честного парня. И думал, что я бы делал? И я тоже не знаю. Ведь и послушаться любимую, тоже вроде слабаком перед нею самой себя показать. Или как?.. У меня тоже не было ответа на этот вопрос. Просто я не хотел страданий Маюшке.
   – Идём, холодно здесь. И мочой воняет, – сказал я.
   – Ссут, вот и воняет, – усмехнулся Вася.
   – Сейчас, похоже, везде ссут, – ответил я.
   Странно, а раньше по подъездам только целовались…
   Мы пошли вверх по широкой лестнице с каменными ступенями, стены обшарпаны, двери облезли, кое-где железные стоят, полы заплёваны и зассаны, зачем-то посыпаны хлоркой или, не знаю, чем, белым порошком как в вокзальных сортирах, кто это сыплет и зачем? Но ступени из гранита остаются самими собой даже в грязи.
   – Да, Вася, что сказать хотел, ты с программами этими, смотри, с бандитами не свяжись, не то влипнешь по самые… – сказал я.
  Он обернулся:
  – Не сразу, знаешь ли и поймёшь, кто пришёл-то, – он сам обеспокоен этим, пойти в армию ему не страшно, а вот с бандитами соединяться не хочет. Маюшка, такого хорошего мальчика выбрала, это же надо…
  Все эти годы я остаюсь вблизи неё. Мы видимся не реже, чем раз в неделю, но вообще гораздо чаще. Она не поддерживает связи с родителями. Я с мамой вижусь и созваниваюсь регулярно. И знаю всё, что происходит там у них на Труда. Я знаю и рассказываю Маюшке. Но я рассказываю сам, она не спросила ни разу.
   Давно утихли грязные разговоры, смытые такой громадной волной всеобщего разорения, грязи, крови, сифилиса и триппера, бандитских безобразий, смертей, что то, что тогда болтали о Маюшке в городе теперь представляется всего лишь «Санта-Барбарой», как сейчас стало модно говорить.
   Вася, к его чести, не верил в эти слухи ни одной секунды. Может мне и жаль, что он так чист помыслами, ни разу даже не вздумал ревновать ко мне. Я к нему тоже не ревную, он стал для меня частью Маюшки, как если бы он был её ребёнок, например. Если бы я не заставлял себя каждый день, я давно сошёл бы с ума, или убил бы этого счастливца, потому что в моей жизни никто вместо неё появится не может.
   Из квартиры Юргенса на Садовой я давно ушёл, снимал в разных концах города, теперь – комнату в старой коммуналке. Так что сейчас я жил в самом затрапезном, наверное, доме Замоскворечья. Я даже не знаю, сколько комнат в этой квартире-лабиринте, даже сколько всего у меня здесь соседей, потому что семьи, что здесь живут то пополняются, то их половины куда-то исчезают, в тюрьму садятся что ли? Старухи загадочного года рождения, я уверен, что некоторые не только застали царя, но и прошлый век, а тут, глядишь, благополучно вползут в своих шаркающих войлочных чёботах и в новый, и новое тысячелетие.
   Но как раз эти «древние артефакты» из всех моих соседей были самыми симпатичными, я с ними приятельствую, знаю их по именам-отчествам, покупаю лекарства, нередко за свой счёт, а иногда и в магазине то, что беру себе, беру и для них: хлеб, молоко, сыр. Колбасу современную они не любят, как не очень-то любят и друг друга, немного ревнуя меня.
   Евфимия Георгиевна – очень любит чай с конфетами «Москвичка», Эльвира Анатольевна булочки с маком, а Мария Сергеевна, между прочим, Макарова-Шульц, сохранившая следы былой красоты на маленьком, увядшем ещё при Хрущёве, лице, очень любит жаловаться на здоровье, может говорить о болезнях настоящих  воображаемых часами, это хорошо, что не знает, что я врач, иначе, я пропал бы, и это при том, что она не дождалась с войны сына и мужа, то есть мне она годится в прабабки, как ни странно она о своём возрасте предпочитает не говорить, кокетка.
   Я обретался здесь уже больше года. Сегодня Маюшка пришла сюда за мной, как договаривались. Когда она пришла сюда впервые, потом хихикала надо мной, над моей шестиметровой каморкой возле кухни с окном-щелью, смотрящим в стену соседнего дома. Но не понимает, глупенькая, как хорошо эта «чудесная» квартира действует на моих подружек, побывав здесь однажды, ни одна не повторила своего визита. Я давно превратился в потребителя одноразовых связей. А комфорта для себя на данном этапе я не искал. 
   Продавленный диван, который уже не был способен складываться, письменный стол и книжные полки, телевизор и видеомагнитофон, вместо проигрывателя и магнитофона я довольствовался теперь плейером, но зато отменным, а вещей я вынужден был привыкнуть иметь немного, чтобы легко за раз переезжать. Бытовая аскеза стала привычкой на эти годы.
   Но я не теряю надежды купить квартиру. И скоро, возможно, я смогу осуществить своё желание иметь, наконец свой угол. Куда Маюшка придёт как в мой дом и не будет смеяться надо мной, М-ским «голодранцем», принцем-изгнанником. 
   Я защитился ещё в 93-м, и вскоре ушёл с кафедры, в Перинатальный центр на Опарина. Был вариант на Севастопольский проспект, но Опарина территориально рядом с Волгина, где Маюшкина общага и сама наша Аlma mater, потому я и выбрал его, чтобы быть ближе к ней. Но в общежитии Маюшка бывала не каждый день, всё старалась уехать к своему ненаглядному Васе. Из-за этого мало дружила с одногруппниками, кроме Славы. Я пенял ей на это не раз, говорил, что будет жалеть, что её настигнет студенческий ветер свободы позднее и может натворить бед, надо сейчас участвовать в оргиях и попойках, пробовать нехорошие вещества, менять парней, куролесить, не спать, гуляя по ночной Москве. Что детскими болезнями надо переболеть в детстве. На что сегодня она, посмотрев на меня серьёзными синими глазами, сказала:
   – Я не переболела тобой. Ты…
   – Что ты сказала? – вскинулся я.
   Мы собирались ехать в М-ск, я намеревался навестить маму, ну, и Лиду, конечно, пока Виктор был в командировке в Европах. И наш верный Харлей, по-прежнему, был нашим с Маюшкой главным транспортом. Хотя машин становится всё больше и скоро совсем житья от них не будет и ночью уже так не пролетишь по Московским улицам, как мы регулярно продолжали с ней делать…
   Мы спускались по лестнице, когда Маюшка приостановилась на площадке, произнося свои слова.
   Ей остаётся только один Госэкзамен и всё – получит диплом, сегодня приезжала на консультацию. За эти годы я ни разу не приставал к ней, ни разу ничем не показал своего прежнего интереса и отношения, никогда не говорил, что засыпая после других, я видел её во сне, я этого не делал не только для её спокойствия, сколько для себя, не оставлять себе лазейки, никакой надежды на возращение к прежнему, ничего. Я старался почти стерилизовать свои чувства к ней, я помнил, сколько горя и боли я принёс ей в прошлый раз, я не могу принести ещё больше. А будет больше, если она начнёт рвать сердце между нами двумя…
   И я сохранял такой Status quo, чего бы это мне ни стоило. А стоило дорого. Очень дорого. И в эту минуту я понимаю это особенно. Вот от этих слов, так остро проходящих по мне. Я развернулся, остановившись, преградив ей дорогу вниз. 
  Маюшка стоит передо мной, натягивая на плечи куртку, чуть выгнулась, выступили соски под тонким платьем, ботинки грубые, она любит такое – гранж, как и Вася её. Как и я сам.
  Но я хочу увидеть её лицо сейчас, когда она сказала, что не переболела мной.  Просто так, вскользь сказала, не думая, или чувствует, что я так глубоко и тщательно прячу не только от неё, но от себя.
   – Не смотри так, Ю-Юша… – сказала Машка, меняясь в лице и отступая.
   Я не могу не только не смотреть, но не шагнуть к ней, она ещё отступила.
   – Май…
   – Илюша, я… – она поняла, почувствовала всё, как всегда могла только она.
   Но именно потому, что я так долго и старательно прятал все эти чувства даже от себя, я и сжал её плечи, прижимая к стене. Вот так – одно слово и смыта многолетняя плотина, которую я строил и подлатывал всё время, каждый день. Так и бывает, когда за плотиной настоящая большая вода…
   – Май, я…
   – Не надо, ты… ты обещал… – выдохнула она, краснея, губы алее и…
   Когда это я обещал? Что обещал?! Что я обещал, Май?..
   Я наклонился к ней я не могу молчать больше:
   – Я не могу больше молчать… я…
   – Ю-Ю… это… Ну… ты что… нельзя… – чуть не плача, проговорила она.
   Но даже это не могло остановить моих слов:
   – Нельзя, но… Я столько лет… Я знаю, что это давно не нужно тебе, да и не было никогда нужно, ведь… Господи, это моё… моя мука… – я отпустил её плечи, оставив и отступил немного, перестал смотреть на неё, может, поможет…
   Надо собраться… вдох-выдох, Илья Леонидыч, взрослый мужик, тридцать два года через месяц, возьми же себя в руки…
   Но…
   – Не было нужно?! – ахнула она. – Как же ты можешь так говорить?! После всего?.. Ты… Ты…. Вот бессовестный… – уже с настоящими слезами в голосе произнесла Маюшка…
  Ну ты сама виновата…
   – Май… – снова заговорил я, разворачиваясь и наступая на неё снова, уже уверенно: – я всё время могу думать только о тебе, хотеть только тебя, вспоминать все те дни, каждый день, час, всю нашу жизнь… Я… ты не представляешь, чего я только не пытался делать только, чтобы перестать… чтобы сбросить это… – я спешу, задыхаясь. – Если бы я не спал с тобой, я всё рано хотел бы этого, но я хотя бы не знал тогда, что… что это такое и что это для меня… – я вдохнул, пытаясь унять безудержный галоп, которым скачет сердце. – Ты не представляешь, даже не сможешь представить, сколько женщин у меня было! Ты не можешь этого вообразить, ни у одного мужчины в этом городе, во всех городах мира вместе взятых, не было столько женщин… Но я ничего не чувствую, будто у меня наркоз, анестезия там… И в сердце… Чёрт, я член себе стёр на хрен и так и не почувствовал ничего!.. У меня так крепко встал на тебя, что ничто другое уже не манит и не радует.
   Она заплакала, расширенными глазами глядя на меня и прижав обе ладошки ко рту, затрясла головой:
  – Что ж ты… говоришь-то, что ты… Илюшка… Илюшка… замолчи… Замолчи же…
   Но всё, сорвало замки, засовы, плотина снесена, я оторвал её руки от её рта и прижался к нему губами. Наконец-то я живу, дышу, пью воду поле стольких лет жажды…
   Ю-Ю, милый… я не забыла, как ты целуешь… как ты можешь заполнить собой сразу всё, весь мой мир…
   – Вот эт нормально, Туманыч, даже до квартиры не довёл, как подросток зелёный! – сипит соседский сифилитический голос, это один из тех самых, постоянно меняющихся мужиков, которых я не могу запомнить. 
   Я оттолкнул Маюшку к стене и развернулся к нему, закрыв её собой. Я, наверное, ещё в двенадцать лет приобрёл этот рефлекс – прикрывать её. 
   – Познакомь с девушкой-то.
   – В другой раз, – сказал я, надеясь, что Маюшка сообразила, и не показывается из-за моей спины.
   – Ну-ну, не буду мешать, – сказал похабный сосед и, продолжая усмехаться, пошёл вверх по лестнице. – Смори, стену хреном не пробей. 
  Я выпустил Маюшку из угла и кивнул, чтобы спускалась.

  Я приехал на Садовое, совсем позабыв, что Илья сегодня занят и не сможет провести со мной холостяцкий вечер. Я сегодня освободился раньше, мой бывший одноклассник собирался привезти жену рожать, но она «раздумала», решили подождать настоящих схваток, вот вечер и освободился, а тут Илья, оказывается, занят.
   Я поднялся в квартиру, перспектива одинокого пятничного вечера не очень грела душу, я взялся за телефонную книжку. Куда бы завеяться и с кем? Процентов восемьдесят записей в моей книжке – девушки, большую часть из которых я не помню, какие-то одноразовые знакомства. Мама, найдя однажды эту книжку, пришла в ужас от количества имён. И не поверила ни на миг ерунде, что я пытался напеть ей о том, что это мои пациентки или сослуживицы.
   – Валентин, тебе тридцать третий год, надо жениться, – сказала она, отдавая мне книжку, выпавшую из моего плаща, который она намеревалась отдать в химчистку и взялась сложить для этой цели.
  Мама посмотрела на меня и усмехнулась, у неё красивая усмешка, мама очень красива и моложава по-прежнему, всегда одета элегантно и даже стильно, даже дома, даже во времена, когда как сейчас их институт в глубоком простое и почти половина научных сотрудников ушли, кто уехал за границу, из тех, кто не работал с секретами, кто занялся коммерцией, уйдя в частые лаборатории и клиники, растущие как плесень на помойке.
   Мама, заведующая лабораторией, еле-еле тянула с последним оставшимся из её мнс-ов начатую, ещё два года назад тему, о влиянии вирусов на эмбрион. К счастью, мы с ней принадлежим родственным профессиям, нам легко понять друг друга. Но в этом есть и сложность, мне почти невозможно обманывать её, прикрывая мои загулы. Впрочем, она никогда не ограничивала меня и не читала нотаций. Вот это первые.
   – Может скажешь, на ком мне жениться? - почти дерзко ответил я.
  Она посмотрела на меня, снимая красивые очки. Столкнувшись с ограничением в средствах, когда сильно упала её профессорская зарплата относительно цен, мама тем не менее не утратила приверженности к красивым и дорогим вещам, только она покупала их теперь реже. Но у неё был верный поклонник уже многие годы, который не скупился на подарки. Так что моя красавица-мама продолжала выглядеть и сегодня восхитительно.
   – Скажу, конечно. Конечно, не на одной из «обитательниц» этой твоей грязной книжки, – сказала она. Вот не понимает, что ли, что такой, как она умной, тонкой и проницательной я не найду…
   – Ма-ам… – протянул я, чувствуя себя девятиклассником.
   – Возьми девушку из провинции, лучше всего, студентку последних курсов, например.   
   Я засмеялся:
   – Чтобы она за прописку пошла?
   – Будто за тебя кроме как за прописку не за что пойти, – покачала головой мама. – Но провинциалка будет в известной степени зависима от тебя, не убежит жаловаться мамочке, если что, а зависимость от мужчины, это хороший скрепляющий фактор в семье. К тому же они не такие инфантильные, живут самостоятельно в столице. И не в клубах, конечно, искать надо.
   – Искать… Ты так говоришь, будто я по грибы пойти должен.
   – Давно пора было грибы собирать, все уж разобрали, лучшие-то не ждут на полянках… – засмеялась мама, заканчивая сворачивать мой плащ. – Вон, приятель твой, этот… кто рожать-то собрался, уже ребёнок… самое время, куда время-то тянуть?
   – Где ж я студентку теперь найду?
   – Так вернись на кафедру хоть на полставки.
  Я усмехнулся:
   – Так не делают у нас. Кстати, о приятеле: их цех прикрыли, скоро завод продают.
   – Как это? Автозавод?! И что будет там?
   – Он думает, ничего не будет.
  Мама захлопали глазами, становясь ещё моложе и симпатичнее:
   – Как это не будет?
   – Меня не спрашивай, я ничего не понимаю ни в машиностроении, ни в бизнесе. Никому нужен завод-гигант в наше время, целый город, который к тому же делает машины, что никому и даром не нужны. Лучше купить машину у тех, кто умеет их делать, у немцев или французов, или каких-нибудь шведов.
  Мама завернула тюк, по старинке в серую бумагу, и где она берёт её?
   – Странно, что же мы хуже немцев или шведов в машинах понимаем? КАМАЗы Париж-Дакар побеждают каждый год… – задумчиво проговорила она.
   – Так то КАМАЗ. Так что приятель ребёнка-то рожает, а живут с тёщей и тестем в «двушке» на «Черёмушках». Правда там теперь «хрущёвки» расселяют, так что к окончанию школы ребёнка может чего-нибудь и дадут.
   Мама вздохнула:
   – Это конечно… Это как-то не очень, верно, – она села на стул возле стола, на котором лежит теперь тюк с запиской, который отнесёт в химчистку наша многолетняя домработница Агнесса Илларионовна. Да-да, представьте, вот такое имечко, мне иногда кажется, что это псевдоним у нашей простой чувашской домработницы. – И всё же, Валентин Валентинович, дети – это счастье. И не тяни. Пару лет тебе даю, если не женишься, дальше – уже не надо, перестарки среди мужчин, ещё хуже, чем среди женщин.
   Так что мама у меня женщина достойная одних только восторгов. А меня взяла тоска, при этом воспоминании. Я завидую Илье, что имеет, пусть и дурацкую, с моей точки зрения, но всё же привязанность. А мне до безумия скучно. И звонить никому не хочется, я отбросил книжку и повалился на свою, потрёпанную постельными баталиями, кровать. Напиться в одиночестве? Ведь и приятелей неженатых почти не осталось…
 
 
…Я вышел из подъезда, Маюшка возле красавца-Харлея, уже надела шлем, застёгивает ремешок, обычно не застёгивает. Ясно, ни смотреть, ни говорить не станет сейчас.
ГЛАВА 4. СЛАВНО…
   Я ездил на работу и с работы на автобусе каждый день, затрачивая на дорогу в одну сторону не больше получаса, но сегодня припозднился, автобус полз еле-еле, собирая на каждом повороте дачников и просто пешеходов, что голосовали ему, в конце-конце он набился полный, и хотя я сидел прижатый к окну, но и здесь дышать было нечем, как же терпят те, кто стоит? Это репетиция ада?.. Нет, в аду, думаю, мучат не физически, что куда хуже.
  Майка сдаёт последний экзамен через два дня, сегодня на консультацию ездила, всё, институт закончен. Конечно, у них там заморочки с этими интернатурами или как там, но всё же, диплом через месяц, наверное, получит.
   – Слыхали, говорят, в первом туре всё же у Зюганова процент был больше, – говорят люди в автобусе.
   Силы у них есть говорить, спьяну, что ли? Пятница, полно весёлых подгуляк.
   – Я за Зюганова голосовал.
   – Ну ты ваще…
   – А что такого? И я за Зюганова.
  Я думаю, вот я голосовал за Ельцина. И Майка. А за кого, интересно, Илья? Иван Генрихович проигнорировал выборы, сказав, что всё это только игры с народом:
   – Как в зоопарке… Чтобы публику отвлечь чем-то, устраивают потеху. Артистов ещё возят для рекламы…
   – Вы неправы, это и есть демократия, – возразил я, и даже удивился, что он так говорит. Раньше мы с ним не обсуждали эти вопросы, почему?
   Он улыбнулся снисходительно и снял очки, протереть куском старой фланельки.
   – Ну, конечно! Как ты наивен и чист, – он покачал головой. – Это и есть демократия. Я как раз не спорю. Кто-то решает, чьи-то интересы, кто там, у кормил, но только не народ.
   – А в других странах? Иначе? Или это только у нас всё уродливо, как всегда?
   – И в других, какая разница? Власть – сакральная вещь. Она от Бога, не от людей. Только тогда её можно уважать. А так: сегодня один, завтра – другой, перед кем они отвечают?
   – Перед народом, – ответил я, всё больше удивляясь.
   Иван Генрихович посмотрел на меня, как смотрят на пятилетних, если они берутся рассуждать, скажем, о высшей математике. То же снисхождение и та же готовность объяснить по-простому даже без расчёта на то, что младенец всё же поймёт.
   – Ты не помнишь, как наши преподобные олигархи, не мало не сумняшись, написали в открытом письме «предупреждение для слишком беспринципных и слишком бескомпромиссных политиков»? Ещё в апреле. Вот так, не стыдясь никого и ничего. Даже не подковёрная возня, всё открыто, это как надо обнаглеть!? Они народ вообще ни во что не ставят, так, навоз, почва, быдло, как стало модно говорить. Всё стерпят, всё примут, что эти молодчики решат, у них ведь и воля и ресурсы, как они выразились. То есть, напрямую: будете делать то, что скажем мы. Все. Так что, какие выборы, Василий, не будь наивным. Если ты пребываешь в очаровании антикоммунистических настроений вместе с остальной молодёжью, то на выборы ходят те, кто выбирает коммунистов. Но им власти не видать, помяни моё слово. Всё это голосование, предвыборная кампания, всё это шоу. И не более.
  Оказалось, что Иван Генрихович монархист, вот такие дела.
  Но и на его монархические высказывания я возразил:
   – Но разве никто не влияет на монархов? Всё то же.
   Иван Генрихович улыбнулся:
   – Да, верно, но там ты лично отвечаешь и от рождения до смерти, есть понятие чести, рода, и, главное, перед Богом, ведь ты помазанник Божий. А здесь никто не отвечает, побудет своё время одна кукла, её сменяет другая, – он посмотрел на меня уже без улыбки. – Что делается, Василий, страна разрушена росчерком пера вмиг, война затеяна, кто ответит?
   В его голосе горечь, которая удивила меня. У меня все последние годы настроение исключительно приподнятое.
   – Разве? Разве вмиг? Несколько лет разваливалось всё, разлагалось. Все только радовались. Как в августе 91-го Дзержинского верёвкой за шею с пьедестала стаскивали под всеобщий восторг…
   – И ты был в восторге? – Иван Генрихович смотрит внимательно.
   Что я могу ответить? В тот день мы с Майкой не смотрели телевизор, он просто работал. Всю эту жуть путча с «Лебединым озером» мы с Майкой утопили в объятиях друг друга. Что нам был путч? Что сейчас эти выборы? То есть интересно и страшно, что сейчас вернутся страшные коммунисты и наступит 37-й год, но и об этом мы стали забывать.
  Изобилие в магазинах, наступившее как цунами после абсолютной пустоты прилавков, и цены, растущие каждый день, единственное из насущного, что как-то касалось нас. Именно как-то, на деле всё это было как-то вне нашего мира. Мы от голода не страдали. И мы вполне обходились и были рады и простой картошке, гречке, или пшёнке. Тушенка – вообще счастье, как и появившаяся позже лапша быстрого приготовления.
   Я просил Майку даже не пытаться кормить меня на деньги её дяди, достаточно, что она растрясла его на обстановку в этой квартире, что он даёт ей на карманные расходы, она покупает себе тряпки или он сам дарит ей, но будет время, я стану одевать её. Кормить её должен я. И я это делаю, как могу, не слишком изобильно, конечно. Работа в школе, увы, доходов приносит немного, хотя я старался брать как можно больше часов, кроме информатики, ещё и алгебру, и физику, вот только классное руководство, за которое платят больше всего это уже за гранью моих сил. И поэтому последний год мы живём уже куда легче.
  Целый учебный год общения со школьниками старшего возраста, которые моложе меня всего на шесть-семь лет сильно утомляет. Парням мне, конечно, проще было объяснить, что церемонится я не буду: после попытки неповиновения и пренебрежения одного я вышвырнул за дверь, так что он косяк едва не снёс, а остальным наставил «пар», испортив отметки за четверть. И резюмировал это всё:
   – Сюсюкать не буду, мне ваши «пятёрки» не сдались, не хотите предмет знать, ваше дело, оставайтесь в прошлом веке.
  Присмирели. И другим передали, большие проблемы на этом кончились. Даже директор про мои вольности ничего не сказал, во-первых: дефицит кадров, во-вторых: я уверен, что он сам хотел бы так же врезать кому-нибудь из этих лосей-озорников. Но ученики всегда пробуют «на слабо» учителей, особенно молодых и неопытных. Мы сами были такие, все всегда такие. Поэтому на самом деле я не злился.
  Но если с парнями я кое-как наладил отношения, то девушки – это хуже. Влажные взгляды, облизывания некрашеных блеском губ, юбчонки, что они задирали будто случайно, думая взволновать или смутить меня, записочки, попытки прижаться ненароком и тому подобное. Орать на них за это или «двойки» ставить было бы странно, я долго мучился, прежде чем мне пришла в голову спасительная идея: я попросил Майку приехать за мной на работу на Харлее.
   Она посмотрела серьёзно:
   – Тебе… для авторитета надо?
   – Да, пускай увидят какая у меня крутая девушка, вроде и я сразу не лох.
   Майка засмеялась:
   – Ах, ты мой хитрюга! Использовать меня хочешь в корыстных целях?
   – Очень!..
   Она приехала. И… Волшебно получилось!
   Это был предмайский тёплый день, полный двор народу, школьники всех возрастов, растекались из школы, когда сверкающий хромом и сталью рокочущий железный «конь» медленно и значительно подкатил к самому школьному крыльцу, раздвигая потоки ребят.
   Майка сняла шлем, мотнув волосами, вот такая, в косухе, джинсах, обтягивающих её прекрасные стройные бёдра, и осталась в седле, поджидая меня, с олимпийским спокойствием встречая взгляды и возгласы окружающих.
  О, в эти минуты я почувствовал себя большей «звездой», чем какой-нибудь Майкл Джексон, когда тот приезжал в Москву недавно. Я вышел, не спеша из дверей школы, со всем возможным изяществом и небрежностью сбежал со ступенек и подошёл к Харлею.
   – Целуй, чего остановился, – тихо сказала Майка, улыбаясь.
   Я улыбнулся, мы поцеловались очень легко, конечно, но всё же страстно, и двор вокруг нас замер в драматичной паузе, буквально раскрыв рты.
  После чего я надел привезённый мне Майкой шлем её Ю-Ю, и мы укатили, так же не спеша до дороги, а там она махнула такую скорость, что рёв разбудил всю деревню.
   Отпали не только глупые притязания девчонок то ли наивные, то ли провокационные, но и парни теперь смотрели на меня как на Бога. Раньше надо было этот манёвр проделать, ещё осенью.
  Но директор меня к себе всё же вызвал:
   – Василий Андреевич, вчера, я слышал, произошёл инцидент в школьном дворе.
   Я смотрю на него невинными глазами и понимаю, что он своими глазами всё видел, окно его кабинета выходит во двор.
   – Это… Эта девушка, ваша…
   – Моя жена, – ответил я.
   – Я считал, вы холостяк. Хотя теперь… Но, хотя бы понятно теперь, волосы ваши, и…  Вы тоже рокер, выходит? Или сейчас по-другому называется уже… э-э, байкер… Но… это ваше дело, сейчас у нас свобода. И всё же… Попросите жену больше во двор не въезжать. Это… опасно, в конце концов, могла задавить кого-нибудь.
   – Да-да, конечно, Николай Степаныч, – ещё невиннее сказал я, внутренне ликуя.
   Так что Майка и в этом мне принесла удачу и даже всеобщее уважение. Майка вообще сплошное моё счастье. Не было и дня, чтобы я чувствовал иначе.
   – Хочешь, стану приезжать иногда, для поддержания имиджа, если Ю-Юшка разрешит мне самой кататься, он вообще не очень любит, когда я за руль сажусь, – спросила Майка.
   – Потому что ты гоняешь. 
   – Ты боишься? – засмеялась она.
   – Да нет, классно, – и я ответил смехом.
   Мне и правда нравится вот так с ней нестись на скорости. Держать её, гибкую талию в ладонях и понимать, что мы и мотоцикл – одно целое, как двухголовый кентавр, летящий почти как Пегас.
  Это почти так же прекрасно, как любить её… Только с ней я понял, почему люди так ценят эту сторону жизни. Я таю и растекаюсь как мёд, едва обнимая её. И столько силы откуда-то входит в меня, столько жажды, что утолить её мне удаётся только на время.
   Вот и сейчас я думал об этом, приехав домой. Я застал уже Майку дома, она, немного бледная и какая-то странная, занималась ногтями, поджидая меня. Я открыл сам, к Ивану Генриховичу ходят ученики и мы старались открывать двери сами, не трезвонить, чтобы не мешать ему зарабатывать. Поэтому Майка не слышала, как я вошёл в квартиру и только, когда я открыл дверь в комнату, подняла голову. Так и есть, педикюр, лаком для ногтей пахнет…
   – Пришёл, – улыбнулась она как-то странно блеснули глаза. Поднялась навстречу, отложив маленькие ножнички, – пойдём, покормлю.
   Я обнял её:
   – А сама?
   – Я ела.
   Врёт. Я сразу понял, она всегда ждёт меня, что-то такое… странное с ней. Но, может, расскажет. Или… я хотел поцеловать её, но она отстранилась, улыбаясь, извиняющимся каким-то манером:
   – Умылся бы, пропах автобусом.
   Верно, я пропах чем-то похуже, но права, что ж…
   Я пошёл в душ, пока Майка разогревала ужин. Сегодня, оказывается, плов у нас. Майка готовит его редко, говоря, что по-настоящему сделать не сможет, а суррогатом кормить нас с Иваном Генриховичем часто не хочет. Но её «суррогат» очень вкусный. И я очень голодный.  Я так и сказал и попросил добавки.
   Майка улыбнулась, положила мне ещё и включила газ под чайником. А сама подошла к окну, там на подоконнике лежат сигареты. Странно, она курила в последний раз… я даже не помню, когда это было. Но она закурила и смотрит на улицу, всё ещё полную света, длинный летний день, самые длинные дни в году…
   – Что ты… что-то случилось сегодня? – спросил я, когда она подошла снова, расставляя чашки на столе.
   А я пока вымыл свою тарелку. Мы с Иваном Генриховичем мыли посуду по очереди. За собой всегда.
   – Ты… – Майка посмотрела на меня, но так и не продолжила и, моргнув несколько раз, будто раздумывая, но потом всё же сказала: – Я закончу с ногтями, ладно?
  Чтобы не посидеть вместе со мной за ужином… Что такое? Всё большее беспокойство овладевает мной. Мы не ссорились и серьёзных неприятностей у нас и между нами не было. Иногда, если надо было что-то обдумать, Майка становилась похожей на такую как сейчас, и занималась ногтями, волосами в такие «раздумчивые» моменты, молчаливая, сосредоточенная, слушая то, что бормочет телевизор или рассказываю я. Но сейчас она уходит и вовсе не хочет того, что я мог бы рассказать.
  Когда она повернулась к выходу, я заметил, что она подрезала волосы.
   – Ты подстриглась? 
   – Да, немного, – ответила Майка опять с той же извиняющейся улыбкой.
   Не немного, она держала обычно одну и ту же длину, подрезая раз в два месяца на два-три сантиметра, что вообще не заметишь, а тут сразу сантиметров на пятнадцать: были почти по пояс, теперь едва за лопатки. И высушила их как-то ровно, почти выпрямила, сейчас модно вот так, гладко…
   Мне стало совсем не по себе. Она любит менять только одежду и украшения, а длина волос оставалась неизменной всё то время, что я её знаю, больше десяти лет.
   Когда я вошёл в комнату, она уже убирала свои маникюрные «шурешки», поглядывая в телевизор.
   – Смотри-ка опять про эту коробку из-под ксерокса говорят, – сказала она.
   – Иван Генрихович считает, что всё заранее куплено и известно…
   – Ты про выборы?
   – А ты, разве не об этом? – удивился я. Говорит, будто сама здесь и нет её… - Да что с тобой?
    – Ты… – Она взглянула на меня, наконец.
   Вот и подошла даже, и обняла, прильнув плоским животом, упругим и вибрирующим, поющим как струна, Майка… Ну, наконец-то…
  Но нет, я обрадовался рано, вдруг она прекратила все поцелуи и села, на нашей широкой софе, куда я уже увлёк её. Я потянулся за ней:
   – Что с тобой? – мне уже страшно.
   Но она отодвигает мои руки…
   Вася… Вася, любимый, мой милый, если бы я знала! Если бы могла сказать, что со мной. Хотя бы самой себе сказать, объяснить это.
   Всё было как-то так, как должно, как рисовало мне моё воображение, всё, как оно рисует всем девочкам. Ты – самый прекрасный, абсолютно идеальный и быть с тобой – абсолютное счастье. И я не думала ни о чём и ни о ком другом всё это время. Я жила с тобой, наслаждаясь каждым днём. Наслаждаясь, без преувеличения. Потому что я знаю, как это – испытывать страдания от каждого мига существования. Быть отвергнутой всеми, даже своей семьёй. И только ты принимал меня полностью, ни ревности, ни недоверия или подозрений.
   Но что-то происходило исподволь или случилось вдруг, я не могу сейчас понять. Даже осознать.
   И дело не в поцелуе Ю-Ю, поцелуй только точка в моей фразе: я не переболела тобой. Почему эти слова выскочили из меня? Почему, откуда? Я даже не думала об этом. Вообще не думала об этом все эти годы. Был только Вася и наш с ним мир.  Ю-Ю смог, все эти годы оставаясь рядом, ни разу не напомнить о том, что было. Ни разу. Но что это тогда? Его слова и его поцелуй – только масло в уже горящий огонь. Не они зародили его, он уже горел. Всё это время. Всегда?
  Институт заканчивается, впереди интернатура или ординатура. Конечно, Вася хотел, чтобы я вернулась в М-ск, но меня брали в клиническую ординатуру по акушерству и гинекологии, благодаря протекции Ю-Ю, без протекции не попасть, хоть бы я с двумя красными дипломами заканчивала. Отказаться от этого – неправильно, но это впервые за всё время, что я делаю не так, как хочет Вася.
   Как и то, что сейчас я не хочу с ним заниматься любовью. То есть, я, конечно, могла бы просто быть с ним, коли он этого хочет, такое бывало и раньше, невозможно хотеть столько, сколько хочет он, но для меня радость дарить ему удовольствие. Но не сейчас. Не сейчас… Я не могу сейчас. Произошло нечто, что не может быть не замечено и пройдено мимо. Быть с Васей и думать о Ю-Ю…
   Я дрогнула от этой мысли. Вот что… Майя, что ты… что ты творишь?!
   – Вася… я не могу… я изменила тебе.
   – Ты что плетёшь?! – вздрогнул я, садясь рядом с ней.
   – Я изменила тебе, и я не могу быть с тобой, – она встала, и обернувшись по сторонам, взяла куртку с кресла.
   – Стой! Ты… Господи, куда ты собралась, скоро ночь!
   – Не важно… – произнесла она так, что я заледенел. – Всё неважно, Вася.
   Я встал и, обойдя её, преградил путь:
   – Никуда я не пущу тебя. С кем ты могла мне изменить, бред собачий! И зачем?
   – Не зачем… Просто потому, что я такая дрянь. Я… ты же знал, какая я, все об этом знают, что ты…
   – Кто что о тебе знает, кроме меня?!
   Бес в неё вселился что ли? Позовите экзорциста…
   – Только я знаю, кто ты, что, какая ты. Только я…
   – Ты… То, что я спала с Ю-Ю, ты знал?
   – Враньё, – сказал я. Столько лет он рядом, что я ничего не почувствовал бы? Я каждый взгляд на неё чувствовал всегда. А такое и не почувствовал бы?
   – Я ухожу. Я не могу быть в двух местах сразу.
   – Не понимаю ничего! – закричал я. Мне не верится, что это происходит. Такого просто не может быть.
   – Поймёшь… чуть-чуть подумаешь и поймёшь…
   – Что с тобой? Тебе что… вдруг стало скучно? Ты… ты что делаешь?! Зачем?!
   – Я не могу тебе врать, – сказала она, не глядя на меня. Она всё это время не глядит на меня. 
   – Ты меня больше не любишь?
   Майка вздрогнула:
   – Как… ты… нет… – и подняла глаза на меня, они горят ярким, безумным огнём: – Не знаю, не спрашивай… Люблю… Не могу тебя не любить… И… И любить тоже не могу. Быть с тобой не могу! Ты светлый, ты ясный, прозрачный, а во мне чернота… грязь и скверна… – она оттолкнула меня и выбежала прочь.
  А я так и остался, сидеть на софе, на которую сел, когда он оттолкнула меня. Ничего не понимая. Ничего почти не чувствуя. Так и происходит, когда случаются самые страшные катастрофы, отупение и бессилие… Глава 1. Дом.
ЧАСТЬ 12
ГЛАВА 1. ДОМ
   – Ты давно не приезжал, как твои дела? – спросила я, суетясь.
   Накормить – это первый инстинкт материнский или просто женский, но я ставлю в микроволновку жаркое из отборной баранины, Лида достала из недр двустворчатого холодильника, похожего на громадный сейф из кино про Джеймса Бонда, буженину, сыр, зелень, помидоры, оливки, чёрную икру, красную я забыла купить…
   – Я – хорошо. Да куда столько, вы что, девочки!
   – Что пить будешь, Илюша, водку, Мартини? Или белое вино? – не слушая его возражений, спросила Лида.
   – Ну, если вы со мной выпьете, то можно и водки.
   – Лидуша, там есть ещё грейпфрутовый? Я бы Мартини с ним выпила. 
   – Я-то подумала, может… Нашёл невесту, наконец.
   Илья не ответил. Мы старались все эти годы не касаться больше темы, из-за которой наши дети ушли из дома. Илья не появлялся почти год после этого, даже позвонила первой я. Но потом стал приезжать всё же, редко, несколько раз в год, но чем дальше, тем всё же чаще. Всегда в отсутствие Виктора, с ним он примирится сил не имел. И Виктор слышать не хотел об Илье.
  – Как у Маюшки дела? – это мы тоже спрашиваем всегда и всё знаем о нашей девочке, которую не видели шесть лет.
   И знаем о Васе, чему мы с Лидой очень обрадовались, всё как-то правильно организовалось, будто и не было ничего того, что разрушило нашу семью. Теперь и мы сами уже почти позабыли об этом.
  Мои дела были неизменны, как и Лидины. Только что с кончиной партии я остаюсь всего лишь директором школы, но и к этому я привыкла, столько перемен за эти годы. Меняют программы чуть ли не ежегодно, курс истории теперь вообще непонятно как вести. Как и географии, особенно в экономической её части. Учителей не хватает, многие предметы из-за этого целые четверти не преподаются.
   Но у Виктора дела на заводе идут не просто в гору, а на редкость хорошо. Он зарабатывал столько, что мы с Лидой и не спрашивали даже, но на переделку дома, которую он непременно хотел сделать, словно избавиться от комнат Майи и Ильи было необходимо, чтобы просто продолжить жить, на эту переделку ушло много тысяч долларов.
   Виктор ни разу о Майе не спросил. И когда Лида попыталась рассказать ему о ней, отрезал:
   – Я не знаю, о ком речь, и мне неинтересно.
  Мы с ней даже не стали обсуждать это. Вообще же, после ухода их из нашего дома, будто и жизнь ушла отсюда. И спасибо Илье, что он имеет достаточно сердца, чтобы всё же простить нас и примириться.
   – Маюшка идёт в ординатуру, последний Гос сдаст и всё.
   – Всё же в ординатуру? – улыбнулась Лида.
   Она горда достижениями дочери и то, что муж не хочет вместе с ней разделять этой гордости, огорчает её. Она не потеряла и капли своей красоты до сих пор, её не коснулось ещё увядание, даже фигура не отяжелела, за этим она ревностно следит. И сейчас, когда они, мои дочь и сын сидят вместе за этим столом, я вижу, как они похожи. Я горжусь ими обоими, и материнская нежность переполняет меня.
  Илья ест почти без аппетита сегодня и говорит немного, поэтому берусь рассказать я и о делах в школе, и о делах в городе. Потом Лида о больнице, об общих знакомых. Но Илья больше курит, чем ест или пьёт и слушает довольно рассеянно.
  Мне не только не хотелось есть, я вообще жалею, что всё же приехал, я не в силах даже рассказать, что их интересует. Всё во мне – это наш с Маюшкой разговор на лестнице. И её слова. И её губы… и мокрые ресницы…
  Мы доехали до дома Васи, она соскочила с седла ещё до того, как я успел полностью остановиться, и исчезла в подъезде, на бегу снимая шлем. Я смотрел ей вслед, слушал её шаги по лестнице наверх, поднял голову и смотрел на окна… Я ничего не видел и не слышал, но я смотрел и слушал…
   Не переболела… Маюшка… Маюшка…
   И вдруг…
…Звонок в дверь – это то, чего никто из нас не ожидал. Никто к нам в гости не ходит давным-давно, кроме нужных Виктору людей, которых мы принимаем со всей положенной помпой. К моим приятельницам я хожу сама, как и Лида встречается с подругами вне этого дома, который после перестройки стал совсем не похож на себя…
  Илья поднялся, затушил сигарету, которая дымила в его пальцах уже пару минут без интереса с его стороны, даже столбик пепла успел нарасти.
   – Я открою, время такое, что…
 
   Я сама не знаю, почему я побежала домой. Именно так. Я не была здесь шесть лет, даже мимо не проходила. Ю-Ю говорил мне, что отец перестроил дом, но я не представляла, что настолько.
   В сумерках мне предстало совсем незнакомое место, я даже подумала, что я ошиблась. Ничего в этом особняке со странной готической башенкой на том месте, где когда-то была лестница на Ю-Юшин балкон, не напоминало наш дом. Никакой Найды уже не было и в помине, в большой будке, похожей на небольшой домик заворчало какое-то большое животное. Мне стало жутко. Замирая от страха, я позвонила в дверь поднявшись на крыльцо в четыре ступени. Может быть это вообще не тот дом, опять подумала я.
   Когда дверь открылась, осветив меня ярким светом электрических ламп, стало ясно, что дом тот и ясно, почему я прибежала сюда: Ю-Ю был здесь. Когда он в этом ярком золотом свете предстал на пороге, мне показалось какой-то портал открылся передо мной, тот, что влиял всё время на меня своим магнитным полем или как-то ещё, но раскрылся только теперь…
   – Кто там, Илья?
   – Мама, это я, – сказала я, чтобы не смотреть на Ю-Ю, чтобы не кинуться ему на шею, что за сумасшествие? Как-то надо взять себя в руки… Но ведь я пришла сюда, потому что искала его…
   Мама почти выбежала навстречу. Она такая тоненькая, кажется ещё моложе, чем тогда, шесть лет назад. Причёска всё та же… А домашнее платье новое… И красивые тапочки на каблучках, с пушками на мысках… Но всё это я разглядела позднее, когда мы перестали обниматься и плакать…
   Да, моя дочь, повзрослевшая малышка. Она ушла отсюда, даже не оглянувшись, шесть лет назад, и все эти шесть лет жила так, что мне было стыдно, что мы могли так поступить с нашей девочкой тогда. Она оказалась не только лучше, чем мы думали о ней, но и лучше нас самих.
  И вот она та же и не та. Она… изменилась. Стала красивее, поумневшей красотой. Это не нераспущенный бутон, это начавший расцветать куст шиповника. Некоторые цветки уже полностью раскрыли лепестки, другие ещё только готовятся, а третьи раздумывают, когда им расцвести сейчас или позднее. Вот такая, немного сложная, неочевидная, но завораживающая с первого взгляда. Невозможно оторвать взгляда. От её движений, от улыбки, от её глаз. Неужели они с Ильёй так и продолжают свою любовь? Или… что-то с ними обоими сейчас…

   Нашего дома больше нет. Он не исчез в недрах этого мини-замка М-ского пошиба, наш дом исчез, растворился во времени. И даже красивая старинная мебель, что оставалась в этой обширной новой гостиной и напольные часы со сломанным боем, и люстра богемского хрусталя в двенадцать рожков, все эти вещи казались здесь такими же гостями, как и мы с Ю-Ю. Но хозяйки ли мама и бабушка? Им уютно в этих обширных и гулких комнатах, среди золотых ручек, бра, обоев, отливающих золотом и перламутром?
  Отца нет, интересно, он такой же, как был? Или седина появилась, или облысел, или пополнел…
  Я почувствовала взгляд Ю-Ю, мне хочется посмотреть на него и я понимаю, что если обернусь к нему, то не смогу уже перестать смотреть, не вырвусь ни из глаз его, ни из его рук уже никогда.
  Зачем я наговорила всё это Васе? Зачем? Отрезала себе путь? Или… Как он сказал: враньё? Может простит ещё?..
   Мама и бабушка расспрашивают наперебой о Васе, об учёбе, об интернатуре, Ю-Ю успел рассказать…
   – Какие отметки, Маюшенька? Диплом…
   – Красный диплом, – гордо сказал Ю-Ю.
   – Тьфу-тьфу! – сказала я. – Ещё один Гос, не сглазь.
   Мама подала бутылку шампанского Ю-Ю:
   – Илья, открой, нельзя не выпить за нашу встречу!
   Бабушка принесла узкие узорчатые фужеры, тоже новые, незнакомые, при мне шампанское пили из треугольных бокалов, которые были в каждом советском серванте, теперь все знают, что надо из таких вот, овоидных…
   Все эти чудесные яства на столе, я отвыкла от них, даже забыла о том, что существует чёрная икра, буженина, голубой сыр и прочие деликатесы, но, оказывается, я не скучала по ним. И по маме с бабушкой. Я так думала. А сейчас смотрю на них и понимаю, какой ошибкой было прийти сюда. Сначала сказать Ю-Ю то, что сказала, а теперь я будто в машине времени. Надо остановиться, вернуться назад к Васе, я не могу без него…
  …Пришла. Пришла, за мной пришла, я знаю… Больше не отпущу тебя. Как мог отпустить? Из вины отпустил. От боли. Не могу отпустить больше…
 …Боже мой, он не отпустит меня теперь…  бежать надо… Как я могла с Васей так говорить? Только бы не ушёл никуда…
…Что происходит между ними опять? Ничего не забыто? А как же Вася тогда? Я не только от Ильи знаю, что Майя и Вася Метелица живут вместе все эти шесть лет. Тогда, что происходит сейчас между Майей и Ильёй?
   – Илья сказал, ты на акушерство идёшь, – сказала Лида, она тоже заметила что-то сейчас между Ильёй и Майей? – Династия у нас получается.
   – Это сейчас немодное слово, – сказала Майя растерянно. – А где папа?
   Мы дрогнули от её вопроса. Ведь Виктор… захотел бы Виктор, чтобы ребята пришли в этот дом? Не представляю, чтобы они могли бы так же обняться и поцеловаться, как мы с Маюшей.
   – Он в командировке, во Франкфурте-на-Майне, у них там партнёры.
   – Да, я слышала, что завод процветает как ни один другой.
   – АвтоВАЗ тоже процветает. Не наезжают бандиты? Сейчас успешные заводы или под олигархов ушли, или просто перестали существовать, – сказал Илья.
   Мы с Лидой переглянулись. Мы ничего такого не знаем. Если и есть, то Виктор ничего не рассказывал, он теперь гораздо менее откровенен.
  Я оглянулась на часы, часы и те совсем незнакомые висят на обновлённой богатой дубовой кухне, оборудованной так, что мне и не снилось в нашей милой кухоньке на четвёртом этаже старой «сталинки» … Мне захотелось плакать. Какая же глупость. Какая же ужасная глупость, как я могла? Что я вообще делаю? Никогда ещё бабья дурь не овладевала мной.
   – Ох, полночь, пора… – ахнула я. – Надо домой.
   Меня резануло это: «домой», здесь нет для неё дома… Девочка моя… была одна дочка и ту я позволила оторвать от себя. Тогда казалось правильно…
  Майя встала, тоненькая, как истончала тогда, так и не пополнела.
   – Жениться-то не собираетесь с Васей? Институты окончили, – спросила я.
   – Собираемся, – улыбнулась Маюшка. Господи…
   – Пришли бы с Васей, а, Маюша?
   Мы дошли до обширной и нарядной передней, с красивым напольным канделябром, в виде какой-то нимфы с фонарём, позолоченными консолями, узорной вешалкой с позолоченными крючками. Это я ещё в ванной не была, страшно подумать… Странно, мы всегда в достатке жили, что это понесло их по золоту этом самоварному?
   – Илья, ты…
   – Я провожу Маюшку и вернусь, – сказал я.
   – Не надо, останься, – сказала Маюшка.
   – С ума сошла, ночь на дворе, куда одна-то?
   – Я бегом. Хотите, позвоню, как доберусь, – и не смотрит на меня. Боится наедине остаться, да ещё ночь, тёмный город.
   – Я провожу, – повторил я. – В советское-то время нечего было болтаться, а теперь подавно.
   – Я прошу тебя, – сказала Маюшка, впервые после того, как мы вышли из подъезда, взглянув на меня очень быстрым, вскользь, взглядом, но я увидел, как горят её глаза.
   Я всё понял…
   И ничего не понял…
   А я выскочила из этого странного особняка, где жили теперь мои родители, о которых я не думала шесть лет, и побежала так, будто за мной гонятся.
   Я добежала до квартиры, где я так сказочно живу, бегом, через тёмный, вонючий подъезд, к двери, я и ключ не взяла. Но дверь… открыта. Только будь дома, Васенька, только будь дома…
   Конечно, я дома. И жду её. Я чувствовал, я так и знал, что придёт. Не знаю, что за припадок случился с ней, но не может быть, не может быть, чтобы вот так вдруг она бросила меня. И не вдруг не может. Она меня не может бросить. Никогда…
  Я не спал, конечно, но постель разложил и смотрел телевизор, когда она вошла и остановилась у двери, закрыв её за собой. Я сел и откинул одеяло, приглашая её к себе в нагретое мной гнездо.
  Она мгновенно сбросила одежду и легла рядом со мной, глядя на меня блестящими глазами.
   – Прости меня, – только и сказала.
   – Бывает, – сказал я, обнимая её, с холодными волосами и разгоряченным от бега телом…
ГЛАВА 2. ГРУСТНО
   Сказать, что мои дела шли хорошо, это поскромничать с эпитетами. Со времени перехода на хозрасчет, с тем, что умерли почти все отрасли отечественной промышленности, наш приборный завод оказался нужен тем, кто остался наплаву. Наше процветание только росло и ширилось. Потянулись контракты за границу, и по всей стране, бывшему СССР. Мало нашлось бы предприятий, работающих как наш завод. Все оборонные закрылись, так и не сумев научиться лить титановые кастрюли вместо деталей для самолётов и танков. И рабочие, и инженеры потянулись на рынки и в челноки, таская клетчатые баулы из Турции и Китая со всяким тряпьём, наводняя им всё и вся. Теперь дефицита не существовало. Теперь было всё. Громадные рынки в столице и во всех городах стали лицом новой экономики.
   Но мы с Лидой там ничего не покупали. Очень приличные бутики снабжали одеждой нас и Татьяну Павловну. И наш дом преобразился из особнячка непонятных стилей и времён в настоящий современный красавец. Я горжусь и домом, и моей красавицей-женой, мне приятно, когда приходящие в мой дом партнёры восхищаются ею и спрашивают, насколько же она меня моложе.
   Мы с Лидой очень сблизились теперь. Больше, чем раньше. Ни она, ни я не тратили теперь эмоций вне дома. Меня научил горький опыт прошлого, а Лида, я думаю, перестала делать то же, потому что прекратил я.
   И то, что у нас теперь нет детей, тоже сближает нас. Паршивую овцу, что ушла в обнимку со своим любовником-извращенцем я исключил не только из моего сердца, но даже из мыслей. Я заставил Лиду выбросить все её фотографии и никогда ничего мне не рассказывать. Я ничего не хочу знать. Будто её не было. Не представляю, что было бы, если бы я увидел её снова. Не хочу вспоминать даже её имя.
   Но иногда она приходит ко мне во сне. Это мучительные и тяжкие сны, как те, которые приводят умерших, и ты силишься понять, чего же они хотят от тебя. Вся тьма, что владела мной в те месяцы, сразу оживает во мне и ладони зудят от бессильного желания избить кого-нибудь…
  Но, к счастью, мне есть чем занимать мои мысли и мои чувства. 
  Из этой поездки я везу подарки для Лиды и тёщи, красивые золотые браслеты и ожерелья. Татьяна Павловна не сдаёт позиций по-прежнему.
   Но в последнюю перед отъездом во Франкфурт неделю, ко мне в офис, как теперь принято называть кабинет, вошли несколько человек, в профессии которых сомневаться не приходилось.
  Завели разговор издалека, трогая мои журналы, бумаги на столе, опираются о монитор.
   – Как поживаете, Виктор Анатольевич? Завод не буксует?
   – Поживаю отлично, чего желаю и вам.
   Рожи, да и только. Их нарочно отбирают за страшноту или они уже в группировках своих такие отращивают? Может, им их выдают по разнарядке, как у нас форменную одежду рабочим.
   – Спасибо, на добром слове.
   Садятся бесцеремонно, один мобилу на стол кладёт – сегодняшний символ «крутизны».
   – Вы, похоже, человек неглупый, да, пан Директор?
  Надо же, кто-то ещё помнит «Кабачок 13 стульев», кажется, те времена даже не с нами были.
   – Наша фирма заинтересовалась вашим предприятием, мы хотим купить его.
   Я откинулся на спинку своего дорогого, услужливо отклонившегося подо мной спиной кресла, сцепив пальцы на животе.
   – Ни малейших планов на этот счёт мы не имеем, у нас вполне успешное дело, так что…
  Они ухмыляются.
   – Так в том-то всё и дело, пан директор. Зачем бы нашей фирме никому не нужный хлам. Нет-нет, мы именно потому и хотим купить ваше предприятие, что оно успешно и доходно.
   – У нас акционерное общество, я ничего не решаю.
   Ухмылки ещё шире и противнее:
   – Вот и продайте контрольный пакет.
   – У меня нет, контрольного пакета… – попытался я.
   Они опять заухмылялись, наклоняясь надо мной, распахнулись полы пиджаков, по их собственной моде сшитых, и дух дорогого парфюма и густого пота ударил меня в нос, как кулак.
   – Подумайте Виктор Анатольевич. С нами ссорится резону нет.
  Оставили визитку: «Альянс-Инвест» и номер мобильного, кто бы сомневался…
   Но об этих визитёрах я тут же и позабыл.
   Но, как оказалось, зря. Они пришли ко мне снова опять, вскоре после приезда.
   – Как решение? Что-то мы не дождались звонка, Виктор Анатольевич.
   – Пожалуй, я вызову охрану, – сказал я.
  – Не боитесь? За семью, дом хороший, жена красавица, дочка институт заканчивает, хорошая девочка, не в пример многим, ни наркотиков, ни прочих глупостей… беречь надо… А вы дерзите. Нехорошо, пан директор. Даём ещё время подумать. Наша цена вас устроит.
  И положили карточку с шестизначным числом и знаком доллара.
   – Да вы что! – я рассмеялся. – Да завод стоит в тысячу раз больше!
   – Это только ваша доля, если согласитесь подумать…
   Я решил потянуть время и сделал вид, что стану думать. Вот пристали. Но с людьми в Областной Думе поговорить об этом надо. Какой-то наезд ни дать, ни взять.
 … так всё же Майя заканчивает институт. Вдруг страшно захотелось разузнать о ней всё. Тем более, что я могу это сделать, не раскрывая своего интереса перед Лидой или Татьяной Павловной.  Мысль об этом так взволновала меня, что даже стало жарко.

   – Ты чего сегодня раньше засобирался? – спросил я Илью.
   – Так, в одно место надо, – как-то слишком уклончиво ответил он.
  Я уже начинаю чувствовать себя слишком ревнивой супругой, всё чаще отговорки какие-то для меня находит.
   – Опять Маюшку свою повезёшь куда?
   Он только усмехнулся:
   – Нет, сегодня, Евфимии надо в аптеке пропись заказать, аптек с производственными отделами всё меньше. 
   – На метро опять поедешь? Что ты как лузер всё на метро-то ездишь? Уже купил бы машину себе.
  На это Илья только усмехнулся:
   – В метро с девушками знакомиться сподручнее, – сказал он.
   Я же говорю, всё какие-то отговорки, жонглирует словечками. Веселится без страсти, девок водит без желания. Только к работе и испытывает подлинный интерес. 
   – Толку что? – намекнул я, что все его знакомства дольше, чем пару дней не длятся, или того меньше. Я хотя бы по паре недель встречаюсь, а то и по месяцу, бывает.
   – А ты, я слышал, собрался опять на кафедру? Что это вдруг? – сказал Илья, снимая хирургическую изумрудного цвета пижаму.
   – Мама сказала, пора жениться, вот пойду невесту поищу среди положительных студенток.
   Илья захохотал. Ну, хоть какое-то оживление, а то весь устремлён уже сбежать побыстрее и от моих вопросов тоже.
   – Ну-ну. Лучше попробуй в метро спуститься, – сказал Илья.
   – По-моему, в метро одни бабки с тележками.
   Илья смеялся, продолжая одеваться:
   – Хватает, верно.
   Джинсы опять с железяками, ну, хоть кроссовки, не ботинки и не сапоги. Берёт косуху.
   – Жарко там, не надевай кожан свой. Уже на Армани перешёл бы, сколько можно?
   – Вэл, я к твоему Армани не пристаю, не лезь к моему кожану.
   Вот и поговорили.
 
   – Василёк, женился бы что ли на мне, а?
   Вот это да! В золотом свете, заполняющем всю комнату Майка похожа на солнечный зайчик, такая же пронзительно золотистая и весёлая.
   – Ты как солнечный зайчик, – щурится она, улыбаясь.
   – Что? – изумился я. – Что ты сказала?
   Майка посмотрела удивлённо:
   – Что… что ты солнечный зайчик.
   – Это тоже… а перед этим… Ты серьёзно?
   – Про зайчика? Серьёзно, конечно… – и засмеялась опять, – мой зайчонок, – принимаясь щекотать меня.
   – Подожди ты, – я поймал её руки под одеялом, стиснув тонкие запястья легонько, чтобы остановить щекотку. – Ну не ерунди, Майка, ты сказала, поженимся?
   – Нет. Я сказала: женись на мне.
   Я приподнялся, чтобы лучше видеть её лицо. Улыбается мягко, не смеётся.
   – И пойдёшь за меня?
   – Так уж повёл бы, наконец, – она погладила меня по лицу, убирая волосы назад, потрогала колечко в ухе, любить его пальчиком шевелить.
   – Тогда вставай, пойдём, – я поднялся.
   – Куда пойдём? – Майка села, волосы скатились ей на грудь красиво.
   – Как куда? В ЗАГС.
   – С ума сошёл?
   – Нет, паспорт-то здесь?
   – Да здесь, в… это… в сумке.
   – Давай-давай, завтракаем быстро и в ЗАГС.
   – А если не работает? Там же не каждый день, – Майка выбралась из-под одеяла, люблю смотреть на неё обнажённую, она как ожившая статуэтка.
   – Вот и узнаем.
   ЗАГС работал. И мы встали в очередь. Надо было заполнить чудное заявление одно на двоих, в конце указать какую фамилию присвоить супругам. Майка засмеялась:
   – Давай сделаем двойную, тогда я буду Кошкина-Метелица!
  Я захохотал, поддержанный Майкой, нас чуть не выгнали.
   – А Метелицей будешь? – спросил я уже тихо, перестав смеяться, протянул руку к её лицу, очень хотелось коснутся.
   Майка улыбнулась, приникая щекой к моим пальцам.
   – Буду, милый мой Метелица.
   Но заявление – это оказалось не всё, надо ещё пойти в сберкассу оплатить пошлину. Какая-то смешная сумма в сто рублей, устаревшая, видимо ещё пару лет назад, когда Майкина стипендия была две тысячи, а сейчас 84000, ровно стоимость проездного и оплата общежития в месяц. Но, чтобы оплатить эти копейки…
   – Вась, очередь из бабусь на три часа, – смутилась Майка, когда мы заглянули в первую сберкассу.
   – Пошли в другую.
   Мы обошли ещё две, но везде та же картина. Майка, явно устала:
   – Слушай, давай, если сейчас вот в этой опять очередь или перерыв, то…
   – Что замуж за меня не пойдёшь тогда?
   – Ну, в другой день придём…
   – Ладно. Давай.
   Чудеса, в сберкассе не оказалось никого. Мы переглянулись с Майкой, не улыбнуться невозможно.
   Нам назначили свадьбу на восьмое августа, через два дня после Васиного дня рождения. Мы вышли из загса с бумажкой-приглашением и посмотрели друг на друга:
   – Кого звать-то будем? Кроме Ивана Генриховича и Ю-Ю?
  Действительно вопрос: мы ни с кем не общались все эти годы, со Славкой только.   
   – Ты знаешь… Я тогда… Ну… В-общем, я сходила тогда домой…
   – Домой? – дрогнул я. Вот и получилось, что я всё же на директорской дочке женюсь.
   – Может, маму и бабушку… Они приглашали в гости с тобой. Только… папа, он… Но мама и бабушка будут рады.
  Она смутилась немного, поэтому мне захотелось успокоить её:
   – Знаешь, я отца никогда не имел, ты теперь без отца, ничего как-нибудь выживем?.. – сказал я.
   Мы вернулись домой усталые и голодные: целый день потратили на то, чтобы заявление подать. Во, как жениться захотелось!
  А дома мне пришла мысль, как нам увидеться с мамой и бабушкой и не ходить туда в тот странный раззолоченный дом.
   – Пригласим их к нам?! – предложила я.
   Вася улыбнулся смущённо, но и облегчённо. И мы пригласили маму и бабушку на ближайшие выходные. А мне ещё предстоит последний экзамен послезавтра.
   Я почти не готовилась, уверенная в себе и своих знаниях. Да и кто получает «пары» на выпускных «госах»? И мне, конечно, поставили «отлично», поздравив напоследок. И стало грустно.
  Ужасно грустно, только сейчас осознала, что это всё – институт кончился.
   – Майя, едем со всеми в центр, – Слава подошёл ко мне.
   Я обернулась, в группе я дружила только с ним, но остальные ребята были мне не близки, но приятны и отношения в группе всегда были хорошими, все остальные, кроме нас со Славкой – москвичи, сытые домашние детки, только мы мотались по электричкам, жили в общежитии. Хотя Славка тоже почти москвич, он только желая сохранять свою независимость и свободу и жил в общаге, а так вполне мог бы жить с отцом. Мама его вышла замуж и год назад уехала с этим мужем жить в Швецию. Но зато у отца вот-вот родится ребёнок в новой семье. Вот такие интересные события происходили с этими страпёрами.
  У самого Славки, который стал теперь очень симпатичным парнем, не тем тщедушным мальчиком, с припухшими веками и любопытным носом, что провожал меня из школы иногда, девушек было немало. Девушки очень лояльны к нему. У него были две или три более или менее постоянные привязанности за все шесть лет института, но они пока закончились, по крайней мере, он не рассказывал мне довольно давно о своих девушках, а то имел обыкновение.
   Мне нравится то, что мы можем общаться ним вот так, как друзья или даже подружки, рассказывая друг другу то, что не расскажешь своим «половинам». Он рассказывал о девушках то, что ему не нравилось в них, просил поговорить даже, что я и делала для него, не знаю с хорошим результатом или нет. И о том, как влюблялся, что в каждой из его пассий есть прекрасного и неповторимого. Это ещё и потому нравится мне, что всегда интересно вот так увидеть мир как видят его мужчины. Ну, хотя бы попытаться…
   – И куда в центр? – спросила я.
  Мы договаривались с Ю-Ю, что он отвезёт меня домой, но я обещала позвонить, потому что о времени мы не договорились. Вот только, чтобы позвонить надо еще карточку эту дурацкую надо где-то купить для таксофона.
   – В клуб на Монетчиковский, но сначала в центр в Макдональдс, поедим и может по бульвару прошвырнёмся… щас пока всё равно рано.
  Надо сказать, ни разу я в клубах не была, как-то не пришлось. Я нечасто в Москве-то оставалась ночевать, что говорить о том, чтобы я пошла в клуб. Но сегодня последний день с группой, вряд ли мы станем много общаться после института, если пока учились не слишком тяготели друг к другу. Поэтому я согласилась.

   Маюшка позвонила, чтобы предупредить, что поехала с одногруппниками в какой-то клуб, я толком не понял, в какой, понял только одно, что мне на сегодня – отставка.
   – Не волнуйся, Ю-Ю, я в общежитие ночевать поеду. Завтра позвоню.
   Завтра так завтра. Займусь тогда сегодня отложенными монографиями, всё никак не прочту.
   Уединение мне необходимо временами. Только Маюшка, как и прежде никогда не вытягивает энергию из меня, напротив – подпитывает. 
  А вот от всех остальных требуется спрятаться иногда. И от Юргенса тоже. Мне давно кажется, что он старается слишком приблизится ко мне, почти нарушая моё личное пространство, в которое я с детства могу впустить только одного человека.
  Такой я, оказался, одиночка. Люди мешали мне, утомляли, я могу любить их очень дозировано, работа ли, требующая подлинного душевного участия и сочувствия, или иные причины привели меня к этому, я не знаю. Юргенс же любил общество, я тоже не чуждался компаний и развлечений, и люблю быть в центре внимания, забывая своё одиночество на это время, но мне это всё требовалось гораздо меньше, я понял, что должен найти убежище для себя. Убежище, известное и доступное только одному человеку. Поэтому я давно уже коплю деньги на квартиру.

  Майка не приехала сегодня после экзамена. Позвонила уже вечером из какого-то шума, я едва мог слышать её голос, выныривающий из грохота музыки и голосов, а она меня, по-моему, не слышала вовсе.
  – Вася, сегодня не жди, я тут с ребятами, последний вечер, получается загул!.. Не волнуйся, завтра приеду!.. Слышишь? Вася?.. – я даже представляю сейчас её лицо, когда она прислушивается к тому, что я могу сказать, пытаясь вся обратиться в слух. Я ответил, но она не слышала.
   Сегодня я сказал Ивану Генриховичу, что мы решили пожениться. Он моргнул почти лишёнными ресниц блёклыми глазами, и снял даже очки, будто протереть, но мне показалось, там мелькнула слеза:
   – Так… Это хорошо, очень хорошо, Василий, – он «почесал» глаз, пряча как ему, наверное, кажется, свидетельство слабости. – Я давно ждал. Хорошо. Ребёнок будет?
   – Мы не поэтому. Просто… просто, потому что… – я не хочу словами называть то, почему мы женимся.
   – Не подбирай слов, я всё понимаю.
   А дальше мы взялись с ним обсудить то, где провести торжество и как. Мы с Майкой не сговариваясь решили, что большой праздник устраивать не будем, но каким будет маленький, пока окончательно не решено.
  И Иван Генрихович предложил поехать на пикник. Лето, все молодые люди.
   – Исключая меня, конечно, старого гриба, но и я вполне способен оценить прелесть удовольствия завтрака на траве. А?
   Мне понравилась эта идея. Оставалось продумать бюджет нашего праздника. Деньги я как мог копил, покупая доллары на все свои «заначки».
 
   Я проснулась от неприятного чувства вертящейся дурноты. Открыла глаза, «вертолёт» постепенно снизил скорость и приземлился. Я знаю, что такое похмелье, в моей жизни это происходило несколько раз. С Ю-Ю парочку, и с Васей мы тоже пару-тройку раз набирались изрядно. Вот и теперь… Только… где я?
  Я пытаюсь понять, что это за потолок, состоящий из двух, нет, трёх плохо подогнанных бетонных плит, как в моей комнате в общежитии. Но это другие плиты, незнакомые. Повернуть голову удалось не сразу, так ужасно меня мутит.
   – Приветик, – Славкин голос вполне бодрый и даже весёлый.
   И где сам Славка? Славка… значит его комната… и я что, спала в его комнате?  Вот это в первый раз, чтобы я не помнила, где я заснула и почему… я пошевелилась немного, пытаясь понять в одежде я или нет.
   – Да не боись, всё твоё при тебе, – засмеялся Славка. – Я может и мечтал бы воспользоваться, но, чтобы ты хоть что-то осознавала, а не так как вчера… Пить ты совсем не умеешь, Майя Кошкина.
   Это верно. Во-первых, не умею, во-вторых, на меня действует сразу и слишком сильно. Поэтому не очень и люблю, а все думают, я выпендриваюсь.
   Вот и Славка, появился в поле моего зрения… смеётся, вихры лохматые, тоже недавно встал, волосы мокрые у лица, умылся только что.
   – Я кофе сварю?
   – Ой, не говори про кофе, – взмолилась я, чувствуя, как меня затошнило от одного воспоминания о его вкусе.
   А в следующее мгновенье я побежала в ванную блевать, пугая его соседа по блоку, который шарахнулся от меня как от привидения.
   В-общем, я проболела целый день, не в силах не только поехать домой, но даже выйти из Славкиной комнаты и дойти хотя бы до своей. Но оно и лучше. Славкины соседи по комнате уже уехали, а мои соседки все ещё были здесь и их суета, подготовка к экзаменам не сочеталась бы с моим смертельным похмельем.
  А Славка оказался настоящим другом, очень нежно ухаживал за мной, дурой, и даже согласился спуститься на вахту и позвонить Васе, сказать, что я не приеду сегодня домой.
ГЛАВА 3. ТАЙНЫ И ОТКРЫТИЯ
   Прийти к Маюше в гости, в тот дом, где она прожила уже шесть лет, нимало не нуждаясь в нас, волнительно и даже рискованно, мы с мамой придумали, что идём вместе к её многолетней приятельнице на день рождения, чтобы не вызвать недовольства у Виктора. Не представляю, что бы он сказал, узнав, что мы пошли в гости к Маюшке.
  Мне понравилось здесь, эта квартира в старом сталинском доме на четвёртом этаже, она была маленькой и даже тесной по сравнению с нашим домом, даже с прежним. Но хозяева, а я подозреваю, что именно Майя, так разумно организовала всё это пространство, что казалось, что здесь места больше, чем у нас. Вася оказался красивый парень, смущался нас, но это только ещё украшало его. Мама-то хорошо его знала и то сказал потом, что он повзрослел со школы и стал «ещё интереснее», как она выразилась.
   И сосед их, как оказалось, приёмный Васин отец был на первый взгляд старый и скучный, после стало ясно, что первое впечатление ошибочно. Он с обожанием смотрел на детей, и старался понравиться нам.
   Мы готовы были расспрашивать их о работе, о планах и прочем, но дети огорошили нас объявлением о том, что намерены пожениться.
   – Лидия Леонидовна, Татьяна Павловна, я прошу вас отдать за меня вашу Майю, – сказал Василий.
   Мы с мамой, вздрогнув, переглянулись, и, думаю, нам обоим пришла одна и та же мысль: отец должен принимать эти слова, не мы…
   – Так вы… Ох ты… во это да… – неуклюже проговорила я.

   Я узнал о планах Маюшки и Васи от мамы. Она позвонила мне сама и рассказывая о чём-то, потом вскользь упомянула об этом. Вскользь, потому что была уверена, что я знаю, что я-то не могу не знать, если это знает она…
  Это было в день выборов. В результате, я позабыл о том, что надо выйти из дома и проголосовать. Да и так не пошёл бы, должно быть…
  Что я почувствовал? Одиночество. Странно, ведь Маюшка оставила меня ради Васи так давно, так давно, что в это не верилось: ещё Советский Союз был цел и никто не мог подумать, что через шесть лет мы будем жить не при Советской власти, а в царстве олигархов. Вот как давно это было. Почему же я только сейчас вдруг осознал это?
   И почему я чувствовал то, что заставило меня сорваться и сказать Маюшке то, что я сказал на той лестнице? Как может быть и то, и вот это – её решение выйти за него.
  Вот ничего странного нет, всё к этому шло, и я это знал, но почему сейчас вот такое потрясение? Потому что не мне первому она сказала об этом? Потому что даже мама не сомневалась, что я уже знаю…
  Май, как же мне понять это? Что ты хочешь отставить меня? По-настоящему теперь. И показать это? Но как больно ты решила это сделать. Рассчитывала именно так? Хотела именно так? Ведь не осталась со мной ни разу наедине с того дня, как произошёл тот разговор. Да что наедине, после того как пришла тогда на Труда, я вообще её не видел.
  Уехать надо куда-то, уехать, напиться, забыться как-то… Вот чёрт, когда это кончится!

   – Ты куда пропал-то? – Юргенс поравнялся со мной, когда мы вышли с планёрки. – Я уж думал, бастуешь как шахтёры. Или ещё хуже, где-нибудь в троллейбусах этих взорвался.
   – Очень смешно! – укорил я его неуместной шуткой над несколькими терактами, произошедшим на днях, мы так привыкли к этому бедствию, что и шутить люди не стесняются. И всё же… Интересно было бы посмотреть на него, если бы там был тот, кто ему дорог. Но кто ему дорог, Господи…
   – Да ладно тебе. Что случилось-то, отощал даже. Где был? В М-ске своём прекрасном?
   – Нет, в Сочи ездил.
   – Один?
   – Кто ж один в Сочи ездит, – ответил я, почти зло, потому что, конечно, брал с собой Яну, девушку, с которой познакомился в тот самый ужасный для меня день третьего июля, когда я узнал о предстоящей свадьбе Маюшки, а Ельцин выиграл эти дурацкие выборы.
   – И как она?
   – Кошмар, как и обычно, – ответил я.
   Юргенс захохотал, хлопнув меня по плечу.
   – Ладно, не тоскуй. Я тебя познакомлю, я тут с одной близняшкой познакомился. Тебе одна близняшка, мне другая, прикольно, а?
   Я согласился, чего уж, хоть близняшки, хоть сикарашки, лишь бы не думать… И мы оправились на свои приёмы. Здесь мы ведём приём амбулаторных пациенток, которых потом берем для дальнейшего ведения, в некоторых случаях достаточно медикаментозной терапии, некоторым просто психотерапии и витаминов, другим гормонов, третьим – ЭКО.
   Я прицельно занимаюсь проблемами бесплодия, Юргенс – нет, его эти вопросы не вдохновляют как меня. Он отличный хирург, кстати, но душевно он в своих пациентах старается участвовать по минимуму, столько, сколько необходимо. Он хирург от Бога, но для него искусство ради искусства. Он оперирует не человека, он создаёт почти ювелирное произведение. Но, может быть где-то это вернее. Я же, оперируя каждую мою пациентку, мысленно вижу её лицо, глаза перед собой, я помню её историю и даже её имя, фамилию – реже. Все эти женщины, что были у меня на столе, ближе и милее моему сердцу тех, кто были со мной в постели, вот такой поразительный парадокс. Хотя я знаю, что и у Юргенса так.
   – Илья Леонидыч, вас к телефону.
   Надеясь, что это не Яна, которой я, между прочим, этот номер не давал, я взял трубку.
   – Ю-Ю… Господи, слава Богу! Я тут… как же ты, куда пропал? Я чуть…
   – Я замуж почти вышел, – ответил я.
   От одного её голоса у меня сдавило горло, что ещё? Что тебе ещё, Май, ты оставь тогда меня… только совсем. Чтобы я и думать не мог о тебе. Но как не думать? Мозг себе смолой залить что ли?..
   – Ты… обиделся? Прости меня, я хотела по-другому, но…
   – Не надо, кукла, сделала как сделала, – сказал я, понимая, что если действительно, она перестанет общаться со мной, я… я даже не знаю, что я тогда… – Ты… заявление в ординатуру подала?
   – Завтра хочу приехать. Ты…
   Увидеть! Увидеть тебя!..
   – Ты платье-то купила к торжеству?.. – спросил я. – Или я не приглашён?
   – Ю-Ю, ну прости ты меня, я в клубе этом напилась, а тут выходные уже и… ну, в общем… Где ты был-то?
   – Не имеет значения, Май. Я сегодня дежурю, а завтра давай приезжай со своим заявлением, после на Якиманке сходим в свадебный салон. Купим платье тебе.
   – Ю-Юша…
   – Ладно, Май, без соплей, завтра в четыре на Октябрьской тебя жду.
   И я с нетерпением стал ждать завтрашнего дня.
   
   И я ждала с нетерпением. Я так огорчалась, что не смогла правильно и так, как намеревалась сообщить Ю-Ю о нашей с Васей свадьбе, конечно, он обиделся. Конечно он…
   Конечно… Попробовал бы он так поступить с тобой хоть раз, что было бы? Не знаю, вены вскрыла бы тогда…
   Что тогда я делаю теперь? Почему во мне будто два человека? Один цельный, чистый и красивый, другой, какой-то корявый урод? И самое худшее то, что они перетекают один в другого…
 
 
  Бессонная ночь только обостряет восприятие мира, обостряет чувства и ощущения. Я почти месяц не видел Маюшку. Даже мой день рождения я провёл впервые без её подарка. Яне, что была со мной в тот день, я не сказал, что у меня торжество, чтобы избежать её глупых восторгов и сюсюканья, к которому она оказалась склонна.
  Поэтому, когда я подъехал к выходу с Октябрьской, мне казалось, шум улицы, люди, снующие вокруг, их шаги и голоса, всё это имеет ещё эхо и звуковое, и зрительное. И только когда Маюшка появилась в коротком красном сарафанчике, этот эффект, который бывает на грани засыпания, исчез: сердце тукнуло, адреналин и окситоцин огненной волной шарахнули в мою кровь, разбегаясь по артериям живительным жаром. Улыбается, очки солнечные сняла, волосы волнами по плечам, тёмные, но вспыхнули золотом на солнце, будто оно пальцы погрузило в них, на ножках тонюсенькие какие-то босоножки почти на плоском ходу, платьишко это… скоро все начнут её за мою дочку принимать…
   – Ну уж, конечно! – засмеялась Маюшка, легонько чмокнув меня. – Привет.
  Но серьги из тех, что я дарил ей ещё когда-то, кольца, усыпанные мелким бриллиантовым песком. Казалось бы, куда такие серьги с этим простым сарафанчиком, но смотрится так, будто это и задумывалось.
  Она рассказывает мне, что планируют своего рода пикник на природе, что придут мама и бабушка, их сосед, и Слава Максимов.
   – Что ж, ни одной подружки?
   – Славка – моя подружка, – сказала Маюшка.
   – Ну да, конечно, если у человека есть член, он не может быть подружкой, – усмехнулся я. Хорошо, что хоть я – не подружка. – А чего пикник, как босяки?
   – Ты хочешь ресторанные котлеты или кур есть? Марь Иванна приготовит…
   – Марь Иванна? – перебил я, смеясь, обнимая её за плечи. – Настоящие босяки. Ну и хорошо.
   – Не слишком пафосный бутик для босяков? – обернувшись, спросила Маюшка, робея перед входом в большое чёрно-зеркальное здание.
   – Смелее, ты же принцесса.
   Внутри приятно пахнет специальным парфюмом, играет Ace of Bace «Beautiful Life», к нам подошла дежурно улыбающаяся девушка с чётко выверенным лаковым каре и тщательным макияжем, предлагая свою помощь.
    – Нам нужно платье в духе вот этого легковесного сарафана, – сказал я, – ну и всё остальное, что полагается. Включая бельё и туфли. У вас имеется?
   – Несомненно.
   – Да, насчёт туфель, свадьба предполагается на природе, поэтому без каблуков, может быть… – сказала Маюшка.
   Девица приподняла брови, немного удивлённо, но потом кивнула и повела Маюшку в «кулисы», где таились примерочные, а меня оставили в забранном в бархат зале, на велюровом диване, но ненадолго, та же девица явилась и принесла шампанского, бутик есть бутик. И спросила:
   – На какую сумму рассчитывать?
   – Практически на любую, – смело сказал я, и подумал, что хорошо, что я отлично ориентируюсь в ценах в такого рода магазинах, не свадебных, разумеется, но пафосных и дорогих, поэтому застать меня врасплох этим невозможно.
   – Желаете взглянуть на образцы белья и туфель?
   – Желаю. Но образцы туфель обсудите с невестой, а вот бельё я выберу. И не только свадебный комплект. Шёлк и кружево.
   – Чулки, пояс?
   – Непременно.
   – Для вас костюм будем подбирать?
   – Я – не жених, увы, я только дядюшка невесты.
   – О, такой молодой дядя! – лицо девицы осветилось платной улыбкой.
   Мне прислали другую девушку, не ту, что встречала нас. Она оглядела меня с ног до головы, хмыкнула странно накрашенным ртом: в середине красным, с краёв почти чёрным, пирсинг в губе и в брови. Да, это не пафосная приглаженная девочка, с этой мне проще найти общий язык.
   – Мне сказали у вас на природе будет торжество, что это, дом, или берег моря? – почти строго спросила она.
   Но я рассмеялась:
   – Да нет, обычный человеческий пикник на семь человек. Мне надо, чтобы платье сочеталось например… с кедами. В-общем, с какими-нибудь тапками.
  Девица взглянула внимательнее мне в лицо и повеселела.
   – Я – Ульяна, – кивнула она, – а вас как можно называть?
   – Майя.
   – Тоже хреново, – ответила она и мне это показалось забавно и симпатично.
   Я разглядела и выщипанные в нити брови, и нарочито небрежно взбудораженные короткие чёрные волосы.
   – Вот что, Майя, какую музыку ты слушала на этой неделе? Из новинок?
  Вот это правильный вопрос, музыкальные предпочтения, как тропинка, по которой мы идём.
   – «Until it sleep» Metallica, – сказала я, именно новый диск играл в моём плеере по дороге на «Октябрьскую».
  Ульяна просияла:
   – Врёшь!
  Я приоткрыла сумочку, в которой был плеер и открыла крышку, диск с рыжим локтем, хотя может это не локоть никакой?.. но мне казался локтем.
   – Ну, Майя, всё ясно, будет тебе лучшее платье на земле для твоей свадьбы! А я-то думала, ты из этих теперешних цыпочек с их папиками и Сташевским.
  Я засмеялась, а она уже испарилась, чтобы появиться через несколько минут уже с несколькими платьями.
  Уже первое было чудесно: пышная юбка, отделанная шитьём по подолу, до середины икры, рукава-фонарики пышные ниже локтя,
   – Вот и кеды, – сказала Ульяна, поставив передо мной кружевные кедики, похожие на тапочки для спортивной принцессы. – Есть ещё ковбойские сапоги и туфельки. Я принесу, а ты примеряй.
  Ю-Ю не с улыбкой, а супер-улыбкой смотрел на меня, когда я вышла к нему. Вокруг него разложены раскрытые коробки с комплектами белья, всегда любил мне бельё дарить.
   – На головку можно вот эту шляпку…
   Белая соломенная шляпка с цветами подходила прекрасно и очень к лицу Маюшке, мне интересно, скажет она то, что подумал я.
   – Очень красиво, просто чудесно, но… это совсем не я, – сказала она. А я счастлив, именно эти слова были у меня в голове.
   Следующий выход уже почти то, что надо: платье из кружева с открытыми хрупкими плечами, очень простое и очень красивое, сексуальное даже, в таком по траве босиком…
   Мы с Маюшкой посмотрели друг на друга, и она пошла переодеваться. И вот только четвёртым было именно то, что должно было быть: короткое до колен, простой лиф, круглый воротничок, маленькие рукавчики, пояс – атласная лента. К нему и туфли с милыми детскими ремешками на плоских каблуках. И на выбор: маленькая фата или простой венок ободком. Мне больше понравился венок. Но я молчал, опять ожидая выбора моей Маюшки. Она выбрала веночек.
   Большущая коробка, перевязанная атласной лентой, к ней ещё несколько с туфельками и украшением на голову, а остальные с бельём.
   – Не много ты белья-то накупил?
   – Опьянел тут от шампанского ихнего вот и позволил себе, разгулялся. Не переживай, платье твоё хоть и Шанель, оказалось, между прочим, но не разорило меня как я надеялся, – сказал я.
   – Шанель – это хорошо, – засмеялась Маюшка. – Там ещё чёрный пояс был, но я подумала, что для мамы с бабушкой будет слишком революционно.
  Я улыбнулся, посмотрев на неё:
   – Ты сама теперь о них так много думаешь… Скучала, выходит?
   – Выходит… – Маюшка чуть-чуть улыбнулась, опуская ресницы.
  Я сгрёб коробки в свои руки, потом подумал и сказал девицам:
   – А можно я всё это заберу на днях, а то у нас сегодня ещё мероприятия запланированы? 
  Они рады исполнить любое наше желание, покупка оплачена, а дальше можешь делать с ней, что угодно.
   – Какие это у нас мероприятия? – удивилась Маюшка, когда мы вышли в пыльное тепло улицы из душистой прохлады магазина.
   – На экскурсию тебя хочу сводить. Прогуляемся от Китай-города до Таганки. В «Иллюзион», может, сходим. Поехали?
  Она улыбнулась:
   – Надеюсь, в театр не пойдём?
   – Не любишь театр?
   – Неприлично не любить театр. Люблю, но… меня очень редко там захватывает. Ужасно?
   – Надо на хороших актёров и режиссёра сходить, тогда захватит. И скучно не будет. Шесть лет в Москве, так и не сходила на хорошее представление, я говорил, а ты всё в М-ск сливалась. Привезла бы и Васю своего на какой-нибудь спектакль.
  Маюшка надела солнечные очки, скорчила рожицу, вроде: «не учите меня жить, парниша!». Мы быстро доехали до Таганской. Длиннющий эскалатор стояли то я впереди, то она. Когда она стояла передо мной, я не мог удержаться, чтобы не сжать легонько её плечи в ладонях. Маюшка только погладила мои пальцы рукой, не оборачиваясь. И сама легонько кладёт свои пальчики мне на плечи, когда я стою перед ней. Я обернулся, она улыбнулась, смотрит из-под ресниц. Погладила меня по щеке. Вот она и вот я, но мы разделены. Этой сегодняшней примеркой больше, чем её словами шестилетней давности.
   Мы болтались по улочкам и переулкам вокруг Таганской, чтобы потом спустится к Котельнической, перейти Москва-реку и до Павелецкой.
  Тут, на Таганке, множество красивых домов, правда, запущенных и пыльных, но это как обедневшие и постаревшие красавицы, как моя Марья Сергеевна, хоть и вековая старушенция, а всё равно хранит красоту.
  В этих переулках целоваться бы сейчас…
   – Какие красивые дома, Ю-Ю, модерн что ли? – сказала Маюшка, обернувшись.
   – Или подражание модерну.
   – Вот представляешь, эта эпоха, я имею в виду модерн, продлилась-то какие-то пять лет, а оставила такой значительный и неповторимый след. Неповторимой красоты и изящества.
   – Любишь этот стиль? – улыбнулся я, не в силах перестать думать о том, как мне хочется её поцеловать.
   – Он завораживает, кажется, надо быть человеком особенного какого-то химического состава, чтобы вот так видеть мир.
   – Кокаин употреблять регулярно, – усмехнулся я. 
   – Ну… наверное. Что ж, они там в Серебряном веке все любили это…
   – Как импрессионисты – абсент.
   – Ох и хитрюга ты, Илюшка… Завлёк на экскурсию.
   – А что делать, – улыбается, глаза стали совсем светлыми, искрятся. – Чем-то отвлечь тебя, чтобы кроме свадьбы думать. Надо ещё на «Золото Шлимана» в Пушкинский сходить. Теперь поедем, поедим куда-нибудь? Или пойдём к набережной как собирались?
   – В «Русское бистро» пошли, пирожков с печенкой хочу, – сказала я. – И чаю сладкого!
ГЛАВА 4. 8. 08
   Что может быть волнительнее, чем выдавать замуж дочь? Ничего другого, сравнимого с этим я не помню. Даже моя собственная свадьба не вызывала во мне столько эмоций. Тревога, жалость, что последние годы мы провели не вместе, раскаяние в том, что когда-то я не нашла в себе достаточно мудрости, доброты и душевных сил, чтобы понять её и встать на её сторону.
   Мне не хватило тогда любви к ней. Может быть, я вообще обделена этим даром? Не хочется так думать, очень страшно так думать, но эти мысли невольно приходят мне в голову все эти годы, когда я вспоминаю о том, что было тогда и понимаю, что не могла и снова бы не смогла поступать иначе, чем тогда.
   Мне была непонятна их с Ильёй связь и близость. А может быть зависть к таким отношениям владела мной, я не знаю. Я привыкла, что любят меня. Я всегда хотела, чтобы любили меня, но сама… что я сама? Хотя бы отражаю свет?
   – Как считаешь, Лида, достаточно подарка, что мы приготовили? Может быть надо было какое-нибудь… не знаю, постельное бельё?
   – Мам, сервиз ещё придумай. Тысячу долларов дарим, десятая часть однокомнатной квартиры по теперешним временам.
   – Ну, а памятное что-то? Ведь свадьба, не обычный день рождения. К тому же, согласись, для нас эта свадьба разве не радость из радостей? Что хоть с Илюшкой отлипли друг от друга.
   Я посмотрела на маму:
   – Ты сама-то в это веришь? Отлипли… Не расстаются все эти годы…
   – Не надо, Лида, они всегда были дружны. И близки.
   – Это точно, ближе некуда, – не могу не съязвить я. Мама только поморщилась.
   Поэтому, наверное, мне так тревожно в солнечный день 8-го августа. Я чувствую что-то, чего не хочет замечать мама. Я чувствую эти нити между Майей и Ильёй. Эти нити как паутина опутывают их обоих, и не в отдельные коконы, увы, нет, в один, единый кокон. И это странное чувство. Потому что когда я видела её с Васей – то же было и с ним: они одно целое. Она даже разная внешне с одним и с другим, вот что удивительно. С Васей, вроде как рыжеватая становится, прозрачная, вся солнечная и радостная, как весна, поляна одуванчиков. А с Ильёй… спокойная, сильная, тёплая, как река. Синяя… И кто она на самом деле? Она сама это знает? Может быть, надо было поговорить с ней?
   – Маюша, – я взялась сделать ей причёску под её чудесный венок.  И платье волшебной прелести, я бы не догадалась выбрать именно такое. – Ты… не беременная?
   – Нет, мамочка, – Майя улыбнулась мне в зеркале, подняв глаза на меня. – Под это платье, конечно, наверное, стрижка пошла бы как у Одри Хепберн в «Как украсть миллион», а?
   – Не волнуйся я сделаю в стиле, именно как ты представляешь. Милый детско-юношеский пучок на затылке, – улыбнулась я, поднимая ей чудесные волосы расчёской повыше. Они совсем не такие как мои: мягкие и волнистые, тёмные, но блестят при этом чудесным золотистым блеском и льются как молодой мёд по моим рукам. Вообще Майя, конечно, образец чистейшей прелести, из тех самых, пушкинских… – Скажи мне, что у вас с Ильёй?
   Майя побледнела немного, и нахмурилась, не глядя на меня:
   – То есть как? Что у нас, если я выхожу за Васю?
   – А… ты уверена в своём решении?
   – Тебе кажется, что… что я… что Вася… что мы…
   – Как раз мне ничего не кажется, только для меня очевидно, что вы с Ильёй очень близки. Правильно ли в таком случае морочить такого славного парня как Вася? Если бы ты по расчёту за старого чёрта выходила, я и слова не сказала бы, а Вася, он… Ты его любишь? Как ты сама понимаешь? Вот так как Илью, тогда? Так же?
  Майя обернулась и посмотрела уже не в зеркале потемневшими глазами:
   – Ты что, мама?
   – Не вертись, на боку получится, – сказала я, почему-то испугавшись её взгляда.
   И Майя опустила глаза, поворачиваясь обратно к зеркалу:
   – Ничего, сейчас модно.

   Я решил сделать Маюшке неожиданный сюрприз, договорился с нашими рокерами, которые теперь всё больше начинают называться байкерами на американский манер, чтобы прокатить её, нашу рокерскую невесту по городу по дороге в ЗАГС. Все наши М-ские рокеры согласились с большой радостью.
   – Поедем медленно по городу, день будний, много не соберётся…
   – Что не соберётся, смеёшься, ты что думаешь, тут все как раньше на работу каждый день ходят? – усмехнулся Неро. – Вон челноками половина, другая половина в Москву вашу катается примерно с теми же делами. Так что отлично смогут все, кто пожелает.
   – И как челноками? – немного растерянно спросил я, я и не знал, что так изменилась тут жизнь за эти годы. Не интересовался как-то, а на наших тусовках об этом не говорили.
   – С новым указом о налоге на наш нехитрый бизнес, боюсь, протянем ноги. Что-то другое придётся искать. Только-только начал подкапливать деньги. То бандюкам отдай, то властям за хорошее место… Нанял пару тёток, чтобы на рынке стояли, так и их придётся уволить. Впору как шахтёрам начинать бастовать, только вот за что, чтобы налог не вводили?..  – грустно усмехнулся Неро. Я и не слыхал ни про какой новый указ… – На завод пойду к твоему зятю, может возьмут.
  И вот утром 8-го августа мы подъехали к дому Васи. Маюшку повезу я, Васю – Неро. А остальные с букетами покатят. Мы даже шлемов не надевали. Я заранее привёз в ЗАГС два ящика шампанского и пива, чтобы угостить наших друзей и отпустить после церемонии восвояси, а мы отправимся на заказанном микроавтобусе за город, все, кроме меня, я верного Харлея на автобус не променяю. 
   – Пора, невеста! Вон, рокочут, кортеж наш приехал. Как у Маликова, помнишь? «…весел и свеж, брачный летит кортеж»? – сказал я, не открывая дверь.
   Майка вышла ко мне из комнаты, где переодевалась в тайно хранимое от меня платье в большой белой коробке с чёрными буквами «Chanel». Мог я не заглянуть за те две недели, что оно провело у нас в комнате? Мало того, его привезли, когда я был один дома, так ещё и не рассмотреть? Я не разглядывал, конечно, но крышку открыл и посмотрел на чудесное нежное платьице с пуговками на лифе, милым воротничком, я коснулся шелковистой ткани… как приятно, как волнующе и как ласкает мое самолюбие то, что она для меня, для меня! наденет это. Слово «Шанель» и для меня не было пустым звуком, и я догадывался как дорого оно может стоить. Вернее, предполагал.
  Но одно дело заглянуть в коробку и совсем другое – увидеть его на ней. То есть её в нём.
   – Майка… – только и проговорил я, обомлевший от чудесной девушки, что соглашается стать моей женой. Неужели это не сон и это та самая Майка, Майка, с которой я когда-то одиннадцать лет назад сел за парту, чтобы навсегда прилипнуть к ней всей душой?
  Она улыбнулась смущённо, и смотрит на меня, будто спрашивает: тебе нравится?
   – Какая ты… красивая…
   – И ты…
   Я говорю правду: белоснежная рубашка и джинсы – вот и весь жениховский наряд моего дорогого Васи, если не считать белый букет роз, что он едва на выронил из ослабевшей руки, увидев меня.
   – Неужели ты правда выйдешь за меня замуж?
   Вместо ответа я его обняла, прижавшись к нему, тёплому, под этой рубашкой, стройному и гибкому, он обнял меня одной рукой, боясь второй, с букетом, помять мой наряд…

  Как искрятся твои глаза.
  В них неба свет и чистой воды глубина.
  Как светит твоя улыбка,
  Я теплее не знаю в этом мире лучей.
  Смотри на меня, не отводи твоих глаз.
  Смотри на меня, я боюсь оторваться
  Я боюсь потеряться во тьме,
  А она подступает ко мне.
  Со всех сторон подступает ко мне.
  Как светит солнце в этот день.
  Почти как твоё лицо.
  Нет ничего яснее того, что есть во мне и тебе.
  Но почему я чувствую прикосновения тьмы?
  Её объятия, она липнет ко мне?
  Или это не тьма, а иной свет?
  Тот, что вижу только я и не видит никто?
                нет и нет!
  Нет и нет!
  Я закрываюсь от него столько лет!
  Нет и нет!
  Но он пронзил все покровы и нашёл меня этот свет…
  Нет и нет!
  Нет и нет!..
  Я боюсь его или саму себя?
  Где ответ?
  Где мой путь?
  Или пути вовсе нет?..

   Наша рокерская банда криками встретила жениха и невесту, вышедших рука об руку из подъезда. Эта обшарпанная дверь и щербатое крыльцо недостойны таких эльфоподобных существ, что появились на его фоне.
   – Ура, молодым!
   – Ура, Малая!
   – Ура жениху!
   Посигналили в клаксоны, пугая кошек, брызнувших на деревья, и старух, начавших чертыхаться на нас.
   Маюшка, смеясь, села бочком на сиденье позади меня. А Вася за спину Неро, я помолился про себя, чтобы, не дай Бог, ничего не произошло по дороге. Как бы старательно не уговаривал я себя, как бы не отвлекал свои мысли всеми доступными мне средствами от алкоголя до потока женщин, но не думать о том, что Маюшка выйдет сегодня за Васю и мне навсегда будет отрезана дорога к ней, кто другой, любой другой муж, но он – это навсегда и по-настоящему в истинных традициях русской жизни…
   Странно, что только теперь я стал так думать и чувствовать, будто она не сделала выбора ещё шесть лет назад. Мне духу не хватило тогда расстаться с ней. Это я так думал, что не надеюсь, что у них всё закончится, не жду в засаде, а на деле?
   Вот поэтому сейчас, чувствуя судороги отчаяния в моей душе, я содрогаюсь и от страха, что может что-то случится с Васей из-за того, что я хочу, чтобы его вообще никогда не было на земле…
   Вот её тонкая рука, её ладонь на моём животе, она почти не прижимается ко мне, уверенно чувствует себя в седле, или не хочет мять платье, или просто не хочет плотнее обнять меня? Маюшка, я везу тебя в ЗАГС, чтобы отдать твоему Васе, тому, кого ты любишь больше меня… Больше меня…
  Но, может ударить по газам и увезти тебя отсюда? Увезти от всех наконец-то. Почему я давно не сделал этого? Чего я ждал и жду столько лет?..
  Я знаю чего. Чтобы она выбрала меня…
  Невозможно. Глупо, наивно, неправдоподобно и неправильно. Я, оказался романтик и сентиментальный советский мальчишка, а не современный молодой мужчина, гражданин новой России.
 
   Этот рокерский кортеж, который я никак не ожидал увидеть, произвёл впечатление. Совершенно необыкновенное. Нежная камелия, какой я знаю Майю и какой она и приехала позади своего дяди, брутального красавца, как сейчас принято говорить, в окружении других таких же мачо, на ревущих железяках, вооружённых букетами роз и гладиолусов – это незабываемое зрелище. И Метла среди них вроде и не свой, но и не чуждый, не теряется, улыбается самой светлой улыбкой, какие я только мог видеть в своей жизни. У меня захватило дух от этой ревущей компании.
   Вот и всё для меня. Сказать, что я всерьёз надеялся, что Майя когда-нибудь может начать относиться ко мне иначе, не как теперь, когда она воспринимает меня всего лишь как друга… Не надеялся и не рассчитывал. Но мечтать никто мне не возбранял, тем более что все шесть лет я был рядом с ней каждый день. Я перевёлся в её группу, когда увидел, что меня записали в другую, я пошёл к декану и попросил перевести меня. Он удивлённо посмотрел на меня и сказал:
   – Ерундой не занимайтесь, молодой человек, какая причина? Для чего вам? Какая разница, в какой группе учиться?
   – О, огромная! Там девушка моей мечты! Я за ней портфель носил, она…
   – Так хороший способ её позабыть.
   – Я во сне её вижу каждую ночь, и всё рано же будем видеться, а так… авось, она внимание на меня обратит, наконец!
  Он засмеялся, качая головой, надел очки:
   – Авось? Ну, если «авось», тогда Бог с тобой, иди подпишу заявление о переводе.
  И вот, Майя всё равно выходит замуж не за меня. Всё равно Метла. Он всем лучше, это я понимаю, и всё-таки… И всё-таки, почему другим девчонкам я нравлюсь, а Майе – нет?
 
   – Вот сумасшедшие… – проговорила Лида, увидев кортеж мотоциклов, вооруженных цветами. – Илья в своём репертуаре. Не мог без рокеров своих. Рыцарь, тоже мне, на железном коне. 
   – Да уж… – ахнула я. – А платьишко-то, Господи, Илья не говорит даже, сколько оно обошлось, но это же… разве выходят замуж в таких нынче?
   – Это что… они ведь через весь наш городишко проехали, Виктор-то всё узнает. Вот будет нам с тобой!
   Я отмахнулась от дочери:
   – Что такое нам будет, прям уж! Он на работе, и не узнает, что мы были не на своих работах, а здесь.
  Лида посмотрел на меня:
   – Думаешь не дознается?
   – Шпики у него что ли кругом? Угомонись и радуйся жизни. Наконец-то всё у нас пойдёт как надо, – радостно сказала я, подходя к ссыпавшимся уже с мотоциклов чудным гостям внучки или моего сына.
  Илья обернулся к нам, махнув приветственно, из нашего микроавтобуса вынесли ящики с выпивкой, и он щедро угощает своих друзей.
   – Отпустим молодых уладить формальности, а сами подождём здесь, чтобы не пугать слуг Гименея нашей жуткой компанией? – сказал я, не в силах пережить слова: «Объявляю вас мужем и женой!», тем более что Маюшка, имела-таки сострадание и не позвала меня в свидетели. «Жуткая компания» не подвела, все громогласно завопили, соглашаясь и откупоривая шампанское и пиво.
   Маюшка с Васей, мама и Лида, Иван Генрихович и Слава зашли в ЗАГС, а мы остались на площадке перед входом и предназначенной для того, что мы устроили здесь: попойку.
   Они вышли довольно быстро, Вася поднимал вверх свидетельство о браке и паспорта, что держал вместе в одной руке.
   – Ура! Ура новобрачным!
   – Малая! Ура!
   – Здоровья молодым!
   – Удачи молодым!
   – Счастья!
   – Золота!
   – Долларов!
   – Детей побольше!
   – Ура, ребята!
   И пробки в небо, хохот, фонтаны шампанского, хлопушки с конфетти, серпантин, крики снова.
  Но вот ящики наполовину опустошены, подъехал микроавтобус, чтобы отвезти нашу компанию в лес, на поляну, которую присмотрели для этого Маюшка с Васей. Эти ящики я отдал ребятам, чтобы не обижались, что не зовём на семейный пикник.
  В микроавтобусе корзины и сумки со снедью, одеялами – стелить на траву, и посудой. Тот же автобус увезёт всех потом домой. И только я на своём верном Харлее еду и сейчас за автобусиком, украшенном лентами и шариками. Я не отстаю и всё же я не внутри. Господи, дай мне сил выдержать это… вот только зачем?..
 
   Всё как чудесный красивый сон:
   – Вы согласны, Майя Викторовна?..
   – Объявляю…
   – Поцелуйте вашу жену…
   И кольцо, вдруг оказавшееся на моём пальце. И Васино лицо, какое-то незнакомое, будто это и не он… а кто же?
   Но вот мы опять под солнцем, здесь тепло, не то, что в старинном здании ЗАГСа, где за толстыми стенами такой холод, что меня пробирает дрожь. А здесь тепло, потому что здесь солнце и… и здесь Ю-Ю… Господи, что же я натворила… Вася, как я могла так с тобой?
   В автобус мы садимся все кроме… Ю-Ю… Нет, отпустите меня к нему… как я без него…
  Я обернулась назад.
   – Ты что? – спросила бабушка, заметив мой взгляд.
   – Едет он, не беспокойся, куда денется… Не слышишь, рычит мотор, – не глядя на меня, хмурясь, сказала мама.
   Но пока я не вышла из автобуса, пока не увидела его, слезающего с Харлея, снимающего шлем, мотнувшего волосы привычным движением за плечо, пока не увидела как он снял куртку, бросив её на сиденье, и не посмотрел на нас, немного бледный и улыбнувшийся не сразу, пока всё это не произошло, мне было не по себе и даже… больно, будто мне защемили или вывихнули что-то внутри…
…Что-то странное с Майкой? Это мне кажется или правда происходит что-то? Я не могу понять, на будто сама не своя… но с какого момента? Я совершенно не могу понять, я не могу вспомнить, как и что происходило с ней в ЗАГСе, я был так взволнован, мне всё казалось сейчас что-то произойдёт и всё расстроится, ведь вечно всё происходит не так, в моей жизни уже точно. И последние шесть лет были сплошным незамутнённым счастьем, значит скоро должно произойти что-то…
   Но почему обязательно должно произойти что-то плохое? Со мной столько плохого происходило до Майки, может быть я уже полностью испил чашу незаслуженных испытаний? Почему не быть теперь счастливым всё время?
  Но почему я чувствую холодок, пробирающий меня, будто сквозняк? Это немного бледное лицо Майки, её потемневший взгляд с расширенными зрачками, оттуда из-за этого куда-то делось солнышко. Майка, посмотри на меня…
  Взглянула. Но будто сквозь. Словно меня и не видит. Или меня нет? Или её здесь нет? Майка, да что с тобой?

  Только до конца выдержать лицо. Только выдержать. Господи, дай мне сил. А потом, поеду в Москву и… может КАМАЗ какой успокоит меня?..  Или кювет. Или столб… Чёрт, какая глупость. Ну какая же глупость. Почему я не могу иначе чувствовать? Почему я не могу так, как говорит Юргенс? Почему во мне нет его нелипкой лёгкости? Он может никого не любить и быть счастливым, почему я так вляпался? Почему я завяз как древний комар в янтаре, навсегда? Почему я не мог влюбиться в девушку, которую мне можно любить, и которая любила бы меня? Какого чёрта я получился у тебя таким дураком, мама?!
   Я посмотрел на маму, и она обернулась ко мне, улыбнувшись на мой взгляд будто немного испуганно. Растерянно точно…

   Есть от чего растеряться. Казавшиеся такими счастливыми молодые вдруг начали меняться как меняется летнее небо, только что не было ни облачка, а то откуда-то ползут толстобрюхие синие тучи и серебрятся высокие перистые буреносные облака. Что с Майей? Что с Ильёй? Губы бледные, глаза вниз… Вася то бледнеет, то снова улыбается.
   Все прочие вроде и не замечают ничего. Да ничего и не происходит. Всё как надо. Тосты, шампанское, угощение, превосходные, душистые от пряностей цыплята табака, фрукты и овощи, вино, все улыбаются, шутят, дарят подарки молодым, опрокидывают рюмки, хохочут, снова пьют, угощаются, рассказывают анекдоты, никто не разговаривает о политике, ни о прошедших выборах, ни о бесконечных, каждый день происходящих терактах в Москве и на юге, в Волгограде и где ещё, в Астрахани?… ни про убийство депутата в Краснодаре, ни о войне в Чечне, которая, по-моему, уже расползлась везде, как угарный газ, отравляя всю страну, а мы и не подозреваем, и даже не чувствуем, в своей ежедневной суете и том, что видим перед носом в данный момент. Но и к этому мы слепы. Ах, как слепы…
   – Илья, может, ты скажешь что-нибудь молодой семье? – сказала я, намереваясь вывести его немного из странного то возбуждённого, то апатичного состояния.
   – Не надо, – вдруг сказала Маюша.
   Все мы посмотрели на неё. Господи Боже, что же это делается… Только не это… Майя, остановись!
   – Не надо ничего говорить, Ю-Ю… Вася… – она повернулась к молодому мужу, но не сморит на него, опустив голову. – Вася… можно… можно поговорить со тобой?
   И поднялась на ноги, платьице замялось немного сбоку как сидела.  Вася поднял голову, смотрит на неё:
   – Поговорить? Ну… говори…
   – Нет, давай… давай отойдём?
   Он поднялся, становясь белым как салфетки, что разбросаны по скатерти…
   – Что с тобой?
   И Илья тоже поднялся на ноги.
   Слава, такой симпатичный мальчик, обернулся на молодых, но Иван Генрихович и Лида продолжили, к счастью, начатый между собой разговор о Булгакове, любимом Лидином писателе:
   – Вот фильм вышел по «Роковым яйцам», как вы нашли?
   – Мне и роман этот не очень знаете ли…
   Я же слежу за молодыми, я не слышу их разговор, но…

   – Вася, ты должен простить меня… то есть… Господи, конечно, ты ничего не должен, и наоборот, не прощай, я… такая дрянь, не зря папа бил меня каждый день.
   – Что делал? – переспросил Вася. – Ты не говорила…
   – Не важно…
   – Да нет, подожди…
   – Я не должна была становиться твоей женой… Всё это нечестно… Я не знаю, что я… я не понимаю, Вася, я так тебя люблю… Я люблю тебя. Но… – я сняла колечко с пальца и протянула ему, – я не могу быть… Я поэтому и не могу быть твоей женой…
   – Ты что?
   – Я…
   – Ты меня не любишь?
   – Люблю.
   – Тогда…что?..
   – Я не могу… – беспомощно повторила я.
   Он ударил меня по руке, выбив кольцо и оно улетело куда-то в траву.
   – За что, Майка?! Всё то же? Тебе со мной… ты думаешь что-то главное упустишь или потеряешь?.. Что-то, чего я не смогу тебе дать?.. Ты думаешь у меня не хватит… денег… или сил…
   – Нет-нет, всё не то! Ничего этого… просто я думаю о другом. И во сне его вижу… как можно быть и здесь, и там…
   – Я не знаю, – сказал Вася, бледнея и отвернувшись…
   Но к нам спешат. Подбегают. Не дают договорить.
   – Что тут у вас?
   – Ссоритесь?!
   – Да вы что, ребята…
   – Не надо…
   – Погодите…
   И бабушка, и Иван Генрихович… И… нет, мама обернулась на Ю-Ю, что-то говорит ему… Славка смотрит на них.

   – Поздравляю! – сказала Лида, обернувшись на меня.
   – Думай, что говоришь, – ответил я.
   – Ты же не думаешь, что делаешь. Что делал. И что сделал. Парню хорошему жизнь испоганил. Ладно она – наша порода, дрянь, сучка, паршивая потаскуха, как ты и я, но он-то мальчик чистый, где и берутся такие в наше время, с ним ты за что так?
   – Что мне было… утопиться?! – заорал я.
   Она только плечами пожала. Не думает, конечно, что мне надо было утопиться, но и выхода для меня никакого не видит. Нет его. Только…
 
   Что за странный разговор? Почему мать Майи так говорит со своим братом, с её дядей? Так странно, будто в ссоре между Васей и Майей виноват он, будто он…
   Я снова посмотрел в сторону, куда поспешили Иван Генрихович и Татьяна Павловна, но Вася оттолкнул руку своего соседа, как я знаю, его приёмного отца, и пошёл и вскоре даже побежал прочь. К шоссе. Его подхватит попутка, тут ехать полчаса от силы… но что у них…
 
   – Майя!?.. Майя! – бабушка ударила Майю по щеке. – Опять начинается, мало отец лупил тебя!?
   Майя только отшатнулась, прижав ладонь к щеке.
   – Мама! – крикнул Илья.

   Если бы бабушка не обрушила на меня свою карающую длань, я бросилась бы за Васей. Может быть, я сумела бы опять убедить его, что это какое-то безумие и свадебный мандраж. Может быть, он поверил бы во второй раз, но её удар будто полностью вернул меня на шесть с половиной лет назад, когда отец ударом ещё посильнее сбил меня с ног…
  Ю-Ю… вот ты… Обнял меня, закрывая о всех. Всё… я в моём мире…
   – Мама, ты…
   – Ну вы… – прорычала бабушка, намереваясь, очевидно, обругать нас.
   – Прекрати! – рыкнул и Илья.
   Я не слышу и не вижу ничего. Я только чувствую его тепло, его твёрдую и мягкую для меня, тёплую грудь, в которую упирается моё лицо, его чудесный запах, его руки, закрывшие меня сразу от всех и от всего. И его сердце, бьющееся там в груди…
ЧАСТЬ 13
ГЛАВА 1. ЛИВЕНЬ
   Рокот мотора Харлея сообщает ровный пульс хилому и мелкому, глупому моторчику в моей груди. Ещё не стемнело, когда мы въехали в Москву, но пока колесили по городу, со всеми перекрёстками сумерки овладели пространством. Однако, всё это я воспринимаю сквозь закрытые веки, я чувствую только одно: Ю-Юшину спину у меня под щекой с играющими на ней большими мышцами, его волосы бьющие по стеклу его шлема на моей голове, ведь моего он не взял сегодня, и надел на меня свой и свою куртку. Мы уехали с поляны сразу, как только остальные собрались и укатили на автобусе.
   – Увези её теперь куда-нибудь подальше, – шипит бабушка. – Цирк в римском Колизее с кровавыми жертвами…
   – Оба утопитесь, уродцы! Проклятая кунсткамера! – это мамин голос.
   – Лида!
   – Да что «Лида»!? Лида-Лида, вот тебе твой Илюшенька, досюсюкалась.
   – Когда это я сюсюкалась?
   – А ну вас всех Тумановых!
   Потом захлопнулись дверцы микроавтобуса, зафырчал его мотор и немного буксанув на траве, он укатился.
   – Не бойся их. Вообще ничего не бойся.
   Я только обняла его. Я боялась только одного – врать Васе, по-моему, хуже ничего нет. А больше мне нечего бояться. Только, что Ю-Ю разлюбит меня. Вот поймёт, какая я дрянь на самом деле и разлюбит. 

   Что это такое произошло, я так и не понял, кроме одного, семейная тайна о которой так много болтали когда-то в М-ске и которую я забыл, потому что никогда в неё не верил, действительно существовала. Все эти слова мамы Майи и её бабушки, стало быть, не было без огня дыма? Был огонь. И есть. А как же Метла… Вот бедняга. Нет, хуже этого можно было бы только продолжать связь с другим за его спиной. Ну и Майя. А я-то…
  А я чуть ли не мадонной её воображал со всей её ангельской внешностью. Думал, вот любовь. Вот Метла счастливчик. Да и достоин её только Метла и был…
   Но это она его недостойна. Ах, Майя…
   Отвращение и разочарование таких масштабов ещё не постигали меня никогда.


   А я не чувствую ничего. Ни, когда бежал до шоссе. Ни, когда отдал за то, чтобы меня подвезли своё новенькое сверкающее обручальное кольцо. Ни, когда дошёл до дома и повалился на наш с Майкой диван. Ни, когда Иван Генрихович, осторожно заглянув ко мне, вошёл и стал что-то говорить. Ни после, когда он уже ушёл и я остался один. Ни утром, когда я проснулся в той же позе, как лёг с вечера: заложив руки за голову, от чего они так затекли, что я едва смог их разогнуть и опустить. Ни, когда собрал какие-то свои вещи, документы и деньги и вышел из дома с одной целью, подальше от М-ска, от всего, что осталось там.
   Куда я шёл? Куда добрался, я начал понимать только через несколько месяцев. И то, только понимать, но не чувствовать…

   Маюшка спит на моём дрянном старом диване в коммуналке на Пятницкой.  Мы поднялись сюда по полутёмной уже лестнице, лампочки вкрутить надо будет, вечно кто-то ворует, кому они нужны, копеечные?..
  Она не плакала. Вошла и села. И повалилась боком, сбросив туфли и поджав ножки, как котёнок, свернувшись в клубок.
   Я вышел на кухню и закурил, глядя в темноту окна. Надо привезти какие-то её вещи. Но как поехать за ними к Васе? Я не могу отпустить её, она ринется к Васе, и он… и он простит её? Я не очень-то в это верю. Вернее, я не хочу, даже проверять это.
  Завтра рабочий день, надо попросить Юргенса подежурить за меня, и отпроситься у заведующей, такое как сегодня не запланируешь, я, наоборот, надеялся утопиться в работе. Сосед то ли Лёнька, то ли Лёшка, а может он вообще Эдик, чёрт их знает с их рожами, спросил:
   – Чё, отодрал? Я видел, ничё такая, ножки тоненькие… не сильно молоденькая? Школьница небось?
   – Школьница-школьница, – ответил я, что ещё скажешь ему, идиоту?
   Я затушил сигарету в банке из-под «Балтики-6» и пошёл к телефону, пришпандоренному на стене в коридоре.
   Юргенс удивился: 
   – Что это? На курорт опять завеялся? – весело спросил он. – Ломаешь мне, конечно, кайф пятничный, но чего не сделаешь для друга. Валяй, отдыхай… Я и у Елены Семённы отмажу. Думаю, ты для меня когда-нибудь сделаешь то же.
   – Не сомневайся, – уверил я. – Спасибо, Вэл.
   – Бывай, веселись, кайфоломщик, – я чувствую улыбку в его голосе.
   Так, теперь…
   Маюшка спит, даже не шевелясь. Я лёг рядом не раздеваясь. Ночь тёплая, жаркая даже. Но заснул я быстро, как никогда, её близость будто убаюкала меня.
   Утром я проснулся рано, Маюшка всё так же спит.
   Я вышел умыться, завтрак приготовить. И вернулся в комнату, замирая внутренне от мысли, что у меня навязчивая многолетняя галлюцинация и Маюшки там нет.
   Есть. Вот она. Так же спит. Господи, почти летаргия… Но что я хочу… Хочу, конечно, ничего этого не было, как будто и не было шести лет, вот так хочу. Но, с другой стороны, теперь она взрослая, и я могу не мучиться, что сбил с пути ребёнка. Правда, могу?
   – Май…
   Надо разбудить всё же, пусть поест, скажет хоть что-нибудь. А потом съездить за вещами. Хотя бы в общежитие. В М-ск… Как ехать в М-ск к Васе, я не представляю… Но… может быть, и не надо? Да чёрт с ним, со всем тамошним её тряпьём, куплю новое.
  Она приоткрыла глаз, но плывёт зрачок.
   – Ю-Юша, хорошо…
   И закрыла снова.
   – Ты слышишь?
   – Да… – но только плотнее свернулась, чуть выгнувшись как кошка затылком вниз. – М-м… шпильки вынуть надо, больно… – и подняла руки к волосам, всё так же, не открывая больше глаз. Некоторые падают их неловких пальчиков ей под спину, но большую часть шпилек отдала мне в руки. Сняла и цветы, съехавший свадебный веночек…
   – Май, надо встать, полсуток почти спишь.
   – Нет, не хочу…
   Я посидел рядом.
   – Ладно, Май, ты… Слышишь меня?
   – Да…
   – Я в магазин схожу. Ты не бойся, вставай, туалет тут в коридоре, шагов двадцать прямо, потом направо: коричневая, самая страшная дверь с окошечком наверху и обвешанная по стене стульчаками, как хомутами, так что…
   – Я поняла…

   Я проснулась, и долго лежала, чувствуя, что всё тело затекло, свёрнутое почти в узел. Поэтому я вытянулась. И открыла глаза. Солнце. Как и вчера. Но между сегодня и вчера будто пролегла пропасть. Я не могу вернуться назад. Или могу? Но я возвращалась уже и… И вот, что я сделала…
   Как же я буду жить теперь? Как жить и не видеть больше Васю? Как это возможно? Как можно жить без Васи?.. Нельзя… ох, нельзя…
  Но и жить так, как до сих пор… всё ложь. Всё обман…
  Но в чём ложь, Майя?!
  Во всём. С Васей, едва отвожу взгляд от его лица, я вижу Ю-Ю. Не могу не видеть его. Не помнить о нём и обо всём, что было. Всё, каждый день, все ночи, слова, каждое ругательное слово, что в мой адрес посылали отец, и другие, каждую его порку, что я вынесла, не считая незаслуженной. Я дорого платила тогда, но не могу отказаться от тебя, Ю-Ю. Но теперь я… теперь не своей уже кровью плачу… Тогда не должна была оставаться с Васей… Тогда…
  Получается все эти шесть лет я…
  Нет, это был безоблачное счастье. Счастье каждый день, будто каждый день было солнце.
  И что, я устала от солнцепёка?
  От правильной и чистой прекрасной во всех проявлениях любви?..
  Я встала. Я сходила в этот кошмарный сортир. Вот ужас, там нарочно такая тусклая лампочка, чтобы захотелось сдохнуть на унитазе? Он вроде и чистый и не воняет. Но он воняет старостью и количеством людей, что посещают его целыми днями. Как шлюха…
   Волосы распустились пока я умывалась, стали лезть в лицо, я завернула их жгутом. Дорогу назад в комнату я еле нашла, хорошо, что помнила, что она возле кухни. Я вошла в комнату, узкую и тёмную, диван, с почти несмятым покрывалом, телевизор и видик на полу, и письменный стол у стены. Я сто раз бывала здесь, но никогда не ночевала, конечно… я подошла к столу. Но увидела свой свадебный венок…

  Она уже плакала так когда-то. Но тогда из-за меня… А сейчас…
  Я нашёл её на полу, где она сжавшись и зарыв лицо в колени, обняв их рыдала, завывая, а рядом лежит её примятый свадебный венок.
   – Май! – я подлетел к ней, обнимая плечи и боясь, что сейчас оттолкнёт меня, но нет, она даже не пошевелилась, какой-то живой комок горя. Горячий, мокрый, сгусток боли и отчаяния.
   Ни лекарств, ни алкоголя, нечем попытаться снять эту муку. Но для кого я хочу это сделать? Для неё больше или для себя, чтобы не видеть, как она убивается из-за того, что выбрала меня. Ведь именно так.
   – Маюша… Маюша… Май, ну не надо, перестань, – беспомощно лепечу я не переставая обнимать и целовать её. – Ну выпей воды…
   И лепечу так, наверное, час. Потом она затихла и, разогнувшись, потянулась встать. Дошла до двери, обернула ко мне распухшее лицо:
   – А ванная… я забыла, где…
  Я довёл её.  Шум воды, и выйдя, взглянула на меня по-прежнему распухшая, красная:
   – Ты… прости… я… посплю ещё, можно?
   И уснула мгновенно, едва легла.
   Вот и хорошо. Я не думаю, что проснётся скоро. И не ела…
   Но это всё чепуха. Такая чепуха. 
   Половину моих вещей, даже больше половины, составляли книги, так что мне было чем себя развлечь и при том не шуметь. 
   Только я пристроился почитать, уютно усевшись в ногах, как Маюшка проснулась от плача.
   Лекарств и водки надо было купить, хоть как-то успокоить её, хоть искусственно… я опять не купил, поэтому я снова только уговаривал её и снова она заснула без сил.   
   А я без сил опять сел на пол, застеленный вытертым половиком, если бы не половик, в щели между досок можно провалиться пяткой, узкой Маюшкиной уж точно. Но теперь настроения читать во мне не осталось. Это сколько же будет продолжаться?
   Я вышел и снова закурил. Надо пепельницу в комнату что ли принести, окно открыть и… Или курить бросать.
   Маюшка просыпалась так ещё несколько раз. И снова я ничего не мог добиться, кроме воющих рыданий, бессилие овладевает мной.
   Я лёг рядом с ней, как и вчера, и опять мы одеты оба. Но когда она проснулась, плача, на рассвете, в очередной раз, я не выдержал. К чёрту деликатность. Я чего, интересно знать, жду? У меня уже почти болезненная эрекция, а я как слюнтяй изображаю какого-то друга? Для чего мы здесь? Для чего она здесь? Из-за чего она плачет, доходя до исступления? Я идиот…
   Она открыла опухшие глаза, этак все их выплакать можно…
   – Ты что… Ю-Ю… Илюшка… Что ты?!
   – Тише… – пальцами под горячий влажный затылок, опухшие губы, солёные, мокрые, горячие, будто это и не губы, а… как это у Шекспира: «преддверия души» …
   Трусики из розового французского кружева, я сам выбирал их, прочь, всё прочь…
   – Илюша… нет, что ты… не надо… не сейчас… Подожди… – она ещё пытается спасти платье, удержать его на своих плечах, и меня на расстоянии.
  Уже не получится, Май. Меня уже не остановишь… поверь мне, так будет лучше… вот кожа твоя, груди обнажились, соски нежные розовые в бусинки собираются… Бёдра врозь…
   – Не надо, Май… – я убрал её руки, пытавшиеся отодвинуть меня.
   Мне почти больно, ей, думаю, тоже, выгнулась, выставив подбородок со вздохом-стоном… Но аромат какой, Май… и тепло… и… блаженство… наконец-то… наконец-то… блаженство моё, моё наслаждение…
  … да, Ю-Ю, наверное, так и надо. Наверное, это и правильно. Именно так и верно. Так и ладно… Ю-Ю… Хорошо, что… так… А-а-ах… хорошо… как же хорошо…
   Все эти годы я не занимался любовью. Даже сексом я не занимался. Чёрт его знает, что это было. Что я делал? Разве я кончал? Вот она – кровь и плоть, вот пот и слёзы, я слышу и сердце, и бег крови по твоим венам, я слышу дыхание в твоей груди, я чувствую всё, что чувствуешь ты, даже твои желания, каждую твою мысль.
   Ты разбила мне сердце однажды июньской ночью, сказав, что мне больше нет места, ты разбила мою душу, чтобы теперь собрать всё снова, всё оживить, одухотворить.
  Ливень зашумел по крыше, по стеклу. Окно открыто, кажется, что мы лежим прямо под этим дождём. Он грохочет и шелестит по стенам и тротуару. Убаюкивает, но нам спится так мало…
   – Зимой у тебя тут совсем темно?
   – Зимой везде темно.
   – Не всегда, – она улыбнулась, повернувшись ко мне, пальцами ласкает мою бровь, ресницы. – Я люблю тебя, ты знаешь?
   – Хотелось бы думать, что да, – как же хорошо.
   Как хорошо целовать её снова и ловить ртом слёзы счастья и блаженства, не горя. Не горюй больше, Май, не горюй, умоляю… Я не хочу больше быть твоим горем. Я хочу быть твоим счастьем.
   – Я… я хочу ещё… ещё, Ю-Ю… будешь думать, я нимфоманка.
   – Нимфоманки не кончают, от того у них и мания.
   – Значит я Ю-Юманка!..
 
   – Когда тебе на занятия? Или вернее, уже на работу? – спросил я, когда мы, усевшись за табуретку, послужившую нам столом, уплетали яичницу, вчерашним хлебом стирая с тарелок растекающийся желток. И яйца, и колбаса кажутся особенно вкусными. Как и кофе. На кухню есть мы не пошли, там никто не ест, столы разделочные, ещё только плиты да раковина.
  На улице по-прежнему солнечно и жарко, ночной ливень только смыл пыль с листвы и крыш. Но стало ещё жарче. Окно распахнуто настежь, хорошо, что оно открывается наружу, иначе рама занимала бы полкомнаты.
   – Одеяло теплючее у тебя, – сказала Маюшка.
   – Это не одеяло, это я, – смеюсь я.
   На ней моя футболка, у неё одежды-то никакой нет. Мы не говорим ни о её вещах, ни о документах, ни о чём, что заставит нас говорить о Васе. Мы как соучастники убийства не в силах говорить о жертве.
   – На занятия мне через неделю. Двадцатого.
   – В очередную годовщину путча? – усмехнулся я, и протянул руку, чтобы стереть капельку желтка, что высыхает на её подбородке. Маюшка засмеялась, перехватывая мои пальцы в свои маленькие.
   – Ну не совсем, девятнадцатого годовщина. 
   – Тебе было страшно в те дни?
   – Как только я увидела, как трясутся руки у Янаева, сразу стало не страшно, – ответила она.
   Я усмехнулся, верно.
   – Какой сегодня день, Ю-Ю?
   – Надо выйти на улицу, может поймём, или телик включить, – засмеялся я.
   – Вопрос в чём мне идти на улицу.
   Я оглядел её со вздохом:
   – И ни черта из моего тебе не подойдёт… Дам джинсы, ремнём перехватим, а там купим что-нибудь.
   – Ещё не все деньги потратил что ли?
   – Мало-мало есть, – сказал я и добавил: – Я шесть лет почти не тратил, Май.   А зарабатывать я умею, ты знаешь.
   – Здесь то же? – уже не улыбаясь, спросила Маюшка.
   – «То же» всё реже. И чем дальше, тем меньше мне хочется зарабатывать «этим», хотя это легче всего. Сейчас столько частных клиничишек, на деле обычных абортариев, развелось, больше, чем парикмахерских. И относятся там ко всему этому так же, как к какому-нибудь маникюру. Угнетает, знаешь ли.
   – Не знаю, но верю на слово… – она подняла голову. – Надо посуду помыть.
   – Не парься, я помою, – сказал я, вставая. – Но… знаешь что? Я тебя познакомлю с моими тутошними подружками, идёт? Вот платье купим тебе…
ГЛАВА 2. ВАЛЬТЕР
    Я дежурю за Илью уже в который раз. Столько же раз за меня дежурил он. Но когда он позвонил и попросил поработать за себя неделю, до двадцатого, и заведующая Елена Семёновна была уже в курсе, я почти разозлился.
   – Валентин Валентиныч, я понимаю, вы почти перешли в дежуранты, а тут я прошу и Илья Леонидыч, не сомневаюсь, что вы не подведёте.
  Я не подвёл, конечно, но за это Илья будет мне должен. Хотя бы рассказать, с кем это он так отлично завис на целую неделю. Прямо любопытно. Впрочем, он и в Сочи полетел с какой-то Яной, оказалось, это ничего не значит. И теперь, скорее всего та же пустая история.
   А мне предстояло возвращение под начало Ника Сестрина. Но оставлять Центр на Опарина я не намерен, конечно, здесь перспектива, правда ЭКО меня совсем не привлекает, вся эта возня с психованными бесплодными парочками – не для меня, как Илья это выносит, не понимаю. Но у него идея фикс, перекрыть количеством вновь рождённых детей тех, кому он родиться не дал. Ну, не бред? И сентиментальщина. Достоевский замучился бы по нему плакать, то же мне, гинеколог – мученик совести.
  Я сам всегда был чужд не только сантиментов, вообще излишних проявлений чувств. И в семье у меня все были сдержанными, никогда не миловались при мне, не называли друг друга какими-нибудь «пупсиками» или «солнышками». Маму зовут Марта Макаровна, придумать для неё ласкательное прозвище это будет «Мартуша», что-ли? Или «Марточка»?
   Но Илья при мне тоже не выказывал чувств никогда. Правильнее сказать, он их скрывал, но это не значит, что я не могу их в нём разглядеть. Он переживает за своих пациенток, за каждую неудачу, на мой взгляд слишком близко принимая к сердцу. Учитывая, что в лучшем случае только треть попыток ЭКО оканчивается беременностью, это чересчур расточительно. Эдак ни на что вообще чувств не хватит. А если посчитать сколько этих вымученных беременностей сопровождается тяжёлыми осложнениями вроде Синдрома Гиперстимуляции Яичников, когда женщину так переполняют гормоны, что раздувает все её органы водой и она может легко умереть в это время, то тем более.
   Всё это, эти переживания не для меня. Я готов оперировать, спасать и детей, и женщин в родах и от самых лютых женских болезней, но возиться с их гормонами, психологией, всей этой тонкой материей – увольте. Да и не замахиваюсь я на то, чтобы смотреть в лицо Творцу. Я ремесленник, лучше всех знающий и выполняющий своё ремесло. И если, по возвращении на кафедру мне удастся заставить себя описать пару-тройку новых операций, придуманных и проведённых мной с отличными результатами, и написать диссертацию на эту тему – это всё, на что я способен. Пожалуй, даже учеников я не смогу за собой вести, это ведь тоже близкое общение…
  Но вот и явился Илья Леонидыч, худой, искристый какой-то, я таким его сроду не видал. И глядит ясно-голубыми глазами, как семнадцатилетний.
   – И что это? Женился что ли? В метро нашёл принцессу?
  Илья усмехнулся:
   – Принцессу, да. Завидно?
   – Познакомил бы хоть.
   – Познакомлю, – улыбнулся он. – Ты всё, ушёл?
   – Да, уже сегодня Ник Сестрин ждёт.
   – Привет от меня передай. Ты в Первую? Или больше в «пятнашку»?
   Я покачал головой:
   – Вот каким надо быть невнимательным к другу, ни черта не помнишь, а я говорил!
   Но он улыбается так, что даже злиться на него нельзя.
   – Выпьем сегодня?
   Но Илья чуть-чуть смущённо морщит усмешкой красиво очерченные губы.
   – Вот морда… – выдохнул я. – Всё теперь, только и видеться будем, что на работе? Надолго эта фигня?.. А я думал, ты по этой своей трагической любви вечно сохнуть будешь.
   И тут я догадался. По нему обо всём догадался:
   – Да ты чё… Заполучил? Она же… замуж вышла вроде?
   Но Илья больше ничего не сказал, Елена Семёновна подошла к нам с историями болезней:
   – Так, Валентин Валентиныч, эпикризы напиши, забыл? И дневников не хватает, – она водрузила мне на руки толстую кипу историй, что, все мои?! – А вы, Илья Леонидыч, айда за мной.
   Я направился в ординаторскую и засел за худшую часть нашей работы: проклятую писанину. Сколько бумаги, а главное человеко-часов уходит на этот идиотизм…
   – Валентин Валентинович, пригласили бы хоть… не знаю… на хоккей… – это молодая, разбитная немного ординаторша Ольга Николаевна зашла включить чайник, в шутку подбивает клинья, я ей даром не сдался, так, подкатывает шутки ради. Зажми я её где-нибудь, небось, сбежала бы. Попробовать что ли?.. Напоследок… Но нет, на работе – ни-ни, себе дороже, не отделаешься после.

   – Илья Леонидыч, у меня к тебе личное дело, – сказала Елена Семёновна, приглашая меня сесть на стул возле её стола.
   У меня к ней тоже будет личное дело сегодня. Но сейчас я приготовился слушать.
   – Я хочу попросить тебя заняться моей дочерью. Не пугайся, ответственность, я понимаю, но обещаю: ни нажимать, ни вмешиваться, ни тем более обвинять в случае неудач я тебя не буду.
   – Вы хотите, чтобы она вступила в программу ЭКО? – дрогнул я.
   Хуже нет – заниматься родственниками начальства, тем более детьми. Ну и ну… вот уж, где-то удача привалит, где-то наоборот…
   – Да, хочу. Тридцать лет, семь лет замужем, ничего, никакой патологии и никаких детей. Займёшься?
  Как-будто я могу отказаться…
   –  Елена Семённа, – в свою очередь заговорил я. – Можно и мне попросить вас о личном?
   – Ещё за свой счёт хочешь? – она посмотрела из-под тридцать лет назад выщипанных бровей.
   – Да нет.  Я… моя… – назвать Маюшку «моя девушка» в этой ситуации было бы неподходяще, свою девушку тащу на дежурства с собой, вот я и воспользовался эти куда более располагающим термином: – моя племянница ординатор на нашей кафедре, позволите, она будет дежурить со мной?
   Елена Семёновна улыбнулась:
   – Поучить своим секретам хочешь? Что ж, я не против, пусть с тобой дежурит, а там видно будет, может, оформим дежуранткой и дальше… Учи. Сам учишься, когда других учишь.
   Потом посмотрела на меня чуть-чуть насмешливо:
   – Я и не знала, что у тебя такая взрослая племянница есть. Приводи, познакомь.

   Если мой дорогой друг нашёл своё долгожданное счастье, то меня сегодня ждёт испытание. Моего терпения, самоощущения, гармонии моего мира, которую я себе создал и стараюсь сохранять. Это встреча с моей дочерью и её матерью. Это как раз к вопросу о чувствах: я не люблю встречаться с моей дочерью именно потому, что ничего не чувствую… Должен, как положено человеку, отцу, нормальному мужчине и мне стыдно, что я ничего не могу изменить в себе. Кажется, все дети должны вызывать во взрослых хотя бы умиление, как котята, но я и к другим детям этого не чувствую и тем более к Люсе. От этого я начинаю понимать, что я несовершенен, что я бесчувственный или просто плохой человек, циник, деревянный чурбан или чёрт его знает, что ещё, но от этого осознания мне становится не по себе и возвращать радость жизни тоже приходится после этого несколько дней.
   Почему моя дочь не вызывает нежности и тепла в моём сердце? Спрашиваю я себя каждый раз. И не нахожу ответа. Потому, что она похожа на свою мать, связь с которой я никогда и не вспомнил бы, не получись в результате Луселия, кошмар моей жизни одно её имя? Или потому, что она не слишком приятный и приветливый ребёнок, но ведь это мой ребёнок, я должен… Каждый раз, когда я её вижу я думаю о том, что, возможно, Марина обманула меня и Люся вовсе не моя? Но Марина так уверена, невозможно так уверенно лгать. Да и моя, наверное, думаю, я сам был таким же противным и нелюдимым ребёнком.
   С другой стороны, Марина постаралась извлечь из этой ситуации максимальную выгоду, она привлекла меня к обеспечению их жизни, но и к самой их жизни тоже, но при этом в свидетельстве и рождении не указала меня отцом, для того, чтобы получать все выгоды положения матери-одиночки. Я не пеняю ей на это, понять её легко. Но с тем, как растёт эта девочка, растёт и моя вина. Я всё время виноват и чем дальше, тем больше, что не люблю и не любил её мать, что она плод ошибки, досадной и для меня и для Марины, что я не в силах открыть хотя бы кусочек моего сердца или моей жизни этому ребёнку и впустить её туда, позволить там обосноваться.
   Наоборот, я забываю об их существовании от раза к разу. И только настойчивые и неотступные требования денег остаются постоянными. Для этого Марина и ребёнка таскает на наши встречи, чтобы уязвить меня в очередной раз: вот, какой букой растёт твоя дочь без отца. Вот, как мне трудно с ней. Вот, как трудно сейчас находить логопедов, учителей английского, как дороги студии танцев, и художественной лепки, «она так хорошо развивает мелкую моторику», я и слов-то таких не знал… Боже…
   А теперь Люся, оказывается идёт в школу. Ей что, уже семь лет?
   – Ну, будет семь в ноябре, – Марина надменно сложила губы. – Что же ей идти позднее, чтобы быть самой старой в классе?!
   Вот что говорит эта женщина?
   – Делай как считаешь нужным, – я поспешил согласиться.
   – Уж, конечно, тебе всё равно, как всегда, – зло отмахнулась она.
   Я ничего не стал больше говорить, может, так скорее закончится эта пытка. Мы в Макдональдсе на Тверском, куда ещё пойти с ребёнком, с точки зрения Марины.   
   – Ладно, Юргенс, не в этом дело. Надо денег на форму, портфель, обувь, на книжки. И вообще, сейчас в школу много чего требуется…
   – Сколько надо? – выдохнул я.
   – Думаю, миллионом обойдёмся.
   – Послушай, Марина, я всё понимаю, но… – задохнулся я от непомерной суммы.
   Люселия забурлила молочным коктейлем, втягивая остатки через трубочку, гадкий шваркающий звук вкупе с химическим запахом этого пойла вызывают невольную гримасу на моём лице.
   – Ну конечно! – ожидаемо взорвалась Марина. – Ты не понимаешь! Тебе всё кажется, что я требую от тебя всё больше и больше, но ты попробовал бы сам один воспитывать ребёнка в наше время. Я даже работу не могу себе найти из-за того, что она то болеет, то надо по учителям водить, то в кружки…
   Вот это ты проговорилась. Я подозревал уже давно, что содержу не только Люсю, но и Марину. И ведь сожитель у Марины есть и давно, но и за него не идёт. Не удивлюсь, что она врёт ему, что я, мерзавец, не хочу кормить свою дочь. Судя по тому, как одеты они обе, как часто эти безвкусные тряпки меняются, она не сдерживает своих аппетитов.
  Чёрт с тобой, Марина. Очевидно, что я виноват уже потому, что мне тягостна и противна всему моему существу эта встреча, потому я должен платить. Хорошо, что могу хотя бы откупиться…
  В подавленном настроении я приехал сегодня домой. Мамы ещё не было, Агнесса Илларионовна приготовила ужин, я застал её в передней, надевающей сандалии. Она носила странные сандалии летом похожие на те, что я носил в моём октябрятском детстве, такие же коричневые с дырочками и рантом, только размер у неё не детский. Вот интересно, она носит их несколько лет, не снашивает или покупает одинаковые?
   – Вальтер Валентинович, всё горячее, можете подождать Марту Макаровну, звонила, сказала будет через полчаса, теперь уже минут через десять. Если хотите я задержусь…
   – Не стоит, спасибо, мы сами, – сказал я.
   Только дома меня зовут Вальтер, это моё второе или первое имя, я не знаю, Валентином меня крестили в Православном храме, все мои передки были православные, от лютеранства отошли тогда же, когда приехали жить в Россию. Но Вальтер имя только домашнее, никто за пределами моей семьи не знает его.
  Пока я мыл руки и переодевался в домашнюю рубашку и джинсы, пришла и мама. Её каблучки я услышал по гулкому паркету в передней.
   – Ты дома, хорошо, – сказала она, увидев меня, выглянувшего с кухни.
   – Есть будешь? – спросил я. – Агнесса только что ушла.
   – Пожалуй, да.
   Через несколько минут мы уже сидели за столом старинной работы с толстой столешницей из морёного дуба, покрытой льняной скатертью. Запечённые в сметане грибы всегда отменно получаются у Агнессы.
   – Да у Агнессы всё отменно получается, – сказал я.
   Я чувствую, мама возбуждена, она начала с возмущением рассказывать мне как её последний «мнс» неожиданно начал подумывать о переезде в Канаду.
   – Вообрази, это ничтожество, которое я терплю только потому, что никого больше не осталось, его тупость, «транвай», гэканье, «звОнит», противные волосы и дешёвую туалетную воду, я уже не говорю, что у его ни капли научного прозрения или ума.
   Я засмеялся:
   – Противные волосы? Ну ты даёшь, – невозможно не засмеяться, слушая её описание и возмущение. – Разве научные руководители так оценивают своих сотрудников?
   – Ох, Валентин, оценивают всё, это я не говорила раньше, самой себе не говорила, чтобы не культивировать отвращение. Но теперь… – она вдохнула и выпила почти залпом воды из хрустального стакана с золотым кантом. Мама любит красивую посуду и на каждый день у нас не какие-нибудь фаянсовые плошки, а лучшие тарелки и стаканы. А для гостей и вовсе драгоценный поповский фарфор. Но гостей у нас бывает нечасто и негусто. Папиных друзей или уже нет в живых, или они так стары, что в гости давным-давно не ходят. родственников и вовсе никого нет: мама из спасённых ленинградских сирот, что вывозили по Ладожскому озеру в 42-м, она и имени своего и фамилии никогда не знала, после войны её удочерили пожилой доктор и его жена, у них дети погибли в блокаду, вот мама и стала их ребёнком, поэтому она, наверное, выбрала медицину, когда решала на кого учиться, поехала в Москву, тут и отца встретила. А со стороны отца тоже все родственники были потеряны ещё с момента его ареста. Так что мы одинокие Юргенсы. Я своих приятелей в дом не водил, тусоваться – одно дело, но привести в дом к маме – совсем другое. Из моих друзей мама знакома только с Ильёй. Но разве он не единственный мой друг?
   – А ты что, такой? Расстроен чем?
  Мама знает о Луселии, не сразу, но я рассказал ей о своей внебрачной дочери. Мама, выслушав, сказала тогда:
   – Хорошо, что не бросаешь хотя бы материально. Но… не пожалеешь потом, когда станешь очень взрослым, что не сумел заставить себя быть нормальным отцом?
   – Разве надо себя заставлять? Разве я не должен был сам этого захотеть? Сам! А не оказаться прижатым к стене свершившимся фактом?
   Мама пожала плечами тогда:
   – Это называется ответственность, сынок. Надо было раньше думать.
   – Раньше, когда это?!
   – Видимо тогда, когда твоя рука потянулась расстегнуть штаны… – спокойно сказала мама. Он с отцом особенно не щадили и не баловали меня. Я не рос академическим ребёнком, членом тусовки «золотой молодёжи». В юности я ещё не понимал, а теперь я благодарен им за это, с моими задатками я превратился бы в худшего представителя мажоров.   
   А сейчас, видя моё подавленное настроение догадалась, где я был. Только после этих встреч я становился таким.
   – Мне жаль, Валюша, что у тебя такие отношения с дочкой. Уверен, что ничего нельзя изменить?
   – Ну как изменить, мама? – начинаю сердиться я.
   Она пожала плечами:
   – Мне трудно сказать, Я не мужчина, у меня иное отношение к детям… но… если бы я не воспитывала тебя с рождения, возможно и я не могла бы испытывать к тебе того, что испытываю. Трудно любить того, кого ты не знаешь. Я тебя… мне тебя жаль, Валюша, жаль, что это так. Что я не знаю мою внучку. А ты не знаешь свою дочь. Выход только один: жениться, нарожать детей, почувствовать себя отцом, и тогда ты сможешь, может быть, принять и эту девочку.
  Я усмехнулся, убирая тарелки со стола:
   – Нелёгкий какой-то путь.
   Мама тоже улыбнулась, вставая:
   – Открою тебе секрет, сынок: в жизни почти нет лёгких путей, – мама включила чайник и открыла крышку над тарелкой с выпечкой. – О, Агнесса Илларионовна и профитроли сделала, знала бы, не стала так наедаться.
  Жениться. Это кажется так просто, вот они, толпы девушек, готовых быть со мной, уж, конечно, большинство согласились бы выйти за меня, но… почему меня пробирает тоскливая ломота до костей, когда я думаю о том, что… как говорит Женя Лукашин: «Будет сновать у меня перед глазами туда-сюда, туда-сюда!». Говорить ведь о чём-то надо, хотя бы иногда… По-моему, мамины надежды на то, что я когда-нибудь смогу сделать её счастливой бабушкой, никогда не осуществятся.
   Мама достала чашки и сказала, как будто между прочим:
   – Послушай, Валюша, у одной моей приятельницы есть дочка, ей двадцать семь, она недавно развелась с мужем, и может быть…
   Я захохотал:
   – Мам, знакомить меня будешь как в прошлом веке?!
   – Ничего особенного, не сватаю же я тебя! Понравится, будете встречаться, а нет – никто не заставляет.
   – Я ушам своим не верю! – я вышел из кухни, не намереваясь больше слушать. «Вечера кому за тридцать» – дожил…
   Больше мы не говорили об этом в этот вечер. Но, через неделю или две, мама вернулась к этому разговору. Она вошла ко мне в комнату, где я смотрел «Бездну» на своём видике, с удовольствием задрёмывая время от времени, пребывая таким образом в неком блаженном трансе.
   – Это билет в «Сатирикон» на Райкина, говорят крутейший спектакль, – сказала мама и положила бумажку на мой стол.
   – «Крутейший»? – что-то я не припомню таких слов в мамином лексиконе.
   – Говорят, да. Второй билет у Танечки, в соседнее кресло.
  Я даже сел:
   – Мам, мне тридцать три года, и я буду как…
   – Вальтер, это просто культпоход, – сказала мама. – Сбежишь в антракте, если что. Она хорошенькая.
   – Ты видела?
   – Да.
   – А что тогда с мужем разошлась?
   – Студенческий брак. Люди женятся, потом вырастают и оказывается, что они чужие. Ничего особенного, это теперь бывает часто, – мама направилась к двери. – Там по телевизору про поджог ночного клуба, восемь человек погибли. Ты… твоих друзей нет среди них?
   – Илью я видел вчера утром, значит, он там не был. Да и… он, наверное, и не ходит теперь по клубам, у него семейная жизнь, – почти зло ответил я.
   Ещё бы мне не злится, если раньше я ревновал Илью к тому, что у него слишком много увлечений, которые я не разделяю, хотя бы мотоциклами, так теперь он со своей ненаглядной Маюшкой вообще стал недоступен для меня.
   – Илья женился?! – мама остановился на пороге. – А я… думала он… такой, убеждённый холостяк-гуляка и плохо на тебя влияет.
   Я только отмахнулся и сказал мрачно:
   – Он – хуже, он чёртов однолюб.
   – Серьёзно? – улыбнулась мама, и добавила нечто удивительное для меня: – Счастливец.
ГЛАВА 3. ХОРОШАЯ
    Наши друзья пострадали в том пожаре. Мокрый погиб там. Это было по-настоящему страшно – приехать ко второму моргу на Пироговку, откуда забирали тело Мокрого в закрытом гробу. Мы, нашей многочисленной компанией, на приглушенно и медленно рычащих мотоциклах поехали вслед за потёрханным ПАЗиком, где сидели его мать и бабушка и смотрели на его синий бархатный гроб.
  Маюшка молчала и старалась будто стать меньше ростом. Будто ей неловко от того, что она жива.
   – …что все мы живы… – сказала Маюшка, когда мы ночью лежали рядом голова к голове, слушая как шелестят листья, как редкие автомобили шелестят по асфальту. – И что живы, и так счастливы. Вот Мокрый, мы видели его ещё в те выходные, он… такой как мы и вдруг… он едет в том кошмарном синем ящике, чтобы быть закопанным в земле. В мокрой земле. Мокрый в мокрой… Как будто нарочно для того, чтобы… – она вдруг затряслась от смеха.
    И я засмеялся, тоже, через несколько мгновений мы оба хохотали, до судорог в мышцах живота. Эта нервная реакция на смерть и отторжение смерти как того, что неизбежно придёт и за каждым из нас. Мы не хотим в это верить, мы не хотим об этом думать, этого не может быть для нас, мы вечно будем живы и будем любить друг друга. Поэтому, ещё задыхаясь от смеха, мы целуемся. И ощущения наших тел обострены, потому что мы помним кладбище, убитых горем маму и бабушку Мокрого, и все остальные, кто был сегодня на кладбище, я уверен, чувствуют то же…
   – И ведь не на дороге погиб-то, а как гонял, будто смерть искал, и ни разу в аварии не был. А тут – тупой теракт и…
   – Все теракты тупые.
   – И во всех гибнут те, кто, кажется, не мог погибнуть…

 
   Бесконечные сообщения о терактах или ещё что-то, я не могу точно сказать, но я не могла найти себе места, пока всё же не позвонила Илье на работу. В первый раз я только попросила его к телефону и, узнав, что он там и его не могут позвать только потому, что он занят с пациенткой, я успокоилась на некоторое время, но потом беспокойство вернулось. Утратить полностью связь с сыном я всё же не могу, это Лида как отключилась от Маюшки ещё тогда, шесть с лишним лет назад, так и теперь, после краткого перемирия, снова будто бы и не вспоминает о ней. Я спросила её об этом.
  Лида холодно посмотрела на меня, молчала долго, а потом… вдруг, будто что-то открылось у неё внутри, она, чуть ли не со слезами в голосе, сказала:
   – Да оба они, мама… Ты думаешь, я каменная женщина, что… Но эта история… Вся эта история, она меня с ума сводит с самого начала. Вот как Виктор не может простить Маюшке, так и во мне всё протестует. Как Илья обнял её, будто… И она… Но как с этим мальчиком они жестоко, с Васей… И стыдно… Господи, даже перед водителем этой «Газели» что возил нас, вот уж… Выходит, что же, всё это время… Как они такими выросли, мама?
  Я пожала плечами.
   – Они там… они теперь вместе живут там, в Москве? Ты… что-нибудь знаешь? – она посмотрела на меня как-то робко, будто стыдясь своего интереса.
   – Не знаю. Но да, наверное, чего теперь-то? Хотя, я вообще не понимаю… Ничего не понимаю. Когда я узнала, что Майя и Вася стали вместе жить, я успокоилась, думала, ну вот, теперь всё будет хорошо и было ведь… Что у них опять… Я не могу этого понять…
   – Вот и я… Это-то и сводит с ума. Но надо, наверное… Надо, как-то узнать, как там они? Такое время нехорошее… Ты… звонила Илье?
    – Позвоню ещё. Позвать их?
   Лида опустила голову:
   – Не знаю. Пока… пока, наверное… А Вася что? Ты не узнавала?
   Я вздохнула:
   – Нет, пока. Стыдно. Тебе стыдно, а мне…

   Конечно, мы живём вместе. То есть, совсем вместе, по-настоящему. Соседи по-разному отнеслись к появлению Маюшки в густонаселённом муравейнике. Бывало, когда Маюшкины соседки по общежитию уезжали домой на несколько дней, мы с ней оставались на ночь в её комнате. Но это бывало нечасто. Тараканье царство на Волгина было ничем не лучше такого же на Пятницкой. Только что не видим синих от спирта «Рояль» и тюремных наколок соседей, а в остальном всё то же.
   Маюшка со свойственной ей способностью создавать вокруг себя уют и гармонию, и саму комнату сделала почти красивой и уютной, вымыла всё до блеска и следила, чтобы не скапливалась ни пыль, не появлялся мусор, даже окно, которое до сих пор было всегда пыльным теперь стало прозрачным с блестящими отполированными газетами стёклами, а подоконник приобрёл светлый вид.
  Она не чуралась и в коридоре, и на кухне мыть полы и окно на кухне. Но этим и попала сразу под «обстрел» критики гопников, которым невместно было даже под давлением квартирной общественности мыть эти коридоры хотя бы иногда. Лохматые тётки, с выжженными «химией» махагоновыми волосами шипели или открыто цеплялись к ней, называя разными словами от «чистюли» до «шалашовки» и похуже, сдобренными матом. Начали жаловаться моей квартирной хозяйке, и она даже явилась, чтобы разобраться, почему это я посмел без её ведома «завести какую-то бабу на её территории».
   – Мы договаривались, что никого водить сюда не будешь, – говорит Галина, бесцеремонно курит прямо в нашей комнате, неопрятно стряхивая пепел в пепельницу. – Что это такое?
   Она смерила взглядом Маюшку, презрительно и даже зло. Счастье, что Маюшка привыкла к таким взглядам с самого детства и сейчас спокойно сидит возле меня на кровати, не пытаясь ни говорить, ни спрятаться за меня, предоставляя мне самому всё уладить.
   – Мы… – начал было я.
   – Ах, уже «мы»?! – у Галины, так звали мою квартирную хозяйку, вытянулось лицо. – Вы мне тут ещё дитё родите и буду я должна прописывать?! Нет, Илья, ты давай-ка решай: или девка или квартира.
   – Это не выбор.
   – Не важно. Мы договаривались, не будешь спорить, – она равнодушно выпустила очередное облачко дыма.
   – Я вперёд оплачу…
   – Даю вам тут… – она поднялась, лосины плотно облегают налитые твёрдым жиром ляжки, ботинки на толстых каблуках, розовый ангорский свитер, у всех своя мода… – Ладно, до Нового года. Но дальше – сваливайте. Мне жалобы ни к чему. Петька к участковому обещал пойти, заложат меня бандюкам, что я сдаю комнату, сам знаешь, чё тогда – продать им за бесценок придётся…
  Мы посмотрели друг на друга, едва Галина ушла.
   – И так было ясно, что надо искать квартиру, – сказала Маюшка, мягко прильнув к моему плечу.
   – Купить надо.
   – Ты… – Маюшка засмеялась, – ты что мильонщик? Откуда такие деньжищи? Квартиру в Москве…
   – Ну… я всё же работаю. Ладно, Май, подумаем, – сказал я, размышляя о том, что давно не узнавал цен на жильё, надо осведомиться завтра же. – Не расстраивайся. Зато мои подружки приняли тебя как родную. Будто ждали всю жизнь, – я потрепал Маюшку по плечу.
   Это правда. Все три мои красавицы с первого взгляда оценили Маюшку по достоинству. Но надо отдать должное и Маюшке, она нашла с ними общий язык сразу же. Всего парой слов. Марье Сергеевне сходу сказала, увидев множество фотографий на комодах, полочках и стенах, на который была в основном сама Марья Сергеевна, красиво одетая и причёсанная по моде разных времён:
   – О, какая вы красавица! Вы артисткой служили, наверное?
   Мария Сергеевна моя, которая всю жизнь проработала секретаршей при разных директорах, покраснела от удовольствия.
   – Да что вы, деточка, нет-нет.
   – Не может быть, чтобы вас ни разу не позвали сниматься в кино!..
   Ну и так далее.
   С Евфимией Георгиевной говорила о её сыновьях, один из которых был военный и сейчас служил сейчас на Дальнем Востоке, после того как его часть вывели из Германии и частично расформировали. А второй сын уехал в Америку, он был химик, очень одарённый молодой учёный. И тот и другой не бросали мать тем не менее, высылали деньги, хотя, думаю тому, что был военный, непросто приходится сейчас, тем более что ему до отставки год или два.
   А с Эльвирой Анатольевной они говорили о старом кино, о Лемешеве и Козловском и достоинствах их теноров.
   Я потом спросил Маюшку, как она могла так проникнуть в души моих «девушек».
   – Очень просто, у них всё на стенах, на полочках. Наши дома рассказывают о нас куда больше, чем мы подозреваем. Фотографии, старые журналы, письма, что лежат на видном месте и по сто раз перечитываются, – Маюшка улыбается так просто.
   – Надо же, Шерлок Холмс какой-то у меня, – усмехнулся я.
   – Я привыкла, наблюдая, понимаю, что такое человек.
   Я смотрю на неё, удивляясь: вот сколько лет можно знать человека, кажется нет ничего, чего я не знал бы о Маюшке, а оказывается есть много такого, что мне ещё придётся открыть в ней.
   – А… про меня, что тебе ясно?
   Она покачала головой:
   – Нет, в отношении… тех, кого любишь это плохо работает. Какой анализ, когда видишь только то, что хочешь видеть. Только самое лучшее. Любимых не просчитаешь.
   Я обнял её. Вот думаешь, что уже знал, что такое счастье, а потом оказывается, что нет. Что оно может быть ещё ярче и ещё жарче…
 …Я собирался сегодня домой как обычно, Маюшка должна то же примерно в это время приехать. Но тут Елена Семёновна подозвала меня к себе и сказала вполголоса:
   – Илья Леонидыч, я слышала, ты квартиру хочешь купить. У меня двоюродный брат в Московской городской думе зам главного строителя. Короче говоря, буквально на днях предлагал моей дочке редкой удачи случай: сгоревшая квартира в Товарищеском переулке. Я не знаю, что там и как, я тебе его телефон дам, ты созвонись и…
   – Елена Семёновна…
   – Не беспокойся, у Танюшкиного у мужа две бабки и ещё тётка престарелая, квартирами они обеспечены на поколение вперёд. Кстати, как с поколениями? Я обещала не лезть и всё же…
   – Нет патологии при первом взгляде, но это, очевидно субклиническая дисфункция. Пойдём на ЭКО. Я думаю… а вообще ничего говорить не буду, чтобы не сглазить.
   Вот так и оказалось, что сегодня я поехал к этому самому кузену Елены Семёновны. Потому что он сказал, чтобы я не тянул, желающих на такие места хоть отбавляй.

   А я дожидалась Ю-Ю с четырёх часов, когда с приступом адских болей при начале месячных пришла домой. Я надеялась, что он придёт без опоздания и сделает мне укол анальгина или платифиллина, после чего мне станет легче. Но его не было, от боли я не могла сдержать стонов, только старалась приглушить их, пряча лицо в подушку. На самой высоте боли меня затошнило, и я едва поспела до раковины, где меня и вырвало под возмущённый комментарий соседки. Но я не разглядела ни кто именно посылает мне матюки в спину, ни даже её слов толком не расслышала.
   Не в силах разогнуться полностью, я дошла до комнаты и вновь повалилась на диван, чтобы кататься по нему, кусая губы в кровь…
   Такие боли в последний год стали частыми, почти всякий раз сопровождали месячные. И я теперь высчитывала, когда же они придут, чтобы быть готовой… Но я была готова сегодня, и всё же оказалась дома одна совершенно без помощи… Ещё одно подтверждение того, что нельзя подготовиться ко всему.
  По телевизору я фоном слышу, рассказывают, чем закончился захват автобуса с людьми в Махачкале, и террористам не только заплатили 60 миллионов, но и позволили скрыться. Какой кошмар. Какой-то нескончаемый ад. Заключили мир в Хасавюрте, выводят войска, я людей продолжают убивать. Как страшно было тем, кто был в этом автобусе… Когда это было? Четыре дня тому?.. Новости сейчас реже смотрим, устали от каждодневных трагедий, как от безрадостных военных сводок. Такое чувство возникает, что ничего хорошего в мире вообще не происходит… Или это мне сейчас так представляется, потому что мне так плохо?..
  Боль, тошнота, и то, что я слышу, но не могу даже видеть «картинку», потому что от боли у меня мутнеет и зрение, и я почти не в силах открыть глаза, всё это вместе вращается вокруг меня вихрем то усиливающейся, то чуть ослабевающей боли… После новостей начался какой-то радостный сериал, «Клубничка», про семейное кафе…

   Я еду домой в приподнятом, даже возбуждённом настроении: принести Маюшке такую новость, что может быть лучше на сегодняшний день? Я не поехал смотреть без неё, я хочу впервые увидеть вместе с ней наш будущий дом. И, кроме того, меня почему-то сегодня особенно тянет домой, я не хочу даже думать, что чувствую что-то нехорошее. 
   Поэтому я поспешил домой, причём с каждым шагом я спешу всё больше, всё большее беспокойство охватывает меня. поэтому, войдя комнату и застав Маюшку, трясущуюся в ознобе, при этом всю мокрую от пота почти без сознания синюю от боли, я даже не удивился. При мне это происходит во второй раз. Эти пугающие приступы болей могли бы быть и нормой, но я знаю, что раньше она не страдала этим. Поэтому это так обеспокоило меня.
  И поэтому наутро, когда она проснулась позднее обычного, щурясь от солнца, льющегося через окно и золотящего её волосы, и пушащего ей ресницы, превращая их в облачка вокруг её глаз, я решил поговорить об этом.
   – Май, – я сел возле неё, ещё потягивающийся на кровати и улыбающейся сладко. – Это… Эти боли, давно у тебя?
   – Примерно с год. Нет, чуть больше… – переставая улыбаться сказала она, глаза потемнели. – Это наказание мне, как считаешь?
   –  Да погоди ты… Болтаешь незнамо что… А моё наказание тогда где? – нахмурился я, мы ни разу не обсуждали, ни разу не говорили о Васе, мы оба так виноваты, что говорить об этом, даже думать – невозможно. Поэтому и молчим, как заговорщики. Я посмотрел на неё: – Ты… Ты делала что-то пока… Пока вы жили с Васей?
   Маюшка села и смотрит на меня, придерживая одеяло, хотя на ней рубашка.
   – Делала? Ты о чём? – нахмурилась даже, будто не понимая.
   – Ясно о чём, Май… Предохранялись же вы каким-то образом, или?
   – Предохранялись… всё тем же…
   – Тем же… Подожди, как тем же, с тех пор ты… – ахнул я. - Май… Что ж ты делаешь… Семь лет… Ты же сама врач, Май, больше, ты – гинеколог.
   – Семь лет? Как это семь? – моргнула Маюшка. – Семь?
   – Май… – выдохнул я, – ладно, всё я понял. В понедельник к нашей Елене пойдём.
   – Чёрт… – проговорила Маюшка, хмурясь. – За этот страшный диван твоя Галина нас прибьёт?
   Она привстала, оборачиваясь назад – здоровенное кровавое пятно под ней… и кровотечений таких не было раньше.
 
  Всё обошлось, Елена Семёновна, конечно, хмурилась, но всё сделала наилучшим образом, как и положено профессионалу её класса. И пока Маюшка приходила в себя после выскабливания, которое пришлось сделать из-за её забывчивости или безалаберности, Елена Семёновна сказала мне как бы между прочим:
   – Я думала ты сказал, она твоя племянница.
   – Ну да, – рассеянно ответил я, ещё не вполне овладев собой.
   Он посмотрела на меня:
   – Это так теперь называется?
   – Что?..
   – Не финти, Илья Леонидыч, я всё вижу. Хотя… твоё дело, конечно, сейчас свобода нравов.
   Боже, неужели начинается опять? Новый виток спирали? Меня будто горячим кулаком толкнули в сердце, и я выпалил, будто давно готовился:
   – Елена Семённа, да, я живу со своей племянницей, но этого не запрещает мне даже закон, не надо делать выводов о нашей погибшей нравственности!
   Но моя начальница всегда была железная тётка, поэтому она очень спокойно и даже холодно ответила:
   – Я уже сказала, Илья Леонидыч, это не моё дело. Щас мужики с мужиками спят и всем кажется нормально, так что ты… И всё же, неожиданно немного, так что, если тебе показалось обидно, извини. Дежурить приводи, я коситься не буду.
   – Извините… – пробормотал я.
   – Проехали. Привык обороняться, я смотрю, что, много доставали с этим?
   – Да немало, – ответил я, чувствуя непреодолимое желание закурить.
   – Давняя история, выходит. Н-да… сколько неожиданного открывается. Я-то считала ты ловелас, а ты…
   – Да, я – похуже персонаж.
   – Ладно, Илья Леонидыч, зато работать с тобой одна радость. Всё, лезть не буду больше, не думай. 
 
   Ю-Ю пришёл ко мне в палату, когда я едва начала размыкать глаза после внутривенного наркоза, я почувствовала его взгляд, его присутствие.
   – Как ты?
   – Хорошо, пить хочу.
   Он улыбнулся, я почувствовала его улыбку, ещё не видя его лица.
   – Я принесу. Поспи ещё. А завтра поедем домой.
   Я не могу не думать о том, где мы были вчера. Мы не сразу же нашли этот дом со сгоревшим чердаком. Дом в шесть этажей, и окна напоминают плавные линии модерна. И лестница, и окна на лестнице с овальными вставками, даром, что пыльные и не крашеные сто лет.
  Дверь с оборванным дерматином и торчащей в дыры серой ватой, под номером двадцать шесть. За ней … ну что же…
   – Ну что же… – улыбнулся Ю-Ю, обернувшись на меня, подняв брови немного смущённо.
   – Это… классно, ты не видишь? Ю-Юшек… – воскликнула я, почти задыхаясь от нахлынувшего вдохновения.
   Я вижу, что можно сделать из этого полностью разрушенного помещения, чёрного от гари всё в обрывках старых обоев и в потёках от воды, которой тушили пожар.
   – Всё это наше?
   – Я понял, да, – растерянно поговорил Ю-Ю, удивлённый моим неожиданным воодушевлением.
   Я прошла дальше. Под подошвами моих ковбойских сапог хрустит битое стекло, какие-то мелкие обломки. Я дошла до сгоревшей стены, за которой уже была улица.
   – Мы… ох, Ю-Ю, мы здесь сделаем чудесную квартиру. Денег-то хватит?
   – Если без золотых унитазов, то хватит, это «чудо» нам отдают почти бесплатно, – похоже Ю-Ю не верит, что мне нравится это место.
   – Надо мансарду сделать, высокую мансарду. С террасой. Представляешь? Ну, Ю-Ю, у тебя же есть воображение! Взгляни!
   Он улыбается смущённо.
   – Ладно, я нарисую тебе дома… – сказала я.
  Это правда, что я удивился, как обрадована Маюшка увиденным ужасом. Мне хотелось сбежать, едва мы открыли эту облезлую дверь. Удивительно, что мы гуляли именно здесь буквально за пару месяцев до того, как сегодня пришли сюда. 
   А у неё глаза блестят, прямо заискрилась вся. И говорит без умолку, как надо всё тут сделать. Вот чудная. Милая моя, чудная Маюшка. Но её радостное воодушевление придаёт мне сил и уверенности в том, что здесь действительно удастся сделать квартиру. А она без умолку говорила о том, как и что надо сделать. И нарисовала правда, всегда хорошо рисовала, удивительно хорошие получились рисунки, вдохновилась девочка. И передо мной тоже стало проступать как на негативе наше будущее жилище.
   Рабочих я нашёл быстро, сейчас многие ремонтировались и рабочие бригады украинцев и молдаван были нарасхват. Вот одну такую бригаду нам и сосватали. И они приступили под моим и Маюшкиным управлением. Она рассказала, как и что надо сделать. Они слушали её вначале насмешливо, да она и выглядела забавно против них, четверых здоровенных черноватых мужиков: маленькая, курносая, губки розовые, говорит возбуждённо, взахлёб. Они поначалу насмешливо смотрели на неё, оглядели даже бесцеремонно, но она не смутилась нахальных взглядов, хотя и покраснела слегка. И всё разъяснила, как и что задумала. И рисунки свои показала. Что-то они раскритиковали, как невыполнимое, но всё по мелочи, а в целом её замысел начал воплощаться. Закипела работа.
   – Вообще-то она толковая, ничего, – с усмешкой сказал потом Николай, главный в этой бригаде. – Хорошая, повезло тебе.
  – Я знаю.
   Так и пошла работа в Товарищеском. А мы с Маюшкой стали главными посетителями магазинов мебели, обоев, окон, и прочего, что необходимо людям для обустройства дома. Нашего дома. По-настоящему нашего с ней дома.
  Вот только к Новому году никак не успеть. Я с Галиной намеревался специально встретиться, чтобы уговорить подождать до весны. Но она прикатила сама.
  Вошла, вся красная, даже голос потеряла, так возмущалась:
   – Вы тут… что задумали, подлецы? Нарочно залетела?! – у неё даже кулаки сжались.
  Маюшка недоуменно и беспомощно посмотрела на меня.
   – С чего вы взяли?
   – Матвеевы мне сказали, что у ней токсикоз. Что, скажешь не так?! А ты и не знал? Хоть твой?
   Я встал с дивана, больше в этой «чудесной» комнате сидеть негде.
   – Мы аборт неделю назад сделали, не переживай, – сказал я, решив не спорить против идиотов-доносчиков Матвеевых. – Так что твоей жилплощади не оттяпаем.
  Галина, нахмурилась:
   – Точно?
   – Точно, – твёрдо ответил я. – Я что хотел сказать, нам бы до весны, а, Галин?
   – Нет, сказала!
   В-общем, проспорили мы долго, но я всё же уговорил её. Так что теперь заниматься только приятными хлопотами.
ГЛАВА 4. НОВЫЕ ЛЮДИ
  Я остался в ординатуре ради того, чтобы быть ещё два года быть рядом с Майей. Но после того, что она сделала, когда вместо свадьбы совершила… после этой публичной казни, что она устроила Метле, я не знаю, как относится к ней. Она была для меня с первой встречи идеал, принцесса. А оказалась злой колдуньей? Ведьмой, прикинувшейся очаровательной и доброй феей. Как можно быть сразу такой и другой?
   Я ни на минуту не поверю, что она не любит Метлу. Но что это такое тогда? Откуда и что в ней появилось, что она могла его бросить, да ещё вот так? Никогда не забуду его лица, когда он ударил её по руке и выбил обручальное кольцо, которое она протянула ему. Что это? Откуда способность совершить такое?
   Я был бы терпимее, если бы считал её такой как все. Но она не такая как все. Я уверен в этом даже сейчас. Именно поэтому я так зол. Именно поэтому так разочарован и за своё разочарование зол ещё больше.
  Поэтому в первую же встречу, что случилась у нас с ней в конце сентября на кафедре я не хотел здороваться, но потом ответил всё же на её приветствие:
   – И ты не хворай, Кошка!
   Она удивлённо посмотрела на меня:
   – Что это ты? Ты никогда меня так не называл.
   – Ты замечала, как я тебя называл? – немного удивился я.
   – Ты что, Слава? – и ещё глазами хлопает, паршивка!
   – Да ничего. Я думал ты… А ты оказалась хуже, чем…
   – Вон ты про что, – вздохнула она, немного хмурясь и поставила сумку-рюкзачок на вечные наши сиденья во всех этих больницах – на батарею. Здесь в этом задрипанном «месте для курения» было холодно, на черта тут эти батареи?
   – А я тебе говорила, что ты зря не веришь сплетням, тогда бы поверил, сейчас бы так не ахал. Не хочешь общаться, Бог с тобой.
   – Ну, конечно, тебе всё равно! – разозлился я. – Всегда пренебрегала мной.
   – Мне совсем даже не всё равно, – вспыхнула Майя. – Ты мой друг, чуть ли не единственный. И я тебя очень ценю. Но ты… Вначале ты отказываешься верить сплетням, теперь ты не хочешь смотреть в мою сторону, потому что я оказалась отвратительной и разочаровала тебя. Но ты не разу не захотел узнать, кто я на самом деле. Что происходило и происходит. Ты себе нарисовал что-то в голове, но спроси самого себя, эта твоя картинка может быть живым человеком?
   Она выдохнула, опустила глаза, потухая:
   – Но сейчас ты гораздо ближе к истине, чем был тогда. Сигареты есть?
   – Ты и куришь теперь?
   – Угостишь или нет?
   Я достал пачку и протянул ей. И мы сели рядом на холодную как лёд батарею. От сигаретного голубоватого дыма кажется ещё холоднее, сентябрь холодный какой-то, но, может бабье лето своё возьмёт.
   – Я целую ночь был с тобой рядом, пока ты была в отключке…
   – Что, жалеешь теперь, что не воспользовался?
   – Жалею, – честно сказал я.
   Но она покачала головой, сбрасывая пепел:
   – Ты так не поступаешь. Ты – хороший.
   – «Не поступаешь». Дурак. Трахнул бы тебя, глядишь, стал бы твоим парнем, – как можно жёстче сказал я.
   Но она не обиделась, распрямилась только, бросая недокуренную сигарету в урну с песком.
   – Оно тебе надо, быть моим парнем? – она посмотрела на меня так, что в этот момент я подумал, что и правда – не надо. – Ты… Ты Васю не видел?
   – Нет. Я заходил к нему, но он уехал.
   – Уехал? – у неё дрогнул голос. Что, сама-то и не попыталась его увидеть? Хотя зачем? – Куда?
   – Иван Генрихович не знает. Но Вася звонит ему.
   – Ненавидит меня?
   – Не надо считать, что все только о тебе говорят и думают.
   Майя вздохнула, вставая:
   – Похоже, именно так я и считаю. Ладно, Слав, пойдём, я и так не очень человек, если ещё и врач окажусь никудышный, куда мне тогда деваться…
   – А ты думаешь, хороший врач может быть плохим человеком? – я тоже встал.
   Майя пожала плечами:
   – Ты скажи.
   Я скажи… Я не считаю её плохим человеком. Даже теперь. Как ни злился, как ни ругал её про себя самыми жуткими словами, как ни рисовал себе как я ей скажу, что она мерзавка, а всё равно, вот поговорили, вот она грустная, бледная, и шея дрогнула, спрашивая о Метле, значит всё же… Всё же такая как и была?
   Не такая, Слава. Я потеряла лёгкость. И прозрачность. Воздух, что переполнял меня, пока Вася был рядом. Я никогда не перестану тосковать о нём, и любить его, что бы это не значило для такой паршивой дряни как я. Но я не жалею о том, что я всё сказала. Я так и не научилась врать, я не могу жить двумя сердцами. Их нет у меня.
  Да, хлопоты о новой квартире – развлекают и ещё объединяют нас с Ю-Ю. Это будет замечательная квартира. Я не сомневаюсь, уже начинают проступать её будущие черты. А вот с моей учёбой дело хуже. В теории, в моём воображении всё мне ясно и всё просто, а вот на деле… у меня руки-крюки, я слишком волнуюсь, я боюсь совершить ошибку.
   Ю-Ю пеняет мне на это:
   – Успокойся, я рядом, я не позволю тебе сделать что-то не так. Тебе надо преодолеть страх, Май, иначе будешь в консультации всю жизнь. Или сейчас другую специальность выбрать, не теряя времени. Но ты всё можешь, все волнуются, все бояться, но все в конце концов становятся мастерами.
   – Я не представляю, чтобы ты был таким неловким…
   Но он улыбается мягко:
   – А это ещё хуже, слишком хорошо вначале может сыграть с человеком злую шутку, начинаешь думать, что всё можешь и знаешь, вот тут-то и случаются ошибки. Врач должен быть уверен, но не может позволить себе быть самоуверенным.
   Я тренируюсь накладывать швы дома хирургическими иглами на кусках толстой пальтовой ткани, старое пальто я нашла у помойки и притащила к смеху Ю-Ю. Скоро я смогла делать любые швы и узлы, но скольких часов труда это стоило мне.
   Но роженицы меня любят. Верят мне. Принимать нормальные роды – это такая радость. Это такое счастье, видеть малыша, появившегося на свет и радость на лице матери, которая впервые прижимает к груди своего ребёнка. Каждый ребёнок отличается от всех, каждые роды необыкновенны, как бы правильно и благополучно или даже легко они ни протекали.
   Много-много и в Центре, и в Первой Градской, и пятнадцатой больницах, и в десятом роддоме, где я обретаюсь тоже, потому что там везде база нашей кафедры, много родов я вижу и веду сама вместе с акушерками. Но оперировать мне пока не дают, только наложить швы, держать зажимы и так далее – ассистировать.
   В декабре Ю-Ю настоял, чтобы я провела кесарево сечение при нём. Он стоит за моей спиной всё время операции, ассистирует, подсказывает, он следит не только за каждым моим движением, но и за каждым выдохом. И когда мы вышли из операционной, и я обнаружила, что пижама на мне насквозь промокла от пота, он сказал:
   – Ничего, Май. Привыкнешь. Роды ведь не боишься принимать, и здесь привыкнешь.
   Я сбросила шапочку, тоже мокрую от пота на лбу, подошла к раковине умыть лицо:
   – Не знаю, Ю-Ю… не представляю, что смогу что-то такое повторить, если ты не будешь стоять рядом.
   – Что ж, в неврологи пойдёшь, или эндокринологи какие? Даже терапевты то пункции делают, то…
   – Ну, пункции… – протянула я.
   – Это не так просто, как кажется. Особенно, в нашем деле, – строго сказал Ю-Ю, и я в очередной раз подумала, как мало я могу, как мало знаю, и, может быть, таланта у меня никакого нет?..
 
   Мы значительно реже встречаемся с Юргенсом, и до Нового года я вижу его только мельком, когда он сдаёт дежурство в нашем Центре на Опарина, он остался здесь только в дежурантах. Но и в эти встречи он успевает мне рассказать, что он познакомился с чудесной девушкой:
   – Ох, Туманыч, ты не представляешь… Греческий профиль, глаза как маслины, а сама гибкая, тонкая как лоза…
   – Откуда тебе знать какая лоза? – засмеялся я, мне, например, не кажется, что лоза гибкая.
   – Ой, да ладно тебе, не цепляйся, – блаженно улыбнулся Юргенс.
   Надо сказать, я впервые вижу его таким, и тем более впервые слышу от него такие слова и вообще все эти восторги.
   – Влюбился что ли?
   – А как ещё это называется? – продолжил улыбаться Юргенс, и от этой улыбки его лицо становится таким смешным, котовьим, довольный котяра… Забавно. 
   Мы вышли покурить после планёрки, он сейчас уедет, а я отправлюсь на приём амбулаторных больных, но полчаса у нас есть.
   – Где ты её нашёл-то?
   –  Ох, Туманыч, расскажу – не поверишь, – засмеялся он. – Мама нашла. Представь себе. Как во времена маминой молодости: в театр пошли, у меня один билет, у неё второй. Ну и… Вообще не верю, что повёлся на эту мамину затею… Я пришёл в полной готовности сбежать, как только погасят свет, где-нибудь посередине первого акта. Что думаешь? Сидит такая изящная статуэтка, платье мини, ноги – от ушей, волосы…
   – Тоже от ушей? – захохотал я.
   – Да ладно тебе… Что я так сильно поглупел?
   – Есть немного, – улыбаюсь я, вообще-то я рад за него, истукана, – но не этого ли ты и искал?
   – У неё мансарда в центре, представляешь?
   – Что, родители крутые? – Я не стал рассказывать, что и мы с Маюшкой сооружаем мансарду из пепелища. Уже готова и крыша, и окна и, правда, получается восхитительно, Маюшка не ошиблась со своим проектом.
   – Да не так уж чтобы очень крутые, но… Там тоже от бабок квартиры, вот одну продали, чтобы забабацать ремонт покруче в другой. Хай-тек, что ты…
  Я промолчал, я не слишком люблю хай-тек, хотя у него свои преимущества, Но Маюшка сказала со смехом: «если сзади ездит робот-уборщик и стирает даже твои отпечатки на всём этом сиянии, то можно, а так с ума сойдёшь, смотреть на каждую пылинку». И я не могу не согласиться, до сих пор самым прекрасным домом, что я видел, был наш старый дом в М-ске, со скрипом на лестнице, со старыми часами, с деревянными рамами, поскрипывавшими от порывов ветра…
   А Юргенс между тем продолжал восторгаться своей новой пассией:
   – Она любит оперу, разбирается даже, во всех этих Мусоргских и Гуно.
   – Ты не разбираешься что ли? Все разбираются в опере.
   – Не скажи, она пластинку ставит и комментирует: «вот послушай, как Паваротти здесь… Доминго совсем нет так…», стаккато-легато и какую-нибудь «Травиату» она знает до ноты.
   – Я больше люблю «Фауста», – смеясь, сказал я.
   Не представляю, как Юргенс слушает лекции о Паваротти. В постели если только. Но он и об этом рассказывает, не стесняясь. Раньше не откровенничал так уж про своих подружек. Или не о чем было?
   – С ней, когда хочешь можно, вот свистни в любое время дня или ночи и…
   – Так может, она потаскуха, Вэл, может, у неё таких как ты ещё сорок штук?
   – Не-ет, – убеждённо проговорил Юргенс, – это точно – нет. Она, знаешь ли и поговорить на эту тему любит, – он засмеялся: – болтает без умолку, вопросы задаёт от которых у меня даже корни волос краснеют. Ох, Туманыч…
   – Ну, если прекрасная такая, женись? Тем более, ты хотел.
   – Женюсь, наверное, ты прав. Ещё подумаю немного, а то знакомы три месяца… нет, четыре уже… Но всё равно, мало. Так ведь? Ты как считаешь, сколько надо быть знакомым, чтобы нормально было жениться?
   Ну и вопросик, нашёл кого спросить. И всё же я ответил:
   – Знаешь, мне кажется, это само как-то приходит, что ты не можешь без неё дальше оставаться. Вот как с профессией – твой путь.
   – Сравнил тоже.
   – А с чем ещё сравнишь? Такой же судьбоносный шаг.
   – Но у тебя же не так…
   – У меня всё не так, – нахмурился я.
    Я не хочу говорить с ним о себе и Маюшке. Ни с кем. Обсуждать нас с Маюшкой я не хочу.
   Поэтому я сменил тему:
  – Послушай, я хотел тебя спросить о дочке нашей Елены. Я не нашёл ничего у неё, ни у мужа, а первая попытка ЭКО неудачная. Как думаешь…
   – ЭКО – это не моя песня, ты же знаешь.
   – Поэтому и спрашиваю именно тебя. У тебя совсем иной подход к этому.
   Юргенс выбросил сигарету, усмехнулся, чуть вбок, такой усмешкой не то, что его Танечку с ног сбить можно, но и целую роту девиц, не хочется говорить тёлок.
   – А ты сделай как-нибудь не по правилам. Вот как в любви поступаешь – вопреки и поперёк. Глядишь, именно такой подход здесь и окажется самым верным.
   Я улыбнулся, вот за что я люблю его: иногда сам не ведая, подскажет самый что ни на есть верный и единственный путь. Хорошо дружить с человеком, который так отличается от тебя самого.

  Не знаю, настолько я отличаюсь от Ильи, мне хотелось бы быть как он во всём, кроме любви, но теперь, когда я впервые в жизни влюбился, я и в этом хотел бы стать как он. Я вижу, что он верен своей Маюшке не потому, что боится чего-то, а потому что он не видит никого вокруг кроме неё. И вся эта вереница женщин в течение этих лет, что она не была с ним, только подтверждение этого.
  А Танечка, и правда, какой-то необычайный феномен. Издали она кажется Снежной королевой, такой же красивой и недоступной, а на деле оказывается, что она и весёлая, и сексуальная, и говорить с ней можно ночи напролёт. И это всё вместе заполнило меня радостным чувством, которое, наверное, и есть любовь. Ну, а что ещё?
  Что ещё, если я могу думать целыми днями только о ней, о том, что мы должны встретиться, куда мы пойдём, как она будет одета, что мы закажем в ресторане и как на неё будут поглядывать окружающие, у неё отменный вкус в одежде, она элегантна почти как моя мама, она ходит на каблуках будто по подиуму. Когда я расспрашиваю о её занятиях, она рассказывает, что сегодня было на лекции по какой-какой-нибудь конфуцианской философии, или истории нравов Германии 19 века. Она получала второе высшее образование не удовлетворившись ин-язом, поступила на филологический в МГУ. И мне кажется, что после она снова придумает на кого бы ещё поучиться. Благо, родители обеспечивают ей существование. И ведь детей она научит и языкам и всему остальному. Но спрашивать об этом… Если спросить об этом, не воспримет ли она как предложение? Но почему и не сделать его? Неужели я стану искать чего-то ещё?
   Мама, правда, оказалась недовольна, когда я рассказал, что она учится.
   – Зачем тогда в первый раз училась? Какая-то ерунда.
   – Мама, профессия – дело непростое, иногда нужно время, чтобы понять, к чему у тебя лежит сердце.
  Мама нахмурилась, пристально посмотрев на меня:
   – Это она так говорит?
   Не понимаю, что не нравится маме.
   Да, мой сын, мой прекрасный Вальтер влюбился в дочку моей приятельницы, всё, кажется, как я и хотела, но я не приглядывалась к этой девушке, не рассчитывая на успех нашего предприятия со знакомством. Иначе я получше бы узнала невесту. А теперь, вот это, на двадцать девятом году она так ещё и не определились с профессией?! Или это современная молодёжь такая инфантильная?
   – Не суди строго, Марта, – сказал Володя, мы встречаемся с ним сегодня в кафе на Чистых прудах. На улице вьюга, и, если бы не желание поговорить с ним об этом всём, я ни за что не вышла бы из дома в это воскресенье.
   – Строго? По-твоему, это строго, требовать, чтобы женщина в двадцать восемь лет уже знала, для чего она институты кончает? – почти разозлилась я.
  Мы с Володей ведём нашу любовь-дружбу уже лет двадцать. Поначалу я не хотела выходить за него, потому что он моложе меня на десять лет, и я не хотела получить мужа на какие-то пять лет, тем более что мой сын тогда входил в подростковый возраст. Но оказалось, что я только привязала Володю к себе. Он так и не женился, и я теперь я думаю, что испортила ему жизнь, ни себе не взяла и не смогла отпустить, хотя, кажется и не держала…
   – Сейчас другие времена, сейчас никто о пользе для народного хозяйства не печётся, сейчас каждый за себя, теперь успех и главное его мерило – деньги правят миром. Это мы, романтики, считали, что главное приносить пользу, понимать, что ты нелишний, что имеешь право на каждый кусок хлеба. А это новые люди. Не пытайся понимать их как понимаешь нас.
   – Новые люди… А зачем мне невестка, которая думает о деньгах и успехе, а не о моём сыне и их детях, – не унимаюсь я.
   Володя засмеялся:
   – Подожди ты о детях, он не женился даже пока.
   – Женятся, будет поздно рассуждать. Мне не нравится эта девица, – раздельно произнесла я, чувствуя раздражение.
   – Познакомься вначале. Может быть, ты ошибаешься, Мартуся, – он улыбается, только он один придумал, как ласково прозвать меня.
   Я решила прислушаться к моему дорогому Володе, он всегда был добрым и умным. И мне всегда с ним хорошо. Вот и сейчас: пригоршни снега бросает в стёкла злой декабрьский ветер, он царапается в окна, будто зима просится внутрь, чтобы ворваться и заморозить всех нас, а мне так хорошо, что он рядом и не страшна ни метель с этим холодом, ни Танечка не кажется уже такой неприятной.
   Поэтому я прислушалась к его советам, как делала всегда и сказала Вальтеру, чтобы он привёл Танечку познакомиться. Тем более скоро Новый год, есть повод.
ЧАСТЬ 14
ГЛАВА 1. ЛИЦА ЛЮБВИ
  Мне приятно мамино предложение пригласить Таню к нам в Новогодние праздники. Я не сомневаюсь, что она понравится маме. Такие девочки должны нравиться мамам. Или тогда я ничего не понимаю в женщинах. Если не понравится Таня, то кто тогда понравится?!
   – Познакомиться… – Таня смутилась немного, улыбается. – Это что, официальное знакомство?
   Я почти испугался, что она решит, что это предложение, я всё ещё не был готов его сделать, честно говоря. Наверное, будь мне лет на десять меньше, всё было бы быстрее и проще, а теперь я стал немного тяжеловесным, что ли. Я так привык к моей жизни, что мне не так уж легко полностью её изменить. И не так уж и хочется, если честно. Вот так начать сразу жить с кем-то вдвоём. То есть, когда я с Таней вместе и я не хочу расстаться с ней даже на один день, я уверен, что это именно то, чего я хочу в жизни, но едва проходит несколько часов, я уже ни в чём не уверен, мне и так хорошо… Какая-то чушь.
   Я даже спросил Илью, как это ему удаётся, притирка там, или ещё как. Но Илья только смеётся:
   – Какая притирка, Вэл, не выдумывай, никакая не нужна притирка, если твой человек, – сказал он, мы пришли в пустую ординаторскую, все разошлись на обходы, я сейчас уйду, сдал дежурство. Так и видимся теперь. 
   – Тебе легко говорить, вы всю жизнь с твоей Маюшкой знакомы, всегда рядом, вот и не нужна никакая притирка.
   – Что спрашиваешь тогда? Мы знакомы, мы всю жизнь рядом, это так, но… мы не всю жизнь были мужем и женой. Мы были просто лучшими друзьями, близкими родственниками. Но это совсем другое.
   Я смотрю на него, ничего мне в нём непонятно. То есть всё понятно и ясно, ровно до его отношений с Маюшкой. Это как граница, за которой вместо Ильи начинается какой-то загадочный человек.
   – Другое… Ну, что другое? – злюсь я, но больше на самого себя, что не могу понять, что у меня такие глупые вопросы. – Трахаться стали, но вы остались теми же близкими людьми, не надо было привыкать всё время быть вместе, всё время думать о ней, что она в твоей жизни теперь навсегда.
   – Это верно, Маюшка всю жизнь в моих мыслях. Как… часть меня самого.
   –Вот чудно так чудно, Илья, каким я его знаю, такого не мог сказать. И не говорил, для меня приоткрылся. И только потому, похоже, что я предстаю перед ним в новом свете.
   – Что, и не ссоритесь? – спросил я с надеждой.
   – Нет. Разве ты уже успел поссориться хоть раз? У вас же сейчас, как это… стадия восторженной влюблённости. Или я чего-то не понимаю?
   – Да нет, именно так.
   – Ну вот и наслаждайся, – сказал Илья. – Не понимаю, что ты так много думаешь об этом.
   – Со мной это происходит в первый раз.
   Илья улыбнулся, как улыбаются матёрые самцы салаге:
   – Боевое крещение после тридцати? Засиделся ты, Вэл, люди лет в тринадцать, ну, в шестнадцать влюбляются впервые. Но, знаешь, что, если так, то чего думать? Женись и всё. Невеста выгодная, тебе нравится, тем более маман тебе подогнала, значит, нравится и ей, что тебе ещё надо? Ни одного недостатка. Чё тут думать, Вэл? Надо брать!
   Я вздохнул, бросая шапочку диван возле себя
   – А если… А если окажется, что она не мой человек?
   Илья посмотрел на меня, усмехаясь:
   – Ну и что? Разведёшься, не в тюрьму же. Из тюрьмы и то выходят люди. Если и жениться, Вэл, то сейчас, дальше уже и незачем. Ещё труднее будет менять привычную жизнь.
   – Ну, может и так…
   И Новый год проходит у меня в самом радужном настроении. Правда Илья не захотел пойти компанией со своей Маюшкой и со мной и с Таней в клуб встретить праздник, познакомить девушек, да и его мнение о Тане мне было интересно, но он отнекался, что они едут в М-ск, но может, он пытается экономить, чтобы построить квартиру, я не очень вникал, однако, подарок своей Маюшке он всё же купил как всегда, я видел, а голубой пакет Тиффани дешёвых вещей не содержит.

   На этот раз Юргенс неправ, в пакете этом всего лишь серебряный брелок для ключей от нашей будущей квартиры, в которой уже сделали новую стяжку на полы и, пока она сохнет, бригада отвалила отдыхать на праздники. Если всё так пойдёт, то в марте, глядишь, мы съедем из нашей кошмарной коммуналки.
   Но кроме брелока, я, конечно, не мог не доставить себе удовольствия и не купить Маюшке ещё и платье из тонкого розоватого шифона с размытыми цветами, воланами, вышивкой. Она любит всё это: хиппи, шебби-шик, гранж, одеваться на «блошиных рынках», а вернее, в секонд-хендах ей страшно нравится, порой отыскивает там настоящие брендовые вещи. И я всегда буду дарить ей изящные платья. Экономить я могу на всём, только не на ней. Я слишком много отнимал у неё, чтобы жадничать в таких мелочах.
   Никакие мои щедроты не вернут ей Васю, и душевное спокойствие. Я знаю, что временами она тоскует и не перестаёт мучится. Нам пришлось даже паспорт получить новый, заявив об утере, ведь её паспорт остался у Васи. Даже речи о том, чтобы пойти к нему и забрать его не шло речи. Она молчит и ничего не говорит о нём. Но и я не говорю. Хотя надо. Надо судить это и забыть. Но как?..
   Хотел бы я, чтобы можно было забыть, так сейчас надо: всё забыть, закрыть дверь в прошлое, и оставить там, как старый хлам в кладовке. Но для неё это не хлам. Даже для меня Вася – не хлам, за шесть лет он и мне стал близок, как родственник, что говорить о Маюшке…
   Вот и о родственниках: мама позвонила мне ещё в начале сентября и с того дня мы созванивались время от времени. Но мы не приезжали в М-ск за это время ни разу. С того самого дня 8-го августа. А теперь мама приглашает на Новый год.
   – Лида с Виктором уедут в Крым, приезжайте, а?
   – Тайком? – рассмеялся я. – Ладно, я предложу Маюшке, если она…
   – Неужели Маюша не захочет?
   – Думаю, захочет. Я позвоню завтра.
   Я сказал об этом Маюшке тем же вечером, когда мы остались вдвоём на дежурстве, куда она приехала из десятого роддома и рассказывала взахлёб, как они спасли сегодня роженицу, задумавшую домашние роды двойней, радостное возбуждение овладело Маюшкой.
   – Смотри, ещё жалобу на вас напишет, – сказал я. – Такие люди всё видят в извращённом виде, у них будто мозг перевёрнут. Хорошее – черно, дурное – разумно… добро были бы психбольные, нет, они нормальнее всех. Но… Так что с Новым годом? Поедем в М-ск?
  Маюшка села рядом со мной на диван, обшитый потёртым ещё в советские времена красным дерматином. Всё затёрлось уже с советских времён, как общага, все больницы с их линолеумами и стенами. Только в платных клиниках пластик и сияние.
   – Там только мама. Твои предки в Ялту укатили, – я посмотрел на неё, ещё шапочку не пристроила, в отделении спокойно, только Еленина дочка после переноса эмбрионов из моих пациенток, остальные беспроблемные.
   – В М-ск… Неужели он ещё существует? А, Ю-Ю?
   Я взял её за руку, прохладное запястье, остыло от перспективы ехать в родной город?
   – Вот и проверим? – сказал я.
   – Ты хочешь? – Маюшка посмотрела на меня.
   – Маму жалко, – сказал я честно.
   – Тогда поедем, – тихо сказала Маюшка. – Знаешь… В Москве я… растворяюсь, никто не знает меня, на улицах не смотрит, никто не знает, что я… Что я дрянь. Такая дрянь…
   Я обнял её за плечи:
   – Ты не дрянь, – сказал я, ладонью поворачивая её лицо к себе. – Никогда о себе больше так не думай.
   – Как же не думать, Ю-Юшек…
   Господи, влага между ресниц, сейчас переполнятся озёра и выкатятся слёзы на щёки. Не надо, Май… Я поцеловал её.
   Ошибка. Нельзя целоваться на дежурстве. Нельзя дежурить с той, кого хочешь до умопомрачения…
   Я встал с дивана, отпустив её, выдыхая, мне кажется пламя должно вылететь из моей глотки… У меня стоит и это очевидно, но Маюшка хихикать не станет, и не смотрит на меня, опустилась грудью на колени, ладони прижала к щекам. Но в дверь стукнули, заглянула медсестра:
   – Илья Леонидыч, там Сысоева из пятой на боли жалуется.
   Я успел отвернуться от двери.
   – Да-да, идём.
 
   Мы с Таней у неё дома встречали Новый год, чтобы потом поехать в клуб веселиться. Я не приводил её в мою квартиру на Садовое, будто потому что с самого начала не хотел ставить её в один ряд со всеми своими прошлыми женщинами.
   В этой её идеальной квартире, сделанной по самому последнему слову дизайнерского искусства и техники, и ёлка как сказочный персонаж: она будто покрыта белым инеем и снегом, сияющие фиолетовые шарики разного калибра и огоньки розовые и сиреневые.
   – Она у меня Барби в этом году, – улыбнулась Таня, видя, как я смотрю на её чудесную ёлку в совершенно пустой гостиной с белыми стенами и сияющими наливными полами. – А ты ничего, тебе идёт… Армани?
   Она усмехается, ей приятно, даже не то, что я постарался хорошо одеться для праздника, для неё, но то, что она угадала марку сходу. Но удивляться не приходится, Таня превосходно разбирается в модных брендах, машинах, и тенденциях, может говорить об этом бесконечно. Я даже спросил однажды:
   – А если работа в модном журнале? Тебя заинтересовала бы такая перспектива?
   Таня удивилась немного:
   – Странный вопрос… Не задумывалась никогда…
   И я верю, что не задумывалась. Она вообще довольно искренняя, чем больше всего и нравится мне. Столько лживых людей… Я сам могу быть их предводителем. Но с Таней мне хочется быть лучше, мне хочется стать умнее, красивее, образованнее, чтобы ей было чем восхищаться и за что влюбиться в меня.
   Я поймал её в объятия, она с радостью принимает мои поцелуи, моё желание. Мне всё нравится в ней, её утончённая красота, красота почти идеальная, и лицо, и прекрасное тело, которым она занимается, посещая бассейн и утомляясь на пробежках, поэтому, возможно, она неутомима в постели. И не скромничает, не строит из себя принцессу, которая «не делает» каких-то вещей. Ей приятно доставлять мне радость. И это не только льстит мне, но и завлекает всё больше. Может быть, это и есть свидетельство её любви ко мне. Она даже кончает красиво. Всё красиво в ней. Я будто редкий бриллиант нашёл неожиданно для себя. И мне страшно оказаться недостойной оправой для него.
  Вот и сегодня, мы почти пропустили куранты, под поздравления президента, исхудавшего после болезни и АКШ, проведённого в ноябре. Мы не слушаем, что говорит Ельцин, поспешно открываем шампанское. И халатик синего шёлка идеальный на её идеальном теле.
   – Тебе можно ходить голой, окружающие только выиграют от этого, – улыбаюсь я, любуясь её совершенными формами и чудесной атласной кожей.
   – Холодно в наших краях, – смеётся Таня с удовольствием.
   – А в другие, потеплее, не думала уехать никогда?
   – Честно? Думала, конечно. И даже с мужем мы говорили об этом, правда не в тёплые страны, а в Канаду. Или Новую Зеландию, многие едут на ПМЖ.
   – И что?
   – Ты бывал за границей?
   – Мало сейчас найдётся людей, которые не бывали за границей.
   – Ну вот.  Я бы даже пожила там каких-нибудь три-пять месяцев, полгода, на какой-нибудь стажировке, но совсем остаться… Это… это как родиться заново. Не уверена, что я этого хочу.
   – Почему вы развелись с мужем? – не мог не спросить я.
   Она пожала плечами:
   – Не знаю… – непринуждённо ответила она. – Разлюбили, наверное. А может потому, что он нашёл другую. На пятнадцать лет старше меня! Забавно, да? – она засмеялась и превесело. И, правда, её забавляет это обстоятельство и нисколько не удручает, не унижает? Я не заметил, что она прикидывается. Я ни разу не заподозрил, что она притворяется.
  Но вот мы готовы выйти, на Тане чёрное платье и жакет. Всё из шёлка, полоса атласная, полоса матовая. И туфли на тонкой высоченной шпильке с россыпью стразов. Кроме этого других украшений на ней нет. Волосы подняла в гладкий валик, открыв шею, чудесную высокую шею… у неё даже волосы растут идеально. И идеального каштанового цвета. Подхватывает норковую шубку, машина внизу…
   И танцует Таня, двигаясь изящно и гибко, её приятно обнимать и вести в танце, и приятно, то, что другие смотрят на неё. Огни и музыка, ослепляют и оглушают, подталкивая нас ближе друг к другу. И мы снова едем к ней после бурных танцев и выпивки, впрочем, Таня почти не пьёт, да и я стараюсь не набираться в последние месяцы. И мы снова в её спальне, где окна припорошило снежком. Я смотрю как отдельные лёгкие хлопья смахивает ветер…
   – Хочешь шампанского ещё? – спросила она.
   – А есть?
   – Сколько угодно.
   – По латыни можно сказать: Quantum satis, – улыбнулся я, глядя как она набросила мою рубашку на голое тело и направилась по сверкающему полу по пустой своей спальне, где только эта громадная белоснежная кровать как скульптура современного искусства на вернисаже, и я часть инсталляции. Интересно, много тут было таких как я? Я спросил её об этом, когда она вернулась с потеющей у неё в руках бутылкой и двумя высокими тонконогими бокалами.
   – Как ты там сказал: квантум сатис? Вот столько! – и хохочет.
   Отдала мне бутылку, а сама села, подогнув под себя гладкую как загорелая кегля ногу, хотя не представляю, бывают загорелые кегли? Вот ерунда-то…
   Но что с моим вопросом?
   Она всё же сказала, уже не смеясь:
   – Вообще-то, можешь не верить… но ты первый, кто сюда пришёл. Квартира у меня только восемь месяцев. Так что… – и прыснула снова: – не успела «обкатать»!
   И я засмеялся:
   – Ах, не успела! – хватая её и опрокидывая на постель, забыв и про шампанское, с уже открученной проволочкой на пробке, и про бокалы, которые мы рискуем раздавить собой. Таня хохочет, выгибая шею под мои поцелуи. Но едва мы целуемся всерьёз, как опрокинутая бутылка выстрелила пробкой и залила нас ледяным шампанским. Она визжит, я хохочу. Можно ли быть счастливее, моложе, влюблённее, чем мы?

   Не думаю, что в мире в Новогоднюю ночь много влюблённых людей, кто думает иначе. Мы с Маюшкой приехали в М-ск. Мама была рада увидеть нас, встречает выбежав на порог.
   – Я пса заранее заперла, чтобы не кидался, такого монстра Виктор завёл… Здоровенный как телёнок и злобный, страшный, чёрный. Породу эту жуткую немецкую не запомню никак, – она многословна от смущения.
   – Витька боится кого? Конкурентов? – усмехнулся я, входя в переднюю, стряхивая снег с плеч.
  –- Да кого ему бояться, что он, теневой магнат? Сейчас в моде такие собаки, весь город с такими или ещё лучше с этими… с мордой поленом, как они?
   – Бультерьеры, – подсказал я.
    – Вот-вот… Маюша… – мама раскрыла объятия и Маюшка прижалась к ней, едва успев раскрыть куртку. Мама гладит по волосам Маюшку, а та даже зажмурилась. Всем нужна семья, даже, если думаешь, что не нужна. Даже если убеждаешь себя, что без семьи тебе лучше, спокойнее живётся.
  Маюшка оглянулась на меня, будто почувствовала мои мысли.
  Почувствовала, ты прав, Ю-Ю, как всегда. Именно об этом я думала, обнимая бабушку и жалела, что не могу так же обнять маму и папу. Что они не позовут меня вот-так же встретить с ними праздник. Только бабушка. И то, думаю, больше из-за Ю-Ю. Но спасибо, хотя бы так. Ю-Ю всегда был как мне казалось всей моей семьёй, но только когда меня полностью отвергли, я поняла, как важны для меня и мама с папой и бабушка. И если бы не Ю-Ю я осталась бы совсем одинокой.
   Меня исторгли из моей семьи, из моего дома, и все эти годы не звали и если бы я не пришла сама сюда прошедшим летом, за Ю-Ю пришла, если бы не это, они забыли бы обо мне совсем?..
  И самого дома-то уже нет. То, что теперь на месте нашего старого дома прежний ничем не напоминает, даже та самая старинная мебель здесь кажется гостьей, подобной мне, немного лишней.
  Бабушка проводила нас по дому, своеобразная экскурсия, я даже не пытаюсь сосчитать количество комнат, и не запомнила, где мамина, где бабушкина, среди этих «комнат для гостей» и кабинетов с библиотеками.
   Маюшка преувеличивает, возможно, от волнения, комнат не так много: наверху спальня Виктора и Лиды, и его кабинет. Внизу гостиная, подобная большой комнате, что была раньше, ещё один кабинет, и смежная с ним библиотека, но это мамино. И спальня тут же её. Тут две комнаты для гостей, как назвала их мама, необитаемые спальни.
   – И что, много бывает гостей? – усмехнулась Маюшка.
   – Нет. Вот вы приехали, – сказала мама, посмотрена на неё. – Я думаю, Лида именно на это рассчитывала, когда оборудовала эти комнаты.
   Маюшка посмотрела на неё с сомнением:
   – Думаешь мама и правда о нас вспомнила, когда эти комнаты обставляла?
   – Уверена, – сказала мама, почти с укоризной посмотрела на неё. – Не считай её бесчувственной.
   Маюшка убрала волосы за ухо:
   – И не думала я так считать. Она чувствует… отвращение ко мне. К нам обоим с Ю-Ю.
   – Это не так. Она не понимает вас, это верно. Отвергает, это тоже верно, но отвращение… – я смотрю на Маюшу и думаю о том, что никак не ожидала, что разговор, которого все мы избегаем начнётся и при том так неожиданно и сходу, ещё снег на их башмаках не растаял в передней, а мы уже говорим о том, что разбило нашу семью.
   – Разве это разбило нашу семью? – удивилась Маюшка, подняв на меня свои необыкновенные глаза. Я отвыкла от них. Да и не были они такими раньше.
   Я растерялась немного: 
   – Что ты хочешь сказать, что вы ни в чём не виноваты?
   – Совсем не об этом говорит Маюшка, – сказал Илья, отодвигая Майю от меня. Будто барьером примирения вставая между нами. – Какую комнату отведешь нам?
   – Какую? Вы… в одной хотите? – растерялась я.
   – Неужели будем продолжать лицемерить? Или у вас такой приличный дом, что нас, распутных, не потерпит?
   Я отмахнулась от них, подростковый бунт продолжается. Это навечно теперь в моей жизни?
   – Делайте, что…
   – …хотите, – усмехнулся Илья.
  Но приобнял меня за плечи:
   – Мы выберем подальше от твоей, чтобы ты так не мучилась совестью из-за нас. И от стыда не умирала.
   – Я… – выдохнула я, давно хотела сказать, но выходит сейчас, хотя думала выберу момент получше и не в коридоре… – Вы простите меня, дети. Я должна была на вашу сторону встать, защитить, сразу, как догадалась. А я… струсила что ли… или растерялась… думала, само всё… что всё рассосётся.
   – Некоторые неопытные девушки так про беременность думают, пока в роддом ехать не придётся, – усмехнулся Илья. – Не надо, мама, я…
   – Надо, Илюшенька, я… ты не знаешь, но Маюша, она натерпелась тут немало. А я злилась только и считала, что так и надо, что… словом, прости меня, детка. Хотя я сама себя никогда не прощу…
   Маюша, добрая моя девочка, в один шаг подошла и обняла меня. Почти бросилась мне на шею. И я заплакала. Моё бедное сердце и не знало, что в нём столько слёз, столько горечи накопилось за эти годы, столько вины. Мне казалось, я и не осознаю её, а она, прожигала дыры в моей и без того небогатой душе. Маюша, как мне не хватало тебя, моя маленькая девочка, твоих объятий, твоего взгляда, вот такого, пронизывающего, наверное, если бы ты не взглянула на меня так, я и не поняла бы и не почувствовала бы никогда, как я виновата и чего я сама себя лишила. 

   Я не стал мешать моим девочкам плакать и утешать друг друга, так хорошо, что это произошло, теперь и у Маюшки станет веселее на душе, и маме легче.
  К без десяти полночь мы уселись за стол, чтобы под раскатистую речь президента: «Ррассияне…» открыть бутылку шампанского под радостный визг мамы и Маюшки, обе они повеселели, как это хорошо распустить застарелые узлы.
   – Куранты-куранты! Желания загадывайте скорее!
   – С Новым годом!
   – Ура!
   Мы целуемся, смеёмся, немного плеская шампанским. И мы счастливы. И мы с Маюшкой и мама.
   По телевизору «Старые песни главном», все любят эти программы и смотрят уже который Новый год. И мы включили, они идут фоном к нашим разговорам. Теперь живым и раскованным, куда легче, чем даже летом, когда Маюшка неожиданно пришла сюда и мы проболтали вчетвером полночи. Теперь и времени у нас больше и напряжения нет.
   На столе деликатесы, мы с Маюшкой не позволяем себе этого не только из понятной сейчас экономии, но больше потому что непритязательны оба и на нашей общей кухне на фоне страшноватых кастрюлек и картофельных очисток, и вечного запаха кислой капусты и копчёной мойвы, любое отступление от этого общего меню вызовет новый приступ классовой ненависти к нам, хватит уже и того, что все раз в неделю шипят, как только туалет, ванна, раковина и полы в коридоре оказываются вымыты с особым тщанием. Только наши с Маюшкой подруженции-старушки не выказывают недовольства и зовут Маюшку «деточка» неизменно. Остальные находят такие названия, которые шипят ей в спину, что я кулаки устал показывать. Хорошо, что Маюшка не слышит, не то я выбил бы зубы всем, кто так говорил о ней.
   – Я не знаю, как у вас в медицине дела обстоят, когда Лида рассказывает, верить не хочется. Но в школе у нас… – мама закатила глаза. – Никогда не думала, что когда-нибудь такое увижу. Например, учителя по географии нет ни одного. По черчению тем более… Программу по Истории переделали опять…
   – Подожди, нет учителя по географии? И что вы делаете? – удивилась Маюшка.
   – А ничего. Не проходят Географию всю вторую четверть.
   – То есть как?
   – Так вот… И в третьей не будут проходить.
   Я не могу промолчать:
   – Это что же, скоро смешки по поводу безграмотных американцев, которые путают Австрию и Австралию, будут реальностью и для нас?
  – Ещё и похуже будет боюсь… Они только взялись реформировать… что там дальше нас ждёт, страшно и подумать. Я не знаю уже, как и преподавать. Все истины стали ложью, герои параноиками или, в лучшем случае, заблудшими овцами…
   – У нас тоже невесело, лекарства больные с собой приносят в больницы.
   – И постельное бельё, – добавила Маюшка. – Тараканы кругом. Неистребимое племя. И рыжие муравьи.
   – И туберкулёз, дифтерия, сифилис…
   – Да, каждый день из кож-вена к нам приезжают в роддома.
   – В роддома? – удивилась мама. – Что и в роддомах есть эта зараза?
   – Иногда мне кажется, что рожают сейчас только эти, кому и сифилис не беда.
ГЛАВА 2. И ЕЩЁ НОВЫЙ ГОД
   Утро наступившего нового года наступает всегда как-то неожиданно и всегда вместе с головной болью. Но не в этот раз. На этот раз я проснулся счастливым и без всяких признаков похмелья. Таня рядом, и, кажется, просыпается тоже. Она такая красивая даже в утреннем тусклом свете, отражённом от снега, сквозящего с серого неба, что я не могу не поцеловать её, и она обнимает меня, улыбаясь, но отворачивая губы:
   – Ох, давай умоемся…
   – Выходи за меня?
   – Что? – удивилась Таня, открывая глаза. – Ты… предложение мне делаешь?
   – Делаю.
   Таня протёрла глаза, ресница упала на щёку, но тут же слетела.
   – Серьёзно?
   – Конечно. Кто шутит такими вещами, – сказал я, чувствуя себя уверенно как никогда, наверное.
  И был обнят, и обцелован. Моменты счастья могут затягиваться, а я и не знал.
   Мы провели вместе весь этот день, а к ночи я должен уехать на дежурство, чтобы завтра мы с Танечкой вместе пошли к маме. Теперь уже я веду не просто девушку познакомиться, я приведу невесту.

   А мы долго не спали в эту ночь. И болтали долго с мамой, будто пытались наговориться за все потерянные годы. И о Лиде мама рассказывает много и о Викторе, гордится успехом зятя. Действительно, их Приборный завод – единственный из всех заводов, по-прежнему работает и всё успешнее.
   – В марте в Париж вместе с Лидушей поедут.
   – В Париж – это отлично, но уже четыре… спать будем, девочки? – сказал я.
   Маюшка улыбнулась, мама тоже, но немного краснея.
   – Всё, Май, даю три минуты, – сказал я, вставая.
   Илья вышел и я, услышав, что он запер дверь в ванной, спросила Майю:
   – Так как вы? Вместе и живёте? В коммуналке?
   – Пока – да, но скоро отремонтируется… Но это пока секрет, бабуля, мы вас с мамой пригласим на новоселье, маме пока не говори ничего, пусть будет сюрприз… если, конечно, она захочет приехать…
   Я накрыла маленькую Маюшину ладошку своей рукой:
   – Захочет, она очень скучает. И после лета ещё больше, чем раньше, – я посмотрела на дверь: – А с Васей? Что так и не виделись с тех пор?
   – Нет, – сказала Майя, опуская голову. – Как можно увидеться после того, что я ему сделала? Только чтобы пристрелить меня и всё.
   – Не надо так шутить в наше время, – поморщилась я. 
   – Какие уж тут шутки, – Майя вздохнула, и выпила уже выдохшиеся остатки шампанского, что были в её бокале.
   – Вы… что же… Вы с Ильёй, значит всё это время и…
   – Нет, мама, – сказал Илья, и как тихо ходить-то научился! – Мы не «всё это время», так что отпусти Маюшку, наконец, и не любопытствуй.
   Майя встала из-за стола, ещё раз поцеловала меня и подошла к Илье. Он смотрит ей в лицо, обнял за плечи, уводя, и с укоризной глянув на меня. Ну что, я не могу задать вопрос, который так мучил меня?!
   – Не сердись на неё, – казал Ю-Ю.
   – Я и не думала. Какое право у меня сердиться на них? Это я тот самый урод, без которого, как известно, не бывает ни одной семьи.
   – Ты? А я кто тогда?
   – А мы – один человек ты и я. Одно уродство на двоих, – улыбнулась Маюшка, – так согласен?
   – Так – можно.
   Я поцеловал её, мы ещё не дошли до нашей комнаты, честно говоря, не очень и помню дорогу, настроили сверкающий лабиринт какой-то…
 …И уже поздний рассвет проникает в наши окна, отражаясь от снега во дворе. Интересно, кто теперь им снег во дворе чистит?
   Я потянулся к Маюшке, я целую её затылок, волосы, спутанные немного, её шею, спину, она струной вытягивается под моими руками и губами…
  … – Я толстая стала от этих таблеток. И… вообще…
   – Что, либидо упало? – засмеялся я.
   – Заметил? – немного смутилась Маюшка, отворачиваясь, но обнимая мою руку, которой я прижимаю её к себе мягко.
   – Заметил, а то! – сказал я. – Можешь не пить больше.
   Я чувствую пальцами ямку её пупка, пощекотать подушечкой, как языком… От моей ласки она тихонько засмеялась, изловила мои пальцы, повернулась ко мне:
   – Почему не пить? Ты ребёнка хочешь? – она смотрит на меня, улыбаясь.
   Как светят глаза, солнышко из середины в самое сердце ко мне…
   – Может… погодим чуть-чуть? Ну… пару лет? Пусть наши привыкнут, что…
   – Я… – я вздохнул.
   Пришло время сказать ей то, чего она ещё не знает. Но для этого надо сесть.
   – Ты что? – Маюшка тоже приподнялась на локте, глядя на меня. И даже села, бледнеет немного, чувствуя, что я хочу сказать важное. Но придерживает одеяло на груди. Всегда скромничает. Разговаривать с обнажённой грудью для неё – невозможно.
   – Ты сколько пила их? Три месяца? Хватит. Для лечения хватит. А предохраняться тебе не надо, потому что я предохраняюсь, – сказал я, не в силах сдержать вздох.
   – Как? Презервативы станешь надевать?
   – Не стану. Я сделал вазэктомию
   Она отшатнулась, приоткрыв рот, наверное, скажи я ей, что я женат или изменил ей, она не побелела бы так. Почему я так думаю?.. Но я уверен…
   – Что… ты сделал?.. – просипела она.
   – Ваз…
   – Не повторяй этого слова! Повторяет ещё как дурак! – закричала она.
   Она впервые кричит на меня, впервые ругается…
   – Как… Как ты мог?! Ты… Когда?!
   – Когда… Когда ты… когда вы подали заявление в ЗАГС… Пустяшная операция-то…
   – Почему? – глаза горят. – Почему ты…
   – Май… Я говорил, мне…
   – Как ты мог решать? За меня решить тоже?! Как ты мог?! Что ж ты… что ты делаешь?!
   – Вот это да! – воскликнул и я, и меня же упрекает теперь! Я на что угодно был готов, только не связываться с другой через детей, а… – … тебя получить у меня уже не было надежды…
   – Господи… – она заплакала, прижимая ко рту ладошку. – Дурак какой… что же ты наделал, Илья…
   – Май, откуда мне… да и… ты никогда страстного желания иметь детей не высказывала…
   Но этот глупый аргумент не работает.
   – Вот дурак… Не высказывала… что мы, десять лет женаты?.. Высказала бы… Что ты наделал…
   – Май… – я потянулся к ней, но она оттолкнула мои руки, и вывёртывается из моих объятий, выскочила из постели, обернувшись одеялом и оставив меня совсем голым. Но меня это не смущало никогда, я и не то, что без одежды, без кожи побежал бы за ней.
   Я поймал и обнял её, прижимая к себе, вот такой, спелёнатой, ей сложнее вырваться от меня.
   – Май… откуда же я мог… как я мог подумать… даже надеяться, что ты… что ты со мной будешь…
   – Но сделать… такое над собой… как в голову-то пришло?! – плачет она. 
   – Мне никто не нужен кроме тебя. Вот и хотел заблокироваться от возможных…
   – Нельзя такое делать… насилие над природой… Как ты мог решить? Как же ты мог?
   Катастрофа, до сих пор не оценённая мной очевидна для неё. И мне стало страшно.
   – Май… – прошептал я, – не бросай меня… Слышишь? Не бросай меня теперь, а? Я прошу тебя, только не бросай… ЭКО можно сделать, если захочешь…
   – ЭКО? Пунктировать яйца себе будешь? Здоровый молодой мужик изуродовался и… Вот точно: профессия калечит людей…
   – Май, только… я не могу без тебя… совсем… Я всё сделаю, что захочешь сейчас и потом, только ты… не отталкивай меня, – я прижимаю её к себе.
   Маюшка сама прижалась ко мне:
   – Тебя? Да ты что… Ю-Юшек мой… – и целует и плачет, целуя… – глупый… глупый мой Ю-Ю… какой же ты глупый…
   Вот такое утро Нового года.

  Моё утро счастливое и полное приятных волнений. Я ожидаю в гости Вальтера с невестой. Уже одно то, что мой сын влюбился, наконец, радует меня, уже располагает к его невесте. Да-да, вчера он сказал мне, что сделал предложение. Что могло порадовать меня больше? Только, когда через двадцать лет, если доживу, увидеть, что мой сын так же счастлив и влюблён как теперь.
   Но и своего счастья я не забываю. Валентин женится, надо будет уступить им эту большую квартиру на Кутузовском, а самой перебраться на Садовое. И Агнессу Илларионовну возьмут себе, мне в небольшой квартирке помощь не нужна.
   – Может, позовёшь, наконец, меня жить с собой? – спросил Володя, когда я рассказывала ему о своих планах. Мы вместе накрываем на стол, вернее, корректируем немного сервировку, что сделала Агнесса.
   Я посмотрела на него, забирая отполированный им бокал.
   – Думаешь… Думаешь у нас получился бы такой фокус? Мы… сколько, двадцать лет с тобой встречаемся?
   – Двадцать три, почти двадцать четыре. Валентину десять было, – улыбнулся Володя.
   – Двадцать три-и… – столько лет могло быть нашему ребёнку, если бы я тогда не струсила и не сделала бы аборт… Никогда не перестану жалеть об этом, но мысленно возвращаясь в те дни я опять приняла бы то же решение… Почему? Тогда казалось – это единственное решение, привести в дом нового папу для Вали, да ещё раствориться в новом ребёнке… Нет-нет, этого я не могла сделать. Валентин, мой Вальтер, всегда был главным в моей жизни. 
   И вот Вальтер привёл Танечку. Нет-нет, она не может не понравиться. Элегантность и утончённый вкус, с которым она одета, причёсана и подкрашена, её образованность и интеллигентная манера, искренняя улыбка и бездна обаяния не могут не очаровывать. К концу вечера я была влюблена в неё не меньше моего сына. И они ушли счастливые.
   Когда я рассказывала о нашей встрече Володе, он смеялся:
   – Простила, значит, современное стремление к успеху и процветанию? Феминизм и что там ещё тебе не нравилось?
  – А что делать, Володь, где такую как мне рисовалась найти? Как в сказке с возом слив по деревням поехать? – вздохнула я.
   – Это что за сказка?
   – Не знаешь? Поучительная сказка. Поехал царевич-королевич невесту искать, хотел работящую, чистоплотную, но главное, честную. Проехал много деревень, а призыв такой был у него, что столько слив отвесит любой девице, сколько та грязи ему из дому своего наметет.
   – Ну-ну? – заинтересовался Володя.
   – Все девки и притаскивали кто телегу, кто возок, кто вёдрами. А одна стоит скромно в сторонке. Он и спросил её: «Что ты к забору жмёшься, красавица?»  А она отвечает: «Совсем мало у меня грязи-то, одна жменька…»
   Володя захохотал:
   – Ох и хитра девица!
   – Что ж хитра? Она же не знала, что он царевич-королевич и жениться хочет…
   – Ну да… Не лгала, выходит?
   – Вот и выходит, что только одна и не солгала.
   – Н-да… с такой свекровью не забалуешь… Смотри, сильно не придирайся к невестке-то, пусть живут как им нравится.
   – Да и не думаю я. Хоть голова о Вале болеть перестанет. Не люблю я, знаешь ли, холостяков и старых дев… Володь, может перешёл бы в мою лабораторию? Не могу я уже с этим Девяткиным, он… дурак, пустое место, никого больше нет для перевеса. Совсем все темы встали.
  Володя улыбнулся:
   – Одно условие, Марта Макаровна, ты за меня выйдешь замуж, тогда я перейду к тебе. На работе ты будешь командовать, а дома – я!
  Я засмеялась. Вот что за золото мой Володя! Мне его верность и преданность, как необыкновенный и незаслуженный подарок свыше достались.
   – Ладно, Владимир Владимирович, женим Валю, тогда и… повеселим народ.
   Мы познакомились, когда Володя юным аспирантом пришёл в мою лабораторию, когда завязался роман, от меня потребовали убрать его из лаборатории, так как это компрометировало меня. Он тогда ушёл из нашего НИИ и защитился в другом, но вернулся через пять лет, когда сменилось руководство, однако, теперь не в мою лабораторию, а к генетикам. Он давно уже доктор наук, и мог бы занять профессорскую должность.
   – Может ты станешь завлабом вместо меня?
   – Вместо – нет, ты на этом троне царишь столько лет, нет, Мартуся, ты не сможешь иначе. И не надо. У тебя сил столько, что хватит на возрождение науки.
   – Полагаешь, оно случится? Все уехали. А новых нет. В науку никто не идёт, ни денег, ни перспектив, ни почёта, как когда-то.
   – Не все, – возразил Володя. – Мы остались и ещё кое-кто. Будут и хорошие времена. Опять же новые нарастут, пока мы сдохнем.   
   – И сколько, по-твоему, ждать? Ты-то ещё дождёшься, а я?
   – Откуда тебе знать, быть может у тебя предки были долгожители, так что и ты сто лет проживёшь.
   Я засмеялась и обняла его:
   – Генетик-оптимист, это уже интересно!
   – Рад, что до сих пор интересен тебе.
   – Не кокетничай, – я люблю вот так близко смотреть в его голубые глаза.

   – Подали заявление в ЗАГС, – радостно и даже гордо сообщил Юргенс, когда мы увиделись с ним в начале февраля.
   – И когда свадьба? В марте?
   – Что ты! – отмахнулся он. – Это такое серьёзное мероприятие, оказывается, я и не подозревал: список гостей надо ещё выработать и несколько раз перелопатить, выбрать ресторан, фотографа, видеосъёмку, ведущих, программу, заказать номер в отеле для первой брачной ночи, маршрут свадебного путешествия обсудить, подарки, меню… Боже, и это я не говорю о платье и костюме. И ещё миллионе мелочей, которые вообще не вошли в мою голову.
   Я смотрю на него и думаю, как Маюшка готовилась к свадьбе с Васей… Но может, у этих получится прочнее, столько сил затратить на торжество – это жалко только ради этого всего расстаться. Я уже не говорю о денежных затратах.
   – Ты счастлив?
   – Неужели может быть иначе? – улыбается он. Красивый, яркий, прямо герой мелодрамы.
   – Поздравляю, Вэл, надеюсь, я не окажусь с моей подружкой неподходящим гостем на твоей свадьбе?
   – Чё спрашиваешь-то? Ты мой единственный друг, Туманыч. На июль не планируй уезжать. Третье число. Приглашение через пару недель отпечатают, вручу.
   – Всё lege artis?
   – У них, понимающих девушек, своё искусство, в данном случае – жить, – улыбается Юргенс.
   – Осталось тебе в начальники выйти.
   И что вы думаете? Не прошло и месяца, как Юргенс сообщил мне, что ему предложили заведование в «пятнашке».
   – Поздравляю, всё всегда так, то пусто, то густо. Глядишь и детей сразу двух заделаешь. Твоё время, видимо, настало.
   – А ты… что-то невесело глядишь? – Юргенс не может не улыбаться.
   Он переодевается, я переодеваюсь, только поглядываем друг на друга, обнаженные торсы, плечи…
   – Стажировку мне в Италию предложили. Во Флорентийский университет, – сказал я.
   – Чего же печалишься, что может быть лучше? – удивился Юргенс, приглаживая упрямые русые вихры надо лбом.
   – Не знаю, – честно сказал я, не в силах объяснить, почему у меня не лежит душа к этой поездке. Хотя увидеть Флоренцию вечная мечта. Правда, мечтали мы вместе с Маюшкой об этом.
   – Так и приедет к тебе принцесса твоя. Вот делов-то, – пожал мощными мохнатыми плечами Вэл. Вот весь порос мехом как медведь, а всё равно красивый человек. Интересно, в Древней Элладе они брились, небось, беспрерывно…
   – Приедет… – я покачал головой с сомнением. Но объяснять Юргенсу наши сложности недосуг.
   – Вот и будет вам отличное путешествие. Когда едешь?
   – Май-июнь. Ещё точных дат нет, загранпаспорт оформляю.
   Вот загвоздка в чём: загранпаспорт и Маюшке нужен, а у неё этот-то паспорт, по сути, липовый… Но может проскочим в сегодняшнем бардаке? С оформлением квартиры в собственность и с пропиской проскочили же.
   – Как у Елениной дочки-то дела? – Юргенс взглянул уже без усмешки.
   Я помрачнел по-настоящему:
   – Да не очень, Вэл. Синдром гиперстимуляции такой получили в тот раз… – я покачал головой, вспоминая с ужасом, как ходить не могла почти от болей, бедная женщина, – две недели пролежала и всё без толку…
   – Так и не решился на революцию? – усмехнулся Юргенс.
   – Легко тебе рассуждать…
   – Трусишь? Ты никогда трусоват не был. Из-за Елены и боишься. Будь она любая другая, уже коляски бы покупала, а так, ты осторожничаешь, потому что…
   Я посмотрел на него. Он прав абсолютно. Надо дать отдохнуть немного бедной мученице. Вот вернусь из Флоренции и… может осмелею. Я и Елене Семёновне так сказал:
   – Отправьте их на курорт пока, пусть отдохнут душой и телом. Может и ЭКО не понадобится. А понадобится, с новыми силами и приступим.
   Елена Семёновна улыбнулась грустно, но надежда всё же освещает её усталое лицо. Я понимаю, единственная дочь и такое горе.
   – Я в тебя верю, Илья Леонидыч.
   Надо теперь, чтобы я сам в себя поверил.
   Но радостных событий и у нас достаточно: квартира наша готова, уже красят стены, осталось просохнуть и можно въезжать. Так что раньше, чем мы думали даже.
   Сегодня мы приехали посмотреть, Маюшке не понравился цвет стен.
   – Ой, нет, робяты, – так и сказала, раздумчиво: «робяты». – Слишком бело. Плохо, не пойдет.  Прямо сельская амбулатория…
   – Что выбрала, хозяйка, – Николай подошёл к нам.
   – Я не к вам претензию. Просто второй слой покрасим. И всё. Я не рассчитала, что столько света тут у нас.
   Николай улыбнулся, глядя на неё, всегда улыбается и не глядит давно нагло, да и остальные мужики относятся к ней с симпатией и даже уважением. Потому ли, что она их добродушные насмешки сносит со свойственным ей чувством юмора и даже сама не прочь посмеяться над собой, что не кокетничает по-женски и не заносится как многие москвичи. Это надо уметь, без панибратства сохранить дистанцию и в то же время уважать в них мастеров и мужчин. Она так и сказала, когда я спросил, как это ей удалось их так расположить к себе. Чувствовать людей – это в ней всегда было или развилось за непростое детство и юность?
   – Не знаю, Ю-Ю. А помнишь… да нет, ты не помнишь… Девушка, что в салоне на Якиманке помогала мне выбирать платье, Ульяна. Она к нам в Первую Градскую пришла. Узнала меня. Теперь я ей пытаюсь помочь.
   – Что у неё?
   – Поликистоз. Уже несколько раз и кисты пуктировали, и оперировали, но…
   – А гормоны? Попробуй, Май, подавить ей фон на пару месяцев, пусть заглохнут все, а там новый цикл наладь искусственный. Хорошо бы и забеременеть ей на этом фоне, – сказал я. – Муж-то есть у неё?
   – Есть… парень.
   – Попробуй. У меня получалось… Идём-ка, кровать выбирать.
   Маюшка засмеялась:
   – Кто о чём, а мой вшивый всё о бане.
   Мы ни разу больше не заговаривали о детях и том, что она не сможет родить от меня, я боюсь до ужаса думать об этом. ЭКО, конечно, можно сделать, но какая это тяжёлая и неоднозначная операция, я знаю как никто, и подвергать ей Маюшку за то, что я сам себя изуродовал, как она сказала… Но и оставить её бездетной на всю жизнь…
   А какой третий выход – отдать её тому, кто сможет сделать её счастливой матерью. Как я это смогу сделать? Я отдал её Васе. Моя вина, что она разрушила всё? И моя. Моя, конечно…
ГЛАВА 3. ПОМРАЧЕНИЕ
   Сегодня мы с Таней едем к моей маме, туда же приедут и её родители. Я уже просил «официально» её руки у них вскоре после того, как мы подали заявление. Приятные ещё нестарые люди. Старше мамы, примерно лет на семь, интеллигентская московская семья. Вся переплетена связями с городом и его историей, некоторыми известными людьми, например, когда-то отец Тани жил в одном подъезде с Чуковским. И в доме у них бывали интересные люди.
   А сама Таня стала задумываться о том, чтобы по окончании университета устроиться в редакцию модного журнала.
   – Но стажером могут взять уже сейчас! – радостно сказал она. –Представляешь?! Так что, ты мне превосходную идею подал. Я всех своих друзей подняла на уши, если возьмут… Ох, Валентин, это может быть мой первый шаг к Олимпу! Как Франка Саззани. Или Анна Винтур… Или Диана Вриланд… Моя мечта – «Вог» или «Базар», или хотя бы «Элль» или «Космополитен», но его я люблю меньше. Но если удастся попасть сейчас хотя бы в какую-нибудь «Лизу» в отдел моды… О, если получится, это… это значит, я нашла свой путь во вселенной. Понимаешь?
   Я улыбнулся, вообще-то приятно оказаться чьим-то волшебником Гудвином. Или Мерлином, сейчас второй моднее. Тем более её.
   Да, сегодня волнительный день ещё и потому, что я первый день сегодня в роли заведующего. Меня представляют на утренней планёрке. Я волнуюсь, хотя почти все здесь мне хорошо знакомы, и я всем отлично знаком, я в этой больнице со студенческих времён. Мне улыбаются коллеги, ко мне неплохо относятся, и рады этому назначению. Я не хуже, а, пожалуй, лучше любого другого претендента. А дальше надо будет обдумать и решить больше научная или же вот эта, начальственная стезя для меня будет предпочтительнее.
   В мечтах я бы стал заведовать клиникой, где ведущим спецом у меня был бы Илья. Он не стремится руководить, он гений диагностики и почти маг как хирург и эндокринолог, мы бы с ним… Но погодим мечтать, эта должность – хороший способ понять и проверить, могу ли я вообще быть руководителем. Это моя первая ступень, как «Лиза» для Тани.
   И вот я вышел перед всем нашим врачебным сообществом в пятнашке. И слушаю как начмед представляет меня. Я рассеянно смотрю на моих товарищей. Пятнадцать этажей, тринадцать отделений. Все смотрят на меня. Приятно…
   И вдруг дверь тихо отворилась, вошёл кто-то из опоздавших. Какая-то девчонка. Из ординаторш, видимо. Оглядела ряды, разыскивая место, где исчезнуть, в мою сторону и не глядит. Нет, глянула. Паршивка, опаздывает и никакого уважения. Будь моя подчинённая, я бы врезал, чтобы знала, как опаздывать… Во как, не успел корону надеть, как захотелось уже и плёткой помахать. Интересно, все начальники так?
   Илья засмеялся, когда я рассказал ему:
   – И чё, твоя оказалась?
   – Кто знает. Навезли неотложных, мы все по операционным разбежались до вечера. Я ещё ведь и ушёл пораньше, чтобы с Таниными предками познакомится. Теперь только в понедельник узнаю.
   – Как будущие родственники?
   Я рассказал подробно, как мне понравились Танины предки, как приятно у них дома в старой квартире на Сухаревской валу. Тоже сталинский дом, три комнаты. Приятная старинная мебель, люстры с висюльками, фарфор…
   – Ложечки серебряные… 
   – И чай через ситечко разливают? – усмехнулся Илья, заканчивая переодеваться, сдал мне дежурство и уходит.
   Я бросил бы это дежурантство, если бы это не было последней возможностью встречаться с ним. Он весь в своей Маюшке, да ещё переезжать собрались скоро… Я куда меньше занят с Таней, чем он с этой своей чудной любовью.
   – Разливают… когда на новоселье-то позовёшь, морда? – спросил я.
   – Там сидеть даже не на чем пока.
   – Выпить можно и на полу сидя.
   – Твоя Таня пойдёт пить на полу? – Илья улыбнулся, дёрнув правильными скобками густых бровей.
   Я задумался. Я как-то упустил то, что ведь на новоселье пригласят нас обоих с Таней.
   – А вы-то как переезжаете?
   – На матрасе спать будем. Матрас уже приехал…
   – Господи, – добродушно процедил я. – Как бомжары. 
   Илья хохочет:
   – Это сбывшаяся мечта, эта квартира. А после нашей коммуналки…
   – Кота подарить вам надо на новоселье.
   – Кота? – удивился Илья.
   – Новоселье – нужен кот. Или кошка, не важно. Когда жениться будете? 
   Я теперь хочу, чтобы все женились. Я сам счастлив, пусть все становятся счастливыми. Но Илья помрачнел почему-то. Это странно.
   – Ты что это? – спросил я. – Что, принцесса не настроена на семью? Она у тебя с чудиной, конечно…
  Но Илья серьёзен:
   – Я бесплоден, Вэл. Имею я право жениться?
   – С чего это ты взял? – усмехнулся я. – Проверял что ли?
   – Я это сам устроил.
   – Не понимаю…
   Илья пальцами показал ножницы. Вот это да…
   – Отчаянный ты… Потому что она твоя… Или… Зачем?
   Илья сел на диванчик, натягивая гриндера, длинные волосы закрыли его лицо от меня, и я не видел, что отразилось на нём. Они нарочно их и нося, наверное, занавесы эти, чтобы скрываться….
   – Давай закончим это прекрасный разговор? – сказал Илья, разгибаясь и отбрасывая привычным движением волосы назад. На его лице ничего, кроме обычного спокойствия. – Пошёл я. Увидимся во вторник?
   – Во вторник… – рассеянно проговорил я. – Нет, в среду теперь.
   Но к среде со мной начали происходить события, которые с ног на голову перевернули мою жизнь. И всего меня взболтали, и начали физико-химическую реакцию, выявившую совсем другого человека во мне…
 
  Утром в понедельник, я опять припозднилась, я обычно не опаздываю, но второй раз подряд я опоздала из-за проклятого автобуса. Что у них там на линии? Надо выходить минут на десять раньше. Новый заведующий в том отделении, куда я приписана моим научным руководителем, станет считать меня наглой и самоуверенной, как неудачно испортить впечатление о себе у человека, который тебя ещё не знает.
   Наши дамы обсуждали заведующего бурно, говорили, что оперирует он так, что научится хотя бы инструменты держать как он – уже значит овладела профессией.
   – А красавец, вы видали? – мечтательно улыбнулась одна, я всё имён не запомню всех, четыре места работы, а с именами у меня дружбы нет, хоть записывай, только какие-то всем уж необычные запоминаю.
   – Чё «видали», мы с ним спасали одну, постинора напилась, дура, сразу четыре таблетки, кровотечение как из лопнувшей трубы. Он влил аминокапроновую и крови после… и выскоблили. Всё, как в пустыне стало. Красавец – это не то слово, греческие боги нервно курят!
   – И холостяк, – добавила та же, первая, она симпатичная и добрее остальных.
   – Уймись, он не трахается на работе. Я узнавала никогда и ни с кем.
   – Может, гомик?
   – Сама ты, Анна Николавна, гомик, у него свадьба в июле. Шикарная, говорят, невеста.
   – Хороший человек.
   – Что, кто-то видел невесту?
   – Ну кто-то видел.
   – Кто-то всегда всё видит…
   Я слушала вполуха спешно переодеваясь, я пропустила планёрку, если заметит, получу… Но может, не заметит, ещё не помнит же всех нас, тут врачей, ординаторов клинических, городских, всего человек восемь…
   Но и операции распределили уже и мне, увы, с этим новым Аполлоном. Теперь заметит точно, что меня не было на планёрке. Вот не везёт: новый начальник и я опростоволосилась.

   Да, я разозлился, когда обнаружилось на планёрке, что какой-то Кошкиной нет, поэтому распределил её с собой на чревосечение. Удаление миомы. Ну получит, если хотя бы один шов мне криво положит! Нарочно буду над душой стоять.
   Только в операционной и появилась. Пигалица какая-то. Из-под маски только глазища и видны.
   – Извините, Валентин Валентиныч, я опоздала, – голосок какой-то… чудной какой-то голосок, будто чуть-чуть сипит, будто трещинки в нём, и они позвякивают, дребезжат…
   – Да, мадам Кошкина, ещё одно опоздание и квартальная премия заплачет от расставания с вами.
   Сёстры и анестезиолог прыснули в маски. Я прямо-таки остроумец сегодня.
   Но Кошкина, смущена и покраснела, хорошо. Подошла к столу и… Господи… глянула ещё раз, извиняясь, взмах ресницами, мне показалось ветром меня обдало или воздух откуда–то полился: глаза громадные синие и яркое оранжевое солнце светит из середины. Будто я на дне океана и сквозь воду мне сияют горячие лучи… Я никогда не видел таких глаз. Ресницы достают до бровей, нещипаных с лучиками словно, правильными дугами. Взмахни ещё раз ресницами, Кошкина… взмахни, на меня повеет свежестью. Я никогда ещё свежести не ощущал…
   Шея из-под шапочки… тонкие завитки волос выбиваются, мне хочется подуть на них, ей станет щекотно, может, засмеётся. Какой у неё должен быть смех?.. Как ты смеёшься, Кошкина?
   – Валентин Валентиныч…
   Чёрт, что это я… вот так и портачат на операциях. Никогда больше, Кошкина, я с тобой в операционную не войду…
   Я даже не видел её лица, я сбежал, едва закончив, и оставил ей шить кожу, забыв, что собирался придраться, она ассистировала толково, правильно...
   Что-то завибрировало, задрожало, задребезжало внутри меня, какие-то струны, о которых я и не подозревал. Что… Чем ты затронула их, Кошкина?..
    Надо избавиться от глупого наваждения. Надо…
    Таню в этот день я приехал встречать к университету, и мы поехали в кафе, потом к ней… Только Танины весёлые, искрящиеся глаза, но едва я отвожу взгляд… и вижу эти золотые солнца из середины тёмной синевы… А потом и не отводя взгляда, эти глаза продолжают смотреть на меня.
   И я начал припоминать, что, стоя рядом, я чувствовал её аромат. Как я мог в стерильной, пропахшей жестким антисептиками операционной чувствовать запах её кожи, волос, её тёплых подмышек… и спины… мне кажется, я знаю как пахнет у неё под коленками… Вот чушь, я больной эротоман…
   Я рехнулся.
   Я не видел толком её лица. Нет же, видел… Видел в пятницу. Это она, та паршивка, что опоздала. Издали видел. Она хорошенькая. Она… носик… я помню и розовые губы… и что она тоненькая, что нельзя было разглядеть в операционной пижаме и под халатом… Но я будто спал с ней и представляю какая она… Даже знаю. Я хуже знаю тех, с кем спал. Я не вспомню запах Тани, даже её духов не узнаю. Приятный, чудесный запах и духи она меняет по настроению, но я не различу его среди других. Как и почему я различил и запомнил запах этой Кошкиной? Что мне она? Кто? Что я не могу не думать о ней, мучительно возвращаясь и воображая, вспоминая как она стояла рядом, что делала и как…
   Но я никогда эротоманом не был. Плейбои не бывают озабоченными. Я всегда был удовлетворён.
   Я не могу кончить. Пока не зажмурился и не вообразил…
 …– Илья… я спятил, похоже. У меня впервые такое… Помутнение. Я в её присутствии просто… я не знаю… я забываю слова. Даже буквы. Я должен отвести взгляд, не знаю… подышать, прежде чем ко мне постепенно начинает возвращаться хотя бы некоторая ясность… И стояк, Боже… мне железный гульфик надо приобрести.
   – Что, такая красивая? – усмехнулся Илья, сегодня я ухожу, а он пришёл. И он надевает халат на белую футболку, а я, напротив, снимаю пижаму и надеваю свитер.
   – Красивая? – честно сказать, я растерялся. – Я даже не знаю… Таня – красивая, я знаю. А эта… Вот знаешь, как держишь в руке ромашку… или розу… или чёрт… неважно, любой цветок, нельзя не вдохнуть аромат, это инстинкт.
   – Это половой инстинкт, жених, – захохотал Илья. – Трахни её и успокойся. У тебя свадьба на носу, а ты как семиклассник. Говорят, такое бывает с перестарками как ты, предсвадебный мандраж. Ты цепляешься за всё, чтобы тебя не утянули в семейную жизнь как в болото.
   – Да ладно тебе, не умничай, психологом давно подрабатываешь с придурками своими, парочками проблемными, привык?
   – Что за хохот? – это Елена Семёновна вошла. – А, Валентин Валентиныч, уходишь уже, описал новых-то?
   – Не было поступлений. Протоколы на кисту и внематочную я написал.
   Наша Елена улыбнулась:
   – Женишься, говорят, поздравляю.
   – Ещё не точно, – сказал я.
   Илья обернулся на меня, открыв рот. Я и сам удивился тому, что сказал.
   Трахни… я говорить, глядя ей в лицо, не могу…
   – Валюша, ты мне нужен сегодня, – Танин приятный голос в телефонной трубке, будто бьёт мне в перепонку.
   – Нужен? – проговорил я, тереблю пальцами уголки истории болезни.
   Сбежать бы. Остыть и забыть дурацкое наваждение… уехать вместо Ильи во Флоренцию.
   Но Таня щебечет:
   – Да-да, поедем костюм тебе примерим, мне с Якиманки позвонили, привезли именно то, что нужно.
   Я ответил что-то. Я приехал на Якиманку. И примеряли мы чёрный и тёмно-серый костюмы под придирчивым взглядом Тани. Девушка по имени Ульяна, что помогала мне, приносила пиджаки, рубашки и галстуки, улыбнулась черноватыми губами.
   – Она у вас как генерал, знает толк в стиле и куда полки свои вести. Молодец.
   – А? – рассеянно переспросил я. – Да-да… верно.
   Надо что-то делать. За свой счёт неделю взять и… И что? Устроить запой себе? Может, поможет? А Тане скажу, что я… на конгрессе буду занят, скоро «Человек и лекарство» в Москве, хорошо она ничего не понимает и не интересуется моими делами…
   Я пил десять дней. Потом Илья откапывал меня ещё сутки. Сетовал ровно минуту:
   – Ты, Вэл, уймись, так и сдохнуть можно, давление поднял, сердце завёл, сколько выпил-то?
   – Кто считал, Маgnus? – простонал я, не в силах даже смотреть на него.
   – Magnum, латинянин, – усмехнулся Илья, пристраивая бутылку с глюкозой в самодельную капельницу, мы с ним пристроили её к торшеру, изолентой и проволокой прикрутили – голь на выдумки хитра.
   – Хрена ты теперь без яиц «Маgnum»! – зло прохрипел я.
   Но опомнился в следующую секунду.
   – Господи, Туманыч… прости, я… я… от зависти. У тебя так всё… всё по-людски… А я как последний му… прости меня.
   – Что прощать… – тихо проговорил, побледневший Илья, прикрывая колёсико на капельнице, замедляя вливание, чтобы не перенапрячь моё сердце.
   – Ты… не в бровь, а в глаз, однако.
   Илья сел в кресло у стены. Сколько девиц побывало в этом кресле, в этой постели… неужели я наказан этой теперешней мучительной маетой за прошлую разнузданность.
   – Помогло хоть? – спросил Илья.
   – Да где там… знаешь сколько я выпил, чтобы стояк бесконечный сбить?.. Стесал весь член дрочкой, – прохрипел я, член и правда саднит.
   – Слушай, мне это знакомо. Тут два пути, Вэл, и варианта в исходе тоже два – ты её трахнешь и забудешь всё это. Или с ней останешься приклеенным на всю жизнь.
   – Третьего какого-нибудь нет? 
   – Есть: уйти из «пятнашки».
   – Жалко заведование бросать. Да и… я не уверен, что это поможет, что не начну тогда приезжать туда, чтобы увидеть её. Ещё что-нибудь похуже: выслеживать, например. Уже думал… И эти дни дома-то усидел, только потому что пил до блевоты…
   – Н-да… – Илья соединил пальцы перед животом. – Вот я всегда говорил, детскими болезнями надо переболеть в детстве. У взрослых они проходят злокачественно…
   – Иди ты на хрен! – разозлился я. – Сам-то переболел? Сам, психованный, маленькую девчонку к своему члену привязал, а туда же с советами!
    Илья вздохнул, как и положено терпеливым докторам с буйно помешанными и к тому же пьяными. А мне опять стыдно, и я опять прошу меня простить.
  Я же вижу Юргенса впервые таким и поэтому не могу не простить ему несдержанности. Только смертельно уязвлённый человек может так говорить. Он всегда был со мной деликатен и даже предупредителен, никогда не осуждал меня и даже не высказывался, и если вот такие вещи говорит, то ему очень больно. И от водки чуть не помер, вон какая тахикардия, одиннадцатый день запоя, так пить – даже его здоровье не сдюжит. Мне даже жаль его и все обидные и оскорбительные вещи, что он говорит, я прощаю, потому что он так груб и категоричен никогда не был.
   Илья ушёл от меня уже около полуночи, когда и прокапал несколько пузырей, и реланиум сделал перед уходом.
   – Больше не пей, Вэл, хоронить тебя мне совсем не улыбается, – почти попросил он, взглянув на меня своими прозрачными глазами.
   – Не всё же рокеров твоих… – у меня уже тяжелеет язык.
   – Мы байкерами теперь называемся.
   – Да плевать… – я поплыл в царство Морфея.
   – Вот и хорошо. Спи. Приеду завтра.
   И всё же я нашёл в себе силы, чтобы и с Таней встретиться, и в кино даже сходить, но ночевать я к ней не пошёл. На моё счастье у неё были месячные, не пришлось хотя бы врать.
  А наутро я поехал в «пятнашку» с твёрдым намерением повзрослеть. Оставить «детскую болезнь». Как бы сложно ни было, но жизнь только наладилась. В конце концов не так ли и закаляются мужчины? Ну, в числе прочих испытаний.
   Я провёл планёрку, приняв у того, кто замещал меня, отделение, вместе с профессором распределил операции, решив не рисковать и не поставил себя, конечно, с этой Кошкиной. И взглядом скользил по всем в том числе и по ней. Вроде спокойно. Ничего привыкну, а там, лето скоро. Может, она уедет куда-нибудь, потом я уеду… Крепче буду.
  Истории не принесли мне, чёрт, надо в ординаторскую зайти. Я и вошёл, не думая ни о чём таком…
 
   Наш прекрасный Валентин назначил мне на сегодня оперировать дермоидную кисту, а я видела в недавнем журнале хорошую статью, глянуть бы, пять минут хватит оживить в памяти… На шкафу в нашей захламлённой ординаторской этот журнал. Я к операции ещё не переодевалась, халат на планёрку надела и всё. Я сбросила тапки и встала на стул, потянулась за журналами… но стул заскользил на кафельном полу, чёртовы плиточные полы, зачем переехали сюда из старой ординаторской в эту бывшую процедурку?! Лучше бы драный линолеум оставался… Щас разобьюсь на смерть…
…Первое, что я увидел, войдя в ординаторскую – это её ноги. Я в первый раз вижу её ноги, такие они… длинные эти ноги, лодыжки узкие… и под коленями… она обернулась, стул поехал по полу, сейчас опрокинется, я шагнул к ней и успел поймать в свои руки. Если бы я не хотел все эти дни ощутить её в своих руках, я бы не смог поймать её, и она упала бы. Невозможно такой фигурный пирует выполнить, если не хочешь сжать в своих ладонях… я сжимаю её рёбра прямо под грудями… Всё, мне конец…
  Стул опрокинулся с грохотом, но я удержал её на весу и… смотрю в её лицо, прижать к… что это? шкаф… он качнулся к стене, посыпалась с тяжёлым шелестом стопка журналов сверху, а я как маньяк не отпускаю её. Сжимаю её… талия… Боже, она поддаётся, я… Надо отпустить… но эти оранжевые солнца… Ладонями на груди, маленькие для моих здоровенных ладоней, она растерялась тоже, выдохнула, приоткрыв рот изумлённо… мои ладони к её шее… под волосы, такие мягкие, удивительно… мягкие, шапочка съехала…
   – Ва… алентин Ти… и-иныч… – она удивлённо просипела почти без голоса, краснея до корней волос жарчайшим румянцем, потушившим даже мелкие веснушки, наконец попыталась выпрямить руки, отодвигая меня, но куда ей против… – Вы… а… вы… я…
   Я отпустил её и отошёл на шаг, подняв руки, будто сдаваясь, возьми меня в плен, Кошкина… Я щеками чувствую какой румянец залил их… Шапочка свалилась с её волос. Блестящие волосы, они будто подсвечивают её кожу… вся она будто заполнена светом. Вот этим самым солнцем, что выглядывает у неё из глаз…
   – Извините… – сказал я, не глядя больше на неё, готовый сгореть, провалиться, понимая, как это глупо, что оправданий нет, никто не ведёт себя так. Тем более я начальник, я не должен…
   – Этого не повторится никогда… Я не знаю, что… Извините, – повторил я, вдруг поняв, что зову её по фамилии про себя, я даже не знаю её имени. Я схожу по ней с ума, и я не знаю даже имени…
   Я ушёл поспешно, только, чтобы не умереть на месте.
   «Трахни её» … как интересно?!.. Как, если я задыхаюсь…
   И я всё время после думаю о том, какая она… она совсем маленькая, против меня такая маленькая… моя рука, думаю, весит больше… Как я держал её… Это ощущение, вся она в моих руках… вся в моей власти… я подношу к лицу мои пальцы, я не ошибся, они пахнут её кожей…
   – Валентин Валентиныч, – чуть наклонившись заглянула сестра.
   Я поднял глаза, сижу на диване в моём кабинете, я к кабинету-то не привык ещё, озираюсь как потерянный.
   – Маркова готова, вас ждут, уже помылись. Наркоз давать?
   – Иду…
  Проклятие постигло меня.
ГЛАВА 4. ЮРИК
   Я должен поговорить с Таней. Всё сказать. Это подло и это… Я… обо мне многое можно сказать, но подлецом я никогда не был. Я подъехал к дому. С мамой сначала поговорить? Нет, сначала с Таней. Всё равно…
   – Миу… Миу… – тонюсенький писк.
   Я обернулся. В подъезде прямо за дверью крошечный взъерошенный, мокрый что ли, комочек, хвостик дрожит, ушки… Котёнок…
   Котёнок… Что-то я думал на днях о котятах. Ах, да!.. Илья переехал уже?
   Я взял пищащего и дрожащего зверёныша на руки, он испуганно вцепился в мою ладонь крохотными коготочками, глядит мутноватыми глазёнками. Сколько ему? Не разбирался никогда. Я посмотрел на часы. Илья ещё не уехал из Опаринского Центра, это я сбежал опять…
 
  Сегодня мы с Маюшкой переезжаем в Товарищеский. Утром я отвёз последние наши узлы, вчера попрощались с нашими «девушками» Евфимией, Эльвирой и Марьей Сергеевной, будем теперь в гости приходить. Ночевали среди узлов, телевизор с видиком я ещё накануне увёз и большую часть тряпья.
   – Вроде и вещей-то нет, – сказала Маюшка, озираясь, – а начни переезжать, так вагон тюков каких-то и всё вроде надо…
   В неверной темноте комнаты тюки выглядят какими-то притаившимися гномами.
   Маюшка засмеялась:
   – Гномы подглядывают… – пальчиками удерживает, слегка играя, моё лицо.
   Я ловлю губами маленькие пальчики, мягкие подушечки…
   – У тебя синяк, – сказал я, даже в полутьме видно у неё на рёбрах справа.
   – Синяк?  – Маюшка изогнулась, посмотреть, – а… это я… чуть не упала… со шкафа. Кафель на полу, стул и поехал… Если бы начальник не поймал, в дребезги расшиблась бы. Такая глупость.
   Всегда неловкая была, спотыкается, как не разбилась ни разу?
   Я поцеловал её синяк… уже март кончается, ещё месяц и я уеду… Маюшка знает, два месяца разлуки, это то, что жжёт нас обоих, что пугает, как болезнь или какая-то мучительная операция. Поехать вместе невозможно: пропустить два месяца ординатуры, паспорт, который у Маюшки на деле недействительный, но главное, это дефицит денег сейчас. Почти все мои средства исчерпались, а если учесть эту стажировку, как полное отсутствие заработка, то поправить материальное положение удастся только к осени. И Маюшке надо денег оставить и с собой взять. Вот когда поймёшь, что бедность не порок, а несвобода.
   Словом, разлука неизбежна и потому так страшна. Думал ли я хоть раз в жизни, что буду страдать от того, что еду во Флоренцию?..
   – Не страдай, Ю-Юша, – Маюшка гладит мои волосы от виска, ласкает ресницы, брови кончиками пальцев. – Мне хуже, я останусь совсем одна. Даже Славка теперь не дружит со мной.
   Я всё время думаю об этом, надо бы помириться с нашими. Мы ездили с Маюшкой ещё раз три недели назад, пока Лида и Виктор были Париже. Но вот так, тайно приезжать и только к маме – это совсем не то, что мне хотелось бы для Маюшки, пока меня нет. Хотя бы Лида снизошла. Может быть приезжали бы вместе с мамой в Москву. Мебель постепенно приедет, уже к моему отъезду почти всё должно быть в квартире, так что гостей принимать можно.
   – Сегодняшнюю ночь уже на новом месте проведём, а, Май? – говорю я утром.
   – Не верится, что… уходим отсюда. И знаешь, во что ещё больше не вериться? – она посмотрела на меня, сидит на голом диване, постельное бельё я завезу в прачечную по дороге на работу, а Галина после заберёт. – Что мне жаль уходить из этого тухлого клоповника.
   Я улыбнулся ей:
   – Правда?
   – Восемь месяцев мы здесь прожили…
   – До тебя ни одна девица дольше пары часов здесь не оставалась.
   Маюшка прыснула, бросила в меня тапком:
   – Ах, ты! Развратник старый!
 
   Мне и правда жаль уходить из этого ужасного дома. Как такое может быть? Я считала дни, но считать я их стала с того времени, как Ю-Ю сказал, что будет квартира, до того, ничего я не считала, просто жила с Ю-Ю. Мне просто надо было быть с Ю-Ю. Просто рядом. Даже в этом жутком пропитом, вонючем, углу, где меня обзывали, пару раз пытались зажать в темноте, где, чтобы помочиться надо было мыть унитаз с хлоркой, а в ванной стоять не шевелясь, чтобы на касаться стен, хотя их я тоже мыла раз в неделю. Благодаря мне к вони тут примешался ещё и запах хлорки, за что меня дополнительно материли наши «замечательные» соседи.
   И старушек наших мне жаль оставлять одних. Я придумала уже дни, когда буду приезжать к ним. В среды у меня обычно дежурств нет, а без Ю-Ю ночные будут только в пятнашке, в Первой Градской, и в десятом роддоме. Буду побольше брать, чтобы меньше тосковать… Или не буду… я не знаю, что я буду делать без него, мне хочется плакать каждый раз, как только я подумаю об этом. Конечно, Ю-Ю мог отказаться от этой поездки. Но я сама уговорила его не дурить. Флоренция сама по себе – уже выигрышный билет во всех отношениях.
   – Обещаю, что мы поедем туда вместе через год, – говорил он мне.
   Может и поедем… Но то, что у меня с паспортом нелады… Хотя, выдали же мне этот. Может и проскочу?..

   Я уже почти оделся, радостно собираясь в Товарищеский. Мы договорились с Маюшкой встретиться на Таганской в пять. Я уже снял халат, и переоделся, когда появился Юргенс с улыбкой на лице, ставшем в последнее время совсем непохожим на его всегдашнее умиротворённое и спокойное, это теперешнее лицо, с лихорадочно блестящими ищущими глазами, будто он амфетамин принимает. Не знай я его, так бы и думал. 
   Он что-то держит за пазухой. Увидав меня улыбнулся.
   – Ты что это, Вэл, притащился сегодня?
   – Да я… Вы не переехали ещё? Я кота тебе приволок.
   – Что приволок?
   Юргенс раскрыл полы куртки, и я увидел мяукнувшую рожицу с блестящими глазками. Лохматенький черноватый котёнок, интересуясь принюхивался к загадочным запахам больницы, вытягивая шейку.
   – Ну ты… даёшь… – улыбнулся я, протянув руки. – Где взял-то?
   – Да… он сам ко мне прибился. Я и вспомнил про вас. Мышей ловить вам будет.
   Я взял мохнатого в руку. Он мягенький и тёплый из Юргенсовой куртки. Испугался немного, оказавшись снаружи и замяучил, вцепляясь в мою ладонь крошечными коготками.
   – Айда, не то нас щас всех троих погонят.
   – Я до метро тебя довезу и… – сказал Юргенс.
   Он бледный и сосредоточенный.
   – Случилось что? – спросил я.
   Он посмотрел на меня, глазища за эти дни у него на всё лицо растеклись большущими светлыми озёрами.
   – Нет ещё, – сказал Юргенс, не глядя на меня. – Только тут… – он показал себе на грудь.
   Я не стал спрашивать. Расскажет сам, он ко мне в душу не лезет, для чего я ворошить его стану.

   Да, ещё не случилось в тот момент, когда мы говорили с Ильёй. Я смотрел ему вслед, как он, счастливый и какой-то молодой, с котёнком, спрятанным теперь у него за пазухой, с большой сумкой, оттягивавшей его плечо, входит в пасть метро. Как я завидую ему. Я всегда завидовал ему. Вот у него хреновая история любви, но эта девчонка, тем не менее, его любит, вон и в коммуналку к нему от молодого мужа сбежала. А что творится в моей жизни? Пошла бы Таня за мной в такую халупу? А спать на одном матрасе? Посреди пустой квартиры?
   Я вздохнул. Может и пошла бы. Откуда это знать? Я никогда этого не узнаю. Уже не узнаю, потому что не позову её с собой. Потому что не хочу, чтобы она ночевала со мной на одном матрасе…
   Я не знаю, что такое любовь. Мне кажется, я люблю Таню. Даже не кажется, люблю. Всё, что у нас с ней я люблю. Всё, от первого момента. Нет ничего, что бы мне не нравилось в ней. Может быть, именно поэтому я не хочу обманывать её? Наверное, относись я к ней хуже, я смог бы, я бы обманул, я бы… Да я просто не думал бы о том, что это дурно – лгать ей. Потому что, если я продолжу молчать, я начну лгать.
   – …а я не могу, – закончил я.
  Я застал её дома, как и ожидал. Она в красивом как всегда домашнем костюме из бежевого кашемира, даже домашние тапочки на ней – сама элегантность. Вот почему она так нравится мне – она так похожа на мою маму. Она будто её клон, как эта самая овца Долли, что создали в Шотландии, и про которую гудят сейчас все новости, газеты и журналы. 
   – Подожди, Валюша, я не понимаю, что ты говоришь, – Таня нахмурилась, но не сердясь, а силясь понять смысл абракадабры, которую я наговорил ей. – Ты говоришь что-то о лжи. Я не понимаю ничего. О чём ты лжёшь? У тебя что-то… семья…
   – Семья?.. Нет… хотя, у меня есть ребёнок… Господи, я до сих пор не сказал тебе об этом… у меня есть внебрачный ребёнок…
   – Ребёнок? – изумилась Таня.
   – Да, дочь. Первый класс заканчивает, но… не в этом дело… Совсем не в этом…
   – У тебя есть другая?
   – Да. То есть её нет у меня. Но она… есть.
   У Тани опять растерянность на красивом лице.
   – Она… замужем что ли?
   – Замужем? – теперь я растерялся, – я не знаю. Может и замужем…
   – Как это не знаешь? Не знаешь ничего о ней, но бросаешь меня? Ничего не понимаю…
   – Я не бросаю… то есть… бросаю, да… хотя звучит это как-то неправильно. Я… так… Я хотел, чтобы мы поженились, чтобы… Но… я… сам не знаю, что приключилось…
   – Она что… Ты влюбился?
   – Нет… она мне даже не нравится… совсем не нравится. Я схожу с ума, так она мне не нравится… И всё, что со мной происходит мне не нравится! Я, наверное, убил бы её… – Господи, горожу уже как настоящий умалишённый.
  Таня побледнела, встала из-за красивого стола с прозрачной стеклянной столешницей, мы были в столовой, комнате первой от прихожей, я не прошёл дальше. Подошла к столику с хрустальными бутылками для различных спиртных напитков, как в американских фильмах. Налила себе коньяка.
   – Ты… – она взглянула на меня, – вот те две недели… с ней был? Не на симпозиуме…
   – Конгрессе… – невольно поправил я. – Нет, я не был с ней. Я водку пил. Думал, поможет…
   – Она лучше меня в постели? Какая-нибудь… эквилибристка?
   – Что? Я не знаю. Я с ней даже не целовался. Прости меня, Танюша, – я собрался встать.
   Мне бы этот её алкогольный столик, я бы выпил всё в один вечер. И сдох…
   Таня выпила глоток коньяка и повернулась ко мне чуть-чуть розовея:
   – Послушай, Валюша, – выдохнула она. – Я… поняла… понимаю, ты… Ты привык жить свободно, тебе тридцать три, не мальчик, я… Я всё это хорошо понимаю. Хочешь, будь с ней. Роман там или… я не знаю, съезди в Сочи или… в Испанию… Побудь с ней, и потом примешь решение. Свадьбу можно перенести. Я подожду. Подожду, пока это наваждение пройдёт. Такое случается часто. Я не хочу неволить тебя, упрекать. Поверь, я всё понимаю значительно лучше, чем ты думаешь…
   Я встал.
   – Знаешь, у меня есть друг, единственный близкий мой друг. Он когда-то тоже мне казался безумцем и полным дураком. Я только сейчас его понял… Он свою любовь со свадьбы увёз. С её свадьбы. Посадил на мотоцикл и увёз. В тухлый клоповник из самых вонючих в Замоскворечье. Шесть лет дожидался этого. Ты тоже будешь ждать?
   Таня помолчала, поставила пузатенький бокальчик, до меня докатился аромат коньяка.
   – Ты… можешь ошибаться, тебе сейчас кажется, что это любовь, но…
   – Мне не кажется. Я не знаю, что такое любовь. Я ничего о любви не знаю. Только то, что видел со стороны. Во мне её никогда не было.
   Я направился к выходу, и обернулся снова:
   – Прости меня.
   – Валюша, я… Это всего лишь помрачение. Я подожду. Я… ты знай, что можешь вернуться. Ты будешь счастлив с мной, – сказала Таня, глядя на меня от красивого своего столика с хрусталём и алкоголем.
   – Я знаю, – я снял куртку с вешалки. – Но… наверное, пришло время узнать, что такое быть несчастным. 
   Хорошо, что мама оказалась дома и мне не пришлось долго ждать, чтобы освободить сердце окончательно. Я сказал ей, что свадьбы не будет.
   – Что? Таня… изменила тебе?
   – Нет. Никто никому не изменил. Все хорошие и порядочные люди. Только я не должен жениться на Тане.
   – Ты другую нашел?
   – Да.
   Мама посмотрела на меня, качая головой, и не поверила похоже.
   – Ерунду какую-то говоришь, Вальтер. Это так не похоже на тебя. 
   – Именно. Я просто хотел сказать, что всё отменяется, чтобы ты… В-общем, мама… я… пойду лягу. Не могу я больше говорить сегодня. Я не знаю, что говорить.
   Мама вздохнула и пробормотала мне вслед, качая головой:
   – Досидятся вот так мужики и никак потом жениться не могут…

   – Что это у тебя там?! – Маюшка сразу заметила, что я что-то держу за пазухой.
   – Сюрприз, – сказал я. – Идём, покажу, когда придём.
   – Кота где-то взял? – засмеялась Маюшка.
   – Неинтересно с тобой, сразу догадалась! – я обнял её за плечи.
   – Ну, дай посмотреть!
   Я раскрыл молнию на куртке. Котёнок, повозившись, повернулся к свету и, мявкнув, высунулся наружу.
   – Ой, какой! Страшненький! – засмеялась Маюшка, ласково щурясь.
   Мы в четверть часа уже были на месте. Я отдал кота Маюшке, открыв дверь, мы, как и положено пустили нашего лохматыша вперёд. Он побежал смело, но потом оглянувшись остановился и криво сел на свой хвостик-карандашик. И снова мяукнул, посмотрев на нас: «Что встали? Заходите!» будто зазывая.
   – Юрик, – сказала Маюшка.
   – Почему Юрик? – удивился я.
   Она пожала плечами:
   – Не знаю. Разве не Юрик?
   Кота, могут звать как угодно, только не Васька…

   Нет, наверное, ничего приятнее, чем обживать новый дом. Мы с Ю-Ю вдыхали аромат свежей краски, паркета, кафеля в ванной, которая стала копией нашей ванной на Труда в М-ске, той, которой теперь нет. Теперь там нет такого белого кафеля и душа с керамическими ручками, там теперь поддельный мрамор и золото. А у – нас медь и всё напоминающее тот наш дом. И не напоминающее, потому что это наш дом. Только наш. А там мы оказались чужими. Оттуда нас выгнали. Вышвырнули паршивых. Отсюда никто не выгонит никогда. И сами мы не уйдём.
   На кухне есть всё, кроме стола и стульев. Поэтому едим мы, сидя на подоконнике и глядя на улицу. А на террасе ещё лежит снег.
   – Знаешь, что надо будет сделать там? – сказала Маюшка кивнув в сторону террасы.
   – Деревья посадим? – засмеялся я.
   – И деревья. И кресла со столом. Можно будет летом там прекрасно время проводить. Барьер высокий, вокруг деревья и крыши.
   – Может, кур разведём?! – хохочу я.
   – Юрик цыплят съест, – Маюшка засмеялась тоже.
 …Телевизор, стоящий на полу, кажется таким маленьким в этой огромной комнате, бормочет что-то, кроме верхнего света, и телевизора пока другие приборов освещения нет.
   – Это до рассвета темно… А так… придумала ты, вся крыша как решето…Хорошо северная сторона, нас солнце совсем сожгло бы летом.
   – Сожжёт ещё…
   – Ты любишь меня?
   – Люблю. Очень люблю… так люблю!..
  Он никогда не спрашивал. Всегда знал, зачем ты спрашиваешь, Ю-Ю? Я поцеловала его, прижимаясь всем телом. Так хорошо чувствовать его так всего полностью…
  … – Звёзды, Май… – выдохнул Ю-Ю, глядя в высокий потолок, на котором были целых три окна.
   – Вот! А ты «решето» … – засмеялась я.
   Он притянул меня к себе тёплой рукой.
   – Как я люблю тебя!
   – Это я люблю тебя!

   Им хорошо. Этим двоим под их дырявой крышей. И котёнок свернулся у них в ногах. И они засыпают, высыхая от любовного пота, а я как ненормальный опять не сплю. Я включил телевизор. Показывают «Дракулу» Копполы. Я смотрел его пару лет назад в кинотеатре с большим удовольствием. А за полночь начали крутить дурацкую порнуху…
   Я выключил телевизор. Всё как нарочно…
   Я не думаю о Кошкиной. Я не думаю о том, что мне делать. Я не думаю, хорошо ли я сделал, что отменил свадьбу. Потерял Таню, которую так хорошо, так легко, так правильно и с удовольствием представлял моей женой.
  Я думаю, почему-то об Илье и его сегодняшней ночи в новом доме. Почему-то мне хочется представить как он там, какая это квартира. Надо напроситься к ним. Хоть посмотрю, как живут счастливчики. И на его Маюшку, наконец. Тоже интересно давно.
   Я заглянула к сыну. Угомонился, наконец, спит. Что-то странное наговорил сегодня. Я даже позвонила Тане, но потом бросила трубку, передумав, вдруг он ничего ещё не говорил ей, может быть, это помрачение пройдёт к утру. Связался с какой-нибудь хитрой авантюристкой, обольстила его и…
   Но разве его можно обольстить? Эта квартира на Садовом пропитана спермой и криками оргазма, я потому и бывать там не люблю, прямо разит, как от иных перегаром. Хозяина такой квартиры не обольстишь просто так. Нет, тут что-то… Просто испугался жениться, да и всё. Перестоял, как тесто. 
   С Таней всё же надо поговорить, она умница, она поймёт, подождёт пока с него схлынет этот припадок страха. Такой как Танечка ему не найти.
   Я и Володе рассказала обо всём в субботу. Он покачал головой:
   – Только не вмешивайся, умоляю. Не жени его насильно и не мешай. Пусть разберётся в себе. Не рассказывает ничего?
   – Нет, – вздохнула я и посмотрела на него, – может, ты поговоришь с ним?
   Володя покачал головой, улыбнувшись:
   – Плохая идея. Он терпит меня только потому, что я не лезу к нему.  Да и нечего мне ему сказать, я всю жизнь мечтаю жениться на тебе и всю жизнь хожу холостяком с мытой шеей. И теперь благодаря ему же, твоему ненаглядному мальчику, я опять останусь на бобах.
   Я улыбнулась:
   – Нет, я своё слово назад не беру. Вальтер пусть делает, что хочет, но я уж коли обещала… Вот только жить-то где?
   – Ко мне и придёшь жить в мою квартиру. Я и не собирался к тебе на твоё Садовое. Что это я в примаки-то пойду?
   Мы смеёмся, да, моему сыну не везёт встретить любовь при всех его достоинствах, но у меня-то она есть. Хватит откладывать жизнь, уже почти прошла вся…

  Мы едем в М-ск, наконец на свидание и с мамой тоже. Теперь, правда, Юрик, которого надолго не бросишь, мы оставили ему двойную порцию сухого корма, и несколько мисок воды.
   Я с сомнением посмотрела на лоток:
   – Описает и обкакает нам тут всё за эти два дня.
   – Будем мыть, – сказал Ю-Ю.
   Я усмехнулась:
   – «Будем» … мне придётся.
   – Обещаю с какашками помогать. И впредь.
   – Точно? – я шутливо прищурилась.
  Он засмеялся:
   – Точно, кукла, когда я обманывал тебя?
   И когда уже выходили и запирали дверь в нашу чудесную огромную квартиру, которая полна воздуха и света, я спросила:
   – Ты… Ю-Ю, восемь лет назад ты всё время говорил, что мы поженимся. Теперь не говоришь об этом. Почему? Ты… больше не хочешь, чтобы… Чтобы…
   Он обернулся, засовывая ключи в карман.
   – Май, я… Ты уверена? – он опустил глаза, немного хмурясь, так и стоим на лестничной клетке.
   Нашла я место говорить, конечно. Правда дверь тут только наша, только мы живём в этом скворечнике наверху. Этот вопрос во мне давно, вертится, всё время, но почему я задала его именно в этот момент, неподходящий и в неподходящем месте, из-за поездки в М-ск, что-ли? Из-за того, что мама снова захотела встретиться со нами?
  Ю-Ю взглянул на меня:
   – Я…
   – Ты же говорил, ЭКО можно сделать. Или врал?
   – Не врал… Но это не шутки, Май… Это такая тяжёлая процедура, столько осложнений… Пойдёшь ради меня на это? – он вглядывается в меня, даже побледнел.
  Я обняла его, поглаживая по волосам, по лбу, морщинки выступили поперёк, немного вкось, появляются, когда он напряжён или устал, когда счастлив – исчезают.
   – Не ради тебя, ради нас, ради твоего ребёнка. Но… На что я только не иду для тебя. Мы же уроды, забыл?
  Он тоже погладил меня по волосам:
   – Это я урод, Май, не ты. Я порчу тебе жизнь. Всё делаю, чтобы испортить. Урод и эгоист.
   – Не говори так. Я не знаю, как бы я вообще была бы без тебя. Я себя без тебя и не помню.
   Ю-Ю обнял меня, прижимая к себе мягко, целуя в висок, в волосы. Не будь во мне рваной чёрной дыры полной боли – Васи, и тоски по нему, я была бы совершенно счастлива. Как никто. Но, наверное, всегда что-то должно быть не так, несовершенно, чтобы мы не взлетали от земли…
ЧАСТЬ 15
ГЛАВА 1. ПАПА
    Мама рассказала, что Маюша и Илья приезжали к ней на Новый год. Рассказала сразу, как мы с Виктором вернулись из Ялты. Этот зимний отдых – сказка. Мы ездили в последний раз в Крым пару лет назад, а до этого еще в советские времена. Сразу после распада всё оставалось, как и было: всё по-русски, та же курортная сытая вальяжность во всём. Только отдыхающих стало мало, и можно было легко устроиться в любой самый крутейший ведомственный санаторий.
   И ещё одно: открылись все заборы и ворота. Правительственные дачи, с вышками и «колючкой» по периметру. Удивительно было зайти на их территорию, увидеть набережные, по которым ходили наши партийные бонзы. Всё там было сделано по самому последнему слову даже ещё и сегодняшней строительной и инженерной мысли: потайные фонари, вмонтированные в мостовую и парапет, бассейны на берегу, беседки, сады и мраморные лестницы, ведущие к небольшим дворцам, спрятанным в деревьях и из которых открываются самые чарующие виды на море.
  Проход от самой Ливадии до Ялты по морю открыт и сейчас, можно пройти, кое-где пролезть через «дырки» в проржавевших теперь заборах. Мы и не знали, когда были здесь в восьмидесятые, что набережная протянулась до самого города. Теперь мы гуляли здесь после обеда, наслаждаясь морским ветром и прибоем.
   Виктор всегда был романтиком. Ухаживая за мной, он писал мне стихи и читал чужие, самые трогательные и сентиментальные, самые благозвучные, чем и покорил, наверное, если не считать, что с первого взгляда показался мне самым красивым юношей из всех, что я видела. Поэтому так больно было, когда я обнаружила примерно через год после свадьбы, что он легко общается с другими женщинами, причём не с одной.
   Когда я сказала об этом маме, со слезами, с новорожденной тогда Маюшей на руках, он посмотрела на меня и сказала:
   – И что, ты уйдёшь от него?
  Я посмотрела на себя в зеркало: волосы сосульками, пятна-хлоазмы на лбу и щеках, фигура расползлась… Мне захотелось плакать от жалости к себе.
   – Знаешь, что, Лидуша, если женщин этих много, это уже не так страшно. Это несерьёзно, это просто блуд. Потаскается и вернётся. Страшно, если придёт и скажет, что полюбил другую. А пока молчит, пока на тебя смотрит влюблённо…
   – Да где влюблённо, мама! – заплакала я, ещё пуще.
   – Ну я-то вижу, – улыбнулась мама.
   – Я такая… квашня…
   – Так перестань быть квашнёй. Приберись, фигурой займись, я бельё красивое достану, не ходи с растрёпанными сиськами, никто орден за то, что ты родила не повесит. Наше дело быть красивыми, в этом одна из наших общественных функций.
   – Ты это… серьёзно? – удивилась я тогда, мама и правда всегда выглядела безупречно, это не менялось с возрастом.
   – А как ты думала? За ними сила, за нами – красота. А на чёрта мы ещё? Макароны они и сами себе сварят.
   С того дня и я старалась не сдавать позиций красоты ни на минуту. И Виктор ценит это с годами всё больше.
   И сблизились мы особенно в последние годы. Особенно после того, как половина семьи откололась. Без Маюши и Ильи Виктор стал ко мне относиться, как ни странно, бережнее и добрее. Может быть считал, что он виноват? Или перестал, наконец, ходить налево. Во всяком случае я чувствовала именно это.
   Вот и эта поездка в зимнюю Ялту, принесшая столько радости и удовольствий ещё одно подтверждение этому. Мы можем себе позволить любой отдых, но в Крыму всегда была и остаётся особенная атмосфера во всех смыслах этого слова. Даже в магазинах. Как всегда было на курортах. И когда мы были здесь в 93-м всё было почти как при Советском Союзе.
   Но прошло всего-то два или три года и всё начало меняться. По телевизору и радио появилось больше программ на украинском языке, которого тут в Крыму, я раньше никогда не слышала. Больше того: здесь теперь украинское телевидение, они теперь отдельная страна, как ни сложно к этому привыкать, и я с изумлением услышала передачу о гетмане Мазепе, которого преподносили как героя. Вот это совсем что-то новое и странное для меня, выросшей с тем, что Мазепа почти нарицательное как Иуда. Я сказала об этом Виктору, но он только отмахнулся:
   – Их страна, какое нам дело, что они тут себе выдумывают новую историю.
  Меня это удивило, всё же мама-учитель истории сумела мне внушить, что нет ничего неважного и случайного в происходящем. Но Виктору было это неинтересно и безразлично.
   С сентября прошлого года здешняя валюта стала называться гривной вместо карбованцев, которые страшно изорвались за время, прошедшее с 91-года. И стоить стала почему-то дороже, так пойдёт, станет совсем невыгодно ездить сюда отдыхать. 
   Всё это я рассказывала маме по приезду. Виктор больше про погоду, как мы даже залезли купаться, опустив, как яростно после занимались любовью.
  Мама, как я и ожидала зацепилась за Мазепу:
   – Как это может быть? Подожди, этого просто не может быть.
   – Я слышала своими ушами.
   – Да что они… с ума там сошли? Что, память вышибло как пробки?.. – мама отреагировала даже резче, чем я предполагала, учитывая теперешнюю равнодушную терпимость всех ко всему.
   Она налила чаю себе и мне, не заметив, что не вскипятила чайник. Я встала нажала на клавишу, он осветился изнутри – новомодный электрочайник, и начал шуметь. Мама не заметила и этого. Только глотнув из чашки, поняла, что пьёт холодный чай. Посмотрела на меня удивлённо:
   – Что это с чаем?
   – Сейчас вскипит, – улыбнулась я.
   – Лида… Они там поколение вырастят на том, что предательство – это норма.
   – Сейчас считается, что за деньги можно всё. И даже нужно. Не продаются только те, кого никто не покупает, – я налила нормального чая нам в чашки.
   Мама посмотрела на меня:
   – Ты же не продаёшься.
   – Кому я нужна?
   – Не прибедняйся.
   – И не думаю. Я, мама, уже как ты, никому мы, бабки, не нужны.
   Мама отпила чая, и перестав хмурится, будто вспомнила о чём-то, снова посмотрела на меня:
   – Лидуша… Я виделась с ребятами.
  Я посмотрела на неё. Я всё время гоню мысли о Майе и Илье. Всё время. Но они приходят всё же. Почему? Потому что развлечений всё меньше? Потому что сколько бы лет не прошло, но я не могу забыть, что у меня есть дочь и есть брат.
   Но я не могу забыть и того, что они делают. Что они позорят, до сих пор позорят всех нас. Теперь ещё и на всю Москву. Ведь Виктор вхож в самые высокие кабинеты. И если узнают, а обязательно узнают, что у нас в семье такое происходит до сих пор, не повредит ли это Виктору?
   – Вот о чём ты думаешь, – проговорила мама.
   – Ты не думаешь, потому что на партсобрании тебя никто не пожурит теперь, а Виктор с губернатором в хороших отношениях, он покровительствует буквально. А узнает, что у нас в доме…
   – Это давно уже не у нас в доме. Не будь уже ханжой, Лида. Хотя бы теперь. Я же не напоминаю, как вы с Викторам вели себя. У кого и чему должны были учиться эти дети?! Чего вы хотели? Да и вообще: они давно взрослые и ничего непозволительного не делают, если разобраться.
   – Она…
   – Она – твоя дочь. Достаточно ты любила её, если она нашла любовь в дядиных объятиях? Ты с себя спроси сначала.
   Я отмахнулась, началось опять: я плохая мать. Моя дочь потаскуха, потому что я мало любила её? Какая-то чушь.
  И всё же через несколько дней я спросила маму снова:
   – Приезжали… Они… как там?
  Мама улыбнулась. Виктор на работе, мы можем говорить свободно.
   – Он так и не терпит разговоров о Маюше?
   – Я и не пытаюсь, – ответила я. – Все фотографии хотел уничтожить. Я спрятала.
   – Скажи пожалуйста… – вздохнула мама.
   – Так ты не сказала, они там… поженились или… что?
   – Про женитьбу мы не говорили. Но по сути – да. Живут вместе.
   – И все знают? – я вздохнула.
   – Лида, какая разница, какие они. Они наши дети. Других уже не будет, надо… помириться надо. Я… позову их на какие-нибудь выходные?
  Я посмотрела на маму.
   – Может и внуков нам с тобой заделают, сватьями тогда станем с тобой?.. Театр дикого абсурда какой-то…
   Я не могу поверить, что это может случиться. Ведь если они поженятся, мы с мамой станем тёщей и свекровью нашим Илье и Майе… Неужели это и правда можно по закону? Настоящий театр абсурда…
   – Может и заделали уже. Институт она закончила, ординатура, квартиру купили.
   – Квартиру? Серьёзно?! – оживилась я. Значит точно поженились и… Надо же, я всё же надеялась, что эта история разврата так и останется тайной в чулане. Не останется значит…
   – Илюшка обещал пригласить, как закончат ремонт. 
   – Зови. Только надо, чтобы Виктора не было, иначе… я даже боюсь подумать…
   – Да ладно, может увидит дочь и растает. Отцовское-то сердце не из камня, – улыбнулась мама. – Но ты права, лучше не спешить с этим.
   И вот позавчера Виктор приехал с работы мрачнее тучи, выпил водки изрядно и не хотел даже разговаривать. Я решила уйти с кухни, не дождавшись его ответов на мои многочисленные вопросы о том, что с ним. Он поднял покрасневшие глаза, ставшие от этого ещё более голубыми и какими-то выпуклыми.
   – Я в Москву завтра поеду, к губеру.
   – Что, неприятности?
   – Да, я думал всё пронеслось, ан – нет. Так что, раньше… раньше воскресенья не ждите. А то и в понедельник. Баня-кабак, сама понимаешь.
   Я понимаю. Я давно знаю, что это значит, эти посещения областного или, тем более, федерального начальства. Если серьёзные разговоры, то продолжаются и заканчиваются они в самых глубоких вертепах. И приезжает Виктор больной от похмелья. Всегда пил мало, плохо переносит алкоголь. И чем старше становится, тем тяжелее. Так что то, что он сейчас пьёт, одну за одной уже четвёртую рюмку, означает, что неприятности и правда очень крупные.
  Хочется сказать, чтобы не пил больше, давление повысится, но я знаю, что этот совет вызовет в нём только злость и желание выпить втрое больше, чем намерен сейчас. Поэтому я просто зашла к маме и сказала, что он уедет завтра, что можно позвать Майю и Илью. Приготовить надо что-нибудь особенное, вкусное этим московским голодранцам, подумала я с нежностью. Как я рада, что увижу завтра наших уродцев!

  Да, спасибо, Лида, что не сказала, чтобы я больше не пил, я уже и над налитой пятой рюмкой сижу с желанием вылить её в раковину. Неприятности не то слово крупные…
   Те «рожи», что посетили меня пошлым летом после того, как я съездил к губернатору, исчезли с горизонта и я успокоился. Как говорил со мной Степан Анатолич, выслушал всё, что я рассказал, нахмурился:
   – Да ты что, Виктор, ай-яй, – он откинулся на кресло-трон. – Молодец, что сразу пришёл ко мне. Это… я укорочу лапы наглецам. Это же надо, самый мой лучший в области завод к рукам решили прибрать. Не волнуйся, всё отлично будет.
   И всё закончилось на этом. И не появлялся никто и тут… Через неделю в Париж ехать, там появились интересы и у нас, и у Тольяттинского автозавода, а мы одни из главных их поставщиков и конкурентов у нас нет, потому что все остальные приборы и электронику делать не умеют, станут ВАЗовцы тогда у китайцев дерьмо закупать, если нас не будет.
   И вот, при этих моих приятных хлопотах и уже почти собранных чемоданах, появляются опять люди разительно похожие на прежних. Только намного хуже: они интеллигентные, хладнокровные, доброжелательные даже вроде и от этого у меня мороз по коже. Те были очевидные бандиты. Эти – нет, как какой-нибудь «мнс» пришёл в пиджачонке. А в коридоре остались, как я потом увидел двухметровые мордовороты в тех же пиджаках и с толстыми цепями на толстых шеях, и с толстыми мобилами в руках. Мобилу-то и я завёл, но пользуюсь пока неумело, он мне больше мешает и денег жрёт уйму.
   Тощий, интеллигентно-улыбчивый очкарик, явно из бывших комсомольских вождей самого мелкого масштаба, улыбнулся, присел к столу, положив беленькие ручки на столешницу, даже обручальное кольцо у него, весь положительный. Сколько ему лет? Тридцати нет. Хорошую карьеру сделает, лет пятнадцать и каким-нибудь министром сядет. А то и десять, а может восемь. Сейчас всё так быстро…
   – Виктор Анатольевич, вы молодец, завод ваш преуспевает, можно сказать уникальный на всю страну, – улыбается так, что меня тошнит.
   – Вы с деловым предложением? Мы всегда открыты к сотрудничеству.
   – Отлично, – он улыбается, ещё слаще.
   У меня стала слюна собираться под языком…
   – В понедельник-вторник соберите собрание акционеров, на повестке продажа контрольного пакета. Как я понимаю, вы и ещё трое – как раз и составляете тот самый контролирующий процент. Ваш пакет самый большой. Так что и голос ваш весит больше других. Вы предложите продать, они согласятся.
   Я смотрю на него. Ещё в прошлый раз я понял, что спорить тут глупо, надо сразу бежать за помощью. Поэтому я ничего не стал говорить этому мозгляку. Поэтому я просто поеду завтра к губернатору. А на будущее надо что-то думать, крышу что ли какую-то приобретать? Но моя крыша – губер, лучше и надёжнее не придумаешь. И мою двойную бухгалтерию, отлично выверенную и работающую не хуже самого завода, приносящую очень большие доходы он одобряет, не вникая, получая с неё известную выгоду. С ним и поговорю об этом…

   Мы с Маюшкой вышли из электрички при последних лучах заходящего солнца. Весенний совсем закат, но без солнца сразу наступает холод, всё же последние числа марта, ещё и снег не весь сошёл. Огляделись по сторонам, автобус отходит от остановки, мы опоздали, придётся пешком идти. Маюшка повела плечами зябко. Я обнял её.
   – Замёрзла?
   – Да не то, что… А вдруг мы… Как-то мне не по себе.
   – Почему? – я заглянул в её лицо, побледнела даже.
   – Что ты, Май, не волнуйся, Виктора нет, а мама с Лидой ждут нас.
   – Я… не о них думала…
   Я вздохнул, взял её за руку, она ледяная даже сквозь нитяную печатку.
   – Вася уехал из города, Май. Ещё тем летом. Сразу уехал. Я узнавал.
   – Я тоже… Славка сказал мне. Но… если Иван Генрихович встретится?.. Я не знаю, Ю-Ю…
  Я не могу понять, когда мы были здесь на Новый год, ничего такого я не чувствовала, а теперь… Что-то холодное и неприятное было сейчас в нашем родном М-ске. Это от холода, должно быть. Или от того, что Ю-Ю скоро уезжает. Не могу не думать об этом, хотя это только через месяц произойдёт, но я уже… Я не говорю ему, он и сам грустит из-за того, что мы не можем поехать вместе, я не хочу навевать на него ещё свою тоску.
   – Если бы ты увидела Васю, что… что было бы? – спросил Ю-Ю.
   – Почему ты спрашиваешь?
   – Не знаю. Я уезжаю надолго, и… я не знаю… Мне… ох, Май… Я не люблю наши разлуки.
   – Никто не любит разлук, – улыбнулась я, но мне тошно.
   Я улыбаюсь, чтобы ему перестало быть страшно. Ему страшно, я чувствую, я чувствую смятение в его душе, сквозящий в глазах неуверенную внутреннюю дрожь…
   Страшно. Правда. Именно это слово…
   – И всё же, Май, если бы ты встретила его?
   – Ю-Ю… Вася… я… Он никогда не простит. То, что я… это нельзя простить, – я вздохнула и сказала то, что думала уже много времени: – нельзя, чтобы вы оба были в моей жизни, а только так мне было бы как надо.
   Ю-Ю прыснул и захохотал:
   – Ну ты даёшь!
   «Даёшь» … как хорошо и легко было в детстве, какое это было счастье, когда ты был мой милый дядя Ю-Ю, а Вася – мой любимый, которому достаточно было быть моим другом и мне и вам доставало этого. Самое лучшее, самое нормальное время в моей жизни. Повырастали эти органы у нас, и всё перепуталось, переломалось…
   Вот и дом на Труда, придурошный замок посреди подтаявших уже посеревших сугробов. Плохо убирают им двор, я лучше чистил…
  Мама открыла нам, собака заперта, слава Богу.
   – Ребятки! – улыбка радостная, ждали нас.
   Платье красивое, синее, к лицу ей. Лида выглядывает из-за плеча тоже улыбается, немного смущённо.
   И мы обнялись, расцеловались. И не было в этот вечер ни упрёков, ни оскорблений, мы веселы, мы рассказываем, как работаем, я показываю Лиде как забавно Маюшка держит скальпель в руке, и зажимы.
   – Не представляю, как она так складывает пальчата свои, но вот так как-то…
   Он попытался изобразить, и все мы смеёмся. И мама, и бабушка, которая ничего не понимает наших разговорах о кохерах и коагуляторах.
   – Я, когда ассистирую ей, боюсь, что она мне палец отхватит! – хохотал Ю-Ю.
   – Конечно, у самого будто глаза там на пальцах! – и я ответила смехом, не обижаясь.
   – «Если бы вы, Ватсон, читали мою работу об органах чувств у сыщиков!» …
   – «Он видит ваше отражение в кофейнике!» – подхватила бабушка всем известный диалог.
   Мы веселы, как были когда-то очень и очень давно, хохочем беспрерывно. На столе самая вкусная еда, какую только можно себе представить: запечная в меду утка, зелёный салат, помидоры и огурцы, откуда они их берут в марте?
   – У нас тут тоже магазин открылся всяких импортных продуктов, там и клубника как в советском анекдоте в шесть утра появляется. Кстати, и клубникой угостим! – улыбнулась мама.
   Сегодня она совсем не похожа на ту, что шипела тогда на нас в августе. Мы сегодня все как были летом 89-года. Не хватает только папы для полного ощущения возврата в те счастливые времена.   
   – Расскажите про квартиру, где и какая?!
   – Маюшка дыр провертела в потолке, мы теперь звёзды наблюдаем, – опять засмеялся Ю-Ю.
   – С матраса глядим. У нас ничего больше нет. Телевизор только.
   – Одно сплошное телевидение!
   – Маюша, я вижу, ты мало пьёшь, ты в положении?
   Мы с Ю-Ю переглянулись, но ответить не успели.
   Откуда и как незаметно мог войти папа никто не понял. Или мы так смеялись, что ничего не расслышали?..
   – Так-так, это полезно неожиданно вернуться домой, каких только тайн не узнаешь!
   Папа немного изменился за эти годы, но больше, чем мама, седина появилась на висках, волосы отступили немного со лба, и побледнел… Или это он от злости побледнел?
   Я сидела ближе всех ко входу, к нему. Я встала из-за стола, наши с отцом глаза почти вровень, странно, мне всегда казалось, что он значительно выше ростом. Хотя он и выше, но я не боюсь его сейчас, когда поднимаюсь навстречу, а он удивлен, он обескуражен и не нашим появлением, чем-то ещё большим для него. Чем-то помимо. Чем-то более для него важным. Чем-то не из этого дома. А мы с Ю-Ю лишь досадная и премерзкая муха, попавшая в его стакан…
…О, ещё бы! Тебя я постарался исключить из моего сознания и это мне почти удалось. Но сегодня день ужасный. Один из самых ужасных дней моей жизни. Сегодня всё посыпалось вдруг. Крепкое, правильно и очень надёжно выстроенное здание моей жизни неожиданно зашаталось.
   Я приехал к Степану Анатольевичу и вопреки обыкновению прождал в приёмной больше часа. Вышли какие-то люди с папками, значит и правда совещание какое-то было. И все незнакомые, как быстро тут меняются люди…
   Но и после этого меня не сразу впустили. Что он там делал, для чего выдерживал меня в приёмной? Едва я поднялся, чтобы войти, Степан Анатольевич вышел сам из кабинета, куда-то направляется, одет, увидел меня, будто и забыл, что я здесь, даже не взглянул:
   – Что ты, Виктор Анатолич? – перчатки достал из карманов, хотя зачем ему в машине перчатки? Посмотрел на секретаршу, та отвечает с готовностью:
   – Машина у подъезда, Степан Анатольевич.
   – Я… – так неловко я себя не чувствовал с пионерских времён, когда завуч меня вызвала журить за двойки, которые я, отличник, вдруг нахватал за контрольные.
   – Так, господин Кошкин, сейчас недосуг мне, приезжайте в среду… Нет, лучше в четверг.
   – Что? – я рот раскрыл.
   Он надел шапку, обычную чиновничью норковую ушанку.
   – Чего-то не понял? Проведёшь собрания свои и доложишь.
   Вот так. Участь моя решена. И завода тоже. Кто-то теперь будет растаскивать на куски завод, который я сохранил несмотря ни на что и превратил в лучшее предприятие в области, а может быть и в стране в нашей отрасли, и меня отстраняют как школьника? Эти, летние, хотя бы денег предложили, теперь никаких предложений нет…
   – Степан Анатолич, я…
   – Ну, что ещё? – досадливо спросил он. Никогда так со мной не говорил, а теперь… Похоже, я для него уже отыгранная карта…
   – Я не отдам завод. И я и мои люди достойны решать, как нам жить и работать, – сказал я.
   – Твои люди? – он поднял кустистые стариковские брови, вскользь взглянув на меня водянистыми глазами. И хмыкнул: – Ишь ты, феодал какой выискался! Ты, знаешь ли, не заносись особенно, – докончил губер, даже не скрывая пренебрежения.
   Это разозлило меня, что ты возомнил себе, царёк, купили тебя мои конкуренты, те, кто на китайских поставках сидит и кому я стал костью в горле. Или… да ты сам это и затеял. Выгоднее на денежный поток сесть, чем реально производить что-то. Я так разозлился на гнилую подлую сущность, представшую мне, что не стал уже пытаться миндальничать. Терять в наших я ним отношениях уже нечего:
   – Думаете в Совете Федерации понравится, что вы не хотите поддержать отечественную промышленность? – дерзко и нарочито громко сказал я.
   Он побагровел под своей шапкой, пожалеет теперь, что нафуфырил её, не выйдя хотя бы в вестибюль. Так тебе, попотей, мордатый!
   – Ты соображаешь, кому грозишь, мальчишка!? Ты не мне грозишь, ты…
   – Вы меня не пугайте, господин губернатор, я вас в чём мать родила видел, так что страшнее уже быть не может!
   Во как я осмелел! Когда у человека уже нечего отнять, он становится отчаянным.
   С этими словами я и ушёл, чувствуя, что одержал победу, но это Пиррова победа и я это осознаю. К кому жаловаться на эту банду? Где она кончается? В Сов Феде? В Кремле? Где те, кто встанет за моей спиной и не даст прикончить завод? Я не сомневаюсь, что его просто уничтожат. Мне жаль моё детище. Единственное удачное в моей жизни.
   Я думал об этом всю дорогу до дома. Надо завтра же встретиться с главным инженером, он мужик головастый, вместе подумаем, где укорот этой банде искать.
   И вот в этих мыслях, возбуждённый, чувствуя, что не буду спать ночь, что всю ночь буду как Штирлиц вспоминать и отбрасывать людей, которые могли бы быть заинтересованы в сохранении моего завода. Тех, кто смог бы противопоставить реальную власть, настоящую стену этом разгулу бандитско-чиновничьего беспредела.
   В этих мучительных и пока бесплодных размышлениях, я вошёл в мой дом и что я слышу? Что я вижу?
   Майя – вечный, въевшийся в плоть позор и жгущее стыдом и злобой воспоминание, и Илья – ненавистный шурин, предатель мужской дружбы, осквернивший и дочь и всю мою семью. Эти двое, превратившие меня и семью в выставленную в витрине на весь город раскуроченную обнажёнку. Они здесь, и эти предательницы, Лида и Татьяна Павловна, потчуют их и радостно щебечут все на моей кухне. В моём доме, в котором я постарался уничтожить даже воспоминание о них. И о чём они говорят, что моя дочь, моя кровь, беременна от этой всё продолжающейся чудовищной связи?!
   – Отличная компания! Почему здесь эти люди, Лида?! – сказал я, не глядя на Майю, что поднялась навстречу. Ни черта она не беременна, я вижу отлично, тонкая, глядишь, переломится, одета опять в джинсы, да ещё с дырами, и майка Nirvana, сама наркоманка тоже? Лучше бы сдохла…
   – Витюша, мы хотели… Ребята… – пролепетала, тоже вставая, Татьяна Павловна.
   – Я не с вами говорю, Татьяна Павловна, я спросил мою жену, почему в моё отсутствие здесь появились эти двое? У нас что тут, притон для бл…дей и извращенцев?! – рявкнул я.
   – Папа…
   – Не сметь говорить со мной, дрянь! – заорал я.
   И взглянул в её лицо на мгновение. Майя… стала… красивее ещё. И какая-то… особенная её красота, прикасаемая, изнеженная, хочется смотреть и смотреть, разглядывать, приблизиться, коснуться, даже трогать… Интересно, многим это охота?..
   Я ударил её ладонью по лицу. Желание порождает во мне ненависть, а ненависть желание…
   Илья подскочил ко мне, спешно отодвинул Маюшку за спину:
   – Прекрати! – прогудел он, наклоняясь вперёд.
   – Вон отсюда! – рыкнул я, глядя в его лицо.
  Как я ненавижу его. И до чего на Лиду, мою красавицу, похож, сволочь!
   – Незачем бесноваться, Виктор, мы уходим.
   – Ещё узнаю…
   – Хватит, я сказал! – прервал меня этот проклятущий выродок.
   Если бы не ты, моя дочь была бы нормальной! Почему я не разглядел, кто рос у меня под носом, шею бы тебе свернул, маленькому… Когда ты стал растлевать её? Мразь, сволочь, директорский сынок, привыкли, что всё вам позволено, подлое семя, всё всегда можно!
   – Витя… – прошелестела Лида, не в силах даже встать.
   – Не ожидал от тебя, Лида.  За моей спиной, тайно. Ничем не гнушаетесь. Лучше бы бомжей туберкулезных в дом таскали, чем эту шваль!
   Илья потянул Майю за собой, а она опять смотрит на меня этими своими глазами, они стали ещё удивительнее. Она сильно изменилась и не изменилась совсем, всё та же мерзавка. Голая мерзавка, развратная голая тварь в постели с ним!
   Ладонь прижала к губам, что, кровь там? В который раз я бью её в кровь… я её убил бы. Я убил бы её ещё тогда, если бы не хотел продолжения её и моих мучений…
   Ни Лида, ни моя тёща не посмели провожать их. А я всё смотрел на них, пока двери в передней не хлопнули.
   – Что ты делаешь, Виктор? Жизнь идёт, что ты сделаешь теперь, они наши дети… – чуть не плача, произнесла Татьяна Павловна.
   – У меня нет детей, – сказал я.
   Только не хватало мне сейчас ещё этой идиотской нервотрепки, сейчас, когда мне нужна ясность мыслей! Как же меня злит всё это, их наглость, но, главное их продолжающаяся связь. И больше всего то, что Лида поддерживает их. Конечно, братец её, одна кровь!
   – Витя… – заплакала Лида, – ради меня… давай помиримся с ними?
   Я выпрямился:
   – Можете поплакать тут. Я в доме шлюх не потерплю. И грязных растлителей тоже. Всё. Если вам нормально с ними рядом в их грязи копошиться, продолжайте без меня. И не в моём доме.
  Я вышел с кухни ещё злее от того, что остался голодным из-за всех этих разговоров и нервов. Есть я теперь не хочу, а под ложечкой сосёт…
ГЛАВА 2. ЗЕЛЁНОЕ БОЛОТО
  Маюшка, немая, почти неживая идёт рядом со мной, я держу её за руку. Как чувствовали мы оба сегодня. У неё горячая рука, перчатки не надела, а на улице подморозило в ночь.
   – Где перчатки-то?
   Она пожала плечами.
   – Интересно, он не заставит их выбросить наши подарки? – проговорила она.
   – Он не заметит, – сказал я.
   Мы подарили нашим набор ярких чашек на кухню, с выпуклыми фруктами: виноградом, персиками, и сливами – чепуха, но настроение поднимает. Заметит, конечно, если захочет…
   – Заметит. И переколотит всё. Господи, как он ненавидит нас…
   – Я испортил ему жизнь.
   – Мы вместе постарались, – ответила Маюшка, желвак надувается у неё на губе… Мы шли на станцию, надеясь успеть на последнюю электричку. Иначе придётся на попутке ехать, а на дороге в такое время, с девушкой, плохие времена…
   Но мы успели на электричку, хоть в чём-то нам повезло сегодня. Приехали домой, Юрик выбежал встречать.
   – Смотри, обрадовался, – улыбнулась Маюшка, рот окривел, как я не успел остановить Витькину руку. – Помнишь, Серка всё время нам двери открывала?
  Она взяла Юрика на руки, он громко замурлыкал, прикладывая смешную мохнатую мордочку к её ладони. Я вижу, Маюшка заплакала, прижимая котёнка к себе. Я обнял её, то есть, получается, их обоих.
   – Здесь нет дверей.
   Мы даже любовью не занимались в эту ночь, так тоскливо было на сердце, я потянулся было к Маюшке, но она лишь погладила меня по руке, приложила её к себе, обнимая.
   – Женись на мне, Ю-Ю, как обещал.
   – Будешь с таким… пустым патроном…
   – Ты же из-за меня. Из-за меня всё… Женись на мне, Илюша.
   – Не пожалеешь?
   – Думаешь, я и тебя так же, как Васю брошу? Я…
   – Спи, – я поцеловал её в макушку.
   А утром нас разбудил звонок. Это звонила Елена Семёновна. Я удивился, что она говорит таким странным голосом со мной:
   – Илья Леонидыч, ты?
   – Да-да, Елена Семёновна, случилось что-то? Я нужен?
   Она как-то странно помолчала, будто подбирая слова:
   – Нужен, да, только… Не мне. Ты… такого «Неро» знаешь?
   Я вздрогнул. Случилось что с Неро? Неужели и он разбился? Сейчас уже никто из нас бездумно не носился, как когда-то, тем более Неро, он всегда был адекватным, за смертью не гонялся, в Афгане её хорошо разглядел, не спешил к новой встрече…
   – Д-да, – сказал я, сжимаясь.
   – Он позвонил, другого номера твоего не знает. У тебя… у вас там в М-ске… Там с твоими родными какая-то беда. Я не поняла. Пожар какой-то…
  Я помертвел. Маюшка ещё лохматая с постели подошла ко мне, ноги голые, Юрик вьётся вокруг них, играет, «нападает» на пальчики. Она увидела ужас на моём лице.
   – Кто умер? – спросила она, бледнея в синеву.
   Я не могу ответить. Я только смотрю на неё. И она всё поняла, как и всегда. Думаю, нам с ней без слов общаться было бы ещё проще…
   Маюшка зажала рот ладонью, удерживая крик. Но может быть, мы неправы, может быть, все живы, может быть это вообще ошибка…
   Не стану описывать как мы лихорадочно звоним вначале домой на М-ский номер, забыв от волнения набрать код, путаемся, вспоминая, снова звоним, нет ответа. Пока я сообразил позвонить Неро…
   - Слава Богу, Туман, я… не знал, как найти тебя, хорошо, помню, как называется этот твой «Матери и ребёнка» … Ты… ты только… Малая… с тобой там или…
   – Со мной, не томи, Неро, что?! Живые?! Что там?!
   – Нет, Туман… Не… все… все трое… Там милиция… пожарные… Ты…
   – Неро… я…Ты уверен? Может всё… ошибка?
   – Я был возле дома, – контрольный выстрел…
   Я не смог стоять больше, пополз спиной по стене…
   Сколько мы сидели с Маюшкой на полу рядом, так и не успевшие умыться в эту солнечную субботу?.. Как я отвёз Юргенсу Юрика, попросив посмотреть за котёнком.
   – Ты чего такой? – спросил Юргенс, проводив взглядом Юрика, потихоньку прошествовавшего к первой двери и забирая лоток и пакет с банками Китекета у меня из рук.
   – У меня… Потом расскажу, надо уехать. Подержи у себя зверя, не на кого оставить.
   – Описает мне всё. Мама выгонит нас с ним.
   – Он приличны парень, не хулиган.
   – Ладно, – согласился он, чувствуя, что всё слишком серьёзно и не только не до шуток, но и не до разговоров. – Как зовут зверя?
   – Юрик.
   – Шутишь… – улыбнулся Юргенс, и я только сейчас сообразил, что Маюшка так назвала котёнка случайно, не зная, что Вэла фамилия Юргенс. Не знаю почему, но я всегда, рассказывая о нём, называл его только Вэл.
   Сама она ждала меня в сквере недалеко от его дома на Кутузовском.
   Весь путь до М-ска нам казался мучительным и бесконечным. На станции нас встретил Неро. Взглянул на Маюшку, пожал мне руку.
   – Вы… у меня можете остановиться. С… с хлопотами мы поможем. Я и ребята.
   – Деньги я привёз.
   Он ничего не сказал на это. Спасибо тебе, Неро, что ты берёшься мне помогать не только в радости, но и в таком…
   Это так страшно увидеть не просто пепелище, но настоящий чёрный ад. Даже снег вокруг дома растаял и смёрзся снова в чёрное хлюпкое болотце во дворе. Только ужасная башенка осталась от дома, но стала похожа на потухший факел… Всё остальное превратилось в чёрные, не похожие на дом, развалины. И вонь от гари. Жидкая горелая вонь, смешанные с запахом тающего снега и тумана.
   – Тут… поджог, короче. И горючего не пожалели…
  Мы с Маюшкой вздрогнули и переглянулись. Мы с ней когда-то справились с поджогом…
  К нам подошёл какой-то человек.
   – Я следователь областной прокуратуры Смирнов, Пётр Петрович. Вы…
   – Туманов, Илья Леонидович, – сказал я.
   – Вы… сын хозяйки… А это…
   Неро пришёл на помощь:
   – Это Татьяны Павловны сын. Они в Москве живут.
   – Давно?
   – Шесть… семь лет, – сказал я.
   – Когда вы виделись в последний раз?
   – Что? – я поднял глаза на него. И как я не ответил сразу?
   – Они тут почти не бывают, – снова встрял Неро. – Можно, мы уйдём пока?
   Я обернулся, Маюшка цепляется за меня и кивает на будку, откуда выводят толстого и совершенно невредимого ротвейлера. Вот судьба жить псу… Я стараюсь думать обо всём, кроме того, что с теми, кто был в этом доме…
   Я потянул за собой Маюшку, будто оцепеневшую от зрелища, от того, что осознать, впустить не то, что в сердце, но хотя бы в голову, не можем ни я ни она.
   Мы отправились к Неро, дорога недальняя, что тут в М-ске далеко? И он говорит по дороге и получается тоже что-то несусветное:
   – Ты, Туман, не болтай, думай, что сказать. Весь город знает, что вы… Ну, что вы были в разладе… Повесят на тебя. Ясно, что тут бандитские дела, разборки как теперь говорят, но – это висяк для них. А тобой дело закроют. Так что молчи. Где был вчера-то, может, дежурил? Алиби у тебя есть?
   Мы вошли в подъезд его дома.
   – Чего? – я посмотрел на него.
   – Того! – сделал «глаза» Неро. – Соберись, Туманыч, сядешь ни за что.
   – Мы были здесь вчера, – сказал я.
   – Чиво?! – сморщился Неро, бледнея.
   – Мы приезжали к нашим. Вдруг Виктор появился и… короче, мы на последней электричке уехали. Если бы не это…
   – Ты шутишь что ли?
   – Какие шутки…
   – Молчи об этом. Кто ещё знал, что вы тут были?
   – Откуда же я знаю, Неро?
   – У Малой поэтому рожа разбита? Отец приложил по привычке?
   Мы вошли в его квартиру, удивительным образом не изменившуюся за эти годы, только вещей прибавилось, появился маленький диванчик, я знаю, что у Неро растёт маленький сын, но с женой живут плохо, то сходятся, то разъезжаются, не могут терпеть друг друга. Она его считает бездельником и кретином, а он её – мещанкой, жадной до денег. Думаю, оба правы и неправы. Как и в любом конфликте.
   Маюшка зашла в ванную, и мы с Неро услышали, как её рвёт там. Он посмотрел на меня вопросительно, вот вопрос у всех в голове… Я отрицательно покачал головой. Зашумела вода, а Неро спросил:
   – Ты… так и… трахаешь её?.. – он посмотрел на меня и, утвердившись внутри себя, договорил: – Ну ты…больной всё же…
   – Слушай… – начал я, его комментариев только и не хватало.
   – Ладно-ладно, ничего не говорю. Слушай, Туманыч, они вызовут тебя, думаю сегодня же. И Малую тоже. Так что подумайте, что говорить. Договориться надо. Вы во сколько домой приехали?
   – В час, не позже, метро ещё работало.
   – В коммуналке вас видели точно, уже хорошо…
   – Мы переехали из коммуналки, Неро.
   – Ты нарочно что ли?
   Я вздохнул, Маюшка вышла из ванной, глаза покраснели.
   – Как ты? – спросил Неро.
   – Никак… – она села рядом со мной на диван. – Что, посадят нас за наших? Будь я детектив, так и решила бы…
   – Детективы в американских фильмах, а тут – следователи, – сказал Неро наставительно.
   Тут щёлкнул замок в двери, вошла после недолгого промедления в прихожей вошла худенькая молодая женщина, на волосах ещё начёс, восьмидесятые так и не кончились у неё?
   – Здрасьте, – она остановилась в проходе между комнатой и кухней, однокомнатная хрущёвка, как студия только издевательски маленькая. – Это кто ещё? Опять каких-то неформалов своих притащил.
   – Лен, они поживут у меня несколько дней.
   – Ты… чё, совсем?
   – У людей дом сгорел, родственники погибли…
   – Чиво!? – она прищурилась. – Так это… Кошкина, директора Приборного… кто… – она скривила рот в поганенькой усмешке. – Это… те самые…
  Но Неро поспешил перебить её:
   – Лена, поживите пока с Вадюшкой у матери.
   – Ты… чё, оргию с этой бл… устроите тут? И пьянку опять?! – вдруг заорала Лена. Я посмотрел на Машку, но она только отвернулась, прикрыв лицо рукой.
  Через несколько минут Неро всё же вытурил свою жену, за что она пообещала ему много бед, от развода до того, что он сядет тоже. За что только неясно.
   – Вы… Малая, ты извини. Тут… городишко… Все помнят ещё… хоть и перестали всё время обсуждать, но…
   – Не за что извиняться, – негромко сказала Маюшка, повернувшись, бледная, холодная. – Не беспокойся. Это ты великодушный человек, прощаешь падших.
   – Я…
   Я умоляюще посмотрел на него: «Не развивай тему».

   Я ничего не чувствую, кроме тошнотворной вони, гари и остывшей сырости, смешавшейся почему-то с псиным духом.
  А перед глазами чёрное ледяное болотце, загустевшее сверху, прихваченное весенним морозцем, но неплотно, я вязко, как густеет сверху кровь, если разлита лужей… Этот чёрный остов дома, будто рот, полный сгнивших зубов… А башенка – пустая воронка, я словно вижу и слышу, как гудело, завихряясь в ней, пламя… сгорели даже деревья ближние к дому, наши старые кривые яблони и сливы, дружно расцветавшие в мае…
   Пожарных вызвали, наверное, не сразу. Ближайшие дома в ста метрах…
   И тот берег озера теперь как на ладони… А раньше был только из моей комнаты виден…
   Но что мне говорят? Где я? У меня сузились зрение и слух, я будто на дне колодца или в конце тоннеля. Или в тупике…
   А… это допрос. Или, нет, беседа, он сказал… как его, Пётр Петрович…
   – Когда вы видели родителей и бабушку в последний раз?
   Я видела их в морге. Когда мы приехали, Ю-Ю впустили без лишних разговоров, он вышел очень быстро, весь белый, страшный.
   – Не ходи, – он остановил меня, тронув за плечо.
   – Я должна, – я посмотрела на него. Он пошёл за мной…
   Я слышу, как ему говорит эксперт, его давний знакомый, тот, что пускал когда-то к разбившемуся на мотоцикле Сове, только он как-то постарел что ли?
   – Их в Москву повезут, в областное бюро. Но… тут без вопросов, Илья Леонидыч: работали профессионалы – контрольные в голову. И ещё по два-три в грудь и живот… вполне отчётливый почерк.
  Я всё это слышу будто сквозь слой воды. Будто я на дне какого-то зелёного болота. Не могут три эти, по правильному как в учебнике по Судебной медицине, скрючившиеся чёрные деревяшки без кистей и стоп, быть… это же… только силуэты… А кто из них, кто? Где папа, вот эта покрупнее?.. Они не настоящие… Нет-нет.
  Ничего настоящего тут нет. И не может быть…
  И опять запах жжёного… три чёрных коряги, как в страшной сказке из детства про лесных чудищ, лежат на цинковых столах. Это мои папа, мама и бабушка?.. Как это может быть?
  Не может этого быть…
  Папа… такой голубоглазый, красивый, губы, будто нарисованные, правильный нос, волосы светлые… папа, так ненавидел меня…
  Мама, всегда будто над нами, всегда будто на каблуках не только в физическом, но во всех смыслах и мирах…
  И бабушка, строгая и правильная, добрая и остерегающаяся быть добренькой…
  Они? Вот эти поленья? Тени…. Лишь тени. Выпуклые тени потустороннего мира. 
   – …Что? – переспросила я.
   – Ваш дядя сказал, вы были здесь той ночью, когда были убиты ваши близкие.
   – Нет. Мы уехали на последней электричке, – сказала я, Ю-Ю решил не врать, может и правильно.
   – Билеты сохранились?
   Я пожала плечами:
   – Кто хранит билеты от электрички? Не знаю.
   – Почему вы уехали? Вы поссорились?
   – Папа выгнал нас, он нас ненавидит. И не хочет, чтобы… Мы не ожидали застать его дома. То есть ненавидел… нет… – я начала путаться, как это называть в прошедшем времени папу. Он ненавидит меня до сих пор… может они и умерли из-за меня?..
   – Поэтому у вас разбито лицо? Это отец вас ударил? Поэтому Илья и убил его?
   Я посмотрела на него, он молодой, даже симпатичный, лысый только, не мерзкий, как же он может говорить, что Илья убил папу?
   – Илья спасает людей. Детей и женщин. Он не убивает. Он пришёл спасать.
   – Куда пришёл? – не понял следователь.
   – В этот мир.
  Он закатил глаза, подняв брови. Ему всё ясно со мной.
   – Кто тогда застрелил ваших близких? По-вашему?
   Я вздохнула, зелёное болото над моим сознанием даже не колышется… оно только гуще с каждой фразой, каждой попыткой мыслить.
   – Кто… Может быть, это не они? Может быть…
   – Вы же не будете спорить, что вы враждовали?
   – Нет. Нас выгнали давно. Мы хотели вернуться, но… уже не вернёшься теперь… Даже дома того нет… не из-за пожара. Папа перестроил всё, не хотел, чтобы что-то напоминало обо мне.
   – Почему именно о вас? – удивился Пётр Петрович.
   – Я – самое отвратительное, что… что он видел в своей жизни. Ему удалось всё, кроме меня.
   – Разве все сплетни о вас правда?
   – Всё правда.
   – Всё правда? Говорят, ваш отец сожительствовал с вами и выгнал, потому что стал сожительствовать и ваш дядя. Значит, и это правда?
   – Это бред, – устало сказала я, как надоела эта старая жвачка…
   – Тогда не говорите, что всё правда, что говорят. Мне наговорили такое, во что поверить, глядя на вас, нельзя. Вы закончили институт?
   – Да, я учусь в ординатуре.
   – Это… что такое?..
  Я рассказываю. Я вообще говорю много, как никогда. Пока говоришь, можно не думать…
   Это зелёное болото будто всё состоит из слов… плотных, резиновых, правильно написанных, литературных. Я их вижу в своей голове… они плавают, шевелятся в моём сознании, как плотные упругие личинки, но неживые, неподвижные, они совершают броуновское движение, я упорядоченное ламинарное течение я придать им не могу. Где тот ток, что организует мысли, вернёт к жизни мой разум, мой мозг? Я не в силах мыслить. Я всё вижу и слышу, но всё проходит мимо…
  Нас отпустили. Пока или совсем, я ещё не поняла. Пётр Петрович и правда не мерзкий, он поверил нам? Но это не волнует меня… только бы Ю-Ю никуда не делся. Только бы… Ю-Ю. Я подняла глаза. Где это я?..
 …Ю-Ю держит меня за руку. У него ладонь холодная, у меня тоже, у нас никогда не бывало раньше холодных рук. Но сейчас – да, будто могильных холод проник сквозь кожу… Такое солнце, настоящее весеннее солнце, сколько дней прошло?..
  Мы приехали уже забрать гробы с нашими и похоронить. В наш второй судебный морг на Девичье поле, где я занималась на кафедре… Как за сожжённым Мокрым. Но тогда почти все были молодёжь, кто собрался вокруг морга.
  А здесь… тысячи людей, мне кажется, мы на рок-концерте, такое возбуждение на лицах у этих людей.  Они надеяться увидеть что-то интересное?
  Все бросают взгляды на меня. На Ю-Ю. Подходят к нам. Неро спасибо, мало того, что мы проспали на его диване больше недели, он организовал всех, и нашёл и людей, и денег оказалось как-то неожиданно много, хотя я видела, как Ю-Ю отдал ему пачку долларов ещё вначале. Но потом Неро вернул её:
   – Не понадобились, Туман. Побереги, ещё не вечер, ещё, может, на адвокатов придётся тратить. Дело не закрыто. Это вам повезло, что не зверюга попался, но этого Смирнова могут и подвинуть, и загремите тогда…
   – Под фанфары? – сказал Ю-Ю без улыбки…
   Вот сегодня Ю-Ю держит меня за руку, и я вцепилась в него, я боюсь потеряться в этой толпе. Я боюсь потеряться… Я всё время забываю, где я. Даже, где территориально…
   Подходят люди, держащие гвоздики, пытаются состроить возле нас скорбные лица, при этом разглядывают с интересом… но много не увидишь, на мне платок и тёмные очки. Я не хочу видеть ничьих глаз, кроме глаз Ю-Ю. И я их чувствую и вижу, хотя и на нём чёрные окуляры.
  Ничего тошнее этих дней не было в нашей жизни. Я посмотрел на Маюшку. Она не ответила взглядом, только пожала мою руку. Мы не размыкаем рук ни на минуту, это единственная связь с этим миром.
   День похорон, путь на кладбище, речи перед разрытыми могилами, похожими на дыры, уводящими на ту сторону земли, их дна не разглядеть… три могилы, гробы из полированного дерева, похожие на шкафы… Зачем шкафы закопали в землю?..
   Поминки, опять какие-то речи… Теперь только я чувствую то, что чувствуют люди, когда хоронят близких… Но зачем я это узнал?.. 
  Столько людей… и… что это? 
  Телевидение что ли? Боже мой…
  И ещё какие-то камеры и на кладбище были и здесь… Господи, кто снимает похороны?
  Хуже – кто это смотрит?
   Оказалось, смотрят. Но я узнал об этом накануне отъезда, вечером.
   За всем этим всем ужасом прошли все три недели, что оставались до моего отъезда во Флоренцию. Маюшка не ходила на работу, вообще оцепенела, и я отпросился у Елены Семёновны на это время:
   – Моя… Маюшка, она… можно я побуду с ней. Все погибли, а мне… Может, мне не ехать?
   – Илья Леонидыч, можно было бы и не ехать, конечно, такая трагедия… Я не знаю, что это такое пережить…
   – Да пережить ещё только предстоит, – сказал я.
   Она посмотрела на меня и сказала ещё мягче:
   – Документы ушли на тебя, я не смогу уже рокировку сделать, и… Послушай, не дури. Побудь дома с Майей своей, я понимаю, я её руководителю тоже звонила, они закроют глаза до мая, а там пусть выходит. На работе оно проще.
   – Она… как больная…
   – Что ж ты хочешь… Они были очень близки с родителями?
   – Никогда не были близки. Только со мной была близка в нашей семье. А я только с ней. Вот и… 
   – Вон как оно… - Елена Семёновна немного удивилась.
   Юрик подрос за прошедший месяц, теперь и хвостик не трусился, стал похож на хороший котовий хвост, и вообще зверёнок стал превращаться в симпатичного котёнка, сообразительного и игривого к тому же. Он может часами носиться по дому, гоняя шарик из фольги и даже приносить «аппорт». Вообще он ласковый, и умница, писать сам научился в унитаз. Спит всегда с нами.
  Мебель приехала и на кухню, и в комнату. Комната обширная, с четырьмя колоннами-подпорками посередине. Пять окон на север, три на скате крыши на пятиметровой высоте, и стеклянная дверь на террасу. Но там пока холодно, хотя мы открываем и выходим. Тающий снег убирали, курили иногда. Маюшка не курит, но в эти недели выходила со мной. Я и травы брал несколько раз, впервые за много уже лет. Но, как и алкоголь, все эти вещи хороши только, когда на душе хорошо, когда как сейчас нам, становится только ещё мутнее, ещё тяжелее…
   – Приеду, новый телик купим, а этот на кухню перенесём, маленький он тут.
   Маюшка посмотрела на меня:
   – Илья… а ведь, если бы папа нас не выгнал, мы погибли бы вместе с ними…
   Я думаю об этом каждый день. Но не говорил, мы вообще не говорили об этом. Говорить мы ещё не могли. Но завтра я уезжаю. Маюшка заговорила, почему? Отпускает?
   – Выходит… он спас нас этим?..

   Спас… Если бы я знал, что спасу этих бесстыжих тварей, лучше бы оставил.
   Когда они ушли, я отправился в свой кабинет, сел за стол и открыл свой органайзер и телефонную книжку. Имена и лица встают передо мной. Кто? Кто достаточно силён? У кого за спиной стена денег и власти? Кто подставит эту стену и под мою спину? Даже загудела голова.
   – Витюша… – Лида вошла. – Не гони меня, выслушай.
   – Лида… – я мысленно вернулся в кабинет нехотя и с раздражением, мне не до разговоров сейчас, Лидуша.
   – Вить, мы… у нас не будет ведь с тобой других детей.
   – И слава Богу. Если бы я знал, что вырастет из этой, я никогда не дал бы тебе родить её.
   – Не говори так… – вздохнула Лида, ставшая вдруг бледнее и старше, чем я привык. И это не нравится мне, и раздражает.
   – Лида, как ты хочешь, чтобы я говорил?! Ты за моей спиной встречаешься с ней. С ним. Вы тут все эти годы делаете это за моей спиной? Ты предательница. И твоя мать. Выходит, вы не считаете, как я? Выходит, для вас всё нормально. Или в вашей интеллигентской семейке такие вещи – это нормально? Объясни мне, деревенскому дурачку.
   Лида села напротив меня и смотрит через стол как-то жалобно.
   – Витя… не нормально… Но уже всё. Что теперь? Ну что теперь сделаешь? Они детей народят, наших внуков, и что так и…
   – Не говори мне об этом даже! – закричал я. – Детей… Ты соображаешь? И эти дети тоже друг с другом спать станут? Все друг с другом? Какие-то выродки! Проклятые выродки… Я жалею, что не прибил её. Меньше позора было. Лучше бы я сел… – я по-настоящему разозлился, к чему этот разговор?! Особенно сейчас!
   – Уйди, Лида. Я занят. Мне очень серьёзно надо подумать, а ты отнимаешь у меня силы этим глупым… глупым разговором! – я стукнул кулаками по столу.
  Лида вздохнула и вышла, обернувшись у двери, но я сделал вид, что не замечаю её взгляда.
   Какого чёрта она хочет от меня? Как не может понять, что для меня моя дочь вечный стыд и отвращение к самому себе. А я не хочу себя ненавидеть! Я хочу себя любить, я всю жизнь всё делал для этого. Всё, чтобы себя любить!..
  И вдруг громко распахнулась дверь, никто не запер за ними… Вошли, уверенно и быстро, стуча тяжёлыми подошвами несколько человек. Кто это?
   – Вы кто такие? – Лидин голос.
  Значит и, правда, кто-то вошёл. Кто это ещё? И почему собака молчит?..
   Что-то упало. Я вышел из кабинета и сразу увидел кровь. Это Лиды… брызги на сияющих золотистых обоях и на полу… она растекается… потому что Лида лежит… Лида…
   Что-то ударило меня в грудь. И я ничего не вижу. Но слышу громкий вопль Татьяны Павловны и тоже – Тюк! И всё…
   Всё…
   Всё… а Там всё уже иное. И всё по-иному…

   – Может быть всё и придумано было так, чтобы мы остались, – говорит Ю-Ю.
   – Остались… - Маюшка опустила голову. – Илья… - я боюсь, когда она называет меня так, это всегда к какой-то беде. Но куда ещё хуже, чем теперь? – Илья, ты… ты, когда спишь со мной сейчас, ты… ты чувствуешь что-то?..
   – Ты – нет? – спросил я.
  Я чувствую и даже острее, чем раньше, чем всегда, как это ни странно, потому что в ней почти нет отклика. Она не отказывает, но её будто нет. Как никогда. Во мне эта тройная смерть, эта потеря вызвала ещё большую жажду жизни, а в ней будто притушила сам огонь.
  – Ничего, Ю-Ю. Не чувствую… – сказала Маюшка, опустив голову, как всегда убийственно честно. – Прости меня. Мне кажется… я утонула в болоте. И не могу никак всплыть. Ты… ты не бойся. Я ничего… Только прости, что я такая стала… тупая деревяшка.
   Я обнял её:
   – Пройдёт. Не надо, Май, – я целую её волосы, – хочешь, я не стану больше…
   – Не хочу! Не хочу! – она затрясла головой и горячо обняла меня. – Хочу, чтобы ты спал со мной. Мы потому и живы, Ю-Ю!
   Это тоже верно, не случись ссора с Витькой, на М-ском кладбище закопали бы пять гробов, а не три… Изгнали нас из лона семьи и спасли этим. Изгнали за то, что всегда вдохновляло жить и сохранило жизнь в итоге…
   Телефонный звонок… Мы не спим, но ответить я не могу…
   Через полчаса или больше, или меньше, снова позвонили. Кому приспичило? Конечно, ещё только одиннадцать, но…
   Я встал к телефону. Маюшка поднялась на локтях и смотрит на меня.
   Это звонит Неро.
   – Туманыч, ты… не уехал ещё?
   – Утром улетаю. В восемь.
   – Отлично, сваливай, брат, – как-то облегчённо сказал он. – Кому-то неймётся за твой счёт дело закрыть.
   – То есть?
   – То и есть. Я тебе говорил, ещё не вечер. У твоего зятя приятель в милиции был, Артуров, вот он настойчиво копает под тебя. Про все ваши скандалы подняли, сплетни. О Малой… Ты понял?.. Так что сваливай. Устаканится, вернёшься. А то вообще, оставайся там, чего тебе тут? Все умные уехали, лохи одни остаются, вроде меня.
   – Ну и я лох, очевидно, Неро, – ответил я. – Спасибо, что позвонил.
   – Давай. Будь здоров.
   – Что там? – спросила Маюшка.
   – Неро, – я положил трубку и подошёл к кровати, сел на край, кровать огромная у нас, впервые такая большая кровать.
   – Он что-то… о…
   – Он говорит, хорошо, что я уезжаю.
   – Кто-то подозревает тебя? Как это может быть? Как это может быть, Ю-Ю? Их же застрелили…
   Она заплакала, и я впервые понял, что она не плакала до сих пор. Вот сейчас, почти через месяц, она заплакала. Я прижал её к себе, она цепляется за меня, и обжигает слезами и дыханием. Губы распухли, я зацеловал их… Маюшка… как я проживу эти два месяца? Май…
   Мне уже больно, но пусть лучше так, только пусть это продолжится, потому что это всё, что я чувствую… хотя бы боль… и Ю-Ю…
   Мы так и не спали, в шесть мы были уже в Шереметьево. Маюшка взяла у меня сигарету и сделала несколько жадных затяжек.
   – Не надо, Май, ты не ела ничего, плохо станет.
   – Ты… Ю-Ю, Илюша, вернись… всё же, а? – она вдруг обняла меня, прижавшись порывисто и по-детски.
   Опять разлука. И опять против воли. Как это страшно – расставаться. Всем влюбленным страшно расставаться…
   – Как же я могу не вернуться?
   – Не знаю… я… я не знаю, мне… Я совсем не могу без тебя.
   Только когда мы оторвались друг от друга и Ю-Ю прошёл через воротца на посадку, исчез в толпе, когда перестала виднеться его гладкая русая макушка, я вдруг поняла, что осталась совсем одна…
ГЛАВА 3. ЗАМКНУТЫЙ ТИП
    Я не знал, что случилось у Ильи, пока не увидел в новостях сюжет из их М-ска…
    Вот ужас. Вся семья. И такая страшная смерть, пожар… чудовищно, невообразимо…
    Чудовищное преступление, такое обычное для сегодняшнего времени, сколько таких сообщений мы слышим ежедневно. Если бы это не имело отношения ко мне через Илью, разве я заметил бы это сообщение?
   Мелькнул на экране и сам Илья с туго затянутыми в хвост волосами и в тёмных очках, я силился разглядеть ту, что рядом с ним, он держал её за руку, но если он мелькнул коротко, она – вообще меньше секунды, да и не поймёшь ничего, платок, очки. Красивая правда, это я увидел. Не пойму как. Наверное, потому что я знаю, как он за ней… вот и нарисовался портрет…
   Когда Илья пришёл забирать Юрика, я не решился его расспросить ни о чём, кроме:
   – Ты… Может, я могу помочь чем-то?
   – Спасибо, Вэл. Нет. Но… спасибо, – он взглянул на меня ставшими какими-то большими глазами. – И за кота спасибо.
   – Он же мой тёзка, почти как двоюродный брат. Ты так назвал?
   – Нет, Маюшка, – Илья улыбнулся.
   С собой её взял, конечно, как расстаться поле такой трагедии. Он больше не показывался до отъезда. Увидимся теперь только в разгар лета. Мне нечего было ему рассказать о себе за этот месяц. Я не видел мою Кошкину. Почему её не было, я не понял, как-то неопределённо сказали, вроде больна.
   Хорошо это было для меня? Я выискивал её взглядом на каждой планёрке. И не видел. Я радовался, что её нет, думая каждый день, что избавлюсь теперь от моего мучительного наваждения. И правда мне становилось легче с каждым днём, я перестал о ней думать неотступно. Таня позвонила, и я поехал к ней. Малодушно и даже недостойно провёл с ней время. И на другой день опять выискивал глазами Кошкину.
  Не найдя, я снова поехал к Тане после работы. Она, умница, не расспрашивает и не заговаривает о том, что разлучило нас. Всё же опытная женщина – это клад, к тому же умная и проницательная. Она чувствует моё настроение и ведёт себя так, чтобы я захотел быть с ней. И кто бы не захотел?
   – Меня берут в «Космополитен»! Вообрази! Пока, конечно, шестым подползающим в отдел психологии, второй помощницей заведующей этого отдела. Буду «умные» тесты выдумывать.
   – Это… успех? – рассеянно спросил я.
   – Несомненно.
   Я смотрю на стёкла. Был снег, когда я в последний раз видел Кошкину. А теперь тёплый дождь моет стёкла. Стекает кривыми струйками. Снова образует ручейки и опять стекает по тем же руслам… И мелкие-мелкие брызги. Завтра тридцатое апреля, перед праздниками последний день.
   – Пойдём завтра в клуб, Валюша? – Таня обняла меня, прохладная рука, нежная бархатистая кожа. Её кожа пахнет духами.
   – Как называются твои духи? – спросил я.
   – «Eden», тебе нравятся?
   – Да, – выдохнул я. И не соврал даже.
   Да нравятся. Всё мне нравится. Но я будто мертвый…
   А наутро я не выискивал Кошкину, я увидел её у крыльца. Меня будто ударило, когда я понял вдруг, что это она. Она была с каким-то парнем и…

   Я была со Славой. Он узнал как-то мой телефон в Товарищеском, его провели-то за неделю до отъезда Ю-Ю. И звонил мне последние два дня, упрашивая встретится. Я встретилась с ним, вместе мы съездили к моему научному руководителю Андрею Владимировичу Волкову.
   Волков критически оглядел меня:
   – Уладила проблемы? – он не из тех, кто интересуется делами своих ординаторов.
   – Да.
   – Отлично. Только из уважения к Елене Семёновне, она просила за тебя почему-то, только ради неё я и не зачёл как прогулы тебе эти три с лишним недели. Давай, берись. Завтра же выходи, и дежурство за тобой сутки первого.
   – Хорошо, Андрей Владимирович.
   – Всё, вали! – он грубоват. Но это не претит мне, в этом есть какая-то неподдельность. Лучше так, чем слащавое лицемерное сюсюканье, за которыми равнодушие и холод, Андрей Владимирович неравнодушный человек.
   – Ну да, он не лицемерит, – улыбнулся Слава на это. – А я стал подумывать, не уйти ли в хирургию. Приятели задразнили «п…правом». 
   Я посмотрела на него:
   – Грубо. А… ты сам? Тебе не нравится это?
   – Нравится.
   – Не уходи… Я… совсем одна тогда останусь.
   Когда она сказала это, у меня горячий фейерверк взорвался в животе.
   – Ты правда хочешь, чтобы…
   – Слав… с чего бы я врала тебе?
   – Пойдём в кино?
   – Пойдём, – сказала Майя.
   Она стала такая… очень изменилась за эти недели. Вообще за этот год, как бросила Метлу так страшно, однако, я уже простил её за это. Потому что мне, оказалось, плохо не видеть её. Но за эти недели, что прошли со смерти её родных, она изменилась ещё. В ней какая-то появилась хрупкость. То есть она была всегда, но Майя всегда оставалась всё же сильной, а сейчас в ней чувствовалась слабость, обнаженность. Как никогда раньше.
  Может быть, поэтому я пристал и на следующий день, встретил её с работы и проводил до дома, теперь я знаю, что они живут на «Таганской».
   – Из общежития съезжаешь?
   – Да, меня выписали, потому что тут теперь квартира.
   – Твоя?
   - И моя тоже.
   - Вы с… вы с ним поженились?
   Она ответила не сразу. Подумала немного:
   – Нет. Ты…
   – Может, покажешь квартиру-то? Ты теперь москвичка.
   – Лимита я М-ская, какая там москвичка, – отмахнулась Майя. 
   – Какая, я в Москве родился и вырос, а квартиры у меня нет, а вы, лимитчики, ушлый народ.
   – Мы такие, – усмехнулась Майя.
   Честно говоря, квартира эта меня удивила, я не ожидал увидеть такую странную и красивую квартиру в Москве. Если бы какая-то парижская, не знаю, модель, позвала бы меня в гости, я, наверное, мог бы ожидать бы увидеть такое: всё в окнах, огромная комната, потолок, уходящий в небо, ещё и веранду или точнее террасу. Мебели немного, но она уютная, обтекаемых форм и линий, так и зазывает сесть, кресла с мягкими спинками и подлокотниками, диваны. Большая кровать за углом рядом с входом на террасу. Её не видно, если специально туда не заглядывать. Этот угол образует выступ, который занимает кухня, длинная, вдоль трёх окон. Тут не отделанные как будто, выкрашенные очень светло-серым стены, подоконники широкие, удивительно, у них рамы с красивыми переплётами. Новые, но не пластик, как везде, а деревянные. И полы – тоже.
   – Да нет, это ламинат такой. На деревянный пол столько надо денег… – улыбнулась Майя.
   – Да на всё это… О!
    Я увидел кота, вышедшего к нам, и потягивающего своё черноватое мохнатое тельце. Он ещё котёнок. Подросток.
   – Ребёнок ваш?
   – Кот не может быть ребёнком. Но… в известном смысле. Наша скотинка. Юрик, познакомься.
   Кот обнюхал меня, посмотрел без большого интереса. Мяукнул что-то Майе.
   – Это мой друг, Юрик, – сказала она коту.
   – Умора ты, Май! – засмеялся я.
    Она напоила меня кофе.
   – Прости, кормить нечем, самой себе я готовить как-то… ленюсь.
   – Почему самой себе? А где твой… кто он…
   – Ю-Ю улетел во Флоренцию.
   – Улетел, но обещал вернуться, – усмехнулся я.
   Но Майе, почему-то не понравилось моё шутливое замечание, хотя она всегда живо реагирует на шутки. Но сегодня или я шучу не смешно, или ей не до смеха.
   Я работаю в Первой Градской, Майя в пятнадцатой, но сегодня я приехал утром на «Таганскую», откуда Майя должна поехать на «Выхино». Ей удобно – прямая ветка, пути полчаса, вместе в проходом от дома и троллейбусом от метро на «Выхино».
   Вот она идёт. Лёгкая, вся какая-то странно лёгкая, будто плоти совсем в ней нет, джинсы, толстый белый свитер, ботинки, волосы в хвост высоко завязала, видно, как обозначились скулы – похудела сильно.
   Я улыбнулся, когда она увидела меня.
   – Ну ты даёшь, – усмехнулась Майя, позволяя взять свою сумку, что несла на плече. – Опоздаешь в свою Первую.
   – Ничё… Нас там столько, что и не заметит никто, что какого-то ординатора нет на планёрке.
   И когда мы прощаемся на крыльце, я потянул её за этот самый сумкин ремень к себе и прижался губами к её рту. Она оттолкнула меня и, побледнев, подняла палец:
   – Я тебе… я тебе не переходящее красное знамя победителя соревнований. Понимаю, конечно, что… ты считаешь… но… не надо.
   – Извини, – я пожал плечами.
   – Пока, – рассеянно произнесла она, уходя.
   Плохо, что побледнела, значит, правда, злится. Иначе, покраснела бы…
 
   Вот эту сцену я и видел. Вернее, я видел, как какой-то щуплый, небольшого росточка парень притянул её к себе. Я споткнулся из-за этого, чуть не упал и потерял её из вида. Но его разглядел. Вообще, он… девчонки таких любят – улыбчивое лицо… Парень у неё есть значит…
   Вот она на планёрке. Похудела. И вообще… она такая… Чёрт… Чёрт меня возьми, у меня всё в животе горит опять из-за неё… дотерпеть до конца рабочего дня, хорошо, что короткий сегодня.
   Я почти в панике поехал к Тане. Она приступает к новой, а вернее первой своей работе после праздников. Надо… надо проводить с ней побольше времени. Или…
   Или… как там говорил Илья, уйти из «пятнашки».
   Или… может сказать, чтобы её убрали. Но как я это сделаю? Как я могу переставить куда-то ординатора?.. Значит, самому уйти…
   Увидеть бы её ещё раз… на планёрку сегодня без шапочки пришла, и сидела не слушая… Шея из ворота халата, под ним голубая пижама, не изумрудная как у всех… интересно, она надевает лифчик под пижаму? У неё такие маленькие груди… когда я облапил её, я не почувствовал лифчика… совсем не носит?
   Господи, о чём я думаю…
   – Ты… останешься сегодня? – прошептала Таня, блаженно улыбаясь, обвивая меня рукой элегантно.
   – Да.
  Но я остался и не остался. В одиннадцать примерно мне позвонили. То есть позвонили Тане, потому что мама дала Танин номер дежурному врачу. Что делать, я заведующий, если тяжёлый случай, а дежурит координатор, он должен позвонить. Она…
   Она оказалась. 
   – Валентин Валентиныч, это Кошкина, – у меня вся кровь упала от сердца прямо вниз к самым пальцам на ногах… – Валентин Валентиныч, тут у нас профузное кровотечение, я…
   – Я сейчас! – сказал я. – Наркоз давайте, аминокапроновую, викасол, я еду.
   – Что такое? – Таня мягко коснулась моих плеч, но я вздрогнул от её прикосновения, будто это звериная шерсть…
   – Извини. Я… я… Мне срочно в больницу надо, там у нас… В-общем, извини. 
   Я отступаю, только не касайся меня больше, иначе мне станет казаться, что ты оборотень…
   Я примчался. Только не смотреть на Кошкину, только не думать, что это она… только не думать об этом, иначе я убью больную…
   Мы спасли её. Молоденькую девушку, напившуюся контрацептивов с целью прервать беременность. Беременность прервала, но вызванное этим выкидышем кровотечение едва не прервало и её собственную жизнь. Теперь она лежит в реанимации. Мы повернули вспять уже развивавшийся ДВС-синдром. Мы вместе с Кошкиной спасли шестнадцатилетнюю девушку.
   Мы вышли из операционной мокрые от пота, пижамы тёмными пятнами липнут к нашим телам, Кошкина сняла маску и шапочку, халат, всё это бросает в корзину для грязного белья и говорит мне, улыбаясь:
   – Вы… Валентин Валентиныч… вы… кудесник просто… Вы как… чувствуете прямо, что надо делать в следующий момент…
   Я улыбнулся, всегда приятна похвала. Тем более, сказанная с такими светящимися глазами.
   Но… мы впервые говорим с ней…
   – Это опыт всего лишь.
   – Нет. Это талант, – убеждённо сказала она.
   И не льстит? Но какого чёрта ей льстить мне, я, конечно, начальник, но чисто номинально, главный для неё Волков, кафедральный ассистент.   
  Я говорю искренне. Он, этот Юргенс, правда талантливый человек, он как настройщик с абсолютным слухом чувствует по цвету кожи, её влажности и температуре, по малейшим колебаниям пульса и дыхания, даже по мимике спящей в наркозе пациентки, что именно происходит в этот момент с больной… Я не представляю, что я когда-нибудь смогу так. Из всех, кого мне довелось видеть в деле, только Ю-Ю похож на такого же волшебника. Девчонки не зря восторгались Юргенсом.
   Но вот ничего особенно красивого, как они обсуждали, я в нём не нахожу, высокий, конечно, сильный, верно, поймал меня со стула тогда. Но и всё. Конечно, не противный, нет, и пахнет приятно. Очень приятно.
   И ещё есть в нём кое-что приятное – он похож на Васю. Не знаю, чем, наверное, они просто одного типа. Может, их далёкие предки были родственниками. Поколений сто назад.
   Поэтому мне было приятно, когда он вошёл в ординаторскую переодевшись.
   – Может… кофе выпьем?
   – Хорошо. Только… есть нечего, я как-то забыла взять. Я должна была завтра дежурить, а оставили сегодня, попросили поменяться. Вот и…
   Он улыбнулся. Он такой большой, что мне кажется, он не помещается в ординаторской. Только, когда он сел на диван, мне перестало казаться, что он вот-вот заденет потолок.
   – Значит, будем пить кофе с сахаром, – сказал он, улыбнувшись мне.
   – Говорят, хороший способ похудеть.
   – Куда вам?
   – В Голливуде есть поговорка: нельзя быть слишком богатым и слишком худым.
   Он захохотал. Приятный и смех, глаза блестят, правда весело ему.
   По телевизору о теракте в Пятигорске, уже третий день говорят. Сколько может быть ещё терактов и когда это прекратится?.. Мы так привыкли, что слушаем так же буднично, как и погоду…
   – Как вас зовут? – спросил Валентин Валентиныч.
   – Майя. Майя Викторовна.
   Майя. Что-то царапнуло меня, я посмотрел внимательнее. Майя? Ну и что? Мало ли… Нет, она не похожа совсем на Илью. Они ведь родственники, должна быть похожа. И… на ту, что по телевизору с ним была…
   Нет. У Кошкиной и волосы вьются, а у Ильи как слюда. И носик приподнятый, и… веснушки. У него никогда не бывает. И нос у него прямой и на подбородке – ямочка у него, это вообще стопроцентный наследуемый признак, она совсем не похожа на него, они не могут быть из одной семьи. Люди из одной семьи всегда похожи…
   Да нет, у этой парень, целовались вчера на крыльце. Она не Маюшка.
   – Почему вас так назвали? – спросил я.
   – Считали, что я должна родиться в мае, придумали имя, а я до июня досидела, – улыбнулась она.
   Я засмеялся, как-то смешно она рассказывает.
   – А моё настоящее имя Вальтер, – вот это я даю! Я никому никогда не говорил своего имени. Никто, кроме мамы и Агнессы не знает его. Даже Илье не рассказывал.
   Она посмотрела на меня, смотри… смотри ещё, верхняя губа приподнимается у неё и становятся видны чуть-чуть расходящиеся передние зубки. Интересно, когда целуешь её, можно почувствовать языком эту щель…
   – Это красивое имя. И Валентин – тоже. Вас… крестили так?
   – Да, я православный.
   – Но немец? – засмеялась она.
   Мне кажется, она касается меня, так обтекает меня её смех, раскатывается по моей коже, как будто я под струями ручья…
   У меня встаёт от её смеха… Господи, заметит, я… что тогда буду делать?
   – Немец. Наполовину. Мама у меня – русская. Наверное.
   – Как «наверное»?
   – Она… её из Ленинграда в блокаду эвакуировали. Ей был год или два, теперь уже никто не знает и документов никаких, конечно. Она расскажет, если попросить.
   – И вы просите?
   – Рассказывала раньше.
   – А отец?
   – Он умер. Давно. Я был маленьким. Почти не помню его. Был большой учёный. Биолог в секретном институте.
   Она вздохнула. И не сказала ничего. Могла бы расспросить или о своих рассказать. Промолчала.
   – Где вы живёте, Майя?
   – Зачем вам?
   – Я бы вас отвёз, вон утро уже, мы проболтали с вами…
   Она обернулась на окно. Высоко завязанные волосы мотнулись по плечам, на шее тонкие мягкие завитки и за ушками.
   – До метро подвезите, а там мне по прямой линии десять минут. По городу дольше будем колесить, – сказала она.
   – Вы… можете завтра встретиться со мной? Вернее сегодня?
   Она улыбнулась, вставая, халат замялся немного сзади…
   – Зачем?
   Я пожал плечами.
   – Знаете что, вы – милый, – сказала она и засмеялась опять.
  Я тоже встал. Я намного больше неё ростом, я вообще больше раза в четыре, наверное. Она так близко, протяни руку. И так далеко, не дотянешься…
   – Давайте сходим… в кафе? – я чувствую себя беспомощным. Я как вода стекаю с её перьев.
  Но тут открылась дверь и вошёл кто-то из докторов, это Петренко, его дневное дежурство.
   – О, вы ещё тут? Валентин Валентиныч, случилось что?
   – Теперь уже нормально, там в реанимации девочка, но уже хорошо, давление держит, капают.
   – Я описала, – добавила я.
   – Тогда вообще отлично.
   Я вышел из ординаторской, сказав, что жду её у лифта.
   – Что это Валентиныч, вдруг тут оказался? Не справилась?
   – Да, испугалась, хмыкнула я, переодеваясь за ширмой.
   Он усмехнулся:
   – Учитесь, таких как он немного, если что расскажет и покажет – это уже бесценный урок. Не читала его статью о наложении швов на трубы, чтобы они могли после функционировать? Такого никто не умеет. Один он.
   Я уже направляюсь к выходу, а он ещё говорит:
   – Если запал, пользуйся, он никого не учит особенно. Замкнутый тип.
   Замкнутый? Я не заметила. Но пользоваться… что, так надо? Так правильно? Что ж люди говорят? Запал? Да ладно, он женится, говорили… хотя… ведь тогда, когда я со стула упала… Или это все так женатые, налево ходят? Кафе там и вообще… Правила такие? Мне не нравятся.
   Сбежать надо…
   И я сбежала. Я прошмыгнула на лестницу и сбежала вниз, пока он, может быть, ждал меня у лифта. Если он хочет развлекаться, пусть найдёт себе предмет удачнее.
ГЛАВА 4. ЧЕЛНОК
   Сбежала. Почему? Я разозлился, когда понял, что она продинамила меня. Ещё больше, когда я осознал, что впереди несколько дней выходных и я не увижу её. А ещё сильнее, когда понял, что я не могу как-то мстить именно потому, что я начальник. Как мне ей мстить? Ругаться? Придираться? Как это делают все отвергнутые козлы? Я выхожу в тираж, что девчонки не хотят со мной сходить в кафе?
   Я не отвечаю на Танины звонки. Я отказываюсь выходить из дома. И Илья, гад, как нарочно, уехал, может согласился бы хотя бы выпить со мной.
   В результате я напился сам. И только в понедельник я увидел её. Я ничем не показываю своей обиды. За эти дни я придумал кое-то получше, чем обижаться.
   На планёрке в отделении я объявил всем:
   – Уважаемые доктора и сёстры, в пятницу отмечаю… что-то вроде мальчишника, приглашаются все. И отговорок не принимаю. Тогда – обида на всю жизнь.
   Все улыбаются. Прости меня, Таня, я не женюсь на тебе, но я не могу не воспользоваться тем, что все знают, что я скоро женюсь. И я воодушевлён своей идеей так, что всю неделю нахожусь в отличном настроении, что не мешает плохо спать по ночам. Но может быть это потому, что я опять пью каждый вечер. Конечно, не вусмерть, Ильи-то нет, кто станет спасать меня… Но изрядно. Надо завязывать, перегар почуют – плохо дело.
   – Вальтер, Таня звонит, – это мама заглянула ко мне. Я сегодня остался на Кутузовском, чтобы не набираться опять.
   – Скажи, что я умер.
   – Дурная шутка в наше время, – поморщилась мама. – Иди, поговори.
   – Я умер для Тани, – я сел, отложив журнал, «Вопросы репродуктологии».
   – Послушай, – мама остановилась на пороге моей комнаты. – Ты говорил это, потом опять с ней встречался. Так не делают, реши уже что-то.
   – Я решил никто моего решения не принял. Я женюсь на другой, – я сказал неожиданно для себя.
   Но сказав, я понял, что этого именно и хочу. Я хочу её. Полностью. Безумие, но именно к этому я должен прийти. Никто другой, никакая другая женщина… Как это Илья говорил? Почувствуешь сразу, если твой человек. Она моя. Я всем моим существом чувствую именно это. Я ничего не знаю о ней, но я чувствую, что она должна быть рядом со мной. Она. 
   – На какой другой? Кто она?
   – Скоро узнаешь, мама.
   – Не понимаю ничего, – мама рассердилась. – Откуда взялась другая?
   – Всё как ты хотела, между прочим, ординаторша.
   – Я хотела. Но оптом ты встретил Таню и позвал её замуж.
   – Я ошибся.
   Мама вздохнула:
   – Людям дорого стоят такие ошибки.
   Я встал:
   – Такие – не очень. Такие не стоят даже слёз. Куда хуже мне было бы жениться, а после прозреть.
   Мама посмотрела на меня уже как-то спокойнее:
   – Может ты и прав. – А потом, будто всмотрелась: – Ты что… влюбился что ли?
   Этот вопрос прозвучал как-то неожиданно, на удивление неожиданно. О Тане я думал этими словами, о Майе – нет. Я вообще не думал о ней словами…
   – Нет. Я её… ненавижу. Дышать не могу. Ни при ней. Ни, тем более, без неё…
   Мама качнула головой, будто удивлённо вглядевшись в меня:
   – А-а… вон что… Настигло тебя, стало быть, – она погладила меня по плечу. И улыбнулась.

   Я не против вечеринок. Тем более всем отделением. Тем более, что в выходные я не дежурю. Только в понедельник. Без Ю-Ю я совсем потерялась в пространстве и во времени даже, вот какое сегодня число? Славка утром снова провожал меня на работу.
   – Только целоваться больше не лезь, – сказала я.
   – Что, я такой противный?
   – Ты вообще не противный. Но я уже говорила когда-то, целоваться не будем.
   – Ты противная девка!
  Мы засмеялись.
   – Приходи в субботу, я приготовлю что-нибудь. А то скоро разучусь совсем.
   – А что в субботу, а не сегодня?
   – Сегодня наш начальник празднует свадьбу. Ну, в смысле… вроде мальчишник.
   – На мальчишнике только мальчишки. Ты при чём? Ты же не стриптизёрша, или я чего-то не знаю?
   Я хлопнула его в плечо.
   – Он всё отделение позвал.
   – Да понял я, понял, не оправдывайся, – засмеялся Слава.
   – Всё, пока, завтра в одиннадцать позвони.
   – Что, раньше не встанешь?
   – Вряд ли.
   У меня подрагивают все мышцы от возбуждения. К счастью, дежурит сегодня опытный врач, ничего непредсказуемого быть не должно. Так что я надеюсь всё отделение, включая клинических ординаторов и пару ассистентов кафедры развлечь сегодня. Только бы не соскочила моя главная добыча.
   – Сегодня я буду вашим конвоиром, Майя Викторовна, – сказал я, когда мы все вышли из здания.
   – Обиделись?
   – Немного. Почему вы сбежали тогда? – ветер полощет шёлковую юбку на ней, нет, это платье. И ковбойские сапоги, Боже…
   Она посмотрела на меня, отводя волосы за ухо, их тоже подхватывает ветер.
   – Мне… намекнули… Словом, пошляков много.
   – Их становится больше с каждым днём.
   Я зазвал в мою машину ещё трёх девушек. Но Майе открыл дверцу впереди. Она не с тала жеманиться, села. Можно близко разглядывать её теперь, её ноги в этих сапогах, у неё там белые носки в сапогах. Мне их видно. Как и родинку на груди, которая появилась и спряталась в вырезе, когда она чуть отклонилась, чтобы застегнуть ремень безопасности.
   А кожа у неё на ногах тонкая и розовая, особенно на коленках, с которых она одёргивает подол.
   Девушки с заднего сиденья спрашивают, какая модель у моего «вольво», я отвечаю, и они присвистывают, только Майя не обращает внимания, улыбнулась только на их свист.
   – А кем работает ваша невеста?
   – Пока стажируется в «Космополитене».
   – Она журналистка? – оживилась Майя.
   – Не совсем. Она интересуется модой и хочет работать в этой индустрии. Вообще она на филологическом учится.
   – О, факультет невест! – опять подхватывают «задние» девушки.
   Словом, настроение самое весёлое. Завтра праздник, День Победы. Мимо нашего дома на Кутузовском потянутся многие и многие толпы на Поклонную гору. А по Садовому просто будут гулять.
  В ресторанчике недалеко от метро мы пили и танцевали до глубокой ночи, и вышли оттуда сильно нетрезвые. Все, кроме меня. Майе я нарочно подливал и предлагал сигареты, заметив, что, подвыпив, она стала интересоваться ими. С ума можно сойти, как она курит. Она не умеет толком, и никакой элегантности в её движениях нет при этом, как умеют некоторые, тем более что у неё маленькие детские ручки с коротко остриженными ногтями. Но она так берёт кончик губами… и оставляет сигарету дымиться, как пацан, щурится от дыма. Ресницы длинные, глаза совсем путаются в них.
   – Позвольте, Майя Викторовна, мне мою миссию конвоира уже закончить, я довезу вас до дома, – сказал я, когда мы вышли из ресторанчика.
   – Увидят, станут болтать, зачем вам это перед свадьбой? – сказала она, чуть качнувшись и чуть не упала с крыльца.
   Я поддержал её под локоть:
   – Может быть, чтобы не дать вам покалечиться.
   И во всеуслышание я объявил, продолжая держать её, приобняв:
   – Я отвезу самую нетрезвую нашу коллегу. Спасибо всем за чудесный вечер.
   Нетрезвые голоса благодарят меня, даже осмелели настолько, что повисли на шею целовать.
   В машине Майя открыла окно на полную:
   – Жарко. Как думаете, не будет грозы?
   – Будет, конечно, – улыбнулся я.
   – Вы не спросили, куда ехать.
   – А я вас похитил.
   Она вздохнула, не смеясь:
   – Романтично… Часто похищаете девиц?
   – Раза три-четыре в неделю.
   – Круто, – довольно равнодушно сказала она. Пьяна всё-таки.
   Мы быстро доехали, в центре всё близко, тем более ночью, когда совсем нет машин.
   – О… Садовое. И Театр Кукол. Я бывала здесь, – сказала она немного сонно, когда мы въезжали во двор.
   – В детстве?
   – И в детстве. Но и… потом. Тоже ночью... Вы живёте здесь?
   – Да. Только… Ладно, пошли.
   – Зачем это? Что я забыла там у вас?
   – Может, меня?
   – Нет.
   Я открыл дверцу с её стороны.
   – Не будете же вы ночевать в машине.
   – Может, вы маньяк? – она посмотрела на меня.
   – Несомненно.
   Она подала мне даже руку, выбираясь из машины. А в квартире огляделась по сторонам. И поморщилась немного.
   – Не нравится? – усмехнулся я.
   – Честно?
   – Ну… по возможности.
   – Нет. Она точно, как та, где я жила когда-то. Но… у вас тут… Там пахло водкой. А у вас…
   – Чем? – даже интересно. Кроме сигаретного дыма, уже въевшегося в обои, я особенно ничего не чувствую.
   – Спермой. Потом. Сексом, одним словом… Надеюсь, это не подпольный публичный дом?
  Я захохотал.
   – Что, смеётесь-то?
   – Очень, знаете ли, метко. Только это не публичный дом, наоборот, холостяцкая нора.
   – А-а-а, ясно всё. Публичный дом на выезде. Можно не разуваться?
   – Можно. Боитесь испачкать носочки?
   – Боюсь. Я не люблю квартир, где проходной двор. Зачем я здесь?
   И вдруг он надвинулся на меня весь. Затрещало платье. Я не ожидала при всём этом пьяном разговоре, намёках и каком-то даже флирте, как я не поняла и… Напилась, дура… Никогда не умела пить…
  Темно и жарко, и большое горячее тело, мохнатое, скользящее от пота и цепляющееся своей шерстью за мою кожу, прижато к моему. Меня насилует снежный человек? И целует. Жадные губы, будто хочет съесть меня, поникнуть весь внутрь…
   Да не насилует, я не сопротивляюсь…
  Я будто и не против. Даже внутри себя я будто и не против. Я даже рада. Я как будто забралась в челнок, который застрял в том самом зелёном болоте, под которым я уже так давно. Но я хотя бы вынырнула, чтобы уцепиться за него…
  И вдруг что-то прорезало этот мутный кисель. Вдруг я так ярко ощутила своё тело, я забилась и какие-то глупые звуки полетели из моего горла, прямо из самого живота… горячо и сладостно.
  Это необыкновенно. С ней необыкновенно. Нет ничего красивого в её оргазме. Она кончает, как маленькая сучка, размашисто вибрируя и поскуливая, вцепившись в меня. Её оргазм ничем не красив. Он прекрасен. И я чувствую себя громадным лохматым кобелём в репьях, со сломанный ухом и чёрными лапами, псом, который за эту сучку, за то, чтобы быть с ней, порвёт любого, весь мир порвёт в клочья…
   – Тебе хорошо? – моё дыхание ещё клокочет в горле.
   Я хочу её снова, теперь же, ещё и ещё. В её губах смысл мира…
   – Хорошо… что говорить… – я засыпаю.
   – Хочешь ещё?
   – Ещё?..
   Боже, я хочу спать. Но ему не до сна…
   Так почти и не дал спать. Болит голова. Я чувствую себя раздавленной и разбитой изнутри и снаружи, всё болит и саднит, отекло и распухло, даже моя кожа горит от меха на его животе и груди. Он будто дорвался. Как алкоголик до спиртного и хочет упиться до смерти.
   – Я люблю тебя, – шепчет он уже на рассвете.
   Тёмный рассвет. Идёт густой дождь, толстыми струями шумит по подоконникам, по улице.
  Он приподнялся на локте и смотрит на меня. У него самого тоже распухли губы.
   – Любишь, конечно… давай поспим, а? – у меня уже не открываются глаза, я почти без сознания. Давай поспим, Тиныч?
   Но проснувшись через несколько часов, я обернулась. Спит. Бежать надо, может завтра и не вспомнит, что было… Вот попала я, какая глупость, какая противная и банальная история, пьяная случка… Дура какая…
   Я, боясь дышать, чтобы не разбудить его и избежать утренней неловкости, которая возникнет, если он проснётся, и мы оба будем пытаться что-то говорить, придать приличность или малозначимость произошедшему. Да какая разница, мне просто стыдно, что я оказалась здесь, в этом «холостяцком логове».
  Платье порвалось действительно, идти так было бы неприлично, ещё милиционеры остановят. И лифчик пришлось выбросить в мусор. Я зашла во вторую комнату, открыла шкаф, свитер какой-то… Думаю, не заявит о воровстве.
   Я не надела носки, отыскивать их возле кровати или где они там невозможно. Я и сапоги надела, отряхнув ступни от мгновенно налипшего песка, уже на лестнице, куда вышла, не хлопая дверью, уверенная, что он бросится за мной, если я разбужу его. Ну не глупость? Чего ему за мной бежать?
   Оказавшись на улице, я почти побежала, как меня могло занести сюда, как я попала в такую историю.
   И ведь была рада быть с ним. Действительно было хорошо.
   Как это может быть, я его не люблю, я его даже не знаю…
   Значит, он нравится мне?..
   Нет, просто хорошо вынырнуть из мертвящего болота, что накрывает меня сейчас.
  Как болит голова…

   Я приехал к Майе. Я звонил ей, как договорились в одиннадцать, но и в полдень она не ответила. Я поехал к ней. Сам не знаю почему. И что же? Она не открыла. Её нет? Это странно, Майя никогда не была такой, если сказала, встретимся, значит… я сел на верхнюю ступеньку возле её двери.
   Сегодня сорок дней со смерти её близких, может быть, она поехала в М-ск?..
   Я вспомнил, как пришёл на похороны. Я, как и несколько сотен или даже тысяч других приехал на Девичье поле ко второму моргу, откуда везли гробы на кладбище в М-ск. Я видел, конечно, Майю. Все видели их с Ильёй. Я даже подходил, как и другие, но ни он, ни она, по-моему даже не поняли, что это я, они держались за руки и сквозь их непроницаемые чёрные очки казалось и лица их одинаковыми и непроницаемыми. Все пришли посмотреть на них, все в толпе шептались и переговаривались о них. Гробы закрытые, других зрелищ в этот яростно солнечный день не предполагалось, кроме этих двоих, о которых так много и так мало известно, так интересно, так странно и необычно, так щекочет воображение. Но они не чувствовали ничего этого. Не интереса к себе, ни взглядов, ни разговоров вокруг. 
   Господи, чего только я не наслушался среди проклятых любопытных зевак, чего только они не говорили о Майе и Илье. И о том, что они в банде рокеров, которая и расправилась с Кошкиными-Тумановой, и что они получат деньги теперь, потому что на счетах Майинного отца миллионы. Оказывается, подозрения в убийстве ещё не снято с Ильи, оказывается, хотя их и отпустили и даже перестали вызывать в милицию, но версия ещё не снята со счетов.
   И вот я не застал её, она обязательный человек, если она обманула меня, значит… Что это? Что за звук?.. Кот орёт за дверью... Значит, её нет дома… А если что-то случилось?
   Кто-то поднимается снизу. Я глянул в лестничный пролёт, не видно. И продолжил прислушиваться. Шаги всё выше, приближаются. Здесь только одна квартира, и если ниже не открылась ни одна дверь…
   – Ты… О, Господи… – выдохнула Майя, увидев меня наверху пролёта. – Славка…
  Она выглядит так странно. Кое-как заплетена коса, волосы спутаны, завились от дождя, с ночи льёт, и… главное – какой-то громадный свитер на ней.   
   – Прости, я совсем забыла, что мы договорились… я…
   – Да ладно, не страшно, – сказал я, улыбнувшись облегчённо.
   Но чей это свитер? Хот сейчас в моде такие балахоны…
 
   Я проснулся поздно. Ещё не обернувшись, я понял, что её нет. Господи, если бы хоть одна шалава ушла вот так тихонько и незаметно, побыла и исчезла до утра. Так нет, именно она так сделала… Именно она ушла так, будто её не было.  Будто и у нас ничего не было. Я разозлился, так хотелось догнать её, встряхнуть и спросить: какого чёрта ты так делаешь? Так поступаешь со мной? И я вдруг понял, что сам всегда поступал именно так, исчезал с утра, если ночевал вне дома. Или спешил отвезти пассию восвояси, лучше, если только до метро. И ни одна, ни одна не догадалась свалить сама с утра незаметно…
  Я пришёл на кухню, как был, совершенно голый. Я нашёл только её белые носочки в спальне и лифчик в мусорном ведре. И я не знаю, где её искать, а до работы ещё три дня. Я впервые так не рад выходным. К маме надо поехать на Кутузовский, иначе стану пить все эти чёртовы праздники…
 
   – Ты… где ты была, Майя? – спросил я, когда мы уже сели на кухне под шум закипающего чайника.
   – На вечеринке-мальчишнике, я говорила же вчера.
   – Уже обед. Это нормально?
   – Не вязни, Слав, – поморщилась Майя. – Не нормально. Но что ты мне будешь теперь, выговаривать? У меня голова щас лопнет, а я отчитываюсь…
   – Не отчитывайся, – глухо произнес я, опуская голову.
   Котёнок ел свои мокрые котлетки в голубой мисочке. Как они всегда на удивление всегда старательно едят.
   – Не обижайся, Слав. Всё ужасно. И всё…
   – Ладно, чёрт с тобой… Ты покормить обещала, вообще-то.
   – Обманула, похоже… Слушай, Слав, я в ванную, ты… – Майя поднялась.
   – Иди, тоже мне… я заварю чаю. И… яичницу будешь?
   – Я не буду есть, а ты… поешь.
   – Чего не будешь-то?
   – Похмелье у меня, что непонятно? – с раздражением ответила Майя. – Ужасное позорное похмелье…
   – Ладно, не злись.
   Я не заметил, когда она вышла из ванны и легла в постель. Доверяет как другу – заснула при мне. И кот пристроился поверх покрывала, идиллическая просто картина, поди ж ты… я усмехнулся, глядя на них.  Что она, что котёнок этот, оба маленькие, беззащитные, оба то ли одинокие, то ли независимые.
   Я долго думал, остаться или уйти. Не думаю, что ей так уж хорошо совсем одной…

   Я приехал на Кутузовский и… вот уж, чего я не ожидал, это застать здесь Таню. Мама встретила меня, выйдя в переднюю.
   – Сынок, хорошо, что пришёл, – она немного смущена и я вижу, что на самом деле они вовсе не ожидали моего прихода. Неужели Таня пришла… вот для чего она пришла?
   Я вошёл к ним в гостиную, неловко всем. Всем, кроме меня, похоже. Меня сейчас волнует только одно, что Кошкина сбежала от меня, не означает ли это, что для неё всё произошедшее ничего не значит? Откуда мне знать? Я ничего не знаю о ней…
   – Привет, – Таня очень красива в костюме из серой шерсти, жемчужная нить на шее, такие же жемчужинки в мочках. И идеальный маникюр в пастельных тонах. У Майи вообще никакого маникюра. У неё бриллиантовый крестик оказался под одеждой, а серёг вчера никаких не было. Но чаще всего, как я заметил, она надевает большие кольца, всё в её стиле непринуждённом, как и причёска, и почти полное отсутствие макияжа. Вчера его и не было… А у Тани идеально всё. Всё и всегда… неужели мне это нравилось? Да и сейчас нравится. Но как это «нравится» ничтожно по сравнению с тем, что я чувствую теперь. Чем я заполнен до краёв. Выше…
  Я улыбнулся, и сел в кресло в паре метров от стола, за которым они пили чай.
   – Привет. Случилось что-то? – спросил я.
   Таня, ну, скажи, что злишься, что пришла посмотреть мне в глаза и спросить какого чёрта я снова вернулся и теперь пропал. Чего я хочу от тебя. Тогда я скажу…
   Хотя я и так скажу. Мне не хочется её обижать, но я устал, что меня не слышат мои близкие.
  А если честно, я просто зол сейчас.
   – Нет, просто… сегодня праздник, я и я заехала поздравить Марту Макаровну. И тебя повидать. Ты пропал, к телефону не подходишь, я волновалась.
   – О чём?
   – Не о чём, а о ком. О тебе.
   – Я в порядке, – я провёл ладонями по волосам, нагло улыбаясь, – даже более чем.
   – Я… твой костюм привезла.
   – Какой костюм? – я не понял, я что, костюм у неё забыл какой-то?
   – Свадебный. Он должен быть у жениха, – сказала Таня, улыбаясь.
   Боже…
   Мама вошла с подносом, на котором стояли чашки, чайник, Таня поднялась, чтобы помочь ей, как хороший сын, я должен был это сделать, но я не хочу сейчас быть хорошим, меня злит перспектива три дня ждать, когда я увижу Майю и пойму, почему она сбежала. Испугалась? Или я противен ей? Или для неё в порядке вещей такие приключения, и она не хотела общаться с утра, чтобы не выяснять отношений?
   – Сынок, принеси торт, я порезала. И шампанское в холодильнике.
   Таня расставляет чашки, раскладывает ложечки, салфетки – идеальная жена, идеальная невестка. Сегодня меня это раздражает, потому что она притворяется. Она хочет работать в модном журнале, она женщина, живущая на скорости, на бегу, зачем она пытается убедить даже саму себя, что она хочет замуж? И меня? Для чего это ей? Одна головная боль.
  Я принёс в одной руке торт на подносе, в другой бутылку шампанского. Мама уже достала бокалы.
   – Тебе с розочкой? – спросила мама, пока я открываю бутылку.
   – Да. Я голодный, я не ел со вчерашнего дня, а уже… – я взглянул на часы, –четвёртый час.
   – Ты… Сынок, извини, я не подумала… – немного растерялась мама.
   – Чепуха.
   – Там есть чахохбили, Агнесса приготовила. Танюша, может быть?..
   – Спасибо, я не голодна.
  Мне стало смешно: станет Таня есть Агнессино чахохбили, как же! Она вообще ест только полезное, зелень, всякие белковые продукты, никакого жира и других сомнительных вещей.
   – Валя? – при чужих мама не назвала меня Вальтером. Вот такое секретное имя. А я его сходу разболтал девчонке, чьи следы не хочу смывать с кожи. Хорошо бы они обе учуяли, как я пахну… Но ведь промолчат, сделают вид, что всё нормально.
   – Чепуха, – повторил я. – С праздником!
   Я залпом выпил шампанское. И налил ещё, запихнув сразу целый кусок торта в рот. И нагло облизал пальцы. Я всё сегодня делаю нагло с вызовом. Рассердитесь на меня, отругайте, пошлите к чёрту, только не делайте вид, что все хорошо, все как было!
   – Валюша, ты хорошо себя чувствуешь? – спросила Таня.
   – Отлично, – меня подмывало сказать, что я натёр член и он болит, но при маме не стал.
   – Валя, я видела костюм, отличное качество. Танечка, а твоё платье готово?
   Этого я уже не выдержал:
   – Дамы, вот интересно, что я должен сказать или сделать, чтобы быть услышанным? – спросил я и снова осушил бокал.
   Я посмотрел на них обеих попеременно. Они замолчали немного обескураженно.
   – Таня, мама, я же сказал, что мы не можем пожениться. Ни сейчас, ни позже.
   – Валя… – строго сказала мама, словно пытаясь уговорить пьяного.
   Но я не пьян. Я так ещё и не напился. Илья, какого чёрта ты уехал?!
   – Ещё раз говорю вам обеим: свадьбы не будет.
   – Хорошо, давай перенесём.
   Я поднялся:
   – Куда перенесём, Таня? В следующую жизнь? Услышьте меня и оставьте в покое! Всё, закрыта тема!
   Мой сын вышел их гостиной, хлопнув дверью, так что едва не треснули волнистые стёкла, вставленные в её переплёты.
   Мне неловко перед Таней. Неловко было уже когда я открыла дверь, и она предстала на пороге, элегантная и улыбающаяся. Но я надеялась заболтать тему, не говорить о Вальтере, я-то понимаю, что и речи не может быть о свадьбе с Таней, после того, что он сказал мне. Но она пришла. Что я могу сделать? Я думала, поговорим о празднике, о её работе, которой она так увлечена. То, что она разонравилась моему сыну, не значит, что разонравилась мне. Она интересная девушка, умная и с ней приятно поговорить.
   Но явился Вальтер собственной персоной, страшно злой, очевидно, что он был с той его странной девушкой, и ещё яснее, что что-то пошло не так.
   Когда он вышел, я растерянно и смущённо посмотрела на Таню, которая тоже растеряна и смущена.
   – Танечка, извините его… Он… сам не свой в последнее время, – сказала я, и пожалела, что сказала, ведь мои слова подтвердили его слова.
   – У него другая? – бледнея спросила Таня.
   – Да, Танюша.
   – Кто она?
   – Я понятия не имею… Но это сильная страсть. А сильная страсть прогорит быстро, как любой большой костёр.
   – Вы так думаете?
   Хотела бы я быть уверенной, но чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что ни в чём нельзя быть уверенными.
   – Давайте подождём? Поживём – увидим, как говориться. Схлынет эта волна и он станет самим собой. Ведь уже вернулся кажется?
   – И мне это показалось, а выясняется… Что я ошиблась…
ГЛАВА 16
ГЛАВА 1. ВИТОК СПИРАЛИ
   Я проспала весь день девятого мая и проснулась только десятого. А Слава не ушёл. Как настоящий друг, остался и спал на диване. Я немного расстроилась, увидев его, уютно свернувшегося под пледом, мне представлялось, что я должна побыть одна и подумать над тем, что произошло и что мне делать дальше. Но потом, когда Савка проснулся, мы завтракали, потом пошли прогуляться, и я всё это время не думала ни о чём. Мы просто болтали, ели пирожки в «Русском бистро», спорили о том, что лучше «Макдональдс» или «Русское бистро». Я отстаивала наше, Славка – американское, но, по-моему, в шутку, чтобы меня раззадорить.
  Прошлись по Арбату и заглянули в антикварную лавку. Они всегда вдохновляли меня. Там оказался красивый перстень из почерневшего серебра с пиропами, выложенными круглой горкой. И размер мой, редкость. Но денег у меня нет, как всегда.
   – Майя, хочешь я подарю тебе?
   – Не вздумай. Я не возьму.
   – Почему? Я ничего не жду…
   – Так не бывает. Неприлично принимать подарки, если не собираешься ничего дать взамен.
   – Это будет компенсация за то, что я тогда тебя поцеловал…
  Вот и все наши разговоры, ни о чём, ни о ком, бессмысленная болтовня, лёгкое времяпровождение. Самое лучшее, что могло быть после того, что я сделала прошлой ночью. А ночью у меня дежурство, слава Богу. Что может быть лучше работы сейчас?
   Я приехала в «пятнашку» к восьми как обычно на дежурство, на посту мне сказали, что всё спокойно, врач, что сдал мне дежурство, тоже убедил в том, что под наблюдением никого нет, что сегодня на других этажах в ночь кто-то из моих одногруппников. В-общем, я приготовилась к спокойному дежурству. Станет скучно, схожу к урологам или к терапевтам. Чтобы только не думать… только не размышлять. Моё зелёное болото стало ещё гуще и холоднее. Ю-Ю, зачем ты уехал?
   Только вчерашняя ночь вынула меня из-под этой густой зелени. Из вязкого морока. И я не знаю теперь, мне лучше оставаться под это зеленью или выдыхать огонь в объятиях странного жениха Вальтера Тиныча, но я ожила пока была с ним. Ясно, что я тоже для него способ только сбросить предсвадебную лихорадку, но какая разница, почему мы…
   Я сняла тапочки, думая надеть шерстяные носки, потому что очень холодно, после позавчерашнего ливня сильно похолодало. Открылась дверь, зря, наверное, переобуваюсь, похоже, пришли меня звать к больной…
   – Ноги мёрзнут?
   Это он… Меня обдало жаром.
   Что же ты пришёл-то?.. Господи… хоть беги…
   Я чувствую, как покраснела, поднимая голову.
   – Да, – сказала я растерянно, – холодно.
   Он тоже в халате, но поверх обычной цивильной одежды, джинсов и белой футболки. Это я успела переодеться в голубую пижаму. Но я смущаюсь смотреть ему в лицо. Лучше бы мы не увиделись больше никогда, со стыда сгореть…
   – Похолодало, верно, – он совсем не смущён, улыбка в голосе.
   Он сел на диван не близко, в метре. Сел, развернувшись ко мне, одну руку положив на спинку. Наверное, я произвожу впечатление доступной женщины, этакой местной потаскушки... Но разве теперь исправишь это?
   – Я очень замёрз один, – у него глаза мерцают голубыми топазами.
   – Я… – провалюсь сейчас под землю, где она там, этажей двенадцать?.. – я думала, что… наоборот… что вы… Я думала, вы не захотите проснуться со мной.
…Ну и ну, она краснеет как восьмиклассница. Значит, вариант со спокойной современной женщиной отпадает. Я и так знал. Только не видел её и стал сомневаться…
   – Я украла ваш свитер.
   – Я не заметил. Но теперь придётся заявить в милицию, – улыбнулся я.
   Но какая же она… вот, совсем рядом… я с ума сходил два дня. Теперь я хотя бы узнал её телефон, и она не пропадёт как в то утро. Но не надо её пугать своим напором. Если она поймёт до чего я одержим ею, испугается. На её месте я испугался бы. Поэтому я решил помалкивать пока о своих мыслях и чувствах, как бы они ни распирали меня.
   – Не надо убегать от меня.
   Но и эти слова прозвучали пугающе, хотя он говорит ласковым голосом и глаза вроде бы спокойные, как озёра.
   Но… жаркой волной его чудесный запах плывёт на меня, смотрит светящимися глазами опять, и опять так похож на Васю. Вот чем похож? Глупость… Вася белокурый, золотистый, а этот русый, Вася тонкий, гибкий, а этот – Геракл Праксителя, но Вася моложе… ох, не придвигайся, мне не устоять против твоего жара, я не могу ни противостоять, ни совладать с ним…
   – Что это? – спросил он, не глядя в телевизор, только кивнув на экран. – Опера?
   – А… Да… Это «Лоэнгрин»… – ответила я.
  Мне страшно. Я не знаю его… И Васю, и Ю-Ю я знаю всю жизнь, всю жизнь люблю, что это за человек? Что ему надо… я думала, он и виду не покажет при следующей встрече о том, что было, разве не так делают в таких случаях мужчины?
   – Неужели такие девушки слушают оперу?
   – Я люблю оперу.
   – Ничего себе… – проговорил он, просто чтобы что-то сказать.
   А сам протянул руку и медленно стянул шапочку с моей головы.
   И мне приятно, что он касается меня, моей головы. Вася делал так, пальцами распускал мне волосы…
 …Мягкие шелковистые волосы, завиваются ото лба… я потянул её к себе…
 …Эльза ещё не начала пытать Лоэнгрина своими расспросами, а Майя заснула. Отключается после оргазма, это забавно и мило, даже трогательно как-то. Я выключил свет и прикрыл её. Сколько она проспит на голом диване. Сколько я позволю ей спать?..
  Оперу любит, правда, что ли? Что ты ещё любишь? Головка в окружении распустившихся волос, тени от ресниц, ротик припух, свернулась комочком под худым одеялом. Я согрел бы её, но слишком узкий этот диван… слишком узкий? Я потянулся было, но дверь открылась, здесь нет замков, дурацкая ординаторская на месте бывшей процедурной…
    Это сестра вошла.
    – А… – она замерла на пороге, раскрыв рот.
   Майя открыла глаза, просыпаясь, приподнялась, придерживая одеяло на груди. Я сам даже футболку надеть ещё не успел. Картина более чем очевидная.
   – Там… привезли… кровотечение… Ох, извините… – бедняжка медсестра не знает куда глаза девать, спеша ретироваться.
    Мы подскочили и засобирались очень быстро, это рефлекс, выключились мужчина и женщина, включились врачи.
    Мы справились с кровотечением, дисфункциональное кровотечение. Потом приехала киста, больше срочных не было. Рассвет застал нас, выходящими из операционной.
   – Руки дрожат? – спросил я.
   – Да, – она улыбнулась немного смущённо, не глядя на меня. – Нельзя этого делать на работе.
   – Конечно, нельзя, – сказал я, глядя на её ресницы и едва удерживая себя от того, чтобы сейчас же схватит её, повернуть ладонью её лицо к себе и целовать эти губы, полные нектара для меня. – Если бы ты не сбежала, я дождался бы до рабочего дня.
   Но я вру. Я хочу видеть её всё время. И возить её на Садовое мне мало, потому что она всё же сбегает, отговариваясь, что ей надо покормить кота. Ей приятно, ей хорошо со мной, я чувствую это во всём, но она не прилипает. Я прирос к ней, дышать не могу, чтобы не думать о ней, но она, если бы я куда-то пропал, и не заметила бы. И не спрашивает, что будет дальше. Все женщины, с кем я встречался больше одного раза, спрашивали. Даже замужние. Эта не спрашивает. Она со мной всегда только здесь и сейчас, словно будущего вообще нет. И ещё у неё дежурства в других больницах. Чрезмерное количество.
   – Не бери на следующий месяц, – я дошёл до того, чтобы просить её об этом.
   – Мне надо учиться, Вальтер, я… я не очень-то…
   – Научишься, все мы были не очень-то. Я научу тебя.
   – Ты и учишь. Но ты… по-моему, это какое-то врождённое мастерство, дар, которому научить нельзя, таким можно только родиться.
   Говори, говори, искреннее восхищение может взять крепко как ничто другое, если бы я не был уже в плену. В плену твоих губ, объятий, твоих глаз, твоего голоса, смеха…
   – Ты не зовёшь меня к себе, – сказал я. – Ты с родителями живёшь?
   – Нет.
   – Муж ревнивый? – пошутил я, уверенный, что мужа у неё нет.
   – Он уехал, – сказала она. – Но…
   – Зачем ты врёшь? – не выдержал я.
   Она посмотрел на меня удивлённо:
   – Я не вру. Я не люблю врать. Но… Вальтер, мы не должны делать этого на работе, а мы продолжаем, болтать начнут… твоя невеста узнает.
   – Я это улажу.
   Действительно весь май мы провели вместе. Я отвожу её к себе. После того как она один или два раза попыталась улизнуть я пообещал, что прослежу за ней и украду прямо из дома и если она этого не хочет, то встретится со мной. Она уходила только, чтобы кормить своего пресловутого кота и всё же возвращалась. Ночи на Садовом, что эта квартира не нравилась ей, мы приходили туда очень поздно, нагулявшись по Москве, но и на улицах я находил возможность и укромные уголки, где заняться любовью. Я ни на минуту не хочу оставить её.
   Я ни разу не отпустил её домой, когда не дежурил, а если дежурила она я всегда был с ней. Получалось, что мы почти не расставались и не только на дежурствах, но и днём. Я вызываю её к себе в кабинет, запираю дверь… Она не отказывает. Она позволяет мне всё, чего я хочу, и получает удовольствие от всего. Я готов бесконечно, безудержно заниматься сексом с ней. И я это делаю бесконечно и безудержно. Я изменился, таким как с ней я не был ни с кем. Я кричу, кончая, вцепившись в неё, как цепляются только за жизнь… такого со мной тоже не было раньше. При этом я осознаю, что исчезни я, она не станет искать меня и встреч со мной, и это ещё больше подогревает меня. Я не проживу и дня без неё.
   Вот сейчас она лежит на диване животом вниз, волосы растрепались и намокли от пота, завиваются в крутые кудряшки. Совершено обнажена, я всё снял с неё, сегодня жарко, на ней под халатом было только изящное бельё и форменные белые брючки. И всё те же белые носочки. Те, что остались с первой ночи так и лежат среди моих. Я не стирал их даже, мне приятно, что они лежат там с моими.
   – Завтра… – начал было я.
   – Завтра мне надо будет… надо уехать, – сказала она.
   Я помертвел.
   – Уехать?
   – Я… потом расскажу, если… ну, если захочешь, – она села, стесняясь потянулась за халатом, чтобы прикрыться. Совершенное тело, но она смущается наготы. Почему?
   – То есть как почему? Хотя ты не стесняешься…
   – Тебе это неприятно? – спросила я.
   – Почему мне это должно быть неприятно? Тебе можно, красивое тело.
   – Ты вообще – совершенство.
   – Я и так обнажена перед тобой. Даже вывернута наизнанку порой.
   – Ничего подобного. Физически может быть. Но… что я знаю о тебе? Ты ничего не говоришь.
   Она надела лифчик из тончайшего белого шёлка, такого красивого белья, как у неё, между прочим, нет даже у Тани. Она одевается с удивительной, даже какой-то утончённой гармонией своего странного стиля, и бельё из самых дорогих и изящных. Надо очень любить своё тело, чтобы выбирать такое и тратить большие деньги на него.
   – Что говорить? Рассказать, как мой научный руководитель Андрей Владимирович выговаривал мне вчера, что я веду себя как… как потаскуха?
   Она вздохнула, уже застёгивая халат.
   – Можно закурить? Так спать хочу, – она взглянула на меня, – может поможет…
   Спать, это хорошо, значит, я не ошибся в своих ощущениях её. Она подошла к окну, огромное во всю стену, я подошёл к ней, протянул сигареты и щёлкнул Zippo. Она затянулась и закашлялась, куряка, тоже мне.
   – Расскажи, что сказал Волков? – я обнял её за плечи.
   – Что… что так нельзя вести себя, что совокупляются везде, где только находят возможность, только шлюхи… – она нахмурилась, опуская ресницы и выдыхая дым.
   – Не надо. Ты не шлюха.
   Она вздохнула:
   – Я тоже так думала. Я тоже так считала, искренне возмущалась и считала себя оскорблённой несправедливо, когда мне весь город плевал вслед и отец каждый день сёк меня ремнём за это, – она говорит всё быстрее и горячее.
   Она впервые говорит о себе и то, что ей больно, впервые открывает мне её душу.
  Я посмотрел на неё внимательнее.
   – Специальный ремень завёл для этого… – продолжает она. – Он так ненавидел меня, что не мог смотреть в моё лицо, даже слышать мой голос… - она болезненно поморщилась, потёрла лоб большим пальцем. – Я считала, что они старые ханжи и лжецы. Что весь город полон их. Мне проходу не давали ни на улице, ни в школе, обзывали… Я думала: я права, а они – нет. А на деле… Ты юзаешь меня везде, где видишь. И я не против. Больше скажу, я даже рада этому. Мне нравится, что ты… не церемонишься. Только так я чувствую себя сейчас живой. Только с тобой…
   Я сжал её плечо, притягивая к себе. Вот так история… Поцеловать тебя сейчас же, но может быть ты скажешь что-нибудь ещё?
   Мы разговаривали много, но болтал всегда я, рассказывал ей о себе, о родителях, о том, как учился, мы говорили о кино и книгах, мы выросли на одном и том же: книги, фильмы, даже мультфильмы, один мир, правда некоторые фильмы, в героев которых мы играли, она не видела, потому что их положили на полку, как «Неуловимых мстителей»… Но она никогда и ничего не рассказывала о себе. Это впервые. Она не раскрывалась ни разу. Если я спрашивал, она отвечала односложно, уходя от вопросов. Всегда. И только сегодня она говорит. Волков задел её. Но благодаря ему я приоткрываю эту запертую дверь.
   Однако в нашу запертую дверь постучали. Вот чёрт, кого несёт?! Я даже халат ещё не надел. Открываю так. Это начмед, хуже не придумаешь. И глянув на меня, он посмотрел внутрь кабинета на Майю. Она уже затушила сигарету и потупившись, сторонкой, проскользнула мимо нас в дверь. Начмед долго смотрел ей в след, пока я надевал халат.
   – Ты бы, Валентин Валентиныч, притормозил, вся больница, вся кафедра, гудит как улей, – он закрыл дверь и сел на диван, пропитанный теперь спермой, между прочим.
   – Что-то случилось? Что это вдруг решили посетить меня? – спросил я, желая прекратить тему.
   Но, оказалось, напрасно я надеялся, что обсуждение закончилось.
   – Так вот это и случилось, – сказал он, многозначительно подняв брови и оправляя халат, неловко торчащий на его нескладной фигуре. – Оскандалился ты по полной программе. Вот шёл поговорить, думал, сплетни, и вот вам – как ложка к обеду. Главный недоволен. Завкафедрой выговаривает её научному руководителю, он мне звонит, орёт, что мы тут гнездо разврата. Пришла хорошая девочка учиться, а мы её тут… Конечно, у нас теперь сексуальная свобода после перестройки, но, Валентин Валентиныч, ты же никогда этой ерундой не занимался. Что понесло-то?.. ты это… Давай, завязывай.
   – Не волнуйтесь, мы поженимся скоро.
   – Скоро? – он хлопнул глазами. – Я считал… У тебя же вроде другая невеста была.
   Я развёл руками, застегнув последнюю пуговицу на халате:
   – Бывает. Женюсь на Кошкиной. Подаём заявление на днях.
   – Всё равно, нечего тискать её на работе, тебе мало что ли других мест? Всё, Валентин, чтобы больше не слышал.
   Он поднялся, обернулся ко мне:
   – К патологоанатомической конференции готов?
   – Завтра? Готов, – соврал я. Я и не открывал материалов. Хорошо, что он напомнил.
   Я пришла в ординаторскую, кто-то оглянулся, кто поднял голову от историй, переглядываются, усмехаются. Сегодня не операционный день, вот все бумажками, всей этой бесконечной писаниной и занимаются в тишине, хоть бы радио включили...
   – Ну, как Майя Викторовна, шеф в порядке?
   Кто спросил, я даже не поняла.
   – Хорошо ублажила?
   – Добрый сегодня будет?
   – Не приставайте, она по любви, – противненьким голосом, ломаясь, сказал Петренко.
   – Может и со мной по любви на дежурство останетесь?
   Мне кажется, я переживаю дежа вю. История продолжается на новом витке спирали. Тогда я не была той, кем меня считали и называли, а теперь стала. Одиночество и отчаяние бросили меня на самое дно.
   Но разве я не была уже на дне зелёного болота? Когда ты вернёшься, Ю-Ю? Надо уходить из «пятнашки», попрошу Славу поменяться со мной, думаю Андрей Владимирович не будет против. Надо и с Вальтером прекратить. Но об этом даже страшно подумать: без него я сейчас задохнусь. Он как наркотик держит меня на поверхности. Не будь его, я бы уже умерла без Ю-Ю. Эта разлука невыносима. Мы не расставались так надолго со времени того М-ского заключения. 
   Вот только съезжу в М-ск, вызвали повесткой по делу об… Не хочу даже про себя произносить эти слова. Чёрные фигуры на цинковых столах навсегда врезались в моё сознание, но так и не стали моими мамой, бабушкой и папой. Папа, папочка, ты спас мне жизнь своей ненавистью. Нам с Ю-Ю.
  Я вышла из ординаторской, надо истории на пост отнести. Я дежурю сегодня, а завтра с утра поеду в М-ск.
   – Майя Викторовна, вам на дежурство дополнительную простынь оставлять? – громко, на весь коридор, называя простыню «простынью», спросила сестра-хозяйка. На посту захихикали, не пряча лиц, нагло разглядывая меня.
   Я ничего не ответила. Оставила стопку историй и развернулась, чтобы уйти, надо подняться на крышу, покурить. Курю всё больше…
   – Издеваются? – это Уля, моя уже почти постоянная пациентка, та сам продавщица из свадебного салона на Якиманке. – Не обращайте внимания, Майя Викторовна, они завидуют.
   Я улыбнулась. Она и в больнице в кислотно-розово-чёрном костюме, бровь проколола недавно. В волосы свекольные пряди добавила, слушает «Prodigy», упиваясь, в лучшем случае «Sex Pistols» и посмеивается, хотя и уважает мои пристрастия к металлу: «умора, такая маргаритка и хэви-металл!» 
   – Пошли на крышу?
   Уля улыбнулась. Догнала меня на лестнице.
   – Достали?
   Я отмахнулась:
   – Сама виновата.
   Уля улыбнулась:
   – Нет, вы же не вешаетесь, я вижу, они все под него клинья подбивали, все эти тётки.
   – Не переживай, я привыкла. Как чувствуешь сегодня?
   – Хорошо. А мне… Майя Викторовна… чтобы ребёнка родить… рассчитывать нечего?
   – Почему это? Родишь. Будем заниматься. Только не бросай таблетки, как в этот раз. Из-за этого киста выросла. В этом деле дисциплина нужна.
   – В зачатии? – усмехнулась Уля.
   – Нет, в лечении, – улыбнулась я.
   Ветер треплет её короткие волосы, я тоже сняла шапочку, кое-как закрученный узел сполз.
   Уля отбросила сигарету, щурясь вглядывается вдаль, словно хочет разглядеть будущее.
   Я подняла руки к волосам, всё ещё влажные, надо заплести что ли, половину шпилек растеряла. 
   – Вы… вы бросайте его, поматросит, как говорится… Я видела этого вашего Юргенса в нашем салоне. У невеста такая… она там рулит, он совсем под каблуком. Так что… Рассчитывать не на что, как говориться, – она приглушила голос немного, наклонившись ко мне. – Хотите травки? У меня есть.
   Я улыбнулась ей:
   – Я же на работе, Уль… Я и не думала рассчитывать как-то на него. Я только на «поматросит» и купилась.
   – А что ж с вашей-то свадьбой не задалось? Жених отказался?
   – Я отказалась, – я закурила вторую сигарету. – Я плохой человек, Уля.
   – Что, он изменил?
   – Я изменила. Всё время изменяла. Все шесть лет. То есть я думала, что не изменяю, что только его люблю, я его… так его люблю… и Ю-Ю… – вдруг откуда-то слёзы ворвались в моё горло, задушили как горячим кулаком.
   Я зажала рот рукой, потом прижала и вторую, пепел с сигареты сыплется мне на кожу, в рукав. Ноги подогнулись. Помимо воли. Всё помимо воли… Я сжалась, у стены парапета.
   – Майя… Господи, да… не… – Уля растерялась, мы не были ещё так близки, чтобы обниматься, и она не склонна, видимо к излишним нежностям, но всё же решилась и обняла меня, присев рядом. – Не надо… чёрт с ними, мужиками этими… одно зло от них…
   Я затрясла головой. В моей жизни не было никакого зла от мужчин, никогда, напротив, по-моему, это я не приношу ничего, кроме зла…

   Я почувствовал неясное беспокойство, спросив у сестер на посту, где Майя, заметив усмешки в уголках их глаз уже не в первый раз.
   – На крышу пошла никотином заправляться перед дежурством.
   В воздухе сегодня висит что-то… все эти разговоры, всё это сгущается, и начинает давить. Не на меня. Я только рад, что все связали её со мной, но на неё, как мне кажется, действует иначе, не зря заговорила сегодня о прошлом. Отец сёк её… Не успели поговорить об этом, останемся сегодня на ночь, может быть, расскажет…
   Я вышел на крышу и сразу увидел, что она, сжавшись в комок, плачет в объятиях своей пациентки.
   – Что случилось? – я отстранил чудную и странно знакомую девицу, не могу вспомнить, где я видел её.
   – Её затравили из-за вас, – сказала девица, отходя.
   Я обернулся на неё, а она сделала значительные глаза и пошла к выходу. Другие, бывшие здесь курильщики оглядываются на нас, но довольно равнодушно.
   – Майя, Майя… – я её обнял, она не отталкивает меня. – Что ты молчала?
  Она не ответила ничего, выдохнула только, опустив руки и прислонившись ко мне.
ГЛАВА 2. ГОВОРИТ И ПОКАЗЫВАЕТ?
   Вечером, когда все врачи ушли, сменились сёстры на посту, мы сидели в моём кабинете за историей, протоколом вскрытия. Я позвал её разобраться вместе. Она неглупая, оперировать пока не умеет, правда, но соображает неплохо.
   – Вот смотри, протокол вскрытия: прободение язвы желудка. А наши расценили как внематочную и оперировали трубу, тем временем развился перитонит, кровотечение и…
   – Ужасно… – она наклонилась над столом, просматривает историю, анализы, протокол операции. – Операционный материал описан где-нибудь?
   – Давай поищем.
   Когда она вот так сосредотачивается на работе, она совершенно меняется, и подумать нельзя, какая она, когда её целуешь. Но это заводит ещё больше. Лучше не смотреть на неё сейчас. Иначе я не подготовлюсь к завтрашнему выступлению…
   – Вот он… Смотри, Вальтер, – лицо просветлело, – беременность была. Наши не ошиблись. И по протоколу вскрытия: реакция яичников, матки, она и правда была беременна, прободение и внематочная шли параллельно. Два катастрофических процесса одновременно, большая редкость. Почти казуистика.
   Я смотрю, действительно, так наши не так уж и виноваты. Это лучше, расхождение, конечно, но не халатность и безграмотность. Если клиника внематочной преобладала, а судя по всему, так и было, то выявить прободение было невозможно. Вместо третьей степени первая, вместо подсудного дела и вероятности лишения диплома, только это коллегиальное разбирательство.
   Я откинулся на спинку кресла, заложив руки за голову:
   – Май, мы спасли Петренко. Вернее, ты спасла. Никто не смотрел на признаки беременности. Не обратили внимания. Посадили бы его, глядишь…
   – Вряд ли, это если бы родственники подали бы в суд, они же не подают, – она села на диван, тоже расслабленно выдыхая, всегда испытываешь облегчение, если коллега не виноват. Если даже другой врач ошибается или портит кому-то здоровье из-за своей невнимательности или безграмотности, ты чувствуешь себя причастным к этому позору. Все позорные пятна ложатся всегда на всех нас.
   – Слава Богу, что не подают. Скоро наберутся этой американской дури и начнут судиться по любому поводу.
  – Но… может и хорошо, если не будет безнаказанности как сейчас. Ведь если врач виноват, если больной и не умер, а ему отрезали, допустим здоровую почку вместо больной, то врачу-то ничего, кроме выговора не будет. Если жалобу напишут, то может и уволят. Но…
   – Думаешь, отмщение облегчает кому-то жизнь?
   Я пожала плечами:
   – Мне не облегчило бы. Но… дело не в отмщении, а том, что зло надо наказывать. Безнаказанность порождает преступления. Это как не лечить инфекцию – она расползается.
   – Сравнила тоже… Но не всегда лечение эффективно.
   – Не всегда, – согласилась Майя.
   Поднялась:
   – Я… пойду, – она взглянула на меня, – ты ехал бы домой.
   – Я останусь до утра. Я домой не собирался. Или ты всё за свою репутацию
  опасаешься?
   – Скорее за твою. Моя погублена уже… Но… Ты… не волнуйся… Я уйду отсюда. В Первую. Скоро все забудут, перестанут болтать… – она взялась за ручку, но остановилась и заговорила быстрее, смущаясь и хмурясь. – Ты… я не должна была… Мы… Вальтер, ты… Прости меня, я зацепилась за тебя, как за ветку, спустившуюся над болотом, которое почти задушило меня… Я не должна была… Твоя свадьба, ты… Если ты хочешь, конечно, продолжим встречаться, но… лучше расстаться сейчас, чтобы… Невеста узнает, тебе будет…
   – Всё знает невеста, – сказал я.
  Она посмотрела уже по-другому:
   – И что? Позволила тебе загул перед свадьбой? – и усмехнулась, качнув головой. – Очень мудро.
  Да, ты права, Майя, это с Таниной стороны было, наверное, и мудро, будь я не я, или не испытывай того, что я испытываю сейчас. Но Танина мудрость выстрелила мимо цели.
   – Нет, я расстался с ней. Ещё зимой. То есть в марте. 
   – Как это? А что мы праздновали в начале мая? Мы же…
   – Я хотел соблазнить тебя, затащить в постель, вот и придумал эту пьянку. И повод самый безопасный. Иначе бы ты не пошла. 
   – Ты… ненормальный? 
   – Выходит, что так. Я в тебя влюбился с первого взгляда. Ещё зимой. Сразу влюбился и тогда же сказал всё моей невесте, – с этими словами я встал и подошёл ближе к ней.
   – Как это может быть? – она покачала головой. – Ты меня не знаешь, совсем не знаешь.
   – Ну, не совсем, – я встал из-за стола и подошёл к ней. – Выходи за меня, Майя.
   Она отступила, качнув головой. Всё же испугалась. Я всё время думал, как не напугать её, но я её напугал. Я вытянул руку и выключил свет, осталась гореть только лампа на столе.
   – Я люблю тебя, – я тяну её к себе.
   – Это не любовь, Вальтер… – тихо выдохнула она, но не отталкивает, не отстраняется, позволяет притянуть себя.
   – А что же ещё?..
  Всё позволяет, как и всегда. Не любовь. Что тогда любовь, я дышу тобой, я вдыхаю тебя и выдыхаю страсть…
 … – Завтра поедем в ЗАГС, подадим заявление. Я сказал начмеду об этом.
  Я смотрю на него: он совершенно голый, огромный, светлый, но весь мохнатый, как медведь или пёс. Его физическая мощь восхищает, возбуждает и пугает. Такой убить может одним ударом… Всего полтора месяца, что ты придумал?.. Жениться… Боже мой… вот уже этого я никак не могла ожидать. Я думала, я для тебя всего лишь донжуанская радость, а ты…
   – Вальтер… завтра я уезжаю, мне надо…
   – Куда это?
  Во мне сейчас нет сил говорить об этом.
   – Послушай… манера у тебя болтать после секса, я умираю, как хочу спать. Позволь мне, а?.. Я расскажу тебе потом. Расскажу, если захочешь, – у меня слипаются глаза.
   – Тогда я лягу рядом.
   С ним рядом тепло, приятно… но долго спать он не даёт. Как и всегда… Но пусть. Он как батарейка для меня. Бери, что хочешь, ты этим теплом, своим жаром наполняешь меня, не ты, я из дома бы не смогла выйти. Твоя невеста простит тебя за этот загул. И Ю-Ю поймёт. Он не может не понять. Я бы поняла…
  Всё дежурство проходит так, никого не привезли, никому из наших больных не стало плохо. А утром на планёрке Вальтер сказал, перед тем как отпустить всех:
   – Чтобы закончить сплетни и разговоры, объявляю: я и Майя Викторовна – жених и невеста, наша свадьба… о числе объявим позднее. Так что, если кто-то станет слишком много болтать, я напишу докладную главному о травле моей невесты.
   Я не придала этому значения, спасибо, конечно, за защиту, но я уже решила перейти в Первую, так что скоро и ему станет легче. Станем реже видеться всё само сойдёт на нет. Он взрослый, современный, привычный к свободе, чего только его холостяцкое гнездо стоит, он, думаю, ещё и облегчение испытает. Но до приезда Ю-Ю… Только дожить до его приезда…
ГЛАВА 3. М-СК
   Солнце просвечивает через пыльные и какие-то будто ржавые стёкла. Присохло пятно от краски, овальное, похожее на полинявшую кляксу из мультфильма про точку с запятой, и пожелтевшая замазка некрасиво выступает с рамы на стекло. Отскребли бы хоть. Да что там, помыть-то не могут…
   Меня держат в этой комнате уже три часа или четвёртый… посадили тут на стул и сижу одна. Изучила уже и стены, со всеми трещинами и рисунок дырок, отвалившейся краски, местами вместе со штукатуркой. Тут душно и густо пахнет людьми, их телами. Мужскими, терпкий запах. Женщины здесь нечастые гости.
   Пол дощатый с вытертой краской. Противная мутная тёмно-коричневая краска, как и на рамах, на стенах тёмно-зелёная. Вот интересно, это нарочно в таких местах такими красками красят? И вообще, для чего такую гадость люди производят? Хотя сейчас уже, наверное, ничего не производят…
  Папин завод закрылся после его смерти. Это я услышала в автобусе, пока ехала со станции. 
  Меня встретил какой-то Соколов, сказал, подождать и оставил здесь. Вот и сижу я. Устала спина, я вставала несколько раз, я читала, слава Богу, взяла книжку в дорогу, но книга непростая – Генри Миллер «Чёрная весна». «Тропик рака» шёл легче, сильно задевал. А эта сложнее или я просто меньше способна сейчас воспринимать философские мысли американца, жившего в Париже в тридцатые. Так что я измучилась вконец, пока они пришли.
   Я так обрадовалась, что даже улыбнулась их приходу. Два каких-то незнакомых один черноватый, представился следователем прокуратуры Гюрзой, второй тот самый Соколов – белёсый. У меня в глазах рябит от контраста.
   – Кошкина Майя Викторовна, 1973-го года рождения. Так? – спрашивает Соколов
   – Да.
   – Где ваш любовник?
   Я вздрогнула. Что им надо? Дикий вопрос.
   – Туманов Илья Леонидыч, 1964-го года рождения, – заглядывает в бумаги Соколов.
   – Или вам больше нравится называть его дядей? – поднимает чёрные кривые брови Гюрза, в их густой щётке у переносицы у него тошнотворный прыщ.
   Ещё немного и меня вырвет…
   – Илья – мой дядя.
   Они усмехнулись, переглянувшись. Достают ещё какую-то бумажку. И зачитывают, это, очевидно, цитата…
   – «В 1990-м году Кошка, то есть Майя Кошкина, не ходила в школу целый месяц, потому что её родители не выпускали из дома. А до этого её с Нового года провожал до школы шофёр её отца. На физкультуре мы видели у неё синяки. Это отец её бил. Иногда синяки были на лице и на шее. И все знали, что её дядя с ней живёт и её отец тоже. Они поссорились из-за этого. Потому что с дядей она спала с детства, а отец изнасиловал её…»
   – Прекратите! – воскликнула я, останавливая поток гнусностей.
   – Это показания ваших бывших одноклассников. Вот послушайте дальше…
   – Не стану я слушать этот бред!
   Но они и не думают прекращать, похабно усмехнувшись, посмотрели на меня и продолжают читать:
   – «Отец стал спать с ней, поэтому выгнал Илью Туманова из дома. Но он был в городе ещё до весны. И потом приезжал, мы видели его. А после школы она сбежала к нему в Москву. И к родителям больше не приезжала до прошлого лета. Жила и с дядей пока в Москве и с Метелицей, когда приезжала сюда. Потом и Метелицу бросила и…»
   – Для чего это?! – воскликнула я. – Для чего вы читаете это всё?
   – Таких показаний у нас полтора десятка. Ваших одноклассников, соседей, соседей по даче, по дому Метелицы… Кстати, где сам Василий Метелица 1972-го года рождения? Где ваш муж?
   – Вася… – Господи, ещё его сюда?.. – я не знаю.
   – Он тоже с вами был той ночью?
   – Что вы несёте? – отшатнулась я. – Мы не виделись с прошлого лета.
   – Вы собрали группу: вы, ваш муж, ваш дядя, и расправились с вашей семьёй.
   Это уже не просто бред…
   – Вы состояли в рокерской группировке?
   – Это никакая не группировка.
   – Но проводили с ними время?
   – Да, Ю-Ю…
   – Что?
   – Ничего, – я опустила голову, уже определённо чувствуя дурноту. – Мы с моим дядей дружим с другими мотоциклистами здесь и в Москве. Но некоторые разбились… а…
   – Где Туманов?
   – Что? – я подняла голову.
   – Хватит дуру строить! Где Туманов?
   – Не знаю, уехал…
   – Вы жили с ним в Москве?
   – Я… в общежитии жила. Я… училась. И учусь.
   – Вы приезжали в М-ск в ночь убийства ваших близких. Вы с вашим любовником Тумановым. Вы признали это на предыдущих допросах.
   – Ну и что? Приезжали. Не в ночь, а вечером. Мы всё рассказали Петру Петровичу Смирнову. Где он?
   Они переглянулись опять и снова заколыхались в своих идиотских смешках.
   – Пётр Петрович попал в аварию, очень быстро ездил, – сказал Соколов, и ухмыльнулся, скривив рот.
   Господи, вот почему эти рожи ведут дело. Что они пытаются раскопать? Повесить всё на Ю-Ю?
   – Мы уехали в полночь или во сколько там последняя электричка… – проговорила я.
   – Расскажите подробно, что было в ту ночь.
   – В ту ночь мы были в Москве.
   – Вы поссорились с вашим отцом?
   – Нет.
   – И поэтому у вас было разбито лицо на следующий день?
   – Нет, мы не ссорились.
   – Он ударил вас и поэтому ваш любовник его убил! – они будто бросают в меня дротики, избрав как мишень, один-другой, один-другой, один-другой.
   –  А остальных как свидетелей!
   – И подстроили всё как бандитскую разборку!
   – Нарочно подожгли дом, чтобы ваших следов не нашли!
   Меня тошнит от их голосов, от запаха их пиджаков и голов, их омерзительного дыхания. Мне кажется, это не люди, а мерзостные монстры-порождения моего болота…
   – Или вы подговорили Туманова убить их, чтобы деньги, на счетах вашего отца достались вам?
   – Какие ещё деньги… – растеряно произнесла я.
   Они довольно усмехаются снова:
   – Да большие деньги! Не делайте вид, что вы не знали…
   – Квартиру в Москве Туманов купил на эти деньги?
   – Мы не общались с семьёй шесть лет, с отцом до последнего вечера. Он пришёл домой неожиданно, застал нас с Ю-Ю и выгнал…
   – Из-за чего?
   – За то, что я не захотела…
   – Что, не захотели сожительствовать с ним?
   – Нет, они с мамой любили друг друга! Что вы несёте…
   – Так любили, что всё время имели связи на стороне. М-ск очень маленький город, Майя Викторовна, все и всё про всех знают.
   Не могу, не могу больше…
   – Нет… Дайте… попить… – беспомощно прошептала я.
  Соколов встал, налил воды их сомнительного графина, эта вода в нём, наверное, с советских времён стоит. От одного вида графина и стакана, от мысли о том, кто ещё пил из него, меня сотрясла рвотная судорога. Я облилась и выронила стакан, который с ребристым стуком покатился по полу.
   – Чёрт… что за фокусы…
   Я еле-еле восстановила дыхание. Желудок пустой, я не ела с самого утра, так что их отвратный пол не пострадал.
   – Всё? Концерт окончен? – спросил Гюрза, дёрнув прыщом.
   – Рассказывайте всё как было.
   – Я всё рассказала. И Илья рассказал. Ничего нового вы не узнаете. Ничего другого не было. Мы не убивали. И…
   У меня всё плывёт перед глазами, снова тошнит, и в туалет хочется так, что уже болит вся нижняя часть тела, налившись свинцом. А они всё говорят. И всё больше это похоже на безумие. Может я сошла с ума…
   – По вашему паспорту получены деньги со счёта вашего отца!
   – А на имя вашего любовничка приобретена неплохая недвижимость в Италии. Он ведь туда уехал?
   По моему вытянувшемуся лицу они поняли, что я ни о чём таком даже подумать не могла.
   – А вы и не знали? – опять заусмехались снова, чрезвычайно довольные произведённым впечатлением.
   – Нагрел вас дядюшка ваш. Всю семейку кокнул и свалил за рубеж с денежками. 
   – А вам подачку в виде московской квартирки.
   – Но тоже неплохо! – они похохатывали, подмигивая друг другу.
   – По сравнению с Тосканой…
   Я не знаю, кто и как получил эти деньги, кто-то взял мой паспорт, что остался у Васи или… не важно. Но тайком покупать какие-то дома, вообще делать что-то подлое за спиной у меня – Ю-Ю не способен. В этом меня не убедит никто.  Ю-Ю этого не делал. 
  Они или врут или их кто-то ввёл в заблуждение. В любом случае, они хотят на него повесить это преступление. Этого я им сделать не дам…
   – Я не знаю, что и кто купил, но Ю-Ю никого не убивал и денег не брал. Всё…
   – «Всё»? Ишь ты, – Соколов издевательски кивнул Гюрзе на меня.
   Но ухмылялись они оба уже как-то нерадостно и чем дальше, тем меньше воодушевления на их противных лицах. Они снова и снова спрашивают, как именно и в каком порядке Ю-Ю убивал наших. Или это я стреляла? Или мы с двух рук сделали это? У меня загудело в голове от их голосов. Повторяли и повторяли и чем дальше, тем больше это становилось похоже на пытку…
   – Подождите, как это «с двух рук»? – я подняла голову, чувствуя, что ухватилась за какую-то нить. – Как с двух? Что… Разные пули? Тогда как вы говорите, что Ю-Ю убил всех? По-вашему, он с двумя пистолетами по дому бегал как ковбой?
   Они побледнели.
   – Да б…, что ты умничаешь тут, сука?! А ну, Гюрза, пусть в камеру к гопникам посадят до утра! Утром всё расскажет, – заорал Соколов вставая.
   – Утром… через час попросится на допрос, – зло засверкал глазами Гюрза.
   – А может, мы сначала её тут оприходуем, узнаем хоть чего они дрались-то как горные козлы из-за неё?!
   – Может у ней золото там?
   – Засадим поглубже и поглядим…
   – А после к гопникам, пусть порадуются…
   Но я уже омертвела. Я не боюсь ничего. Даже если сделают. Если так врут про всё, и с этим врут. Чёрт с вами, говорите, что хотите, блевать на вас…

   Я вышла на улицу, пошла, и шла, и шла, торопясь отойти подальше от этого места. Уже далеко за полночь, я села на какой-то заборчик. Я онемела сидеть на стуле целый день и ноги отекли, хорошо, что я в кроссовках, иначе вообще идти не смогла бы…
   Электричек не будет до утра. На попутку идти – риск не меньше, чем остаться в отделении, где меня терзали целый день. Я не верила в пытки никогда…
   Только к Неро я могу пойти. Хотя у него и испортилось мнение обо мне, но он всегда относился ко мне как старший товарищ. И ему можно доверять.
   Он открыл дверь, несмотря на глубокую ночь, не побоялся.
   – Вот это номер… ты чё, Малая? – щурясь от света проговорил он, явно с постели.
   – Можно переночевать у тебя? – выпалила я.
   Вдруг в темноте за его спиной послышалось:
   – Кто там ещё? – это голос его жены, Лены.
   – Спи, Лен. Это ко мне, – Неро впустил меня в прихожую и прижал палец к губам: – Ш-ш-ш.
   Но бесполезно, она уже вышла в прихожую:
   – Кто? – щурясь и запахивая блестящий как новогодняя игрушка халат, появилась Лена. – Это кто ещё?.. А… это же… Это Кошкина? Ты проституток при мне вызываешь?
   Неро повернулся ко мне толстой спиной, закрывая меня собой от неё.
   – Иди спать, Лена. Малая – племянница Тумана, если пришла, значит нужна помощь. Иди ложись.
   – Ложись? А вы что…
   – Иди, говорю! – строго прошептал Неро.
  От его шёпота не по себе и мне стало у него за спиной, и Лена послушалась, но продолжила бормотать:
   – Тумана… Туман сам бандит отъявленный…
   Неро отвёл меня на кухню, прикрыл дверь с треснутым ребристым стеклом, поставил чайник.
   – Не обижайся…
   – Да ты что, спасибо, Неро.
   – Ты как оказалась-то тут?
   – Я… ох, Неро…
   Я вздохнула и рассказала ему всё, спеша и почти захлёбываясь. И только после этого смогла выпить чай с сахаром. А есть так и не смогла. И от запаха колбасных бутербродов меня снова затошнило, вот нервы…
   – Что так и сказали? Что…
   – Да. Думали, что я испугаюсь и всё подпишу им на Ю-Ю. Штаны расстёгивать даже стали, – я почти истерически засмеялась от отвращения, вспоминая об этом.
   – Можно чаю ещё, а? – заставляя себя не хохотать, проговорила я.
   Он подлил ещё в большую чашку с аляпистыми цветами.
   – Как же ты не испугалась?
   – Поняла, что врут. Раз про всё врут, значит и про это врут.
   Неро посмотрел на меня, качая головой, кажется, восхищённо?
   –  Не оговорила, значит, Туманыча? – спросил он.
   – Да ты что… как это? Да никого не оговорила бы, а Ю-Ю…
   – Май… А ведь могли сорваться и… убили бы на хрен и всё. Даже не нашёл бы никто. Мало ли людей пропадает.
   – Я подумала и об этом. Но если бы убили… что ж… – и посмотрела на него. – Но не убили… люди же они.
   – Люди и убивают.
   – Не убили же, отпустили. Ругались, правда, я и слов таких не слыхала, какими поливали меня, – уже нормально улыбнулась я, чувствуя облегчение, что рассказала всё.
   – Дурёха, – улыбнулся он и потрепал меня по голове. – Слушай, спать тебя мне положить некуда, я отвезу в Москву. Далеко?
   – На Таганку.
   – Пошли.
  Он оделся, а я пока зашла в ванную, в их зеркале в розовой пластмассовой раме я бледная и страшная с воспалёнными глазами, лохматая. Я кое-как расчесала волосы пальцами, не решившись трогать их расчёски, а моя потерялась где-то, и заплела в косу. Слышу опять ругань сквозь стену, боюсь, Лена долго будет за эту ночь мстить Неро.
   – Прости меня, Неро, я неприятности тебе доставляю, – сказала я, когда мы спускались по лестнице.
   – Что ты, – отмахнулся Неро. – Ей и повода не надо для пилки, а тут такая возможность. Но знаешь, если бы я знал, что она за меня как ты за Туманыча встанет, я простил бы ей не то ещё.
   Он подал мне шлем.
   – Неро… Ты вот что… ты только не говори Ю-Ю про это. Я не могла не рассказать тебе, просто трудно никому не сказать такое… но ты… Будет думать, что я какие-то муки за него принимаю. Ладно? И так себя все время винит, а тут ещё это…
   Неро улыбнулся, как мне показалось, растроганно:
   – Дай обниму тебя что ль, есть же девчонки… – он прижал меня к себе легонько большими толстыми руками. – Садись.
   – Слушай, утро скоро, ты на работу-то как? И всю ночь не спавши… – спросила я, пристраивая большой и неловкий шлем.
   – Нет работы, Май. Завод-то Приборный – сдох. Для того, знать, и убили директора…
   Но даже эти слова сегодня уже не тронули меня. У меня в голове даже не шевельнулось, что директор этот – папа… Мозг заблокировался от всех мыслей. 
   Я почти уснула под шум мотора его старой красной «Явы».
ГЛАВА 4. ВСТРЕЧИ
   Утром я должна была быть в «пятнашке», но я заехала в Первую к Андрею Владимировичу. Он посмотрел на меня много свысока, как всегда.
   – Поменяться с Максимовым? Он-то не против?
   Я пожала плечами:
   – Я решила сначала вашего разрешения спросить.
   – Что… Юргенс задрал?
   – Нет-нет, что вы… Валентин Валентиныч, он… Просто я…
   – Ладно, не оправдывайся. Если Максимов не против, оставайся. Хоть с сегодняшнего дня. Я с заведующей поговорю, она хорошая старушенция. Ты что-то бледная сегодня. Не больна?
   – Нет. Это я так… Пройдёт.
   – Ну, пройдёт, хорошо, – сказал Андрей Владимирович. – Только гляди, чтобы здесь бл… ства не было, иначе вытурю из ординатуры, пулей полетишь. Щас хоть и свобода, а свинства я не терплю. Поняла, Кошка?
   – Да, Андрей Владимирович.
   За его суровостью я чувствую доброе сердце и поэтому мне не страшно, и я уважаю его.
   – Всё, пошла вон, – он опять опустил голову к историям.
 
  Майя не появилась на работе. Ни во вторник, как должна была, ни в среду. Зато появился новый ординатор, тот самый, её парень. Я звонил ей, но ответа не получил. Звонил сто раз или двести. Никакого ответа. Я начал сходить с ума, злиться. И позвонил Волкову.
   – Ты, Валентин Валентиныч, держал бы петушка в штанах, не пришлось бы хорошей девочке от тебя бегать. Здесь она теперь, у нас. Но являться не вздумай, я обещал ей из ординатуры вышвырнуть, если не прекратит вашу радостную трёпку. Так что не подставляй её. И так уж… Хорошая девочка, толковая, жалко будет.
  С Волкова, где сядешь, там и слезешь. Так что поеду к концу рабочего дня и встречу её. Но я так злился: сбежала от меня тайком, не сказала ни слова и это сразу после того, как я позвал её замуж. Напугалась всё же. Почему? Ладно в первый день, но прошло полтора месяца, Таня ожидала предложения к этому времени. И обрадовалась, стала готовиться. А Майя сбежала. Чем я так плох ей? Не отказала ни разу, но как только я позвал замуж, сбежала и спряталась.

   Я не пряталась. Первый день я спала, отключив телефон, а потом у меня было два дежурства подряд в Первой, одно моё, второе – Славкино. Так что я съездила домой покормить Юрика и вернулась на работу. Я ждала звонка Вальтера, но не слишком, думая, что если он решит воспользоваться этой возможностью и не станет больше со мной встречаться, то сделает правильнее всего. Уже восемнадцатое июня, я даже свой день рождения пропустила со всей этой тоской, Вальтером, М-ском и дежурствами. Но Слава помнил. Приехал на Таганку опять утром.
   – Ты даёшь, – улыбнулась я, увидев его.
   – Тебя не застать. Я четвёртый день за тобой гоняюсь, – улыбнулся он. Такой симпатичный он сегодня…
   – Цветы завяли, так что я только с подарком, – он достал из кармана чёрную бархатную коробочку. – Не бойся, это не предложение руки и сердца.
   – Нет? Вот чёрт! А я-то надеялась! – засмеялась я, толкнув его в плечо легонько.
   Я открыла коробочку… Кроваво-красные камешки радостно вспыхнули навстречу моему взгляду. Это то самое кольцо с пиропами, что мы с ним видели в антикварном.
   – Славка… – выдохнула я.
   – День рождения, железный повод, – улыбается Слава.
   Я надела кольцо. Как раз в пору.   
   – Да ты что… Не надо было, – сказала я, улыбаясь.
   – Почему? Ты так улыбаешься… – он и сам улыбается, глядя на меня.
   Мы вошли в метро, на эскалаторе я снова полюбовалась кольцом.
   – Ты так и спишь с ним? С Юргенсом, – неожиданно спросил Слава. 
   Я вздохнула. Слава…
   – Он спит со мной. А вернее спал. Всё уже… Я ушла в Первую, он отстал.
   Но Слава вдруг разозлился:
   – Потому что скоро Илья приедет? Пока его не было, ты трахалась с другим, а теперь этого на свалку истории, да?
   Шум отъезжающего поезда заглушил его последние слова, но сверкающие глаза красноречивее слов.
   – Что, не можешь жить без мужика? Что ж меня не взяла? Или я хуже прочих?
   – Ты что, Слава?.. Никого я не брала, так вышло… Он расставание с холостой жизнью с моей помощью отметил, а я…
   – Ну-ну, очень интересно, а ты?!
   Я пожала плечами. Я не смогу объяснить.
   – Не знаю, Слав. Я не знаю… люди используют друг друга, он использовал меня, я – его. Тебя я не стала бы так использовать, ты – мой друг. У меня очень мало друзей. Ты, наверное, единственный…
  Слава вздохнул, опуская глаза, смущаясь до пунцового румянца:
   – Ты… извини меня. Я… Это так противно…
  Он отвернулся и пошёл в арку к переходу на сиреневую линию, а я к поезду. Мне на кольцевую.
   Оказалось, неожиданные встречи в этот день только начались. Где-то около двух в ординаторскую заглянула сестра и сказала, что какая-то девушка спрашивает меня. Мы только что вернулись с операции кесарева двойни и одновременной экстирпации, потому что во время беременности диагностировали быстро растущую миому, однако во время кесарева Андрей Владимирович заподозрил неладное и послал узел на срочную биопсию. Пришёл ответ – саркома… Диагност он гениальный. У него нет чарующего изящества хирургии как у Ю-Ю или колдовской лёгкости Юргенса, который, кажется, не оперирует, а порхает большущими руками, будто они ничего не весят. Но у Волкова интуиция просто невероятная, как в байках о старых врачах: диагноз ставит «от двери».
   Он тоже здесь, в ординаторской, принёс мне историю, чтобы я написала протокол операции. Услышав, что сказала сестра, он усмехнулся:
   – Теперь девочки? Или подпольные операции? Гляди, не научилась ещё, не наломай дров.
   Я успела только надеть халат, спустилась вниз, огляделась, не увидела никого знакомых. И тут, отделившись от прочих ожидающих, разговаривающих, всех, кто в большом количестве стоял или сидел в вестибюле, ко мне подошла очень красивая девушка с идеальными волосами и лицом, в сиреневом костюме, жакет и платье, неправдоподобной красоты замшевые лодочки розового цвета. Мне показалось, что это необыкновенно красивое сочетание цветов. И ноги у неё стройные и достойны всей этой красоты. И духи… Это «Dolce Vita» от Диор. Я знаю эти духи и знаю, что мне они не идут, как не жаль. А вот на ней, на этой красавице, «звучат» восхитительно. Хотелось бы мне уметь так выглядеть. Но нет, это как с теми самыми духами – если я и надену всё это, я не стану как она. Для каждого человека одежда часть его существа. Здорово, если умеешь быть разной. Играть образами… это должно быть интересно. До сих пор я своей одеждой слишком много рассказываю о себе. Эта девушка не такая, что можно прочитать в её костюме? Только что у неё есть деньги и утончённый вкус, и она следит за модой. Но кто она, или что любит, слушает, читает, смотрит, что думает о жизни, мире, о себе – ничего. Её одежда занавес. А я – нараспашку… красноречивее, чем голая. 
   – Майя Кошкина? Вы Майя Викторовна?
   Голос у неё тоже очень приятный. Зачем только я могла понадобиться ей?
   Я ответила:
   – Это я.
   – А я Татьяна Варсегова. Я – невеста Валентина.
   Я сжала веки. Конечно, какая ещё может быть невеста у Юргенса? Только идеальная. Я вздохнула, нам некуда идти, только выйти во двор, благо лето и сегодня тепло.
   – Вы… извините, что я… что приехала к вам, Майя. Это так глупо… простите за вопрос: сколько вам лет?
   – Что? – я немного растерялась, – двадцать три… ох, нет, уже двадцать четыре, – сказала я, вот глупость, запуталась в своих летах.
   – Да? Я подумала… вы кажетесь моложе.
   – Без макияжа просто, – будто оправдываюсь я.
   – Нет. Вы долго будете выглядеть молодой. Я наблюдаю, знаю такой тип… Но… не в этом дело, конечно, извините, что высказываюсь… Я… смутилась как-то… ожидала увидеть совсем другую девушку. А вы… даже милая.
   – А вы очень красивая. И вот это… – я показала глазами на её одежду, – всё очень красиво. Восхитительно. И вам идёт.
   – Всем идёт «Армани». Но… спасибо, – сказала она, не придавая, похоже, значения моим комплиментам.
   Мы идём по дорожке вокруг корпусов. Она на своих каблуках значительно выше меня. Кто-то поздоровался со мной, я ответила.
   – Майя, скажите, только… Вы извините, но… Вы… беременны от него? – она испытующе вглядывается в меня.
   – Что? Да нет… Нет, что вы… – поспешила сказать я.
   Я хотела, чтобы она поняла, поверила, что я вовсе не претендую на её жениха и что его увлечение мной временной помрачение и не имеет значения.
   – И вообще, Татьяна… Мы расстались. Он… Он очень хороший. Просто… Мужчины иногда… Хотя и женщины, бывает, совершают глупости… Как я… Вы меня простите. Простите, что я оказалась между вами. Мне очень жаль, что я подвернулась ему. Но теперь он опомнится и вернётся. Ему нужна такая как вы. Вы ему подходите. И… теперь он будет спокойным и станет ценить вас, как и должно. Ошибки только укрепляют отношения.
   Она долго смотрела на меня:
   – Вы так говорите потому, что хотите убедить меня или себя?
   – Убедить?
   – Именно. Вы странная. Очень странная… Я ехала сюда, чтобы… а теперь мне нечего сказать. Вы меня как-то… обезоружили. Знаете, что… я бы хотела дружить с вами, если бы не эта история.
   – У вас много подруг?
   Она покачала своей красивой темноволосой головой, волосы так красиво блестят на солнце.
   – Нет, совсем нет.
   – Боятся за мужей?
   Она засмеялась:
   – Как видно, напрасно.
   Ещё и с юмором… И что ему надо, Господи? Такая чудесная девушка, я сама влюбилась бы в неё. Как она легко и непринуждённо носит всю свою красоту, макияж вообще незаметен, таким мастерством почти никто не владеет. Вся она идеальная замечательная девушка. Жаль, что мы познакомились при таких дурацких обстоятельствах. Почему всё так по-дурацки складывается всё время?
   Мы попрощались чуть ли не как лучшие подруги, только что не обнялись, вот бывает так встретишь человека, который так нравится тебе, но приходится расходиться. Дружить нам с ней было бы странно. А жаль… Но, может, когда-то у них устаканится всё, и мы опять случайно встретимся и будем дружить? Глупая какая надежда…
  Когда я вернулась в корпус, Андрей Владимирович вручил мне историю:
   – Острый аднексит. Возможно гонорейный, анализов пока нет. Осмотрите и доложите, что там.
   – Да, Андрей Владимирович.
   На койке я узнала Галю, мою одноклассницу. Она почти не изменилась, так показалось мне в первый момент. Но и во второй тоже. Она удивилась не меньше.
   – Кошка?! Вот это да! Так ты докторица всё же, а я думала… – она засмеялась, и я заметила, что пожелтели и как-то уменьшились её зубы, курит, наверное. Мне самой надо бросать…
    – Галюша… – выдохнула я, удивляясь куда больше, чем она. – Как же тебя угораздило?
   – Аборт сделала неудачно… и…
   – Где ты работаешь? – мне не хочется слушать про аборт.
   Галя рассмеялась:
   – Ох… всё рассказать и суток не хватит. Роман «Война и мир» или «Анна Каренина». Ты ж… А мы же с Оксанкой в модели-то поехали и поступили даже. Вначале казалось, попали в сказку. Поехали за границу. Оксанка вообще очень удачно пошла, на показах самых дорогих домов работала, я – для каталогов. Но… она по кокаину начала ударять как-то сразу и мужиков менять… пока не прилип какой-то наш. Она влюбилась в него… не знаю, ни кожи, ни рожи… какой-то мордоворот… Бросила всё, вернулись сюда, типа замуж… дура… Он даже не москвич, тамбовский что ли… Но теперь я её давно уже не видела. 
   – А ты?
   – Слушай, твоих-то… Ужас один, я по телику как увидела, давай предкам звонить. А они и говорят, всё правда: постреляли и сожгли… Слушай, а… Метла-то где? С тобой тут, в Москве?
   – Нет. Я не знаю…
   – Московского кренделя нашла? Ну и правильно, Светка всегда говорила, что ты умная, своего интереса не упустишь, пока был Метла нужен как защита от нас-зверят ты с ним дружилась, теперь, наверное, какой-то денежный? Или депутат? – она захохотала.
   – Мы с Ю-Ю живём вместе.
   – Да ладно врать-то, в эту ерунду про твоего дядю я никогда не верила. Он крутой парень был всегда, рокер, красивый мужик, мы все аж задыхались как видели его, особенно, если на мотоцикле, ваще – атас! Чё ему с тобой, сопливой стерлядкой, валандаться… – усмехается Галя. – Ладно, что-то мы заболтались с тобой, надо, наверное, на кресло или… чё?
   – Расскажи сначала, как заболела.
   Галя изменилась куда больше, чем мне показалось с первого взгляда. В ней появилось что-то… будто она грязный стакан полный окурков. Она не была такой. Она была красивая, бело-розовая, гибкая, смешливая, и в ней было то, что было во всех нас: искристая прозрачность и чистота…
   Через полчаса я вернулась в ординаторскую, ещё через час подошла к Андрею Владимировичу с готовыми историями.
   – Описала? – спросил он.
   – Да. Там эта, Голубева Галина, она моя одноклассница.
   – Вести её не хочешь?
   – Не хочу. Можно?
   – Можно. Вали домой, шестой час.
   Признаться, я устала за этот день. И усталость, которую я ношу в себе за три бессонные ночи никак ещё мне не удалось преодолеть. Приду сейчас, и лягу спать. Даже есть не стану…
   Все мои планы рухнули, как только я вышла из корпуса. Серебристый «вольво" и Вальтер возле него порушил мои планы…
ГЛАВА 5. МАЮШКА



   – Я же просил тебя не прятаться. Зачем ты это делаешь? – он смотрел на меня с таким упрёком, будто я украла все его деньги и сбежала в Антарктиду, но он меня настиг.
   – Вэл… Ну я… и не думала. Я…
   Я подошла ближе, будто таю под его взглядом, я была уверена, что он будет рад, что я исчезла из его поля зрения, заодно и из его жизни, а он на-те вам, явился. И чего ты запал, Вальтер Тиныч!? Такая невеста, а ты на меня запал… Просто разнообразия тебе захотелось при такой идеальной красотке Тане.
   – Ты перешла из «пятнашки». От меня. И не отвечаешь на звонки пятый день.
   – Я дежурила… а до этого… – я поймала себя на том, что оправдываюсь. Какого чёрта? Потому что он начальник? Но ведь теперь уже нет.
   – Май… – он подошёл ко мне, сжал мои плечи свои большими горячими ладонями. – Пожалуйста, не делай так, не убегай. Ну, не убегай…
   Что же это такое?.. Надо что-то делать с этим. Так далеко может зайти…
   Мы сели в машину.
   – Куда поедем?
   – Куда хочешь.
   – Тогда поедем поедим, – сказал он. – Ты говоришь, что у меня дурацкая манера болтать после секса, давай поговорим до.
   – Значит секс всё же будет? – засмеялась я, мне так хочется всё перевести в шутку.
   До или после, мне сейчас и до хочется только спать, и голова не работает. Чего ты хочешь от меня, Вальтер? Что я могу сказать? Ты мечешь молнии глазами, а я утопаю в моём болоте, окончательно заросшем тиной…
   Мы приехали куда-то в центр, вошли в небольшое заведение, внутри всё обшито тёмным деревом, это давит и душит, кто придумывает делать из помещений ящики? И все будто куклы в этом ящике. Именно… Мы в сундуке…
   Мы сели за столик у окна, хоть немного живого света и улицы. Странно, что людей так мало, пятничный вечер.
   – Это дорогой ресторан, сюда толпы не вваливаются, – Вальтер смотрит на меня.
   – Дорогой ресторан, а я в джинсах и шлёпках. Что ты со мной делаешь… – выдохнула я, вспоминая его чудесную Таню сегодня днём. Вот каких девушек водят в дорогие рестораны.
   – Да-да и в чудесной фольклорной кофточке. Ты – хиппи, Майя?
   – Что? Хиппи? – что он городит?
   – Ну да. Свободная любовь. Всё равно с кем, «я занимаюсь любовью, а не войной»? «Надо быть доброй и лояльной». Ты лояльная, да? И добрая.
   Вот злится, надо же…
   Подошёл официант, Вальтер сказал ему, не заглядывая в меню, чего он хочет, я, дикая провинциалка, привыкшая к гречке, репе и картошке с котлетами, не поняла ни слова. Они по-французски говорят? Для меня это как китайский. К тому же, я не хочу есть. Я хочу только одного: тишины и спать…
   Нам принесли вина – ещё хуже, он хочет, чтобы я заснула прямо за столом, как старый дед? Он зол и настроен выяснять отношения зачем-то. Зачем, Вальтер, я же вижу ты хочешь совсем другого, какого чёрта сегодня ты придумал эту странную прелюдию? 
   – Послушай, Вэл… Ты хочешь ругаться? – спросила я. – Ну, ругайся.
   – Выпей вина, Майя, – дрогнув ноздрями, сказал Вальтер, чуть откатываясь от стола.
  Я взяла бокал, хорошее вино. Но тут же толкнуло в лоб. Как люди по много пьют?
   – Где ты была, Майя?
   – Когда? На работе. Дежурила два дня подряд.
   – Ну, допустим, – он оперся было подбородком о скрещенные кулаки, но слишком возбуждён и сердит, чтобы сидеть в такой спокойной позе. Руки его соскользнули, он опять откинулся на спинку. – А во вторник?
   – Это… Это долго рассказывать, Вальтер.
   – Ну конечно! – тряхнул кудрявым русым чубом. – Не отвечать на звонки. Исчезнуть, пообещав всё рассказать, а потом как ни в чём ни бывало: «долго рассказывать». Так ты привыкла? Ты…
   Принесли подносы с чем-то похожим на современную скульптуру, на беловатой лужице соуса, и художественно раскинутых капельках. А сверху, как цветы на могиле, пучочек зелени.  Чёрте-что в голову лезет…
   – Ты выйдешь за меня? – спросил он, едва официант отошёл от нас.
   – Вальтер… – мне кажется это у него эротическая фантазия…
   – Сейчас отсюда пойдём в ЗАГС, – сказал он.
   – По пятницам ЗАГСы не работают.
   – Ты знаешь.
   – Знаю, я говорила, я замужем, ты не слышишь… Ничего не слышишь.
    – Я одно слышу, Майя, Майя-моя. Ясно?
   Я вздохнула, посмотрела в тарелку. Как это едят? И надо ли мне это трогать, вдруг скульптор расстроится?
   – Май… – он опустил горящие глаза, всё же опершись подбородком на кулаки и переводя дыхание.
   Может не будем всё же ссориться? Вальтер, для таких как ты, кто знает, как называется эта хрень в моей тарелке и как это есть, для таких – Таня, не я. Я люблю чёрный хлеб с салом и глазунью, я люблю ледяное «Советское» шампанское, обливаясь прямо из горла, чтобы студило горло до сипоты и лилось за воротник по шее, крупинки чёрной икры, упавшие на шёлковую кожу Ю-Ю, чтобы слизать их кончиком языка и губами под его смех от этой щекотки, я люблю не спать ночью, а лететь по гудящему как электрическая дуга асфальту, я люблю ветер в лицо, грохот металлической музыки и мотора Харлея, я люблю… я люблю Ю-Ю. И Васю я люблю до боли. Вот что я люблю, милый, милый человек. Хороший, горячий, яркий, замечательный человек. А не эти душные тёмные мёртвые рестораны и злых дядек, которые объявляют: «ты – моя». Ну с чего я твоя? Где я и где ты, московский мальчик из спецшколы и профессорской семьи…
   – Расскажи мне о себе. Я всё рассказал, а ты – ничего. Где ты живёшь, где выросла. Ты сказала, обмолвилась, что… отец плохо обращался с тобой. Расскажи о нём. Вы общаетесь теперь?
   Я не хочу ссориться, потому что чувствую, если я пережму, она исчезнет по-настоящему. Эта её чёртова независимость пугает меня. Почему она не цепляется за меня, как должна? Как положено? Почему пытались уцепиться все, даже Таня, но не она? Почему не она?! Чёрт, это сводит меня с ума…
   Она не ест, выпила глоток вина и поставила бокал, облизав свои чудесные губы, мягкие пухлости на них, они будто чуть-чуть вывернуты навстречу поцелую…
   – Мы не общаемся с папой. Он умер, – сказала она. – И он… не плохо обращался со мной. Он меня ненавидел семь последних лет. Бил меня всякий раз, когда видел. В последний раз разбил губу в кровь. Это было… – она вздохнула, – ты точно хочешь всё услышать?
   – Хочу всё услышать. Всё узнать о тебе. Всё, наконец. И не ври про мужа, про то, что он куда-то уехал… – Вальтер выпил свой бокал и налил снова и себе и мне. – С чего отцу так злиться?
   – Я разочаровала его.
   – Чем?
   – Чем… Я просто выросла. А он не смог с этим смириться. Что я взрослая. Что я женщина… Что… – она вздохнула опять и снова выпила вина. – Я как игрушка была для него: беспроблемная, милая и послушная девочка, «пятёрки» и примерное поведение. Он не представлял, что в классе со мной никто не дружит, потому что моя бабушка директор или… потому, что я слишком высокомерная… Что у меня только один друг. Один друг в школе… когда он пришёл в шестом классе, моя школьная жизнь стала счастьем… А в семье… только Ю-Ю был со мной близок. И любил меня всегда только он. Больше никто. Никто…
   – Кто такой Ю-Ю? Брат?
   – Мой любовник, мой муж, тот, кого я люблю и… всё… – она покраснела, но не от стыда, а как-то нехорошо. – Где тут… туалет?
   – Ты что?
   – Щас вырвет, куда бежать? – просипела она.
   Я показал, она выскочила, уронив салфетку. Я долго смотрел ей вслед. Странно то, что она рассказывает. Всё это… так странно. И я будто слышал уже. По-другому, но что-то очень знакомое, у меня даже зажужжало в голове от ощущения, что я что-то знаю, но не могу понять…
   Она вернулась с немного мокрыми у лица волосами, брови мокрые. Совсем макияжа на ней нет. Вот уверенный в себе человек, у нас на столе обед в её месячную зарплату ценой, если возьмём вторую бутылку вина и десерт, то будет полторы, а она с босыми пальцами и пятками, с проступающими сквозь тонкую ткань блузки сосками, с лохматой косой и при этом она неотразима именно потому, что её не морочит всё это.   
   – Вэл, можно мне крепкого чёрного чаю с сахаром? Здесь такое подают? – спросила она, садясь на своё место напротив меня.
   – Поела бы, – сказал я.
   – Да ты что, трогать это боюсь, какое там есть… Ещё оживёт и укусит.
   Я прыснул, подзывая официанта.
   – Дурочка провинциальная.
   – Ну и провинциальная, я никогда и не делала вид, что я московская барышня. Мне москвичкой никогда не стать, – она отодвинула тарелку. – Это счастье, Вэл, родиться москвичом, вы, москвичи, не осознаёте даже. Как и все счастливчики не осознают своё счастье…
   – Ты не любишь Москву?
   – Как раз наоборот. Очень люблю. Москва как сердце. Не замечал? Я люблю Москву. И завидую тем, кто тут родился и вырос на этих улицах, для кого это всё родное… Мой родной город ненавидел меня, а я ненавижу его. Это неправильно. Человек должен любить малую родину.
   – Ничего человек не должен, – сказал я.
   – Должен. На этом и начинается то, что делает страну страной, народ народом. Семья, дом, город… планета.
   Куда там, Экзюпери…
   Принесли её чай, Майя попросила забрать «это».
   – Вам не понравилось? –  обеспокоенно спросил официант.
   – Очень понравилось, – сказала Майя. – Извините, что не убила эту красоту ножом и вилкой…
   – Это очень вкусно, вы напрасно…
   – Спасибо, в другой раз, – повторила Майя.
   И официант, наконец унёс её тарелку.
   – Что ж ты… шеф расстроится теперь.
   – Я от усталости и нервов за эти дни даже запаха этого блюда и всех остальных переносить не могу. Всех этих твоих салатов и соусов. Вот, спасибо   – чай, ещё бы таблетку анальгина…
   – Или травки?
   – Что, помогает от головной боли?
   – А ты не знаешь? Я думал…
   – Что? Что я любительница? Я не хиппи, Вэл, ты заблуждаешься на мой счёт…
   – Почему ты нервничала? Тяжёлые дежурства?
   – Нет, обыкновенные. Пара родов, кисты-миомы. Ничего такого, из-за чего я когда-то вызвала тебя.
   – Тогда почему? Муж твой любимый приехал?
   – Не приехал.
   – Что тогда? Не из-за меня же. На меня тебе, похоже, вообще плевать.
   – Не плевать, – сказала она, как когда-то сказала: «Вы – милый». – Мне не плевать.
   – То есть?
   – То и есть. Что ты хочешь услышать?
   Я поднял руки, сдаваясь, обо мне поговорим после. Сейчас я хочу понять, кто она, почему она такая. Такая странная, такая… необыкновенная. Может, тогда я пойму, с чего я с ума схожу по ней.
   – Хочу услышать, где ты была и почему сильно нервничала. Вообще, Майя, расскажи мне всё. Всё о себе. Можешь начать с последних дней.   
   Майя оперла голову на ладонь и смотрит на меня:
   – Вэл, пойдём отсюда? Дай мне поспать и после можешь расспрашивать. Пожалуйста.
   «Пожалуйста», Господи…
   Мы ушли. Здесь теперь будут считать, что я нелучший клиент. Когда мы были здесь с Таней, она долго выбирала блюда и салаты для себя и меня и вино к ним, а потом со знанием дела обсуждала с официантом десерт. Она завсегдатай в таких заведениях. Я – нет, но для меня они не в новинку. Просто я не любитель всей этой иностранной кухни и выпендрёжа. А на Майю это даже не произвело впечатления, на которое я рассчитывал. Почему? Что её цепляет?
   Она вышла из душа, услыхав это, я встал с кресла, у которого сидел и смотрел в телевизор, не видя и не слыша, и в коридоре подхватил её в свои руки.
   – Снотворное ведь не повредит? – улыбнулся я, целуя её.
   Она улыбнулась, чуть запрокинув голову и подставив мне рот…
   Но мне не хочется спешить и скоро оставить её спать. Мне кажется, я вот-вот потеряю её, что она ускользнёт, сбежит. Я впервые в жизни думаю о том, как бы мне удержать возле себя женщину, даже не женщину, чёрт, девчонку, пигалицу с красными пятками! Ни разу в жизни я не задумывался над этим. Как её удержать? Чем? Она как ветер, как воздух, её не удержать ни деньгами, ни перспективами карьеры, ни московской пропиской, как мама говорит, ей на всё плевать, она ничего не весит… витает вокруг меня, потому что ей самой сейчас это приятно и надо.
…Я почти сквозь сон почувствовала, как он поцеловал меня, вставая с постели.  И удержала его, обвив рукой:
   – Останься… останься, Вэл, холодно без тебя…
   Он выдохнул, улыбаясь, и обнял меня, большой и тёплый медведь…
   Но лежать рядом просто так почти невозможно, в отличие от неё, я спать не хочу, я возбуждён мыслями о том, чтобы что-то предпринять, что-то сделать, чтобы она осталась со мной.

   Валентин приехал домой около девяти. И снова я вижу, что из постели, он даже пахнет желанием, но снова озабочен, что опять не так, сынок? Что у тебя всё время там не так? От Тани ты всегда приходил с довольной улыбкой и сытым блеском в глазах, от этой всегда ещё более голодный. Замучила моего мальчика проклятая мерзавка, прилипла же! Это из тех, наверное, о каких рассказывают также же другие матери парней – прицепятся клещами, оттяпают квартиру, садятся на шею…
   Таня заехала за мной на работу сегодня и рассказала, что посетила её. Меня удивил Танин рассказ о ней. Она сказала:
   – Знаете, Марта Макаровна, мне… это была странная встреча: я чуть не сказала, что она мне понравилась. Правда, – Таня усмехнулась. – Она отбирает у меня жениха прямо перед свадьбой, и она мне нравится?..
   – Да странно…
   Так действует обаяние, наверное, подумала я, слушая её. Но Таня продолжала:
   – Но она странная. Очень странная. Можно сказать, с придурью. Как психолог вам говорю… Говорит, что думает. Разве взрослые люди ведут себя так? И знаете, она сказала, что они расстались. Как думаете, в это можно верить?
   Я пожала плечами. Расстались. Возможно, подумала я тогда. Но сейчас я вижу, что всё ложь. Лжёт девчонка, Майя Кошкина.
   – Мама… – он не просто приехал, не ночевать, он приехал поговорить, ну и ну! Вот уж и правда допекла.
   – А зачем тебе привязывать её? Если она не хочет быть с тобой? Отпусти её. Ты же говоришь, у неё муж.
   – Да нет у неё никакого мужа, проходимец какой-нибудь… или вообще выдумала всё, «муж»… объелся груш этот муж. Но и не в этом дело, мама.
   – Хорошо, не в этом. Но в чём? Что она тебе? Ну что такого в ней? Она умнее всех, всех интереснее, все друзья завидуют тебе? – спросила я, недоумевая.
   – У меня нет друзей, кроме Ильи, а он уехал. Конечно, первым я спросил бы его. Но его нет сейчас. А ты умная, мудрая женщина, ты взрослая…
   – Справедливости ради, и ты не мальчик, сынок. В школе надо было влюбляться, знал бы что делать… – досадливо сказала я, нашёл тоже о чём спрашивать мать. – Если всё так сложно, пусть себе летит, как ты говоришь. На что тебе её держать?
   – На что… – он запустил пальцы в свои густые волосы.
   – Что, так любишь? – спросила я.
   Мне так его жалко, как маленького, хочется посадить на коленки и прижать к груди, даром, что он в два раза больше меня.
   – Ненавижу… Ненавижу! – простонал он.
   – Она… не хочет с тобой… не хочет с тобой спать? Есть такие: нарочно динамят, чтобы… Как Анна Болейн…
   – Не динамит, спит со мной. С удовольствием со мной спит, – раздельно сказал он. – Всегда и сколько мне хочется. Не отказалась ни разу, даже шутя… Но всё равно, как вода между пальцев… Как мне удержать эту воду?
   – Почему ты хочешь её удержать? Ну… натешишься, и пусть себе летит или плывёт. 
   – А я? – он повернулся ко мне. – Как я без неё, мама? Без неё… воздуха… нет воздуха без неё.
   Мама вздохнула, подошла к креслу, на котором я сижу, присела на толстый кожаный подлокотник, улыбается синими бездонными глазами, полными любви, погладила меня по волосам, упруго поддавшимся её большой белой ладони:
   – Ну так женись. Вот на этой заразе воздушной и женись. Значит такая у тебя гармония.
   – Да не хочет она жениться! – воскликнул я. – Если бы всё упиралось в это… Смеётся или разговор переводит.
   – Господи, как маленький, – мама покачала головой, – ребёнка сделай ей, вот и перестанет смеяться, сама захочет, чтобы ты женился.

   Как легко и как сложно, думаю я, пока еду обратно на Садовую, где спит Майя. Мне страшно, что она сбежала, пока я отсутствовал, поэтому я начинаю гнать машину, всё больше вдавливая педаль акселератора в пол. И взбегаю на четвёртый этаж, перескакивая по четыре ступени, так, что сердце выскакивает из горла. И останавливаюсь у запертой мною самим двери задыхающийся и чувствующий себя сумасшедшим маньяком. С этим надо что-то делать. Я прижался любом к двери, двери за которой никогда раньше для меня не было ничего дорогого.
   Я открыл дверь. Не ушла. Здесь её смешные сандалии, вот они стоят в прихожей, маленькие по сравнению с моей обувью, как детские. «Отец возненавидел меня, потому что я стала женщиной»… Женщина… Какая ты женщина, Майя, ты ребёнок, поэтому играешь. И мной играешь… «Повзрослела», Господи, если бы это было так! Ошибался папа твой. И ты ошибаешься.
   Я не смог совладать с собой, надо было, но страх и злость так разожгли меня, что она вскрикнула, пугаясь, когда я навалился на неё как бешеный зверь… Но и после этого не сердилась и, после обняла меня, целуя, лаская нежными руками...
…Что же ты бесишься, Вальтер? Я виновата? Я…
   Что-то я не так делаю. Что? Говорят, мужчины любят свободу, почему ты её не хочешь?..
   Как меняется мир после пятнадцати часов сна. Пусть прерываемого, неспокойного, но сна. И свет в окна льётся не раздражающий, но золотой, приятно расщепляясь на длинных ресницах Вальтера. Он красивый… очень красивый…
   – У тебя глаза как драгоценные камни, – сказала Майя, с улыбкой глядя на меня, подошла, прикоснулась пальчиками к ресницам, щекоча.
   Шуршит кофеварка, булькая, в стеклянный кофейник закапал струйкой кофе, распространяя аромат по кухне.
   – В кого у тебя такие глаза? Ты на отца похож? Или на маму?
   – На маму. А ты?
   Она села напротив. Солнце просвечивает её глаза, ресницы пушатся.
   – Не знаю… на папу, наверное. А твоя дочка? На тебя похожа?
   – Нет. Не похожа.
   – Ты часто её видишь?
   – Не часто.
   – Почему? Ты… не любишь её?
   Я вздохнул, что мне сказать на это? Нельзя сказать, что не люблю, я… не чувствую ничего.
   – Как жаль. Это… так грустно, Вэл.
   – Она не нуждается ни в чём.
   – Это… не важно, детям нужны родители. Отец очень нужен. Одной мамы мало.
   Она улыбается, солнце лучами скользит по ней, будто гладит.
   – А твоя мама, вы после смерти отца… Люди сближаются после таких трагедий.
   Но она вздохнула, поднялась со стула, достала с полки чашки и поставила на стол.
   – Я… нет никого… Вальтер Тиныч, все умерли. Все вместе, папа с мамой и бабушка… – она сказала это тихо, опустив ресницы, дрогнул голос, она будто поймала и спрятала слёзы обратно в грудь. И выдохнула: – Никого больше нет. Только Ю-Ю, – она села напротив снова.
   – Давно?
   – Нет, – посмотрела на меня, наконец, глаза тёмные стали, – недавно. Первого апреля.
   Как-то странно это всё. 
   – Подожди, я не понял, как это, первого апреля, все вместе умерли? Как это? Что случилось?
   – Всех убили, – выдохнула она, снова отворачиваясь. – Застрелили. И сожгли дом. И все они тоже сгорели… Всё сгорело, осталась только… собака. Собака осталась почему-то… Бабушка заперла её из-за нас, вот и осталась… Даже деревья в саду сгорели, такой пожар, они… все в угли…  настоящие угли… а собака осталась… – она говорит будто в трансе. – Бабушка её заперла, потому что нас ждали в гости, вот и осталась… одна собака…
   Она провела рукой по волосам. Я больше не вижу потемневших глаз за занавесом ресниц.
   – И папа… если бы папа не прогнал нас в тот вечер, нас с Ю-Ю тоже застрелили бы. Представляешь… И нас… Даже в смерти они отделились от нас. А теперь… теперь Ю-Ю хотят обвинить в убийстве, об этом и допрашивали целый день… Когда я ездила домой. Вернее… Ты спрашивал, где я была. Вот на этот допрос и ездила… ты хотел знать… Всё кружили вокруг Ильи. Всё вызнали о нас с ним… – она вздохнула, умолкая.
   Я вздрогнул и с мукой посмотрел на неё:
   – С кем? – меня обливает жаром.
   – С Ильёй. Я всю жизнь зову его Ю-Ю. И…
   – Твою мать… – выдохнул я.
   Она – Маюшка. Она – Маюшка! Маюшка… Господи, что же это такое, во всей Москве, во всём мире найти именно его Маюшку. Именно её!
   – Что? – не поняла она.
   – Ты из М-ска? – задушенно спросил я.  Скажи: «нет»…
   – Да. Слыхал, да? – печально усмехнулась она, кивнув. – Говорят, по телевизору показывали…
   – Показывали. Но… Я… Не узнал тебя. Не узнал…
   – Не узнал? – удивилась Майя, не понимая. – А если бы узнал, то что?
  Действительно, что было бы, если бы узнал? Если с самого начала знал, что моя Майя Кошкина – его, Ильи, Маюшка? Остановился бы? Не знаю…
   Чёрт возьми меня совсем и весь этот дурацкий и по-дурацки устроенный мир.
ЧАСТЬ 17
ГЛАВА 1. ЗОЛОТОЕ СОЛНЦЕ
   Флоренция тот самый город-сказка, город-мечта, один из прекраснейших городов в мире, я видел малую толику: Ленинград, тогда он ещё так назывался, Киев, теперь вот Флоренцию. Как и Киев, она дышит древностью. Только съездив в Рим, я почувствовал дыхание из глубины веков ещё более отдалённых.
  Время странная вещь, оно то летит, то останавливается. Вот и здесь оно, пролетев, замерло теперь. Замерло в камне, впечаталось в улицы, будто в самый воздух. И теперь я вдыхаю его. Как и воздух других великих итальянских городов: Венеции, Милана, все они разные, я сразу вспомнил, что они были когда-то отдельными странами, городами-государствами. Полноценные, отдельные государства. Королевства и герцогства. Они и теперь совершенно разные. Даже язык звучит по-разному на севере и юге. Но и у нас язык звучит по-разному, стоит отъехать от Москвы.
   Восторженное возбуждение владело мной несколько первых недель, когда я ходил по этим улицам, просыпался, вдыхая смешанный с запахами современного, но не нашего города, аромат южной благословенной земли. Разглядывал встречных средиземноморских красавиц, слушал, напрягая голову английские слова перевода в наушниках на лекциях, пока кто-то умный и опытный из наших, не подсказал, что, оказывается, можно переключиться на русский язык.
   – Наши теперь везде, – усмехнулся он, долговязый с костистым носом парень, намного моложе меня, студент медицинского факультета. – Я – Антон Белик, будем знакомы.
   Он и стал моим Вергилием в первые недели пребывания здесь. Если бы не он, я бы плутал по этим загадочным и зачаровывающим меня виа, опаздывая везде и всюду. Потом я привык. Мы с ним встречались по вечерам иногда, посещали местные бары, весьма своеобразные, надо сказать, совсем не похожие на наши, манера пития здесь совсем иная. Наверное, в каждой стране своя манера. Здесь почти не пьют пиво, тем более водку. То есть у них своя водка «Граппа» – виноградная. Всё у них тут из винограда, и вокруг города сплошь виноградники.
   Я никогда не был привередлив в еде, а за последние годы, после того как мы с Маюшкой были отлучены от дома, к тому же время скудное, я привык к самой неприхотливой и простой пище. Здесь же кулинария находится на пьедестале, они свою кухню уважают и гордятся, в то время как мы отринули и чуть ли не стыдимся этих традиций, считая их грубыми и провинциальными. Мы почти всё своё считаем таким. Это мне показалось обидным и несправедливым. Мы едва не поссорились на эту тему с моим тутошнем приятелем, ассимилировавшимся совершенно, и привычным уже к этому миру куда больше, чем к нашему.
   – Ну вот и не спорь, ты не помнишь ничего, – сказал я, узнав, что он уехал из Москвы ещё в последний год жизни Советского Союза.
   – Да чего я не помню? Серых слипшихся переваренных макарон и сальных котлет? – возмущался Антон.
   Я захохотал:
   – Сальные котлеты? Это повезло тебе, Белик, я привык одними серыми макаронами раз в день быть сытым и ничего, живой как видишь, даже здоровее стал, поди.
   – Да ладно, свой квасной патриотизм тут распространять… подумаешь.
   – Слов-то нахватался, – усмехнулся я. – Ничего я не распространяю, тебе нравится здесь, слава Богу.
   – А тебе не нравится? – скривился он. – Скажи ещё по берёзкам скучаешь.
   – Я на два месяца приехал, не насовсем, по берёзкам не скучаю, – сказал я. – У меня есть по чему скучать.
   – Чё, жена-дети? – вкось усмехнулся он, уже не злясь. – Давай я тебя познакомлю, побудешь холостяком пока. Приятнее возвращаться будет.
   Я засмеялся опять:
   – Как много ты знаешь об этом, от кого?
  Он потёр свой страшноватый нос:
   – Родители развелись. Мать сюда, за итальянца замуж вышла, у них теперь ещё двое детей родилось, а отец приезжает время от времени. Вот он и говорит так – сказал он невесело.
   – А что же ты не ездишь?
   – Так отец-то тоже женился, особенно ездить стало некуда.
   – Ясно, Белик. Ну, так устарели твои представления о родине. Теперь никаких серых макарон уже там нет, всё спагетти, пицца, «Макдональдс» и прочее. Дорогие рестораны, бутики, машины, какие тут и не ездят, меха и бриллианты. Чужого набрали, своё похерили.
   – Своё… чё своё-то было? Пьянка и драки за водкой и колбасой в магазинах, приятели мои с ацетоном в пакетах и непонятным варевом в шприцах, к одиннадцатому классу трое померли. А теперь… страшно даже спросить, сколько в живых ещё наших… Так что чего было не похерить? Сосед жену по морде кулаками охаживал два раза в месяц, как зарплата и аванс, кошки нам на дверь ссали и света сроду в подъезде не было…
   Я слушал его, вот нарисовал же картинку из самых тёмных красок.
   – А ты, Антоха, взял бы лампочку, да и вкрутил, – сказал я.
   – Ну да, я вкрутил бы, а какой-нибудь козлина выкрутил бы и спёр.
   – Ты вкрутил бы вначале.
   Он посмотрел на меня удивлённо, махнул костлявой рукой, примирительно:
   – Ладно… ты, видать только и вкручиваешь… Пойдём, выпьем, сегодня девчонки красивые придут.
  Приходили и красивые девчонки, радуется глаз и выпить приятно вина с ними в компании. И упиться иногда охота, особенно когда остаёшься один в прохладной постели под покрывалом, с чужим запахом и никто не согревает ни твоего тела, ни сердца.
   Не думать о Маюшке неотступно днём ещё получается, всё же новая страна, новые люди, язык, который через пару недель я начал понимать в магазинах и тех же барах, а ещё через две смог и объясняться. Я стараюсь не думать мыслями, но она рядом, будто она на моей коже, в моей крови, в корнях моих волос. Ни на миг у меня не было ощущения, что я один здесь. И в то же время я именно один здесь. Будто я не весь приехал.
   Она осталась в такое время одна… ещё сорока дней не прошло, как погибли наши, как она омертвела совсем. Интересно, не поехали бы мы в тот день в М-ск, она чувствовала бы то же? Но откуда знать? А тут… Витька, сволочь, ударил её опять… Но она права – не это, не прогони он нас, вместе с ними и мы остались бы…
   Вот теперь эта разлука наша для чего она? Почему мне кажется, что всё это не зря?
   – Ну, чего замер-то, пошли?
   И мы пошли. Хорошая весёлая компания, смеются, пьют легко, девушки поглядывают. Одна, кажется, Франческа, положила на меня глаз, похоже, сегодня…
   Галерея Уффици прикончила меня окончательно, лучше бы я не ходил туда, гений Боттичелли смотрел сквозь века и на нас, теперешних, будто и теперь смотрит, и продолжает создавать свои волшебные картины.
   – Только не говори, что похожа на твою жену, – захохотал Белик, глядя как я остановился около «Весны».
  Я ответил, не в силах оторвать взгляд от этого чуда и повернуться к нему:
   – В Симонетте каждый видит свою жену. Она не плоть, она свет. Именно этот свет и тепло и запечатлел великий гений.
  Белик посмотрел на меня:
   – Вот прямо свет?
   – А ты смотри. Попробуй как-нибудь, постой возле хотя бы пару часов, может поймёшь. Или почувствуешь.
   Но он поглядел на меня как на умалишённого…
   Сказать, что я почерпнул очень много новых медицинских знаний у здешних профессоров и докторов я не могу. Но у них несколько иные подходы и это интересно, это расширяет горизонты. И это и есть самое главное, самое интересное, и полезное, что я привезу с собой.
  В Рим я приехал в самую дождливую погоду, но только с утра лил дождь, а потом вышло солнце стало очень жарко. И когда я спустился на жёлтые плиты древнего города я почувствовал себя местным жителем. Мне показалось, даже запах этих камней знаком мне. Всё тут было знакомо, будто я ходил по этим улицам сотни раз, жил здесь, вон там знакомая лавочка, а вот термы, здесь живёт моя сестра, а там куртизанка, которую я посещаю три раза в неделю… вот такую магию совершил надо мной древний великий город.
  В Милане такого я не почувствовал, зато взял билет в Ла-Скала на «Симона Бокканегру», чтобы поехать через неделю на спектакль. В это время открывалась миланская Неделя моды и город был заполнен моделями и всевозможной модной публикой, журналистов, редакторов журналов, каких только персонажей я не увидел, вообще царило всеобщее воодушевление и оживление.   
  Опера, которую я смотрел, понятное дело, с самой дальней галёрки, всё же впечатление производит неизгладимое. Чего стоит сам театр, эти стены, впитавшие ароматы прошлых веков, духов и пудры восемнадцатого века, и фиалкового корня и мускуса девятнадцатого, альдегидов и сигар двадцатого и вот теперешние поверхностно кислородно-бесполые, в страхе перед СПИДом все, оделись и надушились унисексом, но при этом ни один фильм, книга, реклама не появляется не пропитанная современным послереволюционным эротизмом. Когда теперешние устанут или постареют, придут те, кто отодвинет это в дальний угол и реально сотрёт различия пола, что так волнуют и заставляют сердце приятно загораться, и настанет эра однополых браков и детей из пробирки.
   Мне это в моей работе только на руку, но мне как мужчине, любящему красоту и жизнь, эта ощущаемая мной перспектива безрадостна и темна. Но, может быть я ошибаюсь… и люди станут утончённее и красивее, а не проще и роботизированнее.
   Это странное прозрение пришло мне в голову в последние дни в Италии, когда я поехал на Сицилию. Здесь было, как ни странно, это покажется, будто дома. Ничто тут не может напомнить мои родные места, почему я ощутил это? И вдруг я понял, почему: странным образом эти просвеченные солнцем места, эти белые камни, синее небо и море, запахи, что живут здесь, напомнили мне, как мы ездили отдыхать на Кавказ в детстве. Я был совсем маленький, мне было лет семь, когда мы ездили туда с мамой и отцом. Вот такие же улицы с белой мелкой пылью, пропитывающей обувь, мои тогда сандалики и носочки, и теперь мокасины. Вот такие же прохожие, кажется, даже лица и походки у этих местных брюнетов и брюнеток похожи на наших кавказцев. И запахи специй, другие вроде, но так же восхитительные и возбуждающие аппетит.
   Я лечу в Москву двадцать второго июня, в воскресенье, как в сорок первом году с запада на восток, почему я стал думать об этом? Потому что всегда 22 июня я, как и все, помню, что пришло к нам с запада однажды на рассвете в этот день… Я вылетел из Флоренции в шесть утра, поэтому в Москву прилечу в одиннадцать по Московскому времени. Те два часа, что будто исчезли в пути, когда я летел сюда, теперь прибавятся к этому перелёту.
   Я звонил Маюшке вчера. За всё время отсутствия я звонил несколько раз, но ни разу не застал её дома. Оно понятно, попасть между дежурств сложно, а расписания я не знал. Кроме того, могла же она завеяться с тем же Славкой и другими институтскими друзьями куда-то. В-общем, ни разу мне не повезло. Соблазн звонить каждый день, конечно, был, но это только усилило бы тоску из-за невозможности даже увидеть её, и было как-то уж совсем проявлением слабости и загнало бы меня и в запой какой-нибудь, пожалуй. Я и так еле держался на поверхности, считая дни до возвращения.
   Я лечу немного раньше, чем думал, на целую неделю, но, не сомневаюсь, это только обрадует мою Маюшку.
    Маюшка… Теперь, когда встреча близка, я могу позволить себе думать о ней. Ослабить скрепы на сердце.
ГЛАВА 2. ТРЕЩИНА
   Вальтер сделавшийся каким-то странным после моего рассказа о наших, вдруг бросился и, опрокинув чашки, сорвал меня со стула, прижал к стене здесь же в кухне, жадно целуя, будто задыхаясь, будто мы сейчас умрём… А потом отнёс в постель, где стал ещё отчаянее и… нежнее.
    Что с тобой, Вэл? Упоминание о смерти возбуждает тебя? Или моё сиротство?
   – Что… с тобой?.. – я погладила его по лицу.
   Он лежит рядом, ещё тяжело дыша, большущий, мохнатый и загадочный в своей странной задумчивой сейчас страсти. До безумия возбуждён и чем-то пугающе обескуражен. Он поднял руку, чтобы сплести свои пальцы с моими. Его рука раза в два больше моей, его пальцы сильно раздвигают мои, ладонь горячая как в лихорадке. Жуткая сила…
   – Ничего… ничего… – прошептал он.
  Что я могу сказать, тебе, Май, что я в отчаянии? Что открытие, что я сделал означает для меня потерю, или вас обоих, или… только Ильи. Что я выберу, ясно. Пусть я сволочь и плохой друг, но отпустить тебя я не могу. Даже, если ты хочешь этого. А ты захочет. Едва он вернётся. Ясно стало всё. Будто включился свет. Всё, что происходит, все твои странности. Вся мозаика из отдельных ярких кусочков сложилась в картину.
   Мне всё стало понятно, но стала ты от этого менее привлекательной? Чёрта с два! И от того, что я понял всё в тебе, и то, что ты та самая девчонка, которая давно возбуждала мой живейший интерес, как великая и странная любовь Ильи. Но и просто потому, что вот такая, понятная, ведь благодаря Илье я очень и очень многое знаю о тебе, почти всё, чего ты сама и не помнишь, а он рассказывал мне, такая, ты стала мне ближе и от этого дороже и желаннее…
…Вот как её теперь отобрать? Это не заставить захотеть выйти за меня немного странную девушку, это отбить её у Ильи.
   Ребёнок – это, конечно был бы козырь из козырей. Но это не так просто, надо понять, как она предохраняется…
   Он говорил, они не ссорились ни разу. Не сомневаюсь: она и со мной не ссорится, уступает, обтекает как вода. Как-то их поссорить… нужна какая-то каверза. Я привык жить простой жизнью, мне всё само плыло в руки и не приходилось интриговать ни разу в жизни. Но ни разу в жизни у меня и не было таких обстоятельств. Да что обстоятельств, всё плыло в руки, я сам плыл водой, спокойно и неторопливо, но передо мной возник этот журчащий ручей и я хочу слить его струи с моими, захватить его, сделать его русло и моим.
   Майя же думала о чём-то совсем ином, перебирая мои волосы пальцами, сказала раздумчиво:
   – Как странно, что в русском языке, богатейшем на существительные, глаголы, прилагательные, на любые части речи, нет красивых или хотя бы нормальных приличных слов для обозначения того, что мы делаем сейчас, а, Вэл?
   Она даже зовёт меня как он «Вэл», больше никто так не зовёт, только он и теперь она. А я-то не нашёл черт сходства. Боюсь их гораздо больше, чем я могу предполагать… Можно сказать, я теперь вообще всё в ней знаю, о её увлечениях, мне даже понятно, почему она одевается именно так. Так одевается и он.
   – Я думаю эти слова были, пока мы были язычниками, – ответил я. – А христианство со всей свойственной ему стыдливостью и даже ханжеством сделало их запретными или грязными. Или вовсе вымарало из языка. Важно ведь было отторгнуть язычество и всё, что было связано с ним. 
   Она обняла мою голову.
   – Как думаешь, вместе с Христианством началась новая история?
   – Получается. Новая – да. Хотя довольно странно, а? куда делась вся история, что была до Христианства? Самый многочисленный народ Европы и вдруг взялся непонятно откуда. Будто до крещения и не было. Откуда взялись немцы, мои предки, все себе представляют более или менее ясно, и все остальные народы. А славяне? Что до девятого-десятого века, до Крещения Руси, её и не было? И сразу: бах, целая Русь, огромная страна, которую крестят, приходят создавать письменность… Странно это всё как-то. Похоже у нас всегда были молодчики стирать всё до основания…
   – Да. Я много думала об этом и раньше. И Ю-Ю. Громадный пласт истории нам неизвестен. Потерян. Будто мы ниоткуда.
   Я сел, глядя на неё. Она потянула одеяло на себя, прикрывая свою прелестную наготу. Всегда закрывается. Перед ним тоже?.. Я всё время теперь буду думать об этом, я всё время буду думать, она со мной как с ним?
   – Великая тайна в истории происхождения великого народа. Под народом я понимаю в данном случае всех славян, не разделяя. Интересно, генетически славяне однородны или только языки и вера?..
  – Ну… языки — это вообще вещь удивительная. Русский больше всего похож на санскрит, а немецкий на идиш, о чём это говорит?.. А вера такая вещь… Православные есть и в Африке, румыны тоже православные. И вообще…
   Это мы продолжаем уже на улице, Майя вытащила меня на прогулку по Садовому. Она хотела уйти к себе домой, кормить кота, Господи, она даже кота назвала в мою честь и не подозревая о моём существовании. Интересно, как Илья называет меня при ней, ведь не может быть, чтобы он никогда обо мне не упоминал. Выходит, не по фамилии, иначе она бы знала, что я друг её Ю-Ю. И не может быть, что это не имело бы для неё значения. Мы все в плену условностей.
   Я уговорил её пойти кормить кота завтра с утра, чтобы остаться со мной в этот день.
   – Он сутки сидит один, Вальтер, пожалей бедного Юрика. Я покормлю и приду. Обещаю.
   – Я отпущу тебя завтра утром, обещаю. Пожалуйста останься сегодня со мной? – в свою очередь умоляю я.
   – И трусиков у меня здесь нет. И… подмышки брить нечем…
   Я захохотал:
   – И зубы чистить? Я куплю тебе туалетные принадлежности прямо сейчас, вон бытовая химия, давай зайдём. И трусиков, сколько захочешь.
  Она вздохнула, качая головой.
   – А трусики можно ведь и постирать, – добавил я.
   – Стирала уже…
   – Я знаю, – улыбнулся я, обняв её за плечи и заводя под прохладные своды густо пахнущего стиральным порошком магазина. 
 
 
   Я вошёл в нашу квартиру в Товарищеском, и первое, что услышал и увидел, это радостное приветственное мяукание Юрика, бегущего встречать меня. За прошедшие два месяца он превратился в справного кота, ещё «юношу», конечно, но ничем не напоминающего заморыша с дрожащими хвостом, что Юргенс притащил мне в марте.
   – Один, котейко? Давно один сидишь, судя по запаху. Много, навалил? – усмехнулся я, бросив сумку на пол и присел погладить нашего ласкового питомца. Он вьётся вокруг моих ног, трётся и выгибает спинку подставляя под мою ладонь, мурлычет, жмурясь. Не забыл меня…
   Маюшки нет не меньше суток, написал кот и в туалете, и на террасе, то, что открыта эта дверь спасло кота от мучений, а нашу квартиру от возможности быть орошённой крепкой котовьей мочой. И миска пуста, вода, к счастью, была. Дежуришь, Май? Всё остальное как всегда: идеальная чистота, ни пыли, ни мутных окон, обожает это – стерильную чистоту и сияние, даже светлое покрывало на кровати постелено будто по линейке. Только маленькие ямки от лап Юрика и ещё одна – побольше, где он лежал, свернувшись.
   Я разобрал сумку, засунув в стиральную машину почти всё, что привёз, всё, что было на мне. Поглядел вокруг нет ли ещё какой-нибудь стирки. В ящике для грязного белья только пара Маюшкиных белых халатов, платье. Ещё я заметил аккуратно сложенный свитер на подлокотнике дивана, не наш, но почему-то смутно знакомый, рассматривать я не стал.
   Как хорошо вытянуться в ванне с горячей водой, немного и я засну. Надо выбираться…
  Солнце пронизывает кухню, где у меня кипятится чайник и шкворчит яичница. В холодильнике кроме яиц, немного подсохший сыр и масло, едва початая пачка, в морозилке вообще ничего нет, хлеб заплесневел с одного боку, я выбросил его. Что ты тут ешь, Май?
   Посуда и чашки, как когда-то в её игрушечном кукольном наборчике из белого фарфора с рябинками, тоже в идеальном порядке. И скатерть на столе без пятен и песок в сахарнице без комочков и сталактитов… Это приятно, и греет, что наш дом любим и обласкан, и то, что хозяйки нет, делает его грустным, как и скучающего кота. Маюшка… вернись поскорее, мне становится тоскливо…

   – Вальтер… Ну, что ты, в самом деле, что тебе втемяшилась эта женитьба? – сказала Майя, вздыхая и поджимая по себя ноги на смятой постели.
   Потом глотнула ещё из бокала шампанское. На ней мой свитер, он как платье для неё, плечо даже вылезает в вырез горловины, а рукава закатаны в толстые валики. Ночь началась уже так давно, что мне страшно, что скоро наступит утро, подкрадётся некстати, как всегда, когда хочешь, чтобы дольше длилась ночь. 
   – То есть, он вернётся, и ты меня бросишь?
   – А ты меня бросишь, ты к своей невесте, я – к моему мужу.
   – Ах вот та-ак вот? – протянул я. – Для тебя это нормально?
   – А для тебя?
   Ну, что же, в цель… Я вздохнул и повторил то, что уже говорил:
   – Я расстался с невестой.
   – Нет, – Майя качнула головой, вставая с постели.
   – Да, Май.
   Она посмотрела на меня:
   – Тогда почему она считает иначе?
   Я нахмурился:
   – С чего ты взяла?
   –  С того самого. Таня твоя, Варсегова, приходила поговорить со мной, – сказала Майя, – сигареты есть, Вэл, были же?
   – Возьми в кармане… нет, на кухне на столе… на подоконнике, – рассеянно проговорил я, размышляя над её словами. – Бросала бы курить-то.
   – Брошу. Уже бросаю.
   Таня приходила к Майе? После всего, после того как я столько раз уже сказал, что между нами с ней всё закончено, зачем она приходила к Майе? Зачем продолжать разбираться? Почему она так делает? Как же меня это достаёт: она и мама, решают, говорят обо мне, обсуждают и всё за моей спиной. Будто я дурачок или трудный школьник, а они, мама и классный руководитель, решают, что же со мной, таким проблемным, делать.
   Майя не хочет слушать, не хочет верить, не воспринимает всерьёз ни мои чувства, ни слова, но хотя бы не решает с кем-то за моей спиной, что для меня, глупого, лучше.
   Майя села на подоконник в кухне, голые ноги, пальчики маленькие… Её ноги кажутся такими длинными, хотя она и не слишком высокого роста, наверное, потому что голые… или потому что худые.
   – Слушай, сядь на стул, вывалишься, – сказал я.
   – Ну… Тебе же легче станет, – сказала Майя, послушавшись, однако, и пересела за стол. Послушная, всё же.
   Я усмехнулся:
   – Легче… Хм… не скажи, возня с трупом, милиция, соседи набегут, скажут, что у меня тут гнездо разврата… пиши объяснения… А жива останешься, тоже радость небольшая – люби тебя тогда, калеку!
   И Майя засмеялась. Как чудесно слышать этот её надтреснутый смех, её голос.
    – Если серьёзно, Вальтер, Таня – идеальная девушка для тебя.
   – Идеальная, я знаю. Для любого идеальная, только не для меня.
   – И… Она любит тебя.
   – Любит… Может и любит, – выдохнул я, и потёр лицо ладонью нетерпеливо. – Какое это имеет значение?
   – Большое, вообще-то. Ты ошибся, я ещё больше… Но… Вэл…
   – Я не ошибся! Ни в чём я не ошибся, Май! Как ты… Господи… – досадуя, сказал я и поднялся, тоже взял сигарету, и открыл форточку пошире.
   – Лучше открой окно, – сказала Майя, глядя на меня.
   Я дёрнул шпингалеты и распахнул дрогнувшую старую раму, полетели осколки краски, я не помню, чтобы я открывал это окно. Оно выходит на улицу, тут всегда шумно и пыль, поэтому, вероятно, его и держали всегда закрытым, открывает только Агнесса Илларионовна два раза в год, когда моет.
   – Самому выпрыгнуть, может? – я посмотрел вниз на асфальт, выпустив дым в ночную темноту, машины пролетают мимо редкими звенящими мухами.
   – Ну ладно тебе, ты какую-то придумал любовную драму на месте обычного пьяного перепихона. Ты же взрослый дядька, что ты…
   – Я не хочу этого слышать! - не выдержал я, разрубая воздух руками. – Я не хочу этого слышать: «пьяный перепихон», «возвращайся к невесте, я вернусь к Илье»!  Для меня это с самого начала было…
   – Да не говори ты ерунды, Вэл! – перебила она. – «Было» для тебя… Таскал меня по всем углам… – она выдыхает дым, щуря свои чудесные ресницы. – Тебя цепляет только то, что я хочу тебя бросить. Ни одна не бросала небось. Если такая как Таня бегает за тобой… а тут какая-то ординаторша из М-ска, в шлёпках и фольклорной кофточке, не понимающая ваших французских деликатесов сделанный из пакости, что люди на огородах уничтожить стараются, такая голодранка не хочет за тебя замуж. Я понимаю, тебя это задевает, ты злишься, а вовсе не влюблён, как ты думаешь.
   – Да я и не влюблён! Чушь какая! Чушь! Это другое совсем, всё хуже… Как ты понять не можешь? Как все не слышат меня… Они не слышат, и ты не хочешь слышать!
  Я вздохнула, чувствуя, что я ошиблась куда сильнее, чем я думала вначале, когда считала, что он легко ко всему относится. Потому что я хотела, чтобы он так относился, чтобы самой так же относиться… Чтобы рассказать Ю-Ю, что я с тоски и отчаяния без него позволила происходить всему, что привело теперь к этому надрывному разговору. Вальтер, как я могла подумать, чтобы, такой как ты, очевидный любитель доступных девиц всех мастей, вдруг вот с таким лицом, с дрожащими пальцами, станет кричать: «почему ты не слышишь меня?»
   Я затушила сигарету и положила ладони на столешницу плашмя:
   – Прости, Вэл. Прости меня, я… Я… Я считала, что ты не всерьёз. С самого начала. Дом этот… и…
   – Дом… - выдохнул он, заводя глаза. – Ну прости за этот дом… Да, притон для шлюх и… Но, Май, это ничего не значит… И мне хотелось снизить градус. Накал этот бешеный в себе. И мне хотелось! Но он только растёт!
   Он засунул дымящуюся сигарету в рот и сел на стул, прижав пальцы ко лбу.
   – Таня – идеальная… – уже спокойнее, проговорил он, низко рокочущим голосом. – Да. Вот только мне не нужно идеала. Мне нужна ты. Ты… я не знаю, почему ты не веришь мне, но я… Я не могу без тебя. Вот и делай с этим что хочешь.
   Вот это я повесила на себя… Человек должен отвечать за каждый шаг, что он совершает. Я думала, что всё совсем не так, как оказалось. А вернее, я вообще не думала, не способна была думать со всем этим вязким болотом, влившимся в мою голову с пожаром, уничтожившим нашу семью… 
   – Вальтер, я… Я не могу быть с тобой. Я не люблю тебя, – очень тихо сказала я.
   – Ты говорила другое.
   – Говорила? – удивилась я. 
   – Говорила, делала. Ты каждым поцелуем говорила это…
   – Ну-у… – протянула я, – хоть одна, что была с тобой, не хотела тебя?
   – Не знаю, мне всё равно, – он затушил сигарету и добавил тихо: – мне важна только ты.
   – Почему? – чувствуя бессилие, выдохнула я.
   – Не знаю. Обыкновенными словами этого не объяснишь… Никакими словами не объяснишь. Я и себе не могу объяснить. В тебе ничего нет, что бы мне нравилось… Ничего. Всё будто из какого-то другого мира. Но я не могу без тебя жить. Я хочу в твой мир. Только там жизнь для меня!
   – Тебя просто влечёт ко мне. Это предсвадебное волнение. Всё пройдёт… – тихо проговорила я.
   – Да нет! Нет же! Нет! - он саданул ладонью по столу так, что тот загудел. – Не было у меня никакого волнения, пока не увидел тебя!  И не влечёт ни хрена! Всё это не то! И не так называется! Ты… как заноза в сердце… мне всё время больно! Больно, когда не вижу тебя, ни о чём не могу думать, и ещё больнее, когда вижу, потому что ты хочешь уйти…
   – Страсть прогорает быстро. Не надо было нам спать друг с другом…
   – Не надо… – я выдохнул дым. – Может быть… Если хотеть остаться мёртвым. Как ты не понимаешь? Как ты этого не понимаешь?  Уж ты-то…
   – Понимаю, – произнесла она с виноватым видом, как школьница, которую ругают за плохое поведение.
   Потом тряхнула волосами, отвела их от лица и посмотрела на меня:
   – Я понимаю, хотя мне трудно в это поверить… такой как ты… вы живёте… вы по-другому живёте. Если бы я могла подумать, что ты… что ты правда чувствуешь что-то…
   – «Мы»? Какие это «мы»? – он посмотрел на меня.
   Я пожала плечами.  Как мне жаль его. До боли. Мне будто острая щепка попала в сердце сейчас. Большой взрослый человек, на десять лет старше меня, он попал в мир, который для него чужд и непонятен, и растерялся. Мне жаль его, как если бы он был маленьким заблудившимся мальчиком, а я единственная, кто оказался рядом, и он смотрит на меня с надеждой.
   – Если бы я думала, что ты что-то чувствуешь, я не стала бы…
    Я смотрю на неё, ты это серьёзно? Как бы ты не стала, интересно? Не стала бы она, да я тебя и не спрашивал, взял и всё! 
   – Но чем я могу помочь?
   – Просто будь со мной.
   – Я не смогу. Я… если бы я была свободна…
   – Он узнает, что ты изменила ему и бросит тебя. Никто этого не прощает.
   – Он никогда меня не бросит.
   – И я не брошу.
  Упёрся как ребёнок. Если бы игрушка не была нужна другому, он не понадобилась бы и ему. Бесполезно спорить. Бессмысленно. Он говорит, что я не слышу его, но и сам он не слышит меня. Мне хотелось бы, чтобы он ничего не чувствовал. Чтобы я ничего не чувствовала. Но…Мы двое, как слепой и глухой…
   – Три часа ночи, Вэл, пошли спать, – сказала я.
   Он даже не знает меня толком, вспыхнул костром, но так же быстро и прогорит. Тем более, что и Тане я сказала, что всё закончилось. Мне не хотелось бы обманывать её, как ни странно. Я не привыкла врать. Станем с ним реже видеться… перейдёт огонь на медленное горение, всё само угаснет. Прости меня, Вэл, милый. Ты милый, такой милый, особенно, когда как сегодня растерян и огорчён. Взять на ручки тебя и по голове погладить, мой хороший…
   Но тебе не этого надо, ты не малыш…
   Утром мы встали поздно, у меня болела голова и мутило, от почти бессонной ночи, и на душе какая-то тоска. И стыдно, и тяжко.
   Тяжко. Именно так. Камнем, целой скалой навалилось мне на сердце вчерашнее признание Вальтера. Вот вроде ни разу и не сказал, что любит, а в моей голове именно это слово…
   Что Ю-Ю скажет? Подлость какая получилась со всех сторон. Никак я этого не ожидала…
   – Кота покормишь и придёшь? – Вальтер смотрит своими светящими глазами. – Может, вместе пойдём?.. Не хочешь, чтобы я знал, где ты живёшь?
   – Я живу там не одна, Вэл.
   – Можно не повторять этого каждый раз, – поморщился он, наливая кофе.
   – Мне не надо кофе, какой-то запах у него… противный, вот-вот стошнит… Я чаю выпью лучше.
   – Давай отвезу хотя бы.
   Но она покачала головой.
   – Я на метро. Пройдусь, мне подумать надо, – сказала я, направляясь в ванную.
   – Подумай. Вечером придёшь?
   Я вздохнула:
   – Приду. Одеяло выброси, и подушки…
   – Почему?
   – Всё гадко пахнет…
   – Раньше не замечала? – усмехнулся я.
  Она посмотрела на меня, немного удивлённо, но не моему вопросу, а тому, что не замечала. И пожала плечами.
  Когда Майя всё же ушла, как я ни оттягивал этот момент, я стал напряжённо думать над тем, что меня что-то заинтересовало, что-то такое, что я видел или слышал, но не осознаю. Что? Вальтер Юргенс, соберись, включи сознание, соображай, что ты видел, но не успел подумать, понять.
   Но думать об этом сейчас – бессмысленно, это кружить и не поймать, надо отпустить мысли, расслабить сердце, отвлечься, подумать о другом. О другом…
   Я выбрал книгу на полке книжного шкафа, из тех, что были закрыты за дверцей, «Диагностика новообразований яичников при беременности». То, что надо, такие случаи нередки, а эту книгу я год назад купил, но прочёл только три-четыре параграфа, из тех, что мне были полезны тогда для конкретного случая. Вот и момент почитать и увести мысли подальше от Майи. В библиотеке давно не был, надо сходить.

   Мне казалось, меня связали, поэтому, выйдя на Садовую, я почувствовала такую невероятную свободу, будто я лечу. Энергия большой полнокровной артерии громадного города будто подхватила меня и понесла с потоком машин, троллейбусов, пешеходов, захватила, утопила и вынесла на поверхность как лёгкий, сорванный ветром лист. Это объединяет со всеми людьми и всем городом и одновременно обезличивает, скрывает, растворяешься, тебя будто уже и нет. Толпа слепа, толпа не видит и не чувствует, каждый в толпе лишь часть толпы, как капля крови, это кровь. Но стоит эту каплю разглядеть под увеличением и откроется бескрайняя вселенная. Так и мы, люди, втекающие сейчас под землю в переход метро.
   Но, оказавшись в подземелье, я, слившись со всеми, в то же время оказалась наедине сама с собой. Я вижу себя в стекло вагона подземки, и будто давно не видела своего лица. Майя, это ты? Человек, от которого ты выскочила с таким облегчением, всё же обременил тебя. Своими чувствами, в которые ты не хочешь верить, которые не хочешь видеть, ведь мы верим и чувствуем только то, что в наших душах, что в чужих для нас важно только, если мы хотим.
   Майя, даже если он лжёт, если он ошибается, ты виновата и перед ним, и перед Ю-Ю. И больше всего перед собой. Как ты оказалась в таком положении?
   Как рассказать обо всём Ю-Ю, когда он приедет? Какими словами, какие слова подойдут, чтобы он понял, что ты чувствовала, оставшись одна здесь?
   Я вышла на Таганской, дома бедный Юрик голодный и не обласканный, плачет, наверное. Ноги сами поспешили к дому. Совсем не встречайся с Вальтером? Но как это сделать? Как объяснить ему, что мы не созданы друг для друга. Ах, Майя…
   Я открыла двойную дверь и сразу увидела джинсовую куртку Ю-Ю и его мокасины…
   – Ю-Ю! – взвизгнула я на весь дом, не в силах сдержать радость.
   Схлынуло всё моё гадкое болото, Ю-Ю, ты вернулся!
   Он показался на пороге кухни улыбающийся с ещё мокрыми волосами, в домашней белой футболке и джинсах, ноги босые… Ю-Ю, мой Илюша… я бросилась ему на шею, ударившись животом о его упругий твёрдый живот, и прижимаясь как в детстве, когда он приезжал из института или возвращался из поездок с друзьями в те времена, когда я была ещё слишком маленькая, чтобы составлять ему компанию. Но лет с одиннадцати я уже стала постоянной его спутницей во всех путешествиях…
…Маюшка… аромат твой вдохнуть, наконец-то задышать полной грудью. Маюшка…
   – Ю-Ю… Ю-Ю… – шепчет она восторженно и зажмурившись. Как ребёнок… Маюшка…

   Меня толкнуло в макушку и обдало жаром мой мозг и мои щёки, такой силы была эта неожиданно вынырнувшая из моего сознания мысль, когда я читал главу: «Признаки беременности при новообразованиях гениталий». Признаки беременности… беременности…
  «Смени одеяло»… «противный запах»… «Тошнит. Где здесь туалет?..» За полтора месяца, у неё ещё не было месячных… Бог ты мой, Майя! Я засмеялся самому себе. Моя ты, Майя. Ещё не знаешь, ещё не поняла, и это даёт мне козырь, ещё один…

   – Это настоящее Тосканское вино, а ты «кислятина», дурочка! – смеётся Ю-Ю, погладив меня по волосам, вставая, чтобы достать стакан для воды для меня.
   – Что взять с провинциальной клуши. 
   Я не верю своим глазам, я не могу наглядеться на него, надышаться им, неужели это ты, Ю-Ю?..
   – Венеция, Май, похожа на город на другой планете. Все эти города, где я побывал там, будто на другой планете. Но Венеция… История расцвета этого города утонула в плесени и сырости, которые теперь поедают его. Но как это ни странно, он от этого стал ещё прекраснее на фоне современных городов, подчинённых гонке за успехом. Морщины должны появляться на лицах великих и вызывать уважение и восхищение, а не полироваться бесконечно пластиком и стеклом. Вот как этот район и этот дом, что может быть лучше того, что он старый? Как в Москве стало, выстраивается вполне европейский западный город, куда более широким окном в Европу, чем Питер. Все одержимы идеей продать себя как можно дороже и так, чтобы все заметили, что тебя купили за дорого. А эти города, сохранившие вековую пыль, города, которые никто не сравнивал с землёй бомбёжками, который сразу строились из камня на века, а не как наши – деревянные, каждое следующее поколение перестраивает под себя, неизбежно теряя то, что было до них. До нас.
   – Думаешь, мы потеряли?
   – Мы? – он посмотрел на меня. – Мы с тобой? Мы давно потеряли дом. Если бы мы остались в нём, думаю, он был бы цел… Как считаешь, мы старомодные?
   – Конечно, – улыбнулась я. – Скоро новое тысячелетие, а мы помним прежний век и прежнюю жизнь… – и немного подумав, спросила: – Ты скучаешь по М-ску?
   – Уже нет, – он посмотрел на улицу вниз, говоря это.
   Но я думаю, скучает. Скучает, его не предавали анафеме там, он там всегда был счастлив и благополучен.
   Мы стояли рядом на террасе, вечереющее небо освещало нас, пронизывая золотом своих лучей, почти растворяя в нём...
   Ю-Ю затушил сигарету, Юрик сел в проём стеклянных дверей и мяукнул задумчиво: «Долго ещё будете болтать? Дайте поесть коту!»
   Я пошла к нему, покормить надо нашего дружочка.
   – А ты? – спросил Ю-Ю мне в спину.
   – Я скучаю по нашему мезонину. И… – я не договорила.
   Я не могу говорить о Васе. Я не могу о нём даже думать. Едва его лицо предстало перед моим мысленным взором, как я постаралась убежать от него. Его глаза выжгут мне сердце…
   Зазвонил телефон, я ответила, а Ю-Ю тем временем ушёл на кухню с Юриком.
   – Ну, хотя бы ответила… «Ты не приедешь?» —спросил Вальтер.
   – Мы… поговорим ещё, но не сегодня. Приехал Ю-Ю. Прости, Валя?
   – Ты не сказала ему?
   – Я скажу.
   Он помолчал несколько мгновений:
   – Посмотрим. И посмотрим, что скажет он. Если не скажешь ты, скажу я. Он будет знать. 
   – Ты будто хочешь меня запугать.   
   – Так и есть. В любви как на войне, Май.
   – Я не воюю.
   – «Я занимаюсь любовью, а не войной», ну-да. Он – тоже?
   – Пока, Валентин Валентиныч, – сказала я и положила трубку на аппарат.
   Я скажу. Скажу. Но как выбрать момент, чтобы сказать, что было здесь со мной?
   Ю-Ю спросил сам, так именно и спросил:
   – Что было здесь с тобой, Май?
   Сколько раз мы занимались любовью к этому моменту, упиваясь друг другом и задыхаясь от счастья соединения. Воссоединения? Кто это считал?..
   Я принесла с кухни воды, было жарко и хотелось пить, даже ветер не влетает в открытые двери на террасу. Дождь пойдёт. Вон и зарницы посверкивают. Они предвещают грозу и бурю и нам?
   – Плохо было, Илья, – сказала я.
   – Плохо? – он сел, глядя на меня и подогнув одну ногу под себя, гладкая кожа блестит в свете лампы, накрытой светлым абажуром. На его теле шерсти никогда не было, он гладкий, шёлковый. Мощный, сильный и шёлковый, нежный…
   – Я… трахалась с чужим человеком, – сказала я.
   Лицо Ю-Ю дрогнуло, он вглядывался в меня несколько мгновений. А потом нахмурился и сказал, вставая:
   – Хорошо, хоть с чужим. Это… Его свитер там? – он кивнул на дальний конец комнаты, ближе к передней, где стоял большой диван, на нём сейчас спал Юрик, изгнанный из постели нашей беспокойной вознёй. 
   Я кивнула.
   – Понравилось?
    Ю-Ю взял сигарету в зубы и чиркнув зажигалкой, затянулся, глядя на меня. Совершенно голый, он не смущается этим. Я ничего не ответила. А Ю-Ю пошёл с сигаретой на террасу.
   Зачем ты… Маюшка…
   Зачем что, делала это? Или зачем сказала?
   Вот это вопрос. Хотел бы, чтобы этого не было? Или хотел бы просто об этом не знать? И сейчас, я вышел сюда в духоту этой ночи, чтобы она тоже пришла ко мне? Ведь этого я и жду, стоя здесь босыми ногами на бетонном полу и совершенно обнажённый под тёмным, освещаемым вспышками, небом.
  Она пришла. Пришла, халатик надела белого тончайшего шёлка, светится в ночной темноте. Город спит, даже такие, вроде и неугомонные, города спят: завтра понедельник.
   – А ты? Там… – спросила Маюшка робко.
   – Нет, Май. Я там – нет. Мне надоело пробовать суррогат. А механикой могу заняться я и сам, – я посмотрел на неё: – Он… Ты… влюбилась в него?
   – Наверное… Его… можно любить. Не мне, другой, кто лучше меня, – она встала рядом со мной. – Ты… ты теперь ненавидишь меня? Это… противно, наверное?
   – Наверное, – сказал я и обнял её, выбросив сигарету. – Прости, что я уехал. Прости, что нельзя было остаться и быть с тобой. Что всё так… всё время…
   – Ю-Юша… 
   Маюшка заплакала, зажмуриваясь, прижимая лицо к моей шее, я вдохнул её аромат, нет и не было никогда никого ближе тебя, милее тебя, желаннее тебя…
   – Не могу без тебя жить… – прошептала Маюшка.
   Я это знаю. И я не могу без тебя жить, и не живу…
   Я вышел на улицу прямо под отвесный ливень. Маюшка спит, а я спать не мог. Ей завтра на работу, а я свободен до июля. Я не могу не думать о том, что она сказала. Боль, тоска, отвращение, злость, разочарование, жалость, ещё большее вожделение к ней, желание стереть следы другого и с её тела, и из сердца.
  Сказала, в этом ты вся. Умная, да просто нормальная женщина промолчала бы: было и было, но ты… Ты совсем другая. Ты другая, не как все. И даже не как я. Я был с другими там. Но, как и прежде, не чувствуя ничего. Зачем тебе это знать?
  Дождь льёт на мою голову и плечи, он такой тёплый, будто там подогрев на небе. Вся моя одежда и обувь пропитаны водой. Волосы прилипли к лицу и шее длинными полосами. Простыл бы что ли, лежал бы в лихорадке, а она хлопотала бы надо мной. И забыла бы того, другого. Совсем ничего не чувствовать ты не могла. И вот это страшно…
  Я вернулся домой, скоро светать будет, сбросил одежду, дождь начал утихать, когда я, кое-как вытершись, лёг рядом с Маюшкой, стараясь не касаться её, иначе разбужу, а ей на работу через пару часов. Я посмотрел на неё, светлая городская темнота не прячет от меня ни одной её чёрточки. Маюшка…
   – …что нового-то ещё? – спросил я.
   Мы сели завтракать вместе, Маюшка в том же халатике. На улице похолодало после дождя и пасмурно, поэтому на зябкие ножки она надела белые пушистые носочки.
   – Женя Белоусов умер, – сказала Маюшка. – Такой молодой.
   – Он мой ровесник.
  Маюшка глянула на меня и побледнела, нахмурилась, повозила ложечкой в каше:
   – Мне жалко. «Девчонка -девчоночка», пошлость, конечно, но он такой… какой-то славный был. Мне жалко. Три секс-символа попсовой эстрады, как сейчас говорят, и было: он, Пресняков и Маликов. Два осталось.
   – В тираж быстро выходят секс-символы.
   Маюшка вздохнула:
   – Всё вообще, наверное, быстро? Кроме разлук.
   – Не будет разлук больше, – сказал я.
   – Не бросишь меня, значит?
   – А ты меня?
  Она подняла свои глаза, в них появился ещё новый свет, глубинный какой-то, древний. Или и раньше был, а я не видел? Или это новое?
   – А ещё с Украиной договор о дружбе заключили, – усмехнулась она и покачала ложечкой в чашке.
   Я вздохнул. Невесёлые какие-то новости дома. 
   – Господи, жили семьёй, а теперь договор… Вот бы мы с тобой договоры заключали… этак делить начнём, кто русский, кто белорус, кто хохол.
   – Кто-то, может, всегда делил.
   Я пожал плечами:
   – Я таких не знаю…
ГЛАВА 3. КОЗЫРИ
   Понедельник, многолюдная общая планёрка, как мне не хватало здесь Майи… Видеть, чувствовать её присутствие. Начмед подошёл после планёрки:
   – Перешла в другую больницу твоя пассия, вот и молодец, незачем на работе гадить. Бывай, Валентин Валентиныч.   
   Я думал о том, как мне организовать, провернуть всё то, что я задумал. Как встретится с Ильёй и сказать ему то, что мне нужно, сделать так, чтобы это подействовало как мне надо. Теперь, когда он приехал, когда она захочет увидеть меня? Захочет ли? Много было и замужних женщин, с которыми я проводила время, но они все отлично продолжали бы наши встречи, никакие мужья им не мешали…
   – Что ты, Вальтер? – спросила мама, когда вечером я без аппетита смотрел в тарелку с пекинской уткой и запечёнными овощами.
   – Что?
   – Настроения нет? Почему? И дома ты сегодня. За последние почти два месяца ты впервые приехал на ночь домой.
   Я не сказал ничего, я в своей голове ещё до конца не сформулировал свой замысел. Мама улыбнулась:
   – У меня есть новости. Я и Володя подали заявление. Скоро съеду из этой квартиры, вся останется тебе.
  Вот так вам! Моя мама в пятьдесят шесть выходит замуж. За Володю, с которым они встречаются, ездят вместе отдыхать уже лет двадцать.
   – Решила, значит, меня бросить?
   Но она не смутилась, улыбнулась только:
   – Где-то прибудет, где-то убудет. Приводи свою девушку, может быть, вид этой квартиры понравится ей больше той, что на Садовой. Или, где вы встречаетесь? У неё?
  А как бы мама отнеслась к тому, что моя избранница – это Маюшка Ильи? Я нередко рассказывал маме эту историю и её продолжение, искал в ней единомышленницу, в том, что Илья странный влюблённый. И находил. Ей всё в это истории казалось странным. Но при этом она добавляла:
   – Вальтер, думаю, нам не стоит судить строго, а?
   – Я и не думал судить его.
  Мама всегда улыбалась на это:
   – Думал. Поэтому и рассказал мне. Тебя озадачивает твой друг. 
  Вот примерно так и заканчивались наши разговоры об Илье и Майе. Что бы она сейчас сказала, узнав, что моя избранница – это она, та самая Маюшка?
   Избранница…
   – Валентин Валентиныч, – заглянула сестра.
   Меня уже ждали в операционной и всё надо оставить за её стенами. Сегодня у меня дежурство, и пациентки, которых я оперировал сегодня проснулись в реанимации все в удовлетворительном состоянии. А к ночи их всех перевели в палаты. Ещё одну привезли ночью с внематочной…
   Всё, как всегда, как сотни и даже тысячи уже дней до и будет ещё после. Я позвонил Майе вечером, но трубку поднял Илья. Я малодушно не ответил. Как я объясню ему, откуда я знаю этот номер, ведь до отъезда он не успел мне дать его, а говорить то, что намерен сказать по телефону, это совсем уж как-то дико. Лучше всего было бы, если Майя узнала уже, что беременна. Тогда и она стала бы козырем на моих руках…

   Конечно, приехать из такой поездки без подарков я никак не мог, вот только тех, кого одарить осталось совсем мало. Для Маюшки я накупил бы больше, чем вышло, если было больше денег, это ограничение стало впервые барьером для меня. Я купил ей только платье «Cavalli» в духе «бохо», столь любимом ею и туфельки «Prada», а ещё белые ковбойские сапоги с прорезями на той неделе моды, что застал в Милане, не из последних коллекций, конечно, на это мне не хватило бы никаких денег. Для Юргенса ремень «Gucci», и пару бутылок тосканского вина. Я ничего не купил себе, уже не до того было, но тех, кто мне дорог не порадовать нельзя.
   Маюшка примеряла подарки и радовалась как всегда непосредственно и мило, как маленькая, целовала меня и повторяла, что даже сама не смогла бы найти «такую прелесть». Наслаждение радовать её, одна из самых больших радостей моей жизни. 
   Вчера на стенах я обнаружил несколько её рисунков, оформленных ею в простые рамы, украсивших наши до того голые стены. На фоне жёлтой состаренной бумаги несколько сделанных по настроению рисунков города: косой дождь над городом, развалины, тоже под дождём и возле них люди, и ещё: двое идут вдоль улицы между стен высоких домов… просто дома, просто силуэты. Она и я… Всегда рисовала так, что меня брало за сердце. 
   Маюшка ушла на работу, когда я ещё спал, собралась так тихо, что я даже не слышал. Я разложил свои книги и конспекты и подумал о том, что надо купить компьютер, следующей большой покупкой и станет.
   Но это всё для отвлечения от мыслей о том, что она сказала мне о другом мужчине. Другом. Сказала странно, не своими словами, она не говорит так, не употребляет слов как эти. Ясно почему, не её поступки, не её слова. Но от этого мне легче?.. Как перестать об этом думать?
   Я подошёл к дивану, на котором так и лежит этот чёртов чужой свитер… Коснуться его мне кажется подобным тому, что я трону какое-то опасное животное и оно, развернувшись, укусит меня. Поэтому я заставил себя не прикасаться к нему. Сходил в магазин за продуктами, потому что с тем набором продуктов, что есть, ноги протянешь. И к пяти отправился встречать Маюшку к метро, она сама позвонила с работы и сказала, что выходит из корпуса, сказала к больнице не приезжать.
 
   Сказала, верно, честно говоря, я не хотела, чтобы Ю-Ю встретился невзначай с Вальтером, если тому взбредёт в голову приехать. Но Вальтер не приехал. Не могу сказать, что не испытала разочарования. Выходит, отступил, как я и просила. Но это мимолётное чувство тщеславной девочки-эгоистки тут же испарилось. Если и правда так, если всё это мне дастся такой малой кровью, слава Богу.
   Я плохо чувствовала себя: вчерашний недосып и нервы последних дней сказываются. Опять тошнило с утра, и до сих пор шум в голове, запах антисептиков бил в нос на работе, Андрей Владимирович смотрел с подозрением. Потом сказал:
   – Голубевой своей диагноз правильно поставила, молодец, хоть и неочевидно всё. Прооперировали в субботу, огроменный пиосальпинкс. Так что запиши в актив себе.
   – Не я же оперировала.
   – Правильный диагноз – 80% успеха и залог выздоровления больного. Так что не скромничай, Кошка.
   Так и зовёт меня Кошкой. Но от него не обидно. И даже вроде свидетельствует о симпатии – эта его фамильярность. Хотелось бы надеяться, строгий и суровый, он внушает мне и всем безоговорочное уважение.
   Я сходила навестить Галину. Она, бледная после операции, улыбалась сегодня без бравирующего превосходства, что просвечивало в прошлый раз.
   – Сказали, детей может не быть, а, Кошка? Правда что ли? – спросила она, всовывая ноги в тапочки, собираясь выйти со мной из палаты.
   Мы пошли с ней по коридору к месту для курения, куда она направлялась. Я не отказалась от предложенной сигареты тоже, когда брошу?..
  Мне не хотелось быть вестницей дурного для неё, но и врать нельзя.
   – Лечиться будешь, Галюша, всё будет хорошо, – сказала я. – И не с такими проблемами рожают. Ты молодая совсем.
   – Семь абортов сделала… нет, восемь и всё было нормально. А тут… – вздохнула Галя. И посмотрела на меня: – А ты?
   – Я?
   – Ну ты в школе ещё… Как у тебя? Или сама-то подлечилась, небось? Хотя таким как ты на черта дети, бл…довать сподручнее так, – она говорит даже не мне, самой себе, тоскуя.
   Я вздохнула, Галя-Галя…
   Солнца сегодня нет и прохладно после вчерашнего дождя, а я оделась как-то не по погоде, спешу к «Октябрьской», ёжась от ветра и внутренней зябкости. Ю-Ю, мой милый, уже ждёт меня у «Таганки».
   – Устала, кукла? – он смотрит на меня внимательно.
   – Да… Заметно?
   – Да заметно, – он улыбнулся, обнимая меня за плечи.
   – Что, совсем нехороша?
   Вместо ответа он поцеловал меня в волосы.
   – Домой хочешь?
   – Хочу, – призналась я. – И спать.
   Ю-Ю засмеялся:
   – Точно утомилась.
   Маюшка и правда заснула и проспала до следующего утра, я разбудил её раньше, чем был заведён гремучий будильник с двумя железными набалдашниками на макушке… Она сладкая со сна, тёплая, размягчённая. Улыбается от моих поцелуев и ласк, гладит мою кожу, раскрыв ладони, но ещё не открыв глаза… Маюшка… Как же я скучал по тебе… всё, что было тут без меня с тобой – всё моя вина, не надо было уезжать. Не надо… Конечно, надо было идти на жертвы. Но пришлось ей… Как и всегда.
   – Поспать бы ещё, – прошептал она.
   – Двенадцать часов ты спала, Май. Не заболела?
   Но она не выглядит больной. И улыбается лучезарно, щурится как кошка. Юрик пришёл к нам, понюхал ресницы закрытых глаз, мурча, потёрся щеками о наши головы.
   – У меня дежурство сегодня, – сказала Маюшка.
   – Поменяться нельзя?
   – Я там недавно в Первой, нехорошо отлынивать и так…
   – А что понесло тебя в Первую из «пятнашки»?
   Маюшка нахмурилась:
   – Так, ничего интересного, потом как-нибудь расскажу.
  Я не хочу рассказывать Ю-Ю, рассказывать – это снова вспоминать, что я наделала. Ещё раз напомнить ему то, о чём он после моего признания не упомянул больше ни разу. Это слишком. Нет.
   Я всё же попросила Славу подежурить за себя. Позвонила в Пятнадцатую ему, он не отказался. И расспрашивать не стал. Спасибо тебе, настоящий друг. А следующее дежурство у меня в понедельник. Там уже и Ю-Ю выйдет на работу. Но сегодня поехал к Елене Семёновне рассказать о поездке.

   Для моей дорогой начальницы я привёз не только художественный альбом «Уффици», но и обнадёживающие идеи для лечения её дочери. Не напрямую то, что мне преподавали, но то, что я услышал сообщило импульс мне и новую идею, совсем другой подход, как говорил Юргенс, нетривиальную, иную линию. Изменить протокол, отступить от принятого канона. Риск в этом случае не только оправдан, он необходим. Я сказал об этом Елене Семёновне.
   – Только не буду пока хитростей всех открывать, идёт? – сказал я.
   Она улыбнулась:
   – Идёт. Шаманить, стало быть, станешь?
   – Стану.
   У неё залучились глаза, стали такими яркими с синими гранулами, как никогда. Теперь я уверен в успехе. Можно сказать, в победе. Уверенность врача делает его орудием в руках Бога. Я это чувствовал и не раз.
   Маюшка в свободном свитере и джинсах, узкие высокие ножки в ботинках, волосы колеблет ветер, они красиво выделяются на фоне чёрного свитера, блестящие русые пряди. Обернулась, улыбаясь, увидев меня.
   – Я опоздал что ли? – я, спеша, подошёл к ней.
   – Нет, это я раньше приехала, совсем время рассчитывать не умею, то опаздываю, то раньше прихожу, – она поцеловала меня в щёку, обняв на мгновение. – Куда пойдём? Когда уже на Харлее прокатимся, давно лето, а наш конь ржавеет на приколе.
   – Давай завтра. Я заеду за тобой.
   – А в ночь? В пятницу? И в субботу ещё, а?
   – Замётано! – засмеялся я.
   Я обнял её за плечи, и мы пошли вдоль улицы. Какое счастье вернуться!
   Так и проходят дни, так проходят вечера, на следующий день мы прокатились до поздней ночи, по центру, вокруг Садового кольца. Пришлось, конечно, провозится с мотоциклом, чтобы смазать, отладить мотор и тормоза, в гараже-ракушке, что был зимним домом для нашего Харлея, было сыро, но я заботился о нём, как подобает, Харлей не ржавел и был на ходу всегда. Гараж был в том старом дворе, в Замоскворечье, где мы раньше жили, так что я заодно посетил и наших старушек. Они обрадовались мне, Маюшка не была у них две недели.
   – А так приходит, – улыбается Евфимия наливая мне чай, надо в следующий раз не забыть купить им, сегодня я только с тортом, булочками, сыром, колбасой и клубникой, целым ведёрком. – Все среды у нас. Иногда в другие дни приходит тоже. Она славная. Хорошая девочка, добрая. Женись на ней, не обманывай.
  Так что я встретил Маюшку с работы на Харлее. И мы, как и договорились с нашими со вчерашнего вечера, поехали по Рижскому шоссе. Новик-Новик, Неро – все, кто были из М-ских на этом сейшне. Хорошая погода, к выходным потеплело. Мы прошвырнулись до восьмидесятого километра и вернулись Москву.
   – Старых забегаловок всё меньше, – сетовали все.
  Не то слово меньше, можно сказать, почти не осталось. Скоро некуда будет заехать ночью. Хоть бы из наших кто-нибудь открыл заведение. Моё предложение встретило весёлый смех: открывать сейчас дело, тем более в Москве, это и под бандитов, и под милицию. На это нужно кроме предпринимательской жилки ещё и терпение. Или связи.
   – Что М-ских так мало сегодня? – спросил я Неро.
   – Да получилось так, Туманыч, – он пожал плечами. – Проблемы у всех.
   Похоже, проблем нет только у меня.
   – Поехали к нам, отметим новоселье заодно, – сказал я, – Май, ты не против?
   Маюшка засмеялась:
   – Я - нет, а вот соседи от ужаса сдохнут.
   – Ничё. Мы столько времени им кроме ремонта никаких неудобство не причиняли.
  Маюшка смеётся, надевая шлем:
   – Бояться нас станут.
  Так мы и завалились всей компанией в Товарищеский. Соседи побоялись вызвать милицию против такой банды байкеров, пожар, который уничтожил когда-то то, что было до нашей квартиры был ещё памятен, так что все терпели нас, и мы до самого утра веселились под металлическую музыку, включённую на всю катушку.
   Среди всего этого веселья, рассевшегося по нашей квартире на диванах, полу, на террасе и конечно на кухне, Неро сказал мне словно между прочим:
   – Квартирка отменная, Туманыч, молодца. Но… – он посмотрел на меня: – Ты смотри… в М-ск не вздумай носа показать.
   Я и не собирался в М-ск в обозримом будущем, поэтому с удивлением посмотрел на него:
   – Чего это? Город отверг меня окончательно?
   – Город с большим желанием «примет» тебя на нары, – выразительно глядя на меня, сказал Неро, опираясь задом на стол возле мойки, качнулись бутылки за его спиной.
   – На нары?
   Опять меня на нары? Подумалось мне, я не забыл обещания Витьки. Но теперь-то кто и с чего меня хочет упечь? Затуманенный алкоголем мозг отказывался соображать.
   Неро посмотрел на меня, качнув громадной спиной, две бутылки опрокинулись, хорошо пустые…
   – Малая так и не сказала ничего? – усмехнулся он. – Вот девчонка… Её вызывали тут в прокуратуру. Вашего-то следователя, как там его, Смирнова, в аварии размазали, говорят слишком близко подобрался к тем, кому надо было Приборный завод прикрыть… Всё теперь… корпуса пустые стоят.
   – Вон что… – протянул я.  – И кому это было надо?
   – Ну… – Неро пожал толстыми плечами, – я не разбираюсь в экономических войнах. Или криминальных, чёрт его знает, где тут одно кончается, где начинается другое… Мешали кому-то, очевидно приборы наши, электроника в первую очередь. Наши конструкторы и с Курчатовским институтом, и с другими сотрудничали, теперь кто запил, кто уехал, кто… Не знаю даже…
   Совсем какой-то бред. Где Курчатовский институт, наука, приборы Витькины, весь этот ужас с их гибелью и я…
   – А я при чём? – удивился я.
  Тем временем Новик-Новик зашёл к нам, закурил тоже у распахнутого настежь окна, как и все окна в квартире. Прислушавшись к разговору, он сказал, выпуская вбок струю дыма:
   – А при том, что тебя очень удобно бы посадить за убийство зятя – домашнего садиста, и всё логично и всё ложится в масть. И никто из своих не замазан, никаких вопросов. Только ты, извращенец, устроивший скандал на весь город в своей семье, и твои подельники, то есть мы – мотобанда, – он усмехнулся: – Заодно и ещё от одной головной боли избавиться. Согласись, комбинация великолепная.
  Мне не верится, что слышу всё это. А Неро продолжил:
   – Так что сиди в Москве, не вздумай в М-ск носа показать. Может похерят дело пока. Надо им будет, и в Москве, конечно, найдут. Но не трогали до сих пор, может руки коротковаты… Или светиться и перед Москвой не хотят, кто в их чёртовой конъюнктуре разберётся... Но…Хотя… дел у них и без тебя, как говориться, выше крыши.  Мало ли «висяков» сейчас, вон поезд взорвали опять, каждый день что-то рвётся. Может повезёт и… – с надеждой закончил Неро.
   – Ребят, что бросили-то нас? Пошли-пошли! – заглянула подружка Новик-Новик. Вот, интересно, как она различает этих братьев?..
   Когда мы легли спать? Уже встало солнце, когда все наши гости убрались, треща моторами по окрестностям, и тревожа крепкий утренний сон москвичей.
   – Юрик напугался, – сказала Маюшка, улыбаясь устало.
   – Ещё бы, бедный зверь, такое нашествие.
   Юрик вышел откуда-то из тайного логова, где прятался всю ночь. Я насыпал ему корма, налил воды, выдвинув его миски из-под стола, куда их загнали гости своими ногами.
   – Ох и грязи навели нам, – задумчиво проговорила Маюшка, со вздохом оглядывая разгром.
   – Ага, – улыбнулся я, тоже оглядываясь по сторонам. – Завтра уберём. Я в ванну. Идём со мной? – я посмотрел на неё. – Ты ещё в силах пойти со мной в ванну?
   Маюшка улыбнулась, я протянул руку, она протянула навстречу свою…
   Мы проснулись около часа дня, причём я проснулся и обнаружил себя в одиночестве, а в тишине квартиры услышал странные звуки из ванной. Маюшку рвало. Накурилась опять… да и пили вчера тоже немало, никогда не умела пить.
   Кое-как одевшись, я вошёл в ванную:
   – Ну чё, экстремалка, опять прикуривала одну от другой?
   Маюшка отняла полотенце от мокрого красного лица:
   – Вот идиотство… я вроде старалась не очень… Совсем какая-то стала… – улыбнулась она. – Бросать буду курить, ерунда какая-то.
   – Вот это правильно!
   Чуть погодя, позавтракав на загаженной кухне, мы принялись за уборку. И только к закату наша квартира снова приобрела прежний, идеально чистый вид. Последним я достал из-под дивана, заткнутый туда вчера свитер. Тот самый, «чужого человека», как назвала Маюшка своего неизвестного мне до сих пор любовника. Как только я взял его в руки, я его узнал…
   Я посмотрел на неё. Неужели она может так лгать? Так лгать?! Я хотел спросить её сейчас же, но передумал. Если она лжёт до сих пор, разве она не придумала ладную отговорку на любой мой вопрос об этом? Маюшка… я не знаю тебя? Как это может быть? Как такое может быть?..
   – Ю-Ю, надо в магазин, наверное, на ужин что-то…
   – Не обедали ещё… – проговорил я, глядя, как она выравнивает покрывало на нашей кровати. Здесь была с ним?..
   Я никогда ещё не испытывал такой ревности. Такой бешеной злобы, когда мне захотелось схватить её, сдавить шею как Отелло, и спросить, глядя в её солнечные зрачки: почему ты лжёшь?! Почему?! Разве я не простил тебя? Я всё простил, зачем лгать?!..
   – Так встали в обед… – как ни в чем ни бывало проговорила она, и посмотрела на меня: – что ты хочешь на ужин?
   – Мясо по-французски, – сказал я, рассеянно. – Вина куплю.
   – Список напиши, Ю-Ю, – разгибаясь, сказала Маюшка.
   – Справлюсь, небось, и без списка, – проговорил я, отворачиваясь.
   – Что с тобой? – спросила Маюшка, всё чувствует сразу.
   – Ничего. Устал.
  Я ушёл в переднюю. Быстро надел кроссовки и вышел на улицу, спасаясь от своего порыва убить её… Она никогда не лгала. Никогда. Ни разу не обманывала меня. Ни в чём, даже в мелочах. Да и не умела врать…
   Или так манипулировала мной, чтобы я так думал, чтобы я лжи не замечал?..

   Ю-Ю, должно быть, действительно, устал, что весь вечер был будто сам не свой, отвечал односложно, и не смотрел мне в лицо. Ни на какие вопросы не хотел отвечать. Он никогда ещё таким не был.
  Я дождался, пока Маюшка уйдёт в ванную, и позвонил Юргенсу.
   – О, с приездом, дружище! – сказал он радостным голосом. – Давно прибыл?
   – Давно. Неделю. Ты… Заеду к тебе завтра, на Садовую? Будешь?
   – Давай.
   – Всё, до завтра, – я был не в силах изображать радостного друга. И думаю, сам Юргенс тоже не мог не знать… Вот так, Маюшка и Юргенс… Не так много у меня было друзей, чтобы такую подлость сделать со мной…
…Я смотрю на Ю-Ю, он будто заболел. Верно, прямо больной, бледный, почти не ест и не пьёт тоже, курит, зато, как никогда.
   – В Европе много курят? Там вроде бороться начали с курением, – сказала я.
   – А… Да-да… начали. В кафе не разрешают, если не на улице сидишь. Все они там курят… даже кардиналы их смолят.
   – Видел? – улыбнулась я, надеясь, что и он улыбнётся.
   – Видал в Риме.
   Но и это он говорит будто через силу и опять не смотрит на меня, он всегда любил смотреть на меня… Что с тобой, Ю-Юшенька? Наверное не надо было сознаваться, наверное не надо было… Но как промолчать? Он всегда всё знал обо мне, он бы почувствовал и… нет-нет, врать нельзя, дурно…
   И когда мы легли спать, он довольно долго лежал рядом со мной, не придвигаясь, даже не думая обнять, я мало помню таких ночей, когда Ю-Ю не касался меня, но, может быть он правда озабочен чем-то или… Даже говорить ведь не хотел весь день…
   Я вздохнула, уже в который раз за этот дурацкий вечер, и повернулась на бок, пристраивая плечо и голову к подушке, чтобы поскорее уснуть. Но Ю-Ю всё же повернул меня к себе, обняв тёплой ладонью моё плечо.
   – Ты любишь меня? – спросил он, глядя в моё лицо в ночи, куда проникает свет неба и уличных фонарей сквозь многочисленные окна. И мне хорошо видно напряжение, владеющее им весь день и ещё усилившееся сейчас.
   Я коснулась его лица пальцами:
   – Ты что, Ю-Ю, милый?
   – Ответь, не играй, Май, ты любишь меня? – и ладонь разогрелась как печка.
   – Да ты что… Не играть? – ещё больше удивилась и растерялась я.
   – Ты меня любишь? – повторил он почти зло, я никогда не видела его таким.
   – Люблю. Люблю, Илюша. Что с тобой?
   Вместо ответа он захватил мой рот своим так, что я задохнулась разом, от жара, хлынувшего от него…
   А утром, когда я уходила на работу, Ю-Ю ещё спал. В просторной квартире легко не будить второго человека, если бережёшь его сон. Я даже Юрику шепнула, когда он с громким мяуканьем побежал за мной на кухню:
   – Ш-ш-ш, не шуми, Юрашка, ешь тихо, Ю-Ю спит.
   Я не спал. Я слышал, как она собиралась, как разговаривала с котом, но сегодня я уже не могу продолжать делать вид, что я не зол. Я должен поговорить с Юргенсом, чтобы разобраться во всём, потому что в Машке я ничего не могу понять. Впервые в жизни. 

   Я обрадовался звонку Ильи. По его голосу, по всему, я понял, что он дознался до чего-то и понял всё именно так как выгодно мне. Что слепое обожание уступило ревности. Ещё бы и Майю привлечь к предстоящему разговору, я сумел бы использовать каждое сказанное ими слово против них и в свою пользу. И теперь я ждал нашей встречи с нетерпением, как ждут хорошо подготовленной просчитанной игры… 

   Мне стало плохо во время операции по экстирпации. Запах крови, ударивший в нос, почти сбил меня с ног. Я только и услышала голос Андрея Владимировича:
   – Помогите Майе Викторовне, щас стол собьёт…
   А потом очнулась от резкого запаха нашатыря в перевязочной. Туда же заглянул Андрей Владимирович, уже в одной пижаме:
   – Очухалась? – лицо осветилась щербатой улыбкой. – Какой срок-то, Кошка?
   – Что? – не поняла я, чувствуя голову в мутном тумане.
   Он покачал головой насмешливо:
   – Тоже мне диагносты, самих себя не видите. ХГЧ иди сделай, через три часа будешь знать точно какой срок.
   Я помертвела. ХГЧ… когда были месячные?..
   У меня задрожали руки и коленки затряслись. Вальтер… Он не звонил больше, не приезжал, вообще оставил меня в покое, как я и просила, оказался настоящий джентльмен, а теперь я… забеременела от него. И я приду и скажу о этом…
   Сразу завертелись в голове известные с детства противные сцены: «Я беременна», «Ты уверена, что от меня?»... И так далее… какая-то «Москва слезам не верит». И тем не менее, я должна ему сказать…
   Но сначала Ю-Ю. Сначала Ю-Ю. Важнее всего, чтобы он знал… Чтобы узнал первым.
   Я звонила домой, но он не ответил. Я звонила каждую свободную минуту, но так и не застала его. Куда он делся… У меня катастрофа, а его нет… Ю-Ю… Катастрофа. Катастрофа…
  Пришёл результат: 15 тысяч единиц. Пятая неделя, акушерских семь, классика развития нормальной беременности. Как же ты забыла о таких вещах, Майя?.. А так, что никогда не думала об этом. Ю-Ю думал. Потом не стало надо… Ах, Майя, какой инфантилизм… всегда такой была… Ничему не учишься…
   Я подошла к Андрею Владимировичу.
   Он взял у меня истории из рук, заполненные протоколы.
   – Ну что, скоро пополнение? – спросил он, подкладывая стопку под ту, что писал сам. – Какой срок? Недель семь?
   Я открыла было рот, чтобы ответить, но неожиданно для самой себя заплакала.
   – О-о… это чё ещё?.. – удивился Андрей Владимирович, отвлекаясь от писанины. – Ну что ты, Кошкина, что за сырость? Радоваться надо. Юргенс сказал, вы женитесь. Чего же плачешь… – растеряно и много обескураженно сказал он.
   А я и слова произнести не могу. Он поднялся, потрепал меня по плечу ласково:
   – Ну-Ну, заканчивай, затопишь щас весь кабинет. Езжай домой, беременным у меня все преференции… Аборт не вздумай сделать. Слышь? А теперь давай, вали.
ГЛАВА 4. КАТАСТРОФА
  Я приехал на Садовое заранее. Я должен продумать всю мизансцену, чтобы каждое слово гирей упало на мою чашу весов.
   Они никогда не ссорились. Тем лучше. Мне не нужна ссора, мне нужен разрыв. Чтобы она не могла быть с ним. Чтобы это стало невозможно. Каждое слово имеет вес.
   И тут позвонила Майя.
   – Вальтер, я… – она запнулась.
   Я не мог не улыбаться, ожидая, что же она скажет. Хорошо, что я выдержал эту паузу, что не бегал за ней эти дни. Уверенность, почерпнутая в моём предстоящем отцовстве, помогла мне правильно вести мою линию. Я стал превращаться в превосходного стратега…
   – Приезжай, Май, – мягко сказал я. Она должна знать, что я её люблю, что я хочу быть с ней, чтобы она всё время чувствовала это, думала об этом, когда он оттолкнёт её, он оттолкнёт её ко мне.
   – Я… Ну, да. Хорошо… Я… да, приеду, я… Я должна сказать тебе одну вещь.
   Всё. Точно, узнала. Ничто другое не заставило бы её позвонить. Вот и отлично. Вначале Илья, а потом она приедет… Идеально. Сегодня Высшие силы на моей стороне.
   Мне предстоит филигранно вывести мою линию, чтобы выиграть. Одно неверное слово, интонация, взгляд и я отлечу на обочину их жизни, а они опять пойдут рядом…
   Когда брякнул звонок в дверь, я вздрогнул и почувствовал жар, ударивший волной от головы к ногам. Я удивился самому себе – ещё никогда в жизни не испытывал такого волнения.
   Илья вошёл, едва взглянув на меня, лишь чиркнул взглядом. Мой друг бледен и строг как никогда. Только во время тяжелейших операций он бывал так сосредоточен, так напряжён, так туго затягивал волосы в хвост. И только при разворачивающихся трагедиях так темнели его глаза. Немного пациенток умерли при нас с ним, но бывали безнадёжные случаи, когда, как ни старались, как ни бились, мы ничего не могли изменить.
   Вот так и сейчас, Илья, ты не сможешь изменить ничего. Я тебе не позволю.
   – Ну, здорово, европеец! – улыбнулся я.
   Он не улыбнулся в ответ, это хорошо, значит он не знает главного, значит, она ему ещё не сказала, иначе он был бы другим. Всё на моей стороне. Все случайности и те все за меня…
   Рюкзак при нём, ему нравится носить эти красивые рюкзаки из тонкой телячьей кожи, всё это подходит ему, его стилю. Я никогда не носил такое…
   Мы направились к кухне. По привычке, она всегда заменяла нам гостиную и столовую.
   – Держи, – он протянул мне плотную коробочку с тисненой надписью «Gucci».
  Вот так, он мне «Gucci» из Италии, а ему самую тухлую, самую уродливую и самую гнилую свинью из всех возможных. Мне больно, я отрываю его от себя, отрываю с кусками собственной души…
   – Ого… Вот это подарок… Спасибо, – опять наигранно улыбнулся я.
   – И вино ещё, держи, – так же не глядя мне в лицо, сказал он, доставая и бутылку тёмного стекла с благородной блёклой этикеткой. – Извини, что только одна бутылка. Остальные выпили, неожиданные гости были.
   – Ну, брат… – я развёл руками, принимая и бутылку красного вина из его ледяных рук, мне кажется, даже бутылка запотела от его пальцев.
   – «Брат»… – повторил он, не насмешливо даже, почти пугающе.
   Он качнул головой, опустив лицо и снова углубился в свой рюкзак. И достал мой свитер, очевидно, тот, что Майя взяла после той, первой ночи. Так он и узнал. Именно… Она не сказала, он понял сам, поэтому ему так плохо сейчас, поэтому он такой, раненый в самое сердце, истекающий кровью… Идеальная жертва для того, что я ему приготовил.
   – Вот ещё кое-что, Вэл.
   И только после этого он на меня посмотрел.
   Я взял свитер, поднёс к лицу, не знаю зачем, уловить аромат той ночи?..
   – Он пахнет тобой, так я и понял, что твой, вспомнил, где видел, – сказал Илья, пронизывая меня стальным взглядом.
   – Мой, – улыбнулся я.
   Сталь у тебя в глазах, потому что клинок уже пронзил тебя…
   – Выпьем? – сказал я, не пряча глаз.
   Он смотрел некоторое время, пытаясь прочитать во мне то, чего не знает. И не смог, сейчас он не может, его разум затуманен, его сердце разорвано, столько боли, она затопила его…
   – Выпьем, – сказал он, не завершив своё сканирование.
   Но сел за стол, почти как раньше.
   – Так значит, твоя большая страсть…
   – Оказалась и твоей большой страстью, – сказал я, наливая нам вина в бокалы. – Мне жаль. Твоё здоровье.
   Илья выпил глоток и поставил бокал на стол, его ножка стукнула в повисшей густой тишине.
   – Хорошо, что жаль. Ты, надеюсь, удовлетворился?
   Я выпил весь бокал, не почувствовал ни вкуса, ни аромата, но сделал вид, что смакую вино, выдерживая паузу. Растягивая эту тишину. Чтобы натянуть его нервы ещё сильнее, не до предела, как сейчас, а сверх этого предела. Я должен заставить его сорваться. Иначе все мои козыри будут биты. «Он простит» – такая уверенность стоит дорого. Я должен разрушить её.
   – Нет. Не удовлетворился, – сказал я, продолжая улыбаться. Вероятно, улыбка выходит отвратительной, но тем лучше. 
   – Ну, ничего, придётся, – у Ильи побелели губы. – Ты больше не увидишь её.
   – Сомневаюсь.
   Он посмотрел на меня исподлобья.
   Теперь время выбросить джокер:
   – Майя беременна от меня, – сказал я и ответил на его взгляд. – Так что ты скоро дедом станешь… Или как там это называется? А, дядюшка?
   Илья побелел весь, стискивая челюсти, прикрыл веки со вздохом переводя дыхание.
   – Женщинам нужны дети, – сказал я, улавливая каждую волну боли, которой он истекает сейчас. – Она хотела ребёнка от здорового мужика. Так и сказала: «Хочу ребёнка. Ты здоровый, красивый, хочу от тебя ребёнка». 
   – Так вы… Давно? С тех пор…
   Ещё лучше. Он сбрасывает мне все свои лучшие карты, подставляется сам, вся оборона пробита… Так далеко зашёл в своих ревнивых подозрениях, что решил, она обманывает его давно. Из-за меня, из-за того, что я рассказывал ему о ней и моих чувствах с самой зимы, не зная, кто они друг другу. Всё играет на меня. Ты сбрасываешь свои неубиваемые козыри мне, давай, Илья, давай, я соберу их… Я соберу их все.
   – Достаточно давно. Мы женимся. Она не сказала тебе ещё?
   – Бред свинячий! – он ударил ладонью по столу.
   Вот и граница, за ней он не верит…
   Ничего, пытать я только начал.
   – Хорошо, я покажу тебе кое-что… Идём, – сказал я и повёл его в комнату, где он жил когда-то.
   Здесь видеокамера подсоединена к телевизору. На экране хорошо видно лицо Майи, камера стояла высоко, снимая нас с ней. Я сделал эту съёмку, узнав, кто она на самом деле. Нарочно сделал, для него. Я должен был переломить это «Он простит».
   Илья смотрел не больше нескольких секунд, перевёл взгляд на меня. Боже… Прости меня, Илья, мой единственный друг, но я должен убить тебя, чтобы заполучить твою женщину…
   – И что? Что я должен особенного увидеть? Что ты кунни научился делать на четвёртом десятке? Поздравляю.
   Крепкий орешек, чёрт тебя возьми…
   – Видел бы ты, какую дыру я продолбил в ней, – сказал я, ударяя ещё.
   Но этот мой ход он отбил:
   – Не обольщайся, ничего такого я не заметил, – невозмутимо парировал он, кремень чёртов…
   Однако в следующее мгновение он неожиданно и сильно боднул меня лбом в лицо, схватив за затылок сильной рукой.
   Мой нос хрустнул, боль ослепила меня…
   Застонав, я схватился за лицо, оседая, кровь потекла мне на губы.
   И тут я увидел Майю в проёме двери.
   – Ю-Ю… почему ты… здесь? – она изумилась.
   Он остановился рядом с ней, я не видел его лица, слышал только, как звенит его голос, все стрелы, которыми я пронзил его, все клинки, которыми я его кромсал, звенят в нём:
   – Может быть потому, что я скоро стану дедушкой? Или ещё каким-то дядюшкой? Потому что твой «чужой человек» – это Юргенс, мой друг Вэл Юргенс.
   – Вэл… Он – Вэл… Юргенс – это Вэл?!..
   И тут она увидела, что на экране телевизора.
   – Что это вы смотрите тут? Что это такое?!.. Вы… совсем уже…
 Илья, оглянувшись на телевизор, побелел ещё, и, подойдя в два шага, рванул видеокамеру и швырнул её в стену, она брызнула в мелкие кусочки.
   – Ты смотрел, как… Вы с ним смотрели… Ю-Ю… – вся красная Майя перевела взгляд на него.
   Илья выдохнул:
   – Смотрел… Ваше домашнее порно. Не думал, что ты… Что ты… Смотрел, как ты зачала здорового ребёнка. Здорового ребёнка от здорового мужика, – всё это он произнёс он мёртвым голосом. – Так хотела ребёнка, да? Так сильно?
    У него перехватило горло, он сморщился, как от боли.
    – Да, я ошибся с этим, Май! Ошибся! Облажался, как последний идиот! Но ты… Ты тут же… нашла его… едва узнала…
   – Ю-Ю… да как… ты… – просипела Майя в ужасе.
   – Счастья молодым! – сказал Илья, не глядя на неё больше.
   Он направился в переднюю, как я думал, она не решаясь прикоснуться к нему только смотрела, на него не отрываясь:
   – Ю-Ю…
   Но неожиданно вернулся быстрыми шагами, с бутылкой в руках, размахнулся и швырнул её в телевизор.
   Ба-бах! Телевизор взорвался. Я едва успел прикрыться от осколков, обдавших меня. А Майя даже не вздрогнула, всё так же не отрываясь глядя на него.
   – Илюша… не…
   – Я… – он поднял руку в прощальном, скорее предостерегающем жесте, не позволяя коснуться себя, и быстро пошёл в переднюю. – Всё!
   – Илья!.. Остановись же…
   – Не смей идти за мной! – рявкнул он. – Дрянь ты!
   Громко хлопнула дверь. Из дымящегося трупа телевизора как кровь потекло красное вино, звеня по паркету.
   Я услышал, как Майя сдвинулась с места. Уйдёт… Я поднялся, остановить её, и качнулся, схватившись за стену, всё же Илья изрядно ударил меня, сотрясение точно есть…
   Я застал её на кухне. Не ушла, протянула мне лёд, сложенный в полиэтиленовый пакет, чего-чего, а льда в моём холодильнике полно. И села к столу.
   Я приложил лёд к лицу, стало больнее, но хотя бы раздуваться стало медленнее.
   – Ненавидишь меня? – спросил я, гнусавя, тоже садясь к столу.
   – Я себя ненавижу, – устало ответила Майя, не глядя на меня. 
   – Тут мы похожи: я тоже тебя ненавижу.
   Она вздохнула и провела по лицу ладонью:
   – Уже легче.
   – Нет, не легче, – сказал я, понимая, что она думает о другом. – Я тебя ненавижу, потому что не могу жить без тебя.
   – Я не могу жить без него.
   – Ты не пробовала.
   – Я не хочу пробовать.
   – Отпусти его. Май, отпусти Илью, ты всю жизнь висишь на его шее. Ты его вечная вина, его ответственность, – я знаю на что надавить, она наверняка говорила это себе сама не раз. – Отпусти. Дай ему жить. Дай дышать. Пусть, наконец, живёт своей жизнью, не опекая тебя всё время.
   – У меня никого больше нет…
   – Я есть. И ребёнок есть. Не так мало.
   Она покусала губы, бледной ладонью провела по волосам.
   – Ребёнок… Ребёнок есть… Но… – она взглянула на меня. – Откуда ты об этом знаешь? Я сама только что узнала.
   – Ну… Я всё-таки гинеколог, Май, – я повернул подтаявший пакет и с новой болью приложил покрытой инеем поверхностью к пульсирующему лицу.
   Как хорошо, что болит только лицо, у Ильи боль куда страшнее…
   – Давно понял?
   – С неделю, – ответил я. – Да случайно понял, если честно. Только потому, что хотел этого. Я хотел, чтобы у нас был ребёнок.
   Она посмотрела на меня, недоверчиво скривившись:
   – Что ты выдумываешь, как ты мог этого хотеть?
   – Я же сказал, я не могу без тебя жить. И думал, как бы привязать тебя к себе как можно крепче.
   Майя покачала головой, отвернувшись:
   – Мне кажется, я в сумасшедшем доме, – со вздохом сказала она, опуская руки.
   Сдаётся. Я победил. И тон, и вздох, и голос. Вся ты, Майя моя.
   – Май… Не отказывайся от меня. Не избавляйся от ребёнка.
   – Я и не думала избавляться. И не думала… Если так… Значит, он должен появиться. Но… Как мы можем быть вместе? Вальтер? Как мы можем быть семьёй? Я… Мы совсем друг друга не знаем.
   Я приложил салфетку, вытирая лицо: с тающим инеем и кровь потекла по моему подбородку на шею.
   – Как женили людей раньше? И не встречались до свадьбы. А у нас хотя бы я тебя люблю.
   – То «люблю», то «ненавижу». Ты определился бы.
   – Какая разница, как ни назови, важно только, что я не могу без тебя жить. 
   – Ты… даёшь.
   – Я же тебе не противен.
   – Не противен, – она посмотрела на меня. – В травматологию тебе надо, Валя. А вернее в челюстно-лицевую. Нос-то сломан, похоже.
   – Обойдусь, – я встал, пора смыть кровь с лица.
   Кровь не идёт больше, но лицо болит ужасно. И голова.
   – Анальгину дать? Есть у тебя?
   – Анальгин? – переспросил я, у меня в аптечке…
   – Ясно, что у тебя, коня, может быть, презервативы одни, – проговорила она. – Что ж ты не надел ни разу?
   – Я за всю жизнь в первый раз не надел, – ответил я, подняв голову от раковины, прикладывая горсти ледяной воды к лицу.
   – Вероятно, не в первый, – сказала Майя, намекая на мою дочь.
   – Тогда он… снялся, в общем, – договорил я, поворачиваясь.
   – Фу! Да ну тебя, рассказывает ещё… – Майя покачала головой, потянула мне таблетку и налила стакан воды. – На таблетку тебе, две даже, что тебе одна.
   – Откуда?
   – Мои. Это у вас ничего не болит, а у меня с собой фармация, – сказала она. – Альгоменорея приучает, знаешь ли, анальгины с но-шпами таскать.
   Я повернулся к ней, взял таблетки у неё из рук и стакан с водой.
   – Римского профиля, думаю, у тебя теперь не будет, – сказала Майя, покачав головой, глядя на моё лицо.
   – Марлон Брандо нарочно нос сломал, чтобы не выглядеть так идеально.
   – И стал неотразимым, – усмехнулась она.
   – Может и я стану неотразимым?
   – Да ладно, и так хорош, – уже не улыбаясь, ответила она. – Ты ложись, тебе полежать надо. А я пойду.
   – Не уходи, – сказал я. Неужели всё же уйдёт теперь?..
   – Вальтер…
   – Не уходи, я прошу тебя. Я прошу тебя…
   Она вздохнула:
   – Хорошо, ложись, я побуду.
   – Не побудь, Май, останься. Совсем останься.  Останься со мной. Останься. У меня болит голова и… Я прошу тебя. Куда ты пойдёшь сейчас? За ним? Он всё простит? Ну, может и простит, но Майя… Я совсем ничто для тебя?! Совсем пустое место?
   Я начал горячиться, как иначе, и почувствовал, что из носа опять потекла кровь.
  Она подошла ко мне, хмурясь, разглядывает моё лицо, приложила салфетку к моим ноздрям, к губам.
   – Сломан нос, Вальтер, переносица просела, репозицию надо сделать… Поехали в больницу.

   И я поехал в больницу. В Опаринский центр. Ехать сейчас домой я был не в силах. Маюшка. Как же так…
   Я в клочья разорван. И из меня будто истекает, сочится жизнь, стекая на асфальт, камни подземки… Потерять Маюшку, страшнее, чем жизнь…
   То, что это Юргенс ужасно только тем, что кроме неё, теперь и его не станет в моей жизни. У меня немного друзей, в профессии тем более. Сейчас, думая об этом, я понимаю, что он мне дорог. Был мне дорог.
   И он расчетливо взял её у меня. Если снимал на видео, для меня это делал, значит знал. И ждал меня.
   Юргенс… Эх, Вэл, ты меня поимел. Или так и задумывал? Завидовал что ли? Но чему? Чего не было у тебя?
   Напиться бы… Но работа не хуже. Я доехал до Центра. Сегодня дежурит Елена Семёновна. Она удивилась, увидев меня на пороге ординаторской.
   – Ты чего это, Илья Леонидыч? Тебе же только послезавтра на работу.
   – Я… Это… Одним словом: надо. Можно?
   Она удивлённо разглядывала меня, потом сказала:
   – Да можно, что там. Случилось чего?
   – Случилось? Да нет.
   – Ну да, рассказывай! – усмехнулась она. –- Но не хочешь, не говори. Давай, включай чайник, кофе напьёмся, а там, может нам на удачу привезут кого.
   Привезли. И даже много. И преждевременные роды, и тазовое предлежание, и несовершеннолетнюю с преждевременной отслойкой. До утра мы не спали и почти не отдыхали на моё счастье. Хорошо, что не поехал домой, я упился бы до смерти. А работа держит меня как плот на поверхности жизни. Только вот на черта она мне, эта постылая жизнь теперь?
ЧАСТЬ 18
ГЛАВА 1. БЛИЖЕ
  Я не верю, что это происходит. Вернее, всё идёт будто параллельно со мной. С моим сознанием, с моей душой – наша свадьба с Вальтером.
   Наша свадьба. Я сижу рядом с ним в машине на бежевых кожаных сиденьях, на нём идеальный чёрный костюм и светящейся белизной рубашка, на мне нежное платье…
   Вот как покупали это платье я помню. Это кажется каким-то сюрреализмом: Уля помогала мне с платьем. Мы приехали в салон на Якиманку, и руководил всем Вальтер. Уля удивилась, увидев меня с ним.
   – Вот это номер… Извините, Майя Викторовна, всё ожидала, но… Только теперь, похоже вас в оборот берут.
   Я посмотрела на неё и не ответила. Вальтер наслаждался выбором платья. Для него я перемерила семь или восемь. Одно прекраснее другого. С пышными юбками в пол и корсетами. Пока он не выбрал нежное розоватое, в котором, я конечно, очень хороша. Открытый лиф, тонкие бретели на плечи и пышная юбка из плиссированных тюлевых воланов. Фата и тонкая диадема.
   – Волосы распустим, – сказал он, и, глядя на меня с улыбкой, погладил по волосам, большим пальцем коснулся щеки.
   И не боится никаких примет, вроде той, чтобы не видеть платья до свадьбы.
   А утром в день торжества он подарил мне необыкновенно красивые серьги, подходящие ко всему этому великолепию. Бриллианты каскадными капельками подрагивают в них. Как слёзы.
  И корсет на мне затянул сам. Всё умеет. И едем мы в идеальный ресторан, я не сомневаюсь.
  Что было в ЗАГСе я вообще не помню. Но на моём пальце кольцо. И на его руке поблескивает тоже. Как я надевала его на его руку?..
  Из гостей с нами только его мать и её муж. Спасибо и на этом. Хотя бы без шума и людей.
   Да, именно так. Сегодня восьмое августа. За полтора месяца я успел многое. Главное: я уговорил Майю выйти за меня. Она, конечно, уехала, едва я с шиной на лице и под действием препаратов заснул, храпя, как последний пьяный сапожник. Но на другой день я приехал к Первой Градской и уговорил её поехать со мной. Она пыталась прятаться потом, брать дежурства, даже ночевать у своего дружка в общежитии, но я достал её везде. И везде, и всюду я лил и лил ей в уши о том, что я не отступлю, что наш ребёнок не должен расти без отца как растёт уже одна моя дочь, что я всё равно всегда буду рядом, даже, если она на Луну захочет сбежать от меня. Ей проще было согласиться, чем продолжать отказываться.
   Вот здесь я сумел втиснуться на мамин день бракосочетания с её согласия, разумеется. Они с её Володей не намеревались устраивать пышного торжества, и поэтому двойная свадьба, наша и их, где сначала мы были свидетелями у них, а потом они у нас, стала такой как раз, как мне и хотелось. У меня нет друзей, у нас нет родственников, все, кто собрались в этот день и были все наши близкие люди. И сейчас я смотрю на мою жену, мою Майю, Мою. Что имя, она стала Моя.
   За эти недели, что я шёл к этой минуте, я не спал с ней. Я столько за ней бегал, ловил между дежурств, да и надо было делать вид, что я вовсе не озабочен сексом с ней. Я же будущий папаша, я жених, я серьёзный и надежный, а не одержимый. И этой ночью, и утром, когда я помогал ей надеть это воздушное платье, я держался из последних сил, чтобы не вступить в свои супружеские права немедленно. Почему я так уже крепился, она не отказала бы? Я не хотел, чтобы она догадывалась, какой властью надо мной обладает. И что может со мной делать только этим, только сексом. Я хочу владеть ею. Ребёнок – мой рычаг управления. Он дорог ей уже теперь, я это вижу по ней. И мне. Потому что он этот самый рычаг. Мой счастливый случай, мой билет в исполнение моего желания, единственного настоящего желания за всю мою жизнь.
   Она сидит рядом, протяни руку… хрупкие плечи, талия, всё ещё тонкая, под пышными оборками не видно животика, он вообще ещё не виден. Волосы мягкими волнами по спине и плечам, серьги покачиваются… Аромат её кожи, изведанный мной и пьянящий, как ничто сводит меня с ума.
   Илья дарил ей дорогие украшения, я хотел перещеголять его во всём. Я сам забрал её вещи из их дома, позвонил ему и заставил привезти сумку с её вещами. Он не сказал ни слова, просто отдал мне сумку и ушёл.
   Я только через других узнаю о нём. И я скучаю по нему. Я поделился бы с ним всем, что переживаю сейчас, если бы Моя была не Маюшка…
   С другой стороны, то, что она Маюшка сильно упростило мне жизнь, я так хорошо её знаю, благодаря Илье, как трудно узнать человека, просто будучи знакомым с ним. Илья болтлив не был, но о ней рассказывал больше. Не знакомил нас, но молчать о ней он не мог. Когда тебе много лет рассказывают пусть понемногу, но регулярно чью-то жизнь, причём тот, кто полностью в эту жизнь погружён, ты ныряешь в неё тоже. Тем более, что Маюшка и всё, что касалось её всегда интересовало меня. Будто я заранее знал, к чему надо прислушиваться.
   Меня немного беспокоило знакомство Майи и мамы. Причём, не то, что Майя может не понравиться маме, это меня не заботило, пусть не понравится сто раз, пусть она отвергнет её, для меня это ничего не меняло. Но я хотел, чтобы мама понравилась Майе. Мне хотелось, чтобы она разделяла мои чувства к моей матери. Вот такой странный парадокс.
   Это знакомство было необычным. Я слукавил, когда повёз Майю на Кутузова. Я сказал, что хочу всего лишь показать ей квартиру, где мы будем жить после свадьбы. И то она не слишком хотела. А мама знала, что мы приедем знакомиться. Был тёплый, даже жаркий день, на Майе платье из тех, что она любит, и что так идут ей, и на ножках тонкие босоножки на плоском ходу. Волосы распущены, только две пряди подхвачены и скручены в косичку на затылке. Она такая, как всегда, я хотел, чтобы мама увидела её такой.
   Мы вошли, мама вышла в переднюю, услышав нас.
   – Мама, познакомься, это Майя.
   Мама протянула руку Майе с улыбкой доброй хозяйки:
   – Какая вы маленькая! – невольно слетело с её губ.
  Это правда: в высокой и просторной прихожей, рядом с нами, мной и мамой, уступавшей мне в росте всего сантиметров десять и тоже нехрупкой, хотя и стройной, Майя кажется более чем миниатюрной.
   Но Майя не растерялась и пожала маме руку, улыбаясь, со словами:
   – А вы очень молодая. И такая красивая! Разве вы можете быть мамой такого взрослого дяди?
   Мы с мамой переглянулись, мама улыбалась особенной тёплой улыбкой.

   Да, эту встречу я не забуду. И не только потому, что это теперь моя невестка, но потому что Майя… Майя произвела на меня впечатление. Эта девушка заранее была для меня объектом, который я не могу не рассматривать под микроскопом. После всего, что я наблюдала в моём сыне из-за неё, после Тани, которую уже приняла, я много думала о ней, я хотела представить, что это должна быть за особа, которая так подействовала на Вальтера, что он будто заново родился. Из ленивого, сытого, самодовольного котяры, он стал беспокойным, поджарым, нервным влюблённым юношей с горящим взглядом. Это много. Я вообще не предполагала, что он способен быть таким. А он таким стал. Из-за неё.
   Какой она должна быть, я много раз пыталась представить. И то, что я увидела оказалось совершенно неожиданным. Для начала она и правда показалась мне малюсенькой и слишком хрупкой. Потом я поняла, что она не такая уж и маленькая, просто мы с Вальтером люди крупные и Таня была под стать. А Майя… Лёгкое платье и почти босые маленькие ножки, тонкая шея, руки, она изящная, при этом не дробная. Она как фарфоровая. И кожа, и всё её сложение, и черты лица, эти широко расставленные глаза, скулы, розовые губы, мягкие волосы, я это вижу по тому, как они струятся. Веснушки. Господи, у неё веснушки…
   Я смотрю и понимаю, что она неидеальная и именно поэтому такая… восхитительная и завораживающая. Мне хочется разглядывать её, слушать её голос. Всё кажется неправильным в ней. Её можно не заметить в толпе, но заметив, невозможно оторваться. И эта неправильность, вся неправильность и облика её, и голоса с какой-то трещинкой в глубине, приятно дребезжащей, особенно её смеха, искреннего и весёлого, делает её неотразимой. Она как ребёнок. Только дети так неподдельны и этим прекрасны.
   Мы пили чай, Вальтер заранее купил пирожных, канапе в «Праге», Майя попробовал их все с удовольствием, и сказала, будто извиняясь:
   – Обжорой становлюсь.
   Вальтер улыбнулся, хотя она и не видит его улыбки, он улыбнулся самому себе. Просто от счастья. От удовольствия. От удовлетворённой внутренней радости. Таким я вижу его тоже впервые.
   – Когда я была в положении, я могла думать только о еде, – сказала я в поддержку ей. Та, кого так любит мой сын, что даже преображается от счастья, переполняющего его, и мне становится всё дороже с каждой минутой. 
  Потом она спросила, откуда у меня такое необычное имя. Я рассказала:
   – Меня привезли из Ленинграда, по Дороге жизни. Я этого не помню, но рассказывали, что в тот день все грузовики, кроме нашего были расстреляны немцами с самолётов или ушли под воду. Доехали только мы. Но нашего воспитателя, что ехала с нами, тоже убили, а пули разорвали и её кровь залила все наши документы. Так что все, кто не помнил свои имена, как я и другие маленькие, оказались навсегда потерянными. Нам дали новые имена и фамилии. Я была больна тогда. И выздоровела только к марту. Вот и стала Мартой. А Макаром звали моего отца, того, кто удочерил меня. Макар Иванович. Они, мои родители, потеряли своих детей в войне, и взяли меня к себе. Оба были медиками. Поэтому и я пошла в медицину. Отклонилась, правда, в сторону биологии.
   – Не жалеете? – спросила Майя.
   – Сейчас жалею, когда моя работа, когда-то захватывавшая меня полностью, так, что я забывала приехать домой ночевать, теперь превратилась в пережёвывание пройденного и читку иностранных журналов. Когда институт вот-вот закроется, и последние учёные разбегутся по частным шарашкам или уедут заграницу. Уже уехали больше половины, – я почувствовала, как вспыхнула и заметила удивление на лице у Вальтера. Поэтому я улыбнулась, снижая голос и накал: – Да, сынок, ты смотришь так изумлённо. 
   – Ты не рассказывала. Даже о твоём имени я не задумывался раньше.
   Я засмеялась:
   – А ещё считается, что мы очень близки с моим сыном!
   На это улыбнулась и Майя:
   – Вы очень близки.
  Я хотела было спросить, как она со своими родителями, как Вальтер перебил меня, словами об убийстве Версаче, произошедшем на днях. И мы отвлеклись, обсуждая это гремевшее в те дни событие. И только позже, когда он вызвался помочь отнести посуду на кухню, он, прикрыв за собой дверь, сказал вполголоса:
   – Родителей Майи убили. Её отец был директором завода в М-ске, и… Словом, я не знаю, что и как именно там произошло, но убили сразу всех.
  Ужасно. Но и хорошо, как ни дико это говорить. То, что Майя сирота делает её уязвимой, зависимой от мужа. То, чего я хотела. Я хотела такую невестку. Это Таня своим блеском, своим сходством со мной и тем, как она ловко управлялась с Вальтером, как-то сбила меня с моих прежних мыслей. А ведь, думая о Вальтере и его судьбе, я и представляла такую девушку как Майя: женственную, нежную, всю в его руках. Он управляет их лодкой. А она… Она даже беременна уже. Как по заказу…
  И сегодня, в день наших свадеб, невесты прелестнее я не видела. И даже её сегодняшняя растерянность, и милая неловкость очаровывают. Как положено невесте.
   – Что скажешь о Майе? – спросила я Володю, когда мы расселись по машинам, чтобы ехать обедать в ресторан.
   – Я понимаю Валентина, – сказал Илья.
   – Что-о?! – преувеличенно удивилась я. 
   – Она… очень привлекательная. Как цветок. Хочется прикоснуться к ней. 
   – Надеюсь, обойдёшься без эмпирической проверки, ботаник?
   Он засмеялся, обнимая меня:
   – Да я едва свой Аленький Цветочек заполучил, куда по чужим клумбам шарить!

  Я запомнил разговор с мамой после знакомства с Майей. То, что Майя понравилась маме было очевидно сразу, можно было не спрашивать, но я хотел услышать, как она об этом скажет. Как именно и какими словами. И она сказала:
   – Не бойся показать ей, что она для тебя. Чтобы она знала, что ты не можешь без неё жить. Чтобы чувствовала это: ответственность за тебя. За то, как ты её любишь. Как ты изменился из-за этой любви. Что она твоя жизнь, твой свет и твой воздух. Ничем другим ты её не привяжешь. Она не прилипнет только потому, что у вас ребёнок. Она добрая. Чувствительная. Она совсем не эгоистка, это странно и неправильно, но… Я таких больше не знаю.
  Я не сказал тогда, что этим и заставил Майю остаться со мной, уговорил, заболтал. И выйти за меня. Заставил. Так же, как когда-то привёз к себе и затащил в постель почти насильно. Я с ней как пещерный человек. Я не человек 20-го, тем более 21-го века. Я с ней изначальный самец.
   И сейчас, глядя на неё в этом воздушном платье, за прозрачной фатой, я не могу не думать о том, как безумно я хочу её. По-простому, безумно хочу секса. Прекрасный обед, изысканные блюда, которые Майя почти не ест, пробует, правда, но далеко не всё ей по нраву, я это вижу. Она не капризная, иначе я замучился бы. Только воспитание и природная скромность не позволяют ей высказываться напрямую.
  Мама с моим теперь отчимом, который старше меня всего на двенадцать лет, засобирались уезжать.
   – Поедем, мой дорогой супруг? – мама красивая и стильная в голубом брючном костюме и «федоре» того же оттенка, которую она снова надела, уходя. Она очень красивая, волосы идеальными волнами и не растрепались за весь день.
   – Да, пора разделиться, – согласился Володя с довольной улыбкой.
   Мне приятно видеть, что он счастлив сегодня. Женихи на наших свадьбах оказались даже счастливее невест.
   Мы были в отдельном кабинете, толстые кожаные диваны, плотные и скользкие. Музыка приглушённая, приятная, музыку выбирал Володя, поэтому мы слушали обволакивающие блюзы весь вечер.
   – Я всё не спрошу, как тебе моя мама? – сказал я, когда они ушли.
   Майя улыбнулась:
   – Мне завидно.
   – Почему? Потому что мы дружны?
   – Это, конечно, – она опустила ресницы, заглядывая в свой бокал. – Но главное, что она у тебя есть, Вальтер. Мои… Мы никогда не были как вы с мамой. Но… Дело не столько в этом. Не в том, что они вышвырнули меня. Даже, когда мы не виделись многие годы, они были. Они были у меня. Они были, и я чувствовала это. Всё время. Каждый день. За моей спиной были они. Не признающие меня, вытолкнувшие, отрезавшие меня как поражённую гангреной конечность, но они есть – это так много. А теперь… Их нет…
   Её голос дрогнул, будто поскользнулся. Я придвинулся к ней. Я один у неё. Теперь только я.
   – Не надо, милая…
   Тоненькая, нежная… где ты там под этой пеной оборок? Вот коленочки круглые. Я потянул её к себе… Податливая и гибкая под моими руками, она смотрит на меня без улыбки, чуть приоткрылись, краснея, губы…
  Упиться, утонуть в ней. Но… Чёрт, чёрт! Почему я не выдержал хотя бы до дома?..
 …Грудь обнажена, бретельки оборвались, я сел рядом, протянув руку к её ногам, погладил по бёдрам, взял коленку в ладонь. Майя подняла руки, прикрываясь лифом платья.
   – Ты… я всё хочу спросить: ты занялся мной из-за Ильи?
   – «Занялся»? Нет, Май, я понял, кто ты Илье перед за день до его приезда. Так что – нет, дело не в нём… Но… могу сказать сразу, знай я раньше, это вряд ли остановило бы меня… Легче тебе, что я не совсем конченная сволочь?
  Она вздохнула:
   – Ты вообще не сволочь.
   – Думай так всегда, – я сжал в ладони её узкую ступню. Туфелька, украшенная стразами, лежит на полу, там же и фата. 
   Я вышел вызвать машину, чтобы поехать домой, когда вернулся, Майя, нагнувшись, надевала туфельки.
   – Иди ко мне, – сказал я, и поднял её на руки.
   Она обняла меня. Это, наверное, лучший момент моей жизни до сих пор. Я донёс Майю до машины, а после из машины в нашу квартиру. Перенёс через порог квартиры. Теперь нашей квартиры. Нашего с ней дома.
ГЛАВА 2. УВЕРЕННОСТЬ
   …Дома. Эта большая квартира на Кутузовском – мой дом? Марта Макаровна переехала к мужу и все свои вещи перевезла с собой. Теперь эта квартира наша с Вальтером. И нашего будущего ребёнка. Я всегда это любила – обустраиваться. Но сейчас, эти шесть прекрасных комнат в прекрасном доме, с прекрасным ремонтом… совсем не вдохновляют меня. Или сейчас всё не вдохновляет меня? Или правильнее сказать ничто?
   Какая-то вялость мыслей и чувств овладели мной. Я никогда ещё не была такой. Но я никогда ещё никогда не была замужем и никогда не была беременна. Дело в гормонах, вливающихся в мою кровь целыми водопадами из всё более распухающих гипофиза, гипоталамуса и яичников, а скоро к ним присоединится плацента и этих магически преобразующих плоть веществ станет ещё больше, в тысячи раз, в десятки тысяч раз…
   Или дело в том, что я совсем не управляю сейчас моей жизнью. Даже в мелочах. Но разве раньше не Ю-Ю принимал решений? Но его желания были и моими, поэтому мне представлялось, что я живу как я хочу.
   Но теперь взрослый человек со своим представлением, что будет хорошо для нас обоих, принимает решения. И самое главное, я уселась в тот челнок, которым он стал для меня на моём болоте, поглотившем мою душу после гибели нашей с Ю-Ю семьи и так и не рассеявшемся теперь, я в этом челноке обосновалась и согласна на всё. Куда бы он ни увлекал меня.
   Поэтому, наверное, я и не заметила ни десятидневной поездки в Сочи – своеобразный медовый месяц, ни того, что мой муж пользуется всякой возможностью заняться сексом, будто он думает только об этом, хотя, наверное, мне это только мерещится. Потому что я не одержима им. И становлюсь слишком уверена в нём. В его отношении, в зависимости от меня.
   Кому это не польстило бы? Кого не сделало бы слишком уверенной, чересчур спокойной? Почему? Потому, что я не боюсь его потерять? Потому что я даже хочу этого? Остаться одной, чтобы меня оставили в покое. И, подумав и собравшись с мыслями, пойти к Ю-Ю, упросить, умолить, уговорить его простить меня и принять обратно. Вот чего хочу больше всего на свете. Хотя это ужасно глупо и невозможно. Но самые сильные желания всегда глупы и невыполнимы…
   И приход Тани будто бы в тот же ряд мыслей и чувств. Она пришла опять в Первую Градскую поговорить со мной. В дни, когда Москва готовилась к празднованию 850-летия и развешивала украшения по всем улицам, когда все думали, как же провести три праздничных дня, чтобы не пропустить самое интересное, а ещё все газеты и журналы, все выпуски новостей только и говорили, что о гибели принцессы Дианы. Обсуждали и возможное убийство, и то, что это трагедия века, потрясшая весь мир. Это всё вместе почему-то злило меня. Я не выдержала и сказала как-то за завтраком в одно утро:
   – Трагедия века! – я всплеснула руками, уставляя чашки в раковину. – Двадцатый век залит кровью как ни один другой, а тут гибель одного человека, пусть обаятельного и любимого массами человека, но только одного – это трагедия века?!
   Вальтер усмехнулся снисходительно, вытирая рот салфеткой:
   – Что ты вдруг взбеленилась? Тебе не нравится принцесса Диана?
   – Нравится или нет, какая разница? Но что бросаться такими словами?
   Вальтер засмеялся и хотел возразить что-то:
   – Она…
   Но я перебила, горячась
   – За несколько дней до этой «трагедии века» в Индии во время наводнения погибли 945 человек. И это ни для кого не трагедия века. Это как?
   Он перестал усмехаться и, вздохнув, подняв руки к лицу:
   – Это… ужас сегодняшнего мира. Знаменитости стоят в миллионы раз больше, чем обычные люди. Сколько может заработать журнал или выпуск новостей, рассказывая об этих несчастных индусах? А на принцессе Диане или Версаче можно сделать миллионы. Мерзость современного цинизма. Что в будущем? Всё те же пятнадцать минут славы для каждого? Расцветает интернет, то ли ещё будет… Сейчас мы живём ещё в том же, старом мире, когда ещё «Говорит и показывает Москва». Погоди, начнут говорить и показывать все подряд… – он улыбнулся. –Хотя удивительно, что есть ещё люди как ты, кто замечает все эти странности и противоречия. Кто им удивляется и видит в этом то, что и есть – отвратительное лицемерие. Мне было бы всё равно, не скажи ты об этом. Теперь и я стану замечать.
   Я смотрела на него. Я смотрела и думала, что мы становимся ближе. Всё не напрасно. Мы всё ближе. Он не может не нравиться, как не может не льстить его отношение ко мне и это открывает моё сердце для него. И что ещё ценнее: он слышит меня. Иногда не хочет слушать, но слышит. Как сейчас – он услышал.
   Но Таня не слышит. Она говорит и говорит и, хотя слов очень много, смысл один: «Как же вы, Майечка, обманули меня?» 
   Я слушала её очень долго безропотно, разглядывая её прекраснейший чёрный брючный костюм и туфли с длинными квадратными носами, всё восхитительное, как и в прошлый раз. И сама она, высокая, стройная, с аристократической осанкой, чего она хочет от меня, бледной и не накрасившей сегодня даже ресницы, с примятым под шапочкой кукишем на голове, с фигурой, утратившей изящество, но ещё не определённо беременной, было бы проще чувствовать себя опять красивой будь виден живот, а сейчас я кажусь себе неказистой и вялой каракатицей. И это рядом с этой красавицей, которая вопрошает, как же я могла забрать себе её жениха.
   – Чего вы хотите от меня, Таня? – спросила я устало, садясь на скамью под деревьями. Она вынуждена была сесть тоже, смахнув листья вместе с кусками заскорузлой многослойной голубой краски. Осень только началась, а листья уже засыпают лавки, дорожки. Как всё быстро, когда успело пройти лето?.. Так чего же вы от меня хотите, Таня?
   – Я не знаю, Майя, – честно призналась она. – Глупо было думать, что вы говорили правду, что… что вы и правда оставили бы его.
   – Таня… Я не хочу оправдываться. Да вы и не поверите», – сказала я. – Но… чем дольше я смотрю на вас, тем больше я понимаю, что я ничего не понимаю. Ни в мужчинах, ни в том, чего они ищут. Я знаю только, что с вами Вальтер был бы абсолютно счастлив.
   – Вальтер? – удивилась Таня, посмотрев на меня. – Я считала… Или это вы так его зовёте, потому что он немец?
   Я пожала плечами:
   – Потому что он Вальтер.
   Таня, похоже не поняла, о чём я и списала на мои странности, которые, я вижу она приписывает мне. Ох, Таня, я не более странная чем ты сама, вот что ты делаешь здесь? Для чего опять приехала ко мне?
   – Вы его любите? – спросила она.
   Любите… Когда спишь с кем-то четыре месяца, засыпаешь рядом, просыпаешься, вместе ешь, принимаешь ванну или душ тоже вместе, потому что это ему приятно, а тебе не претит, когда он смотрит на тебя светящими глазами, когда чувствуешь, как горячеют его ладони, касаясь твоего тела, когда этот человек занял так много места в жизни, можно не полюбить этого человека?
   Я не говорю о том, что во мне зреет, растёт наш с ним ребёнок, меняя меня каждый день всё больше. Что я могу ответить ей? Этой великолепной неудавшейся невесте.
   – Расскажите лучше о вашей работе, Таня, – сказала я, – неужели нам с вами не о чем больше поговорить кроме Вальтера. Мне кажется, вы должны заниматься чем-то очень интересным.
  Она выдохнула, улыбнувшись:
   – Вы знаете, Майя, честно сказать, мне просто хотелось ещё раз увидеться с вами, потому что я… не знаю, обескуражена и в то же время заворожена тем, что произошло. Почему он вдруг от меня переметнулся к вам. Это загадка для меня.
   – Для меня тоже. Так вы не сказали, где вы работаете.
   – В журнале, – наконец сказала Таня. – Вот кстати, мне нужно написать статью, на тему «Какие женщины нравятся мужчинам».
   Я засмеялась:
   – И что, кто-то читает эту чушь?
   Таня тоже засмеялась:
   – Я знаю только, что кто-то должен это написать. И этот кто-то – я.
   – Вы психолог?
   – Отнюдь. Я филолог, защитила диплом этим летом.
   – Вот и напишите, как филолог. Человек, который понимает в литературе, разбирается в человеческих душах лучше любого психолога.
   Она посмотрела на меня:
   – Вы так думаете?
   – Уверена.
   – Спасибо, – улыбнулась Таня. – А…
   Я улыбнулась ей тоже.
   – Майя, вы сейчас сочтёте меня странной особой, но… может быть… вы согласились бы иногда общаться со мной?
   – А для вас это будет комильфо? – улыбнулась я.
   – Более чем.
   Вот так мы и стали дружить. С чего только не начинается дружба между людьми. Один раз в неделю или две мы встречались и ходили в кафе или магазины. Таня говорит, что мой стиль в одежде для неё недоступное искусство одеваться.
   – Я хотела бы научиться с такой лёгкостью и уверенностью миксовать дизайнерские вещи с самыми простыми. Получается роскошно.
   Оказалось, что мы много чем можем обогатить кругозор друг друга. Например, она читала книги, которых не читала я и наоборот. А вот кино – перевес был на моей стороне. Однажды я невольно упомянула Ю-Ю в этом разговоре, невозможно хоть что-то вспоминать и не сказать о нём. Таня уцепилась за это с интересом. Она расспрашивала меня о Ю-Ю. Я не то, что не хочу говорить о нём с ней. Я не могу. Мне больно от каждой мысли. Я пытаюсь учиться жить без него. Как без Васи.
   – Я плохой человек, Таня. Я плохо поступаю с людьми. Мои желания и мои поступки прямо противоположны. Невезучая я или злая…
   Таня усмехнулась невесело:
    – А я хорошо поступаю. В результате муж меня бросил, а жених переметнулся к тебе.
   По странному совпадению в одну из таких пятниц, когда я после работы сходила с Таней в кафе, Вальтер спросил меня, сверкая остывшими вдруг глазами:
   – Куда ты регулярно пропадаешь?
   Таня просила не говорить, что она приезжала ко мне. И что между нами завязалась дружба.
   – Пропадаю?
   – Не надо, – зло проговорил он, дрогнув ноздрями.
   – Что не надо? – я чувствую себя глупой, не понимая, что именно его так разозлило внезапно.
   – Не надо делать так: повторять мои последние слова. Для чего ты это делаешь, чтобы меня запутать или чтобы я почувствовал себя дураком? Ты встречаешься с ним?
  Надо сказать, что Слава, непросто воспринявший моё замужество, только недавно снизошёл до возобновления нашей дружбы. Но успел до этого наговорить мне множество и справедливых и не самых лестных слов. Никогда не стеснялся и не скупился на них, но после, остывал и, смущаясь, просил не вспоминать. Я и не вспоминала, но помню все:
   «Вон ты какова, хитрая бестия!»
   «Залетела нарочно, чтобы захомутать москвича! конечно, квартира на Кутузовском, это вам…»
   «И при деньгах, конечно, связи! В шоколаде будешь теперь!»
   «Молодец, Кошка, ушлая девка, я всегда, дурак, недооценивал тебя!»
   И тому подобные восклицания сыпались на меня, как горох из рогатки. Но потом он остыл, успокоился и даже продолжил общаться по-прежнему, и даже снова стал улыбаться своими искристыми светлыми глазами.
  Кроме того, я продолжала раз в неделю ездить на Пятницкую к нашим старушенциям. От них только и узнавая новости о Ю-Ю. Они до сих пор не заметили моего интересного положения, над которым теперь добродушно подшучивает Андрей Владимирович, освободивший меня от дежурств по этому поводу. Так что вопрос, где я пропадаю подразумевает целый спектр ответов. Хотя я вообще не пропадаю. Так именно я и сказала.
   – Ты видишься с ним? – спросил Вальтер, белея глазами от злости.
   Я догадалась, что он неожиданно взревновал именно к Ю-Ю. Эта несправедливость разозлила и меня.
   – Он – моя семья.
   – Что?! – вдруг заорал Вальтер. – Это я – твоя семья! Я! А ты трахаешься с ним…
   – Ты… с ума сошёл, что ли?! Я не видела его с самого лета! – попыталась крикнуть и я, но я не умею орать, голос сразу слетел в какой-то беспомощный шёпот.
   – Врёшь! Врёшь! – он хлопнул по столу так, что опрокинулись чашки. – Дрянь, стерва! Трахаешься с ним! Не смей!
   Кто не назвал меня ещё дрянью?
   Только Вася. Один только Вася… Только он не верил, что я такая. Господи, за это, за Васю я и получаю теперь? И всегда. И всё будет мало. Вася, Васенька, милый, никогда не увижу тебя, никогда ты меня не простишь, и не поймёшь никогда. Понять нельзя…
   Получается я предала всех, кого люблю?.. И всех потеряла. Оттолкнула сама. Дрянь. Конечно, дрянь.
   Я встала из-за стола.
   – Дурак ты, – только и могла сказать я, выходя с кухни и думая о том, что уберу всё, когда он уйдёт оттуда или перестанет бушевать.
   – Да я и сам знаю, что дурак! Нечего напоминать мне! – орёт он мне вслед.
  Напрасная надежда на окончание бури: за своей спиной я услышала, как бьётся посуда, со стола всё скинул? Жалко, хорошая посуда, настоящий фарфор…
   А после послышался и, клацнувший замком, удар входной двери. Ушёл куда-то. Я легла на диван, чувствуя себя одинокой в этой громадной квартире, в этом не обживаемом мною доме с чужими до сих пор запахами, стенами, диванами, коврами, сверкающими хрусталём люстрами. Как меня угораздило? Как меня занесло сюда? И некуда сбежать…
  Я заплакала от беспомощности и слабости. Я плачу всё сильнее, захлёбываясь слезами и соплями, всхлипывая и громко завывая на всю пустую квартиру. Мне так тоскливо и одиноко. Так одиноко. Так непоправимо всё, что произошло и продолжает происходить. Я ничего не могу изменить. Я не могу вернуться в тот день, когда всё началось. Но если и вернулась, что бы я сделала? Смогла бы я тогда поступить иначе? Я уверена, что нет. В те дни…
  И снова обугленные развалины нового М-ского дома встали передо мной, окружённые черным вялым озером подмерзающего льда. Собака, равнодушно выходящая из будки, похожая на жуткого толстого телёнка инфернальной черноты. И отвратительный запах мокрой гари.
  И чёрные неразличимые друг от друга фигуры на цинковых столах в тесном М-ском морге с низким потолком.
  И гробы, похожие на полированные шкафы…
  Ничего не вернуть. И не исправить…
  И вдруг… именно в этот момент я почувствовала движение в своём животе. Очень лёгкое, даже какое-то нежное, будто меня погладили ласково изнутри, мимолётное, но чёткое и незабываемое. Ошибиться нельзя – это мой ребёнок.
   Это наш с Вальтером ребёнок попытался успокоить меня в минуту отчаяния и слабости. Такой малюсенький, такой ещё полностью зависящий от меня и уже существующий, настоящий, живой человечек.
   Кто ты? Ты мальчик или девочка? Маленькая девочка или милый маленький мальчик? Кто ты, подаренный мне неожиданной судьбой ребёнок, моё счастье и радость до конца моих дней, сколько бы их не было мне отведено.
   Я села, накрывая ладонями снова затихший живот. «Не бойся, малыш, я так люблю тебя. Ничего не бойся», – прошептала я.



   Не уйти в жёсткий, уводящий в бездну небытия запой, мне помогла работа. И больше всего дочка Елены Семёновны. Она, эта симпатичная девушка, которая мне кажется моложе, чем она есть то ли из-за доверчивого взгляда, то ли, потому что во всём слушается беспрекословно.
   Я с головой ушёл в то, чтобы помочь ей. Вернее, им, с её обаятельным мужем. Костя и Танечка. Они похожи на галчат, торчащих головками из гнезда. Почти как у Толстого: все бесплодные пары похожи друг на друга, чувство неполноценности сближает, врач становится посланцем Небес, а это так возвышает в собственных глазах. На земле нет ничего весомее собственного мнения о себе.
   Мы по-другому начали протокол, с меньших доз. Я иду осторожно, наощупь, выверяя каждый следующий шаг, обдумывая, как если бы я шёл по зыбучему песку.
   Мы получили три годных фолликула. Через сутки эмбриологи сообщили, что получили три пригодных для переноса эмбриона. Я решил сделать перенос двухмоментно: два более ранних пятиклеточных и один восьмиклеточный через двое суток. И прокапать Танечке потом иммуноглобулин, чтобы отвлечь взбудораженный иммунитет.
   Но и на минимальной дозе всё же начал развиваться синдром гиперстимуляции. С одной стороны – это тягостное для пациентки состояние, но с другой, с большой степенью вероятности – беременность. Я боялся сглазить и поэтому не говорил Елене Семёновне, о своих надеждах и ощущениях.
   Сама Танечка тоже пока боялась радоваться и прятала улыбку в уголках своих милых губ. И муж каждый раз встречал её, выходящую из моего кабинета, тревожным, но уже светящимся счастливой надеждой взглядом.
  И вот Танечка явилась на УЗИ через три недели после переноса эмбрионов. Их ещё нельзя увидеть в полости матки, но все признаки беременности налицо, в первую очередь высокий уровень ХГЧ. Замерев и держа кулаки на удачу, я пригласил супругов ещё через три недели, чтобы зафиксировать сердцебиение эмбриона. Или эмбрионов.
   Я загадал на Танечку. Если всё удастся именно в этот раз, то… То Маюшка вернётся ко мне и ничто, и никто уже не разделит нас. Вот такая наивная и глупая, конечно, надежда.
   Но только на работе сейчас я дышал полной грудью. Погружался с головой в своих пациенток. Я брал дежурства через день, посещал все научные мероприятия в городе, проводимые по моей специальности, и даже не по моей, небывалым образом разросся мой кругозор, я старался делать всё, только бы как можно меньше бывать дома.
   Бедняга Юрик привык к одиночеству. Хорошо, что терраса открыта и он мог позволить себе прогулки и на соседнюю крышу. Так что подрастающий кот тоже стал учится жить в одиночестве. Как и я.
   У него получалось лучше. У меня не получается вовсе. Работа. Друзья. Харлей – вот что составляло мою жизнь теперь. Без Маюшки квартира утратила безупречность и не только в смысле чистоты и порядка. А моя жизнь почти утратила смысл. То есть я старательно искал смысл вне того, что составляло его прежде.
   Но всякую ночь я засыпаю с мыслью о ней. И просыпаюсь. И гоню эти мысли, от которых только боль. От которых только горечь и желание умереть. Или забыться с помощью алкоголя или чего-нибудь похуже.
   Когда способность соображать вернулась ко мне, не боль притупилась, её не притупить без Маюшки, но мозг стал способен сквозь неё размышлять обо всём, что произошло, я стал вспоминать всё, что было в тот день и во все дни.
   И многое открылось моему мысленному взору. Юргенс, что называется, «купил» меня. И очень ловко. Сказав, что Маюшка хотела ребёнка, он с верным расчетом воткнул мне отравленный нож в спину и я принял его, я позволил достать до сердца. Не могла она такого говорить ему. Она могла переспать с ним, непросто устоять перед его интересом, особенно в момент горя и одиночества, но что это началось до моего отъезда – ложь. Кроме самого факта – всё ложь.
   И получается, что я сам толкнул её к нему. Вот этим особенно: «Не ходи за мной». И: «Дрянь».
   Я ничего не знаю о них с тех пор. Не от кого узнать случайно, а расспрашивать…
   В день когда Танечка с Костей приехали на УЗИ семинедельной беременности, где я увидел и показал им маленький кружочек на черно-белом экране монитора, и дал услышать как бьётся сердечко их будущего, даже вполне настоящего ребёнка видимого и слышимого, они заплакали растроганные до глубин своих измученных сердец. Глядя на них, я и сам едва не пустил слезу…
   В этот день исполнилось ровно полгода со смерти наших. Неро предвосхитивший мой порыв приехать в М-ск на могилы ещё за неделю до этого сказал:
   – Я приеду к тебе, Туманыч, отметим вместе, в М-ск нагрянуть не вздумай.
   Он, как и другие не мог не знать, что Малая, как они называли Маюшку, исчезла с наших встреч, но никто не смел расспрашивать даже спьяну. И вот он приехал сам двадцать седьмого сентября.
   – Всех наших М-ских байкеров таскали в прокуратуру всё лето. У всех допытывались о вас с Малой. Про ваши… отношения. И как вы с Витькой воевали из-за этого. Всё надеялись, кто-нибудь проколется и оговорит и себя и вас с Малой, – рассказал он, после того как мы выпили с ним первую бутылку водки. – А где Малая-то, Туманыч?
   Я вздохнул, налил ещё по одной рюмке уже из новой ещё непочатой бутылки.
   – Малая…
   – Уехала куда, как ты, в какие Европы?
   – Ну… считай, так.
   Неро опрокинул рюмку в горло.
   – Её не по-детски прессовали, между прочим, – и продолжил говорить, даже дыхание не перехватило у него, вот пьёт... – Она в ту ночь полуживая прибежала ко мне, видал бы ты… – он закатил глаза, качая головой. – Если бы она не рассказала мне как всё было в ментовке, все остальные, думаю, могли и не устоять.
   – Прессовали? – я поднял тяжёлую уже голову.
   – Её шестнадцать часов продержали. Врали, что ты в Европе дом купил на Витькины деньги.
   – Какие деньги? – не понял я.
   Неро захохотал:
   – Вот-вот, – он помахал вилкой со шпротиной. – Хорошо, Малая, девочка на идеалах Молодой Гвардии выросшая, не поверила ни одному слову. Все бы так в коммунизм верили, как она в тебя, мировая революция свершилась бы ещё в двадцатые…
   – Погоди, – я остановил поток его сознания, обещающий увести в дальнее плавание по теории марксизма-ленинизма, которые он, как это ни странно, так бережно хранит в душе, несмотря ни на какие перемены в мире и стране. – Ты сказал, прессовали много часов…
   – Изнасиловать грозились, к гопникам в камеру посадить, если не расскажет, как ты застрелил и ограбил её отца. И ведь нашлись же те, кто знали, что Витька бил её…
   – Такие вещи говорили ей?
   – А ты так и не знаешь? – он покачал головой, удивляясь. – Она просила не говорить тебе, так и сказала: не надо, чтобы Ю-Ю думал, что меня мучили из-за него, – Неро усмехнулся серыми глазами, улыбка бродит где-то в густой бороде. – Эх, Туманыч, Малая – человек! Даром, что девчонка. Человек. Как те самые, из которых гвозди бы делать…
   Почему это так поразило меня сейчас? Будто я сомневался, что могло быть так, будто думал, что… Ничего я не думал. Разве я думал, каково ей было тут одной, совсем одной, пока я путешествовал по красивейшей стране из конца в конец, впитывая древние чудеса и красоты.
   «Простил» увлечение Юргенсом, но при первой же возможности взорвался и бросил. И дрянью обозвал. Как Витька покойный. Мы с ней никогда не ссорились. И уж тем более, я никогда не обзывал её. Никогда, ни разу в жизни. Маюшка, моя Маюшка, опять тебя пытали из-за меня. И я опять устранился и оставил тебя одну.
   Наутро мучаясь от тошнотворной головной боли и расталкивая храпящего Неро, я размышлял, как и где бы мне перехватить Маюшку. Почему я раньше не сделал этого? Чего ждал? Вот этого рассказа Неро?..
   Поехать в Первую и встретить её после работы – самый простой и очевидный способ, но так легко нарваться и на Юргенса, а его я видеть не хочу. После той нашей достопамятной встречи, когда я сломал ему нос, я видел его только однажды, когда он заставил меня привезти Маюшкины вещи. Я не забуду его изуродованное лицо и своё сладостное чувство удовлетворения, которое я испытал, увидев и шину на носу и громадный чёрный синяк, затёкший в глазницы. Но несмотря на это, он победителем смотрел на меня сверху вниз, я впервые заметил, что он выше меня ростом.
   Он победил меня. Я сам дал себя победить. Я всегда был сильнее, больше того, я всегда был сильнее всех, но ему я позволил себя победить, подловить на ревности. Ревность играла в моей жизни большую роль, я не хочу себе признаваться в этом, но это так. Я разрушил жизнь Васе Метелице. Я разрушил жизнь Маюшке, побуждаемый ревностью. Конечно, ревность родится от любви, но ревность – самое дурное, злое, что родится от любви. И то, что я осознаю это и стыжусь, не делает его менее гадким. И меня менее преступным. А я оттолкнул Маюшку. Я сам толкнул её к Юргенсу. Она одна. Она беременна. И я отказался от неё: «не смей ходить за мной». Надо было…
   Но… все мы задним умом крепки. Как теперь вернуть её? Теперь я не испытываю ни капли сомнения в том, что должен это сделать и сожалеть, как при воспоминании о Васе, я уже не буду. Юргенс расчетливо подвёл меня к тому, что я сделал. А значит сам дал мне карт-бланш на то, чтобы я отнял Маюшку.
   Но в понедельник Елена Семёновна сказала мне, что Танечка заболела ОРЗ, с температурой и кашлем.
   – Видимо какой-то трахеит, – грустно констатировала она, глаза грустные, тоскливые.
   – Не надо бояться, Елена Семёновна. Всё с Танечкой будет хорошо. И с ребёнком.
   – Яичники какие, видал же УЗИ. Правый почти с пол-литровую банку.
   – Пусть полежит. Не пускайте на работу. Больничный мы ещё не закрывали.
   – Да-да… – рассеянно проговорила Елена Семёновна.
   Всю неделю я обдумывал, как мне увидеть Маюшку. Как и где перехватить её и не встретить Юргенса, мне не хотелось разборок с ним пока.
   Я съездил на Пятницкую к моим подружкам-старушкам, вспомнив, что Маюшка всегда приезжает туда по средам. Но в эту среду её не было. И Евфимия Георгиевна ревниво попеняла мне на это, а Марья Сергеевна только усмехнулась:
   – Не надо приставать к молодым, Фима, не то вообще не станут ходить к нам. Не хватало ещё им на наши упрёки отвечать.
   А Эльвира Анатольевна улыбнулась добродушно, глядя на меня:
   – Вы не поссорились? Всегда вместе приходили.
   Я улыбнулся тоже:
   – Поссорились.
   Она покачала головой:
   – Нехорошо, надо помириться. Ты сам первый подойди, мужчине не зазорно.
   Я кивнул и пообещал выполнить её просьбу-совет.
   Елена Семёновна беспокоилась о Танечке, я попросил бы её узнать в Первой о Маюшке, будь она сейчас в другом состоянии. Её беспокойство нормально и понятно, но за девять месяцев беременности сложно ни разу не подхватить никакого вируса, если бы всякий раз что-то происходило из-за этого с матерью или плодом, род человеческий вымер бы давно. Она согласилась со мной, но беспокойство не оставляет её.
   Но в субботу она срочно вызвала меня в Центр, куда привезли Танечку, кричащую от боли в перекрутившемся придатке. Невыносимо было смотреть на Костю, Танечкиного мужа, даже на саму Елену Семёновну.
   Пока Танечку везли на УЗИ, Елена Семёновна подошла ко мне:
   – Спаси ребёнка, Илья Леонидыч. Танечка не перенесёт, если потеряет его…
   – Её саму спасти надо сначала.
   Елена посмотрела на меня, бледнея, сжала мою руку повыше запястья ледяной рукой.
    Я не могу потерять Танечку. Она прикипела к моему сердцу за эти месяцы лечения. Уже то, что она дочь Елены сразу сделало её особенной пациенткой, дети сотрудников всегда становятся своеобразными «сыновьями полка», а тем более теперь, после всего, что я вложил в неё.
   И ещё то, что я загадал на неё…
   Операция началась уже в сумерках. Вначале мы пошли на лапароскопию, надеясь убрать перекрутившийся яичник щадящим методом. Но моим глазам предстала страшная картина. Я не понимаю как Танечка ещё не умерла от шока: громадный правый яичник, весь состоящий из гигантских кист жёлтых тел, перевитый гроздьями расширенных, разбухших вен, из-за перекрута подвергся некрозу. И…
   Пришлось идти на лапаротомию. Беременная матка. Второй яичник тоже изменён, но хотя бы эти жёлтые тела будут сохранять беременность до момента формирования плаценты, вместе с гормонами, которые Танечка получает каждые два часа… Но как всё это сохранится теперь после такого испытания для всего её организма?..
   Я подошёл к Танечке, пришедшей в себя после наркоза. Она улыбнулась, будто извиняясь за то, что с ней случилось.
   – Как ты? – спросил я как можно ласковее.
   – Хорошо.
   Я погладил её по руке.
   – Хорошо – не больно, – добавила она почти без голоса.
   И я думаю, что, если ближайшие часы всё будет стабильно, может быть мы и спасём беременность. Держись. Держись, Танечка, держись, малыш, я загадал на вас, держитесь. Держитесь же!
ГЛАВА 3. ДОБРАЯ ССОРА
   Бешенство, захлестнувшее меня от её спокойствия, от её независимости, несмотря ни на что, это бешенство не само овладело мной в тот вечер. Мне не нравилось, разумеется, что я могу не застать Майю дома, когда приезжаю с работы, что она не ждёт, что я приеду за ней на работу, если мы не договариваемся заранее. Что она не думает обо мне постоянно, как думаю я о ней. Но она с самого начала не бегала за мной, я добивался и заставлял её, и получив, всё равно продолжаю бегать и добиваться – это привычно. Но когда ты осознаёшь это и тебе самому это нравится – это одно, но, если кто-то извне со смешочками вмешивается в твою жизнь, в самую интимную её часть – это уже совершенно другое. 
    Несколько раз Таня звонила мне, предлагала встретится, просто «по старой дружбе», будто у нас с ней была когда-то дружба. И приехала в конце концов к «пятнашке» и встретила меня после работы. Я, выйдя на крыльцо, сразу заметил её возле её голубого маленького «БМВ», хорошо знакомого мне. Длинные ноги, каблуки, ветер треплет волосы и короткую юбку, какие она вроде и не носила раньше. Она сняла тёмные очки, улыбнулась.
   – Привет, давно не виделись, Вальтер.
   – Ты знаешь это имя? – удивился я, останавливаясь возле неё.
   – Твоя жена рассказала мне. Она вообще весьма откровенна, – многозначительно усмехнулась Таня. Пытается заинтриговать меня этими словами, улыбками. 
   – Серьёзно? О чём это вы откровенничали?
   – Да о многом. Поедем, посидим где-нибудь?
   – Я… – мне не хотелось ехать с ней. Мне хотелось домой, к Майе…
   – Ой, только не говори, что спешишь домой изо всех сил. Жёнушка-то всё равно куда-нибудь завеялась, у неё друзей и увлечений много, так что не опоздаешь. Она и не заметит, что ты задержался.
   Забегая вперёд, скажу, что Майя и правда не заметила, что я задержался и вернулся позднее обычного. Не заметила или не показала, что заметила, но не сказала ничего.
   Мы поехали в кофейню в центре. Внутри темно, хотя на улице сегодня прохладное, но радостное осеннее солнце, а здесь полумрак и густой запах кофе. Нам сварили капучино, которое Майя ненавидит, между прочим, предпочитая чёрный. На пышной пенке в моей чашке вырисовался лист, а у Тани – сердце. Однако она и мой лист предпочла интерпретировать как сердце, рассказывая, как бы между прочим о том, что они с моей женой, оказывается, уже довольно давно подружились. 
   – Зачем это тебе? – вставил я.
   – Мне было любопытно на что ты так запал.
   – И что?
   – Да ничего. Провинциальная наивная дурочка. Простодушная и бесхитростная как семиклассница. Одевается в секонд-хенде, не красит волос, в салон даже стричь их не ходит, маникюр сама себе делает, дикарка… Ей, по-моему, вообще всё равно, что о ней думают другие. Именно это так очаровывает тебя?
   Я не ответил. Во-первых: у меня нет ответа на этот вопрос, а во-вторых: если и был, я не собираюсь Тане рассказывать об этом.
   – Она скоро надоест тебе, – сказала Таня.
   – Конечно, – спокойно сказал я. – Вот тогда и подсуетишься. Нормально будет выйти за того, кто имеет сразу двух детей? Платит алименты. И встречается, уделяет время этим детям? Тебе это надо? – я выехал поближе через стол рассмотреть, разозлится она или снова сделает вид, что всё именно так как она ожидала.
   Покраснели немного щёки и лоб, хорошо, Таня, что ты ещё не разучилась испытывать живые эмоции, пусть отрицательные, но настоящие. Хоть что-то ещё настоящее осталось.
   – А тебе надо растить чужого ребёнка? – процедила она.
   Я рассмеялся, я мало в чём так уверен, как в том, чьего ребёнка вынашивает моя жена. Но мне интересно, что она хочет сказать.
   – Она хитрая маленькая потаскушка. Такие легко окручивают олухов вроде тебя. Москвичей с квартирами и связями, а сами рядышком постоянно имеют сердечного друга. Она и забеременела тут же, думаешь, не из своего хитренького расчёта? Ты можешь подумать, что я из ревности и зависти говорю… но если бы ты думал не членом, а головой…
   – Тань, так надоедает, знаешь ли, всё время думать головой, – усмехнулся я, опять отъезжая вглубь диванчика. – Тем более, что у члена тоже отличная имеется голова.
   – Ну-ну, пополняй армию подкаблучников. А твоя Майя будет пока со своим ненаглядным Ю-Ю похихикивать над тобой, дураком. Только о нём и говорит. Прямо жить без него не может.
   Вот тут я разозлился. И как не пытался скрыть это, Таня, конечно, заметила.
   – Да-да, сам знаешь, что это так! Олух Царя Небесного.
   Не знаю, чего именно добивалась Таня этой встречей со мной, но, конечно, не укрепления нашего с Майей союза. Союза, над которым я тружусь и мне непросто, у меня нет опыта жить с кем-то вместе. У Майи есть и от осознания этого мне ещё сложнее. Я не ревновал до этого разговора с Таней, или я хотел так считать. Она будто выдавила невидимый прыщик, и он превратился в гигантский фурункул.
    Вылетев из подъезда на улицу, после ссоры с Майей, я шёл быстро, сам не зная куда, ноги упруго бежали по асфальту, не видя и не слыша ничего вокруг, ничего не чувствуя, кроме разжигающей мне грудь злости, мою грудь и мой мозг раскалённой смолой жжёт злость. Я не могу не думать об Илье и как он отнимает у меня Майю… медленно и умело, перетягивает её к себе. Мою жену, моего ребёнка у неё внутри! Попался бы он мне сейчас!
   Я очнулся только на Дорогомиловском мосту, тут и остановился, глядя на поверхность Москва-реки. Я шёл так быстро, что не почувствовал холода, а я не одет, только свитер и джинсы, хорошо, что дома ещё не топят, не то в футболке бы выскочил, как псих. Странно, что обулся…
   Здесь, глядя в грязную воду, я в тысячный раз прокручиваю нашу с Майей ссору. Не разговор, а именно ссору. Она не ссорилась Ильёй. Она вообще не умеет ссориться, она умеет ладить. Умеет, я это сумел почувствовать за эти месяцы: обходит острые углы, не говорит вызывающих фраз или провоцирующих слов. Умеет молчать, умеет слушать. И умеет быть послушной, покорной даже. И это при том, что я чувствую всё время её независимость и то, что, если она захочет, то исчезнет. Вот такая странность. Очередная странность. Притягивающая меня всё больше, как и остальные её странности. Никогда ни о чём, тем более ни о ком, я не думал так много как о ней и том, что происходит между нами. Таню убить надо за то, что она так завела меня сегодня…
   Вот как мириться? Я этого не умею. Я тоже не умею ссориться. Я умею расставаться: «извини, ты ни при чём, это я не создан для серьёзных отношений», но мириться я не умею. Что делать? Для начала надо вернуться домой.   
   Войдя, я испугался тишины и темноты, царившей в квартире, я замер от страха, что она ушла. Если она уйдёт обратно к Илье, я не смогу её вернуть… Так страшно стало от этой мысли. Так одиноко и страшно. Оказывается, я так изменился с тех пор, как увидел её впервые, что не могу вернуться в себя прежнего и в свою прежнюю жизнь. Больше того: я не хочу, даже боюсь этого, так пусто было там. Легко и даже счастливо, но… безжизненно. И пусто. И время летело так быстро. А теперь, даже эти минуты, пока я думал, замерев, что же мне делать, если её нет, даже эти минуты растянулись будто липкая резинка, обмотанная вокруг моей шеи.
   Но я огляделся, нет, её обувь, её пальто и куртка, всё здесь, никуда она не ушла… Тогда почему так тихо. Май, где ты?..
   Я нашёл её в большой комнате с эркером, гостиной, где, впрочем, редко бывают гости. Она уснула, свернувшись на широком диване. Она часто бывала именно в этой комнате, читала, иногда смотрела видео, всегда предлагала и мне смотреть свои любимые фильмы. Я соглашался, но я не такой уж киноман, а ещё её предпочтения не всегда понятны и близки для меня. Все эти сложные философские и эстетские фильмы – это слишком для меня. Я начинаю себя чувствовать или примитивным дураком или обманутым, что-то нагнетается, натягиваются нервы, но… Или наоборот: болтают всю дорогу… А Майя любит все эти «мутные» истории. И ещё советское старьё…
   Но сейчас здесь не включён даже свет и книги возле неё нет. Конечно, она не читала, она плакала…
   Я сел возле дивана на пол. Не ушла. Всё же не ушла. Если бы она встречалась с Ильёй, неужели я не почувствовал бы этого? И она не ушла от меня к нему. Неужели не ушла бы, если бы встречалась? Или она не нужна ему с моим ребёнком?
   Я вздохнул, похоже, я опять начал накручивать себя. Если бы она встречалась с Ильёй, она не рассказала бы об этом Тане. Для чего говорить? Таня подловила меня. Я позволил себя подловить. Я был готов. Рыба насаживается на крючок, потому что не видит его за червяком. Жирный червяк был показан мне Таней. И образ этого червяка я сам заранее создал в своей голове. Мы сами авторы своих кошмаров.
   – Валюша… – Майя повернулась, просыпаясь, протянула руку, обнимая меня, свет из коридора достаточно хорошо освещает комнату. – Пришёл. Вернулся, милый…
   Я повернулся к ней. Улыбается, веки сильно распухли, плакала, конечно. Ох, прости меня, Май…
   Я взял её руку в свою, поднёс к губам. Маленькая и тёплая, короткие розовые ноготки, тонкая атласная кожа, мягкая ладошка, я зарыл лицо в эту ладонь, я подчиняюсь каждому движению, самому лёгкому движению любого из этих пальчиков с наслаждением, с полным самозабвением.
   – Люби меня хоть немного.
   – Я люблю тебя, – прошептала она.
   – Правда?
   – Разве ты не чувствуешь? – она приподнялась, обняла мою голову. – Разве не чувствуешь?
   Чувствуешь… Я чувствую твой волшебный аромат, прикосновение твоей груди и рук. Остальному могу ли я верить? Или не верить?
   – Почему ты такая? Ты… Я весь в твоей власти, ты должна быть стервозной, капризной, злой, ты должна требовать невыполнимого, звёзд с неба, Луну, бриллиантов, не знаю… Почему ты ничего не просишь… почему не пытаешься вертеть мной, ты… неправильная… Ты вся неправильная, Май… Я люблю тебя. Так… мне больно, так я тебя люблю… Прости меня, – я прижал её к себе.
   – Не надо, Валюша… Что же прощать, я…
   – Ты меня не бросишь? Обещай, что не бросишь меня, Май? Обещай!
   – Как же тебя брошу? – она посмотрела с удивлением мне в лицо, чуть отодвинув от себя для этого. – Как я брошу? Что ты…
   Говорят, худой мир лучше доброй ссоры, это не так. Некоторые ссоры необходимы, они полезны, чтобы люди избавлялись от демонов, тихо сидящих под кожей, накапливающихся там, и отравляющих потихоньку, исподволь, твою кровь. Мои разбежались надолго.


   Танечка выглядит сегодня не просто хорошо, она выглядит чудесно, она совершенно счастлива. Не жалуется ни на боли, ни на какое-нибудь иное недомогание. И вид у неё здоровый. Даже не подумаешь, что у неё в животе разыгралась такая страшная катастрофа всего двенадцать часов назад. И ребёнок, которого она боялась потерять больше, чем саму жизнь, спокойно развивается дальше. Вот верно говорят, кому родиться, кому жить, тот выживет несмотря ни на что. Счастливчик их малыш. Кто там будет девочка или мальчик, узнаем не раньше, чем через три месяца.
   Кто у будет Маюшки… Знает уже? Ещё нет? Какой срок? Ничего не знаю. Как я допустил, что я не знаю?! Не знаю, как живёт самый важный человек в моей жизни, единственный важный человек, как она живёт последние три месяца? 
   И вдруг всё оказалось просто. Куда проще, чем я думал. После того, как беда отошла от Танечки, я приобрёл решимость и уверенность. Я ощущение жизни, которое отсутствовало во мне все последние месяцы, уже потому, что я не видел Маюшку.

   – Ну чё, Кошка, УЗИ пора делать, двадцать вторая неделя, – улыбнулся Андрей Владимирович. – Шевелится давно?
   Я смутилась и чувствуя, что краснею, сказала:
   – С восьмого октября.
   – Ну правильно, ты первородка, – опять улыбнулся он.
   Поднялся из-за своего заваленного бумагами стола и, приобняв меня за плечи своей сухой мосластой рукой, сказал:
   – Сколько там времени? Айда, УЗИ сделаем, узнаем кто там у тебя. Мне и самому любопытно. Да не красней, чего уж, – он засмеялся, потрепав меня по плечу. – И роды здесь примем. Куда в консультацию ходишь? Для проформы ходи, чтобы вели обменную карту как положено, но рожать к нам.
   Я смутилась окончательно, сказать ему, что рожать у него я стесняюсь, я не решаюсь. Если бы он был просто врач и то неловко, но он мой научный руководитель, мой старший товарищ, мой коллега…
   – Ну-ну, не красней, Кошундра, акушеркам поручу тебя, не боись. Только если кесарево, то подключусь. Так пойдёт?
   Я кивнула:
   – Так лучше.
   – Ну то-то, – рассмеялся он, увлекая меня вниз по лестнице.
   Кабинет УЗИ просторный, недавно приспособленный под это, низкая кушетка, стулья с железными ножками, вездесущий драный линолеум.
  Я легла на кушетку, «узистка» намазала мне живот холодным гелем и сосредоточилась на экране, водя по моему животу плотным твёрдым датчиком. Мне не виден экран, хотя я и верчу головой, но я уверена, что повернут показать, как всё измерят.
  Открылась дверь, я за ширмой, мне не видно, кто вошёл, и вошедшему не видно меня, видят только Андрей Владимирович и «узистка».
   – Здорово, – сказал вошедшему Андрей Владимирович и пожал руку, мужчина значит. – Девчонка? – спросил он у «узистки».
   Она улыбнулась, оборачиваясь к ним:
   – Ну… никаких штучек не видно, значит да, девушка.
  И немного повернула монитор ко мне со словами:
   – Вот личико. Хорошенькая, вся в маму.
  Я приподнялась, чтобы посмотреть. Личико хорошо видно на экране, лобик, щёчки, носик, ротик, глазки… у меня замерло сладко сердце, слёзы выступили, будто ждали: моя доченька…
   – Я сделаю снимок на память, – сказала «узистка», улыбаясь.
   – Ну-ну, Кошка, не плачь, растрогалась, мама наша будущая, – он улыбается кому-то невидимому для меня.
   Мне дали салфетку, стереть гель с живота, я села, пряча лицо, вытираюсь, опуская футболку. Но выпрямившись…
   – Ю-Ю… – я задохнулась от неожиданности и от неожиданной радости.
   Андрей Владимирович, усмехнувшись, похлопал Ю-Ю по плечу:
   – Зайди как-нибудь в следующий раз, Илья Леонидыч, есть поговорить о чём.
   – Договорились. Спасибо, что позвал, – ответил Ю-Ю, не отрываясь глядя на меня при этом. Он похудел и побледнел, волосы короче, чем были при нашей последней встрече. Отдыхает хоть когда? Ю-Юша… в ноги вступило, тяжестью налились разом, я даже встать не могу, так и застыла с расстёгнутым халатом.
   – Что ж ты джинсы носишь, Май, на живот-то давят, пора уж… – сказал Ю-Ю, чуть-чуть улыбаясь глазами, потом и губами. – Пора платье красивое купить тебе, моя кукла.
   Я не выдержала и заплакала, когда мы вышли в коридор, полный полутёмных закутков. Ю-Ю обнял меня, прижимая к себе:
   – Вот опять плачешь, в настоящей тягости, кукла моя. Ах ты, кукла… Маюшенька, – его голос тоже треснул чуть-чуть, надламываясь, он прижал лицо к моей голове. – Девчушку ждём значит… 
   И я обняла его, прижимаясь изо всех сил. Только когда он рядом, мир обретает гармонию и порядок. И тепло. И свет. И нормальность. Мою нормальность. Ю-Ю…
   Он поднял моё лицо пальцами, целуя в губы, как положено, как надо, как только он один и умеет, завладевая разом всей мной…
   И только после спросил, уже снова вдохнув и погладив меня по голове, целуя в волосы:
   – Как чувствуешь? Андрей сказал, легко вроде носишь?
   Я кивнула, не в силах говорить. Мы услышали чьи-то приближающиеся шаги и отпустили друг друга из объятий.
   Был конец рабочего дня, я переоделась, и мы с Ю-Ю вышли в больничный парк, почти избавившийся от осенних запахов: прели, дыма горелых листьев, мокрой древесной коры и дождя. Ещё немного и запахи холодной сырости выместит жёсткий и свежий, хрустящий аромат зимы. Ещё совсем немного и осени конец. Зима уже на пороге. Со дня на день войдёт в город, позвонит в наши двери, заполнит собой, снегом, покоем и мрачной скованностью надолго, до самого апреля, изредка прорываясь ярчайшим, как ни в какое другое время года солнцем, сверкающей красотой белого снега и льда, и чистого без пыли голубого неба.
   Но пока холодная спокойная сырость вокруг нас, ветра сегодня нет и кажется теплее, чем могло бы быть. Туман между деревьев, он будто улыбается и хитро подмигивает, пряча перспективы.
  Ю-Ю улыбнулся, встречая меня у дверей.
   – Ты ещё красивей стала, Май.
   – А ты похудел, мой Ю-Юша.
    – Да? То-то я смотрю джинсы все спадают, – усмехнулся он.
   – Щёки ввалились совсем, – я подошла близко, погладила его дорогое лицо. Милый, как я смогла так долго без тебя?
   – Я скучаю по тебе, – сказал Ю-Ю без улыбки, и бледнея, смотрит напряжённо. – Я не могу без тебя, Май. Не могу. Пока на работе, ещё функционирую вроде живой. Но… даже в метро войти, чтобы домой ехать… – он вздохнул. – Даже пьянство не помогает. Ничего не помогает… Ты… Прости меня, Май. Прости, прошу тебя. Я… ослеп тогда от… Вэл и всё это… Я просто обезумел.
   – Да ты что, Ю-Юша… – выдохнула я, и заторопилась сказать, чувствуя, что слёзы вот-вот задушат меня. – Это я виновата! Виновата во всём. Я… никакого оправдания мне нет. Ты-то чем виноват? Что я… слаба на передок? 
   – Что ж ты городишь…
   – Да… Но ты… – спешу я, задыхаясь уже. – Так страшно было. Наши… гробы как шифоньеры… и комья земли, этой мёрзлой глины, как камни: стук-стук по ним… В замершую землю… Они сами угли, чёрный прах… а их в эти покрытые инеем рыжие могилы… Будто в холодильник… А на другой день всё распустило, потекло… Весна пришла… Ты помнишь?.. И я всё время чувствовала, что я заперта внутри этого шкафа, как они… ни света, ни воздуха, только комья по крышкам: стук-стук… Стук-стук… стук и стук… И вся я до дна – зелёное болото. Кроме гнили – ничего… И… Ты уехал… А тут Вальтер… Такой светлый, тёплый… такой добрый… говорит: «я люблю тебя»… руки ласковые… Я… Ю-Юша… я… само как-то всё… я забыла, что… ребёнок может быть… вообще не думала… А теперь… дочка…
   Я заплакала, прижимаясь к нему, к его тёплой груди, к его запаху такому родному, такому дорогому… Ю-Ю обнял меня обеими руками, прижимая к себе, целуя мои волосы, горячо выдыхая в них, так, что мне сразу стало тепло.
   – Не плачь. Ну и хорошо, что ребёнок… Вэл не зря по земле ходит… Не плачь, Май… Это судьба, наверное, всё это… чтобы был ребёнок, чтобы была дочка, малышка…
   Юрик принюхивается, внимательно глядя, но узнал, замурлыкал, щекой и усами потёрся о мою руку.
   – Не забыл, Юрик, не забыл, хороший котейко.
   – Май… у тебя… кольцо у тебя… ты… вышла за него? – спросил Ю-Ю, вешая мою куртку.
   Я посмотрела на него.
   – Он… хотел… и… вышла, да, – виновато проговорила я.
   – Вот так… Не обижает тебя? – он нахмурился, отворачиваясь.
   – Нет. Он… – я остановилась и не сказала, что думала, что Вальтер боится. Боится, что я уйду. Что это сообщает мне дополнительно чувство вины перед ним. Ведь в семье люди живут спокойно, никто не боится, для этого и семья, чтобы не бояться, чтобы жить надёжно и спокойно. А я заставляю его бояться. Я плохая жена…
   – Почему ты зовёшь его Вальтером? Это как со мной: Ю-Ю? Прозвище?
   – Он сказал, что… да и его мама так зовёт.
   – Вот оно что…
   Я оглядела нашу квартиру. Тут нет грязи, пыли, разбросанных вещей, но как-то грустно. То ли из-за серого света в окна, уже клонящегося к закату короткого осеннего дня. То ли…
   Ю-Ю подошёл ко мне.
   – Что так смотришь? Что-то не так? Я убирался.
  Я посмотрела на него.
   – Всё не так, – сам ответил Ю-Ю. – Без тебя, Май, всё не так, тут нет жизни без тебя, – он вздохнул.
   Но потом заставил себя улыбнуться и спросил:
   – Чай будешь?
   – Буду, – сказала я, проходя на кухню. – А что ты ешь, Ю-Ю?
   – Ем? Ну ем… что-то. Я в кулинарии покупаю, ну и…
   – Давай приготовлю что-нибудь.
   – Да у меня… и нет ничего.
   – Яйца-то есть? Я есть хочу, давай яичницу сделаю.
   Мы ели яичницу, пили чай, Ю-Ю смотрел на меня через стол:
   – Волосы золотятся у тебя… солнца нет, а они золотятся… – он подпёр щёку кулаком. – Вернись ко мне, а?
   – Это… это больше всего, что я хочу. Но… как же опять… Васю так… и Вальтера теперь… Какая-то вечная подлость.
   Ю-Ю встал, и забирая со стола посуду, сказал сердясь:
   – Не сравнивай, Васю и этого чёрта!
   – Ну тем более, Ю-Ю… Я не сравниваю, хотя… они похожи… И особенно тем, что я… Но Вася… его я…
   – Любишь?
   Я не ответила. Но и Вальтер… я и Вальтера люблю, как его не любить мне? Он так меня любит, светится весь, а я что же, деревяшка? И та зазеленела бы небось от такого солнца…
   – А я? – Ю-Ю бледный и нахмуренный стоит у подоконника, на котором мы сиживали, пока не было стола и стульев. – Или я для тебя всего лишь… дядя. Родственник… Ты же нормальная, это я…
   Я покачала головой.
   – Нет, Ю-Ю. Ты же знаешь, что… То, что ты мой дядя, моя кровь, это как-то сверх всего остального. Надстройка над тем, что дороже тебя никого нет…  дороже, ближе, любимей. И я без тебя не живу. Не могу жить… – я опустила голову на ладонь, в животе моя дочурка, топотнула сразу и ножками, и ручками.
   Ю-Ю присел возле меня. Протянув руки к моим бёдрам.
   – Уйди от него. Выйди за меня замуж, наконец, Май? Тогда ещё надо было… Чёрт, как же всё…
   – А ведь у меня два мужа-то теперь, а, Ю-Ю? – вдруг поняла я, погладив его по плечам. – Ведь с Васей мы не разводились. Если только он сам…
   Ю-Ю чуть нахмурился.
   – Значит с Юргенсом брак-то недействительный. А?
   Я погладила его по лицу:
   – Не надо, Ю-Юша… я… Я так туго соображаю сейчас… я… давай родим дочку, а там… Ну, может, мой мозг хотя бы работать начнёт. Я сейчас кроме её барахтаний в моём животе не ощущаю, не слышу, не вижу, не понимаю…
   У него изменилось лицо:
   – Толкается? – его глаза брызнули искорками. – Прямо сейчас?.. Можно потрогать?
   Я улыбнулась и подняла свитер с футболкой, расстегнув джинсы. Ю-Ю приложил тёплую ладонь к моей коже. Маленькие толчочки попали прямо в середину.
   – Чувствуешь? – с надеждой спросила я.
   – Да… – он улыбнулся удивлённо и необыкновенно, как никогда, прислушиваясь, будто вслед за движениями будет и звук.
   Милый мой Ю-Ю… никого нет ближе тебя. Никто не сможет стать как ты. Ни Вася, такой дорогой и близкий, такой любимый, открытой раной с каждым днём только ширится во мне. Ни Вальтер, что с каждым днём дороже. Но ты… ты – сам мой мир, Ю-Ю…
   Маюшка заплакала, обняв меня и заливая слезами мне щёку. Живот мячиком упирается в меня, а в остальном моя Маюшка, моя, такая, как всегда. Я поднялся и её поднимая с собой, притягивая к себе. Маюшка…
   – Не надо, Ю-Юшенька, – она смотрит большущими зрачками, ресницы мокрые. – Не целуй меня… я и так… ненавижу себя…
   – Май…
  «Не целуй», тогда убей меня сейчас же.
   Его поцелуи – океан, заполняют, топят сразу всю меня. Разве я могу противостоять… Никогда не могла.
   Она и та же, и другая. Но всё же моя, моя Маюшка…
   Маюшка заснула плохо прикрытая одеялом, я укрыл её лучше, вставая с постели. Юрик запрыгнул и стал моститься, чтобы, мурлыча, улечься возле неё. Всё как было. Всё почти так как было. Меня подмывало немедля позвонить Юргенсу и сказать ему, что Маюшку он больше не увидит. Но я остановил сам себя, я не хочу делать это у неё за спиной. Пусть проснётся, тогда…

   У меня такая тоска сегодня на душе. Никогда ещё я не чувствовал себя так, никогда ещё не было так черно, так тошно. Почему? Не сообщения же о взрыве в Буйнакске, о котором говорят все последние дни, это, конечно, ужасно, но я даже не знаю толком, где этот самый Буйнакск. Чудовищно и погибших опять много, но так много смертей по телевизору бесконечно льётся кровь. Этот ужас стал привычным. Ежедневной обыденностью.
   В телевизоре каменная голова – генерал Лебедь. В последнее время он постоянно торчит на экране. Майя даже обронила как-то, что, похоже, его готовят на президентское кресло.
   – Кто? – спросил я, с интересом глядя на неё. У неё иногда родятся такие интересные идеи.
   – Ну… тем, кто сделал так, что выборы выиграл Ельцин. Все знают, что в первом туре Зюганов набрал большинство голосов, во втором и подавно… – ответила она, чуть пожав плечами.
   – Ты умная, разбираешься, – усмехнулся я.
   – Вот уж совсем нет, особенно теперь, поглупела ужасно, – улыбнулась она, – просто это на поверхности…
   А сейчас её дома нет. Вот где она? Уже восемь. Почему задерживается? А если что-то случилось? Вот тоска. Ужасная, ужасная тоска. Потому, что Майи нет?..
   Щёлкнул, поворачиваясь замок в передней. Я посидел несколько мгновений, думая, что лучше, выйти встретить её или всё же дождаться пока сама найдёт меня? Не усидел, всё же встал и вышел в переднюю.
   – Привет, – сказала Майя, снимая ботинки. Волосы, свисая, закрыли лицо.
   Ты пришла, Майя… Почему мне кажется, что это очень важно. Что ты не просто пришла, ты…

  …решила.
   – Ю-Ю, пожалуйста, не держи меня сейчас, – умоляет Маюшка. – Нельзя так делать. Нельзя подличать… Он…
   – Он дороже тебе, чем я? – спросил я, чувствуя себя истеричкой.
   – Не говори так… – устало говорит она, наклоняясь за джинсами. – Никто не дороже тебя. Но он мне дорог. И я не хочу, чтобы ему было больно. Он… не заслужил.
   – Да он заслужил! – я продолжаю быть истеричкой. – Он как раз заслужил!   
   Но как я могу отпустить её? Отпустить из нашего дома? Почему я должен?!
   Маюшка надела свитер и подошла ко мне.
   – Я скажу ему сама. Всё скажу и…
   – Нет, Май… останься и всё.
   – Я не могу так, ну что я, как мячик для пинг-понга. Я скажу ему и тогда… и приду тогда. Надо по-честному.
   – Пионерка тоже мне… – разозлился я. – Так и будет по-честному! Куда ещё честнее.
   – Я должна. Он мой муж.
   – Он мой друг, я вообще знаю его полжизни, не то, что ты – полгода. И потом, на деле, де-юре, как говорится, не муж.
   – Де-юре у меня и фамилия другая и… вообще меня арестовать пора за нарушение паспортного режима и подлог. Странно, что в милиции никто не заметил… Давай не будем, Ю-Ю. Не сейчас, прошу тебя. Я должна поговорить… Это даже не как с Васей, хотя Вася… Словом, я и он, мы должны решить… мы с ним вдвоём. Ребёнок между нами, Ю-Ю, ребёнок связывает нас. Тысячи нитей протянулось, как их порвать…
   – Я же порвал с ним! Он тоже был для меня не пустое место.
   – Не сравнивай, – скривилась Маюшка.
   – Ты просто хочешь быть с ним. Так приятно с ним в постели!? – заорал я не в силах отогнать видения о этом.
   Она вздохнула, проводя рукой по растрепанным волосам.
   – Ты… Илья, ты даже не понимаешь, о чём ты говоришь. Чего мне стоит сейчас уйти отсюда. Он твой друг, ты знаешь его, знаешь, что он хороший человек. Что он добрый и честный тоже. И… он раскрыл мне душу, а я что? Нагадила и сбежала? И ты будешь любить меня после этого?
   – Да я любил бы тебя, даже если бы ты ела по младенцу на завтрак! – я не могу не кричать. Я кричу не на тебя, Май, я кричу от боли.
   Она посмотрела с мукой на меня и вдруг, позеленев, бросилась в ванную. Договорились…
   Через несколько минут Маюшка вышла с мокрыми бровями и ресницами, с расчёсанными волосами, подхваченными в небрежную косу. И посмотрев на меня больными глазами, сказала:
   – Ю-Ю, дай мне… Не знаю, я соображу… поговорю с Вальтером и… словом, я… Пожалуйста, не держи меня сейчас. Для меня и так… Ничего нет хуже, чем уходить от тебя.
   – Зачем ты вышла за него? – бессильно заголосил я. – Зачем, Май? Ну забеременела, ладно… но…
   – Я растерялась. Я осталась совсем одна… И потом… Ты же не женился на мне. Я Васю бросила ради тебя, а ты не женился на мне. Ни слова не сказал…
   Имя Васи она произнесла так, будто это не человек, а Бог-олимпиец. Теперь ещё и Юргенс затесался между нами. Мало мне было твоего Васи. Всю жизнь я соперничаю с кем-то. С моей стороны никто не портит тебе жизнь. Я сам отлично справляюсь с этим. Сам всё порчу…
   Я отпустил её с условием, что она позвонит мне.
   Да, отпустил. Я не отпустила. Не отпустила ни себя, ни его из сердца. Даже с кожи своей не смыла его следов, будто они невидимая защита, будто сила, как топливо, как батарейка.
   И вот Вальтер со своими светящими глазами встречает меня так, что… я боюсь поднять глаза на него. Как я скажу? Как я скажу ему? Как я смогла сказать Васе? Как я смогла так поступить с Васей? Боже мой, что же мне делать? Куда делась вся моя сила, вся уверенность? Тогда, тем летом Ю-Ю был рядом, стоял за плечом, потому и смогла всё сказать Васе. И… не было ребёнка у меня под сердцем. А теперь есть и возит маленькими ножками, толкая меня изнутри. Отобрать ребёнка у Вальтера? За что?..
  Она вдруг заплакала, осев на скамейку в передней. Закрываясь руками, и завывая, и скуля.
   – Ты что, Май? – испугался я, быстро подойдя к ней. 
   Я смогла сказать всё Васе, я сделала честно, но разве мне стало легче? Разве без Васи мне хорошо?
   А теперь… нашей дочке без отца будет хорошо? Или с каким-то «воскресным» папой?
    Но у меня был настоящий папа, а я всё равно урод…
   – Валюша… – я обняла его. – Я…
   – Тебе плохо? – по-своему, но верно понял он.
   – Да… Я знаешь… я должна… вот что… У нас девочка будет.
   – Ты что, из-за этого что ли плачешь? – он отвёл волосы от моего лица, тёплыми большими пальцами вытирая мои слёзы, но я не могу смотреть на него.
   Я вообще, наверное, теперь не смогу смотреть на него.
   А он улыбнулся:
   – Хорошо, что дочка. На тебя, может, будет похожа, представляешь? Малюсенькая ты. Ну не плачь, Маюшенька…
   Вот как я скажу? Как я скажу всё? Как мне быть честной? Я зарыдала ещё пуще, обнимая его за шею, задыхаясь…
  Как ребёнок, Господи. Я поднял её на руки, она прижалась ко мне.
   – Валюша… – начала она опять, но всё так же задыхаясь в слезах. – Я должна сказать…
   –  Что? Что любишь меня? – я улыбнулся. – Скажи. А больше ничего не говори… Не надо, Май. Отдохни. Нормально в твоём положении, то слёзы, то смех. Это гормоны. Поспи. 
   Едва Майя заснула, мне стало легче. Словно отодвинулось что-то. Что-то страшное, что и наводило тоску.
   Странный вечер. Назавтра она показала мне маленький снимок УЗИ нашей дочурки. Маленькое кукольное личико. Я много видел таких. Странные эти снимки УЗИ. Человека ещё никто не видел, он ещё не родился, а вот вам – уже изображение. Как же удивительно всё. И ещё удивительнее то, что, держа сейчас в руках этот портретик, я испытываю горячую волну нежности, омывающую моё сердце. Я всегда был равнодушен к детям, даже к собственной дочери, но глядя на это маленькое личико нашей с Майей дочки, я испытываю удивительное чувство. Неведомое мне до сих пор.
   Почему? Мама улыбнулась, когда я рассказал ей об этом.
   – Очень просто – это ребёнок любимой.
   Я улыбнулся, думая об этом. Мама права, как всегда, и говорит именно то, что я чувствую. Тогда я рассказал о том, что Таня приходила и говорила мне. Мама покачала головой:
   – Ю-Ю? Кто это? Ты знаешь?
   Я вздохнул. Надо рассказать маме всё, наконец, о Майе и о том, кто она Илье. Мама выслушала, долго смотрела, всё больше хмурясь.
   – Ты… знал об этом, когда…?
   – Не знал. До самого последнего, до того, как он приехал. Даже не думал… Но…
   – Хочешь сказать, это мало что изменило бы?
   – К сожалению – да. Для меня с первой встречи с ней всё было решено.
  Мама смотрела долго, потом, вздохнув, сказала:
   – Я… мне не понять вашу мужскую… не знаю, как это теперь… сексуальность… Это непреодолимое влечение, это ослепление. Как вы мчитесь за какой-то женщиной, а после, пресытившись, оставляете без сожаления, чтобы броситься за новой. Ты оставил Таню…
   – Ничего похожего я не испытывал к Тане. Вообще ни к кому и никогда…
   – Посмотрим, – сказала мама. – Но одно скажу: если ты хочешь сохранить то, что получил, держись подальше и от Тани, и от Ильи теперь и впредь. Ты веришь Майе? Тому, что это твой ребёнок?
   – Мой. Моя дочь.
   Мама улыбнулась, глядя на меня.
   – Вот и ладно. А с Майей я поговорю ещё, чтобы с оглядкой подруг выбирала. совсем какая-то… простушка.
ГЛАВА 4. ПОРТАЛ
   – Май, ты так и… Ты…
   – Ю-Ю, я прошу тебя. Ну не мучь меня. Давай будем видеться каждый день, я в декрете, отпуск прибавился, я же не отгуливала ещё… Только… Давай подождём, я рожу и тогда станем решать. Я не могу так с Вальтером…
   – Со мной можешь, – я снова чувствую себя капризной любовницей женатого мужчины.
   – Не надо, Ю-Ю…
   Май… но чего я хочу от неё? Разве я совсем уж не виноват в том, что происходит теперь? Разве не я творец моей судьбы, даже нашей с ней? И не только с ней, но и с Юргенсом и их ребёнком? Разве не из-за меня, не из-за принятого мной сгоряча решения о стерилизации всё и покатилось кувырком? Мы поженились бы с ней ещё год назад и уже родили бы своего ребёнка… Чего я требую от неё теперь?
   Но разве я могу не требовать? Всё, что мне надо от жизни – это она…
   – Ладно, Май, – выдохнул я. – Поехали, платье покупать.
   – Ох, Ю-Ю, на чёрта мне платья зимой? Я нигде не бываю. Эти пафосные рестораны не по мне.  Даже на работу ходить не надо теперь.
   – Хотя бы одно-то нужно, – улыбнулся я.
   Юргенс оказался хитрый и умный как зверь, он чувствует Маюшку, просто от любви должно быть. Вот так, из всех девушек Москвы он именно на Маюшку запал. Именно он и именно на неё. Если бы я только мог подумать, что его фея, о которой он так много говорил, это Маюшка, разве я не принял бы меры?
   Но какие? Что бы я сделал? Он тогда был одержим ею и сразу сказал, что не отступит. С первого взгляда. Что бы я с этим сделал? Он отказался от неё, когда узнал, что она – Маюшка? Напротив, он сумел сделать так, что я обезумел и всё сломал сам. Я повёлся как простак. Прошёл все ямки и воротца, как шар для крокета, послушный его молотку. Всё, как он задумал. Он завёл мяч в «мышеловку», и я зашёл.
   Временами отчаяние и безысходность овладевают мной. Но я хотя бы вижу её теперь. Я не видел её три месяца и ничего хуже этого не могло и не может быть. А теперь – вижу. И мы проводим время вместе и довольно много. Но от этого ещё тяжелее. Потому что она уходит к нему. Всё время уходит к нему. Я позволил ей стать его женой. Я сам. Когда сказал, чтобы не смела идти за мной. Тогда надо было увести её от него. Но я был раздавлен и убит всем в тот момент. И новостью о ребёнке и мыслью, что она лжёт мне, хотя не лгала никогда за всю жизнь, и этим проклятым видео… не забуду никогда: одно дело знать, что твоя женщина спала с другим, другое – увидеть это. Кто выдержал бы?
   Юргенс всё отлично сделал в тот день, рассчитал каждый шаг, каждое слово. Я сам стал его мячом, не игроком проигравшей команды, а всего лишь мячом. Впредь я не дам себя так ослепить. 
   Как вернуть нашу с ней прежнюю жизнь? Маюшка всё время говорит о том, что сейчас она не может принимать решения. И вероятно, действительно, не может. Тогда это должен сделать я.
   – Май, я сам поговорю с Вэлом. Я понимаю, что…
   – Я прошу тебя, Ю-Ю, не делай этого… Ты… не можешь этого понять. Во мне сейчас нет ни сил, ни воли что-то решать. Даже думать… Ты зовёшь, я прихожу, ты хочешь – я сплю с тобой. Я…
   – Ты так говоришь, будто я заставляю тебя, – вспыхнул я, задетый за чувствительную струну. – Не хочешь, я не…
   – Да хочу, Господи!..  Я не… Вот видишь, я не могу даже сказать так, чтобы ты… Ох, Ю-Юшка, ты всегда понимал меня, а сейчас… – она действительно обессиленно, вздохнула, оперев голову на кулачок.
   – Май… ты бледная. Гемоглобин упал, полагаю. Вот сил и нет. Завтра сдадим кровь.
   – Как скажешь. А сейчас… пойду я, а, Ю-Ю?
   Это продолжается несколько недель и, мне кажется, продлится вечно. Единственное, что изменилось за это время, это погода – осень окончательно уступила зиме. К Новому году живот вырос уже по-настоящему. Маюшка сама не набрала тяжести, и круглый живот кажется больше, чем, если бы он был у какой-то другой женщины. Или мне это только кажется. Я всю жизнь работаю с беременными, тем страннее видеть Маюшку такой. Так и не могу окончательно уложить это в моей голове.
  А ещё храпит во сне. Когда я сказал ей об этом, она засмеялась:
   – Теперь мы с Вальтером храпим на пару, чудесная парочка.
   – Он храпит? – мы часто ночевали с ним в его квартире, он не храпел даже в изрядном подпитии.
   – После того как ты сломал ему нос – да, – кивнула Маюшка, смущаясь немного.
   И я словно подглядываю в их спальню. Кромешный ад…
   Гемоглобин, действительно, оказался пониженным и Маюшка стала принимать теперь железо, повеселела и порозовела немного, а может быть, повеселела от того, что я перестал неотступно требовать от неё уйти от Юргенса. Я действительно решил погодить немного, дать ей родить, тогда решим. Всё решим.
 
   Марта Макаровна поговорила со мной и рассказала о маневрах Тани, о которых, впрочем, я догадалась, и сама после той ссоры с Вальтером. Моя свекровь сказала мне такие слова:
   – Я буду с тобой честной без сантиментов и лицемерия: мне безразлично, Майя, правду ли говорит о тебе Таня, мне важен мой сын и его счастье. А для этого ему нужна ты. Только ты. С тех пор, как он встретил тебя, он живёт в другом мире и этот мир ты и ты – всё для него. Значит, он важен и для меня. То есть ты важна для меня. Вот и вся моя философия, девочка. Родишь, будешь понимать меня лучше.
   Эх, Таня… вот уж на всякого мудреца… Если бы ты чуть-чуть погодила со своими разоблачениями, всё было бы правдой, я призналась бы и всё закончилось на этом. А теперь я не имею сил даже начать этот разговор. Я нахожусь во власти большой мощной реки, реки судьбы, и даже не моей, а девочки, что должна родиться через полтора месяца после Нового года. Я перестала принадлежать себе. Я принадлежу теперь моему ребёнку.
   Ни Вальтер, ни Ю-Ю полностью не понимают этого, обижаясь временами на мою забывчивость и рассеянность, считая, что я просто не хочу уделять должного внимания. Когда я один раз, плохо себя почувствовав, не приехала как договаривались, к Ю-Ю, он дулся весь следующий день. Когда не ответила на звонок Вальтера, просто уснув, как квашня, посреди дня, он примчался домой бледный с горящим взглядом и ворвавшись, вскричал:
   – Ты… что… не отвечаешь?!.. Я думал… случилось что…
   А я, как советская кукла из «Детского мира» 1980-го года, бессмысленно моргаю глупыми пластмассовыми глазами:
   – Что случилось? – дура-дурой.
   Он сел рядом со мной, отдышался. И, посмотрев на меня, погладил по коленке:
   – Дома была, клуша моя?
   – Весь день дома сижу, там метель сегодня, у меня в голове – тоже пурга. И дочурка отплясывает.
  Он улыбнулся, погладил мой живот.
   – Сейчас штиль, – сказала я, накрыв его ладонь своими. – Спит, должно быть, утомилась…
  И мы сидели так некоторое время, просто прикасаясь друг к другу, просто ощущая близость и тепло.
   – Комнату детскую оборудовать надо, а, Вэл? Кроватку купить, коляску и… всё остальное.
   – Примет не боишься?
   Я покачала головой:
   – Нет таких примет. Раньше мамаши всегда готовились заранее. Все крестьянские тётки. Как и когда потом-то это делать? Это какая-то современная глупость – ничего не покупать и не готовить. Это даже не приметы, это мракобесная чушь.
   – А говоришь, поглупела, – засмеялся он.
   – Да поглупела не то слово, – отмахнулась я. – Но, думаю, так природа и задумывала, не проблемы мироздания бабе решать, а о ребёнке думать. Гнездо вить.
   – Тогда и мироздание будет в порядке? – он обнял меня. 
   – Ну да.
   Как это приятно, сладостно даже осознавать, что самая прекрасная из всех прекрасных женщин и самая странная из всех странных, согласна быть просто бабой при мне. Моей бабой, матерью моих детей. Что вообще в мире, где все рвутся завоёвывать место под самым обильным долларовым дождём, остаются ещё те, для кого важна семья, дети и любовь…
   – Ты меня любишь? – спросил я. Похоже, это я поглупел…
   – Люблю, – просто сказала Майя.
   И я верю почему-то сразу, как это ни странно или, опять же, как ни глупо. Но я чувствую, что этому можно верить.
   Я не лукавлю ни в одной букве этого слова. Я его люблю, потому что это простая логика моего существования. А сейчас я могу рассуждать только просто.

   Совпадение или намеренная пытка того самого мироздания, но Ю-Ю задал мне тот же вопрос буквально через неделю. Не о себе, о Вальтере. И я ответила то же.
   – Вот так… – сказал на это Ю-Ю, бледнея.
   Мы сидели за столом в нашей с ним квартире, которая была нашим общим домом. Услыхав мой ответ, Ю-Ю опустил голову.
   – Ю-Ю… – беспомощно проговорила я.
   – В такие мгновения хочется напиться до смерти… – он поморщился. – Или выкинуться в окно.
   – Лучше было соврать… – пробормотала я, чувствуя себя опять бессильной и глупой.
   – Лучше мне сдохнуть, – сказал Ю-Ю, поворачиваясь боком к столу и опираясь спиной о стену. Привычная поза, часто так сидит. 
   – Не говори этого…
   Он посмотрел на меня измученными больными глазами.
   – Май… Ты правдива, правдив и я. Это то, что я чувствую. Я потерял тебя. На этот раз навсегда. Ты уже не отдашь своё обручальное кольцо назад и не унесёшься со мной на нашем Харлее в закат, как в прошлый раз… Я потерял тебя, когда не ждал и не был готов. И от этого… Я не могу ни смириться, не свыкнуться с этим. За шесть лет, что ты жила с Васей, я приучил себя. Я был готов уже и дальше быть рядом, и не быть. Потому и сделал вазэктомию, Май. Я приготовился к этой жизни, когда ты не моя… За пределами тебя для меня нет другой жизни. Для тебя – есть… И вот-вот начнётся новая её глава, в которой мне вообще нет места…
   – Что ж ты говоришь-то, Ю-Ю?.. – ахнула я. – Как ты можешь такое говорить…
   Он вернулся в мою жизнь, чтобы страдать? Я заставляю его страдать тем, как я ошиблась тогда, пока была без него. Один раз осталась без него и ошиблась на всю жизнь, свою и его… И Вальтера теперь.
   – Послушай, Май… Только не подумай, что я хочу вытянуть из тебя что-то, заставить шантажом быть со мной, что я… Словом, я… – он покусал губы, хмурясь, походил желваками, и снова посмотрел на меня: – Может быть мне… я ведь мешаю тебе жить. Ты… – он потёр нос, вздыхая. – Юргенс, очевидно, смог стать тебе хорошим мужем, ты… Может быть, мне устраниться? Не лезть к тебе больше?.. Хотя глупо спрашивать, ты скажешь, что я ерунду говорю, что я важен для тебя как раньше, или даже важнее… – нахмурился он, прервал сам себя и отвернулся: – Как слабак, как баба я раскис что-то… ною и ною, чёрт! – пробормотал Ю-Ю, вставая.
   Он подошёл к окну, Юрик, муркнув, вспрыгнул на подоконник, подсунув свою голову ему под ладонь. Они оба отражаются в чёрном стекле. Ранний февральский вечер, но уже давно темно.
  Я встала тоже. У меня болит в груди. И под лопаткой. И вообще везде болит. Как ты можешь, Ю-Ю? Ты ревностью сейчас изводишь меня. Я виновата. И сразу со всех сторон. Как мне с самой собой-то жить, Ю-Ю?!.. Ю-Ю…
   – С начала нового года прошло всего шесть недель, кажется ещё не все привыкли писать новые цифры «98» в карточках и историях, а мы уже один большой лист календаря перевернули… Всего и уже… За прошедший январь и копейки вернулись, и самолёты попадали, и губернаторов каких-то бандиты опять постреляли, и взорвали метро, и обезвредили где-то мину, и вон в Афганистане землетрясение убило три тысячи человек… три тысячи – это две наших школы разом… Год едва начался, а уже столько горя и смертей… Всё так быстротечно, мы не знаем, ни своей судьбы, ни что будет завтра или даже через час… Как Воланд говорил Берлиозу: «Человек внезапно смертен». А ты бросаешься такими словами… У нас что с тобой, ещё сорок жизней про запас? Или ещё за заслуги отвесят, как в компьютерной игре?.. Как ты можешь, Ю-Ю? Ну вот как?.. Опять бросить меня хочешь? Валяй, не в первый раз!
   – Ну что ты, Май… – Ю-Ю повернулся.
   – Ты хотя бы думай, прежде чем говорить…
   Я вздохнула, переводя дыхание, превозмогая боль, которая становится всё более физической.
   – Я виновата перед тобой так, что… никогда не получится уже исправить… И перед ним, перед Вальтером… Но вот так всё сложилось. Так повернулось, что я… Ничего не вернуть… И ребёнок теперь, который мне… – я погладила ставший каким-то твердым живот, будто он тоже напрягся, прислушиваясь. - Я не жалею только об одном, о ребёнке. Жаль одно, что не твой. Только это…
   Я вгляделся в неё. Она задержала дыхание, будто превозмогая боль, покраснела даже. Май… Господи… Нашёл я время для разговора, она рожает…
   Я в два шага подошёл к ней, коснулся ладонью живота. Так и есть, уж тут я спец, схватки…
   – Рожаешь, Май, – сказал я.
   – Что? – нахмурилась Маюшка, глядя на меня громадными от боли зрачками.
   – Прости ты меня, дурака, что… Прости…
   – Ты меня прости, что я… что заставляю тебя так мучиться. Только ты… только не исчезай. Останься со мной, Ю-Юша… – она обняла меня, горячий лоб прижала к моей шее.
   – Едем в роддом, кукла… Сумку-то для роддома собрала?
   – Ну да… но… она дома.
   –  Звони Юргенсу, пусть везёт. В Первую едем, к Волкову? Я позвоню ему. 
   – Ты… серьёзно? Рожать… уже? Я думала ещё… недельку…
   Я улыбнулся. Роженицы – это особые существа. Это и человек, и портал. Между нашим миром и будущим. Проводник. Грядёт новый человек, новая жизнь. Да, она началась внутри неё уже давно, ещё девять месяцев назад, но до сих пор это была одна жизнь на двоих. Теперь же начинается самостоятельная жизнь, отдельная, жизнь новая. Несколько часов и свет откроется новому человеку. Для радости. Для мучений и счастья. Для познаний. Открытий. Для жизни…

   Майя позвонила, когда я уже закрывал дверь в кабинет, выходя домой. Её звонок заставил меня вернуться, обычно я не возвращаюсь. Обычно, подчиняясь глупым предрассудкам, я стараюсь не возвращаться. Но не далее, как день или два назад Майя, усмехнулась на это и сказала:
   – А для меня возвращаться всегда хорошая примета: если приходится вернуться, всегда ждёт удача.
   Может, поэтому я и вернулся. И оказалось, что её приметы вернее моих.
   – Валюша, я… – её голос немного испуганный или растерянный. – Я в роддом еду.
   – Май… – выдохнул я.
   – Валюша… я сумку дома забыла…
   Я улыбнулся самому себе. Ну не смешная ли: поехала в роддом и всё перезабыла. Иногда я удивляюсь, до чего она умна и проницательна. А иногда невозможно не умилиться её рассеянности и неловкости. И я не уверен, это происходит от теперешнего её положения или она вообще такая.
  Андрей Волков в зелёной пижаме встретил меня, выйдя из родильного отделения. Здесь меня знают все, я здесь свой, ординатура и работа после, но лезть без халата и пижамы я не стал. Да и вмешиваться в процесс не хочу. Андрею я доверяю.
   – Здорово, – он пожал мне руку. – Сумку жёнину привёз, молодец, на ключ, в моём кабинете подожди, там телевизор, книжки. Надеюсь, не попрёшься мою работу контролировать?
   – Нет. Не дай Бог… – я вдруг понял, как напуган.
   Куда там контролировать. Я впаду в панику, если увижу гримасу боли на Майином лице. Поэтому я только спросил:
   – Как там вообще?
   Андрей пожал плечами:
   – Ты же знаешь, что такое роды: всё может произойти в любой момент. Не спрашивай, Валентин Валентиныч, спросишь, когда дочурку на руки возьмёшь, тогда и смогу что-нибудь рассказать. А пока всё lege Artis. Молодая женщина, здоровый плод. Если что, ты на кесарево согласный?
   – Что ты спрашиваешь, Андрей Владимирыч?
   – Ладно, не боись, я свою любимую ординаторшу испортить не дам.
   – У тебя… валерьянка, может, какая есть…
  Он усмехнулся, толкнул меня в плечо дружески.
   – У меня коньяки с игристым есть в изобилии, но для этого рановато. А пока… хочешь, домой поезжай, я позвоню.
   – Я лучше останусь.
   – Ну гляди. Дело твоё. Если медикаментозный сон дадим ей, я приду. Других рожениц сегодня нет. В гинекологии тоже пока спокойно, так что глядишь, будем только твоей Кошкой заниматься.
   Я не удивился даже, что он зовёт её Кошкой. Я открыл дверь в тесноватый, заваленный книгами с раскрытыми на самых разных страницах, журналах, раскрытых тоже и вложенных внутрь книг. Горы историй на столе. Удивительно при этом беспорядке, какой у Андрея правильный каллиграфический почти почерк и такой же идеальный порядок в голове. У него свои понятия порядке. Как у какого-нибудь Шерлока Холмса.
  Я не могу сидеть спокойно. И Андрей, пришёл через час с небольшим.
   – Спит пока наша героиня. Ребёнок крупноват. Ты мужик-то здоровенный, а Майя деликатного сложения. Конечно, кости тонкие, податливые, но…
   – Не родит сама?
   – Поспит, решим. Но… процентов восемьдесят за кесарево, – сказал Андрей, доставая из шкафа бутылку конька и рюмку. – Выпей.
   – Выпью. И даже напьюсь, но после…
   Андрей засмеялся.
   – Ладно. Договорились, напьёмся вместе. Ты… Туманову звонил? Его племянница всё же.
   – Мы… разошлись с ним.
  Андрей захохотал:
   – Ну, вы даёте, столько лет не разлей вода, даже пока он в М-ске обретался, а теперь… Чего вдруг? Или он на выборах за Зюганова голосовал, а ты за Жириновского?
   – Не, я за Рыбкина, – сказал я.
   Я усмехнулся, не в силах даже слова произнести на эту тему. Я мог бы ославить Илью  перед Андреем Волковым, который был уже ассистентом, когда я сюда пришёл в ординатуру, и Илью он отлично знал, потому что преподавал у нас цикл на четвёртом курсе, и даже получил бы удовольствие от этого разоблачения Ильи, которого на кафедре обожал и Ник Сестрин и все остальные, я сделал бы это из злой мести, не касайся эта история моей жены.
   Поэтому я промолчал, и мы болтали с Андреем, обсуждая множество вопросов, общих для наших больниц, для всей столичной гинекологии и акушерства. И медикаменты, которых, по-прежнему, не хватает, и больные до сих пор привозят необходимые лекарства с собой, и систему оплаты дежурств, и ставки, и оказывалось, что я, как заведующий, получаю куда больше, чем он как сотрудник кафедры и даже как старший научный сотрудник.
   – И моя мать говорит то же. Наука в анабиозе.
   – Хорошо, если в анабиозе, а не в агонии, – мрачно усмехнулся Андрей. – Сколько поуезжало наших. Ты ладно, ты и так в шоколаде всегда был и остаёшься. Но чего Илья не двинул ещё за границу?
   – У него зазноба тут, – испытывая удовольствие от своей осведомлённости, сказал я. – Но… может ещё и двинет. Она его бросила. Замуж вышла.
   Андрей хмыкнул:
   – А ещё кто-то спорит с тем, что женщины правят миром.
   Я усмехнулся:
   – Не они, а наша озабоченность ими.
   Он посмотрел на меня:
   – Мы идём за их озабоченностью нами. Всё создано гармонично. Им нужны мы. Нам – они. Плюсы-минусы, магниты, ключи-замки. Весь мир, всё подчиняется этим законам. От уровня атомов и молекул и до космических масштабов. Разницы нет.
   – Философ ты, – удивился я.
  Через час он ушёл, его вызвали в приёмное, а ко мне прислал медсестру с таблеткой феназепама.

   Я привёз Маюшку в Первую Градскую и передал её с рук на руки Андрею Владимировичу, которому сам позвонил из дома и предупредил, что мы приедем. После того как он осмотрел её, а я ждал в его кабинете, он пришёл и сказал, что раскрытие пока три сантиметра, но схватки активные, так что роды в ходу.
   – Если не ослабеют схватки, и раскрытие будет идти как положено, то…
   – Ясно-ясно, – я отлично знаю механизм родов. – Часов семь точно?
   – Ну… Монитор на живот привесили, за сердцебиением следим, не волнуйся. Она… смешная, стесняется меня, – улыбнулся он самому себе. – Пришлось напомнить, что сейчас она не доктор, а роженица, тело, не мозг.
   Я посмотрел на него:
   – Тело… Тело без мозга не сработает, ты же знаешь, как никто.
   Он кивнул, поведя бровями:
   – Ну да… Слушай… Если что… Здесь будешь ждать? Папаша будущий приедет, вместе посидите.
   Я поднялся. Я должен встретиться с Юргенсом для разговора, но не сегодня и не сейчас.
   – Я поеду, Андрей Владимирович, ты… позвони, как Юргенс уедет.
  Он взглянул с удивлением:
   – Что это за фигня между вами произошла? Такие были друзья, жили даже вместе.
   – Вместе… Ты скажешь тоже, будто мы с ним парочка, – расхохотался я, и он, поняв двусмысленность своих слов, засмеялся тоже.
   Так я и уехал домой, в тревоге ожидать его звонка. Мало откуда так сложно мне было уезжать, как сегодня из Первой Градской. Я чувствую, я ЗНАЮ, что всё не может быть легко и просто, моё сердце не проведёшь, я чувствую, что лёгкими и приятными родами, как выразился Андрей, lege Artis, не обойдётся. Большой живот, ребёнок крупный для Майи, интересно, сам Юргенс, небось, за четыре кило родился. Но и его мать рослая статная женщина, не Маюшка, тонконогий цыплёнок.
  Приехав домой в Товарищеский, где меня встретил Юрик, готовый угощаться круглые сутки, я острее обычного почувствовал своё одиночество и отторженность и от семьи, которую я потерял, и от друга. Будь живы наши, я позвонил бы сейчас маме, Лиде, да что там, даже Витьку и того услышать хотелось. Ведь если вспомнить, благодаря Витке мы и живы с Маюшкой. А теперь… Я не могу даже с другом зависнуть и отвести душу. Как много было людей рядом со мной и никого не осталось. Маюшка превращается в туман. Как страшно подумать о том, что она не моя. Как я выдержал три месяца без неё? На злости одной и продержался. Жгучее топливо, эффективное. Хватает, к счастью, ненадолго.
  Я лёг на кровать поверх покрывала, Юрик запрыгнул ко мне и, замурлыкав, повертелся и лёг у моего бока. Я погладил его. Один ты остаёшься у меня, лохматик…
  Маюшка… Маюшка, вернись ко мне… Почему я не могу вернуться на год назад, когда не было ничего. Мы даже жили тогда ещё на Пятницкой, только собирались переезжать… Все были живы. И Юргенс собирался жениться на своей Тане…
   Как всё могло сломаться за такой короткий срок? Всё стало моим и всё потеряно.
  Умереть может… Возраст Христа…
   Но что, я оставлю Маюшку? Всё же, как я её оставлю?.. А вернее, я не хочу расставаться с ней. Не хочу расставаться. Поэтому не умру.
  Я не знаю, как я уснул, в какой момент меня сморил сон, под мерное рокотание Юриковского мурлыканья под боком, но телефонный звонок разбудил меня уже на рассвете. Я вздрогнул, ещё не чувствуя тела и даже того, как замёрзли ноги, в открытые окна втекает влажный мороз с улицы. Юрик отвалился от меня, когда я, резко поднявшись, схватил телефонную трубку, специально положенную рядом.
   – Илья Леонидыч, разбудил? Ну, поздравляю с рождением внучатой племянницы! – улыбающийся голос Волкова. – Через пару часов приезжай, Майю уже в палату перевели.
   – Сама родила?
   – Да нет, Илья Леонидыч, не дали мы, кесарево сделали, – ответил Андрей. – Приезжай, расскажу всё. А потом и спать поеду. Счастливый папаша уже отбыл, не волнуйся.

   Андрей пришёл сказать, что намерен сделать кесарево Майе, потому что схватки всё усиливаются, а раскрытие остановилось на пяти сантиметрах.
   – Четыре часа нет никакого раскрытия, Валентин, спазм какой-то. Она измучилась, сон толку не дал, какая заснула такая и проснулась, только схватки сильнее. Так что, надо кесарить, – он недоволен собой, злится, что приходиться идти на чревосечение, каждый акушер предпочитает красивые роды любым вмешательствам.
   – Андрей Владимирович, делай как надо. Я доверяю тебе абсолютно.
  Никакой феназепам уже не действует. И как я жалею сейчас, что не могу позвонить Илье и с ним разделить и свою тревогу, и страх, и беспомощность. Как катастрофично развела нас судьба. Столько всего пережили вместе, всю учёбу, последние годы, чтобы натолкнуться в середине жизни на непреодолимое препятствие…
   Я позвонил маме.
    – Ещё не известно? – спросила она. – Нам приехать?
   – Не надо. Я позвоню, как всё… как всё будет позади.
   – Сынок… Глупо прозвучит сейчас, но всё же: не волнуйся. Всё будет хорошо, все через это проходят. Все волнуются.
   – Я знаю, знаю, – сказал я, почти жалея, что позвонил, теперь она не будет спать от беспокойства. Как ни успокаивает меня, сама всё равно будет нервничать. Это я от растерянности и одиночества. Оказывается, у меня был один только друг. За всю жизнь единственный. Миллион приятелей и только один друг. И я его потерял.
   Андрей Владимирович пришёл в свой кабинет снова, когда я по его телевизору насмотрелся клипов по MTV до мелькания в глазах, но ничто другое сейчас вообще смотреть не могу. От сигарет уже изжога, и голова гудит как медный жбан.
   – Что это у тебя тут, «Army of lovers», ну-ну… – он усмехнулся, поглядев на экран. Но встретив мой взгляд и безмолвный вопрос ответил: – Нормально, не смотри так, будто сейчас взорвёшься. Дочь у тебя, три девятьсот. Пятьдесят четыре сантиметра. 8-10 по Апгар.
   – А Майя?
   – Нормально. В реанимации. До утра пробудет. Сходишь?
   – Пусти.
   Он улыбнулся и даже будто не устало.
   – Халат надевай, папаша.
   Я, путаясь в рукавах и торопясь, надел его халат. Он короток мне, и я рискую порвать его плечами, так что застёгивать не стал.
   – Пошли, сначала дочку покажу, – сказал Андрей, улыбаясь.
   Мы поднялись в детское отделение. Палаты почти пустые, детей очень мало, что говорить, если за всю ночь Майя единственная роженица на такую больницу.
   Детская сестра подвела меня к кроватке. В крошечном окошке розового одеяльца выглядывает маленькое личико. Никогда я не видел младенцев прелестней. Малюсенький носик, розовый красивый ротик…
   – Хорошенькая, – сказала сестра. Как её звать, кажется, Лена. Я улыбнулся ей, поблагодарив, за это на достала моего ребёнка и дала мне.
   Теплая тяжесть маленького живого свёртка приятно нагрузила руки. Моя девочка, ты стала счастьем, настоящим счастьем, зрелой радостью. Мы настоящая семья теперь. Май, ты подарила мне дочь, а ты, малышка, подарила мне её, свою мать.
   – Принцесса папина. Как назовёте?
   Удивительно, но мы с Майей ни разу не обсуждали имени для нашей дочки, будто поддались всё же суеверию. Кроватка, коляска, одёжки, даже игрушки, которые ей понадобятся только через несколько месяцев, даже какие-то смешные книжки, но имя… Почему мы ни разу не обсудили этого? Я даже не задумался ни разу об имени. А Майя? Наверное, сказала бы, если бы думала.
   Я отдал малышку сестре, она, улыбаясь смотрит на меня, осторожно и ловко взяла мою драгоценность. А я отправился в реанимацию к моей Майе. Моей.
   Вот она. Я присел на койку, Майя такая бледная, ресницы кажутся приклеенными, такие они длинные и тёмные. Я подул на её лицо, надеясь разбудить. Она проснулась, разомкнула большие веки. Но взгляд плывёт ещё и уходит опять под ресницы.
   – Вэл… Я тут… так храпела… как сапожник, – просипела она. – Такой позор…
   Я засмеялся:
   – Откуда ты знаешь, как храпят сапожники?
  Она тоже засмеялась, не открывая глаз, почти беззвучно. Я взял её за руку, ко второй присоединена капельница. Рука холодная, бледная и слабая, не сжимает пальцы мне. И кровь капают. Кровотечение было, знать. Потом спрошу Андрея.
   – Спасибо, за дочку, Май, – прошептал я.
   – И тебе спасибо, Вальтер. Ты… – она старается сконцентрировать взгляд на мне. – Ты видел её?
   – Видел. Самая красивая девочка на свете. Почти как ты.
   – А я ещё не видела…
   Её вдруг затошнило, наркоз всё ещё отравляет её кровь. Я поднялся. Андрей поманил меня из реанимации.
   – Пусть отдохнёт. Ты езжай домой сейчас, тоже отдохни, а к обеду или даже к вечеру – добро пожаловать, – сказал он уже в коридоре.
   И я чувствую, он хочет сказать ещё что-то, но передумал. Об Илье хотел сказать. Я не стал помогать ему в этом. Снова думать сейчас об Илье – отравить себе радость. Мою абсолютную, концентрированную радость. Могу вообразить, как он примчится, если ему позвонить. Ведь… она – это всё, что осталось у него от семьи. Если бы он был нормальным дядей! Чтоб ты провалился, чёртов придурок!
   Я так разозлился на него, за то, что не могу с ним продолжить дружить, что у меня сжались кулаки, право, окажись он сейчас рядом я сломал бы и ему его правильный нос. 

   Вальтер такой юный. То ли от размытости моего зрения сейчас, то ли от того, что здесь полумрак, то ли потому, что он взволнован и переполнен теплым светом. Он плескается, переливается через край его души. Я улыбнулась самой себе. Вальтер, какой ты милый… Девочку нашу видел, мне сразу стало спокойнее, значит, всё хорошо. А… как мы станем звать её? Почему мы не подумали об этом? Как странно, что ни разу не поговорили об этом. О чём только не болтали, а об имени не поговорили ни разу. Это нормально?
   Хотя, что нормального вообще во мне? Я даже не родила сама…
   Мне легче сейчас лежать с закрытыми глазами, сон то укрывает меня, то отступает. Какая длинная ночь… Начал болеть разрезанный живот, на котором лежит лёд в круглой грелке, почему её называют «пузырь»? Пузырь со льдом. Она похожа на беретку с помпоном…
   Но болело недолго, мне ввели морфин и снова стало легче. И снова мысли потекли спокойнее, и стали мягче. Наркотик есть наркотик, притупляет даже те мысли, что способны сейчас родиться в моей голове. Я не могу не думать и о Ю-Ю теперь. Когда он придёт? Привёз меня вчера и был со мной некоторое время, пользуясь тем, что был тут своим ещё с института. Но ровно до того момента, пока Андрей Владимирович не пришёл и не сказал, что приехал Вальтер. Тогда Ю-Ю и ушёл.
   – Ты не бойся, Май, всё будет хорошо, Андрей асс, я доверяю ему как себе, – Ю-Ю улыбнулся, хотя я вижу, ему не по себе от того, что он вынужден уйти.
   Я обняла его и прошептала на ухо, чувствуя, как щекочут лицо его длинные волосы:
   – Ты не волнуйся только, Ю-Юша. И… приезжай, как только сможешь.
   Он засмеялся тихонько, поцеловал меня, чуть повернув лицо. Поцеловал, как всегда, утопая и меня топя в своей эротичной нежности. Отпустить его сейчас…
    Андрей Владимирович подошёл, блестя чёрными глазами, поглядел вслед уходившему по коридору Ю-Ю.
   – Остался бы, самый момент помириться с Юргенсом, – сказал он.
   Я покачала головой:
   – Да нет. Он нос ему сломал… какое там примирение.
   – С чего они разошлись-то? Чего только не болтают. Из-за поездки во Флоренцию? Говорят, Илья подсидел Валентина в этом деле.
   Я пожала плечами, хорошо, что так говорят, что хотя бы где-то не болтают обо мне.
   – Илья не такой человек. Но… в этом роде, да.
   Я смущалась моего научного руководителя, когда мы с Ю-Ю приехали сюда. Но Илья сам позвонил ему и тот приехал даже раньше нас, хотя уже успел доехать до дома, а живёт он где-то в Медведково с семьёй. Он успокоил меня улыбкой и мягким голосом:
   – Не волнуйся, Майя, хихикать не буду.
  Я засмеялась, он всегда умел разрядить обстановку. В самых тяжёлых случаях, когда, бывало, напрягалась вся бригада и в операционной повисало густое облако мрачности или тревоги, он мог сказать, что-то вроде: «Не спать!» или «Дышим!», или «Отбой воздушной тревоги», и всем становилось легче, и воздух, правда, начинал наполнять лёгкие.
  Акушерка ласкова со мной, свои не рожали уже давно, а ещё ко всему я сегодня единственная обитательница предродовой. Схватки становились сильнее, скоро стало уже очень больно, когда боль волной накрывала меня, акушерка говорила:
   – О боли не думай, нет её, слышишь? Просто дыши. Дыши. Боль, это только то, во что мы позволяем себе поверить. Не позволяй. Дыши. О дочке думай, ей кислород нужен. Ты дыхание задерживаешь, и она не дышит. Про себя забудь теперь. Всё.
   Это я знаю не хуже неё. Я давно забыла о себе. С самого лета я думаю только об этом ребёнке, который сейчас пытается вырваться из моего тела почти как «Чужой»…
   Мне поставили капельницу и усыпили.
   Но боль приходила и во сне, терзая неприятными повторяющимися сновидениями. Приснилось наше М-ское кладбище и три рыжих холодных холма в ряд. А ведь скоро год. Я не была там почти целый год… На могилы надо памятники или…
    Мне снится, как снег падает на них. Как выцвели искусственные цветы и обветшали венки. Мы с Ю-Ю не были там так давно. Как можно так долго не приходить к могилам близких. Мама… Бабуля… Папа…
  Папа. Ты так и не простил меня, папочка. И правильно. Я такая дрянь. Ещё хуже, чем ты думал… Я предаю и предаю. Васю, Васю, которого нельзя обмануть, нельзя было предать я предала, оставила… А теперь… Вальтер – не Вася, тут Ю-Ю прав, но как я поступаю, нельзя ни с кем…
   Я проснулась. Оказывается, я уже не в родильном. Уже утро совсем, серый зыбкий зимний свет заливает помещение реанимации. И Вальтер был уже. Его глаза сегодня светлее, чем всегда. Они интенсивно синие обычно, а сегодня такие светлые были, прозрачные как родник. Почти как… почти как глаза Ю-Ю.
  И Ю-Ю пришёл. Я могу уже и сесть. И даже идти. Я вставала, я помню. Ничего особенного. Можно дойти и до палаты в послеродовом. Морфин действует отменно, мне не больно вообще.
   – Ю-Ю…
  Откуда взялось солнце в этот момент? Или это в его лице солнце?
  Это в твоём лице солнце, Май. Милая, бледная и отекла от капельниц этих бесконечных, даже ручки не тощенькие, как всегда, а пухлые как на старинных портретах. Обняла меня, такая тоненькая опять. Села на край койки, подняв руки к волосам, пытаясь прибрать, растрёпанные пряди. Заплела косу, сверкая острыми розовыми локотками. А я не могу не думать: родился ребёнок, всё, освободил её, она опять сама по себе, похитить её теперь… но беда в том, что теперь ребёнок для неё – вся жизнь.
   – Ты не видел ещё?
   – Нет, Май, – сказал я.
  Тут и принесли малышку. Отработанным годами движением детская сестра несёт ребёнка на руке, ловко и легко расположив именно так – на одной руке, до локтя. И улыбается:
   – Вот, Майя Викторовна, дочурка ваша.
   И со мной поздоровалась. Мне легко быть здесь, я здесь свой, как Майя, как Юргенс. 
   – Вы покормите, ей молозиво нужно. Я не кормила нарочно, чтобы не капризничала.
   Надо видеть лицо женщины, впервые смотрящей на своего новорожденного ребёнка. Я видел уже тысячу матерей и у всех были одинаковые лица, вот такие как сейчас у Маюшки – излучающие свет. Я всегда в такие мгновения думал, что только женщина может излучать такой свет. Женщина, только что родившая ребёнка. В такие мгновения все тайны и загадки Вселенной становятся бледны и неважны перед величием этого простого момента. В такие моменты я вижу в человеке Образ и Подобие Божии.
  В такие моменты я больше всего обожаю свою работу.
  Но сейчас я не на работе. И передо мной не одна из моих пациенток. Передо мной Маюшка, Маюшка, единственная, кто только меня оживляет и освещает моё сердце. И она смотрит не на меня сейчас, а на своего ребёнка. На ребёнка Юргенса, даже не моего, на ребёнка смотрит так, что ясно, нет ничего прекраснее для неё, ничего дороже.
   Май…
   Маюшенька.
   Маюшка. Моя девочка стала матерью, она ещё сложнее теперь, чем была, ещё загадочнее, ещё непостижимее и дальше от меня. Я всё знаю о тебе, так я думал, я помню, как ты сама была таким свёртком, но сейчас впервые я понимаю, что всё в ней куда сложнее, чем я думаю и думал. И Вася. И отношения с матерью, с отцом. И теперь вот с Юргенсом. Но особенно вот с этим крошечным существом, её ребёнком.
   Это тяжело, как ничто. Даже известие о том, что она беременна было не таким сокрушительным, как это зрелище. У меня заболело сердце, от того, как она счастлива сейчас. И в этом счастье меня вообще нет, даже моей тени, даже следа…
   Выйдя в коридор, я прижался спиной к стене. Тут даже стены не холодные, ничто не может охладить мою пылающую болью душу.
   – Ничё, Илья Леонидыч, поначалу все так, кроме куклят своих ничего не видят. Погоди, всё вернётся, терпение необходимо и мужчинам.
   Я с удивлением обернулся на Андрея. Я не знаю, что он знает или о чём догадывается, что из этого сейчас подвигло его заговорить со мной именно так. И смотреть сейчас на меня именно так.
   – Покурим? – чёрные глаза мерцают, глубоко залегли в глазницы.
   Он бледный, устал доктор. Ради Маюшки он отпустил и дежуранта сегодня.
   Во дворе мы с ним не чувствуем мокрого холода, пропитывающего аллеи туманом от чернеющего снега.
   – Её сейчас в палату переведут, одноместную, блатную для неё отвели. Учитывая кесарево, пробудет здесь не меньше недели.
   – Кровотечение было? – спросил я, стараясь уйти от боли…
   – Было, – вздохнул, кивая, Волков. – Потому и пошли на кесарево. А второе… Знаешь, не современные бы подходы и возможности, ей никогда не родить этого ребёнка.
   Я посмотрел на него. Он сосредоточенный и видно, как устал.
   – Вот потому теперь женщин столько же, сколько мужчин, а лет сто назад – было меньше чуть ли не вдвое, – сказал я, у меня под сердцем опустело даже от мысли о том, что он подразумевал...
   – Теперь больше, – Андрей выпустил дым, опуская голову, густые брови скрыли глаза.
   – Учитывая бесконечные войны, настоящие и бандитские – да. 
ГЛАВА 5. АПОКАЛИПСИС НЕ УДАЛСЯ
   Каждый день, пока Маюшка оставалась в роддоме, мне хотелось прийти и поговорить с Юргенсом. Я намеревался сделать это, но и отказывался снова и снова от этой мысли. Обозначить себя и своё место возле неё, заставить её принять решение. Чего я добился бы этим? Решать что-либо прямо сейчас Маюшка не способна, куда менее способна, чем это было до рождения ребёнка. Сколько времени пройдёт прежде, чем она сможет просто поднять голову от колыбели и увидеть мир вокруг? Этого я не знаю. Но сейчас Маюшка – не игрок. Сейчас она фигура, которой может сыграть Юргенс, а могу сыграть я.
   И я сыграю. Она решать не способна, я – да.
   Весна не спешила в Москву в этот год. Холод февраля снова сковал улицы, засвистели ветры, разогнав туманы, выстудив улицы, охлаждая стены. Я приехал сегодня чуть раньше, не сомневаясь, что застану Юргенса здесь, Маюшка сказала, что он взял отпуск за свой счёт и приезжает дважды за день. А он всегда был человеком системы, если он придумал себе режим приезжать в полдень, а потом в пять, то он не изменит себе всю неделю. Я вижу Маюшку каждый день, я приезжал, когда не было Юргенса. Маюшка рассказала, что они решили назвать дочь Ларисой. Юргенс сказал ей об этом имени.
   – Почему так? Сейчас это редкое имя.
   – Не знаю почему, – сказал он, пожимая плечами. – Красивое имя. Хорошо с отчеством и фамилией сочетается.
   – Что, «Доктор Живаго»?
   – Скорее Островский, «Бесприданница». Лариса Огудалова мне кажется одной из самых женственных, трогательных и очаровательных героинь русской литературы.
   Я подумал про себя, слушая её рассказ, что согласен с каждым словом Юргенса, как ни изводит меня то, что дочь Маюшки – это его дочь.
   Завтра Маюшку и Ларису, маленькую Ларочку, будут выписывать и, конечно, приедет и Марта Макаровна с мужем, и я, единственный Маюшкин родственник. Так что и я имею право встретить её. Именно так я и сказал Юргенсу, встретив его сегодня, приехавшего в роддом как по расписанию в пять часов. Он позеленел от злости, увидев меня. Я поджидал его недалеко от входа в корпус и издали увидел его высокую фигуру и походку его я тоже не перепутаю ни с чьей, походка сильного, уверенного, красивого человека, привыкшего, что люди видят его, расступаются перед ним, оглядываются вслед.
    Он увидел меня, остановился, накрутив на ладонь ручки большого пакета, в котором угадывается пачка памперсов.
   – Ты…
   – А ты как думал?! – с вызовом сказал я.
   – Думал… Думал, никогда не увидеть тебя больше.
   Я подошёл ближе.
   – Довольно глупо с твоей стороны так считать, Вэл.
   Он дёрнул ноздрями. Да, нос я попортил ему, он был идеально правильным, теперь «боевой» с просевшей спинкой, но от этого сам Юргенс, пожалуй, только выиграл – никакой рафинированности – мужик.
   – Какого хрена тебе надо? – прошипел Юргенс.
   – Хрена не надо, – ответил я, мне кажется, в моих глазах стилеты и я пронзил бы его ими. – А что моё тут, то моё. Я имею право быть здесь. Такое же, как и ты. Маюшка – моя кровь.
   – Ты легко забывал об этом.
   – Никогда не забывал, – ответил я.
   – Ещё хуже, больной придурок.
   Я усмехнулся, доставая сигареты.
   – Закуришь? – спросил я.
   – Пошёл ты!
   – Не дождёшься, Вэл. Я не отставленный возлюбленный, я ей дядя, и никуда я не денусь. Учти, – я закурил и посмотрел на него, нагло выпуская дым из ноздрей, – я и твоя семья теперь.
   – В моей семье не было уродов!
   – Теперь есть, зятёк, – усмехнулся я. – Пока, Вэл, до завтра!
   Я развернулся и пошёл к воротам, чтобы выйти на Ленинский с территории больницы.
   – Только попробуй явится завтра! – крикнул мне в спину Юргенс.
  - Смирись, Вэл, я и тебе что-то вроде дядюшки теперь, так что… поуважительней давай, – я помахал ему, обернувшись.
   – Вот сволочь, чёртов вуй! Да чтоб ты сдох, скотина!
   Я засмеялся, отбрасывая сигарету. Ты думал, ты победил меня, тебе дорого обойдётся твоя победа, мой дорогой друг Юргенс. За одно только проклятое видео, что ты заставил меня смотреть, я буду мстить тебе всю жизнь, попомнишь товарища.
 
   Я даже растерялся. Меньше всего я ожидал увидеть Илью сейчас. На фоне всех прекрасных и волнующих событий последних дней, я вообще забыл о его существовании. И о том, что он, действительно, единственный Майин родич. И ведь явится завтра. Надо маму подготовить к тому, что… чёрт, зачем я в своё время проболтался ей о том, как интересно и странно Илья устраивает свою жизнь. Хотел помыть ему кости вместе с ней, но теперь это оборачивается для меня боком. Так предстал бы дядя жены и всё, а теперь…
   Майя, ставшая без живота такой маленькой, будто меньше, чем была до беременности, улыбнулась мне, отвлекаясь от книжки. «Гордость и предубеждение» читает, смеётся ещё, что совсем не может сконцентрироваться на тексте.
   – Как у Толстого: самка. Я стала самкой теперь, Вэл, – засмеялась моя самка.
   Моя самка. Моя. И ты, светлоглазый демон, не получишь её. Даже её тени.
   – Я встретил Илью, – сказал я. – Он…
   Глупо спрашивать, был ли Илья здесь, ясно, что был.
   – Он каждый день приходит?
   Майя моргнула несколько раз, теряя улыбку из глаз.
   Я решил смягчиться, сел на стул выдыхая, чего хочу от неё сейчас, он пришёл, потому что считает себя в праве прийти. Но почему она не сказала мне об этом ни разу за эти дни?
   Майя посмотрела на меня виновато, как ребёнок. Почти как та девочка, что лежит в маленькой кроватке под красивым белым одеяльцем. Правда, чего я хочу от неё после того, как один раз после Таниного навета уже устроил ей ревнивую сцену. Конечно, она промолчала. И я, и любой другой человек промолчал бы, что вызывать опять злость в Отелло, который пока успокоился.
   Поэтому я не стал больше говорить об Илье. Я не хочу говорить с ней о нём, чтобы не привлекать её мыслей к нему больше, чем есть. Поэтому я спросил о Ларе, о том, дала ли ей поспать днём.
   – Да хорошо всё, спит чудесно. И не плачет. Когда у них колики начинаются, ты не знаешь? – живо ответила Майя.
   – Я такой же неофит в родительстве, Май, как и ты. То, что у меня есть ребёнок, не делает меня опытным. К сожалению. Даже хуже, я чувствую, как убого я вёл себя до сих пор с моей дочерью. Стоило встретить тебя даже для того, чтобы стать отцом, почувствовать себя отцом. Если бы не ты… Если бы не Лара, я не понял бы этого никогда.
   Майя улыбнулась:
   – Сколько твоей дочке?
   – В этом году будет девять. Осенью, в ноябре.
   Это правда. С появлением Ларочки я сам изменился, будто все химические реакции во мне пошли совсем новыми путями, заработали какие-то катализаторы. И я понял, как виноват перед своей старшей дочерью, которую не любил, просто потому что не ждал и не желал её появления на свет, будто она была виновата в этом.
   Она мне казалась не слишком приятной, но разве я сам был приятным для неё? Хоть в чём-нибудь? Представляю с каким лицом я встречал её, и как она могла вести себя со мной? Дети чувствуют отношение и отлично разбираются в людях. Конечно, бедняжка обижена на меня.
   Теперь в моих идеальных мыслях иногда приходили идеи познакомить Лару и Люсю. И я представлял, как старшая оттает и станет опекать младшую. Я не думал о Марине, матери Люси, она, узнав о том, что я женился злопыхала и рычала, требуя увеличить ежемесячные выплаты.
   – Я вообще подумываю о том, чтобы поехать на Запад, попробовать…
   – Марин, ты чем там заниматься будешь? – не выдержал я.
   На Запад она поедет… Ну-ну, там таких дур из бывшего СССР больше, чем тараканов в общаге, я бывал, я видел.…
   На мой вопрос Марина скривилась и сказала, что я вечно цепляюсь и критикую.
   Теперь узнает, что у меня появилась ещё дочь, настоящая, которую я ждал и хотел, которую я ношу на руках и не выпущу до конца моих дней, вообще устроит мне…
   Но может быть и нет, может быть моё изменившееся отношение к Люсе и Марину заставит быть чуточку человечнее.
   Из роддома я поехал к маме. Надо предупредить о том, что завтра приедет Илья и вообще, что Илья есть теперь. Снова появился моей жизни. В нашей с Майей жизни.
   Майя… Я пробыл сегодня дольше обычного. Майя и кормила при мне и Лара уснула у её груди, после чего я взял дочку на руки. А перед этим я менял ей подгузник и мыл попку. Я как-то легко и сразу этому научился, будто уже делал всё это с пятью детьми до неё. Может быть, потому что Майя тоже легко и не боясь, на моих глазах в первый раз сделала это, мне не хотелось показаться в её глазах неумелым и отстраняться от этих обязанностей. Я не хочу оказаться вне этого мира, где Майя и наш ребёнок. Я уже существовал отдельно от одного моего ребёнка почти девять лет. Но Марина не волнует меня. А быть отодвинутым от Майи, даже нашей дочкой я не могу. Тем более, что она растворяется в ребёнке. Я сейчас и так вне их мира. А я хочу быть внутри его. Иначе я потеряю Майю. Тем более Илья вернулся. А Илья ей близок по-настоящему.
   – Илья… Так Таня не лгала… Или… Или что? – мама вопросительно посмотрела на меня, когда я сказал ей о том, что завтра на выписке, возможно, будет Илья.
   Я сел за стол на симпатичной кухне в новом доме моей матери, слушая как шумит закипающий чайник, по телевизору репортаж из олимпийского Нагано, лыжницы, Лариса Лазутина вот-вот выиграет гонку.
   – Мам, он дядя Майи. И… и с этим я ничего не могу поделать. Он её единственный родственник. Злая ирония.
   Мама поднялась, чайник отключился, она достала чашки.
   – Может, выпьем что-нибудь покрепче? – спросил я. – Папаша ещё ни разу не напился. Как-то не по правилам.
   Мне хотелось сказать Вальтеру, что не устрой он так странно свою жизнь, ему было бы с кем обмыть пятки ребёнку кроме меня и Володи. А так, что ж…
   Я позвала мужа из кабинета, где он засел было просмотреть новые публикации. У него идея модификации вируса натуральной оспы, он пока только вынашивает её, но со мной поделился и я стала думать, не объединить ли наши лаборатории для этой новой работы. У него генетики, а у нас больше мощностей, потому что я имею больший вес в нашем институте. 
   Так втроём мы и выпили, и весело поболтали, о завтрашнем дне, о младенцах, я вспоминала, какой был Вальтер, что он был идеальный ребёнок, никогда не капризничал и не изводил меня... Мы расстались уже поздно вечером, все в приподнятом настроении, договорившись о завтрашнем дне. Вальтер уехал, а Володя спросил:
   – Мне показалось или Валентин нервничает?
   Я улыбнулась, я не собираюсь посвящать мужа в странные подробности семейных отношений нашей невестки, хватит того, что у меня от этого голова кругом.
   Поэтому я сказала:
   – А как иначе? Ребёнка завра домой повезёт, конечно, нервничает.
    Володя внимательно посмотрел на меня, но расспрашивать больше не стал. А назавтра мы все приехали в Первую Градскую.
    Илью я не видела довольно давно, и он изменился. И всё-таки он тот же: лицо, будто отчеканенное на бронзовой монете, но улыбка меняет его, оно становится обаятельным и даже милым, это я помню хорошо, я это отметила ещё при нашем с ним знакомстве, а это было так давно, ещё… Господи, ещё Брежнев был жив, когда они с Вальтером, мальчишками-первокурсниками, впервые пришли к нам в гости. И с тех пор я только приветствовала эту дружбу моего сына с юношей, который сразу понравился мне и серьёзным отношением к учёбе и вот этой самой своей улыбкой.
   Но никогда раньше я не видела, как его светло-серые глаза меняют цвет в ярко-голубой, при пасмурном небе, без единого солнечного луча. Чтобы вообще у кого-нибудь так расцветали глаза. А они именно так изменились, когда он увидел Майю, появившуюся на пороге роддома.
   Сам Вальтер шёл с ребёнком за ней, сам так решил, войти туда за ними. И Илья первым из нас увидел Майю. Вот тут он предстал таким, каким ещё не бывал при мне раньше. Эта метаморфоза больше и красноречивее любых рассказов Вальтера раскрыла мне о самом Илье, о Майе и всём, что так пугает моего сына. Бояться есть чего.
   Но как сказать Вальтеру и не испортить их отношений с Майей, отношений, которые вырастили крылья у него, я чувствую ветер, который вызывают их махи. Это преобразование дорого в моём слишком рассудочном до сих пор и даже циничном мальчике. Поэтому я промолчу. Он сам почувствует то, что надо делать. Мои слова только разозлят его, отключат чутьё, которое ведёт его сейчас, как зверя, заставят работать разум, рассуждать, мои слова собьют его, заставят ревновать и всё рушить. В итоге он останется один с разбитым сердцем, и я опять буду неотступно думать о нём, как о маленьком.
   А сейчас, когда его жизнь устроена, он погружён в семью, о нём думает его жена, я буду стараться делать всё, чтобы сохранить их союз для собственного счастья и спокойствия. Даже для своей свободы.

   Я даже предположить не мог, что мать Юргенса так много думает обо мне, так внимательно наблюдает. Марта Макаровна всегда вызывала во мне уважение и интерес. Очень красивая сильная женщина, она всегда напоминала мне мою мать, только была значительно моложе. И теперь я завидую моему другу, у которого есть даже мама…
   Маюша на улице выглядела бледнее, чем в палате, или побледнела от того, что вышла. Цветы, шампанское, это всё Юргенс отнёс уже внутрь и одарил всех, кто имел отношение к сегодняшнему дню. Андрей Владимирович вышел тоже проводить Маюшку. Она даже обняла его на прощание.
   – За сыном приходи теперь, Кошка, а после на работу. Давай, порадуй наставника, – и улыбается, топорща жёсткую бороду, скрывающую покрытые оспинами смуглые до оливкового оттенка щёки.
   Я поздравил Маюшку и Юргенса, ну и бабушку.
   – А ты как теперь приходишься малышке? – спросила Марта Макаровна, улыбаясь.
   – А я всё дядя и дядя, – ответил я. – Чтобы стать дедом, надо вначале стать отцом.
  Марта Макаровна засмеялась:
   – Верно. Как и для того, чтобы стать бабкой, надо вначале стать матерью.
   Мы все, включая мужа Марты Макаровны, выпили шампанского ещё до появления Маюшки, но после того как она вышла, все выпили ещё по бокалу, радостно смеясь, и чокаясь, Юргенс пил, продолжая держать Ларочку на руках, вернее на руке, ему это даётся легко, в такой руке и два таких свёртка легко можно удержать.
   А после мы разъехались по домам. Маюшка и Юргенс уехали к себе, родители к себе. А я, одинокий, поехал в этот субботний день на работу. Как ещё отвлечь моё бедное сердце. Но теперь и у счастливчика, который имеет так много, тоже всё время будет ныть сердце только потому, что я существую на свете.
 
   Это правда. Одно существование Ильи в этом мире – большая тёмная туча на моём ясном небосклоне. На пронизанном солнцем бездонном небосклоне.
   И вот моё солнце, улыбается самой мягкой из всех возможных земных улыбок, глядя на меня, положившего в кроватку нашу с ней дочь. Но спать долго не пришлось, когда я проснулся, Майя уже выходила с кричащей малышкой из нашей спальни, тихонько прикрывая за собой дверь.
   Я не поленился встать и выйти за ними следом.
   – Почему ты ушла? – спросил я, протянув к ней руки.
   – Малышка кричит, я не хотела мешать тебе. Тебе на работу.
   – Завтра воскресенье, – сказал я. – Это, во-первых. А во-вторых: я в отпуске. И ближайший месяц я в распоряжении Ларочки, как и в твоём. Не надо так уж беречь меня.
   – Надо.
   – Хорошо, я скажу по-другому: не надо меня отстранять.
   Эти его слова тронули меня, как ничто долгое время уже не трогало. Отстранять. Я не отстраняю, даже и не думаю. Точнее сказать, я вообще не думаю сейчас. Но… Он чувствует, что я… Впрочем, это объяснимо, я ни себе не принадлежу, ни ему. Вообще ничему и никому. Только малышке. Все мои мысли и чувства – только она. Ничего другого нет. Я думала, я стану прежней, когда она родится, но напротив, теперь я вообще больше не я.
   Меня нет, я только слух, который улавливает каждый её вдох, я – зрение, которое должно всё время, каждый миг её видеть, я – осязание, которое ощущает любое её движение, изменение температуры её кожи, я – сердце, которое слышит её, я – молоко, производством которого занято моё тело, я – тепло, которое согревает её.
   И мой мозг работает только на поддержание этих функций и выполнение расписания, по которому мы живём, распределяя время между сном, прогулками, купанием и кормлениями, снова переходящими в сон.
   Поначалу я опасалась класть Лару с собой в постель. Но совсем не спать, вставая каждые четверть часа, оказалось ещё хуже. Когда Ларочка впервые спала рядом со мной, я, хотя и боялась шевельнуться всю ночь и к утру превратилась в свою деревянную копию, но выспалась, впервые с момента родов. 
   За всем этим я не заметила ни таяния снега, ни прихода весны, холодной и пасмурной, ни смены правительства, когда появился новый премьер-министр юный Кириенко, что вызвало множество шуток, тоже проходящих мимо меня, я не заметила, как раскручивается маховик войны в Югославии и ООН заседает по этому поводу, как в Мекке передавили сотню человек во время какого-то странного обряда, Индия, а за ней Пакистан провели ядерные испытания, Россию приняли в большую восьмёрку, в Индонезии произошла революция, между Абхазией и Грузией снова разгорелась война, создалась какая-то смехотворная партия пенсионеров, Лебедь стал почему-то губернатором Красноярска, в Петропавловском соборе совершили теракт, к счастью неудачный, ни землетрясения в Афганистане, унесшие жизни пяти тысяч человек, ни того что шахтёры по всей стране начали перекрывать железные дороги, потому что им не платят зарплат, всё это я слышу и вижу по телевизору, который почти всё время включён фоном, но это даже не входит в мой ум, я не воспринимаю этого, ни того, как приходит и уходит Вальтер, ни даже, как он занимался со мной любовью, ни встречи с Ю-Ю, который несколько раз в неделю встречал меня на прогулке с коляской.
   Я вижу, слышу и чувствую только ребёнка и себя, как часть нашей с моей дочкой общности. 

   Когда Марина узнала, что Майя родила, то устроила мне целую злобную отповедь и потребовала немедленно увеличить сумму, которую я плачу ей ежемесячно. Люся поморщилась, слушая наш разговор, отвернулась, я в который раз удивился, насколько Марина глупа и неделикатна прежде всего со своей дочерью. Что я, мне плевать на всё, что говорит Марина, но ей она мать, а я, плохой, но отец.
   Люсе скоро девять лет, совсем большая девочка, а Марина продолжает вести себя при ней, будто ей год, и она ничего не понимает, но, по-моему, она понимала уже и тогда. Поэтому так ненавидит меня. Даже смотреть в мою сторону ей, похоже, неприятно.
   Впрочем, разве я не виноват? Я ни разу не взял её погулять, сводить в какой-нибудь зоопарк. Но, честно сказать, я только сейчас и понял, что ребёнка можно сводить в какое-нибудь интересное для него место, просто поболтать, купить мороженого, или игрушек, каких она захотела бы…
   Прости меня, Люся, я только сейчас и стал отцом. И тебе тоже. Только ты уже не веришь в это, и я уже не верну потерянного. Я опоздал на девять лет.  Да и смогу ли? Даже если бы она захотела. Как налаживать отношения с человеком, который считает тебя холодным и отталкивающим монстром, чем-то вроде змеи или даже червя?
   – Марина, я буду платить столько, сколько надо, только… – я посмотрел на Люсю, красноречиво показав глазами Марине, что девочку надо отпустить, чтобы она не слышала нашего разговора. Но Марина дёрнула пергидрольной сегодня головой, её фантазия в отношении причёсок неисчерпаема…
   – Она уже большая, говори при ней, как ты любишь свою новую дочь, а не её. Как ты любишь её мать, эту хитрую проститутку, которая так ловко окрутила тебя беременностью, чёртову лимитчицу, что…
  Я смотрю на неё удивлённо, откуда она взяла это? Или… Или Таня и с ней успела пообщаться? Это вполне в её, Танином духе, как оказывается, обложила меня круговой осадой. Ах, Таня… а Майя, глупышка, продолжает общаться с ней, не подозревая о масштабах коварства и хитросплетениях Таниных замыслов.
   – Люся, смотри, там книжный магазин, сбегай, выбери себе что-нибудь, – сказал я, протягивая Люсе несколько купюр.
   Она скривилась недовольно, но деньги взяла.
   – Я журнал куплю, – сказала она, не глядя на меня и направилась в магазин, что был с тридцати метрах от кафе, за уличным столиком которого мы сидели.
   – Марина, зачем ты уродуешь свою дочь?
   – Твою дочь! – прошипела Марина.
   – Ты ненавидишь её, потому что она моя?
   – Совсем что ли? – немного отпрянула Марина, удивлённая моими словами.  – Я… не ненавижу её… Но ты… ты… сломал мне жизнь ею… Я бы… Если бы не эта беременность…
   Злость одолевает меня. Если бы не эта беременность, Марина из своего Зеленограда ни за что не уехала бы, а теперь живёт в Москве, не работала ни дня в своей жизни, живёт за мой счёт именно благодаря Люсе, теперь замуж вышла, пусть неофициально, но теперь половина так живут. Я сдержался, чтобы не сказать ей что-нибудь грубое и злое.
   – В-общем, если не хочешь, чтобы я подала в суд на определение отцовства и установление алиментов, то плати на тысячу больше. Теперь, после деноминации, это…
   Я засмеялся.
   – В суд? Ох, не могу! – засмеялся я. – Да подавай! Ты на суд столько потратишь, что пожалеешь сто раз, что ввязалась. Я уже не говорю, о том, что от моей зарплаты тебе мизер получится. Зря ты начинаешь это, Марина. Кто научил тебя? Ты не слушала бы кого попало. Я буду платить тебе больше, если ты хочешь, но перестань портить жизнь Люсе, с чем она растёт, подумай!
   – Без тебя разберусь, умник! – зло процедила Марина. – Своей любимой дочкой занимайся!
   Вот так и рухнули мои утопически глупые мечты о дружбе моих дочерей. Наивный папаша, очарованный новорождённой дочерью, о чём только ты не мечтал…
 
   Наступило лето, это так удивительно, я обнаружила, что надеваю на прогулку только джинсы и рубашку с сандалиями на босу ногу, а Ларочку только в лёгкий комбинезончик и тонкую шапочку. Маршрут, по которому я гуляю, я изучила так, что могу во сне ходить по нему: обычно – это ближайший к нашему дому Парк Победы на Поклонной горе, но в хорошую погоду, бывает, я хожу в Филевский парк. Ларочка не всегда спит на прогулках, выглядывает из коляски, переворачиваясь на животик, но теперь хотя бы её легче носить на руках, если она капризничает, без тяжёлого конверта и одеяльца.
   Сегодня воскресенье, Вальтер работает, у него суточное дежурство, врачи уходят в отпуска и ему приходится сейчас дежурить чаще. Поэтому со мной весь день Ю-Ю. Вальтер не спрашивает о нём. Ни разу не пытался выяснить больше, встречаемся ли мы. Я ответила бы правдиво на любой вопрос. Но, может быть, поэтому Вальтер и не задаёт их?
  Ю-Ю приезжает на Харлее, с тех пор как наступила весна в полную силу и просохли дороги, но сегодня приехал на метро.
   – А где наш Харлей?
   – В гараже, у нас крутой гараж теперь, сосед Мишка продал мне свой блок прямо за нашим домом, так что и у Харлея, наконец, снова есть дом.
   – Посмотреть бы.
   Ю-Ю улыбнулся:
   – А я, собственно, здесь за этим. Поехали ко мне, ты же одна целый день. В кои-то веки и я свободен. 
   Я с сомнением посмотрела на него.
   – Поедем, Май, ты с февраля не была.
  Почему бы и нет, и правда я весь день сегодня одна, даже до завтрашних пяти часов, когда Вальтер вернётся с работы.
   – Тогда надо вернуться, взять Ларочке одёжек и… и коляску оставить, в метро не проедешь с коляской.
   Ю-Ю улыбается счастливо:
   – Я понесу девчонку.
   Ему нравится называть Ларочку девчонкой и выходит это у него как-то ласково, мне приятно, что он так называет мою дочь.
   Двор в Товарищеском зелёный и тенистый, не такой как на Кутузовском – слишком большой и лысый, всё больше заполняющийся машинами. И гаражи не видны, они за углом дома, их тут немного, всего восемь, с номерами как квартиры, с большими деревянными дверьми, и гремящими петлями. Внутри, кроме нашего стального коня, оказались полки по стенам, полупустые пока, топчан, то ли большой ящик, то ли сундук, какая-то куча хлама в углу, про которую Ю-Ю сказал, что это Мишкина и он это заберёт.
   – Или я выброшу через неделю.
  …и запах. Здесь приятно пахнет бензином, мазутом, железом и кожей. Дыхание машины.
   – Что он держал тут?
   – Представь, древний «Виллис». Ещё дедов, с войны.
   – Что ж ты с «Виллисом» не купил? Это же…
   – Я так и хотел сделать, да он, дурак, на цветмет его сдал. Провода по деревням тырит, даже крышки от колодцев, что ему дедов «Виллис»… – немного грустно сказал Ю-Ю, – пойдём?
   – Пойдём.
   Он запер дверь, взял у меня Ларочку, которая до сих пор не проснулась, как ни странно.
   – Юрик-то загулял наш, – сказал Ю-Ю, когда мы подошли к двери нашей квартиры. – Является теперь тощий, а то и драный, ухо лечил ему, хорошо зелёнка на чёрном не видна… тут в репьях на днях пришёл. Поест, и спать. Дрыхнет весь день, а потом опять исчезает. Боюн, да и только.
   – Только бы на пришиб никто. И под машину… Жаль, в городе животному жить вроде и правильно и самое место, но опасно.
   – В большом городе и человеку опасно. Но… Может, он счастливчик у нас, пронесёт? – сказал Ю-Ю.
   Мы вошли внутрь. Здесь пахнет цветами, и я поняла почему, пройдя в комнату: повсюду на столе, на полу, на подоконниках стоят букеты-охапки: жасмин, лилии, пионы, розы, ромашки. Все мои любимые цветы.
   – Ю-Юша… – выдохнула я, опустив сумку с вещами для Ларочки на пол и оглядывая комнату, огромную нашу комнату, превратившуюся в оранжерею. Ю-Ю положил Лару на диван и придвинув вплотную кресло, чтобы не упала, если проснётся, укрыл пледиком, и разогнулся, улыбаясь.
   – У тебя день рождения, – сказал он.
   – Завтра.
   – Завтра я увижу тебя только к вечеру. И то, если увижу, – он улыбается такой чудесной улыбкой, убирая волосы с лица. – Поэтому я и заманил сегодня. 
   – Ю-Ю… милый… мой милый…
   Я не стал больше говорить, что говорить, этого дня я жду с самого февраля, мы видимся почти каждый день, но всё время только на улице…
   Но Лара заплакала и нам пришлось оторваться друг от друга, мыть ей попу, менять подгузник, кормить после.
   – Вам с ним тоже мешает? – спросил я.
   – Бывает, – чуть-чуть смущаясь ответила Маюшка. – Но… она маленькая совсем ещё, хотя «гуляет» всё дольше. Зато по ночам спит тоже всё дольше, бдения устраивает всё реже, – добавила Маюшка, глядя как малышка, причмокивая, и закрыв глаза от удовольствия, сосёт её грудь. Лара прелестный ребёнок и похожа на Маюшку больше, чем на Юргенса, как ни странно. Наверное, это нарочно сделано для меня, чтобы я не думал каждый раз, когда вижу её, что она не моя.
  Маюшка села на диван, обнимая ребёнка, приподняв коленку для удобства, Юрик, проснувшийся на одном из своих любимых кресел, всё же удостоил нас своим появлением, вспрыгнул на диван к Маюшке с интересом принюхиваясь и осторожно разглядывая представшую его глазам картину, потом, осмелев, приподнялся на опираясь на Маюшкин локоть, и заглянул в лицо ребёнка, ещё больше принюхиваясь и шевеля вибриссами.
   – Вот, Юрик, это мой котёнок, познакомься, – улыбнулась ему Маюшка. – Теперь будешь видеть чаще, надо дружить.
   Юрик, правильно поняв, что именно говорит Маюшка, посмотрел ей в лицо: «надо, значит будем», и тоже понюхал нос, и ресницы, будто целуя. Маюшка засмеялась.
   – Признал, – усмехнулся я.
   – Куда ж ему деваться, – кивнула Маюшка.
   – Некуда, как и мне. 
   – Ты… не рад, что… ты ревнуешь меня к Ларочке? – спросила Маюшка, зрачки шире…
   – Ревную. Но куда больше я ревную тебя к её отцу. Ты принадлежишь им. А я один с Юриком тут, такой же никчёмный бродяга, как и он.
   – Нет, Ю-Юша, – малышка уснула и Маюшка положила её так же, как я до этого, на диван на бочок, укрыла лёгким пледом ножки, придвинула кресло понадёжней.
   И подошла ко мне:
   – Ты не бродяга, ты – мой. И даже не думай по-другому.
   – Уйди от Юргенса ко мне, – сказал я, но зря сейчас, больше оставаться на расстоянии от неё я не могу, я прижал её к себе, закрывая её рот своими губами, оторвал от пола, она лёгкая, как всегда была…
   Маюшка похудела сильно, рёбра пропечатывающая сквозь кожу, особенно, когда она лежит на спине, и груди стали теперь… они наполнены молоком, они совсем другие, они иначе пахнут, они сладкие… Я сказал ей это. Маюшка засмеялась:
   – Я знаю, я пробовала.
   И я захохотал:
   – Пробовала? Ну ты даёшь!
   – Ну а как? Я всё же немного учёный! – прыскает Маюшка, ныряя лицом мне в грудь.
   И мы снова смеялись, мы счастливы, легки и беспечны, как раньше. Будто ей не двадцать пять завтра, а снова шестнадцать… Теперь ей как мне, как мне было тогда, в то лето, в первое, такое счастливое, беспечное лето.
  Но это мгновения. Всего лишь миг…
  Потому что она заснула, а девчонка снова попыталась проснуться, но я предупредив это, взял малышку на руки, качая и уговаривая, не кричать, я снова вымыл её каканую задницу, переодел, это несложно и нестрашно, оказывается, и малышка даже смотрит мне в лицо при этом с улыбкой, толкая меня в живот розовыми пяточками. Не знаю, делает ли всё это Юргенс, но я готов это делать всю оставшуюся жизнь, только бы её мать спала в моей постели каждую ночь и каждый день, утро и вечер...
  Поэтому я сказал Маюшке снова, когда она проснулась то, что сказал раньше, но не стал ждать ответа:
   – Уйди от Юргенса ко мне.
  Мы сидели за столом на кухне, Маюшка доставала из микроволновки жаркое, которое я приготовил ещё утром, ожидая её сегодняшнего прихода, а я держал на руках Ларочку, которая не спит и с интересом наблюдает за нами.
   Маюшка посмотрела на меня, раскладывая еду по тарелкам, поставила бокалы на стол, положила вилки, ножи, хлеб, оливки, красную икру, клубнику и черешню, шампанское поставила. И взяла дочь у меня с рук, намекая, чтобы я открыл бутылку.
   – Да, – сказала она. – Это будет правильным и честным. Но… Ю-Ю, я… должна как-то поговорить с ним. Чтобы он понял, что он не виноват, в этом… что я ухожу. Он не виноват. Просто это… Это так должно быть, мы с тобой должны быть вместе. Хотя… Если честно… я не представляю, как я смогу это сделать, сказать всё… – она опустила голову, наклонилась к малышке, потёрлась лицом о её лобик. – Я знаю только, что нельзя так, как мы опять начали сегодня.
   Я налил шампанское в бокалы, пена перелилась через край, рука неверна мне сейчас.
   – За тебя, Май. Хотя и не поздравляют заранее, но осталось всего… – я взглянул на часы, – два с половиной часа. Ты сразу после полуночи родилась.
    Лида уехала в роддом в шесть вечера, я хорошо помню, я бегал на улице, когда увидел, что «скорая» поехала к нашему дому. Прибежал, мама с бледным лицом смотрит, Витьки дома нет, ещё с работы не пришёл, отец тоже взволнованный, но успокоительно потрепал маму за плечи:
   – Ну-ну, Танюша, не надо так-то уж волноваться, всё будет как надо, не в поле рожать едет, а советская медицина лучшая в мире.
   Маюшка засмеялась.
   – Так и сказал. Я запомнил, – я улыбнулся самому себе, странно, что я запомнил эту фразу. Впрочем, день-то был необычный, памятный, вот и запомнил. Всё запомнил. И как Витька пришёл с работы, а узнав, что Лиду увезли в роддом, переменился в лице и исчез до самой глубокой ночи. Он проторчал у окон роддома почти до рассвета, пока сердобольная санитарка не сказала ему, выглянув, что Лида родила дочку, что всё нормально, все спят и он пусть идёт домой. Так и рассказывал, придя домой, возбуждённый и какой-то взлохмаченный как школьник Витька.
   – Дочка… Малышка. Представляете? Маленькая куколка! Моя маленькая девочка! – восторженно улыбался он, поглощая ужин так жадно и быстро, как никогда. Как сейчас стоит в глазах…
   Маюшка заплакала, слушая мои воспоминания и я понял, что это всё те, ещё не выплаканные слёзы, что в ней с прошлого года.
  Я накрыл её ладонь своей рукой:
   – Май… не надо. Не плачь.
   – Мы… не были там с самых похорон… На их могилах…
   – Я был на полгода.
   Она моргнула мокрыми ресницами.
   – Я бы ещё поехал, но Неро сказал, чтобы не совался пока, меня там менты ждут, убийство так и не раскрыто… Почему ты, Май, не рассказала мне, что тебя допрашивали с пристрастием?
  Она взяла салфетку, высморкалась в неё с шумом, вытерла лицо и опять посмотрела на меня, глаза посветлели.
   – Ничего особенного, Ю-Ю, – сказала она, гнусавя. – Ерунду говорили какую-то… Будь ты не ты, а кто-нибудь другой, может, я и поверила бы. Но то, что ты всего, что они пытались придумать, сделать не мог. Так и поняла, что они пытаются меня заставить злиться на тебя и оговорить. А уж когда угрожать стали, я утвердилась в этой мысли. Вот и всё.
   Рассказала так легко, будто действительно ничего особенного в том допросе не было.
   – «Вот и всё»… – я покачал головой. – А если бы они разозлились? Вот заклинило бы что-нибудь и…
   – Не бандиты же, милиция, Ю-Ю, прокуратура даже. А потом, я старалась их не злить.
  Маюшка посмотрела в лицо Ларочке, малышка заснула под наш разговор. Маюшка поднялась и унесла девочку в комнату.
   – Дверь на террасу закрывать нельзя, задохнёмся от ароматов, сказала она, вернувшись обратно.
   – Как в той красивой новелле у Цвейга.
   – Ты… хотел бы так умереть?
   – Нет, я хочу умереть лет в сто, и чтобы ты, девяносто одного года старушка, плакала у моей могилы, – уверенно сказал я.
   Маюшка подпёрла подбородок кулачками и улыбается:
   – Пусть тогда мне будет сто лет, я выживу из ума и не пойму, что ты умер. Иначе, я просто умру сразу за тобой. Но лучше я умру первой.
   Я сел так же, подперев кулаками подбородок, напротив неё:
   – Ты же прожила без меня с июля по ноябрь в прошлом году.
   Но она покачала головой, не сдаваясь.
   – Я знала, что ты живой. Что, может быть, ты живёшь даже лучше, чем когда я была рядом.
   Я засмеялся:
   – Ну, конечно, врушка. Ничего такого ты не думала, знала, что я страдаю без тебя и наслаждалась своим мужем. Скажешь, нет?
   Тень от ресниц скрывает её глаза, ведь свет падал на нас отвесно прямо с лампы над столом. Я не вижу их, но я чувствую их свет.
   – Нет. Без тебя… Я не знаю, Ю-Ю, как нам сделать так, чтобы… чтобы все были счастливы, но без тебя я жить просто не могу. Так всё глупо и нелепо сломалось, перемешалось, свернуло опять на странную тропу и ведёт меня куда-то… в ад… С Васей я хотя бы понимала, куда иду. Всё было правильно, правильная светлая дорога… Честная, ясная, чистая любовь. Не ходить мне правильно…
   – С Васей – да. Май, мы не говорили о нём ни разу…
  Маюшка отвернулась, хмурясь, бледнея и потемнев глазами.
   – И не будем говорить. Пожалуйста. У меня об этом нет слов. Я… – она потёрла лицо ладонью, – я сбежала бы с ним куда-нибудь, чтобы никогда не видеть тебя больше. Но… не было бы дня, чтобы я не вспоминала о тебе. И с тобой почти не бывает дня, чтобы я не думала о Васе. Вот так. Думай, что хочешь теперь, Илья Туманов.
   Да уж, вот так… Это и правда «вот так». Я думал, это закрыто, отболело, выплакалось тогда ещё, что там остался только стыд за то, что она причинила боль ему. Всё же прожитые вместе с ним шесть лет глубоко засели в ней. Или навсегда?
  Я поднялся, поддаваясь порыву, как ветру, и её подхватил, поднял. Думай о нём, если хочешь, думай иногда, но только будь со мной…
 … – Много женщин приводишь сюда?
   Ветерок влетает в раскрытые на террасу двери, Маюшка положила Ларочку рядом и прямо так, лёжа на боку, кормит её.
   – Сюда никого не приводил.
   – Сам ходишь? Много?
   – Много, – выдохнул я, хмурясь откинулся на подушки. – Довольно противно знаешь ли…
   – И во Флоренции ходил, да?
   – Догадалась… ладно, бывало. Но пока мы были с тобой, никогда никого не было.
   – И проститутки у тебя были?
  Я засмеялся:
   – Ну… Это… В общем, я решил попробовать, что это такое. Но… сбежал.
   – Почему? – засмеялась и Маюшка.
   – «Почему»… – странно, но я не смутился, хотя старался не вспоминать об этом глупом происшествии, но Маюшке я всегда мог рассказывать всё. – Я не привык так, я же советский мальчик. Я не привык, что… Словом, это не секс даже, это что-то странное… как у людей встаёт-то не понимаю. Или кого-то возбуждает именно это?
   Маюшка улыбнулась, покачала головой:
   – Может ты и прав, может и возбуждает, – сказала она. – Между прочим, бабушка с мамой так и считали, так и думали, что я соглашаюсь спать с тобой, потому что ты покупаешь меня подарками, Харлеем… Вообрази.
   – Мама считала, что я покупаю тебя? Ничего себе… – проговорил я растерянно.
   Чего только не узнаешь. Моя мать могла думать, что я… Господи…
   – Как же мы жили, они совсем не знали нас, кто мы, чем живём, что чувствуем…
   Я встал, вышел на террасу с сигаретами. Маюшка вскоре присоединилась ко мне, обнажённая, как и я, мы не стеснялись здесь, в центре города могли позволить себе такое, невидимые никому за деревьями и высоким ограждением террасы.
   – Дай и мне тоже, – сказала она. – Не курила целый год.
   – Вот и не кури, – сказал я, но пачку дал, зажигалку она взяла сама, закурила, щёки запали, когда она затягивалась.
   – Я не буду. С тобой, видишь, и курю и пью и травки, если дашь, дуну… – засмеялась она. – Ты же мой коварный соблазнитель.
   Я коснулся тонкого сине-багрового рубца поперёк её живота над лоном.
   – Не болит?
   – Нет, наоборот, кожа здесь не чувствует ничего.
   Я невольно вспомнил Танечку, которой, между прочим, скоро рожать тоже, и которой я тоже такой рубец сделал прошлой осенью, когда спасал. Я рассказал об этом Маюшке.
   – Да ты что, скоро рожать? И когда?
   – Да со дня на день, позвонят, ждём с Еленой.
   – Кто у неё будет?
   – Девочка, – улыбнулся я. – Знаешь… – я задумался на мгновение, сказать или нет, но сказал: – Я на них поставил, если всё будет хорошо, ты будешь со мной.
   Маюшка затушила сигарету, и посмотрела на меня:
   – Я не буду с тобой только, если умру, – она это сказала так спокойно и буднично, так легко.
 
   Удивительное дело, совпадение или провидение из того же ряда, что моя ставка на неё в смысле Маюшки, но Танечка родила на следующий день, в день рождения Маюшки. Когда я приехал в центр на Опарина, Елена с блестящими глазами встретила меня:
   – Мы Танечку привезли час назад, раскрытие три сантиметра.
   Я рот раскрыл, удивляясь удивительному и счастливому совпадению, это очень хороший знак, такой хороший, что я поверить боюсь в это.
   – Елена Семёновна, в самопроизвольные роды я её не пущу, как хотите, – сказал я, смело глядя в глаза Елене Семеновне, встречая её испуганный взгляд, – такой дорогой ребёнок, нет и нет. Только кесарево, уж не обессудьте. Второго соберётся рожать от спонтанной беременности, тогда милости просим, но не эту девочку. Даже не спорьте, пусть готовят.
   – Второго… ты шутишь всё, Илья Леонидыч, – наконец облегчённо отмахнулась будущая бабушка.
   – Никаких шуток, – серьёзно сказал я, отходя к шкафу, чтобы переодеться. – Планёрка будет?
   – Можешь пропустить, – сказала Елена Семёновна.
   Я вошёл к Танечке в предродовую. Я наблюдал её беременность, поэтому особенных сюрпризов сегодня для меня нет.
   – Имя-то придумала дочке?
   – Да, Василиса.
   – Ишь ты, – улыбаюсь я. – Почему так?
   – Мы с Костей думали, мальчик будет, придумали Васей назвать, а оказалась девочка, вот и…
   Васей… надо же.
   – Так оставили бы для сына, – улыбнулся я.
  И она улыбнулась, не задумываясь даже о том, что в действительности у них может быть ещё ребёнок. Может. Но я ничего не стал говорить вслух, пусть даже не думает об этом пока. Лучше пусть больше ничего не думает об этом, пусть будет счастливая.
   – Вот что, Танюша, операционная сейчас занята, часок потерпи, и пойдём рожать Василису твою. Сейчас анестезиолог придёт, поговорит. Не бойся только ничего, а то сердечко частит.
   – Я не боюсь, – пискнула милая девочка Таня.
  Маюшка рассказывала о своей подруге Тане, той самой, что была невестой Юргенса и с которой она теперь дружит. Втайне от него встречается.
   – Почему втайне? Держишь врага поближе? Не хочешь, чтобы она забрала его?
   Она улыбнулась:
   – Хочу как раз. Они с ней идеальная пара, он не хочет этого понять. Оба пафосные красавцы, два сортовых яблочка из московского сада, на что ему я, зелепупка-червивка. Поймёт и будет счастливо жить с ней всю жизнь.
  Я умиляюсь, слушая её, неужели и правда надеется, что какая-то Таня, какой бы она ни была, но которую он уже оставил ради неё, «червивки», сможет всё же избавить её от Юргенса? Наивная моя Маюшка. Если у меня крепко и навечно встал на неё, то у него даже физика-химия изменились из-за неё и возврата к прежнему не может быть…
   Сегодня она говорить с ним, конечно, не будет, но скажет, она не та, кто может долго жить двойной жизнью. Принеслась ко мне тогда от Васи с сообщением, что мне отставка. Как у меня сердце не остановилось тогда же, не понимаю…
   Что мне вспоминается Вася целый день, второй даже день? Надеюсь, он жив-здоров и не проклинает нас…
   Кесарево Танечке сделали быстро, чтобы не травить плод лишним пребыванием под наркозом. И вообще всё прошло отменно. Младенец прекрасный 3250, на 8-9 по Апгар, вопит на столике у неонатолога, радостно возвещая мир о своём появлении. Вывезли Танечку из операционной, она приоткрыла глаза, просыпаясь от наркоза, Елена Семеновна встретила каталку в коридоре, до этого ей уже показали внучку, пока мы зашивали Танечку.
   Я вышел вслед за каталкой.
   – Глаза открыла… а взгляд плывёт… – заплакала Елена Семёновна. 
   Я не нашёл ничего лучше, как обнять свою начальницу, настрадавшуюся мать.
   – Всё позади теперь, Елена Семёновна, теперь только счастливые хлопоты, – я погладил её по спине, крепко пахнущую, как и все мы, антисептиками.
   – Да-да, спасибо тебе, Илюша, – она закивала, впервые так назвала меня, потом подняла лицо, заглянув мне в глаза, ресницы растеклись по векам. - А ты… с Майей… как? Я слышала она вышла за Валентина. И… Ребёнок… его?
   – Да его, – нехотя ответил я.
   – Как же вы так?
   – Друзья на том и сходятся, что им нравится одно и то же, – попытался пошутить я.
   – Отпустил её, значит? Вот и молодец. Не знаю, конечно, какой Юргенс муж, сомнительно мне что-то, но всё равно, пусть она своей жизнью живёт… – но она нахмурилась, вглядываясь в меня: – Или…
   Я не сказал больше ничего, что, в самом деле, болтать. Что мы с Еленой Семёновной можем обсуждать тут…

   Это удивительно, но в следующую субботу Вальтер снова дежурил. Всю неделю стоит на редкость удушающая жара. Когда в понедельник после проведённых вместе выходных, Ю-Ю уехал на работу, я, не спеша, поехала домой уже после полудня, когда Ларочка проснулась после первого сна. Конечно, я вызвала такси, пришлось перебрать нное количество телефонных номеров, пока мне ответили и прислали машину через двадцать минут, а говорят сейчас есть уже города, где нет проблем с такси. Столица в этом смысле отстаёт.
  Но доехали мы быстро и с комфортом. Однако, поднявшись в квартиру, переодев Ларочку, вспотевшую за время этой поездки, я с нею же на руках, потому что она не терпит одиночества, её не обманешь, даже, когда спит, а бодрствуя, она и вовсе требует постоянного пребывания рядом. Чаще я ложусь рядом с ней на диван или на пол как сейчас в эту жару, когда я раскрыла все окна в квартире, но никакого сквозняка нет и в помине.
   Надо поговорить с Вальтером. Сегодня мой день рождения, наверное, захочет поздравить, а я… Тогда завтра? Как это сложно, оказывается, выбрать момент для такого разговора.
   Я так и не выбрала этот самый момент до конца недели. Конечно, сегодня Вальтер принёс вкуснейший шоколадный торт, цветы, красивый браслет, какой там разговор…
   – Ты хочешь, чтобы я стала толстая, – смеюсь я, облизывая губы, уплетая второй кусок торта.
   – Конечно, - смеётся он, стирая крем пальцем с моей щеки, ох… какой тут разговор…
   Назавтра Таня пошла гулять со мной, мы проболтали с ней до шести, она рассказала, что готовится к выходу первый в России номер «Harper Bazar», это интересно, она мечтает попасть туда на работу, отправила резюме. Я слушала с интересом. Я не боюсь, что она, как говорит Уля, сглазит Ларочку, по-моему, её вовсе не интересуют дети. 
   Домой я вернулась, когда Вальтер был уже дома и готовил ужин. Можно сказать мужчине, который готовит тебе ужин, что хочешь уйти от него?..
   В среду Марта Макаровна приехала с мужем на ужин к нам, отчасти приурочив к моему дню рождения, отчасти рассказать, что они начинают с Володей секретную тему. О сути не рассказывают, только о планах совместной работы двух лабораторий. Вальтер, улыбаясь, наливал им вина, провозглашая тост, после того как меня уже несколько раз поздравили:
   – За успех отечественной науки.
   В этот момент запищала, проснувшись Ларочка. Все засмеялись:
   – Вот правда!
   А на другой день, Ларочка приболела, проснулась утром с температурой. И опять всё получилось так, что я, озабоченная и напуганная тряслась над ней, вызывала врача, участковый педиатр признала стоматит, назначила чем мазать дёсенки. И к субботе моя девочка уже была совсем здорова. Но теперь Вальтер ушёл на суточное дежурство.
   Ю-Ю приехал сразу на такси, предупредив, что выезжает, чтобы мы были готовы.
   – Машину надо покупать, как я погляжу, – сказал он, когда мы выгружались из машины в Товарищеском.
   – Не представляю тебя за рулём какого-нибудь седана, – сказала я, глядя, как он обвешивает себя моими сумками и ещё берёт Лару на руки.
   – Значит «Урал» с коляской купим! – засмеялся Ю-Ю.
   – Подрастёт, между нами сажать станем на Харлей.
   Ю-Ю засмеялся, поддёрнув ремень сумки, поползший с его плеча.
   – Давай, я хоть девчонку возьму.
   – Май, я и так мало вижу вас, а потом, ты не натаскалась ещё?
   – Нет! – засмеялась я. – Эту ношу я готова таскать вечно.
   – И так будешь вечно, мамаша.
   Юрик встретил нас сегодня, мурча.
   – Я вымыл его вчера, блох почти не было, – смеясь, сказал Ю-Ю. – Представь, ему понравилось.
   Я засмеялась тоже, щекоча под подбородком ласкового Юрика.
   Жара к обеду стала совсем удушающей. И Ларочка спала сегодня как никогда много, будто ей опять неделя отроду, а не четыре месяца.
   – Похоже, гроза будет, – сказал Ю-Ю, распахивая последнее окно.
   – Букеты повыкидывал, я смотрю.
   – Они завяли за неделю. Помнишь, может, раньше маме на первое сентября дарили и Лиде розы, которые стояли по три надели? – улыбнулся Ю-Ю. – Теперь таких цветов не найти.
   – Давай, приготовим вкусный ужин? Хочешь? Что у тебя там в холодильнике? Или опять в холостяцкой норе – ничего?
   – Я схожу в магазин, куплю, что надо.
   – Список написать?
   – Написать.
   Через полчаса Ю-Ю прибежал с улицы, застигнутый дождём: плечи, волосы – всё мокрое.
   – Слушай, там апокалипсис какой-то надвигается! – возбуждённо смеётся он, опуская пакеты на пол в кухне. – Погляди на небо!
  Действительно, чернющая туча надвигалась от горизонта. И обширная, затягивает всё небо.
   – Окна, наверное, надо закрыть? – заворожённо глядя на чёрно-синее тучино брюхо, в один голос проговорили мы.
  Как ответ, загрохотал оглушающий дождь по крыше и стёклам.
   – Надеюсь, града не будет… – проговорила я.
   Мы бросились закрывать окна, хотя так приятно было дыхание бури, влетающее в разогретую квартиру. Дверь на террасу оставили как раз для того, чтобы впустить воздух и прохладу.
   – Как это я успел-то… – ахнул Ю-Ю, глядя в кухонное окно, за которым вдруг щёлкнула молния и, будто рассечённый топором вдоль ствола, стал распадаться большой тополь, обе половины толстого дерева упали – одна на дорожку, что вела через двор, по ней Ю-Ю как раз и ходил в магазин, а вторая, задев козырёк подъезда – под крыльцо.
   Мы посмотрели друг на друга. Сколько минут прошло как он вернулся? Три-четыре? Он не успел даже переодеться…
   – Я… завтра скажу Вальтеру, что ухожу от него, – сказала я.
  Ю-Ю смотрит на меня и вдруг схватил в свои руки, тёплые, шёлковые руки.  Он шёлковый, нежный, сильный и нежный – шёлковый, и горячий под мокрой футболкой…
   Удивительно, как крепко могут спать дети, Ларочка и не подумала проснуться, несмотря на всю тряску, что мы производили на постели. Она проснулась позже, когда дождь отшумел, к ночи, но, как никогда, не капризничая, снова быстро уснула после купания и кормления.
   А мы на кухне, окна снова распахнули, и воздух по-прежнему жаркий, недвижимый, только ещё и надутый влагой, вытекшей из неба, густой, как сироп.
   – Будешь? – спросил Ю-Ю, доставая из шкафчика изрядный пакетик с травкой и пачку «Беломора».
   Я кивнула, улыбаясь:
   – Через сколько каннабиол проникает в грудное молоко?
   – Через час. Небольшое количество проникает, не парься, – сказал Ю-Ю, вытряхивая из беломорины табак. – Она у тебя в центре мегаполиса живёт, и гуляет, и спит. Что ей микрон каннабиола…
    Ю-Ю набил косяк, завернул прежним движением кончик. И засунул в рот, раскуривая. Я не могу не улыбаться, будто и не было десяти лет… мы невинные чистые были с ним тогда зимой на даче. И не думали, куда придём скоро… И всё идём и идём… всё ниже и ниже спускаюсь я…
   – И паровозик сделаешь мне? – сказала я.
   – Теперь это не останется безнаказанным, – усмехнулся Ю-Ю, затягиваясь. – Иди сюда…
   И не осталось безнаказанным. До постели, даже до комнаты, так далеко… а пол здесь гладкий и тёплый…
 …Я повернула голову, чувствуя влажную и горячую копну волос под шеей. Юрик вошёл к нам на кухню и уселся рядом, щекоча, прижался к моему голому боку своей меховой пушистой спинкой. Стол сдвинулся, пустая бутылка от вина на полу…
   – Пол чистый у тебя, – сказала я.
   – Я не терплю грязи, ты же знаешь. Как и ты.
   – Как же ты на Пятницкой жил?
   – Тогда я мучился. И это не было главным мучением.
   Я села, обняв колени.
    – Журналистку убили в Элисте, ты слышал? Говорят, Илюмжинов причастный…
   Ю-Ю прыснул и захохотал, садясь тоже, длинные волосы прилипли к мокрой спине.
   – Господи прости! – проговорил он, не в силах справится со смехом. – Находишь ты моменты…
   Я тоже засмеялась, я просто вспоминала об этом несколько дней, ещё вчера и с Вальтером хотела поговорить на эту тему, но так и не пришлось, вот и выскочило в самый неподходящий момент: двое голых людей на полу, и разговор о подозрительном убийстве.
   – Да уж… – прыскаю и я, тоже не в силах не смеяться. – Слушай, может душ примем, а то, как оладьи в масле в поту этом…
   – Пошли, – продолжая смеяться, Ю-Ю поднялся, протянул мне руку.
   Но пока мы были в ванной, отключился свет. И скоро, чихнув, отключилась и вода. Ю-Ю вытянулся и отключил колонку, чтобы не сгорела без воды, в этом старом доме не было горячей воды, вода грелась колонкой, зато не страшны летние отключения, от которых страдает вся столица.
   – Хорошо хоть волосы смыть успели, – усмехнулся он в темноте. Всё сразу стало так тихо…
   Мы всё успели смыть, мы просто не спешили выходить отсюда. Но в полной темноте, подсвечиваемой только улицей через окно, и то плохо, потому что и там отключился свет, погасли уличные фонари, здесь оставаться стало опасно.
   – Ю-Ю, всё электричество отключилось, – сказала я. – И на улице темно, посмотри.
   – Стой на месте, поскользнёшься с твоей удачей. Я сейчас, – сказал Ю-Ю и выбрался из ванны.
   – Мне без тебя страшно, – тихо проговорила я.
   Он протянул мне руку:
   – Тогда хватайся.
   – Слушай, а чего Юрик-то не ушёл на ночь? – сказала я, держась за Ю-Ю обеими руками.
   Ю-Ю обернулся ко мне, я уже привыкла к мраку и кое-как определяю, что вокруг меня.
   – Правда странно… но… может, из-за дождя?
   Мы вместе вышли в коридор, не вытираясь, от жары мы как-то забыли об этом, с нас течёт вода и я поскользнулась, конечно, на гладком полу, если бы не держалась за Ю-Ю, упала бы точно. Он засмеялся:
   – Держись, кукла, ты как на льду.
   – У нас же свечи были, надо достать. А то…  ни фонарей, ни луны, ни звёзд.
   Но, как ни странно, довольно светло и всё видно.
   Юрик вьётся возле нас, невидимый в темноте, такой же тёмный как эта ночь, но осязаемый и слышный, он то тихонько подмяукивает, то мурлычет.
   – Что-то странное с котом, а?
   Вдруг оглушительный гром расколол воздух, будто небо треснуло прямо над нами.
   – Думаю, теперь надо не только все окна закрыть, но и дверь на террасу, – уже без улыбки в голосе и почему-то шепотом сказал Ю-Ю.
   И вдруг ветер загрохотал по крыше, грозя её сорвать, засвистел, завыл в трубах. Ю-Ю поспешил в комнату к окнам, а я на кухню, закрывать там. Я едва успела это сделать, как хлынул дождь вместе с ветром, но он не падал сверху, он летел горизонтально, пригибая деревья, ударяя в стены…
   И в окна… я не успел закрыть последнее окно, ветер и ливень будто сильной рукой, пытается открыть его, отодвигая его и заливая потоком пол, я начинаю скользить босыми ногами. Маюшка подоспела и мы только вместе, поднатужившись, заперли раму, повалившись тут же у стены прямо в лужу. Если бы не новые герметичные рамы, сквозь них лило бы…
   Буря шумит так, что кажется, разрушит наш дом.
   – Ничего, это домик Наф-Нафа, не бойся, кукла, – Ю-Ю сжал мою руку. Теперь не темно, молнии сверкают и освещают помещение ослепительными вспышками, куда ярче нормального дневного света. – Только бы верхние окна ничем не разбило, тогда переживём апокалипсис. 
   Мы оба посмотрели наверх. Большие стёкла верхних окон на скате крыши над нами, всегда так радовавшие нас светом и ощущением воздуха и простора, открывающиеся в небо, наполняющего дом, теперь казались тем самым решетом, как шутил Ю-Ю позапрошлой весной. И если хотя бы одно треснет, мы окажемся под открытым небом.
   – Если и не выдержит, спрячемся на кухне, – сказала я, отвечая на его мысли.
   – Оптимистка, – засмеялся Ю-Ю. – Пошли в кровать, что сидим в воде-то как жабы.
   – Какая же ты жаба, жаба – это я.
   – Правильно, я – Абаж, или, скорее лягушки сын, который так хотел жениться на Дюймовочке. А ты – Дюймовочка.
   – Я не люблю Дюймовочку.
   – Почему?
   – Она… какая-то беспринципная особа… со всеми готова, и с Жуком с удовольствием крутилась, даже за Крота пошла бы, если бы Ласточка не унесла её к Эльфу.
   Я захохотал. Нет, это правда здорово: разглядела беспринципность и безнравственное начало в бедной Дюймовочке.
   Юрик забрался к нам на кровать, и на этой большой белой кровати посреди бури и шума бесноватой природы кажется, что мы в утлой лодочке. И ни кот, ни ребёнок не просыпаются и не пытаются остановить нас, совокупляющихся почти беспрерывно.
   – Это как в нашу первую ночь, помнишь?
   – Тогда мы с огнём боролись, а теперь с бурей… Хотя потом тоже гроза была. И в Паланге тем же летом. Там было похоже на сегодняшнее светопреставление.
   – Там было не так.
   – Пожалуй… Здесь страшнее.  Вина хочешь?
   – Хочу. Надо лужу с пола вытереть, не то вспучит паркет…
   – Интересно, через порог с террасы не польётся вода, как думаешь? – сказал он.
   Ю-Ю подошёл к стеклянной двери на террасу.
   – Может и просочится, если подогнана негерметично, – он выглянул наружу. – Но зимой было тепло, так что… Хорошо, что порог высокий. Гляди, сливается через отливы, но такой поток…
   Я подошла ближе. Да, терраса превратилась в подобие бассейна, глубиной сантиметров двадцать, ливень бурлит, изливаясь в него.
   И мы вытирали лужу у окна, и пили вино, и смеялись, целуясь, снова и снова замирали, разрядившись экстазом. Кажется, уже брезжил рассвет, когда мы заснули, а ливень не снижал ещё напора убаюкав нас.
   
   Я приехал домой позднее обычного. Город выдыхает после бури, трепавшей его всю ночь. В больнице несколько раз мигал свет, но после запустились генераторы, и мы не сидели без электричества как окрестные кварталы.
   Потом стали привозить раненых, человек восемь привезли, но не было ранений опасных для жизни, от упавших деревьев, рекламных щитов, ларьков. Однако, к утру пара страшных травм всё же приехали. Меня привлекли тоже, потому что не хватало рук в травматологии и хирургии, а в моём отделении всё было спокойно. Так что первичную хирургическую обработку я проводил тут вместе с моими коллегами – хирургом, офтальмологом, лором и травматологом, конечно.   
   – Говорят, около сотни раненых.
   – Больше, раз к нам везут, значит, больше. Вон страсть какая сегодня! – это Татьяна Григорьевна, офтальмолог, умница-красавица. С ней приятно всегда общаться.
   – Завтра узнаем, – сказал кто-то из сестёр.
   – Узнаем, если кто-то посчитает. Давайте доживём до завтра…
   Мы все переглянулись и замолчали после этих слов. И правда, настоящее стихийное бедствие, в окна бьёт вода как из брандспойта.
   Мы дожили, и не ложились спать всю ночь, болтали, пили чай в приёмном, так и просидели до утра все вместе. А утром, передавали дежурство приехавшим с большим опозданием коллегам, взахлёб рассказывавшим, что метро не работает, по городу пробки, потому что улицы завалило во многих местах поваленными деревьями, всё теми же рекламными щитами и баннерами, изуродовавшими улицы, гаражами-ракушками, кусками крыш, опрокинутыми ларьками.
   – У нас дома ни воды, ни света!..               
   – Троллейбусы не ходят!..
   – Дополнительные автобусы пустили!..
   – Конечно, потому что многие станции метро тоже закрыты из-за наводнения!..
   – Подземные переходы залило!..
   – Хорошо, воскресенье, никому на работу не надо, к завтрашнему дню наладят как-нибудь.
  Вот такие и подобные «восторги» я слышал всё утро, пока не уехал домой. К счастью, вокруг, на территории больницы деревьев нет, так что наши машины целы, но выехать не так-то просто, сломанные ветки везде, сучья, какие-то обломки, того и гляди пропорешь колесо, а то и днище.
   Кое-как я добрался до дома, затратив на дорогу столько времени, как если бы ехал, к примеру, из какой-нибудь Калуги. И если учесть, что и выехал я с опозданием, то дома я был только в обед. И при этом я не застал Майю с Ларочкой.
   Вначале я подумал, что они на прогулке, но в это время они обычно уже возвращались. Могли и задержаться, конечно, но… я вспомнил, что видел коляску внизу, когда вошёл в подъезд. Для того, чтобы себя проверить, я спустился вниз. Коляска стоит на месте.
   Их не было дома с ночи. Не с ночи, со вчерашнего дня, даже с утра. Их нет со вчерашнего утра. Я вижу это по продуктам в холодильнике, по количеству воды в чайнике. И по тому, как лежит на краю кровати Майин утренний халатик. Оказывается, я способен замечать такие мелочи…
   Где они? Куда они могли пропасть на сутки? На сутки…
   Я позвонил маме, но не потому, что думал, Майя может быть с ней, хотя всё возможно, она ушла из дома ещё до бури… И всё же, я позвонил. В любом случае, надо узнать, как мама после урагана.
   У мамы всё хорошо, и, оказалось, что радиотелефон у них не работает, потому что нет света, мама сказала, что они подключили старый аппарат, поэтому она смогла ответить.
   У нас свет есть. Разбилось окно на кухне, и вода налилась на пол, я бросил тряпки, которыми Агнесса Илларионовна моет полы, чтобы впиталась влага, ещё когда обходил дом в первый раз.
   Где Майя? Если бы что-то случилось, она позвонила бы мне… Или случилось что-то совсем плохое … и с ними обеими… Возможно такое? Конечно, возможно и в неразберихе могли и не сообщить до сих пор…
   Позвонить во все приёмные скропомощных больниц…
   Я начал с Первой Градской, потом позвонил в Склифосовского, потом…
   На шестой или седьмой я остановил сам себя.
   Не в морги же звонить. Или звонить…
   Или… Она может быть только в одном месте. Только с одним человеком. Я набрал номер, по которому звонил ей, когда ещё не знал, что она Маюшка. Теперь ясно, что это номер Ильи. Но ответа не было. Возможно, там тоже нет электричества. И ни у кого из нас до сих пор нет мобильного телефона. Я не видел необходимости иметь эту штуку и впервые пожалел, что и Илья придерживается того же мнения.
   И почему я ни разу не навязался проводить её до дома, теперь я бы знал, где они. Я сел в кресло, и тут только заметил, что даже не разулся до сих пор, не то, что не переоделся. Совсем уж… Надо вымыться, надо поспать, поесть, но я не способен даже шевельнуться.

   – Господи Боже, Ю-Ю, ну мы… время-то два часа уже! И Ларка спит, как сурок… – Маюшка поднялась, вытянув руку, солнечный свет заливает комнату.
   Я потянул её к себе:
   – И что?
   – Вальтер уже пришёл с работы, а меня нет…
   – Ну и что, Май? Ты же хотела сказать, что уходишь. Вот и не будет возможности передумать.
   Я хотел поцеловать её снова, но она отстранила меня:
    – Не хочу я так… так нехорошо… – хмурясь, пробормотала она. – Он пришёл – пустая квартира, да после бури этой, напугается ещё… и сам… с самим с ним…
   – Не напугается, всё поймёт. Чего ему пугаться, бабка что ли.
   – Всё равно, Ю-Юшка, ехать надо. Закрыть надо эту чёрную дыру, что мы как воры…
   Я отпустил её. И Ларочку мы собрали, вымыв её питьевой водой, потому что ни воды, ни света до сих пор нет.
   – Послушай, давай я поеду с тобой сразу, а, Май? Это ведь и моё дело…
   – Тогда это будет ваша с ним разборка, твоя и Вальтера, опять носы ломать друг другу начнёте, – она заметно занервничала, расчёсывая капитально запутанные волосы. – Я и так, как предмет между вами затесалась, но хотя бы буду одушевлённым предметом. Пусть услышит меня, поймёт, что…
   – Что поймёт, Май? – разозлился я, просто ревнуя сейчас, зачем ей говорить с ним, уйти и всё. – Что ты хочешь, чтобы он понял? Чего ещё он не понимает? Чего он не знал? Он о тебе знает больше, чем ты можешь вообразить! Я с первого курса рассказывал ему о тебе. Через меня он знает тебя с твоих восьми лет!
   Но уговаривать бесполезно, она, видите ли, должна «сделать как надо».
   Маюшка взяла Ларочку на руки, уже обулась, я сумку держу.
   – Ерунду ты говоришь. Мало ли, что ты там рассказывал, я была для него никто, фигура из твоих рассказов, а теперь я ему жена. И Ларочка есть… Всё это… В-общем, я поговорю с ним, люди нормально разводятся и растят общих детей, общаются для этого. Нормально надо.
   Я обулся тоже, вызвать такси по телефону невозможно, придётся на метро ехать. И я провожу её до дома. Не хочет, чтобы я говорил с ним, что ж, но ехать одной с дитём и с сумкой наперевес – это чересчур.
   Но и на метро нам не удалось доехать, станции были закрыты, «Таганская» – нет, но и синяя и голубая ветки, по которым можно доехать на Кутузовский – да. Пока мы шли до метро пришлось перешагивать через набросанные на тротуарах ветки, обходить лежащие деревья, некоторые уже начали пилить, и вывозить. На перекрёстке у площади валялся громадный рекламный щит, а баннер обмотался вокруг столба. 
   – Да… в Паланге тогда разрушений было поменьше, – сказала Маюшка.
   – Чем больше город, чем современнее, тем он уязвимее перед стихией. И жители тоже.
   – Погибшие, наверное, есть… – поёжилась Маюшка, хмурясь.
   – Может и нет, – сказал я, хотя на самом деле я уверен, что наверняка не обошлось без жертв, но не хотелось добавлять мрачности.
    Оглядываясь по сторонам, я понял, что пустили автобусы по маршрутам троллейбусов, но нечего и думать втиснуться в них, тем более с младенцем.
   – Май, может, останешься до завтра, посмотри, что делается, не уехать.
   – На Харлей сядем тогда.
   – Ты взбесилась, с кульком нашим?! Мы до первого ГАИшника не доедем. И вообще – опасно!
   – Ю-Ю, поедем потихонечку и доедем.
   Я посмотрел на неё, вообще-то дорогого стоит то, как она стремится к Юргенсу. И от этого я почувствовал неуверенность как никогда ещё, всё задрожало и затряслось внутри меня от этого.
  Я не то, что стремлюсь к Вальтеру, совсем нет, я хочу, наконец, закончить, свернуть со странной дороги, куда попала случайно, и вернуться на мой путь, на давно выбранный мной путь, дурной, кривой, порочный, но мой путь. На этом пути я разорвала сердце себе и Васе, отказавшись от него, от Васи, только чтобы продолжить идти по нему, по этому пути. Чтобы только быть с тобой, Ю-Ю. Поэтому и спешу. Как спешишь вскрыть пульсирующий нарыв…

   Майя пришла около четырёх часов. Вошла, я услышал, как сумка стукнула об пол, она сказала громко:
    – Валя? Вальтер, ты дома?
   Я перевёл дыхание, думая, что мне делать, сразу спросить, как она могла вот так со мной, поехать с моей дочерью к любовнику. Как она может так поступать со мной? За что? И ведь лжёт столько времени! Ещё с осени, дрянь!
   Но я остановил себя. Если я спрошу напрямик, что она сделает? Просто уйдёт к нему. Это мне надо? 
   А может, она вовсе и не у него была. Может быть, она была… не знаю… У этого своего приятеля, Максимова, гуляют иногда с ним… Или с Ульяной. Тоже подружка, они общаются, она звонит, я знаю, не видел её, но к телефону звал Майю нередко. Ведь это может быть… Ведь может быть.
   Да что ты, Вальтер! Всё это слабость. Слабость и страх взглянуть в глаза реальности. Но разве я не был к ней готов? С того дня, как Таня сказала о Майе… Нет, раньше. Ещё когда всё объявлял Илье, я знал, что он всё равно вернётся…
   – Валюша… – она вошла ко мне в комнату, заглянув во все по очереди.
   Я поднял голову. Конечно, ни у какой подружки она не была. Вся его спермой пропиталась, сука, проклятая сука! Убить её сейчас же. Убить и всё… Почему её отец не убил? Почему не убил своё проклятое отродье? Я никогда не встретил бы её!.. Никогда бы не знал, как больно…
   – Как Ларочка? Всё нормально? Я волновался, – улыбнулся я. Меня убьёт судорога от этой улыбки, но пусть, не отдам, не отдам тебя!..
   – Ларочка… нормально, всё хорошо. Вальтер, я…
   – Ты что стоишь-то? – я поднялся, подошёл к ней, продолжая улыбаться. Чего стоит этот тон и голос… Ни один резидент ни одной разведки мира не смог бы так притворяться как я сейчас.
   Я взял Ларочку с её рук, на малышке лёгкий велюровый комбинезончик, она такая маленькая, мягкая. Это очень успокаивает – держать младенца на руках, разжимаются и кулаки, и зубы. Наверное, если бы не Ларочка, я бы уже задушил Майю.
   Я с Ларочкой отправился в нашу спальню. Не знаю почему, я заметил браслет, который я подарил ей на день рождение, лежащим на туалетном столике. Сняла его, чтобы поехать к нему… и обручальное кольцо снимает, бывает. 
   Ларочка сонная, я немного покачал её и положил в кроватку, когда увидел, что у неё слипаются глаза. Майя всё это время стояла в дверях.
   – Что там в Парке Победы, как и по всему городу – бурелом? – спросил я всё тем же прозрачным голосом, выходя из комнаты и прикрывая дверь.
   – Мы не были в парке.
   Майю озадачило и обескуражило моё поведение, она растерялась и мне приятно, заставлять её мучиться сейчас. Но что её мимолётные сомнения и мучения по сравнению с тем, что переживаю я. По сравнению с тем какой зелёный огонь выжигает мою душу сейчас.
  На кухне я включил чайник, и нагнулся, чтобы убрать тряпки, пропитавшиеся водой, что была на полу.
   – Давай я уберу, – сказала Майя.
   – Я уже убрал, – я опять улыбнулся, и снова прошёл мимо, унося тряпки в ванную.
   – Тут стёкла повсюду, – проговорила Майя, – хорошо, что не разулся, оставайся в башмаках.
   Я увидел, что она взяла веник и заметает осколки стекла.
   – Да, я недавно пришёл, – сказал я, продолжая изображать идиота.
   – Вальтер, я должна поговорить с тобой, – сказала Майя, выбрасывая осколки в мусор.
   – Давай поедим сначала, я голодный, – опять сказал я, улыбаясь как блаженный. – А ещё лучше, поспим?
   – Конечно… Только… Вальтер, не придуривайся, я прошу тебя, – сказала Майя, бледнея.
   Может вот этим ножом ударить её? Куда бить? Чтобы сразу умерла или чтобы помучилась подольше?
   Подольше, а я бы смотрел, её кровь лилась бы мне на руки, согревая… мои руки холоднее льда…   
   – Придуриваться? – моргнул я, чистый первоклассник. – Что ты имеешь в виду? Ревнуешь меня? Что я опоздал с работы? Ну, не думай… просто не проехать по городу, то улица закрыта, то пробка, что ты хочешь…
   Майя вздохнула, закусила и выпустила губы, опустив ресницы. Села на стул у стола, опустив голову. Я молодец, я сбил запал своей игрой.
   – Ну хорошо, охота тебе дурака валять… – сказала она.
   Но тут же голову и подняла, вдыхая:
   – Я ухожу от тебя. Я не могу больше быть твоей женой. Я ухожу.
   Я покачал головой, чувствуя, как горячая сила наполняет моё тело. Я разогнулся, чувствуя себя ещё больше и сильнее, чем всегда.
   – Нет, не уходишь, – сказал я очень тихо и спокойно. Чем сильнее я горю внутри, тем тише и ниже мой голос.
   – Ухожу. Я хочу быть с ним, всегда хотела, вот и…
   – Хорошо. Иди, – сказал я.
  Всё происходящее я продумал и просчитал и не раз. Я знал, что этот день наступит. А после того, как Илья появился в роддоме, я только ждал, когда именно она мне об этом скажет. И не мог не радоваться, что ребёнок уже родился. Теперь она уйти не сможет.
   Майя поднялась, и вышла, направляясь в нашу спальню.
   – Ты зачем туда? Прилечь хочешь?
   – Я за Ларочкой.
   Я повернулся и встал в проёме, сложив руки на груди, с удовольствием смотрю на неё:
   – Ты можешь идти, если ты так хочешь, но моя дочь останется здесь. Иди, но Лара отсюда никуда не уйдёт.
   – Что? – Майя повернулась ко мне.
   – Не придуривайся, – я вернул ей её слово. – Ты всё слышала.
   – Ты отберёшь у её меня?.. – Майя растерянно моргнула.
   – Ты не отберёшь её у меня, – уверенно сказал я.
   – Да… это глупость… Ты что…  – она задохнулась. Так удивляются дети, когда у них отбирают что-то. – Ни в одном суде…
    О, прекрасно! Прекрасная тема, ты сама заговорила об этом!
   – В суде-е?! – радостно протянув, усмехнулся я. – Майя… В любом суде заинтересуются матерью, так хорошо известной в М-ске и других местах, как женщина весьма свободного поведения. Весьма!.. С са-амого юного возраста. С самой школы! – сказал я.
   Я говорю, рассчитывая каждый удар, каждое моё слово бьёт в цель. И я наслаждаюсь. Я наслаждаюсь моей властью над ней. Она владеет мной, но и я её властитель.
   – В суде заинтересуются, из какой интересной семьи эта женщина. Какие милые обычаи царили в этой семье. Спросят, как обстоят дела на работе. В «пятнашке» так много злыдней, ты помнишь? Они с удовольствием расскажут о тебе… Всё это очень понравится в суде. Как ты думаешь, тебя лишат родительских прав сразу?
   – Ты… – она приложила слабую руку к груди.
   Я улыбнулся ещё радужнее:
   – Информация – самое ценное, что есть в мире, моя милая жёнушка. Если бы твой любимый Илюшенька, эта сволочь, не посвящал меня в своё время во всё, что волновало его так сильно…
   – Зачем ты… Я…
   – Ах, да! И ты. Ты тоже рассказала мне кое-что, помнишь? О том, как хочется М-ским и областным прокурорам закрыть дело об убийстве вашей семьи… – я сделала выразительные глаза, напоминая. люди, действительно говорят слишком много о себе, выдают все свои тайны в болтовне. – Иди. Выйдешь за порог, я заложу его. Больше того: я расскажу им то, что им так нужно, чтобы его посадить. Всё, что им нужно: как он готовился, как планировал. всё, чтобы сошёлся их паззл. Так что… Иди, если хочешь. Часов двенадцать у тебя будет, учитывая неразбериху с бурей, пока приедут за ним.
  Майя покачала головой, будто не верит.
   – Ты… не такой.
   – Такой. Я говорил уже – на войне все средства хороши.
   – Ты не сделаешь так…
   – Попробуй уйди от меня, и сделаю.
   – Он твой друг. И ты любишь его…
   – Да, – абсолютно искренне согласился я. – Я люблю его. И скучаю по нему. И за это ненавижу ещё больше, чем если бы он не был мне так дорог. Без него у меня совсем не осталось друзей. Но потерять вас обоих, потерять и мою дочь – не выйдет, Майя.
   – Я всё равно буду…
   – Что? Трахаться с ним? – хохотнул я, мне и правда почти весело. – Ну и чёрт с тобой, когда-нибудь тебе надоест его бесплодный член!.. И потом, лучше с ним, я хотя бы знаю. Мужчины заблуждаются, что жёны не изменяют им. Не можешь представить, сколько замужних побывало у меня на Садовой, куда больше, чем девиц. Каждая замужняя неудовлетворена и готова в любой момент прыгнуть с другим мужиком в постель, чтобы отомстить за мелкие или крупные обиды или со скуки и от рутины, со страху упустить молодость без приключений. Все абсолютно, я других не встречал. А я хотя бы не буду мучиться неизвестностью, – радостно договорил я, понимая, что несу околесицу, но, главное, делать это уверенно.
   – Вальтер… Я не буду тебе хорошей женой…
   – Будешь, уже стала, – уверенно сказал я. – Ох, Майя… Жить с тобой – услада для души. Ты даже орать и ругаться не умеешь. Милее и покладистей человека я не встречал. И благородней. Другая свалила бы, да и всё, ещё и деньги бы прихватила, тут есть, что взять, ты знаешь, я и не увидел бы больше ни тебя, ни дочь. Но не ты. Ты так не можешь. Ты вернулась, чтобы поговорить, чтобы поступить порядочно. Порядочно, – я прыскаю со смеху: – Это ж… помереть можно! В наши дни! Кино о провинциальной барышне 19-го века. Прямо какая-то «Кроткая», Достоевского…  Так что, лучше жены, чем ты, мне не найти. И я не хочу никакой другой жены, Майя. Я тебя выбрал, взял тебя, и я тебя не выпущу.
   Она, качая головой и всё ещё не веря в происходящее, осела на подлокотник кресла.
   – Вот-вот, посиди и подумай, как ты скажешь «Ю-Ю», чтобы он не дожидался тебя в вашей квартире. А ещё лучше, сходи в ванную, смой с себя его следы.   
   Я не верю, что я слышу всё это. Я не верю, что после того, как я призналась ему, он не захочет отпустить, даже выгнать меня. Этого не может быть. В моём понимании это невозможно. Зачем ещё люди признаются в изменах? Чтобы уйти… Вальтер, что ты за человек? Ты капкан… Я муха, попавшая в росянку. И ты теперь меня переваришь… Уйти без Лары? Невозможно. Я не могу и часа без неё…
   В груди раскрылись большие и горячие колючие шары – прибыло молоко, Лара мало ела сегодня, молока избыток. Надо покормить, иначе потечёт…
ГЛАВА 6. СТАТУС КВО
   Я чувствую беду. Я чувствовал это ещё до того, как мы попрощались с Маюшкой возле их дома. Конечно, мы не поехали на Харлее, везти младенца вот так – безумие, поэтому я нашёл всё же попутку, довезли нас втридорога. Ехали очень медленно, застревая в пробках, выруливая на другие улицы, наблюдая катавасию, устроенную в городе бурей. И водитель молчать не мог, и мы ахали, озираясь в окна, только Ларочка не участвовала в нашей возбуждённой и бестолковой беседе.
   Но уже проводив её до арки, что вела во двор, я чувствовал, что всё не будет так легко. Это не Вася – чистая душа, не способный насильно или хитро действовать. Юргенс матёрый, и, если он что в голову забрал… а он забрал.
   Я прождал весь день. Утром я поехал на Опарина, снова ожидая звонка. Потом я поехал в Парк Победы, где заставал их гуляющими в это время. Но Майи не было и здесь. Тогда я позвонил сам на другой день.
   Ответа не было. Я только через неделю узнал, что, оказывается, Ларочка заболела и их госпитализировали даже с подозрением на бронхит, но, к счастью, всё обошлось. Однако, когда наконец, через три недели, я увидел Маюшку, все были здоровы, но она была мрачна, как никогда. И боялась будто смотреть мне в лицо.
   Сегодня холодный ветер и тут, на Поклонной горе неприятно, ветер треплет волосы и мои, и Маюшкины, вырывая из причёски пряди, бросая на глаза, на губы. Я не выдержал и завязал свои в хвост.
   – Ты… будешь думать теперь, что я обманула тебя, но… Когда Ларка заболела, я вообще невзвидела белого света…
   – Это понятно, – кивнул я.
   Ларочка спала, укрытая от ветра плотной крышей коляски, её не беспокоит ветер. Она вроде и подросла даже за три недели.
   Маюшка села на скамейку, продолжая покачивать коляску.
   – Понятно… – проговорила она. – Что тебе понятно, Ю-Ю?.. Ты думаешь, я прикрываюсь этим, что я не сказала Вальтеру, что я… – она нахмурилась, переводя дух. – Я сказала. Сразу, как пришла. Лара только к утру заболела…
   Сказала! Всё же сказала!
   – Ты… И что?
   – Как видишь – ничего. Вальтер сказал, что я могу идти, куда угодно, но без Ларочки.
   – Он не сможет отобрать её у тебя, – уверенно начал я.
  Но Маюшка усмехнулась, покачав головой, и вздохнула, отворачиваясь. Она молчала какое-то время, потом заговорила будто преодолевая какой-то барьер внутри:
   – Когда всё тогда было в М-ске, нам тоже казалось, что этого не может быть, помнишь? Что нас должны понять и отпустить. Дать нам жить как мы хотим… Ему плевать на всё, он даже трахается со мной как раньше, ему это не противно! И делает вид, что ничего не произошло. Что это неважно, что я хочу уйти к тебе. Что есть ты. Будто всё это неважно. Будто важно только, что я осталась.
   Во всём хочет переиграть меня. Чёрт тебя возьми, Вэл! Чёрт тебя возьми! Без ребёнка она не может уйти, а отобрать можно у кого угодно, если захотеть.
   – Прости, что не звонила… Я по телефону не могла это всё… Это совсем уж… Ю-Ю… Как быть-то, а? Я не могу ему врать, я не могу так жить. Но получается, и не врать тоже не смогу…
   Я поднялся:
   – Пошли, Май.
   – Куда?
   – К нему. К вам. Я поговорю с ним. Ты не можешь, ты… Словом тебя он прижал к стенке, но не меня.
   Маюшка побледнела:
   – Не надо, Ю-Юша…
   Я остановился:
   – Май, скажи мне: «уйди», я уйду навсегда. Я уеду куда-нибудь… не знаю... за границу, к чёрту, но я не буду тебе мешать жить. У тебя семья, ребёнок, этот… муж, он любит тебя, так стоит за тебя, кто бы стал упираться как он… Скажи, и я уйду. Только скажи и будешь жить спокойно и счастливо. Май…
   – Ты что… ненормальный? Ты бросить меня хочешь? Опять?! Ю-Ю… потому что я сказала, что… Как же ты… всё время отступаешь?
   У неё такое искреннее возмущение на лице, моя проверка прошла идеально, ты даже на миг не хочешь, чтобы меня не было. Правда, не хочешь.
  Я сжал её руку, улыбнувшись, так можно выдержать всё. Прости, Маюшка, что я проверял тебя, я хотел быть уверен. Совершенно уверен. 

   Громадная квартира, из лучших образцов местных обиталищ, только такая дурочка, как моя Маюшка, может стремиться сбежать отсюда в нашу босяцкую мансарду в Товарищеском. Но здесь почти нет Маюшкиного духа, здесь дух прежний, матери Юргенса. Я бывал здесь несколько раз, во времена нашей с ним учёбы, и после. Но с последнего раза – года три назад, здесь почти ничего не изменилось. Насколько я могу судить, войдя в переднюю. Впрочем, я и раньше не бывал во всех комнатах, я даже не знаю, сколько их.
   Юргенс вышел в переднюю. И по его лицу прошла болезненная судорога, он не ожидал увидеть меня. Хотя бы что-то неожиданное и неприятное для него. Однако он быстро овладел собой: поднял брови, остановившись у входа в переднюю:
   – Ну… ребята, так мы не договаривались. Я всё понимаю, но не в моём же доме, – спокойно сказал он.
   – Здорово, Юргенс, – сказал я.
   Он побледнел, будто мой голос как ножом по стеклу проехал по его нервам. Я испытал удовольствие. 
   – Пошёл ты! – всё же прошипел он, приподняв губу, как злой пёс. – И отдай мою дочь, заведи своих детей, Magnus!
   Маюшка взяла у меня Лару, взглянула на меня быстро, а потом на мужа:
   – Вальтер…
   – Милая, унеси ребёнка. Твой дядюшка, видимо, побеседовать зашёл о твоём поведении, – сказал Юргенс, продолжая смотреть на меня не отрываясь.
   – Не надо меня отправлять, я вам не ребёнок! – вспыхнула Маюшка.
   – Не ребёнок. Ты не ребёнок, Маюша, ты – моя жена и я тебя прошу, – довольно мягко сказал Юргенс, но даже мне не по себе от истинной уверенной твёрдости его тона.
   Поэтому я не удивляюсь, что Маюшка подчинилась.
   – Слушаю вас, Илья Леонидыч, что имеете сказать?
   – Отпусти её, – сказал я.
   – Кого именно? – усмехается он, синея от ненависти.
   Я оглядел его: весь домашний, он успел переодеться после работы, небось и душ уже принял, на нём чёрная футболка «Guns N’ Roses» и джинсы, и босые ноги, на Садовом он не ходил босиком…
   – Не идиотничай, Вэл, – сказал я.
   – Очень интересно.
   – Ты не своё взял.
   – Теперь моё, – сказал он.
   – Уверен?
   – Уверен куда больше, чем ты, – усмехнулся он, смерив меня взглядом. – Ладно, пойдём.
   Он кивнул, приглашая меня пройти в комнату. Большая комната, дубовая мебель из современных, портьеры, все эта теперешняя хрень, ничего от прежней, сталинских времён, обстановки. Или хотя бы брежневских… Странно, почему мне так не нравится современная обстановка?.. У нас в Товарищеском тоже всё современное, какое ещё, но… совсем другое… Маюшка выбирала. Легче что ли, она умеет вить гнездо и любит это делать. А здесь не стала.
   Именно эта мысль придала мне уверенности и силы. Но и Юргенс уверен в себе.
   – Вообще-то я рад, что ты пришёл, Илья, – сказал он, закрывая двустворчатую дверь за собой. – Я могу сказать тебе то, что сказал Майе. Чтобы не было неясности между нами.
   – Никакой неясности нет и не было, Вэл. Не тебе я должен рассказывать…
   – Ты всё уже рассказал… – перебил меня Юргенс. – Знаешь, что я тебе скажу, мой дорогой друг, мой лучший друг… Я понимаю, тебе очень хочется вернуть всё на круги своя, будто ничего не произошло, но ты ошибаешься. Всё очень изменилось. Я уже год женат на Майе и должен сказать, что…
   – Мне всё равно, что ты можешь сказать!
   – Нет, не всё равно, ты же пришёл сюда. Потому что она не ушла к тебе. И не уйдёт. Она моя жена. Она мать моей дочери…
   – Тебе не впервой иметь побочного ребёнка, – перебил теперь я, показывая, что я не придаю веса ничему, что он хочет тут привести аргументом.
   Но его просто так не возьмёшь.
   – Это не побочный ребёнок, – сказал Юргенс, очень довольный собой. – Это очень дорогой мне ребёнок. Мой золотой якорь, на котором я всегда буду держать Майю. 
   – Я никуда не денусь.
  Он ещё вздёрнул голову, задирая подбородок:
   – Я ей сказал и говорю тебе: мне плевать. Хоть взбесись, хоть тресни.
   – И ты будешь терпеть?
  Он засмеялся:
   – Что терпеть?! Что терпеть-то, Magnus? Тебя? Да скорее тебе надоест терпеть, чем мне. Сколько баб ты…
   – Хватит! – перебил я. – Мы не о бабах говорим. Мы говорим о нас, Вэл, о нас с тобой.
   – Нас уже не двое, Илья. И даже не трое. У нас семья. Пусть тебе кажется, что это всё фигня, я понимаю, для уродов вроде тебя, это слово ничего не значит. Но для меня это важно. Я создал мой мир, и я в нём существую, я не собираюсь его рушить, потому что ты не можешь забыть своей больной страсти. Мне нужна Майя.
   Щёлкнули петли, вошла Маюшка, бледная и с горящими глазами.
   Юргенс посмотрел на неё:
   – Что ж, пришла, хорошо. Я тут говорю твоему дорогому дяде, какая у меня хорошая жена, в лучших традициях русских женщин. Послушная и добрая, ласковая. Честная. От взгляда на неё у меня веселеет душа. От её голоса теплеет моё дурацкое тевтонское сердце. Просыпаясь ночью, я смотрю на неё, спящую рядом, и чувствую себя гармоничным и полнокровным человеком, как никогда в жизни. Я чувствую, как дышу, я чувствую мир. Я всё в нём чувствую, я даже понимаю, зачем работаю и почему от работы испытываю радость. Я с ней понял, что это – стать отцом, я мою старшую дочь начал чувствовать, как моего ребёнка, потому что появилась младшая, её дочь – Майи. И единственная, кроме тебя, сволочь, и моей матери, с кем я могу говорить часами, не скучая, это Майя… 
   Он говорил горячо и взволнованно, из самого сердца.
   – И, кроме того, Magnus, – он посмотрел на меня, опять с усмешечкой: – кроме всего прочего, мне очень нравится спать с ней. Как ни с кем и никогда. Но тут ты меня понимаешь…
  Он с расчетом произнёс это, с расчётом, что я брошусь на него. Так и вышло, мы сцепились, круша его крепкую мебель. Майя взвизгнула:
   – Да вы что… вы что, дураки!.. Перестаньте!..
  Но потасовка длилась недолго: он пропустил удар – я засветил ему в нос, отчего он взвыл, отвалившись от меня, но у меня и у самого стёсана скула и разбиты губы.
   – Вот же… сволочь… – воет Юргенс.
   – Сам виноват, – сказал я, вытирая кровь с подбородка.
   Маюшка вошла со льдом:
   – Ладно, оба хороши, – сказала Маюшка, потягивая пакет со льдом Юргенсу.   
    Потом подошла ко мне, глядя мне в лицо с беспокойством, приложила к моему лицу холодное мокрое полотенце.
   – Ты ещё мирить нас вздумай, – гнусаво проныл Юргенс, хрустя пакетом, прижатым к лицу.
   Но поднялся и сел в кресло, откинувшись на спину со вздохом:
   – Удовлетворился, Илья Леонидыч?.. Если нет, добавлю кое-что: скоро у нас с Майей будет второй ребёнок, – мне были видны только его глаза из-а пакета со льдом. Недель примерно через тридцать шесть-тридцать семь… Что смотрите-то, гинекологи?.. Двоечники.
   Он убрал пакет и засмеялся, булькая кровавыми соплями, а мы с Маюшкой переглянулись, я вижу, как она, побледнела, отступая от меня.
   – О, Бо-оже… – и опустилась на пол, сжав голову, растопыренными ладонями.
   – Да так, радость моя!.. Теперь, дядя Ю-Ю, думаю, ты удовлетворён? Вали давай, к чертям собачьим! В следующий раз я тебе нос сломаю.
   – Ага! В секцию по боксу запишись, великий гинеколог, – огрызнулся я, отнимая полотенце от лица. Кровь на нём… что кровь… вся бы вытекла, чёрт…
   Я повернул к выходу, ещё раз обернувшись на Маюшку. Она подняла голову, глаза горят: забери меня с собой! Забери!..
    И я шагнул к ней, но она качнула головой, отстраняясь. Глаза заполнились слезами. Я понял. Я всегда мог понять её без слов.
  Без слов. Без слов…

   Я поднялся с пола, дошёл до ванной. Чёрт возьми тебя, Илья, опять рожа как котлета… кровь остановилась небыстро. Выйдя из ванной, я застал Майю в том же состоянии.
   – Возьми, – сказал я.
   Майя посмотрела на меня.
   – Тест? Ты тест купил…
   – Я же не знал, что ты не одна придёшь.
   Я протянул ей руку, помогая подняться. Через несколько минут Майя пришла на кухню и села напротив меня.
   – Ну что? – спросил я.
   – Разве ты не был уверен? – спросила она.
   Я смотрю на неё. Ясно, что я не мог быть абсолютно уверен. Но процентов на восемьдесят – да…
   – Ты не ошибся. Я… не думала…
   – Ларочка болела, и любовник одолел, до того ли тебе было?.. – усмехнулся я.
   – Ну хватит… – поморщилась Майя, хмурясь и не глядя мне в лицо.
   – Послушай, если я так противен тебе, оставь мне Лару, сделай аборт, и живи с Ильёй, – сказал я.
   – Что городишь-то? Городит… – выдохнула она.
   Я победил. Я снова положил тебя на лопатки, Илья. Треснешь ты поперёк и вдоль, отрывать её от меня.
   – Значит, тебе нравится спать со мной? – спросила она.
   – Ничего другого не услышала?
   – Услышала, но все остальные слова – это пыль всего лишь, виньетки. Тебе просто нравится спать со мной, вот ты и прицепился. Прицепился. Намертво прилип… Почему, Вальтер? – она подняла ресницы и смотрит на меня огромными своими тёмно-синими глазами.
   Я пожал плечами, что за вопрос? Что я скажу, что слаще её тела, её аромата, её губи языка за ними нет ничего, сама жизнь не жизнь без этого…
   – Не знаю. Нравится, – пробормотал я, пожимая плечами, это моя слабость, может быть единственная в моей жизни, единственная настоящая зависимость. Непреодолимая, растущая день ото дня, патологическая или жизнеутверждающая, не пойму, но я не выживу, оторвавшись.
  Майя вздохнула:
   – Н-да…

   Больно. Так больно встречаться с ней. Не жить каждый день, засыпая и просыпаясь снова, а встречаться. Часто, потому что редко я не могу. И спать с ней часто, потому что и этого редко я могу, задохнусь. Делать всё это, но не жить вместе. Отпускать её к нему опять. И видеть, как растёт у неё под сердцем его сын. О том, что будет сын, мы узнали в октябре. И шальная мысль приходит и приходит мне в голову, не мой ли это ребёнок? Я знаю, что этого не может быть, но я знаю, что на свете может быть всё.
   В этом я убеждаюсь каждый день. Иногда выживают самые безнадёжные пациенты. И умирают те, кто никак умереть не должен был. Дети, недоношенные настолько, что поначалу их кожа не выносит не только воздуха, но даже света, вырастают в справных мальчишек и девчонок.
   Сегодня мне привезли женщину с кровотечением – преждевременная отслойка плаценты. Она и ребёнок должны были погибнуть по логике всех абсолютно раскладов, по её давлению и пульсу кровопотеря была уже запредельная. Но, ребёнок жив. И мать мы вытащили. Приходя к ним в палату после, я не могу не удивляться этому зрелищу – двое, чья смерть стояла, кажется, уже рядом, но почему-то передумала и ушла, не обещая скоро вернуться, и они живы, вот молодая мать, улыбается вполне беспечно, а малыш плачет, морща смешной нос.
   Никто не знает свою судьбу. Она иногда манит нас не туда, куда нам хочется идти, мы пытаемся не слышать её, но всё равно она выруливает, куда должно.
   Маюшка родила сына пятнадцатого марта. Ровно год и месяц с того дня, как родилась Лара. Теперь Лара уже «большая», уже произносит первые слова, уже ходит. Пока плохо, и в зимнем комбинезоне ещё не может устоять на ножках, но это уже девчушка в платьице. Комбинезончики Маюшка надевает ей только для сна.
   И вот новый малыш. Андрей Владимирович посмеивался над Маюшкой, говоря:
   – Ну, не зря назвал тебя Кошкой, в год по ребёнку, молодец.
   Но мне перед её родами сказал:
   – Рискованно, год всего в первого кесарева, рубец на матке ещё… несерьёзный. Планово оперировать надо, схваток не допускать. Глядите, с Валентином, не упустите. Её я тоже предупредил, но беременные, сам знаешь… – он состроил смешную гримасу, высунув язык, изображая, что все беременные со своими странностями.
   Всё обошлось. Всё прошло благополучно, как и в первый раз. Юргенс похож на короля, мне кажется, я даже вижу сверкающий венец на его челе, так гордо он держит голову, так свысока усмехается. Что ж, ему есть чем заноситься передо мной.
  Образовалось и устоялось странное status quo: то самое, что возникло прошедшим летом. Уродливое и для всех мучительное, но иного мы трое не нашли: был Юргенс, был я, и, между нами, Маюшка.
   В первый раз я попытался разрушишь это положение, когда маленькому Саше почти исполнился год. Стояли морозы, Маюшка не выходила из дома с детьми уже больше недели, а я не видел их ещё дольше, и не в силах больше выносить уже всего этого безумия, я приехал к Юргенсу в «пятнашку».
  Но он уверен в себе. Он вальяжен и горд собой. И ничем его не взять.
   – Что тебя не устраивает, Илья Леонидыч? Отпустить Майю? Ты же понимаешь, что это бред, – усмехается он, закуривая. – Что, ты будешь воспитывать моих детей? Вам, двум уродам нельзя доверить детей. Кем они вырастут с вами? 
   – Как ты можешь так жить? – я откинулся на спинку стула, что стоит с другой стороны его стола с ровными стопками историй. Я и сам бы закурил, но с ним вместе я курить не хочу.
   – О, превосходно! Я живу превосходно, мой друг! Она же виновата, – усмехается он. – Понимаешь, о чём я говорю? Нет?
  И он усмехнулся, очень довольной наглой усмешкой:
   – Она виновата передо мной. У меня индульгенция на всё. И каждое ваше свидание даёт мне новую. Поэтому мне ни в чём нет противоречия, ни в чём нет отказа. Я могу делать всё. И злиться на меня она не может себе позволить, – он усмехнулся очень довольный собой и эффектом, производимым на меня. – Ты тот самый левак, который укрепляет брак, Мagnus. Ты укрепляешь мой брак как ничто другое не могло бы скрепить. Я в раю пребываю. И потом, – он перестал улыбаться: – ты же можешь так жить.
   – Почти нет, – сказал я.
   – Так не живи! Исчезни. Ты оставь её!
   Тут я усмехнулся:
   – Маюшка не хочет этого.
   – Ну конечно! Примерно так же, как хотела, чтобы папаша лупцевал её каждый день за тебя!
   Это больно, он знает, нарочно говорит об этом. Но этот удар в меня обнажает и его боль.
   Я встал:
   – А ты спроси её, – сказал я, обернувшись от двери.
   Теперь я наслаждался своей уверенностью. Поэтому я сказал, улыбаясь:
   – Ты не спросишь, потому что знаешь, что она скажет. Она не солжёт…


   – Ох, Слав, не торопись, лови Ларку, а то Шурик бежит за ней, опять лоб расшибёт, – смеюсь я, гоняясь за сыном.
   Это правда: до невозможности смешная картина, как эти двое ребятишек бегают друг от друга. Они вообще очень смешная парочка, мои малыши – смешная, самая милая на свете парочка.
   Вот так как сегодня, со Славой, мы гуляем нечасто. Он примерно раз месяца в три приезжает сюда, к нам, в Парк Победы, погулять вместе.
   Он давно уже высказал всё, что думал насчёт моего замужества в том смысле, что я продалась богатеньком москвичу, для этого и бросила в своё время Васю, а потом, как он считает, и Ю-Ю. Вскоре после того, как я родила ещё Ларочку,   
   Слава ушёл из «пятнашки» опять в Первую и уже приходил меня поздравлять туда как местный ординатор. Так и сказал:
   – Не собираюсь под началом у твоего благоверного работать.
   Я улыбнулась ему тогда:
   – Не представляешь, как я тебе завидую. Как я хочу на работу!
   – Так выходи, найми няню и…
   – Няню? Нет. Чужой человек будет с моими детьми, когда должна быть я? 
   – Не понимаю, как ты выдерживаешь? – усмехнулся Слава, блестя глазами.
   – Нечего мне выдерживать, они же мои, – ответила я. – Я только протухла немного в пространстве «дом-парк», вот и хочу на работу. До ужаса!
   Я смотрел на неё заворожённо, как и всегда. Она вроде и не изменилась с одиннадцатого класса, удивительно, всё та же и улыбка, и смех, и голос, и волосы носит так же небрежно, но она стала намного красивее, чем была тогда. И хотя я ненавижу её временами, ненавижу и не понимаю, но не могу перестать дружить с ней. Почему? Почему мне неизменно интересно с ней, интересно услышать, что она скажет, обсудить с ней всё, что происходит в мире или в моей жизни, или в её. И перестать любить её. Несмотря на все мои обвинения в её адрес, мои придирки и вполне, я считаю, оправданные обвинения, потому что она хитро окрутила самого перспективного их всех возможных женихов, вон, где живёт теперь. Что ей Метла, беспортошник… И всё же я люблю её и не хочу перестать с ней встречаться.
   Ребятишки залезли в песочницу, где расселись возиться с черпалками и ведёрками, можно присесть на скамейку, наблюдая.
   – Я сделал татуировку, – сказал я.
   – Да ты чё? Ну щас модно, – улыбнулась Майя, щурясь на майском солнце. – Покажешь? В приличном месте хоть?
   Я засмеялся:
   – Да в приличном, – и задрал свитер с футболкой. На спине у меня красовался теперь рунический знак солнца.
   Она потрогала пальчиком:
   – Круто, что скажешь. Тебе идёт, как ни странно. Но… это руна. Они обладают магическим смыслом, ты разбираешься?
   – Нет, наверное, поэтому я и заразился СПИДом.
   Она выпрямилась и посмотрела на меня.
   – Я пойму, если ты перестанешь общаться со мной, – сказал я.
   – Что? Как это… подожди, как ты мог заразиться?
   – На самом деле, Майя, я ещё не уверен до конца, но… словом, это весьма вероятно, поэтому, может быть не будем общаться пока, у тебя малыши… и вообще…
   – Погоди, я не поняла, как ты мог заразиться, ты же… не колешься, не…
   Я вздохнул:
   – Я же говорю, я не уверен ещё. Просто это очень… очень вероятно, поэтому я решил предупредить тебя.
  Майя нахмурилась:
   – Рассказ толком, а то какими-то экивоками…
   – Ну… – выдохнул я, наклонившись со скамейки и сорвал травинку, что росла возле лавки, собираясь засунуть в рот.
   Но Майя, отобрала и выбросила:
   – Тут собаки с кошками писают, а ты в рот тянешь, хуже маленького… – проворчала она. – Говори уже, что ли.
   Я усмехнулся, но мне приятна и её забота и то, что она не падает в обморок и не бежит от меня как от прокажённого.
   – Только ты не подумай, что я какой-то… Словом, я был в компании, мы там, пили-курили, и… употребляли всякие нехорошие вещи и… В-общем, все мы не чужды экспериментов… А потом я узнал, что среди нас был парень с ВИЧ. У него, гада, крышу на этой почве сорвало, он решил как можно больше народу перезаразить и парней, и девушек…
   – Господи… такое бывает?
   – Майя, чего только не бывает… – вздохнул я. – Ну, в общем, я анализ-то, конечно, сдал, но сама понимаешь, проявится не раньше, чем через полгода, если я поймал вирус. Так что, может… У тебя малыши…
   – А терапию назначили какую-то? Сейчас же дают что-то…
   – Это… не всем.
   – То есть?
   – Ой, ты как маленькая, – скривился я.
   – Что, это дефицит, только для блатных?
   – Я не знаю, Майя, не пытай меня, – сказал я, чувствуя, однако небывалое облегчение. Только ей я и мог рассказать, что так тяготило и мучило меня столько времени. Оказывается, больше и некому…
   – Ладно, я узнаю для тебя, – сказала она. – Хорошо, что сказал. И… ты не думай, я не из этих, спидофобов, прорвёмся в любом случае, – и, улыбнувшись, потрепала меня по спине.
   Лёгкость, с которой она сказала это как-то и мне осветило душу, будто булыжник, что лежит на сердце теперь свалился.
   Но у меня была для неё и ещё одна новость:
   – Я что… Слыхала, Оксану убили, – сказал я.
   Майя повернулась ко мне, выпрямляясь:
   – Как это… Подожди, что у тебя сегодня…
   – Я Галю тут видел на днях, сальпингит, лежала в «пятнашке». Она и рассказала. Светка – в шоколаде, муж какой-то то ли банкир, то ли… чёрт его знает, кто он, какой-то старый хрыч, но квартиру купили в центре, в этом Москва-сити, правда замерло строительство, но сам факт…
   – Да Бог с ней, со Светкой, что с Оксаной случилось?
   – Галя говорит, у неё любовник был какой-то бандит или прибандиченный, их и застрелили вместе на съёмной квартире. Вроде даже не в Москве. Да она сама толком не знает, где, но хоронили у нас в М-ске.
   Майя покачала головой:
   – Ужас какой, Оксана… Она в модели хотела…
   – Она и была моделью, правда недолго. И Галя тоже. А теперь Галка в стриптиз-клубе закрытом обретается.
   Смешно, но Майя возмущённо нахмурилась:
   – Ерунду ты говоришь, в каком стриптиз-клубе?!
   Надо же, на не верит, что её школьные подруги, что травили её когда-то, так скатились, они-то верили всем пакостям, что сочиняли о ней, не задумываясь…
   – Тебе интересно, в каком именно?
   – Да ну тебя! Не может быть, чтобы Галка, но… это же… Может, просто танцы?
   Я пожал плечами, я не спец по стриптизу и стриптиз-клубам, так что, откуда мне знать, что это значит на самом деле.
   – Саша! – крикнула Майя, подскакивая с места, потому что малыш взялся кидаться песком.
   Мы вытащили ребят из песочницы, Майя отряхнула их, а я собрал игрушки.
   – Сколько времени, Слав?
   Я посмотрел на часы, было без пяти пять. И собрался было сказать Майе, как вдруг увидел её дядю Илью, споро идущего к нам, от дорожек.
   – Ну ты… и штучка! – воскликнул я, чтобы не произнести слово покрепче.
   Я не ожидал увидеть его, не ожидал, что они продолжают свои странные отношения, в которые я не слишком верю, учитывая, что она вышла замуж за Юргенса и даже нарожала ему детей. Но вот он идёт к нам. И… и что я должен подумать, что у них обычна родственная близость? Или она хитрая развратница, окрутившая выгодного жениха, а сама продолжает…?
   – То-то я смотрю Саша копия этот твой… дядя, – сказал я.
   Я и правда отмечал это сходство, но считал, что это от того, что Илья с Майей родственники. Или так и есть?
   – Что? – удивилась Майя, обернувшись на меня.
   Я кивнул на того самого Илью, который был уже шагах в десяти от нас. Майя, увидев его тоже, посветлела лицом. Н-да…

   – Выпьешь вина? – спросила Таня, вставая с постели и не одеваясь пошла в сторону своего столика с напитками.
   Гордится красотой своего тела. Правильно гордится, идеальное тело, загар, мышцы, натренированные с лучшими фитнес-тренерами всякими пилатесами, аэробными нагрузками, массажем и прочими ухищрениями. Кожа лоснится от всевозможных притираний, и аромат имеет соответствующий. Салоны и спортзалы видят её чаще, чем эта квартира. Ни капли жизни, идеальная глянцевая красота. На лобке идеально выбритая полоска, она кажется застёжкой-молнией, как на костюмах БДСМ.
   – Выпью, только не вина, джин выпью, я вижу у тебя Bombay Sapphire. И пора мне.
   – Может, останешься? – спросила Таня, обернувшись через плечо, расчитанно красиво мотнув волосами. Господи, будто рекламу шампуня смотрю, каждый жест, каждое движение, похоже, перед зеркалом репетирует…
   – Нет, уже десятый час и так я…
   Таня усмехнулась:
   – Ты думаешь она сидит прямо у окошечка и ждёт благоверного?
   Я обернулся, на полу бумажка от презерватива и сам он, похожий на плевок. Я натянул брюки и взял рубашку, мне не по себе. Почему?
   – Утром и на работу отсюда поедешь? Она только рада будет, – Таня налила в стакан со льдом голубого джина.
   Я бросил глоток в глотку. Кубики льда ударились мне под нос. Один лёд, почти нет алкоголя… а я бы напился… надо напиться.
   Я поцеловал Таню в щёчку на прощанье, я не слышу, что она продолжает щебетать. Боже, зачем я здесь? Какая пустота...
   Я вышел из её дома, сверкание скользкой плитки на лестнице приводит в голову дурацкую мысль о том, как они здесь зимой ходят?
   Я сел за руль. Зачем я здесь? Зачем поехал к Тане? Знал же, чем закончится: отвращением на грани тошноты… Поехал, потому что хотел себе доказать, что… Что?
   Нет, я хотел вспомнить, что есть другие женщины, есть жизнь вне моего мира. Я хотел вдохнуть того самого воздуха свободы, от которой я отказался, которого я так не хотел. Но вот я вдохнул и… меня тошнит.
   Тошнит от чуждой атмосферы. Я стал другой, я как инопланетянин теперь рядом с Таней, у меня сменилось ДНК…
   Сколько лет у меня не было ни одной другой женщины, кроме Майи? Три года?.. Я не поверил самому себе. Три года… И сейчас я провалялся в постели с одной из самых красивых женщин, каких я знаю, около часа, и кончил только, когда, закрыв глаза представил свою жену, какой она была со мной сегодня утром. Я идиот…
 …Я открыл дверь, тихо, где-то бубнит телевизор, дети спят, конечно, Майя вышла в переднюю.
   – Пришёл… хорошо, – она выдохнула. – Я… я волновалась.
   Я посмотрел на неё, Майя… глаза совсем тёмные при свете верхнего света в передней, губы… шея из ворота домашнего платья, видна яремная ямка, ключица… ресницы пологом прикрыли глаза от света, сейчас не виден даже их цвет, а любоваться их оранжево-синими искрами так хорошо…
   – Волновалась? Это приятно. Продолжай в том же духе.
   Майя вздохнула, мой тон, в котором вызов и крючки как у солитёра, который прицепился к ней, и хочет вгрызться ещё глубже и надёжнее, этот тон не может нравится.
   – Ты голодный? Хотя так поздно, но… будешь есть? – спросила Майя после краткой паузы.
   – Есть? Нет. Я не голодный. Но я бы выпил.
   Я прошёл в ванную, вымыть руки.
   – Завтра рабочий день, уже поздно, не пей, Вальтер, – в спину мне сказала Майя.
   Я ответил, повернувшись к ней, остановившейся в дверях
   – Я сам решу, что мне делать, – сказал я, злясь всё больше. – И не спросишь, где я был? Тебе неинтересно? Тебе плевать, даже, если я был у другой? Может переспал с кем-то?
  Я зло отбросил полотенце, которым вытирал руки. Зря отбросил, мне лучше было бы что-то держать в руках, потому что они чешутся у меня, хотят вцепиться в неё. Сорвать к чёрту это платье, впиться в губы, в шею, сдавить её, чтобы она не могла дышать, растрепать волосы, видеть как покраснеют её щеки, как  молоко выступит на сосках…
   – Вэл… ну что ты… – прошептала она, выдыхая.
   – Что я?! Твою мать! Тебе можно, а мне нельзя? – закричал я.
   – Что с тобой сегодня, Господи, Вэл?
   – Сегодня… – хмыкнул я, выходя из ванной, держись от меня подальше сейчас, я способен стать монстром. Или я давно монстр?..
   Я прошёл мимо неё на кухню, достал бутылку водки из морозилки. Вообще алкоголя у нас дома было много, мне дарили часто, и вино, и шампанское, и всевозможные коньяки, виски, джин, бренди. Майя пьёт мало, во-первых: ещё кормит, во-вторых: вообще не любит это. И я не пил особенно до сих пор, бутылки копятся, мы дарим их время от времени тоже.
   Майя посмотрела на меня из коридора и не стала заходить сюда. Ушла куда-то в комнаты. Я стоя выпил одну за одной две или три рюмки. Потом закурил. Зачем я поехал к Тане? Чтобы почувствовать себя свободным. От неё, от Майи, от моих неотступных мыслей о ней, от моего вожделения, от этой одержимости. Она не ослабевает, она только растёт. Почему? Сейчас я хочу её ещё сильнее, чем утром, или когда поехал к Тане, надеясь распылить, растратить желание. Чёрта с два!
   Где ты?! Я стал ещё злее, она была права, лучше бы не пил.
   – Где ты?.. Чёрт! – я споткнулся о порог, входя в большую комнату с эркером.
   – Ты что?.. – она растерянно смотрит на меня, поднявшись на диване.
   – Что ты смотришь? – спросил я, не понимая зачем.
   – «Ромео+Джульетта» База Лурмана, это… – начала было она.
   Но я перебил:
   – Не грузи, ничего в твоих пидаристических киношниках я не понимаю!
   Майя замолчала, опустив ноги на пол, молча посмотрела на меня. В глазах всё: чего ты хочешь, пьяный дурак?
   Хочу! Да, хочу заставить и тебя думать обо мне столько же и так же, как я думаю о тебе! И любить меня. Любить до безумия. До полного умопомрачения, как я тебя люблю. Люблю! Всё время боюсь самому себе сознаться в этом. В том, как я люблю тебя!..
   Я схватил её, просто сорвал с дивана и, слыша треск ткани, разрываемого платья, её тихий вскрик: «Ты что?»… здесь же на полу, на толстом и жестком ковре овладел ею и очень быстро кончил с такой силой, что у меня заболела голова, будто ударили в лоб…
 … бедный ты мой, бедный мой муж. Как тебе плохо, если ты вдруг так сорвался. Прости меня, Вэл… милый ты мой, измученный мой, Вальтер… Спину саднит ободранную о ковёр спину, заныли растянутые мышцы, но всё это чепуха по сравнению с его болью.
   – Валюша, милый, ну… – прошептала я, повернувшись к нему, откинувшемуся на спину возле меня.
   – Ты… – он потёр лоб кулаком. – Май, я хочу иногда убить тебя. Часто хочу тебя убить. Вот так тебя люблю. До смерти… как дурак. Такой дурак… Боже…
   Я провела пальцами по его влажной щеке. В видике пронзительно цветная картинка и «Full me! Full me!»…
   – Прости меня.
   – Перестань, я бросаюсь как вепрь, а ты… – он сел, и качает головой, прикрыв глаза пушистыми ресницами.
   – Пошли спать, – сказала я, тронув его за плечо, под рукавом рубашки вздулись мышцы.
   – Я люблю тебя. Ты способна это понять?
   Я вздохнула. Я знаю.
   – Я тоже люблю тебя, Вальтер. Неужели ты… не сходи с ума.
   Что ты хочешь услышать от меня, Вэл. Но что мне с этим делать? Я виновата с каждым днём всё больше. Я люблю тебя и куда больше, чем ты можешь подумать или поверить. Но я не могу жить иначе, не так как живу… И не хочу. И не стану. Ты сам позволил мне это. Ты не отпустил меня и позволил мне то, что теперь происходит, то, чего нельзя позволять. Ты меня сделал виноватой, виноватой всё больше с каждым днём. Есть куда ещё падать?

   Оказалось, есть куда…
   Прогулки с утра самое – приятное. Раньше дети спали в это время, теперь бегают. Но бывает так, что сон сморит в коляске, пока мы едем сюда. Так и вышло сегодня.
   Был очень тёплый, совсем летний день. Я качу двойную коляску по дорожкам, с удовольствием подставив лицо солнцу. Оно приятно греет кожу. Я умею радоваться всему, что может радовать. Иначе я давно захлебнулась бы в том, что переполняет мою душу. Невозможность изменить что-то, и хуже всего то, что я начала привыкать к этому. Что Вальтер привык и привык Илья. Или их устраивает? Или они, как и я, просто скрыли, утопили то, что так ранит, так злит, так мучит, утопили в глубинах океана, который мы стараемся держать спокойным. Тихим. Только удачник, который не попал ни в одну бурю мог назвать Тихий океан Тихим. Вот и наш такой. Когда-нибудь он родит бурю, которая разбросает нас, или погубит.
   Что-то подобное и случилось вчера с Вальтером, этот всплеск, неистовство, владевшее им, будто он испугался чего-то. У меня даже температура поднялась к утру от шторма, трепавшего его всю ночь. 
   Поэтому я не очень-то имею силы ходить. Я села на скамейку. Всё продолжится как до каких пор? Это может продолжаться вечно? Таня, что работает теперь в отделе моды в журнале своей мечты Ваzаr, всё время намекает мне так или иначе, что не утратила интереса к Вальтеру, что с удовольствием прибрала бы его, несмотря даже на двоих детей, которых он будет принуждён будет содержать.
   Мне всё время хочется сказать: «Ну прибери!» пусть разрушится, наконец, этот проклятый плохой мир… Пусть выплеснется океан в цунами и разрушит половину земли… нашей с ними планеты.
    Я достала книжку из колясочной сумки. Я люблю в мае читать «Мастера и Маргариту», потому ли, что все события там происходят как раз в мае?
   Книжка выскользнула из рук, задев уголком за ручку коляски.
   – О, Булгаков? Сегодня его день рождения, между прочим.
   Этого не может быть… Я подняла голову: этого не может быть.
   Вася…
   Он… это он смотрит на меня, улыбаясь глазами, такой… взрослый, красивый, солнечный, короткие золотые волосы пропитаны солнцем… я не видела его с короткими волосами с седьмого класса.
   – Господи… – прошептала я, вставая. Моё сердце взорвалось в груди алым маком, заливая жаром меня всю…
  Он засмеялся, сверкая:
   – Нет, всего лишь я. Всего лишь я, твой муж. Майка…