Говорит и показывает. книга 3

Часть 19
Глава 1. Сны
   – Нет, всего лишь я…
   Этот сон снился мне почти неизменным уже пятнадцать лет. Нечасто, и нерегулярно, то каждую неделю, то не возвращался целый год или два. И всякий раз я просыпалась всё с тем же алым маком, раскрывшимся в моей груди, горячим, ярким, жаром, растекающимся до кончиков пальцев, а иногда мне кажется, что до самых кончиков волос.
   Проснувшись из-за него, я полежала некоторое время, дожидаясь, пока жар, вызванный сном, стечёт с меня, и думая, почему Вася мне снится таким, каким я никогда его не видела?..
   Я закрыла глаза снова, чтобы опять увидеть его, услышать его голос… Но нет, канал связи закрылся, теперь я буду только вспоминать и думать…
   Я прислушалась к ровному дыханию Вальтера, он посапывает во сне, а бывает, и храпит из-за сломанного дважды носа, так и не обратился исправить, терпеть не может лечиться:
   – Предпочитаю оставаться по эту сторону! – не раз говорил он, смеясь, глотая горстями аспирин при каком-нибудь ОРЗ, и отправляясь на работу. Как ни странно, эта тактика срабатывала, на моей памяти он ни разу не разболелся по-настоящему.
   Но как-то он признался, глотая очередную горсть аспиринов и запивая каким-то шипучим лекарством:
   – Просто я боюсь превратиться в ипохондрика, – он поморщился и отвращением поглядел в стакан. – Это так легко.
   Я рассмеялась на это, кем угодно, но ипохондриком его представить невозможно.
   – Напрасно ты смеёшься, – серьёзно сказал он. – Однажды в детстве я им стал, еле вышел из этого…
   – Не может этого быть, не сочиняй! – сказала я.
   А Вальтер допил свой адский коктейль и продолжил:
   – Очень даже может! Я попал в больницу с гландами, мне было лет… не помню, восемь… или, может быть, шесть. Вначале я болел дома, была и температура и всё прочее, как положено, все суетились вокруг меня, обожали, смотрели испуганно, выполняли все желания, может быть потому, что я до того не болел… Мне это понравилось, – он улыбнулся. – И вдруг я опять стал здоров, и всё, все опять стали как были, я снова не был пупом земли. Я стал прислушиваться к своим ощущениям, заглядывал в горло, высовывая язык до самого пояса, измерял температуру каждые полчаса, лежал в кровати, печально глядя в потолок и чувствовал, что я умираю, но почему-то никто не замечает этого и даже не придаёт значения моим «грозным симптомам». Тогда и положили в больницу, собирались удалить миндалины… – он засмеялся. – Во-от там-то я и излечился навсегда, в первые же дни наглядевшись на то, как чувствовали себя прооперированные.
   Он, улыбаясь, посмотрел на меня и добавил:
   – Так что я теперь этой глупой ипохондрии боюсь больше любой болезни.
   Так и остался сломанным нос, и я слушала каждый раз, когда он засыпал, привычную спокойную мелодию. Но сейчас она не успокаивала меня. Я поднялась, надо отогнать остатки странного сна…
   А вернее… Я не хотела их отгонять, я хотела ещё подумать, повспоминать его, и сон, и Васю, такого сильного, сияющего…
   Я ничего не знаю о нём все эти годы, уже скоро двадцать лет. С тех пор, как я отказала я ему в своей руке уже на свадьбе, я больше никогда не видела его. Вернее, я теперь видела его только во сне…
   Я пришла на кухню, пол холодил босые ноги, скоро май, совсем как тот, что мне снится… В отрытую форточку вливался холодный воздух, он казался густым, и будто касался моей кожи, обхватывая ледяными руками мои колени, прижимаясь водянистым телом. Снег на улицах уже сошёл, но зима ещё выдыхает, пощипывает исподволь весну этими ледяными ночами.
   Я нажала выключатель. Свет залил нашу просторную кухню, посверкивают красивые плошки, половники. Агнесса Илларионовна отлично следит за чистотой на кухне. В своих комнатах мы убираем сами, я ввела это за правило для детей, ещё когда им было по 9-10 лет, и сама не хотела превращаться в барыню, и забывать, что такое обычная домашняя работа. Хватает того, что я почти не готовлю.
   Но Агнесса моя большая помощница и относится ко мне… да, пожалуй, и с любовью. Она всю жизнь была одинока, детей не имела и привязалась в своё время к Юргенсам, но по-настоящему, сердечно, она стала относиться к нашей семье, когда в ней появилась я и дети. Это происходило постепенно, она будто оттаивала, всё теплее становился её взгляд, который я ловила на себе, и всё чаще скуластое лицо освещала улыбка.
   А несколько лет назад она рассказала мне настоящую историю своей жизни, которую никогда не слыхали немного высокомерные Марта Макаровна и Вальтер. Оказалось, что в действительности её зовут Бабенюр Шарафутдиновна и фамилия её была совсем уже непроизносимая. Она выросла в семье своего дяди под Уфой и в пятнадцать попала в колонию для несовершеннолетних.
   – С плохой компанией связалась, – улыбнулась Бабенюр-Агнесса, собирая лицо в сухие складки. – Влюбилась… воровали мы по мелочи, ларьки грабили сигаретные, галантерею, гастроном… Ну и… – она вздохнула, опуская чудные тёмно-серые глаза. – Альберта моего убили в зоне. Он старше был, уже на взрослую зону попал. Вышла я. К дяде не пошла уже, не хотела пятном на них оставаться, и так… Вот и рванула в Москву. Паспорт купила, связи-то появились, сами понимаете… Вот и стала Агнессой Илларионовной Савицкой, – она взглянула бочком лукаво. – Прям… умора, какая я Агнесса? Но живу уж пятсят лет почти что.
   Она и в домработницы попала случайно, «не думала даже об этом». Приехала в Москву и первое время работала в метрострое. Но заболела и…
   – В больнице-то и познакомилась с Мартой Макаровной. Она навещала свою мать. Я услышала их разговор, что новая квартира, большая, что она, хозяйка, занята всё время на работе, и времени и сил на домашнее хозяйство не хватает. Меня как тюкнет, я возьми и спроси: может, вам помощница нужна?.. Ну и… и комнату помогли мне в коммунальной получить, прописка уж была. Но домашняя работа – это не метро рыть… Я прям вздохнула, хоть из-под земли выбралась. Никогда не обижали меня. Готовить я всегда любила и получалось всегда… Вальтер школьник уж был. Классе в четвёртом учился. Да, в четвёртом… десять лет ему было. Хороший был пацан всегда, не барчук. Да… И отец его, секретный академик. Такой секретный, што я до сих пор и не знаю, где ж он работал. Даже награды и те в сейфе прятали… Говорили, сидел тоже, но никогда вслух не обсуждали. У него, между прочим, была семья до Марты. Фотографии до сих пор лежат, в шкатулке. Там сын его, жена первая… Не знаю, может умерли… Марта знает, он не скрывал, но я не расспрашивала никогда.
   Не знаю, почему я вспомнила сейчас об этом, разглядывая сияющую чистотой кухню. Если бы не Агнесса, я никогда бы такой чистоты не добилась. Да и такого уюта в доме тоже. Я долго обживала его. Отторгая, не оставаясь будто насовсем. Но сближение с Агнессой и к дому помогло привыкнуть. Тогда и мебель мы сменили, и двери, и светильники… да всё. Марта Макаровна с удовольствием наблюдала преобразования, полностью изменившие её квартиру.
   – Вы не обижаетесь? – спросила я.
   На что она улыбнулась и даже приобняла меня:
   – Напротив, Маюша, я очень рада, что ты, наконец, захотела считать этот дом своим. Я всё боялась, что ты вот-вот всё бросишь и сбежишь. Будто ты только на время зашла, и ждёшь момента улизнуть, – сказав последние слова, она пристально посмотрела на меня.
    Нельзя сказать, что она так уж ошибалась в этом. Именно так. Именно так, я несколько лет только и думала об этом, как бы улизнуть, уйти и прекратить эту двойную жизнь. Я так надеялась, что Таня, наконец, перетянет Вальтера к себе, что, наконец, он поймёт, что… Не знаю, чего я хотела. И продолжаю хотеть, но все мои попытки убедить его отпустить меня, наталкивались всё на то же: я могу уйти только одна.
   И я привыкла. Как и все мы привыкли к тому, что мы живём странной жизнью. Странной семьёй. Только на первый взгляд мы были семьёй самой обычной. Я не знаю и никогда не интересовалась, сколько побочных связей имел мой муж, но уверена, что немало. Однако, это почему-то не отвлекало его от меня. Напротив, придавало какой-то ярости его страсти. И парадоксальным образом будто подогревало его любовь. Ещё и поэтому я не могу уйти.
   А может быть… потому что тоже люблю его? Сложно не любить того, кто любит тебя. Почти невозможно.
   И это чувствует и понимает Ю-Ю. И терзается этим и временами терзает меня. Как и Вальтер. И это тоже стало привычным. И упрёки, и вспышки гневной ревности, ультиматумы и требования. Особенно, если ко всему примешивался алкоголь, что тоже случалось. Тогда и посуда билась, ломались стулья, и громогласные вопли сотрясали наш дом. Наш дом на Кутузовском. И наш дом в Товарищеском…
   Пока дети были маленькими наши с Ю-Ю свидания были частыми и дети ничем нас не стесняли, но они росли и всё становилось сложнее. И моя жизнь стала не двойной, а уже тройной. Дядя Илья должен был оставаться для них дядей Ильёй. Поэтому мне намного сложнее стало находить время для наших встреч. Но я находила это время. Без Ю-Ю я не могла жить. Не могла и не могу, не смогу никогда. Хотя и он бесился и сводил меня с ума. Ревность и требования немедля всё прекратить не иссякали. И тоже битьё посуды, расшвыривание мебели, обиды, упрёки, даже слёзы…
   Сколько любви, столько и терпения было в моей жизни. Но чем старше становились дети, тем сложнее было вести эту двойную жизнь. Они всё начинают понимать, вернее не понимать, но чувствовать, что всё не так просто и стандартно происходит в нашей семье.
   Лариса начала дерзить, то ли от сложного возраста, то ли нервничает в связи с поступлением в институт, весь этот кошмар с репетиторами и подготовкой к ЕГЭ. Но то же переживает и Саша, но он, напротив, спокоен и рассудителен. Они всегда были очень разными, как инь и ян. Она – эмоциональная, вспыльчивая, лабильная, настоящий холерик, но не Саша, похоже, всё спокойствие и самообладание, отпущенное им на двоих, досталось ему. Как и способности. Поэтому они и учились в одном классе, хотя Саша на год моложе. И заканчивали вместе, и поступать намеревались тоже вместе. Почти как близнецы.
   Вопрос с выбором профессии встал года три назад, Вальтер был категоричен, когда ребята, после того как с самого детства намеревались идти по нашим стопам, вдруг начали высказывать сомнения, вернее Лара сомневалась вслух, а Саша молчал, но я чувствовала сомнения и в нём.
   – Послушайте, – сказала я тогда. – Если вы не чувствуете настоящего влечения к этому делу, не надо идти в медицину.
   Но Вальтер вспылил:
   – Ну вот ещё! Договорилась, либералка! И думать не сметь ни о чём другом! Все врачи в семье, вы фокусничать станете?! В манагеры, может, пойдёте?! Или продавцами в автосалон? Ах, нет, в модели, должно быть!.. – почти вскричал он, взмахнув большими руками. Когда он сердится, он кажется ещё больше, чем есть.
   Я обернулась к нему, взглянула в глаза, я знаю, он поймёт, что я прошу его дать мне сказать и не сердиться раньше времени. Он встретил мой взгляд, его лицо сыграло: «Ну, попробуй, конечно, но учти, я останусь при своём мнении».
   – Вот что я вам скажу, мои дорогие. Только одно, – надо сделать паузу, чтобы напряжением усилить эффект от слов, которые намереваюсь сказать. –  Только одно: в эту профессию надо идти только с одной мыслью и намерением: помогать людям. Если вы думаете о чём-то другом, это не ваш путь, и он тогда причинит только страдания вам и всём, кто вам попадётся в руки... А теперь думайте. Полгода мы с папой вам даём.
   Мы с Вальтером вышли из их комнаты, где они проводили время днём, расходясь на ночь по разным спальням, и Вальтер обернулся ко мне, подождав, пока я закрою дверь.
   – Ты… Правда думаешь то, что сказала им? – очень тихо спросил он, пронизывая меня взглядом.
   – Я всегда говорю то, что думаю. А детям вообще врать нельзя. Почему ты спрашиваешь?
   Он пожал плечами и пошёл по коридору к кухне.
   Я вошла за ним туда и включила чайник. Больше по привычке, машинально, чем в действительности намереваясь попить чаю. Вальтер остановился у подоконника, опершись на него задом.
   – Ты действительно шла в профессию, думая о том, что сказала им? Сама? Не из интереса, не потому что у тебя в семье были врачи, не думая о престиже… даже власти, в каком-то смысле? Нет? Вот так, шла помогать людям? На самом деле?
   Я села на стул, деревянная спинка с вырезанными узорами, приятно гладить её рукой идеально отполированную поверхность.
   – Чему ты удивляешься, не пойму, – сказала я.
   Он качнул головой:
   – Если это так, ты… счастливый человек.
   – Разве у тебя не так? – удивилась я.
   – Да так… но… Я не думал об этом раньше. Мне интересно. Мне нравится человеческое тело, его тайны, нравится побеждать болезни, превозмогать природу, оказываться сильнее, хитрее. Узнавать о его возможностях. Поэтому и на кафедру вернулся. Кстати, тут из Курчатовского института приходил один, читал доклад о биополимерах. Скоро искусственные трубы и матки нам предложат… Но… – Вальтер почувствовал, что отвлёкся и опять посмотрел на меня. – А… то, о чём ты говоришь… это тоже, конечно, но… это само собой как-то. Это Илья научил тебя?
   Я пожала плечами. Я не помню, чтобы Ю-Ю учил меня этому, для меня с самого начала было важно именно это. Поэтому так удручает это теперешнее: «медицинские услуги». Помогать – это одно, это благородно и даже жертвенно, а услуга это… с этим всё ясно. Холод, простота и стандарт. Никаких эмоций или благородства, этому места нет. И никаких жертв тем более. Помощь – это энергия, услуга – действие функции. Услуга – это то, за что платят. За помощь благодарят в сердце…
   – Да, Туманов известный гуманист, в репродуктологи подался, чтобы за аборты отмолиться. Что так смотришь? Не знала? Всё знаешь о своём дорогом любовничке-кровосмесителе, а этого не знала? – засмеялся он, покачав головой...
   Я не стала обращать внимания на его попытку задеть меня, я привыкла сглаживать. Иначе мы бы не прекращали сориться. Мне пришлось стать той само каплей масла, которая гасит все штормы в нашем океане, растекаясь по поверхности… Поэтому я промолчала.
   А сейчас, в этот поздний или, напротив, ранний час, потому что было три пятнадцать, посреди тишины и снов моих дорогих домочадцев, я сидела на стуле и думала, почему мне снится Вася и этот сон… Я думала, что было бы, поступи я тогда, двадцать лет назад по-другому, и останься женой Васи… Всякий раз я думала об этом. Я пыталась представить нашу с ним жизнь, наш дом, наших детей, Ивана Генриховича… И моих родителей и бабушку представляла тоже. Вот только всё не складывалось. По-прежнему не складывалось, последний фрагмент паззла так и не ложился, не встраивался: Ю-Ю…
   Нельзя быть без Ю-Ю… Вот поэтому мы не с Васей, а с тем, кто терпит этот ключевой фрагмент…
   Я услышала шаги Вальтера, всегда чувствует, если меня нет в кровати и просыпается, даже, если спит глубоко и спокойно. Как он это делает, не понимаю… В ночи, когда я дежурю, он не спит. Я бы не знала, Лара рассказала как-то.
   – Ты чего? Что не спишь-то? – щурясь на свет, проговорил Вальтер, смешной лохматый со сна.
   Он взял стакан налить воды, спереди оттопыривались его пижамные штаны, он надевал их, вставая с постели, спал всегда обнажённым.
   – У тебя стоит, – сказала я, чтобы не отвечать на его вопрос.
   – Ещё не совсем, – сказал он, усмехнувшись и поставил пустой стакан. – Пошли?
   Я встала, чуть-чуть улыбнувшись.
   – Идём.
   По дороге в спальню, я привычно заглянула в спальни к детям, вначале к Ларисе. И…
   – Вэл… – растерянно проговорила я.
   И не сразу сообразила, что его рядом нет. Я поспешила за ним.
   – Вальтер, Ларисы нет… – сказала я, нагоняя его возле спальни.
   Он обернулся:
   – Как это… нет? Как это? – он моргнул пушистыми ресницами, становясь сразу каким-то юным.
   И мы вместе бросились в комнату дочери.
   – Май… она же спать ложилась, – проговорил Вальтер.
   Мы вместе стояли посреди пустой спальни нашей дочки, нашей малышки, с едва тронутой постелью, порядком на столе, на полках для книг, с выключенным и даже закрытым ноутбуком. Я свой вечно оставляю открытым, как и Вальтер…
   – Сашу надо спросить. Если не знаем мы, то он…
   – Думаешь… она… – Вальтер посмотрел на меня.
   – Я думаю, что… он умный и зрячий, а мы слепые, как и все родители.
   Саша потёр лицо, не сразу фокусируя взгляд очень светлых прозрачных глаз. Он сел, убирая с лица длинную русую чёлку, волосы у него шелковые, блестящие, как у Ю-Ю и моей мамы, и глаза совсем как у них.
   – Саша… ты…
   – Вы что? С ума сошли что ли? – пробормотал наш сын.
   Он сел в постели, одеяло соскользнуло с его плеч, гладкая кожа, выпуклые мышцы, он крепкий мальчик для своих семнадцати лет. Он любил, воткнув наушники, в которых играли современные и не очень рокеры, заняться гимнастикой, отжиманиями, помотать гантели. Несколько лет он занимался единоборствами даже на соревнованиях каких-то побеждал, но потом сменился тренер, наш парень заскучал и бросил. Но ему есть в кого быть крепким и высоким.
   – Саша, Ларисы нет.
   Он вздохнул, закатив глаза:
   – Ну и что? Одурели… я-то при чём? – волосы упруго упали ему на лоб. – У Гриши значит.
   Мы с Вальтером переглянулись:
   – У какого ещё Гриши?
   – Придёт завтра и спросите, что ко мне-то пристали? Заметили, тоже мне. Она уж месяц к нему сбегает по ночам, вы все ничего не знаете, – он посмотрел на нас. – Всё, отстаньте. Придёт, будете расспрашивать… И выключите свет, устроили…
   Он упал обратно на подушку, всем видом показывая, что разговаривать больше не намерен.
   Я посмотрела на Вальтера, который потянул руку к выключателю. Он мотнул головой на дверь, ясно, что нам нечего больше делать здесь.
   Пока мы шли с Вальтером до спальни, я думала о том, что испытываю некое дежа вю, только будто… с противоположной стороны. Так было и в моей семье, когда никто не видел и не интересовался, чем я живу, чем мы с Ю-Ю живём.
   Но разве я не знаю и не интересуюсь жизнью моих детей? Мне казалось я знаю всё, я знаю, их любимые школьные предметы и имена учителей, и друзей, я знаю, какие фильмы они смотрят и какую музыку любят, какие мальчики нравятся Ларе и какие девочки – Саше, мы могли даже поспорить о вкусах, причём весело смеясь и подшучивая друг над другом. Они рассказывали о своих влюблённостях и даже поцелуйных романах, никогда не думала, что такое пройдёт мимо…
   Мы с Вальтером вошли в нашу спальню, он открыл дверь на балкон.
   – Что это такое, Майя? Ты знала, что… что… наша дочь… – он посмотрел на меня с упрёком.
   Мне стало обидно, неужели не очевидно, что я удивлена и обескуражена не меньше его? Поэтому я ответила, сердясь:
   – Строго говоря, Лариса совершеннолетняя.
   Но зря, потому что мгновенно Вальтер взорвался:
   – Вон что?! Значит можно шляться?.. – воскликнул он. – Хотя, конечно, ты раньше начала! Когда он тебя? В шестом классе? Или в седьмом? Когда… распечатал?!.. У шлюхи шлюха дочь!
   У меня побелело пред глазами, будто всё моё спокойствие, моё терпение, которое я копила и сохраняла в себе, взращивая, как другие растят сад, шарахнуло мне в лоб. Так вот весь этот сад внезапно охватил пожар. В один миг, словно спичка, что он бросил попала в порох.
   – Пошёл к чёрту! – я подскочила. – Пошёл ты к чёрту! Обо мне можешь думать и говорить, что хочешь, но дочь ругать не смей! Не смей, слышишь, я не позволю тебе сказать ей хоть что-то такое!
   – Ишь ты? Профсоюз б… ей организуете?! – он подлетел ко мне.
   – Ещё одно слово…
   – И что? Что ты сделаешь мне?!..

   Я слушал приглушённые стенами и расстоянием вопли моих родителей. Я привык к этому, привык к вспышкам непонятной мне ревности у отца и тому, что мама всегда смиренно и невозмутимо воспринимала их и не отвечала криками никогда. Это впервые, чтобы и она кричала на него. И всё из-за Ларки.
   Ларка, конечно, обнаглела, вот так сбегать, потому что не попалась ни разу и зарвалась. Я говорил ей, чтобы она поговорила с мамой и рассказал ей об этом Грише, с которым она познакомилась на Новый год и с тех пор встречалась, вначале вполне невинно, но потом все произошло уже по-взрослому. Он и сам взрослый, на десять лет старше неё, Ларка влюблена как кошка, странно что мама не замечала, обычно всегда всё чувствует в нас, прямо будто насквозь видит. И спрашивает мягко: «Влюбился? Расскажешь? Или потом?..»
   Но так всегда и бывает, самое важное люди и пропускают. И теперь орут друг на друга. Мама в первый раз отвечает отцу. «Не смей ругать её!» – это мне понравилось. Мама защищает её.  Всё же ссорятся из-за Ларки, чёрт бы её побрал! Могла бы рассказать всё нормально и законно ходила бы встречаться с этим своим Гришей, пусть и его чёрт возьмёт! Утром скажу ей, всё, что я о ней и её соулмейте думаю.
   Я хотел было накрыться с головой и заснуть снова, но услышал, как что-то упало, мамин вскрик и испугался, что отец ударил её. От этой ужасной мысли я вскочил с кровати и бросился в их спальню…
   Но я напрасно поспешил с выводами, распахнув дверь с намерением убить отца немедля, если он и правда ударил маму, я застал их…
   Я застал их за тем, за чем заставал, впрочем, не раз. Отец дурел и слепнул от страсти, поэтому нередко подхватывал маму в свои руки, целуя и заваливая или прижимая, где придётся. Я знал, как и Ларка, до чего он маму любит и за это одно мы ужасно любили и его самого, за его взгляд на неё, за улыбку, которая неизменно рождалась в его глазах и лице, когда он смотрел на неё или просто думал о ней. Можно сказать, мы гордились этим, ими обоими. Может быть поэтому даже их ссоры не пугали нас, мы всегда были уверены, что они никогда не разведутся.
   Вот и сейчас, я увидел их целующимися, и от сердца отлегло, слава Богу, всё, как всегда, и мамин крик тоже ничего не значил.

   Саша прав и не прав. Вальтер всё же ударил меня. Никогда не поднимал руку, мог схватить за руку, за плечо, даже синяки оставались, но ни разу не ударил, как бы ни злился. Потому, что я ни разу не противоречила, никогда за все годы. Это впервые, когда я ответила на его упрёки. Но я ответила не из-за себя, всё, что он может сказать, я себе говорила сто сотен раз, меня это не трогало и не обижало, но Ларису я не позволю ругать площадными словами, тем более ему, её отцу.
   – Что сделаю?! Увидишь!..
   – Увижу? Интересно, что? Чего я ещё не видел? Или есть что-то, что ты показываешь ему, но не мне?
  – Господи, при чём здесь он?! Что ты всё время вплетаешь его!
  – Причём?! Да при всём! При мне, потому что при тебе! Мой сын как две капли – он! Может он его и заделал!?
  – Конечно он! Жаль, что ещё пятерых не сделал!
  Вот здесь оплеуха и настигла меня, пальцами вскользь, но ладонь такая, что попади по-настоящему, плашмя, у меня, должно быть, и голова оторвалась бы… а так мотнулась только и губы зажгло, и стало солоно во рту…
   А дальше, пока я собирала искры, посыпавшиеся у меня из глаз от этого удара, он схватил меня за плечи и потащил к кровати, рыча:
   – Дура! Чёртова ты дура… что ты…
   Голос его начал таять, губы, зубы впились мне в спину, в затылок, за ними и горячий шепот:
   – Как я люблю тебя… как же я люблю тебя… люблю… тебя… – шепот, огнём обжигающий мне кожу, прожигающий до живота, распаляющий и сам живот и всё, что внутри…
… Майя повернула голову:
   – Вэл… ты… Я поговорю с Ларой. Сначала я. Потом… вместе послушаем, что она скажет.
   Я вздохнул и уставил взгляд в потолок, иначе не могу собрать мысли и снова думаю о том, встать попить, прежде чем снова притянуть её к себе или попить после…
   – Я не могу спокойно думать о том, что Лара… что… Она ещё школьница. Какая сволочь могла школьницу…
   – Вэл, не мы придумали держать людей в школе до восемнадцати лет… Не сходи с ума, наши дети взрослые, мы просто не заметили, как и все предки не замечают, как вдруг из хорошеньких пупсов получаются целые мужчины и женщины.
   – Особенно женщины! – зло пыхнул я. Моя дочь женщина? И я должен к этому привыкнуть?!
   Но я тут же и осадил себя: моя старшая дочь взрослая женщина уже давно, ей скоро двадцать семь и она, как была для меня чужая, так и есть. Она давно живёт своей жизнью, вышла замуж в восемнадцать, развелась через год и занимается тем, что учится и учится. То я оплачивал один институт, то другой, то третий. Но наши с ней отношения всегда сводились к тому, что я что-то оплачивал. Она ненавидела меня всей душой до того, что едва терпела моё общество, когда мы встречались, но терпела, чтобы получить то, на что рассчитывала. Но и меня вполне устраивало, что я не должен участвовать в её делах.
   Уже много лет я хотя бы не должен был содержать и её мать. Марина вышла замуж вполне удачно, родила мужу ещё детей, уезжала с ним на несколько лет жить за границу, теперь они снова жили в Москве. И теперь наседала на меня, настаивая, что я должен купить квартиру Луселии.
   – Если ты считаешь, что я миллионер, ты ошибаешься, в нашей стране врачей миллионеров никогда не было, – сказал я ей на это требование.
   – Рассказывай! В частной клинике оперируешь и всё денег нет!
   – В частной клинике я бываю один день в неделю…
   – О, ну, конечно, всё свою Майю стережёшь, мог бы и побольше работать! – произнося имя Майи, она противно скривилась.
   – Тебя это не касается, – отрезал я. – Короче, Марина, с ипотекой помочь могу, но на большее не рассчитывайте.
   Вот и выплачивал я теперь Люсину ипотеку за квартиру в Митино. Может быть я и мог бы купить ей эту квартиру, но мне не хотелось этого делать. Мне не хотелось тратить сразу так много денег на неблагодарную девчонку.
   А вот Ларочка всегда была славной, открытой девочкой. И что, вдруг стала взрослой и скрытной? Ох… я снова посмотрел на Майю, протянул руку к ней, к её груди, с неё – на талию, которая всё такая же тонкая как была всегда. Удивительно, я не понимаю, как ей это удаётся, как ей удаётся не стареть, даже не меняться? Постарели все, мама, её муж Володя, Агнесса Илларионовна, Волков, ставший завкафедрой, потому что Ник Сестрин так постарел, что ушёл на пенсию, Таня, как ни старается, просто из кожи вон, в самом буквальном смысле: недавно сделала подтяжку, а всевозможные липосакции, ботоксы и прочие ухищрения современной косметологии, доступные ей, как редактору моды в «Vogue», как и лучшие парикмахеры, но несмотря на это и ей не удаётся скрыть свои пятьдесят. И только Майя по-прежнему кажется юной и нежной, гибкой, как зелёная ветка. И не кажется, она такая, она даже пахнет молодостью.
   Только Илья, сволочь, в этом тоже похож на неё. И он мало постарел. И он почти не изменился, даже стал лучше, красивее как-то, он в молодости не был таким интересным, как теперь, я замечал, как женщины реагируют на него... Я вижу его время от времени на конференциях, симпозиумах, иногда в клиниках, где мы оказываемся участниками консилиумов. Но даже разговаривая при посторонних и обсуждая больных и их истории, я не могу не думать каждый миг как я его ненавижу и как хочу убить его.
    Я не знаю, как часто он встречаются с Майей, я не знаю, занимаются они сексом они всякий раз, когда видятся или вообще не делают этого давно, ходят они в кафе или в кино, и вообще я ничего не знаю об их отношениях, я уверен только, что он никуда не делся из её сердца и мыслей. Что он присутствует в её жизни. Так же, как и я. И что нет и дня, когда она не жалела бы, что она каждый день просыпается со мной, а не с ним.
   И во сне я вижу нередко, что он рядом. Будто живёт с нами в одном доме…
   Это, его вечная тень около неё, ещё подогревает моё чувство к ней. Как дополнительное, и жаркое топливо. И ничто не гасит моё пламя. Ни многочисленные и разнообразные связи, ни Таня, которая до сих пор не оставила попыток заполучить меня, хотя выходила замуж уже два раза и снова разводилась. Ни время, ни возраст, ничто не охлаждает меня. Даже больше. Чем старше я становлюсь, чем больше пресыщаюсь другими, тем сильнее и жарче люблю её. Тем сильнее чувствую, всё, что чувствует она.
   Поэтому то, что она вспылила сегодня и кричала на меня, защищая Ларису, которую, я конечно, не обижу никогда, как бы не рассердился этой ночью из-за неожиданного открытия, этот её твёрдый отпор немного озадачил меня. Выходит, я всё же не так хорошо знаю мою жену.
  И мне стало страшно от этого. Чего ещё я не знаю? Мы опять не равны: она всё знает обо мне и меня, даже знает, как взглянуть, чтобы я понял, её без слов. А я натолкнулся на неожиданность.
Глава 2. Мать
     Если Юргенс не спал, когда Маюшки не было дома, он, очевидно, обладал некими экстрасенсорными способностями, во всяком случае в отношении её. Потому что во все эти ночи мы с ней были вместе. Мы и дежурили вместе, а половина ночей, когда она была «на дежурстве» мы были у нас в Товарищеском. А если учесть, что она работала в той же клинике, где работаю и я, то мы в течение суток проводили рядом времени больше, чем он с ней. К счастью, или, напротив, к несчастью, что сохранялся тот самый проклятый status quo, он ни разу не подумал проследить за ней, ни осведомиться, кто же ещё трудится в многопрофильной гинекологической клинике, где работала теперь Маюшка после аспирантуры. В Опаринском центре она брала дежурства в родильном отделении, я же там оставался на полставки, чтобы продолжать научную работу. На её дежурства я приходил вне своей работы. Все давно привыкли к этому и не задавали вопросов, не знаю, что они думали о нас, меня это не волновало.
   В клинике я был ведущий специалист, на меня шли как на доктора наук, а среди пациентов вообще бытовало и даже закрепилось мнение, что я настоящий волшебник, способный решить любую проблему. Собственно говоря, кроме Маюшки в моей жизни была только работа, поэтому я мог отдавать делу много времени, сил и мыслей. Тот самый status quo в этом смысле работал на меня, мне давно не приходилось комбинировать, чтобы увидеться с ней, всё устоялось и текло спокойным руслом.
   Работа приносит мне удовлетворение и радость. И каждая удача в лечении бесплодия это сияющая звезда на небосклоне моего самоуважения, как орден на груди героя. Эти успехи не дают мне впадать в рефлексию и депрессию, когда хочется, как любому человеку моего возраста, закричать от ужаса, что большая часть жизни прошла, а я так ничего и не сделал, не понял и не успел. Детишки, появившиеся на свет благодаря мне, уже заполнили бы собой небольшой городок. И это укрепляет меня, как металлический каркас.
   И всё же оставаться в одиночестве в Товарищеском было и есть невыносимо. Временами мне в сердце забиралась тоска и я искал успокоения в случайных связях. Но это, как и алкоголь только усиливало, только подчёркивало чувство одиночества. Поэтому я абсолютно бросил пить, но грешить с женским полом всё же продолжал, хотя разочаровывался всякий раз ещё до того, как очароваться.
   Я не знаю даже для чего я никогда не отказываю себе в удовольствии пригласить какую-нибудь женщину или девушку поразвлечься, я давно перестал удивляться, что никто и никогда ещё не отказался, потому что я, хотя и галантен, и даже весел, но холоден, как пластик с ними со всеми. Я отравлен Маюшкой навсегда, я и оттекал к другим только от ревности и злости на неё, за то, что она не моя, что она не уходит от Юргенса столько лет и всё же любит его. Он всё же заставил её любить себя, как ни удивительно это прозвучит, но есть способы и первый и самый надёжный – это искренняя любовь. Не ответить на неё сложно…
   Но это умом я всё понимаю и трезво оцениваю, а вот сердцем понимать и мириться невозможно. Поэтому моё счастье с ней смешано с горечью, болью, и ревностью, порой невыносимой. Но я выношу всё. Я пробовал уезжать. Я брал командировки, стажировки, я уезжал за границу, но от себя сбежать нельзя. Я это знал и только подтверждал каждый день. Двух дней не проходило, и я начинал звонить Маюшке. И, услышав её голос, испытывать прилив горячей радости к сердцу.
    Но всё же я ждал, что всё это завершится когда-то. Это должно было закончиться. Дети взрослеют и скоро Юргенсу удерживать её будет нечем. Или ей нечем будет прикрывать своё нежелание оставить его и прекратить двойное существование. Ларисе уже исполнилось восемнадцать. Вскоре после дня её рождения, я заговорил с Маюшкой на эту тему.
   – Дети заканчивают школу в этом году, – сказал я, вглядываясь в её лицо.
    Мы были в Товарищеском в одну из тех прекрасных ночей, что случались раз в неделю, когда Маюшка, якобы дежурила. Мы сидели на кухне за кофе, но Маюшку клонило в сон и кофе не очень помогал. Она убрала волосы с лица, седина не появилась до сих пор даже у меня, у неё и подавно её не было. Удивительно, но с годами волосы у неё потемнели, она не остригала их, носила длинные, делала пучки, распущенными, а если завязывала в хвост на затылке, я начинал опасаться, что меня станут принимать за её отца. На это она всегда смеялась и целовала меня: «Нет, ты моложавый, только я знаю, что ты уже пень!», я шутливо сердился на это, и мы дурачились, щекочась и целуясь. 
   – Да, заканчивается школьный ад, чтобы начался институтский. Хотелось бы думать, что они выбрали профессию по сердцу, – ответила Маюшка, не придав моим словам правильного значения, которое вложил я.
   – Да не сомневайся, и Саша и Ларочка с горящими глазами говорят о будущей профессии, – сказал я.
   Я уверен в том, что сказал, не только говорили с горящими глазами, но и просились в клинику, я брал их, но в Опаринский центр, давал халаты и показывал УЗИ, разрешал аускультировать плод, прикладывая стетоскоп к животам беременных, давал хорошие старинные книги. Это Маюшка всё время старалась отговорить их, стращая теперешними временами, когда нашу профессию низвели с пьедестала высокого служения до прислуживания. И я понимал, что она делает это не для того, чтобы действительно отвратить их, но, чтобы заставить видеть все стороны будущего, не обольщаться, чтобы они не совершили ошибки, которая стоит и времени, потраченного напрасно, и сил.
   – Ты знаешь, Ю-Ю, иногда я думаю, что мы приходим на землю, чтобы не так прожить эту жизнь, измучиться, что-то понять и в будущей жизни, которая, конечно, не на земле уже будет происходить, жить иначе. Делать правильный выбор, делать его вовремя, включать зрение не в глазах, но в сердце…   
   – Май, твои дети выросли. Уже никто не отнимет их у тебя. И меня уже никто не посадит, давно закрыто М-ское дело, больше ничто не мешает тебе уйти от Юргенса, – сказал я уже без обиняков.
   Она взглянула на меня, подняв тяжёлые веки, отягощённые длинными ресницами, которые в этом отвесном свете совсем скрывали её глаза. И помолчав, сказала:
   – Вина нет у тебя, небось?
   – Есть, отчего же. На любой вкус. У меня бывают пьющие люди, Неро, например. И другие наши приятели, ты же знаешь, так что выпивки хоть залейся на такие случаи. Это от себя я запираю.
   – Запираешь? – она удивлённо посмотрела на меня. – А что ты вообще пить-то бросил? Ты никогда особенно не увлекался.
   Я вышел с кухни, в простенке к передней у нас был чулан, где и стояли у меня бутылки со спиртным, запертый на ключ.
   – «Не увлекался», – усмехнулся я, вставая. – Много ты знаешь, кукла. Бросил, потому что появилось во мне желание упиться насмерть.
   Я вышел с кухни, в простенке к передней у нас был чулан, запертый на ключ, где и стояли у меня бутылки со спиртным.
   – Ты что? С чего это?
   – С того самого, – мрачно пробормотал я. – Спрашивает ещё… Что выпить-то хочешь?
   Маюшка подошла ближе, входя за мой в чулан.
   – Вон ты как тут всё… я и не замечала, думала шкаф и шкаф, – сказала она, разглядывая чулан из-за моего плеча.
   – У меня и холодильник есть.
   – Что, и брют есть?
   – Обижаете, деушка. Есть, что хочешь. И крепкое, и игристое, и десертное и семидульче... Только к шампанскому надо было и закуску приобресть, – хмыкнул я.
   – Кто ж знал, что посреди ночи выпить захочется…
   Я открыл холодильник, где в морозилке лежали бутылки с водкой, а на полках шампанское, сухие и полусладкие вина. Всякие виски и текилы с коньяками и ликёрами стояли просто по полкам шкафа, ключ от него я хранил тут же в чулане на гвозде.
   – Так не слишком и запираешь-то, вон ключ, – сказала Маюшка, когда я, достав бутылку, закрыл свои припасы и повесил ключ на место.
   – Так пока буду брать его, в скважину всовывать, глядишь и опомнюсь…
   – «Опомнюсь»… – она посмотрела на меня. – Пошли, сходим в магазин? Купим закуски, какую-нибудь клубнику или икру…
  Я улыбнулся:
   – До метро почти придётся тащиться. Все окрестные, с тех пор как запретили продавать спиртное после десяти вечера, позакрывались.
  – Вот и проветримся.
   И мы вышли на улицу, холодную, февральскую. Ветер сразу набросился на нас, едва мы вышли из арки, ведущей из нашего двора на улицу.
   – Ох и холодрыга, лучше бы в постель затащила старичка, чем по улицам таскать за какими-то клубниками, – шутливо проворчал я.
   – Шапку надо надевать, старичила! – засмеялась Маюшка, нахлобучив на мою голову капюшон.
   – Ты мне нос ещё шарфом завяжи, как маленькому, – засмеялся я, поправив длинные волосы, брошенные капюшоном вперёд.
   Маюшка взяла меня под руку, и мы пошли вдоль улицы, поддерживая друг друга на скользком тротуаре. Очистили хорошо, но с вечера было сыро, а теперь прихватило морозом и скользит. Настоящая ледяная глазурь.
   – Говорят, ледяные дожди скоро станут нормой для Москвы.
   – Нормы становятся всё ужасней… – засмеялась Маюшка.
  Перед перекрёстком резко затормозила какая-то спортивная машина, едва не сбив нашу парочку.
   – Вот же!.. – мне захотелось выругаться. – Сядут эти гламурки за руль…
   – Ты разглядел, кто там за рулём? – удивилась Маюшка
   – Разглядел, баба в макияже, – ответил я. – Пошли скорее, иначе пить тебе я не дам, сразу в постель потащу, греться!
    И мы почти добежали до сверкающего в ночи круглосуточного магазина. Внутри пахло кофе и свежим хлебом, как положено, хотя ни кофе здесь не варили и хлеб весь давно остыл, а свежий ещё не был готов, его спекут на рассвете. Но главное, здесь было светло и тепло. Мы расправили плечи, войдя, сняли перчатки и капюшоны. Накупили и клубники, и икры, и дыню как игрушечную, будто заранее, ещё на бахче, или где она там росла, разделённую на дольки, и винограда, оказался необыкновенно красивый кишмиш, как на Брюлловском полотне «Итальянский полдень» и ещё много чего… называется, решила Маюшка выпить шампанского…
   Наконец со всем этим мы быстрым шагом почти прибежали домой, потому что на обратном пути замёрзли ещё больше.
   – Теперь водки надо, а не ледяного шампанского, – усмехнулся я, с удовольствием ополаскивая фрукты, запустив руки в горячую воду.
   Маюшка обняла меня сзади, протянув руки под горячие струи тоже, и прижавшись щекой к моей спине.
   – Как я люблю тебя, милый, если бы ты знал… – выдохнула она.
   Я вздохнул, улыбаясь:
   – Это я тебя люблю, – и взял её руки в свои. – Уйдёшь от Юргенса ко мне?
   Она кивнула:
   – Да, Ю-Юша, – прошептала моя Маюшка. – Только…
   Я обернулся:
   – Только не говори, что ещё ждать надо чего-то…
   – Ю-Ю, только год. Пусть отучатся хоть семестр на первом курсе, это самое сложное время, ты же знаешь, а лучше вес первый курс…
   Она с ума меня свести хочет?
   – Только год? Ну да! Потом – пусть женятся… А там внуков в школу поведём… Май! – рассердился я.
   Она вздохнула, отошла от меня, вытирая мокрые руки полотенцем, и опустив глаза. И села за стол:
   – Вина-то дай уже! А то по морозу таскает, специально ничего вкусного не заготовил… а потом сразу прижимает к стенке… – сказала она, ещё пытаясь улыбаться, пытаясь перевести всё в шутку.
   Я открыл бутылку быстро и легко, дымок закурился над горлышком, предваряя напиток. Вдова Клико хорошее, лёгкое шампанское, от него никогда не болит голова, даже, если упиться…
   Маюшка подняла бокал с играющим в нём вином:
   – За тебя, мой дорогой… Обещаю, только дети окончат первый курс я перееду к тебе. Если ты не против. За год я подготовлю их к этому, и Вальтера тоже…
   – Э нет! – воскликнул я. – Вальтера твоего готовить нельзя, он немедля придумает что-нибудь, чтобы снова удержать тебя. Не сдавай ему козырей заранее.
   Маюшка выпила шампанского немного, поставила бокал на стол, на запотевшем боку проступили следы её пальцев, в которые было видно, как цепочки пузырьков поднимаются ото дна.
   – Как сука поступить?
  Я посмотрел на неё, она побледнела, глаза под тенью ресниц. Губы поджала.
   – Ты так поступила девятнадцать лет назад, теперь верни всё на круги своя. Если только ты не врёшь, что…
  – Вру? В чём это?! – непостижимым образом сверкнув глазами, произнесла Маюшка.
   На кухню медленно вошёл косматый чёрный Юрик. Он давно уже прекратил таскаться по крышам и большую часть времени спал в кресле или в постели рядом со мной, я даже думал, что он живёт так долго именно потому, что всё время пребывает в стране снов. Уж и перепуталось всё у него, почти летаргия…
   Войдя, он тихо недовольно мявкнул, глянув на нас.
   – Ну вот, деда Юру разбудила, – пробормотал я, вставая, чтобы насыпать Юрику корма, специально покупаю теперь для старичков.
   – Конечно, нашёл кем прикрыться, – Маюшка наклонилась со стула, и вытянувшись погладила кота по лобастой голове. Он с удовольствием замурлыкал, щурясь и подставляясь под её ласку.
  – Может и меня приласкала бы? – сказал я, поднимая голову.
  – Сначала с ножом к горлу приступаешь, а потом… – тихо проговорила Маюшка, разгибаясь, всегда удивляюсь её непостижимой гибкости.
   Я не хочу сейчас снова говорить, я хочу её… Поэтому я подхватил её рукой под затылок, притягивая к себе и целуя…
   Застучал в окна жёсткий снег, интересно, в какие окна он колотится? Я посмотрел вверх, да, засыпает сверху. Но и в дверь на террасу тоже стучит. Опять придётся чистить. Надо же, всю жизнь снег чищу, как дворник…Юрик вспрыгнул к нам, и стал моститься у ног спящей Маюшки. Я посмотрел на неё, заснула, как и всегда, ротик приоткрыла чуть-чуть, разбужу сейчас… да и договорить надо.
   Мы договорили, но уже за завтраком. Маюшка обняла чашку с кофе пальцами.
   – Приходи сегодня дыню доедать, – сказал я, наливая кофе и себе.
   Кофе-машина зафыркала, выдавая последнюю порцию густого и душистого напитка в мою чашку.
   – Приду, если не будешь больше обвинять, что я пытаюсь остаться с Вальтером нарочно.
   – Май… – я сел за стол напротив, как всегда.
  Вообще я больше люблю садиться рядом с ней на диванчик, что давно уже стоит тут, вмещая по два, а то и три зада наших друзей-байкеров, когда мы, теперь довольно редко, зависаем у нас. Я люблю садиться рядом с ней, касаться, обнимать, целоваться…
   Но сегодня утром она настроена поскорее уехать, чтобы не опоздать к утренней планёрке, это мне позволено всё, хотя я не наглею тоже. Поэтому она села на стул, а не на этот диванчик…
   – Я должен говорить до чего меня доводит мысль о том, что ты каждую ночь спишь с ним, целых девятнадцать лет?
   – Ю-Ю… всё не то ты говоришь сейчас. Я не женщина и не жена девятнадцать лет там. Я – мать. В этом всё дело. Всё поэтому. Уж ты-то знаешь. Я не могла и не могу пожертвовать ими ради себя, твоего и моего счастья. Вот и всё.
   Вот и всё, это верно. Но…
   – «Яжмать», ну конечно, теперь это… модно прям, – пробурчал я. – Но они уже взрослые.
   – Вот поэтому мы говорим о том, что я уйду. И я уйду. И меня достала эта тройная жизнь…
  Так я получил твёрдую надежду на то, что всё моё, наконец, вернётся ко мне. И поэтому я не удивился, когда Маюшка в мае приехала ко мне в расстроенных чувствах с рассказом о том, что Лариса…
Глава 3. Буря в стакане воды
   Я услышал, что Лара пришла. Чёрт, всю ночь не сплю из-за неё! Надо пойти, предупредить, что её раскрыли. Я открыл дверь в комнату сестры, она обернулась немного испуганно:
   – Тьфу ты! Напугал! Ты чё колобродишь? –  спросила она.
   Лариса очень красивая. Она не похожа на маму, крупнее, мама очень тонкая, изящная, рядом с дочкой кажется маленькой, Лара в отца и бабушку, точно в их породу. И маминому изяществу завидует немного, сама себя называя слонихой, совершенно несправедливо, зачем-то всё время пытается худеть, рискуя испортить статную фигуру. Стать такой как мама ей всё равно не удастся, в маме есть что-то отличающее её от всех, этому названия я не нахожу, я просто это вижу и понимаю. И понимаю, почему мой отец смотрит на неё такими глазами.
   Не слишком стесняясь меня, Лариса быстро переодевалась в ночнушку.
   – Лар, тебя спалили, знают, что ты не была дома.
   Она побледнела, села на кровать, глядя на меня, растерянно:
   – Орали?
   – Орали друг на друга. Говорил тебе, расскажи маме…
   – Орали друг на друга? И мама? – удивилась Лариса и даже удостоила взглядом.
   – То-то и оно. Я в первый раз слышал, чтобы мама тоже ругалась. В общем… Утром… В общем, ты сама думай, что скажешь об этом своём Грише, – сказал я, собираясь выйти, хоть немного-то надо поспать, вон небо уже светлеет.
   – А дальше, что было? – спросила Лариса уже в мою спину.
   – Как обычно.
   – Трахались? – со вздохом облегчения проговорила Лариса. – Ну и ладно тогда, значит всё не так страшно, раз всё, как всегда, никого инфаркт не хватил, никто не убит, – закончила она, набрасывая халатик, чтобы пойти в ванную.
   Утром все пришли завтракать в одно время, умывшись и пожелав друг другу доброго утра, все в разной степени готовности: отец полностью одетый, потому что ему ехать дальше всех в «пятнашку», как они называли пятнадцатую больницу, мамина клиника в центре и ездила она на метро, несмотря на гневные или насмешливые замечания отца, что она ведёт себя как босячка, позволяя толкать себя в подземке, на что она только усмехалась.  Но я маму понимал: так до её клиники пути было двадцать минут, а на машине она тратила бы не меньше часа. А мы с Ларисой до школы доходили минут за десять. Но завтракали мы всё же всегда вместе, только отец уже при параде, мама причёсанная, но ещё не одетая, а мы только успевшие посетить ванную. Мы с Ларисой пахли зубной пастой, отец волшебным одеколоном, а мама просто волшебно.
   Все уже почти закончили расправляться с трапезой, отец ел сегодня яичницу из трёх яиц с ветчиной, он всегда завтракал плотно, я сам делал себе омлет, в нашем доме я это умел делать лучше всех, сегодня и на Ларкину долю, она вообще капризничает по утрам, но не сегодня, мама ела кашу, ту самую овсянку, которую ей с вечера оставляет томиться в духовке Агнесса Илларионовна. Мама ест кашу всегда как-то мило, будто ребёнок, масло, например, гоняет по кашиным кочкам, наблюдая, как оно тает.
   И чай, и кофе в привычных чашках и бормотание телевизора с новостями о новом землетрясении в Японии, вот у них не прекращается-то… а тут ещё и Эквадор тряхнуло и погибших много.
   И всё же с утра всё не было как обычно. Во-первых: у мамы была ранка и синяк на губе. Во-вторых: она перебила отца, который начал говорить, гневно сверкая глазами, мама лишь приподняла ладонь и посмотрела на него, и он замолчал. Я и раньше знал, что несмотря на то, что она всегда молчала во время их ссор, выказывая полное подчинение, и смирение, в действительности, она просто позволяет ему бушевать, чтобы он мог выпустить пар, распирающий его. Но впервые я увидел, что её власть над ним абсолютна. И как легко она им управляет, когда ей это нужно.
   – Лариса, – сказала мама негромко, как всегда. – Ты взрослая девушка и мы с отцом не посягаем на твою свободу. И всё же…
   Отец опять хотел было что-то сказать, но лёгкого движения её маленьких пальцев, хватило, чтобы он снова смолк, хотя внутри продолжал кипеть, я это видел: прямо пар вырывается из-под крышки... 
   А мама продолжила спокойно и негромко:
   – Пожалуйста, предупреждай, если ты намереваешься остаться на ночь у друзей, не надо заставлять нас нервничать. Мы должны знать, где ты.
   Лара, которая, готовилась к жёсткой головомойке, оказалась даже обескураженной этими спокойными словами.
   – Ты, может, замуж собралась?! – воскликнул всё же отец.
   – Вальтер!
   – Может, и замуж! – обрадованно воскликнула Ларка, вот дура, промолчала бы, видит, отец, как кастрюля с бешеным супом.
   – Вон что?!.. – воззрился на неё отец, хлопнув ладонью по столешнице.
  – Вальтер! Лариса! Всё! Кончен разговор! Лара в школу щас же! И ни слова больше! Поговорим, когда придёшь... – мама ещё пыталась сохранить мир.
   – Если приду! – Лариса вскочила.
   Вскочил и отец:
   – Что такое? Что ещё я слышу?! Всё, кончила учёбу?! ЕГЭ сдала на 300 баллов?! – заорал и он.
   – Может и кончила! Не всё вам…
   – Ах ты… – отец задохнулся от возмущения, – выросла…
   – Лариса! Пожалуйста, в свою комнату иди… – тихо сказала мама. – Вэл, я прошу тебя, езжай сейчас на работу, дай мне… поговорить с ней.
   – Да что тут говорить, не видишь, она издевается! Нарочно провоцирует, чтобы… – завёлся отец.
   – А ты матери фонарь поставил, это не издевательство?! – взвизгнула Лариса.
   Отец побледнел, но больше побледнела мама, поднимаясь.
   – Молчать! – произнесла она тихо и твёрдо. – Или я сейчас же уйду из этого дома, если здесь никто никого не уважает и не слышит!
   Это было сказано так спокойно и холодно, мамой, которая никогда не говорила ничего похожего, никогда не угрожала. Но если предупреждала, то выполняла всегда. Поэтому в детстве мы боялись только её наказаний, они были всерьёз.
   Все разом замолчали и начали расходиться с кухни. Я встал последним, уже когда щёлкнул замок в прихожей, закрываясь за отцом.
   – Саша… – сказала мама, не глядя на меня, и снова опустившись на стул, – ты извини, что скандал… ночью. И теперь… Иди в школу, скажи там, Лариса сегодня пропустит первый урок.
   – Ты расстроилась? – спросил я.
   Мама подняла на меня огромные грустные глаза и спросила:
   – Как ты думаешь, Саша, Лариса влюблена, или это просто… забастовка?
   – Думает, что влюблена.
   Мама помолчала несколько мгновений и спросила ещё, хмурясь:
   – Ты его видел? Как ты считаешь, он… Вообще, всё это серьёзно?
   Я качнул головой:
   – С его стороны – нет, – уверенно сказал я.
   Я и правда уверен в том, что говорю, этот Гриша, уже взрослый со своей взрослой жизнью, просто развлекается с очередной дурочкой, а для Лариски первые взрослые отношения.
   – Ты что-нибудь о нём знаешь?
   – Он программист, айтишник, вот где работает, я не помню. Ему лет… может и тридцать. А может, двадцать семь. Они познакомились-то при мне, в кофейне: она капучино вылила на него, – усмехнулся я. То была и правда смешная сцена.
   – Как?
   – Как всегда: руками махала, рассказывала, как она решала математику на контрольной, Лобачевский то же мне… Ну и смахнула чашку, он по проходу шёл… она извиняться, хорошо не обварила. Но он обаятельный, не рассердился даже, улыбнулся и сказал, что полностью её простит, если она даст ему свой номер.
   Мама вздохнула, покачав головой:
   – Ясно, опытный… ходок.
   Обычно она не говорит таких слов, но сегодня всё необычно. Хорошо, если только сегодня, а не с сегодняшнего дня…
 
   Мне тоже в это утро было не по себе. Всё было не как всегда: и вчерашняя перепалка, и Майина разбитая губа, но особенно то, что она сказала, что уйдёт из «этого дома». Я не могу сейчас думать больше ни о чём. Ни о том, что моя дочь вдруг стала взрослой, как уложить это в мою голову и что с этим делать, с её новой жизнью, с её этим мужиком и моей злостью на них и их нахальством. Ни тем более о работе и том, что сегодня операционный день. Я могу думать только о том, что под моими ногами треснула земная кора…
   Дети выросли. То, что Майю держит возле меня столько лет тает с каждым днём. И подо мной уже не земная твердь, а тонкий лёд, и он трещит… а под ним ледяной холод тёмной воды, куда я упаду, если…
    Да нет, что я… никуда она не уйдёт, она меня любит, любит, я знаю, я чувствую это каждый день. Не может быть, чтобы…
    И всё же мне не по себе от холодной решимости её слов: «я уйду из этого дома». Я привык за все эти годы к тому, что ни в чём она не противоречила мне, никогда не упрекала, ни устраивала сцен, не отказывала ни в чём. Девятнадцать лет абсолютного счастья, благополучия и наслаждений. И мой мир на самом деле иллюзия? Потому что тень Ильи вечно стоит за ней, будто призрак, будто вечно кипящая лава внутри уснувшего вулкана. Как устранить его? Как сделать так, чтобы ей некуда было уйти «из этого дома»? убить бы его, конечно… давно бы надо было убить. Почему я этого не сделал? Почему, чёрт возьми, это так сложно сделать?
    Я доехал до «пятнашки», опаздываю, похоже… впереди паркуется Татьяна Григорьевна-офтальмолог, замуж вышла недавно в третий раз, говорят, ребёнка ждёт, а ей сорок пять, сейчас очень модно стало поздно рожать, скоро на пенсию будут выходить, чтобы детей рожать, лет в семьдесят… Мне показалось, что мысли об Илье и убийстве, это странный посторонний предмет, проникший в моё сознание. Лезет же в голову всякая дрянь перед работой…
   – Доброе утро, Валентин Валентиныч, – улыбнулась Татьяна Григорьевна новыми зубами.
   Таня тоже сделала зубы пару лет назад, кипенно-белые, в темноте светятся… Боже, Таня звала сегодня… как я устал от этой дурацкой связи, для чего я продолжаю встречаться с ней? Какой-то мазохизм: назло бабушке отморожу себе уши. Я отмораживаю себе член, чтобы потом нестись домой и отогревать его с Майей. И реанимировать душу, застывающую в этом гиалуроновом целлулоиде… Как бы мне хотелось, чтобы не было никого вообще, только я и Майя…
 
   Маюшка пришла ко мне в кабинет, застав у меня пациентку и я, сделав вид, что это запланировано, попросил Майю осмотреть её вместе со мной. Мы закончили осмотр, она согласилась с моим диагнозом, как всегда, читая мои мысли, и чувствуя, что у этой пациентки никаких проблем в действительности нет, она и сама ещё не решила, хочет ли ребёнка или напротив, хочет считать себя бесплодной и на этом успокоиться...
   –  Случилось что или ты просто соскучилась? – спросил я, закрывая карточку.
   Маюшка села напротив меня, где обычно сидит медсестра, предусмотрительно вышедшая вон, оставив нас наедине.
   – Да случилось… – вздохнула она. – даже не знаю, что говорить… и как. Ну, словом: у Ларисы любовник. Она даже сказала: жених.
   Я откинулся на спинку кресла, податливо откачнувшуюся подо мной.
   – Ну… это неожиданно немного, но нормально. Нет?
   – Да, конечно. Но как-то всё ребёнок-ребёнок, только уроки одни были на уме, а тут… И говорит-то с вызовом, будто я виновата в чём-то. А может виновата? А, Ю-Ю?
   И Маюшка рассказала об утреннем инциденте, из-за которого опоздала на работу больше, чем на час.
   – …Я пришла к ней поговорить, как мама и дочь, как подруги в конце концов, рассказывала всё до сих пор, – растерянно договорила она. – Она дерзит, сердится, почему? Когда ты влюблена и тебя просят просто рассказать о твоём любимом, так станешь говорить, не умолкая сутки, а то и неделю!
   – Может быть просто не хочет, чтобы ты вмешивалась? Чтобы кто-то лез ей в душу? – предположил я. Как легко можно ранить юную влюблённую душу неуместными и грубыми расспросами.
   Маюшка пожала плечами.
   – Я спросила только…
 …Я вошла к дочке в комнату, она стояла у окошка, стиснув руки на груди и смотрела в окошко. Но за её окном ничего особенно интересного не было – двор, деревья с ещё нераспустившимися почками и дом в ста метрах…
   – Я под домашним арестом теперь? – дерзко дёрнув головой спросила Лара, обернувшись.
   Она намного выше меня, только на каблуках я поднимаюсь на высоты роста всех моих Юргенсов.
   – С чего ты взяла? – мне не по себе от мысли, что она могла такое подумать. Мне всегда не по себе от мысли, что кого-то могут запирать. – Ты была и будешь свободна, ты вообще взрослый человек. Если тебе сейчас неприятно, что я говорю, я уйду…
   – Неприятно, но… не уходи, – уже снизив голос и садясь на кровать, сказала Лариса.
   Тогда я тоже села в кресло.
   – Просто папа…
   – Ты его тоже пойми, Лара, – сказала я. – Вдруг, без подготовки, без предупреждения, он обнаружил, что его птенец самостоятельно вылетает из гнезда, становится на крыло. Это потрясение.
   – «Потрясение»… поэтому он ударил тебя? – Лара сверкнула голубыми глазами.
   – Нет… это не то, – меня смущает, что дети заметили ссадину на моей губе, совсем это нехорошо, что они теперь могут подумать об отце бог знает что…
   – Вот вы… всё время… А вам уже… отцу тем более, и не стыдитесь…
   Господи, вот стыд-то, выслушивать от взрослой дочери такие упрёки. На это мне нечего сказать, но лучше пусть думает так, чем, что её отец так страшно злился вчера. Да и сегодня утром.
   – Послушай, Лара, я не требую даже приводить его в дом, если он не готов знакомиться с нами. Только одно: учёба страдать не должна.
   – А если я правда замуж выйду? – опять запальчиво заговорила Лариса.
   – Выходи, но учёба прежде всего, – невозмутимо сказала я.
   Лара сразу сникла, очередная провокация не получилась. Мне стало даже жалко мою маленькую дурочку, что ты колючки выставила, глупенькая, неужели я обижу тебя?
   Поэтому я сказала примирительно:
   – Действительно, хочешь замуж?
   Лара вздохнула:
   – Да нет, конечно, что я обалдела что ли?
   Ну, слава Богу, значит всё не так плохо, здравый смысл остался на месте. Успокоившись немного, я поднялась:
   – Ларочка, главное запомни, мы тебе не враги, что бы ты не решила делать в жизни, ты решаешь уже сама. Мы тебя только поддержим. Во всём.
   Похоже, Лариса не очень ожидала такого разговора после молний, что летели от Вальтера с утра, поэтому слегка растерялась, её первоначальный запал иссяк, так и не растратившись.
   Поэтому, должно быть, она сказала, когда я уже подошла к двери:
   – Он хороший, мам!
   Я улыбнулась и раскрыла объятия, моя девочка, которая намного больше меня, порывисто бросилась ко мне, зажмуриваясь, как в детстве. Я погладила её по волосам, по спине, поцеловала её лоб и щёки, испытывая сейчас к ней, глупышке, которая вздумала вдруг бороться за свою независимость на которую никто не посягал, ещё большую нежность, чем, когда она была малышкой. Да и сейчас она малышка, даром, что ростом почти с отца.
   – Я не сомневаюсь, детка.
   – А Сашка подкалывает, говорит, он старый!
   Я не выдержала и прыснула:
   – Так и что? Тебе ж его не варить! – и мы засмеялись вместе. Обнимаясь и целуясь. Мы всегда почти все конфликты решали в итоге юмором и всегда примирялись.
   Сейчас рассказывая всё это Ю-Ю, и вспоминая, я тоже улыбнулась.
   Он удивился:
   – Так всё нормально? А ты говорила…
   – С утра было нормально, а вечером Вальтер опять чего-то разозлился, пристал к Ларе с вопросами, она вместо того, чтобы нормально рассказать, кто её избранник, как его зовут, где живёт, чем занимается, взялась сердиться и дерзить. Вот что дерзить?..
   Ю-Ю засмеялся:
   – Дайте девочке соотнести свои чувства и мысли и то, что вы теперь всё знаете, участвуете так или иначе. Привыкнет и сама всё расскажет.
   Маюшка посмотрела на меня:
   – Ты так думаешь?
   – А что ей останется? Ты всегда ей была ближе всех. С кем ещё поделиться? Саша всё же мальчик. А рассказать о кавалере надо.
   – Подружки есть, всё знают, наверняка.
   – Не всё подружкам расскажешь.
   – Это да…
   Я смотрел на неё и думал, будь Лида для неё в своё время, как Маюшка для Лары, случились бы все драматические перипетии в нашей жизни? Рассказала бы матери о нас, и…
   И… и что было бы? Снесли бы наши отношения наши близкие? Нет… всё происходило именно так, как должно было происходить. Никогда бы никто из них не позволил нам быть вместе. Всё сделали бы, чтобы нас разделить. Может ещё хуже всё было…
Глава 4. Ссоры, кровь, телевидение и капли терпения
    Май подкатывался к концу, стало совсем тепло, как-то очень быстро и незаметно отцвели деревья, будто сделали это тайком. Просох асфальт во дворе, который в тени дома вечно стоял с большой лужей, и трава появилась на газонах, на улицах запахло пылью, хотя их моют регулярно и давно уже смыли пыльные останки снега, когда-то в М-ске эта пыль долго моталась, пока июньские дожди не смывали её. Почему-то М-ск всегда вспоминается именно в мае.
   На годовщину гибели наших мы с Ю-Ю всегда ездили в М-ск на кладбище. Так и не раскрытое дело об убийстве уже давно лежало под сукном или как-то закрылось, но ни следователей тех давно не было, ни большей части свидетелей или, вернее тех, кто полагал себя свидетелями: уехали в Москву, за границу, по большей части умерли от водки, наркотиков или пали в бандитских войнах, и мы могли не боясь появляться в городе.
   Вообще М-ск стал, по сути, пригородом столицы, почти все жители ездили на работу в Москву, оставались только пенсионеры, которых почти не видно на улицах, потому что все день и ночь у телевизора, но теперь не смотрят сериалы, как десять лет назад, теперь на волне многочисленные политические шоу. То, что в 89-м было неподдельным, хотя и придурковатым дебютом, предтечей этого всего в виде трансляции съезда или «Взгляда», теперь стало новыми «сериалами» наших дней, с любимыми актёрами в виде «экспертов» всех мастей, умными и обаятельными ведущими и парой постоянных тем, давно всем осточертевших. Однако, каждый день находят новые нюансы для поворота сюжетов. И мы, привыкшие к телевизору с детства, тоже смотрим, зачем-то оставаясь в курсе. Вот недавно появилось новое – голосование по выходу Британии из Евросоюза. До этого Шотландия тоже голосовала за отделение от Британии, и тоже было занимательно, хотя никто никуда, конечно, не отделился. Однако развлеклись, похоже, во всей Европе. 
   – Забавно будет, если все эти бывшие отдельные страны начнут отделяться, ведь у них даже языки другие, какая-нибудь Бельгия разделиться, Германия вообще только сто лет как стала Германией, а так Бавария, Саксония, там уйма королевств. Да и в самой Британии, тот же Уэльс, к примеру, я уж не говорю про Ирландию. Когда-то бесконечно воевали там, – сказала я.
   – Да ещё недавно не на шутку воевали, все новости начинались с Ольстера, – усмехнулся Вальтер. – Политинформацию в школе на эту тему готовили.
   – Да? – я улыбнулась.
   Я Ольстер помню совсем уже в глубоком детстве, как и Вьетнам, Чили и Кампучию. Ещё по чёрно-белому телевизору. Когда я была в первом классе, купили цветной.
   – Не-ет, – улыбнулся Ю-Ю на это. – Ты ещё не училась в школе. Зимой купили, я в девятом классе был. Потом ещё Олимпиаду по цветному уже смотрели. Помнишь?
   Это я помнила отлично. И открытие с многочасовым проходом делегаций всех стран в разнообразных нарядах, мелькание цветного живого экрана на трибуне, это вовсе казалось волшебством. А уж прощание улетающего Мишки…
   Ю-Ю улыбнулся тоже:
   – Да, это помнит весь мир… Хотя… Тот мир помнил, – добавил он.
   Потом он посмотрел на меня удивлённо:
   – Не пойму, как ты можешь помнить Вьетнам и Чили? Это было-то… ты только родилась.
   Я пожала плечами:
   – Не знаю, но помню отлично. Все эти бомбардировки… кровь на улицах… может, того же Ольстера. Сальвадор ещё…
   – Сальвадор, да… Ещё Никарагуа.
   – Это позже намного, это уже я в школе училась. А в то время, вот эти все ужасы, с чёрными лужами крови… И Тур Хейердал…
   Ю-Ю захохотал. Верно, не было никого в те времена, кто не помнил бы Клуб кинопутешествий. Телепрограммы и М-ск, это мир, в котором проходило наше детство.
   Однако теперь мы не оставались в М-ске дольше, чем до вечера, меня гнал страх, я так и не отделалась от воспоминаний о почти сутках, проведённых в допросной. Почему-то с каждым годом эти воспоминания казались всё страшнее. Ю-Ю много раз заводил разговор на эту тему, особенно, когда из М-ска приходили новости, но я неизменно гасила этот разговор, не желая вспоминать. 
   А ещё я ужасно боялась встретить Ивана Генриховича. В каждый приезд старалась быстро-быстро пойти по улицам, чтобы никто меня не узнал. Хотя почти никого, кто меня знал не осталось в городе, одноклассники разъехались или поумирали, засеяв своими могилами едва ли не половину М-ского кладбища, теперь могилы наших родных были далеко в глубине, под выросшими за эти годы рябинами. Каждый раз, встречая свежий рыжий холм со знакомым именем, я уже не удивлялась, но холод пробирал меня…Так что прошлое преследовало меня. Шло по пятам.
   Зато дома всё успокоилось. Лариса теперь предупреждала о своих отлучках, но к концу учебного года разум возобладал, и она всё больше времени уделяла учёбе. И всё же… Всё же, если она говорила, что хочет сегодня остаться на ночь вне дома, Вальтер поджимал губы, едва сдерживаясь, но наедине высказывал мне всё, что думает об этом, как это злит его, как он не может мириться с тем, что…
   – Хоть бы в дом привела, познакомила, а то… – он в очередной раз взялся швырять полотенцем в ванной, которая примыкала к нашей с ним комнате.
   – Вэл, ты так жаждешь увидеть этого парня? – спросила я. – Не знакомит, и слава Богу, может быть, всё не так серьёзно. Почувствует, что никто не держит её на привязи, и станет неинтересно грешить, и займётся одной учёбой.
   Вальтер вышел из ванной и остановился в дверях, глядя на меня, чуть прищурившись:
   – Хочешь сказать, ты в своё время натешилась бы и успокоилась, если бы тебя не били каждый день за это, не запирали и не унижали? – спросил он.
   – Не надо обо мне. Совсем всё другое было. Время другое. Люди другие, отношения, всё было другое, Вэл, – я положила расчёску, и взяла ленту, завязать волосы на ночь.
   По телевизору замелькал чёрно-красно-бело-синяя заставка «Вечера с Соловьёвым».
   – Другое?! О, конечно! Конечно, у тебя же была великая любовь к родному дяде, а у неё нормальное увлечение юной девушки… – не справляясь со злостью, произнёс он. – Выключи телевизор, сейчас опять об Украине начнут, я начну нервничать и не смогу спать.
   Я пропустила мимо ушей его очередную придирку ко мне. В конце концов оба станем нервничать и злиться, и никто не сможет спать…
   – Чего тебе нервничать из-за Украины? У нас даже родственников там нет, – сказала я, переводя его мысли от себя и своих грехов.
   – Родственников… кто знает, где наши родственники… Ты всех своих родных знаешь?
   – У меня вообще никого нет… или не знаю. Но, если так рассуждать, Вэл, то все люди братья вообще-то.
   – Это конечно… Но не везде шевелится гидра нацизма, придуманного моими кровными братьями немцами.
   Я засмеялась:
   – Ох, Валюшка! Думаю, в тебе немецкой крови, как в последних русских царях русской – почти нет.
   На это Вальтер улыбнулся, укладываясь в постель:
   – Ну… мала-мала есть. Иди, тебе подмешаю.
    Да, Майя всегда умела это – обходить острые углы и гасить искры, что летели от меня. И наутро я опять не вспоминал уже, что цеплялся к ней с вечера. Мама всё время говорит мне, чтобы я не делал этого, чтобы не трепал Майе нервы, чтобы не затевал ссор, но как мне совладать с тем, что жжёт меня постоянно все эти годы?
   Мы разошлись и разъехались как обычно по работам и школам, ребятам к репетитору сегодня, скоро экзамены, эти пресловутые ЕГЭ, всё время сейчас посвящено подготовке. Они нервничают, и мы тоже. Только на дежурствах и забудешься. Майя позавчера дежурила, и сегодня у неё снова дежурство.
   Позвонила Таня, приглашая встретится сегодня. Что ж, самый удачный день, когда и поехать к ней. Я поехал. Несмотря на неизменное разочарование от наших свиданий, я всё же продолжаю эту связь для того, чтобы острее чувствовать Майю? Чтобы всякий раз возвращаясь к ней ещё ярче чувствовать жизнь и себя ощущать живым? Но я и так не ощущаю себя мёртво. Я хожу мстить Майе. Знаю, что она узнает и нарочно продолжаю. Чтобы ей было больно, противно, чтобы и она чувствовала бессилие что-либо изменить, как и я. Ненавижу за это себя и Таня мне давно противна, а только она вариант, проверенный временем. Ненависть к себе срослась во мне с отвращением к Тане и стали одним чувством. Так и живу между горячей, растущей с каждым днём любовью и такой же горячей ненавистью. Как между двух полюсов.
   Но сегодня не обычная встреча. Все эти годы один и тот же сценарий: ресторан и хрустящий от льда в наших сердцах секс в её квартире. Но сегодня Таня настроена говорить не только о последних новостях мира искусства и моды, в которых она существует, обычных заезженных фраз о нашей российской отсталости и несвободе, время идёт, а ничего не меняется: возьми хотя бы книги Бунина сто и сто пятидесятилетней давности всё те же разговоры и изображение тоски и обездоленности у самых сытых и праздных представителей столичного мира…
   Она ещё любит водить меня на модные театральные постановки, затем обсуждает это со своими подругами, а я молчу, слушая этот бред о бреде, что я видел на сцене. И всё время думаю, ещё ставят какие-нибудь нормальные спектакли? Обыкновенные? Островского и Шекспира без извращённых исканий? Гоголя без наряжаний женщин в мужчин, будто актёров правильного пола не хватает, как для изображения деда Мороза в детском саду? Клонированные актрисы одного великого лет пятьдесят назад театра будто задались показать, что они не хуже своей гениальной предводительницы и их в нескольких поколениях по причёскам и очкам уже не отличить от неё… Когда я сказал это Тане, она напустилась на меня как на дикаря и обозвала варваром и отставшим от времени ландскнехтом. Но я согласен быть и неандертальцем, лишь бы не мейнстриме с её обычной компанией.
   Мы сидели в ресторане и уже должны были принести коктейли, завершающие ужин, после которого я отяжелел и даже осовел, мне сегодня скучнее обычного. Таня в чёрном кружеве, как сицилийская вдова, волосы сегодня какими-то чрезмерными слоями и, кажется, на полметра длиннее, чем месяц назад. Идеальные сверкающие овальные ногти, опять всё идеально. Неужели она не киборг…
   Чтобы не думать о том, что я собрался снова лечь в постель с киборгом, я рассказал Тане, что у Ларисы появился парень.
   – Погоди-ка, сколько ей лет? Уже восемнадцать?
   – Когда ты стала встречаться с мальчиками? – спросил я, чтобы не дать ей сказать, что Лара взрослая. Им всем кажется, я не знаю этого? Что я престарелый идиот, который дожил до маразма и не заметил, что его дочь стала взрослой?
   Таня улыбнулась, играя, закатила глаза, перебирая сверкающими ногтями, поглаживая бокал. Ей представляется это сексуальным должно быть.
   – Не помню… лет в шестнадцать. Но мы тогда целовались по подъездам, на дискотеки ходили, что там ещё… А! Играли на гитарах во дворе. Другие времена были, будто лет триста прошло с тех пор… – усмехнулась Таня. – А что, раньше у Ларисы не было бойфренда?
   Я вздохнул, наверное, если бы он был, я бы сейчас так не нервничал.
   Закурить бы, но теперь курить не разрешается. Да и не курил я давно, странно, что захотелось… Чтобы курить, надо было усаживаться в отдельный кабинет, но это со скуки уснёшь, в общем зале можно хотя бы на публику глазеть.
   – Какое-то чрезмерно строгое воспитание по нынешнему времени, нет, Валентин? – сказала Таня, и потянула длинный глоток белого вина. Всё по правилам: мы едим моллюски, но не устриц, ведь сейчас май – не устричное время. Я съел бы хороший стейк, обильно сдобренный зеленью и перцем. Может быть и чесноком… Но не сейчас. Сейчас мне хочется зевнуть…
   – А сколько было Майе, когда она… кто у неё там был первый? Брат… или дядя? – будто вскользь, а на деле с расчётом, спросила Таня.
   – Я не знаю, – нарочито холодно сказал я.
   Во-первых: я действительно не знаю, а во-вторых: Таня последний человек, с кем я стал я стану обсуждать Майю.
   – И что… ты сквозь пальцы смотришь на эту эпопею? – дёрнув губой, спросила Таня.
   Это меня разозлило, я могу терпеть и слушать её бредни, рассуждения о чём угодно, но она не смеет говорить о Майе. Поэтому я сказал, уже почти не сдерживая раздражения:
   – Какую эпопею, Таня? Что за разговор?! Мы Майины детские увлечения станем обсуждать?
   Нет, определённо надо закурить. Выйти уже? К Тане я сегодня точно не поеду, лучше на Садовое бы отправился… и напиться ещё хорошо бы. Но и это тоска. ЕЁ бы увидеть сейчас, плечи ладонями стиснуть…
   Но Таня как-то деланно рассмеялась, снова показывая пугающую белизну зубов.
   – Ты это всерьёз, Валентин? «Детские»? Правда, до сих пор считаешь, что всё давно закончилось, всё осталось в детстве? Ты такой наивный или… может, тебе это удобно? Устраивает, что жена развлекается на стороне? У самого руки развязаны… Так? – злобно веселясь, хохотнула она. 
   Я бросил салфетку на стол и поднялся. Это последняя капля. Та самая, которую я ждал. Именно этим и должно было кончиться. Давным-давно должно было кончиться. Странно, что тянулось столько лет.
   – Тань, я домой поеду, – сказал я, как можно спокойнее. Будь она мужчиной я уже сломал бы ему челюсть. – Приятного вечера.
   Она побледнела немного, подняв на меня округлившиеся глаза.
   – Ты… что это?!
   – Устал я что-то сегодня, да и пора.
   – А что, дома кто-то ждёт? – злая усмешка исказила её черты. Она тоже бросила салфетку на стол. – Я даже знаю, где она сегодня. Хочешь, отвезу? Недалеко тут, на Таганке.
   Эти слова остановили меня уже в нескольких шагах от стола. Я обернулся, Таня торжествующе улыбнулась, почувствовав удачу:
   – Я увидела их однажды ночью, едва не сбила на машине, – радостно сказала она. И добавила, опять словно специально для меня: – жаль, что остановилась, надо было наехать.
   Она тоже встала и подошла ко мне, к нам подскочил администратор с подобострастным выдохом:
   – Всё в порядке, Татьяна Евгениевна?
   – Да, Игорёк, мы уходим, запишите, как обычно, – небрежно ответила Таня, даже не глядя на него. Как быстро они научились барынь-то играть, эти вчерашние комсомолки и комсоргши, удивительно...
   Она так пристально смотрела на меня, будто опасаясь упустить из глаз, и я тогда сбегу.
   – Поехали, Валентин?
   – Я домой поеду, Таня. У меня дети дома одни, – сказал я, отворачиваясь, мне не хочется больше смотреть на её. 
   – Я скину тебе адрес на ватсап, я проследила за ними, я знаю…
   Я обернулся, останавливаясь:
   – Спасибо за заботу о моём семейном благополучии, но ты напрасно влезаешь в мою жизнь.
   – Влезаю?.. Я давно в твоей жизни, – спокойно и уверенно сказала Таня.
   Я подождал, пока она подойдёт ближе и сказал так, чтобы она услышала, чтобы она поняла, что это последнее слово, которое я скажу ей:
   – Нет. 
  И Таня услышала, хотя, очевидно, не ожидала, потому что она остановилась, открыв рот:
   – А… то есть… Ты что?..
   – Счастливо оставаться, – сказал я и толкнул зеркальную дверь.
   – Да ты что, Валентин…
   Но я уже вышел на крыльцо. На улице тепло и приятно, лёгкий ветер ласкает кожу. Это ветер свободы…
   Но Таня всё же догнала меня, уже парковщик забрал мой жетон, а Таня вышла и, увидев меня, истолковала в свою пользу. И делая вид, что не придаёт значения произошедшему, будто это обычная стычка, сказала:
   – У меня шампанское в холодильнике. И диванчик новый Armani casa, неделю назад привезли.
   Она улыбнулась, но не только радости, даже деланного веселья не было в её лице. И всё же она ещё пыталась продолжить наш многолетний спектакль. Но не только вся публика давно разошлась, потому что представление фальшиво насквозь, но и ее партнёр сбежал…
   – Нет, – повторил я.
   – Да ты… Обиделся? Ты обиделся из-за неё? Она лжёт тебе всю жизнь, а ты…
   – Я тоже лгу. Много лет. Одними этими встречами с тобой. А ты лжёшь ей своей подлой дружбой. Так что, мы все квиты, – сказал я и спустился к своей машине.
   Я не обернулся, я не хочу запоминать, как Таня сейчас выглядит, как она смотрит на меня, видеть ошеломление на её лице. Я никогда не хотел причинять ей боли, она не виновата в том, что я слабак и слякоть, что я не был настоящим мужчиной, не навёл порядка в своей жизни, столько лет живу этой двойной жизнью, используя её…
   Если бы эта двойственность была мне нужна! Если бы я испытывал потребность разделяться! Но никогда по-настоящему меня не влекло из дома, я хотел лишь внутри себя отомстить моей обидчице. И, мне казалось, мстил эффективно. Но это была дрянная иллюзия, глупый самообман, не более. Вот и он разрушился сегодня. Надо сказать, я испытывал сейчас необыкновенное облегчение.
   И в то же время я понимал, что с этим начнётся новая жизнь. Если одна дверь закрылась, всегда открывается другая. Значит откроется и мне. Должна открыться. Не может не открыться.
   С этими мыслями я приехал домой, где застал ссорящихся ребят. Вообще они редко ссорились, даже в детстве, Лара человек лёгкий, а Саша очень спокойный, вывести его из себя почти невозможно, поэтому мир между ними сохранялся. И вдруг я услышал, что они ругаются.
   – Самый умный! Указывать ещё мне будешь! – немного истерично прокричала Лара.
  – Так если ты дура, кто тебе и укажет… – воскликнул Саша в ответ. – О, папа… – он будто споткнулся, увидев меня. – А я думал, ты поздно…
   – Поэтому так орёте? – усмехнулся я, переобуваясь в домашние слиперы.
   – Да это мы… так, ерунда, пап, не обращай внимания, – проговорил он, немного смущаясь.
   И я в который раз подумал, до чего он похож на Илью. Даже этот миролюбивый характер, спокойная мудрость, такие редкие среди подростков, да и всех людей, я сам знаю только двоих людей, обладающих такими качествами и вот, мой сын – третий...
   В коридоре появилась и Лариса, возбуждённая и даже какая-то лохматая и тоже удивилась, увидев меня, будто я не к себе домой пришёл.
   – Привет пап.
   – Что это вы поссорились?
   – Поссорились? Да нет… – отмахнулась Лара. – Это мы так… Некоторые думают, что умнее всех.
   Я услышал, как вздохнул Саша, могу поклясться, он закатил глаза. Забавные они, когда полагают себя взрослыми, подумалось мне.
   Ещё бы мне было не закатывать глаза… Отец явился в каком-то на редкость хорошем расположении духа, как, наверное и не бывал ещё в отсутствие мамы, смотрит весело, молодым взглядом, и ещё бы мне не полагать нас с Ларкой взрослыми, если она купила тест на беременность, потому что у неё образовалась задержка, тест вышел отрицательным, но я настаивал, что надо сказать хотя бы маме, а она, вот дура!, придумала, что в случае беременности, она беспрепятственно выйдет замуж, будто кто-то её замуж зовёт…
   На носу ЕГЭ, поступление, а она вот эдакой дурью занялась.
   Отец зашёл на кухню, привычно включил чайник и телевизор, забормотали о саммите большой семёрки, потом о закончившемся чемпионате мира по боксу среди женщин. Одно абсурднее другого: сначала семь представителей семи процентов населения планеты, собравшись вместе, изображают из себя вершителей судеб мира, потом тётки рубятся кулаками по мордам, что может быть глупее?
   – Вон, чемпионат мира по боксу среди таких как ты безумных тёток, туда поехала бы, энергию потратить! – сказал я, уходя в свою комнату.
   – Тебе бы за прялкой у печек сидели! – тявкнула Лара, когда злится, голос у неё соскальзывает на фальцет, что довольно смешно, такая вот дылда и вдруг пищит как цыплёнок.
    Я захохотал, остановившись в дверях.
   – Да ты как раз за прялку и собралась, феминистка!
   Хорошо, что отец не слышит нас за шумом чайника, продолжил бы расспрашивать.
   Я слышал, что они продолжают свой разговор, но вникать в их щенячью ссору мне совсем не хотелось, такое хорошее настроение было у меня этим вечером.
   
   Я этого не знал. Не знал, что в этот вечер Юргенс вернулся домой в самом прекрасном расположении духа. Я этого не мог знать, но, если бы узнал, не удивился бы. Потому что именно сегодня мы поссорились с Маюшкой. Мне кажется, это впервые. Бывало и раньше, что мы спорили, когда я особенно настаивал на том, чтобы она немедленно прекратила существование нашего проклятого тройственного союза. Маюшка всегда терпеливо молчала, не вступая в пререкания, просто ожидая, пока закончится мой мучительный припадок ревности и безысходности.
   Но сегодня это было, конечно, глупо и, понимая это, я злился ещё больше, донимая её. Ведь мы договорились, и я должен был успокоиться, но я, напротив, именно сегодня нервничал сильнее обычного. Во-первых: ожидание всегда мучительно, а я теперь ждал определённого момента, уже объявленного, назначенного. И, мне казалось, день этот отодвигается, что он не наступит уже никогда. А во-вторых: замаячила двухмесячная стажировка в Японии, планирующаяся на осень, отказываться не хотелось, но всякий мой отъезд меня пугал, после Флоренции.
   Бывало, я сам рвался из Москвы, чтобы заставить Маюшку, наконец, решиться разорвать наш ложный плохой мир, который, якобы лучше доброй ссоры. И кто сказал, что мир всегда лучше?
    Но, уезжая, я начинал жалеть в первый же день, даже в первые часы, начиная метаться, беспрестанно звонить или слать смс. Так что мои отъезды по мне били больше всего, превращая в мнительного маньяка. Поэтому мне захотелось прекратить всё немедленно, и поехать вместе. Это не просто привлекательная идея вновь провести время вдвоём, это страх разлук, непредсказуемости из-за этого, ставший уже многолетним.
   И её покорность, и спокойствие, её молчаливое непротивление моим нападкам, тоже привычные и тоже сохраняющие наш мир, и это всё вдруг дало трещину сегодня.
   – Перестань, Илья! Как тебе не стыдно?! – воскликнула Маюшка. – Мы договорились. Мы же договорились, почему ты… Зачем снова?.. Ты думаешь… Думаешь, это просто, жить как я? Думаешь, я привыкла? Или наслаждаюсь этой вечной раздвоенностью? Сделать ложь нормой жизни, это мне легко?! Лгать каждый день. Детям, Вальтеру… только тебе и могу не лгать. Только тебе. Только ты остался самой настоящей, неподдельной частью моей жизни, моей души… И… ты… именно ты… Зачем ты опять начал этот разговор?! Ю-Ю… – её голос дрогнул и сжался.
   Но я не мог остановиться, я слишком много думал над тем, что будет, если я уеду один… и, хотя до поездки ещё всё лето, это уже начало сводить меня с ума. И свело сегодня, похоже. Поэтому, я схватил её за локти, поднимая со стула на кухне, и встряхнул так, что мотнулись волосы по спине:
   – Не крути, Май! Ну, хватит! Давай наконец закончим!..
   Сегодня высшие силы не на моей стороне. Маюшка оттолкнула меня, ладошками в грудь, так что я откачнулся и толкнул стол, упали бокалы с вином, и звякнули, разбиваясь и разливая недопитое вино по столу…
   Маюшка уже выбежала в переднюю, и едва я сам вышел туда, дверь уже хлопнула, закрываясь за ней. Я выскочил на лестницу, и услышал быстрые шаги, сбегающие по ступеням.
   – Май!.. Май, остановись!.. стой же… – крикнул я в пролёт.
   Но шаги не остановились, и я побежал вслед за ней. Как был босой и одетый в домашнюю футболку и старые джинсы. Но и во дворе я не догнал её. Я пробежал через арку, но её не было и на улице, я долго простоял, оглядываясь по сторонам и людей на улице было как нарочно много, оборачиваются на босого лохматого мужика, вертящего головой посреди маленькой улочки, будто за призраком гнался… Где ты, Май? Только не превращайся и правда в призрак. Вся моя жизнь тогда станет призрачной…
   Позвонить надо… Но телефон остался наверху. Поднявшись, я сразу же набрал Маюшкин номер. Она не ответила. Потом снова не ответила, а после звонок сорвался. Отключилась. Такое в первый раз за всю нашу жизнь. Впервые, когда она не хотела бы говорить со мной…
   Вот ужас. Адский кошмар. Вот чего я добился, вот куда меня занесло сегодня. Занесла моя ревность, несдержанность и невезение…
    Я вошёл на кухню, и услышал в наступившей полной тишине, потому что даже улица не влетала шумом в наши окна, дом в глубине двора, заросшего деревьями и кустами, и в этой мягкой тишине вдруг зазвенела тонкая струйка вина, стекающего со стола. Тёмно-красная лужица с лучиками брызг расширялась на паркете.
    Медленно вошёл Юрик, тихо и будто нехотя мявкнул, словно спрашивая:
   – Ну что? Допёк Маюшку?..
   – Допёк, дурак старый, – ответил я, садясь на стул.
   Юрик подошёл ближе и потёрся о меня мохнатым боком, подняв толстый мохнатый хвост.
   – Не уговаривай, – сказал я Юрику.
   Но он снова тихо хрипловато мяукнул:
   – Ерунда, увидитесь завтра.
Глава 5. Невозможное
    Мы не увиделись завтра. Маюшка не вышла на работу, пришёл заведующий с огромной просьбой взять её первичных пациентов на себя. Я не отказывался от работы никогда, тем более для того, чтобы не создавать Маюшке трудностей с начальством, я, конечно, согласился. Поэтому оказался занят под завязку сегодня, так что времени даже остановиться и подумать, где она, Маюшка, почему не вышла на работу, не было. Но к концу работы, к четырём часам, я, оставленный в одиночестве, в моём обширном кабинете, откинулся на спинку услужливо прогнувшегося кресла, не в силах встать и переодевшись ехать домой. В мой одинокий дом. К моему старому коту и недавно обновлённому интерьеру.
   Я долго гипнотизировал мой айфон, но он был нем. То есть писали и звонили кто угодно, пациентки, приятели-байкеры, даже какая-то из недавних женщин, где телефон взяла неясно, звонили, кажется, все, но только не она, не Маюшка. Никогда ещё не было такого, чтобы она ни разу не позвонила или не написала за весь день, если мы не встречались. Никогда, ни разу за тысячу лет…
    Сидеть нет смысла, сюда она не придёт. Я встал, переоделся как автомат, и вышел, прощаясь походя, со встречными сотрудниками. Я не поеду домой. Я поеду в наш байкерский ресторан. Да-да, Неро и Новик-Новик организовали-таки ресторан. Поначалу это была забегаловка, подобная тем, в которых мы съедали пельмени и сосиски с хреном, запивая пивом. Но теперь, за прошедшие годы, пережив битвы с конкурентами, буквальные и коммерческие, даже политические за благоволение сильных города сего, забегаловка превратилась в своеобразное, но довольно модное и популярное место. Это не было чисто байкерское брутально-тестостероновое заведение, пропахшее потом и носками, отнюдь. Но с эдаким пикантным привкусом.
   Большое помещение в три этажа, с биллиардом в цоколе, и даже отдельным стрип-залом, как говориться, для своих, туда был доступ только для своих, проверенных и адекватных, не пытающихся превратить танцовщиц в низких шлюх. На первом этаже был обширный зал, где с удовольствием камерно выступали рок-команды, презентуя или опробуя на местной публике новые песни или даже целые альбомы, что называется, обкатывая, чувствуя реакцию искушённых, неласковых, но справедливых зрителей.
   Второй этаж весь отдан только ресторации. Отменная кухня, за этим следили в первую очередь, не отказываясь от продуктов лучшего качества даже при подъёме цен и прочих трудностях и не экономя на профессионализме поваров.
    А вот в третьем был, можно сказать, vip-зал. Только для избранных, к которым относился и я, конечно. Надо сказать то, что часть денег на подъём и раскрутку, ребята получили и от меня. Впрочем, я был не единственный «спонсор». Чтобы подняться, ребятам пришлось в своё время и квартиры в М-ске продать и жить здесь же, в подсобках. И у меня ночевали, бывало. Но всё это стоило того. Теперь бизнес процветал и сами они стали тёртыми калачами.
  Но «потёртость» не сделала их циниками, или бесчувственными акулами современного капитализма, каждый теперь обзавёлся семьёй, нарожали детей, у Неро подрастал и внук от старшего сына Вадима, с первой женой они не жили уже лет эдак пятнадцать, со второй он развёлся восемь лет назад. Но детей не бросал, общался и будто и не был в разводе, участвовал в их жизни каждый день. Я даже подшучивал над ним из-за этого. Но он только улыбался:
   – Я теперь свободен, как в песне у Кипелова. От пилёжки, упрёков, претензий на моё постоянное внимание, даже от секса, когда у меня на душе тоска и сырость, без риска быть обвинённым в импотенции или изменах. А дети при мне, как и были. Только я ещё и свободен. Не понимаешь?
   Я покачал головой. Я и правда не понимал: я всю жизнь стремлюсь к тому, от чего Неро бежит.
   Он усмехнулся, хлопнув меня по плечу:
   – У тебя… – он крякнул, и немного смущённо улыбнулся, – у тебя любовь, Туман, это другое. Придурковатая, правда на взгляд нормального человека. Но любовь, чё там. Иной мир. Поэтому ты эту нашу хреновую возню и не понимаешь.
   Это было в прошлом году, как раз перед тем, как мы все поехали в Олимпийский на концерт «Металлики», уже не в первый раз посетившей Москву. Я ждал Маюшку тогда, сидя за нашим с ней любимым столиком у окна, откуда открывался чудный вид на Москва-реку, улицу, набережную на противоположном берегу. Маюшка появилась в проходе и Неро улыбнулся, обернувшись на меня:
   – Она не меняется даже, – сказал Неро, опять посмотрев на Маюшку. – Впрочем, как и ты сам. Как вы это делаете?
   – А мы не курим теперь! – сказал я, смеясь.
   Неро качнул головой, будто говоря: «всё шутишь» и поднялся со стула.
   – Ладно, сейчас вина принесут. Скоро выдвинемся… Привет, Малая!
   Маюшка улыбнулась ему и поздоровалась тоже приветливо и мило, как всегда. Так здоровается со всеми, что невольно хочется поревновать.
   А сегодня я один. И столик, освещаемый отражённым закатным солнцем одинокий и уют диванчика напротив сегодня напрасный, никто на него не усядется, почти по-домашнему откидываясь на мягкие подушки...
  – Пока ждёте, принести чего-нибудь, Илья Леонидович?
   Туманом меня называют только свои, мальчикам и девочкам официантам я представлен под именем-отчеством, как и положено дяденьке моего возраста. Мне хотелось дёрнуть девчонку за её тощую косу, за этот вопрос. Но я сдержался. Я бывал здесь один крайне редко, откуда ей знать, что как бы я не ждал сегодня, никто не придёт.
   – Односолодовый принеси, двойную порцию. И… нет, ничего, иди пока.
   Минут через пять Неро сам подошёл ко мне.
   – Стейк готовят для тебя, я сам смотрел, – сказал он, садясь напротив вместо Маюшки. – С кровью. Что-то один и мрачен, как октябрьский вечер.
   – Скорее ноябрьский. В октябре бывают вполне приятные вечера, – ухмыльнулся я.
   – Тебе виднее.
   Чем прекрасен Неро, никогда не лез в душу, даже, если очень хотел.
   – Знаешь, у нас сегодня стриптиз эксклюзивный, – улыбнулся он, поняв всё без вопросов и объяснений.
   – Что ж эксклюзивного может быть в стриптизе? – я никогда к стриптизу интереса не испытывал. Чего я не видел? Голых женщин я рассматриваю каждый день…
    Поэтому я только посмотрел на него, усмехнувшись:
   – Бабуси позапрошлого века рождения? В корсэтах? – я осушил свой хрустальный олд-фэшн с широкой золотой каймой, на посуде мы тоже не экономили, особенно для таких как я гостей, которые и не совсем гости. Я выпил виски, чувствуя соблазн набрать полный рот льда, оставшегося в бокале и разгрызть его, чувствуя, как слюна выступит на губы и потечёт с угла рта на подбородок…
   Но Неро моего юмора не понял и сказал:
   – Нет, не бабуси. Американки и наши решили устроить баттл. Это обещает быть… – Неро закатил глаза, показывая, что он верен, до чего фантастическое ожидается действо.
   Я кивнул – отлично. И запрокинув голову, набрал полный рот льда…

   Я приехала домой вчера вечером не сразу задумавшись, что же я скажу, почему пришла. Только входя в подъезд, я опомнилась и стала лихорадочно соображать, как же мне объяснить моё неожиданное возвращение…
   Едва я вошла, Вальтер сразу выглянул в коридор и увидев меня, улыбнулся одной из самых симпатичных своих улыбок, как будто он ещё юноша, способный радоваться появлению милой девочки…
   – Ты… Май, привет. Не… ничего не случилось?
   – А… нет. Славка попросил поменяться. У него там… Честно говоря, не помню, что там у него, – обессиленно сказала я.
  – Это… очень мило со стороны твоего Максимова, – сказал Вальтер. – Может романтический ужин организуем? Завтра суббота.
   – У меня рабочий день, ты же знаешь, – устало проговорила я, второго романтического ужина за вечер я могу и не перенести.
   – Прогуляй. Подумаешь, разочек.
   Я остановилась возле него, босиком я намного его меньше, иногда мне кажется, что в два раза.
   – Это… как? – вдруг мне подумалось: почему бы и нет? – Но… Ладно. Я… в ванную, а ты придумывай сценарий, раз так.
   И Вальтер придумал. Удивительное вдохновение овладело им сегодня. Уже через полтора часа мы входили под своды какого-то загородного отельчика, сделанного в стиле какого-нибудь охотничьего домика или замка в миниатюре: своды, голые кирпичи, решётки, громадные камины, шкуры животных, и запах камня, дерева и отрытого огня, на котором готовилось мясо на вертелах.
   Непохоже было, что Вальтер бывал здесь, он оглядывался по сторонам, как и я, заинтересованно и с удовольствием.
   – Если у вас и мясо такое вкусное, как приятен вид, мы станем завсегдатаями, а, Маюш?
   Я улыбнулась. Сегодня у меня сил только на покорность, весь заряд энергии я выпустила, выстрелив в Ю-Ю, переполненная его ревнивой пыткой.
    Вальтер с удовольствием обнял меня за плечи.
   – Седло барашка – наше лучшее блюдо. Будет готово за двадцать минут. Есть ещё колбаски на гриле, отбивные из лосятины… Вино французское, итальянское. Есть Чили и Грузия… Сомелье предложит вам. А пока я проведу небольшую экскурсию по нашему отелю. Вы сможете выбрать номер. У нас имеются в первом этаже с отдельным выходом прямо в лес, и во втором с прекрасным видом и балконом-террасой. Вам понравится с вашей дамой.
   – Это не просто дама, это моя жена, молодой человек, – с удовольствием и даже гордостью, сказал Вальтер.
   Вышколенный администратор улыбнулся, хотя удивление и мелькнуло на короткое мгновение в его лице. Да, жен, вероятно, только мириться сюда возят, должно быть…

   – Лар, давай, хоть дяде Илье скажем?
   – Отвали! Тебе больше всех надо что ль? Тест отрицательный.
   Я вздохнул, это хорошо, конечно, но неточно…
   – И потом, что говорить ему? Аборт что ли делать? Так он не делает, принципиально, говорил сто раз, помнишь? Наверное, потому что своих детей нет, а так бы делал направо-налево! – усмехаясь, сказала Лариса, подняв голову от книжки. Включенный экран ноутбука отбрасывал голубоватый свет на её лицо.
   – Ерунду какую-то несёшь, – поморщился я.
   – Не парься, братик, через пару-тройку дней всё ясно станет, вот и будем тогда напрягаться. Или, наоборот, расслабимся. Давай штундер-штундер! Монтаг на носу, и ЕГЭ. Это у предков обострение страсти опять, отправились веселиться… Я тоже уйду сегодня. Если всё же явятся, скажешь, ладно?
   Похоже, меня её судьба волнует больше неё самой. Всю жизнь, с первого класса я чувствую себя старшим братом.
   Я вышел, не закрывая дверь в её комнату. Наскучит зубрить, сама ко мне заглянет. Как обычно.
   Я улыбнулся своим мыслям. Мы близки с Ларисой, хотя иногда она раздражает своей близорукостью на людей и легкомыслием, но даже за это я её люблю. Она, хоть и артачится привычно, но прислушивается. Это уже ценная черта, что она слышит мой голос. И даже яснее и лучше, чем родительский. Даже мамин.
   Я вернулся в свою комнату. Пятнадцать минут отдыха не кончились, я могу ещё вздремнуть, тринадцати минут хватит, чтобы не клевать носом над книгами…

   Девушки на подиуме, действительно, были хороши как на подбор. Хотя, почему, «как», подбор, разумеется, самый тщательный. Идеальные красотки, без жиринки, прокопчёные в соляриях или на пляжах Таиланда и Майами. С великолепной растяжкой, расчитанно страстные и горячие. Длинные ноги, кажущиеся гуттаперчевыми тела. Был такой рассказ в нашем детстве, о несчастном сироте, замученном садистом в цирке. Надеюсь, эти девушки далеко ушли от прежних времён и страшных историй… Но завести меня всей этой гимнастикой теперь стало невозможно, после того как я вдруг стал думать в эту сторону. Вот нормальный человек? Наслаждался бы красавицами, похожими на звенящие пружинки, тем более что они великолепны…
   Я вздохнул своему несчастному сегодняшнему настроению и выпил ещё. А потом ещё… В результате я перебрал с выпивкой, от чего отяжелел и даже осовел. Поэтому, когда Неро позвал меня к себе, я жалел, что не успел уехать домой. 
   Мы расположились в креслах, на столике коньяк и водка, Неро виски не любит. Мы махнули по рюмке, и Неро, взглянув на меня из-под ставших с годами косматыми бровей сказал:
   – Уезжаю послезавтра. 
   – Далеко? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать.
   – В Донецк.
   Я закурил, здесь курить можно. Неро тоже закурил.
   – Подожди… ты… воевать собрался? – спросил я.
   – Ну, типа того.
   У меня заныл затылок. Я налил ещё по рюмке.
   – Ты серьёзно, что ли? – спросил я. – Тебе сколько лет?
   – Так… – засмеялся Неро, колыша обширным мощным телом. – Сколько и тебе, Туманыч!
   – То-то и оно, вес песок из ж… высыпался уже, что за фантазии перед пенсией?
   – Если бы это сказала моя жена, я бы не удивился, но от тебя… – он захохотал, запрокинув голову, обнажая большущие, как у коня зубы в заднем ряду. – Мне пенсия не светит, Туман, а если бы и была, так я хочу ещё живым быть.
   – Поэтому ты к смерти поближе? Подожди, бред какой-то несёшь, Неро. Чего сейчас-то несёт тебя, в 14-м надо было ехать.
   – Дозрел, должно быть.
   Нет, в голове у меня не помещалось. Ссора с Маюшкой, впервые в жизни, Неро, собравшийся на войну. Что ещё произойдёт?!
   Домой я приехал далеко за полночь, совершенно пьяный, усталый и опустошённый. И не имея сил даже переодеться, сел в кресло. Мы напились вместе с Неро. О чём только мы не переговорили за эти несколько часов, что провели вдвоём. Довольно давно мы не проводили столько времени вместе. Мы говорили обо всём, о детях, о семьях, о работе, и, конечно, о том, что вдруг подвигло его отправляться в Новороссию.
   – Да сколько наших уже отправились туда, я не первый, – перед мысленным моим взором говорил Неро, шевеля жёсткой седоватой бородой.
   Я знаю, что не первый, но никто из моих близких друзей ещё не принимал такого решения.
   – Я видал войну, Туманыч, мне не впервой. И не могу я сидеть, письма наших читать спокойно и ничего не делать, пока нам на головы бомбы посылают. Если там нужны воины, я стану одним из них.
   – Был на войне… – повторил я. – Это ж… сколько лет назад было, Неро!
   – Что с того? Слава Богу ещё не совсем одряхлел, чтобы не полезть в драку. Справедливую драку. И почувствовать себя настоящим мужиком.
   Я покачал головой, если так рассуждать, без войны, выходит, мужики не куются.
   Неро усмехнулся на это довольный и даже помолодевший, даже мысли о том, куда он едет, похоже, радуют его.
   – Не мне рассуждать об этом, Туман, я не философ и говорить много вообще не умею. Но где ещё и куются стальные люди, как не в битвах?
   Странно было бы спорить. Всё так, конечно, но только и не совсем так. Вернее, не полностью так. Всё сложнее, Неро! Куда сложнее…
   И вот я сидел тут сейчас один в темноте, даже Юрик не пришёл примоститься ко мне на колени. На кровати спит?
   Неро отправляется воевать. А если погибнет там?.. Так мало близких людей. И становится всё меньше.
   Поэтому у стариков такая грусть в глазах? Сегодня я впервые подумал о том, как много мне лет... Но я всегда считал, что старость не вязана с возрастом. Некоторые рождаются стариками.
   Я снова набрал номер Маюшки, плевать, что четыре утра. Ответа никакого. Я написал сообщение, плохо попадая пальцами в буквы, что там наисравлялось… Но может поймёт, до чего мне тошно, может, откликнется…

   Дверь на террасу и дальше в лес была распахнута, и ветер влетал в помещение, залетал в камин и раздувал почти потухшее пламя над посеревшими дровами. Вальтер спал, ровно и спокойно дыша во сне, даже не слишком сопя. Я чувствовала тепло его тела рядом, спокойствие его дыхания и сна, и думала, как я сделаю то, что пообещала Ю-Ю? Да и не в обещании дело. Как я сделаю то, чего хочу столько лет? К чему стремилась всю нашу совместную жизнь, будто все эти годы лишь ожидание?
   А если Ю-Ю прав, и я не хочу уходить?
    Да нет, хочу, хуже всего, что хочу! Все эти годы, всю нашу с Вальтером жизнь, я каждый день думала об этом. И не заметила, как крепко привязалась. И как я люблю этого большого мохнатого человека, который так любит меня. Непонятно за что, почему не возненавидел до сих пор и не вышвырнул. Но не только не выгоняет, дорожит мной…
   Почему я не смогла отказаться от Ю-Ю? Почему за всю жизнь так и не оторвалась от него? Ничего без него не могу построить…
   Я проснулся, как всегда просыпаюсь, если Майи нет со мной в постели. Всегда чувствую это, как бы глубоко ни спал. Оказывается, уже давно рассвело, солнце было высоко и светило ярко, заливая лучами, проходящими сквозь кружево листвы и сосновых лап, половину комнаты, ту часть, что возле террасы. Там золотится и светлый деревянный пол, и сами листья, чуть-чуть колышимые ветром, кажется, отбрасывают золотые блики. Я сел, оборачиваясь. Камин прогорел, дрова серыми призраками лежали в нём, уже не тлея.
   Я умылся, хотя в ванную пошёл больше для того, чтобы поискать Майю. И стоя под упругими струями воды, думал, куда же она запропастилась и где её искать. Уехала? Это, конечно, возможно, но… Странно было бы, если бы она и правда уехала вот так, не говоря ни слова, после такого хорошего вечера и чудесной ночи.
   И всё же я заволновался. И уже вытираясь, раздумывал, как я стану её искать. Но выйдя из ванной, я застал мою жену, входящей из леса с букетиком ландышей. Увидев меня, она улыбнулась, сверкая и благоухая как сама весна.
   – Встал уже? Я так и думала, не ошиблась, значит. Давай позавтракаем и пойдём гулять?
    Её милый голос звучит так высоко, так славно, так молодо, и сама она в утренних лучах, с небрежно сколотыми волосами, такая юная, светящаяся, будто солнце обняло её и снаружи и изнутри. Светится её кожа, её волосы, кажется, даже через платье проходит её внутренний свет. Ах, Майя, ты мой свет…
Часть 20
Глава 1. Брат?
    Я не мог и предполагать, что Майка видит меня во сне, тем более что она видит меня именно так. Но если бы я узнал это, то удивился бы только тому, что она вообще думает обо мне и радуется и мыслям этим, и снам. Потому что, зная то, что я знаю теперь, я ни чего странного не нахожу, что такой сон мог прийти в её сознание.
   Дело в том, что я действительно приходил. Я видел её и её детей, и это было в мае. Но я не подошёл к ней тогда…
   Но чуть позднее об этом…
   После того, как Майка сказала мне, что, став моей женой, она не может быть моей женой, я, будто подхваченный невиданным ураганом, умчался вон из М-ска. Почти без сознания, без слуха, без зрения, без памяти. И ещё долго я не помнил себя, не наблюдал даже времени. Значительно позднее я с удивлением заметил, что прошло несколько лет. Именно тогда я и разыскал Майку, чувствуя, что не могу больше существовать, если не увижу её… Даже так как существовал до сих пор – без жизни.
   И я увидел. Её, всё такую же, всё ту же, не изменившуюся нисколько, только какую-то милую, с новым взглядом, какой-то незнакомой мягкостью в движениях, с новой улыбкой. И дети. Его дети. Похожие на него… особенно мальчишка.
   Я стоял неподалёку, скрытый за ветвями и какими-то горками и каруселями, невидимый ею и понимал, что я потерял её навсегда. Если она с ним, если родила ему детей, она и правда любит его. Его. Не меня. Выбрала его из нас двоих.
   Его…
   Как я его возненавидел! Он притворялся моим другом, только чтобы быть ближе к ней. Чтобы отобрать её у меня. Лгал каждым взглядом, каждым рукопожатием. Все эти годы. Не она не лгала. Не лгала. Нет, она не обманывала меня. Я почувствовал бы. Я чувствовал каждое движение её души с самого первого дня, как увидел её, как сел с ней за парту. Поэтому я знал и знаю, что она любила меня. И я жил этим. Вся моя душа жила, потому что она меня любила. Что говорить обо мне самом, нельзя рассказать, как я любил и, увы, люблю её.
    И поэтому я поверил, что она не может быть моей. Это правда. Это ей открылось неожиданно для неё самой, ошеломило её саму и заставило поступить так, как она поступила. И за это я тоже люблю её. За то, что не лгала, не стала жить с нами двумя, как могла бы. Как делали многие, как я убедился позднее, когда имел многочисленные связи с женщинами, которые были связаны узами браков или длительных отношений и не отказывали себе в том, чтобы развлекаться со мной. У меня даже появилось с годами ощущение, что женщины идут на подобные связи куда легче и охотнее, чем мужчины. Ведь никто даже не забеременеет от женщин и не предъявит, если что, требование заботиться или платить, полная свобода…
   Мне оставалось или умереть, покончив с собой, что я почти произвёл той жизнью, которую вёл в первые месяцы и даже годы после нашего расставания.
   Я приехал в Москву. Поначалу я просто пришёл в первый же, попавшийся мне на глаза магазин и спросил, не нужен ли здесь грузчик. Ко мне вышел мордатый мужик с бритой головой, с наколками на пальцах, толстыми перстнями, прикрывающими их, и оглядел меня с ног до головы, небрежно цыкнув зубом.
   – Откуда ты, лимита? Что-то не похож на обычного бича, – сказал он, ухмыльнувшись. – Пересидеть надо?
   – От жены сбежал, – сказал я.
   Он хмыкнул:
   – Ну-ну, допустим, – и ещё раз оглядел меня, будто оценивая, но уже как-то иначе. – Ладно, заваливай, в подсобке топчан есть, жить, небось, негде?
   Сначала я удивился его доброте, на Деда Мороза он не был похож, но быстро стало ясно, что платить надо за всё. Днём я работал как положено, а по вечерам, а потом и по ночам стали появляться поручения вроде пойти и сказать тому-то то-то, передать пакет, никогда не стал бы заниматься этим, будь моя жизнь той, что была с Майкой, но не теперь, теперь мне стало всё равно... Но и это закончилось очень быстро, после того, как он застал меня за компьютером, где я страдая от безделья ночью играл в тупейшие «ходилки».
   – Это какой же уровень у тебя? – он вылупил коричневые глаза, похожие на жучков.
   Я удивился, слежу я что ли за этими дурацкими уровнями, очумел от безделья, от отсутствия книг и даже телевизора.
   – Так ты… рубишь, что ль, в компьютерах?
   – Ну… так.
   С этого вечера я стал можно сказать «штатным программистом» сразу нескольких группировок. Это было хотя бы не так скучно. Даже увлекало взламывать программы, которые мне приносили. Мне выделили квартиру в Сокольниках на двенадцатом этаже большого серого дома, мне нравилось сидеть на подоконнике обложенный со всех сторон моим «железом», вдохновляясь видом из окна.
   Через год или два, я всё же попал в поле зрения тех, кто оказался недоволен, что я вообще существую на свете и работаю, очевидно, с успехом на «конкурентов», и меня попытались вначале поджечь в той самой квартире в Сокольниках, а потом даже подстрелили и я лечил ранение плеча и бедра, несколько месяцев провалявшись в больнице и думая, что рукой мне уже нормально не двигать.
   Но меня поставили на ноги, хотя хромал я довольно долго, а рука вскоре действовала вполне сносно. Будь я музыкант, к примеру, плохо было бы дело, но обычному человеку страшноватые рубцы и небольшие ограничения не мешали жить, а работали обе руки почти одинаково.
   Но зато это ранение вывело меня из-под интереса моих «чудесных» покровителей. Решив, что я не жилец, они оставили меня без внимания, и воспользовавшись этом, я скрылся, умолив моего лечащего врача и заведующего по совпадению, скрыть, что я жив.
   – Как же ты будешь? Без паспорта сейчас хреново в Москве.
   – В Питер поеду. И… зато неженатый буду теперь, – невесело усмехнулся я. – А то штамп есть, а жены нет.
   Доктор усмехнулся:
   – Куда ж девал-то? Или сама? – разглядывая меня с интересом.
   – Сама, – нехотя ответил я.
   Добрый доктор решил подбодрить меня и сказал почти игриво:
   – Ну и чёрт с ней, эти с…
   – Нет, она не такая, – сказал я мрачно.
   – Чего ж не живёшь, если «не такая»?
   Я ничего не сказал больше, и он перестал расспрашивать. Так перевели меня в Питер в Военно-медицинскую академию под видом контрактника Иванова Андрея, детдомовского парня, погибшего в Чечне, и похороненного теперь под моим именем…
   А я стал на год моложе, и получил вполне себе нормальное имя, хотя и скучал по-прежнему теперь. Только Иван Генрихович знал, что я жив. Но в Питере я не остался, хотя влюбился в этот город сразу, едва вышел из поезда и вдохнул холоднющего местного воздуха.
   Но там, в Питере я встретил, не поверите, Глухаря, моего «закадыку» по летнему лагерю, в котором я встретил свои семнадцать лет, первый сексуальный и алкогольный и наркотический опыт, и триппер.
   Он выглядел похуже меня, успел уже сделать пару ходок в «места не столь отдалённые», покрылся наколками, приобрёл бельмо и сломанный в лепёшку нос. Но надо сказать эти преобразования только добавили разбойничьей интересности его простецкой внешности.
   Увидев меня в коридоре госпиталя, он радостно всплеснул руками:
   – Метла!? Твою ж мать, ты, чёрт, патлатый, глазам не верю!
   Мы даже обнялись, вообразите. И вполне искренне. Даже я. Я правда был рад видеть его, как ни странно. Он навещал в госпитале приятеля. Всё выспросил у меня за сигаретой во дворе больницы и сказал, что отсюда мы уедем вместе, как только я выздоровею. Увидев некоторое замешательство на моём лице, он сказал, усмехнувшись:
   – Да не боись, Метла, в ту же говёную болоту я тебя не тяну, – он толкнул меня в плечо. – Ты ж у нас парень головастый, и с образованием, вот и… Короче, у меня брат есть, я ж рассказывал тебе когда-то, вон серьга его у тебя в ухе до сих пор… – он подмигнул. – Так вот, он в Дубне, в ядерном институте, этим… физиком-кибернетиком… хрен его знает… Словом, он говорил, у них «дефицит кадров», то есть нужны такие, как ты, ну ты понимаешь... Поглядишь. Всё лучше, чем под братвой, кончат так или иначе… Што скажешь?
   Что я мог сказать? Мне и во сне не снилось, попасть в такое место как институт ядерной физики. Я думал, он почил, как почти всё остальное, оказалось, нет. И очень даже жив…
   Вот так и попал я в Дубну. А немного позже перешёл в Курчатовский институт. И моя жизнь вступила в светлую полосу или встала на прекрасные, нормальные светлые рельсы, как ни скажи, но у меня появилось всё, о чём я даже не смел мечтать когда-то. И дело не в зарплате, квартире и чём-то в этом роде. Нет. Я обрёл осмысленность существования. 
   Но чем интереснее и насыщеннее становилась моя интеллектуальная жизнь, тем беднее, обездоленнее даже я чувствовал себя, едва отвлекался от работы.
   Поэтому я почти каждый день думал о Майке, и каждый день останавливал себя, готового броситься искать её по Москве. Останавливал той картиной, что я увидел однажды майским днём сквозь ветви кустов и детские горки… Она теперь была не моя. Моя Майка стала чужой. Значит я должен забыть её и не думать, не представлять, как бы всё было, если бы…
    Да, узнай я, что она видит навязчивый сон с той самой несостоявшейся встречей, что я вынашивал в своей душе и представлял в моей голове все эти годы, со всеми словами, что сказал бы, я бы не удивился, я многое узнал о природе волновых колебаний пространства, энергий, я узнал, какой колоссальной энергией обладает наш мозг, какая это невероятная, почти неправдоподобная вселенная, излучающая в пространство и время потоки ещё не расшифрованных и не понятых волн и возможностей. И обмена между этими вселенными, как между теми, что плохо поддаются воображению и по одной, из которых несётся песчинкой, как атом, наша Земля. И это ещё никто не сумел и даже не попытался исследовать душу…
   Но я топил свою боль и одиночество в работе. В детстве и юности я только мечтал о том, чем занимался теперь. Мечтал и не думал, что это когда-нибудь осуществиться. Моя жизнь стала как фантастический фильм вперемешку с «Девятью днями одного года». Да-да, я тоже ходил в белом халате по бетонным и стальным коридорам, абсолютно отрешённый от окружающего мира.
   Иван Генрихович бывал у меня в Дубне, а потом в Москве, я предпочитал не ездить в М-ск, вернув настоящие фамилию и имя, я всё же не хотел, чтобы меня увидели там. Хотя все те, кто когда-то пытался расправиться со мной, давно рассеялись на бескрайних полях кладбищ, а большинство по подмосковным лесам и канавам. Я просто не хотел в М-ск, где я всегда был только с Майкой…
   А вне сердца я жил так полно, как мало кто на этой планете. Все двадцать четыре часа суток были посвящены вдохновенной науке. Я счастлив. Это поднимает меня над землёй, когда ловишь мысль, как птицу счастья за хвост. Это настоящее полное и ни от кого, кроме меня и, может быть, Бога, не зависящее счастье. А чем глубже я погружаюсь в физические тайны мироздания, тем прочнее становится мысль о Боге.
   Но, бывало, мысль не давалась или утекала между пальцев, вот тогда наступала тоска, хватала за сердце, заставляла вспомнить, до чего я несчастлив, одинок и несовершенен. Появлялись те самые, готовые на любые приключения женщины, изредка Глухарь, с которым мы напивались время от времени. Но таких моментов было немного. К моему счастью.
   И главную часть моей жизни составляла теперь жизнь моего мозга. Много этапов, тысячи неудачных опытов, сотни удачных, открывающих, кажется, новые перспективы, но за ними только убегающие вдаль горизонты, всегда манящие и всегда недостижимые.
   Но кое-чего за неполных пятнадцать лет в «Курчатнике» я всё же достиг. Лаборатория биополимеров, где в сотрудничестве с биохимиками, биофизиками, гистологами, анатомами, биологами, иммунологами, а позднее и врачами, мы, математики и физики, придумали и осуществляли задуманное: синтез настоящих биополимеров. Чтобы возможно стало для любого человека вырастить искусственный орган, если нужно. Абсолютно любой орган.
   Создать 3-D модель, подходящую только конкретному индивидууму, на особый биополимерный каркас напылить клетки того самого индивида и получить готовый орган, который можно пересадить вместо больного или утраченного.
   Пока это вполне осуществимо для полых органов и кожи, с теми, что называют паренхиматозными, дела обстоят сложнее. Хотя продвигались тоже и очень даже успешно: на каркас напылял клетки, главное было заставить их не стареть раньше времени и функционировать как положено.
   Всё кажется просто, но только в теории. Однако, на практике клетки, то не хотели прилипать к каркасу, то гибли, то начинали безудержно размножаться, то нападал неизвестный вирус и «поедал» всё. Так что мы выкручивались и так, и эдак, временами нападала хандра и безысходность, вот в такие дни я и погружался в разврат и пьянство, но это помогало, как ни странно: едва перестанешь думать неотступно, правильная мысль сама и придёт. И сразу оформленная, красивая, как невеста, будто нарочно скрывалась, причёсывалась, да платьишко выбирала.
   Так и пролетели полтора десятка лет, каким-то образом я оказался почти женат, то есть по-настоящему, сожительствовал с Оксаной, которая умудрилась родить мне сына двенадцать лет назад, свою копию: брюнетистого, бровастенького коротконого парнишку, учившегося на «сплошные» пятёрки, даже поругать или расстроиться не из-за чего, хоть бы стекло какое-разбил или чей-нибудь нос, а то всё так спокойно и благополучно, что я порой забывал, что он у меня есть. Как и его мать. Она просто есть. А вместе с ней есть завтрак и ужин, теплая постель и готовая к моим ленивым ласкам женщина в ней. Надо сказать, я стал верным мужем, мне не для чего стало таскаться, ведь всё то же было у меня под боком, на всю эту бестолковую возню с изменами не было ни времени, ни желания. А если учесть, что я зарабатываю очень хорошо, очень редко пью и не лезу в Оксанины дела, то, думаю, моей «жене» не на что было жаловаться. О любви мы не говорили, то есть она говорила, я не спорил, чувствуя, что вся эта болтовня лишь сотрясание воздуха, не более, она уговаривает себя и меня заодно. Так, наверное, в её понимании всё было гармонично…
   Но на что любовь, когда славно устроен быт, а весь день заполнен тем, что мы создавали с людьми, кто мне был куда ближе и Оксаны, и сына. Кто мыслил со мной на одной волне, кто способен продолжить начатую мной мысль, довести до конца и воплотить на практике идею, которую я выпускал в эфир.
   Чем дальше, тем больше и полнее, тем затейливее становились мои мысли, тем дальше шли они по извилистым и неверным тропкам познания. И вот мы добрались все вместе уже обширной лабораторией до того, что настолько отточили и всеми возможными способами испытали придуманную нами когда-то технологию, что ошибки стали исключены. Наши киборги, наши собаки, обезьяны, отличным образом выжили с искусственными тканями: кожей, которая даже покрылась шерстью постепенно, желудком, который работал, хотя пока страдал ахилией, кишечником, который работал отменно, мочеточниками, мочевым пузырём, сосудами, и проектом маточных труб, хотя это было очень сложно, таким манером суметь сконструировать каркас и клетки выстилающие внутреннюю часть, чтобы она функционировала как положено.
   Вот с последним-то я и выступал на кафедре Акушерства и гинекологии, презентуя, как готовые к клиническим испытаниям образцы. Это не первый мой доклад перед докторами, где только не используют уже разработки нашей чудо-лаборатории и в Бакулевском, и в клинике Короленко, и в Бурденко, и в Склифосовском, вот пришёл черёд акушеров. Я особенно волновался перед этим выступлением, ведь здесь, на этой кафедре училась когда-то Майка…
   В какой-то момент я с ужасом подумал, что увижу её. И что же я буду тогда делать?..
   Я знал только одно, и это было особенно страшно, если она только кивнёт и поманит, я пойду за ней, куда бы не позвала. Только бы снова видеть её, целовать, просыпаться рядом с ней… Хотя бы ещё раз проснуться рядом с ней…
   Но в зале её не было. Я почувствовал бы. Я бы сразу понял. Я всегда знал, где она. Теперь понимаю, почему: я чувствую колебания среды, создаваемые Майкой, потому что я настроен на неё, я в резонансе с ней, я почувствую, если она только приблизится, окажется на расстоянии десятка шагов. Так было ещё в школе, так осталось и теперь.
   Поэтому я быстро успокоился и толково и даже вдохновенно рассказал докторам всё, что собирался. И в эти сорок минут я впервые подумал, а не потому ли я занялся именно этой темой в своё время, что она связана с медициной, будто инстинктивно стремясь быть ближе к делу, которым занимается Майка…
   После лекции ко мне подошёл один из местных светил и задавал много пытливых и толковых вопросов, на которые я с удовольствием ответил, пригласив его к нам в лабораторию стать медицинским куратором от акушерства. И он с радостью согласился. Мы договорились с ним о встрече.
   – Иван Генрихович, с каким-то Юргенсом будем работать, хирург гениальный, весь такой… знатный, вальяжный, – рассказывал я Ивану Генриховичу о том разговоре, сразу запомнив примечательную для меня фамилию.
   – Юргенс? И как зовут его? – заинтересовался старик.
   И тут только я вспомнил, что он рассказывал когда-то о своём отце и фамилии…
   – Погодите-ка, это… Валентин Валентинович его зовут. Не…
   Иван Генрихович побледнел и снял очки, будто протереть, как всегда делал, когда волновался.
  – А лет ему сколько? – спросил он пересохшим голосом.
  – Лет… – рассеянно проговорил я, вглядываясь в него. Только бы с сердцем плохо не стало… – Постарше меня… лет… на десять, надо думать. Может поменьше.
  – А если это мой брат? – сказал Иван Генрихович медленно.
   Он сидел на диване в своей комнате, всё те же книжки, настольная лампа и даже кресло, только диван я давно заменил ему на новый. 
   Я сел рядом.
   – Может и брат. Хочешь, чтобы я сказал ему? – спросил я. Иногда вот в такие минуты я называл приёмного отца на «ты».
   Иван Генрихович снова надел очки и посмотрел на меня уже сквозь толстые желтоватые стёкла.
   – Не стоит. Я… кто я такой…
   – Брат, – сказал я, удивляясь, как это кто?.. – Или думаешь у него сорок братьев?
   Но он покачал головой:
   – Нет, Василий, я отрёкся от родства, – он вздохнул.
   – Да когда это было! И какое время! И… сколько тебе самому было, ещё ребёнок…
   Но Иван Генрихович упрямо дёрнул сухой птичьей головой:
   – Какие времена... Дело не во временах, времена делают люди. Ты вот не отрёкся от матери, до самого конца. А я… Нет, Василий, мне… стыдно. Что я скажу брату? Так боялся, что даже отчество не взял отца?.. Стыд какой…
   Так мне и не удалось переубедить старика. Но на Юргенса я смотрел теперь с особенным интересом.
Глава 2. Искорки
    Да, работать с Юргенсом оказалось одно удовольствие. Он не только умный и заинтересованный в проблеме человек, но и на удивление любознательный, он интересовался всем, что видел, каждым этапом работы, хотел изнутри понимать, как и что мы делаем и как это будет в результате работать.
   Это правда. К осени я, можно сказать, с головой ушёл в работу с курчатниками. И этот Василий Андреевич мне нравился, умняга и без заносчивости прочих физиков, не строил из себя гения, хотя, когда я слушал с какой лёгкостью он рассуждает обо всех этих атомах, циклотронах и молекулярных бомбардировках, мне казалось, я говорю с богом олимпийцем, в его устах и руках всё получалось стройно и красиво, как Божье творение. Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не ахать, как пятикласснику, раскрыв рот, слушая его. Если всё получится, мы шагнём в новую эру медицины…
   Я рассказывал об этом Майе дома, и тут уже мог позволить себе восторженный тон. Майя слушала заинтересованно, как умеет только она.
   – Он даже с виду чудак, – улыбаясь невольно, вспоминая чудные футболки Метлы, как его звали его сотрудники, со всякими «Gun’s & Roses», совсем такими, как люблю я сам.
   – Что, как Перельман? – спросила Майя, усмехаясь.
   – Да нет, иного порядка, куда более сексуальный.
   Майя засмеялась:
  – Ты стал разбираться в мужской сексуальности?
   – Ну, ладно тебе… Но я же могу понять разницу. Нет, этот эдакий современный гений, смесь панка и металлиста.
   – Старый панк? – захохотала Майя. – Или металлист в наколках?
   – Да ну тебя! Наколок я не видел, кто его знает…
   – Слава Богу, хоть наколок не видел! – не унималась Майя, – А то я уж напугалась, что ты влюбился в него, так восторженно рассказываешь!
    – Ну что за стерва! – засмеялся и я, поймав её в свои объятия, зарываясь лицом в волосы и с наслаждением вдыхая аромат...
   Вообще-то мы поджидали Ларису с её кавалером, тем самым что заставил нас понервничать весной. Теперь всё давно успокоилось: ребята поступили в нашу alma mater, причём Саша на бюджетное место, а Лара, набрала поменьше баллов на ЕГЭ и пришлось идти на платный, но, к счастью, мы зарабатывали достаточно, чтобы позволить дочери учиться. Наконец-то мы уговорили Лару привести Григория и познакомить с нами. И Марта Макаровна с мужем тоже обещали быть. Этакие широкоформатные смотрины. Только Ю-Ю не будет на сегодняшнем ужине.
   Конечно, мы помирились с Ю-Ю. Конечно, простили друг друга и очень скоро. Эта ссора пошла на пользу, Ю-Ю перестал неотступно требовать одного и того же, согласившись подождать несколько месяцев. Но несмотря на это я с каждым днём мучилась всё больше, пытаясь представить, как я всё скажу Вальтеру.
   Таня уехала в Европу на показы, а потом собиралась лично посетить несколько курортов, чтобы после написать обзор, так и сказала. Мы не встречались с самого мая. И мне казалось, что это потому, что они поссорились с Вальтером, Таня злится на меня. Все эти годы я всё знала об их отношениях. Таня не рассказывала, разумеется, напрямик, но всевозможными способами намекала, упоминала, всё вскользь, будто ненароком, но вполне отчётливо, чтобы я понимала: мой муж у неё на плотном крючке. Оскорбляло меня это? Нет. Я не ревновала. Я настолько виновата сама, что не имею права на ревность.
   Но, к сожалению, дело было не только в этом. Я просто не ревновала. Как не ревновала и Ю-Ю. Но Ю-Ю никогда не давал мне повода задуматься над тем, что он интересуется другими женщинами.
   Но с Вальтером было иначе. Иногда он нарочно говорил, будто невзначай, почти как его прекрасная любовница, о каких-нибудь девицах и женщинах, как они приглянулись ему... Зачем он это делал? Чтобы посмотреть, как я стану реагировать? Или ему было безразлично это, потому что он с самого начала знал, что в моём сердце тоже постоянно живёт Ю-Ю… Не знаю. Но важно другое, то, что были все эти женщины, облегчало мне задачу. Будь иначе, знай я, что я исключительное явление в жизни Вальтера, я не представляю, что могла бы даже думать о том, чтобы уйти. Даже о том, чтобы постоянно встречаться с Ю-Ю, практически параллельно жить с ними обоими. Но получалось, что у нас открытые отношения. За мои тёмные пятна Вальтер позволил себе целую леопардовую шкуру…
   Позвонили в домофон. Это Марта Макаровна и Володя приехали. Они привезли игристого вина и большой арбуз. Агнесса помогла мне накрыть на стол, и уже собралась уходить, встретила гостей в прихожей.
   – О! Агнесса Илларионовна! Уходишь, я вижу? – я услышала голос моей свекрови.
    Марта Макаровна выглядела чудесно по-прежнему, даже не думала о пенсии, была увлечена работой и заведование лабораторией не оставила. Володя, и она вместе разрабатывали уже не первую тему, снова секретную и важнейшую для минобороны на этот раз. Они были переполнены идеями и всё время казалось, что им трудно сдерживаться и не говорить всё время об этом. Так было всегда, когда они начинали что-то новое.
   Я зашла к Саше и застала его со стихами Рембо. Он поднял голову:
   – Пятиминутка прекрасного между неорганическими главами, – улыбнулся Саша, махнув чёлкой, тяжёлый шёлк его русых волос снова пополз на лицо. – Что, жених пришёл уже?
   – Жених? Думаешь так серьёзно? – я села рядом с ним.
   Саша тоже сел, спустив ноги на пол, и улыбнулся, посмотрев на меня:
   – Да зашла такая глупость в Ларкину голову. 
   – Неужели ты думаешь, она серьёзно? Это так… глупо, – проговорила я, вот уж не было печали.
   – По-моему, подростковый бунт, – Саша пожал плечами.
   – Поздновато для подросткового бунта…
   – Ну, мам… У каждого свой возраст стать подростком, – сказал Саша. 
   Неужели моя дочь такая глупенькая? Чего ради бунтовать? Что сделать, чтобы она поняла, что никто не собирается её ограничивать, держать в плену родительской любви. Даже Вальтер, хотя и не всегда, но сдерживает сиюминутные эмоции, человек умный и действовать, как отец-самодур не станет.
   Ладно, не будем делать поспешных выводов, возможно, Саша ошибается, посмотрим, что за парень этот Григорий.
   Парень он оказался обыкновенный, что касается внешности, не очень понятно, во что Лара так уж влюбилась. Впрочем, на вкус и цвет, как известно… Немного слишком модный, на мой взгляд, как говорил Уайльд: есть опасность выйти из моды. Вальтер и вовсе смотрел с подозрением, не слишком даже скрывая. Не считая нужным, как я полагаю.
   Ещё бы мне не смотреть с подозрением и даже неприязнью на этого сопляка, когда он нагло разглядывал мою жену! Да-да! Мало того, что он затесался к Ларисе, что само по себе уже невыносимо, так ещё смотрит на Майю с плохо скрываемым восторгом. Из него буквально искры начали вылетать.
   Я тоже это заметила. Сероглазый блондин, хорошо и даже недёшево одетый, хотя и был галантен и внимателен к Ларисе, но то и дело поглядывал на Майю и глаза его вспыхивали искорками, а уголки губ подскакивали. Это сложно было скрыть, мне кажется, ничего не замечала только Ларочка и сама Майя. Приятно было только, что Майя вела себя достойно. Но в моей невестке я никогда не сомневалась, хотя я знаю все её грехи. Вальтер не говорил никогда, никаких подробностей, но я догадывалась по обрывкам фраз, по его голосу, что он неспокоен на её счёт. Возможно, именно эта неуспокоенность держала его около неё столько лет. А может быть нечто, что не поддаётся ни объяснению, ни описанию. Седина основательно запустила пальцы в волнистые волосы моего сына, но глаза горели ярким светло-синим огнём неизменно, и я убеждена, что это благодаря Майе. Он ожил когда-то и оставался живым именно потому, что она есть у него. Она его огонь, его энергия.
   В целом вечер был приятным и даже иронические словечки Вальтера не портили его, тем более что он, кажется, сдерживался, как мог. И всё для Ларочки. И мы все постарались быть приветливыми.
   – Как тебе жених? – спросила я Володю.
   Он достал ключи от машины, пикнул ими, открывая замок.
   – Да… как сказать… парень, как парень, из современных. Айтишник – это сейчас модно. И как раньше слесарь – везде нужен.
   – И оплачивается хорошо, – добавила я, усаживаясь на переднее сиденье, успела озябнуть на ноябрьском холоде после тёплой квартиры.
   – Ну, это нам всё равно, вряд ли они поженятся.
   Володя сел за руль, включилась приборная панель, осветив внутренность салона и наши лица красным, заработала печка и вверх по коленкам потекло тепло.
   – Надеюсь, очень уж он пялился на Майю, – сказала я.
   Володя засмеялся, заводя мотор:
   – Ну, Майя очень привлекательна, что же удивляться.
   – И для тебя?
   – Для меня? Причём тут я?
   Мы, наконец, поехали.
   
   – Тебе понравился этот, как его… Григорий? – спросил Вальтер.
   Мы были на кухне, куда перенесли уже всю грязную посуду, которую сгружали сейчас в посудомоечную машину, последние принёс Саша, а ещё остатки салатов, закусок и горячего – котлет по-киевски, и вина.
   – Скатерть в стирку? – спросил Саша.
   – Да. Спасибо, сынок, – сказала я, улыбнувшись ему через плечо.
   – Как тебе Гриша этот? – ещё раз спросил Вальтер, наливая вина в уже вымытые, но ещё мокрые бокалы.
   Я пожала плечами, отвлекаясь от суеты, чтобы поддержать компанию. Вальтер расстегнул рубашку, так, что выглядывала его мохнатая грудь, правда было как-то душно, на улице потеплело, а топили слишком хорошо.
   Я взяла бокал, протянула руку, чтобы чокнуться с мужем.
   – За Лару, – сказала я. 
   Мы выпили по глотку.
   – Ты не ответила.
   – На что?
   – Тебе понравился этот парень?
   – Да парень как парень, ничего особенно противного или прекрасного.
   – Да? А мне показалось…
   – Что?
   – Ты не строила ему глазки?
   Я посмотрела на Вальтера, он действительно разозлился, захмелел что ли? Глазами сверкает, подрагивая ноздрями. Вообще не пойму. Ревновать к этому сопляку? Да ты что, Вальтер?
   Но я ничего не сказала, что ссориться на ночь глядя, я устала и хочу спать, надеюсь и сам Вальтер тоже.
   Но я надеялась напрасно, Вальтер злился всё больше.
   – Он пялился на тебя.
   – Ну и что, подумаешь, мало ли кому охота пялиться, – сказала я.
    Я выпила вино и вернулась к уборке.
   – Неужели необходимо самой заниматься всей этой мурой? Неужели нельзя всё оставить Агнессе?
   – Может и можно… Иди ложись, Вальтер, я сейчас.
   Он выпил ещё вина, зло, залпом, и провёл ладонями по волосам, отставив бокал:
   – Душ приму… И… – он посмотрел на меня, подойдя ближе. – Идём со мной?
   – Ты злишься, – сказала я.
   – Да злюсь! Злюсь ужасно, как последний дурак! Старый дурак. Поэтому и прошу, идём со мной, – он взял меня за руку. – Оставь всё это и идём.   
   – Вэл… – нехотя протянула я, ещё надеясь отнекаться. Но он крепко держал меня за запястье, горя взглядом…

   – Валентин взревновал тебя к Ларисиному кавалеру? – захохотал Ю-Ю, обрадованно.
   – Чепуха, – сказала я, жалея, что по привычке рассказывать Ю-Ю всё, рассказала и об этой глупости. Конечно, без подробностей, без упоминания, что было дальше… будто Вальтера возбуждали мысли о том, что кто-то ещё, кроме Ю-Ю интересуется мной…
   – Что ж, я не удивляюсь, ты выглядишь моложе своих лет, это, во-первых, а во-вторых: если бы он не смотрел на тебя, значит слепой.
   – Ну, хватит, Ю-Ю!
   – А тебе самой-то… Это приятно, наверное, – продолжил смеяться Ю-Ю.
   – Зря рассказала, – досадуя, сказала я. – Будто поговорить нам не о чем, с другого конца света явился и говорим всё о тутошнем, скучном.
   – Ничего себе, о скучном! – засмеялся Ю-Ю. – Стоит уехать, как какие-то претенденты появляются!.. Да ладно тебе! – Ю-Ю обнял меня.
   Мне приятно, что Юргенс злится по такому ничтожному поводу, что вообще замечает такие вещи, стареет, стало быть. Я тоже всегда видел, как реагируют мужчины на Маюшку, но не злился. Почему? Я так уверен в себе или в ней? Выходит, Юргенс не уверен?
   – Может воспользоваться этим поводом, чтобы начать разговор о расставании? – сказал я значительно позднее, когда мы уже сидели в ресторане за нашим любимым столиком.
   – Поводом? О чём это ты? – спросила Маюшка, разглядывая разные листья салата, разбирая его вилкой.
   – Как о чём? Ты забыла?
   – Я не забыла, – Маюшка отложила вилку и посмотрела на меня. – Но для этого не нужен повод. Я скажу и всё.
   Она больше не прикоснулась к тарелке.
   – Что, плохой салат?
   – Да, без Неро разболтались здесь… – Маюшка откинулась на жёсткую кожаную спинку диванчика. – Он пишет?
   – Редко. Люди отвыкли писать письма в современном мире. Звонки, соцсети, смс-ки, кто теперь пишет письма?
   – Ещё совсем недавно писали, – сказала Маюшка, чуть-чуть улыбнувшись. – Помнишь?
   Я усмехнулся, «помнишь». Я храню их все до сих пор, её письма. Милые полудетские письма 89-го года, в которых не было ни слова о том, как тяжело ей жилось…
   – Май, не тяни больше, – сказал я, тоже прекращая есть. – Дети поступили, Лара того гляди замуж выскочит, не оттягивай, давай закончим этот треугольник. Я… в этой стране восходящего солнца извёлся весь, дни считал, не видел ничего. Один перелёт этот чёртов, думал с ума сойду.
   Маюшка подняла глаза на меня:
   – Это… не так просто.
   – Это просто, если ты этого хочешь, – невольно разгорячился я. 
   Мне кажется, моя жизнь утекает между пальцев каждый день, а она тянет, она всё тянет, столько лет остаётся с Юргенсом.
   – Ты любишь его.
   Маюшка вздохнула, хмурясь:
   – Не надо, Ю-Юша… Не начинай.
   – Я не начинаю, Май. Я давно хочу закончить! Наконец закончить!
   – Обязательно говорить? Лучше бы о Японии рассказал… – попыталась она. – Может, просто займёмся любовью?..
   Способ, конечно, самый лучший уйти от разговора, но и я правда не могу больше терпеть этого… И сейчас, лёжа рядом с нею, задремавшей, как обычно, я надумал вот что: я сам поговорю с Юргенсом. При ней. Хватит бояться, в себе я уверен, если не сделать этого, ничего так и не произойдёт. Она женщина, Юргенс отец её детей, в конце концов они столько лет живут вместе, конечно, ей сложно даже начать этот разговор… Что я, в самом деле, на женщину переложил всю ответственность…
   Приняв решение, я сразу обрадованно успокоился. Действительно, мне стало легче дышать. Осталось только выбрать день, когда сделать это. Но это не так важно, когда именно это сделать. В ближайшие дни, когда и Майя и Юргенс будут дома и желательно, чтобы детей не было при этом разговоре. Лучше им всё узнать позднее в пересказе…
Глава 3. Необходимость
    Всё, что подумали эти Юргенсы обо мне, всё правда. Я действительно не ожидал увидеть мать Ларисы такой, какой она оказалась. Ладно моложава, это полбеды, да и не подходит ей это жужжащее словечко. Она не «жава», она молода. Я не могу поверить, что Лариса, такая взрослая может быть дочерью этой женщины. Так она изящна и гибка, так открыта и легка её улыбка, так блестят её глаза, струятся тёмные волны волос. Лариса совсем непохожа на мать, статная красавица, она копия отца и бабки, будто былинные богатыри и их подруги, но Майя Викторовна совсем другая. Я не знаю, как это называется, вернее у этого много названий, но все они плоские или пошлые: манкость, притягательность, харизма… всё не то. Но увидев её, я не мог оторвать глаз. Не мог не смотреть, как она двигается, вслушиваться в переливы её голоса, журчание смеха…
   Муж заметил, знает, каким сокровищем владеет, вот и держит уши торчком. Тут же возненавидел меня. Лариса решила, что отец ревнует её, я не стал разубеждать.
   Сказать, что я влюбился – ерунда, я не влюбляюсь, это, как говориться, не мой формат, но я до безумия захотел эту женщину. И я должен узнать её…

   Маюшка зашла ко мне в кабинет, дождалась пока я закончу с пациенткой, и сказала:
   – Илья Леонидыч, ваша помощь нужна, – сказала она, на работе мы всегда называли друг друга по имени-отчеству и на «вы», это было неизменно всегда, как белый халат. – Пациентка у меня. Абсолютно здоровая, ещё молодая, тридцать четыре…
   – Могла бы помоложе быть, конечно… – отметил я, имея в виду, что в нашем деле важен каждый год.
   – Да могла бы, конечно, но… Словом. Здоровы оба и муж и она, никаких абортов, патологий, но…
   – Это всегда хуже всего: когда не видишь подводных камней. Они есть, только мы не можем обнаружить, чтобы уберечься от них.
   – Может вы надумаете что-нибудь?
   – Одну минуту, с картой закончу, не то потом не вспомню ни за что…
   Я видел краем глаза, что Маюшка усмехнулась, знает, что я всё помню, но не люблю оставлять мелочи на потом, люблю закончить всё разом: пациентка ушла, всё закрывается. Я допечатал протокол осмотра, и мы отправились в Маюшкин кабинет. Вся атмосфера клиники пропахла сильнейшими современными антисептиками. Маюшкины духи чувствуются только если обнять её…
   Пока мы шли, у Маюшки в кармане зазвонил телефон, просвечивая ткань вспыхнувшим экраном. Она достала свой айфон, я знаю, что этот сигнал у неё для посторонних звонков. Посмотрела на него и нажав, опустила обратно в карман.
   – Ты обычно отвечаешь. Кто это? – спросил я, сразу догадываясь, что звонит не пациентка, им она отвечала, здесь это заведено.
   Маюшка отмахнулась:
   – Потом расскажу, такая глупость…
   – Юргенс сегодня дома?
   – В Курчатовский собирался, – ответила Маюшка. И улыбнулась: – увлёкся, как мальчишка, приятно видеть его таким. Прямо одержим этими биополимерами.
   – Да, я слышал. Пожалел, что на кафедре не остался, когда узнал, – ответил я, думая, что надо было на лекцию эту на кафедру съездить. Я вообще редко пропускал такие события, Волков никогда не возражал, чтобы бывшие сотрудники приходили на такие мероприятия, тем более, ко мне он относился особенно хорошо. Защищался после докторантуры я тоже у него, и научруком был у меня он, смеялся ещё, что подсижу его, профессора, теперь.
   – То, что Вэл рассказывает об этом, прямо фантастика… даже на кафедру захотелось вернуться и тоже присоединиться к ним с физиками.
   – Напроситься нельзя?
   – Можно, – Маюшка посмотрела на меня. – А ты хотел бы?
   – Хотел… хотел бы, но если Вэл главный там медик…
   – С Волковым поговорить надо.
   Я засмеялся:
   – Хороший я человек, да? Жену забираю, ещё и открытие хочу отобрать.
   – Открытие ещё только предстоит, может, твоей головы и не хватает там.
   Это… конечно, мысль. Но как мне… Может и правда с Волковым поговорить. Вместе работать, мы с Юргенсом всегда мечтали об этом, и были счастливы в своё время этим… Не представляю, как это осуществить, но… В конце концов, он столько лет терпел моё незримое присутствие в своей жизни, дальше…
   Я не додумал, потому что мы дошли до Маюшкиного кабинета. Пациентка из самых худших, когда при сотне разнообразных обследованиях не найдено никакой патологии, ни у неё самой, ни у мужа… И мы погрузились в размышления иного рода…

   Да, я звонил Майе Викторовне. При первом же звонке взялся называть её Майя. Я не хочу признавать этот барьер, между нами. Я всегда получал всё, что хотел. Любую работу, должность, не зря быстро-быстро поднялся до диджитал-аналитиков самого крупного банка в Москве, и зарабатывал столько, сколько не снилось этим благополучным труженикам Юргенсам.
   Увидев Ларису, я захотел её, это было всё равно, что поймать большую белую акулу. Так красива, сильна, с таким независимым, даже резким нравом она оказалась. И я получаю удовольствие от нашего общения. Но Майя – это совсем иное. Это как украсть тиару Клеопатры, если, конечно, такой артефакт где-то сохранился. Эта идея захватила меня, как ничто до сих пор.
   – У тебя приятная семья, – сказал я, когда мы с Ларисой шли после той первой встречи с ними.
   – Да ничего. Это ты дядю Илью ещё не видел, он вообще персонаж необыкновенный.
   – И чем же?
   – Во-первых: он доктор наук и вообще гений репродуктологии, у него и бревно с парковой лавки родит. А во-вторых: он байкер, он живёт в мансарде со старым котом. Он и его друзья на таких же крутейших Харлеях и Хондах рассекают по Москве, да и по всей стране… Мы с Санькой бывали на их сейшнах в детстве…
   – И где же этот твой дядюшка?
   – В Японию уехал на стажировку, вернётся на днях. Но у нас он не бывает. У них конфликт какой-то с папой. Хотя когда-то были друзьями, фоток из их юности полно дома, весёлые такие фотки, на «полароид» сняты.
   – Так он брат твоей мамы? Или чей?
   – Нет, не брат. Дядя. Ей дядя и нам.
   – Мама тоже не общается?
   Лариса засмеялась:
   – Да ты что?! Они друзьищи такие! Мама его зовёт «Ю-Ю», как в детстве, прикольно, да? Жить не могут друг без друга. Она его подруга-байкерша тоже. Папа не терпит даже упоминания его имени в доме, но мама видится с ним каждую неделю. Они… не знаю, ближе, чем они друг другу… Только мы с Санькой такие друзья.
  Я слушал вполуха про этого дядю, но меня заинтересовало, что Майя, оказывается, такие неожиданности в себе хранит что ещё, интересно. Мне становилось всё интереснее…
   Когда я позвонил в первый раз, Майя удивилась, что я звоню и обеспокоилась, что что-то произошло с Ларисой. Но выслушав, что с её дочерью всё нормально, удивилась ещё сильнее.
   – Мы могли бы встретиться, Майя Викторовна?
   – Разумеется, приезжайте, я буду дома после пяти.
    – Я хотел бы увидеть вас где-нибудь на нейтральной территории.
   – Что за секреты? Приезжайте к нам, если у вас есть разговор.
   – Майя Викторовна… – начал было блеять я.
   Но при всей внешней мягкости Майя отбрила меня одним махом:
   – Всего доброго, Григорий, надумаете приехать, милости просим.
   Так что я стал осаждать эту крепость поначалу звонками, пока она не заблокировала мой номер. Тогда я взялся звонить с самых разных телефонов, из моего офиса, брал трубки моих приятелей… Словом, надеялся взять измором. Но уступчивой и предупредительной эта женщина была, похоже только со своим мужем, как я успел это заметить во время того ужина.
   А может мне жениться на Ларисе? Тогда уж тёща никуда не денется от меня. Придётся общаться…

   – Ну нет, – выдохнул Юргенс. – Не пойдёт так, ты ж видишь, Метла!
   Мы вместе вглядывались в помещённую в физиологически выверенную среду искусственную маточную трубу. И на мониторе компьютера видели, как ведёт себя просвет.
   – Да что не так-то?
   Мы оба стояли, склонившись над толстым стеклом, за которым и происходило действо в одинаковых позах двух дачников, опираясь в коленки ладонями и оттопырив зады.
   – Да всё не так! Это же не кишка тебе, чего она перестальтирует?
   – Сам говорил, должна продвигать…
   – Продвигать… не пищевой комок тут двигаем! Должен эпителий работать… а у нас… Ерунда, халтура, не пойдёт так! – он разогнулся.
   Я разогнулся тоже. Что ж, полгода работы коту под хвост?
   – Туда-туда, – кивнул Юргенс. – Подумать надо…
   Я посмотрел на него, в том, что он прав я не сомневаюсь, я доверяю своим консультантам-медикам, они знают тайны, о каких мне неведомо.
   – Пошли, пообедаем. Мозгам нужен отдых.
   Юргенс хмыкнул:
   – Выпить ещё предложи!
   – Это с ещё большим удовольствием. Только… домой ко мне не пойдём. Там жена, сын… В кабак пойдём. Поддадим, поедим. Может что само в голову и придёт.
   Я обернулся по сторонам:
   – Ребят, кто с нами в кабак?
   Но желающих посреди недели не нашлось, у всех было много работы, у каждого то, что мог делать только он, все ответственные и увлечённые люди, это руководитель может позволить себе творческий загул на вечер.
   И мы вышли из лаборатории вдвоём, пройдя множество коридоров, дверей, сели на машинку, что, преодолев почти километр расстояния до выхода, привезла нас до вестибюля. Многие у нас ездят на велосипедах и гироскутерах, самокатах, машинок на всех не хватает. Юргенс пошутил, увидев ее впервые:
   – Это гольф-мобиль, что ли, у вас?
   – Это голь-мобиль. В том смысле, что голь на выдумки хитра, – ответил я, не смущаясь.
   – Значит сын у тебя? Сколько лет?
   – Двенадцать. Тринадцать скоро.
   – Тебе самому-то сколько? Сорок три? – он взглянул на меня.
   – Сорок четыре. А тебе?
   – Пятьдесят три. Моей жене сорок три, почти как тебе.
   – Моя моложе.
   Юргенс засмеялся:
   – Ну ясно! Красивая?
    Я пожал плечами:
   – Очень.
   – Сын хорошо учится?
   – Отличник, ужас какой-то!
   И мы захохотали. В этот вечер мы говорили обо всём на свете, только не о маточных трубах, будь они неладны, ворсинчатом эпителии, гладкой мускулатуре и прочей требухе. Мы не говорили даже об удачных прошлых опытах, когда нам удалось уже с ребятами сделать и трахею, и бронхи, и те же кишки, а с нашими сосудами уже ходили несколько десятков человек.
   Мы говорили обо всём, даже о политике, о выборах в Америке, о том, как всех повеселил и даже обрадовал нетривиальный выбор американцев в лице Дональда Трампа.
   – Как сказала моя жена: «по-моему, американцы выбрали бы кого угодно, только не эту тётеньку», – сказал Юргенс.
   Я захохотал:
   – Повезло тебе с женой, я смотрю, познакомил бы хоть!
   Он тоже засмеялся, мы набрались уже изрядно.
   – Это забудь! Видали мы таких, ушлых! – взмахнув большими ладонями, засмеялся он. – Тут к моей дочке жених пришёл, так что ты думаешь, весь вечер с моей жены глаз не сводил! Так что, знакомить не буду! Втюришься ещё! На черта мне проблемы?!..
   И мы хохотали до слёз. Он рассказал и об отце, о матери, что до сих пор успешно руководит серьёзной лабораторией в институте Гамалеи, о том, что отец был секретный биолог…
   Удивительно, до чего тесен мир, Юргенс действительно тот самый Юргенс, брат Ивана Генриховича. И от него я узнавал сейчас то, чего не знал Иван Генрихович… Я долго думал потом, рассказывать ли мне об этом старику, не огорчит ли его всё это.
   А я думал о другом, когда совершенно пьяным меня вёз в Москву служебный «форд», выделенный на сегодня для меня. Я думал, что нам с Метлой отчаянно не хватает ещё одной головы. Ещё одного человека. Золотой головы и человека, которого я, несомненно, убил бы при встрече. И почему нас судьба развела с Ильёй?!
   Я бы, действительно, взял Майю, она тоже соображает отменно, но шутки Метлы, его молодость и привлекательность, не внушают мне в этом смысле оптимизма. Этак я не смогу работать, только и стану думать, этот искристый гений смотрит на неё или нет. Нет, это не вариант.
   Волков не пойдёт, он загружен выше головы, ему не до этих свершений. Мне нужен Илья. Чтобы совершить это открытие, собрать этот кубик Рубика, мне необходим именно Илья, чтобы черти его взяли, гада!
Глава 4. Старые друзья
   Я размывалась после диагностического выскабливания. Катастрофическое положение, похоже, у этой молодой, двадцативосьмилетней женщины, рак. Эндометрий только послали на гистологию, но я вижу, я чувствую по структуре, по самой матке даже, что всё плохо. И не удивлюсь, если окажется, что это самый худший вариант, низкодифференцированной опухоли, я подозреваю именно это...
      Когда-то мне казалось магией непостижимое чутьё Волкова, Ю-Ю, Вальтера, теперь я сама стала такой же ведуньей. Мне так и не удалось стать виртуозным хирургом, как Ю-Ю или Вальтер, но диагност и я теперь на редкость.
   Вытирая руки, я заглянула через окошко, пациентку уже увозили из операционной, ещё только просыпается после наркоза. Бедная женщина, вместо ЭКО, вместо тревожных и счастливых хлопот с беременностью и ребёнком, ей предстоит теперь длительное лечение и это, если опухоль не протянула клешней ещё по всему организму…
   Как близко ходят счастье и горе. Двадцать восемь лет, значит, она родилась в 88-м. Мне было пятнадцать, Васе – шестнадцать, Ю-Ю – двадцать четыре. Совсем другой тогда был мир. Не тот, что потом, что теперь.
   Вернувшись в кабинет, я обнаружила шесть пропущенных вызовов в телефоне. И всё один и тот же чёртов номер. 962…, я стала отличать. Блокировки обходит как-то. И что прицепился? Вот глупость. До какой степени цинизма всё же доходят люди: подбивать клинья к матери своей девушки…
    Но я тут же перестала об этом думать. Рабочий день подошёл к концу, пора домой. Ю-Ю уже уехал, сказал, на кафедру, к Волкову, зачем, интересно? Вальтер так увлечён сейчас работой, как никогда ещё не был раньше, и даже приезжая изредка пьяный, он не злой, как бывает в таком состоянии, а даже какой-то благодушный, шутил, обнимался. Что-то хорошее там в Курчатовском с ним происходит, таким увлечённым я ещё не видела его.
   Таня пропала совсем на своих Бали и Мальдивах, даже не звонит. Присылала только фото через ватсап. Но регулярно и самые красивые, какие только могли быть. Кто-то снимает её там. Ещё бросит Вальтера, нехорошо будет…
   Снова зазвонил телефон, на сей раз это был Слава, мой дорогой друг. Он теперь был главным в одном многопрофильном центре, меня звал туда не раз, но мне очень нравилась наша «Вита», и порядками, отношением к персоналу и делу, тем, что мы здесь занимались не только зарабатыванием денег, но и не отставали от всех веяний мировой науки, сотрудничая и с кафедрами, и с университетами и клиниками по всей стране. Наш директор при всей жесткости, был человек широких взглядов и хотел, чтобы сотрудники росли, а не только набивали ему кошелёк. И это очень умно, это вклад в будущее клиники.
   Но Слава был человек масштабный и его медицинский центр имел и стационары. «Хочешь, для тебя родильное открою? На столько коек, на сколько скажешь? Будешь в амбулатории вести своих женщин до самых родов, и рожать будут у тебя. Полный цикл от зачатия до кулька с бантом?» – говаривал он. Хотя я не рассматривала всерьёз это предложение, нельзя сказать, что оно совсем не привлекало меня, но работать рядом с Ю-Ю, видеться так каждый день было для меня важнее. Если бы мы работали отдельно, я бы не выдержала.
   – Планы есть на ближайшие часы? – спросил Слава.
   – Нет, поужинать пригласишь? Или приближение Нового года обсудить? – засмеялась я.
   – Ну… не без этого. Заеду через полчаса, идёт?
   Мы встречались таким образом время от времени, Слава так и не женился, и не из-за СПИДа, конечно, которого у него не оказалось, деньги шли ему в руки и карьера удавались ему, но в отношениях с женщинами не везло.
   – Или им не везёт со мной, – говаривал он, расставшись с очередной девушкой. – Вот, Майя, подарки-поездки, а всё мало, всё не то, что ей, оказывается было надо. С другой начинаешь вести себя иначе, получаюсь скупердяй. Что вам надо, женщинам?
   – Ничего не надо, когда влюблён, Слав. Само всё происходит.
   – «Влюблён»… – отмахивался он. – Я в тебя, допустим, влюблён и что?
   – Мы с тобой друзья, это много.
   На это Слава только усмехался грустно.
   А я продолжала шутливо успокаивать его:
   – Ты ничего интересного не потерял, поверь мне.
   – Да ну тебя! – отмахивался Слава.
   Но такие разговоры у нас случались нечасто. Было о чём говорить всегда, со Славой было легко, он ничего не хотел от меня, он умел выслушать и рассказывал о своих проблемах и далеко не только о девушках, о девушках даже редко, я вообще никогда не распространялась о мужчинах, понимая, что он всё же неравнодушен ко мне, всё равно дружба началась с его влюблённости. Но сегодня я отступила от правил, возможно потому, что тот, о ком пошла речь мужчиной для меня не был.
   У меня зазвонил телефон, взглянув на экран, я не узнала номер, и, посчитав, что это пациентка, ответила. Но я ошиблась, это опять был Григорий.
  – Вы не звоните больше, Григорий, это некрасиво, – сказала я, узнав его вкрадчивый голос.
  Он начал было ответ, но я отключилась.
   – Что, поклонник? – спросил Слава, глянув на меня, мы остановились в пробке.
   – Мы так с тобой будем ехать весь вечер, припаркуй где-нибудь и пройдёмся, – сказала я, включая в телефоне авиарежим, чтобы вообще никто не мог дозвониться.
   Слава последовал моему предложению, хотя и это было непросто – вырулить к обочине, стоянка здесь была платной, только поэтому мы и нашли место.
   – Заблокировала бы, что так огорчаться? – сказал Слава.
   – Да блокировала я, он придумывает, как обходить.
   – Встретилась бы, убудет от тебя, что ли? – усмехнулся Слава, оглядывая улицы, в поисках кафе или ресторана.
   – Вообще-то убудет, – сказала я, пряча телефон в карман.
   Слава обернулся на меня, усмехнувшись, и обнял за плечи, поцеловав по-дружески:
   – Пионерка честная! – сказал он, смеясь.
   Вот кафе нашлось, именно кафе, хорошо, что хотя бы салаты там подавали, я проголодалась.
   – Возьми вина, Слав, или коктейль, я замёрзла. Полусладкого, красного.
   – Может, глинтвейна?
   – Э-нет, глинтвейн только на ночь хорошо, для сна, а выходить опять на холод, верный способ подхватить простуду, – сказала я.   
   Я смотрел на неё, сидящую напротив меня, через стол, и думал, что прошло столько лет, скоро тридцать, как я знаю её, а она мне нравится всё так же. И даже возраст её не берёт, хоть бы растолстела или поседела хотя бы. Очки надевает для чтения, это я видел, а в остальном… Мне кажется, она даже красивее становится. Как это может быть?.. Никак, просто я влюблённый идиот.
   – Так что за поклонник? Может, расскажешь?
   – Может, морду ему набьёшь? – нахмурилась Майя.
   – Так достал?
   Майя вздохнула, взглянув на меня, подождала, пока официантка, принесшая вино, нальёт нам вино и отойдёт от стола.
   – Достал – ерунда, меня это не парит, как сейчас говорят. Хуже всего то, что этот Григорий – парень Ларисы.
   – Да ладно! Она знает?
   – Нет. Что я скажу: «детка, твой парень делает мне недвусмысленные предложения»?
   – А может, он вовсе и не имеет ничего такого в виду? Может, просто хочет наладить отношения с мамашей своей девушки?
   – Если бы, Боже… – скривилась Майя. – И я думала так, как дура пошла встречаться, а он, с цветами, с комплиментами, пошлее я не слышала в жизни, и с предложением в лоб. Думает, если я престарелая тётя, то можно вот так, без обиняков. Вообрази. Я, честно говоря, обалдела.
   Я засмеялся, вообразив, как она обалдела.
   Тёплый салат с говядиной был неплох, Майя улыбнулась в ответ на мой смех, качая головой и разглядывая салат, разбирая его вилкой.
   – И что ж ты сказала, интересно, когда обалдела?
   – Да что… я же говорю, обалдела. А он, решил, что я молчу, потому что не против. И начал… – она скривилась с отвращением, – что снимет квартиру для наших встреч, уже нашёл, что муж ничего не узнает, и тому подобная лабуда. Вот что в голове у человека?
   – Ясно, что! – я смеялся до слёз, привлекая внимание других посетителей.
   – Да ну тебя, обхохотался… – смущаясь немного, но всё же с улыбкой проговорила Майя. – Всё, давай, не будем больше говорить об этом, противно.
   – Давай не будем, – согласился я. Но не выдержал и опять захохотал: – Хотя прикольно, согласись! Ты мне никогда раньше о своих мужиках не рассказывала.
   – Это не мужик, а проблема.
   – Мужик всегда проблема.
   – Тебе виднее, – засмеялась Майя.
   Мы не возвращались больше к этому, поговорили о работе, я рассказал о том, что я недоволен новыми кадрами. Что они как-то формальны, без искры.
   – Что, не такие советские как мы? – усмехнулась Майя.
   – Ну да. Надо же, когда-то казалось, что советское всё плохо, а теперь…
   – Всё требует переоценки, Слав. И мы изменились и мир. Всё другое. И всё то же. И те же.
   – Те же, да… Как муж?
   – О! – она улыбнулась, блеснув глазами. Ей приятно о нём говорить. – Увлёкся ядерной физикой, не поверишь! Ездит на Щукинскую почти каждый день, с тамошним гением сидят над каким-то прорывом, биополимеры. Скоро матки штамповать начнут.
   – Да, я слышал о таком, в кардиохирургии и ангиохирургии уже используют вовсю, – сказал я. – Ты сама не хотела бы поучаствовать? Это интересно, должно быть.
   – Это на кафедру надо обратно. И… – она улыбнулась, покачав головой. – Вальтер сказал буквально, когда я попыталась напроситься: «там красивый умный мужик, а я тебя с собой притащу, чтобы вы с ним любовь закрутили?!»
   Я захохотал.
   – Любит, значит.
   Майя качнула головой.
   – Ага… его пассия прислала очередное фото, из Чили теперь.
   Да, сегодня необычный день, мы никогда столько не говорили о Юргенсе, тем более в таком ключе. Мне всегда хотелось спросить, как она это выносит, его связи на стороне, как он терпит вечное присутствие в её жизни Ильи Туманова, но мы столько ссорились когда-то из-за этого, что мне не хотелось начинать снова.
   Но я вдруг сказал то, что в общем она давно знала, но я всё же хотел это сказать:
   – Майя, ты… если что, мало ли… Словом, я всегда буду рад принять тебя, если надо. И на работу. И даже в мою квартиру.
   – Слав… это великодушно, но…
   – Не хочешь спать со мной, не спи, буду мучиться дальше со всеми этими дурами. Но…
   Майя рассмеялась:
   – Спасибо, друг, только я хотела сказать, что не думаю, что мне понадобится когда-нибудь куда-то уходить. Но спасибо.
   – Буду рад стать запасным аэродромом. Ты на Везувии живёшь, и знаешь об этом…

    Я разозлился, в очередной раз получив отказ. Вот ещё hard нашлась, можно подумать, отбивается от предложений каждый день.
   Мы встретились с Ларисой сегодня, как обычно, и пошли к ним. Я настаивал, Лариса сказала, что ей на отработку надо в институт, но я напросился дожидаться её. Её брата дома не было, где болтался этот юный гений, неизвестно. Валентин Валентинович рано не приходит в последнее время, так говорит Лариса, ездит куда-то в Подмосковье, я уже и забыл, куда. Но вот Майя должна скоро явиться. На это я и рассчитывал. Поэтому, я затаился в спальне у Ларисы, включив компьютер и просматривая свою страничку в Facebook’е, и прислушиваясь к звукам в квартире.
   
   Сегодня я в Курчатник не поехал, я съездил к Волкову, чтобы поговорить насчёт привлечения Ильи к нашей с Метлой работе. Да-да, я передумал много дней и ночей, мы снова и снова повторяли с Метлой наш опыт, но всё было то же. Труба или изображала кишку, или провисала веревочным мостом, или спазмировалась, или… словом всё с новыми вариантами, но только не того, чего мы добивались.
   Здесь, в старинном здании, кажется, время замерло. Мне всякий раз так кажется, когда я приезжаю сюда. Вот и искусственную ёлку нарядили в коридоре, такую же какие были ещё в моём детстве, тощую, и игрушки такие как тогда, стеклянные, немного выцветшие от времени и «дождик». Или это «местные жители» сёстры и акушерки тоже ностальгируют? Надо же – Новый год на носу…
   Волковский кабинет тоже такой же, как всегда, конечно, компьютер новый, мебель сменил, но лампа у него всё та же, добротная, ещё из эбонита. Волков изумлённо посмотрел на меня, когда я, объяснив свои мотивы, высказал свою просьбу.
   – Что, к старости решили старую дружбу возродить? – хохотнул он.
   – Ну да, венками запахло, вот и… – засмеялся я, в ответ, сам Волков старше меня лет на пятнадцать, так что от него намёк на мои седины не обиден.
   – Ну и славно, кивнул Волков. – Добрые ссоры на хрен никому не нужны. Бери, конечно, я полставки даже найду ему. Майю не хочешь туда же привлечь? – он посмотрел на меня с интересом. – Она головастая, её можно, опять же, в мужское царство присутствие женщины вносит необходимую искру.
   Я усмехнулся:
   – Боюсь, вокруг Майи всё заискрит так, что всю ядерную физику спалит нам к чёрту.
  Волков прищурил чёрные глаза, но не сказал ничего больше. Мне всегда казалось, что он понимал и знал куда больше, чем говорил.
   – Андрей Владимирыч, только… я… Знаешь, что, я попросить тебя хочу…
   Я нахмурился невольно. То, о чём я собирался попросить его ещё, уже посложнее, но, может быть его понимание и в этом поможет мне?
   – Ты не мог бы… Словом, мне неудобно приглашать Илью напрямую, мы плохо расстались с ним…
   – Хочешь, чтобы я?
   – Это логично, ты завкаф.
   Волков хмыкнул, доставая сотовый:
   – Поганцы, всё бы моими руками жар загребали, – шутливо проворчал он.
   Илья ответил скоро. Волков в двух словах поприветствовал его, спросил, как тот съездил в Японию, вот так, я и не знал… А потом сказал без лишних предисловий:
   – Работу хочу предложить тебе, Илья Леонидыч, ты не спеши отказываться, не со студентами возню, с физиками Курчатовскими. А… вот-вот, слыхал, значит, – Волков посмотрел на меня, многозначительно играя косматыми бровями. – Так что? Перспективы заоблачные и интересно, как раз для таких как ты, неспокойных, согласишься?.. Вот и отлично, всегда знал, что ты дальновидный человек. Приезжай завтра, оформим всё чин чином. Полставки хватит доктору наук или целую хочешь?
   Что ответил Илья, я не знаю, это не так и волновало меня, главное, что я получил его. И работа пойдёт, если не подерёмся, и на глазах у меня будет, сволочь, хоть думать о нём неотступно перестану. Держи друзей близко, а врагов…
   Очень довольный, что всё же сделал так, как подсказывало мне чутьё, как диктовала логика, я спустился во двор Первой Градской, декабрьский снежок припорошил машину, только на капоте слипся льдинками от тепла мотора. Подступали сумерки, что ж, пока до дома по пробкам доеду, стемнеет. А может нет пробок? Теперь бывает, попадаешь нормально…
   Булькнул телефон, сообщение ватсап от Тани. Не писала и не звонила, с тех пор как мы расстались ещё весной. Я уважал её гордость, хотя бы рассталась достойно, не стала навязываться. Но что это тогда?
   Это было… Это был короткий видеоролик, буквально трансляция, потому что всё те же ранние зимние сумерки… и Майя, в сером не по погоде тонком пальтишке, без шапки, замшевые ботфорты на тонких ногах… Озябла, простынет…
    Но нет, она не одна, оказывается, тут есть кому согреть… Какой-то хлыщ, с модно намотанным длинным шарфом, научились все мотать, никого не удивишь теперь… он обнял её, и… поцеловал даже. И она не воспротивилась. Он близкий ей человек, привычны движения, он смотрит ей в лицо влюблённо, под кепи лица не видно, но очевидно по всему… Она телефон прячет и… зашли в кафе…
   Я достал телефон, чтобы позвонить ей. Нет, вне зоны. Отключила нарочно, чтобы никто не мешал.
   Вот так, я тут мучаюсь, как мне Илью для дела позвать, а она плевала давно на него, вон, новый какой-то счастливец. Доездился я к физикам. Пока открытие совершал, жена не налево, вообще вразнос пошла…
   Я не помню, как я доехал до дома.
Глава 5. Гнев
    Я приехал к дому Юргенсов на Кутузовский около шести. По моим расчётам сам Юргенс должен быть дома, я звонил в «Пятнашку», мне сказали, что он сегодня был и уехал около получаса назад. И Маюшка скоро приедет, на звонки не отвечает почему-то, но это бывает в метро. Она машину не водит, я вожу её на машине, всё же купил ещё во времена малышей, куда было деваться, не на Харлее их было возить в самом деле, но тот седан я года четыре назад сменил на porsche, который нравится даже Маюшке, привожу и высаживаю её за два дома до их, но не сегодня. Харлей на приколе до весны. Впрочем, у нас был и второй, теперь японец. Пару лет, как мы купили его, но Харлей был почти как приятель, как Юрик, его мы любили, к новичку привыкали.
   Звонок Волкова застал меня как раз по дороге. Он немного удивил меня, но я согласился, не думая, и удача, что не пришлось напрашиваться. Неужели всё само складывается как мне хотелось? Или Юргенс отказался? Что гадать, завтра поеду к Волкову, всё прояснится.
   Сейчас главное, то, что составляет нерв всей моей жизни. Наконец, я решу это. Теперь Маюшка окажется свободна от кандалов долга, которыми Юргенс сковал её.
   Я вошёл в подъезд, консьержка подняла лицо и посмотрела поверх очков.
   – Вы к кому, молодой человек?
   Спасибо за «молодого человека», подумалось мне, но удивительно, что ещё существуют такие анахронизмы в Москве. Впрочем, дом, можно сказать, старинный, так что иметь тут прежние порядки вроде как в порядке вещей.
   – Я к Юргенсу Валентину Валентиновичу, он дома? – спросил я.
   – Да.
   – А Майя Викторовна?
   – Нет ещё, но она задерживается редко, так что поднимайтесь, скоро и она придёт. Лифт налево, – сказала словоохотливая со скуки консьержка. Вот выболтала всё, а ведь видит меня впервые… Хотя у них тут камеры, конечно, но тем не менее, мало ли что я за проходимец?
   А сам подъезд изменился мало. Только стало ещё чище и светлее, цветные плиты на полу сменились мраморными, все светильники горят, вернее включаются, как проходишь, всё продумано очень толково и красиво, респектабельный дом, почти буржуазный, старые деньги, не нувориши живут здесь, интеллигентные московские семьи.
   Почему же Майи ещё нет? Странно… Хотя пусть, это хорошо, что её ещё нет, несколько слов я хотел бы сказать старому другу с глазу на глаз.
   Юргенс открыл мне. Ещё переодеться не успел, едва узел галстука распустил. Он удивлённо взглянул на меня, остановившись у раскрытой двери.
   – Ты сто лет прожить хочешь, я смотрю.
   Я давно не видел его так близко, вернее, давно не смотрел на него, если мы и встречались, я предпочитал не смотреть ему в лицо, как и он мне. И вот мы смотрим друг на друга.
   – Соскучился, что ли? – спросил я. – Впустишь или так будем стоять?
   – Входи, – немного растерянно проговорил он, отступая, шаркнув домашними туфлями по паркету. – Что, не вынесла душа поэта, примчался о Курчатовском проекте поговорить?
   – О Курчатовском проекте? Ну да… – проговорил я, без неожиданности, я думал об этом всю дорогу, чтобы не думать об истинной цели и не накручивать себе нервы.
   Как говорил Штирлиц, в разговор надо войти. Выйти мне будет легче, ломать не строить.
   Юргенс прошёл вперёд, провожая меня в гостиную. Квартира сильно изменилась. Теперь здесь не было уже следов Марты Макаровны, но и не сплошь была Маюшка, как у меня, всё здесь очень подходило самому Юргенсу, большому, добротному, сильному мужику: тяжёлая мебель из тёмного дерева, большие картины, зеркала, толстые ковры.
   В гостиной низкие кожаные диваны и кресла, столик, я снял пальто, бросив на подлокотник, оно сползло на сиденье по толстому коричневому боку.
   – Выпьем, может? – спросил Юргенс, обернувшись.
   – Непременно выпьем, Вэл, но позже.
   Он посмотрел на меня.
   – Чего же позже, не виделись сто лет. Мировую пора выпить. Тем более, повод есть.
   – Поговорим? – сказал я.
   – Хочешь определиться сразу, кто будет главным?
   – Главный – твой физик, как я понимаю, – сказал я.
   – Это верно, но между нами тоже надо бы…
   – Может член достанешь, померяемся?
   Он усмехнулся.
   – Член, говоришь? Про член поговорим тоже, как ты говоришь, чуть позднее. Я тебе материалы дам, посмотри, завтра и поедем, ты сможешь?
   – Смогу.
   Юргенс вышел и вернулся скоро, с флэшкой и довольно объёмистой папкой.
   – В папке мои наброски, кто другой не разберётся, а ты сразу поймёшь. Это хорошо, Илья, что ты… словом, тебя в этом деле мне не хватало, застряли мы с Метлой.
   Меня задело немного необычное имя, что он произнёс, будто знакомое что-то, будто что-то отдалённое я уже когда-то слышал, но я решил, что ослышался.
   – Хорошо, Вэл, я сегодня ночью посмотрю.
   – Как все гении, помалу спишь? – усмехнулся Юргенс, усаживаясь в кресло.
   – Как стареющие люди.
   – Да ладно, ты вон, хорош, лет на десять моложе своих лет глядишь. Волосы красишь, что ль?.. Садись, ругаться пришёл, может?
   – Не ругаться, но… расставить надо точки над i, прежде чем мы приступим к совместной работе, – сказал я.
   – Ну тем более, садись, ты мне родич всё же и… – он опустил пушистые ресницы, вздохнув. – И друг единственный, сволочь.
   Я сел всё же, действительно, что стоять?
   – Коли так получается, что судьба сводит нас теперь снова, чтобы мы создали вместе, может быть, то, что решит многие вечные проблемы, давай договоримся сразу, как принято, на берегу.
   Юргенс поднял светло-синие глаза на меня:
   – Согласен, – сказал он.
   – Договоримся?
   – Определим правила? – он чуть-чуть скривил красивый рот, у меня даже ёкнуло от этого знакомого мне так давно движения.
   – Именно.
   – Хорошо.  Я вижу, ты имеешь уже некую картину в голове, – ухмыльнулся он. – Удивительно, ты только час назад узнал, что тебе предлагается эта работа, а уже всё нарисовалось. Я вот три месяца почти промучился, прежде чем позвать тебя, ё…ря моей жены, потому что понял, что без твоей чёртовой башки, мы не сдвинемся с мёртвой точки. А ты уж всё представил.
   Я почувствовал, как вдохновение ярости овладевает мной. Это он не вдохновлен сейчас, напротив, он ослаблен. Но не мной. Чем-то ещё…
   – Так вот, Вэл. Оставим нас двоих и её за пределами работы.
   Он долго пристально смотрел на меня.
   – Её… даже называть не надо, а? – усмехнулся он. – Идёт, оставляем всё за стенами «Курчатника». Только мозг и работа. В конце концов, не для себя мы работаем. И даже не для денег.
   Я засмеялся:
   – Может, Нобелевскую дадут?
   – Ага! К тому времени окажется, что всё уже открыли американцы, или китайцы, сейчас китайцы в большой моде, – усмехнулся он, кивая. – Теперь-то выпьем?
   – Что тебя разбирает сегодня?
   – А ты… не всё сказал? – он встал, подошёл всё же к шкафу, за стеклянными стенками которого поблескивали бутылки.
   – Вообще-то я не для этого и ехал к тебе, это по дороге дополнилось.
   Юргенс посмотрел на меня через плечо, остановившись с бутылкой в руке.
   – Не для этого? А для чего? Пожаловаться на Майю? Бросила тебя? – он побледнел, произнося эти слова.
   – Нет, Вэл, она бросила тебя.
   – Значит нас двоих, – почему-то сказал он как-то горько.
   Что с ним? И где Маюшка, семь часов, уже должна быть дома. Мне стало холодно. И тоже захотелось выпить.
   – Что стоишь-то, – сказал я, – наливай, дразнит час своей бутылкой.
   Он взглянул снова, сегодня от его громадных глаз мне весь вечер тепло, даже жарко. И налил себе и мне по полной рюмке водки.
   – Закуски принести?
   – Три души вынешь… потом закусим, – сказал я. – Давай, за грядущую работу!
     Мы выпили, чокнув тонкими рюмками в бока.
   – Давай ещё по одной и я покажу тебе кое-что, тогда и договоришь, что хотел, – сказал Юргенс, переводя дыхание после водки.
   Мы выпили по второй за то же. Юргенс сказал:
   – Щас, посиди пять сек, принесу.
   Я подошёл к окну, пока он вышел из этой большой, но не гулкой, приятной комнаты, мягко ступая своей упругой походкой. За окном двор с плохо очищенным льдом на асфальте, старые корявые деревья со снегом на чёрных ветвях, освещённые дворовыми фонарями, от чего снег кажется где-то голубоватым, фосфоресцирующим будто, как белый цвет в клубных огнях, а где-то золотисто-розовым. Это мне мерещится такая красота, потому что мы с Юргенсом, наконец, как люди говорим? Или потому, что я и он станем вместе работать? Или это счастливое предвкушение того, что я намерен сегодня разрубить проклятый гордиев узел, что душит меня столько лет? Не меня, всех нас троих.
   Но пока Юргенс ходил, щёлкнули замки в двери и вошла… Ещё не видя, не зная, наверное, ведь это могли быть ребята, но я почувствовал, это Маюшка.  Я подошёл было к выходу из комнаты и застал Юргенса, входящим с раскрытым макбуком в руках. Он тоже услышал звук открывшейся двери и, взглянув на меня, обернулся тоже к передней. Маюшка, должно быть увидела его и сказала:
   – Ты дома? Сегодня раньше меня, – негромко сказала она. 
    Это любопытно слышать, как она говорит с ним, не зная, что я здесь. Будто я подглядываю.
   – А ты почему припозднилась? – спросил он.
   – Да так… – голос приблизился, она совсем рядом уже, сейчас и меня увидит.
   – «Так»? Это интересно, – сказал Юргенс странным голосом. Что он там нёс в своём маке?
   – Ничего интересного, – выдохнула Маюшка.
   – А я не один. У нас гости, представь. Не поверишь, – продолжил Юргенс.
   – Интриги, скандалы, расследования? – усмехнулась Маюшка, повторив, навязчивый слоган.
   И увидела меня. Вся ещё холодная, с улицы, щёки чуть с румянчиком, глаза блестят, как всегда, на холоде…
  – Ю-Юшка? Вот это да! Ты чего это? – она немного побледнела.
   – Работать вместе будем, – сказал Юргенс. – С физиками. Лучшие умы привлекаю. Волков ещё тебя советовал. Но мы с Ильёй решили тебя за стенами оставить.
   – Вот так, да? – всё ещё не понимая, радоваться или пугаться, произнесла Маюшка, качнув головой и не гладя на нас.
   В отличие от меня, она разулась и стояла без обуви, маленькие ножки в чёрных чулках с выделенными мысочками. Я хорошо знаю её чулки, тем более что конкретно эти подарил я сам. Чёрное короткое платье, свитер успела снять и держала в руках, чуть-чуть разлохмаченная, тонкие прядки чуть наэлектризовавшись торчали во все стороны.
   – Что это вы смотрите там? Или не покажете, я – «за стенами»? – она кивнула на макбук, освещавший экраном лицо Юргенса.
   – Покажем. Но Илья ещё сказать что-то намеревался, – Юргенс посмотрел на меня. – Или это не при ней?
   – Да нет, как раз при ней, – сказал я, уже не глядя не Маюшку, не желая, чтобы она меня остановила взглядом. – Я шёл к тебе, Вэл, сказать, что пришла пора сломать треугольник. Маюшка и я живём параллельной жизнью и это достало уже нас обоих. Так, Май?
   Я коротко взглянул на неё. Она на миг оцепенела, но потом выдохнула и опустила ресницы, соглашаясь.
   – Ну и что? Меня эта ваша хрень достала ещё больше! – сказал Юргенс. – Что из того, что ты, гад, не делся никуда за эти годы, что мне приходится самому себе говорить, что тебя нет, когда ты есть!? Что из этого?! Майя моя, мать моих детей, и никто это не изменит!
   – Изменит. Хватит изображать, что ты не понимаешь, – сказал я, уже не скрывая злость на эту его странную сегодняшнюю отрешённость.
   – Ты так уверен в себе? – усмехнулся он, и поставил свой макбук на стол.
   – У меня на это больше оснований, чем ты можешь себе представить, – проговорил я сквозь зубы.
   – Ты так думаешь? – он провёл пальцем по клавиатуре. – Ты не знаешь, что наша девочка не только с нами двумя развлекается? – он посмотрел на меня, обернувшись через плечо. И сказал раздельно и с удовольствием, перебирая языком каждый звук: – Хитрая сучка. Хитрая ма-аленькая сучка. Да, Май? Сучка. Всегда была…
  – Хватит! – я оборвал смакование, с которым он произносил это слово.
   Он снова посмотрел на меня и в глазах мелькнули льдинки.
   – Ладно, хватит, – он согласно кивнул и включил какое-то видео, задвигались картинки: Маюшка, такая как сейчас, причёска и... – Кто это, а, Май?.. Кто так свободно лапает и целует тебя? Кто ещё всё время присутствует у тебя между ног? Неужели тебе… не хватает?!
   – Помешался ты на видео этих? Что это такое? Слежка? – воскликнула Маюшка.
   – Ну и слежка! – заорал Юргенс, сжав громадные кулаки и потрясая ими в воздухе. – Я двадцать лет рога ношу, и всё подробностей не знаю! Этот явился треугольник разломать. Только у нас не треугольник, а что? – он прошёл туда-сюда несколько шагов, засунув руки глубоко в карманы брюк. – Во сколько углов ты играешь, биллиардистка? Научилась шары катать? Да?!.. Ты, сволочь, учитель первый!
   Он страшен в своём гневе, огромный горящий злостью человек.
   Но Маюшка, похоже, вовсе не напугана. Она привыкла?..
   – Прекрати! – крикнула она. – Это Славка, кофе выпили с ним! Совсем спятил уже?!
   – Ага, Славка, кто ещё там у тебя, Петька, Васька? – он сверкнул зубами в желчной усмешке. – Что ты мне вешаешь?!
   – Знаешь, что?!.. – прошипела она, будто собираясь что-то сказать.
   – Ну что?! Что ты хочешь сказать?! – запальчиво крикнул он в ответ, сверкая глазами. И страсти в этом сверкании было уже больше, чем злости.
   – Пошёл ты! – выкрикнула Маюшка, развернувшись и направляясь от нас.
   – Не дождёшься! – крикнул ей в спину Юргенс.
   – Сама уйду!
   – Ага! Кто-то отпустит тебя!
   – Можешь не отпускать, я заберу, – тихо сказал я.
   – Что?! – он развернулся ко мне, мгновенно темнея глазами, только что сияли как незабудки и вот уже грозовые тучи…
   Но меня эти молнии не напугают.
   – Что слышал! Я пришёл за этим, – сказал я.
   – За чем ты пришёл?! – рявкнул он, и схватил меня за свитер так, что у меня обнажился живот.
   Но меня не напугаешь. Я вмазал правым хуком. На этот раз не стал бить в нос, нет, в челюсть…
   Юргенс отлетел, но и я чуть не упал из-за того, что он за меня держался. Хрястнул свитер…
  – Опять?! – взвизгнула Маюшка. – Хватит! Всё!.. От вас обоих ухожу!.. Паш-шли вы оба!.. «За стенами» вы меня оставили?! И хрен с вами! Я сама не пойду с вами за ваши «стены»!.. Придурки!
   Она шарахнула дверью, вероятно, их спальни, дзынкнуло волнистое матовое стекло в двери.
   Мы с Юргенсом посмотрели друг на друга.
   – Я не уйду, – сказал я, предупреждая его слова.
   – Уйдёшь! – злобно кивнул он, всё сильнее чернея.
   – Забудь! – уверенно сказал я.
   – Уйдёшь, если не хочешь сесть пожизненно, – прошипел он.
   – Хорош, тень на плетень наводить! – разозлился я. – Ни при чём я! Отлично знаешь… Да и срок давности давно прошёл. 
   Он покачал головой, страшно сверкнул зубами:
   – Срок давности?.. Забудь! Организация банды, убийство трёх человек, взрыв и поджог – это знаешь, как квалифицируется? Это – теракт! Никакого срока давности! Не только ты, вся ваша мотошайка сядет! И она сядет! Я дам показания, что слышал ваши переговоры, все ваши планы…
   – Ты – шизофреник!
   – Конечно, – радостно усмехнулся он. – Только вас это не спасёт.
   Маюшка появилась снова, с сумкой наперевес.
   Мы воззрились на неё вдвоём.
   – Это… что? Куда это ты? – пробормотали мы оба, опять посмотрели друг на друга.
   – За ваши стены! – сказала Маюшка. – И не остановите! Достали! Как же достали вы! – сквозь зубы прорычала она.
   Восемь секунд, шестнадцать ударов бешено несущегося сердца и хлопнула входная дверь.
   – Что… Как это?.. – просипел Юргенс.
   Но я знал её лучше. При мне она уже совершала подобные вещи…
    – Тот самый гнев терпеливого человека… – проговорил я.
   Я сказал испуганно, сила её моментальных решений пугает меня всю жизнь.
   – Что?.. – он нахмурился, весь белея.
   И вдруг как отпущенная пружина, он сорвался с места. Я остолбенел. Убьёт её, мелькнуло во мне…
   Я шагнул было за ним. И услышал, как она тихо взвизгнула где-то. На лестнице? Убьёт точно…
   Нет, он вернулся с ней, брыкающейся, переброшенной через плечо, как мешок. Он спустил её на пол, глядя на меня горящим взглядом.
   – Уйди! Уйди сейчас или шею сверну ей! – прорычал он.
   Он прижал её к себе лапищами, и правда, держа за шею, под распустившимися волосами.
   – С-спятил…
   – Сверну шею у тебя на глазах!
   Огромная ладонь, она забилась, толкаясь.
   – Пусти!
   – Отпусти её!
   – Уйди! – от его вопля дрогнули зеркала…
   – Отпусти из рук, и я уйду! – просипел я, чувствуя, что останавливается сердце.
   Он сомневался полмига, не больше. Той же ладонью, оттолкнул от себя легонько, но не ко мне, к стене за себя. Я взглянул на неё, ожидая в её глазах увидеть, что мне делать дальше. Но она не смотрела на меня, опустив голову, волосы скатились на лицо.
   – Май… – прошелестел я.
   – Иди к чёрту…
   Услышав её слова, Юргенс просиял победной усмешкой.
   – Слышал? Вали давай!
   – Май… – я не могу поверить, что должен уйти так.
   – Вали, сказал! – проорал Юргенс.
   Но вдруг обернулся, будто опомнился:
   – Завтра в десять на площади Курчатова, у проходной!.. Человечество ждёт твоих свершений!..
   
   
Часть 22
Глава 1. Magnus и победитель
     Я мог ожидать чего угодно в своей засаде, но только не этого. То есть Лариса рассказывала, что отец влюблён в мать как школьник и это почему-то раздражало её, так и говорила: «смотрит на неё, как ручной пёсик, и совокупляются беспрерывно, надоели!», но я не думал, что у них в семье кипит такая страсть. Тем более, я не мог подумать, что такие запутанные и волнующие тайны.
   А ведь это тайна… Как Майя назвала этого, «Ю-Ю»… Лариса никогда не говорила, что дядя Илья, которого её мать называет странным именем «Ю-Ю», в действительности её любовник. Стало быть, Лариса этого не знает…
   Это зазвенело в моей голове, как колокол, вот они ключи, которыми я открою двери этой странной крепости. Ох и странной… А орут-то! Перед этим разговаривали, как друзья, о Курчатовском институте что-то, но едва она явилась… О-О! Это же… Может денег с них со всех срубить под это дело? Что расскажу, этим их прекраснодушным деточкам о том, какие связи опутали их троих… А с неё ещё и… Даст, куда денется. Все дадут…
   О, Боже, ещё и подрались!.. И… что он говорит? Банда… убийство?.. Так тут не просто скелеты, тут целый Клондайк тайн. Это клад какой-то… Вот так посиди тайком пару часов и в любой приличной семье такое найдётся! Ну, и ну…
   Когда она убежала, я думал, всё кончилось, а как ещё?.. Оказалось, и тут я ошибся…
… Я обернулся к Майе, едва Илья, не имея возможности поступить иначе, ушёл. Чёрное платье выше колен. Почему-то я его не помню… духами пахнет, кожей своей чудесной… Я протянул руку.
   – Не вздумай! – проговорила она зло.
   – Что?! – такого ещё не было.
   Я схватил её и сорвал платье в одно мгновение… Майя выставила руки было, но сопротивление я преодолел почти так же быстро, как справился с платьем. Туда же за платьем и трусики, чулки ещё никому не мешали…
   – Дурак!.. – бессильно вскрикивала Маюшка. – Чёртов дурак, пусти!
  Я кончил почти сразу, вся эта ссора, драка ужасно завела меня. Где мы, на полу… я поднялся и наклонился к ней.
   – Идём…
   – Иди к чёрту.
   – Ладно тебе… Идём, – сказал я, касаясь её, обнажённой, влажной кожи.
   – Отстань! – она оттолкнула мою руку. Ещё завести меня хочет. Мне было мало. Мне всегда мало, но когда она вот так злится, я теряю разум…
 …«Совокупляются без перерыва», я не поверил Ларисе. Никогда не верил, что в таком возрасте… Но услышал звуки, уже не мог удержать от того, чтобы подсмотреть, я выглянул из комнаты, тихонько приоткрыв дверь…
   Я думал я виртуоз, эротический эквилибрист, но я даже не стажер, даже не салага. Этот Валентин Валентинович уроки мог бы давать… Вот это да…
   Она не хотела, отталкивала его, но он… со вздохом наслаждения прижался лицом… Несколько мгновений и… Она застонала, выгибаясь. Мастер. 
   – Ты хочешь?.. хочешь ещё?.. – громко прошептал он, поднявшись к её лицу.
   Она кивнула, глядя ему в лицо. Но этого ему было мало:
   – Скажи! Скажи!.. Я хочу слышать! – взмолился он.
   – Да! Да… ещё…
   – Любишь меня?! Ты любишь меня? – прошептал он снова.
   – Да…
   – Скажи! Скажи мне!
   – Да-да! Люблю…
   Что же они на полу-то… прямо у дверей гостиной, той самой, что стала сценой для сегодняшней драмы, теперь драма стала эротической… И кончили оба вместе… Но и на этом не закончилось действо…
   Они переместились в спальню, но дверь осталась открытой, им было не до того…
   Я вышел из комнаты и тихонечко проследовал за ними, не веря, что они продолжат. Ну и мужик…
   Но она… теперь я знаю, как она занимается любовью. И что…
   – Ты что это делаешь здесь?!..
   О, Боже… Родители не видели меня, но их дочь вошла и застала меня в самом что ни на есть позорном положении. Запалился…
   – Я…
   Лариса подошла и закрыла дверь в родительскую спальню, куда я так увлечённо заглядывал, что даже не услышал, как она пришла…
  Её нахмуренное лицо и весь вид, сейчас мне казалось, что мамаша тут она, а не эти двое.
   – Ты что, извращенец?
   – Ну… это ты, похоже, привыкла, а я… – попытался пошутить я.
   – Так вот, что ты так интересовался моей матерью! Запал!? На неё запал?! Я-то думала, мне кажется. Думала… а ты…
   – Ларуся!.. – начал было я, желая её успокоить, но Лариса, которую мне до сих пор удавалось обмануть и использовать так, как мне хотелось, как мне было нужно, вдруг «прозрела», и увидела, что я не только не влюблён, но что я даже не очень увлечён ею.
   – Для этого и дома остался! А я-то думаю… Думал её одну застать?! А не тут-то было, да?!
   – Ларуся, ну что ты?! Что накручиваешь?
   – Пошёл отсюда!
   Ну знаете ли! Какая-то соплячка будет меня вышвыривать?! Ну-ну, давай. Если бы не твоя мамаша, я свалил бы давным-давно. Но теперь и её я поимею и тебе отомщу жестоко. Детям очень больно узнавать такие тайны, какой овладел я…
   Поэтому я выпрямился и сказал:
   – Как скажешь, зая. Не хочешь больше, не надо, оставайся со своими озабоченными предками. Я думал, ты преувеличиваешь, а они ещё хуже…
   – Иди, давай!
   – Пойду, – я зашёл в её комнату, где оставил свою куртку. – Приятно было познакомиться. Смсь, если станет скучно, зажжём!
   Лара, как надсмотрщик смотрела на меня, сложив руки на груди и строго сверкая светлыми глазами, пока я не ушёл. В дверях я столкнулся с её братцем. А ведь он… так похож на этого, как его там… на Ю-Ю! Вот это да!.. Как интересно у вас закручено всё.
   Может, в сериалы сюжет продать?.. Но сначала я с них со всех поимею то, что мне надо. Хороший будет навар. Может бизнес на таких семейных тайнах основать? Ведь можно подняться. Если семейка зажиточная… Это я удачно попал.
   И удачная идея пришла мне в голову. Так что спасибо, Ларочка, что познакомила меня со своими странными родственникам.
 … я едва не натолкнулся на выходящего Григория. И увидел Ларису в конце коридора, бледную и злую, как никогда раньше. Как вообще никогда.
   – Что с тобой? Что случилось? – спросил я Ларису, имея желание только принять душ и лечь спать. Сегодняшнее сидение в анатомичке меня пришибло.
   – Случилось… – у Ларисы дрогнул подбородок.
   – Лар… – я хотел её обнять, мы всегда были близки и обниматься было у нас в порядке вещей. Бывало, что кроме меня некому было её утешить, потому что родители отсутствовали дома: дежурства, работа…
   Но сегодня всё было не так, сейчас они были дома. Это, во-первых. А во-вторых: Лариса не захотела, чтобы я её обнимал. Она развернулась и ушла в свою комнату. И даже не вышла до утра. Ни ужинать, ни ванну принять. Но ужинать и мама не вышла. Только отец. И то, есть не стал. Застал меня одного на кухне, включил чайник.
   – Мама спит?
   Он кивнул, улыбнувшись, щуря ресницы. Ему почему-то приятно, что она спит. В белой футболке и пижамных штанах, в которых он ходил перед сном или по утрам, надевая вместо халатов, он такой уютный и мягкий, будто мудрый пушистый кот, щурится, вибриссы топорщит, кажется, я даже слышу мурчание.
   Чайник зашумел, набирая силу звука. Я доедал холодную котлету и размышлял, съесть вторую или нет.
   – Ты сегодня в Курчатовский не ездил?
   – Нет. Завтра поеду.
   – Рассказал бы хоть, что вы там придумали.
   – Будь ты хотя бы на третьем курсе… А хотя… Попробую…
   Чайник щёлкнул и замолчал, а пузырьки продолжали подниматься струйками, похожими на стеклянные бусы ото дна кверху, волнуя поверхность воды.
    – Вот вообрази…
   И отец начал рассказывать мне поначалу понятно и не торопясь суть их работы, как на непостижимым образом сделанный каркас, с помощью синхротрона… вот тут-то и начались проблемы.  Через несколько мгновений он понял, что я упустил нить повествования.
   – Ладно, Саня, ты устал, я тоже пойду спать, поговорим как-нибудь ещё. А может и съездим вместе, как будешь на каникулах, – сказал он, вставая.
   Залил в колебасу с мате кипятку, и направился к себе в кабинет. А я заглянул в комнату к Ларисе и с удивлением застал её плачущей.
   – Господи, да что случилось, Лар?
   – Уйди!
   – Лар, ну ты что?
   Лариса приподнялась и бросила в меня меховой думкой, каких у неё тут было восемь штук разного цвета, ей это казалось уютным и стильным.
   – Уйди, говорю!
   Пришлось закрыть дверь, чтобы не поймать подушку в лицо. Поссорилась с Григорием, несомненно. Ладно, ерунда, помирятся.
… Мои дети спят, моя жена спит. Покой и умиротворение спустилось в мой мир. И даже больше: мой мир сегодня сотрясся и стал ещё гармоничнее и краше, потому что я вернул в него Илью.
   Илья. Столько лет и ты всё надеешься отобрать у меня Майю. Отнимал каждый день и вознамерился отобрать совсем. И как уверенно говорил. Вот только не рассчитал ты, что Майя моя. Как бы ни любила тебя, вернее, как бы ни думала, по привычке, что любит, но она моя по-настоящему. И никому её у меня не забрать.
   Я вернулся в спальню, чувствуя себя счастливым, как никогда, наверное.
   А наутро стало ещё лучше. Я ушёл ещё до того, как Майя встала, только лохматую Ларису застал входящей в ванную. Я уезжал рано, надо было заехать в «Пятнашку», и успеть к десяти на «Щукинскую».
   На моё «Доброе утро!», Лара буркнула что-то вроде: «Ни хрена доброго не вижу… Но тебе доброго!»
   Это было удивительно, обычно она приветлива со мной, даже ласкова, обнимает, улыбается. Почему не сегодня? Но… вечером разберёмся. Или завтра…
   
   Я подъехал к проходной в Курчатовский без опозданий. Даже за десять минут до десяти. Я в первый раз на этой дороге, поэтому и выехал с большим запасом. Я не люблю навигаторы, поэтому вначале сориентировался по карте.
   Всю ночь, всё это утро, всю дорогу сюда я думал о том, о чём не мог не думать: что произошло вчера. Что сказала Маюшка, как смотрела, она никогда не произносит слов напрасно, даже со злости, даже в сердцах. И если она сказала, что уйдёт, значит так и будет. А вот Юргенс, похоже, этого не понимал, он уверен в себе, уверен, что... Впрочем, я не хочу размышлять почему Юргенс так думает…
   У него был чрезвычайно счастливый вид, когда он вылез из своего вольво, увидев меня.
   – Машина у тебя, как у настоящего пижона, Мagnus.
   – Почему, «как»? Я и есть пижон. Как и ты со своими Armani и Hugo Boss. Так что не выделывайся.
   – Гуччи забыл ещё. Ремень мне привёз когда-то, помнишь? – он обернулся, пикнув электронным ключом и протягивая мне вчерашнюю, оставленную мной его папку.
   – Помню. Из Страны Восходящего Солнца надо было привезти меч для сеппуку.
   – Вначале я бы тебе башку снёс этим мечом.
   – Ничё, я бы увернулся.
   – Привык уворачиваться, морда.
   Но он не зол, он счастлив сегодня. Он думает, что победил, он не знает, как сложно вернуть Маюшку. Я знаю, я делал это уже не раз. Меня не победить никому. Единственный, кто мог всерьёз стать моим соперником, слава Богу, исчез в дали времени.
   Он протянул мне руку.
   – Что ж… Ты приехал. Значит, ты хочешь работать со мной. И значит… – сверкнув глазами, сказал он.
   Я пожал его тёплую, крепкую ладонь. Он ещё не знает, что не победил… Мы оба проиграли. Но я знаю, как вести осаду, он – нет. Он взял когда-то нахрапом, пусть попробует повторить.
   – Мы подошли к стенам, – сказал я. 
   – Ну да, – усмехнулся он, кивнув.
   Юргенс постарел, хотя был хорош по-прежнему, может и лучше в чём-то, очень красивый породистый волк. Сегодня при свете светло-серого неба я мог лучше разглядеть его. Поседели виски, наверное, поэтому он совсем коротко стрижёт волосы. Огромные светло-голубые глаза сегодня отражали бесснежное небо, он был почти весел. Победителем себя мнит. Ну что ж, почти двадцать лет его колено на моей груди…
   – Идём? Буду твоим Вергилием, – сказал Юргенс, направляясь ко входу.
   Он и правда сегодня счастлив. Мне кажется, в этом зимнем свете я вижу сияющий венец на его голове.
   – Надеюсь, мы спускаемся не в ад, – усмехнулся я.
   – Не надейся, – хохотнул Юргенс, взглянув на меня.
   Мы прошли через замысловатый пропускной пункт, где записали мои данные, сварганили для меня пластиковый пропуск за несколько минут, даже с фотографией, сделанной тут же, вернее, снятой с изображения камер.
   Наконец, мы вошли на территорию.
   – Ты предупредил, что приятеля притащишь? – спросил я.
   – Дал лучшие рекомендации, не переживай, – усмехнулся Юргенс, вглядываясь вдаль, очевидно ожидая кого-то. – У тебя что по физике в школе было?
   – «Пять» было. Я серебряный медалист.
   Юргенс усмехнулся, посмотрев на меня:
   – Ну да, я и забыл, что ты «ботан»!
   – Я не «ботан», я сынок директора школы, – сказал я, засовывая руки поглубже в карманы, всё же зябко. – Что-то опаздывает физик твой.
   – Гении не бывают пунктуальны.
   – Ты прям влюблён в него, я смотрю, – засмеялся я.
   А Юргенс нисколько не смутился:
    – Я думал, только ты такой умный, Magnus, но оказалось, есть ещё. Правда, мы всё равно не справились без тебя.
   Я усмехнулся этому Magnus`у, которого он вставлял второй раз. И вижу, что не с целью уколоть меня, как когда-то. Ну-ну, ты великодушен, потому что счастлив сейчас. Я посмотрю на тебя завтра…

   Я проснулась позднее обычного, первая мысль была позвонить Славе. Надо же, только поговорили… Мышцы болели, и спина, должно быть, ободралась об пол, но эти ощущения только придавали мне убеждённой решительности. Да, вчерашнее подтолкнуло меня к тому, что давно надо было сделать. И всё же…
   Теперь только я поняла, почему медлила. Уйти к Ю-Ю, кажется, это было единственной мыслью, что владела мной все эти годы, но то, что он так грубо вмешался в моё решение, стало как удар в лицо. Я нашла бы момент поговорить с Вальтером и устроить всё для всех, чтобы это не превратилось в слом и драму. Слишком много людей, чувств перемешаны, сплелись за эти годы. Поговорить с детьми, с Мартой Макаровной, с Таней даже, чтобы не оставляла Вальтера, вот что я хотела сделать в ближайшие недели.
   Дети успешно учатся, Лариса увлечена молодым человеком, правда, дрянным, но иногда это лучше, чем в юности встретить свою судьбу и не узнать её. Вальтер сейчас увлечён работой так, как никогда ещё не был увлечён, и всё это вместе создавало благоприятный момент для развода. И вот Ю-Ю как лавина, несущаяся на мою аккуратно и продуманно выстроенную дорогу. Драка эта глупая опять… И работать вместе вознамерились. А меня решили «за стенами» оставить. Превосходно. И оставайтесь теперь вдвоём за своими стенами!
   Вальтер, привыкший всё решать сексом, Ю-Ю, знающий, что я дня в своей жизни не жила без него, как два паука, сосущие одну муху. От меня почти ничего не осталось. Я вся ушла на то, чтобы их двоих делать счастливыми, спокойными, удовлетворёнными. Построить и сохранять мир моих детей. Что я сама такое? Мать, жена, любовница, но меня самой нет между этими тремя женщинами…
   А есть я вообще? Кто я? Мне сорок три года, но я так и не поняла до сих пор, для чего я пришла в этот мир. Родить детей? Помочь нескольким тысячам человек родиться. Тоже немало, конечно.
   Но почему мне кажется, что это не всё? Что всё-таки мало? Что я что-то не доделала? Вальтер, возможно совершит прорыв в науке в ближайшее время, Ю-Ю уникальный врач. А я? Что я? Женщина, на которой они зациклились только потому, что соперничали. Вот и всё. Пора уйти, дать вздохнуть обоим. И начать дышать самой.
   Но как уйти теперь же? Вот так, пока все на учёбе и работе?.. Боже, невозможно…
   Я встала с постели. Господи, будто били… На часах уже восемь, вот чёрт, я проспала! Все ушли уже должно быть. Колени, локти в ссадинах, вот глупость, ещё увидит кто…
   В ванной обнаружился и на шее синяк, Вальтер, ты же никогда засосов не ставил…
   – Мам!.. – Лара заглянула в ванную, думая, что никого уже нет, я не заперла дверь.
   – Погоди… – но я не успела спрятаться под халатом.
   Ларисино лицо отразилось в зеркале: вначале глаза округлились, потом дрогнули ноздри, а потом и вывернулась верхняя губы, пряднув, будто моя дочь сейчас раздавит таракана… Рядом с ней, большой, светловолосой, гладкой, похожей на яблоко белого налива, я кажусь тощим заморышем, цыплёнком из советского магазина с синими коленками…
   – Ты… – её голос дрогнул. – Ну ты… Как вы осточертели… как сука с кобелём, тьфу!.. Скотный двор, старые уроды… Достали! 
   – Лара… – не могу даже представить до чего ей всё это противно… – Извини…
   – Извинить?! – Лара выскочила, хлопнув дверью.
   Я поспешила за ней, запахивая халат плотнее, что, если и Саша ещё дома?..
   – Лариса… – я хотела было сказать, что не стоит судить близких так строго, что…
   Но моя дочь зла на что-то совсем другое.
   – Ты нарочно это? Ты нарочно совокупляешься у всех на глазах, чтобы молодых любовников ловить?!
   – Ловить? – я растерялась.
   – Я знаю всё! Что Гриша интересуется тобой! С первого дня… Уже переспала с ним? Это круто, хайп – мужик на пятнадцать лет моложе! Что, скажешь, нет?! И папашу это возбуждает, похоже?!
   – Не смей! – воскликнула я.
   Это пренебрежение к отцу возбудило мой гнев, почти как вчера, я никогда раньше не злилась так, тем более на дочь… Лара всегда уважала, даже почитала и обожала отца, даже больше, чем меня и что могло её вот так развернуть к нему, к нам обоим.
   – Не сметь? Ты ведёшь себя как шлюха! – срывающимся голосом вскрикнула Лара.
   – Не смей!
   Я дала бы ей пощёчину, если бы представляла, как это, ударить кого-то по лицу.
   – «Не смей» – презрительно усмехнулась Лара, злобно кривя губы. – Ты трахаешь моего парня, а я должна чего-то не сметь? Да пошла ты! Шлюха! Шлюха! Мерзкая шлюха-извращенка!
   От последнего слова я вздрогнула. Я будто слышала уже эти слова. Они будто камнепад обрушились на меня. Как ремень отца когда-то… И я могла сейчас только одно, как и тогда, только закрыться руками и заплакать от боли и безысходности. На несколько минут я ослепла и оглохла.
   Хлопнула входная дверь… Ещё никогда я не чувствовала себя так в этом доме. Я думала, мы живём счастливой, гармоничной семьёй, где все друг друга любят и понимают, где все счастливы и спокойны, а оказывается, я предмет стыда и презрения для моих детей. Как когда-то была для моих родителей, для моего класса, моей школы, всего моего города…
Глава 2. Антанта
   Юргенс заметил вдалеке приближающуюся чудную машинку. Именно машинку, как игрушечную, тупоморденькую. Гольф-мобиль, что ли? Забавно…
   – Ну, вот и наш напарник из мира Физики, – сказал Юргенс.
   Я усмехнулся, и опять посмотрел на приближающийся автомобильчик. И… Ну нет… Это уже слишком…
   
   О том, что нам нужен третий человек в команду Юргенс заговорил неделю назад после сотен серий неудавшихся опытов, когда мы с ним, казалось, не просто упёрлись в стену, а стена буквально выдвинулась навстречу нам, тоже набычившись, как живая.
   Ничего не получалось. Вначале мы меняли клетки, пеняли на генетику, брали донорские, от животных, выращенные из стволовых. Потом мы меняли параметры при конструировании каркаса, потом поле, в котором росли клетки каркаса, потом культуру ворсинчатого эпителия, потом…
   Ничего не получалось. Труба или вообще не функционировала, или опять вела себя как кишка, или спазмировалась.
   – Нам нужен ещё один человек, – сказал Юргенс.
   – Человек… Тут я не знаю, кто нужен. Гений прозрения какой-нибудь. Нестандартный человек. Чтобы не как ты или я… – ответил я.
   Мы сидели перед стеклом, где в стотысячный раз забракованная труба будто смеялась над нами, повиснув дурацким отростком на держателях. На несколько мониторов воспроизводилась наша очередная неудача, снятая под всеми возможными ракурсами в этой камере макро- и микроскопически.
   – Василий Андреич, можно я сегодня пораньше уйду, мне за дочкой в садик.
   Я взглянул на Машу, симпатичную и тихую девушку, пришедшую в нашу лабораторию месяца три назад. Может, роман с ней завести? И стану гением прозрения? Совсем забыл, как это в грязи валяться, иногда можно, наверное…
   – Идите, Машенька. До завтра, – сказал я, чувствуя себя великодушным и добрым.
   Мой медицинский напарник тоже сидел молча весь день, удручённый уже привычными неудачами.
   – Есть у меня такой гений прозрения и… И вообще, – Юргенс усмехнулся самому себе, щуря пушистые ресницы. Вот тоже среднерусская белёсая порода, как и я, а ресницы вон какие… Все бабы его, небось.
   – Так зови своего гения, – сказал я, опять чувствуя себя чуть ли не Гудвином.
   Юргенс посмотрел на меня.
   – Бесплатно никто не работает.
   – Ты же работаешь почти бесплатно, – напомнил я, что ставка его как консультанта комично мала.
   – Я – за идею.
   – А гений твой, думаешь, за идею не пойдёт?
   Юргенс кивнул, смеясь:
   – Пойдёт, такая сволочь… тоже дурак идейный, из таких же, как мы с тобой, пионеров.
   Я улыбнулся. Хорошо, что остались ещё такие советские дураки, кто готов за идею, а не за гранты жилы рвать. Так значит всё получится у нас.
   – Ты зови. А денег найдём. Сейчас уже так не жадятся, как когда-то, – сказал я, – на бутер с маслом хватит твоему пионеру.
   Это было меньше недели назад. И вот сегодня Юргенс привёз его. Я отправился их встретить не без небольшого волнения, всё же новый человек, даже возбуждение некое чувствую. Юргенс так говорил о нём, что мне представился какой-то вовсе необыкновенный человек.
   И вот я ехал встретить их. И увидел их издали. Я узнал его сразу… Неужели это может быть? Боже, ты смеёшься надо мной? Ты решил так подшутить, чтобы мне не пришло в голову чувствовать себя хоть в чем-то, хоть на миг равным тебе?
   Столько лет… Пока я обретался возле бандитов, сколько раз меня подмывало обмолвится, что есть у меня враг, человек, которого мне хотелось бы… Ох, не хочу даже вспоминать, какие я рисовал себе картины расправы над ним. Что там «Дорожный патруль» тех времен…
   И вот, единственный, кто может мне помочь закончить эту работу, ставшую смыслом жизни последние несколько лет, единственный – это он, Илья Туманов.
   Вот он. И не изменился почти. Волосы не поредели даже, а ведь он старше меня… на сколько? Лет на восемь? Я узнал его сразу по тому, как он мотнул головой, отбросив эти гладкие волосы за плечо… короче носит теперь, чем тогда.
   Он вглядывался в меня, подъезжающего на нашем «бобике», и узнавал не мигом, как я его, я всё же изменился сильнее…
   Но узнал. Его лицо стало резче с возрастом, но всё тоже, нетривиальные черты: резкие скулы, сильный подбородок, прямой нос, очень светлые глаза… расширились от изумления. Да-да, узнал меня…
   – Ну, здорово, – сказал я, остановив машинку и спуская ноги на бетонные плиты покрытия.
   – Ты?.. – просипел, вдохнув Илья, белея лицом, даже как-то отшатнувшись.
   – Я, – сказал я с удовольствием. – А что же? Ты думал, я помер? Так нет, живой, как видишь.
   Теперь Юргенс раскрыл рот, изумлённо глядя на нас.
   – Вы… что… знакомы? – он моргнул, открывая рот, почти по-детски трогательно.
   Илья посмотрел на него. И я тоже.
   – Это её муж, – сказал Илья.
    Он сказал это и мне, и Юргенсу.
   – Муж? – повторили мы с Юргенсом теперь уже вместе посмотрели на Илью. – Чей муж? – как идиоты хором спросили мы.
   – Майи, – он и ответила нам обоим.
   – Вася?.. – проговорил Юргенс и перевёл на меня глаза человека, увидевшего НЛО.
   Илья засмеялся:
   – Вася. Именно он. Настоящий Маюшкин муж. Никто не разводил их... Или ты развёлся? – он взглянул на меня.
   – Нет… – выдохнул я, ничего не понимая, теряя связь с реальностью. – Но… ты сказал… ты и о… Не ты Майкин муж?
   Это уж…
   – Он, – Илья кивнул на Юргенса.
   Илья смеялся всё веселее, почти гомерически, на нас уже оборачивались все, кто проходил мимо.
   – Ты женат на Майке? – я посмотрел на Юргенса.
   Но Илья ответил за него:
   – Вы оба женаты на Майке! – продолжая хохотать, он уже сложился вдвое. – Оставили мы её «за стенами», а, Вэл?!.. Господи Боже… Это же надо, из всего Курчатника, из всего мира ты нашёл именно его, Метелицу!
   Юргенс тоже перевёл взгляд на меня, и мы смотрели так друг на друга, слушая, как потешается Илья.
   – Сколько вы работаете вместе, неужели за это время, ты ни разу не рассказал Маюшке о нём? Имени не назвал? – продолжал смеяться Илья, задыхаясь. – В гости надо было пригласить!.. Ох, я не могу!..
   Юргенс побледнел и сказал мне:
   – Может, убьём его?
  Мы оба повернулись к Илье, и правда чувствуя желание свернуть ему шею. Но Илья так же весело и смело смотрел на нас, утирая слёзы смеха со своих светлых ресниц.
   – Ладно, убиватели нашлись, тоже мне. Чё вам меня убивать? Вы теперь между собой разберитесь. А лучше пошли работать. Бабу делить собрались что ли?
   Работать… Вот это да. Мы ведь и правда работать собрались втроём.
   – Антанта, ни дать ни взять, соратнички, твою мать. Каждый другого готов по горлу полоснуть… – снова прыснул Илья.
   – Не обобщай, Мagnus, – прошипел Юргенс.
   На это Илья снова засмеялся.
   – Нет, всё же убьём его.
   Но Илья между тем подошёл к автомобильчику и обернулся на нас, переводя дыхание, чтобы перестать смеяться.
   – Ну что? Или не берёте меня в свою игру? Только я вам теперь, пожалуй, ещё нужнее. Для равновесия, – он едва сдержался, чтобы снова не начать хохотать.
   Я вдохнул, будто выныривая из-под воды. И подошёл к машинке.
   – Юргенс, или щас его убьём, или тут же весь этот разговор и забудем. Навсегда, – сказал я, оборачиваясь на Юргенса.
  – Так ты… двоеженец, выходит? – спросил он, хмурясь.
   – Нет, – ответил я, пересиливая ком в горле, как камень, поднявшийся с сердца. – Официально я был женат только на Майке.
   И посмотрел ему в глаза:
   – Всё?
   Юргенс моргнул, смущаясь:
   – Всё?.. Не знаю… Ты…
   Я повернулся к нему:
   – Вот что: или сейчас заканчиваем всё наше сотрудничество или этот разговор. Выбирайте, москвичи.
   Юргенс нахмурился, щуря ресницы и выдыхая. Подошёл к автомобильчику и сел на сидение. Илья сел позади. Я – за руль. 
   – Слушайте, а вы похожи! Вот вкус-то у Маюшки, сс-пади… – опять засмеялся Илья за нашими спинами.
   Мы, не сговариваясь обернулись на него. Но Илья шутливо поднял руки, едва не умирая от смеха:
   – Ладно-ладно, дайте отсмеяться, не то я помру-у-у… Это ж надо!..
   Мы с Юргенсом вздохнули тоже хором, отворачиваясь от него.
   – Чёрт с ним, пусть себе ржёт, не то и правда треснет, – сказал я, отмахнувшись.
   – Ты… – начал было Юргенс.
   Но я предупредил его слова, чувствуя, что ещё немного, если он только приоткроет завесу, за которой Майка, и я не только не смогу работать с ним, я действительно брошу всё, я поеду искать её и найду…
   – Ни слова не говори больше, – сказал я, трогая машинку с места. – И не спрашивай.
   И верно, так лучше. Только так. Оставить «за стенами». Только очень сильные люди способны на это. Мы трое сильные…

   Мы встретились с Таней около шести вечера. Я позвонила ей ещё утром, договорившись о встрече. Тане я позвонила сразу после Славы…
   Сегодня мне пришлось принять пациентов Ю-Ю, которые согласились сменить его на меня, или у кого был обычный рутинный приём, вроде наблюдения беременности. Потом я сходила к руководству и сообщила, что мне срочно необходим отпуск.
   – Что случилось, Майя Викторовна?
   Мне надо было придумать что-то, чтобы меня пожалели, не злились и отпустили.
   И я показала синяк на шее, отодвинув ворот свитера. Он был мало похож на засос, здоровенный кровоподтёк, если надо сойдёт, как побои…
   Начмед, благополучная женщина мать троих взрослых детей, ахнула, отшатнувшись.
   – Мне надо спрятаться, пересидеть до развода, а там уеду, – сказала я.
   – Что ж… случилось?
   – Другую нашёл. Давно уже, уйти решил, я думала… словом, разозлился. Знаете как, пока жена дорога… А как… то и по шее можно, – сказала я, вздохнув театрально. Моя начальница даже не москвичка и Вальтера не знает, ей всё равно, что я говорю… – Отпустите?
   – Да что же… конечно. Увольняться не будете?
   Я пожала плечами.
   Славка заехал за мной в нашу «Виту». Ему я соврала то же, что и на работе, просто, чтобы не мучится, выдумывая новую ложь. Потом расскажу всё… если захочет.
   – Стало быть, в руку разговор-то наш вчерашний.
   – Сколько верёвочке не виться…
   Слава улыбнулся. Мы стояли возле его машины, припаркованной возле ворот нашей «Виты», мокрый снег лип к волосам, к коже, плюшками таял на машине. И воздух влажный, приятный, сразу чище и легче, и почему-то плотнее, будто жиже, как напиток...
   – А жить где собралась?
   – К Уле попрошусь, – сказала я.
   Хотя вариант это плохой, Уля, которая работала в методическом отделе в нашей «Вите» живёт в крошечной «двушке» с сыном, но временно, пока не найду квартиру…
   – Май, я понимаю, что ты… можешь подумать, что… но… В-общем, живи у меня. У меня квартира здоровенная, думал, соблазнится какая-нибудь царевна, а попадаются один лягушки…
   Я засмеялась:
   – Сла-ав… спасибо, конечно, но я тоже не смогу стать твоей царевной.
   Слава почесал затылок, и сказал, дурачась:
   – Н-да? А я-то рассчитывал…
   Мы засмеялись вместе:
   – Ладно, Кошкина Майя, сильно приставать не буду. Если слегка…
   – Я тогда тоже обещаю сильно не приставать.
   Слава поставил мои сумки в багажник своего лексуса.
   – Заехать за тобой? Ну… потом?
   И вот теперь я вошла в кафе, куда позвала меня Таня. За высокими спинками диванчиков не видно посетителей. Администратор встретила меня.
   – Вас ожидают? – спросила она, с дежурной вкрадчивой улыбкой.
   – Думаю да…
   Таня предупредила их и меня проводили к ней за столик. Как всегда безупречная, в костюме в гленчик в стиле Ива сен Лорана, распространяющая запах каких-то невероятных духов, посверкивающая бриллиантами в ушах и на пальцах, ногтями, зубами. Мы из разных миров с ней. Я меньше неё не только ростом, но всем: блеском, запахом, волосами, мои в хвост затянуты на затылке, как всегда, я будто замарашка перед принцессой. Таня оглядела меня, но почему-то не осталась удовлетворена, будто это я в великолепном костюме, волшебной красоты туфлях и украшениях, а она в босяцком вышитом платье с жилеткой и сапогами. Впрочем, я с ума сошла бы, если бы надела всё то, что на ней, включая зубы и волосы…
   – Давно приехала? – спросила я её.
   – Дней пять, – нехотя ответила Таня.
   По-моему, врёт безбожно. Но да Бог с ней, пусть врёт, какое мне дело?
   – Ты соскучилась? – немного пренебрежительно спросила Таня.
   Она сердита почему-то. Никогда раньше я не чувствовала в её отношении ко мне раздражения или недовольства. Обычно я чувствовала симпатию, даже некоторую предупредительность, и знала почему: Таня неизменно чувствовала вину передо мной за то, что спала с моим мужем и полагала, что отбирает что-то у меня. Только я знала, что это не так. Таня была для меня тем самым люфтом, через который Вальтер выпускал свою злость на меня. Вечную и неизбывную.
   Мы дружили по-женски: могли сходить вместе в клуб или на концерт, в магазины, и, конечно, в рестораны. Никогда не обсуждая их связь с Вальтером, обе делая вид, что ничего такого нет. Если мы говорили о нём, то как о моём муже, как отце моих детей, но никогда, как о её любовнике. Но сейчас совсем другой случай. Я и позвала Таню на встречу, чтобы поговорить о них с Вальтером.
   – Не без этого, – ответила я на её вопрос.
   Она усмехнулась, скривив свой идеально накрашенный рот и я привычно подумала, как она умудряется сохранять помаду на губах…
   – Хорошо выглядишь, – сказала Таня.
   – Я всегда хорошо выгляжу, – усмехнулась я на её дежурный комплимент, который сегодня она тоже произнесла каким-то дежурным тоном.
   – Я имею в виду засос на шее. Страсть не прогорает? – сказала Таня, опуская глаза.
   Её губы побледнели даже под пунцовой помадой. Действительно злится и ревнует, похоже. Но, ничего, я её успокою.
   – Мы разводимся с Вальтером, – сказала я.
   Таня взглянула на меня и нервно засмеялась.
   – Из-за того, что засос не он поставил? Наконец-то прозрел? Ох, Валентин, Ромео престарелый!..
   Это ещё более необычно, чем её плохо скрытая злость.
   – Таня…
   – Ты к дядюшке ушла? Наконец-то! – засмеялась она.
   Странности, похоже, по нарастающей сегодня, как по спирали… Никогда между нами не заходила речь о Ю-Ю. Когда-то очень давно я упомянула его и пожалела раз и навсегда…
   – Нет, не в этом дело, – сказала я немного растеряно и даже как-то слабо.
   – А в чём? – Таня посмотрела на меня так, что я почувствовала, что я совсем не человек её круга и её утомляет наш разговор. Хотя все эти годы было иначе, я, напротив, чувствовала её симпатию и интерес ко мне. На этом и держалась наша дружба. И ещё на том, что…
   – На меня хочешь Валентина сбросить?  Теперь, когда он надоел тебе? Или постарел? Нашла кого-то поинтересней?
   – Постарел? – удивилась я. Что угодно можно сказать о Вальтере, но только не назвать его стариком.
   Таня махнула рукой, как бы говоря, что всё неважно, что она говорит.
    – Я просто… Ну, считай, что не в духе.
   – Почему?
   – Так… подсиживает одна стерва…
   И Таня рассказала, что в её журнале появилась какая-то…
   – …выскочка, моложе меня на двадцать лет, ни вкуса, ни понимания, ни образования, но метит на моё место. Вообрази, эта патлатая курица в кроссовках считает, что мои вкусы устарели, что я застряла «во временах моей молодости»… Вообрази!? Такая дрянь…
   Честно говоря, я с этой Таниной выскочкой согласна, но сейчас мне недосуг обсуждать Танины проблемы, тем более что эта проблема касается очень многих красавиц, особенно тех, кто достиг некоторого положения и не считает нужным прислушиваться к выскочкам в кроссовках... 
   – Ты… мне стало казаться в последнее время, что вы… не расстались вы с Вальтером?
   Таня поджала губы, не отвечая. Мы доедали утку по-пекински, я проголодалась и ела с удовольствием всё время Таниного рассказа, а она почти не прикоснулась к прекрасному блюду.
   – Вот и ешь ты вроде, а всё не толстеешь… – сказала она, не замечая будто моего вопроса. – Что делаешь? Как тебе это удаётся? Я и йогу, и правильные диеты, спа, и всё равно «спасательный круг» на талии. Липосакцию пришлось всё же сделать.
   – У меня хорошие гены, – сказала я.
   Но Таня отмахнулась:
   – Да ладно, «гены», сколько было твоим предкам, когда их убили? Как тебе сейчас? Или меньше?..
   Я не думала, что она знает это. Я сама не рассказывала никогда, сказала только, что родители мои умерли, выходит Вальтер говорил? Это… неприятно, вдруг понять, что они гораздо ближе, чем я думала, если он рассказывает ей всё.
   – Ладно-ладно, извини, – нахмурилась Таня, поняв, что допустила бестактность. – Я… не так давно узнала, что… Об этой трагедии в вашем М-ске… Так и не нашли убийц?
   Я покачала головой. Теперь и у меня пропал аппетит.
   – Таня, ты не бросай Вальтера… – сказала я напрямик.
   – Он сам отлично с этим справился, – сказала Таня. – Вышвырнул за порог… Будто и не было ничего.
   Потом посмотрела на меня внимательно:
   – А ты что же, выходит, все эти годы знала всё и… Тебе это было выгодно? Чтобы самой… Конечно… А всё изображала… приличную жену. Лицемерка, – она скривилась.
   Зачем сейчас делает вид, что не понимала, что я догадываюсь об их отношениях? Мы не обсуждали открыто, но обе всё понимали. Для чего сейчас она изображает притворство?
   Через несколько мгновений стало ясно зачем.
   – Он завёл себе молодую пассию, – сказала Таня, внимательно разглядывая моё лицо.
   – Таня…
   – Только тебе плевать, да?! – вдруг зло прошипела Таня. –  Тебе лишь бы избавиться от него. Все эти годы. Захомутала Валентина, столько лет мозг ему выносишь, шалава хренова!.. Всё поимела от него, и карьеру, и квартиру, сытую жизнь, а он всё как дурак на верёвке за тобой!.. И теперь ты решила скинуть его! Что, выгоднее нашла?
   Я почувствовала себя в тупике. Она права, я не должна была говорить с ней о Вальтере, но я считала… Таня права, получается, хотела на неё сбросить ответственность. Не удастся…
   – Таня, я не в тот момент решила встретиться с тобой…
   Я достала пятитысячную купюру. Утка не стоит и половины, но…
   – Ужин здесь стоит от двадцати тысяч, – сквозь зубы проговорила Таня. – Голь м-ская, лимита паршивая, научилась бы разбираться для начала!
   Я поднялась и выложила на стол ещё двадцать тысяч, все наличные, что у меня были при себе.
   – Извини, Таня.
   – За что? Что ты, бл…ь подмосковная, испортила мне жизнь? – сверкнув зубами, как злобная собака, сказала Таня.
   – Нет, не за это, – выдохнула я. – За что в мире существуют выскочки в кроссовках, которые обходят тебя, – сказала я, понимая, что говорю жёстко, но есть ли чем ей почувствовать мой пинок? Жива она там внутри?.. Я не уверена. Или я хочу уговорить, оправдать себя этим?..
Глава 3. Путаница и восхищение
   – Ну, что, хвалёный гений, придумал чего? – спросил Вася.
   Я как зачарованный смотрел на то, о чём я только слышал и успел посмотреть на флешке, что Юргенс дал мне вчера. Даже подумать, что…
   Я посмотрел на него и сказал:
   – Я, конечно, гений, но не Бог, Вась, дай вникнуть хотя бы.
   Он хмыкнул и откинулся на свой стул, отъехав на колёсиках от меня назад, ближе к Юргенсу.
   – А ты говоришь, он феномен.
   Юргенс сидел молча всё это время, сложив руки на груди. Он только улыбнулся снисходительно и сказал мне, кивнув на Метелицу:
   – Молодой ещё, скачет во весь опор.
  А потом посмотрел на него самого:
   – Подожди, дай загрузиться «железу».
   – Ну-ну… если оно не проржавело.
   Вася Метелица, Метла, так звал его Юргенс, изменился за эти годы. Вообще удивительно, что я стразу узнал его, он вообще стал другим: раздался, как говориться «заматерел», из гибкого юноши с талией чуть ли не как у Маюшки, он превратился в мощного мужчину, под стать Юргенсу. В лице вместо какой-то наивной курносой и веснушчатой доверчивости, с которой он некогда смотрел на меня теперь были уверенность и яркость. Да-да, огонь. И смотрит теперь смело, так, что глазами прожжёт… Изменился, ты, Вася, куда больше, чем я или Маюшка. Что ж, я рад, что жестокий урок, преподнесённый моим вероломством, не сломил тебя, а, напротив, выковал характер. Да ещё какой… Сумел и свою несчастную любовь позабыть и достичь того, что, возможно и не пришлось бы, будь Маюшка с ним.
   Надо сказать, весь день ушёл на то, чтобы познакомить меня с группой, в которой я теперь буду работать, показать всё и рассказать, а потом подробно объяснить, как у них тут всё действует, как работает хотя бы эта самая опытная установка, в которую я теперь смотрю. Потому что одно дело теория, даже изложенная таким умницей как Юргенс, и выкладки, схемы и видеоролики, что были на его флешке, но совсем другое – вот так видеть то, что только представлял в своей голове.
   А это абсолютная фантастика. Я пожалел, что мы не взяли с собой Маюшку, она оценила бы масштаб и необыкновенную смелость полёта мысли своего Васи. Н-да, Метелица, кто бы мог предположить, когда ты ездил на автобусе в деревню учить тамошних лоботрясов физике, что ты когда-то сядешь и придумаешь вот такую штуку…
   Я повернулся к ним на своём крутящимся во все стороны стуле:
   – Может поесть сходим? У вас едят тут?
   Юргенс и Метелица посмотрели друг на друга.
   – Во даёт, а?
   – Что, физики не едят? – придав голосу как можно больше чистоты и невинности, спросил я.
   Тогда Метелица встал.
   – Едят. Пошли, правда не мешает подкормить мозги, а, Юргенс?
   – Ну что ж…
   До конца дня я вглядывался, вдумывался, вникал в то, чем два моих заклятых друга вместе занимались больше полугода. Восхищение, даже восторг тем, что им удалось сделать, овладели мной. Для них это уже стало рутиной, для меня внезапно открывшимся чудом.
   И не надо сбрасывать со счетов эмоции, владевшие всеми нами троими: несложно представить, что именно чувствовал каждый из нас. Но вот где мы должны будем черпать силы, чтобы с этим справляться?..
… Илья прав. Майка, ставшая для меня чем-то вроде Полярной звезды, тем, что светит, каждый день и ночь сопровождает меня, но абсолютно недоступная, эфемерная, как моя фантазия, моя выдумка, вдруг будто выступила из темноты. Приблизилась вплотную…
   Так близко, как не была двадцать лет… Мне казалось, я не забывал, всё время чувствовал её в моей душе, но я ошибался. Я как-то жил, я мыслил, работал. А сегодня…
   Открытия сегодняшнего дня ошеломили меня. Да, я привычно смог погрузиться в работу, но когда мы отвлеклись, отправившись обедать, всё внезапно зашевелилось, заработало во мне, будто старый механизм, двадцать лет недвижимый, но не ржавый, смазываемый каждый день, двинулся и заработал…
   Поминутно преодолевая желание расспросить этих двоих о Майке, я разглядывал их исподволь, мне казалось в них я разгляжу её отражение. Ведь их глаза видели её только вчера, даже этим утром.
   Майка…
   Я приехал домой, не застал никого из моих, Оксана придумала ходить на фитнес, а мой сын сегодня посещал кружок по шахматам. Я достал шкатулку с документами, привезённую когда-то Иваном Генриховичем со словами: «Это твоё, должно быть у тебя», запертую на ключ, и достал оттуда свидетельство о браке и Майкин паспорт, так и оставшийся у меня…
   Я не решился даже взять её паспорт в руки, не то, что открыть его. Я боялся даже коснуться её паспорта, будто если я коснусь, откроется портал, и она выскочит из него…
   И тогда…
   Я лёг на спину прямо на пол возле открытой дверцы шкафа и лежал так, стараясь стереть, снова стереть из моего сознания, моей памяти то, что я стереть и преодолеть так и не смог за эти двадцать лет.
   Двадцать лет. Неужели прошло двадцать лет? Целая жизнь. И я провёл её без Майки…
   Нет. С ней. Не было дня, чтобы я о ней не помнил. Не думал. Хотя бы на миг, хотя бы засыпая или просыпаясь. Всегда думал и всегда помнил. Не расставаясь ни на минуту. Я давно уже злился на неё не за то, что она бросила меня, я злился на то, не могу смотреть на неё, слышать её голос, касаться её, вдыхать её аромат, чувствовать её тепло…
   Моя рука сама потянулась к ширинке… Боже… я не делал этого, кажется, сотни лет… Но, к счастью, щёлкнули замки, это пришли мои жена и сын, избавив от позорного бегства в прошлое…               

   – Слушай, вещей-то у тебя… Ничего нет, ты голодранка, – засмеялся Слава, вынимая мою сумки из багажника.
   – Что ж мне, настольную лампу с собой было взять?
   – Не знаю. У девочек так много тряпок, а ты ноутбук один и взяла.
   – Новая жизнь – новый гардероб.
   – Ты сама-то веришь в то, что начинаешь новую жизнь? Что это не на пару дней? – усмехнулся Слава.
   Я ничего не сказала. Я никогда в жизни не принимала необдуманных, не прочувствованных до самой глубины решений. Именно поэтому я ушла так. Я взяла все свои документы, я взяла ноутбук, я позвонила сыну и сказала, чтобы он не волновался, чтобы сказал отцу и Ларе, что я жива и здорова, но жить теперь стану отдельно.
   – Если Лара захочет, скажи мне в следующий раз, я ей тоже позвоню… – сказала я.
   – Подожди мам, я не понимаю, как это – ты будешь жить отдельно?
   – Саня, я всегда буду рядом, если буду тебе нужна, но жить как раньше мы не можем. Я… – ясно, что надо объясниться, но не по телефону же всё это говорить мальчику…
   – Мам… неужели ты… Из-за этого Ларкиного Гриши? Неужели он нравится тебе? Ты влюбилась? Я слышал… читал, что женщины в твоём возрасте склонны…
   Боже мой, до чего дошёл в своих мыслях мой мальчик, если такое надумал… И Лариса успела что-то внушить ему. Господи, какой кошмар, вот и вины моей в этой глупости нет ни на гран, а я предстаю перед всеми как… Даже не хочу говорить, как кто. Даже мысленно.
   Мы с Сашей договорились встретиться и поговорить на днях, на этом и завершили разговор.
   Со Славой мы поднялись по широкому крыльцу в его подъезд больше похожий на космическую станцию из фантастического фильма – простор, стекло, металл и бетон, сверкающие поверхности, консьерж или, скорее охранник, сидящий перед целым пультом с камерами наблюдения. Он поздоровался с нами первый, и внимательно оглядел меня. Но на этот взгляд ответил Слава.
   – Это Майя Викторовна, она будет жить у меня, вы должны знать. И напарникам передайте.
   – Временно, – добавила я.
   – Не могла не добавить, – усмехнулся Слава.
   – Да-ну! У тебя тут, прям секретный объект какой-то, – отмахнулась я, входя в лифт тоже похожий на космический корабль, надеюсь не запульнут на Луну. – Знала бы, не пошла…
   Слава только усмехнулся. И через несколько минут я поняла, почему он так уверенно и самодовольно ухмыляется. Его квартира, страшно сказать, на тридцать седьмом этаже, с порога поразила меня. Во-первых: здесь, кажется, не было стен, небо заглядывало внутрь со всех сторон, вся Москва, лениво разлегшись уже не на семи, а на всех семидесяти семи холмах, помигивала вечерними огоньками, переливалась, похожая на драгоценную брошь.
   Но это только на первый и самый беглый взгляд. Потому что, во-вторых: стены тут были и вполне достаточно, чтобы отгораживать несколько комнат. Но комнаты и даже ванные были настолько обширными, что это производило впечатление на не слишком искушенного человека, вроде меня.
   А в-третьих: я убедилась, что у Славы есть вкус и он мне нравится. Он мне даже близок. Ничего кричащего, того самого «дорого-богато», чем грешат многие, при этом спокойная роскошь его дома меня почти заворожила.
   – Слав… у тебя здорово… – проговорила я.
   Он улыбнулся, проходя вперёд и проводя меня по квартире.
   – Вот здесь понравится тебе? Комната от моей далеко, можешь не опасаться, что заползу к тебе даже спьяну.
   – Ты разве пьющий? – рассеянно проговорила я, разглядывая все помещения, которые мы с ним пересекли. Везде тёмное дерево, стекло, прямые углы, плоские поверхности. И эта комната с широкой плоской кроватью и такими же комодом, тумбами, полками для книг…
   – Что ж я не русский тебе?
   Я села на кровать. Упругий, даже твердоватый матрас. Понятно, сейчас модно, все эти ортопедические дела…
   Я посмотрела на Славу. Он тем временем открыл дверь в ванную.
   – И ванная у тебя тут отдельная. Так что располагайся, Майя, – сказал Слава, выйдя из ванной.
   – Откуда такая квартира? Ты мильонщик?
   – Зарабатываю много, трачу мало. Опять же бабушки, тётушки поумирали, вот и…
   Я засмеялась, отмахнувшись:
   – Всё время забываю, что ты москвич. Ох, Славка!.. Это счастье быть москвичом. Понимают это только немосквичи-и… – я потянулась, падая спиной на кровать, раскинув руки.
   – Ну да, «Богатые тоже плачут», – хмыкнул Слава. – Вообще соблазнительно слишком ты выглядишь… Ну тебя, я пошёл.
   – А я спать. Такой длинный день… Будто я десять дней прожила за сегодня…

    И мне показалось, что прошло десять дней с утра, когда я приехал домой и Саша, который был дома, сказал мне, пряча глаза и бледнея:
   – Мама позвонила, она… ну в общем… не придёт сегодня.
   – Дежурство, что ли, внеочередное? – спросил я, не чувствуя, что он смущён и расстроен чем-то, но времени было уже одиннадцать вечера и сил у меня разбираться в Сашиных эмоциях у меня сейчас не было.
   Поэтому я отправился в душ, даже не дослушав его ответ. Стоя под струями воды, и чувствуя, как ноющая весь день спина, отпускает, как и тяжестью налившиеся плечи, становятся легче. Всего лишь вода, а настоящее волшебство…
    Волшебство… Н-да…
    Мистика, то, что произошло сегодня. Илья, вечное бельмо в глазу, но… вот встречаешь человека, который впервые за много лет тебе интересен, симпатичен даже, но главное, способствует твоему интеллектуальному росту, поиску и вот… он оказывается тем, о котором ты знал, но в чьё существование даже не верил. Который был чуть ли не мифическим персонажем. И вдруг оказывается, что миф живой, вот он, вполне осязаемый даже.
   Это же надо собраться вот так. Не зря Илья едва не задохнулся от смеха. Мне-то веселее, чем им всем, пусть ноздрями дёргают, сколько им влезет, а Майя – моя. Вот только после таких встреч кажется, что все мужчины в мире были или теперь влюблены в неё…
   Растолстела бы хоть, что ли. Я бы любил её и такой, зато другие бы не смотрели. С этой сладкой мыслью я и заснул.
   Наутро ребята завтракали какие-то мрачные, устали должно быть, первый семестр подходит к концу, зачёты, «хвосты», но они, похоже, и между собой повздорили. Но это всегда было у них: они ближе друг с другом, чем с нами, ссорятся и мирятся, существуя в своём отдельном мире. Майя ещё что-то понимает, я вообще во всём могу разобраться только после её перевода.
   – Пошли, время уже, опаздываем, – проговорил Саша, выходя в коридор.
   – Ну и вали сам! – огрызнулась Лариса.
   – Как знаешь, – спокойный голос моего сына будто кусочки льда, предотвращающие кипение.
   Но Лара только замолчала, но внутри продолжила кипеть.
   – Что это вы? – спросил я, взглянув на дочь, поднявшуюся из-за стола.
   – Да ничего! – воскликнула Лара, взрываясь. – Ты… вечно… где-то в облаках паришь!
   Произнеся странную тираду, моя дочь, сдвинув тяжелый стол, толчком, вылетела с кухни. Разъярённая Брунгильда. Что случилось, интересно, может, Майя вечером расскажет…
   Я приехал к проходной без опоздания, как всегда, заметил пижонский «Порш» Ильи, Метла ездит на чёрном седане, «БМВ» или «Форд», я как-то не запомнил. А может у него две машины…
   Илью я нагнал у проходной, но едва открыл рот, чтобы поздороваться, намереваясь сказать, что-нибудь ироничное, как к нам подошёл Метла.
   – Привет, соратнички, – сказал он, хлопнув нас двоих по плечам. – Не опаздываете, я смотрю, молодцы. Как ваш начальник хвалю.
  Мы с Ильёй переглянулись и в его глазах помимо естественной в эту минуту улыбки, я увидел… удивление? Почему?
   – Ну что? Прозрения во сне не настигли гения нашего? – подколол Илью Метла.
   – Ты хочешь работать с Менделеевым? Так позвал бы его, – отрезал Илья.
   Метла взглянул на меня, подмигнул и сказал:
  – Гляди-ка, надулся! Ты ж не обижаешься никогда.
   Илья хмыкнул:
  – Я и не думал, много чести. Пойдём или ещё глумиться будем над новичком.
   Пришлось перестать глумиться и отправляться работать. Я понимаю, что будь Илья хоть ста семи золотых пядей во лбу, но, чтобы полностью погрузиться в то, что мы с Метлой носим и варим в своих головах с самой весны, надо хотя бы несколько дней. Ко мне Метла в своё время относился очень терпеливо. Но, понятно, впрочем, его отношение к Илье. Но ведь и ко мне теперь его отношение должно было измениться…
… Наверное должно было бы измениться моё отношение к Юргенсу, но встреча с Ильёй перебивает всё, даже мысль о том, что Юргенс муж Майки. Именно он, а не Илья. Но я двадцать лет ненавижу Илью Туманова и за один день забыть об этом, переключиться на Юргенса, человека с которым я так плодотворно и с удовольствием работал столько месяцев не так-то просто, тем более что моим подлым другом был Илья, а не Юргенс. Я ещё раз посмотрел на него перед тем, как мы прошли проходную, и подумал, что всё же я не могу представить себе, что то, о чём сказал вчера Илья – правда. Не могу я связать вместе Юргенса и то, что во мне живёт, Майку…
   Но мы вошли «за стены» и занялись тем, что важнее и выше наших странных и неправдоподобных отношений.
…Да уж… Ещё неправдоподобнее, что Юргенс сегодня выглядит, как и вчера, вполне довольным жизнью. Этого просто не может быть, потому что я уверен, что Маюшка ушла от него. Потому что она ушла от меня.
   Это я понял из того, что обнаружил ещё вчера вечером её полностью недоступной для моих звонков, а сегодня утром я успел заехать в «Виту», надеясь застать её хотя бы там, и узнал, что Маюшка ушла в отпуск за свой счёт. Это ясно указало на то, что я в ней не ошибся: она ушла, как и обещала…
    Я найду её, и я её верну, потому что мы с ней всегда были одним целым. Найду, вот только соберусь с мыслями. Но главное, что она ушла от Юргенса. Этого я ждал и добивался так долго, что это стало почти врастать в меня, как гвоздь в мозг…
   Но то, что снова объявился Вася Метелица… Это неожиданное и пугающее осложнение. Человек, о существовании которого я давно забыл, вдруг выныривает из тёмных вод океана прошлого как настоящий левиафан, способный не только потопить, но и проглотить мой корабль. Что с этим делать?
   И здесь кстати, что Маюшка ушла. Она, хотя бы не узнает, что её Вася, её прекрасный и безупречный принц, самый светлый человек, которого она знает, что он опять где-то рядом, в пределах досягаемости. Если она узнает, тем более увидит его… Меня даже в жар бросило от этих мыслей. Я боюсь этого, как не боюсь, наверное, больше ничего.
   – Что на работе сказал? – спросил вдруг Юргенс.
   Я даже вздрогнул от его голоса. Но тут же собрался и ответил:
   – Волков запрос сделал на меня, так что три дня в неделю в моём распоряжении.
   – Что и в воскресенье придёшь работать? – усмехнулся Метелица.
   – Приду, если пустите.
   Метелица усмехнулся, опустив голову, глаза у него стали с возрастом ярче, как ни странно.
   – Не обманул ты, Валентин Валентиныч, – хмыкнул он, качнув головой.
   Я заметил, что Юргенс самодовольно усмехнулся на его слова. Видимо обсуждали меня, интересно было бы послушать, что сказал обо мне Юргенс.
   Между тем, мы добрались до лаборатории, и я снова, вслед за двумя своими Вергилиями, погрузился в это чудо – эксперимент и размышления. Пока ещё мозаика будущего прозрения в моём сознании представлена всего несколькими разномастными кусочками, очень маленькими и даже не походящими друг к другу и сколько мне придётся создавать в моём мозгу и подбирать каждую мысль, чтобы сложился хотя бы один фрагмент и тогда я смогу увидеть всю картину, увидеть и понять как сложить её.
   Я поглядывал на Илью и узнавал в нём студента, рядом с которым я учился тридцать с лишним лет назад и которым неизменно восхищался. Тем, как он, молча и свободно вслушивается, вглядывается, впитывая, словно губка всё, что происходит, а потом каким-то для меня недоступным образом анализирует и преобразует.
   Я не такой, мне пришлось вспоминать курс физики чуть ли не с шестого класса, прочесть заново множество книг, прослушать чуть ли не сотню лекций в интернете, и много часов бесед с Метлой, чтобы начать соображать, что же всё-таки происходит на моих глазах, ч о мы делаем и что должны сделать. А Илья, ничего этого не забывал, похоже, и сразу погрузился с головой в новый незнакомый мир и не был похож на цыплёнка, упавшего в лужу, каким чувствовал себя я в первые недели нашего с физиками сотрудничества.
   И вопросы он задаёт какие-то толковые.
   – На стволовых клетках создали клеточную культуру?
   Ему ответила биолог Маша:
   – Нет, взяли готовые, донорские, на полимерном каркасе.
   – Специфические, именно этой ткани?
   – Да.
   Илья покачал головой:
   – А если попробовать стволовые?
   – Донорские – проще, – ответил Метла. – И быстрее – не надо выращивать культуру. 
   Илья взглянул на него и качнул головой, говоря:
   – Не всегда. Стволовые клетки-то индивидуальны у каждого человека, со своими заданными генетикой потенциями, а донорские несут к тому же и свершившиеся в процессе филогенеза мутации. А если вы получили материал от бесплодной женщины? У которой трубы работали именно так...
   Мы все переглянулись. Ну ничего себе!..
   – Надо изменить исходные условия.
   – Так что… вернуться к первому этапу?.. – проговорила Маша и посмотрела на Метлу.
   Метла поднял брови, вдохнул.
   – Лучше вернуться, чем стоять упершись в стену…
   – А если дело не в этом?
   – Как узнать, если не проверить?
   Ну вот как не позавидовать этим двоим? Один вник в молекулярную физику за два дня, будто всю жизнь занимался, а другой имеет смелость вернуться в лабиринте из тупика в поисках иного пути.
Глава 4. Шаг
     Утром, когда я уходил, Майя ещё спала. Я остановился у двери, прислушиваясь, там было тихо, значит, спит. О работе у нас не было сколько-нибудь серьёзного разговора вчера, я понял одно: в «Вите» она взяла несколько дней за свой счёт. Что ж, уверен, этим всё и закончится: попрячется недельку, ну, может, две, и вернётся и на работу, и к мужикам своим. Я не верю в то, что она действительно ушла. Столько лет живёт такой странной противоестественной для нормального человека, но, очевидно, сладкой жизнью и всё вдруг бросит? Кто бы бросил? Я даже не осуждаю её давно, в конце концов, в теперешнем мире, как и в любом другом, люди стараются устроиться как можно удобнее.
   И всё же мне хотелось бы заполучить её к себе в клинику. Она не просто отличные специалист, она талантливая и в их «Вите» её затмевает разве что её дядюшка и то, возможно, только в силу возраста, а значит большего опыта, звания, большого количества публикаций, он человек известный в нашем медицинском мире. Майя диссертацию кандидатскую защитила, конечно, давным-давно, но не это имело значение, в репродуктологии и родовспоможении у неё конкурентов немного. Поэтому я хотел, чтобы она работала у меня. Не только потому что мне всегда хотелось, чтобы она была ближе ко мне.
   Вздохнув, я отошёл от двери в комнату, где спала Майя. Увидимся вечером, поговорим о работе…
   
   Я проснулась поздно, усталость свалила меня вчера, мне даже казалось, что поднялась температура. Но измерять и вообще думать об этом, было недосуг, поэтому я быстро приняла душ в замысловатой кабине в Славкиной ванной, где кнопки и многочисленные форсунки озадачили меня поначалу, я простояла голышом несколько минут, представляя, вероятно комичную картину, пока сообразила на какие кнопки нажать, чтобы просто освежиться со сна. Жаль никто не видел, со смеху бы помер… Пожалела, что не расспросила Славку вчера обо всех премудростях его навороченного дома. Об этом же я подумала, когда пришла на кухню. Оглядевшись, я решила, что позавтракаю в кафе, это душ в кафе не примешь, а поесть...
   С этим, я оделась и вышла из дома. В вестибюле меня спросили, между прочим, из какой квартиры я иду, моё имя и, сверившись с записями в компьютере, пожелали хорошего дня по всеобщей теперешней привычке. Раньше говорили: «всего доброго» или «до свидания», теперь… Кто это придумал?..
   Я позвонила в салон красоты, куда обычно ходила подравнивать кончики и делать разнообразные процедуры для волос, и записалась к мастеру на стрижку, удивительно, что у него оказалось «окно» через четыре часа, обычно приходилось договариваться за неделю. А значит, есть время пройтись по магазинам, обновить гардероб.
   Я будто ждала этой возможности многие годы. Я вошла под своды огромного лабиринта «Европейского», который просто оказался по дороге и сразу напротив входа на глаза мне попалось платье, а за ним туфли, потянулись сапоги, и всё стальное, а главное, я поняла, какую в результате всего этого я сделаю причёску…
   Я даже бельё купила всё новое. Теперь не было кружева, только батист и тюль. Ни «косточек», ни пуш-апа. Я почувствовала себя внезапно последовательницей Шанель, стиль которой мне всегда нравился, но казался слишком сухим, чуть ли не математически выверенным. Я даже купила духи и алую помаду Chanel.
   На всё это я потратила такую страшную уйму денег, какой не тратила, наверное, за весь прошлый год. Деньги на счету у меня копились и сохранялись, я почти не тратила зарплаты, теперь пришло время. Дальше надо будет подумать, о том, чтобы снять квартиру, долго злоупотреблять гостеприимством Славки нельзя. Вечером надо поговорить с ним о работе.
   
   Вечером я нашёл Майю дома за приготовлением ужина. На моей кухне никто кроме меня, кулинара способного лишь разогреть полуфабрикаты, не готовил, хотя навороченных агрегатов мне напихали тут как в каком-нибудь ЦУПе, я сроду не разбирался во всём этом. А вот Майя разобралась и приготовила нам запечённое мясо с овощами-гриль. Салат из свежих овощей, где и взяла-то это всё.
   – Ну… Майя… – я было развёл руками, войдя на кухню, приведённый сюда вкусными запахами.
   Она в милом переднике, надетом на ещё более милое платье, улыбнулась, чуть смущённо и я увидел то, чего не видел никогда – Майю с короткой мальчишеской стрижкой. Это оказалось так неожиданно, так, на удивление, красиво, что я и об ужине забыл.
   – Что, очень радикально? – Майя немного покраснела, смущённо приглаживая маленький затылок.
   – Радикально? Не то слово… – проговорил я.
   – Не одобряешь? – спросила она.
   – Ты… слушай… ты… такая красивая… – невольно выскочило из меня.
   – Правда нравится? А я думала, я с ума сошла…
   – Нет, не сошла…
   Черты её лица, скулы, линия бровей, губы, её шея, уши, тот самый затылок теперь предстали взору и оказались невообразимо прекрасны, какое-то изумительное совершенство.
   – Тебя, Май, хоть наголо побрей и в гуталин окуни, ты всё будешь краше всех, – улыбнулся я, найдясь с шуткой, чтобы не смущать её больше своим восхищением. Ещё забоится жить у меня…
   Майя между тем сняла фартук, оказавшись в прямом кротком платье, открывающем коленки, коленки в белых колготках… Как-то погорячился я, позвав Майю жить у меня и пообещав не приставать. Ещё сложнее оказалось после того, как мы сели за стол и выпили вина, запивая приготовленный ею ужин. И как захотелось мне, чтобы она всегда была здесь. И удивился, почему я за столько лет не добился этого.
   Через пару дней я вспомнил, почему, когда ко мне явился её муж.

   Да, мне понадобилось время, чтобы сообразить, куда подевалась Майя, и потом, чтобы найти этого самого Славу, которого я считал всегда всего лишь Майиным школьным ещё другом, никогда не подозревая в ней интереса к нему, как к мужчине. И вот вам…
   Когда мы договорились с Метлой, что пока будут готовить новую культуру, у нас перерыв в работе. Сколько именно понадобится времени на то, чтобы нам вернуться на достигнутые позиции, мы заранее не могли знать, выделить культуру клеток, вырастить ткань, создать из неё трубу, на это прежде уходило около двух недель, но то были готовые клетки, а чтобы получить всё то же из исходных стволовых, сколько уйдёт времени на это?
   Метла пожал плечами:
   – Я позвоню, – сказал он. – Но завтра давайте встретимся, сейчас голова уже не варит, а надо набросать дальнейший план.
   Вот с этим самым обсуждением как-то не вышло. То есть мы встретились, но совсем не так, как намеревались. Когда я понял к ночи, что Майя не вернётся домой, после того как позвонил Майе, наверное, две сотни раз и получил одно – короткие гудки, похоже, она заблокировала мой номер. После того, как спросил детей и получил фырканье от Ларисы и не очень вразумительно от сына:
   – Сказала, что поживёт отдельно некоторое время.
   – Как это понимать?
   Саша пожал плечами:
   – Сказала не волноваться и что будет звонить мне.
   – А…
   Саша нахмурился:
   – Вы… поссорились? Лариса как-то… Из-за этого мерзкого Гриши?
   Я даже не сразу понял, кого он имеет в виду, потом переспросил:
   – Гриши? А что с Гришей?
   – По-моему, Лариска разошлась с ним из-за мамы. Он, я не понял, но, вроде влюбился в неё… в маму, ну и…
   Я нахмурился, какая-то чепуха. Даже тень подозрений в отношении этого Ларисиного хлыща не возникла во мне. Были другие, гораздо более реальные подозреваемые. И не случайно ли она пропала именно тогда, когда Илья встретил Метлу, её Васю спустя столько лет. Столько лет. Всё, что было у них было в детстве, в прошлом веке. Неужели… Илья, конечно, сказал ей. Вот она и…
   Звонить Илье? Что выяснишь по телефону? Он посмеётся надо мной и всё.
   Я сел на кухне на стул, чувствуя беспомощность и странное оцепенение. Она сказала, что уйдёт. Сказала и ушла. Я не поверил, я знал, что владею ею абсолютно, что даже постоянное присутствие Ильи где-то за пределами видимости не отнимает её у меня, а возможно, даже полнее привязывает из-за вечного чувства вины, что она испытывает из-за него. И я знал ещё сегодня утром, что…
   Сегодня утром… с чего я взял, что она была на дежурстве вчера?! Возможно, она ушла ещё вчера?!
   Вот почему у Ильи был такой удивлённый взгляд сегодня утром! Вот почему он так смотрел на меня! Он удивился, что я веду себя, как обычно, когда Майя ушла. Он-то всегда всё знает о ней.
   Вопрос только к кому. К нему или… Неужели Метла?.. Да конечно! Но почему тогда он ничем не показал этого?..
   Я почти не спал всю ночь, представляя ежеминутно, то Метлу, то Илью с Майей. И чем больше проходило времени, чем дольше длилась эта бесконечная декабрьская ночь, тем безумнее становились мысли в моей голове, ставшей к утру похожей на пульсирующий раздутый шар, готовый лопнуть в любую минуту.
   Поэтому утром я поехал на Октябрьское поле раньше обычного на полчаса и в нетерпении поджидал моих товарищей. Я должен поговорить с ними здесь, «за стенами», потому что во-первых: мы так договорились с самого начала, а во-вторых: потому что потом вокруг нас будет полно людей и никакой разговор будет невозможен.
   Первым явился Илья, как всегда пунктуален. Как ему это удаётся, ни пробки, ни гололёд сегодняшний и снег и все сопутствующие этому снегоуборочные машины, мешающие движению в городе, ему не помешали. Я вот думал, приеду за час, получилось только полчаса, а он как вчера и накануне приехал минута в минуту без семи десять.
   Илья усмехнулся, когда я сказал об этом.
   – Что удивляться, Вэл? Я видел, что за погода, у меня же потолок как решето, что на стёклах, то и на дорогах. И убирать, конечно, поедут… Вот я и выехал раньше, с учётом этого.
   – Так у тебя своя метеостанция, выходит. Космы-то успел вымыть? – подколол я. Он так и ходит с длинными волосами, в которых, чёрт его дери, даже нити седой нет…
   – Не волнуйся, вечера помыл, – хмыкнул Илья.
   – С вечера… Хороший был вечер?
   – Что? – Илья снова вгляделся в меня с интересом.
   Я не ответил, непохоже, что Майя у него. Я бы увидел. Я по нему почувствовал бы. У него изменилась бы эманация. Но она была прежней, напряжённо-спокойной. Не светящейся, не тёплой. Нет, Майя не с ним…
   Но он мог…
   – Ты сказал Майе о Метле? О том, что нашёл её Васю?
   – Я не искал её Васю, – Илья зло поджал губы, отворачиваясь. – И нашёл его, между прочим, ты.
   Потом снова взглянул на меня, стряхнув, с волос снег и натягивая капюшон куртки.
   – Что случилось? Ушла?
   – Пошёл ты!
   Илья ничего не сказал. Появился Метла, и вообще не на машине, пешком, от метро шёл.
   – Да непогода, круговерть, на машине как дурак бы вертелся лишний час, а так – полчаса и я здесь. Вы чё такие?
   – Посмеяться решили надо мной? – вдруг взорвался я.
   Метла захлопал глазами. Непохож он на героя-любовника, вернувшего любовь своей жизни после двадцати лет разлуки. Это я похож на комического героя Мольера. Только не понял ещё из какой пьесы, если только новодел вроде: глупый муж и два незадачливых любовника, и все обмануты героиней.
   – Ты чего это? – спросил Метла.
   Но я уже опомнился и с мольбой взглянул на Илью, чтобы он удержал язык за зубами. Илья понял, чуть прищурил глаза и сказал:
   – Не обращай внимание, зима, у фрицев клинит башню, не их время.
   Метла посмотрел на меня, но сказал Илье:
   – Да?
   Илья пожал плечами и сказал:
   – Москвичи, они, знаешь, все со своими странностями.
   – Москвичам можно. Пошли?
   Я пошлёпал за ними по размякшему снегу, чувствуя себя идиотом, который не понимает, что происходит в его жизни и, главное, что дальше делать. И ещё тёплое чувство к Илье, которого мне двадцать лет хочется убить…
…Ну вот, всё нормально, всё правильно и именно так, как я ожидал: Маюшка ушла от Юргенса. Всё, большая часть сделана, произошла, это было самым трудным. Дальше будет проще, дальше надо дать выйти пару, дать ей почувствовать себя свободной, напиться этой свободой, и снова захотеть быть со мной. Только со мной. Время пришло.
   Только бы Метелица не узнал о том, что Маюшка ушла от мужа. Тогда… Я видел, как сверкали его глаза, как они темнеют, когда он смотрит на меня, всё живо в его душе в отношении её и стоит только мелькнуть искре в воздухе, как он взорвёт весь наш общий мир. И я не мог раскрыть перед ним Юргенса, мне не нужен был умоляющий взгляд Юргенса, чтобы не говорить Метелице из-за чего неожиданно тот взорвался. 
   Ничего я не понял из странного выпада странного вдруг похудевшего, со странно горящими глазами Юргенса, видимо, что-то между ними произошло. Хотя, что тут думать, ясно, что между ними… Но думать об этом сейчас недосуг. Да и нельзя. Стану думать об этом, о Майке, я ни о чём другом думать вообще не смогу…
   И поэтому я остановил бег своих мыслей в эту сторону усилием воли. Хотя скоро мне этой самой силы воли начнёт не хватать…
     Мы засели всей лабораторией над планом дальнейшей работы. В связи с новой, поставленной Ильёй задачей, нам пришлось переделать все наши списки, всё, что было уже утверждено руководством. Поэтому мы должны были все вместе с нашими новыми консультантами обсудить и придумать новый толковый план, чтобы он устраивал и нас, и понравился директору. А ведь это новые и пребольшие затраты, и мы должны убедительно доказать, что они необходимы и непременно окупятся.
    Это нудная и долгая работа, и часто неблагодарная, потому что не обязательно нас поймут и утвердят наш новый план и нам придётся переделать его, подгоняя наши интересы под то, что хочется начальству. Очень этого не хотелось, поэтому мы старались сделать так, чтобы наш план утвердили без изменений. Я уже опытный в этом человек, поэтому окорачивал всех, ко пытался предложить что-нибудь фантастическое. Провозились мы до позднего вечера. Прервались на обед и снова приступили. Медики слишком не вмешивались, но пытались вносить свои коррективы, конечно.
   Когда мы закончили и направлялись к выходу, Илья произнёс, выпрямляя уставшую спину:
   – Доведу хотя бы своих пациенток. А дальше буду планировать, исходя из наших планов здесь.
   – На кого же ты сейчас их бросил? – спросил Юргенс.
   Илья посмотрел на него:
   – Ни на кого, чуть растянул программы, кому-то перенесём более зрелые эмбрионы, – легко ответил он. – Ты помочь хочешь?
   – Нет, в этой вашей «кухне» я не разбираюсь.
   – Не ври, – сказал Илья.
   – Тебя подвезти? – спросил меня Юргенс. – Далеко тебе?
   – Не стоит, не в «Ясенево», – сказал я, – я отлично доеду на метро. Вы ехать будете дольше…
   Метелица направился к метро, а мы с Ильёй к своим машинам.
   – Хотел узнать, где он живёт? Проследить? – усмехнулся Илья.
   – Очень смешно, да? – начал злиться я. – Она и тебя кинула, как я понимаю.
    Илья пожал плечами. Конечно, ему не нанесли такого урона, как мне. Моя жизнь зашаталась и разрушится, если я её не верну…
    Наутро я вспомнил о Славе Максимове и всем, что было с этим человеком связано в последнее время. И решил, что сегодня поеду к нему.
Глава 5. Тупик
    И разъярённый Юргенс приехал ко мне в клинику «Искра», к концу рабочего дня, около пяти. Я даже не удивился. И вот почему: я думал о нём весь вчерашний вечер. Вчера, приехав домой, я вошёл в квартиру, держа наперевес большой букет. Я хотел подарить Майе цветы долгие годы, но мы всегда были только друзьями, поэтому это всегда было немного неуместно, а теперь показалось, что я могу это позволить себе. Я заглянул к Майе в спальню, и застал её задремавшей, она свернулась клубочком на покрывале, накрыв ножки пушистым пледом. Ещё вчера она казалась простывшей, кашляла, даже напилась лекарств на ночь, а утром мы не виделись, я уехал, когда она ещё спала. Что-то бормотал телевизор, лучшее снотворное.
   Он моих шагов Майя проснулась, улыбнулась, щурясь.
   – Пришёл? Приветик, – тихо сказала она, немного осипшим голосом. – О, чудесные цветы. Мне? Ну ты даёшь…
   Она немного смутилась, садясь на кровати. Мягкое домашнее платье приподнялось на бёдрах, когда она вставала, хорошо, что она не заметила мой взгляд…
   Она поставила цветы в вазу в столовой, в центр большого стола.
   – Ты не против? – спросила она.
   – Против?
   – Стол из красного дерева, не боишься порчи?
   – Из красного дерева? – я удивился, честно сказать, я не знал, из чего мебель в моей квартире, я в своё время нанял людей для того, чтобы мне отделали и обставили квартиру. – Серьёзно? Но… Бог с ним, со столом. Я думал, ты оставишь в спальне.
   – Я кашляю и не уверена, что это не аллергия. А цветы дополнительный аллерген. От антигистаминных, видимо и сплю. Я приготовила тебе ужин.
   Я улыбнулся:
   – Ты дома готовила каждый день?
   Но Майя, качнула головой, направляясь в кухню, отделённую от столовой, которая совмещалась и с гостиной, всего лишь барной стойкой.
   – Нет, дома у нас готовила Агнессочка. Я готовила лишь иногда, соскучилась даже. Но вообще я не большая мастерица.
   – Врёт ещё… – проговорил я, глядя на жаровню в её руках, что она вынула из духовки. Господи Боже, я и не знал, где у меня тут духовка, питался в ресторанах, заказывал еду на дом или разогревал купленные полуфабрикаты.
  Я встал, навстречу, я знаю только, где у меня посуда. Поэтому я достал тарелки, и стал расставлять их на накрытый скатертью стол. Она и скатерть купила, я за голым столом всегда ел. Я впервые почувствовал, как это жить вместе с женщиной. Когда я сказал это Майе, она улыбнулась. В жаровне оказалась рыбина, у которой торчали кружки лимона из выпотрошенного живота, и сама она плавала в густом красивом белом соусе.
   – Начну работать, готовить не буду, так что… – Майя развела руками, выкладывая мою порцию на тарелку.
   И направилась к холодильнику, откуда достала вино. Совиньон Блан.
    – И вином поишь каждый день.
   – Надо же чем-то отплатить за приют, – Майя поставила бокалы и села напротив меня, глядя как я откупориваю бутылку.
   – То, что ты живёшь здесь, уже подарок, Май. Неужели ты этого не знаешь? – сказал я, наливая вино.
   Майя опустила глаза, у неё такие красивые длинные ресницы, и ведь не красится…
   – Слав… – начала было она.
   Но я перебил:
   – За тебя!
   Мы чокнулись, звякнув бокалами.   
   – Почему ты не ешь? – спросил я, рыба оказалась невероятно вкусной.
   – Ем, – Майя положила и себе на тарелку кусочек раз в пять меньше, чем мне.
   – М-м… Очень вкусно, – улыбнулся я, нисколько не лукавя. Я давно так вкусно не ел.
   Майя дала мне доесть, прежде чем сказала:
   – Слав, я хотела сказать… Ты не… Не должен думать, что мы… пара.
   – Я не думаю.
   Майя глотнула ещё вина со вздохом.
   – Может быть. Но… Ты совершаешь шаги, может быть, невольно… Ошибкой было приехать жить к тебе.
   Теперь и я отпил вина со вздохом и посмотрел на неё:
   – Так любишь своего Юргенса? Чего ж ушла?
   – Пора настала, – немного нахмурилась Майя. – Не о нас с ним речь. О тебе.
   – Я так плох?
   – Ты очень хорош, Славуня. Правда. Но… спать друг с другом и… думать, что это… – она опять вздохнула. – Всё это слишком серьёзно. Приводит к серьёзным последствиям…
   – Я надену презерватив, – почти пошутил я.
   Майя покачала головой.
   – Любая связь, Слав… Это связывает судьбы. Навсегда. Давай не будем портить нашу дружбу.
   – С кем испортилась дружба после того, как… С дядюшкой твоим? С Метлой? Не помню, чтобы ты дружила с Юргенсом…
  Майя ничего не ответила.
   – Прости меня, Слав, – сказала она, вставая из-за стола. – Завтра я съеду.
   Я испугался. До ужаса. Мало того, что уедет, она отодвинется от меня.
    – Не надо, Май. Не уезжай. Я больше не буду.
   Майя долго посмотрела на меня:
   – Сможешь?
   Я встал из-за стола тоже. И подошёл к ней ближе:
   – Я буду очень стараться, – сказал я вполне искренне. А я ещё подумал, что она не заметила моих взглядов...
   Майя кивнула, улыбнувшись.
   В эту ночь я слышал, как она кашляет, потом проснулся и увидел под дверью свет. Я поднялся тоже, испытывая беспокойство. И нашёл Майю на кухне. Перед ней лежали две коробки: анальгин и димедрол в ампулах и шприц. На ней был халатик, тапочки, головка немного взлохматилась от беспокойного ворочания по подушке.
    – Сделаешь укол? Я сама себе… не умею.
    – Где лекарства-то взяла? У меня нет ни черта.
   – Днём купила. Так и думала, что понадобится. Температура ещё с утра начала подниматься…
   Я взялся за шприц, набрать лекарства, глаза, наконец привыкли к свету, и я заметил, что она бледна в синеву и дрожит, озноб.
   – Морозит?
   – Да, – кивнула Майя. – Ни грелка, ни горячая ванна не помогает…
   – Мне это не нравится, Май… Может… Юргенсу позвонить? Или… может, Туманову?
   – Не надо никому звонить, ерундовое ОРЗ. И… говорить не надо, даже, если спросят. Вообще, если приедет к тебе Валентин, пожалуйста, не выдавай меня. Иначе… – она вздохнула. – Начнутся разборки, ругань, затеет драку не дай Бог… 
   Вот сегодня Юргенс и явился ко мне и, действительно, вид у него был такой, что было ясно, он жаждет затеять драку.
   – Здравствуйте, Максимов, давно не виделись, – сказал он, стоя передо мной, широко расставив ноги и потирая большие руки в тонких кожаных перчатках, сквозь которые проступали сильные масластые пальцы. Я эти руки знаю лучше, чем его лицо, столько раз смотрел на них заворожённо ещё во времена ординатуры и после тоже.
   – Здрасьте, – сказал и я. Вздумает кулаками махать, я отвечу тем же, хотя я не мастер.
   – Майя с тобой?
    Хорошо, что он спросил именно так, если бы он задал вопрос иначе, например: «у меня», соврать было бы сложнее.
   – Со мной? – я с удовольствием посмотрел на него. Я завидую ему столько лет, и сейчас ему плохо, могу я не радоваться?
   И я переспросил: – Как это понимать? Где со мной?
   – Не валяй дурака.
   – Что-то я не помню, чтобы мы переходили на «ты», Валентин Валентиныч, – сказал я, продолжив свой путь к машине.
   – Если ты врёшь сейчас, пожалеешь.
   – Очень интересно, – сказал я, открывая дверцу моего «лексуса». – У вас паранойя, Юргенс. Если жена наставляет вам рога, увы, не со мной. Как ни прискорбно мне это признать. Что, сбежала?
    Я засмеялся, наблюдая, как он побледнел. Бессилье, насладись им, счастливчик. Я всю жизнь наталкиваюсь на эту стену, пришёл твой черёд. Злорадство сладкое чувство, и, хотя я не имею отношения к его несчастью, я наслаждался в эти минуты. В каждом человеке достаточно злобного дерьма…

    Возможно. Вот я и злился. До безумия. И прибить этого хренова модника Максимова хотелось до зуда в ладонях. И Майю убить. Меня бросало от желания упасть к её ногам к желанию сломать ей шею. Но для этого её вначале надо было найти.
    А она… Даже номер телефона сменила. Она звонила детям, вернее Саше, потому что Лара не хотела разговаривать, так сказал сам Саша. И я стал подозревать, что неспроста. Неужели Майя и правда могла связаться с этим тошнотворным ухажером нашей дочери? Я думал об этом ровно день, потому что на следующий этот, вызывающий у меня рвотный рефлекс, парень сам явился. И вообразите с чем! Приехал продать информацию о том…
   – Что Майя Викторовна спит со своим дядей. И вы это знаете. Только ваши дети не знают. Воображаю, какой это станет для них психологический травмой.
   Я внимательно смотрел на него, ожидая, чем он закончит свой разговор. Мы были в моём кабинете, солнце, золотило письменный прибор, подаренный мне коллегами на пятидесятилетие три года назад. И я, взрослый человек, должен слушать этого сопливого шантажиста из-за того, что мой друг извращенец? Грех чуть ли не тридцатилетней давности, и не мой грех, бьёт по мне и может ударить по моим детям. Что я должен был сделать? Заплатить пятьдесят тысяч? Сумма небольшая, я бы мог. Но что за этим? Через месяц или через неделю эта мразь приползёт за деньгами снова.
   – Илья… Илья Леонидович тоже пятьдесят штук заплатил? – спросил я.
   Тип, посмевший касаться моей дочери и сально оглядывавший мою жену, заколыхался в беззвучном смехе.
   – Обижаете. Туманов заплатил сто. Только бы его сынок не узнал, кто его нестоящий отец. Или для вас – это тоже сюрприз?
   Он выглядел очень довольным. Я сдержал улыбку. Его дешёвый блеф я раскрыл, даже не копая, задав только один вопрос, и он прокололся. Он либо не говорил с Ильёй, либо тот послал его к чёрту.
   Но если он подкатывал к Илье и ко мне, то и к Майе. Так может быть, он знает, где она не потому, что она с ним… Я сдержал гнев, чтобы не вышвырнуть его из кабинета в ту же минуту, надеясь выведать, где Майя. 
   – Отлично-отлично… – сказал я, делая вид, что размышляю.
   Вот интересно, всё золотит скупое зимнее солнце, все предметы на моём столе, дипломы и премии на стенах, даже пылинки, кружащиеся в воздухе, но попадая на фигуру и волосы этого существа, в котором я не хочу признавать человека, моего собрата, солнце гасло, будто утопало в пыли.
   – Ну, а Майя Викторовна? Она сколько заплатила?
   И он совершил большую ошибку, позволив себе захихикать и сказать:
   – О-о… Майя Викторовна… У неё есть кое-что подороже, чем деньги, – и он подмигнул! – Ну, вы понимаете...
   Мог я после этого не свернуть ему шею?
   Ему повезло, что я смог обойтись тем, что выбросил его из кабинета.
   О, да… этот бешеный бык налетел на меня так внезапно, что я не успел даже увидеть его движение и как-то ответить. Он схватил меня, за шиворот как мешок, и одним броском выбил мной дверь. Поистине, и я не слабый человек, но ни в ком я не предполагал такой силы, какая обнаружилась вдруг в этом человеке. Я вылетел в коридор и ударился о противоположную стену, и, как потом выяснилось, сломал ключицу.
   В коридоре вылупив глаза остановились две ошалевшие пациентки, а ещё медсестра и санитарка.
   – Валентин Валентиныч… охрану вызвать?
   «На хрена ему охрана?» – подумалось мне.
   – Милицию вызови, Галюша. И прокуратуру, заявим о преступлении, – он улыбнулся полненькой медсестре.   
      А потом посмотрел на меня:
   – Не свалишь за пятнадцать секунд, ещё пендель добавлю – до первого этажа лететь будешь.
   Я поспешил, что рисковать...
    Я не знал, что он догадался, но Туманов, действительно, ни черта не дал мне. И прекрасной Майи в его доме я не обнаружил, и денег не получил. Больше того, он хохотал до слёз, выслушав меня.
   – О… Господи… как вас там… Григорий, уморили! – захлёбываясь смехом проговорил он.
   – Чем это? – удивился я.
   Он покачал головой и взорвался новой порцией смеха, весельчак какой.
   – Неужели вы, Григорий, думаете, что я… Что я… этого-о-о… бою-усь? – он попытался было перестать смеяться, но опять прыснул ещё громче и слаще. – Да я жду этого двадцать лет!
   Тут-то мне пришла в голову мысль, что Саша поразительно похож на него. Вот именно, когда он смеялся сейчас. И это блеснуло в моей голове новой идеей.
   – И вашему сыну будет приятно узнать, что его обманывают столько лет?
    На это Туманов смеяться перестал, поднялся с красивого кресла типа чиппендейл, и покачав головой, подошёл ко мне, поглубже засунув руки в карманы брюк. Теперь я понимаю, что кулаки там прятал.
   – Убирайтесь, молодой человек, – тихо сказал он, после звонкого смеха этот хрипловатый голос прозвучал странно и как-то даже пугающе. – Ваша затея не удалась, денег от меня вы не получите. Больше того, скажу вам вот что: если бы вас не было, вас стоило бы придумать, настолько мне выгодно это ваше разоблачение.
   – Не боитесь последствий? – сказал я, направляясь к передней в этой странной, совсем какой-то не московской квартире.
   – Каких это? Что дети Майи и Валентина будут дуться на меня год-другой? Не боюсь. Они взрослые люди. А я скоро стариться стану, мне… – он улыбнулся как-то светло, но самому себе и продолжил беспечно: – бояться нечего, кроме тех потерь, которые я уже понёс. Так что… – он, наконец поднял глаза на меня и рыкнул: – вали отсюда поскорее, пока у меня терпения хватает… Да, и к Юргенсу лучше не ходи с этим, он, в лучшем случае, тебе зубы выбьет.
   – Боитесь, что узнает вашу тайну? – попытался я, хоть как-то уцепиться за него.
   Но он как тысячелетиями обтёсываемая океанскими бурями скала – твёрдый и гладкий. На мои слова Туманов снова усмехнулся:
   – Никто не знает столько моих тайн, сколько их знает Валентин Юргенс. Но он… зубы он тебе выбьет, подонок!
   В его глазах сверкнула такая твёрдая сталь, что я почувствовал холод под сердцем… Какой… всё же странный человек. И страшный. Силой своей пугающей, неизмеримой.
   Так что с мужчинами у меня вышел полный провал.
   Однако оставалась ещё Майя. самая перспективная. Мне не хотелось бросать игру, не доведя до конца. И на эту фигуру у меня была самая большая, самая интересная ставка. И именно она куда-то запропастилась…
Часть 23
Глава 1. Альянс
    Да, непонятно, куда могла так надёжно спрятаться Майя. За домом этого Максимова я тоже проследил, но за несколько дней Майю там не встретил и ничто не указывало, что она там у него бывала. Войти просто так не пойдёшь, охрана, да и выглядеть окончательным идиотом очень уж не хотелось. Поэтому я заключил, что Майи у него нет.
   Её не было и у её подруги Ульяны, к которой я тоже съездил домой, не поверив по телефону в её слова. Нет-нет, в этой малюсенькой квартире в Медведково и следов Майи не было: разбросанные по полу игрушки, симпатичный мальчик в голубых колготочках-гармошкой, с любопытством разглядывал незнакомого дядю, слишком большого для их крошечного обиталища. Ульяна чуть ли не с опаской смотрела на меня.
   – Вы не пугайтесь, Уля, простите меня за бесцеремонность, за это наглое вторжение, – чувствуя свою оплошность, я хотел загладить свою вину перед этой молодой женщиной. – Вы не знаете, куда уехала Майя?
   Ульяна покачала головой.
   – Она даже не звонила довольно давно и… смс не присылала. Но она вообще не очень-то и любит… В нашей «Вите» говорят… – она осеклась.
   – Что говорят? – я уцепился.
   – Ерунду, как я понимаю, – улыбнулась Ульяна как-то уверенно. 
   – И всё же?
   Но Ульяна покачала головой:
   – Чушь, я и не верила, бабьи языки.
   Так я ничего и не добился. Зато я понял, почему Майя дружит с ней. Это не то, что с Таней, их отношения, как я понимаю, искренние с обеих сторон,
   Остался только один человек, у кого я ещё не был. Конечно, Илья…
…Я, само собой знал, о чём болтают в нашей «Вите» и подозревал, что нелепый слух пущен самой Маюшкой для простоты объяснения, потому что я знаю, что Юргенс не мог её бить из-за чего бы то ни было. Но то, что она так придумала внушало мне оптимизм, если она выдумала это, не щадя ни имени Юргенса, ни своего, значит не планировала сохранять их отношения. Порушила всё, одним ударом. Меня расспрашивали, конечно, зная, как мы близки, надеясь вызнать пикантные подробности. 
   И когда на моём пороге объявился Юргенс, я не удивился. Её искал я, выжидая, что она отойдёт сердцем и объявится, но её искал и он, не надеясь и не выжидая, просто сходя с ума от непонимания, беспокойства, ревности, любви и злости. Все эти чувства, их нюансы и оттенки, перетекая друг в друга, перемешиваясь, создавая новые невероятные сочетания, кипели в нём, изводя его душу.
   Всё же Маюшка жестока. Такого я не ожидал. Пеняя на её мягкость столько лет, я заставлял её сделать то, что она сделала, но не думал, что она будто взмахом меча обрубит разом все связи, державшие её. Все связи. И со мной тоже. Я хотел иного. Ослеплённый ревностью и эгоизмом, я позабыл, как она поступила с Васей в своё время. Все люди таковы, забывчивы и чрезмерно уверены в себе. 
   Открыв дверь и увидев Валентина на пороге, осунувшегося за эти две недели, что мы не виделись, я молча отошёл в сторону, пропуская его внутрь.
   Он вошёл, остановился, не снимая расстёгнутого ещё на лестнице пальто.
   – Давай пальто повешу, что стоять, раз уж пришёл, – сказал я.
   – Может и меня вместе с ним повесишь? – он взглянул на меня мрачно, но пальто снял.
   – Посмотрим, – сказал я, вешая его пальто из отличного кашемира и пахнущее его одеколоном дорого и приятно.
   Он огляделся, проходя дальше из передней.
   – Неплохо, – он даже улыбнулся, обернувшись ко мне, но улыбка вышла мрачной, как солнце на кладбище. – Узнаю вкус моей жены. И её… присутствие чувствуется во всём. Больше, чем в нашем доме… Ведь на два дома живёт. Это же надо… Два мужа у неё, а? Туман?
   Я постоял рядом с ним, оглядывая свою квартиру вслед за ним, и будто его глазами. Верно, во всём здесь Маюшка. Но что удивляться, это наш с ней дом.
   – Ты сам это устроил, Вэл, – сказал я. – Ни я, ни она не хотели этого. Ты…
   – Да ладно! – зло отмахнулся он. И грязно выругался. – Два кобеля в очередь. Сука… ох и сука!
   Я не стал останавливать его, пусть выговорится. Только я могу выслушать его сейчас. То, что разбило когда-то нашу дружбу, и объединяет и сближает как ничто.
   – Ты, небось и не изменял ей? Этакий идеальный образец, – скривился он.
   – Что ж я железный что ли? Отпускать каждый день к тебе и… Не делай из меня памятник самому себе. Это у тебя семья, дети, а я… Я обыкновенный несчастный человек.
   Валентин болезненно усмехнулся.
   – Несчастный? Семья, дети – это да, это, конечно… Вот только мои ли? Ну, Лариса – моя дочь, это ясно, а Санька?
   Теперь скривился я.
   – Не начинай! Ты хоть…
   – «Хоть»? – Валентин удивлённо воззрился на меня. – Что есть другие? Или… это… Ну, конечно, этот мразливый Григорий был у тебя.
   На это я сказал ему:
   – Ты бы фильтровал кавалеров-то, что Лара с самым мелким из теперешних тараканов…
    Валентин взлохматил волосы, странно, что это удалось ему, волосы совсем короткие теперь носит, никаких кудрей.
   – Будто слушает кто-то, – сказал он со вздохом.
   Я вздохнул вслед за ним.
   – Может, выпьем? – сказал я.
   – Думал, ты никогда не предложишь, – совсем по-прежнему улыбнулся он. Я не забыл, оказывается, какая у него улыбка. Не усмешка, и не ухмылка, а улыбка, освещающая глаза изнутри, как свеча. 
    И мы засели, как делали это когда-то, как почти успели забыть, пока ненавидели друг друга столько лет.
   – Винил у тебя, я смотрю, – Юргенс разглядывал полки с пластинками, что собрались у меня ещё со времён 80-х, пока я вернулся в мой «погреб», где хранились бутылки со спиртным и принёс уже вторую бутылку водки. Первую мы выпили как-то на удивление быстро. Он и свитер уже снял, оставшись в белой футболке, обтягивающей большущие плечи и крепкие мышцы на его груди.
   – Куда ж без винила, – хмыкнул я.
   – Поставь что-нибудь. Только не совсем уж зубодробительный металл.
   – Задачка, – усмехнулся я. – “Imagine Dragon”, пойдёт? Только он как раз не на виниле, CD. Или Майли Сайрус…
   – Пойдёт, – махнул он. – Она тоже ведь слушает всю эту хрень? Рок этот твой?
   – Она любит смотреть видео с концертов. Ещё пританцовывать и подпевать, особенно, когда думает, что я не вижу. Кулачками машет… умора, – с невольной нежностью сказал я.
   – Часто подглядываешь за ней? – он вгляделся в меня. Что ж, и я разглядываю его, в известном смысле я скучал по нему.
   – Для меня она самое красивое, что я вообще видел в жизни. Самый красивый человек, единственная женщина, волшебное явление природы, всё… Она – всё…  Что ты спрашиваешь?.. – сказал я.
   – Да ничего. А только… ты единственный, с кем… Даже с детьми я не могу поговорить о ней. Они считают виноватым меня. Лариса вообще злится беспрерывно… так что… – он взглянул на меня. – Выпьем за неё?
    Мы выпили, конечно, и ещё. И так продолжали до самой ночи. Мы говорили обо всём. О политике, Америке, Украине, Донбассе, я рассказал последние новости от Неро, с которым связывался по скайпу пару недель назад, и слушал и смотрел на Неро, чувствуя, что он там находится совсем в иной реальности, непостижимой для нас, о негодном правительстве, о его бесконечном саботаже, о Сирии, Трампе, только что победившем на выборах и как забавно, что это так радует всех в России, о нашем президенте, о дурацкой системе здравоохранения, которая только мешает работать, выталкивает врачей в частные клиники из государственных больниц… Мы очень много говорили о проекте, который вдруг свёл нас опять вместе. Но больше всего мы говорили о Маюшке, упиваясь и счастьем говорить о ней, будто чувствуя её присутствие рядом.
   Говоря о нашей новой совместной работе, я не мог не сказать ему то, чего он знать не мог, а я знал очень хорошо:
   – Вэл, нельзя, чтобы Майя узнала, что Метелица в пределах досягаемости.
   Он удивлённо посмотрел на меня:
   – С чего ты считаешь его таким опасным? Она же бросила его ради тебя, – Юргенс отодвинулся от столика, за которым мы сидели, опуская большие руки на колени.
   Не понимает, он не может понять, он не видел, как они росли. Это видел я, и их совместное взросление и как они жили вместе.
   – Бросила. Потому что я заставил бросить. Но… Она помнит его. Он ей снится даже… И…
   Я снова набулькал водки в хрустальные высоконогие рюмочки, Маюшка настаивала, чтобы мы пили из таких, считая, что если будем пить из изысканного хрусталя, то никогда не сопьёмся, довольно забавно, но я слушался, приятно было слушаться в этих мелочах.
   – Ну… мало ли… – отмахнулся было Юргенс.
   – Нет, Вэл, ты ошибаешься, это немало. Только одна надежда, что он не простил её и…
   Юргенс сказал на это, качнув головой:
   – Хреновая надежда, Туман, видал, как он взбеленился, узнав кто я… Столько лет прошло, мог бы забыть давно, простить и похерить, да просто остыть, но нет.
   – Вот то-то и оно. Я бы её пригласил работать с нами в «Курчатник», даже думал об этом на самом деле, – признался я. Я, действительно много раз представлял, как это было бы славно.
   – Да и я думал… – признался Юргенс, – она много мне полезных советов по работе давала. И вообще, светлая голова, мыслит не так как я или ты, по-своему как-то, по-женски, наверное.
  – Н-да, альянс был бы охренительный.
  – Всё испортил секс. Какого чёрта ты стал спать с ней?!
  – Да, бл… Это ты какого чёрта стал с ней спать?! – взорвался я.
   – Я не был ей дядей! – заорал и он, подавшись вперёд и шарахнул кулаком о стол. Тренькнула посуда и приборы, умоляя не швырять и не бить. 
   – Началось… Тридцать лет одно и то же… – пробормотал я. Но не выдержав, взорвался тоже: – Да я яйца отрезал себе из-за этого, чего ещё тебе?! Что, малая жертва?!
   – Не помогло, – мрачно и тихо прогудел он.
   – Ничего не помогло бы. Ничто и никогда… – едва слышно проговорил я.
   Почти про себя, но он услышал. Поднял голову. И, прожигая меня изумительно синими в этот момент глазами, спросил:
   – Почему?
   – Тупой вопрос, Вэл… – поморщился я. – Кто выбирает? Ни ты не выбирал, ни я. Легко быть разумным, выбирать, размышлять, отступать и всё делать правильно, когда не сходишь с ума.
   Валентин откинулся снова и устало проговорил:
   – Придурок. Урод чёртов. Господи, как же я ненавижу тебя.
   – Ну… не больше, чем я тебя, – сказал я, поднимаясь и чувствуя, как отяжелели ноги. Набрались изрядно.
   Под ноги пришёл Юрик, заставляя смотреть куда ступаю, чтобы не отдавить ему лапы. Бедный кот так и не дождался еды, решил напомнить.
   – Между прочим, кот твой, помнишь ещё? Юрик, – сказал я, обернувшись.
   – Иди ты! Не может быть, – усмехнулся Юргенс. – Сколько ж ему лет?
   – На человечий счёт лет триста… – усмехнулся я.
   – Мафусаил котовий, выходит.
   Юргенс тоже поднялся, пошёл за мной и Юриком на кухню. И остановился там, в дверном проёме, глядя, как я достаю корм и накладываю его в миску.
   – Допили бутылку, я за третьей пошёл. Ты ниче, давление там, сэрдце? – спросил я, взглянув на своего друга в человеческом обличье. Смешно, что Юрик поднял голову на этот вопрос.
   Юргенс кивнул:
   – Не боись, я, конечно, старше тебя на год, но всё же не как Юрик.
   Мы вернулись за стол, я сменил музыку уже не в первый раз и включил настоящую старую пластинку Джо Дассена, привет из детства.
   – Надо её найти, Туманыч, – сказал Юргенс после очередной порции разговоров ни о чём, мы опять витком вернулись к Маюшке.
   Я взглянул на него, хотя периферия комнаты уже покачивалась.
   – И что будет? Что ты сделаешь? Как заставишь её вернуться? Ещё ребёнка ей заделаешь?
   – Хочешь сказать со мной её держали только дети? – вспыхнул он.
   – Да нет, – со вздохом признал я. – Она любит тебя.
   Надо было увидеть его лицо в этот момент, когда я произнёс эти слова, когда он понял, что я говорю искренне, что, действительно так считаю. Оно просветлело и помолодело, рассеялись тучи, разошлись складки меж бровей и у глаз, и улыбка тронула ставший мягким рот…
   – Ты… – начал было он, весь подавшись мне навстречу.
   – Я не собираюсь рассуждать о её отношении к тебе, – вдруг разозлился я на самого себя.
   Чтобы не сказать ещё чего-нибудь обидного, я взял бутылку, чтобы налить ещё.
   – Ты сказал, не надо пытаться её вернуть, что ты собираешься, оставить её в покое?
   «Неужели думаешь, я выдам тебе мою тактику?» – подумалось мне.
   – Я могу сказать только одно, Вэл, она как-то слишком надёжно спряталась. Это странно. Что она взяла с собой? – сказал я.
   – Да ничего почти. Документы, может, пару свитеров и джинсы. Даже белья не взяла, наверное, чтобы я с ума сошёл… Всё на месте, просто жуть…
   Я задумался. Это как раз в духе её поступков. Из дома когда-то так ушла, от Васи. Теперь вот…
   Я ничего не сказал, я понимал одно, её не вернуть. Самому надо вернуться, к точке отсчёта, с которой начался её. Самому. Я умею это делать. Я это уже делал и не однажды. Вэл другой. Он её не понимает. Слепо любит и всё, это делает его слабым противником. Слабее Васи Метелицы. Того я зарубил неожиданным напором, Юргенс никогда не побеждал меня по-настоящему.
   Как мы заснули, я не помню и проснулся я поздно, с удивлением обнаружив себя одетым на кровати, поверх порывала. Вначале я услышал шум и долго думал, что это может шуметь, так напоминая душ, потом понял, что это именно душ и есть, шумит вода в ванной. Пока я размышлял над этим, начали возвращаться ощущения, вначале неудобно лежащего тела, затёкшей шеи и спины, а потом и всех остальных прелестей похмелья, вроде головокружения и грохочущего пульса, а также жажды, и жара на губах…
   Я открыл глаза, думая, что только идиот может так жёстко напиться в моём возрасте, как студент-второкурсник. Хорошо, что сегодня выходной…
   – Вставай, Magnus, – Юргенс куда более свежий, умытый, с мокрыми волосами, смотрел на меня, натягивая футболку. – Кофе почти сварился. И кота покормить надо, оборался.
   Я со стоном поднялся, снимая пряди распустившихся волос с лица.
   Юргенс захохотал:
   – Ты на жуткую бабу сейчас похож, патластый!
   – Да пошёл ты! – проворчал я, вставая.
   Юргенс захохотал ещё громче.
   – Ой, не смеши, башка щас лопнет! – взмолился он.
   – Аспирину выпей, – сказал я, направляясь в туалет. – Там шипучий есть. И мне намешай…
   В душе стало намного легче, мысли стали отделяться одна от другой, переставая походить на старую жвачку и вызывать тошноту. Я вышел на кухню, где густо и радостно пахло хорошим кофе.
   Валентин налил кофе в парадные белые чашки с тонким рисунком, их Маюшка достаёт только в особенные дни. Но я не стал говорить об этом.
   – Выпил лекарства?
   – Да выпил, вот твоя порция. Пургену хотел подмешать смертельную дозу, да не нашёл у тебя.
   – Ну-ну…
   Я с отвращением, но с надеждой выпил сладковатое противное пойло, икнув в конце.
   – Ох… – скривился я, превозмогая желание немедля всё выблевать.
   – Хреново ты пить стал, Туманыч…
   – Сиди уже, можно подумать, встал три часа назад, – проговорил я и наклонился над чашкой с кофе, вдохнуть оживляющий аромат. – Кстати, который час?
   – Второй. Ты помнишь, во сколько мы заснули?
   – Я не помню, как в кровати оказался… – отмахнулся я, потирая гудящий лоб. 
   Он помолчал немного, переставая смеяться.
    – В этой кровати трахаешься с ней? – глухо прорычал Юргенс.
    Я поднял на него глаза и сказал расчётливо медленно, чтобы он услышал и осознал это, наконец, до конца:
   – Здесь не найдётся и пяти сантиметров поверхности, где я не трахался бы с ней, – сказал я.
   Он рванулся ко мне…
   Погибли не только чудесные фарфоровые чашки, но и вся посуда, что была на столе, разлетелись до самой входной двери приборы, стол стал похож на стреноженного коня, даже миска Юрика оказалась разбита…
   Мы сидели по углам кухни, вытирая кровь с лиц, сегодня поухаживать некому, как некому оказалось и остановить нас.
   – Не переживай, ущерб я возмещу, – пробормотал Юргенс, откидывая затылок на стену, подбородок я ему стесал основательно.
   На пол побежала струйка кофе из убитой кофе-машины.
   – Обязательно. Репарации заплатишь.
   – Репарации проигравшие платят.
   – Думаешь, ты победишь? – я вытер противно бегущую на шею кровь из разбитых губ.
   – Или убью тебя, – свободно сказал он.
   – Раньше убивать надо было, дурак старый! – сказал я, вставая.
   Вот уборки-то теперь, чёрт…
   – Да ладно, молодой нашёлся! Недолго длился наш возобновлённый союз… – ухмыльнулся он, тоже поднимаясь. – Мы как Советский союз с англичанами, на время Второй мировой, соединились, чтобы после победы вцепиться друг в друга…
   – Американцев забыл, – сказал я.
    Драка, конечно, гадость, зато похмелье как рукой сняло, адреналин ¬– отличная вещь.
   – Американец у нас Метла… – отозвался Юргенс.
   – Вот это верно. Хитрее всех, за морем отсиделся, в который раз…
   А про себя я подумал, и дивиденды может получить сверх нашего…
Глава 2. Упадок
    Ничего странного в том, что никто не мог отыскать Майю не было, она заболела. Поначалу казалось, что это простая простуда, она кашляла и температурила, потом начала слабеть и вянуть, и через полторы недели уже почти не вставала. То есть она не лежала всё время, она даже готовила для меня, но из дома почти не выходила, только по утрам, до магазина в цоколе, куда привозили утром свежий хлеб и молоко. Остальное время она лежала, прикрывшись пледом, смотрела телевизор, поначалу читала, потом перестала почему-то.
   – Май, ты не ешь ничего, и… – наконец решился сказать я, считая происходящее депрессией, и себя не в праве вмешиваться. Но когда всё это стало приобретать угрожающие масштабы, я и решился поговорить.
   Она сказала то, что я готов был услышать:
   – Дай потосковать, Слав, я целую жизнь порушила и… – она покашляла. – И не в первый раз.
   – Ты кашляешь.
   – Ерунда, уже меньше, – она вяло усмехнулась.
   – Не меньше, я ночью слышал сегодня.
   – Ночью – царство вагуса, забыл? – улыбнулась она. – Всё ночью хуже. А если учесть, что сейчас сплошная ночь…
   Это верно. Декабрь, самое тёмное время в году. Я не тосковал, выпавший снег радовал глаз, и я всё время был занят, дома женщина, которую я обожаю, хотя и абсолютно безнадежно, но она мила со мной, и даже заботится обо мне.
   Но забочусь ли я о ней? Я подумал об этом уже через месяц её болезни, когда заметил, что у неё синяки под глазами, что под скулами запали щёки, а шейка торчит из ворота свитера, вдруг ставшего ей большим. Это было за два дня до наступления Нового года, который я обычно проводил, уезжая на разнообразные мировые курорты с самыми разнообразными девушками. Но в этом году, я даже не запланировал этот отдых заранее, хотя обычно всегда ещё в начале октября бронировал отель. А в этом году я этого не сделал, хотя тогда и речи ещё не было о том, что под праздник я окажусь не один в моём доме и даже в моей жизни.
   – Май, как хочешь, но ты больна и не депрессией никакой, а физической болезнью. Поедем сегодня же в Миргородцеву.
   Наш одногруппник уже больше трёх лет был завкафедрой Пропедевтики и все мы знали его как редкого умницу ещё с института.
   – Отстань, Слав, я отдохну и приду в себя. Всё нормально будет.
   Я посмотрел на неё:
   – Звонила детям? Как там?
   – Нормально, зачёты сдали, экзаменов в эту сессию нет, только дифзачёты. Хвосты даже Ларочка сдала.
   – Так и не говорит с тобой?
   Майя вздохнула, качнула головой:
   – Отойдёт. Она считает, я обидела её.
   Я внимательно посмотрел на неё:
   – А ты?
   – Я не виновата. Совсем. Никогда в жизни я не была так не виновата в том, в чём меня обвинили.
   Я усмехнулся, вспомнив нашу школьную юность.
   – Ну, были времена, когда тебя уже обвиняли без вины.
   Майя сверкнула глазами на меня:
   – Ты о школе? Напрасно ты считаешь, что я не была виновата тогда. Всё, что говорили, всё была правда. Кроме совсем абсурдных вещей. Ты ведь знаешь.
   Я встал из-за стола, за которым мы пили чай с эклерами, которые я купил вчера по дороге с работы.
   – Ладно, хватит болтать. Ерунду говоришь какую-то, одевайся, поедем к Миргородцеву.
   – А на работу не пойдёшь?
   – Нет, справятся несколько часов и без меня. Одевайся давай.
   – Я в душе не была ещё…
   – Лишь бы отнекаться. Иди, десять минут. Что тебя там мыть-то, Господи, – сказал я. – Не выйдешь через десять минут, сам приду и домою.
   – Низзя… – засмеялась Майя.
   А Севка Миргородцев сразу определил пневмонию. Ещё не аускультируя даже. Только за руку взял Майю, задал пару вопросов, внимательно вглядываясь в её лицо.
   – Так, Кошкина, в стационар пойдёшь. Ты что ж глядел? – Он хмуро воззрился на меня. – Угробить хотел быть может? Добился, наконец, и со злости, что так давно хотел, решил прикончить? У неё уж цианоз, тахикардия, веки припухли, тахипноэ… совсем Максимов от терапии отвык?
   – Ну чё ты, когда мы проходили терапию ту? – пробормотал я смущённо. 
   – А сама? Май, ты-то не могла не догадываться, нарочно сидела? Помереть собиралась? От тоски? Тут по Москве слухи, что муж изменил, тебя выгнал, потому ты и…
   Майя, на миг удивилась, а потом, будто вспомнила, кивнула:
   – Что ж ты хочешь…
   – Ладно. Всё, собирайтесь и в палату к обеду. Завтра анализы и СКТ. Сегодня уже капать начнём. Всё, валите, ребят, некогда мне, время горит напалмом…
   Мы вышли из его кабинета, посмотрели друг на друга.
   – Словечки у него, а?
   – Ну да… напалм какой-то…
   – Какой, из телевизора нашего детства.
   Нас догнала медсестра.
   – Вы Кошкина, Майя Викторовна? – спросила она Майю.
   – Майя Викторовна, но Юргенс, да.
   – Хорошо, в седьмую палату заселяйтесь, Всеволод Иваныч сказал, – равнодушным дежурным голосом сказала крупноватая девушка в белоснежном халате, сейчас все какие-то крупноватые...
   – Можно я домой схожу?
   – Во сколько придёте?
   Майя посмотрела на меня.
   – За два часа обернёмся.
   Вот так я и оказалась на Новый год в больнице. Нельзя сказать, что это очень уж удручало меня. Во-первых: мне действительно становилось всё хуже, а самой обратиться за помощью я почему-то не имела сил. Поэтому я, утопая в запахах антисептиков, под капельницами, продремала целую неделю, чувствуя, как всё сложнее устраивать в кровати ягодицы, заколотые уколами. Как там прошли праздники, что делали мои соседки по палате, как веселились медсестры на этаже, как поблескивала искусственная ёлка в коридоре… Будто сон.
   Я, по-прежнему, не забывала звонить сыну, узнавая все новости от него, особенных не было, все, к счастью, были здоровы, Вальтер пока в «Курчатник» на ездил, там готовили новую программу, они что-то поменяли, и теперь шли подготовительные работы.
   – Мама, а ты где? Не болеешь? У тебя голос какой-то… И не виделись мы давно. Может в кафе сходим?
   И мы встретились с Саней в кафе. Я выпросилась на два часа, хорошо, что Первая Градская в центре, не пришлось далеко ехать, не из «Пятнашки». Саня рассказал, как они сдавали дифзачёт по химии, он получил «отлично», Лариса…
   – Да «тройку» еле поставили, хорошо преподаватель наш, не то пересдавать бы Ларке. Весь семестр хорошо занималась, вот и пожалели. Ты знаешь, у Ларки с химией не слишком всегда было.
   – Ну… это на твоём фоне, – сказала я.
    Саня улыбнулся светлыми глазами.
   – Хорошо, хотя бы этого Гриши, нет теперь, даже во френдзоне, – сказал он. – Мам, она… Ларка вас с ним застала, что ли? – смущаясь спросил он.
   Значит, Лариса ничего не стала рассказывать.
   – Нет, сынок. Нельзя застать за тем, чего ты не делаешь. О том, что мне мог понравиться такой человек, забудь.
   – Да я… и не думал так.
   – Как папа? – спросила я то, что волновало меня куда больше, чем их учёба.
   – На работе пропадает. Дежурств набрал. Как побыл на больничном, будто с цепи сорвался…
   – На больничном? Ты не рассказывал…
   Саня покраснел, смущаясь и пробормотал:
  – Это я… Он просил, не говорить. Так, кто-то хотел ограбить его, у машины… Ну, пара синяков, да скулу стесал.
   – Сильно побили?
   – Да… как сказать… Я не разбираюсь. Если б я дрался когда… Но вообще, если честно, зашквар: синяки дней десять сходили.
   – Нос-то цел? – спросила я.
   – Нос – да.
   – А… дядю Илью давно видел? Как он?
   – Нет, не видел, он звонил несколько раз. Но папа говорил, что они работают вместе теперь, сказал бы, если бы что не так было… Подожди, вы и с ним поссорились?
   – Я не ссорилась с ними.
   Сашино лицо вытянулось:
   – С ними?! Они… как они… не понимаю ничего. Я-то думал, ты пока у дяди Ильи живёшь, вы же такие друзья... Или…
   Меня немного расстроило удивление, которое овладело Саней, это может заставить его задуматься… и это плохо.
   После этого разговора я не могла не думать о Ю-Ю и о Вальтере. По Ю-Ю я соскучилась. Безумно соскучилась, до боли. И особенно после этого разговора с Саней, рассказавшем о произошедшей опять драке, хотя он сам ещё этого не осознал, надеюсь, не догадается. Только первые дни я ещё сердилась на них, особенно на Ю-Ю, решившего всё сделать самостоятельно. После на меня напала полная вялость мыслей и апатия, которые, по-моему, и привели к болезни теперь, и я потеряла силы даже думать.
   Но после этого разговора с Саней я взволновалась. И почувствовала непреодолимое желание немедля увидеть Ю-Ю. То, что Саня рассказал о Вальтере, успокаивало, он был спокоен, он работает, и не пьёт. То, что они подрались с Ю-Ю, это не слишком удивило меня, это стиль общения, к которому они пришли ещё двадцать лет назад, хорошо, что нос остался цел на этот раз. Я всё знаю о Вальтере, но я ничего не знаю о Ю-Ю.
   Но дело было, конечно, не в этом. А в том, что без него я не привыкла жить вообще. Я без него не могу долго существовать, никогда не могла и не научилась. И, похоже, не хочу учиться. Поэтому я поехала к Ю-Ю на следующий же день. 
Глава 3. Мать и отец?
   Мама была права, я, действительно, зацепился мыслями за её слова. Я не сомневался, что мама пока живёт у дяди Ильи, или как она называла его, Ю-Ю, они были почти неразлучны, поэтому я не очень понимал, почему они не дружат с отцом, но это было привычно, потому что иначе никогда не было и раньше я не задумывался о причинах. А после этого разговора…
   Я думал весь оставшийся вечер и ночь. Не мог уснуть, так странно всё складывалось в моей голове. А вернее вовсе не складывалось. Все фрагменты никак не склеивались, не складывались в единую картину. Не получался даже какой-нибудь кубизм. Вообще ничего не получалось. Мама всю жизнь очень близка с дядей Ильёй, у него дома много её вещей, и ведёт она себя там как у себя, не как в гостях. Отец когда-то очень дружил с ним тоже, я видел довольно много фотографий из их студенческих времён, и после, в девяностые. И вдруг с фотографий дядя Илья исчез. И даже на свадьбе моих родителей его не было, как это может быть?
   И отец говорить о нём стал. Только теперь в последние несколько недель. Уже после того, как мама…
   Что за странный треугольник? Я ничего не мог понять. Что-то цеплялось. Что-то мама сказала или взглянула как-то, что-то мелькнуло у меня, когда она сказала это, мелькнуло, как юркая рыбка под поверхностью воды, взволновала гладь и исчезла, так и оставшись невидимой.
   Что? Что за мысль? Что сказала мама? Может быть в этом клей, что соединит всю эту несуразицу… Я извертелся в постели, свёртывая простыню в тугой жгут, мешающий спать. Чувствуя себя не в силах больше лежать на нём, я встал, расправить постель и тут меня будто стукнуло: мама спросила о дяде Илье сразу, как я рассказал ей, что отец явился с синяками. И про нос так… И… «Я не ссорилась с ними»…
   С ними! Они каким-то образом объединены все трое.
   Я сел на постель, чувствуя, что надо остановиться, даже не шевелиться, чтобы не вспугнуть, не разрушить, складывающуюся картинку. Кусочки сходились в объёмную инсталляцию. Мама – дядя Илья – отец. Или правильнее, если поместить её между ними?.. Между ними. Дружба отца и Ильи сломалась, когда появилась мама. Вот ключ. Вот клей.
   Меня обдало жаром. Потом стало холодно. Мама и Илья не родственники, они любовники. Многолетние сожители даже. Она не скрывала этого от нас с Ларисой, просто не называла всё своими именами.
   Как только я сказал про себя это слово «любовники» моя инсталляция заиграла огоньками, зашевелилась. Взгляды мамы и Ильи друг на друга, его глаза, когда он смотрел на неё, конечно, можно горячо любить свою племянницу, но при этом взгляд не может вспыхивать разноцветными огоньками, искорками и становиться ярко-голубым из обычно светло-серого. Я всегда удивлялся этим невероятным метаморфозам, не поверил бы, если бы не видел собственными глазами. У него даже голос меняется, когда он говорит с ней…
   Боже мой, всё всегда было перед моими глазами, я никогда даже подумать не мог. И взаимные прикосновения, как легонько она касалась кончиками пальцев то его рук, то плеч, иногда волос. А он едва касался её талии или запястья, не более. Но и не менее… В каждом таком обоюдном движении было очень много, так много, что не заметить этого нельзя: приязни, тепла, близости, похожести и… секса. Больше, чем у иных в поцелуях. Даже в том, как мама улыбается, когда чувствует, что он смотрит на неё. Я много раз видел это.
   Мне стало плохо…
   В ванной я долго умывался, пытаясь унять всё поднимающуюся тошноту. Наконец я выпрямился, вытираясь. И отняв полотенце от лица, увидел себя в зеркале. Господи… лицо дяди Ильи смотрело на меня из проклятого правдивого стекла…
 
   В этот день я с утра чувствовал тревогу. Я не мог уже дальше выжидать, что Маюшка оттает и придёт сама. Я решил всё же найти её сам, хотя пугало то, как она поступила после того, как я явился к ним, взяв решение в свои руки.
   Для начала я направился в методический отдел к Ульяне, Маюшкиной подруге, думая, почему не сделал этого раньше, но, увы, она была на больничном с ребёнком. Я помню, Маюшка говорила, муж Ульяны работал на «скорой помощи», они то сходились, то расходились, жили как-то недружно, но, похоже, любили друг друга всё же. Я узнал адрес Ульяны и решил поехать сегодня же.
   Да, я поехал сразу после работы, хотя очень тянуло домой. Я прямо-таки превозмогал себя, поворачивая руль с Садового на проспект Мира, вместо того чтобы продолжить ехать прямо…
   Ульяна, накрыв плечи старомодной шалью, провела меня в кухню и просила говорить вполголоса.
   – Вы извините, Илья Леонидович, там Ванюшка уснул и Юрка после смены. Спят оба, как зайчики, – она улыбнулась, сразу превращаясь из маленькой и невзрачной в общем-то женщины в хорошенькую и симпатичную, сразу носик её стал из пуговичного привздёрнутым, а глаза из бесцветных, глубокими, серыми с золотистыми солнечными искорками.
    – Как Ванюша?
    – Уже хорошо, температуры нет второй день. А то напугалась, такой отит разыгрался… – она включила электрический чайник. Он зашумел вначале тихо, потом всё громче. Эта кухня в малюсенькой квартирке, которая лет сорок назад называлась улучшенной планировкой, будто машина времени, я так давно в таких не был, мебели такой не видел, таких уютных женщин. Маюшка, как ни удивительно, никогда уютной не была, при всей домовитости, обстоятельности, спокойствии, которое она неизменно создавала вокруг себя, это было спокойствие, погружённого в штиль океана, глубина и сила которого ощущалась в каждый момент, а не мирно журчащей равнинной реки, как Ульяна. Да, наверное, и она способна на паводки и разливы, но погубить цивилизацию у неё всё же сил не достанет…
   – Майю Викторовну ищете, да? – спросила Ульяна, выставляя передо мной чашки в розочках и наливая в них заварку, пахнущую очень привлекательно, свежим густым чаем.
   Я посмотрел на неё:
   – Она сменила номер телефона, я…
   – Значит, не хочет видеть никого, – сказала Обь или Лена, спокойно взглянув на меня и вытащила из шкафчика пряники. Боже-боже, имбирные!..
   – Это я знаю, – сказал я, обрадованный, что меня кормят, потому что я уже проголодался, а дома ужина не было, придётся поехать в «Чоппер» к Неро, вернее, Неро там пока нет, вернулся бы уже, что ли…
   – Так зачем ко мне пришли?
   – Она звонит вам?
   – Редко. Она не очень любит болтать. Чаще присылает смс через ватсап.
   – Она… здорова? – спросил я, пугаясь вопроса, а вдруг ответит, что нет? Маюшка заболела, а я не рядом?
   Но Ульяна пожала плечами:
   – Ни разу не сказала, что нет.
   – Она ведь не уволилась из нашей «Виты», вы не знаете, действительно не уйдёт или всё же есть планы на это?
   Ульяна налила в чашки кипятку и села, наконец, напротив меня. Надломила большой красивый коричневый пряник.
   – Я… могу спросить об этом ради вас.
   Я с благодарностью кивнул и отпил горячего душистого чая, отменный чай. И пряники очень хорошие. Мы поговорили ещё и о Маюшке и о «Вите» даже немного и о её сыне и муже, за это время я успел наестся пряников и ехать в «Чоппер» раздумал.
   – Поговаривают, что вы на кафедру возвращаетесь, – уже в прихожей, где, нагибаясь, чтобы поднять упавший шарф, я рисковал боднуть стену, спросила Ульяна.
   – Да, это чтобы в научном проекте участвовать. Но «Виту» я не брошу, живая работа с пациентками для меня незаменима ничем.
   Ульяна улыбнулась:
   – Вы с вдохновением делаете детей.
   Я засмеялся, и она смутилась двусмысленности своих слов, и забормотала:
   – Ну я… хотела сказать…
   – Да всё верно… Своих, видите, Бог не дал, вот и пришлось стать его орудием, – сказал я.
   – Я заметила, вы суррогатное не берёте никогда, вы… против?
   Это вопрос не для прихожей, конечно, но я ответил:
   – Честно сказать – да. Мне кажется во всём нужна мера, предел. А выращивать своего ребёнка в теле чужой женщины, это как-то… Мне это претит. Я не хочу быть никому судьёй или… Словом, я не занимаюсь и не стану заниматься этим. Мать должна чувствовать своё дитя под сердцем сама…
   Ульяна некоторое время смотрела на меня, потом спросила:
   – Но ведь мужчины не вынашивают детей и ничего, никто не скажет, что они не родители.
   – Верно, и фамилии отцов носят, и гордятся именами отцов, подвигами и завоеваниями отцов и дедов. Понятия отец и мать равнозначные и святые для всех. И всё же: на всей планете, на всех континентах, на всех языках мира, когда человеку больно или страшно, он зовёт мать, не отца.
   Ульяна улыбнулась уже совсем как-то иначе, как своему.
   – Спасибо, Илья Леонидович, – сказала она.
   – За что же?
   – Ну… вот за это. И… я знала, что вы необыкновенный, теперь поняла почему.
   Я тоже улыбнулся и сказал:
   – И вам спасибо за чай, сто лет такого не пил. И за пряники.
   Она вдруг будто опомнилась:
   – Ох-ты! Вы же с работы, надо было борщом накормить вас, – даже побледнела Ульяна.
   – Спасибо, в другой раз, придётся ещё прийти на борщ.
   – Вы… простите меня, как-то я… растерялась. Сама-то обедала, вот и… Сытый голодного…
   – Не смущайтесь, Улечка, пойду, спасибо за всё. До встречи на работе, выздоравливайте.
  Я почти вспотел в их тесной прихожей и таком же тесном лифте. На улице свежий снежный дух сразу обнял лицо, ринулся в ноздри, приятно, даже в сердце большого города на воле лучше, чем в духоте…

   Да, я приехала к Ю-Ю. Но я не застала его. Я прождала его больше двух часов, хотя он должен был уже вернуться с работы в это время, но его не было. Почему? Кто мог это знать? Возможно, он просто позволил себе развлечься, возможно… Возможно всё, что угодно, но уже стемнело, двери в стационар закрывают в семь, пока доберусь ещё… мне надо было возвращаться. Я ушла, подумав с минуту, оставила записку. 
   Надо сказать, эти два часа я не сидела без дела, накопилась пыль, которую Ю-Ю, очевидно, не замечал, и еды у него никакой не было, только полуфабрикаты какие-то, испортит себе пищеварение этим… И старичка котейко надо было приласкать, за что он долго с благодарностью мурлыкал мне.
   
   Я приехал к дяде Илье сразу после занятий. Последние уже перед каникулами. Сессии как таковой у нас не было, досдавали зачёты и продолжали заниматься на некоторых кафедрах, сегодня-завтра и всё, почти месяц каникул. Мы уже решили все поехать на подмосковную турбазу кататься на лыжах, в Куршавель поедем, как разбогатеем, хотя некоторые пытались сделать вид, что их это не достойно.
    – Паль какая-то, в подмосковный лес ехать, хоть бы в Красную Поляну.
    – Успеешь, не выделывайся.
   В итоге все согласились, даже мрачная Ларка. Может, успокоится, наконец…
   Но сегодня мрачен был я. И пока я не поговорю с дядей, или чёрт его знает кем, Ильёй, я не смогу дальше жить. Я должен выяснить, должен узнать правду.
   Но я не застал его дома. Я звонил в дверь довольно долго, потом даже стучал, не желая смириться с тем, что его нет. Вот как уйти? Без ответов на мои вопросы я уйти не могу, ещё одной ночи я не перенесу.
   А если он вовсе не придёт ночевать?..
   В одном я был уверен, что мама не с ним.
   Мне захотелось плакать, и я сел на ступеньку, чувствуя себя маленьким, всеми брошенным и обманутым мальчиком. Я даже не обратил внимание на шаги, поднимающиеся ко мне, так я был поглощён своим отчаянием и этим жалением себя, что перестал ощущать мир вокруг. 
   – Не сиди на камне, у нас тут не топят в подъезде, – это голос дяди Ильи.
   И вот он весь сам, в расстёгнутой куртке, поднимающийся по широкой винтовой лестнице, сюда, на верхнюю площадку, где была только его квартира.
   – Всё в порядке? – сказал он, звякнув ключами. – Лица на тебе нет. С… Маю… с мамой всё хорошо? – вдруг свистнувшим голосом спросил он, останавливаясь.
   Я кивнул, не в силах проговорить ни приветствия, ни чего-нибудь ещё. Я смотрел на него и думал, а что, если он мой отец? Это… как я привыкну к этому? Тогда я что… Туманов Александр Ильич? А не Юргенс… Господи, как же так?
   Но дядя Илья открыл дверь и вошёл, включая свет в передней и во всей квартире. Выглянул за дверь:
   – Ты чего ждёшь-то, Сань? – спросил он удивлённо. – Обиделся на что?
   Я вошёл за ним, он обернулся, кивнул на мои ботинки:
   – Снимай, промок, я вижу, простынешь. Давай-давай, не маленький. Снимай и газеты на, натолкай. И к батарее.
   – К батарее вредно обуви, – проскрипел я.
   – Умничать будешь? Кирза что ль? Подошвой прижми к радиатору. Держи шерстяные носки. Не бойся, новые.
    А сам прошёл на кухню.
   – Голодный, небось, студент? А у меня шаром…
   И вдруг он замер там. И голос замер, и сам дядя Илья. Я вошёл за ним и увидел, что он держит в руках какой-то листок. На столе стояла симпатичная кастрюлька, замотанная в полотенце.
   – И компот сварила… – выдохнул дядя Илья, опускаясь на стул, по его лицу пробежал лучик солнца.
   – Мама? Она…
   – Была тут... – рассеянно проговорил дядя Илья, губы чуть-чуть тронула милая улыбка, он такой молодой с ней... – Разминулись в полчаса, тёплое всё… Руки вымыл? Иди мой, покормлю.
   Он свернул листок, заметив, что я заглядываю в него. Я вроде и не хотел есть, но, когда он развернул полотенце и открыл крышку, такой чудесный вкусный запах теплом в грудь приплыл ко мне, что я мгновенно почувствовал зверский аппетит.
   Тушёное мясо с картошкой, жаркое с овощами, красным перцем и помидорами, мамин фирменный компот, полное ощущение того, что она вот-вот войдёт в дверь.
   – Вкусно, а? Щас бы и выпить… – блаженно улыбнулся Илья, которого мне уже не хотелось называть дядей. – Но ты же... Хотя восемнадцать через… три недели, да? Тогда выпьем по чуть-чуть.
   Он встал и принёс откуда-то запотевшую бутылку водки.
   – Достань рюмки, вон там на самой верхней полке, да-да… – сказал он мне, входя на кухню.
   Я достал красивые рюмки тонкой работы с золотыми ободами. Илья налил себе полную, а мне на четверть.
   – Пил водку когда, нет?
   – Только «Ламбруско».
   – Понятно. Ну, Сань, давай, за маму!
   Я засмеялся, будто ложку каши просит съесть… Водка обожгла язык и губы, и я почти задохнулся от её ужасного вкуса. Илья засмеялся:
   – Это не «Ламбруско» тебе, во рту не болтай, кидай сразу в глотку, – он улыбнулся, – маму твою пить учил, тебя теперь.
   Я хотел запить, но он качнул головой:
   – Закусывай, что запивать, не лекарство? Ешь!
   Потом налил снова и себе и мне.
   – Тебе на учёбу завтра ко скольки?
  Я посмотрел на него:
   – Я… сдал всё.
   Он кивнул.
   – Вот эту и всё, – сказал он. – Но, помни – в глотку, не по языку. 
   Слушаясь его, я так и сделал. И водка согрела горло и протекла в грудь жидким огнём, согревая и расслабляя, отпуская напряжение с затылка, которым я обзавёлся со вчерашнего вечера.
   Я посмотрел на него и спросил то, ради чего пришёл и мёрз на лестнице в подъезде:
   – Илья, ты… мой отец?
   Он поперхнулся, закашлявшись, поставил свою рюмку на место, прижимая ладонь кулаком ко рту.
   – Да ты… что?! Обалдел что ли? Тебе кто… такое сказал? – просипел он.
   Я внимательно смотрел на него, думая, прикидывается он сейчас или…
   – Но ты… вы же с мамой… Вы с ней… ты с ней…
   – Так… – поднял ладонь Илья. – Во-первых: чтобы закрыть этот вопрос раз и навсегда: ты сын своего отца. Ты – Юргенс. Как бы мне не мечталось, как бы я не хотел, чтобы вы оба с Ларой были моими детьми, это не так.
   – Но ведь я твоя копия! – выпалил я, не понимая, рад я, что всё остаётся по-прежнему, моя семья та, что и была, или я всё же немного разочарован, что не этот необычный, такой странный и такой притягательный во всём человек, всё же не мой отец.
   – Копия, говоришь? Но ты забыл, я вижу, что я твой дядя, то есть довольно близкий родственник. Почему нам не быть похожими? – он вопросительно поднял густые брови.
   – Родственник… а как же тогда… То, что ты и мама…
   Его лицо разом стало жёстким, будто всю мягкость из его черт и голоса, с которой он обращался ко мне сегодня и всегда, сорвало. Он сказал очень холодным и твёрдым голосом:
   – Вот что, молодой человек, я скажу тебе на это: я и твоя мать любили и любим друг друга всю жизнь. Мы наделали много ошибок, наломали дров и… как ни назови, но испортили не одну жизнь, свои больше всего… Но судить нас за это ты не будешь. И никто уже не будет. Ясно? Это, во-вторых, и в последних. Это дело моё и её, и ничьё больше. Всё понятно?
   Я посидел несколько мгновений молча размышляя, и поднял голову:
   – Нет, не понятно… Почему ты не женился на ней? – спросил я.
   Он вздохнул и налил себе водки. Махнул рюмку и сказал:
   – Потому что твой отец на ней женился.
   – Но… как это можно, если ты… Если вы…
   Илья вздохнул.
   – Люди совершают много ошибок, Саня. Нельзя научиться на чужих ошибках, как бы этого не хотелось… И некоторые ошибки стоят нам особенно дорого, – он помолчал некоторое время.
   Я не смел нарушать это молчание. Он сам заговорил, вновь взглянув на меня:
   – Да, я не должен был никогда прикасаться к твоей матери, я должен был уехать, как только во мне шевельнулось желание к ней, спастись и спасти её, но… я не сделал этого. Из эгоизма. И ещё, потому что чувствовал, что это самое яркое, самое… самое главное, что могло случиться со мной. 
   Он снова замолчал и просидел так ещё дольше, чем перед этим. И снова заговорил, но уже будто и не со мной, а с кем-то внутри себя?
   – И никого я не любил кроме неё. И только с ней я счастлив… Да что там, просто жив. 
   Я решился всё же встрять:
   – А… отец? Как это всё… я не понимаю. А мама? Она ведь его любит. И тебя.
   Илья усмехнулся, взглянув на меня, пожал плечами:
   – Я не знаю, как это у женщин. Вообще, как у других людей. Я знаю только о себе, что без Маюшки я никогда не почувствовал бы, что это – солнечные лучи на рассвете, душистая вода родника, стук дождя по крыше… что такое дышать. Чувствовать биение живого сердца в груди… Да просто жить. Просто жить. Понимаешь? – он смотрел на меня.
   И усмехнулся, немного высокомерно:
   – Ведь нет… Ты влюблялся хоть раз?
   – Много раз, – радостно сказал я.
   Он засмеялся, кивнул:
   – Ну вот, когда полюбишь, это будет… Совсем не то. Больно и сладко. И ты будто над миром. И ничто не страшно и всё подвластно. Даже грань смерти…
   – Ну уж…
   Илья встал из-за стола.
   – Спать пойдём, поздно. Ты завтра бамбучишь, а мне работать, уже первый час ночи.
  – Как это?! – изумился я.
   Илья засмеялся:
   – За сокровенными разговорами время пролетает быстрее всего. Особенно под водку… Иди в ванную, я твоему отцу позвоню.
Глава 4. Всё будет по-прежнему
   Звонок Ильи вывел меня из себя, когда он сообщил, что мой сын остаётся у него ночевать.
   – Какого чёрта?! – взорвался я. –Ты что творишь, Туманов? Ты…
   Но он ответил спокойно и негромко:
   – Парень уже спать лёг, время за полночь, ехать его заставишь? Пусть спит, завтра ему не на учёбу, выспится и приедет.
   – Ты… к себе переманить его решил? Сказал ему что-то? – задыхаясь, проговорил я.
   – Нечего мне ему говорить. Он сам всё понял, не дети уже твои дети…
   – К себе переманить хочешь? Внушить, что он твой…
   – Слушай, Вэл, – глухо и зло проговорил Илья, – если ты сам не будешь внушать этого себе и ему, никто так считать не будет. Большой соблазн сделать это, особенно теперь, когда всё начало рушиться. Но я полным мерзавцем не буду и… тебя не обворую, как ты обокрал меня.
   – Ты не воруешь? Ты?!.. – я почувствовал, что задыхаюсь, будто кто-то схватил меня за горло. – Она у тебя?
   – Нет, Вэл, но будет со мной, и ты это знаешь и всегда знал. Всё, пока.
   И отключился, гад. Как я не убил его до сих пор?!
   Лариса вышла в коридор, тоже не спит почему-то.
   – Ты с кем это ругаешься тут?
   – Ни с кем, – прошипел я, отшвыривая телефон на консоль в передней.
   – Нельзя так гаджеты швырять, – сказала Лариса и положила мой айфон ровно, поверх старого телефонного справочника, который непонятно зачем до сих пор живёт на этой консоли.
   – Где Сашка? До сих пор нет и не звонит. Он, что ли? – спросила Лариса.
   – Он, у Ильи остался, – ответил я.
   – Да? Что это понесло его? По мамочке соскучился? Маменькин сынок. Всегда был.
   Я посмотрел на неё. Они оба были близки и со мной, и с Майей, просто Саша всегда был как-то… чутче что ли, или умнее, вот и оказывался ещё ближе, чем она, проникал.
   – Ну, а ты моя дочурка, – я обнял её и поцеловал в прохладную персиковую щёчку.
   Лариса улыбнулась, обняла меня, как давно уже не делала, слава Богу всё возвращается на круги своя, а вовсе не рушится, хрен тебе, Magnus!
   На следующий день мне позвонила моя старшая дочь Люся. И попросила встретиться. Она так и не захотела общаться с Ларисой и Саней, как начала фыркать, когда я это предложил, так и не перестала.
   – Ты ещё, может, пять раз женишься и ещё десять штук наштампуешь, а я со всеми знакомься? Обойдутся твои отпрыски! – таким было её окончательное решение.
   Я не спорил и не настаивал, достаточно было того, что, когда я рассказал им, пяти и шестилетним, что у них есть сестра, они не дружили со мной неделю, думая, почему-то, что я решил их больше не любить.
   – Что так срочно, Люся?
   – Обстоятельства срочные, – отрезала Люся.
   Но это был не последний звонок сегодня, ещё позвонил Метла и сообщил, что на будущей неделе можно будет продолжить нашу работу.
   – Илье звонил тоже? – спросил я.
   – Что, вы опять в контрах?
   – Мы всегда в контрах, Метла.
   Он засмеялся:
   – Слава Богу, я вне ваших разборок. Ладно, забывайте дурацкие распри и в понедельник в десять жду. Всё, Юргенс, бывай!
   Так что жизнь сдвинулась с мёртвой точки.
   Я приехал к кафе на Трубной с небольшим опозданием, всё же зимние дороги непредсказуемы. Люся, уже сидевшая за столиком, скривилась вместо приветствия:
   – Ты не можешь не опаздывать, да?
   Я в который раз подумал, как мало похожи друг на друга мои дети… Люся вообще-то внешне напоминала Ларису, но Лара была красавица, а Люся при всём сходстве, как-то всегда была неказиста. И дело не в физических данных, но она сутулилась и хмурилась всё время, постоянно мрачное и будто брезгливое выражение лица делало её старше, и всю её возможную прелесть будто стирало.
   – Ладно, ты… что будешь? Я заказала, на свой вкус. Салат с говядиной, или хочешь с сёмгой?
   Что-то она подозрительно добрая сегодня, значит будет просить денег. Но она всегда просит денег, а добрая только сегодня, значит хочет много. Зачем?.. Я даже на квартиру ей дал денег, выплатив большую часть суммы.
   – Мне всё равно. Пусть будет с сёмгой, если ты больше хочешь с говядиной. Что тут, итальянская кухня?
   – Ну, вроде того…
   – Закажи тогда пасту ещё.
   Пока несли заказ, Люся, вертела зубочистки, а я расспрашивал от нечего делать о её матери, об учёбе, которая угрожала никогда не кончиться…
   – Да мама нормально, в Португалию поехали теперь.
   – Часто звонит?
   – Часто. Приезжать собираются. «Обратно на родину», – Люся скривилась, изображая мать.
   – Ты недовольна?
   – А что мне быть довольной? Опять контролировать начнёт. Достала…
   – Люся, она мама…
   – Мне уже под тридцатник, а она всё мама…
   – Ну, она всегда будет мама. И слава Богу.
   – Я беременная, – вдруг выпалила Люся.
   Я дрогнул, будто меня тюкнули кулаком, я много чего мог предполагать, я знал, что Люся баловалась наркотиками, что её приятеля посадили за них, но сама она давно не употребляла и даже не пила. Что она захочет ещё какую-нибудь учёбу, очередные тупые курсы или, того хуже, захочет поехать учиться за границу, поэтому и вызвала меня, чтобы попросить побольше денег, но что она может захотеть ребёнка…
   – Да я и не хочу! – выпалила Люся. 
   – А кто отец? – спросил я, чувствуя себя пропахшим нафталином дедом.
   – Какой к чёрту отец?! Я вообще никогда не хочу детей! Что я, кукла ванильная демографию в вашей Рашке поднимать, дуру нашли…
   Я покачал головой, чайлдфри, только этого не хватало. Хотя при её характере, может быть, это было бы лучше всего.
   Но и на это она заорала:
   – Ага! Тебе всё равно, лишь бы никакого геморроя, да?.. Какой же ты гад! Папаша… Как я тебя ненавижу! Ты испортил мне всю жизнь! – тихо прорычала Люся, чтобы не привлекать внимания окружающих, наклоняясь над столом, так, что едва не испачкалась в соусе в своей тарелке. 
   – Для начала я тебе её дал, – спокойно сказал я, теряя остатки аппетита.
   – Дал… кончил раз, вот и весь твой вклад!
   Девчонка, которую я так и не смог полюбить, но которую тяну на своей шее всю жизнь, ни разу, с тех пор как повзрослела, не вела себя со мной нормально, и эта девчонка вздумала теперь меня обвинить в том, что вообще родилась. Это было не моё решение. Но этого я не стал ей говорить, с трудом сдержавшись, довольно ругани на сегодня.
    – Послушай, Люся, ты… поступишь так, как считаешь нужным. Если тебе нужны деньги, я помогу.
   – Что и нянчить возьмёте внука, с этой твоей… Майей? – она снова скривилась. И я опять почувствовал вину за то, что я ее не люблю, что детей Майи я люблю уже за то, что они её, а Люся… как будто брак моей жизни. Как это могло получиться…
   Тут Люся вытянула руку за салфеткой и меня передёрнуло, я схватил её за руку и поднёс к глазам... Бог ты мой, «дорожки»… вот тебе и бросила давно. Поэтому и учёбу не может закончить, поэтому ничто не радует и не интересует её. Брак моей жизни…
   – Люся… ты…
   – Пошёл ты!
   – Люся, надо лечиться. Это… только если ты захочешь, я…
   – Да что ты! Ты хотел, чтобы мать сделала аборт, ты никогда не хотел меня!
   – Прекрати! Неважно, чего хотел я или твоя мать. Ты родилась, ты живёшь, значит так должно было быть, перестань губить себя от злости на нас.
   – Да пошёл ты на х… – Люся ужасно выругалась, швырнув в меня салфетницу, и выбежала прочь.
   Вот и поговорили. Катастрофа за катастрофой… Наркоманка, беременность…
   Я расплатился и, выходя на улицу, позвонил Марине. Но сбросил. Что я ей скажу: наша дочь ждёт ребёнка, при этом она наркозависима?..
   Но что-то делать надо? Или…
  «Под тридцатник…» она права, она взрослая. Если понадобится, сама попросит, как было всегда.
   Всё же для успокоения совести я набрал Люсин номер, но он сбросила, конечно, что ж, захочет, позвонит. Я сделал то, что было проще всего, но что всё же успокоило мою совесть немного: перевёл на её карточку 50 тысяч, с уведомлением. Пусть ненавидит меня хоть немного меньше.
   Но сразу домой я не поехал, я отправился к маме. Свою маму я не видел давно, она не знает даже, что ушла Майя, я так и не решился ей рассказать до сих пор, на Новый год они уезжали с Володей отдыхать, так что к нам в гости не приходили, так мне и удалось всё скрыть. Но после встречи с Люсей я хотел увидеть маму. 
   Она была дома, отправила Володю за пирожными и колбасой в магазин.
   – И вина купи, – добавила она. – Ты не против, Вальтер?
   – Когда я был против хорошего вина, – отозвался я.
   Когда мы остались вдвоём, я уселся в большое кресло с резной спинкой, очень красивое и очень неудобное. Но, наверное, хорошо, что оно такое, легче не расслабляясь, рассказать то, что накопилось во мне.
   – Как Майя? – спросила мама.
   – Да-да, об этом тоже... Но вначале… – я вдохнул, приготовившись к длинному разговору. – Я только что встречался с Люсей. 
   Мама обернулась, она доставала скатерть, решив накрыть стол в столовой.
   – Закончила учёбу? Или начинает новую? Я запуталась уже в её образованиях.
   – Я сам запутался… Но… По-моему, окончания не будет никогда.
   – Ну… Таких теперь много, студентки, светские львицы, блогеры ещё… Это новый век, сынок, мы из старого. Даже ты, не то, что я.
   – Мы с тобой из одного века, а Люся… Я вообще не знаю… Она не должна была появиться на свет. Ничего хорошего нет в случайных беременностях, – зло сказал я. – Почему люди не могут рожать тогда, когда действительно хотят?
   – Ну… – засмеялась мама, выравнивая скатерть на круглом столе. – Будь так, от Майи ты бы сколько за двадцать лет детей нарожал бы?.. Двадцать? Хорошо, что не всё в нашей власти.   
   – Она беременна.
   – Майя?
   – Да нет, Люся. И она колется снова.
   Мама села на стул, сдвинув скатерть боком. Когда-то давно я всё же познакомил маму со своей старшей дочерью, надеясь, что мама сможет найти путь к сердцу неприступной девчонки, и ещё, что через бабушку всё же подружатся все мои дети. Но ничего из этого не вышло. Люся повела себя, как всегда, фыркала и критиковала всё, а уже когда пришли Саша и Лара вообще замкнулась и не произносила с ними ни слова, это продолжалось все последующие встречи, и их пришлось прекратить. На этом всё и закончилось.
   Мама ещё некоторое время продолжала пытаться отогреть Люсю, так и говорила: «она ледышка, давай попробуем быть с ней добрее и мягче, глядишь, она оттает». Но Люся не оттаяла. Однако, мама с тех пор всё же прониклась к Люсе симпатией и сочувствием и продолжала с ней свои отношения, хотя они становились всё сложнее и встречи всё реже, поскольку не приносили радости никому из них.
   – Боже мой…  – проговорила мама.
   – Вот и я сказал себе: Боже мой. Что делать? – я с надеждой посмотрел на неё. Мама всегда помогала мне мудрым словом.
   – Делать? А что ты можешь сделать? Помочь и всё, как обычно. Только как?
   – Именно: как? Беременная наркоманка… А сели родит больного ребёнка и бросит на нас?
   – Будешь воспитывать, – сказала мама. – Или что? Утопишь, как ненужного щенка?
   – Тупик какой-то… – выдохнул я.
   Мама встала и продолжила накрывать на стол, доставая приборы, я поднялся, помочь ей, не потому что я такой чудесный сын, а просто, чтобы занять себя.
   – Ничего, сынок, Бог поможет. Если быть этому ребёнку, он будет. Скоро уже и Лара задумает. Разошлась с этим Гришей, я слыхала.
   Я кивнул, думая, сказать, какая он оказался мразь или нет, но тогда придётся рассказать весь разговор… Подумав с секунду, я всё же рассказал.
   – Шантажировал тебя, что… подожди-ка, связью Майи и Ильи? Вот свинья.
   – Больше того, что Саня не мой сын.
   Я внимательно смотрел на свою маму, желая увидеть её реакцию на мои слова. Она обернулась:
   – И что ты сделал?
   – Вышвырнул его. Буквально.
   Мама засмеялась:
   – Молодец! Так и надо со свиньями. И не бойся его.
   – Я и не думал.
   Мама взяла в руки две коробочки с чайными ложками, они отличались немного, и она с сомнением разглядывала их. И вдруг спросила:
   – Что у вас с Майей?
   – А что у нас? – немного растерялся я и взял у неё из рук одну из коробочек, чтобы окончить её сомнения.
   – Что-то не так, Вальтер, я чувствую. По тебе вижу. Ты исхудал, ты… – мама всмотрелась в меня. – Её давно нет, месяца два уже, так? К нему ушла?
   Я оставил ложки на столе и снова сел в то самое кресло, твёрдое и холодное.
   – Ушла…
   Мама села снова на стул.
   – Мерзавка всё же.
   – Н-да…
   – Сынок… Не тоскуй. Я понимаю, что скажу сейчас несусветную глупость, но… Неверная жена, что может быть хуже? Сомнения в отцовстве, подлее поступка не придумать. Можем ДНК сделать, если хочешь. 
   – Незачем. Дети мои, я знаю.
   Мама улыбнулась:
   – Ну тогда и пусть идёт. Пусть теперь это будет его головная боль, а не твоя. Шлюха всегда шлюха.
   – Ох, мама, если всё было так… Хотя бы правда была бы шлюха, – выдохнул я, потерев лоб ладонями.
   – Она шлюха. Она спала с тобой и с Ильёй все эти годы.
   – И я это знал.
   – И ты это знал, – подтвердила мама. – Так что страдать?
   Я поднял глаза на маму.
   – Любишь её? До сих пор?
   – «До сих пор»… – выдохнул я. – Нет, мама… Куда больше, чем до сих пор. Меня стало куда больше и…
   У мамы заискрились глаза, и её чудесная улыбка осветила лицо:
   – Люблю, когда ты такой.
   – Какой?
   – От любви ты молодеешь.
   – Ага! Я даже опять подрался с Ильёй.
   Мама засмеялась:
   – Серьёзно? И кто победил?
   – Победила дружба.
   Мама поднялась и подошла ко мне:
   – Превосходно, это лучше всего. Как совместная работа?
   – С понедельника продолжим.
   – Вот и хорошо, – мама сжала моё плечо. – А остальное вернётся. Всё вернёшь на свои места. Всё, если только ты этого хочешь. 
   Засигналил домофон, мама подняла голову.
   – Вот и Володя пришёл. 
   – Точно время рассчитали, да? – усмехнулся я.
   – В чём ты меня подозреваешь? – засмеялась мама. – Ничего такого. Всё наладится, Валюша, ты же удачник.
   Вернувшись домой, я застал своих детей, разогревающих ужин на кухне и Агнессу, одевающуюся в передней.
   – Не подморозило, Вальтер Валентиныч? – спросила Агнесса.
   Я растерялся, температуры я не почувствовал, пока шёл от машины, но под ногами скользило, значит…
   – Понятно, гололёд опять. Ладно, я ушла, всё готово там, вы ужинайте, всего хорошего.
   И вышла, щёлкнув «собачкой» старого замка. Всё, как всегда, всё надёжно и спокойно, уютно и тепло, мои дети дома, здоровы и счастливы. Жена вернётся, с кризисом среднего возраста своим разберётся и вернётся домой. А Люся… Я перестал думать о ней…
Глава 5. Остров Крым
   – Так, Максимов, вези ее теперь на курорт. Тяжелая пневмония, затяжное течение, чтобы полностью разрешилась надо чтобы гуляла и дышала хорошим воздухом.
  – В жаркие страны? 
   – Э-нет, в жаркие не годится. В Крым или на Кавказ. Зима в тех краях – прекрасное время для лёгочников. Всё, валите, времени нет, – Севка спешил, как обычно, поднялся из своего чудесного кресла, обтянутого зелёной кожей, небось, натуральной.   
   Мы вместе вышли из его большого кабинета.
   – Как клиника-то, процветает? ЭКО сейчас всё больше.
   – Бесплодие бич двадцать первого века.
   Севка, счастливый отец троих детей, покачал головой:
   – Скоро совсем забудут, как обычным способом размножаться. Себе-то Терёшечку не хочешь сварганить? Или на Кошкину надеешься?
   Я пожал плечами, мне было приятно, что он считает, что Майя ушла от мужа ко мне и не хотелось разубеждать его, хотя я понимал, что это глупо и малодушно, но не так уж мы близки с Севкой, чтобы посвящать его в наши отношения с Майей, поэтому я промолчал.
   Майя не хотела принимать от меня билет и оплаченный номер в крымском санатории, отнекивалась, как могла:
   – Я деньги переведу тебе.
   – Май, ты… не веди себя, как дура.
   – Я жила у тебя почти два месяца, ты…
   – Готовила мне каждый день, уют тут навела, холостяцкая нора стала похожа на человеческий дом, я прямо будто женат, жаль только не спала со мной, но… Позволь хотя бы за то, что сделала отблагодарить тебя.
   Она, исхудавшая за время болезни, выглядела теперь совсем каким-то воробышком, в своём маленьком платье, в котором она ходила дома, в этих милых белых колготках, как ей удаётся всё время сохранять их белыми, не понимаю, она так не похожа на всех женщин, которых я знал и знаю, то ли потому, что я отношусь к ней, как не отношусь ни к кому другому, то ли она правда такая необычная. Никогда не пойму, наверное, если только не подпустит меня ближе...
   – Ладно, – сказала я Славке, глупо продолжать упираться, он считает, что он прав. Но после приезда надо съезжать от него. Вопрос, куда?
   Я улетала пятого февраля, ещё пять дней, за это время я успела многое: позвонить Уле и попросить её узнать, не сдаёт ли кто-нибудь квартиру. На что она сказала, обрадованно:
   – Так моего мужа брат сдаёт! Как раз съехали прежние жильцы. Но у него… чудная она, квартира его, хотя, тебе, может быть, и понравится.
   И она съездила со мной, показала эту «чудную» квартиру. Она располагалась в большой холодной студии, которая…
   – …это мастерская его отца, – рассказывала Уля, взявшая на себя роль гида-риелтора, – он художник был, член союза даже, но помер, спился. Как советская власть закончилась, так он и покатился… Сам Лёшка тоже пьёт безбожно, жена ушла из-за этого. Сдаёт квартиру, на это и живёт, много ли алкашу надо…
   Квартира была чудесная, тут Уля оказалась права, именно в моём вкусе: полная воздуха и света, окно в два этажа, антресоли, дощатый пол, сплошь заляпанный красками, и хлам, который убрать не представляло труда. В атмосферу, в сами стены навсегда, надо полагать, въелся запах скипидара, масляных красок и темперы.
   – Мебели тут нет, прежние жильцы вывезли. И холодно, батареи сто лет как никто не чистил, да и поменять надо. Можно временно, пока не найдёшь что-нибудь получше. Правда соседи одни забулдыги… Но зато центр.
   Не просто центр, а центрее некуда, в одном из арбатских переулков был этот четырёхэтажный дом. Разумеется, я согласилась. Мы вместе с Улей прошлись по окрестным магазинам, я заказала кое-какую мебель, и электрокамин, околевать от холода мне не улыбалось. Усталая до предела, я простилась с ней у метро.
   – Я… – Уля смутилась. – Ты не хочешь вернуться к… мужу или… не знаю, как ты Илью Леонидыча называешь, но… Они, наверное, извелись.
   – Отдохнут немного без меня. А я без них. Надо в порядок мозги привести. Всем нам троим. Я запуталась, я их обоих запутала. А тут ещё дети стали эту круговерть замечать.
   – Как же ты жила все эти годы? Я всё смотрела и не могла понять. И сейчас не могу.
   – Как жила?.. А знаешь, вполне счастливо жила. Очень тяжело делить себя. Но я так привыкла, что… Отвыкать оказалось сложнее. Заболела даже.
   Уля кивнула:
   – То-то я смотрю, отощала совсем. Хотя… тебе даже идёт, чудно. И стрижка эта, кошмарная, тоже. Куда едешь? В Крым?
   Так я и уехала. В Крыму я не бывала довольно-таки давно, и более того, я давно не бывала нигде одна. А вернее сказать никогда. И это, оказалось сейчас действительно то, что было мне нужно – побыть одной.
   У меня был одноместный номер с балконом на четвёртом этаже красивого корпуса из белого камня, причём балкон был даже больше, чем комната. В первой половине дня я получала процедуры, ванны, грязи, массаж, какие-то ароматерапевтические медитации, потом был обед, после которого я засыпала, оставив открытой дверь на балкон. А вот после обеда шла гулять на Царскую тропу, идущую немного выше нашего санатория до Ливадии и дальше до Ялты. Или спускалась на берег, на пляж, к воде.
   Гулять по пустынным окрестностям было всё равно, что путешествовать по сказке. И во времени тоже. Потому что правительственные дачи, сохранившиеся здесь, даже остатки сторожевых вышек, буквально переносили куда-то в середину Советского века…
   Природа менялась каждый день, и во всех своих ипостасях была прекрасна, а я наедине с деревьями, скалами, морем, землёй не была много лет. Вдыхать этот воздух, лившийся струями мне в горло, очищая грудь от городских газов, а мою голову от мусорных мыслей.
   Зима волшебное время на море, особенно в Крыму. Мороз не мороз, ветра нет, даже снегопады, превращающиеся чуть ли не в бедствие, почти парализуя движение по дорожному серпантину, штормы, случавшиеся тоже несколько раз, вся эта непогода создавала только дополнительную романтику моему чудесному отдыху. Книжки, иногда просмотр фильмов по телевизору в ноутбуке, что я прихватила с собой, хотя интернет работал не слишком хорошо, да и за пароль от вайфая пришлось доплатить, этим я занималась перед сном, после ужина. И спать я стала отлично.
   Но и о возвращении подумать, конечно, надо было. Пора было вернуться к работе. Отпуск, больничный, снова отпуск, так много я никогда не отдыхала. Вернуться в «Виту» или уйти к Славке? Это я ещё не решила для себя. Перспективы работы в Славкиной клинике были более чем заманчивы, но я опасалась, как бы он не воспринял моё согласие работать с ним как согласие на усугубление наших отношений. И хотя он все эти два месяца вёл себя как настоящий джентльмен, но его взгляды и волнение из-за моего присутствия я не могла не почувствовать. Я слишком дорожу нашей с ним дружбой, чтобы позволить ему подумать, что наши отношения могут измениться. Но сможет он остановиться? В этом я не была уверена.
   Возвращаться домой к Вальтеру я не планировала. Я очень волновалась и скучала даже по нему, только разговоры с Сашей, успокаивали меня, и даже более чем, они опять начали работу в «Курчатнике», он снова оказался полностью поглощён ею. Это самое лучшее для мужчин быть увлечённым делом.
   А вот, что касается Ю-Ю… Я зависима от него. Мне кажется, даже сама биохимия моего существа настроена на него. И продолжить дальше быть без него, я, наверное, не смогу. А должна бы.
   Хотя, почему должна? Кому я это должна?.. Однако, если я открыто стану жить с ним, как воспримут это Лара и Саша? Когда поймут, что мы с ним не просто родственники и большие друзья?
   У меня не было ответов на эти вопросы. Если бы я застала его дома в тот день, когда внезапно, не выдержав больше разлуки, поехала к нему в Товарищеский, я осталась бы с ним, как он этого хотел, как мы собиралась и будь что будет, но мы не встретились в тот день, и теперь я не знала, как мне поступить. Я начала думать и сомневаться во всём, что так давно хотела сделать…

   Два облома и третий в виде исчезнувшей в московских джунглях самого обнадёживающего, самого лакомого кусочка – Майи, обескуражили меня ненадолго. Я был уверен, прижми я её к стенке, она не устоит, она и денег заплатит за молчание, это мужики могли плевать на душевное равновесие детей, но женщины в этом смысле дело другое. Много времени и сил я потратил на то, чтобы узнать, где она.
   Но я узнал. И то, что она в самом, пожалуй, романтическом уголке России, делало мою задачу ещё более приятной и лёгкой. Женщина вдали от дома, без защиты своих мужчин, и более того, без их назойливых теней, слабее, но, главное, свободнее. То, что она упадёт мне в руки, как поспевший фрукт, я не сомневался. Даже переспевший, учитывая её возраст, тётки её возраста никогда не отказывают себе в удовольствии поразвлечься с кем-то вроде меня, симпатичным и нескучным, хайповым парнем.
 
   Мы не промахнулись с идеей Ильи. Теперь труба вела себя, как положено, никаких фокусов вроде цикличной перистальтики или паралича не возникало. Но зато появились спазмы. Эпителий вёл себя идеально, бластула плыла как надо, но вдруг всё перекрывалось и всё, или эмбрион погибал или развивалась трубная беременность. Ни разу мы не добились во всех сериях, чтобы наш эмбрион достиг условной матки.
   Три с лишним недели ушло на это, несколько сотен серий опытов и уйма сломанных извилин, но всё повторялось. Мы заливали всё эстрогенами и прогестероном, увеличивали, уменьшали их дозы, но всё без толку.
   В очередной раз я зашвырнул ручку в стекло с громким и длинным матным проклятием. Илья и Юргенс переглянулись.
   – Перерыв сделать надо, – сказал я.
   – Давай перекусим, я всегда «за», – сказал Юргенс.
   – Отощал. Теперь хочешь отъесться? – разозлился я и подумал невольно, что Майка, не кормит его что ли?
   Всё время, глядя на него, думал о ней. Представлял, какой она стала теперь, может быть толстой теткой со стрижкой и «пёрышками» на голове. Но потом я думал, как он, приходя домой, видит её, целует, может быть, разговаривает, рассказывает обо мне, или не рассказывает, спать с ней ложится. Пусть с толстой, и с «пёрышками», но с ней. Он видит её каждый день. Вот этими глазами смотрит на неё. Не отпечаталось в них её отражение?.. Поэтому я старался теперь на него не смотреть, чтобы не чокнуться.
   Насчёт Ильи я не думал теперь, что он счастливчик, потому что он, очевидно, совсем не тот счастливчик, как я думал, когда увидел Майку с детьми. Дети не его и Майка не его. И его бросила, поделом! Заплатил ты, гад красивый, за мою боль. Непроходящую, чёрт тебя раздери, боль!
   – Ну что сидите-то, стариканы медицинские? Пошли. Перерыв надо на неделю хотя бы сделать. Может, у кого в башке просветление вновь наступит.
   У Юргенса зазвонил телефон. Он удивлённо полез в задний карман джинсов.
   – Люся?..
   Мы с Ильёй переглянулись. Я подмигнул ему, кивнув на Юргенса. Круто, что он изменяет Майке. Хорошо, что у неё не очень хороший муж, я был бы идеальным, а так все получили по заслугам...
   С этой мыслью я вернулся домой, Оксана удивилась моему раннему возвращению, она готовила на кухне, я заглянул туда.
  – Ты?! Я думала, это Ванюшка. Что не разулся-то? Натопчешь сейчас.
   Чистота и порядок у неё как культ. Другие женщины брови с такой тщательностью не выщипывают, как моя жена наводит лоск на нашу квартиру. Наша квартира мне не нравилась, она была тесной и заставленной мебелью, но очень чистой.
   Разбрасывать носки или джинсы не позволялось даже Ване, которого она обожала и которым очень гордилась. Я сам смотрел на моего сына и не мог понять, как от меня мог получиться такой серьёзный, собранный, такой педантичный и такой брюнетистый. Если вымочить его в хлорке, получился бы, наверное, я. А так он был похож на Оксану даже фигурой, хотя она боролась за стройность каждый день, потому что склонна была к полноте, и пухловатые ручки и ножки выдавали эту склонность, такие же были и у Вани, и плотное туловище, похожее на бочонок. Я же в детстве и юности всегда был голенастым, как страусёнок, а мой сын больше на барсучка похож, но я им гордился, не меньше, чем Оксана.
   Вообще мне очень повезло: она обожала меня до трясучки, она воспитывала моего сына таким завидным отличником, каким я сам никогда не был, и создавала мне чудесно уютный дом, целый мир вокруг меня. Только неблагодарная скотина могла думать о другой. И я такой скотиной всё время себя чувствовал, а в последнее время особенно.
   Ведь что стоит мне увидеть Майку, всего лишь узнать адрес Юргенса… Один крошечный шаг. Всего лишь узнать его адрес…
   Это стало навязчивой мыслью. Особенно теперь, когда я услышал, как ему звонят какие-то женщины.
   Что вы думаете я сделал? Я понимал, что, если я увижу Майку, даже постаревшую и некрасивую, это разрушит, одним махом сметёт всю мою теперешнюю жизнь, и говорил себе это все месяцы, с тех пор как узнал, что Юргенс её муж. Но, когда позвонила некая Люся, мне это стало сигналом, толкнуло меня на Кутузовский…
Часть 24
Глава 1. Вдох
    Юргенс позвонил мне в тот же день, когда мы уехали из «Курчатника», решив прерваться на неделю. Я же отправился к Славе Максимову, от Ульяны я узнал, что он, оказывается, был тем удивительно надёжным другом, который скрывал Маюшку у себя и он же отправил её отдыхать в Крым после перенесённой пневмонии. Вот не зря у меня ныло в груди от её записки. «Ю-Юша, милый! Не застала тебя, надеюсь, ты не слишком грустишь. Соскучилась. Люблю тебя, целую, М.» вроде бы хорошая записка, но куда она в таком случае опять запропастилась после того, как написала её? Теперь было ясно, куда.
   Слава удивился моему появлению. Я застал его выходящим из его клиники. Я давно не видел его. Он повзрослел, одет отменно и машина отличная, мой «Порш», конечно, лучше всех, но и его седан хорош.
   Слава остановился, и будто раздумывая, говорить со мной или нет.
   – Майи нет в Москве, – сказал он. Будто боялся, что я схвачу его и начну вытрясать информацию.
   – Я знаю, что она в Крыму. Где, Святослав Андреич?
   – Зачем вам это? Пусть она отдохнёт от вас. От этого Юргенса. И от вас тоже. Захочет – сама объявится. Вам не кажется?
   – Именно так. Поэтому я не тревожил вас всё это время, но я узнал, что она была больна. Напрасно вы не сообщили ничего. Всё же мы её семья.
  Он усмехнулся криво, он курносый, и выглядит моложе своих лет, Маюшка говорила, так и не женился, вечный пацан.
   – Семья… Ну, да, особенно вы, Илья Леонидыч... Я не скажу вам, где Майя. Я не хочу, чтобы вы опять доставали её. Она сбежала от вас. От вас первого.
   Я долго смотрел на него, вот как мне убедить его? И я сказал:
   – Вы правы, я дурной человек. Очень плохой, я разрушил не одну жизнь и свою, и Майину в том числе. Но… всё же, я самый близкий ей человек. И вы это знаете.
   Он помолчал немного, подбросил в руке кофр с ноутбуком, звякнув ключами, пикнул пультом, открывая замки машины, даже за дверцу взялся, но обернулся и снова взглянул на меня.
   – Может вы и правы и… хотя я вас презираю всей душой… Она, мне кажется… Словом, она в Ялте, санаторий «Горный».
   Не успел я поблагодарить его и повернуть к машине, как затрезвонил мой телефон. Это был Юргенс.
   – Илья, ты можешь приехать в «Пятнашку» сейчас же? – спросил он таким тоном, что о том, чтобы отказаться не могло быть и речи.
   Он встретил меня на крыльце, где он нервно курил, роняя пепел на рукав.
   – Ты же вроде курить давно бросил, – сказал я.
   – Бросил… Бросил, а поднял вот опять… – пробормотал он. – Илья… Это Люся, моя дочь.
   – Дочь? Луселия?
   Я помнил замысловатое имя, что когда-то доводило Юргенса до белого каления, но со временем он придумал вот такой выход из положения. А мы-то с Метелицей решили, что ему какая-то пассия позвонила…
   – Да-да… Понимаешь… Она… Но, давай поднимемся.
   У него тряслись пальцы, на морозе взялись инеем волосы.
   – Она беременна. Позвонила, но как я буду свою дочь… А другим я не доверяю.
   – Беременна? – спросил я, изумлённо, снимая пальто ему на руки.
   – Это ещё не всё, Илья. Она наркоманка, – дрогнувшим голосом сказал Юргенс. – И я не знаю, она… словом сделала что-то, выпила, накурилась, накололась или ей просто плохо. Или это выкидыш. Или… она притворяется, чтобы меня напугать.
   Мы вошли в лифт.
   – Напугать? Кто ж так пугает? – усомнился я.
   Но он уверенно помотал головой:
   – Люся так пугает. В своё время творила и не такое. Изображала вскрытие вен, когда я не захотел оплачивать ей курсы в английском колледже дизайнеров, и это после двух курсов физкультурного, потом года на журфаке, попытки поступления в Стомат и… я уже и позабыл что было. В последнее время вроде на менеджера какого-то… Но, – мы вышли из лифта, – и… я не знаю насчёт гепатитов и В20, ну, ты понимаешь, такой образ жизни. Кровь мы взяли, конечно… но пока результаты и…
   Боже мой, у меня сжалось сердце при взгляде на него сейчас. Седина откуда-то взялась в его светлых волосах, худоба, завладевшая в последнее время им, состарила разом его идеально красивое лицо, только пушистые ресницы отбрасывали тень на огромные глаза, скрывая их в тени из-за отвесного света, льющегося сейчас с потолка. Я считал его вытащившим счастливый билет человеком, мужем, отцом. Но отцовство не всегда, оказывается счастье…
   Да, Илья, моё счастье, похоже, куда-то сбежало, на время или навсегда, я ещё не понял, но последние месяцы, явно не мои.
   Люся сказала в телефон:
   – Пап, я… что-то очень мне плохо…
   И моё сердце оборвалось, как говорят. Именно так оно и сделало, упав куда-то в желудок. Она впервые за всю жизнь назвала меня папой, и я обмер уже поэтому.
   Излишне рассказывать, как я приехал и забрал её из вонючей и захламлённой квартиры с поломанной мебелью, хотя совсем недавно сюда всё покупалось новое, не слишком дорогое, простое, но новое. И как мы ехали, сопровождаемые её стонами и ругательствами на каждый мой вопрос о том, что случилось и что именно с ней, что плохо.
   Я позвонил Илье сразу, как только мы с ней вошли в Приёмное. Пока её оформляли, я вышел дожидаться Илью, потому что слушать, как Люся рычит на персонал мне было стыдно, а делать замечания двадцатисемилетней женщине было как-то неловко, тем более, что и фамилию она носила материнскую, объяснять каждому, что это моя дочь и из-за этого ещё больше стыдиться мне не хотелось. К счастью, Илья приехал очень быстро, будто где-то поблизости был, а может просто повезло, не было пробок…
   Через полчаса он вышел ко мне с серьёзным, но не безнадёжным лицом, и сказал:
   – Выкидыш, Вэл, ребёнка уже не спасёшь. Да и… он замер, видимо, уж с неделю, судя по УЗИ, так что… погиб давно, – голос у него немного осип или он не хотел говорить в полный голос.
   – Она… под кайфом?
   Илья кивнул.
   – Сейчас выскоблим, а дальше… Всё нормально будет, Вэл. Оклемается и… в клинику её положим. Есть хорошие, я узнаю, найду для тебя, – его глаза сейчас светили теплом и участием, такие светлые и глубокие, как я никогда ещё не видел.
   – Спасибо тебе, Туманыч. И… спасибо. Сколько недель было?
   – Не надо, Вэл, не терзай себя, какая теперь разница? – качнул головой Илья.
   Он прав, так лучше – меньше знать, не думать, не представлять, как там распадается мой нерождённый внук…
   Жалость, боль, отвращение, опять жалость, отчаяние и ненависть к себе, как к дрянному отцу, это только первые и наиболее отчётливые чувства, что владели мной сейчас…
   Ещё через час Илья вышел уже размытым, без шапочки, в одной пижаме. Мы пошли ко мне в кабинет, где он переоделся обратно в свою одежду.
   – Поедем домой, Вэл, она будет спать теперь до завтра, а может и дольше, учитывая интоксикацию, температуры нет, сепсиса не будет, поспели мы вовремя. Она, вообще-то здоровая у тебя, твоей породы, так что всё обойдётся, поправится, – сказал Илья.   
   Я посмотрел на него.
   – Может, выпьем?
   – Непременно, но не сейчас. Мне ехать надо, и тебе незачем тут сидеть и напиваться, – сказал Илья. – Вставай.
   Но я отяжелел как-то.
   – Езжай, я…
   Но он качнул головой, немного разлохмаченный переодеваниями хвост мотнулся по свитеру:
   – Нет, Вэл, я тебя тут не брошу. Поехали, отвезу домой.
   – Опекать ещё будешь?
   – Не в первый раз. Давай-давай, поднимайся!
   Да, это минимальное, что я мог сделать для него сейчас: отвезти домой к детям. Я ещё не видел его таким, каким он предстал сейчас и мне было страшно оставлять его одного.
   И кроме того, я рвался к Маюшке, и это особенно делало меня великодушным. Да и легко быть добрым, когда ты счастлив, а твой противник, он же твой друг, несчастлив и подавлен.
   Люся, которую я никогда не видел раньше, произвела на меня тягостное впечатление. Она была нехороша собой, и на отца совсем не похожа, даже странно, хотя, когда заснула под наркозом, лицо её изменилось, и я увидел, что ошибался, она была похожа на Ларису немного, но меньше неё, дробнее и… как-то неправильнее. Как бывают и похожи и непохожи не очень качественные копии произведений искусства. Однако это делало её ещё более жалкой, по сравнению с её красивой и благополучной сестрой, любимой дочкой, ясной и светлой.
   Мне стало больно за Валентина. Он всегда мучился этим отцовством, это стало каким-то дефектом, несчастьем его жизни, и он никогда ничего не мог с этим поделать. Ещё во времена нашей дружбы он рассказывал о Люсе и её матери неизменно с раздражением и досадой, что ему навязали это отцовство. И вот к чему он пришёл теперь. Он думал, что никогда не любил эту девочку и за это расплачивался теперь… Будто в этом была его вина. Или была?
   Я остановился возле подъезда их дома на Кутузовском. Окна горели, ребята дома, слава Богу.
   – Может, поднимешься? – спросил Юргенс, но, к счастью, передумал. – А хотя, давай в другой раз. Когда мне не будет так тошно. Увидимся через неделю?
   – Ну да… Ты, если что, звони. С Люсей всё будет нормально, а… В общем звони.
   Он улыбнулся:
   – А разогнал нас сегодня Метла-то, а?
   Я тоже улыбнулся:
   – Он там начальник.
   – Ну да… Спасибо тебе, Илья, дружище, – он протянул мне руку, и я пожал его горячую большую ладонь. Я не делал этого двадцать лет…

 …Мало желающих оказалось отвезти меня из Симферополя в Ялту. Но за деньги, думаю, втрое больше обычной цены, один всё же посадил меня в холодный, видавший виды рыдван, и мы поехали к Ялте. По дороге я сто раз подумал, ради чего я затеял такое опасное путешествие, ради приключения, которое, уверен, мне доставит удовольствие, но стоит ли оно того, чтобы я рисковал жизнью? Когда стали спускаться с перевала по скользкой дороге, я сто раз проклял и Майю, и Крым, и водителя, и себя, дурака, отправившегося в этот путь.
   Но вот, наконец, и санаторий «Горный», я расплатился и выбрался из машины, счастливый, что я жив и почти потерявший всё настроение к развлечениям. Я направился в администрацию, взял номер и решил, что раньше завтрашнего дня никуда не пойду. Всё оказалось слишком дорого, воды горячей не было, и я ещё раз проклял всё на свете и лёг спать.
 …После завтрака я направилась в третий корпус, старой постройки, ещё, наверное, довоенной, где в цокольном этаже были ванны. Там всегда приходилось долго ждать и я поэтому брала с собой книжку. Сидя в тёплой, влажной атмосфере за чтением Чехова, мне казалось, я перемещаюсь во времена середины прошлого века, когда здесь кипела курортная жизнь, ходили тетеньки в халатах и дяденьки в пижамах, и мои ровесники считались почти стариками…
   Захотелось задремать. Моя любимая «Дама с собачкой» начала расплываться перед глазами. Но меня пригласили в кабинку… Но и в ванне мне хотелось спать и ещё больше. Я даже почти задремала, прикрыв веки. Привиделся Ю-Ю, он всегда видится мне в такие минуты, когда почти заснула. Так захотелось обнять его, ощутить его тепло и силу, вдохнуть его запах… Ю-Юша… Позвонить ему что ли?.. Надо позвонить. 
     И Вальтеру позвонить. Чего там. Сказать, то я жива-здорова и что… Что я приняла некое решение и пусть теперь они примут своё.
    – Майя Викторовна, всё время. Задремали? Бывает, – добродушно улыбнулась медсестра, пришедшая «выгнать» меня.
   Я с удовольствием вышла из корпуса на улицу. Пахло тающим снегом, влажной землёй, какой-то южной прелью, смолой и стволами сосен, тоже южных, тёплых, не наших, сухих и строгих…
   – О, Майя Викторовна! Вас не узнать, – восклицание довольно бесцеремонное, но голос знакомый… Пациентки муж? Как бы ни так…
   Я обернулась. Вот уж не могла ожидать, увидеть здесь этого Григория. Он-то что тут делает на стариковском курорте?
   – Вы? Как вы тут оказались? Маму привезли отдыхать? Или бабушку? – спросила я.
   Он подошёл ближе, нахально разглядывая меня.
   – Я удивляюсь, как можно выглядеть моложе собственной дочери?
   – Пошлость ваше второе имя, Григорий?
   – Неужели мой комплимент мог показаться…
   – Всего хорошего, Григорий, мне недосуг с вами болтать.
   – Неправда, вы сейчас гулять пойдёте наверняка, до обеда.
   – Это моё дело. Всего хорошего.
   – А если я скажу, что приехал ради вас? Что искал вас, и надеялся, хоть как-нибудь смягчить ваше каменное сердце. Я так влюблён, что потерял покой и сон…
   – Фу, моль поела ваши комплименты и признания, везите их назад в Москву и примените на ком-нибудь другом, – он вызывал во мне отвращение подобно таракану, что в обилии водились когда-то в общежитии, где мы жили во время учёбы в институте.
   В желании отделаться от него, я свернула с бетонной дорожки напрямую к своему пятому корпусу, надеясь спрятаться там. Но это была ошибка. Здесь оказалось совсем безлюдно, и скользко от обильно усыпавших землю сосновых игл. Я и поскользнулась…
   Григорий подставил руки, и я вместо влажной от тумана и ночной мороси земли почти упала в его объятия. Тут же я выпрямила руки, отстраняясь:
   – Отпустите! Сейчас же! Слышите, вы!
   – Не пренебрегайте мной! – прорычал он, изображая страсть почти правдоподобно.
   – Совсем что ли?! – изумилась я. Вот на что ему я? Ну увидел снова случайно, но пристать, да ещё так нагло…
   Но он потянулся ко мне лицом, губами, если коснётся моей кожи, меня вырвет…
   Я оттолкнула его.
   – Не смейте! Моя дочь и так не разговаривает со мной из-за вас!
   – Так вы этого смущаетесь? Или, может, общественного порицания?
   – Господи… Да мне плевать на порицание. Вы мне противны, и ничего общего я с вами иметь не хочу!
   – А если я женюсь на вашей дочери? Вам придётся видеть меня всю жизнь.
   – Надеюсь, Лара не так глупа и слепа, чтобы выйти за вас. Не подходите!
   Но он надвинулся снова. Убегать надо…
   – Я приехал не уламывать вас…
   – Вот и хорошо, прощайте! – я развернулась, уйти, но он дёрнул меня за плечо, так что капюшончик моей кофточки, до сих пор державшийся на моей голове, свалился.
   – Ну уж нет! Если вы продолжите ломаться, я расскажу вашим детям, что ваш дядя в действительности ваш любовник! Что это он, а не Валентин Валентиныч отец Саши! И что…
   – Молодой человек! Отпустите женщину!
   Ю-Ю… Бог тебя послал?..
   – Ваши тупые пугалки устарели, дети всё знают и спокойно с этим живут, – сказал Ю-Ю, подходя к нам. – Что рот открыл, шантажист надоделанный? Правда лучшее оружие против таких уродов как ты!
   Ю-Ю ударил его по руке, которой Григорий всё ещё продолжал держать меня за плечо.
   – Вы… здесь?! – изумился таракан.
   Ю-Ю лишь усмехнулся:
   – А ты как думал, вор помойный, я всегда там, где надо. Ещё раз приблизишься, в тюрьму сядешь за шантаж. Он с тебя денег ещё не просил? С меня сто тысяч хотел получить. Но, думаю, это был бы только первый вклад, – Ю-Ю уже встал между нами, отодвинув меня себе за спину. – Пристроиться хотел, доить нас? Не вышло. Вали давай подальше!
   – Думаете, никому не будут интересны ваши тайны? – бессильно выкрикнул Григорий.
   Ю-Ю засмеялся, запрокидывая голову.
   – Я уже говорил: огласка для меня самый лучший вариант развития событий. А остальные плевали на ваши новости. Так что, вперёд!
   Ну вы представляете?! Откуда только он мог взяться, этот чёртов Туманов? Всю игру мне испортить!
   Я, чертыхаясь и матерясь, поспешил к своему корпусу. Неужели так и уеду? Неужели никак не отомщу им?.. Этой стерве и её козлу? И всей это проклятущей семейке? Надо придумать. Надо что-то придумать…
… – Ю-Юшка, – я прижалась к нему, обнимая. Будто моё давешнее видение ожило и придвинулось ко мне из моего сознания, обретя тело, запах этот чудный, и тёплые руки.
   – Испугалась? – прошептал он, погладив меня по волосам, щекой прижимаясь к моей голове.
   Я кивнула, не отодвигаясь от него, продолжая обнимать, чувствуя, как я счастлива от того, что он рядом.
   – Ну, не будешь больше убегать, тогда такие крысы и нападать не станут.
   – Ю-Ю… Ю-Юша…
   Он чуть-чуть отодвинул меня, приподнял моё лицо ладонью под подбородок и щёку и поцеловал, как всегда делал, приоткрыв рот и проникая сразу в меня, вливаясь, как горячий глоток, языком, губами, дыханием… за затылок прижимая мою голову пальцами…
   – Ну, вот… теперь можно дальше жить… некоторое время… – прошептал он, вдыхая…
Глава 2. Москва-Ялта
   Сердце заходилось от накатывающих волн адреналина, я уже почти разбирался во всём этом гомеостазе… И моё волнение приобретало названия гормонов и медиаторов, которые управляли эмоциями в моём теле. Может быть даже в мозгу, но не в моей душе. Никаких медиаторов души эскулапы ещё не открыли и не низвели ещё душу до уровня куска мяса, чем сделали уже с телом. Хотя и с этим не всё выходило просто и гладко: один единственный орган, даже всего лишь его часть не хотела работать, как положено, как задумывалось и капризничала, выделывая коленца, не подчиняясь нашей воле.
   Да, я сделал то, чего делать не должен был, что запрещал мне инстинкт нормального человека и чувство самосохранения. Я поехал на Кутузовский. Подняться в подъезд и позвонить в квартиру я не могу, там Юргенс и его дети, я рушу свою жизнь сейчас, может быть Майкину, но на их жизни я не имею права.
   Поэтому я остановился в машине недалеко от входа в подъезд, отсюда я видел всех, кто входил и выходил. Я приехал в такое время, когда обитатели большой квартиры в третьем этаже должны ещё были быть на работе, в три часа дня, то есть я рассчитывал застать всех приходящими домой. Конечно, всё это был примерный расчёт, как говорится, на удачу, или на авось, но иного у меня не могло быть, вызнать, где работает Майка, может быть и возможно, но непросто, те, кто мог мне сказать, мне не помощники. Есть, конечно, интернет, и там все столичные клиники и доктора… А телефона её мне вовсе негде взять, да и что по телефону… Короче говоря, дорогие товарищи, сорвало мне крышу, на сорок пятом году я опять вёл и чувствовал себя как в шестнадцать…
   Сколько шансов у меня было встретить её так. Узнать на протяжении её прохода от машины или от арки до двери подъезда? Ну… от нуля процентов до ста. Это ещё удача, что двор у них без ворот и охраны по периметру, тут много соединённых в один дворов, целый конгломерат, не то пришлось бы мне на холоде стоять, как когда-то в М-ске. Я будто на машине времени перенёсся туда, и даже ожидал чёрной директорской «волги» Майкиного отца, серой – её бабушки, цоканья каблуков её матери, пружинистой походки молодого Ильи, во все времена года без шапки… и странно было не видеть их. Зато я видел много других людей. Жаль, что я не могу узнать детей Майки, когда я их видел они были младенцами. Поэтому я не мог сейчас даже судить, сколько им, они уже совсем взрослые или подростки…
   Подъезжали и расстанавливались по местам машины, двор по сути дела представлял собой стоянку, а жаль, некогда тут было раздолье: большие пространства, наверное, в прятки и казаки-разбойники было играть милое дело…
   Вот и машина Юргенса, я невольно пригнулся. Глупо ужасно, если он застанет меня здесь, что я скажу? Я, кто при них вёл себя как образец хладнокровия и нормальности, сижу тут и выслеживаю его жену…
   Но он не видел меня. Довольно быстро прошёл от машины к подъезду, не оборачиваясь по сторонам, поздоровался с какой-то молодой женщиной и подержал дверь для неё, улыбаясь дежурно…
   Майю я ждал до десяти вечера. Но так поздно кто возвращается с работы? Значит она либо дежурит, либо вообще не выходила из дома…
   Может быть Славку найти? Через интернет?
   Что ты с ума сходишь, Метла?!..
   Или так же саму Майку? Там сейчас на специалистов все данные пишут…
   Я нашёл… И фотография там была, но, наверное, старая, не может быть, чтобы человек не менялся… В тот же вечер нашёл в какой клинике она работает. И даже позвонил туда наутро. Но… и здесь оказался облом: она была в отпуске... 
   – А что вы хотели, молодой человек? – зацепилась за меня администраторша, липучая вежливость иногда сводит с ума. – На приём записаться? Так можно к другому. К Туманову, конечно, непросто попасть, на месяц вперёд запись, но у нас много специалистов…
   Но эти неудачи немного остудили меня, от сердца отхлынула затопившая его было горячая волна, будто говоря: «Не судьба. Ты давно это знаешь. Успокойся и живи дальше»…
   Я лёг спиной на диван, глядя в потолок, где вдоль бетонной балки неизменно появлялась трещина. Квартиру, может, новую купить? Оксана будет счастлива. Да и свободнее станет, тут такая теснота, иногда кажется, что я майский жук, запертый в спичечном коробке…
   
   Люся быстро выздоравливала. Я попросил нарколога осмотреть её, вызвонил лучшего в городе, оказалось это родная сестра нашей Татьяны Григорьевны, она была намного старше Татьяны, старше даже меня, помнила ещё прежние методы лечения с инсулиновыми комами и прочими ужасами, о чём рассказала мне в разговоре уже после того, как осмотрела Люсю. Она потратила на Люсю больше часа, и пришла ко мне в кабинет после этого, как и было условлено. Вид у неё, приземистой черноватой и несимпатичной на первый взгляд, был невесёлый. Но потом, чем дольше мы беседовали, тем больше мне нравилось её лицо без грамма косметики, негромкий, но отчётливый голос, пронзительный, но не жгучий взгляд серо-синих глаз. В моём отношении к женщинам были всегда, с самого детства две категории: те, с кем я бы переспал и те, кто в этом смысле не привлекали меня. Пациентки были отдельной неприкосновенной категорией и не относились ни к той, ни к другой. Но вот эта, Валерия Григорьевна выпадала из мира, в котором я жил. Она оказалась будто каким-то мужчиной нового рода, но с вкрадчивой женской проницательностью.
   Я предложил ей кофе, она не отказалась и покручивала теперь полненькими пальчиками с толстыми подушечками вокруг чашки.
   – Вы… – начала она, после долгих расспросов о личной жизни в том числе, на которые я отвечал, потому что для меня было очевидно, что она интересуется не из любопытства, а потому что хочет поставить правильный диагноз моей дочери. Как выяснилось, не только ей. – Люся уже взрослая женщина, и ничего исправить, подарить ей новое детство и счастливые воспоминания мы не в силах. Она выросла с болезненным отношением к вам. Любовью, доведённой до крайнего состояния, до ненависти, потому что она всю жизнь была безответной. Нельзя перестать любить, как нельзя и заставить любить, тут никто не виноват. И виноваты все. В первую очередь, конечно, её мать. Но… И здесь ничего уже не исправить. Всё давно сделано, построено и разрушено. Теперь мы должны думать, как помочь ей выбраться из этого. Из зависимости. Для неё это способ… Это бегство от неудовлетворённости, от неприятия себя, даже от вас.
   – Возможно вылечить её? – выдохнул я, чувствуя безнадёжность за её словами.
   – Всё зависит теперь только от неё, – сказала Валерия Григорьевна. – Но… в ваших силах хотя бы просто быть рядом. Чтобы она не чувствовала себя брошенной и ненужной вас, помехой. Ваша жена не принимала её?
   – Я рискнул познакомить их. Но Люся после ещё больше злилась, и я не настаивал на их общении.
   – Может быть и правильно. А может быть напрасно. Если ваша жена тонкий человек, добрая женщина, она, возможно, смогла бы принять её… Она знала, что у вас родился ребёнок на стороне, как восприняла это?
   – Когда я познакомился с Майей, Люся уже пошла в первый класс.
   – Значит, Люсе было уже семь… И потом дети родились, так? – вздохнула Валерия Григорьевна и я понял, что и здесь варианта не было. – Вы… действительно… э-э… так сильно любите вашу жену, как Люся выразилась, «до одурения»?
   Я достал пачку сигарет. И хотя в здании больницы курение запретили, я предложил Валерии тоже, открыл форточку и поставил пепельницу на стол.
   – Скажите честно, Валерия Григорьевна, это… Люся совершенно безнадёжна?
   Она затянулась сигаретой, прищурившись от дыма, полезшего в глаза, и ответила не сразу:
   – У нас в медицине так не говорят, вы же знаете. В известном смысле мы все безнадёжны. 
   Вот так… Брак моей жизни. Вечная неудача. Укор, наказание за беспечность и высокомерие. Целый человек стал жертвой моих дурных черт. Но почему? Это несправедливо. Или я хуже всех? Чтобы сейчас было так стыдно… Перед этой сушеной научной ставридой. И Майя, дрянь, пропала, даже поделиться не с кем...

   – Ю-Юшка…
   – Где ты… живёшь тут?.. – проговорил я, чувствуя, что огонь пробегает по моему животу, если я сейчас же…
   Маюшка в этом смешном костюмчике с капюшоном, в этой куртке, я знаю этот её образ «меня нет», она думает, он делает её незаметной, не догадываясь даже насколько она привлекательна. Эта маленькая стриженная головка, и личико и вся она, спрятанная будто от глаз, но от этого эротичность её становится только острее и ярче.
   Мы ввалились в её маленький номер, долой свитер, долой эти брючки… Она такая маленькая стала под этим всем...
 …Но мне было мало, чувствуя наплыв силы и жара, я наступил снова, вырывая стоны наслаждения и слёзы, я утопил их в своих губах… Май… как мне не хватало тебя! Как мне удалось дождаться этого дня… как я выжил?
   Она задремала, мы лежали поверх обычного жаккардового покрывала, каких я не видел с советских времён, на небольшой кровати в узкой комнатке, двери на балкон были открыты и прохладный влажный воздух колыхал белый тюль. Я тоже позволил себе заснуть, обнимая её. Моему сердцу, моей душе, моему телу было так хорошо, такое блаженство и радость разлились во мне после стольких недель голода и грусти.
   – Обед проспали, я голодная… – улыбнулась Маюшка, погладив меня по волосам.
   Я приподнялся и нагнулся, чтобы поцеловать её:
   – Ещё раз и пойдём в магазине купим что-нибудь…
   – Соскучился, милый мой… – засмеялась она, обнимая моё лицо, голову пальцами.
   – А ты?
   – Я-то?.. – она притянула меня к себе, глаза засверкали почти чёрными сапфирами…
 … – вот только магазинов тут нет поблизости, как в советское время! – засмеялась Маюшка.
   – Иди ты? – со смехом переспросил я.
   Маюшка забавно пожала плечами, раскрыв ладони. Она была такой милой в этот момент, что я снова со смехом и поцелуем опрокинул её…
   На ужин мы пошли, причём мне пришлось перед этим взять номер и оплатить вперёд пять дней, что оставались ещё Маюшке до отъезда, чтобы провести их с ней.
   На процедуры она больше не ходила, мы проводили время вдвоём, на прогулках, которые занимали разговорами, открыли для себя несколько укромных уголков на этой самой «Царской» тропе. Доходили до Ливадийского дворца или шли в другую сторону к Ласточкиному гнезду. Спускались на берег к морю, где я соблазнил её влезть в воду, и мы ополоснулись в зимнем море с визгом и смехом.
   Она расспрашивала меня о работе, особенно о работе в Курчатовском, живо интересуясь всем, что я говорил, внимательно слушая и задавая толковые вопросы по существу, и я опять пожалел, что она не работает с нами.
   Потом настала и моя очередь, спрашивать.
   – Май, где ты спряталась так надёжно, я не могу понять?
   Она улыбнулась немного задумчиво:
   – Я заболела, Ю-Ю, – она взглянула на меня, – вот и всё, потому и не было у меня сил появиться хоть где-нибудь. Я приезжала к тебе, надеюсь жаркое нашёл?
   – Ещё бы. Поэтому я и нашёл тебя. Пошёл за твоим «Люблю и скучаю», – улыбнулся я. – А этот, Ларисин хлыщ, долго тебя доставал?
   Маюшка скривилась:
   – К счастью, нет. Ты помешал. А так… я одна тут, воображаю, в какой ад он превратил бы мои дни.
  Она улыбнулась и вдруг что-то мелькнуло в её глазах:
   – Ты сказал… Ю-Ю, ты сказал, дети знают о нас. Ты рассказал?
   Мы шли по тропе, здесь проходящей как раз над огромным платаном, растущий в середине большого округлого двора, сверху он казался гигантским бонсаем. Из казавшегося густым воздуха пошёл мокрый снег крупными хлопьями.
   – Я? – я покачал головой, усмехаясь. – Что ты, я не стал бы. Строго говоря, не дети, а Саня. Но он догадался обо всём сам, он умный мальчик, Май, сложил, наконец, два и два и приехал ко мне. Разбираться… Как раз в тот день, когда ты не застала меня дома. Между прочим, он считал, что ты живёшь со мной и очень удивился, что это не так. Делай выводы. Надеюсь…
   Маюшка улыбнулась, качнув головой. Я почувствовал неладное за этим. 
   – Май, даже бельё всё ты сменила, полное бегство? Изгоняешь и меня?
   Она повернулась ко мне, останавливаясь, на фоне неба, казалось, она стоит на краю обрыва, сейчас взмахнёт руками и взлетит.
   – Ну это… – проговорила Маюшка, смущаясь.
   – Совсем не любишь больше? – у меня дрогнул голос, хотя я знаю, что это не так, я знаю!
   – Да ты что?! – испуганно выпалила она и сделала шаг ко мне, обняв за шею порывисто и горячо, по-детски.
   – Так что же бросила?
   Маюшка нахмурилась, отворачиваясь. Вздыхая, подбирала слова, то ли не зная, как объяснить, то ли боясь обидеть меня, задеть мои чувства.
   – Мне нужно было… передохнуть. Вы едва не задушили меня вдвоём. Вот я и… Я ушла бы от Вальтера, как обещала тебе, но я хотела сделать это по-человечески. Ю-Ю… он мой муж, мы прожили вместе двадцать лет. Двадцать лет, Ю-Юша… – она, наконец, посмотрела на меня. – Я хотела спокойно поговорить с ним о нас, о наших отношениях и лжи, которая стала нормой совместного существования… Но ты не дал, ты вмешался и обострил всё, его страсть, собственнический инстинкт…
   Неужели она верит в то, что говорит? Неужели верит в то, что разговор мог что-то решить, «прекратить ложь». Он догнал её на лестнице и как куль притащил назад, как пещерный кроманьонец, назад в логово. Маюшка…
   – Наивная, – усмехнулся я. – «Поговорить»… Он до сих пор дерётся за тебя, как дворовый хулиган, злится, ревнует… Нет, Май, не стоит обманываться, ничего бы не вышло, никаких переговоров не получилось бы. Вэл – это не тот случай.
   Она замолчала на некоторое время, будто задумавшись над тем, что я сказал.
   После обеда было солнечно и тепло, и мы пошли в сторону к «Ласточкиному гнезду». Мы подошли к самому особняку, похожему на замок из сказки, и долго стояли на ветру, трепавшему наши волосы и куртки, глядя вниз на изумрудные волны, энергичными объятиями то и дело накатывающие на скалы внизу. Удивительно, кажется, ледяная вода, но она обдавала теплом, будто дыханием. Словно море – это живое существо, которое смотрело и дышало на нас сейчас. Хотя… кто скажет, что это не так?
  – Ты тоже об этом подумал? – улыбнулась Маюшка, когда я сказал ей об этом. – Удивительно, у нас всегда сходятся мысли, а?
   «Что ж ты удивляешься, милая, – подумалось мне. – Мы с тобой так близки, что чувства и мысли совпадают до мелочей».
   Я обнял её. Так приятно целоваться на солнце, слыша волны внизу, ощущая ветер на коже, и солнечные тёплые пальцы… 
Глава 3. «День Франции»
    Мы возвращались домой, в Москву, давно ставшую домом для нас, потерявших свой настоящий дом так давно, что могли бы и позабыть об этом. Но странно, что М-ск продолжал не только помниться, но и напоминать о себе самым неожиданным иногда образом.
   Ю-Ю рассказал, что с дочерью Вальтера случилась беда. Очередная беда. Мне было жаль Вальтера, который неизменно мучился чувством вины перед ней, но ещё жальче мне было девочку. Вальтер не хотел, но я уговорила его познакомить нас, считая, что должна помочь ему в этих отношениях.
   Это была тягостная встреча. Люсе тогда было десять лет, Вальтер привёл её к нам домой, тогда Ларе было два год, а Сане только год. Мы не готовились специально, мне хотелось, чтобы она почувствовала себя своей с нами, внутри нашей семьи. У Люси на лице была высокомерно-презрительная гримаска, на которую я не обращала внимания, девочка имела на неё право: отец впервые привёл её к себе, а тут полный дом детей, которых он берёт на руки, воркует, кормит с ложки. Он с ними такой, каким с ней никогда не был. Могла она не взревновать? Да ещё чужая женщина на месте её матери…
   Короче говоря, в первый раз ничего не получилось. Но и дальше лучше не стало. Как я ни старалась, как ни выбирала для неё самые лучшие подарки, которые не могли не понравится девочке её возраста, вначале куклы и игры, книги с необычными иллюстрациями, потом, когда она стала подростком модные, или как теперь говорят, хайповые сумочки, обувь, джинсы и прочее, книги в том числе, хотя она и комментировала всегда мои подарки весьма критично и высокомерно, я никогда не обижалась, понимая, что Люся, приняв однажды на себя некую роль, решила играть её до самого конца.
   И всё в общем-то было неплохо, но, когда у Люси появился первый парень, всё внезапно изменилось. Будто переключился странный тумблер и от прохладного, но всё же отношения, она вдруг полностью закрылась. И не только от меня, но и от отца. Принимала только денежные вливания. И, к сожалению, Вальтер принял эти новые правила, кажется, с радостью, для него никогда не было удовольствием общаться со старшей дочерью. И почти на десять лет Люся вовсе выпала из нашего с Вальтером поля зрения.
   Потом был суд, где судили за наркотики очередного друга Люси, студента МГИМО-шника из какой-то зажиточной семьи, и Люся едва не попала в тюрьму, как соучастница, её едва не сделали главной в этом деле, те самые родственники её приятеля и  он сам, надеявшийся на условный срок. Но я видела её в те дни, она была растеряна и напугана, никакой организаторшей наркотрафика она быть не могла, пожалуй, даже не понимала толком, что ей пытаются вменить, тем более что тогда основательно подсела на иглу.
   Пока шло разбирательство, суд, Люся, будто сбросила старую маску, впервые показав себя такой, какой она и была: одинокой и потерянной, нуждающейся в заботе и любви. И я, чувствуя себя тоже виноватой перед ней, за её неудачи и разочарования, постаралась сблизиться с ней теперь, подталкивая и Вальтера сделать то же. Но он тогда упёрся…
   – Милый, ты неправ сейчас, я понимаю, с ней трудно, но она твоя дочка и нуждается в тебе.
   – В деньгах она нуждается! – отрезал Вальтер, устало скривившись. И добавил то, о чём, я уверена, жалел потом: – Всю жизнь жалею, что она появилась на свет! С первого дня и до сих пор.
   – Нельзя так говорить.   
   – Ага! Врать можно! Что испытываю к ней хоть что-то, кроме раздражения и разочарования.
   – Она испытывает то же.
   – И что? Кто из нас неправ?
   – Ты. Ты старше. Ты мужчина. И она не сама упала тебе на голову, ты её отец.
   Вальтер сверкнул глазами на меня, злясь:
   – Тебя послушать, вообще штанов никогда не снимать надо!
   Я вздохнула, пожав плечами:
   – Я не знаю, Вэл, как надо, я женщина. У меня всё по-другому.
   Но на это он зло ухмыльнулся:
   – Хрена по-другому! Ты Ларой забеременела случайно, вот так же, как Марина Люсей!
   – Но я ни на минуту не пожалела, что она у меня есть, – возразила я.
   – Конечно, ты устроилась весьма неплохо: Москва, Кутузовский проспект, муж с заработком, все перспективы и возможности открылись для тебя с этой беременностью! Ещё бы жалеть!
   Мы были в спальне, и разговаривали перед тем, как лечь, уже и постель разобрана, но я ещё не ходила в ванную, а Вальтер уже оттуда, влажный, разгорячённый в халате на голое тело, когда начал злиться, мне стало казаться, что от него идёт пар.
   Мы все устали за последние недели от напряжения, связанного с Люсей, но всё же его слова были настолько грубы, несправедливы, расчётливо злы, что я, чувствуя, как закружилась голова от поднявшегося гнева, сказала:
   – Если ты ещё скажешь о том, как я хорошо устроилась благодаря тебе…
   Он замер посреди комнаты с открытым ртом, разом превратившись в увальня-подростка, застигнутого учителем за подчисткой контрольной.
   – Я… Май… Я не то хотел… – он растерянно и трогательно сморгнул, рот его стал таким мягким и лицо из безупречно-красивого, каким-то детски слабым, даже напуганным.
   Он сел на кровать, опустив руки между колен.
   – Прости меня, я… Люся… она – кошмар моей жизни. И я вечно виноват. Всегда виноват. Я ничего не могу сделать, чтобы не быть виноватым. Не мог тогда и не могу теперь… Ты и сейчас, даже с ней, ты лучше меня. Ты можешь быть с ней доброй, а я только злюсь… и злюсь на себя за то, что злюсь…
   – Мне проще, она мне чужая, у меня не болит, – сказала я, подойдя к нему и положив руки ему на плечи. – Мне тебя жаль. Так… жаль…
   Он притянул меня к себе на колени и обнял тихо, прижав большую голову к моему плечу.
    Я не рассказала ему и не рассказывала никогда, как напустилась на меня Люся, уже после того, как всё разрешилось, после того, как она вышла из больницы, не наркологии, нет, её не стали класть туда, чтобы не портить ей будущее, да и не хотел Вальтер глушить её этим тяжёлым лечением, на котором настаивала мать Люси. Надо сказать, Вальтер оказался прав, Люся как-то взялась за ум тогда, бросила ту компанию, ушла из института, где и познакомилась со всеми теми друзьями и даже уехала на несколько месяцев с матерью в Европу.
   Но перед отъездом у нас с ней был разговор, именно я приехала первой в больницу, где она лежала в неврологии, куда по знакомству положил её Вальтер, откапать витаминами и укрепляющими средствами. Я приехала на метро, остальные опаздывали из-за пробок.
   Было лето, довольно жарко, я всегда плохо переносила жару и была в платье и босоножках на плоском ходу. Люся демонстративно грубо оглядела меня и, хмыкнув презрительно, сказала:
   – Ты… Опять как пацанка. Сколько тебе лет? Всё под девочку рядишься, надеешься выглядеть моложе меня?
   Мне показалось, что я слышу голос её матери, а не её собственный.
   – Ты извини, что я приехала раньше всех, но я думала, что опоздаю.
   – Ага, не удивлюсь, если эти вообще не приедут, – скривилась Люся.
   – Да ты что, как они могут на приехать…
   – Конечно… добренькая, бл… – она выругалась, действительно бледнея от злости.
   Я вполне могу представить её разочарование: она ждёт родителей, а тут последний человек, которого она хотела бы видеть. Поэтому я не обиделась. Я не обиделась даже, когда она вслед за этими словами прошлась по мне ещё хуже:
   – Подстелилась под отца, проститутка вшивая, и институт благодаря ему кончила… и щенков своих кстати нарожала, чтоб никуда не делся! Чем ты взяла его? Сосёшь хорошо?..
   Я ничего не сказала на это больному ребёнку. Но Люся с тех пор меня воспринимала только агрессивно, будто стыд за эти слова подогревал её отторжение. Да мы почти и не виделись больше.
   И вот, слушая сейчас Ю-Ю, рассказывающего о новых злоключениях Люси, я огорчилась за Вальтера. Люсю мне было всегда жаль, но я не любила её, а вот за Вальтера заныла душа. И всё это с ним именно теперь, когда я решилась…
   Наверное, поэтому я решила не оставаться с Ю-Ю, как, казалось, должно было сделать. Как я намеревалась, когда уезжала в Крым и тем более, когда он приехал туда. Но теперь это показалось мне не таким правильным… похоже, всё опять начало запутываться…
   Из Внукова мы поехали в Товарищеский, сказать в аэропорту или уже дома: «дорогой, я должна пока пожить отдельно», оказалось труднее, чем думать об этом. Поэтому я малодушно уехала утром в тот самый арбатский переулок.
   Я позвонила Ю-Ю уже днём, устав от уборки и расстановки мебели.
   – Ты сегодня в клинике или…
   – Нет, я в Курчатовском сегодня, – сказал Ю-Ю.
   – Освободитесь поздно?
   – Не знаю пока. Но… что ты хотела?
   – Хотела переговорить с… с вами обоими, с тобой и Вальтером.
   – Ну, хорошо, мы приедем вдвоём к нам, – сказал Ю-Ю, спеша окончить разговор.
   – Нет, поговорим на нейтральной территории. В субботу, идёт? А до субботы я побуду одна.
   – Ты… с Максимовым? – голос у него немного дрогнул.
   – Нет, я не могу больше злоупотреблять его дружбой. Я сняла квартиру, – сказала я, удивляясь, что я сделала это на самом деле. – В субботу в пять, где ты хочешь? У Неро, в «Чоппере»?
   – Мне это лучше, это не совсем нейтральная территория.
   – А ты своди его туда на стриптиз до субботы, глядишь, и для него станет своей территорией.
   Язвительность, с которой Маюшка сказала последнюю фразу удивила меня, но и обрадовала, выходит, ревнует всё же, я даже в первое мгновение упустил, что она опять ушла от меня. Сообразил только вечером перед тем, как мы расстались с Юргенсом у машин.
   – Вэл, Маюшка…
   – Что, ты нашёл её? – встрепенулся Юргенс, разом сбрасывая будто всю усталость, с которой мы выползли из «Курчатника».
   – Нашёл-нашёл, только она кинула меня через колено снова. Но… Вэл, она хочет, как она выразилась, переговорить с нами обоими. И не дома, а… Слушай, что у тебя дома сегодня? Поехали со мной, я покажу тебе отличное место, превосходное мясо, вино. И… даже стриптиз.
   Юргенс хмыкнул невесело:
   – Мagnus, неужели тебя после нашей работы ещё и в стриптиз тянет? Ладно сегодня, а обычно?
   Я захохотал:
   – Ну-ну, Вэл, не брюзжи, поехали! Тебе понравится.
   – Так Метлу давай возьмём, что мы не как товарищи? – сказал Юргенс после мгновенного размышления.
   Почему бы и нет? Метелица сегодня мрачен, как никогда, не лучше Юргенса, может, развеется немного. И мы дождались у проходной нашего товарища и поехали. Путь недальний, клуб на Крестьянской заставе, но по пробкам, которые даже зимним вечером лишь слегка поредели, мы добирались около часа. Когда входили, Юргенс хмыкнул, оглядев заведение.
   – Байкерский клуб? Ты это нарочно, чтобы я тебе морду не начистил? – засмеялся он. – Думаешь, приятели отобьют?
   – Да ладно, ты ещё ни разу победителем не вышел.
   Метла посмотрел на нас:
   – И что у вас, семейное развлечение: рожи друг другу бить?
   Мы захохотали, и он засмеялся тоже. И сразу вся усталость и вся их сегодняшняя мрачность развеялись. Тем более, что внутри нас встретили более чем радушно, я не был относительно давно, а, учитывая, что я соучредитель этого заведения и даже совладелец, получающий доход, кстати, очень неплохой и растущий с каждым годом, можно не работать, то нас принимали, как не приняли бы больше нигде.
   – Это заведение в твоём вкусе, и еда отличная, – сказал Юргенс, вытирая губы, когда нам принесли уже четвёртую бутылку вина.
   – Ещё бы, я тут третий совладелец, когда-то вложился самой большой суммой, но не жалею, каждый рубль вернулся сторицей. Правда, не сразу, но я не ждал, что вообще что-то выйдет толковое, дал друзьям…
   – Так ты капиталист! А мы-то думали честный учёный! – засмеялся Метелица.
   – Ни фига! – весёлый почти до истерики Юргенс, захохотал громко и откинулся на диванчик. – Он всегда умел деньги зарабатывать! Прямо липли к рукам, как и бабы!
   – Да сиди, насчёт баб, это ты чемпион! – ответил я таким же смехом.
   – Э, нет, не прибедняйся, Magnus есть Magnus!
   Метелица, придуриваясь, заговорщицки наклонился к Юргенсу:
   – Чё, серьёзно? Ты видал?
   И мы захохотали все вместе.
   – Видал, а что же! Мы меряемся регулярно! – ржал Юргенс.
   – И… как? – вытирая слёзы, задыхаясь, затрясся Метелица.
   – И всё никак немецкому хрену до русского мужика не дорасти!
   И мы хохотали все трое. Удивительно, что именно эти двое человек, как выясняется самые мои близкие друзья. Даже Неро уехал и не собирается возвращаться из своего героического предприятия, поговаривали, что он женился в Донецке. Сам я не спрашивал, а он не говорил, но, похоже, что сегодня после этого вечера всё же позвоню по скайпу и спрошу, пока пьяный.
   Уже сильно навеселе мы спустились в стрип-зал. И тут мои приятели оказались едва ли не неофитами. Впрочем, это понятно, не будь это заведение тем местом, куда я приходил почти как домой, и я не побывал бы никогда в стриптизе, во-первых: тут Юргенс прав, после нашей работы не слишком тянет смотреть на голых женщин, а во-вторых: я имел своё представление о сексуальности, и извивающиеся у шеста атлетичные девушки с зачастую ненатуральными прелестями не волновали мою северную кровь.
   Но как весёлое место для мужчин, это мне нравилось. Понравилось оно и моим друзьям. Они в восторге комментировали танцовщиц, спрашивали тихонько, нельзя ли заказать приватный танец. Но я знал, что нет, девушки были именно танцовщицы и никакого сближения здесь не допускалось, за этим зорко следили здоровенные охранники, которых было едва ли не больше, чем девушек.
   Сегодня был «День Франции», девушки изображали элегантных француженок, и танцевали под французскую музыку. Получалось забавно, отчасти пародийно, но не пошло. Были даже «Бардо», «Денёв», и «Тоту», и это уже совсем привело в восторг Метелицу и Юргенса.
   Было уже далеко за полночь, когда мы вышли на улицу.
   – Слушайте, с «Катрин» я бы познакомился поближе, – продолжал смеяться, Метелица, покачиваясь.
   – Да ты совсем пьяный, Василь Андреич! – засмеялся я, придерживая его, чтобы не сверзнулся с крыльца.
   – Ну, пьяный, и чё? – смешно кося глазами, проговорил Вася, продолжая улыбаться.
   Юргенс тоже стоял качаясь, доставая сигаретную пачку. Вот я повеселил-то мужиков…
   В итоге Юргенса отвезли на такси, а вот Метла отказывался даже свой адрес называть, хохотал, что секретный физик, и его адрес – государственная тайна, и всё порывался сесть за руль, пока я не усадил его в такси и сел с ним, назвал свой адрес, мой-то дом совсем рядом, но идти пешком я не решился сегодня. Что, в конце концов было делать?
 …Проснуться утром от похмелья не было чем-то уж совсем из ряда вон выходящим, но проснуться при том в незнакомом месте, этого не было со мной давно. Я обернулся, я лежал на большом светлом и на удивление удобном диване и даже прикрыт пледом. Вздрогнув от внезапной мысли, я схватился за штаны, нет, они на месте и не расстёгнуты даже, значит, хотя бы случайных баб не было со мной… И всё же страшно, может была, да я заснул, как олух? Я прислушался, на кухне кто-то был, что-то шумело там, шкворчало. Точно… завтрак готовит, сейчас улыбаться будет, делать вид, что ничего особенного, что у меня спьяну не встал, что это бывает со всяким… Господи, никогда пить не умел, какого чёрта нализался?.. Интересно, с кем я тут? С «Катрин Денёв»?..
   Я сел, почувствовал сильный приступ головокружения, ох, не хватало, ещё блевать взяться здесь… квартира такая… Тут с фантазией обитатели, небедные, и я вонючий пьяный импотент с утра-пораньше: здрассьте…
   Я вдохнул поглубже. Спасибо, умная всё же баба: дверь на балкон открыла, воздух холодный течёт – всё легче… Хотя это и не балкон…
   Я подошёл ближе, посмотреть на странную очень большую террасу, на которой и деревья даже в кадках стояли… Кудряво живут. Это не спичечный коробок вам… Ох, в сортир надо срочно…
   В ванной висели две пары чулок, пояс, лифчик и трусики из черного тюля, судя по размеру девушка изящная, уже приятно. Я потрогал бельё, оно было шелковистое, из дорогих. Когда я хотел Оксане подарить такое, она посмотрела на меня как на странного извращенца и сказала, что только шлюхи носят такое... Что ж, я не стану спорить, если тут я и даже не помню, с кем я сюда приехал, то…
   Надо выходить, ох…
   И каково было моё удивление, когда вместо изящной девушки «с пониженной социальной ответственностью», хозяйки волнующего белья в ванной, я нашёл Илью.
   – Илья?!
   Он обернулся и захохотал на моё удивление:
   – А ты «Катрин Денёв» надеялся тут увидеть с яишней для тебя?!
  Я захохотал, обрадованно:
   – Ну… хотя бы! – и с облегчением сел за стол.
   – Валенок ты, пьяный! Ты еле ноги волочил, я тебя еле взгромоздил сюда, в подъезде хотел бросить, да там не топят, ты замёрз бы на хрен.
   – Спасибо, не дал пропасть. Ещё накормишь – вообще отец родной! Тем более, что его я не видал никогда.
   – Накормлю, как дать пропасть «секретному физику-ядерщику», – хохотнул Илья, накладывая мне яичницу на красивую тарелочку с цветочными веточками и золотыми ободками. Женская рука во всём здесь. Если Юргенс женат на Майке, то этот женился тоже… Спросить?
   Нет, а вдруг… Не хочу об этом знать, едва успокоился после того, как сорвался за ней…
   – Светло уже, который час? – я тронул на свои эппл-вотч. Конечно, десять.
   Илья сделал телевизор погромче, наливая кофе в большие чашки. Там в новостях рассказывали, сопровождая мутную видеозапись с каким-то толстяком.
   «Убийство Ким Чен Нама…»
   – Ишь ты, прямо детектив, а Вась? – кивнул Илья на экран, перебивая журналиста.
   – Кто это? – спросил я, это имя мне ничего не говорило. 
   – Брат корейского Кима. Говорят, прыснули яда в лицо. Представляешь? Средневековые страсти-мордасти.
   – Н-да… восток, чё ты хочешь. А я и забыл, когда смотрел-то телик.
   – Ну, ты же секретный физик-ядерщик, когда тебе, – засмеялся Илья снова. Во, проняло его. – Но у тебя семья, дел-то хватает, небось.
   Мне стало смешно:
   – Думаешь, я картошку дома чищу, да паласы пылесошу? Просто не люблю телевизор уже давно. То Трамп, то Сирия, то Украина – осточертело. А ещё сериалы про ментов или, наоборот, добрых зеков, и девушек из провинции с пустыми глазами.
   Илья опять захохотал:
   – Ну, приложил отечественное телевидение! Откуда же знаешь, если не смотришь?
   – Жена смотрит, тёща, тесть, как соберутся вместе, и обсуждают, брызгая слюной. Зарабатывай я меньше, уже анафеме бы предали за аполитичность. И что Малахова ихнего не смотрю.
   – А так, терпят?
   – Терпят, – сказал я, хлебом вымазывая растёкшийся по тарелке желток. Квартиру надо новую купить, ещё лучше терпеть будут.
   Мне приятно было смотреть, как Вася ест, как всегда приятно смотреть на здоровых, молодых людей, с аппетитом, поглощающих пищу, дышащих, бегущих, целующихся. Да, он ещё молод, моложе меня…
   Мы доели, и он спросил меня, можно ли ему принять душ.
   – А то ехать на работу с опозданием, да ещё пропахшим кабаком и вчерашним перегаром как-то совсем не комильфо.
   – Мойся, конечно, а чтобы не пахнуть, рубашку и джинсы тебе дам. Коротковаты, может, будут, но сейчас модно, сойдёт, думаю? И будешь комильфо. Вечер Франции продолжается, я гляжу?
   Мы захохотали, вспомнив вчерашних прелестниц.
   – Юргенс-то доехал? – спросил я, вставая.
   – Доехал-доехал, звонил уже, – сказал Илья, убирая посуду.
   – Похмелье, похоже, у одного меня?
   – Не у одного, не переживай… – улыбнулся Илья.
   Если не думать, кто он, не помнить об этом, не вспоминать, то симпатичнее человека не найти во всём свете. Мне он нравился всегда, с самого детства, ещё когда позволял Майе смотреть в своей комнате видик и слушать записи…
   Не думать! Не думать об этом! Забыть и прекратить даже оборачиваться…
  Я сдвинул эти женские штучки в ванной, чтобы не забрызгать водой, и ещё раз подумал, что Илье повезло с девушкой, всегда приятно обнимать кого-то в таком белье...
   А если всё же ОНА? Она, Майка? Взять в руки, поднести к лицу, по запаху, даже выстиранного белья, я пойму, я узнаю её…
   Я уже протянул руку, уже коснулся шелковистых, тонких тряпочек и отдёрнул, опять чувствуя жар, разлившийся в груди. Не надо. Не надо, Василий, как говорит Иван Генрихович, это сведёт с ума, если я начну думать о ней в связи с ним…
Глава 4. Идеи
   Саня на каникулах помогал мне с устройством новой квартиры. День рождения его, к сожалению, прошёл, когда я ещё была в Ялте, но я хотела отметить его вместе с ним и со всей семьёй. Именно вместе с семьёй, объединиться уже, наконец. Если Илья и Вальтер могут работать вместе, значит, могут общаться мирно. Об этом и не только я хотела поговорить с ними двоими в субботу.
   А всю неделю мы с Саней, Агнессой Илларионовной, Улей, и даже Славой совершали почти невозможное: из загаженного полу-притона сооружали чудесную квартиру-студию, с антресолями, где я устроила спальню, полную воздуха и света и при этом очень интимную, не видную снизу из гостиной, которая была заодно и столовой. Громадные окна во все двухэтажные шестиметровые стены впускали внутрь столько света, что настроение здесь всегда было приподнятое, но и сквозящих щелей в этих рамах было предостаточно.
   Когда с грязью было покончено и немногочисленная мебель: два дивана, три кресла, стол и столик, встали на свои места, которые, я, впрочем, потом несколько раз поменяла, включился большой и красивый электрокамин, здесь стало так уютно, что Слава и Агнесса, бывшие в этот вечер со мной тут, заулыбались:
   – Здорово, Май! – проговорил Слава.
   – Да… хоть не уходи, молодец, Майя Викторовна, – улыбнулась Агнесса Илларионовна.
   – У меня дизайнеры работали несколько месяцев, а лучше, чем ты не сделали, – сказал Слава.
   – Нет, у тебя очень красивый дом.
   – То-то ты сбежала.   
   – Красивый и уютный. Настоящая холостяцкая берлога, мне там не место.
   Слава кивнул немного грустно, взглянув на Агнессу, с которой успел хорошо познакомиться за эти дни:
   – Вечно принцессам не место возле меня.
   Я захохотала:
   – Какая уж я принцесса, пенсия скоро!
   – Не дождёсся! Щас президента выберут и мгновенно прибавят пенсионный возраст, – заметил Слава.
   – Да ладно вам. Не может быть! – проговорила Агнесса, которую пенсия не волновала вообще.
   – Давайте забьёмся, не знаю… Май, на что?
   – На фирменный бешбармак? – сказала я, скучая по её кулинарным шедеврам.
  Агнесса отмахнулась:
   – Обед я вам и так приготовлю. Давайте на что-нибудь интересное. Шампанского ящик?
   – Говоря вашим языком, шампанским я вас и так напою.
   – На что тогда?
   – На песню. Если Агнесса Илларионовна продует, споёт нам песню из своего детства, – сказала я.
   – Это какую ж?
   – Да любую. И ты, Слав, из своего.
   Он засмеялся:
   – Ну, вы пожалеете: петь я не умею. «Качели» из «Электроника» спою, но вы из дома сбежите от моего вокала.
   – А вы потренируйтесь! Время ещё есть.
   На этой весёлой ноте мы проводили Славу. Агнесса осталась доделать на кухне кое-что, а на деле, хотела сказать мне несколько слов:
   – Хорошо, что ушла от этого, что он против Вальтера? Тот ему ноги выдернет, – Агнесса заинтересованно вгляделась в меня. – А вообще… побегала, хватит, возвращайся. Наказала Валентина, хватит. Он даже бороду растит, как дед без тебя совсем станет.
   – Бороду? – усмехнулась я, – это сейчас модно.
   Но Агнесса покачала головой, расставляя по местам на полках миски, какие-то кастрюли, всё это тут обреталось. Слава Богу, тема кончилась, и я спросила о том, что волновало меня:
   – Как с дочкой у него? С Люсей?
   – Да неплохо, вроде лечиться её определили куда-то. Таня эта звонила, она ему какую-то клинику выхлопотала из самых-самых. За границей.
   Таня… вот так. Ну и хорошо, хорошо, что оттаяла и вернулась, плохой друг, но всё же друг, клинику вот нашла… Мне стало немного легче, камень стал не таким тяжёлым. Пройдёт немного времени и… Он простит меня и забудет. Таня всегда подходила ему куда больше, чем я…
   Первая ночь на новом месте была полна шорохов и звуков. В старом доме это нормально, я не боялась, тем более что от фонарей, от вывесок, заглядывавших сюда через окна, было совсем светло, хоть читай. И всё же мне не спалось, почему я не осталась в Товарищеском? Вальтер не один, да и прошло почти три месяца, как я ушла, думаю, он смирился с неизбежным.
   И всё же надо встретиться с ними двумя и поговорить. Я хотела навсегда закончить эту многолетнюю вражду. И тогда моё воссоединение с Ю-Ю уже не будет катастрофой для всех. Тем более, что даже Саня уже оказался в курс всего. А Лара поймёт. Простит по-женски.

   Сегодня мы уже не мучимые похмельем работали живо. И мне пришла в голову идея, вполне ожидаемая надо сказать.
   – Слушайте, а что она у нас в стерильном растворе-то плавает? Спермы добавить надо, – сказал я.
   Два моих товарища посмотрели на меня, как по команде. Ну, начнут подкалывать сейчас…
   – Ты хорошо отдохнул-то за прошедшую неделю, я смотрю, а, Маgnus?
   – Хорошо, не сомневайся. Так что? Давайте попробуем?
   – Ну… Сперма – это вполне в логике нашего эксперимента, – раздумчиво повёл бровями Юргенс.
   Метелица поглядел на нас и хмыкнул, качнув головой:
   – Очень хорошая идея, умники, только где мы возьмём? Сами сдадите?
  Мы трое посмотрели друг на друга.
   – Я привезу для начала. В клинике банк спермы есть, не парься, Василий, тебе не придётся в баночку дрочить, – ответил я.
   – Ох, господа, тут девушки, следите за речью! – проговорила сзади всегда строгая Машенька, я даже улыбки не видел на её лице ни разу.
  – Простите, – я поднял руки.
   – Когда привезёшь?
   Я подумал, надо договориться, опять же оплатить, клиника частная, так что муха бесплатно не влетит, и не думаю, что понадобиться немного…
   – Так что, может не хватить? Шкурку погонять придётся всё же? – Метелица обнажил в усмешке крепкие белые зубы, всегда зубастый был как волк.
   Машенька поднялась, со вздохом закатив глаза и вышла из каморки, где сидела вместе с нами троими, следила за работой мониторов и правильностью записей. Когда дверь за ней хлопнула, мы трое прыснули. Юргенс покачал головой:
   – Три взрослых мужика, как не стыдно! При девушке! – с притворной укоризной проговорил он.
   – То-то, что при девушке, тридцать с гаком, она у нас всё в строгих девственницах, – пробормотал Метелица.
  – Хреновые вы, стало быть, кавалеры!
   – Ох, ну, куда уж нам до вас, эскулапы!
   Так с глуповатыми и откровенно грубыми шутками мы и расстались до следующей недели.
   – Маюшка звонила тебе? – спросил я Юргенса, когда мы с ним вышли из проходной.
   На улице сегодня мотал холодный ветер, март приближался, когда зима уже достала, надоела, но всё ещё в полной силе… Хотя воздух начал уже пахнуть чем-то живым, шевелящимся, не зимним…
   Юргенс не взглянул на меня, болезненно хмурясь:
   – Звонила, да. Спросила, договорились мы, где встретимся. И это после трёх месяцев… стерва какая.
   Я удивился:
   – Что, не спросила, как ты?
   – Отчего же, спросила. И о Люсе спросила. Пожалеть хотела меня, несчастного папашу. О наших-то всё знает… Но и всё, будто я просто… – у него зло выгнулись губы, будто он произнёс ругательство.
   – Что ж ты хотел? По телефону, что ещё может сказать человек?
   Юргенс отмахнулся:
   – Не выгораживай! Спелись уже, как всегда? Врёшь ведь, что не с тобой живёт. Спишь с ней, по морде довольной вижу, вечно ввёртываешься между нами.
   – Стал бы я врать… Поглумился бы ещё над тобой.
   – Ну конечно, победители все великодушны. Ладно, чёрт с тобой. Так где «совет в Филях» устроим? В дом к себе не позовёшь теперь?
   – Логично было бы в тех самых Филях.
   – Ой, не умничай, Туман, голова трещит, а ты с шутками своими… В «Чоппере»? Она-то, небось, как и ты завсегдатайша там? – он посмотрел на меня, читая ответ по моему лицу. – Ох, прибить бы тебя!.. И эту суку, и тебя!.. Да ты штуки полезные выдумываешь, вон про сперму придумал…
   – Так что? В четыре в субботу? Или в пять?
   – Или в пять…
   На том и порешили.

   Я не ожидал, что буду так волноваться в ожидании встречи с собственной женой. Я даже перестал злиться на неё и на Илью. Утром в субботу я долго разглядывал своё лицо в зеркале, действительно, оброс как-то, но побриться сейчас… надо побриться, а то станет жалеть меня… или пусть жалеет? У женщин, говорят, где жалость, там и любовь.
   Но нет, я не хочу, чтобы она меня жалела, я хочу, чтобы она меня хотела…
   – Давно не были, Валентин Валентиныч, – мастер-парикмахер, к которому я хожу, наверное, лет десять, улыбнулся, увидев меня.
   – Да, Влад, помоги снова превратиться в брутального красавца, – сказал я, устраиваясь в кресле.
   – Вам не надо превращаться, вы таким родились, – счастливо улыбнулся Влад, – у меня таких клиентов больше нет.
   Стриг он отменно, поэтому я прощал ему даже эти комплименты, отдающие голубизной.
    Вскоре из лохматого и обросшего седоватой щетиной пожилого невесёлого дядьки я опять стал похож на римскую статую. Правда, тоже во власти меланхолии. Влад удовлетворённо разглядывал свою работу.
   – Можно тонировать волосы, седина незаметна станет, – предложил он.
   – Ты мне ресницы ещё накрась… – пробурчал я. 
   Таня тоже была бы довольна. Сама приехала на днях, откуда-то узнала о Люсе, взялась помогать. И выглядела как-то симпатично в этот раз, правда меня сбивали с толку блёстки на её одежде, куртке, шапочке, даже на свитере и ботинках. Неужели ей нравится одеваться в детские вещи? Странно, у неё всегда был отменный вкус. Он испортился или я изначально ошибался?
   Спасибо, ей, конечно, за помощь, если получится с этой клиникой… Во всяком случае, Люся оторвётся от дурной компании и, может быть и правда встанет на путь истинный?
   – Ты знаешь, у нас монастыри там разные для этого дела, ну и… Обычная наркология, но это же… всё не то, – как ни в чём ни бывало, заговорила Таня, встретив меня возле «пятнашки». – Так что, я узнала, есть в Таиланде и есть в Швейцарии ещё. Обе очень хвалят, «звёзды» наши там лечатся. И всякие там детки депутатские.
   Это было на той неделе. Я смотрел на неё и думал, если я завалю её прямо в её машине, ей это понравится больше, чем если мы поужинаем, а потом поедем к ней?
   Пожалуй, изобразить страсть будет уместнее, к тому же на длинный вечер в её обществе я не рассчитывал, но от секса не отказался бы, столько времени воздержания уже нагоняло на меня тоску.
 …Таня наклонилась, поднять шапку с пола, но я предупредил её движение, как вежливый кавалер, только потом привёл в порядок и себя.
   – Хорошо… что машину в дальнем углу поставила, – радостно улыбнулась Таня, раскрасневшаяся и лохматая, сегодня уже без этих ужасных накладных волос, что всегда пугали меня, всё время казалось, они зацепятся и останутся на мне. Ещё бы зубы так не светились…
   – Извини, – сказал я.
   – Да ладно, чего там, даже приятно, что ты так скучал. Что ж не звонил-то, Валюша? Бросил прямо, настоящая драма, – она улыбнулась, протянула руку. Сейчас трепать начнёт, по лицу, по волосам… Господи, дай мне терпения... немедля бы выйти и сбежать, но она что-то говорила о клинике… Боже мой, во что я превратился…
   Да, это было ещё на прошлой неделе, а на этой Таня звонила несколько раз, разговаривала неизменно радостно и всякий раз останавливал себя, чтобы не нагрубить ей. Я не хотел с ней ссориться, она сама вызвалась помочь, она помогала сейчас устроить Люсю на лечение, верю я в его успех или нет, не важно.
   Но из-за неё чувство одиночества и брошенности после ухода Майи во мне только усилилось. До этого всё было будто бы как раньше, пока никто не говорил мне, что Майя меня бросила, этого вроде и не было. А теперь…
   Теперь Таня не говорила напрямик, но всё время радостно вертелась вокруг. Она больше говорила о нас, о том, как славно будет съездить отдохнуть вместе, когда Люсе станет лучше, ведь мы никогда этого не делали.
   – Ты ведь не израсходовал свой отпуск?
   Я качнул головой, конечно, во мне сейчас апатия и обида, так что я способен, пожалуй, и в отпуск с Таней поехать, бездумно трахаться, пить и спать, но даже сквозь владевшую мной сейчас душевную вялость я с отторжением подумал, что она даже об отпуске моём всё знает. Всё знает обо мне, сведения собирает, следит, будто у неё агенты везде. Мне всегда был неприятен этот её контроль, будто я мальчик четырёх лет, или недееспособный дурачок.
   – Откуда ты узнала адрес Ильи Туманова и… – задал я вопрос, который волновал меня в связи с мыслью о том, что Таня контролирует всё.
   – И то, что она врёт тебе, встречаясь с ним вместо дежурств? – радостно подхватила Таня выигрышную тему.
   Вот этого я не знал. И Таня по удивлённому выражению, предательски проступившему на моём лице, сразу поняла это.
   – Не знал? – хохотнула она.
   – Она… делилась с тобой… тем, что врёт мне?
   – Нет, конечно, я не стала бы молчать, я сразу сказала бы тебе о такой подлости. Я как только поняла… Я говорила: увидела их случайно в Товарищеском. Едва машиной не сбила. Ночь-полночь, а их понесло куда-то, идут, прижались плечами… Тоже мне… А ты ни о чём больше ни говорить, ни думать не можешь, только о ней? Хотя я могу понять, такая низость…
   Ей казалось, что она показывает себя моей верной подругой, «подлость-низость», почему-то не принимая во внимание то, что за эти годы, не прерывая отношений со мной, она несколько раз выходила замуж. И ещё, я уверен, что я не единственный её друг такого рода, да она никогда и не скрывала этого. Интересно, если бы мы поженились тогда, как собирались, она жила бы так же? Или всё же…
   Я спросил маму, что она думает по этому поводу. Володя был занят в своём кабинете, пока мы говорили с мамой на кухне. Я хотел побыть с мамой наедине, сказал, что надо покурить, мама пошла со мной «дать пепельницу», так и осталась.
   – Что с Люсей, сынок?
   Я знаю, что говорить он сейчас хочет совсем не об этом, он вообще ни о чём не может и не хочет говорить, кроме Майи, но судьба Люси меня всё же тоже волновала.
   – Таня хочет отправить её в клинику в Швейцарию. Или в Таиланд, говорят, там хорошо лечат.
   – Что у нас вовсе не лечат?
   Он поморщился, выпуская дым из угла губ, он запутался в его ресницах.
   – Откуда я знаю, мама? Я не имел дело с наркологией, я вообще системы этой не знаю, ни клиник, ничего. Одну наркологшу, свою сестру, одна наша доктор подогнала.
   – Как это ты не знаешь? Не понимаю, ты же врач. Ты на кафедре…
   – Я занимаюсь своим делом, я знаю то, что касается меня, моих пациенток, но не всё и не всех. Я даже не знаю, кем стали мои однокурсники… Но… Эта самая нарколог и сказала, что случай безнадёжный...
   – Безнадёжный? То есть?..
   – То есть она так не сказала, даже напротив, но я… Я так… мне кажется, это никогда не кончится. Я всегда виноват, я всегда плохой, она обижена уже потому, что родилась… Да ещё Марина приехала снова, и тоже с претензией, что я ноль внимания на дочь, всё со своими.
   Он вздохнул. Я хотела бы его понять и поддержать, но я всегда не одобряла образ жизни, который и привёл к тому, что так мучает его теперь. Все его поступки, всё, что он делает, всё находится вне моего понимания и одобрения. Я так и сказала.
   – Ты всегда поступала правильно, да? Ты даже замуж за Володю не выходила пока я не женился, для чего? Мама, вышла бы и родила бы того ребёнка, которому не дала шанса из-за меня, может и я получился бы не таким эгоистом и принцем. Да и… брат был бы. Или сестра.
   – Ах вот что?! – я задохнулась от возмущения, вскакивая. – Ты меня осуждаешь, значит!? Значит, я поступила неправильно, что всё внимание обратила на тебя?! Наглец какой! Паршивец! До седых волос дожил и вздумал мать упрекать!
   Но Вальтер только устало потёр лоб, и затянулся снова, надо же, курить снова начал…
   – И не думал я упрекать. А только именно ты внушила мне, что я пуп земли. А теперь…
   – Что теперь? Бросила жена, блудливая бабёнка, ты ищешь виноватых, что сам взял её когда-то, а ведь всегда знал ей цену, и что сам не вышвырнул её?
   Он посмотрел на меня, вскользь, усмехнулся:
   – Похоже, да. Но ничего не помогает… В субботу вызвала поговорить. Со мной и с Ильёй. Ты говорила, что я верну всё. Как мне это сделать?
   От злости на негодную невестку, у меня потемнело в глазах:
   – Какая наглая, какая уверенная дрянь! Приглашать и мужа, и… – я застонала от отвращения, – у-у, проклятые кровосмесительные уроды… Пошли ты их к чёрту, не ходи. И не говори с ними. Пусть живут, как им вздумается, разведись с ней и дело с концом.   
   – Что теперь слюной-то брызгать?
   Я выдохнула, села снова.
   – Ну, может и так. Но… Что теперь её держать? Ушла уже и пусть идёт, плывёт себе дальше. Вот Таня, всю жизнь твой верный друг. Напрасно пренебрёг ею тогда…
   Но мой сын качнул головой:
   – Верный друг. Ну да… Я не знаю, для чего я Тане, но в ней жизни не больше, чем в этом твоём новом диване, – он кивнул на новый диванчик с красивой кожаной обивкой пуговками, который недавно поселился на нашей обширной кухне.
   Жизни… Ну, конечно, за этим он и тянется к Майе всю жизнь. Она… Я не знаю, но даже я злится на неё всегда могла только за глаза. А стоило мне её увидеть, увидеть, как мой сын счастлив, физически ощутить тепло между ними, целые волны тепла, которые источала его душа, рождая их в ответ на её, я прощала ей всё. Даже Володя соглашался со мной, говорил: «В ней искорка. Это будто даже сквозь кожу просвечивает, никакой фальши, именно это так подкупает». И дети. Таких чудесных внуков она родила и воспитала мне, что я невольно думала, что никакая другая женщина не смогла таких создать.
   Но то, что она всё же ушла и не собирается возвращаться... И я опять оказалась обязанной заботиться о моём сыне, что все волнения о нём опять ложатся на мои плечи, это та возмущало и злило меня, что я не могла сдержаться сейчас, особенно, когда видела перед собой влюблённого школьника, каким мой сын никогда не был. Безнадёжно влюблённого и брошенного при том. Вот такой, красивый, как из дорогой рекламы, успешный, умный, любящий к тому же, что ей нужно ещё, этой мерзавке?! Какая всё же дрянь! Неблагодарная провинциалка, нищая паршивка. Где она была бы, если бы не Валентин…
   На эти мои слова Вальтер усмехнулся, поднимаясь и затушил сигарету:
   – В большом порядке она была бы! – сказал он. – Илья мало того, что зарабатывает поболее моего, так ещё и детей побочных не имеет, зато имеет почти половину бизнеса в очень хорошем, я тебе скажу, клубе. И это только то, что я знаю…
   Я перемолчала с несколько секунд, потом спросила:
   – Как вам работается вместе?
   Вот тут он улыбнулся уже нормальной светлой улыбкой:
   – Если бы не это, не эта работа, я наверное…
   – Рассказал бы когда.
   – Илья человек редкого ума и какой-то удивительной интуиции, с ним работать… – глаза у Валентина засинели, – счастье с ним работать, короче говоря.
   Я усмехнулась, хоть что-то хорошо у моего мальчика сейчас. Может быть, для мужчины важнее ничего и нет? 
   – Ты говорил твой прежний, этот физик тоже настоящий гений.
   – Вот такое везение, мама. Да, между прочим, не поверишь, но… – Вальтер взглянул на меня странными глазами, вроде с усмешкой, но на дне глаз затаился то ли страх, то ли страх поверить в то, что он сказал дальше: – Метелица-то… Он Майин муж.
   – Чего? Какой ещё муж? – окончательно опешила я.
   Вальтер засмеялся:
   – Мам, я не рассказывал тебе, потому что это… ну, как-то не имело никакого значения, всё это было задолго до нашей с ней встречи, но… вот так аукнулось. Я расскажу тебе как-нибудь потом. Сейчас… Ох, почти полночь, поеду домой. Ребята одни…
   – Вальтер, они оба взрослые, – напомнила я.
   Он кивнул и улыбнулся нежно:
   – Но выглядывают из комнат каждый раз, когда я вхожу в дом. Как галчатки из гнезда, – он дёрнул вверх бровями, будто говоря: вот так вам!
   Я же говорю, за таких внуков многое можно простить паршивке Майе…
   Когда Вальтер уехал, я вошла к Володе, он читал какой-то роман из современных, вот человек, читает всё время, ни телевизор, ни тем более Интернет, ему книг не заменили. И находит ведь и время, и силы на это.
   – Ну что, как Люся? Как остальные, ты волновалась.
  Я качнула головой. И села на диван поглубже, теперь настольная лампа освещала только мои руки, а лицо спряталось в тени. Володя положил ладонь на разворот книги.
   – Майя, представь себе затеяла встречу между ним и этим своим… Ильёй. О чём говорить, не понимаю…
   Володя перевернул книгу, всегда оставляет так.
   – Валентин всё ещё хочет вернуть её?
   – Да, не понимаю…
   – В чужой любви никто н понимает.
   – Любви… Это секс, она будто секрет какой-то знает.
   Володя покачал головой, усмехаясь:
   – Секрет – это любовь, никаких других в этом деле секретов нет и не может быть.
   – Люся гибнет, а он говорит и думает только о Майе! Мы о дочери сказали два слова и съехали на Майю.
   Володя встал и пересел ко мне на диван, обняв меня за плечи:
   – Знаешь, что, Мартуся, Люся и все её неприятности может стать для Валентина тем крюком, который подцепит и притянет Майю назад. Как бы то ни было, за эти годы она полюбила его, бросила сейчас, но сколько продлится её очарование этим Ильёй?
   Я пожала плечами. Что я знаю об этом? Сама история их связи так возмущала меня всегда, что я не могла даже слушать об этом без злости, а потому не знала никаких подробностей. Кроме того, что в их семье был в своё время крупный конфликт из-за этого. И как не быть конфликту? Почему моему сыну попалась именно эта девчонка?! Эта чужая, порченная девчонка?
Глава 5. Цугцванг
   – Оксана, ты недавно интересовалась квартирами, сколько сейчас стоят? – сказал я за субботним завтраком. Редкое утро даже в выходные, когда я дома, вот я и решил поговорить об этом и дать отсчёт, что-ли, переезду.
   – Это Светка покупала. Вот я вместе с ней и интересовалась. А что? кто-то цены хочет узнать? – спросила Оксана, обернувшись от плиты, где она жарила морковные котлеты. Это забавляло меня: она жарит поддельные котлеты на непонятном постном масле и считает это здоровым образом жизни. Надо Ванюшку в спортивную секцию записать, не то с этим Оксаниным ЗОЖем скоро в пельмень превратится.
   – Приценись, Оксан, пора из этой клетушки перебираться.
   Оксана обернулась совсем, держа лопатку в руке:
   – Это… ты серьёзно? – её узкий тонкогубый рот заиграл в усмешке.
   – Ты узнай цены на «трёшки», только в нормальных домах, не это вот «улучшенное» убожество.
   – Что, у тебя есть такие деньги? Или ты ипотеку хочешь взять?
   – Никаких ипотек и кредитов. Но ты вначале всё узнай. Скажешь, тогда и будем думать уже предметно, а то будем мечтать никуда.
   Оксана с благодарностью обняла меня, пачкая дурацкой лопаткой. И зашептала в ухо:
  – И второго ребёнка, может, ещё запросишь, а, мур-мусик?
   Я не помню, что я и первого-то просил, но спорить не стал. Повод для хорошего настроения жене, и надолго, был дан и я мог заняться своими делами. Я отправился в комнату, где меня ждало несколько статей, опубликованных в иностранных журналах по нашей тематике, не одни мы занимались проблемой биополимеров и искусственных органов, не только в мире, но и в нашей стране по крайней мере несколько десятков. Кому удастся это первому не так важно, у кого получится самый удачный вариант, самый простой, самый правильный и подобный настоящему, вот в чём вопрос. Но могут быть много удачных вариантов. Как в своё время вышло с токамаком и стеллатором.
   Я посмотрел на часы, по субботам и средам я звонил Ивану Генриховичу, если он не звонил сам. Я просил его звонить, если он почувствует себя плохо. Я не люблю ездить в М-ск, но ради этого приехал бы. А так он приезжал к нам раз в два месяца, для таких случаев я старался выкраивать два-три дня, дольше он не задерживался, в нашей тесной квартире особенно не расположишь гостей. Однако в последние месяца четыре я не видел его, работая почти без выходных.
   – Василий, рад-рад!..
   Мы поболтали с ним обо всём, я немного рассказал о работе, опуская персонажей, чтобы не упоминать о Майке, о которой он сказал как-то: «Против этой боли только забвение», но мне не кажется, что сам он не вспоминал и не скучал по ней, иногда всё же вворачивалось в наши разговоры, что-то из тех лет, когда мы жили втроём, какие-то мелочи, воспоминания о днях рождения с забавными сюрпризами, которые Майка любила устраивать нам с ним, например устраивала розыгрыш: в подарочной коробке на день рождения могла под ворохом оказаться всего лишь открытка с забавной надписью, а сам подарок прятаться в его портфеле, с которым он пошёл бы на работу или у меня в кармане джинсов… или те самые джинсы лежащие утром сложенные так, будто это ноги одна на одной. Или моя рубашка или толстовка с её под ручку, или шуршащий ком бумаги в носке, надеваешь, а он под пяткой… да и ещё много мелочей, которые так веселили и помнились нам. Но это только наедине. Оксана никогда ничего не слышала от меня о Майке.
   – Вы здоровы, Иван Генрихович? Голос какой-то… – с сомнением спросил я. Он был уже очень старым и мне не хотелось, чтобы он болел и тем более болел один.
   – Что ты, Василий! Всё преотлично! Ты же знаешь, я, если что…
   Надеясь, что это именно так, я отключился. И всё же, давно мы не виделись, надо бы поехать к старику, не зову его, а он не смеет навязываться. В ближайшие свободные дни поеду.

   – Ну привет, морда, ждёшь уже! – сказал Юргенс, подходя к крыльцу «Чоппера».   
   – Я вижу ты причепурился, – усмехнулся я, замечая его свежий вид.
   – А-то, и ресницы накрасил. Ты – нет? А зря…
   – Куда мне до твоих!
   Я увидел Юргенса побритым, сразу помолодевшим, к тому же он похудел и это тоже странным образом молодило его, хотя тоже делало грустнее, то ли потому, что глаза казались ещё больше, чем всегда. Это странно, какие у него глаза, веки-брови вроде как у всех людей, а зрачки и радужки кажутся больше, чем это обычно бывает и такие… прозрачные, светящиеся… Словно он… инопланетянин.
   Мы никогда этого не узнали, но в эти мгновения я то же думал об Илье, о том, что его не берёт возраст, что он такой же сейчас, как был в тридцать, ни одного седого волоса, вот только глаза… они светятся у него из глубоких глазниц, такие неправдоподобно светлые и, главное, изумляюще изменяющие цвет от стального на лазурный. Вот как сейчас: хмурое мартовское небо отражалось в этих глазах, а потом… синь будто влилась в них откуда-то изнутри. И увидев это, я понял, что он заметил Майю, и я обернулся.
   Да, мы успели подняться на третий этаж, где у большого полукруглого окна сели поджидать её, заказав блюда для себя и для неё, казалось, это легко было сделать, за этим столом нет человека, который плохо знает её предпочтения в еде, но тут мы столкнулись всё же с известной трудностью: Майя брала и обычное мясо, каре ягнёнка, например, а могла взять медальон, но так же часто выбирала салаты с тёплой телятиной или, напротив, с сёмгой. Какое у неё настроение сегодня? В конце концов, Илья спросил совета у официанта, и я ещё раз испытал прилив злости: все знают её здесь отлично. Столько лет я жил с закрытыми глазами.
   Увидев по Илье, что Майя появилась в зале, я обернулся, хотя, может быть стратегически правильным было этого не делать… Но я не мог выдержать.
   Я сразу видела их обоих, и этот взгляд Вальтера… он резанул меня по сердцу, он взглянул на меня, как потерянный ребёнок. Вальтер похудел, таких глаз я на видела у него никогда, Боже мой… я так измучила тебя? Решимость, которую я, кажется, ощущала в себе, вдруг зашаталась.
   Майя совсем не такая, как я привык, в новом прямом коротком платье, каком-то немножко детском, как у школьниц 60-х годов и такая же стриженная головка. Только по-настоящему уверенная в себе женщина может решиться на такую короткую причёску, на такую кардинальную смену имиджа. Но какая она привлекательная с этой переменой! И совсем другая, та же и не та. Моя и новая, не чужая, нет, я не чувствовал отчуждения или тем более отторжения, просто какая-то новая, ещё непонятая, неразгаданная, как новая книга известного автора.
   – Приветствую мужчины! – сказала она, приблизившись.
   Столик был на четверых, и мы сели по трём его сторонам. Не хватает четвёртого персонажа. И мы с Юргенсом знаем, что он на сцене, но для Маюшки он невидим… Я невольно посмотрел через стол на Юргенса, не пришла ли и ему та же мысль, но нет, он видел сейчас только Маюшку. И я удивился ещё раз за вечер, сколько чувств сменилось на его лице за то время, что понадобилось Маюшке подойти к столу и сесть между нами. Мгновенная радость, замешательство переменами и взволнованное удовольствие от них, да просто счастье видеть её. Да, оно как солнце взошло на его лице, сразу оживляя, брызгами радости попав в глаза… Надо же, я знаю его больше тридцати лет, но я не мог подумать, что он может быть таким, что так быстро, так живо может меняться его лицо. От него даже будто бы стали излучаться тепло и свет.
   Маюшка казалась чуть-чуть смущённой и от этого будто ещё более молодой.
   – Заказали что? А можно мне… – она обернулась и взглянула на официанта. Интересно, что попросит? – Коля, принесёте апероль?
   Она любила этот коктейль, как аперитив.
   – А мы красного вина заказали.
   – Вы же оба за рулём, хулиганы! – усмехнулась Маюшка.
   Принесли вино и Маюшкин апероль, она отпила и с удовольствием качнула головой, пока для нас открывали бутылку. Мы с Юргенсом оба готовились к сегодняшней встрече с волнением, и она не могла не волноваться, но пока её выдавала только эта весёлость. Похоже, серьёзность предстоящего разговора всё же пугала её.
   – Ребят, я понимаю, мы собрались говорить, но давайте вначале поедим? Ужасно хочется есть! Можно?
   – Не кормит никто? – хмыкнул Юргенс, опустив ресницы
   – Не-а! – весело отозвалась Маюшка. – Вы что взяли? Мяса догадались заказать мне?
   Мы с Юргенсом переглянулись удовлетворённо, мы угадали с каре барашка, может быть, потому что день был холодный, пасмурный, совсем зимний, и хотелось порадовать хотя бы желудок.
   Апероль был необходим, и хорошо, что я выпила его, иначе от смущения я есть не смогла бы вовсе. Их лица, как у мальчишек, ожидающие от меня чуть ли не решения своих судеб, и то, что я придумала в своей голове стало шататься, словно это замок из желе, а не стройное здание, которое я продумала и выстроила… Я сразу почувствовала себя снова зависимой от них обоих, только потому что я их люблю. Легче всего я чувствовала себя от них далеко, а точнее, я просто ничего почти не чувствовала…
   Сейчас все мои чувства, мои обиды, непонимание, неприятие самой себя в том, что я делаю, одновременно взволновались, поднялись во мне, будто взболтали бутылку с речной водой и она из прозрачной, ясной стала опять мутной и непредсказуемой…
   Но немного еды, немного ничего не значащих разговоров о погоде, конечно, о вчерашнем ужасном теракте в Лондоне, уже увы, очередном, розоватый сладкий апероль и я немного освоилась. Вообще-то, мы ни разу не сидели с ними втроём так мирно за столом.
   – Я вижу вы вполне ладите между собой, а? – спросила я, отодвигаясь от тарелки.
   Мы с Юргенсом посмотрели друг на друга.
   – Ну… – хотел было сказать я.
   Маюшка улыбнулась и Юргенс тоже, и сказал:
   – Нам всегда хорошо работалось вместе.
   – Вывод напрашивается сам собой: я главная проблема вашей жизни. Главная помеха. Основной геморрой и головная боль.
   – Незачем углубляться в анатомические муки. Нет, – нетерпеливо морщась, сказал Юргенс. – И ты отлично это знаешь.
   – Зачем ты сейчас это говоришь? – нахмурился я, почувствовав за лишними словами что-то большее, чем просто смущение.
   Маюшка посмотрела на нас.
   – Нет? – спросила она.
   – Хватит, – он привычным движением поднял пальцы. – Нет.
   – Тогда… Если так, если я могу вам не мешать, возьмите меня работать с вами.
   Юргенс хохотнул нервно, скривив на бок красивый рот, качнул головой:
   – И за это ты станешь спать с нами?! Или… – он зло кивнул на меня, – с этим ты и не прекращала?
   Но я взглянул на него выразительно, пытаясь напомнить, что не всё так просто, дело не только в том, чтобы нам работать втроём. Дело в том, что нам придётся работать вчетвером! Но он, кажется, ещё не вспомнил об этом, зачарованный мыслью о её возвращении, ослеплённый встречей, ревностью, злостью на неё, своим восторгом от того, что её видит, кому как не мне понять его...
   – Что ж, разговор не мог не зайти об этом. Для этого мы здесь, – Маюшка поставила бокал с звякнувшими льдинками, почти полный бокал льда, она быстро выпила коктейль. – Вэл, мы неправильно жили. Лживо. Все эти годы.
   – Лживо? В чём же ложь? Что ты спишь с ним? Это истина, которая была мне известна с самого начала.
   – Так нельзя жить…
   – Очевидно можно, если мы продержались двадцать лет.
   Маюшка подождала пока Коля, официант, забрал со стола уже ненужные тарелки и приборы, я попросил ещё бутылку вина.
   – Нет, нельзя. Не думаю, что кто-то из нас троих был счастлив все эти годы.
   – И зря. Я был вполне счастлив, пока ты не придумала сбежать к Максимову! Нашла тоже предмет! Надоел уже, как я понимаю. Так возвращайся…
   – Вальтер, я жила на два дома, в то время как ты позволял себе развлекаться с Таней и другими, я проводила время с Ильёй. Я даже не думаю, что с тобой мы были больше, чем с ним. Две трети моих «дежурств» мы были вместе, а когда я дежурила на самом деле, он дежурил с мной. Мы почти не расставались. 
   Юргенс побледнел, дёрнул ноздрями.
   – Мы даже работали в одной клинике. Мы были вместе каждый день. С утра и до вечера. Ложь пропитала всё. Дети стали взрослыми, они скоро поймут всё и что будет с нашей семьёй?..
   – Почти на расставались…  Расставались-таки. Потому что потом ты приходила домой… и была моей женой. Хорошей, послушной, славной женой, как ни у кого. И не ври, что не любила меня! И что теперь не любишь.
   Маюшка откинулась назад со вздохом.
   – А раз так, плевать мне на твоего Ю-Ю, – он скривился, изображая Маюшку. – Жена ты моя, и детей ты родила от меня и это посильнее всего остального! Вернёшься домой, тогда поговорим насчёт всего. Вернёшься и станешь жить как жила. Поболталась, хватит, дурить. И… даже… Чёрт с вами, я буду делать вид, что ничего не происходит за стенами моего дома…
   – Работать будем вместе, а там будет видно, – сказала Маюшка.
   – Нет! – Юргенс хлопнул пальцами по столешнице, вроде легонько, но посуда нервно звякнула.
    Юргенс разозлился. Из-за чего? Потому что она ставит нам условия? Или потому, что ничего не обещает?
   Но Маюшка сделала ещё хуже:
   – Не возьмёшь, я разведусь с тобой! – выпалила она.
   – Дура, что ли?! – воскликнул Юргенс, подавшись вперёд.
   Но тут же расслабил спину, откинувшись на стул:
   – Да не дам я тебе никакого развода.
   Маюшка повела бровями и легко подняла плечики:
   – Не надо давать, так разведут, подумаешь, – неужели ей правда всё это так легко, как она пытается показать? Но если нет, почему я не чувствую притворства?..
   Он, весь белый от злости, наклонился вперёд:
   – Господи… Из-за каприза разводится пойдёшь?
   – Не по адресу, Вэл. Когда это я капризничала?
   – А этому в чём откажешь? Или отказы – это мне?! Все отказы мне!?
   – В чём хоть раз тебе был отказ?! – Маюшка метнула в него злобный взгляд.
   – Ладно… – Юргенс опять откинулся, зло морщась.
   И вдруг, будто вспомнив, он взглянул на меня.
   – Что молчишь? Или вы заранее сговорились? Всю жизнь у меня за спиной…
   – Прекрати! – не выдержал я. – Дело не во мне и не в ней, а…
   – Именно! В вашем чёртовом бл…ве! Вечном! Неистребимом! В вас, проклятых уродах, помешанных друг на друге! Чего ты ухватилась за него!? Или запретный плод так сладок, что ты прилипла навечно?! – уже почти заорал Юргенс. Хорошо, что ещё ранний вечер, зал на третьем этаже, для своих, полупустой, публика соберётся часа через два. Но сейчас я об этом не думал, вспоминая позднее, восстановил в голове… – Чёртова дура! Неблагодарная дура! И тварь!
   – Хватит, Юргенс! – увесисто сказал я, устав слушать его возмущённые оскорбительные тирады.
   Он посмотрел на меня, выдыхая и собираясь сказать что-то ещё. Но я предупредил его слова, решив вернуть его к её словам.
   – Наш научный руководитель вряд ли одобрит ещё одного медика в команде, – сказал я, выразительно глядя на него, может вспомнит, наконец, о чём она говорила, чего хочет. – Это не мы решаем, Май.
   В его глазах, наконец, вспыхнуло понимание. Он побледнел даже, выпрямляясь, поняв вдруг, чего она хочет, оказывается.
   – Это… да… Как-то я упустил из виду, – пробормотал он, взглянув на меня смущённо, теряя сразу всю злость, всё владевшее им возмущение. 
   Но Маюшка легко повела головкой, теперь стриженая, маленькая, трогательная в своей хрупкой миниатюрности, она будто ещё сильнее, чем раньше. Хотя почему будто, ведь собрала нас за одним столом сегодня.
   – Как хотите, мальчишки, решать вам. Не хотите, не берёте играть с собой, я с вами не дружу. Мне надоело ваши желания удовлетворять, исполните и вы моё, наконец.
   – Май, ну что за…
   – Перестань…
   – И не подумаю ничего переставать. Или мы вместе дальше, или я ухожу к Славке в его клинику и с вами, чертями, вообще перестаю общаться.
   – У нас дети…
   – Не волнуйтесь, мужчина, о наших детях, я не забыла. Подумайте неделю.
   И отодвинула стул, собираясь подняться.
   – Май… – Юргенс, удержал её за запястье.
   – Надеюсь, вам хватит финансов заплатить за ужин? А то твоя подруга Танюша, очень дорого со мной в ресторан сходила в последний раз, – сказала Маюшка, вывёртывая руку из его пальцев.
   И ушла, а мы двое смотрели ей вслед, на её затылок и шею, её высокие ножки, понимая, что попали в безвыходную ситуацию. Будто мы когда-то за эти двадцать лет были в другой.
Часть 25
Глава 1. Виновна
   Меня потряхивало пока я шла по ресторанному залу, чувствуя в спине дырки, прожжённые их взглядами, чувствуя злые молнии, что летят из их глаз в мою спину. И кто скажет, что они неправы? Как ужасно мы запутались все трое. Как мы могли допустить это? Почему никто не вышел из порочного круга?
   Я виновата во всем. Я устроила чертову карусель. Должна была прекратить всё ещё тогда, когда вышла за Вальтера. Но я не могла оторвать себя от Ю-Ю, это всегда было сильнее меня. Но с самого начала была виновата я. Как с Васей, так и с Вальтером. Никто не заставлял меня спать с ним, повела себя как шлюха, вот и получила адский клубок на много лет…
   А Вальтер похудел… Глазищи на всё лицо... помолодел от этого и постарел одновременно…

   Мы с Ильёй посмотрели друг на друга.
   – Вот так да… – проговорил я. – И чё делать?
   – Ты меня спрашиваешь? – зло оскалив зубы, прошипел он.
   Я разозлился, выделывается ещё, чёрт его дери, будто мне есть кого ещё спросить.
   – Да я не спрашивал бы тебя. Но ты у нас полноправный член семьи, как выяснилось. Ключевое слово «член», верно Magnus? – чувствуя, как немеет в груди, сказал я.
   – Ну, хватит! – поморщился Илья, куда там усталый Онегин. – Надоело повторять Вэл, но ты сам всё это устроил. Отпустил бы её ещё тогда…
   – Да хрен тебе! – я яростно ударил себя по локтю. 
   – Ох да ладно… – он махнул рукой. И очень спокойно добавил: – Хрен не хрен, а она ушла от тебя.
   – Но не к тебе! – злорадно напомнил я.
   – Можешь успокаивать себя этим.
   – Только не ври, что она живёт с тобой.
   – Пока нет.
   Что остановило меня рвануться на него и сломать ему шею? Почему я не сделал этого? То, что мы снова сблизились и я знал теперь, что он, как бы я не ненавидел его, дорог мне… Нет, всё же надо было убить его. Тогда ещё, двадцать лет назад.
   – Не о нас сейчас речь, Валентин, – Илья выразительно посмотрел на меня.
   – Не о нас… Ты думаешь, она серьёзно? Неужели ей и впрямь нужна эта работа? Хотя… интересовалась с самого начала очень живо, это правда, – вспомнил я. – Я взял бы.
   – Да и я бы взял, но как ты себе это представляешь?
   И всё же мне не казалось, что всё так уж катастрофично. Столько лет прошло. Подумаешь, когда-то Майя и Метла расстались. Он с тех пор счастливо женился, ну будет пара неприятных минут, как было когда мы узнали, что между нами Майя. В конце концов мы втроём нашли возможность вместе работать и не вцепляться друг в друга…
   Но Илья почему-то покачал головой.
   – Ты так хочешь, чтобы она вернулась к тебе, что готов рискнуть всем.
   – Да уж ладно «всем»! Чем ещё? И так ушла от меня!
   – Илья Леонидыч, ещё принесу вина? Или, может, водки? – спросил официант, вынырнув неожиданно возле стола.
   Мы, оказывается, и третью бутылку уговорили уже.
   – Как-то много мы пить стали… – проговорил Илья.
   – Свяжешься с тобой, пьянь гидролизная... – усмехнулся я.
   Илья улыбнулся древней шутке, качнув головой и сказал официанту, которого Майя привычно называла Колей, чтобы тот принёс водки и ещё закусок.
   Так мы и набрались снова. И ни к чему не пришли в этот вечер, хотя всё время говорили о том, с чего он начался…

   Юргенс позвонил и сказал, что ему надо уехать примерно на неделю. Когда Илья приехал ко мне на работу, я спросил, что случилось у нашего немца. Илья взглянул мрачно из-под густых светловатых бровей:
   – Дочь повёз в клинику от наркозависимости лечиться… – сказал он. И добавил, заметив, очевидно, моё побледневшее лицо. – Это его дочь, не Маюшки, не их.
   У меня перехватило горло. Я знал, что у Юргенса двое детей, он любил рассказывать о них, но я не знал, что…
   – А… у них…
   Илья опять посмотрел на меня цепким пронзительным взглядом.
   – У них с Маюшкой двое детей, если тебе интересно, – сказал он, пристально разглядывая меня. – Вполне благополучные сын и дочь. Студенты-первокурсники. Эта старшая девочка от другой женщины. 
   Мне так хотелось расспросить его дальше, о том, как же они жили все эти годы, как теперь Майка, как она живёт, как они видятся… Но я вспомнил изящные трусики в его ванной и опять испугался своего желания коснуться их. Узнавать о ней, это опять к ней приблизиться. А что я буду с этим делать?  Опять поеду на Кутузовский её ловить?
   А если поймаю?..
    Мне стало страшно. А что, если она и правда такая, как я её помню? Если она… она опять посмотрит на меня, как раньше, заговорит со мной?.. Если я опять перемещусь в прежний мир? В ту жизнь, из которой она выбросила меня пинком? Чтобы быть с ним? Но и с ним она не осталась…
   Майка, ты встретила истинную любовь в лице Юргенса? Что ж, можно понять. Но тогда зачем я терзаю себя, вызнавая о тебе?..
   – Давай работать, – сказал я Илье, и его взгляд мне хотелось погасить, чтобы не прожигал меня насквозь.
   И мы вернулись в мир физики, атомов и молекул, капризных и вертлявых материй, живых тканей, которые опять то слушались, то капризничали, упрямо не выполняя ожидаемого в повторяющихся сериях опытов.
   – Вот смотришь на всё это и понимаешь каждый раз, что без частицы Бога ничего не может произойти, а Илья? – сказал я Илье на третий или четвёртый день нашего с ним дуэта, когда опять труба наша остановила бластулу на полдороге и развила децидуальную реакцию. Я стал уже почти разбираться в этой их биологии, как они в моей физике.
     Илья обернулся на меня и покачал головой, волосы у него блестят как раньше, гладкие, будто светло-русым лаком голова намазана и хвост под затылком ладный... как он не стареет? Эликсир знает какой? Шаман чёртов, Майку мою приворожил… опять подумал я, разглядывая его профиль.
   – Знаешь, я не удивлюсь, если у нас ничего так и не выйдет, – сказал Илья кивнув. – Вот со всеми органами у тебя получалось и впредь будет получаться, а с этим… Рождение человека – Божественное чудо. Непревзойдённое и, возможно неповторимое.
   – Но ЭКО, разве это не рукотворное чудо?
   Илья с улыбкой покачал головой:
   – Всё по воле Божьей, поверь мне. ОН посылает испытания родителям, чтобы остановились, оглянулись и осознали счастье, что послано им. Иногда в безнадёжных случаях рождаются дети, а в других, самых, кажется, благополучных – нет. Кому родиться, тот родиться, что бы ни произошло.
   Я вопросительно посмотрел на него. Он улыбнулся и рассказал историю своей давней пациентки, дочери своей тогдашней начальницы и старшей подруги. О том, как она едва не погибла, вынашивая первого ребёнка от осложнений ЭКО.
   – Но родила чудесную дочку, здоровую, умницу и красавицу. А через полтора года забеременела сама и родила ещё… двоих! Теперь тоже уже в университетах учатся… Вот так-то, Василь Андреич. Так что если Богу угодно, всё получится у нас, если не ОН посчитает человечество достойным постичь величайшее таинство на земле, так и будет, хоть мы сто лет тут биться будем за этим стеклом.
   Я вздохнул, внезапно почувствовав усталость. Встал, снимая халат. Илья тоже разоблачился. И мы вдвоём направились к проходной. Вернее, к нашему автомобильчику, который нас к проходной и повёз под моим управлением. Илья поглубже спрятал голову в воротник и пухлые объятия шарфа, всегда без шапки ходит, сколько помню его, ладно теперешние теплые зимы, но и в те, М-ские года, когда русская зима была ещё как зима, он только капюшон надевал своих модных курток…
   – Поглядим… Испробуем всё, на что мы способны. Всё до конца. И только тогда сложим оружие, когда будем уверены, что Бог так и не соблаговолил помочь нам, – сказал я, натягивая шапку на уши, конец марта, а холод как в январе...
   Илья посмотрел заинтересованно:
   – Ты верующий? – вдруг спросил он
   – Неприлично спрашивать об этом, нет вопроса интимнее веры, – ответил я. – Но я тебе вот что скажу: чем больше я узнаю о мироздании, тем глубже верю. Разве ты – нет?
   – Да, – удивленно и даже радостно ответил Илья.
  Я усмехнулся:
   – Думал один ты, такой просветлённый человек?
   Он качнул головой и не ответил, отводя взгляд и в этот момент я подумал, что он, возможно, думает о Майке… Вот опять, всё время она лезет мне в голову из-за него…
   – Может, отдохнём несколько дней? Юргенса нет, опыты опять застревают, только сперму зря изводим. Я к отцу пока съезжу.
   – Иван Генрихович жив?
   – Да жив, слава Богу, – мне захотелось рассказать, что он и Юргенс сводные братья... Сказать или промолчать?
   – Сколько ему?
   – В следующем году будет девяносто.
   – И не живёт с тобой?
   – Нет, из М-ска уезжать отказался. Сказал: «ты на работе будешь пропадать, а мне с твоей женой мосты наводить, уволь».
   Илья засмеялся:
   – Мудро.
   – А знаешь, что… – я вдохнул и сказал: – Иван Генрихович и Юргенс сыновья одного отца.
   – Что?! – он так вытянул шею, изумляясь, я и не подозревал, что там, за воротником и шарфом спряталось так много.
   И я рассказал вкратце то, что знал о своём названном отце, как он отказался от своего отца Валентина Генриховича Юргенса, когда того посадили, и как тот, вернувшись женился на матери Валентина и…
   – Слушай, этого просто не может быть… – восхищённо сказал Илья. – Может быть, совпадение?
   – Много ты знаешь Валентинов Генриховичей Юргенсов, биологов?
   Илья покачал головой.
   – Ну это… я тебе доложу, и тесен мир! – Илья, по-прежнему во власти восторга, на который я, честно сказать, рассчитывал, покачал головой. – Ты не говорил ему? Валентину?
   – Да как-то… не пришлось.
   – Вы с ним… где-то родственники, получается.
   – Мы даже слишком много где-то родственники, ты не находишь? – нахмурился я, начиная злиться.
   Илья засмеялся:
   – Извини, но… это… нарочно не придумаешь, ей-Богу!
   – Да ну тебя, опять ржать взялся! – совсем рассердился я, не понимая, что он находит во всём этом смешного.
   – Так, выходит, все мы родственники по кругу… уморишь ты меня, Вась! – опять прыснул он, не в силах сдержаться, что ж такое, весельчак выискался…
   Надо сказать, что так меня давно никто не звал, просто «Вась». На работе я был Василий Андреевич, даже жена звала меня Метла, это же прозвище закрепилось очень давно и для близких коллег. Иван Генрихович предпочитал «Василий». И вот теперь от этого имени, да ещё в устах Ильи повеяло опять теплотой и прошедшим, запрятанным, уже самому себе давно запрещённым, что мне стало и горячо на сердце, и страшно…
   
   Да, правда эта удивительная история об Иване Генриховиче и Юргенсе поразила меня. Как удивительно сплетаются судьбы людей. Я захотел непременно рассказать это Маюшке, но как? Тогда надо рассказать и о Метелице… А я боялся, что она узнает, что мы работаем вместе ещё больше, чем того, что она вернётся снова к Юргенсу.
   Я не верил, что она вернётся к нему. Если бы она хотела быть с ним и дальше, она никогда бы не ушла. Она ушла ко мне. Села в лодку и отплыла от его берега, но течение отнесло её от моего берега. И теперь самым важным и самым трудным было эту лодку поймать и перетянуть к себе. Но Вася – это ураган, вихрь, который лодку может унести безвозвратно… Или всё же нет? Или всё же нет?..
   Я позвонил Маюшке, но она не отвечала, опять заблокировала меня. Или нас обоих с Юргенсом? Или просто не слышала, потому что гудки шли. Но не ответила. Тогда я позвонил Сане.
   – А мама дома, – ответил славный мальчик, довольным голосом. – Отец же уехал, мама с нами. Правда, сегодня уехала куда-то, сказала, надо навестить кое-кого.
   – Кого? – не понял я.
   – Не знаю, дядь Илья. По-моему, она в М-ск уехала, кто-то оттуда позвонил. Хотя я не уверен. Может из прежних друзей… В общем сказала, что кто-то заболел и ей надо поехать. 
   Я не стал говорить мальчику, что в М-ске Маюшка была изгоем и никаких друзей у неё там не осталось, даже наши байкеры все перебрались в Москву. Зачем парню знать, какие времена пережила их мать из-за меня? Они даже об убийстве своих бабушки и деда ничего не знали, та история была такой страшной что вспоминать её и тем более делиться никто из нас не хотел. Маюшка вообще говорила, что боится, что дело откроют снова и начнут нас трясти. Я в это не верил, что бы ни говорил Юргенс о каком-то терроризме, я был уверен, что дело закрыто. Но всё это для детей не существовало, мне не хотелось признавать перед ними, что я рок, который висит над их матерью всю жизнь…
   
   Я отключился от разговора с дядей Ильёй, и тогда только заметил, что ко мне зашла Лара.
   – С кем это ты говорил?
   – С Ильёй. А ты что такая? – удивился я, садясь, до этого я очень удобно лежал на животе, штудируя вчерашнюю лекцию перед коллоквиумом.
   – С Ильёй? С этим предателем? С этим… – Лара позеленела вдруг. – Ты… знаешь, что ты его сын?!
   – Лар, ты чего?
   – Да ничего! На, посмотри, как наша муттер проводит время!
   Она бросила мне свой айфон на кровать.
   – Так разблокируй, – сказал я.
   Лара, шипя и чертыхаясь, включила видеозапись. Я посмотрел пару секунд, видео их с Ильёй, они целуются и довольно страстно для людей их возраста… Я остановил воспроизведение.
   – Этот урод тебе прислал? Ещё и следит за ними?
   – Так ты знал? И что… Ты не своего отца отцом зовёшь?
   – Что ты ведёшься на эту паль? Нашла кому верить. Да он шантажировал этим их всех!
   Лара скривилась:
   – И не поддались на шантаж? Трахаться дальше стали? Ты зря до конца не посмотрел, там очень горячо… – зло закричала она.
   – Он прислал видео и всё или это в интернете? – хмурясь, спросил я.
   – Если ещё не в нете, я сама отправлю, пусть все знают, какая…
   – Ну что ты, ерунду говоришь… – улыбнулся я.
   Я знаю, что они помирились с мамой. Когда я пришёл домой три дня назад, я застал их двоих обнимающимися. Девочки обернулись на меня и улыбнулись смущённо, при этом мама, которая ещё немного похудела за последние месяцы и с этой маленькой головкой, казалась младшей сестрой высокой статной Ларисы с копной пышных светлых волос. И все дни до сегодняшнего они вдвоём ворковали с мамой о своих девчоночьих делах, обсуждали платья, туфли, косметику что ли… я не вдавался, мне только было приятно, что всё опять как раньше. Может мама всё же вернётся назад?
   Я знаю, что за эти дни Лара успела побывать у мамы в этой новой квартире, и даже какие-то штучки вроде вазочек или подсвечников они купили туда вместе.
   Так что этот злобный всплеск в Ларисе скорее всего всё же временный и… в общем-то слабый.
   Я обнял мою сестру, почувствовав, что она вот-вот расплачется. И слава Богу, что именно так и произошло, всё равно надо было рассказать, а я всё не находил ни момента, ни слов. Мы так сидели, пока к нам не заглянула Агнесса Илларионовна.
   – О… чтой-то горе какое, «двойку» получила что ли, Ларуся? Или из-за кавалера своего беспонтового слёзы льёшь? Так забыть давно пора, прошлогодний снег. Всё-всё, ужинать пошли, Майя Викторовна сказала, её не ждать.
   – Уж конечно! – воскликнула Лара.
   – Лар!.. – я легонько тряхнул Лару за плечи. – Мы сейчас, Агнесса Илларионовна.
   – Ну-ну! Давайте, всё стынет.
   Мы опять остались с Ларисой вдвоём.
   – Он… на маму глаз положил, представляешь?! – выдавила, наконец, Лариса.
   Так вот в чём вся загвоздка, вся Ларисина обида. Этот дурак Григорий нагло разглядывал маму, я это отлично помню, но как можно было на маму злиться? Вот женская ревность, не пожалеет ни мать, ни отца.
   – Лар, ты его так любишь? – спросил я.
   Она отодвинулась, вытирая слёзы.
   – Да… нет уже! Он… фу! Подглядывал тут за ними. Не удивлюсь, если и их снял.
   Я обрадовался:
   – Ну вот! Сама видишь, что он и следы твои целовать не достоин, а плачешь, – я погладил её по волосам. – Всё это… Ларис… конечно, может и ужасно, но…
   – Так ты про них знал?
   – Догадался недавно.
   Лариса высморкалась в край свей рубашки. Я засмеялся:
   – Ну что ты, как я не знаю…
   – Да ладно… тут жизнь, понимаешь, под откос, а ты про сопли, – прогундосила Лара.
   – С чего у тебя жизнь под откос, не выдумывай!
   – Как с чего? У мамы два мужа. Брат не брат. Жених какая-то зашкварная падаль, небось загрустишь…
   – Я тебе брат. Илья сам мне сказал.
   – Ну, конечно, сознается он! – отмахнулась Лара, всё же окончательно успокаиваясь, пригладила волосы, вытирая остатки слёз.
   – В тот момент сознался бы. В остальном сознался же.
   Лариса улыбнулась и посмотрела на меня:
   – Точно?
   Я встал:
   – Есть пошли. Теперь тебе легче будет.
   Лара тоже встала:
   – Может уйдём от них? – улыбаясь, сказала она. – Пусть живут тут своей шведской семьёй?
   – И куда пойдём?
   – У отца же есть на Садовом квартира. Вот туда и пойдём…

   Вальтер позвонил и попросил побыть на Кутузова с ребятами несколько дней, пока он съездит со Люсей в Швейцарию, в клинику.
   – Они взрослые, конечно, но… может потому я и не хочу, чтобы они одни на целую неделю оставались. Можешь подумать, что это уловка, чтобы завлечь тебя обратно. Но… – он вздохнул: – это так и есть – это именно такая уловка.
   Эта обезоруживающая откровенность подействовала, конечно.
   – Ладно, Вэл, я побуду, – пообещала я.
   Оказаться дома после того, как четыре месяца уже живёшь в другом месте, это волнительно. И заставляет придирчиво и ревниво оглядывать квартиру. Чистота и порядок поддерживались, как и прежде. Похоже никто особенно не пострадал, что лгунья, изображавшая здесь мать и жену, наконец, убралась.
   Первую ночь и спать было странно в пустой постели, без Вальтера, чувствуя при рядом его запах и не чувствуя его. Но утром у меня возникло чёткое ощущение, что я никуда и не уходила отсюда.
   Однако к вечеру это чувство было размыто. Приехала моя свекровь. Я открыла дверь.
   – О, Марта Макаровна, добрый вечер! – сказал я, с улыбкой. У нас всегда были хорошие отношения.
   Но Марта Макаровна не улыбнулась.
   – Значит, вернулась? Отлично, – проговорила она и демонстративно оглядела меня, входя.
   Я подумала, сказать, что это на время или не стоит говорить об этом на пороге… Но Марта Макаровна сбросила лёгкую шубку из палевой норки, которая очень шла к ней, шляпку, и, не дожидаясь меня, прошла внутрь в гостиную.
   – Может быть угостишь чаем или… вином? Коньяком, к примеру, – сказала она, по-хозяйски усаживаясь в кресло.
   Я достала бутылку Энси из шкафа, где Вальтер держал выпивку. И бокалы. Марта Макаровна помолчала некоторое время, причём я всё время чувствовала её жгучий взгляд. Она спросила о ребятах, в смысле того, как учатся, как настроение у Ларисы, успевает ли она в учёбе.
   – Вальтер хорошо учился, серьёзный был мальчик всегда. А ты?
   – Я?
   – Да, как ты училась, Майя?
   Я подвезла столик к её креслу с вином, бокалами, трюфельными конфетами, лимоном и сыром.
   – Я? – переспросила я, не поверив, что она задала этот вопрос
   Она взяла бутылку и налила себе в бокал, в мой не стала, будто меня нет. Что ж, эта женщина имеет право ненавидеть меня…
   – Я училась на «отлично», – сказала я.
   Марта Макаровна и с возрастом не утратившая красоты и стати прищурилась, отпив из бокала:
   – Передком брала?
   Я промолчала, отъехав поглубже в большое кресло. Скользкое, кожаное оно обступило меня, как толстая крепость защищая со всех сторон.
   – Впрочем, мне всё равно, – Марта Макаровна откинулась в кресле, закинув ногу на ногу. – Было всё равно, пока мой сын был счастлив и спокоен. Теперь он несчастен, он худеет, он места не находит себе. И в этом виновата ты!
   Марта Макаровна допила коньяк залпом, мотнув красивой волной волос, она давно не красила седину и со временем стала серебристой снежной королевой, яркая седина подчёркивала ярко-голубые глаза. Она поставила бокал на столик. От такого глотка я упала бы сразу, а она даже не поморщилась. 
   – Молчишь?
   – Мне нечего сказать.
   – Отлично. Ты намерена вернуться?
   – Не думаю. У меня другой мужчина, – тихо сказала я.
   – Да и чёрт с тобой! Хоть сразу сто! Но ты вышла замуж, ты обязана… Как ты посмела? Ты, нищая девчонка из провинции, голодранка, наглая выскочка, золушка чёртова…
   Она ругалась ещё долго, пока не выдохлась, потом снова налила себе коньяка и снова выпила залпом. Не стало бы ей плохо, подумалось мне, всё же нервы, возраст, ещё давление подскочит… Об этом я старалась думать, пока она поливала мою голову словесными помоями. Всю жизнь поливают, я почти привыкла, всё справедливо. Я, наверное, тоже злилась бы, если бы с моим сыном так: неблагодарная девчонка… хотя почему она должна быть благодарной? Ох, нет, со своими девчонками разбираться и решать Саша будет сам…
   – Гнилая женщина – гнилая семья, гнилые дети! – услышала я.
   – Наши дети не такие, – возразила я, не в силах слушать ещё оскорбления и в их адрес.
   – «Наши»… – многозначительно усмехнулась Марта Макаровна. – Ты уверена, что ваши с Вальтером?
   – Разумеется.
   – Как шлюха может быть уверена?
   Я вдохнула:
   – Никак. Поэтому, должно быть, я и уверена. И Вальтер, кстати, тоже.
   – Вальтер… – хмыкнула она. – Вальтер… Он готов верить во всё. Во всё, лишь бы тебя не потерять. И всё же ты ушла. Ты сделала его несчастным. И за это я тебя уничтожу. Ты это запомни. Или ты вернёшься, или пожалеешь! Нигде в Москве работу не найдёшь!
   Я промолчала. Что говорить?
   Марта Макаровна поднялась и направилась в переднюю, я хотела проводить её, но она обернулась:
   – Я ещё помню, где в моём доме прихожая! – сказала она и продолжила путь, стуча жёсткими крепкими высокими каблуками по паркету.
   Я замерла на месте.
   – Что стоишь? Никчёмная… Такси вызови мне.
   Пока я занималась этим, она оделась, снова обернулась ко мне.
   – Будет через пять минут, – ответила я на её вопросительный взгляд.
   – Пять… как всегда, все десять прождёшь, – проворчала она, пристраивая перед зеркалом шёлковый шарфик.  – Запомни, что я казала, Майя. Ты пожалеешь.
   Во всём права Марта Макаровна, вот только после её прихода у меня исчезло ощущение, что я вернулась домой…

    Я чувствовала радостное возбуждение в теле, как бывает, когда сделаешь, или, что ещё важнее, скажешь, что давно хочешь, что накопилось и назрело. Поэтому до дома я доехала будто подскакивая на месте. И даже на этаж поднялась вприпрыжку.
   – Ты что это такая, пританцовываешь? – спросил Володя, улыбаясь. Он вышел в переднюю встретить меня, пахло баклажанами, сладким перцем, Агнесса Илларионовна приходила и к нам с Володей дважды в неделю.
   Я заметила, между прочим, что Агнесса с теплом относится к моей невестке, как-то немного с перебором, как мне казалось, неправильно слишком приближать прислугу, но, по-моему, всё дело было в том, что Майя была слишком обаятельна и привлекала к себе людей. Хотя слово «слишком» не слишком уместно в данном случае, или как говорят, контексте. Но в моей невестке всё было слишком, с перебором.
   – Была на Кутузовском.
   – Вальтер вроде уехал… – удивился Володя, оборачиваясь. Он повесил мою шубу на плечики, пока я разувалась. – Внуков проведать решила?
   – И невестку. Вот уж точное слово: невесть кто и есть.
   – Правильнее сноха, вообще-то, – усмехнулся Володя. – Пойдём ужинать, Агнесса такой рататуй сделала, м-м-м! Чувствуешь, какой аромат?..
   Володя достал тарелки, разложил вилки и резал хлеб, тёмный бездрожжевой, мы покупали в магазине здоровой еды, Вальтер посмеивался над этим, Володя, в общем тоже. 
   – Значит, вернулась Майя? – Володя сел за стол, и выжидательно смотрел на меня. Он больше хотел приступить к еде, чем услышать о Майе.
   – Вернулась… на время, пока Вальтера нет, – сказала я, накладывая в тарелки красочный ароматный рататуй.
   – Из-за чего они так крепко поссорились? Неужели из-за Татьяны?
   Я удивилась, откуда Володе о Татьяне известно? Он хмыкнул, поглощая наш чудесный ужин.
   – Так я видел Валентина с ней несколько раз. Столько лет, а… старая любовь не ржавеет, выходит? И теперь, она ведь для Люси устроила клинику, так что...
   Я налила воды в стаканы.
   – Подумаешь, Татьяна… – сказала я, недовольная, что об этом знает даже Володя, значит и Майя догадывается. Но это никак не оправдывает её, всё же мужские похождения от семьи – это совсем другое дело.
   Володя покачал головой, усмехаясь:
   – Очень интересное мнение. А если бы я вздумал вот так же с какой-нибудь Таней, ты тоже считала бы… 
   – Ну не сравнивай! – рассердилась я.
   Володя засмеялся, но как-то не слишком весело.
   – «Не сравнивай»… как-то не совсем справедливо, а? Мартуся?
   – Что ж несправедливого? Или ты считаешь, что наравне можно?
   – Да никому нельзя! – воскликнул Володя, вставая, чтобы убрать пустую тарелку.
   – Вот я и сказала Майе, что, если продолжит мучить Вальтера своей блудливой дурью, я устрою ей весёлую жизнь.
   – То есть? – Володя обернулся ко мне. Зашумел включённый чайник.
   Я усмехнулась, очень довольная собой. Аппетит закончился на середине порции, понервничала я всё же с этой паршивкой…
   – ТО и есть мой дорогой Володечка, вылетит из всей московской медицины.
   – Подожди-ка, – нахмурился Володя, строго глядя на меня, – ты Майю насильно хочешь к Валентину вернуть?
   – Ой, куда-там, «насильно»! Будто Вальтер Карабас-Барабас! Нечего дурить и ломать жизнь себе и Валентину, не девочка поди. Да и дети…
   – Неужели ты думаешь, она испугается твоей угрозы?
   – Останется на улице, задумается. Кто она такая, в конце концов, чтобы так поступать с ним!
   Володя покачал головой:
   – Если Валентин узнает, он не простит тебя, Марта!
   Я отмахнулась:
   – Не говори ерунды!
   – Пусть ерунда. Но… мне это не нравится. Мне не нравится, что ты можешь так поступать с близкими людьми. Валентин не мальчик, он очень взрослый человек, а ты… Ты уверена, что он хочет возвращения Майи? Быть может, они расстались по обоюдному согласию? А тут ты со своим шантажом.
   Я поднялась из-за стола, убрала свою тарелку тоже в посудомойку. Только не Володе учить, как поступать с сыном. Его поучения, такие неожиданные и от этого раздражающие, разозлили меня, никогда раньше он не позволял себе ничего подобного, я всегда была не только старше, но и умнее. А что теперь? Я постарела? Поэтому он позволил себе критиковать меня?..
   В голове застучало, в шею прилила кровь. Я не стала измерять давление, чтобы не огорчаться, чувствуя, что оно повысилось. Весь оставшийся вечер я почти не разговаривала с Володей. И ночью мне не спалось. 
   И вот уже ночью мысли потекли иным путём. Ведь действительно, если эта девчонка передаст наш разговор Вальтеру… это не понравится ему. Это очень не понравится ему. Не хватало ещё из-за неё поссориться с сыном. Вот тут Володя прав, не стоило, наверное, ездить туда.
   Но как было сдержаться?! Она довела меня уже до белого каления. Столько лет прошло, а она всё рвётся куда-то на свободу, неблагодарная. Неблагодарная дрянная девчонка.
   Не в силах уснуть я встала, размышляя, выпить мне валерьянки или чего-то посильнее. Володя тоже вышел на кухню, завязывая пояс халата, и приглаживая немного взлохмаченную чёлку.
   – Ты что? Плохо чувствуешь? – спросил он, немного щурясь.
   Я не ответила. Можно сказать не удостоила ответом. Но на моё счастье Володя человек светлый и лёгкий, он не держал обиды и сейчас предпочёл не обращать внимания на моё молчание.
   – Выпей тёплого молока с мёдом, не надо лекарств, – сказал он, доставая бутылку молока из холодильника.
   – Молока… водки надо выпить.
   – Уже не надо, второй час ночи, – сказал Володя. – Хватит и молока.
   Пришлось согласиться, он прав во всём. Я послушно дождалась, пока согреется молоко, пока Володя размешал ложку мёда в чашке и взяла её в ладони, приятно согреть руки, когда не можешь заснуть.
Глава 2. Не может такого быть…
    Да, я убрала и даже сделала уютной эту странную, но чудесную квартиру в арбатском переулке. Но сантехника как была негодная, так и оставалась. И как раз в тот день, когда Вальтер попросил меня переехать на несколько дней обратно на Кутузовский, я оказалась наедине с прорвавшейся трубой и сломанным краном в ванной. Так что мне пришлось вызвать сантехника и с облегчением, что пока будет длиться ремонт, я не должна буду сидеть в безводной осаде, перебралась на Кутузовский. Надо сказать до сих пор я не касалась решения подобных проблем, я никогда не жила одна. 
   Телефонный звонок, который застал меня врасплох заставил меня замереть на несколько минут без движения. Три дня, примирение с Ларисой, сопровождающееся естественным в такие времена сближением и особенной нежностью, потому что мы обе ужасно соскучились и чувствовали себя виноватыми в нашей ссоре. Потом визит свекрови, которая никогда не говорила со мной так, как в это вечер, и моё состояние, когда я осталась одна после её ухода и до того, как пришли ребята.
   Я просидела в оцепенении около часа, растерянная, думая, как должна была выйти из себя добрая и мудрая Марта Макаровна, что дошла до злобного шантажа. Я не боялась её угроз, потому что знала, что исполнять их она не будет, до такой мелочности она никогда не опустилась бы. Но, конечно, пора выходить на работу. Беда в том, что я так и не решила, мне уйти в клинику к Славе или всё же вернуться в нашу «Виту» и продолжить работу рядом с Ю-Ю. И, конечно, я надеялась, что они всё же дрогнут и возьмут меня работать с ними в «Курчатник», это стало буквально моей мечтой последних месяцев. Я давно так сильно ничего не хотела, вот в институт хотела поступить примерно так же. Глядя вначале на Вальтера, а после и на Ю-Ю, похожих на воодушевлённых юношей, я не могла не размечтаться о том, чтобы присоединиться к ним в этой их работе. Дело оставалось за малым, чтобы мне это позволили. Я согласилась бы работать с ними даже бесплатно.
   И вот, размышляя надо всем этим, я проводила детей на учёбу утром и размышляла, заняться мне уборкой или съездить на Арбат, проведать, как там сделали ремонт. В это время и раздался звонок по городскому телефону. Теперь редко звонят по городскому телефону, я не сразу сообразила, что это за сигнал.
   – Это квартира Юргенсов? – спросил меня немного скрипучий голос.
   – Совершенно верно, – ответила я, недоумевая, кто это может звонить и обеспокоившись, что это кто-то официальный, что, может быть что-то случилось...
   – А могу я услышать Валентина Валентиновича?
   – Он в отъезде. Приедет примерно через неделю, – сказала я.
   На том конце помолчали разочарованно, но потом голос опять заговорил со мной:
   – А… вы кто? Его жена?
   – Да. А что вы хотели? И с кем я говорю?
   – Я… я брат Валентина.
   – Брат… – растерянно проговорила я и вдруг воспоминание зашевелилось во мне. Что-то такое я слышала, что-то говорила… да-да, Агнесса говорила! Что отец Вальтера был женат до Марты Макаровны… так это…
   – Вы обо мне не знаете, я… намного старше. Мы… не встречались никогда, мы никогда не встречались с Валентином, думаю, он ничего не знает о моём существовании, но… знаете, что… Вы не могли бы приехать ко мне?
   – Приехать? Я?
   – Да, я очень нездоров и… я настолько уже пожилой человек, что боюсь недели у меня нет не то, чтобы дождаться приезда Валентина… Я… отдал бы вам некоторые вещи нашего с Валентином отца, фотографии, и… Словом, пожалуйста, приезжайте? Если бы вы взяли с собой что-то, что расскажет мне о том, как живёт мой брат, я буду счастлив. Вы приедете?
   Могла я отказать? Разумеется, я согласилась. Он назвал мне адрес, я вздрогнула от того, что это в М-ске, неужели придётся поехать в М-ск одной? Мне стало не по себе. Но что оставалось? Отказать старому, судя по голосу, человеку я не могла. Так что я поехала в М-ск в тот же день, испытывая почему-то тревожность.

   Поездка в Швейцарию могла бы радовать, ну, или хотя бы возбуждать, если бы я был в другой компании, и мы ехали по другому поводу. Но со мной была Люся, равнодушная ко всему и Таня, которая, напротив, казалась обрадованной. Вот чему она рада? Я не мог понять. Не понимал ровно до того момента пока мы не остались наедине.
   Но вначале мы определили Люсю в клинику. Мы прилетели в Берн около полудня, взяли машину напрокат и доехали до Лозанны. Таня, опытная путешественница, имела и международные права, поэтому именно она села за руль. По дороге она не умолкала ни на минуту, активно жестикулируя, она беспрерывно оборачивалась, рассказывая всё, что знала о местах, где мы проезжали. И знала немало, было бы очень интересно, если бы у меня было иное настроение и за спиной у нас не сидела безучастная ко всему Люся. Поэтому я не почти не слушал, но принуждён был кивать и улыбаться, боюсь, не всегда к месту, но непохоже, что Таня заметила мою рассеянность.
   Конечно, красота вокруг необыкновенная, особенно после Москвы в конце марта холодной, ветреной, с ночными снегопадами, которые уже никого не радуют. Здесь было очень тепло, солнечно, везде проступила зелень, такая яркая, что, как и Танины зубы, казалась ненастоящей. И домики эти прелестные, и замки, и улицы… Похоже, я просто придираюсь…
   Мы подъехали к воротам клиники, Таня позвонила в звонок и ответила на английском, что это пациентка Лаврова, ведь Люся так и не носила мою фамилию, и даже в свидетельстве о рождении у неё я по-прежнему вписан не был. Пока ей не исполнилось восемнадцать это было выгодно Марине, и самой Люсе, они имели множество льгот, вплоть до оплаты охраны в школе, а после того, как она повзрослела, на моё предложение правильно оформить документы фыркнула: «Опомнился! В подачках не нуждаюсь!», хотя те самые подачки неизменно выпрашивала и получала. Но это был стиль её поведения: слова всегда расходились с делом. Так что Люся никогда де-юре не была моей дочерью…
   Нам открыли красивые кованные ворота с каким-то гербом наверху, с чего тут герб, спрашивается? Вероятно, это чьё-то имение, превращённое теперь в лечебницу для бедолаг, подобных моей несчастной дочери. Почему? Купил его кто-то, или сами владельцы имели такое вот несчастье, как и я, поэтому и решили отдать эту землю, а территория была обширной, и дом, очень большой и красивый, похожий на замок, под лечебницу.
   Вежливые и все одинаково улыбающиеся сёстры и нянечки неопределённого возраста, в абсолютно одинаковых халатиках, белых чулках и странного вида маленьких чепчиках, встретили нас на пороге и затем в коридоре и приёмной. Мы расселись на широких диванах пока Люсю проводили в отведённую для неё комнату. Я сидел и думал, что мне ещё предстоит встреча с Мариной и выслушивание её упрёков, её жалоб на нехватку денег, хотя не понимаю, как ей, одетой в дорогие и яркие итальянские марки, может не хватать денег. Как мне хотелось бы сейчас вернуться на полгода назад. Или хотя бы на четыре месяца, когда Майя была рядом, я работал с Метлой и не подозревал, что он её муж…
   Вздохнув, я потёр лоб, страдая, что я здесь, а не в Москве…
   Таня по-своему истолковала мой вздох:
   – Не волнуйся, всё будет нормально, – приглушив голос, хотя, кроме нас здесь никого не было, сказала она.
   Я только кивнул, это всё, на что я сейчас был способен.
   – Когда у тебя встреча с матерью Люси?
   – А?.. а, завтра, – проговорил я, неожиданно громко.
   Вскоре к нам обратились, сказав, что сегодня мы можем идти и лучше если придём завтра после обеда. Всё, чего мне хотелось, когда мы шли обратно к машине, это лечь, укрыться одеялом с головой и заснуть, а проснувшись оказаться там, где мечталось. Но рядом со мной была Таня, возбуждённая и радостная, как левретка на прогулке.
   – Боже мой, Валюша, ты видел когда-нибудь такую красоту? – беспрерывно спрашивала Таня, и мне казалось ей приходится сдерживаться, чтобы не подскакивать.
   Отель, где она забронировала нам номер, один на двоих, конечно, был маленький и уютный. Всё здесь маленькое и уютное. Я везде мне кажется, что всё мне не по размеру, будто я Гулливер в стране лилипутов.
   – Сейчас мы с тобой пойдём на озеро, ты ведь никогда не был здесь? – продолжала щебетать Таня. – Сейчас, я только переоденусь…
   – Я душ приму пока… – проговорил я. Спрячусь хотя бы на время.
   Но это мне не удалось, Таня пришла ко мне в душ… И самое страшное, что хотя я не имел ни сил, ни настроения, ни капли желания, я вынужден был «функционировать», потому что Таня этого ждала от меня и я считал себя сильно обязанным ей за то, что Люся оказалась в этой клинике… Впервые в жизни я занимался сексом, чувствуя себя купленным. 
   Я постарался подольше затянуть нашу прогулку, рестораны и всё остальное, в надежде, что Таня устанет и… напрасная и довольно наивная надежда. «Назавтра напьюсь», – подумал я, растрёпанный, мокрый от пота, чувствуя слабость и опустошение…
   Мы встретились с Мариной около двух часов дня, намереваясь вместе посетить Люсю. Она, как я понимаю, постаралась одеться как можно соблазнительнее для меня. Польстило мне это? Нет, мне давно не льстит внимание женщин, которые мне неинтересны. И Марина вела себя в своей обычной манере при этом: всё те же ревнивые и придирчивые вопросы, хотя бы о том, во сколько мне обошёлся курс лечения. Я сказал, что это моя годовая зарплата.
   На это Марина усмехнулась:
   – Ну ничего, вторая дочь-бездарность небось столько же на учёбу тратит?
   Я разозлился, и промолчал, сдерживаясь, переводя дух. Она всегда в курсе всех моих дел, но интерпретирует их так, как это ей привычно. Спорить бессмысленно, тем более что ей хочется поиграть на моих нервах, и подпитаться, как некий отвратительный энергетический вампир. Всю жизнь я вынужден продолжать общение с ней из-за того, что когда-то так бездумно занялся с ней сексом. Один раз. Всего один только раз, и я прикован к ней на всю жизнь за глупую неосторожность и неразборчивость… не это ли пожизненное заключение?
   – Ты и сюда с бабой приехал! Я поражаюсь твоему цинизму! – преувеличенно воскликнула Марина.
  Похоже, только я ничему не поражаюсь со всеми этими женщинами…
   Люся вышла к нам такая же, как была вчера, обняла мать, но довольно холодно, потом лениво отвечала на её вопросы о том, как устроилась, одна она в комнате или нет, как относятся к ней, как кормят и тому подобное.
   – Нормально, мам, – на все вопросы отвечала Люся, растягивая слова в своей обычной манере. – Кормят… осподи, будто я есть сюда приехала...
   Вот странно, всё время говорит, что не ест, при этом, я не помню ни одного раза, чтобы она отказалась от еды, да и худой никогда не была.
   – Как тебя лечат? – продолжала расспрашивать Марина.
   – Ма-ам! Я здесь один день, ещё не начали лечить… Беседуют пока. По-русски, между прочим.
   Странно было бы, будь иначе, подумалось мне. Дальше я почти не прислушивался к разговору. Нас с Мариной не впустили в корпус, где жили пациенты, следуя правилам распорядка. И выпустить с территории её смогут не раньше, чем через шесть недель, и то вместе с кем-то из выздоравливающих, уже вошедших в доверие. Но на территории есть и кафе, и даже магазинчики, торгующие какой-то галантерей, сластями.
   – А ещё шахматы, го, и разные там «интеллектуальные» игры, – добавила Люся, показав кавычки пальцами. Зачем они это делают? Думают никто не догадается, если они не покажут?
   Как я устал за этот день. Мне не хотелось идти обратно в отель, ещё меньше хотелось встретиться с Таней, как мы договорились в кафе, где мы были вчера. Я отправился просто гулять по улицам, а потом сказал Тане, что потерялся в чужом городе. Она даже не заподозрила, что я вру. А я, между тем продрог, и к ночи почувствовал, что простудился. Однако, думаю, я заболел от ненависти к себе в последние дни. Отвращение, какого никогда раньше я не испытывал, охватило меня с первого часа этой чёртовой поездки. К тому же Майя перестала отвечать на мои звонки. Ещё утром ответила, сказал, что всё хорошо, ребята довольны, что она дома.
   – Май, тебе не кажется, что это… что ради них…
   – Вэл, давай не будем по телефону обсуждать такие вещи…
   Конечно, глупо… всё глупо. Как же всё глупо. Я здесь, маюсь с двумя чужими женщинами и дочерью, которая ненавидит меня, а Майя в это время дома без меня.   
    Но ничего, я приеду и Майя никуда уже не сможет уйти. Я сказал ей, на неделю. Надо приехать раньше, чтобы застать её дома. Застать дома и не дать уйти. Не дать уйти, не дать продолжится этому абсурду. Придумать что-то, что вернёт её, снова привяжет её ко мне. Жаль, что я заболел всего лишь глупой простудой, а не чем-то серьёзным, тогда она не смогла бы никогда бросить меня. И как вообще она посмела? Как могла после всего? После стольких лет? Придумала, работать с нами. Да чёрт с ней, пусть работает, ни Метле, ни Майе ни холодно, ни жарко не будет от того, что она присоединится к нашей команде. Илью слушать… он нарочно. Без сомнения. И противодействует он потому, что боится, не Метлу, а меня. Вот и всё…
   Обрывки мыслей, мелькание картинок: лица, поцелуи, похожие на поедание устриц, которые я всегда ненавидел, не понимая прелести есть слизеобразных холодных морских гадов… похоже, это лихорадка шутит надо мной… Май, почему тебя нет рядом, наверное, я не бредил бы… я дошёл до того, что брежу тобой…

   Я не бредил, я поехал на Кутузовский, чтобы увидеться и поговорить с Маюшкой. Да, за спиной у Юргенса, как последний мерзавец. Но он все годы пользовался самыми разными запрещёнными приёмами, я же никогда. Настало моё время? Она ушла от него, нельзя позволить ему её вернуть.
   А второе, надо уговорить, как-то убедить её отбросить мысль работать с нами. Пусть Юргенс не придаёт серьёзного значения опасности, пусть этой опасности вовсе нет, но рисковать и позволить Маюшке снова встретится с Метелицей, я не хочу. Но ещё больше я не хочу, чтобы она снова сблизилась с Юргенсом. У меня уже нет сил и терпения дожидаться, когда закончится это кошмарное недоразумение с Юргенсом, затянувшееся на половину жизни, и всё не вернётся на круги своя. Да и времени, жизнь проходит мимо, пока я жду.
    Но на Кутузовском я Маюшку не застал, застал, зато Агнессу Илларионовну, которая с интересом разглядывала меня некоторое время, а потом сказала:
   – Я думаю, Майя Викторовна поехала на Арбат, там что-то с сантехникой у неё случилось, должны были прийти ремонтировать. Но вы можете подождать, не думаю, что она пробудет там долго. И скоро придут ребята, вам не будет скучно, пообедаете вместе. У нас сегодня котлеты из индейки с курицей, гороховое пюре, а на первое куриная лапша. Лапша, между прочим, домашнего приготовления, так что… вкуснятина! – она взглянула на меня. – Кур я тоже покупаю на рынке, настоящих, деревенских толстушек, а не этих перекормленных химией монстров, что продают везде под видом бройлеров.
   Предложение было таким заманчивым, и говорила она таким добрым голосом, что я остался дожидаться Маюшку. Действительно, где-то через час пришли Лариса и Саша. Лариса посмотрела на меня, выразительно подняв брови и отсрочив нормальное «Здрасьте», вместо обычного «привет» и лёгких объятий, которыми она всегда встречала меня.
   – Добрый вечер, дядюшка. Как поживаете?
   – А мамы нет? – простодушно спросил Саша. Но по его лицу, по глазам, я видел, он так сказал, не потому что и правда такой уж незапятнанно наивный и не чувствует неловкого напряжения, которое постаралась создать Лара. Напротив, именно потому, что он отлично разбирается в людях, он и ведёт себя сейчас как семилетка, хлопая глазами, будто не очевидно, что матери дома нет.
   – Агнесса Илларионовна сказала, она поехала на Арбат. Там живёт теперь?
   – А, да! Она говорила, там что-то с трубами или с краном… – продолжал забалтывать сверкание глаз своей сестры. – Ты там был у неё?
   – А то! – выплеснулась Лара.
   Но и это Саня погасил:
   – Ой, там чудная квартира! Тебе нравится? Нам с Ларкой понравилась. Но это благодаря маме, у неё талант из чего угодно конфетку сделать! – продолжал тараторить Саня. – Она тут из старомодной бабушкиной дыры смотри какую красоту сделала, правда?
   – Правда, – рассмеялся я.
   Всё же до чего он похож на Маюшку, вечного неутомимого миротворца. Все видят, как он похож на меня физически, но куда больше он похож на Маюшку. До сих пор она надеется примирить нас с Юргенсом, снова соединить, снова быть семьёй. Пусть странной, но семьёй. Милая моя, добрая девочка…
   Я заметил какая чудесная улыбка осветила лицо Ильи и это было лучшей благодарностью за мои старания не дать Ларисе разбушеваться.
   – Обедом-то накормите, ребят? Или выгоните голодным? Агнесса так расписывала блюда, я просто на слюну изошёл, пока вас дожидался, – спросил он.
   Я подхватил его:
   – Конечно! Лар, моем руки?
   – Моем-моем… – выдохнула, наконец, Лариса, направляясь в ванную.
   Мы сели за стол, вместе с Ларой мы хлопотали на кухне, расставляя тарелки, наливая лапшу в красивые мамины тарелки, раскладывая серебряные вилки, тоже купленные мамой, я помню, как мы выбирали эти приборы, несколько недель разыскивали по разным уголкам Москвы. Причём антикварные дорогущие вилки её не интересовали, она искала вполне определённого стиля, арт-деко или ещё более желательны были ар-нуво, потому что именно под ар-нуво мама нашла столовый сервиз в большом старинном магазине «Хрусталь-фарфор» на Мясницкой. И от этих вилок и тарелок с супником, заплясала, между прочим, и вся кухня и за ней квартира: мебель, светильники, цвет стен, вазы. Отец тогда с довольной усмешкой раскошеливался и добродушно ворчал, что мама как одержимая переделывает наш дом в какую-то удивительную шкатулку прошлого века.
    Мне тогда было лет десять, кажется, Ларисе было скучно этим заниматься и мамину лекцию об этих стилях в искусстве она почти не слушала, а я, надо сказать, увлёкся, книжки об этом потом долго читал и даже лазил по интернету. До сих пор эти, следующие друг за другом чарующие стили волнуют меня, интересуют и радуют глаз. И наш дом нравится мне, и я знаю, что нравится он и отцу, и Ларисе, и всем, кто бывал у нас. И вот теперь Илье. Удивительно, у него дома тоже чувствуется мамин дух во всём, но совсем иной. При всём сходстве, это были очень разные дома. У нас тепло, уютно, ясно, радуется глаз и отдыхает душа. У Ильи всё пронизано воздухом, солнцем, свободой.
   – Обед и правда на славу, не обманула Агнесса ваша, – сказал Илья.
   – Дядь Илья, а вы маме и правда дядя, или это так, маскировка? Выдумка для прикрытия для нас или…
   Улыбки соскочили с наших лиц, будто были приклеены скотчем и первый же сквозняк сдул их.
   – Правда, Лара, – ответил Илья, немного бледнея. – Я родной брат твоей бабушки.
   Его честный ответ обескуражил Лару, предполагавшую, видимо, что он станет выкручиваться или хотя бы смутится. Но что ему смущаться после памятного разговора со мной?
   – И… – смутилась Лариса, не приготовила, что сказать, если он ответит утвердительно. Ох, Ларка, бэдджоб, тактик ты никакой.
   – Ларочка, что ты хочешь знать? Могла бы ты быть моей дочерью? Да, могла бы, но Бог рассудил иначе. Как мне ни жаль, у меня нет детей, – сказал Илья очень спокойно и открытым взглядом посмотрел на Ларису, ожидая, что она ещё спросит. Но спросить ещё Ларка не могла, конечно, для этого она должна была бы продумать разговор далеко вперёд, разработать его, но, если бы моя сестра была способна на такую продлённую игру, это была бы не Лара. Потому что Лариса, это кто угодно, но не мудрый дипломат и умелый переговорщик.
   Лара зависла надолго, не зная, что теперь сказать. Всегда знал, что открытость лучшее оружие с любым врагом, особенно, если твоя тайна раскрыта.
  – Дядь Илья, это Григорий, чёрт его дери, зашкварного «Лёшу», раскрыл Ларисе все семейные тайны, разоблачитель палёвый нашёлся, – сказал я, чтобы снять напряжение с плеч Ильи. – Видео-компромат прислал. Сейчас в поле срать не сядешь, чтобы кто-то не снял и не выложил.
   – Выложил, как ты наложил!? – захохотал Илья.
   Я засмеялся за ним над смешной игрой слов.
   – Или отложил! – засмеялась за нами Лариса. Счастье всё же, что она не чужда чувства юмора.
   На том напряжение и пропало между нами, и вернулось то, что было всегда, взаимный искренний интерес и уважение, не размытое даже раскрывшимися тайнами.

    Я приехала в М-ск в самое худшее для меня время, именно ранняя весна навсегда врезалась в мою память. Ранняя весна, когда густо пахло гарью в сыром и холодном воздухе, а я стояла, замерзая, с промокшими ногами, и смотрела на сгоревший остов дома, который очень давно перестал быть моим. А потом на чёрные коряги, которые были неразличимыми останками моих близких. С того дня я перестала бояться смерти. Но с того дня я не люблю раннюю весну и М-ск.
   Настолько не люблю, что я совсем позабыла, как расположены в нём улицы, как сыграл со мной мозг: всё забылось, я не помнила почти ничего из М-ской жизни. Будто всё было не со мной, но с кем-то другим.
   И сейчас я шла и не узнавала улиц, тем более что много построено и снесено за эти двадцать лет. Но в центре, где было много старинных желтоватых домов, построенных сто пятьдесят-двести лет назад, кое-что оставалось вполне узнаваемо. Но много-много новых магазинов, и, увы, среди них очень много закрытых с баннерами «аренда». Торговля буксует даже в Москве, что говорить про маленький М-ск.
    Надо сказать, я с трудом нашла дом на Театральной улице, старинной, почти наполовину пешеходной, но я даже не помнила её сделали такой ещё в то время, когда я жила в М-ске или позднее. Всё вычеркнуло моё сознание. Защитная реакция так отгородится от памяти? От совести? Ведь Вася никуда не делся, как бы я ни хотела, но моё преступление и сожаление о нём оставались со мной.   
   И вот я подошла к указанному мне адресу, до того спросив раза четыре, куда идти, будто не в этом городе выросла, нажала на четвёрку, номер квартиры на домофоне, раньше мы и квартиры-то не запирали, дома у нас вечно оставалась незапертой на ночь дверь. Когда все стали закрываться? Завели вторые двери? Железные двери? Тогда всё, в девяностые…
   Этот дом на Театральной, постройки 1850-80-х годов, детальнее я не угадаю, старый, но крепкий и добротно отремонтированный, с чистым, обновлённым подъездом, даже отремонтированными ступенями и перилами. И даже рамами на лестнице. Это приятно, М-ск мне помнится в том числе и тёмными вонючими заплёванными подъездами.
   Дверь уже была открыта, в домофон мне ответила какая-то женщина, сказала: «Да-да, Иван Генрихович вас ждёт, заходите, второй этаж, направо».
   Я вошла и остановившись сразу за дверью, в тесной и душной прихожей, будто окон в квартире не открывали долгое время, но если хозяин пожилой человек и сильно болен, то… Но потолок тут высокий и подобие колонн даже. Я проговорила достаточно громко, чтобы меня было слышно и в то же время не так громко, чтобы было невежливо:
   – Добрый день! Это Майя Юргенс!
   Ко мне вышла очень полная и симпатичная женщина неизвестного возраста. У таких симпатичных не поймёшь, она может быть на десять лет моложе меня, а может быть на пятнадцать старше.
   – Да-да, проходите. Давайте, повешу вашу шубку, здесь у него, – она открыла небольшой шкаф, где висела верхняя одежда. – Я соседка, приглядываю за Иваном Генриховичем, сын просил, да и вообще, пожилой человек, сами понимаете.
   Оглядев сияющий деревянный пол, выкрашенный тёмно-коричневой краской, я разулась. Убирает здесь эта женщина, очевидно, я не имею права пачкать её пол. И хотя она запротестовала, но для меня было очевидно, что это только для вида, она довольна, что я разулась.
   Я прошла в комнату, куда она проводила меня. Большая и высокая комната, как и вся квартира производила исключительно благоприятное впечатление: дорогая и добротная мебель, множество стеллажей с книгами. Я только у одного человека видела такое количество книг. И это тоже было в М-ске… У меня замерло сердце. Я испытывала тревогу и вместе какое-то радостное возбуждение, когда собиралась сюда. Когда ехала, когда шла по этим улицам. И сейчас я поняла почему: эта женщина назвала имя: «Иван Генрихович». Иван Генрихович, Боже мой, этого не может быть… И адрес совсем другой…   
   Адрес другой, но книги те же, я их помню все, исключая новые, разумеется, ведь я помогала каталогизировать их. Мы переписывали их вместе с Васей и расставляли по полкам по авторам. А научные по темам и годам издания. А вот и сам Иван Генрихович…
   Он сильно постарел и исхудал, я не узнала бы, если бы уже не ЗНАЛА, что это он. Иван Генрихович… Боже мой, может быть, он не узнает меня… Всё же прошло двадцать лет, почти двадцать один, если он изменился, то я, должно быть, изменилась ещё больше. Значит, он не узнает меня. Опять же стрижка, за всю жизнь я впервые остригла волосы. Конечно, не узнает…
   Я подошла к старику, лежащему на высоко взбитых подушках. За ним хорошо ухаживают, никакого запаха, волосы расчёсаны, он побрит, даже брови причёсаны и пострижены, и рубашка на нём чистая. Добрая женщина эта толстуха.
   – Иван Генрихович, здравствуйте, это я… вы… – я хотела сказать: «Вы звонили», чтобы у него не могла возникнуть ассоциация с той дрянью, с той мерзавкой, которая подло разбила сердце, а может и жизнь его названного сына, самого лучшего, самого чистого и самого… горячо любимого моего человека, которого я… ох, нет, не могу я об этом думать...
   – Майя?! – изумлённо проговорил Иван Генрихович и его глаза увеличились, будто вылезая из орбит, хотя сидели всегда так глубоко за толстыми стёклами очков.
   Всё… мои надежды, что он не узнает меня рухнули и рассыпались в прах…
   – Иван Генрихович, это я… Я – Майя Юргенс, – всё же проговорила я, надеясь, что он будет думать, что я всего лишь жена его брата, но не вероломная жена его сына…
   Боже мой, как могло всё так закрутиться? Так запутаться?..
   – Майя… Как ты… Ты сказала, Юргенс? Откуда ты знаешь это имя? Ничего не понимаю… Ты не изменилась. Только волосы короткие. Но… даже мило… – и он улыбнулся.
   Вот ужас, он не сердит на меня, подлую дрянь...
   – Юргенс – фамилия моего мужа, Иван Генрихович, – сказала я, чуть не плача.
   – Мужа? – Иван Генрихович посмотрел на меня и сказал: – Нет, этого быть не может. Я позвонил Валентину, должна приехать его жена. Я хотел отдать ей фотографии, и книги, и рассказать, что могу об отце… о нашем с ним отце… Но… при чём тут ты, Майя? Василий приехал тоже?  Ты не бросай его, люби, он… он, ты знаешь, он вообще самый лучший человек на свете. И он тебя любит, вот что… До сих пор, хотя и не говорит. Странно это, да?
   – Да… – проговорила я, думая, что он, должно быть, бредит.
   – Знаешь, Майя, это надо было бы нарочно устроить вашу встречу через столько лет… – засмеялся Иван Генрихович. И закашлялся через несколько мгновений. 
   На его кашель вошла та самая соседка, с обеспокоенным лицом.
   – Кровью не харкает? – спросила она, хмурясь, не на шутку обеспокоенная.
   – Нет–нет… – холодея, проговорила я рассеянно.
   – Если что, зовите, я тут… Ну, в соседней квартире, – сказала похожая на симпатичную госпожу-печку женщина.
   Она ушла, а Иван Генрихович улыбнулся:
   – Она мою квартиру хочет, но это ничего… заботится вполне искренне. Хотеть квартиру и быть подлой дрянью не одно и то же. Я сказал Василию, чтобы он отписал квартиру ей, он хорошо зарабатывает, что ему эта М-ская квартира.
   Мне захотелось спросить, как Вася, как он живёт, как его дела, но я не успела открыть рот, как…

    Я оставил отца с его сиделкой, хотя правильнее было бы назвать эту соседку Софью Эдуардовну другом, потому что она помогает отцу уже долгое время, как выяснилось, с самого лета, когда он начал слабеть из-за рака, который теперь убивал его. Рак этот нашли у него ещё восемь лет назад. Оперироваться он отказался к облегчению хирургов, и, возможно, не прогадал, прожив все эти годы вполне здоровым человеком. И вот этой осенью взялся хворать. Только я не знал этого. Он скрывал от меня как мог, не желая волновать и отвлекать от работы и от семьи. Всегда был независимым гордецом. 
   И вот, когда я приехал, застал его уже практически на смертном одре. Он почти не мог вставать, кашлял кровью, почти не ел. При этом разум его оставался ясным. Он говорил со мной как обычно, как всегда, не погружаясь в какой-либо бред или умственную слабость, как ни удивительно, хотя наркотики ему от болей прописали, но он просил колоть их, только, если станет кричать от болей. При мне этого, к счастью, не было, я не выдержал бы...
    И вот сегодня он попросил меня купить вина «Лучше десертного, Василий, дамочки десертное любят», пирожных, хорошего кофе, я уже решил, что он хочет Софью Эдуардовну угостить.
   Я поднялся в квартиру, как всегда, перескакивая через две ступеньки. Я вошёл в переднюю, мне встретилась Софья Эдуардовна, кивнув, она взяла у меня пакет с покупками и пошла с ним на кухню, пока я раздевался.
   И, я вошёл в комнату Ивана Генриховича, большущую, заполненную книгами и залитую солнечным светом в нормальную солнечную весну, но не сегодня, когда всё время пасмурное и хмурое небо, как в ноябре…
   Я вошёл и…
   Откуда взялся этот свет? Он брызнул мне в глаза. Он ударил меня. Он толкнул меня в сердце. И это сердце бабахнуло и поскакало так быстро, как только могло скакать и как не делало очень давно. Так давно, половину жизни…
   – Майка! – задохнулся я. – Майка…
   Она… именно она. Она. И не изменилась правда, только смешная стрижка, головка ма-аленькая, и вся маленькая в маленьком платье, как воробышек.
   Она поднялась от кровати, у которой сидела подле отца и, раскрыв рот, выдохнула:
   – Не… может… быть… Васенька…
   Меньше секунды мне понадобилось, пересечь комнату и оказаться около неё. Я даже почувствовал аромат её духов, блики от маленьких бриллиантов в её ушах упали на моё лицо. Я почувствовал их, как прикосновение…
   Но ещё отчётливее я почувствовал её взгляд. Широко распахнув огромные яркие глаза, она смотрела на меня.
   – Вася… Васенька… – почти беззвучно, но ощутимо всей моей кожей, всем моим существом, проговорила она. Не испуганно. Не удивлённо. Восхищённо. С восторгом.
   – Майка, ты… я так…
   Знаете, что я сделал?.. Ха. Очень даже просто, я сделал то, что больше всего хотел сделать много лет, много месяцев, много недель, много-много, очень и очень много дней – я обнял её и поцеловал. Поцеловал так, как целовал её раньше, жадно, вдыхая и задыхаясь, ослепнув и оглохнув, прижимая её к себе всю, тонкую и нежную, точно такую, какой она была тогда… Я не знаю, такой же я для неё, как был, но она для меня такая. Нет… даже прекраснее, горячее, желаннее. Её кожа теплее, её губы мягче и податливее, талия гибче и я могу прижать её так, что мне кажется она входит в мой живот и растворяется во мне. Майка, я не позволял себе даже мечтать обнять тебя когда-нибудь.
   – Майка… Майка… как… как я люблю тебя! Как я ждал тебя! Майка!.. Майка… – зашептал Вася.
   Он, совсем другой, большущий, какой-то сильный, мощный, взрослый, даже пахнет иначе, как-то ошеломительно притягательно, но всё тот же мой Вася, мой милый Василёк, который сел за парту рядом со мной тридцать два с лишним года назад…
   – Васенька… – прошептала я, не чувствуя ни ног, вообще ничего, кроме его губ и рук, его тепла, его дыхания и его сердца, стучащего вместе с моим, будто они одно целое в моей груди. – Милый, любимый, мой любимый… прости меня, прости, сможешь простить… разве можно простить… Но я… тебя люблю… Я так тебя люблю…
   Вот так…
Глава 3. Тупик и солнечный свет
   У меня ныло сердце, стонало, билось в грудь как узник, мне казалось, я даже слышу его голос. Почему? С чего ему рыдать? Я никогда особенным экстрасенсом не был, и кажется, не верил во всё это, но сегодня я начал анализировать, откуда же во мне вдруг возникло это чувство. Будто мало переживаний на мою голову в последнее время. И то, что я не застал Маюшку нигде, даже в этом странном доме в одном из запутанных Арбатских переулков, и то, что она не отвечает на звонки – всё это в тот же котёл неясных тревог, всё больше нагревающийся во мне.
   Что происходит? Что может быть плохого? Я подумал, быть может, это не с Маюшкой? Быть может, с Юргенсом? Что удивляться, Валентин мне близкий человек, как ни крути, как ни думай…
   Я позвонил ему. Он ответил не с первого раза, но всё же ответил больным голосом, осипший, и слабый, сам не свой, я вообще никогда не видел и даже от Маюшки за двадцать лет их совместной жизни не слышал, чтобы он болел. А тут слабый, сиплый едва ли не стариковский голос.
   – Ты что, Илья? Случилось что-то? Ты что это звонишь? Или вы там плодотворно работаете без меня? – немного обеспокоился Юргенс.
   – Нет, Вэл, не работаем, Метелица укатил к отцу. Как у тебя дела? – спросил я, чувствуя себя его заботливым дядюшкой.
    – Дела? – повторил Юргенс. – Да… х…во, брат Magnus, – ответил он и я почувствовал, что он рад, что я позвонил, что он может кому-то рассказать, как нехороши его дела. Что ему тяжело, что никого нет, кому он может признаться, до чего ему плохо сейчас. Дожил, Господи…
   И я, добрый самарянин, спросил:
   – Почему? Ты не заболел?
   – Да лучше бы я помер, Magnus! – почти рявкнул Юргенс, и сипота стала ещё очевиднее. – Эти бабы, Господи!.. Вот проклятие! Я в раю прожил двадцать лет! Я… ты знаешь, я так отвык от дур! – с чувством сказал он.
   Это надо было натерпеться, чтобы мне признаваться в этом. Или и правда серьёзно заболеть.
   – Что там у тебя? – спросил я.
   – Ты не представляешь, Туман! – выдохнул он. – Они тараторят без остановки. Они обсуждают всё без запятых и пауз. У них лечебница для наркоманов и новая коллекция Prada, подряд, без запятой. Ты когда-нибудь слушал разговоры двух своих женщин? Они думали, я такой больной, что ни фига не слышу… Думал, с ума сойду, веришь, Туман? Вот я здесь четвёртый день, у меня температура держится под сорок, по-моему, из-за них. Вот кошмар-то…
   Он закашлялся. Мне стало и смешно, и жаль его, неожиданно оказавшегося в капкане своих женщин. Что ж, дорогой мой друг, никто насильно не навязывал тебе их… Но злорадствовать почему-то не хотелось. Да, я сам никогда не оказывался в таких ситуациях. Но почему? Только потому, что я не имел связей, который длились, как у Юргенса много лет. Но это моя заслуга или моё везение? Или, напротив, несчастье? У Юргенса дети. Пусть одна дочь нежданная и несчастная, но и эта его боль, это жизнь, тоже почти предмет моей зависти.
   Когда Саня приступил ко мне с вопросом не отец ли я ему, как мне хотелось ответить утвердительно! Как мне хотелось сказать: «Да!» «Да, ты мой сын! И я счастлив, что зачал тебя с твоей матерью, которую я люблю, любил и всегда буду любить, потому что это суть меня, часть моей души, это почти весь я, эта любовь!». Но я даже этого не могу. Я изуродовал себя, я обрёк себя на одиночество, навсегда оставив без наследников, оборвав навсегда свою линию в бесконечность, только чтобы остаться с моей Маюшкой. Чтобы просто быть рядом. Потому что воздуха для меня нет без неё…
   – Ты всё-таки заболел, Вэл?
   – Так странно, Туман, не заболеть-то… Ох, вообрази…
   И он стал то смеясь, то с нескрываемой болью в голосе рассказывать как две близкие ему женщины, одна из которых родила ему дочь, а вторая много лет оставалась рядом, что они обе на деле всего лишь страшные вампирши, которые сосут его кровь, и при том так, что он едва жив. В эти минуты, пока я слушал его, мне было жаль, что я не могу оказаться рядом и помочь ему хотя бы тем, что избавлю его от их общества. Он рассказал, до чего они пустые, «как жестяное ведро, Туман! В деревне, ты когда-нибудь опускал ведро с колодец? Пустое холодное жестяное ведро? Вот одна и другая… И как это может быть? Ведь не девочки, взрослые тётки, пожили, всё видели, но… Туман, они никем так и не стали! Ничем…» вот ужас.
   Как мне было не пожалеть моего друга…
   Но закончив разговор и отключившись, я через недолгое время понял, что моё неясное беспокойство и тревога происходят не от него. Это Маюшка. Маюшка… из-за того, что я не могу найти её. Я не мог найти её и в январе, но я так не терзался. Что теперь? Неужели и правда, что-то случилось? Хоть в полицию беги…
 
   Случилось, Ю-Юша… Ещё как случилось. Вдруг опустилась заслонка и за ней остались только мы с Васей. Я даже не вспомню, когда и как мы вышли из квартиры Ивана Генриховича, что Вася сказал приёмному отцу, уходя, помню только улыбку старика, светлую и ясную, я даже не успела подумать тогда, почему он так улыбался, почему он простил меня… Я вообще ни о чём не могла думать, я видела Васю и это ослепило, заполнило меня, я будто превратилась в зрение, которое видит только его, в слух, который его слышит, осязание, ощущающее его тепло, и моя душа, вспыхнувшая фейерверком.
   У Майки вспыхнул фейерверк, а моя душа просто скинула облака, все эти годы заслонявшее солнце. И оно залило своими лучами меня всего, приподняв над землёй в небо. И в этом ясном небе я был с Майкой.
   Мы сидели, держась за руки, мы говорили беспрерывно, я рассказывал всё, что было со мной за эти годы, перескакивая, волнуясь, но стараясь поведать ей обо всём, и жадно слушал то, что она рассказывала о детях, которыми она любовно гордится, о работе, о том, какое это счастье и чудо каждый раз, настоящее благословение Господне видеть появление человека на свет, первой приветствовать новую жизнь, увидеть первую улыбку его матери и слёзы счастья и восторга, и ещё о том, как это необычно было впервые взять микропипеткой человеческий эмбрион, настоящего человека, только «очень маленького, состоящего всего из четырёх клеток, и перенести в тело его будущей матери»…
   – Вообрази, это человек, и я открываю ему дорогу в жизнь, – улыбнулась она. – Я загадала тогда: если у меня получится в тот первый раз, то я останусь в репродуктологии. И у меня получилось! Родился мальчик! И назвали Федей. Теперь он уже, наверное, в шестой класс ходит…
   Она говорила с таким восторгом, что я в тот момент не услышал и не осознал то, что пришло потом, намного позже: «эмбрион – настоящий человек, только очень маленький»… Сколько таких человек пропало в ходе наших экспериментов. Но в ту минуту я об этом не думал, я просто хотел смотреть и слушать её, как когда-то мальчишкой.
   Мы проговорили несколько часов, много часов, отец успел уснуть и проснуться, и очнулись глубокой ночью, когда заглянула Софья Эдуардовна и с изумлением увидев нас, сказала:
   – Ну… таки вы даёте стране угля, Василий, три часа ночи… А я-то думала, телевизор остался включён: бубнит и бубнит что-то за стеной, – вдруг обнаружился суржик, который она обычно скрывала, а спросонья и от удивления он выскочил на поверхность.
   Мы посмотрели друг на друга и поднялись:
   – Третий час ночи?
   Майка побледнела:
   – Боже мой… Мне… Вася, – она смутилась страшно, покраснела, будто с неё внезапно упало платье, обнажив.
   Мы говорили о детях и много, но не о семьях, не о муже и не о жене… Мы об этом забыли, и вот надо вспомнить, вернуться. Она так и сказала:
   – Надо возвращаться…
   Она посмотрела на меня, огромными глазами, моргнула, будто просит прощения. Но я решил спасти её, избавить от этого извинения в глазах, потому сам я никаких угрызений не испытывал и не хотел, чтобы их чувствовала она:
   – Я отвезу тебя, не волнуйся.
   – Да? – будто удивилась Майка. И сама ответила: – Да… спасибо.
   Но по дороге мы снова говорили, вернее, говорил я, не в силах молчать, всё-всё, всю мою жизнь стараясь рассказать, объяснить ей. Всё, кроме последних месяцев и недель, когда я ездил к её дому на Кутузовский и пытался выследить её.
   Я расскажу. Но потом, позднее, позже. Я расскажу. Как и то, что мы работаем вместе с её мужем и с Ильёй. Потому что я вспомнил, подумал об этом намного позже. И… О том, что и ей можно было бы работать вместе с нами, я тоже подумал уже потом.
   А сейчас мы как-то очень быстро доехали до Москвы, и ещё быстрее до её дома. Она даже не удивилась, что я привёз её по адресу, которого не должен был знать. Я не стал бы врать ни в чём, я бы рассказал, откуда я знаю, но она не спросила, не подумала, ошеломлённая и смущённая после появления Софьи Эдуардовны. Но это смущение пройдёт, когда мы увидимся снова. Теперь мы не будем расставаться. Нет-нет, сейчас ей нужно домой и мне тоже, чтобы объясниться, рассказать и решить всё… Решить всё, закрыть двери в прошлое.
   Мы остановились в её дворе, возле ярко освещённого подъезда. Я остановил машину и, едва заглох двигатель, я снова притянул её к себе, целуя. Её горячее дыхание на моей коже, её руки, тёплые пальцы и губы… Господи, горячие мягкие губы, таких губ нет ни у кого на земле….
   – Майка… я люблю тебя… – шепча и едва справляясь с дыханием и с сердцем, я прижал лицо к её лицу, прежде чем отнять и посмотреть в её лицо и спросить: – Ты… Мы увидимся снова? Когда, Май? – задыхаясь проговорил я, чувствуя ладонями, прижатыми к её телу, как быстро она дышит, как бьётся её сердце. 
   – Да… Я… сейчас не работала… Хотела… Но это подождёт, что ж… Когда ты сможешь?
   – Я сейчас тоже свободен, у нас… – тут и я смутился, вспомнив, что перерыв у меня в работе с её близкими, что я… что я знаю слишком много и я уже давно и очень близко, но я… Я расскажу завтра. Не теперь… теперь не время. Не время, нет… это слишком долго и сложно. Может быть, завтра, но не в эти минуты, потому что их почти нет, они утекают так быстро, не как вода или песок, но как свет...
   – Приезжай утром, – сказала она. – И… я здесь в двадцать шестой квартире. Я… надо же, как оказался тесен мир, что… Но я завтра расскажу, – улыбнулась она, опустив ресницы. – Я и Ивану Генриховичу ничего сказать не успела. Но фотографии оставила, кажется, едва достала из сумки…
   Майка засмеялась, договаривая:
   – А тут ты… Васенька! – и опять прижалась ко мне, выдохнув и оглаживая, будто на ладонях стараясь запечатлеть моё лицо.
   – Я не могу расстаться с тобой. Больше не могу. Дольше, чем на эту ночь… А потом, Май… – я заглянул в её лицо.
   Она вдруг заплакала и опять прижалась ко мне:
   – Как ты мог простить меня?! Как ты смог? Я такое…
   – Не надо… я не знаю. Просто ты – это всё, что я люблю. Это так много, что то, что тогда… всё это не имеет значения. Уже давно не имеет значения… Важно только, что мы встретились. Что ты… что ты меня любишь. Это… – но тут я смутился сказать вслух, какое безбрежное счастье разлилось теперь в моей груди. Как маленький, как шестиклассник. Только тогда я не осознавал, не обсуждал в моей голове словами то, что чувствовал с первой минуты, как увидел её впервые. А теперь это самое определённое и ясное что я чувствую и знаю.
   По дороге домой я знал, что расскажу Оксане всё и сразу же, как только войду в квартиру.
   Но, ничего не вышло. Она спала, к тому же спала в комнате Ванюшки, она так делала, когда он болел. Неужели заболел? Но не может быть серьёзно, иначе, она позвонила бы, я думаю. Разбудить женщину в почти в четыре утра и сказать, что мы расстаёмся потому, что я встретил ту, кого люблю всю мою жизнь, это как-то… слово я не нашёл для себя. Назвать «чрезмерно» – плоско и неверно, как-то протокольно как в телевизоре, после останется только ждать «зеркальных мер». «Подло» – неправильно, потому что я не чувствовал, что я предаю её, я никогда не говорил, что её люблю, мы даже не женаты официально. А мой сын останется моим сыном, что тут может измениться?
    Поэтому я лёг в постель с лёгким счастливым сердцем и сразу уснул. Мне не от чего было мучиться, я всё решил и всё продумал и всё было правильно и ясно как никогда раньше.
   А вот я не могла спать. Каждый нерв звенел во мне предельно натянутой струной. Дома тишина и темнота, ребята давно спали.
   Вася… Вася… Этого не могло быть, тем более не могло быть так, что он… что он так меня любил и любит. Как это может быть?
   И то, какой он. Какой он стал теперь. Большой и сильный, уверенный, горячий и смелый. Он снился мне моложе, ещё золотистым, теперь он русый, куда-то подевалось золото из его волос. Он абсолютно тот же и совсем другой. Он взрослый, сложный, громадный многоэтажный, как небоскрёб. И так много всего я теперь знаю о нём, о том, как он прожил эти двадцать лет, как много дурного и хорошего он увидел и пережил, как интересно работал. Он так и сказал:
   – Это составило смысл моей жизни! – и в голосе его был восторг. – Мне необычайно, необыкновенно повезло, что я попал в Дубну когда-то.
   Было очевидно, как работа захватила его. Как физика, которая когда-то лучше других давалась ему и которую он сам преподавал детям после института стала его настоящей судьбой. Как он воодушевлён, одухотворён ею. И подумала, достиг бы он всего этого, сделал бы столько открытий, если бы я была с ним?..
   Как можно знать?.. Я знала только одно – всегда был Ю-Ю. И Вася всегда. И теперь навсегда есть Вальтер.
   Я жила в запутанной паутине, а теперь… Вырваться из неё на свободу? Вместе с Васей.
   Но у него есть сын. Значит, есть и жена. Разве она виновата?..
   Но отказаться от него, потому что я не хочу обижать её?
   Да и не могу я отказаться. Нет-нет…
   Но должна. И его семья. И моя. И Вальтер. И, тем более Ю-Ю. И мои дети… Господи Боже, они только что узнали всю правду о Ю-Ю, а теперь ещё…
   Я заплакала. Как это могло произойти? Как я могла попасть в такой узкий и душный тупик. Громадная радость и счастье переполнили моё сердце, но и огромная скала с острыми краями придавила его. Не одна скала, сразу три. И четвёртая, двухголовая – Лара и Саня, сверху…
   
   Нет, мы не увиделись с Васей утром, как должны были. Он не приехал. Но я этого не знала, узнала гораздо позже. А в эту ночь, а вернее утром, очень ранним, не вынеся дольше мутных уже мыслей и кровоточащих обрывков чувств, я позвонила Ю-Ю.
   – Ты что Маюша? Всё хорошо с тобой? – обеспокоенно спросил он сонным голосом.
  – Со мной? – я задохнулась в ужасе от того, что опять совершаю подлость над Васей.
   Но если всё продлится, если я позволю себе любить его так, как люблю, так как хочу и могу, что случится со всеми нами?!
   Надо спасти его. Надо спасти его от меня! Теперь это ещё важнее, чем когда-то…
    – Ю-Юша, милый, ты… мог бы… Приехать? За мной? Я выйду к подъезду…
   Ю-Ю приехал очень быстро, я даже не замёрзла, ожидая его. Он почти выпрыгнул из машины ко мне, одет кое-как, даже волосы не расчёсаны со сна, схватил за плечи и прижал к себе.
   – Что ты?! Что случилось? Ты… – забормотал он испуганно.
   – Соскучилась, Ю-Юша… Не оставляй меня больше… – я прижалась к нему изо всех сил.
   – Это я оставил? – засмеялся он, радостно целуя меня в волосы на виске.
   Ветер с острым снегом бросил охапку нам в уши, забиваясь в волосы.
   – Ох, и холод, – поёжился Ю-Ю, на нём одна толстовка на голое тело и домашние джинсы. – Поедем?
   – Едем?.. А ребята… Я ведь…
   – Май, ребята уж совсем не дети. Они утром и не заметят, что тебя нет, подумают, спишь.
   – Ох и мамаша… – пробормотала я, садясь в машину.
   Ю-Ю захохотал, захлопывая дверцу со своей стороны.
   – Да мамаша как мамаша… – он потёр замёрзшие ладони. – Гляди, метель опять, вот весна-то.
   Он завёл машину и взглянул на меня снова:
   – Так что случилось, девочка? Где ты была-то весь день?
   – Откуда ты знаешь?
   Он улыбнулся самому себе, трогаясь с места.
   – Так обнаглел, что явился к тебе в дом и пробыл весь вечер с твоими детьми. Кстати, можешь не волноваться больше, тайн в твоей семье больше не осталось. От мрази Григория оказалась одна польза.
   Не осталось, Боже мой… Прежних не осталось, но за прошедший день появилась новая и такая, что…
   Маюшка притянула меня к себе, едва мы вошли в квартиру, я даже не успел включить свет. Она редко сама проявляла инициативу, случалось, конечно, но за почти тридцать лет я мог бы пересчитать по пальцам. И вдруг сейчас оседлала меня, вся горячая, как в лихорадке, жадная, едва не кусающая меня за губы, за плечи, за руки…
   – Ю-Ю… Ю-Юша… милый мой, мой милый…
   Она пахнет сегодня странно, не так как всегда, будто холодный мартовский ветер примешался в её волосы, прилип к коже, проник в губы…
   – Ю-Юша, если бы ты узнал что-то плохое про меня? Что я хуже, чем… не знаю, чем какая-нибудь предательница, ты бы… ты… ты всё равно не разлюбил бы меня? Не разлюбил бы?
   – Май… что ты, от недосыпа что ли? Предательница какая-то… спи уже, у тебя лихорадка…
   – Нет, ты скажи! – почему-то настаивала она. – Скажи, не разлюбишь?
   – Господи, да что ты? Мог бы, давно разлюбил, чтобы только отвязаться… Ох, Маюшка, вся жизнь наперекосяк, – засмеялся я, прижимая её к себе. – Вот только этот самый перекосяк мой мне дороже жизни… – я вдохнул, чувствуя себя счастливым, что могу говорить ей это. Спасибо, что спросила, Май… – Довольна, может? Теперь спи, не то заболеешь опять, лихорадишь… вон, рассвет уже.
   – Ю-Юшка… если бы не ты… я… я точно умерла бы… – прошептала она, засыпая. – Такое я… напутала опять…
   Я поцеловал её в макушку, прижатую к моей щеке. Ох, милая… «умерла бы»… Скорее жила бы счастливой и спокойной жизнью, если бы я не замешался в неё и всё не испортил...
Глава 4. Испанка
    Я уже три дня не выходил из номера, не в силах сделать больше десяти шагов без приступов сердцебиения. Я мог только в полудрёме смотреть телевизор, и то мучаясь от бубнёжки на иностранных языках, которые сейчас я был почти не способен понимать. Ни сна, не бодрствования не получалось. К тому же Таня оказалась настолько разочарованной, что я не оправдал её ожиданий на эту поездку, что вместо романтического приключения, на которое она рассчитывала она получила обессилевшего лихорадящего мужика целыми днями лежащего поверх покрывала с безучастным видом.
   А уж Марина и вовсе считала своим долгом каждый раз, как приходила, без всякого стеснения говорить, что только такой как я могу валяться, когда его дочь… и далее, и далее. Я даже не слушал и не пытался возражать, и только думал, как бы мне скорее выздороветь, что почему-то не удавалось. «Хоть бы сдохнуть, что ль»… невольно проступало в моём сознании я, думая, что если я не в аду, то в чистилище. 
   Наконец, настал день отъезда в Москву, Таня паниковала от мысли, что меня снимут с рейса, если заметят, что я болен. Но я напился аспирина и микстуры от кашля, которые с трудом добыли для меня Таня и Марина, ставшие теперь настоящими закадыками, и держался изо всех сил. До Москвы я так и смог заснуть, как и все предыдущие пять дней.
   Когда Таня выходила из такси, не постеснявшись даже водителя сказала на прощание:
   – Знаешь, не думала, что ты можешь оказаться ещё большим м…ком, чем обычно! Пока, Валентин, как поправишься, звони!
   Когда мы тронулись с места, таксист, глянув на меня в зеркало заднего вида, сказал:
   – Что делать, мужик, такая красивая баба…
   – Ты думаешь, с некрасивыми проще? – ответил я, устало откидываясь на спинку головой.
   Вместо ответа он захохотал, языком колокола забив изнутри по моему несчастному черепу, в котором плавал размякший больной мозг.
   Я не помню толком, как добрался до квартиры, до постели, только услышал голос Ларисы, обеспокоенно крикнувшей из передней
   – Мам! Тут… с папой что-то…
   А потом лицо Майи, склонившейся надо мной. Я уже оказался в постели. И как я туда попал?.. И был уже и раздет, и укрыт, и ко лбу моему прикасался холод, разгоняющий лихорадочный туман…
   – Вальтер… ты слышишь? Слышишь?
   – Слышу… Май… Май, ты только не уходи…
   – Куда же я уйду? – она даже улыбнулась, но личико всё равно обеспокоенное.
   Я схватил обнял её изо всех сил, на которые сейчас был способен, прижав к себе, и не отпускал, будто боялся, что она исчезнет и я умру без неё…
 …Вальтер уснул. Ребята заглянули в спальню, где горела только лампа на моём туалете и то накрытая платком, чтобы ещё приглушить свет, и он не бил ему в глаза.
   Я поднялась навстречу им, и мы вышли все вместе, оставив дверь открытой, чтобы слышать, если тут будет что-то происходить.
   Двое терапевтов, их с Ю-Ю однокурсников, инфекционист, и сам Ю-Ю, приехали осмотреть его. И заявили, что всё очень серьёзно, что если пневмонию возьмут антибиотики, если это не гриппозная, то через несколько дней наступит улучшение. Хотели забрать в стационар, но вот тут и возник спор, в инфекционную везти или в пульмонологию, ведь диагноз гриппа не доказан, пока докажут… это я даже повторять не хочу.
 В конце концов оставили его на наше попечение, расписали лечение: внутривенные растворы, ингаляции небулайзером, преднизолон. Ю-Ю остался с нами дежурить у постели больного.
   – Мам, а папа… ну… не умрёт?! – спросила Лариса, у неё задрожал подбородок и слёзы стали заполнять большие, как светлые северные озёра, глаза.
   Саша накинулся на неё с шипением:
   – Ты что?! При больном такое говоришь?!
   – Где при больном? – с возмущением захлюпала носом Лара. – До спальни метров двадцать.
   – Всё равно!
   – Всё, тихо! – спокойно и очень увесисто сказал Ю-Ю, включая чайник, мы все оказались на кухне. – Никто не умрёт. А вот в комнату к отцу лишний раз не шастайте, подхватите ещё…
   Лара, побледнев, взглянула на Ю-Ю, слёзы уже полностью высохли.
   – Как это… подхватим?.. Вот эту, «испанку» современную?.. Да ты что, дядь Илья…
   – Я же говорю, не шастайте.
   – Противовирусных надо купить, – задумчиво сказала Лариса, усевшись за стол.
   Саша повернулся к ней от посудной полки, откуда доставал чашки, блюдца, розетки под варенье.
   – Ой, Лар, рекламы насмотрелась? Это же профанация, обман. Даже интерфероны не помогут, а ты про эту лабуду. Против вирусов оружия нет. Кроме герпеса. И то… – он махнул рукой.
   Ю-Ю посмотрел на меня, и в его взгляде гордая радость, что мальчик наш умница. Я улыбнулась ему, чуть-чуть кивнув.
   Мы ухаживали за Вальтером неусыпно. Я ложилась с ним рядом не раздеваясь, и просыпалась от малейшего движения, или изменения ритма дыхания, и вглядывалась в него. Днём неотлучно дежурили то Ю-Ю, то я. 
   Около полуночи Вальтера стало сильно знобить, его трясло так, что он не мог произнести ни слова. Даже литическая смесь помогла не сразу. И капельницу от этой тряски мы никак не могли приладить. А потом около двух он вспотел так, что мне пришлось переодеть его. И даже перекатить на другую сторону кровати, потому что и простыня под ним и подушка тоже намокли, как и одеяло. Сделать это было так трудно, что я позвала Ю-Ю.
   Даже вдвоём нам нелегко было ворчать здоровенного богатыря Вальтера. Когда мы закончили, Ю-Ю сел рядом, измерить давление, хмурился и сказал:
   – 90/60, меньше даже… – сказал Ю-Ю, разматывая манжету тонометра. – Я останусь здесь. Вон, в кресле.
   – Ю-Ю… ты… Мы должны спать. Иначе не будет сил помогать ему.
   – Я и буду спать, но только рядом. Мне так спокойнее будет спаться, не буду прислушиваться к каждому шороху через весь коридор.
   Наутро мы перенесли в нашу спальню маленький диван, где со следующей ночи стал спать Ю-Ю. А утром я застала Ларису на кухне, где грелся завтрак в микроволновке, измеряющей себе температуру.
   – Ну что? – спросила я, чувствуя раздражение от этой её суеты и преувеличенного страха заболеть.
   – Нормально, – сказала Лариса, обернувшись, на входящего на кухню Сашу.
   – Как папа? – сразу спросил Саша. – Я заглянул, спит, вроде? И дядь Илья там в кресле. Ночью что-то было?
   – Да так… Лихорадит. Но давление держит более-менее.
   Саша потрогал чайник.
   – Может, мне не ходить учиться? Помогу вам с Ильёй.
   – Саня, нас и так двое, не надо лишней возни создавать, – сказала я и улыбнулась, как можно увереннее: – всё будет хорошо.
   Саша заметил, как Лара убирает градусник в футляр.
   – Чё, Ларка, ссышь? – усмехнулся он. – Какой инкубационный период-то? Изучить надо вначале, потом уж мониторить. С-споди!
    Лара смутилась всё же, и хмурясь, отвела взгляд:
   – Ладно умничать-то! Куда там, великий диагност!
   – Не надо ссориться, ребята, – сказала я, наливая себе чая. – Кто ещё чай будет?
   – Я – кофе, – Лара нажала на пуск на кофемашине.
   – А я чай, – сказал Саша.
   И я налила и ему свежего чаю.
   Мы сели все вместе за стол, были вчерашние сырники, каша, Саша предпочёл яичницу.
   Если бы работал телевизор, мы не услышали бы сигнала телефона Вальтера откуда-то из передней.
   – О… отцу звонит кто-то.
   – Я принесу, – сказала Лариса.
   Пытается всё же сгладить неловкость от своей чрезмерной тревоги о своём здоровье, подумала я, смягчаясь, Ларочка всегда «любила поболеть», и всегда пугалась, если это происходило, сразу впадая в настоящую ипохондрию будто бы поэтому и болела редко.
   – Какая-то Таня, – удивлённо сказала она, глядя на экран.
   Вначале я не собиралась отвечать, но узнав, что это Таня, взяла телефон, вдруг что-то о дочери Вальтера. Но пожалела сразу. Я не успела сказать ни слова, как услышала возмущённый, почти визжащий голос Тани:
   – Чёрт тебя возьми, Юргенс! Ты заразил меня! Своим вирусом чёртовым! Чтоб ты провалился! Мне на собеседование сегодня, а я с соплями!
    Я разозлилась на неё, вероятно, отчасти чувствуя злость и досаду и из-за Ларисы. Поэтому я и сказала жёстко, как никогда:
   – У тебя, Таня, грипп, свиной, как теперь говорят, Н1N1, – сказала я. – Но ты не бойся, не все помирают, всего 30%.
   – Майя? – изумилась на другом конце провода Таня и будто пена осела на этом стакане пива.
   – Майя-Майя, так удивляешься, будто не моему мужу звонишь.
   Таня смутилась и проговорила уже обычным голосом, в котором, кстати, не было и тени болезни вроде осиплости или прононса:
   – Я… это… Как там… Валентин? – пробормотала она.
   – Пока плохо, – сказала я, смягчаясь. – Надо было обратиться к врачу-то.
   Но смягчилась я рано. Таня оставалась Таней…
   – К врачу… все умные такие, страховку покупал кто-то? На неделю ехали… Разорились бы лечиться.
   Я вдохнула, чтобы не злиться и не наброситься на неё с возмущением.
   – Сколько дней он болел?
   – Да сколько… пять дней точно, – сказала Таня, но подумав, добавила: – да нет, он на второй день заболел, так что уже семь, даже восемь.
   Семь – это обнадёживает, может быть, просто развилась пневмония, как осложнение ОРВИ. Благодарная уже за эти сведения, я уже вполне доброжелательно попрощалась с Таней, чувствуя угрызения совести за то, что жестко говорила с ней. 
   Я рассказала об этом Ю-Ю, когда он проснулся. Я смотрела, как он привычно пьёт чай, но так непривычно было видеть его на этой кухне. На моё сообщение он отреагировал так же, как и я, наша надежда на благополучный исход немного окрепла.
   – Я зарядила флаконы, давай поставим капельницу.
   – Преднизолона сколько сделала?
   – 90.
   – Мало, Май, давай ещё одну, в нём веса сто кило.
   – Да, сейчас, наверное. Было больше, он сильно похудел. 
   – Тем более. Меньше 120 вообще без толку. Давай ещё ампулу. А часа через четыре посмотрим, может ещё прокапаем.
   Я посмотрела на него:
   – Уверен?
   – Да, Май. Вэла я знаю, лечил его уже, не от такой напасти, но его реакции мне хорошо знакомы, – сказал Ю-Ю.
    Я открыл было рот, рассказать ей, что лечил его, когда он из-за неожиданно вспыхнувшей страсти к ней ушёл в глубокий, почти смертельный запой. Но вовремя остановился. Зачем говорить женщине о том, как сильно её любит твой соперник? Лить воду на его и без того мощную мельницу. Я промолчал, наблюдая за тем, как она ловко орудует со шприцем и ампулой.
   К обеду Валентин очнулся. Смог дойти до туалета, посмеявшись над предложением воспользоваться судном. Мы приподняли ему подушку так, что ему легче было дышать. Он улыбался нам, сейчас, когда лихорадка отступила, у него было что-то вроде эйфории.
   А вот мне не понравилась эта эйфория, я видела такое перед тяжёлыми кризисами. И задумала, если к сумеркам температура не начнёт повышаться, то обойдётся…
   – Да вы оба тут. Отлично, – усмехался Юргенс, сквозь ресницы светили яркие до неправдоподобия глаза. – Два моих самых близких и любимых человека. Мамы только ещё не хватало. Но…
   – Я не сказала пока. Станет лучше, позвоню, – сказала я.
   Я даже перестала вспоминать, как сердита была Марта Макаровна в нашу последнюю встречу. Перед опасностью для жизни Вальтера отступило всё. Да и не обижалась я на справедливые обвинения и злость Марты Макаровны.
   – Правильно. Не надо волновать раньше времени. А то я не помру, а она уже переволнуется.
   – Городишь…
   Вальтер засмеялся, но смех плохо удался ему, и на высоте его он закашлялся.
   – А что ж… Ю-Ю твой вон, и в спальню нашу переехал уже.
   – Не волнуйся, твоя спальня останется при тебе, – мрачно сказал Ю-Ю.
   – Да? А что я один буду в ней делать?! Умник… – разозлился Вальтер, приподнявшись от подушек.
   Ю-Ю поднялся, взглянул на меня и сказал:
   – Я пойду пройдусь.
   – Иди-иди, проветрись, всю ночь не спал, башка не трещит?
   – Не волнуйся, я привык к ночным дежурствам, как и ты, – сказал Ю-Ю.
   – А ещё больше к ночным бдениям с ней, да?
   – Ну, понёс… Господи Боже… – пробормотал Ю-Ю, направляясь к двери.
   – Что б ты провалился! – крикнул Вальтер ему вслед. – Там где-нибудь, на улице, в вешнем ручье утони!
   – Орать силы есть, значит скоро выздоровеешь, – сказал Ю-Ю. – Ручьёв, кстати, нет никаких, зима зимой.
   Наконец он удалился достаточно далеко от спальни, чтобы не слышать возгласов Вальтера. Я поднялась было проводить его.
   – Не ходи, Май! – остановил меня Вальтер. 
   – Я дверь закрою.
   – Да хрен с ней! Воры что ль придут? Пусть идёт. Не зови его, не пускай… Май…
   – Валюша, да ты что?! Тебя только потому и оставили дома, что нас двое с ним, что он со мной вместе… Он…
   – Да какой толк от него, что он, терапевт? – Вальтер, всё ещё злясь, но уже обессилев, опустился на подушки. – Или реаниматолог? Повитуха хренова, как и я… и ты, – проворчал он в конце.
   Вальтер знал, что неправ, и у него, и у Ю-Ю есть сертификаты реаниматологов, и подтверждают, как положено. Всё бывает в нашем деле, иногда не дождёшься реаниматолога, а решают, бывает, секунды.
   – Иди сюда, – уже совсем тихо проговорил он. – Так далеко где-то…
   Я прилегла к нему, повыше, обняла за голову, за плечи, склоняясь на ним, тепло излучает, как камин...
   – Так хорошо?
   – Лучше… Не совсем хорошо… Но лучше… Трахнуть бы тебя, а, Май? Сердце, небось, остановится… А может и хорошо будет?.. Чего ж лучше, так помереть… А, Май?.. Верно? Верно…
   – Ты что ж говоришь-то? – я потрогала его лоб, моя догадка и предчувствие не обманули меня, горячий как чайник... и ресницы смеживает, и губы побледнели, по подушке пополз.
   Я выскочила, бросаясь к телефону, позвать Ю-Ю. Он явился через минуту не больше, рядом был. Уже потом, когда мы остудили немного Вальтера, холодным капельным раствором, той же литической смесью и примочками, мы вышли на кухню, убедившись, что он спит, сердце бьётся ровно и полно, Ю-Ю объяснил, как сумел так быстро вернуться. 
   – Да я понял, что он к пику лихорадки сползает, как только злиться начал, вот и остановился во дворе, – сказал Ю-Ю. – Пожалел, что курить бросил, так захотелось… – Ю-Ю улыбнулся, облегчённо выдыхая.
   Он сел на стул у окна, выглянул на улицу.
   – Ужин-то есть? Чем детей кормить будем? Скоро уж придут.
   – Там Агнесса наготовила на два дня, она завтра теперь придёт, – сказала я.
   – Май, духом не падай. Сейчас Саня придёт, диванчик в вашу спальню перенесём. Не дадим мы Валентину… словом…
   Но я перебила:
   – Не говори больше ничего. Давай не будем говорить, – прямо больно от слов и мыслей.
   Я умолк, я и говорил, вернее, уже болтал, бессильно, потому что вижу страх на её лице. Мне и самому страшно, что будет, если с Вальтером… Нет, и думать не хочу. Маюшка права, говорить сейчас, после того как мы два часа стаскивали Юргенса с вершины гектической лихорадки, говорить уже не о чем. Будем просто ждать и молиться.
     Ночь прошла относительно спокойно. То есть Маюшка, по-моему, вообще не спала, приобняв мужа за плечи, она придрёмывала, притуляясь к нему, прислушиваясь к его дыханию и ко всем движениям. Я почти всю ночь спал, если не считать, что раз восемь приподнимался, взглянуть, что делает Маюшка.
   Один раз она зарядила ночную капельницу, остальное время всё так же высоко полулежала возле него.
   Утром, когда Вальтер проснулся, он чувствовал себя неплохо и температура продержалась нормальной до самого вечера. Но иллюзий мы не питали, он был очень слаб. И поесть мы его заставили куриного бульона, который с утра сварила эта их странная Агнесса.
   – Настоящая курица, я вчера на рынок ездила, весь исходила, пока какую надо не нашла. Врут ведь некоторые, фабричных девок продают, как дворовых, – гордо рассказывала она.
   После обеда я поехал покормить Юрика, бедный кот в одиночестве привык, конечно, бывать, но второй день уже не выдержит, потащится мышей ловить, ещё свалится с крыши, старичила.
   Вальтер после обеда проснулся ровно в тот момент, как Ю-Ю ушёл. Вот защёлкнулся замок, он глаза и открыл.
   – Это… Илья ушёл?
   – Да, поехал Юрика кормить, – я снова прилегла к нему. 
   – Юрика… Даже кот у него мой, – он обнял мою руку.
   Я погладила его по волосам, завились от пота и примочек наших, а на макушке примялись, получилась причёска как у мальчика Нильса из нашего любимого мультфильма в детстве. Я решила не возражать ни в чём, понимая, что преувеличенные эмоции – это тоже одно из проявлений болезни сейчас.
   – Май… Не уходи к нему! Слышишь? Останься со мной… Я не могу без тебя… Видишь, заболел даже как… Не уходи… Он… Неужели ты его любишь больше меня? Не может быть… я не верю, не верю… Не отпущу тебя! Не уходи.
   Я не нашла ничего лучше, как целовать и гладить его лицо. Он поворачивался ко мне, светя глазами, притягивал к себе, подставлял щёки, губы, глаза, сам целовал слабо, чмокая, чуть-чуть вытягивая губы.
   – Ты меня любишь? – спросил он.
   – Милый, конечно, люблю.
   – Значит, не уйдёшь к нему. Не уходи, я прошу тебя! Я тебя никогда не просил, я заставлял, пугал… Но ты же… разе ты верила, что я и правда не дам тебе детей? Разве я мог бы так? С ними? И тем более с тобой? Май… не уходи. Ты меня любила, ты хотела со мной быть, поэтому и не ушла. Не ври, то это не так. Любила… и любишь. Да?
   – Конечно. Очень люблю…
   Он сжал мою руку горячими пальцами. Надо снизить температуру, пока опять зашкаливать не начала…
   Когда я вернулся на Кутузовский, Юргенс уже уснул. А Маюшка вполголоса разговаривала с Саней, в его комнате.
   – Мам, завтра суббота, мы поможем с Ларисой. Ты совсем не спишь, осунулась совсем.
   Я будто его глазами взглянул на Маюшку, и заметил тоже, до чего она исхудала, запали щёчки под скулы, побледнели губы, и глаза в обрамлении тёмных кругов, правда ресницы от этого кажутся вообще гигантскими. Лицом к лицу…
   Маюшка обернулась на меня, появившегося в дверном проёме.
   – На то и я, Сань. Сегодня, если отец проснётся, я тебя, Сань, позову, – я подмигнул ему.
   Ночь прошла не слишком хорошо, Вальтер снова сильно вспотел, и мы опять переодевали его, обессиленного и постанывающего от наших прикосновений, притуляющего голову то ко мне, то к Ю-Ю. Я поймала взгляд Ю-Ю на себя, он ничего не сказал при этом.
   Капельницу мы снова зарядили, я, чувствуя, неприятный нервный озноб, отправилась в ванную, погреться. Когда я вышла из ванной через пятнадцать минут, мне казалось, что вода продолжает шуметь в моей голове. Меня пошатывало, при этом спать совсем не хотелось, как ни странно. И в мыслях, и в душе возникла какая-то ватная пустота.
   – Кофе пьёшь? – спросила я, почувствовав аромат кофе, плывущий из кухни.
   – Да, ты должна поспать, я настаиваю.
   – Так кофе мне? – усмехнулась я.
   – Тебе молоко с мёдом, – Ю-Ю кивнул на чашку, уже стоящую на столе.
   Я села за стол и коснулась чашки. Она была тёплой, почти горячей, именно такой температуры, какую мне хотелось. И сладко было именно так, как я люблю и хочу сейчас.
   – Май, не надо себя гробить из чувства вины, – сказал Ю-Ю.
   Но смысл его слов не дошёл до меня. Даже голос не дошёл толком до слуха.
   Я подсыпал Маюшке снотворного в молоко, чувствуя, что она уже в опасности, третью ночь без сна, и днём ни разу не прикорнула, запредельное торможение нервной системы. Поэтому сейчас я пристально следил за ней, ожидая реакции. И вот она допила молоко, качнулась немного, но она покачивалась и до этого. Но нет, вот и глаза не поднимает…
   – Май? – спросил я, вставая, чтобы поймать её.
   Я положил ладонь ей на плечо, и она стекла в мои объятия. Я отнёс её в гостиную и положил на большой диван, укрыл как следует. Надеюсь, никого с утра не занесёт сюда и Маюшку не разбудят, пусть спит, чем дольше, тем лучше. Я закрыл дверь.
   Юргенс спал до самого утра. Через час я снял ему очередную капельницу, температура снизилась, пульс и дыхание выровнялись и углубились. Он посапывал во сне и не из-за насморка, которого у него не было, это подпорченный мною нос мешал ему дышать бесшумно. Впервые я почувствовал себя виноватым перед ним. До сих пор я считал, что он обокрал меня, но только сейчас я впервые подумал, что и я ответил ему тем же, все эти годы я обворовывал его…
   Взгляд внутрь себя очень отрезвляет иногда, пробуждая совесть. Это оказалось тяжело.
   Но это оказалось не всё. Утром Юргенс проснулся раньше меня, и попытался даже подняться сам, чтобы добраться до туалета. Я подхватился со своего дивана.
   – О-О, разлетелся! – усмехнулся он. – Думаешь, завалюсь? Дойду.
   – Я подстрахую.   
   – Да ладно, – Юргенс хмыкнул, – конец мне держать поможешь?
   – Ещё красивую Маюшкину мебель переломаешь, еле на ногах держишься.
   – Помыться бы… – сказал Юргенс, выходя из ванной и остановившись, держась за стену.
   – Успеешь, – сказал я, подставляя ему своё плечо.
   Он не стал больше пререкаться и оперся на меня. Да, он большой, тяжёлый человек, невольно подумал я.
   Мы дошли до кровати.
   – Майя спит?
   – Да. Я боялся уже за неё, трое суток совсем без сна.
   – Трое суток? – удивился Юргенс, садясь на кровать. Он побледнел, прикрыв веки из-за головокружения. – Неужели трое суток уже?.. Что ж ты, помощник, дал ей гробиться?
   Я помог ему устроиться на подушках, укрыл.
   – Поесть тебе надо, Вэл.
   – Ох… поесть. Надо, конечно… Но как, если у меня вертолёты не только кружат, но и гудят… – проговорил он, приложив ладонь к голове. – Где она спит? А? Илья, она…
   – Ты полежи, пока я твой бульон согрею…
   – Да я и полизал бы, но ты… Она у тебя?
   – У меня? – удивился я. – Нет. В гостиной вашей, на диване спит.
   – Точно? Ты врёшь… Дай, я посмотрю! – он потянулся встать.
   Я испугался, боясь, что его и правда, понесёт нелёгкая проверять.
   – Да что смотреть? Всего шесть часов спит, дай ей выспаться… – я даже схватил его за плечи, пытаясь остановить.
   Но он схватил меня за руки большими и горячими ладонями, при этом очень сильными, его рукопожатие я хорошо знаю, но сейчас оно куда сильнее. И вдруг заговорил совсем не в своей манере, совсем другим тоном, даже другим голосом.
   – Илья! Илья, оставь её! Оставь её мне! Она моя жена, она… я не могу без неё жить! Двадцать лет пролетели как один день, не отбирай её! Умоляю! Умоляю тебя! Не смей отбирать. Лучше убей меня сейчас! Вот засади мне какой-нибудь воздух в вену… Или… способов сколько хочешь… Но не отбирай! Оставь её…
   Господи Иисусе, его лицо затряслось, а глаза стали… нет, я не могу этого видеть, два громадных Байкала и влага сейчас перельётся на щёки.
   – Илья… умоляю тебя! Если я хоть когда-нибудь был тебе другом, если ты… Умоляю, Илья! Я встану на колени! Сейчас же, дай! Пусти меня!
   Но не я, он держал меня. И попытался свалиться с кровати на пол.
   – Да ты что, Валентин! Перестань! – я еле держал его.
   – Умоляю! Илья… – он зарыдал в голос, прижимая лицо к моей руке.
   Но тут я услышал голос Ларисы от двери.
   – Что с папой? Плохо совсем?
   Я обернулся в страхе, моля бога про себя, чтобы Лара ничего не слышала. Она подошла ближе и лицо у неё было обеспокоенное, но не удивлённое.
   – Пап…
   Но Юргенс только потряс головой, не поднимая лица.
   – Согрей бульон, Лариса, – сказал я, – и заправь капельницу. Раствор в холодильнике, ампулы там же. Преднизолона 90. Потом антибиотик прокапаем. Два флакона пока.
   – 90, это сколько ампул? – спросила Лариса.
   – Три, Лар! – сказал за спиной Саша.
   – Я на первом курсе, имею права не знать! – фыркнула она, выходя из спальни.
   – Но ампулы-то по 30 мг ты в ведре видишь, – сказал Саня, и они вместе пошли на кухню.
   Их голоса всё отдалялись.
   – Вот ты и заряжай тогда, умник! – сказала Лариса. – А я бульоном займусь.
   Юргенс откинулся на спину, вытирая лицо тылом ладони.
   – И дети слушаются тебя…
Глава 5. Как много ошибок…
    Мне казалось, я едва забылся счастливым сном, полным сладких грёз, наполнившими меня после расставания с Майкой, когда Оксана разбудила меня с обеспокоенным видом. Я обрадовался, что она сама пришла будить меня, думая, что она хочет поговорить о вчерашней ночи, хотя раньше все отлучки и ночные задержки были по работе и Оксана знала это и не придавала значения. Но не сегодня. Конечно, она почувствовала всё, радостно решил я, что мне не придётся долго объяснять, что произошло и как теперь я предполагаю жить дальше. Поэтому, я мгновенно проснулся, садясь и открыв рот, чтобы начать говорить раньше, чем она.
   Но я ошибся. Боже мой, каждый человек зациклен на себе, так и я, я ошибся. Оксана и не думала обо мне и тем более о моих планах и мыслях, когда подошла будить меня. Она думала о том, о чём думает любая женщина, если её ребёнок заболел – ни о чём, кроме того, что сделать, чтобы отвести опасность и как это сделать поскорее.
   – Метла, у него температура. Со вчерашнего дня под сорок. Надо поскорее… – у неё перехватило голос.
   И лицо сегодня перевёрнутое какое-то, буквально, у меня, наверное, что-то с мозгом, если кажется, что её симпатичные чёрные глаза у неё не подо лбом, а где-то на подбородке. Я поморгал и всё переместилось на свои места. Сколько я спал? Час или два…
   Но что говорит Оксана? Ванюшка заболел. Вот, что она сказала.
   Я поднялся.
   – Что-то ты не разделся даже, пьяный что ли пришёл? – проговорила Оксана, выходя из спальни.
   – Нет, я… – вот случай, может сейчас скажу…
   – Слушай, давай поболтаем потом, поехали в больницу, – перебила меня Оксана. – Говорят, свиной грипп ходит. А это… – она как-то болезненно нахмурилась, будто превозмогая слёзы.
   Оксана… Боже мой, если бы она плакала из-за меня, я бы, наверное, не почувствовал, как сжалась моя душа. А из-за Ванюшки…
   Я обнял её. Скажу потом, съездим в больницу, успокоится немного и тогда… Тогда.
   – Всё, ладно, потом будем лизаться, – сказала Оксана, вывёртываясь из моих объятий.
   Я едва успел пару раз плеснуть себе в лицо водой и отлить под нетерпеливый стук в дверь, прежде чем мы, уже с Ванюшкой, почти не способным идти, вышли к лифту. Я взял на руки моего сына, весьма увесистого мальчика.
   – Может быть, на дом надо было вызвать врача? – спросил я.
   – На дом? – зло, прямо саркастически, усмехнулась Оксана. – И чё? Припрётся какая-нибудь дура участковая, что она нам скажет? ОРВИ? Арбидол назначит? Я и так его даю. Нет, пусть рентген сделают, и вообще… Осмотрят. Анализы сделают. Пусть лечат!
   Я не стал спорить, она расстроена, а я начну успокаивать, что может быть хуже в такую минуту, чем муж-остолоп? Поэтому я замолчал. Я тоже, разумеется, напуган и расстроен, и, хотя моя голова занята сейчас Ванюшкой, но в моей душе воцарилась Майка. И я устыдился самого себя. Но… Ничего с этим поделать я не мог.
   И даже, когда мы сидели в приёмном покое Морозовской больницы, я поглядывал на часы и думал, сколько мы ещё пробудем здесь, успею я к Майке?
   Мы прождали до десяти, пока Ваню осмотрел врач. И ещё около двух или трёх часов ушло на то, чтобы провести первичное обследование и анализы. Так что только к обеду, к нам двоим, питавшимся всё это время только газировкой и шоколадками из автомата, который стоял в вестибюле приёмного. Причём я всё время пил рэдбулл и сердце уже начало трепыхаться, нервируя ещё больше.
   Наконец к нам вышла медсестра с дежурным выражением на лице и таким же голосом: пластмассовым и плоским.
   – Метелица? – спросила она. – Кто здесь Метелица?
   Мы отозвались оба, конечно, хотя Оксана не носила мою фамилию. И подошли ближе, напуганные бесстрастностью медицинской сестры.
   – Иван Василич ваш сын?
   – Да-да… Он?..
   – Пока оставим здесь, в инфекционном будет лежать. В восьмом боксе. Принесите…
   И дальше она перечислила, что надо принести для Ванюшки. И это оказалась не чашка, зубная щётка и прочие мелочи, обычно необходимые человеку в больнице, а выписку от педиатра или медсестры из школы о прививках.
   – О прививках? Мы не делаем принципиально! – ответила Оксана.
   – Мы не делаем прививок? – изумился я. Я ничего не знал об этом.
   – Ещё не хватало! – возмутилась моим вопросом Оксана.
   Медсестра кивнула всё так же равнодушно, по ней видно, что ей всё о нас понятно. А я остался с раскрытым ртом, глядя на мою жену.
   Мы вышли из больницы и направились к стоянке, где припорошённой мелким острым снежком стояла наша машина.
   – Почему мы не делали прививок? – спросил я Оксану, всё ещё не веря в это.
   – Ты обалдел что ли, Метла?! Чтобы угробили мальчика? Аутистами становятся. И… Сколько случаев бывает…
   – Случаев?.. Может и бывает, но от дифтерии и туберкулёза в мире умерло в миллионы раз больше людей, чем от твоих идиотских «случаев»! – воскликнул я.
   Я открыл машину, и мы сели внутрь, в холод салона, который я тут же постарался исправить, включив печку на всю возможную мощность.
   – Не собираюсь проверять на моём ребёнке твою дурацкую статистику! Всё враньё! Лишь бы деньги брать!
   – За прививки? Кто за прививки берёт с тебя деньги? Что ты городишь?
   Оксана поняла, что сморозила ерунду, но не смутилась этим, а продолжила ругаться:
   –  Нечего мне втирать! Ты довести меня хочешь?! Прицепился с этими сраными прививками…
   – Прицепился? Да Ваня заболел какой-то инфекцией, может, если бы не твоя дурь, он был бы здоров!
   – А может, наоборот?! – возопила Оксана.
   Я вгляделся в её лицо. Мне не зря показалось, утром, что у неё что-то странное с лицом. У неё не с лицом странное, у неё в голове что-то странное происходит. И я раньше никогда этого не замечал. Почему? Очень просто: мне никогда это не было интересно. Что у неё в лифчике и между ног, интересовало, да, а что в голове… На черта мне была её голова? Но из-за этого теперь что-то плохое может случиться с моим сыном.
   Я был настолько разозлён, обескуражен, ошеломлён даже открытием, которое сделал в Оксане, что забыл о намерении разорвать с ней сегодня. Вернее, не забыл, это сдвинулось во мне куда-то холодной и шершавой стеной, оказавшейся Оксаной. Я жил рядом с ней столько лет…
   Но ещё больше я был обеспокоен теперь болезнью Вани. Едва войдя в квартиру, я подумал о том, что надо позвонить Майке и объяснить, почему я не приехал. И я в сотый раз за сегодня вспомнил, что уже думал об этом, и что я не знаю её номера…
   Но ничего, я поеду к ней, как только смогу. Теперь уже всё неважно. Пусть только выздоровеет Ваня, и я… Пока не стану об этом думать. Мне стало как-то очень страшно.
   Я в тот же день приехал обратно в Морозовскую больницу. Я говорю: «я», потому что я даже не сказал Оксане, что еду к нему. Я не хотел ехать с ней вместе. Я вообще не хотел видеть Оксану сейчас, не то, что говорить с ней. Чужая, мракобесная и упёртая, она будто существо другого вида, нам никогда не сойтись и никогда не понять друг друга. Я очень ошибался, думая, что я женат. Я так и жил один все эти годы…
   Ваня был под капельницей, когда я пришёл. К нему не пускали, само собой, но проводили к окну, заглянув поверх закрашенной краской части стекла я смог увидеть его, лежащего на кровати. На обычной железной койке, какие были ещё в моём детстве. Но всё остальное здесь было не таким. Особенные какие-то двери, ведущие из коридора в бокс через специальный шлюз, где входящий персонал облачался в специальные бахилы, халаты, шапочки и маски, и подвергался кратковременному воздействию ультрафиолета. И ещё одна дверь вела и на улицу, собственно говоря пациенты поступали в бокс именно так, минуя коридор, чтобы он оставался стерильным.
   Это сейчас, вспоминая это уже по прошествии некоторого времени, я могу рассказывать спокойно, в тот момент, когда я увидел все эти меры предосторожности, я почувствовал, как тоска безысходности сжала мне сердце.
   Лечащий врач, симпатичная молодая женщина с толстой пшеничной косой, в красивых солнечных прожилках, вышла поговорить со мной в специально отведённую для этого комнату.
   – Это грипп, Василий Андреевич. Если бы он был привит, то смерть не угрожала бы ему сейчас…
   Видимо я так побелел, что она тут же смягчилась немного и сказала:
   – К сожалению сейчас многие поступают как вы и не прививаются от гриппа и других инфекций, но это…
   – Наталья Николаевна, – я прочёл на бейджике прыгающие перед глазами буквы. – Я не знал, что Ванюша не получал прививок. Всем занималась жена… для меня это такая же неожиданность. Господи, какой ужас, он же может… Ох…
    Я наклонился, не в силах ровно держат свою несчастную голову.
   – Вот как… – проговорила доктор, чуть-чуть оттаивая. И хотя сказала: – Да-да, всем занимаются мамы, а отцы потом удивляются, что… из их детей вырастает неизвестный им монстр, я всё же чувствовал, что первоначальное отношение ко мне было ещё хуже.
   Я посмотрел на неё. Она права. И не права. Всегда детьми занимались матери. Во всяком случае здоровьем детей. Но для этого она сама должна быть… «Быть лучше одному, чем вместе с кем попало…»
   – Он совсем плох?
   – Всё очень серьёзно. Очень. Не безнадёжно. И вы вовремя, к счастью, привезли его сюда, но всё же… вы знаете, даже если не будет осложнений, всё очень серьёзно. Это тяжёлая и опасная инфекция. Слыхали об «испанке» когда-нибудь?
   – Но ведь это было сто лет назад…
   Она невесело улыбнулась:
   – К сожалению в деле борьбы с вирусами человечество не слишком продвинулось за эти сто лет.
    – Как же так? Люди скоро на Марсе деревни с огородами строить начнут, детей в пробирке делают на заказ почти, а такую малость… Что же генные инженеры, все мы, физики великие, материю разложили и сложили заново, а с вирусами, чёртовыми хитрыми паразитами не научились сражаться?
   Она улыбнулась уже почти с симпатией.
   – Думаю, научимся. Всё впереди. В науке всегда так…
    – Да-да… всегда так. Взорвём эту стену, за ней другая. Как в гробнице Тутанхамона…
   Её позвали из отделения. Она поднялась, небольшая, полноватая, крепко и добротно сбитая умница и сказала:
   – Я сделаю всё, чтобы Ванюша оказался перед стеной, а не за ней. Вы… приезжайте в любое время.
   – Спасибо, – чувствуя тепло в душе, сказал я.
   И долго смотрел вслед докторице, выйдя за ней из этой комнаты, пока она не скрылась за плотными дверями отделения. Сколько ей лет? Лет тридцать. Может, тридцать два. Интересно, замужем она, есть у неё дети? И как выносит такую работу, когда каждый день видишь больных детей? Или… их гибель? Как можно это выносить?.. Майка рассказывала, когда училась, что Детские болезни дались ей тяжелее всего. Так и сказала тогда, как я сейчас про себя: «Как они это выносят?». И мне это было непонятно. Как? Броню на сердце выращивают?..
   Я устал до смерти, но почувствовал это только дома. Когда приехал и, едва разувшись, почувствовал, что если не лягу сейчас, то умру стоя…
   Но мне не дали умереть и лёжа. Оксана вошла в спальню со словами:
   – Опять одетым завалился, свинья пьяная?! Где таскался? Сын в больнице, а он водкой нажирается! Скотина! Физик, учёный, ага, конечно! Алкаш прокля…
   Это как ведро холодной воды взбодрило меня. Я вскочил с кровати и подступил к ней, и прорычал откуда-то не из горла, из живота, задыхаясь от гнева:
   – Ты… Не сметь! Ты и во сне не видела алкашей и даже пьяниц! И не сметь говорить мне об этом! – у меня потемнело в глазах.
   – Ты чиво… – пугаясь, отступила Оксана.
   – И ещё вот что: мы расстаёмся с тобой.
   – Чиво? – пришла в себя Оксана. – Чё придумал? Охренел совсем? С чего это мы расстаёмся?!.. Подумаешь, алкашом назвала, обиделся, гляди-ка!
   Я направился в прихожую. Идею о выпивке она мне подала неожиданно. Десяти ещё нет, успею купить…
   – Алкаша я тебе прощаю.
   – А чё? Из-за прививок что ли? Совсем уже?!
   – Прививки это… просто камень, который столкнул лавину. Я тебя не люблю, мы не близкие люди и не были никогда.
   – Да ты что? Дурак совсем? Какие ещё люди… чё ерунду порешь?.. Ты… Ты бабу нашёл? Молодую... Вот… мерзота! А вкручивает мне тут: прививки, люди!.. Кобель паршивый!
   Ну вот и хорошо. Всё само и произошло. Всё само сказалось.
   – Да, у меня другая, – сказал я.
   – Вот как! Признался! И думаешь, что это всё?! Из квартиры ты меня не выживешь! Какая-то сучка хитрая на моё место наметилась? Квартиры вам не видать! Я вам устрою! Я ей устрою! На улице, у забора будешь её трахать!
   – Заткнись! – очень тихо проговорил я, чувствуя, как зашлось от злости сердце. 
   На несколько секунд подействовало. Но потом начала вопить снова. Я впервые видел её в таком гневе, в таком непотребном состоянии, чтобы она произносила такие слова. Она кричала мне о том, что я использовал её столько лет, а теперь вышвыриваю, что я мерзавец, как все, кто берёт молодых жён, бросая старых, что я неблагодарный, что она всё отдала мне… Но только всё это она пересыпала самыми грязными словами, таким выражениями, что мне казалось, воздух наполнился миазмами. Я и не думал, что она может выражаться так, как я и не слышал на самом дне жизни. Как много я открыл сегодня в женщине, которую считал женой, с которой прожил столько лет, с которой родил сына...
   Вот так, катишь на санях по спокойному ровному снегу и вдруг пологий склон обрывается, и ты несёшься под уклон, ускоряясь всё больше с каждым мигом и любая кочка может стать тем, что выбросит тебя из санок, а может и убьёт.
   Но нет. Ничто не убило меня. А этот день тем более не убьёт. Ты только держись, Ванюша, а всё остальное, что сегодня произошло, только к лучшему…
   С этим я вышел из дома, но ни за какой водкой не пошёл. Я поехал к отцу в М-ск. Я поехал бы к Майке сейчас, если бы не чувствовал себя таким грязным после этого разговора. И ещё… если бы Ваня был здоров. Но на сердце у меня было так тяжело и темно сейчас, что я не хотел, не имел права сбрасывать это сейчас на Майку после стольких лет в разлуке. Да и… был уже очень поздний вечер…
Глава 6. Славный вечер
    Я проснулся, чувствуя прикосновения солнца к коже. Оно щекотало мой лоб, ресницы, проникало сквозь веки. От этого приятно и тепло, будто это пальцы, тёплые, милые пальцы, душистые, мягкие… Открыть глаза, она рядом? А если нет? А если нет?..
   Я полежал ещё некоторое время, не открывая глаз, прислушиваясь и наслаждаясь теплом. А может его излучает ОНА?
   Щурясь, я всё же открыл глаза. Я сразу увидел её, она обернулась ко мне, отвлекаясь от книжки, почувствовав мой взгляд. И улыбнулась. Ох, что там солнце?
   – Проснулся? Вот и хорошо.
   Я тоже улыбнулся, нельзя не улыбаться, глядя на неё. Майя наклонилась ко мне, на её лице нежность, я знаю этот её взгляд, она погладила мои волосы. 
   – Как ты?
   – А ты? – спросил я, замечая, как она похудела за последние дни.
   – Помыться тебе надо, Вэл, – засмеялась Майя.
   – Что, вонючий?
   – Да нет, волосы свалялись. И зарос ты, радость моя. Скоро будешь совсем как йети.
   Я засмеялся, обхватив её руками и всё ещё чувствуя в них слабость. Но зато смех не вызвал приступа кашля.
   – Сегодня накормлю тебя манной кашей, лучшим средством для восстановления сил, пока будет набираться вода, – сказала Майя.
    – Как младенца. Тогда бы лучше сисечку дала, – сказал я, спуская ноги на пол.
   Майя улыбнулась, погладив меня по спине и сказала:
   – О сисечках думаешь, значит, выздоравливаешь.
   – Я всегда о них думаю, – возразил я, поднимаясь на ноги.
   Ноги держали вполне надёжно, хотя во всём теле, особенно в голове я чувствовал необычайную лёгкость. Я дошёл до кухни, Майя уже ставила тарелочку с кашей на стол, над ней поднимался парок и всё это выглядело так уютно, так спокойно и просто. Мы были одни дома, понедельник, дети на учёбе, Илья…
   – Илья на работу поехал?
   – Да, у него там пункции сегодня, – Майя положила кубик масла в тарелку, и оно стало красиво и вкусно таять, растекаясь жёлтыми ручейками, образуя лужицу.
   Она и себе положила каши и села по левую руку от меня, как всегда. Мы сидели как обычно сиживали на кухне, если ели вдвоём, но это случалось нечасто. И когда это было в последний раз?..
   Каша оказалась вкусной и даже какой-то душистой, она пахла так хорошо, так тепло, и грела меня изнутри. Это было так приятно, так славно, после дурного внутреннего жара, который терзал меня несколько дней, будто жарким ядом плавая в крови, а сейчас я чувствовал здоровье и силу, приливающую в меня с каждой ложкой, что я не мог не улыбаться, чувствуя себя идиотом.
   Майя тоже улыбнулась мне, кивнув, очевидно, понимая и чувствуя все мои эмоции в эти минуты. Всегда полностью понимала и читала меня, единственная из всех, даже мать никогда не знала и не чувствовала меня, как она. Тем обиднее, что она, именно она, хочет уйти от меня, уйти из моего мира, моей жизни из каждого моего дня. Она уже ушла. Столько месяцев её не было и что это были за месяцы? Только работа оживляла мою душу всё это время…
   Я доел свою кашу, чувствуя приятность, разлившуюся во всём теле. И посмотрел на Майю снова. Какая красивая она сейчас, солнце пронизывает её волосы, уже начавшие снова отрастать, они ложатся красивыми волнами и золотятся в солнечных пальцах. От ресниц падает тень на щёки, и они так пушатся в проходящем свете, а губы покраснели от горячей каши. Капелька с ложки упала ей на подбородок, почувствовав она вытерла его пальчиком, розовой подушечкой…
   Я отвёл глаза переводя дыхание. Почти пять месяцев. Пять месяцев, Майя…
   Я поднялся, направляясь в ванную. Надо же, накатило… схватил бы её сейчас, там же, на кухне…
   Я разделся в ванной было приятно тепло, гремит вода, этот звук всегда вызывал во мне самые приятные ощущения, как в детстве, когда я мог в ванне просидеть и час, в маленьком детстве играя, а став постарше, с книжками, а иногда и для знакомства и исследования своей анатомии, а потом и физиологии, приведшему в двенадцать лет к первому оргазму, что явилось неожиданной радостью, сильно украсившей мою жизнь...
   Я посмотрел на себя в зеркало: и правда исхудал, надо же, всего-то какая-то неделя, а на щеках пролегли длинные рытвины, прикрытые серебристой щетиной… Господи, прям дед…
   Майя заглянула ко мне. Ну зря… Во второй раз, тем более теперь, когда я голый, я удержаться не смогу. И плевать, что я худой и страшный, что зарос этим седым мхом, что я не мылся несколько дней, я не могу не схватить её в объятия, и не впиться в губы, вот эти, ещё пахнущие манной кашей, сладкие… Почувствовать шёлковую теплую внутренность её рта, ребристое нёбо, пожелай меня так же, просунь и мне твой язык в рот!
   Я задрал её платье, на ней чулки, Боже... нитяные, плотные чёрные чулки выше колен. Тонкие трусики, всегда носила самое изящное в мире бельё, нарочно оставила его мне, чтобы я член стёр дрочкой…
   Что тут, столик… стиральная машина…
   Вот, всё! Я достиг цели, она не стала отстранять меня, приняла. И даже… Да-да, загорелась, да-да, я знаю её тело так, будто оно моё, даже лучше, чем моё, его я обожаю, прислушиваюсь много лет, чувствую каждый нерв, каждую мышцу. Она наслаждалась мной всегда. И сегодня тоже. Сейчас. Можешь говорить, что угодно, но ты меня желаешь и любишь. И наслаждаешься мной. Как в первый раз, как все двадцать лет, так и сейчас. Так и сейчас…
   Я отвык кончать так горячо и яростно. Или после болезни ощущения мои обострились, или я счастлив, или просто всё так, чтобы я знал, что она единственная, кого я по-настоящему желал за всю жизнь.
   – Я так и не помылся, – засмеялся я, всё ещё прижимая её к себе.
   – Это я переживу, – усмехнулась она, опуская голову.
   Но я оттянул её назад за волосы на затылке, чтобы заглянуть в её глаза и снова поцеловать в губы. Как она может думать уйти от меня? Как смеет?!
   Но вода, перелившаяся за край ванны, отвлекла нас друг от друга. Пришлось вытаскивать затычку, вытирать пол. Хороши мы были оба в эти минуты: я голый, с болтающимся членом, расхристанная Майя… Закончив с потопом, мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
   – Забирайся в воду, симулянт, – сказала Майя, приводя себя в порядок и выходя за дверь.
   – Я один не смогу, я могу утонуть тут!
   – Не придуривайся, хитрец! Сейчас приду. Но не хватайся больше, сутки только без лихорадки.
   Всё же слабость ещё владела мной, когда я лёг в постель снова, голова сильно кружилась и тьма на несколько секунд закрыла моё зрение и сердце заколотилось, подпрыгивая в горло.
   Майя вошла с подносом, на котором была чашка с бульоном. Увидев её, я, отказываясь, поднял руки:
   – Да ты что, смеёшься, что ли?!
   – Задница исхудала, Вэл, отъедаться надо, – сказала Майя, – присаживаясь ко мне на кровать. – Так что без разговоров, мой дорогой.
   – Ну… раз «дорогой», тогда, конечно, – согласился я, приподнимаясь, чтобы сесть. – А чего ж опять на кухню не ведёшь?
   – Ослаб ты, котик мой, – сказала Майя, укладывая салфетку мне на живот, – голова кружится? Надо есть часто, но понемногу.
   И взяла чашку с бульоном в руки. Я с удовольствием и довольно быстро его съел. И снова ощущение прилива силы возникло во мне, и внутри стало тепло и спокойно.
   – Вот и славно. А теперь отдохни. Капать попозже будем.
   Она поднялась уходить, но обернулась ко мне с улыбкой. Всё же обернулась. Всё же захотела на меня посмотреть. 
   Хотела, да, у него так светились глаза сейчас, как никогда раньше. Весь солнечный свет, что с утра вошёл в окна нашей спальни, будто влился в его глаза и горел теперь оттуда… Только в марте бывает такое солнце.
   Ах, нет, уж апрель, сегодня уже третье число… Я вымыла посуду, думая о том, что происходит опять. Что опять происходит в моей жизни? Была путаница, неразрешимый узел, едва я подняла руку его развязать или, скорее, разрубить, как он не просто запутался ещё сильнее, а появилась ещё одна нить. Да не нить, канат…
   Солнце, между прочим, спряталось опять за мглистые облака, заволакивающие небо снова. Когда же зиме конец?
   Надо посмотреть, как там Вальтер… Я заглянула к нему, он спал, сладко смежив пушистые ресницы и был похож на подростка, так порозовело и посвежело его лицо после купания. Закрывая дверь в спальню, я услышала, как открывается входная дверь, это Илья пришёл. Я вышла к нему в переднюю.
   – Ну, как дела? – спросил он, раздеваясь.
   – Да всё неплохо, спит, – ответила я, смущаясь. – Аппетит возвращается.
   – Аппетит, это отлично. Это даже очень хорошо, – сказала Илья, проходя за мной на кухню. – Потеплело. Утром даже солнце было, всё таять стало.
   Я налила супа в кастрюльку, чтобы разогреть для Ильи. И включила телевизор. Боже мой, в новостях опять теракт, на сей раз в Питерском метро…
   – Боже мой, Ю-Ю, – ахнула Маюшка, бессильно опустившись на стул. – Четырнадцать человек…
   Я сам уставился на экран. Давно не было таких преступлений. Казалось, уже такого быть не должно больше никогда. Тринадцать человек… А сколько ещё умрут от ранений...
   – Это что? Опять начинается?
   – Строго говоря, это не кончалось. Такие вещи начавшись однажды не заканчиваются. Как нацизм, например. Однажды возникнув, он теперь существует и в каждую минуту готов выползти на свет и пожирать свои жертвы. Это социальная болезнь…
   – Болезни биологические хотя бы не кажутся такими чудовищными, – тихо проговорила Маюшка, качая головой. 
   – Ты так думаешь?
   Она пожала плечами:
   – Нет ощущения несправедливости. Как Божья длань.
   Но я не согласился:
   – А это? Не так?
   – Это творят люди. И они слуги дьявола.
    Я смотрел на неё, твёрдую в этом убеждении, похоже, только что пришедшим ей, и вот с этим не мог не согласиться. Жизнь и смерть в руках Божьих, в этом я уверен, но воплощённое зло, как терроризм это не может быть Его.
   Телевизор ещё несколько минут возбуждённо рассказывал о произошедшем, продолжая показывать нарезку кадров, версии и интервью, комментарии разнообразных умников. Надо же, всего пара часов прошла, а уже столько всего успели наговорить. Что-что, языками полоскать научились за последние тридцать лет…
   Маюшка поднялась со словами:
    – Капельницу приготовить пора.
   – С утра не делала?
   – Нет. Как решили, если всю ночь и утром температуры так и не будет, прокапаем один раз. В пятницу и Терещенко ваш так сказал, помнишь?
   Наш Терещенко, это терапевтический гений, наш с Юргенсом одногруппник, умник с толстенными очками, сменивший их, впрочем, на какие-то хитрые линзы и ходивший теперь без очков. Впрочем, думаю, без лазерной коррекции в своё время тоже не обошлось, мы все теперь надеваем очки, читать, а Володька обходится своими полуискусственными глазами.
   – Когда теперь придёт? В среду?
   – Сказал, заедет в среду, если всё будет хорошо.
   – Самое интересное, что Володька даже учёной степени не имеет, а…
   – Я знаю много пустых мест с очень громкими учёными степенями, – сказала Маюшка.
   Вообще она как-то смущена сегодня, что-то не совсем так сейчас, как было, когда я утром уходил. Что-то произошло у них…
   Мы заглянули к Юргенсу в спальню, посмотреть, спит или уже нет.
   – О! Илья-пророк уже явился! – услышала я, когда Ю-Ю пошёл к Вальтеру.
   – Проснулся? Ну и отлично! Капаться будем…
    – Да ну вас с вашими капельницами! Я чаю хочу. Горячего, с сахаром и с лимоном.
   – Будет тебе чай…
   Это Майя вошла с бутылками для капельницы, одна из них с уже прилаженной системой. Но улыбается так же светло, как раньше, несмотря на присутствие Ильи. Может… Я почувствовал, как заколотилось в груди опять, сердце трепливым стало, как какая-нибудь пичужка.
    Проснулся… Конечно, я проснулся и уже довольно давно. Я слышал приглушённо их голоса, откуда-то издалека, на кухне разговаривали, должно быть. И телевизор работал. Сейчас, пока я болел, я не мог даже смотреть телевизор из-за головной боли, но его бубнёж, если сделать потише и включить любое говорильное ток-шоу, этот бубнёж становился лучшим снотворным с первой минуты вызывающим плотную дремоту.
   – Сначала чай, потом капельницы ваши, – сказал я, спуская ноги с кровати.
   – Хорошо, как раз раствор согреется, теперь холодный тебе ни к чему, – сказала Майя. – Пойду чайник включу. Илья вчера имбирных пряников купил. И мятных.
   – Ишь ты, – довольно хмыкнул я. – Дети советского дефицита, до сих пор вкуснее этих пряников ничего не признаём. И свежие ещё?
   – Свежие, представь, – ухмыльнулся Илья, радостно глядя на меня.
   – Чего лыбисся, морда? – сказал я, чувствуя себя так глупо счастливым от того, что они оба здесь, что на кухне начал шуметь чайник, что мои тапки оказались сразу под ногами и я с удовольствием просунул ступни в их мягкие чрева. Даже то, что вечереет, спокойный свет стал гаснуть за окнами, которые Майя и Лара ещё не раскрывали мыть, хотя уже апрель, и на носу Вербное воскресенье.
   Ещё бы мне было не радоваться, глядя на него. Нет ничего лучше его выздоровления. Одно дело оставленный муж, поверженный соперник, совсем иное – мёртвый. Кто может быть сильнее мертвеца? Ведь у него уже нет недостатков, он не совершит неловких поступков, и не скажет неправильных слов, всё дурное умерло вместе с ним, осталось лучшее, то, чего в нём, может быть, даже не было, но мы вдруг начинаем это «видеть», пририсовывать. И нельзя перестать о нём думать, нельзя перестать любить его. Так что, да, я рад, что он идёт на поправку даже больше, чем он сам.
   Но исхудал, правда. Он до этого похудел, после ухода Майи, но теперь и вовсе выглядел, как лагерный узник. Глазищи одни горят, как неоновые фонари.
   – Идём, чего глядишь? Тебе тоже мой тощий зад теперь не по вкусу?
   – Фу, Вэл! – смеясь поморщился я. – Никогда вкус твоего зада меня не интересовал.
   – Как знать, как знать! – захохотал Юргенс.
   Маюшка на кухне уже накрыла стол, расставила чашки и вазы с пряниками, маслом, мёдом и вареньем, вишнёвым и клубничным.
   – Варенье-то домашнее, – заметил я.
   – Агнессочка варит, – с удовольствием сказала Маюшка.
   И мы пили чай, болтали и смеялись, будто ничего дурного между нами никогда не происходило и не произойдёт, будто мы попали вне времени, будто прошлого больше нет, а будущего не будет. Не будет, потому что мы его не знаем…
   Сколько мы пробыли на кухне, смеясь или не смеясь, хмурясь обсуждая ужасный теракт, опять слушая новости. Но даже та близкая, но отдалённая от нас самих трагедия, не била, но объединяла.
   – Странно, что ребята не пришли ещё… – сказала Маюшка.
   Не успела произнести, как они ввалились в переднюю, шумя, шурша одеждой и продолжая начатый по дороге разговор. Она улыбнулась, и мы оба увидели удивительный свет в её лице, такой свет бывает только у счастливых матерей…
   Она вышла встретить детей, а мы с Юргенсом невольно посмотрели друг на друга, будто желая убедиться, что наши мысли совпали. Не знаю, так это или нет, но лицо у него было такое, что думаю, я не ошибся. И я почти уверен, в этот момент он будто зеркально отразил и мои мысли.
   В открытую дверь кухни один за другим заглянули ребята. И улыбнулись одинаковыми радостными улыбками, будто два солнечных лучика заглянули к нам. И я увидел его будто их глазами: немного бледный, но улыбающийся, весь домашний, расслабленный в мягких светлых штанах и куртке, белой футболке под ней, он воплощение покоя и удовлетворённости сейчас.
   – О! Пап, да ты совсем…
   – Огурец!
   – Ага! Отец-огурец!
   И все мы засмеялись. Хороший вечер. Юргенс оставался во главе стола, пока Маюшка грела ребятам ужин, все вместе ставили тарелки на стол, наливался красивый вишнёвый компот в большие бокалы, этим, с видимым удовольствием, занялся Саша, а я, решив не мешать, от двери наблюдал за происходящим. И поймал взгляд Юргенса на себе.
   Да, я смотрел на Илью, впервые я вижу его в кругу моей семьи и я, и все остальные не чувствуют, что он нечто чуждое здесь. Он часть моей жизни, даже моей семьи, как ни парадоксально, я рад видеть его рядом, думал, только работая вместе, но выяснилось, что и в моём доме я счастлив его видеть и ощущая гармонию именно от того, что он внутри, а не вне. Вот как это совместить с тем, кто он и что он?! Вероятно, я от болезни немного свихнулся, если хочу, чтобы сегодняшний день не кончался…
     И ужинали мы вместе, ребята со смехом и радостью рассказывали о коллоквиуме по биологии, где сегодня блеснула Лариса, козырнув знаниями генетики. 
   Мы уже убирали посуду, когда в дверь позвонили. Странно, кто это может быть? Мы переглянулись невольно.
   – Я открою, – сказала Майя, выходя из кухни, и не знаю почему, но мне это не понравилось.
   Вообще, к нам вот так обычно никто не приходил, случайных людей у нас не бывало, и сегодня мы никого не ждали. Почему мы позволили Майе открывать, почему я сам не открыл, почему не Саша? Почему она пошла? Моё смятение заметил Илья и направился в коридор, а за ним встал из-за стола и я.
   – Кого это принесло? – удивилась Лариса, оборачиваясь от посудомойки, куда она складывала посуду, пока я убирал всё со стола.
   Я пожал плечами, действительно странно. Так хорошо мы все вместе проводили сегодняшний ужин, и отец выглядел почти здоровым, только глаза слишком блестели на исхудавшем лице. Осталось только всем вместе сесть сериал какой-нибудь смотреть. Какие сейчас смотрят? «Карточный домик»? Надеюсь, этот незваный гость не испортит остаток вечера. 
   Оказалось, это приехала бабушка…
   Да это была именно я. Мне сегодня позвонила Таня и сообщила, что Валентин очень серьёзно болен. Точнее, она спросила, как его самочувствие и выразив удивление, по-моему, притворное, что я вообще ничего не знаю об этом, начала рассказывать, что мой сын очень серьёзно болен.
   – Свиной грипп, Марта Макаровна, мне не дали даже поговорить с ним по телефону! Я не знаю, жив ли он вообще!..
   Я приехала бы стразу, но мне стало плохо, тут же, едва я договорила с Таней, по-моему, я даже трубку уронила. Во всяком случае я начала видеть, слышать и соображать только через некоторое время.
   – Валюша… Валюша заболел, Володя. Гриппом… Надо ехать. Немедленно ехать к нему!
   – Куда ехать, ума лишилась? – воскликнул Володя. – Пока давление в норму не придёт, никуда не поедешь.
   – Давление? – удивилась я. Я никогда не страдала давлением.
   – Именно так.
   Я огляделась:
   – Я что, лежу? – спросила я.
   – Да, как ты не упала, хорошо, люди глазастые у нас, увидели, что ты качнулась, ну и подоспели, – улыбнулся Володя с видимым облегчением на лице.
    Я протянула ему руку, надо сесть, разлеглась тоже мне, теперь точно все станут говорить, что я старуха и меня пора с заведования… Господи, о чём я думаю! Вальтер…
   – Володя… Валюша заболел свиным гриппом, Таня говорит, он очень плох! А эта… жена… даже не сообщила! Ну, какова?!
   Володя удержал меня от очередной попытки встать, сел рядом и обнял за плечи.
   – Ну, может, просто не хотели волновать. Что ты всполошилась-то! «Свиной грипп», придумали страшилку для СМИ. Ты-то учёный, Мартуся! Что ты ерунду мелешь?
   Я посмотрела на него, голова болела, налившись тяжестью. Подошла наша медсестра, добралась из медпункта… Ан-нет, она уже измеряла мне давление и намерилась сделать это повторно. Я поддалась и позволила ей.
   Оказалось, оно всё же снизилось с 200/100, до 150/90.
   – Всё равно высокое, Марта Макаровна. Вы… я укол сделала, но лучше домой поехать, отдохнуть, – сказала медичка.
   Я посмотрела на неё и кивнула. Домой я, конечно, не поеду. Но сейчас я и вправду чувствовала слабость. Поэтому я ушла в свой кабинет и легла на диван, кожаный и жёсткий, ему было столько же лет, сколько этому старинному зданию, а может быть и больше. Володя подложил мне мою сумку под голову.
   – Подушек ты не предусмотрела здесь, – усмехнулся он.
   – В первый раз здесь лежу.
   – Ну вот и полежите, профессор, отдохните.
   – А ведь Вальтер звонит, хотя бы раз в неделю, а тут…
   – Ну и что «тут»!? Сколько он не звонил? Восемь дней?
   – Да не помню… Может, восемь, может, пять… Как на самолёт из Швейцарии сел, так и…
   – Ну и что? Приехал человек, дела, ведь от работы отвлекался больше чем на неделю, занят.
   – Если б так! Позвони ему, Володя!
   Он вздохнул, полез за телефоном.
   – Ерундой ты, Мартуся, занимаешься, – сказал он, пикая по экрану смартфона.
     Наконец, он приложил телефон к уху и через несколько секунд, посмотрел на меня и пожал плечами
   – Не отвечает.
   – Или отвези меня к Вальтеру или я сама поеду, – сказала я.
   – Ну хватит, «сама поеду». Отвезу. Вот полежи чуть-чуть, и поедем.
   Вот мы и поехали. Я сказала Володе, что поднимусь, если всё нормально, тут же и вернусь. И не дала ему идти со мной, я была так сердита, что не хотела, чтобы он видел и слышал, как я буду ругаться на сына, или непутёвую невестку или обоих вместе. За что? Хотя бы за то, что звонят редко.
   И вот Майя открыла мне дверь. Именно она и я сразу напугалась, что слова Тани правда и Валентину правда по-настоящему плохо. Мне будто кулаком сжали сердце. Я посмотрела на неё, чувствуя настоящую ненависть в этот момент, она отняла моего сына и на дала мне прийти к нему, когда он…
   – Ты… – задыхаясь произнесла я, изо всех сил превозмогая желание вцепиться ей в горло, но это тоже надо уметь, я никогда в жизни никого и пальцем не тронула.
   И вдруг я увидела Илью. Я не видела его много лет, и он… он здесь! Здесь он!
   – И он?!.. – ахнула я, оседая на широкую скамью в передней.
   В ответ на их совместное движение ко мне, я отшатнулась с выдохом:
   – Где мой сын?!
   Но вот появился и он.
   – Мама, да ты что? – Вальтер поспешил ко мне по коридору. Худущий, но вполне живой, и даже, может быть, здоровый.
   – Валюша… – чуть не заплакала я, обнимая Валентина, присевшего возле меня. – Мне сказали, что ты… болен, что ты…
   – Мамочка, ну я… простыл немного, но уже всё нормально, – сказал мой мальчик, мягко поднимая меня со скамейки и помогая снять шубу. – Идём, поужинаешь?
   – Что?.. Да какой ужин… нет-нет.
   Но мы прошли с ним в большую гостиную. Лариса и Саша улыбнулись мне, выглянув из кухни, где они хлопотали, убираясь, ужинали, похоже, все вместе.
   – О, бабуля, привет! Как ты?
   Я улыбнулась кое-как, и буркнула что-то, в ответ, вроде: «как учёба?». И прошла за Валентином в гостиную, где теперь всё было не так, как при мне. Весь дом теперь был не как при мне… Хотя мне всегда нравилось, что Майя взялась за эту квартиру и сделала из неё дом. А теперь… Теперь меня злило всё, что шло от неё.
 …Едва Марта Макаровна прошла мимо нас в гостиную за Вальтером, мы с Ю-Ю посмотрели друг на друга. Я выключила свет в передней и подошла к нему.
   – Что это с бабушкой? Случилось что? – спросила Лара.
   – Полагаю, узнаем, – сказала я.
   Ребята разошлись по комнатам. А мы с Ю-Ю остались одни в коридоре. 
   – Думаю… – Ю-Ю озабоченно почесал наморщенный лоб. – Убраться мне надо, а? Не стоит шокировать старушку. Как думаешь, Май? Вэлу лучше, уже прошлую ночь всё нормально было, сейчас вообще молодцом. Я в общем-то и не нужен. Если что, позвонишь. И…
   Он посмотрел на меня, и нахмурился, почему-то бледнея.
   Как мне было не хмуриться? Уйти сейчас, оставить Маюшку с выздоравливающим Юргенсом… мало что может быть хуже? Особенно после того, как он умолял меня оставить её ему. 
   Я надеялся, я ждал, что она остановит меня и попросит меня не уходить. Потому что оставить меня здесь сейчас для Маюшки – это признать моё право быть здесь, быть рядом с собой, право не только перед своей семьёй, но и перед всеми, всем миром, если хотите. Ведь она здесь пока болен Юргенс, или… или нет? Или уже нет? Если она отпустит меня сейчас, то… она вернулась к нему?.. Я замер, чувствуя проступающий во всём моём теле пульс и ожидая, что она скажет.
   В глазах Ю-Ю сейчас вдруг появилось что-то такое, чуть ли не боль. Он будто ждёт, что я скажу так, словно у меня в руках пистолет…
…– Почему здесь он? Валюша? Что тут происходит? Вы теперь что, тройственный союз? – мама смотрела на меня в каком-то смятении.
   Я налил ей и себе коньяка.
   – Мам, ну что за фантазии? И что на тебе лица нет? Что ты вдруг принеслась? Не позвонила?
   – Звонила! Да ты не отвечаешь! – воскликнула мама и залпом выпила коньяк.
   – Лихо ты, – усмехнулся я и, подумав решил не пить, меня и так потрясывало то ли от поднимающейся вновь температуры, то ли от слабости и усталости, то ли от волнения от того, что мама взволнована чем-то, чего я не знаю и это серьёзно касается меня…
   – Так что случилось? – спросил я.
   Я сел поближе к маме на диван, глядя на неё в ожидании, что она скажет.
   – Таня позвонила, сказала, у тебя свиной грипп, что ты… в критическом состоянии. Или… нет, не в критическом, а… Ох, Господи, я не помню, что… но я поняла, что с тобой плохо! – наконец, договорила она.
   Я улыбнулся, хотя чувствовал себя из рук вон.
   – Мам, ну ты видишь, я не только не плох, я жив и здоров. А Таня твоя любимая, интриганка! – сказал я.
   Мама перевела дух и снова посмотрела на меня:
   – Так зачем она… такое? Матери?!
   – Ты меня спрашиваешь? – сказал я. – Может быть ты спросишь Таню?.. а лучше, мамочка, прекратить общение с ней.
   – Дорогой мой! – вспылила мама. – Это ты общаешься с ней! Ты разобрался бы со своими женщинами и их ревностью, которая сведёт в могилу меня!
   Ревность… Приятно, наверное, было бы осознавать, что две женщины бьются из-за меня. Но билась одна всё время. Да и не билась, потому что вторая всегда хотела сбежать, спастись от меня. Это я вечно бьюсь. И всё бесполезно. Вот и сейчас, она здесь со мной потому, что я болен, всего лишь. Всего лишь… Я начал поправляться и теперь она уйдёт. Уйдёт, в ним с Ильёй. Они оба уйдут от меня. Потому что наш «тройственный союз» существовал двадцать лет, а теперь он зашатался, и я держу его, этот проклятый треугольник как могу, все эти годы. А теперь… два угла этого треугольника утекают. А я тяну, пытаюсь удержать их, я чувствую себя счастливым рядом с ними и умоляю, валяясь в ногах, остаться со мной. Умоляю… Господи, до чего я дошёл.
   – Хорошо, мамочка, – сказал я, будто самому себе. Но потом посмотрел на маму и улыбнулся. – Я разберусь с ревностью. Я обещаю. Обещаю…
   Я смотрела на моего сына, побледневшего сейчас, когда он говорил со мной, но он думал и говорил или даже отвечал будто самому себе. Он был нехорош сейчас, как-то слишком худ и бледен, седина проступила в его странно потемневших в последние годы волосах. И глаза его были бледны сейчас, словно слишком много света влилось в них откуда-то изнутри, из его души или мыслей. О чём ты думаешь сейчас, мой мальчик, что за странная, сложная, непонятная для меня, слишком сложная работа происходит сейчас внутри тебя?
   Он посмотрел на меня, и я поняла, что он не скажет мне. И что сейчас мне лучше отправиться домой.
   – Может, чаю, мамочка? – Вальтер произнёс это не своим голосом. – У нас пряники.   
   Но моя голова прояснилась уже окончательно, я поняла, что это предложение скорее просьба поскорее ретироваться. Поэтому я встала и сказала:
   – Да нет, сыночек, Володя внизу ждёт меня.
   Но мне кажется, Вальтер даже не услышал меня. Только тоже поднялся вслед за мной, механически. И кивнул, и улыбнулся тоже механически. Надо сказать, «мамочка» и «сыночек» мы никогда раньше не говорили друг другу.
   Мы вышли в коридор. Было довольно тихо, где-то за закрытой дверью бормотал телевизор.
   Валентин помог мне надеть шубу, я притянула его к себе, целуя на прощание.
   – Сынок, ты… не обижайся на меня, пугливую старуху, что я… Словом, не заставляй меня нервничать, звони. И отвечай на звонки.
   – Да… ты, прости, что… Я как-то… заработался… – бледно улыбнулся он, кивая и глядя не видящими глазами.
    Мама ушла, наконец, а думая, как много лишних людей в наших жизнях, вроде Тани, они как мусор мешают, заставляют суетиться и выбирать дорогу, чтобы обходить их, думать, что с ними делать, тратить на это время и силы. И они ещё портят здоровье нашим дорогим людям…
   Я направился к спальне, из которой слышался звук телевизора. Открывая дверь, я думал, они оба не вышли, чтобы попрощаться с моей матерью их смущения или страха? Или обоих там нет? Или нет только его?..
Глава 7. Отец и сын
    Я ехал в Морозовскую больницу из М-ска, где ночевал у отца. Приехав вчера в М-ск так поздно, я потихоньку прошёл в комнату и лёг на второй диван, укрывшись пледом. Я заснул мгновенно, потому что ужасно устал, а вся злость вытряслась из меня по дороге сюда, как пыль из придверного коврика, я еле-еле доехал, а ещё потому, что меня выжал, выпотрошил сегодняшний день.
   Проснулся я от тихого постанывания, которое издавал Иван Генрихович то ли во сне, то ли в забытьи. Я подошёл к нему, вгляделся в светлых уже предутренних сумерках в его худое лицо. Сколько я его помню у него было такое худое лицо, он и не слишком исхудал за последние месяцы. Но сейчас на нём отразилось страдание.
   – Иван Генрихович! – тихо проговорил я и тронул его за плечо.
   Но он не отреагировал никак. Тогда я позвал снова, хотя почти никогда не называл его отцом, тем более «папой», но мне некого было назвать папой в этой жизни, кроме этого чужого и ставшего таким близким человека:
   – Пап!
   Это подействовало. Тонкая кожа на веках дрогнула, сморщившись ещё и он открыл глаза, блеснувшие между голых век.
   – Сынок… – и меня ни один мужчина не называл так. Это коснулось моего сердца будто тёплой рукой. – Ты здесь… Хорошо. Хорошо…
   Он улыбнулся так, как улыбаются только умирающие, уже будто не только этому миру. Он нашёл и сжал мою ладонь горячей ладонью и опять прикрыл глаза. Его кожа похожа на кальку, сухая, очень плотная и гладкая…
   – У тебя болит?
   – Нет, – он приподнял брови, снова открывая глаза. – Ты когда вернулся? Я не слышал.
   – Я ночью приехал.
   – Ночью… Да-да. Вы с Майей уехали так… Я думал, может… Послушай, что я скажу тебе, сынок, – сказал он, снова назвав меня так.
   Иван Генрихович, отец, папа, только не надо умирать сейчас. Не надо сейчас! Почему, Господи, ты всё решил свалить мне на плечи разом?
   Иван Генрихович вдохнул поглубже, поводил сухими руками по одеялу, цепляясь за ткань, ногти как-то отросли у него, надо бы остричь… Я старался думать о чём угодно, хватаясь за все мелькавшие мысли, чтобы только не думать о том, что он собрался меня покинуть.
   – Вы с Майей… Это удивительно, что она приехала, что вы встретились так. Наверное… наверное, мне надо было начать умирать, чтобы вы встретились. Ты… я вот что думаю, Василий… Я думаю, что ты и Майя… ты ведь… Ох! – он усмехнулся, приподнимаясь на подушках. – У меня самого ничего подобного не было. Даже подобного, не то, что такого же… И рядом со мной ничего похожего я тоже не видел. Потому никогда я не верил ни в какую любовь. А ты… Ещё тогда, в девяностом году, когда она сказала мне: «Я люблю Васю, чтобы вы мне не говорили», я понял, что столкнулся с тем самым, неведомым. Это знаешь, как пришельцев увидеть…
   Он вздохнул, поморгал голыми бледными веками.
   – Конечно, было время, когда я вернулся к своему убеждению, что я ошибся, что это никакие не пришельцы, а бред шизофреников, как обычно… Но потом… Я видел тебя все эти годы. Все эти годы до вчерашнего… уже позавчерашнего дня. Вас обоих. Обоих…
   И он посмотрел на меня таким взглядом, с такой восхищённой, даже восторженной улыбкой, что я сам себе показался какой-то суперзвездой, сверхчеловеком, богом-олимпийцем и не знаю кем ещё прекраснейшим и необыкновенным. 
   – Спасибо, Василий, и Майе спасибо… Я… умру, хоть зная, что это чудо на земле невыдуманное, что все реально, всё есть. Может и жизнь после смерти есть? После вас с ней это кажется уже куда меньшей сказкой…
   Вот это вертелось сейчас в моей голове, когда я подъехал к Морозовской больнице и стал глазами выискивать, где же мне припарковаться. Чем ближе я был сейчас к цели, тем страшнее мне становилось. Я почти бежал, когда шёл между двухэтажных маленьких корпусов, построенных в стиле «модерн». В вестибюле всё тот же запах слежавшейся где-то невидимой пыли, антисептиков, прилетающий сюда через открывающиеся в отделение двери, белохалатные местные обитатели или, наоборот толстоодетые пришедшие. У первых холодные и несколько высокомерные лица, у вторых напуганные и растерянные, у кого-то бледные от страха, другие более спокойные. Какое у меня?
   Я ждал долго, прежде чем ко мне вышли, от нечего делать, копаясь в айфоне, без мысли перелистывая страницы интернета и думая, как бы не сел аккумулятор.
   Наконец, ко мне подошла какая-то не очень молодая толстощёкая докторша с лысой стрижкой, будто она побрилась в солдаты, но при этом на высоченных шпильках и с надутыми силиконом, или чем он там надувают себе всё подряд, губами.
   – Василь Андреич? Вы Метелица?
   Я кивнул поднимаясь. На своих коцах она оказалась почти одного со мной роста.
   – Добрый день, я заведующая, Татьяна Вячеславовна. Сегодня Наталья Николаевна ушла немного раньше. Ваня ваш сегодня пока останется у нас, температура ещё высокая и интоксикация, в целом состояние довольно тяжёлое, но пневмонии мы пока не наблюдаем, это самое главное. Можете принести ему фруктов немного, то, что он любит. Всяких любимых детьми вредностей не стоит.
   Тут она улыбнулась как-то по-человечески, и вся её пугающая внешность отступила в тень, и как на фотопозитиве стали проявляться её черты, и она мне стала казаться даже симпатичной. Всё же доброта украшает всех.
   Я, как и вчера подошёл к окну восьмого бокса, где лежал Ванюшка. Сегодня он увидел меня и даже подошёл. Через старые двойные рамы было хорошо слышно, что он говорит.
   – Пап, привези мой смартфон и ноут! – сказал он.
   Задачка, подумалось мне. Не уверен, что это разрешат. Но я же могу спросить. Новое поколение, я без книжек жить не мог, а у этих новые «книжки»…
   – Что-нибудь вкусное хочешь? – спросил я и понял, что я не знаю, что он любит поесть, что для него это «вкусное». Я вообще мало знаком с этим мальчиком. И раньше это было не страшно, потому что Оксана знала о нём всё, что нужно. А теперь такого посредника между нами нет. Придётся приспосабливаться.
   Ванюша хмыкнул, пожал плечом и сказал, к моему облегчению, что пока ничего не хочет. После этого он сказал:
   – Пап, ну я… это… Пойду, скоро капельницу придут ставить.
   – Да-да, Ванюш, отдыхай, пока, – сказал я.
   Н-да, нелегко мне придётся теперь. Налаживать отношения с сыном после развода – это то, к чему я даже не знаю, как подступиться. Но ничего не поделаешь, делаешь шаг, будь готов попасть под бомбы. На мою голову они ещё даже не начали сыпаться, но я готов принять любые удары я переживал ещё не то.
   Я отправился в институт. Да, конечно, я взял эти дни тайм-аута, но работа лучшее средство от любых бомб, и лучшая настройка для расшатавшихся нервов и мыслей. Надо обдумать всё, всё о нас с Майкой. Где мы будем жить, как мы будем работать. А мы должны делать и то, и другое вместе. Как это примут остальные мои компаньоны, для меня было не важно.
   Мои ребята обрадовались, увидев меня, но и огорчились, решив, что не уйдут вовремя домой. Но я успокоил их. Я не собирался впрягать их по полной, просто спросил, что они тут делали без меня и как успехи? Выяснилось, что они наштамповали для будущих опытов множество заготовок будущих труб и маток.
   – Развлекаетесь, вашу мать! – рассердился я. – Незачем делать это без надобности и вперёд с запасом! Бюджет у нас не безграничный. Будем сидеть потом без финансирования, что запоёте?.. Как дети…
   – Василь Андреич, мы… соскучились немного без вас.
   – Хитрецы, – смягчился я.
   До М-ска я доехал уже к вечеру. От дома отъезжала машина «скорая» и мне не надо было догадываться, я знал, что это от отца. Я взлетел на второй этаж. Софья Эдуардовна открыла мне дверь. Увидев меня, она затараторила:
   – В больницу ехать опять отказался. Василий, ты бы подействовал на него! Кровотечение опять, а он…
   Я кивнул, конечно, но я не собираюсь ничего отцу об этом, Софья Эдуардовна просто не хочет, чтобы он умер в этой квартире. Я это понимал, но не хотел показывать ей этого. Когда выяснилось, что у отца рак, и он отказался лечиться, я ругался и возмущался, но он, усмехнувшись, сказал:
   – Василий, не вечно же мне жить, надо от чего-то умереть.
   И хотя я ещё долго продолжал спорить и упрашивать его, но он был непреклонен, настаивая, что лечение только измучает его напоследок. Но тогда он просто не знал, что его ждёт. Слабость, нарастающая каждый день, появившиеся кровотечения и одышка, но главное, боль, пришедшая теперь. Не думаю, что он предполагал всё это, мне кажется, он думал, всё будет легче. Как в кино, герой угасает, а это просто медленно закрывается диафрагма объектива. И ничего красивого или изящного в медленно откусывающей каждый день по куску смерти нет.
   – Они ему наркотик какой-то сделали, – сказала Софья Эдуардовна, когда я взялся за ручку двери в комнату.
   Обернувшись к ней, я снова кивнул. Свет из-под потолка слишком ярко освещал комнату, и, мне казалось, бил не только по моим глазам, но и по отцу, который, неловко откинув голову на бок, лежал навзничь и глубоко спал.
   Я включил настольную лампу, и погасил этот невыносимо яркий свет, но эта картина врезалась мне в память навсегда: смятая, какая-то несвежая постель, хотя Софья Эдуардовна меняла бельё регулярно. То ли само бельё уже застиранное старое, то ли тело отца тощее и серо-желтоватое с блестящей от нездорового пота кожей, создавало это впечатление, я не знаю, книги, побледневшие странным образом, хотя и на них нет пыли, и вся мебель старая и дрянная, и этот яркий, невыносимо яркий свет из-под потолка, всё это как фотография навсегда впечаталось в мой мозг…
   Я накрыл отца получше, прислушиваясь к его дыханию, вглядываясь в его восковое лицо. Но нет, он дышал ровно и спал глубоко и спокойно. Я сел в кресло, чувствуя какую-то странную слабость. Я вдруг вспомнил, что я не ел весь день. Поэтому я встал и вышел на кухню, чтобы посмотреть, чем бы заморить червячка.
   Пока я жарил яичницу я всё время думал, как же это я не узнал телефон Майки? Как мне не пришло это в голову? Да я не видел и не думал ни о чём, я думал только о ней. Но я думал, что увижу её наутро. Зачем я вообще её отпустил? Нельзя было отпускать.  Теперь подумает, что я обманул, что передумал…
   От этих мыслей аппетит, появившийся было от запаха яичницы, тут же куда-то испарился, как кусок сливочного масла, на котором я яичницу эту жарил. Но я, конечно, поел, проглотил, не замечая никакого вкуса.
   Я лег спать не раздеваясь. И опять всё крутилось и крутилось в моей голове: почему я не взял телефон?! Мне даже во сне снилось это, как я набираю номер и мне даже виделись цифры… мучительный сон.
   Проснулся я с головной болью очень рано и мне казалось, я держу в руках телефон.
   Я обернулся по сторонам, садясь, но нет, телефон лежал рядом, на столике. Господи, наваждение просто. Надо поехать на Кутузовский, что я в самом деле, как псих.
   Но мне снова это не удалось…
Глава 8. Инфаркт
   Я открыл дверь в спальню, откуда я слышал телевизор, Майя подняла глаза на меня и сказала:
   – Ещё один человек умер, Вэл, по дороге в больницу, – сказала она.
   – Какой человек? – не понял я.
   – Из этих, пострадавших в метро, – ответил Илья, сообразивший, что я не понимаю.
   Он сам сидел на том самом диванчике, на котором спал эти ночи. Встретив мой взгляд, он поднялся со словами:
   – Пожалуй, дежурная сиделка вам больше не нужна, – сказал он, улыбаясь.
   Я, между тем, чувствуя, что ещё немного и позорно свалюсь на пол, подошёл к кровати и лёг, наконец, расслабив спину.
  – Зачем Марта Макаровна приезжала? – спросила Майя.
   – Таня – дрянь, позвонила и сказала, что я при смерти, – сказал я, прикрывая веки.   
   – Дура какая! – воскликнула Майя, – вроде умная женщина и так…
  Я слышал, как усмехнулся Илья.
   – Валюш, сейчас капельницу поставим и… спи тогда. Может, разденешься?
   – Ага, при Magnus’e буду своей отощавшей задницей светить, – сказал я, сквозь зубы.
   – Да ладно, видал я тебя за последние дни во всех видах, Вэл, не ломайся.
   – Да пошёл ты, Туман!.. – сказал я.
  На самом деле, я просто не имел сил сейчас даже шевельнуться. Прохладная Майина ладонь легла мне на лоб.
   – Температура поднялась, вот и ругаешься, – мягко сказала она. – Ладно спи так, всё равно, считай в пижаме.
   Я действительно почти уснул, почти сквозь почувствовав, как втыкали иглу мне в вену, довольно-таки больно, это Илья, его рука, я уже стал различать...
   Да, Юргенс уснул очень быстро, целый вечер на ногах после четырёх дней почти полного постельного режима, гектической лихорадки, этих изнуряющих ознобов и потов, удивительно, что он продержался весь вечер.
   Мы с Маюшкой вышли на кухню, где ребята всё убрали, и Маюшка только вытащила посуду из посудомойки.
   После того, как я, замирая, как в ожидании казни, услышал от неё в ответ на моё ожидающее «И…»:
   – Не вздумай! Только вместе уйдём отсюда.
   Я почувствовал прилив горячей силы в сердце. Она всю жизнь вливает мне эту силу в душу. Куда я без тебя, Май…
   Поэтому теперь мы с ней вдвоём на кухне, я смотрел на неё, расставляющую посуду по местам на полке и чувствовал себя так, как если бы мы уже были вдвоём дома. Дома. Навсегда вместе… и только вдвоём.
    А я думала о том, что надо, наверное, сказать ему, что я нашла Васю. Хотя странно я сейчас подумала: «нашла», разве я его искала?
   А разве нет? Разве Вальтер не некая замена Васи? Разве не так было тогда?
   Так. И не так.
   Всё так и не так. Всю мою жизнь всё так и не так.
   Ведь я сбежала, обуянная страхом, в его, Ю-Ю объятия, сбежала. Почему? Потому что, если будет Вася, не будет вообще никого.
   Но без Ю-Ю я не могу жить…
   А Вальтер…  Господи, какой адский котёл я заварила…
   Она обернулась ко мне через плечо, оставив свои тарелки и посмотрела так, что у меня тряхнуло сердце.
   – Ты что, Май? – спросил я, подходя и голос мой дрогнул от слабости, зазвенев трещиной на моём сердце.
   И я вдруг подумал: если она меня бросит, если скажет всерьёз, что больше не будет со мной, я умру. Это было уже. Это уже было, и я всё поворачивал вспять, я возвращал её, потому что она мой пульс…
   – Ю-Ю! – она обняла меня прижав к себе как-то сразу всего, вдохнула мне в шею, приподняв личико. – Ю-Юшка…
   Потом ослабила немного объятия и повернув головку, прижалась виском к моей груди.
  – Ты завтра работаешь? – спросила она, отпуская меня.
   – Да, поеду, приму несколько человек, пару первичных и прежних трое. Завтра к вам Терещенко приедет.
   – С работы приезжай. Я тебе сегодня в гостиной постелю, хорошо?
   Так не хотелось выпускать Ю-Ю из объятий…
   А я всю ночь ворочался на хрустящей под простынёй и матрасом кожей дивана и прислушивался. Меня охватывал ужас от каждого шороха, что доносился из их комнаты, хотя я ничего не мог слышать. Но я прислушивался и думал о том, что Юргенс вполне окреп, чтобы… Она рядом с ним, не со мной. Она там, рядом с ним… Боже, зачем я остался ночевать здесь?!..
   Я тихо встал и, одевшись, ушёл. Я уехал домой, в Товарищеский. Одно дело было спать рядом, видеть и слышать, как он болен и слаб. Другое, знать, что они вдвоём за закрытой дверью…
… Я не знаю, во сколько я проснулся, но услышав рядом дыхание Майи, повернулся к ней, притягивая к себе. Талия, бёдра, протиснуться между них в неё, насладиться, упиться её теплом… А потом можно и дальше спать…
   Наутро я чувствовал себя уже очень хорошо. То есть, по-настоящему хорошо, я не испытывал приступов тьмы в глазах, сердцебиения и дрожи слабости при ходьбе и движениях, и с каждым днём становился всё сильнее и крепче.
   Илья больше не ночевал у нас, но приезжал каждый день сразу после работы. Приезжал Терещенко и с радостным удовлетворением отметил, что я выгляжу «преотлично» и выздоравливаю.
   – Ты прямо как молодой, Валентин, молодцом! – усмехнулся Терещенко. – Держи хвост пистолетом и впредь! Жена молодая, в этом, знать, дело? Сколько ей? Тридцать? Или меньше? – он подмигнул.
   Даже умнейшие люди бывают пошляками. Я не стал разочаровывать его, моих детей он ни разу не видел, пусть думает, что желает. 
   За последовавшую неделю я стал себя чувствовать уже совсем здоровым, даже никакой астении, и подумывал над тем, чтобы купить домой беговую дорожку. Спал только часов по двенадцать, наверное, в этом астения и выражалась. Позвонили с работы, осторожно спросили о здоровье, и выразили радостное удовлетворение на мой оптимизм выйти на следующей неделе. Хотя я пребывал в клинике три дня в неделю, всё же замещать заведующего никто не любит, хлопотная и неблагодарная работа. Да и «Курчатник» манил меня как путеводная звезда. Метла только был очень занят, за это время, оказалось, что у него что-то случилось в семье и он сейчас занимался этим. Так что я мог позволить себе ещё несколько дней отдыха.
   Я очень люблю мою работу. Вообще получалось, что я на редкость счастливый человек…
   Вот только счастье моё зыбко и это я осознавал всё отчётливее с каждым днём. Каждый вечер я видел Илью в моём доме, и радовался этому, но каждый раз я понимал, что он здесь не для моей радости, а потому что он с ней, с Майей. Будто оберегает отвоёванную часть территории.
   Это дети воспринимали всё спокойно: если мы не ссоримся и царит полный лад во всей нашей семье и благоденствие, значит так и надо. В тонкости наших взаимоотношений они не вникали, занимаясь своей учёбой. Саня даже девочкой какой-то увлёкся, Майя сказала, что показывал ей фото в телефоне. Мне пока не показал…
   Но осознание того, что всё это благоденствие и счастье всего лишь иллюзия всё яснее во мне. И страх растёт с каждым днём. Каждый раз засыпая я боюсь проснуться и обнаружить, что я опять один. Поэтому я ненасытен, жаден, как не был никогда. Майя принимает, но я всякий раз думаю, не из жалости ли к больному?
   За эту неделю в мире успела нависнуть и рассеяться угроза большой войны, когда в Сирии в ответ на какую-то газовую атаку в Идлибе, американцы швырнули горсть томагавков, правда поговаривали, что половина по дороге потерялась. Наши ток-шоу взорвались этими событиями и было подо что дремать, включив телевизор в любое время суток. Вот так включаешь волшебный ящик и всё, захрапел, как гипноз… С компьютером такого не бывает, вернее возможно, но телевизор в этом смысле вернее. Даже забавно, может, я старею?
   В это утро я так же задремал удовлетворённо после испытанного сладостного оргазма, рядом с обнимавшей меня Майей. Но проснувшись обнаружил всё так же тихо бубнящий телевизор и пустоту. Я сразу ощутил её. Всё было пусто. Вся квартира, мой дом пуст…
   Нет, она не ушла совсем, как тогда осенью, она вышла куда-то, в магазин или… это не важно, куда она пошла, но она ещё не ушла. Я это чувствую. Но я вдруг осознал, что мой страх реальнее, чем пятна моей спермы на простыне.

    Действительно я поехала на Арбат. Посмотреть свою комнату, всё же я не была там больше недели. Сантехника работала отменно, но… Меня обворовали. Новую мебель, что я приобрела, ковёр и какие-то безделушки, которыми я украсила дом вынесли, не стесняясь. Как и телевизор. Обнаружив всё это, я села на бывший здесь и прежде сундук, заляпанный краской, больше похожий на багажный ящик и со вздохом задумалась, как воспринимать произошедшее? Ясно, что это наказание свыше и спасибо, что такое, а не что-то похуже.
   Но что теперь делать? Покупать новую мебель? Но этого мне не хотелось. Во-первых: нет гарантии, что её не вынесут те же ловкачи, а во-вторых: у меня уже не было на это денег. За все эти месяцы покупок, поездка, одежда, я сильно поиздержалась… Вспомнив об одежде, я без особенной надежды отправилась проверить цела ли она. Как ни странно, но злоумышленники оставили все мои тряпки на месте, полагаю, они просто не нашли их, мои сумки, ещё не распакованные стояли за выступом стены на втором этаже, куда они просто не удосужились заглянуть. Да, кровать тоже осталась на месте, вероятно, им просто не захотелось стаскивать её сверху, куда её еле-еле затащили грузчики, а макбук я взяла с собой в прошлый раз, поэтому и он не пропал. Так что, если подумать, всё обернулось не так уж и плохо, жить было можно.
   И всё же, довольно противно, что тут ходил кто-то чужой. Наследили… Но на антресоли они так и не поднялись, судя по отпечаткам следов.
   Посидев так и собравшись с мыслями, я взялась убрать грязь и беспорядок. И пока я этим занималась, я вспомнила, что надо позвать слесаря, сменить замок, но ведь сначала его надо купить…
   За всеми этими хлопотами я провозилась до самого вечера. И когда приехала на Кутузовский, застала во дворе Ю-Ю, пикающего замком машины. На мой оклик он радостно обернулся, мотнув волосами по плечам.
   – Ты откуда это? – спросил он.
   Я протянула руку к нему, машинально, просто желая коснуться, как обычно, потому что я просто люблю прикасаться к нему, без всякой мысли, но он перехватил мою руку и притянул меня к себе. И не просто притянул, а прижал к себе и поцеловал, как всегда делает, без сомнений, не принимая возражений, требовательно и властно. Я прижала ладонь к его щеке, мне было страшно, куда его занесёт в этих сумерках, обступивших нас.
   Они оба будто пытаются отвоевать территорию, без слов теперь, только действием и мне кажется, они оба действуют инстинктивно, не думая.
   Она такая сладкая в этом весеннем влажном воздухе, суховатые губы без помады, прохладные щёки, тёплая шея за воротом, пахнущая её теплом, не духами… Наконец-то я касаюсь её, я не мог этого сделать много дней, и я не мог даже подойти достаточно близко…
   Но Маюшка отстранилась, улыбаясь:
   – Как подростки, Ю-Ю во дворах и подъездах…
   Я засмеялся, отпуская её:
   – А мы не целовались в подъездах с тобой.
   – В подъездах ты целовался с другими, – засмеялась Маюшка.
   – Это потому, что, когда я был подростком ты ещё ходила в детсад, – сказал я и задумался, а целовался я в подъездах? Я не помню, но, вероятно, да. Но всё, что мимо Маюшки вообще не имело значения в моей жизни. Я не помнил не имён, ни лиц, ни даже ощущений. 
   Они ещё и пришли вместе. Они так уверены, что им всё можно, что это сойдёт с рук, что не потрудились даже прикинуться, что были не вместе. Бесстыжие глаза. Разные: синие с оранжевыми серединками и прозрачно-голубые, такими голубыми они становятся только, когда она рядом. Она рядом. Рядом с ним. Всегда рядом с ним! Чёрт!
   Чёрт! Чёрт! Чтобы вы провалились!!!
   Меня заколотило от злости. Я вышел в коридор и встретил их, едва вошедших, каких-то свежих, влажных, с розовыми губами, весенних.
   – О… появились? – заговорил я, сердце рычало в самом горле. Будь у меня ружьё, я расстрелял бы их сейчас.
   Хорошо, что у меня нет ружья…
   – А я так и не помер, вот разочарование-то, а? Да, жёнушка? Кончила со мной, кончила с ним. Не многовато тебе? Кончалка не разрядится раньше времени? Не боишься?
   – Вэл…
   – Да пятьдесят с хреном лет уже Вэл! – заорал я. – И уже лет двести, как мне надоели рога, которые вы подращиваете мне каждый день!
   – Да что с тобой?..
   – Со мной?! Ни хрена себе!.. Наглая бл… и друг-предатель, который ворует мою жену каждый день и час!
   – Постинфекционная астения…
   – Хрена вам! Не надейтесь, я вполне здоров! Потому пора прекратить эту хрень!
   – Ну и слава Богу, – сказал Илья.
   – Обрадовался? Думаешь, обыграл меня? Думаешь, получишь, что хотел? Трахался с ней… сволочь, кровосмеситель гнилой! Вот только и я трахал её. Каждый день, ночь, утро, вечер. Она не отказывает. Любит это дело. Кончает неизменно. И не по разу. С тобой тоже?
   Подействовало. Я вижу, как у него покраснела шея и заблестели глаза. Я попал в цель, ему больно. Что ж, я рад, получай!
   – Что скажешь, Май? С ним, как со мной? А? С кем лучше, скажи! Скажи, сука!
   – Хватит! – тихо рыкнул Илья и толчком открыл дверь, в которую они только что вошли.
   Но Майя смотрела на меня, как всегда проникая слишком глубоко в мои мысли и душу.
   – Думаешь, стану удерживать тебя? – как можно спокойнее проговорил я, глядя ей в глаза. Я не хотел, чтобы она поняла, что я чувствую сейчас. – Не стану, вали! Ты даже не представляешь до чего ты осточертела мне! До чего ты мне противна, проклятая шлюха!.. Выполнила свои функции: родила мне детей, а теперь найду кого-нибудь помоложе. Благо ты всей Москве рассказала, что я это уже сделал. Так что иди, трахай дальше бесплодные яйца своего дядюшки со спокойной душой.
   Я сложил руки на груди, глядя ей в глаза спокойно и с улыбкой. Трудно даже вообразить, сколько силы мне пришлось применить, чтобы сделать это. Наконец сделать это. Я давно должен был вышвырнуть её. Сразу, как только узнал, кто она. Почему я не сделал этого? Что за странная сила удерживала меня от этого? Почему я мучился все эти месяцы без неё? Зачем?
   Майя кивнула, подняв плечи, моргнув и будто бы даже улыбнувшись, но не мне и не себе, а чему-то, что будто было вне нас. И ещё раз взглянула на меня.
  – Ты… Ты прости меня, – она отвернулась, хмурясь. – За всё. И… береги себя.
   – Уходи, Майя.
  Но подгонять уже не надо было, она вышла за порог, остановилась на миг, и хотела было обернуться, но подняла плечи ещё выше, засовывая руки в карманы и не посмотрела на меня, я увидел на несколько секунд её профиль и потянул дверь, закрывая. Хватит…
   Мне стало легче. Так, как если бы мне отрубили обе ноги, руки, половину туловища и три четверти головы. Но во всяком случае я не дал им послать меня, я послал их сам…
   Я вошёл в гостиную, включил телевизор, пусть расскажут о новом теракте, о войне, о чьей-нибудь смерти, покажут фильм ужасов, что-нибудь, чтобы не думать, не помнить, не хотеть броситься за ними… Или умереть от инфаркта.
Глава 9. Брат
     Я приехал всё же на Кутузовский. Но не на следующий день, а только через неделю. Даже через восемь дней. Потому что наутро после того, как я решил это сделать я повёз отца в больницу, несмотря на все его возражения. Потому что началось такое кровотечение, что я просто испугался, что кровью затопит не то, что комнату, всю квартиру и нижний этаж тоже. И что он умрёт вот так, сейчас, без помощи.
   Услышав, что я вызываю «скорую» Иван Генрихович взялся было громко протестовать, но я повернулся к нему, похожему с этим окровавленным ртом на старого вампира и сказал:
   – И не спорь, пап, я много на что могу смотреть, но… и я не из камня.
  Мне казалось, что я не выхожу из больниц вообще. Я путешествовал из Морозовской больницы в больницу в М-ске, и только ночевал в М-ске. И на пару часов заезжал в «Курчатник» больше всего для того, чтобы не дать моим ребятам снова безобразничать как беспризорники.
   Ване с каждым днём становилось всё лучше, но моему названному отцу всё хуже. Даже удивительно, насколько быстро он стал таять. До этого все время дома, он слабел, конечно, но у меня не было ощущения, что он ближе к смерти с каждым часом. А теперь, от раза к разу, как я приходил в паллиативное отделение, куда его перевели из реанимации после остановки кровотечения, я находил его всё слабее.
   – Ему осталось немного, – хмурясь и лишь на какую-то секунду взглянув в мои глаза, сказал доктор.
   – Я догадываюсь, что… – внезапно мне пересушило горло, но я всё же спросил: – насколько недолго?
   Он покачал головой:
   – Никто не скажет. Это только в кино говорят: «ему остался месяц» или «три дня», а в жизни…
   – И всё же?
   – Вы хотите забрать его домой?
   – А это…
   – Если хотите знать моё мнение, то… это не имеет смысла. Хотя…
   – Не имеет смысла, – повторил я, садясь на диванчик из зелёного дерматина в коридоре отделения, отремонтированного, очевидно, совсем недавно. – Вы знаете, доктор, у меня сын завтра утром выписывается из больницы. Гриппом болел, но, слава Богу… А отец вот…
   – Вот как значит… Всё сразу? – доктор, судя по всему, мой сверстник, сел рядом со мной. – У вас с отцом разные фамилии…
   – Я приёмный, – сказал я.
   И сам не знаю, почему, но рассказал симпатичному мужику с большими, как у какого-нибудь кузнеца, руками и при этом удивительно длинными пальцами, всю историю наших с Иваном Генриховичем отношений. Насколько было возможно сделать это в двадцати-тридцати предложениях. Почему я запомнил эти руки? Потому что во время разговора видел только их? Или потому, что думал, что в этих руках сейчас жизнь Ивана Генриховича? Он и Майка, вот все мои близкие на этой земле.
   Хотя нет, нет! Эти два красавца: Юргенс и Илья, тоже! А ведь Юргенс…
   Чёрт!
   – Олег Юрич! – я разогнулся. – А ведь у отца есть брат. По отцу. Им же… проститься надо…
   – Тоже пожилой? – спросил Олег Юрич без особого энтузиазма, и разогнулся тоже.
   – Да нет. Он… ему пятьдесят, наверное, не больше. Но они не виделись ни разу, отец хотел, но как-то всё… Если я привезу его, пустите?
   – Разумеется.
   Мы встали оба. И вдруг, сам не знаю, почему, я спросил его:
   – Олег Юрич, вы… почему вы тут?
   – Тут? Где именно?
   – Ну… В М-ске, в больнице этой затрапезной?
   Он засмеялся неожиданно весело и беззлобно, хотя вопрос мой вызывающий и наглый, наверное, и провокационный даже. Но он рассмеялся и спросил:
   – Ах отчего я не в Москве?
   – Ну…
   – Не смущайтесь, – сказал Олег Юрьевич, – многие спрашивают. Даже мои друзья. Но почему я не уезжаю из М-ска в Москву, почему я в геронтологии. Но у меня родители очень пожилые. Когда я родился отцу было шестьдесят два, маме сорок семь.  Вообразите… Они оба живы до сих пор и даже вполне активны. Мне сорок пять. Так что, геронтология для меня тоже, что забота о семье. А моей дочке семнадцать. Сыну – двенадцать.
   – Как моему, – невольно сказал я.
   Он улыбнулся.
   – Мне пора, Василий Андреевич. Но приятно было поговорить.
  Мы с ним пожали друг другу руки и улыбнулись.
    А наутро я поехал забирать Ваню из больницы. Туда же приехала Оксана и я обоих довёз до нашего дома. До того, как мы забрали Ваню, мы вместе с Оксаной ждали в вестибюле. Сколько я наслушался за этот час с небольшим… Спасало только одно: я толком не спал несколько ночей и в голове сейчас у меня был глухой туман, поэтому я её стрёкот почти не слышал. Она очень тихо говорила, буквально бубнила: «сволочь, чёртов алкаш, пьянь, кобель паршивый. Если ты думаешь, что твоя сука будет спокойно жить с тобой, пока я мыкаюсь с твоим сыном, ты ошибаешься. Я вам устрою весёлую жизнь! Я найду её, я…»...
    – Послушай, Оксана, ты можешь говорить мне и делать со мной всё, что хочешь, тут ты в своём праве, как говориться. Но если… – тихо проговорил я.
   Она взвилась:
   – Ещё угрожать будешь? Да ты и из курятника своего вылетишь!
   Я ничего не сказал. Пусть попробует, я настолько уверен в себе и в том, что я решил делать, что я мог снова спокойно слушать её угрозы в мой адрес. Но только в мой, не в Майкин.
   Но наш сын, едва сев в машину, спросил:
   – Вы разошлись?
  Мы оглянулись к нему, не переглянувшись.
   – Ты с чего это взял?
   – Тоже мне сложность: вы даже приезжали всегда отдельно. А вообще, я всегда ждал, что вы разойдётесь. Я вообще не пойму, на чём вы сошлись. Хорошо, что без скандалов, – сказал наш сын и открыл крышку планшета. Аудиенция была окончена.
   Я посмотрел на Оксану, надеюсь, она услышала, что сказал Ваня. Отчасти это пожелание не слышать наших скандалов.
   Когда мы приехали домой, Оксана прошипела, когда мы остались одни на несколько минут:
   – Вещи твои на помойку выкину, учти!
   – Оксана, не стоит нам жить как враги, между нами Ваня.
   – «Ваня», – скривилась Оксана. – Ваню вспомнил! Когда под юбку своей шалаве лез, не помнил!
   Я поднял руки. Похоже, для того чтобы не слышать её ругани, придётся просто не встречаться.
   – Если квартиру вздумаешь отнять, я заявлю, что ты избил меня. Тебя ещё и посадят.
   Я обернулся на неё, хотя квартиру я и не думал отбирать, но само заявление изумило меня:
   – Ты спятила? Я пальцем тебя не тронул никогда. Как ты это устроишь?
   Она ухмыльнулась злобно:
   – Не волнуйся! Найдутся те, кто мне поможет!
   Увидев моё изумление, она развеселилась ещё больше:
   – А ты как думал?! Думаешь, один ты такой умник? Ты попомнишь меня! Столько лет терпела тебя, и не получу ничего? Не поздоровится тебе!
   На что, интересно, она рассчитывает своими угрозами? Что я испугаюсь и останусь с ней? Или просто со злости говорит?
   В любом случае меня это уже не волновало. Теперь я на Кутузовский. За Майкой. И за Юргенсом тоже.
   Но на Кутузовском я никого из них не застал. Зато я застал их детей. Тех самых, которых малышами видел с Майкой. А теперь…
   Дверь мне открыла высокая, едва ли не с меня ростом красавица, белокожая статная из тех, что так любил рисовать, например, Брюллов. Майя совсем другая, это – Серов, Врубель… Вот ерунда-то лезет в голову.
   – А мамы нет дома, – сказала она густым глубоким голосом, мягким как бархат. Удивительно до чего она похожа на отца, просто его копия в женском обличье.
   – А Валентин Валентинович? – спросил я.
   Тут в коридор вышел и сын Юргенса. Если бы я не знал Илью молодым, и то разглядел бы до чего этот парень похож на него. Те же блестящие русые волосы, прозрачные глаза.
   – Кто там, Лар? – спросил он.
   – Предков спрашивают.
   Он подошёл ближе.
   – Мы работаем вместе в Курчатовском институте.
   Тогда парень, юный Юргенс улыбнулся, обрадованно:
   – Так вы… Метелица?
   И я улыбнулся, у него обаятельная улыбка.
   – Отец говорил, но… Он сегодня, в «пятнашке». А мама… Она переехала. Теперь на Арбате живёт.
   Переехала… Вот так. Хоть и не дождалась меня, вероломного человека, но от мужа ушла. Ушла!
   Вот чёрт, если бы я не боялся опоздать привезти к отцу его брата… Но Смерть не ждёт. А жизнь может. Мы с Майкой прождали двадцать лет, время ещё есть. Ещё есть время, Май, подожди один день. Один!
   Я поехал в «пятнашку», благо, я отлично помнил, благодаря Майкиной учёбе в институте, которая проходила перед моими глазами, что так называют пятнадцатую больницу.
   – Метла? – удивился Юргенс, увидев меня. – Ты чего это? Случилось что-то?
   Я нашёл его в его кабинете, как мне сказали: «Ещё не должен уйти, раньше пяти не уходит». Было без четверти.
   Кабинет у него довольно большой, с большим окном, казалось бы, стандартное помещение, но в нём были некоторые особенности, вроде того, что среди новой и довольно дорогой мебели, оставался стоять старый диван, явно ещё с советских времён. Почему он не выбросит его?
   – Вообще-то, случилось, да, – сказал я.
   Юргенс похудел за три недели, что мы не виделись и выглядел не слишком здоровым. Как если бы человек пил много дней подряд.
   Появление Метлы не просто удивило, изумило меня. С чего это он вдруг? И, поскольку с позавчерашнего дня я не мог думать ни о чём, кроме Майи, то я мигом связал его появление с ней, ведь он, чёрт его дери, какой-то её муж… Господи, в этом мире хоть что-то не вертится вокруг неё?!
   Но, оказалось, это только мои мысли вертелись вокруг неё, Метла приехал, потому что…
   – Дело в том, Валентин Валентиныч, что… – Метла, слишком крупный человек для моего кабинета, слово чувствуя, что перегораживает половину его, сел на диван. На тот самый, мой любимый диван… – Мы с тобой в некотором роде родственники.
   Ну что было думать? Я помертвел…
   – Не обмирай, чего ты? Но… дело в том, что я знаком с твоим сводным братом.
    – С каким ещё братом? – от сердца отлегло так резко, что потемнело в голове. Какой ещё брат? – Опупел что ли, Метла?
   Но он залез себе во внутренний карман и достал небольшую пачку фотографий, старых, судя по загнутым и местами обломанным уголкам. Он положил их передо мной. Я перевёл взгляд на снимки.
   – Узнаёшь кого-нибудь? – спросил Метла.
   Конечно, я узнал. На фото был мой отец, правда совсем молодой, я таким его никогда не видел даже на фото, да, совсем молодой, долговязый и со смешно оттопыренными ушами, которые он прятал под мягкой шляпой, но вполне узнаваемый. А рядом были какая-то женщина в легких платьях и шляпках, с кудрявым каре, и очкастый мальчик. Отец тоже был очкариком. Вообще я всегда был похож на мать, не на отца, а этот в него: тоже лопоухий, широколобый, нескладный. Я же был красивым кудрявым блондином в детстве, похожим на ангела крепкого телосложения.
   – Это… – я посмотрел на Метлу.
   – До лагеря твой отец был женат. И… Это его жена и сын Иван. 
   И Метла рассказал мне всё, что знал о своём приёмном отце, о том, как они с матерью отказались от него после его ареста, как он сменил фамилию и даже отчество и как…
   – Мне кажется, это его сломало на всю жизнь. Из-за совершённой подлости, на которую его толкнула мать, он всю жизнь прожил в страхе, что и с ним поступят так же и не доверял никому. И себя никогда не простил за это.
   – Но как же… ты-то оказался?.. – продолжал недоумевать я. У меня есть брат?! И он приёмный отец Метлы…
   – Мне светил детский дом, когда я остался сиротой, а Иван Генрихович был моим добрым соседом. И пожалел меня.
   – Сколько тебе было? – зачем-то спросил я.
   – Почти восемнадцать.
   Я растерялся. Это не просто неожиданность, это непонятно зачем появившееся из небытия новое обстоятельство. Оказывается, у меня имеется единокровный брат. И…
   – Скажи Метла, ты неродной сын, а родные дети у него…
   Он понял меня сразу и покачал головой:
   – Нет, нет детей.
   – Значит, так и не быть мне дядюшкой, – нервно засмеялся я, вставая. – Хотя… Я твой дядя, так?
   – Ну, выходит, так…
   – Давно ты узнал всё это? – спросил я, доставая сигареты, которые имелись у меня в шкафу, как и алкоголь любого вида.
   – Осенью.   
   Я удивлённо посмотрел на него, закуривая и спросил:
   – Закуришь?
   Метла поднялся и тоже закурил, стоя рядом со мной у широкого окна. Мы вместе смотрели на улицу, вернее, на двор больницы с окрестностями.   Солнце заливает город, снег тает с какой-то невероятной скоростью, и всего за несколько дней остался только в местах, где скопился кучами и куда ещё не добрались уборщики. Уже подсох асфальт, специальные машинки и человечки собирали грязь по бортам мостовых и тротуаров. Эта весенняя уборка шла по всему городу, придавая ему оживлённый и тоже весенний вид, и, хотя никакой зелени ещё и в помине не было и почки на деревьях едва начали набухать, во всём уже полностью чувствовалась полноправная весна. Лучшее время в году… Лучшее, когда жизнь приобретает восхитительный аромат, а смерть кажется особенно пугающей и неправильной.
   – Осенью узнал, почему сказал только теперь? – спросил я.
   – Он не хотел. Сказал: «Что я ему скажу? Мне стыдно, что я предал отца».
   – А теперь?
   – Он при смерти, Валентин. Не думаю, что… проживёт дольше недели.
   Я услышал, как дрогнул голос у Метлы. Как странно распоряжается судьба, как расставляет нас на доске жизни, мы с Метлой оказались даже родственниками…
   – Так… ехать надо? – я посмотрел на него.
  Я никогда раньше в их М-ске не был. И вот, преодолев около шестидесяти километров по Волоколамскому шоссе мы въехали в типичный подмосковный городок, где немногочисленные старинные дома были обильно и беспорядочно застроены «хрущёвками» с небольшими включениями «сталинок», церквами, деревьев на кривых улицах, думаю, раньше было больше.
   – Так это город твоего детства? – спросил я с некоторым московским пренебрежением, невольным и неизбежным, когда мы вышли из машин возле больницы, огороженной высоким забором из старых ещё кирпичных столбов проржавевших решёток с многослойной краской.
   Метла рассмеялся:
   – Детства – нет! – он мотнул головой. – Я до одиннадцати лет жил в Воскресенске. До двенадцати даже. Это потом мы переехали сюда. Так что – нет. Это город моей перестроечной юности.
   – Ишь-ты, «перестроечной», – усмехнулся я.
   – Ну, как есть – сказал Метла. – Мы росли при застое, а выросли уже в новой России. Как прыжок во времени.
   Н-да, это верно. Их поколение попало в странные жернова. Мы были хотя бы почти взрослыми, когда всё сломалось в мире, мы были с профессиями, со взглядами, со сформированным мировоззрением. А они попали в переработку незрелыми полуфабрикатами. Что из кого вышло – вопрос, самых стойких, оставшихся в живых, мы видим, остальные давно в мире ином.
   Я впервые так подумал о Метле и о Майе. Они ровесники. Они другие, они отличаются от нас. Мы выросли в одной стране и в разных. Когда мы были молодыми, но уже взрослыми деревьями, они оставались уязвимой порослью…
   Я шёл за Метлой, сначала по дорожке от стоянки, потом к корпусу. Мы вошли под своды отделения, рябые плиты на полу, зеленоватая краска на стенах, дешёвые пластиковые двери, которые «ведёт» уже через год. И вот мы вошли в отделение. Охранник спросил:
   – Вы к кому?
   Метла назвал фамилию, но охранник нахмурился, оглядев нас обоих.
   – Сейчас тихий час. У вас есть пропуск?
   Метла покачал головой. Не было у нас никакого пропуска.
   – Я его сын. А это – брат, пропустите нас, – сказал он.
   Охранник, ростом вдвое меньше нашего, желал насладиться своей властью. Он оглядел нас обоих свысока, покачал головой с сомнением, разглядывая листки со списками больных.
   И всё же мы прошли. Я шёл по не слишком привлекательным коридорам отделения типовой больницы за Метлой, видя его длинные ноги и думая, зачем я иду за человеком, который был мужем Майи, и оказался моим братом. Спасибо, хотя бы не кровным. И так опутали родственные связи, что, кажется, скоро удушат.
   Я не думал о том, кого я увижу сейчас, не волновался, вообще ничего не чувствовал, потому что в последнее время я просто ничего не чувствовал.
    Запах тут витал соответствующий, лежачие больные, ничего не поделаешь, хотя памперсы решают многие мучительные проблемы ухода за такими тяжёлыми пациентами, всё равно, дух неподвижности и витающей рядом Смерти чувствовался в атмосфере.
   Мы вошли в палату на пять человек, и Метла подошёл к одной их коек по правую руку от входа. Очень худой сероватый прозрачный старик, наверное, ста лет, повернул голову на его голос.
   – Василий, – улыбнулся мумиеобразный старик, увидев нас.
   – Пап! Папа, я Юргенса привёз, – тихо проговорил Метла. – Твоего брата.
   Он обернулся ко мне и поманил подойти ближе. Я приблизился. Тощий прозрачный человек потянулся за очками, водрузил их, большущие, толстенные стёкла на суховатый нос и вгляделся в меня. Я смотрел на него и удивлялся, моего отца я никогда не видел ни таким старым, ни таким измождённым, но этот человек удивительно похож на моего отца…
   – Валенти-ин, – протянул старик и мне показалось, что он моё имя произносит с удовольствием, ему одному понятным, ощутимым, но заметным сейчас и мне.
   Я подсел ближе, аккуратно на край постели, стараясь не побеспокоить его, что непросто, учитывая мои габариты, и позволил его горячей и сухой ладони сжать мою руку.
   – Валентин… – ещё раз повторил старик и улыбнулся.
   У меня было ощущение, что он не очень отчётливо меня видит, а может быть это было потому, что я чувствовал, что он уже почти по ту сторону, он гораздо больше Там, чем здесь.
   – Да, – сказал я.
   Он разглядывал меня несколько секунд и улыбнулся.
   – Какой ты… Ты врач, Валентин? – полувопросом-полутверждением сказал он.
   – Да, – сказал я. – Я акушер.
   – А я математик. И физик, преподаватель. Вот, Василия готовил. Но он сам очень талантливый, я всего лишь… репетитор. У него успехи огромные и не благодаря мне… Вы работаете вместе?
   – Да, – сказал я, радуясь, что он отпустил мою руку.
   – Удивительно… – проговорил он. – Мне нечего тебе особенно сказать, Валентин, я… из эгоизма, должно быть, позвал тебя, хотел увидеть… Фотографии, их немного, где отец, забери себе. И дневник отца, когда он был ещё гимназистом. Там забавно, об одноклассниках, о девочках, о том, как они с приятелями пугали друг друга разнообразными страшилками вроде «чёрной руки»… – он засмеялся.
   И смеялся как-то долго, подкашливая и прикрывая рот бледной и тощей рукой, ногти отросли у него…
   – Но книги я оставлю Василию, хотя несколько отцовских среди них есть… – продолжил он. – Я плохо его помню, он всё время работал, мы не бывали вместе. Наверное, поэтому я мог отказаться от него. Я отказался, потому что так сказали сделать, но понял, что я натворил только спустя несколько лет, когда меня спросили однажды, кем работал мой отец Генрих, и я солгал, рассказывая о вымышленном отце, потому что деда я не помню… С той минуты моё предательство стало настоящим, материальным и таким… тяжким, – у него дрогнул голос. – Настолько, что это полностью уничтожило меня. И… И если бы не Василий… Если бы не Василий, я вообще не знаю, для чего я жил, да ещё так долго.
   – Ерунда, Иван, – сказал я. – Никто не знает, есть ли смысл в том, что мы родились и живём. И в чём этот смысл, кроме пары тонн метана, выделенных в атмосферу в течение жизни.
   Иван улыбнулся.
   – Спасибо, Валентин, ты…
   Но что я, я не узнал, потому что он неожиданно закашлялся, и на губах выступила кровь, он прижал тощую ладонь ко рту, жмуря бледные веки.
   Через несколько минут вокруг кровати собрались сёстры и врач, ещё через небольшое время его увезли на каталке и…
   И мы больше не видели его. Мы прождали с Метлой под дверью реанимации около часа или больше, то молча, то болтая о чём-то не имеющем отношения к тому, что мы делаем здесь, он рассказал, например, как потешились ребята в его команде во время вынужденного простоя.
   – Как твоя дочь? – спросил я.
   – В клинике, которая стоит мне две тысячи долларов в месяц. Но… честно сказать тебе, я не очень верю, что…
   Юргенс потёр лоб большущими пальцами, наклонившись вперёд.
   – Для меня наступило время потерь, очевидно, – сказал он. – Я не знал брата до сегодняшнего дня, но мне и не удастся его узнать. Мою старшую дочь я забывал от раза к разу, что видел, никогда не гордился и не радовался тому, что она у меня есть. И…
   Он не договорил, что ещё он потерял, как к нам вышел доктор-реаниматолог, молодая и какая-то немного мужеподобная женщина с длиннющими какими-то руками, с того света достаёт людей этими руками. Но Ивана Генриховича она не достала оттуда…

    Я разговаривал по скайпу с Неро. Надо сказать, что сделать это было непросто, не знаю, насколько часто он звонил прочим нашим друзьям, но со мной связывался раза два-три за полгода. Мы говорили обычно подолгу, и никогда не говорили о войне, о выстрелах, бомбах, смертях, будто их и не было там, куда он уехал.
   Он рассказывал о том, что погода и климат там значительно приятнее, чем в Москве, что молоко вкуснее и яблоки слаще. А ещё, он, действительно, женился. И хотя мы смеялись над ним все вместе, подкалывая и говоря: «куда тебя несёт, пенсионер?» Он сносил наши смешки даже над тем, что его принцесса тоже не первой молодости и хотя никто из нас не видел её, чувствовалось, что он и впрямь влюблён в медсестру Любашу, очаровавшую его тем, как «перевязала мне вывихнутую ногу», как зубоскалил Неро.
   Но я думаю, он вёл себя с нами и говорил с нами как говорят с несмышлёными малышами мудрые взрослые дяди. Потому что понимал, что мы в спокойном сытом мире, а он в иной реальности, которую понять нам невозможно. Поэтому, вероятно, и звонил редко.
   Но сегодня около полуночи, как раз, когда мы с Маюшкой, изгнанные и притихшие приехали в Товарищеский, он позвонил.
   – Переедешь ко мне теперь? – спросил я по дороге.
   Маюшка посмотрела на меня, и я почувствовал, что она намерена начать какую-то очередную речь из тех, что столько раз вела раньше, когда я настаивал, чтобы она ушла от Юргенса. Поэтому я прервал её словами:
   – Только не начинай опять, Май! Если у тебя другие планы, если ты не можешь или не хочешь уже теперь жить со мной, так и скажи, но не выдумывай больше поводов. Я начинаю себя чувствовать насильником.
   Она вдруг заплакала и плакала так долго, что я забеспокоился, не случилось ли чего-нибудь ещё, чего я не знаю и что снова меняет нашу жизнь непредвиденно и потому страшно. И только у дома в Товарищеском, когда я обнял её, она, почти уже успокоившись, проговорила, гнусавя:
   – Прости меня, Ю-Юша… я так намучила тебя. Так… Прости, что тогда, двадцать лет назад, я поехала к нему и… За то, что всё следующие годы…
   – Не надо, Май. Хорошо, что он сам решил.
   Да, я чувствовала опустошение и разочарование, как всегда бывает, когда получаешь то, чего так долго хотела, к чему стремилась, что было чуть ли не целью жизни.
   Мы поднялись наверх, пока занимались ужином, пока ели, кормили Юрика, мы больше не говорили о нас и о том, как всё теперь будет. Да и что говорить, мы вместе и всё на этом. Всё на этом…
   А Вася… остался миражом, сном, приходящим часто и реальным, и сказочным одновременно.
   Мы собирались уже спать, когда в полночь позвонил Неро.
   – Как дела, Туман? – широко улыбаясь из своей густой и седоватой бороды, спросил Неро.
   За спиной у него были какие-то брёвна или доски, в темноте было не разобрать, как блиндаж прямо, где он там сидит?
   – Неро! Брателло, наконец-то позвонил, уж забыл, как выглядит твоя рожа.
   Он засмеялся, увидел Маюшку. 
   – И Малая с тобой? Привет, Малая!
   Маюшка села рядом со мной, прижавшись к моему плечу.
   – Вот чудная вы пара придурков, а самая прочная из всех, кого я знаю, – засмеялся Неро. – Рад видеть вас, уроды! Малая, остриглась, но… во всех ты, душечка, причёсках…
   И мы засмеялись вместе.
   – У нас весна совсем, уже вишни зацвели, а у вас, я прогноз слышал всё ещё холодновато?
   – Да нет, потеплело. Что о погоде, Неро, расскажи, как там всё у тебя.
   – Да по-человечески, Туманыч, не поверишь, как никогда. Наверное, надо попасть в какую-то жопу, чтобы снова всё переоценить и переосмыслить.
   Маюшка засмеялась:
   – Вернуться к истокам бытия?
   – Если хочешь, да. Где Богу Богово, кесарю – кесарево.
   И вдруг что-то грохнуло там, за экраном, там, где был Неро и изображение с его стороны стало будто… пыльным. Неро, действительно, смахнул пыль или землю с головы, и выматерился.
   – Ох, извини, Малая, я… – спохватился он.
   – Это… что? – побледнела Маюшка.
   Но и я впервые стал свидетелем какого-то взрыва или что это было, не знаю.
   – Может интернет пропасть, вы не пугайтесь тогда, эти у…ки молотят как хотят и когда хотят, не всегда и угадаешь. Так что не парьтесь, если что, живой я и в надёжном месте, – сказал Неро.
   В следующую минуту, когда я едва раскрыл рот спросить, что ещё за надёжное место, где так грохочет, но картинка зависла, а потом и погасла.
   – Портал… в иную реальность, – произнесла Маюшка, откидываясь на спинку дивана.
   Я откинулся рядом с ней так же, чувствуя плечом её хрупкое плечико.
   – Знаешь, что, Май, если опять бросишь меня, я уеду к Неро. Врачи там нужны, я думаю.
   – Особенно акушеры и репродуктологи.
   – Я в любом случае хирург.
   – Дурак ты в любом случае, – она положила мне голову на плечо. – Уедет он… Плетёшь незнамо что, – вздохнула Маюшка. – Спать пошли. Или с такой шлюхой не хочешь, может быть?
   Я посмотрел на неё и перехватил, обняв за плечи.
   – Да нет, хочу ещё. Другой-то нет.
   Маюшка тихо засмеялась и толкнула меня в бок кулачком… 
Глава 10. Космос
    Мы с Метлой шли рядом с похорон моего брата, никогда не думал, что произнесу это слово. Странно, но людей было много, много молодых, потом Метла сказал, что Иван был преподавателем, я удивился: в М-ске есть институт? Метла снисходительно усмехнулся:
   – Вообрази, даже в М-ске кто-то живёт.
   М-ск… для меня это название не было реальным городом, нет, это было что-то вроде Марса. Мы все знаем, что он есть, но кто его видел?
   Это удивительно: ещё четыре дня назад я даже не подозревал, что у моего отца ещё были дети. Честно говоря, я вообще не подозревал, что у моего отца была какая-то жизнь, кроме той, что видел, что застал я. Но ведь большую часть своей жизни, почти всю он прожил до моего появления на свет. Да и при мне… что я знаю? Что вообще дети знают о своих отцах?
  Я вздохнул. Я не чувствовал горя, разумеется, было бы странно чувствовать его, но, как ни странно, я чувствовал потерю. Потерю…
   – А здесь лежат родители Майки и Ильи, – вдруг сказал Метла и остановился у большого захоронения из трёх памятников серого мрамора и четвёртого большого – чёрного гранита.
   Это заставило меня вздрогнуть. Я подошёл ближе, Метла, опершись на ограду, старую и низкую, очевидно стоящую здесь давно, смотрел на могилы людей, которых он знал живыми. Но я не знал, я даже на фото их не видел, всё сгорело вместе с ними. И вот сейчас на памятниках я увидел их лица…
   – Откуда фотографии? Майя говорит, всё сгорело.
   – Всё сгорело, кроме собаки, почему-то, – кивнул Метла. – Но они известные в городе люди, отец Майки был директор завода, красавчик, у всех заводчан дома были его фотки с собраний, всяких там открытий цехов и прочего. Мама – тоже, в то время много фотографировались всем коллективом. А бабушка – директор нашей школы, даже в школе полно её снимков. Так что…
  – А Илья на отца похож… – проговорил я. – И на сестру.
   И правда, фамильные черты прослеживались у Лидии и Ильи на удивление отчётливо. Но, может быть, это потому, что черты эти очень отчётливые?
   – Ты… ты ведь знал их? – спросил я. – Какие они были?
    Метла пожал плечами, и мы пошли дальше.
   – Красивыми, успешными, как сейчас говорят, тогда говорили, богатые, этакая суперсемья… Но… – он взглянул на меня. – Они держали Майку взаперти несколько месяцев. И… отец бил её до синяков и до крови.
   – Может… ты не думал, может, она врёт?
   Метла усмехнулся вбок и мотнул головой вбок:
   – А я вовсе не от неё это знаю. Она вообще никогда не говорила мне об этом. Никогда ни разу и ни слова. Но синяки на ней видели все. И разбитые губы, и руки, которыми она прикрывалась от его ударов… – он вздохнул и прищурился, глядя куда-то вдаль, будто в даль времени. – Я ничего не знал. Ничего… И о них с Ильёй. Я не верил болтовне. В маленьких городах любят набрасываться всей сворой на самых… – он замолчал, подбирая правильное слово. – На тех, кто не похож на всех. Как птичий двор…
   – Птичий двор? – не понял я.
   Он взглянул на меня:
   – «Гадкий утёнок» Андерсен, – сказал он и вздёрнул голову.
   Я смотрел на него. Это страшно, до чего он её до сих пор любит. Восхищается даже. Да, Илья был прав в отношении его. Но…
   Я их изгнал и что? Я мучаюсь? Терзаюсь, что её больше нет со мной? Честно сказать, мне всё равно. Наступило какое-то безразличие, отрешённое спокойствие. Вот даже его я сейчас слушаю без сердца.
   И поминки я вынес так же спокойно, по-прежнему, и домой приехал почти совсем трезвый. И наутро пошёл на работу так же спокойно и отрешённо, не понимая, что я так мучился много лет, и последние месяцы тоже.

    Я вышла на работу в прежнюю клинику, всё ещё мечтая в глубине души, что Илья возьмёт меня работать в «Курчатник», хотя теперь это стало ещё сложнее, ведь Вальтер точно будет против. Но ведь ничто не мешает мне мечтать об этом.
    А пока я с удовольствием погрузилась в свою любимую репродуктологию. Я так соскучилась по работе, только болезнь и связанная с ней длительная астения и могли удержать меня вдали от любимого дела. Теперь же я была на подъёме радости. Если бы ещё не угнетали воспоминания о том, какое облегчение я испытала, когда спускалась по лестнице на Кутузовском, изгнанная Вальтером. Угнетали, потому что мне было стыдно за это облегчение. И за тот воздух и радость, что переполняли меня сейчас вместе с весенним солнцем.
   И ещё то, что Вася простил меня. Всё же простил меня. Что я не погубила его, напротив, он живёт полной и очень счастливой жизнью. И то, что он всё же не приехал, как намеревался, это тоже правильно и хорошо. У него семья, сын, для чего всё рушить… Его ошеломила, опьянила наша встреча, но проснувшись, он, конечно, одумался. Вот и хорошо. Только с Иваном Генриховичем мы не договорили. Я оставила фотографии, что привезла с собой, но мы совсем не успели поговорить. А поехать снова я не решалась, это значило бы, что я набиваюсь Васе. Он красноречиво показал, что никакого продолжения быть не должно, и мне не стоит появляться перед его очи и вновь провоцировать на безумства...
   Но хотя я успокаивала себя этими словами, я чувствовала иначе. Внутри меня искрили и вибрировали воспоминания о Васиных глазах, загоревшихся при виде меня. Вспыхивали его поцелуи на моих губах. И переполняли мысли и желание броситься в М-ск, чтобы хотя бы снова увидеть его.
   Но я изгоняла их. Вначале страх за Вальтера, а потом изгнание и наше привычное и такое долгожданное воссоединение с Ю-Ю, немного охладили меня, отодвинув всё произошедшее, будто всё произошло не в действительности, а только в моём сознании, как те сны, в которых я видела Васю…
   Но я ошиблась. Оказалось, мысль о том, что Вася переменил свои намерения относительно наших отношений, преждевременна и даже ложна. Но это я поняла на сразу.
   Началось всё с того, что наш директор позвал меня к себе. Я не люблю вызовов к начальству, как и все нормальные люди, поэтому волнуясь и предвидя неприятности я направилась на третий этаж, где наш директор бывал в своём кабинете, упорно называя его офисом, всего три раза за неделю.
   Я вошла без стука, нажав на пижонистую бронзовую ручку в виде какой-то лапы, держащей шар.
   – Добрый день, Александр Николаевич.
   – Здравствуй, – он мельком взглянул на меня. Его фамильярность всегда была хорошим признаком, «вы» и имя-отчество внушали напряжение и тревогу, потому что за ними обычно скрывалось недовольство. – Тут на тебя запрос пришёл, из Лаборатории бионанотехнологий. У вас там семейный подряд что ли? Что скажешь? В зарплате потеряешь, дни пропусков я не буду тебе оплачивать, но… 
   Он наконец поднял голову от своих бумаг, снимая фасонистые очки и посмотрел на меня уже не мельком.
   – Ну, что скажешь? – повторил он. – Согласишься?
   – Конечно! Александр Николаевич!
   Он рассмеялся:
   – О-о, запрыгала! Иди, обговори с Людмилой Фёдоровной свой рабочий график. Я не против научных прорывов, но клиника страдать не должна.
   Я весь день не видела Ю-Ю, когда я зашла после визита к директору, а после к начмеду, я хотела обрадовать его, что их с Вальтером решение в отношении меня уже не принципиально, что я всё же буду работать с ними. Но Ю-Ю был как раз в операционной. У него сегодня пункции. Мои семь новых пациенток ещё только готовятся вступать в программу, ещё обследуются. Завтра будет одно диагностическое выскабливание, а первая пункция не раньше, чем через две недели. Поэтому пока я была не слишком загружена. Если только чужих пациенток перекинут.
   Поэтому с Ю-Ю мы встретились уже только вечером, когда я зашла к нему, чтобы ехать домой. Он был мрачен, просто сер, возможно, от усталости.
   Когда я вошла, он обернулся, ещё в пижаме, но волосы уже успел распустить. На мою улыбку он улыбкой не ответил, это так странно, что я даже растерялась.
  – Ты устал?
   Он помолчал, заходя за ширму, чтобы переодеться, не от меня спрятался, разумеется, на случай если войдёт кто-то случайный. И шкаф с одеждой там в этом большом кабинете.
   Я пока подошла к столу, прикоснувшись к карточкам его больных, лежащим на столе, не успел заполнить. Эта работа всегда страдает у него, он помнит всё без записей, и делать их не видит смысла, но это не отменяет то, что это требуют от нас всех в первую очередь.
   Наконец вышел бледный и какой-то стальной, каким я и не помню его…
   – Устал, Май, – сказал он, глядя на меня какими-то необыкновенными, серыми глазами. – Я очень устал от вранья и бл…ва.
   Я растерялась:
   – Бл…ва? Чьего?
   – Нас тут двое, Май, – сказал Ю-Ю.
   – Я не понимаю ничего… – проговорила я.
   – Если ты скажешь мне, что не встречалась с Метелицей, я решу, что я на тёмной стороне Луны, – сказал он, надевая куртку.
   О, Боже мой… Как я могла подумать, что он каким-то поразительным образом узнает, что я видела Васю.
   – Давно спишь с ним?
   – Что?..
   – Я понимаю, он как бы твой муж, но какого хрена, ты молчала?! Это стало второй натурой? Май?!
   – Я… Ю-Ю, я видела Васю… Но… я … это… – я даже не знаю, как объяснить, как рассказать ему то, что произошло уже три недели назад. Какими словами, чтобы он понял, что я вовсе… А разве он не прав? Разве неправ? Разве я не думала о Васе все двадцать лет и последние недели вообще неотступно…
   Он по-своему понял моё растерянное молчание.
   – Вот и всё. Приспала себе работу, да, моя девочка? Через Юргенса или через меня не удалось, а Вася, он там начальник, верный расчёт, Май! Молодец! Научилась… Давно ты это придумала? И как узнала, что Метелица главный?
   Я даже не могу понять о чём он говорит. Работа? Какая связь между работой и Васей?
   Я даже села на кушетку, потому что ослабели ноги и в голове у меня как-то всё перепуталось.
   Ю-Ю протянул руку, выключить свет.
   – Идём.
   Но у меня и ноги не шли, и вообще… куда идти? Ю-Ю, после того как ты такое придумал и, главное, так смотришь…
   Я покачала головой.
   – Идём, – холодно повторил Ю-Ю, – что, ещё выделываться сейчас будешь?
   – Я не пойду с тобой, – сказала я, у меня от сердца отлило, идти сейчас домой, говорить, ужинать, спать ложиться? Как он себе это представляет?
   – Что?! – зло нахмурился Ю-Ю.
   – Я с тобой не пойду.
   Повисла страшная пауза, за которой Ю-Ю рванул дверь на себя, открывая.
   – Ну и чёрт с тобой! –  шарахнул, захлопывая.
   А я сейчас вспомнила, когда я видела Ю-Ю таким как сегодня: это было когда Вальтер столкнул нас с ним, разводя на столько лет…
   Мне стало не просто страшно, мне стало так одиноко… Я не понимаю, о чём он говорил, к чему, по его мнению, Вася имеет отношение. Начальник, главный, работа… о чём он? Но способность соображать растаяла под тяжестью боли и одиночества, обступивших меня со всех сторон.
   Я заплакала только, когда дошла до квартиры на Арбате, нарочно пошла пешком, чтобы как-то успокоиться, понять, что же снова произошло. Но только душащие меня рыдания, которые я держала внутри распирали мой мозг и мою душу.
   Я вошла в пустую и какую-то холодную квартиру, тёмную и неуютную сейчас после ограбления, я включила электрокамин, который тоже из-за тяжести не утащили грабители, и автоматически раздевшись, прошла в ванную. Сидеть в этой чужой ванне, конечно, невозможно, но принять душ вполне. И я зарыдала в голос под звонкими упругими струями воды, разбивающимися о моё тело.
   Сколько мы рыдали вместе с душем, я не берусь даже представить, я завернулась в толстый банный халат и вышла, забыв погасить свет. Как я добралась до кровати на антресоли...
  Что происходит с моей жизнью? Всё время я живу неправильно. И как теперь всё пойдёт?.. Я не управляю ничем. Я ничего не могу…
   Я заснула немедленно, моя надутая слезами голова могла теперь только спать. Завтра буду пытаться понять, что говорил Ю-Ю, как связана наша встреча с Васей и работа в Курчатовском, которую мне неожиданно предложили. И почему Ю-Ю так разозлился. Так, как злился только один раз, только один раз он вышел из себя, как сегодня, когда двадцать лет назад сказал мне: «Не смей ходить за мной»…
   И сейчас: «И чёрт с тобой», и то: «Не смей ходить за мной!» – суть одно. Он не верит мне и поэтому так страшно зол. Конечно, не верит, не сказала ведь, что видела Васю. Не сказала…
   Но видела. Но видела. Видела. Видела! Совсем не такого, каким он был тогда в 96-м, но и совершенно такого. Полностью такого, моего Васю…
   И спала я и видела его, Васю. Как он смотрел, как улыбался, искрясь… Вася…
   Я не знаю, сколько я проспала, стук в дверь разбудил меня. То есть я проснулась с чётким ощущением, что слышала стук в дверь. Но был ли это стук? Уже спускаясь по лестнице, я уже почти уверилась, что это мне померещилось, или приснилось. Думая так, я решила, что попью воды, раз уж поднялась. Сон почти полностью владел мной, когда я вместо передней свернула на кухню и налила в стакан воды из-под крана. И вот он повторился. Такой отчётливый и требовательный, что я, вздрогнув, едва не уронила стакан.
   Кто это может быть? Кто?.. Ю-Ю не придёт, в этом я уверена. Вальтер тем более.
   Я подошла к двери. Вообще-то, сломать её, если ты тренированный человек, какой-нибудь злоумышленник, например, делать нечего, после ограбления, я немного опасалась этого. Поэтому я остановилась в страхе в нескольких шагах от двери и мгновение раздумывала, спросить, кто или затаиться.
   Но свет в громадных окнах горит, ясно, что здесь кто-то есть…
   – Кто… кто там? – треснувшим голосом спросила я.
   – Майка… – я услышала, что он касается ладонью двери, будто просит её открыться. – Это… я.
   Господи…
   Я распахнула дверь. «Нет, всего лишь Вася, мой муж»…
   Я четыре, нет, уже пять дней прихожу сюда. Пять дней я ни разу не застал никаких признаков Майки здесь. И вот сегодня я увидел свет в окнах, что всё время стояли тёмными все прошедшие дни. Я постучал, но мне казалось, стук сердца в моей груди громче, чем костяшки по деревянной двери…
   Я услышал, её шаги. Её, ничьи больше, я уверен. И шла она босыми ногами… я будто её вижу сквозь стены… Но почему-то не решилась открыть и… свернула, маленькие шлёпающие по голому полу шаги стали отдаляться и опять стихли. Тогда я постучал снова.
   Через секунду я услышал её голос сквозь дверь:
   – Кто там?
   Мне показалось, она стоит прямо здесь, и я почти прижался к двери, касаясь её ладонью. Что если не откроет? Что если она вовсе не хочет видеть меня?
   – Майка… – взмолился я, выдыхая свой страх. Не гони, я умру теперь, если потеряю тебя. Я больше этого не вынесу…
   Дверь распахнулась. И она…
   Он засиял. Он по-настоящему излучал свет, как когда-то, тёплое золотое свечение исходило от него. И этим светом он ослепил и подхватил, поднял меня, прижимаясь ко мне лицом, к моему животу, выдыхая на него горячо, жарко…
   Прямо здесь и прямо сейчас. Сейчас же… я ждал этого столько лет, всю жизнь. Сейчас, сейчас!..
   Он всегда делал так, накатывал всеобъемлющей горячей волной сразу в губы, ладонями под спину, бёдрами между бёдер и членом в глубину сейчас же, без вопросов и предисловий, будто знал, был уверен, что я только этого и жду. Как тогда, в 90-м…
   Сколько секунд понадобилось, чтобы соединить наши тела? Бог придумал так нарочно, чтобы любовь тела превращала в яростно горящие горы, в благоухающие цветы, в облака, парящие в недостижимой ничем другим выси…
   Хотелось закричать, как от боли, таким громадным и всеобъемлющим был экстаз. И кажется, мы закричали оба, она и я, ослепнув и оглохнув, и ощущая только высоты обоюдной любви. Никогда оргазм не бывает так беспределен и безграничен, как с ней. Потому что родится он не в члене, не в глубине живота, а в самом сердце, звёздным взрывом разрывая реальность и сознание...
   – Я люблю тебя...
   Прошептал Вася и, приподнялся надо мной, не выпуская из объятий, дрожа от громадного пульса и задыхаясь, обжигая мне губы дыханием.
   – Это… я… я люблю тебя! – без голоса прошептала и я, задыхаясь от переполняющего меня огня и нежности, влитых в меня им, им рождённых. –Так… люблю… Василёк… Василёк мой!
   Сейчас ему, таком большому и сильному, пахнущему так горячо и победоносно, вроде вовсе и не подходило это нежное прозвище, но глаза у него были таким же как у моего Василька, который сел со мной за парту почти тридцать три года назад: прозрачными и ясными.
   – Василёк мой…
   Он улыбнулся, и склонился ко мне снова, целуя, мягко прикоснувшись горячими, гладкими, сладкими губами, смеживая веки сладко.
   Я увидел, наконец, что мы лежим на полу, заляпанном красками всевозможных цветов, кто тут малевал? Я чуть приподнялся и потянул её за собой, поднимая с этого чудного пола и придерживая, готовые свалиться расстёгнутые штаны.
  Подняв её на руки, я огляделся и сразу понял, что кровать наверху. Туда мы и направились… нельзя сейчас остановиться. Нельзя перестать. Желание, так глубоко спрятанное, но горящее столько лет, не может быть удовлетворено в час или два. О, нет, мы не спали всю ночь… без преувеличения, всю ночь. Переговаривались ласковыми прозвищами и пересмеивались любовными шутками, щекотались, играя, прижимались друг к другу. Да, Майка в своей, незабытой мной привычке, засыпала на какие-то мгновения, и я каждый раз хотел позволить ей спать, устраиваясь рядом, но желание прикоснуться снова было сильнее. И всё начиналось, и всё продолжалось…
   В семь часов, когда в громадные, на два этажа окна уже просвечивало утро, Майка улыбнулась мне, придерживая мои руки, не знающие покоя.
   – На работу надо… – тихо сказала она, улыбаясь.
   – Надо, но как…
   Майка засмеялась, обнимая меня.
   – Нет, правда, Василёчек, – засмеялась она, потянувшись, встать.
   Я потянулся за ней, отпуская.
   – Ладно, что ж… – сказал я, мы встали почти одновременно.
   – Ох, Васюля… еле стою, как работать-то? – засмеялась она.
   Я обнял её, целуя в взлохмаченные волосы.
   – Ничего, отдохнём вечером, – и засмеялся. – Пустишь вечером-то?
   – А придёшь?
   – Я только к тебе могу прийти. Только с тобой моё место, Май. Пустишь?
   – Васенька… Думала, никогда не увижу тебя. Во сне видела, и… – она заплакала вдруг. – Такое счастье, милый, что ты нашёл меня… Я думала… а ты…
   – Ты ведь моя жена, Май… Только ты.
   – А как же…
   – Мы не женаты. Сожительствовали.
   – Но у вас сын, – она подняла лицо.
   – Сын, да. Но сын был и есть, а больше ничего нет, и никого, жены не было, кроме тебя… Между прочим, Май, только сегодня и была наша первая брачная ночь, – засмеялся я.
   И она засмеялась, прижимаясь ко мне.
   Мы приняли душ вдвоём, смеясь и плескаясь.
   – Майка, ты не изменилась совсем. Я всё надеялся, что стала толстой…
   Майка засмеялась.
   – А ты изменился. Ещё лучше стал… – она улыбнулась, уже вовсе не смеясь, погладила меня ладонями по лицу. – Слушай, Василёк, завтрака-то у меня нет, вообще никакой еды…
   – Как же ты тут? – удивился я.
   А оптом будто опомнился:
   – Фигня, Майка, не 89-й год, в кафе сходим, мы же на Арбате!
   И мы завтракали в кофейне, и яичница, и булочки, и кофе, эти вкусные запахи витали вокруг нас, как наши улыбки и тепло нашего счастья. Майка взглянула на часы.
   – Ох, Вася, опаздываю я, на работу-то! Хоть и близко, а…
   – Я отвезу тебя.
   – Тебе самому сколько ехать в Дубну…
   – Почему в Дубну? В Курчатовский от твоей Нагатинской недалеко в общем.
   – С Нагатинской, – усмехнулась Майка. – Знаешь всё…
   – Знаю. Я давно знаю, Май, – серьёзно сказал я, я хотел, чтобы она поняла наше теперешняя встреча не совпадение, не случайность, я всегда хотел, ждал, искал её...
  – Погоди… – вдруг нахмурилась Майка. – Ты сказал Курчатовский? Курчатовский?!
   – Да. Я почти десять лет там. Я же рассказывал…
   – Ты сказал про Дубну.
   – Там я пробыл недолго, а потом… А что? Они так и не сказали?! – усмехнулся. – надо же… Я думал, ты знаешь. Мы ведь… Мы работаем вместе.
   – Ты и Вальтер, и Ю-Ю?..
   – Вальтер? Юргенс – Вальтер? – удивился я.
   Но она удивлялась куда больше.
   – Так это ты прислал запрос на меня в «Виту»?.. Вот, почему он взвился, как безумный… А я не могла понять…
   – Илья?
   – Да, – она кивнула. А потом посмотрела на меня. – Но, если бы не это, я вчера не пошла бы на Арбат. Может, вообще не пошла бы.
   Но этого я уже не боялся:
   – Я всё равно нашёл бы тебя. Сколько раз я приезжал на Кутузовский… И у Ильи… я видел твоё бельё в ванной. Сразу понял, что твоё, но боялся поверить. Сам себя боялся… Не думал, то ты… что ты всё та же, всё моя Майка. Теперь ничего не страшно, Майка… теперь мы вместе, и я тебя никому не отдам. Ни Вальтеру, ни «Ю-Ю» твоему прекрасному.
  – Почему?
   – Ты – моя, как я твой. Всегда был с того первого дня в шестом классе, помнишь? Декабрь был, темно… А после школы мы к тебе пошли по скрипучему накату. Найда меня признала за своего. Мороз был, а у вас тепло, мягкий свет в окна, от снега во дворе отражался, и дома никого не было… Деревом внутри пахло. На кухне суп мы ели вдвоём…
   И она вдруг заплакала, прижимая ладони к лицу, зарыдала, задыхаясь и тряся головой. Я подсел к ней, обнимая, пряча её лицо у себя на груди.
   – Ну что ты?
   – Вся жизнь, Вася… Целая жизнь… Столько ошибок… Всё так…
   – Не вся! Полно жизни ещё, Май! – я обнял её, прижимая к себе её горячую голову. – Не успели состариться.
   – Я… жила на два дома, на двоих мужчин всё время! Это… так сложно, и так… дурно, Вася! Так дурно!
   Я засмеялся:
   – Теперь говорят: зашквар!
   – Что? – она удивлённо подняла голову. – Ну да…
   И через мгновение улыбнулась.
   Вот именно этого я и хотел, чтобы она перестала жалеть о потерянных годах и улыбнулась, поняв, какое счастье этот новый шанс, подаренный нам.
   И как после этого не верить в Бога? После нашего воссоединения я должен считать всё это какой-то там случайностью или стечением обстоятельств?

   Я так злился, что даже домой не поехал в этот вечер. Я поехал в «Чоппер», я ужинал, я зависал, болтая с Новик-Новик, спросил его о Неро, меня как-то неприятно волновал так закончившийся последний разговор. Но Новик-Новик были спокойны на его счёт, он писал в ватсапе и всё, в общем-то было по-прежнему.
   Вот только у меня не было по-прежнему. Даже, когда Маюшка ушла от нас обоих с Юргенсом, я чувствовал себя надёжнее и спокойнее. Но теперь, когда ясно обозначился Метелица…
   Неужели призрак его вечной любви нагнал меня. Нагнал, чтобы отомстить и уничтожить. И её вечной любви. Хуже всего именно это, что он – её вечная любовь. Не сбывшаяся когда-то, сломанная мной, потерянная и поэтому не забытая, живая до сих пор. Не я, а он. Я всегда это знал и всегда боялся его. И казалось ничто и никогда не может вернуть его из нашего прошлого, преданного, уничтоженного, с разбитым сердцем. Но спирали судьбы вращаются так, как задумано свыше и…
   И теперь… Что теперь? И я вчера устроил ей ревнивую сцену. Сам толкнул к нему. Но меня взбесило, что она промолчала, что не сказала. Всегда была честной. Била наотмашь, но не держала меч за спиной. А здесь умолчала, лгала, была со мной, но и с ним. Так привыкла к двойной жизни?
   И тем не менее, когда волна гнева схлынула, я испугался. Я испугался, как никогда в жизни, что она разорвёт нашу связь. Что останется тогда мне? только работа. Да, работа занимала и занимает значительную часть моей жизни, я нахожусь в самой гуще в самом круговороте главных событий науки, которой интересуюсь и занимаюсь всю жизнь. Это так, и работа всё, что у меня есть. Это моя почва. Она необходима мне, но Маюшка – мой воздух. Потому что моя душа дышит и живёт только с ней. Так как я останусь без неё?
   Поэтому к утру следующего дня я раскаялся в своих словах, страшно жалел о своём гневе и о том, что не спросил у неё, почему она мне не сказала, что видела Васю и он предложил ей работать с ним, то есть с нами. Конечно, как ему было не предложить, это её тема, как и моя, даже больше, чем Юргенса. И с ней ему работать…
   Надо было держать, держать, обнимать мягкими лапами, как я делал в девяностые, и сумел-таки перетянуть, переломить его любовь своей. А теперь… Я привык. Привык за двадцать лет, что она рвётся ко мне, что она моя куда больше, чем Юргенса, что я могу изводить её ревностью и капризными требованиями и она будет терпеть, потому что когда-то она забеременела от него.
   Она была всё время между двух вин: передо мной и перед ним. И я думал, что уж Метелица-то, со срубленной головой не вернётся в нашу жизнь никогда. А вот вам – он Горыныч, а не Иван-дурак, чиркнул пальцем и выросли ещё три головы, да ещё какие…
    Сам пришёл к Маюшке в кабинет утром следующего дня. И застал переодевающейся за ширмой.
   – Привет, – сказал я, садясь на стул, предназначенный обычно для пациенток.
   Маюшка, не выглядывая из-за ширмы, ответила:
   – Доброе утро, Ю-Ю, – голос у неё вроде осипший немного.
   Она вышла из-за своего укрытия, заканчивая застёгивать кнопочки на груди, всё как всегда: маленький халатик, под ним голубая пижама, маленькие тапочки-сабо, всё время кажущиеся мне туфельками, белые пяточки в носочках… Веки припухли у неё. 
   – Ты плакала?
   Она вздохнула не отвечая, приподняла брови, не глядя на меня.
   – Май… прости меня, – я взял её за руку.
   Она посмотрела на меня и глаза вдруг сверкнули:
   – Простить? Ю-Ю, за что? За то, что ты шлюхой меня держишь при себе тридцать лет? Ты держишь, и я держусь. Из всех сил держусь, не в силах оторваться, выдернуться из твоих объятий.
  – Я люблю тебя и жить без тебя не могу, – тихо сказал я, не выпуская её вдруг остывшей руки. – Вот и всё…
   – Всё? Не всё, Ю-Ю! «Люблю»… как что? Как Харлея или как что-то ещё, менее ценное? Ведь я не человек для тебя.
   Я поднялся:
   – Ты… что ж городишь-то?!
   – Ты работал с Васей столько месяцев и ничего, ни слова не сказал об этом ни разу!.. Будто я не человек, будто я… не знаю, вешалка в прихожей, есть и ладно. Ну, Вальтер понятно, он не мог знать, кто такой Вася, но ты!.. – она выдернула ледяное запястье из моей руки. – Вместе молчали. И ты меня любишь? Как и тот… Эх, вы…
   Я вздохнул, подбирая слова, чтобы проникли, как всегда проникали к самому её сердцу.
   – Начать с того, что когда мы встретились с Васей, ты была в своём дурацком подполье… – тихо проговорил я.
   Надо правду, только правду. Только так можно победить всех, и удержать её, по-прежнему удержать в поле моего воздействия.
   – Да потому что очертенела от вас двоих! – воскликнула Маюшка. – От вашей ревности с двух сторон и умалчивания. И главное, от вашего вечного соперничества. Не будь меня, надо было бы выдумать, чтобы всё время бежать наперегонки!
   Я качнул головой, тут она несправедлива:
   – До тебя мы отлично дружили, и у меня, и у Вэла не было друга ближе и нужнее.
   – Поэтому и сговорились молчать?!
   – Мы не сговаривались.
   – Ну, конечно! – отмахнулась она, хмурясь и отворачиваясь.
   – Я боялся вот этого. Вот такой сцены. Я боялся Васю всегда с вашего шестого класса, и теперь тем более. А ты уже ушла от нас обоих с Вэлом. Так ещё сказать тебе, что Метелица снова на арене? Да ещё с непобедимым мечом?
   – Сказать! Сказать, Ю-Ю! – она подскочила. – Я всегда говорила сразу всё! Сразу. Ни разу ничего не утаила. Я всегда был с тобой честной. И не заслужила даже уважения?
   – Май! Что уважение? Да я дышу тобой!.. – тихо-тихо воскликнул я, чувствуя близкие слёзы в её голосе. – Всегда, сколько ты живёшь на земле…
   Я придвинулся. Но она отошла, качнув головой и села как-то бессильно на ближайший стул. В первый раз она не захотела, чтобы я коснулся её.
   – Ю-Ю… нельзя так. Всю жизнь я живу, как нельзя. Я до вчерашнего вечера не знала, что Вася в Курчатовском… Я встретилась с ним почти месяц тому, у Ивана Генриховича, он позвонил Вальтеру, потому что Иван Генрихович его брат… А Вэла не было, он был с дочкой… Я поехала в М-ск… И мы встретились там. Проговорили весь день и половину ночи. И я… я испугалась тогда. Его испугалась и себя. Тебя испугалась потерять… Помнишь, позвонила тебе ночью?.. Ох, Ю-Ю… Я так испугалась Васи… Сбежала к тебе. А теперь всё…
   – «Всё»? – задохнулся я. – «Всё»? Что, это – «всё»? Май?
   Но в кабинет зашла медсестра, надо начинать приём. Сёстры раздеваются отдельно, у них свои помещения для этого, и сестринские, мы только работаем вместе.
   – Доброе утро, – сказала она, ни о чём не подозревая и прошла за свой стол.
   – Доброе, Леночка, – рассеянно сказали мы оба, и вынужденные прекратить разговор и переместиться в иную реальность из разбирательств наших чувств и отношений.
   Наверное, впервые мне было так сложно перестроить голову на работу, то и дело мои мысли соскальзывали на утренний разговор, я замолкал, разговаривая с пациентками и их мужьями, ловил себя на этом и заставлял вернуться назад, в кабинет…
   В конце дня, я зашёл к Маюшке в кабинет, но я уже не застал её. Я думал, у меня остановится сердце. Поехать к ней в эту квартиру на Арбате? И там Метелица… или, ещё хуже, их нет там и я не знаю, где они… А в том, что они вместе, я уверен. Надо этому помешать, надо что-то сделать…
   Что? Что?! Меня охватило парализующее отчаяние.
   Когда я пришла на Арбат, думая, что приду раньше Васи и притащив два здоровенных пакета из «Перекрёстка» со всякой снедью, намереваясь приготовить ужин на двоих, оказалось, что он уже дома. Утром мы оставили ключ на раме окна в подъезде, потому что я просила не заезжать за мной в «Виту», я не хотела вонзать в Ю-Ю отравленных кинжалов…
   Когда я вошла на кухню, Вася обернулся от плиты, старой, на ножках и с надписью «Ленинград» у ручек, на которой пыхтели и булькали сразу несколько кастрюль и сковородка. Он здесь их нашёл, что ли?..
   – Тоже продуктов накупила? Отлично, теперь на неделю зависнуть сможем! – засмеялся он, увидев мои громадные пакеты.
   – Все руки оборвала, однако.
   – Нормальная советская женщина – несёт мужу гору жратвы. 
   – Только муж, похоже, не нормальный, готовит, как заправский шеф-повар, – улыбнулась я, подходя к нему и заглядывая за плечо на то, что он там ваял.
   – Не-ет! Не смотри, сюрприз. Я сам не знаю, что будет… – засмеялся он. – Вина налей лучше, я открыл, чтобы подышало.
   И я налила красного ароматного вина в только что купленные мной бокалы, потому что накупить еды мужчина, конечно, может и очень толково, но думать о посуде вряд ли способен кто-то кроме женщины…
   Мы были пьяны друг от друга гораздо раньше, чем от вина и ещё раньше, чем приготовилось Васино рагу… А потом мы поглощали его, вкуснейший на свете лагман или Бог его знает, что это было...
   Мы не говорили о будущем, мы не говорили больше о прошлом, все ближайшие дни мы встречались в этой квартире, Вася сделал себе ключ и взлетали к высотам счастья, только переступая через порог…
Часть 26
Глава 1. Гормоны секса
   Юргенс сам открыл мне дверь. Взглянул мрачно исподлобья, увидев, кто перед ним, вскинул голову.
   – Что явился? На моём трупе поплясать? На утруждайся, он почти разложился, – сказал он, отступив всё же и пропуская меня войти.
   Никого не было, судя по всему, но я ошибся, Марта Макаровна вышла из гостиной и увидев меня повела бровями:
   – Илья? – она поравнялась со мной, хотя, похоже, намеревалась уходить. – Ну, как жизнь?
   Я пожал плечами и ответил:
   – Не очень.
   Тогда она усмехнулась высокомерно и сказала:
   – Я очень рада.
   Я пожал плечами, будто говоря: «я, в общем, не удивлён».
   Она прошла в переднюю и сказала оттуда сыну:
   – До завтра, Валентин.
   Он кивнул с видом комического героя, стоя в коридоре, сложив руки на груди.
   – Будь здоров, Илья, – сказала Марта Макаровна. – Удачи не желаю, а здоровья – от души.
   – Спасибо, Марта Макаровна, – сказал я. – И вам всего доброго.
   Она вышла, величественно перекинув плащ на руку. Защёлкнулся замок и Юргенс посмотрел на меня.
   – Спасибо, что явился, хоть маман выкурил, не то я с ума сошёл бы в ближайшие полчаса, – сказал он и прошёл в гостиную. – Ну что? – он посмотрел на меня. – Что пришёл-то? За разводом? Не парься, я подал сам. Через месяц придёт девка твоя в ЗАГС всё получит. Так что, забирай.
   Подошёл к шкафу со спиртным, взглянул на меня:
   – Выпьем?
   Я кивнул согласно, почему бы и не выпить.
   – Так ты пришёл-то зачем? – спросил Юргенс, махнув рюмку водки и задирая ногу на ногу, сидя на диване, поскрипывающем кожей под спиной.
   – В понедельник в «Курчатник», – сказал я, бросив и свою порцию в горло.
    Юргенс кивнул:
   – Ну я помню, что с того?
   – Метелица Маюшку пригласил работать. Официально.
  – Что?! – он вспыхнул, подавшись вперёд. – Вот сука! Ну сука! Не мытьём, так катаньем! С ним вылежала себе работу! Ты подумай…
  – Ты так говоришь, будто она дом в Майями получила, а не работу, за которую платят три копейки.
   – Да ладно! – он махнул рукой. – Она не дура! Работа Нобелевской пахнет. А если и не получим, всё равно участие в таком проекте это круче самых крутых яиц, будто ты не понимаешь? Передовой край науки.
   Он вскочил и заходил по толстому ковру босыми ногами. У неё босиком научился ходить?
   – Выжрала мне сердце, выклевала мозг, ещё и от дела, от, может быть, главного прорыва в моей жизни отодвинуть меня хочет! Ну тварь! Проклятущая шлюха со сладкой м…
   Он орал, ругался и метался по комнате, пиная мебель, ещё, наверное, минуты три, а может и пять. Потом остановился, снова наливая водки в рюмки, будто вспомнив, посмотрел на меня. 
   – Ты для этого пришёл, чтобы предупредить меня? – он протянул мне рюмку.
   – Нет, не только. Я хотел сказать, что если так, то Метла прибрал её…
   – Да плевать мне! Пусть спит с кем хочет эта б…дь! Вот только выжить меня из проекта я ей не дам! – он глотнул водки снова и зажмурился, прижав кулак ко рту, то ли слишком большой глоток, то ли попало неправильно в горло и обожгло.
   Он поискал глазами, вышел, и я услышал, как он говорит по телефону:
   – Какого хрена, Метла? Почему новые люди в проекте?.. Ах, ты главный?! Очень хорошо, ты главный, а мы с Туманом – пустое место?!.. Ты не говорил… Да ты сделал! Что говорить! Твою мать, проститутка твоя в проекте! Прямо в «Курчатнике» юзать её будешь?!.. Какого хрена ты затыкаешь мне рот? Ты главный, но и мы с Тумановым не последние «шестёрки» тебе!.. Что?!.. Поговорим при встрече?! Да пошёл ты!..
   Он вошёл в комнату. Взглянул на меня:
   – И как мы работать будем? Члены одного кружка, охренеть, я такого не слышал даже…
   Я поднялся:
   – Я думаю, ты много чего не слышал. Не важно всё, развести их надо. Её и Метелицу.
   Он прищурился судорогой:
   – Вон что?! Получил? Потерял свою вечную подстилку? Холодновато стало спать? – злорадная ухмылка исказила его красивое лицо. – В этом я не помощник тебе, я сказал, мне плевать, кто её трахает теперь, вот только видеть её ещё и в «Курчатнике» я не хочу.
   – Вот и отлично, помоги мне изгнать её оттуда.
   Юргенс захохотал:
   – Да ты интриган, как я погляжу!
   – Как иначе?..
   Тем временем защёлкал замок в двери, кто-то пришёл.
   Я посмотрел на него:
   – Ребята?
   Он покачал головой, но радости на его лице я не увидел. Через пару мгновений в комнату заглянула красивенная, в пух и прах разряженная женщина, вроде тех, что, сделав губы, грудь и восстановив девственность после многократного использования, являются к нам выбирать суррогатных матерей, потому что собственные выжженные утробы неспособны зачать и кактус.
   – Валентин? О, добрый вечер! – увидев меня, она сделала лицо, соответствующее неожиданной и не слишком-то желанной встрече лицо.
   Юргенс поднялся навстречу ей.
   – Да, Танюша, познакомься, мой друг юности и вообще всей жизни, даже мой дядюшка по бывшей жене, Илья Туманов.
   В её глазах мелькнул холодный интерес, она усмехнулась и кивнула:
   – Туманов? Очень приятно. Мои подруги и приятельницы много рассказывали, какой вы кудесник, деток делаете как Бог.
 От таких глупых слов, способных Бога как раз прогневить, я замер, чувствуя холод внутри и, взглянув на Юргенса, похожего сейчас на мазохиста, перебравшего лишнего в игре, направился к выходу.
   За спиной я услышал ласковое ворчание «Танюши»:
   – Ну что это такое, Валюся? Опять водку глушишь? Я этот «бар» твой ликвидирую… Как она позволила этому безобразию существовать?! Или с тобой вместе прикладывалась, алкоголичка… Что никак иначе поговорить нельзя? Подумай о здоровье…
   Он почти не возражал, я же, выйдя за дверь подумал, вот мне не к кому так же прислониться. Но хорошо ли ему от того, что эта женщина сейчас с ним? Почему-то у меня не было чувства, что ему хотя бы спокойно на душе от её присутствия. Интересно, как дети на это смотрят?
   Я позвонил Сане. Он даже обрадовался:
   – О, дядь Илья! Куда пропал опять?
   – Ты… где сейчас? Не хотите поужинать со мной?
   – Поужинать? А где? Мама тоже придёт?
   – Нет, без мамы, втроём?
   Через час мы уже ожидали наш заказ в «Чоппере». Саня с интересом оглядывал ресторан, а Лара, увлечённая перепиской в телефоне, смотрела на экран, не отрываясь. Потом отложила всё же его и посмотрела на нас.
   – Зачётное место, а, Сань? Немного претенциозно, конечно, но что с байкеров престарелых взять.
   Я засмеялся. Принесли вина, я налил нам всем, хотя Лариса и качнула головой:
   – Ты же за рулём, дядь Илья.
   – Я ограничусь парой глотков, – пообещал я. – Как первый курс?
   – Да… – Лара махнула рукой. – Я хвостов опять нахватала, а этот хоть бы что, всё вовремя сдаёт, как гад.
   Мы засмеялись вместе и выпили за хорошую учёбу.
   – А мама чего не пришла?
   – Дежурит, – соврал я. 
   – Дорвалась, похоже, после перерыва.
   – А папаша-то наш, слыхали, жениться надумал, она уже почти переехала к нам. Слава богу, ей всё не нравится, сказала, после свадьбы будет полностью менять всю обстановку, планировку…
   – А может и саму квартиру! – захохотал Саня, подхватывая смех своей сестры.
   – Мы решили на Садовое попроситься, если они и вправду поженятся!
   – Он, похоже, для контраста с мамой эту Таню нашёл!
   Лара фыркнула:
   – Нашёл! Да он эту Таню бросил когда-то из-за мамы.
   – Откуда ты знаешь? – удивился Саня.
   – Она сама рассказывала мне, как расстроилась их с отцом свадьба, потому что появилась наша мама и быстренько залетела от него, чтобы в Москве остаться. Так что предки по залёту женились. А теперь всё вернулось на круги своя, и они воссоединились и…
   Саша был готов свалиться со стула от смеха:
   – Ладно тебе невесту папину рофлить!
   – Я ещё и не начала, – засмеялась Лариса.
   И я порадовался за этих здоровых и взрослых детей. Конечно, нет ничего хорошего в том, что происходит в их семье, что я натворил с ними, что наделала Маюшка, в том, куда несёт сейчас обиженного и разъярённого, раненого зверя, их отца, но они, хотя и не чувствуют себя сейчас спокойными и счастливыми, но и брошенными малышами уже не являются.
   – Дядь Илья, папа сказал, вы нарочно вазэктомию сделали, чтобы не обрюхатить нашу маму, так? – в лоб спросила Лара с жестокостью и прямотой, свойственной и возможной только в юности.
   Глотнув вина, я только промолчал. Мне не хотелось врать и говорить, что я это сделал из заботы о здоровом потомстве, а не потому, что боялся оказаться в положении моего друга Юргенса с его дочерью Люсей… И с каким бы счастьем я смотрел бы сейчас на них, будь это мои дети. Мои дети…
   Но увы. Мои были только, кому я помогал родиться. В субботу у меня было дежурство в Опаринском центре. После Маюшкиного исчезновения осенью, я взял её ставку на себя, чтобы не пропала, когда она вернётся. И сегодня я работал вдохновенно. Детей теперь рождалось много, меньше, чем десять или даже шесть лет тому, но всё же много. Времена двадцатилетней давности, когда в таком центре могли быть одни роды за ночь канули в Лету, и надеюсь, навсегда.
   И я, принимая маленькие живые комочки, приговаривал им сегодня: «Ну привет, парень!» или: «Приветствую, девчушка! Рады видеть!», и думал над запавшими ржавыми гвоздями мне в душу словами Юргенсовой Тани: «Вы как Бог»… неужели в бешеной гордыне я позволил себе занестись так далеко?
   Вот за то я и наказан. Всей моей жизнью. Такой сладостно счастливой и бесконечно несчастной. Что останется после моего ухода? Даже наследников нет… Ни учеников я не воспитал, слишком нелюдим и эгоистичен, замкнут на самого себя. Никого и никогда я не подпускал боизко, кроме одного человека. И её изломал, всю жизнь перепахал ей своей любовью, своим безумьем, как проклятие…
   Но кто ещё её знает, как я? Кто ещё её любит как я?!..
   В понедельник утром сердце моё то заводилось быстрее, то будто останавливалось и я думал, не пойти ли мне к кардиологу…
   У проходной в Курчатовский, как всегда, встретился Юргенс с серебристой щетиной. Но и эта растительность, как ни странно, идёт ему, красивому тевтонцу.
   – Что бледный? – спросил он. – Не спал? Транки пей. Верный способ, пустая как жбан баба с красивым задом и транк – всё, спишь, как младенец.
   – Как убитый младенец? – усмехнулся я.
   – Ну да… Но спишь.
   – Да страшно, – поёжился я, – всхрапнёшь ночью, а в жбане эхо: «хрр-ухх!», со страху ведь помрёшь!
   Юргенс захохотал.
   – Вот как не любить тебя, чёрта? – сказал он, хлопнув меня по плечу.
   А мне подумалось: конечно, ты меня сейчас любишь, когда я такой же брошенный старый гамадрил, как ты сам.
    Нам предстояло испытание на двоих сейчас. Такое, какого мы не переживали ещё никогда, тем более вдвоём. И он, и я не могли не рисовать в своём сознании то, что мы должны были увидеть в ближайшие минуты, но ни он, ни я не могли нарисовать именно то, что увидели. Она уже была там, когда мы пришли. Вернее, правильнее было бы сказать: они были там. Они, потому что они были вместе, он, и не глядя на неё, чувствовал каждое её движение или взгляд и, улыбаясь, отвечал на него. Я не знаю, как мы выглядели с Маюшкой, когда бывали вдвоём, как мы выглядели в сторонних глазах, но то, как смотрелись эти двое, сводило меня с ума. Я взглянул на Юргенса, его тоже.
   – Вас тут не тошнит ещё от ванили? – спросил он команду Метелицы.
   Те заухмылялись и захихикали.
   – За полторы недели привыкли уже.
   – Вот как! Аж полторы недели… Как интересно. А мы ни сном ни духом, да, Илья… Леонидыч?
   Но Метелицу так просто было не смутить. Он улыбнулся своей умопомрачительной улыбкой, сверкание которой, видно, думаю, даже из космоса, и сказал:
   – Ну что в бутылку-то лезешь? Надо же было человеку вникнуть в суть.
   Юргенс с преувеличенным изумлением перевёл глаза на Маюшку:
    – Так вот как это называется теперь: в суть вникать. И глубоко вникает? – это он спросил, глядя в лицо Маюшке громадными сверкающими глазами, ставшими почти чёрными сапфирами и кивнув в сторону Метелицы.
   Но за неё ответил Метелица. Поняв и двусмысленность слов, и провокацию:
   – Не переживай, мы привыкли уроки вместе учить, – и улыбнулся опять.
   – Может познакомишь с новой коллегой? – продолжил сверкать глазами Юргенс.
   Лучше бы не спрашивал…
   – Разумеется, – сверкнул счастливыми глазами Метелица: – моя жена – Метелица Майя Викторовна, прошу любить и жаловать.
   – Даже так?
   – Ага! – весело ответил Вася. – Ну чё? На ножки новые пялиться будете или всё же работать начнём?
   Юргенс демонстративно оглядел Маюшку и проговорил:
   – Ножки знатные, а, Туман? Пойдут?
   Я видел заинтересованность и удивление всей команды, зависшей, наблюдая за нами, они чувствовали, что происходит что-то очень странное, но не могли даже предположить, что же это.
   – Но работать начнём. Посмотрим на что ножки способны. Простите, запамятовал, Клавдия Васильевна?
   Маюшка лишь улыбнулась мягко, не насмешливо и не дерзко, как можно было бы предположить. Но она всегда и была такой, умиротворяла, а не заостряла. Яблоку раздора незачем иметь колючки, в нём самом столько электричества, что всё вращается вокруг и искрит без усилий…
    – Без вас Майка не хотела продолжать эксперимент, так что мы ровно на той точке, где остановились с вами, мужики.
   – Ишь ты, великодушие какое! – не преминул прожужжать Юргенс. – А мы-то боялись, что вы тут всё открыли с Лилей вашей, Метла Андреич.
   – Может угомонишься и работать начнём? – хмыкнул Метелица.
   – Может быть.
   И всё же мы начали работу, кое-как заставив себя прекратить постоянно скрыто или открыто смотреть на Маюшку, замечая новые украшения на ней, принюхиваться к её духам, пытаться невзначай коснуться её. Не в первый день и даже не во второй, и даже не за неделю, но смогли сосредоточиться и начать видеть то, что происходит за стеклом, на мониторах компьютером, передающих микрокартину.
   И когда мы все четверо смогли перестать думать о том, что у нас пониже пупков и переместили своё внимание и мысли изнутри себя и нашего мира, то мы увидели, что наша труба опять капризничает и не хочет работать. Спазмируется или вовсе останавливается.
   – В каком растворе она у вас? – спросила Маюшка.
   – Стерильный физраствор и сперма, – ответила Машенька.
   – Сперма… – проговорила Маюшка. – Сперма – это хорошо. Это очень даже хорошо, отлично… Но… – она обернулась на нас с улыбкой, покачав головой с усмешкой: – Вот мужчины… Нужен прогестерон и эстроген в пропорциях, соответствующих фазе цикла, и ещё окситоцин, серотонин, мелатонин, пролактин…
   – Гормоны любви… Но не все зачинают по любви! – выскочило из меня.
   – Гормоны секса, – пробормотал Юргенс, задумчиво качнув головой. – Вот чёрт, Май, голова! Не зря я всегда хотел тебя в этот эксперимент, – он впервые, не валяя дурака, правильно назвал её по имени.
   А Метелица, счастливо улыбался, покачиваясь в кресле и закинув руки за голову.
   И что? Через неделю мы получили результат, которого добивались год. И в серии повторных опытов успех повторился, и не было больше ни одной осечки.
   Теперь, конечно, предстоял следующий этап, заставить нашу трубу, так отлично работающую in vitro заработать in vivo. И это было сделать непросто. Для начала нам нужны были бы эксперименты на животных. Но человеческая труба, человеческие гормоны и жидкости…
   – Невозможно. Не пойдёт. Не станет работать. На человеке делать надо, – сказал Юргенс.
   – Не даст никто. Этика… Это же… – начал было я.
   Он скривился:
   – Ну да! ЭКО делать этично, отбирать «пригодные клетки», эмбрионы сортировать по баллам и сливать «негодные» в сортир, это очень даже этично, а пересадить бабе трубу, чтобы сама зачала неэтично?! Ты не лепи хоть!..
   Мы сидели в «Чоппере» уже подогревшись немного вином, и поглощая свои шашлыки и седло барашка. В телевизорах рассказывали, что во Франции новый президент…
   Я засмеялся:
   – Да я не леплю, Вэл! Я говорю то, что будут своими тухлыми челюстями выводить тебе наши чиновники от медицины. Я-то с тобой согласен куда больше, чем ты можешь подумать.
   – Брехло! Ей понравится хочешь, – он кивнул в сторону Маюшки, смотрящей в этот момент в окно и вроде не слышавшей нашего разговора.
   Но это иллюзия. Не поворачивая головы, она сказала:
   – Пересадить надо. Безнадёжной пациентке без труб. У которой выбор: ЭКО или искусственная труба, – договорила она и взглянула на нас. – В конце концов, что она потеряет? Не получится с трубой, сделаем ЭКО.
   Мы с изумлением посмотрели на неё.
  – Посадят за такой эксперимент.
  – Если она заявит, посадят. А если всё получится… Победителей не судят.
  – Бывает, что и судят.
   Метелица захохотал, обняв Маюшку за плечи:
   – Майка, да ты авантюристка!
   – Э, нет, не трогать при нас! – воскликнул Юргенс. – Я могу делать вид, что все мы тут только коллеги и никто не хочет забраться к ней под юбку немедля, но смотреть, как ты её лапаешь, уволь!..
   Метелица, улыбаясь, поцеловал Маюшку в висок, уже обрамлённый отросшими и мягко вьющимися волосами, и отпустил, шутливо подняв руки вверх. 
   У Юргенса зазвонил телефон. Он достал его и, взглянув на экран неприятно поморщился. Он поднялся и ушёл говорить, извинившись.
   – Невеста звонит, небось, – усмехнулся я.
   Я всё время хотел сказать Маюшке о том, какие планы у Юргенса и, особенно, у Тани, на их дальнейшую жизнь, чтобы она знала, что туда пути отрезаны. И вот случай представился, наконец. Маюшка посмотрела на меня, вначале недоуменно, но потом догадка мелькнула в её глазах:
   – Таня?
   Я кивнул.
   Маюшка вздохнула с улыбкой:
   – Она… конечно, любит его. Но… она не очень-то добрый человек.
   Мне показалось, что ей грустно, от того, что её место займёт именно Таня. Хотя, какое ей должно быть до этого дело?!
   Вернулся Юргенс какой-то «смешать, но не взбалтывать».
   – Ну что, когда свадьба? – спросил Метелица, не видевший его лица.
   – Не развели ещё, не торопись, – огрызнулся Юргенс.
   – А мне-то что, я при своём.
   – Ну вот и сиди, если при своём, – Юргенс не стал снова садиться, бросил на стол три бумажки в пять тысяч.
   – Ты чего это, уходишь? Забери, я пригласил… – сказал я. – Куда тебя несёт?
   – По семейным делам надо.
   Маюшка побледнела, вытягиваясь в струну.
   – Что случилось, Вэл? – она поднялась.
   Но он сверкнул на неё глазами:
   – У тебя новая семья теперь, муж вон, молодой скакун, бриллианты дарит. А это… только моё дело. Всегда было только моё…
   Он оглядел нас:
   – Всё, бывайте!
   И пошёл прочь от стола. Маюшка просительно взглянула на меня, я понял без слов: только со мной он мог бы поделиться сейчас.
   И верно. Я узнал из сухих и брошенных, будто милостыня, слов, что его дочь Люся сбежала из лечебницы, ищут уже третий день и пока…
   Услышав это, Маюшка изменилась в лице, сразу взрослея.
   – Нехорошо как…
Глава 2. Нехорошо…
   «Нехорошо» – это не то слово.
   Позвонила Таня, всерьёз засобиравшаяся в последнее время замуж за меня. Берёт на себя всё, даже общение с Мариной, за что ей, конечно, спасибо, хотя и это лишнее, с этой частью моей жизни я давно научился мириться. Спасибо за хлопоты по дому, хотя они излишни и, по-моему, только раздражают мою дочь и обижают Агнессу, особенно планы ремонта и переделки. Спасибо за многочисленные развлечение, спасибо и за механический красивый, как в кино, секс с мелодичными, отрепетированными, стонами. Но жениться на тебе, Танюша, я не стану, развестись с Майей – это одно, но жениться… стар, я похоже, для женитьбы. Но Таня не унималась, даже о детях рассуждала всерьёз:
   – Пойдём к твоему Туманову, он, говорят, лучший в Москве.
   – Ага, как дифлопе, – огрызнулся я, ввернув фразу из известного забавного фильма.
   Но Таня таких фильмов не смотрит, это ей не по статусу – просто веселиться.
   – Что? – не поняв, переспросила она.
   – Лучшее в Москве.
   – О чём ты?
   – Да так, ничего.
   Вот эта ещё манера во всём докопаться до нужной ей сути, не до настоящей, а нужной ей, не почувствовать и понять её изнутри, внутри себя или меня, а допытываться, вынимая мой мозг на препаровку, доводила меня до бессилия и желания сойти с ума, «ведь с безумца и спроса нет». И за это я ещё больше ненавидел Майю, за то, что я должен общаться с этой женщиной, кажущейся мне желеобразной поделкой, пародией на настоящую.
   У Тани теперь новая работа, она теперь блогер, рассказывающий о моде и путешествиях.   
   – Не представляешь, – закатывая глаза, рассказывала она, – это так освобождает! Я теперь принадлежу самой себе…
   И далее шло перечисление благ фрилансерства, но не вполне искреннее, потому что я убеждён, что она скучает по работе в редакции, по начальствованию, по необходимости каждое утро стоять, ругаясь, в пробках по дороге в редакцию и ходить, стуча бесценными каблучками по её коридорам, восхищая всех своим стилем.
   Ведь её стиль казался ей таким: восхитительным и безупречным. Он давно устарел и обветшал, застряв во временах расцвета, она не смогла остаться современной, понятия моды и красоты гибки, а Таня обладала чем угодно, но не живой гибкостью и чутьём. Животного в ней почти нет, поэтому так мало жизни, и так много холода и притворства, она так привыкла, что не замечает, она забыла или никогда не знала, как быть человеком. Она будто робот.
    Просыпаясь рядом с ней ночами, я думал, когда она умрёт, что там будет лежать? Горка гиалуроновой кислоты, пластика и силикона, подмешанная к авокадо и сельдерею? Она даже спать со мной отказывалась, не от секса со мной, поймите правильно, этого ей надо как-то слишком много, будто она боится чего-то не успеть, нет, именно сон. Сказав, что я храплю, вытурила меня из моей собственной постели и я ночевал теперь в холодной гостевой комнате.
   Лара сказала на это с усмешкой, заглянув ко мне утром:
   – Что, молодая была не молода? Много секса не выносит?
   – Если бы, Боже… – вздохнул я, пытаясь заправить постель, чего никогда не умел.
  Дочь сжалилась надо мной и убрала мою постель.
  – Спасибо, Ларочка, – сказал я.
   – Да не за что, папуля, – улыбнулась Лариса. – Но кой чёрт занёс тебя на эти галеры?
   Я пожал плечами:
   – Грехи, вероятно. Пожил в раю, теперь попал в чистилище…
   Насчёт чистилища я был прав, то, как я жил последние месяцы – это ещё не был ад.
   Ад наступил теперь, когда оказалось, что Люся сбежала из лечебницы и не три дня назад, как было сказано, а больше двух недель. Только персонал скрывал от нас, разыскивая её по всей Европе.
   И вот сегодня, когда мне позвонила Таня и взволнованным голосом, как актриса радиотеатра, сообщила, что ей звонила Марина и сообщила, что пропала моя дочь…
   Что я почувствовал в этот момент? Да ничего. Я в последнее время вообще ничего не чувствую, кроме усталого раздражения и ревности настолько привычной, что она будто стала частью меня, поселившись в каждом эритроците.
   А вот о Люсе я не чувствовал ничего, кроме досады сейчас, что я должен отвлечься от людей, которые мне интересны и, чёрт их дери, дороги, и вновь погрузиться в мельтешение Марины и Тани, их потрясание полу-искусственными шевелюрами и уже неразличимыми мной эмоциями. В том, что Люся найдётся, я был уверен, не в первый раз она, якобы, пропадала и всякий раз благополучно возвращалась. И что лезть к взрослой женщине?
   Но у Тани был такой голос, она даже сказала: «У Марины сердечный приступ! Немедленно приезжай домой!», что мне ничего не оставалось, кроме как поехать. По дороге я злился и едва не попал в аварию, и зарёкся на этом выпивать хоть рюмку перед тем, как сесть за руль.
   Приехав домой, злющий и желая только одного: напиться, я вошёл в квартиру с соответствующим, думаю, выражением лица, что не преминула заметить Таня. Оказалось, и Марина здесь, она вышла из гостиной, и я разозлился, что она ходит своими гулкими каблуками по моему паркету, какого чёрта она ими так стучит?
   – Ну, что скажете? – сказал я, проходя к своему бару.
   – Может и нам выпить предложишь? – скривившись, спросила Марина.
   – Хотите выпить? – я посмотрел на них. Ни говорить с ними, ни пить не хотелось до смерти.
   Но тут Таня взяла на себя роль хозяйки и налила Марине хереса.
   – Ехать надо туда, – сказала Таня.
   Я сел в кресло, ожидая, что же скажет на это Марина. Но та взглянула на меня. Они казались мне сейчас двумя голодными лошадьми, большие ногастые тётки, смотревшие на меня в ожидании, не знаю, чего, решений, волнения или чего-то ещё, мне виделось они вот-вот вцепятся в меня своими огромными зубами.
   – Я не поеду никуда, – сказал я.
   Они начали галдеть уже совсем невыносимыми голосами и с такими гримасами, что я и смотреть на них не мог, я молча налил себе в стакан виски, который я не люблю и держу сам не знаю для чего, а сейчас выпил, видимо, чтобы отвращение стало ещё больше.
   – Ты всегда таким был, тебе плевать на дочь!
   – Всегда было плевать!
   – У меня работа, – сказал я. – Как найдёте, сообщите.
   – А ты всё будешь за шалавой своей бегать следить?! – выпалила, наконец, Таня.
   Я взглянул на неё и сказал:
   – Успокойся, муж у неё объявился. Она любит вторсырьё.
   – Какой муж?
   – Да такой… Хороший муж. Самый что ни на есть, первый и единственный. Кто я, вообще не ясно…
   – Мы что, собрались ваших непонятных шалав обсуждать или решать, что делать с Люсей?! – не выдержав, воскликнула Марина.
   – Марина, сколько Луселии лет? Двадцать семь. Она взрослый человек. Захотела скрыться от всех, потому что все, и ты первая, достали её. Она и в наркотики убегает, вероятно, чтобы отвязаться ото всех. Отстань, и всё у неё наладится.
   – Свинья! Какая же ты свинья! – завопила Марина.
   – Немецкая, – устало ответил я и допил остатки виски. Чёрт, болеть завтра буду…
   Марина ушла, а я направился в спальню.
   – Юргенс, не вздумай пьяным в постель завалиться! – услышал я за спиной.
   Ну, видит Бог, я долго терпел. Сам не знаю зачем занимался этим мазохизмом...
   Я развернулся и, борясь с желанием двинуть этой пластиковой женщине по её ненастоящим зубам, сказал:
   – Мне кажется или это мой дом?
   – Что-что?!
   – Это мой дом. Моей жены и моих детей. Кто ты здесь?!
   – Ты… – Таня от неожиданности раскрыла рот, отступая.
   – Если ты не уберёшься сию секунду, я спущу тебя с лестницы!
   – Да ты…
   Я лишь сделал шаг к ней, как её сдуло ветром. Вид ли у меня был такой страшный или мои слова слышались весомо, но Таня пулей вылетела из двери, а я испытал наслаждение ярости.
   В дверях она столкнулась с Ларисой, входившей в этот момент, и чуть не сбила её с ног. А следом вошёл и Саня, закрывая дверь и едва скрывая усмешку. 
   – Что, мачехи так и не будет у нас? – спросил он.
   – Придётся обойтись, – буркнул я.
   – Ну ничё, мы тебе на день рождения резиновую невесту подарим, – прыснула Лариса.
   – Ладно тебе, это не в тренде. Хайп – это интерактивные…
   – Паршивцы, – усмехнулся я и под их радостный смех отправился в спальню, где я снова стал хозяином.
    Назавтра была суббота и я мог насладиться ничегонеделанием. Но в воскресение моё наслаждение было прервано звонком Марины.
   – Сама не знаю, зачем тебе звоню, но… – она выдержала паузу.
   Они с Таней друг у друга берут уроки драмы?
   И, наконец, продолжила:
   – Люся нашлась, она в Москве. Приехала, оказывается, неделю назад. И… – ещё пауза, Боже… – Она беременна.
  Такая усталость навалилась на меня от последних слов, что я даже не знал, что сказать Марине. Но она сама сказала всё.
   – Думаю, тебе надо встретиться с ней, поговорить.
   – Мне?
   – Мы с Игорем…
   С каким Игорем? Растерялся я в первый момент, потом вспомнил, что это муж Марины, которого я, кстати и к счастью, никогда не видел.
   – Марин, оставь её. Хотя бы на время. Она вернулась, захочет встретиться со мной, позвонит.
   Марина опять начала ругаться и обзывать меня всеми известными ей животными, я почти не слушал, просто ждал, пока она выдохнется и замолчит.
   – Марина, может быть, ребёнок и наладит всё? Женщины… – начал было я, но Марина опять принялась ругаться, что я ничего не понимаю, что ребёнок ляжет на её плечи, а я опять останусь в стороне и тому подобное…
   В результате я пообещал съездить к Люсе и поговорить, хотя и не собирался этого делать, но откуда Марина узнает об этом? Это было возможностью хотя бы на время избавиться от неё, от её требований, звонков и претензий.
   Но мне это не удалось. Через три дня мне позвонили, но это был не Маринин голос, какого-то незнакомого мужчины и сказал:
   – Луселия Лаврова ваша дочь?
   Я, почувствовав, что это говорит не человек, а функция, и скорее всего правоохранительная, проговорил, надеясь, что Люсю задержали за хранение наркотиков:
   – Совершенно верно.
   – Ваш номер был в телефоне вашей дочери. Вы можете приехать на опознание завтра в двенадцать во второй судебный морг? Знаете, где находится?
   – К-какое опознание?
   – Трупа. Я не сказал… – он будто спохватился, – ваша дочь умерла.
   Я выронил трубку. Я был в Курчатовском, как всегда в четверг, и мы все вместе как раз отправились обедать.
   – Ты что? – спросила Майя, подходя.
   Я повернулся к ней:
   – Люся…
   – Что?.. – ахнула моя жена, отшатнувшись и зажав рот, и я увидел, что она поняла всё без объяснений.
   Но тут подоспели остальные с вопросами, видя наши лица, но нить, протянувшаяся в тот первый миг, была разорвана этим, и я отвернулся, забирая телефон из чьих-то рук.
  Как я ушёл, как пришёл домой, я не очень помню. Меня довёз Илья, это я запомнил, потому что его лицо я видел, засыпая после того, как он дал мне что-то выпить. И проснувшись утром я увидел его. И её, Майю. У неё было такое же лицо как тогда, когда я болел.
   – Мне в морг надо… – сказал я, поворачиваясь в кровати, почувствовав, что тело стеснено одеждой, похоже, только ботинки с меня и сняли.
   – Не надо. Позвонили, не надо, всё без тебя сделали… – сказал Илья.
   – Сделали? Что?
   – Вскрытие уже сделали.
   – Передоз?
   – Нет, в крови не было наркотиков. У неё произошёл инсульт, аневризма мозга.
   – Господи… – выдохнул я, прикрывая глаза рукой.
   Майя подсела ко мне, но этого я перенести уже не мог.
   – А что, счастливый супруг тоже здесь где-то притаился? – сказал я, оборачиваясь.
   – Нет, Вася сегодня в «Курчатнике», – сказала Майя, – должен же кто-то работать.
   – «Вася»… – злясь, повторил я, приподнимаясь на локтях. – Туман, ты не мог бы сказать своей любовнице, чтобы не лезла ко мне в постель, не то я и завалю её при тебе, мне не привыкать.
   Я встал, но голова кружилась и неприятно потемнело в глазах. Но я чувствовал Майин аромат и разозлился ещё больше: её близость и недоступность при этом разожгли во мне такую злость, что мне захотелось их обоих прогнать пинками.
   – Я пойду, – сказала Майя, вставая и глядя на Илью.
   Это разозлило меня ещё сильнее.
  – Иди-иди, – прорычал я. – По дороге нового мужа подберёшь, поспешай, бабий век короток, хотя по тебе и не скажешь, что молодости-то уже не осталось почти.
   Эта злость придала мне сил, а когда закрылась дверь за Майей, щёлкнул замок, я вздрогнул и вспомнил, что я теперь отец не троих детей, а только двоих. И, что самое страшное, я почувствовал облегчение… и сказал это Илье, потерев лицо ладонью.
   – Да… Туманыч, вот такая я скотина. Немецкая свинья, как сказала Марина.
   – Это реакция на стресс, отрицание горя…
   – Ох, да не умничай, Туманыч, психолог доморощенный, – отмахнулся я.
   Илья усмехнулся.
   – Ты ванну бы принял, Вэл, – сказал он. – И поесть надо.
   – Опекать меня теперь будешь? Шёл бы за своей племянницей к чёрту.
   – Пойду-пойду, вот поешь и пойду.
   Словом, он и впрямь опекал меня, пока не пришли ребята, потом мама приехала. Но напрасно они все суетились, заглядывали мне в лицо, будто опасаясь за меня. Я не чувствовал ничего по-прежнему. Даже позорного облегчения.   
   И во время похорон я испытывал только стыд и неловкость, чувствуя себя здесь лишним. Эта девочка была лишней в этой жизни, всю жизнь она мешала и досаждала мне, её отцу, только огорчала, только утомляла, я ни разу не испытал приятных эмоций в связи с ней не то, что чувств, чувства были только мукой. Всегда. При её рождении, всю её жизнь и теперь примешался ещё и этот жгучий стыд, что во мне нет ни капли горя...
   И от этого мне было тошнее всего: вот она лежит с тихой улыбкой, какой у неё никогда не было при жизни. Откуда берутся у покойников эти улыбки?.. Для чего она родилась? Чтобы я испытывал сейчас всепоглощающее отвращение к себе, из-за того, что во мне нет горя? Что думаю, лучшим, что она сделала за всю жизнь стало вот это – умерла. Вообразите…
   Напиться было первым и самым правильным, чтобы спрятаться от стыда бессовестного отца…
   Не помогло. Значит лучше было бы работать. И я отправился в «пятнашку», я взял дежурства у своих ординаторов, подряд пять или шесть. Я спал на работе, на том самом памятном диване в своём кабинете, и так не чувствовал ничего, даже стыда, потому что у меня не оставалось ни возможности подумать о том, какой я мерзавец, что я рад, что у меня нет больше дочери по имени Люся.
   И в «Курчатнике» не появлялся целый месяц, оказывается. Я это осознал, когда Лара и Саня в понедельник днём оказались дома.
   – Это что? Почему вы не на учёбе? – изумился я.
   – Наверное, потому что у нас уже каникулы, – улыбнулся Саша.
   – А сессия? Что и сессия позади?
   Саша такой летний, свободный и какой-то неожиданно взрослый, когда и вырасти успел, расхохотался:
   – Ох, пап, заработался ты совсем!
   – И как сдали?
   Лариса, собирающаяся куда-то уходить, подкрашивала губы в передней перед зеркалом у консоли, на которой стояла её сумочка на той самой допотопной телефонной книге, давно лежащей здесь для интерьера, сказала:
   – Как… – она потёрла губы друг о друга, глядя в зеркало, – Санька, как всегда, всё на «отлично», а я «трояк» всё же схватила. По физике. Дружить не будешь теперь? – и взглянула на меня, улыбаясь тоже летней улыбкой. И она вся – лето, белые джинсы, кроссовки, футболка какая-то симпатичная.
   Она засмеялась и я, вдруг осознал, что у меня есть вот эта девочка, такая красивая, весёлая, так похожая на меня… почему же мне всё время так стыдно? Разве я плохой отец?.. Ведь хороший, если она вот такая? Счастливая красивая, благополучная, собирающаяся гулять с подружками. Ведь хороший?.. Ну, скажите, что хороший! Боже…
   Заболела голова так, что закачался коридор, в котором мы стояли…
   Очнулся я уже на больничной койке. И я увидел… видение, вероятно. Эротическая, твою мать, фантазия: Майя нагнулась ко мне, погладив по лбу. Нет, не фантазия. И совсем не эротическая. Но… пальцы тёплые. Всегда у неё тёплые пальцы. И улыбка тоже тёплая… Майя, эх, Майя…
   – Ну вот, слава Богу, – сказала она.
    Повернув, похожую на чугунную кастрюлю голову, я заметил прозрачную трубку капельницы. Точно, в больнице, обоняние не обмануло, даже Майин аромат не перебивал щипучий запах современных антисептиков. 
   – Ты кудрявая… – я протянул руку к её волосам, отрастают, солнце играет в них, захотелось зарыться пальцами, притянуть её к себе… Мою эротическую фантазию. – Что я делаю здесь? В больнице, похоже.
   Майя улыбнулась и сказала:
   – Всё нормально уже, ребята напугались, но к счастью, это всего лишь переутомление. Нельзя бесконечно работать, Валюша.
   – Работать? – повторил я. – Ерунду какую-то говоришь, Май. Что мне ещё делать-то? Может, скажешь?
   И я отвернулся, осознавая, что разрыв с ней я переживаю намного сильнее, чем смерть Люси. И опять мне стало стыдно до безумия… Что я за человек?..
   Нехорошо… да уж, так нехорошо мне до сих пор не было…
Глава 3. Развод
   Я ничем не могла помочь Вальтеру и это было самым невыносимым. Одно дело наш развод, так и не завершённый до сих пор, потому что как раз в день, когда мы оба должны были явиться в ЗАГС, потому что в суде нам не надо было разводиться, никаких претензий друг к другу мы не имели, а дети были уже взрослыми, но Вальтер попал в больницу с подозрением на инсульт, впрочем, к счастью, обошлось. 
   – Может он нарочно? – усмехнулся Вася.
   – Не шути так, это слишком… это всё серьёзно.
   Вася кивнул. В последние месяцы вся наша совместная работа сосредоточилась на том, чтобы пройти все бюрократические и прочие препоны и наконец попробовать пересадить нашу трубу бесплодной пациентке. Но это было сложно. Нас отсылали от одного начальственного кабинета к другому, обещали создать комиссию при министерстве, но началось лето – мёртвый сезон.
   Я даже предложила себя. Но мои товарищи не воспринял всерьёз, а Ю-Ю даже высказался:
   – Ты… учёные, конечно, жертвуют собой ради науки, дело не новое, но… Во-первых: кто оперировать будет? Я не буду. 
   Он посмотрел на Вальтера, и тот, усмехнувшись, отрицательно покачал головой:
   – Не-ет, – протянул он.
   Ю-Ю развёл руками и продолжил:
   – Да и чистоты эксперимента не получится, ты не в том возрасте, чтобы мы пытались получить беременность от тебя. Да ещё таким путём.
   Я не могла не согласиться с этим, будь я моложе хотя бы лет на десять, лучше подопытной и придумать было нельзя. Хотя в теперешнем положении задумываться о ещё одном ребёнке…
   Вася не слышал этого разговора, но о детях заговорил сам, спросил, хотела бы я ребёнка от него.
   – И не одного, – ответила я совершенно искренне.
   – Почему ты всё же вышла за Юргенса? Не за Илью?
   Я вздохнула, вот как объяснить теперь всё? Почему всё сложилось именно так? Так неправильно, и нелепо. И в то же время именно так, что родились наши чудесные дети? Я не знала, как это объяснять, поэтому сказала:
   – Сука, потому что, Вась… как Вальтер говорит, – вздохнула я. – Родителей тогда… а Ю-Ю уехал, и я… Словом… Судьба не всегда в наших руках, Василёк…
   – Судьба… – повторил он и отвернулся.
   О чём он подумал в этот момент? О моём прошлом предательстве? О том, можно ли мне верить теперь? Можно ли меня любить…
    Не думал я, можно ли её любить. Я любил её всю жизнь, всегда, с первого дня, как увидел, даже когда не осознавал и не называл это любовью, ничем другим не были все мои чувства к ней. Но о судьбе думал и я. Ведь как она распорядилась нами, что мы встретились снова. И теперь мне хотелось наслаждаться каждым часом. Говорить, держать её в объятиях, просто за руку, заниматься любовью без устали и насыщения. Дарить цветы и подарки каждый день. Те, что я не додарил ещё в юности. Поэтому нередко, возвращаясь с работы, я заезжал в ювелирный магазин и покупал ей безделушки на свой вкус. Я стал завсегдатаем там, меня узнавали продавщицы и предлагали новинки. Я не то, что ценил каждый миг, что теперь мы проводили вместе, я хотел упиться им до капли. До последнего развода на бокале, собрать и его языком… Будто боялся, что не хватит времени.
   Когда в юности мы жили с Майкой вместе шесть лет, я не думал об этом, впереди была целая жизнь, и ничто не могло помешать мне любить мою Майку и быть с ней, потому что она любила меня. А оказалось, что может. Что есть что-то, что не подвластно мне, что происходит как-то помимо нас. И даже не всегда по нашему желанию. И даже непонятно, как. До сих пор непонятно…
  Но спрашивать её об Илье и их отношениях было выше моих сил. Нет, пусть всё останется в прошлом, теперь есть только настоящее. И, мне кажется, Майка жила так же, каждым мигом, что мы были вместе…
   Это так. Засыпая ночами, я испытывала потребность ещё разочек увидеть его, будто не верила, что он рядом, я приподнималась и всматривалась в полумраке в его лицо, я испытывала потребность, прижимаясь, ощутить его аромат, тепло его тела, допить день до конца. Почему?
   Потому что мне снились навязчивые сны: Харлей и мы с Ю-Ю в седле, пылящие по дороге? А в другие ночи улыбка Вальтера, держащего на руках малюсенький свёрток, в котором Лариса? А может быть, Саша? Поэтому или потому что я не могла поверить до сих пор, что мой другой сон, сон о нём, о Васе, сбылся и мы вместе? Мы всё же вместе? Это было так невероятно, так изумительно прекрасно, что, проснувшись утром я тоже спешила проверить, не приснился ли мне вчерашний день…
   И ничто, даже проволочки, переговоры, уговоры и утрясывания, в которые превратилась наша совместная работа теперь, не меняло и не омрачало нашу жизнь. Даже начавшиеся отвратительные звонки мне.
   Я не говорила Васе, но мне стали звонить на работу звонили какие-то неизвестные, то женским голосом, то мужскими, то какими-то странными, будто кто-то баловался. Говорили разное: обзывались всеми возможными синонимами слова «гулящая» и «разлучница», то пугали, что подстерегут и изуродуют, обольют кислотой, или переломают ноги, то, что сожгут мне квартиру… Господи, у нас с Васей квартиры не было, мы так и жили в этой чудной халупе в Арбатском кривом переулке, ведь квартиру Ивана Генриховича, как тот и хотел, Вася отдал соседке, а новую ещё надо было купить. То есть мы, конечно, просматривали предложения, но всё было не так просто, уезжать далеко из центра не хотелось, но не так много у нас было средств, чтобы купить квартиру на расстоянии хотя бы часа езды до его «Курчатника» или моей «Виты».
   Я молчала о звонках, подозревая, что это Васина жена, и, что хуже, его сын, потому что один из голосов был явно мальчишеский, может быть, развлекался он вместе с друзьями. Это я ещё не имела никаких страниц в соцсетях… Но на ватсап сообщения приходили ворохами с разнообразными омерзительными гифками, оскорблениями и прочим. Не будь ватсап мне необходим по работе, я удалила бы эту программу из айфона.
   По кабинетам начальства ходили Ю-Ю и Вальтер, но особенно Ю-Ю, как доктор наук. Вальтер брался за дело, когда касалось кабинетов, к которые он лично был вхож. Но пока оставалось ждать до осени.
   Я поехала сегодня на Кутузовский, чтобы поговорить с Вальтером о разводе и, возможно, поехать вместе в ЗАГС, подать новое заявление. Я застала дома и Ларису, которая, впрочем, собиралась уходить, а Сани уже не было. На вопрос о нём, Лариса ответила:
   – Ой, мама, отстаёшь ты от жизни, у Сашка нашего любовь образовалась, того гляди, женится.
   Она засмеялась, Вальтер вышел к нам в переднюю и сказал:
   – Ты сама-то куда опять с утра намылилась? Вот, Май, я и не вижу их, с утра разбегаются из дома и только к ночи, глядишь, уже спят, когда приходят…
   Лариса засмеялась:
   – Ну так ваше дело стариковское, а наше молодое! – и, чмокнув нас в щёки, исчезла за дверью.
   – Слыхала, старушка? – усмехнулся Вальтер.
   Я улыбнулась, кивая. Он выглядел усталым, бороду отпустил, что, впрочем, ему идёт, такой красивый человек с красивой, тронутой сединой ухоженной бородой и волосы несколько отросли.
   – Тебе не нравится? – спросил он, когда я сказала об этом.
   – Мне нравится, ты красивый был и есть.
   – «Красивый», – хмыкнул он, проходя в гостиную, хотя вышел из своего кабинета: где, я видела, проходя, работал компьютер и висели какие-то таблицы. – Толку что? Продавать бы, так может удовлетворение и испытывал бы какое, а так – одна досада.
   – Ты не испытывал бы, – сказала я.
   Он взглянул на меня:
   – Ну… ты знаешь, безусловно, – сказал он, немного с иронией, вышедшей, впрочем, какой-то вялой.
   – Над чем работаешь? – спросила я, кивнув в сторону его кабинета.
   – Просматривал успехи, достигнутые нашими коллегами по той же теме. Ещё немного провозимся с главным, и нас опередят англичане или шведы, – сказал Вальтер, усевшись на диван, высоко задрались длинные бёдра. – Ты чего пришла-то? Проведать? Так здоров я, вашими молитвами, как говориться. Даже не пью.
   Я тоже села, но в кресло, что он не преминул заметить.
   – Что, боишься сесть со мной рядом? Я не чумной, небось, – он потянулся к сигаретам, лежавшим на столике. – Как муж молодой? Или, наоборот, старый, вы ж у нас, как бы женаты сто лет.
   – Хорошо, муж. Слушай, Вэл, мы… Ты подал на развод весной, но мы так и не попали…
  – Уж извините! – он развёл большие руки, сверкая остывающими глазами. Достал сигарету, но курить, похоже, раздумал.
   – Я не для этого говорю… Надо довести дело до конца. А то живём как-то…
   Он засмеялся злым и нервным смехом:
   – Да ты, бля, всю жизнь так живёшь! От него тоже к Илье подстилаться бегаешь, к дьяволу старому? Вроде на дежурства? – по его лицу прошла как молния, боль.
   – Не надо, Вэл… что уже… Виновата я. И никогда уже не изменишь этого.
   – Ну конечно! Сказала «виновата», вроде ничего и не было. И даже Метла простил тебя. Ему х… вертанула, мне теперь накручиваешь так, что хоть удавись…
   Если он взялся материться, значит и правда сильно накипело, подумала я, впрочем, как иначе?..
   – Ну тем более, Вэл, чем скорее разорвёшь со мной…
   – Разорвёшь? – он подался вперёд и вдруг мне стало страшно, что он бросится и придушит… – Да я…
   Он вскочил, а я вдавилась в кресло, борясь с желанием подняв ноги, сжаться в комок.
   – Я… я дочь похоронил, а не могу ни о чём думать, кроме тебя и нашего… Того, что тебя нет рядом. Что я просыпаюсь, а в комнате холод, кажется, сейчас пар изо рта сейчас пойдёт! Что ты жила со мной двадцать лет и не любила ни минуты. Детей зачинала, рожала и не любила!
   – Это не правда! – задохнулась я от несправедливости. – Любила и люблю! И ты это знал всегда и знаешь, а только… – голос споткнулся, нет, объяснить невозможно…
   – Сука ты! – выпалил Вальтер.
   – Да и чёрт со мной! Сука и ладно, вышвырни и забудь!
   – Забудь… Забудь? Таню ещё предложи мне взамен! Чего молчишь?! Она пожила тут с месяц, и я, и дети, думали, сбежим… Всё в тебя упёрлось…
   – Да с чего упёрлось-то?
   – А чёрт тебя знает! Вот… чёрт знает, что это… И… – он, нахмурившись, заходил по комнате. – Да даже не будь никакого Ильи, и Метлы теперь, даже достанься ты девственницей мне и держи я тебя всю жизнь под замком в запертой башне в замке, а всё равно, только и мысли, что о тебе и бесконечная тревога… И не хватает мне тебя и любви твоей… Вот как копаешь ямку в песке, вычерпываешь воду, а она всё прибывает, ты горстями вынимаешь, а её опять столько же и всё больше и своды подмывает и обрушивает… Вот так: всё время мало. Хоть вешайся, я как мерзавец, даже у гроба Люси думать мог только о том, что приду домой, а тебя нет там! Вот тебе! А ты… за разводом приходишь, дрянь!
   Я вдохнула и постаралась заговорить спокойно, чтобы не возбуждать его злости снова.
   – Это… ты от обиды себе нарисовал сейчас, Вэл. И я никак не смогу исправить вред, что принесла тебе…
   – Да нет никакого вреда! – заорал он. – Господи… Как ты не поймёшь-то башкой своей! Вот вроде умная баба, а дура набитая!.. Как я ненавижу тебя, чёрт!
   Я встала, разговор не получался у нас. Вот жить получалось, работать получается неплохо, а развестись…
   – Ладно, Вэл, пойду я, в другой раз поговорим.
   Он выпрямился, засунув сжатые кулаки в карманы брюк, и сверкающим взглядом смотрел на меня, немного бледнея.
   – В постель пойдёшь со мной сейчас, тогда дам развод тебе. Молча схожу и всё подпишу, и тянуть не стану, – вдруг сказал Вальтер, удивительно, что даже тон не сменил для странного своего предложения.
   Я обернулась:
    – Ерунда какая-то выходит, нет?
   Он пожал плечами.
   – Может и ерунда. Может и хуже ерунды… А… Хочешь сказать, с Ильёй не спишь теперь? Со своей вечной, б…, больной любовью?
   – Нет.
   – Лгунья, – скривился он и сел снова, но уже в кресло, потёр лицо и побледнев от злости проговорил сквозь зубы: – Дрянь и лгунья! Иди отсюда! Уходи и не являйся! Как хочешь разводись, чёрт с тобой! Не приближайся ко мне, я тебя придушу, дрянь! Дрянь проклятущая!
   Она ушла. Ушла опять, а я остался. Мне мешает трезво мыслить и вести себя как нормальный человек, огонь, который она разжигает во мне. И я ничего не могу поделать с тем, что он не только не гаснет, или не становится спокойнее хотя бы, но всё сильнее жжёт меня, продолжает кипеть и пузыриться, заполняет меня всего. Как было, когда я увидел её впервые, а потом она куда-то пропала… Нет, хуже. Хуже в тысячу раз! Тогда и я сам был проще и легче, и, главное: я не знал её. Не знал её! Не знал…
 …Надо было пойти и подать заявление на развод, но после этого разговора, почти болезненного состояния, в котором я застала Вальтера, я не смогла этого сделать. Пусть немного успокоится после смерти Люси, всё утрясётся, произойдёт само собой. Всё уже произошло, мы не живём вместе много месяцев, перекипит и испариться, в конце концов, мы ведь смогли, примирившись работать вместе…
   Я уговаривала себя, но в сердце застряла боль. Конечно, она была и до этого разговора, но я не осознавала так отчётливо и остро, что Вальтер страдает. Вальтер, каким я его знала, сытый, успешный, немного пресыщенный, страдать не должен был. Не должен был! Почему ему так больно?.. Мы все думаем, что сердце есть только у нас.
   Когда я пришла домой в каком-то почти больном состоянии, Вася тоже уже вернулся. Я сказала утром, что заеду к Вальтеру, мы, я и Вальтер сейчас были в отпуске, год назад, планируя отпуска, мы написали на одно время и теперь, в конце августа отдыхали, как и Ю-Ю. Работал из нашего квартета только Вася. Он вошёл с букетом маленьких влажных фиалок. Где и берёт всё время эти цветы и разные маленькие сюрпризы, то украшения, то коробочку с пирожными или конфетами, духи, чулки, солнечные очки, и множество мелочей и не мелочей, потому что некоторые из его подарков стоят очень дорого. Я даже спросила его об этом, и он ответил:
   – За тридцать лет, что я знаю тебя, я сообразил насчёт подарков только теперь. Надо наверстать.
   Что ж, в ответ на это и я стала стараться делать для него что-то в этом роде: покупала ему нужные мелочи, вроде белья, ручек, брелоков, иногда журналов, или дисков, потому что музыку он, как и я, любил по-прежнему. Или книги. И даже особенно, книги. Конечно, теперь всё можно найти в интернете и всё прочесть, но мы, люди старой формации и приверженцы бумажных изданий с шелестом страниц и ароматом типографской краски, или напротив, старой пожелтевшей бумаги и пыли с библиотечных полок, продолжали наслаждаться по старинке.
   И вот сегодня меня ждал букет гладиолусов на столе в гостиной, мы обставили, конечно, наше жилище мебелью. Причём в эту странную квартиру, как сказал Вася, пойдёт что-то тоже не новое, но антикварное или подзатёрханное, такие стол, стулья, кресла и диваны мы и нашли на блошиных рынках и ярмарках в изобилии работающие по выходным. И книги Ивана Генриховича на разномастных полках и просто стопками вдоль стен. Ваза была большая, пузатая, из зелёного стекла, и белые и розовые гладиолусы смотрелись в ней как-то особенно художественно, хоть бери карандаши.
   Вася выглянул из кухни, услышав, как я вошла. На нём был импровизированный передник из большого полотенца, руки в муке.
   – Я тут с рыбой… – сказал он, держа белые руки как хирург, даже забавно, что он сейчас опять похож на Вальтера. – Ты чего такая?
   Я села к столу с чудесными цветами и смотрела на них.
   – Спасибо, Василёк, за цветы. Чудесные… как всегда.
   У меня не был сил даже переодеться и помочь ему с хлопотами на кухне. Надо ведь и объясниться как-то. Но он догадался сам. Снял «передник», вытирая им руки и подсел ко мне.
   – У Юргенса была?
   Я кивнула.
   – Погодим с разводом чуть-чуть, а? Отболит у него за дочь…
   Вася помолчал, поджав губы.
   – За дочь не отболит никогда, ты же понимаешь…
   – Значит, пусть хоть за меня отболит. Я хорошей женой не была.
   Вася выдохнул, взъерошил короткие теперь кудрявые волосы.
   – Чушь это, Майка. «Не была». Ты была его женой столько лет, сколько мне и не снилось, детей таких славный родила и воспитала…
   – Ю-Ю…
   Он махнул рукой:
   – Не волнуйся, он не оставался в долгу.
   – Разве в этом дело?
   – В этом тоже. Ложное благополучие, обманчивое счастье, наслаждение с условиями, с тяжёлым, как рюкзак бэкграундом. Я никогда не изменял тебе. И ты никогда мне не изменяла. Не думала даже. Едва подумала, ушла сразу, ведь так?
   Я кивнула.
   – А раз так, не надо казниться теперь и записывать себя в преступные элементы. Я отлично его понял, твоего Юргенса, хитрый и расчётливый он человек, просто разрушилась его идеальная гармония, где ты была краеугольным камнем, а новую он никак построить не может, вот и жмёт на тебя, на вину, на жалость, дочь и тому подобное…
   Всё так и не так, Вася. Ты прав, конечно, Вальтер эгоист, каких мало, хотя все мы эгоисты, конечно, нормально…
   – Надо развестись, Май. Не только для правильной жизни, я и так женат на тебе всю жизнь, но… У меня начались неприятности.
   Я подняла глаза на него. И оказалось, что если я страдала просто от глупых звонков и посланий, то ему уже …
    – …Звонили и сообщали моему начальству, что я сожительствую с замужней женщиной, которая увела меня из семьи, вытягивает деньги, не даёт содержать семью, выживает из квартиры мою жену и сына, не даёт общаться с сыном, и… Больше того, что мы устраиваем оргии на троих… Это Оксана ещё об Илье ничего не знает и не догадывается… 
   – Боже мой, я думала только… – от неожиданности я проговорилась.
   – Что? – он нахмурился: – У тебя то же?
   Я повела бровями неопределённо, всё рассказать нельзя, особенно, если гадости делает его сын, но и отнекаться теперь не удастся.
   – Это Оксана, – сказал он. – Я поговорю с ней об этом.
   – Не надо, Василёк, – я обняла его. – Это ни чему не приведёт, только разозлит её ещё больше. Ей скоро надоест, и она прекратит, тем более что никто на это сейчас не обращает внимания. Не советские времена с разбирательством морального облика.
   – И всё же, Май, развестись и нормально расписаться надо. Или… просто восстановить старые паспорта. Тогда отпраздновали бы двадцать один год, – он подмигнул мне, вставая и направляясь на кухню.
   – Отпразднуем ещё, – сказала я и пошла переодеваться, чтобы присоединиться к нему.
   Я немного не договаривала. Внимание обращали. На работе на меня начали коситься, начальник вызвал и, говоря на этот раз «вы» и называя по имени-отчеству, хмурясь, вопрошал, что это за разговоры.
   – Вы понимаете, Майя Викторовна, что сегодня интернет делает погоду? Если о клинике пойдёт такая слава, как вы думаете, многие захотят обратиться к нам?
   – Это чушь… – не выдержала я.
   – Что чушь? Мои слова – чушь!? – всерьёз разозлился он.
   – Нет, не ваши, а те, что болтают…
   Александр Николаевич поднялся и вышел из-за своего обширного, почти как биллиардный, стола и сказал тихо:
   – А вот это неважно, чушь или нет, «слыть важнее, чем быть», – он сверкнул злыми бесцветными глазками за очками. – Или вы не знали об этом?
   Я не нашлась, что ответить.
   – Так что подумайте о своём поведении. Оставьте женатого человека его жене, у вас есть собственный супруг, вот и живите, и не позорьтесь и клинику не позорьте… Совсем уж немыслимое, что я должен объяснять. Ещё порно в сети разместите для полного соответствия.
   У меня заболела голова. Неужели опять начинается? Неужели я вернулась во времени в свой одиннадцатый класс?
Глава 4. Новый год
    Но ни я, ни Маюшка не знали ещё до какой степени она права в том, что мы вернулись в худшие времена, пережитые ею в последние годы в школе. Она не знала, потому что я ещё не говорил того, что слышал я, а мне она пока не рассказала всего, что происходило с ней. И более того, мы оба не знали того, что говорили вокруг Юргенса и Метелицы. Каждый их нас, четверых, умалчивал истинную картину, происходящую вокруг нас и всего того, что мы делали вместе.
   Я бывал у Маюшки с Васей, потому что для меня совсем не видеть её, пусть и с Васей снова, было невыносимо. Я не мог, как Юргенс пытаться отвлечься от тоски по ней и одиночества, потому что он не был одинок, у него есть дети, у него есть мать, даже эта Таня, а у меня только работа и Маюшка. И работа, как бы я ни обожал её, как бы ни погружался, не может меня заполнить настолько, чтобы я перестал ощущать пустоту без Маюшки. Полную пустоту. Космический вакуум. Безмерная пустота и холод. Холод до боли. 
   Вот поэтому я, как и когда-то прежде на правах товарища по общей работе и единственного близкого родственника наведывался к ним регулярно. Особенно во время отпуска. Ведь и мой отпуск был с Маюшкиным вместе. Но я свой тратил ещё и на утрясывание главного нашего дела. И поначалу я встречал сопротивление вполне нормальное, обычная бюрократическая волокита и перестраховки, перекидывание ответственности друг на друга, с ведомства на ведомство: Минздрав на Минобр и науки, оттуда в Росатом и снова по кругу. Минздрав Москвы в федеральный Минздрав, также и остальные.
   Волков посмеивался надо мной:
   – Окунулся в науку с головой? Вот-вот, а ты думал гениальные открытия просто даются? Защитил диссертацию и всё? Полдела открыть, так доделать ещё надо, довести до ума, как говориться, – потом взглянул, и спросил вполголоса, блестя любопытными глазами: – Чё, правда, работает?
   И когда я кивнул, он покачал головой всё ещё насмешливо, но восхищённо.
   В середине сентября он спросил уже:
   – Что именно стопорит-то?
   Я объяснил, он помолчал, будто думая, говорить вслух или не стоит. И всё же качнул головой:
   – Знаешь, что я скажу тебе, уважаемый и даже дорогой мой Илья Леонидыч, – он посмотрел на меня хитрыми и зоркими чёрными глазами: – подберите нескольких женщин, да сделайте, только оформите всё договорами, с юристами, всё прозрачно, чтобы, как сейчас говорят, чтобы комар носа не подточил. А потом утрясать дальше будете, с данными, уже подтверждённой, проверенной методикой. Иначе, ваш «пенициллин» очередной английский Флеминг или американский откроет, а вы останетесь ни с чем. Потому что, если эти свинцовые жопы, мракобесов-перестраховщиков недоделанных слушать, так вам и начинать работу нельзя было.
   Я улыбнулся ему, сколько лет я знаю его, ни разу он не дал дурного совета.
   – Кстати, для внушительных цифр можете ещё хирургов подключить, если не ревнуете. Могу и я поучаствовать. В конце концов, чем больше будет счастливых пациенток, тем лучше.
   Я сказал то же сначала Юргенсу, а потом Маюшке и Метелице, когда был у них в очередной раз. Они переглянулись.
   – Чего же мы тянем четыре месяца? – радостно воскликнул Метелица. –Майка, когда ещё сказала, надо делать.
   – А что Вальтер сказал?
   Я усмехнулся:
   – Догада…
   Но вообще радостного я сообщить ей не мог, Юргенс впал в какое-то бесчувствие. Он так и сказал мне:
   – Мне всё равно, Туман, хочешь, сделай сам эти пересадки, вон с Майей на пару. А я… Отдохну. Как-то остыл я, Туманыч. Скорбное бесчувствие какое-то…
   Об этом я рассказал Маюшке позже, уже на работе, один на один. И рассказал это не просто так, у меня вполне определённая цель: я хочу нарушить идиллию, что воцарилась между Метелицей и ею, я завидовал ему, их безмерному, безоблачному счастью, их взглядам друг на друга, всей атмосфере их дома, а эта дурацкая квартира стала домом, настоящим гнездом, где царил лад и любовь и во всём сквозила взаимность и нежность, я завидовал, потому что сам остался стареть со своим котом, у которого поседели усы и начали облезать хвост и макушка, будто тонзура у какого-нибудь бенедиктинца, учитывая цвет его шерсти. И себя я чувствовал таким же дряхлеющим и облезлым, и сила, которой по-прежнему наливалось моё тело, только сильнее подчёркивала и оскорбляла моё одиночество. Даже тому, как менялись, начиная вибрировать их голоса, когда они говорили друг с другом, и то я завидую безмерно. И теперь это была не та зависть и ревность, что двадцать лет назад, тогда это было нападение отряда лучников всякий раз с острыми стрелами, но теперь всё намного хуже и тяжелее – это танковая атака, способная полностью раздавить меня, а я всё с теми же примитивными орудиями – примитивными и хилыми против этой возросшей силищи…
   Поэтому мне хотелось убить Метелицу всякий раз, как я его видел, и поэтому я решил использовать даже Юргенса, чтобы хотя бы немного облаков нагнать на это солнечное счастье…
   Вот я и сказал Маюшке наедине, что, по-моему, Юргенс совсем пропадает, что у него настоящая депрессия.
   – Даже Марта Макаровна дежурит время от времени, опасается, что он что-нибудь сделает над собой, – заключил я свой в общем-то правдивый рассказ. Никакой лжи, я лишь слегка сгустил краски.
   Маюшка нахмурилась, бледнея. Я знал, что она сделает дальше, она, конечно, спросит об этом Сашу или Ларису. Но и здесь осечки не будет.
   – Вот из-за этого я никак не могу довести развод до конца, потому что он страдает. А Вася страдает со своей стороны, – проговорила она и взглянула на меня, в смущении поправляя волосы. – Между тем… меня директор наш вызывал, глядел в пол сурово. Выговаривал. Того гляди уволит за аморалку...
   Такого поворота я вообще не ожидал. Что угодно, но, что в конце 2017 года начнётся разговор об «аморалке». Как такое может быть теперь?
   – Май… Это ерунда всё…
   Она посмотрела на меня:
    – Никто не говорит, что не ерунда, но… Об этом стали говорить опять, Ю-Ю! Теперь! Теперь опять об этом! Мне звонят. Мне звонят и такую грязь… звонят даже какие-то подростки… Господи, я привычна, кажется, но… у меня будто дежа-вю. Я думала всё позади и навсегда, но оказывается… Оказывается, за моей спиной опять грязный шёпот и пересуды. Опять начали разбирать меня по косточкам, меня и мою жизнь, будто двадцать лет работы ничего не значат, будто все мои удачные операции, все родившиеся дети, успех клиники, к которому я причастна больше многих, ничто ничего не значит. Больше ничто и ничего. Только какие-то мерзкие сплетни и грязь… Представляешь? А, Ю-Ю?
   Я обнял её, и она позволила, и сама обняла меня, я чувствую, как близки слёзы сейчас, Маюшка… Маюшка, поплачь, раскрой объятия мне, что, клином свет сошёлся на твоём Васе? Я же всегда был рядом, всегда был я, Май… Май…
   – Эта глупость утихнет, это Васина сожительница, от злобы и бессилия, ты же понимаешь.
   – Понимаю… – она выпрямилась, размыкая объятия. – Ю-Ю… ты прости меня, всё происходит как-то… Всё время всё происходит не так, как должно, как было бы правильно и чисто.
   И смех, и грех с ней…
   – Никогда не бывает всё правильно и чисто, – сказал я. – Да никто и не хочет правильно, кроме тебя.
   – Кроме меня?
   Я укрепился, я должен вести сейчас себя, как кристальный воин, как стойкий и чистый, вроде я хочу только её счастья и спокойствия и ничего не хочу для себя…

   Я знал, как атакуют, как умеют травить и втаптывать, я очень хорошо это помнил со школы, но я никак не думал, что снова стану свидетелем этого. Снова увижу и услышу подобные вещи. Но ужаснее всего даже не это.
   Конечно, и меня уже успели несколько раз спросить, и даже неприятно прищуриться, вглядываясь.
   – Что-то нехорошее стали болтать о твоей группе, Василь Андреич? А? Что ты развёл у себя за развесёлую жизнь? Пьянки, девочки? Что за новости?
   Это было ещё в августе. А к ноябрю тон и даже слова изменились.
   – Я слышу нехорошие какие-то слухи о вашей работе, Василь Андреевич, – и брови к носу. – Когда заканчивать собираетесь? Который месяц простой?
   – Никакого простоя, – сказал я, потому что мы сейчас обсчитывали цифровую модель нашей трубы, ожидая, что наработают медики. – Акушеры начали свою часть работы. Скоро будут результаты.
   – Акушеры? – он как-то гадко усмехнулся. – Очень интересно, Метелица. Очень-о-очень интересно. И что же эта дама Юргенс делает в твоей группе? Какая-то странная геометрия, не находите? Мне сразу не понравилось воодушевление, с которым вы вытребовали себе третьего медика. Вернее, медичку. Чего так тыркнуло-то? Такая красивая? Втрескался?
   Я подумал, если скажу, что Майка моя жена, это станет оправданием в его глазах или ещё глубже закопает нашу группу и всю проделанную работу. Всеми нами проделанную. Жаргон немного смягчал разговор, как ни парадоксально, но злобное сверкание из-под густых седоватых бровей не обещало ничего хорошего.
   – Молчите?
   Всё же, наверное, лучше промолчать. Лучше не нарываться до поры. Как Майка говорила: Победителей не судят. Вот в начале надо победить. Чтобы хотя бы одна пациентка забеременела с нашей трубой, вот тогда можно начать отбиваться кулаками, кто тогда нас тронет?
   Я ничего не рассказывал Майке об этом, всё же думая, кто это донёс до начальства и в таком свете. Но свою группу я сразу отмёл, хотели бы, сразу доложили, но ведь началось всё только с конца лета, когда…
   Но я ошибся в том, что всё началось с конца лета. Выяснилось, что не с конца лета, а ещё с весны, только я не знал этого… И узнал я случайно, и так… страшно было это узнать, что мне свело всю душу от этого открытия.
   Всё случилось тривиально и поэтому, наверное, так чудовищно. Майка была в душе, будь в ванне, я бы просто принёс ей телефон и дело с концом. Но шумела вода, я заглянул в ванную, Майка выглянула из-за занавески, вода течёт по лицу ручьями с волос.
   – Что, телефон? Ответь, Васюль, скажи перезвоню… – сказала она и опять скрылась за занавеской и струями воды.
   Я взял её телефон, просто номер на экране без имени. Просто номер… Но я этот номер знаю… Что, Ваня звонит Майке, и она не говорила мне? Почему?! Что за тайные отношения за моей спиной?..
   Я включился, но молча, хотел услышать, что скажет Ванюшка, может, тогда всё яснее станет?..
   Боже мой, в какой страшный час моему сыну пришла в голову мысль поступить так? Он заговорил вроде и не своим голосом, но я сразу узнал его, как он ни ломался, произнося мерзости, отборные матерные ругательства, да ещё выстроенные в такие длинные многоэтажные и изощрённые злобные поношения, что меня замутило, как от похмелья.
   – Ну чё молчишь, сука, шалава, сосалка престарелая? Молчишь, как всегда, так ещё послушай...
   – Иван… – задушенно произнёс я.
   На мгновение он замолк, оторопел всё же от неожиданности. Но тут же и пришёл в себя.
   – А, папаша… Ну, конечно, папаша, – сказал он. – Ты извини, конечно, но… могу и для тебя повторить то же. Вы уроды, ты особенно и… эта твоя… проститутка! Проклятая проститутка! Что, никто не покупает, так ты…
   – Прекрати, Ваня, как тебе не стыдно? Как…
   – Мне не стыдно! – выпалил он.
   И дальше сказал, будто это не он, будто я Оксану слышу, её тоном, её словами:
   – Ты развлекаешься с какой-то тварью замужней, она устроилась отлично, между двумя мужиками, а нас с матерью обеспечивать перестал…
   – Обеспечивать? Ты что городишь-то, зарплатная карточка на двоих оформлена, – проговорил я.
   Он опять замешкался на мгновение, а потом прокричал в трубку:
   – Всё равно ты мразь, а она проститутка! – и отключился.
   Я замер с телефоном в руках. Когда Майка вышла из ванной, она даже не вспомнила, что кто-то звонил, не спросила об этом. Спросила о другом, что я такой, что за неприятности. Я спросил:
   – Почему ты не сказала, что тебе звонит мой сын? – спросил я. – Давно звонит?
   Она нахмурилась, бледнея и запахивая поглубже пухлый махровый халат, села рядом со мной на диван, из потёртого дерматина, от этого он был теплее и мягче, чем новый.
   – Не надо, Василёк…
   – Сразу поняла, что я слышал, что он говорил? Что говорит тебе всё это время. Почему ты не сказала? Это… больно… Май… мой сын и… А ты промолчала, ну почему?
   Она подняла полные муки глаза:
   – Ты сам сказал, это больно. Зачем тебе эта боль? Это знать?
   – Чтобы… научить. Я поговорил бы с ним…
   Она покачала головой:
   – Ты накинулся бы, тебя сейчас всего трясёт, а это… только ещё хуже станет. Не надо сейчас выяснять с ним отношений. Пусть остынет, – Майка погладила меня по плечу. – Он успокоится, повзрослеет и поймёт. Или просто примет то, что есть теперь. Не надо сейчас с ним говорить, ничего хорошего из этого не выйдет. Пусть пройдёт время, пусть у него отболит. Оставь его пока, ему и так трудно, возраст такой, да ещё отец ушёл к другой. Даже, если его мать не говорит ничего дурного о тебе…
   Мать… Вот тут я и понял, кто яду, того самого дёгтя в бочку с мёдом налил, кто моему начальству нажаловался о моём ужасном моральном разложении… «Даже, если она ничего дурного не говорит Ивану». Как бы ни так, Майка, ты не знаешь Оксану, как знаю её я.
   Мне показалось, в нашем пронизанном солнцем небе, что светит над нами столько месяцев, раздался треск и появилась, и стала расползаться дыра, словно брешь и сквозь неё подул ледяной ветер. Я обнял Майку, чтобы она не почувствовала его, чтобы не начала думать, что от меня у неё одни неприятности. 

   А вот я хотел, чтобы Маюшка именно так и думала о своём идеальном Васе, всегда идеальном, всегда принце в сверкающем венце безупречности, каким я никогда не обладал.
 
   Но это очень сложно. Метелица с возрастом стал чутким и умным и просто так не проведёшь, тем более теперь он знает, что мне он доверять не может.
   Тоска и бессилие волнами охватывали меня, лишая сил, затуманивая разум, мешая даже спать. Ещё и потому, что во сне я неотступно и мучительно видел Маюшку всё отчётливее и безысходнее ощущая своё одиночество. Время от времени я ловил себя на навязчивом желании немедля поехать к Метелице и затеять драку. Просто тупо подраться. Как когда-то с Юргенсом. И с Юргенсом, и с Васей, это, конечно, опять приведёт к очередной катастрофе. И то, что я отлично это понимал, делало это навязчивое желание ещё сильнее. Как помешательство.
   А между тем мы, я, Волков, Маюшка, Юргенс и ещё двое ординаторов уже провели по несколько пересадок нашей искусственной трубы, и будто замерли в ожидании первых результатов. Прождать мы могли месяца три, а могли и год и дольше.
   Директор нашей клиники меня тоже вызвал к себе и, то ли посмеиваясь, то ли очень интересуясь темой, внимательно заглядывал мне в лицо:
   – Что это за история с твоей племянницей, Илья Леонидыч, как ты позволил этой ерунде происходить у себя под носом? А? Что за шуры-муры?
   – Никаких шур и мур, Александр Николаевич, Василий Метелица – первый муж Майи.
   – Да хоть третий! Зачем устраивать тусовку мужей, да ещё на рабочем месте? Весь научный мир гудит, все на ушах, все только и обсуждают любовный треугольник в «Курчатнике», нашу клинику, – он посмотрел на меня, – а это знаешь, что значит? Для начала проверки зачастили, документы, бухгалтерию, всё проверяют. Даже отпуск твоей Майи на столько месяцев и то в масть ложится всему. Понимаешь ты?
   – Нет…
   – Она ушла от мужа, пропала отовсюду, чтобы развлекаться с этим вашим физиком, а потом он ещё и на работу её для себя выписал. Нормально? – он аж покраснел от злости.
   – Это… ложь! Выдумки! Подлые выдумки! Чьи-то низкие инсинуации.
   Он рассмеялся:
   – Инсинуации… Люди любят грязь, Илья Леонидыч. И то, что твоя племянница извалялась в ней с головы до ног может повредить имиджу клиники. Замазать всех нас.
   – Это вы к чему?
   – Или она вернётся к мужу, и вся эта история забудется, хотя в этом у меня сомнения, или ничто уже не помешает мне не уволить её. Или пусть сама уходит. Она же работает ещё в Перинатальном, свои опыты там проводите теперь.
   – Это не опыты…
   Он отмахнулся:
    – Это мне всё равно, – хмурясь проговорил он. И посмотрел на меня: – Ты объясни Майе Викторовне своей, что… словом, я всё сказал, не наладит жизнь в ближайший месяц… – он красноречиво посмотрел на меня.
   Вот вам и «аморалка»… куда там советским парторгам! Имидж клиники – и человек должен поступить так, как удобно кому-то, какому-то имиджу клиники, а не так, как он хочет жить.
   Я не сказал об этом Маюшке, ясно, какой ответ последует от неё, если захочет директор, сам объявит, что увольняет её, клинике без неё с её чутьём и самым, между прочим высоким процентом успеха, спорящим с моим, а иногда и превосходящим, клинике без неё будет хуже, чем ей без клиники.
   Тогда я не знал, что во всём этом участвует не одна жена Метелицы и её друзья, оказалось, что к этому подключилась Марта Макаровна. И узнал я случайно, столкнувшись с ней в ювелирном магазине.
   – О, Илья-а, – она почему-то протянула моё имя и усмехнулась, сверкнув идеальной улыбкой, на стоматологов, парикмахеров и магазины Марта Макаровна не жалела средств и времени даже в советские годы. Между прочим, когда мы познакомились, она была моложе теперешней Маюшки… Странно, что я подумал об этом, в моём сознании она всегда была взрослой, я и молодой не воспринимал и сейчас вспоминал очень взрослой… – Ты… что здесь? Обручальные кольца выбираешь?
   Её улыбка всегда была идеальна, но я не помню, чтобы она была настолько фальшива, как сейчас. Она не может не знать, что мне не для кого покупать обручальные кольца…
   – Нет, – я качнул головой.
   Вообще-то я пришёл за подарками не только для Маюшки, но и для её внучки, Ларисы, ведь приближался Новый год, даже иллюминацию уже развесили повсюду. 
   – Нет? – преувеличенно и опять фальшиво проговорила Марта Макаровна. – А я думала, племянницу замуж выдаёшь. Разве нет?
   Я покачал головой, я не хотел говорить с ней, я хотел никогда с ней больше не встречаться, никогда не думал обнаружить в этой женщине, мудрейшей и умной, столько желчи и злобы. Она права, конечно, что ненавидит меня, и не мне обижаться… Но и я прав в своём. Никто нас не рассудит.
   – Значит новую пассию нашёл, наконец? Давно надо было. Всё ждал, пока она тебя бросит, портил жизнь моему сыну! – прошипела Марта Макаровна теперь вполне натурально.
   – Простите, Марта Макаровна, а пойду.
   Я хотел обойти её и скрыться за дверями, сбежать из этого сверкающего светильниками, зеркалами и золотом ада, где меня поймала разъярённая драконша.
   Но не тут-то было, она развернулась, взмахнув полами норковой шубы, как кобра плащом, и пустила мне в спину столб огня:
   – Я испорчу карьеру твоей шлюхе! Зарублю на корню! И тебе тоже! Учти, подонок! Не думай, что вы легко отделались!
   Вот у них темперамент-то, у Юргенсов! И почему я-то никого так не ненавижу, чтобы хотеть испортить жизнь и карьеру? У меня, что ли, не всё отобрали? Я, что ли, имею семью, детей, как её прекрасный Валентин? Я вообще потерял и так и не обрёл до сих пор то, что всегда было моим. Всю жизнь в ожидании...
   Мы думали, все вместе и по отдельности, когда же, наконец, наступит хоть одна беременность с нашей протезной трубой. Сколько ещё продлится наше ожидание и дождёмся ли мы чего-то вообще?
   Вот об этом мы говорили сегодня, когда я вновь явился в кривой Арбатский переулок, преодолев несколько поворотов и подворотен, уже выученных наизусть, и мы пили кофе с «Прагой», купленной мной в магазинчике при одноимённом ресторане.
   – Советское это ещё, как думаете? – сказала Маюшка, разрезая торт, когда мы с ним расселись уже у стола. – Вот эти чудесные торты? И привычки у нас всё равно советские.   
   – Нормальные русские привычки, – сказал Метелица.
   И я был с ним согласен. Впрочем, я нередко с ним согласен, мы люди близких взглядов.
   Мы засмеялись и взялись уплетать торт под бормочущий телевизор. Опять какие-то новости, хотя под Новый год как правило всё на планете будто утихомиривается, и сейчас тоже было затишье, странно, что, к примеру в Либерии прошли выборы.
   – Что это они в рождественскую неделю? – сказала Маюшка.
   – Думаешь, там много христиан?
   – Хотели, наверное, в старом году оставить всё это предвыборное дерьмо, – сказал я и мы опять засмеялись.
   И снова отвлеклись от экрана, Маюшка рассказывала про пациентку, которой пересадили два эмбриона, а через месяц оказалось, что она беременна тройней.
   – Как это? – удивился Метелица.
   – Один сделался однояйцевыми близнецами, – сказал я, улыбаясь.
   – И что это может быть?
   Но Маюшка засмеялась:
   – Так теперь у неё паранойя, ей кажется, её обманули, подсадили ей лишний, чужой эмбрион! – сказала она сквозь смех. – Боюсь, в суд подаст.
  – Надеюсь, ты смогла объяснить, что… – начал я, мне не понравилась эта история, я вовсе не находил её смешной, особенно в сложившейся ситуации…
   Маюшка посмотрела на меня:
   – Что можно объяснить параноику? Наших будущих матерей никто не проверяет на психическое здоровье, как суррогатных хотя бы, – это она произнесла уже не смеясь.
   Наш разговор прервался ещё одной новостью: умер композитор Владимир Шаинский. Мы все обернулись к экрану, это имя с нами с самого детства, потому что «Пусть бегут неуклюжи» это и есть наше детство…
   – Маленькая я думала, что они поют пусть бегут не уклюжи, то есть пусть уклюжи не бегут, а пешеходы, – сказала Маюшка грустно. – И дождь представляла, лужи, у нас, на Кирова в М-ске, возле магазина «М-ск»…
   Мы с Метелицей посмотрели на неё, потом друг на друга и расхохотались. 
   – Ну что вы? Вот хохочут, дураки… – проговорила Маюшка и прыснула тоже.
   – Лужи?! – хохоча, спросил Метелица.
   – Ну да?! – кивнула Маюшка, тоже смеясь. – И темно так, тучи густые, будто гроза…
   – Ну, а пятьсот эскимо?!
   – Это меня не вдохновляло… я не знала, что… такое эскимо, а потом… когда узнала… я мороженое не люблю… – задыхаясь от смеха, ответила Маюшка.
   – Так мрачная деньрожденная песенка-то, выходит! – покатился я.
   Но Маюшка была в ударе:
   – Я вам страшнее расскажу, про «Октяба»… и очередь «у автомата» у Пугачёвой! Я же думала, они стрелять…
   Как мы не упали от хохота на пол?
   – Ну, а… этот… «Октяб»?!
   – А это из песни: «…и Ленин такой молодой, и юный Октяб впереди!»…
   Мы почти свалились со стульев…
…Если бы я знал, что они так весело проводят время, да ещё и без меня, я бы умер от зависти. Но я не знал и позвонил сейчас Илье, потому что был охвачен тревогой.
   Илья ответил не сразу, будто куда-то далеко ходил за телефоном, я уже забеспокоился, не дежурит ли он, не оперирует ли в этот момент, тогда что останется, звонить Майе? Этого я не хотел…
   – Илья, слава Богу… – обрадовался я, когда услышал его голос в трубке, правда, немного странный, плачет он там что ли?
   Но, кажется, он почувствовал, что я звоню неспроста и переспросил с тревогой:
   – Что-то случилось?
   – Да… Хотя я не уверен до конца, но… Ты не мог бы приехать? В Первую, не в «Пятнашку», я уже еду.
   Когда Юргенс отключился, я обернулся на Маюшку с Метелицей, которые всё ещё смеялись. Заметив мой взгляд, они оба побледнели и перестали хохотать.
   – Что-то случилось?
   Я пожал плечами. Одним словом, мы все трое приехали в Первую Градскую, мне показалось нечестным ехать одному, я чувствовал, это не личное, это связано с нашей общей работой.
   Вэл, впрочем, не слишком удивился, увидев всех нас троих, вошедших в ординаторскую, обернувшись от уже тёмного окна, за которым он мог видеть только мотающиеся от ветра голые ветви деревьев.
   – О, ты всех притащил! Ну и отлично, я думал, ты догадаешься им позвонить. Там наша Сазонова с внематочной, оперируют сейчас, – сказал Юргенс.
   Мы все посмотрели на Маюшку, побледневшую после этих слов. Это была её пациентка. Хотя в этих условиях неважно, кто именно пересадил трубу, важно, что она сработала во вред…
   – Боже… – выдохнула Маюшка, опустившись на диванчик.
   Метелица положил ворох из наших курток в угол этого дивана, и тоже сел рядом.
   – История её где? – спросил я.
   Юргенс кивнул на стол и достал сигареты, Маюшка взглянула на него, и он протянул ей пачку тоже.
   – Здесь курить нельзя, – автоматически сказал я.
   – Да и хрен с ним, – сказал Юргенс и мягко щёлкнул зажигалкой у кончика Маюшкиной сигареты, она кивнула и поднялась, подойдя к окну. Привычным движением она открыла раму, мы все трое хорошо знаем эту ординаторскую и какая створка открывается одной рукой.
   – Да и хрен с ним, – сказал и Метелица и подошёл к ним и тоже был угощён сигаретой. Задымили все трое.
   Мне тоже очень хотелось закурить, но так не хотелось встать четвёртым возле большого окна, но я будто подлизываюсь к ним. Поэтому я воздержался, отвернувшись от них.
   И взялся за историю Сазоновой Анастасии Викторовны, 1988 года рождения, и углубился в жалобы, анамнез и осмотр…
   – Май… – проговорил я, намереваясь привлечь её внимание.
   Маюшка затушила сигарету и подошла к столу. Она взялась читать всё так же стоя, но потом вдруг нахмурилась и взяла историю в руки.
   – Ты что? – спросил я.
   – Странно… – проговорила Маюшка, продолжая читать.
   – Что странно?
   – Анамнез… Почему она не сказала ничего о пересадке, почему нет данных о сальпингите?..  И… моя сделала четыре аборта, а эта только один четыре месяца назад. 
   – Ты так всё помнишь? – спросил Метелица.
   Я и Юргенс обернулись на него.
   – Такие вещи не помнятся сами по себе, конечно, но…
   – Да, мы помним, – закончил за меня Юргенс.
   – Это… не моя. Это не наша, ребят! – сказала Маюшка. – Конечно, увидеть надо, но та, при всех удивительных совпадениях, родилась в июле, а эта в ноябре.
   – А это как можно запомнить? Или…
   Все замолкли, а я подумал: «У меня день рождения в июле», и мне теплом обдало грудь. Но и эти двое догадались.
   – И моя позвонила бы, мы со всеми строго договаривались звонить в любое время, если почувствует хотя бы малейшее недомогание.
   Это верно, это была договорённость у всех нас. Конечно, могли быть обстоятельства, как говориться, что угодно могло помешать позвонить, но мы всё больше понимали, что Маюшка права и это не наша пациентка.
   Когда через два часа, мы, уже полностью убедившись, что с нашей Сазоновой всё в порядке, мы все четверо отправились в «Чоппер». Облегчение, которое мы испытывали при этом трудно вообразить. Все надежды, устремления и мысли последнего года, а для Метелицы нескольких лет, зашатались, но всё вернулось в прежнее устойчивое положение и это заставило нас сейчас чувствовать огромное облегчение. Ничто за последнее время не могло так порадовать. Поэтому мы пили вино, шутили, смеялись напропалую до самой глубокой ночи. Выходя на улицу, Юргенс произнёс, выдыхая наполненный винными парами воздух:
   – Хорошо заканчивается говёный вечер, а? – он обернулся и взглянул прежде всех на меня.
   Я улыбнулся старому другу, который несмотря на то, что и правда постарел за последнее время так, что я начал чувствовать свою вину в его несчастьях, чего не чувствовал раньше.
   – А может, нам встретить Новый год? – спросил я, потому что встречать праздник в очередной раз на дежурстве или в компании моих рокеров и без Маюшки, как приходилось все последние двадцать лет, и я уже не в силах встретить так и двадцать первый.
   – Почему нет? – Валентин, радостно обернулся на Маюшку и Метелицу.
   Что им оставалось? Конечно, они согласились. И мы через четыре дня здесь же, в «Чоппере», и встретили наступающий год все вместе. И даже вместе с Саней и его девушкой, и с Ларисой. Хороший получился праздник.
   Это верно. Я привёл Веронику познакомиться со всеми, воспользовавшись случаем. И мы познакомились, наконец, с тем самым, знаменитым в нашей семье физиком Метелицей. Насчёт Вероники я не волновался, во-первых: она милая и обаятельная, весёлая и умная и не могла испортить впечатление о себе, а во-вторых: взрослые, по-моему, совсем запутались в своих странных отношениях и разбавить их компанию новым человеком казалось мне хорошей идеей.
   С Вероникой мы познакомились в библиотеке, как ни забавно и банально это прозвучит, но именно так: мы вместе стояли в очереди получать учебники. Я влюбился с первого мига как услышал её неподдельный заливистый смех, а потом увидел прекрасные чёрные глаза… Во что влюбилась она, не представляю, но я почувствовал сразу, что мой восхищённый взгляд встретил волну тепла от неё…
   Мы сблизились очень быстро, можно сказать сразу, из библиотеки мы, не сговариваясь, вместе пошли по длинным и запутанным коридорам нашей alma mater. Я всё время потом удивлялся, что не видел её раньше. А она, оказывается, видела меня.
   – Ещё на первом курсе заметила твою шёлковую чёлку, – смеясь призналась Вероника, когда мы с ней переспали в первый раз на третий день после знакомства.
   Мы были у нас на Кутузовском, но потом я стал тайком брать ключи от квартиры на Садовом, где пришлось сделать генеральную уборку, потому что там давно никто не жил, и квартира от заброшенности стала печальной и тусклой. Но теперь, когда мы приходили сюда с Вероникой, старая квартира с давно выцветшими обоями, снова наполнилась жизнью.
   Так весело мне не было ни с кем, мы могли смотреть фильмы, которые нравились нам обоим, слушали музыку, давно не модный, но вечный рок, иногда рэп, тоже не новьё, но занятный временами, и даже ходили на концерты, вместе крича и размахивая руками, подпевали любимым песням.
  С нового семестра Вероника переводилась в мою группу, так что мы вообще не будем расставаться, как ни подшучивала, хотя и беззлобно надо мной Лариса. Сама она после расставания с Григорием будто охладела к романтике и вся отдалась учёбе, отвергая все притязания, а я знаю, что их немало, и звонят и сообщения присылают каждый день, но все в её френдзоне.
    Поэтому я был счастлив привести Веронику встречать новый год в компанию моих родителей. Конечно, пришлось рассказать, что родители разошлись.
   – Понимаешь, у мамы новый муж теперь, и… Этот муж он… В-общем, они работают все вместе, – сказал я, чувствуя себя не в силах когда-нибудь рассказать ещё и об отношениях мамы и дяди Ильи, которые в моей-то голове не очень укладывались.
   Вероника рассмеялась:
   – Так дружат, значит, твои предки после развода, это редкость. Мои, например, одни гадости друг о друге только и говорят, хотя давно переженились уже с новыми.
   А после она сказала, что говорили все, что я ужасно похож на дядю Илью. Но я был благодарен ей уже за то, что мы не обсуждали моих родителей, этого Метелицу, который при ближайшем рассмотрении оказался вполне симпатичным дядькой, который умел смеяться весело, будто ему пятнадцать.
   Мы танцевали даже и даже наше старичьё не ударило в грязь лицом. А вообще я даже гордился мамой, так блестели глаза и у отца, и у дяди Ильи, и у этого Метелицы, она будто свеча внутри лампы освещала их всех троих, и как меня не расстраивало то, что отец и мама разошлись, мне льстило то, какая она у меня…
   И мама после сказала о Веронике:
   – Хорошая девушка, мне очень понравилась.
   – Почему? – спросил я, внимательно вглядевшись в её лицо, пытаясь понять, она сказала это просто, чтобы мне было приятно или действительно ей приятна Вероника, тогда тем более интересно, почему.
   Но на мамином лице не было ни капли лукавства, как и всегда, я не помню ни одного случая, чтобы она обманывала меня. Поэтому, когда она пожала плечами, задумываясь, это тоже было понятно.
   – Не знаю, Саня, – мама улыбнулась, и я опять подумал, до чего же она красивая и милая. – Наверное потому, что я вижу, как ты счастлив с ней. И влюблён.
   У мамы заискрились глаза, синея и золотея одновременно. Я обнял её. Аромат духов и миниатюрная мамина фигурка, я так давно не обнимал маму.  Как хорошо, что ты такая у меня, мамочка…
   И отличное настроение у меня сохранялось ещё очень долго после этой нашей встречи.
  …И, надо сказать, наступивший год, который мы так хорошо встретили начался на редкость удачно. Уже в конце января мы получили звонки о наступивших беременностях сразу у четверых наших пациенток, двоих Юргенса, одной – моей и одной Волкова. Подтверждённые затем на ХГЧ и УЗИ, маточные беременности. Было чему радоваться и чем гордиться.
   Но, похоже, Вальтера не радовало ничего. Смерть Люси подкосила его, я понимала, что главная причина его тоски – это я, вернее, наше расставание, а ещё вернее наша бестолковая совместная жизнь, которая так бесславно закончилась.
   Но во время празднования Нового года в компании наших детей, я всё же подумала, что не так уж бессмысленно то, что мы встретились с Вальтером, то, какими выросли наши дети, внушало светлую радость в наши родительские сердца, я видела, что и Вальтер чувствует то же.
   Я поехала в «Пятнашку» к Вальтеру, хотела ещё раз поговорить всё же о разводе, а ещё поздравить с успехом. Я зашла в его кабинет, я знаю, что сегодня неоперационный день, если не будет экстренных. Дверь в кабинет он никогда не закрывал выходя, как ни странно, за столько лет, ни разу никто ничего не украл у него, думаю, уважение не позволяло людям даже подумать забраться в открытый кабинет. Я не была здесь давно, много чего изменилась, мебель новая, кроме достопамятного старого дивана, Валюша…
    Он вошёл в сопровождении сестры с историями, говоря на ходу:
   – Давай, Лен, неси все, где забыл дописать…
   И тут увидел меня, остановился и… я пожалела, что пришла – он обрадовался, увидев меня.
     – Здравствуй, – сказал он мне. – Это… наша старшая, а это, Леночка, моя жена.
   Лена была молодой симпатичной брюнеткой с прозрачными зелёными глазами. Она моргнула удивлённо и поздоровавшись, улыбнулась и ушла, плотно закрыв дверь.
   А я тем временем думала, что для того, чтобы Вальтер жил дальше нормально, мне бы надо исчезнуть и больше не попадаться ему на глаза. Но как это сделать, ведь у нас ребята? Придётся общаться с детьми по отдельности. Я опять почувствовала себя дрянью, такой именно, какой называет меня Вальтер… да нет, похуже, ведь я счастлива, а ему плохо.
   – Ты…
   – Я приехала поздравить тебя с успехом, из четверых две твои, – поспешила сказать я.
   Вальтер подошёл к столу, положил истории, и посмотрел на меня.
   – Май, ты… Хоть придумала бы повод правдоподобнее, – невесело усмехнулся он. – За разводом пришла?
   Я промолчала, хмурясь, отвернулась к окошку, за которым раскисла оттепель, почернели дороги, выцветая осели сугробы, почернели мокроватые стволы деревьев и само небо будто разбухло влагой и спустилось ниже к земле и касается высокого пятнадцатого этажа, на котором мы были.
   А Вальтер сел за стол и подёргал мышкой, пробуждая компьютер.
   – Не молчи, что теперь… – сказал он, не глядя не меня. – Хочешь, развода, бери. Поедем хоть сейчас. Только дневники напечатаю в эти истории, а то обход заведующего раз в неделю, я писанину подзапустил, как всегда.
   – Ординаторы не помогают? – я повернулась к нему.
   – Дураков нет за так помогать… Нет, помогают, конечно, но… – он защёлкал клавишами.
   Вздохнув, я взяла верхний в стопке журнал и села на диван.
   – Ты только стопки мне не попутай, – сказал Вальтер.
   Но это мне знакомо, надо запомнить из какой стопки я взяла журнал, читанные или нет. Удивительно, он читает периодику в отличие от большинства, от меня, к примеру, я читаю только, когда ищу ответы на конкретные вопросы, Вальтер поступает иначе, он шерстит всё, и что нужно сохраняется у него в голове, будто оседая в нейронах, а потом использует при надобности.
   Я незаметно взглянул на неё поверх очков, не поднимая головы. Она такая тихая, милая, такая маленькая на этом диване, отлично помнившим её, впитавшим наш с ней пот двадцать один год назад, когда был совсем новым. Но нечего и думать, чтобы хоть одна капля упала на него снова…
   Развод, это всё, что ей от меня надо, наконец освободиться, вышвырнуть из своей жизни, чтобы начать жить со своим дорогим Метлой. И Илья тут по боку, вот так вам…
   Вздохнув, я продолжил цокать свои дневники. Только не думать о том, за чем она пришла, не думать о ней и о том, какая она там, на этом диванчике…
   Я почувствовала его взгляд и подняла глаза, нет, успел отвернуться, не хочет, чтобы я видела, что он смотрит на меня. Бедный, бедный мой… что я натворила с тобой, как ужасно я испортила твою жизнь. И жизнь Ю-Ю, и Васи. Я никому не принесла счастья…
   Когда, приехав домой вечером после того, как мы очень спокойно и по-деловому подали заявление на развод в ЗАГСе, я расплакалась, встретив Васины объятия на пороге и не удержавшись выпалила всё это, он обнял меня, смеясь и приговаривая:
   – Вот дурёха! Ну какая же дурёха ты, Майка! Испортила она жизнь…
   – Всем! Всем вам! И даже моим детям…
   Он поцеловал меня, нежно и мягко обнимая за плечи, притянув к себе на колени.
   – Детям… – тихо засмеялся он. – Ты дала жизнь всем. Детям. Юргенсу. Илье своему. И тем более мне. Особенно теперь, после разлуки. Так что не говори больше ерунды. Ты даже представить не можешь, как изменилась моя жизнь с тех пор, как мы опять встретились. Все дни, когда я вижу тебя с тринадцати лет, это одно сплошное счастье.
   На это я зарыдала, прижимаясь к его горячим плечам. Счастье, ох, Василёк, скажешь тоже…
Глава 5. Моё и наше
    Удача, пойманная нами за хвост, перестала вырываться и спокойно села нам на руки. Да-да, именно так, одна за другой в течение ближайших трёх месяцев забеременели ещё семь наших пациенток. И появилась надежда и даже уверенность в том, что в течение ближайшего года беременны будут все.
   Мы не могли не испытывать оптимизма, но не спешили праздновать. Хотя на восьмое марта всё же решили собраться и отметить и женский день, что было отличным поводом, и наш уже несомненный успех и подумать о том, как именно представить миру результаты нашей работы. «Чоппер», в нём мы вчетвером чувствовали себя привычно, отменная кухня и приятная обстановка – это именно то, чего хотелось в этот ещё по-зимнему холодный вечер.

   Когда-то мне не понравился этот молодой человек с первого взгляда. Слишком быстрые бесцветные глазки, которыми он рыскал вокруг, фальшивая улыбочка, и вкрадчивые нотки в голосе, я всегда неплохо разбиралась в людях, и в том, что этот тип пришёл с делом сомнительного свойства не сомневалась. Поэтому я не удивилась, когда он заговорил о деньгах, предлагая мне какое-то видео.
   – И не одно, Марта Макаровна! Вы сможете вышвырнуть вашу невестку ни с чем!
   Я вспомнила, где я видела его и почему он представился как знакомый. Это парень Ларисы, с которым она встречалась… когда это было, уже два года? Да-да, потому я и забыла, Вальтер упомянул как-то, что они давно расстались.
   – По-моему, она вышвырнулась сама, – сказала я, радуясь, что не успела предложить ему чая, и расслабив спину в кресле, в которое опустилась, поздоровавшись, приготовилась слушать, что же такого он мне расскажет.
   Григорий, а именно так звали этого белёсого ужа, напротив напрягся во втором кресле в нашей с Володей гостиной. Мой муж уехал на конгресс в Берлин и вернётся только через неделю, так что я скучала одна.
   – Это весьма пикантное видео, Марта Макаровна, ваша невестка раскрепощённая дамочка, похоже, в девяностые прошла суровую школу жизни…
   – Вы в своём уме, молодой человек? Вы думаете, я стану смотреть какое-то «пикантное видео»? С ума сошли?
   – Извините, конечно, вам будет неприятно, но я узнал, что вы недовольны разводом и…
   – Это дело решённое.
   – Но она может претендовать на квартиру…
   – Не может. Впрочем, если бы и могла…
   – Я помогу вам полностью дискредитировать её, я слышал много всевозможных слухов и в интернете много пишут о докторе из элитной московской клиники, но там ничего нет об Илье Туманове, а я думаю, вам хотелось бы отомстить и ему за то, что он разрушил семью вашего сына…
   Я разозлилась, гляди-ка, мерзавец, всё знает!
   – Вы чего хотите?! – спросила я, спеша закончить разговор, вызывающий у меня уже нытьё в затылке. – Денег?
   Он отвратно улыбнулся.
   – Конечно. Всё стоит денег. Даже репутация и любовь.
   – Любовь ничего не стоит. Именно потому она и бесценна.
   – Скорее обесценена, – сказал большой бесцветный прыщ на теле моего кресла.
   Я выпрямилась, спина тоже начала ныть.
   – Таким как вы никогда не узнать цены чувства, чьё святое имя вы легко произносите, даже не понимая, – жёстко сказала я, собираясь на этом окончить разговор.
   – А мне это и не нужно, достаточно, что есть идиоты, уверовавшие в неё. Легко использовать слабости глупцов.
   – Полагаете себя умным?
   – Ну…
   Он ещё усмехается. Этот мерзавец пришёл бередить мои несчастные раны и ещё будет насмехаться?
   – По-моему, вам пора, – сказала я, поднимаясь, злость охватила меня, как лихорадка, не хватало ещё с инсультом свалиться из-за этого мелкого паршивца и моей невестки, из-за распутства которой я вынуждена сейчас так злиться. Бесстыжая, бесстыжая дрянь!
   Он тоже поднялся.
   – Вы совершаете глупость, – сказал он, всё же немного теряясь, видимо, всё же был уверен в успехе своей затеи.
   – Разумеется, я ведь не из умных, как вы, – сказала я. – Вас проводить? Или сами дойдёте до двери?
   Вот проклятая старуха! Величественная, как какая-нибудь гр…ная Снежная королева из мультика времён её детства. Ну ничего, вы все пожалеете, я и так слишком долго выжидал, всё надеясь продать свои замечательно возбуждающие файлы этим придуркам, «верящим в любовь». В любовь они верят, конечно! Трахают друг друга, меняясь, как в калейдоскопе и ещё изображают какую-то избранность…
   А я подняла телефонную трубку, и позвонила своему однокурснику, с которым меня связывал когда-то платонический роман и у нас остались очень тёплые отношения и симпатия на всю жизнь. Теперь он работает в министерстве, мне он не откажет…

   – Послушай, открытие, в принципе, твоё, Метла, поэтому и докладывать должен ты, – сказал Юргенс.
   Громадные букеты цветов от них с Ильёй стояли в двух больших вёдрах на соседнем столике, потому что ваз, такого размера в ресторане, конечно, не нашлось, но мне было даже забавно, как эти два красавца пытаются соревноваться, потому что мои букеты из пышных ярких и ароматных свежайших роз, в их свежести я уверен, потому что в магазине, где я покупал их я постоянный и любимый клиент, второй из разноцветных тюльпанов и третий, малюсенький, из ароматных фиалок заняли свои места в нашем с Маюшкой доме. Но даже не в этом дело, в Майке я уверен и даже укола ревности не почувствовал, увидев двоих кавалеров с их вениками наперевес.
   Но о докладе, да, Юргенс прав, докладывать в Академию, конечно, мне, но без их помощи не обойтись. Я так и сказал.
   – Тут я пас, – поднял руки Юргенс. – Это вон, к Туманычу, у него язык подвешен.
   – Не прибедняйся.
   – Ладно, просто у меня нет настроения сейчас готовить доклады и слушать восторги, – как ни в чём, ни бывало сказал Юргенс и, улыбнувшись, потянулся за бокалом вина.
   Мы посмотрели друг на друга, Юргенс вроде и не сказал ничего такого, и никакого упрёка никому, но что-то зазвенело в воздухе после его слов, и мне и, тем более Майке стало не по себе. Спас положение Илья, как всегда дипломатичный и мягкий, проговорил:
   – Хорошо, споём дуэтом, Вась?
   – Куда от тебя, гада, деться? – смеясь, сказал я.
   И начали мы готовиться. Это стало главным нашим занятием, я доложился непосредственному начальству, что получены первые превосходные результаты.
   – Наконец-то, а то, честно сказать, весь этот шорох тараканьих лапок вокруг вас с твоими гинекологами уже напрягает, – он улыбнулся и брови перестали делать его похожим на дядьку Черномора, вернее Черномором он остался, но стал добрым. – Поздравляю, Василь Андреич. Но и данные представь… – он поднял руки, показав сжатые сильные кулаки, чтобы я понял, какого эффекта он от меня ждёт. – Доклад должен быть грандиозным и красивым, как балет «Лебединое озеро», чтобы все злые языки отсохли. 
   И заявку в Академию мы тоже подали, как и заявление в ЗАГС с Майкой.
   Да, я узнал об этом, об их заявлении в ЗАГС не от кого-нибудь, от Тани. Откуда она всё знает, непонятно, следит за нами всеми, что ли?
   – А что ты удивляешься? – сказала она, усмехаясь.
   Она пригласила меня в ресторан сегодня, на устриц, «а то скоро сезон кончается, а мы с тобой ещё ни разу...», будто у нас с ней были какие-то традиции хоть в чём-нибудь. Она, правда, считала иначе, что такие традиции у нас есть. Удивительно, это как в анекдотах, когда пару спрашивают об отношениях по отдельности, женщина говорит, что она замужем, а мужчина, что свободен. Назвав Таню про себя своей парой, я почти испугался и сразу затосковал – моя пара теперь Таня? Я бежал от этого столько лет, я так не хотел быть её парой, словно боялся заразиться пластиковой мертвечиной, и что она нагнала и поглотила меня?..
   Поэтому я сидел напротив неё, чувствуя ароматы, витающие здесь и призванные, очевидно, возбудить аппетит и желание оставить как можно больше чаевых, и тоскуя смотрел на мою «пару». Однако, когда Таня, будто, между прочим, упомянула, что Майя и Метла подали заявление в ЗАГС, я вздрогнул. С того дня, как мы с моей женой вышли из того же ЗАГСа со свидетельством о разводе, прошло не больше недели…
   Я до сих пор не верю в то, что сделал это, что молча всё подписал и согласился, что моя жена перестанет быть моей. Это было самым важным, самым главным завоеванием моей жизни и я должен отказаться от него. Даже не должен, я отказался. Будто под гипнозом. Мне стало больно в груди, будто холодный кулак сжал сердце.
   А Таня самодовольно засмеялась:
   – Но ничего не меняется, Валентин, она как таскалась с Тумановым, так и продолжила. Так что Метелица этот, хоть и не из вашей среды, но такой же рогатый олух, как и ты.
   Я покачал головой, превозмогая самого себя, и эту боль в груди, и желание немедленно заорать ей, чтобы заткнулась…
   – Нет, этого не может быть, там совсем другие отношения. 
   Но Таня только отмахнулась, смеясь:
   – Свинья грязь найдёт, а твоя Майя – своего Илью, – опять засверкали эти её кошмарные зубы. В ультрафиолете, должно быть, сиренью отсвечивают...
       Но Таня не унималась:
    – Скверна остаётся скверной.
    – Что ты плетёшь… – бессильно выдохнул я.
   Но на это Таня, почему-то разозлилась и побледнев, подалась в перёд, шипя:
   – Да я сама видела!
   – Видела? Ерунда.
   – Можешь не верить, теперь-то уж всё равно, – Таня решила сменить тактику и, пробудив мой интерес, ослабила хватку. Она откинулась на спинку своего стула и, скучая, стала оглядывать зал.
   А я, конечно, что называется, повёлся на это и спросил:
   – Что ты видела?
   Таня, ломаясь, отхлебнула шампанского и снова улыбнулась:
   – Принесли мне тут видео на днях. Она трахается с Тумановым, как делала это всю жизнь…
   – Видео?
   – Ну да. Какой-то хлыщ с претензией на хайп. Хотел, чтобы я купила для распространения.
   Ну и ну, Григорий так и не унимается? Да и видео-то старое. Я так и сказал Тане. На что она ответила, пожав плечами:
   – Не знаю, Валентин, старое или новое, я не смотрела. Я, конечно, не уважаю нисколько твою бывшую, провинциальную шалашовку, из-за которой ты мне всю жизнь сломал, но и заниматься тем, что предлагал этот паренёк, не собираюсь. Да ещё за свои деньги. Так что…
   «Паренёк» забытое слово из какой-то давнишней жизни почему-то насмешило меня, а может быть со мной просто случилась истерика, и я расхохотался. И весь оставшийся вечер чувствовал себя, будто у меня сотрясение мозга.
   Я встал с постели, на которой заснула Таня, распространяющая сильный запах каких-то новых духов, из-за которого мне казалось, что я наелся мыла, и, собрав одежду в ворох, направился к двери. Я не хочу спать здесь, я хочу домой. Я не помню даже, как мы сюда приехали, как занимались сексом и занимались ли вообще…
   Назавтра была суббота и я не находил себе места, и почему дежурства не взял? Я просто позвонил Майе. Я позвонил, чтобы не соорудить петлю из роскошного галстука Armani…
   – Май, ты… Ты можешь… Ты можешь приехать? – сказал я, чувствуя, что если она откажется или не сможет, то я не доживу до вечера…
   Но она почувствовала, что со мной неладно или, действительно была не занята, но сказала:
   – Могу, конечно, но… Случилось, что-нибудь? Ты здоров?
   – Здоров? А… ну, наверное, нет. Приезжай, Май, прошу тебя, – я даже не думал, что я как-то унижаю себя или умоляю, или что-нибудь ещё, я не мог представить, что теперь она не приедет…

   Я плохо спал эту ночь. Вчера Маюшка ушла раньше с работы, и я не успел поговорить с ней, а по телефону говорить то, что я узнал не принято. И ехать к ним в пятничный вечер, чтобы сообщить, что её уволили, я тоже не хотел.
   Меня вызвал к себе директор и сказал, краснея от злости:
   – Твоя племянница себе собственный график работы устроила?
   Я не понял, чего он злится, потому что строгости в этом отношении здесь не было: если пациентов не было или по расписанию с ними были окончены дела, врачи освобождались в два часа или в три. Но куда чаще бывало, что мы задерживались до половины девятого вечера при напряжённом графике переносов или форс-мажоре, если кто-то из коллег выбывал, а график протокола ЭКО неумолим, ни фолликулы, ни эмбрионы не ждут.
   – Я вызвал её, а её уже и след простыл, – господи, прямо кипит как самовар. – Ладно, чёрт с ней, – пробормотал он себе под нос, – вот что, Илья Леонидыч, увольняю я племянницу вашу. 
   Я раскрыл рот от изумления, конечно, наше открытие ещё не опубликовано, заявлено только в академию, но он-то знает уже о том, что у нас полный успех, как все в нашей акушерской среде это знали, а это статус нас троих и тех, кто помогал нам очень повысил, не говоря о том, что после публикации открытия вообще выведет наши имена на совершенно новую, может быть и планетарную орбиту, во всяком случае мы в мире первые совершили прорыв в лечении бесплодия протезированием маточной трубы. И Маюшку увольняют на фоне всего этого? Это какой-то странный нонсенс.
   – Её замечательные шашни дошли уже до министерства, Илья Леонидыч, я предупреждал, – он поднял плечи, придвигаясь к столу. – Одним словом, я не могу допустить больше её присутствия в моей клинике, хозяин вообще рвёт и мечет.
   – Александр Николаевич, я не понимаю…
   Он посмотрел на меня и ответил уже иным, тихим, будто заговорщицким голосом:
   – Думать надо с кем связываешься, Илья Леонидыч, поумнее быть. И не обижать сильных мира сего.
   – Маюшка… Майя Викторовна обидела сильных?
   Он долго смотрел на меня, будто телепатически пытался донести до меня, тупицы, о чём не договорил.
   – Не со всеми можно разводиться, Илья Леонидыч, – он поднял брови, многозначительно. – Юргенсы в московском медицинском мире – это величина, которую не объедешь. Села твоя Маюшка в золотые санки, так подчиняйся тому, кто везёт. А выскочила на ходу, не обижайся, что каждый, кто едет позади, проедет и по тебе.
   – Юргенс? Да не мог Валентин, он…
   Директор поднялся из-за своего стола, похожего на поле для гольфа, такой громадный он был, особенно для такого небольшого человека, каким был наш Александр Николаевич.
   – Я не говорил, что это Валентин Валентинович… Да и не в его это силах, масштаб пока не тот,  – сказал он, складывая руки на груди, и опираясь задом на столешницу. – Но академик Марта Макаровна имеет влиятельных друзей, которые отомстят за её обиды кому угодно. Ты понял? Так что держись подальше от племяшки теперь, хорошо, что у вас фамилии разные. Не то радиация от этого атомного взрыва и тебя прикончит, несмотря ни на что. даже на то, что тебе дают заслуженного.
   – Что мне дают?
   Он усмехнулся, сложив руки на груди:
   – Ты не ослышался, заслуженного получишь к лету, – удовлетворённо сказал он. – Зайди, кстати, в отдел кадров, они скажут, что делать надо, там какие-то справки нужны.   
   Вот как… Так осуществила всё же свою угрозу Марта Макаровна, всё же не совладала с гневом, разъярённая тевтонская волчица. Поговорить с Валентином – было первым моим желанием, но я остановил себя: что я ему скажу? Что теперь скажешь? Я уверен, что он не в курсе, он способен на многое, но не на такую жестокую и низкую месть. Впрочем, я был уверен, что никто не способен…
   И я поехал домой сегодня в состоянии близком к отчаянию. Маюшке перекрыли кислород так, что работать не дадут нигде в Москве. Как сообщить ей об этом? Теперь, когда мы все вместе взлетели на трамплине так высоко? Я размышлял над этим всю дорогу, а приехав домой, не застал Юрика. Хотя заметил я это не сразу, а только к утру, когда, провалявшись большую часть ночи без сна, поднялся, и понял, что его нет ни на одеяле возле меня, ни в кресле, ни на диване. Вообще нигде. И корм, и вода со вчерашнего утра не тронуты. Приехав вечером, я на кухню не заходил, не в силах был есть.
   Я вышел на террасу, хотя ещё не приводил её в полный порядок после зимы, обычно мне помогала Маюшка, но сейчас снег уже сошёл, а я ещё ни мебель не расчехлил, ни грязь не вымел. Но и здесь Юрика, конечно, не было.
   Мне стало окончательно грустно, я хотел позвонить Маюшке хотя бы теперь, но остановил себя, мало потери работы, так ещё наш старый кот куда-то пропал, не дай Бог…

   Голос Вальтера не то, чтобы напугал меня, но таким я не слышала его никогда. Поэтому я поехала к нему.
   – Василёк, ты… – хотела было сказать я, но у него с утра был такой деловитый вид, что стало ясно, он сегодня поедет в свой «Курчатник», подготовка к «показательному выступлению» отнимало все силы и эмоции в последние недели.
   Я удивляюсь, как за всем этим он подумал о том, чтобы настоять на том, чтобы мы подали заявление в ЗАГС, полагала, что и не вспомнит об этом. Но он знал, когда развод, и едва я пришла домой, после того как мы с Вальтером прекратили наш брак окончательно на бумаге, опустошённая и потерянная, потому что такие вещи не проходят легко, даже, если к этому давно готова и стремилась много лет. А может быть именно поэтому. Слишком покорен и тих был Вальтер последнее время, будто весь его огонь иссяк. И это пугало меня и заставляло чувствовать ещё большую вину. Пока он сопротивлялся, ругался, пока горел, пока был собой, я была спокойна – всё шло так, как я привыкла, как должно идти, а теперь…
   Вот поэтому я согласилась приехать, не раздумывая, сейчас он представлялся куда более больным и слабым, чем был, когда был болен пневмонией…
   Вася посмотрел на меня:
   – Кто это звонил?
   – Вальтер, – ответила я.
   – Чего хочет?
   Я пожала плечами, и сказала:
   – Попросил приехать.
   – Он дома?
   – Да. Ты не против?
   Вас усмехнулся:
   – Майка, если ты не против, то при чём моё мнение? Тем более что я могу тебе предложить на сегодня только ждать меня дома или скучать рядом со мной в «Курчатнике», хотя…
   Я поняла, что он хочет сказать, что я ему скорее помеха сегодня.
   Поэтому он даже подвёз меня на Кутузовский. В квартире было как-то темно, мрачная ли погода, почему-то солнце сегодня не только не показывалось, но почти не просвечивало сквозь облака, как в каком-нибудь ноябре или настроение, повисшее в этих стенах, сгущало тени по углам и коридорам.
   – Я здесь, – сказал Вальтер, выходя из своего кабинета.
   Он одет по-домашнему, босой, впрочем, часто ходит так, правда летом, сейчас ещё рановато. Похудел ещё что-ли? Одежда как-то совсем свободно на нём.
   – Привет, – сказала я. – Ты один?
   – Я теперь почти всё время один, Май, – сказал он и провёл по отросшим волосам большими ладонями, сдвигая их от лица. – Саша пропал со своей Вероникой, почти не вижу его, а Лара, увлеклась физиологией, в кружок, на кафедру ходит, глядишь всерьёз наукой займётся.
   – Да? А мне про это ничего не говорила.
   – Не уверена ещё или… Или это я забегаю вперёд.
   – Сейчас у них такое время, пробовать, искать, ошибаться, находить.
   Мы вошли с ним в его кабинет. Горел монитор компьютера, но там висело что-то вроде яндекс-дзен, Вальтер заметил, что я смотрю и сказал:
   – Я хотел посмотреть, не появились ли сообщения во вражеской прессе о подобных открытиях, – он усмехнулся. – А голова не работает, вот и застрял на этом дзене…
   Он усмехнулся, будто извиняясь, садясь на диван, стоявший здесь всегда, старинный, ещё, может быть довоенный, откуда он вообще взялся в этой квартире, я никогда не интересовалась, но и не выбросила его, как поступила почти со всей громоздкой и уродливой мебелью Марты Макаровны в своё время, потому что он был прекрасен в своей исторической потёртой старине.
   Я села рядом с Вальтером. Он немного смущённо, как школьник, улыбнулся мне, посмотрев вбок.
   – Май… я слышал ты… То есть вы, конечно, заявление подали с Метлой?
   Я вздохнула, отводя глаза, и кивнула, почему мне стыдно? Вот глупость.
   – Вот так, уходила к Илье, а ушла к Метле, – выдохнул он, усмехаясь. – И что Илья?
   – Ю-Ю ещё не знает.
   – Не знает? – удивился Вальтер. 
   – Пока нет. Я не видела его…
   – Вы же работаете вместе.
   – Не на работе же об этом говорить… Хотя… – тут я согласна с Вальтером, какая разница, где и когда говорить, Ю-Ю эта новость не может обрадовать. Пока всё было неофициально, пока я ещё числилась женой Вальтера, и Ю-Ю относился ко всему спокойно, но как будет, когда он узнает, что мы с Васей женимся? В прошлый раз он сделал себе стерилизацию, что он сделает теперь?..
   Почему-то я вообще не подумала об этом, я не подумала ни о том, как отнесётся к тому, что мы с Васей поженились Ю-Ю, Вальтер и, тем более, наши дети. Хотя, детям, кажется, всё равно, они полностью уже погрузились в свои жизни, и мы с их отцом стали для них вторичны.
   Но вот Вальтер и Ю-Ю… И почему я не думала, что наше с Васей решение причинит им боль?
   Но почему я должна думать о них, когда Вася и я… Когда мы должны были быть вместе всегда, но… Но и тогда всё сломала я. Именно я всё разрушила и поэтому так стремлюсь построить снова? Или потому, что правда хочу быть с ним? Только с ним и больше ни с кем?
   Почему я задумалась сейчас об этом? Потому что Вальтер таков? Потому что он тихо сидит рядом, и я даже на расстоянии чувствую его тепло, всегда чувствовала, он… он мой близкий и дорогой человек. Как бы я не убеждала себя в том, что хочу его оставить и быть с Ю-Ю все эти годы, мы всё же приросли друг к другу, и, хотя уже второй год не живём под одной крышей, мы не расстались. Так и не расстались. Ведь я сейчас чувствую боль и одиночество, сгустившиеся в его груди, давящие его сердце изнутри и снаружи и порождённое моим, чёрт возьми, предательством, иначе никак не назовёшь…
  Вальтер… И почему я не могу сделать счастливыми всех вас?
   – Не сказала Илье… и мне не сказала. Почему, Май? Или тебя это смущает? – он взглянул на меня.
   Я вздохнула, опуская спину на диван. Смущает… совсем не то, Вальтер.
   – Три дня прошло, я просто не успела.
   – И пять с нашего развода, – сказал он и, снова посмотрев на меня, тихо улыбнулся. – Теперь ты счастлива?
   – Я и с тобой была счастлива, Вэл, – сказала я, потому что это была правда.
   Но он покачал головой так же улыбаясь:
   – Нет, Май, не была. Ты думала только о том, как бы уйти, сбежать, ты жила в тюрьме.
   – Это не так.
   – Так. Иначе не было бы Ильи.
   – Его не может не быть. Он был всегда. И всегда будет.
   Вальтер посмотрел на меня и покачал головой:
   – Я не о том говорю. Не о том, что он твоя семья. Я…
   – Не надо… – я опустила веки.
   – Не надо, – кивнул и он и тоже спустился пониже, опираясь спиной на диван. – Но ты не сказала ему, потому что… Почему, Май? «Не успела» – это не причина, это странная оговорка, которая не имеет смысла. Ты не сказала, потому что боишься. Ты ему обещала быть с ним и, получается, не исполнила.
   – Я ничего не исполнила, Вэл, ни то, что тебе обещала, ни то, что обещала Васе, ни Ю-Ю… Ничего. Как-то… неправильно жила и только попыталась начать исправлять и… опять всё не так. Просто слышу, как трещат кости.
   Вальтер потрепал мою руку:
   – Да ладно, не надо, Май! Подумаешь, какие нежности. Мы с Ильёй взрослые мужики, не дети, привыкнем и примем. Сработались ведь даже. Так что… Будем жить, – он улыбнулся, опуская пушистые ресницы.
   Я задержала его ладонь, прихватив пальцами, чувствуя благодарность за то, что он сказал сейчас, за то, что хочет успокоить мою совесть. Совесть бессовестного человека. Ведь я не права. Во всём, в каждом поступке всю мою жизнь. И теперь, когда я, кажется намерена совершить самый верный шаг, оказывается, что я наступаю на грудь и Ю-Ю, и ему, Вальтеру, как бы он сейчас ни улыбался и ни пытался убедить меня в том, что это не так и они переживут. Ю-Ю не пережил и прошлого раза, как переживёт Вальтер? То, как он вёл себя в ЗАГСе во время развода и вообще вся тишь последнего времени, это так не свойственно ему, это будто совсем не он.
   Бедный мой муж… Я позволила тебе считать, что я твоя жена, а сама, я всё сделала сама, как бы ни убеждала себя, что ты всё сделал, но детей делают двое и ты не тащил меня насильно ни в постель, ни в ЗАГС… Всё отговорки, удобные отговорки для самой себя. Чтобы оправдываться перед самой собой за то, что я живу двойной жизнью. Что он всё знает. Он знал, но он не знал всего.
   – Прости меня, – сказала я.
    Он вздохнул, отвернувшись и… мне это не показалось, он смахнул слезу с век так, чтобы я не заметила и не мог ответить сейчас же потому, что его горло сдавлено сейчас…
   – Вальтер… – я легонько сжала его пальцы.
   Но он вытащил большую ладонь из моей и поднялся, отойдя к окну, засунув руки поглубже в карманы и подняв плечи.
   – Ты… – пересушенным голосом произнёс он. – Ты иди, Май. Иди… Я… не обращай внимания… Я… ну, справлюсь, одним словом. Извини, что сдёрнул тебя… Это… Ну… не повторится, в общем…
   – Валюша… – проговорила я, подойдя к нему.
   Я не знаю, что мне делать, как поступить сейчас, я должна уйти, но почему мне кажется, что, если я уйду, с ним тут случится что-то нехорошее?
   – Уйдёшь ты, наконец?! – с мукой воскликнул Вальтер.
   – Вэл…
   – Уйди! – закричал он.
  Я всё же направилась к выходу, чувствуя, что всё же… Всё же не надо, наверное, сейчас уходить. Поэтому я, хмурясь и продолжая сомневаться сняла с вешалки свой плащ и стала уже вдевать руки в рукава, как услышала… Боже мой, что там?
   Я бросилась назад, подвернув ногу на повороте. Я увидела Вальтера в углу дивана, трясшегося, сжавшего лицо ладонями, схватившего самого себя за отросшие волосы у корней, он задыхался то ли от рыданий, то ли от неведомого приступа удушья, я не знаю, но это было пугающее зрелище, мне показалось, он сейчас умрёт…
   – Вальтер, Валюша, Вэл… что ты?.. Господи… что с тобой? – я попыталась отнять его руки от лица, но он отталкивал меня этими большущими и такими сильными и ловкими руками, пряча лицо, отворачиваясь, только чтобы не дать мне обнять себя и успокоить, только не дать увидеть свои слёзы.
   – Вальтер!.. Да посмотри же на меня!..
   – Уйди!.. – возопил он, как раненый медведь. – Уйди же! Дай ты мне сдохнуть!..
   – Да что ты…
   Я всё же смогла перехватиться и прижаться к нему под его руками, он такой горячий тут, на груди, горячее мокрое лицо и шея… Но он хотел отстранить меня, и схватил за волосы на затылке всей пятернёй.
   – Я не железный, Майя!.. Я живой! И мне больно!.. – прокричал он мне в лицо, обдавая горячим дыханием.
   – Валюша… ну прости же меня!
   – Нет…
   – Валюша. 
   – Уйди ты…
   И вдруг он этой самой пятернёй, что оттягивал мою голову, прижал меня к себе, целуя, впиваясь в мой рот губами с выдохом и стоном…
…Майя заснула. Она заснула не в первый уже раз, я не отпускал её уйти, из неё самой черпая силы. Да она и не бежала. Сегодня не бежала от меня. Я смотрел на неё, спящую возле меня, спокойные ресницы, брови, изученный излом, всё спокойно и тихо в её лице, только губы припухли от моей жадности, всё спокойно, она здесь, она дома… Куда ты бежала, куда теперь ты устремилась, Майя, здесь твой дом.
   Она тихонько дышала, а я смотрел на неё и слушал, как лучшую музыку на свете. И таким счастливым и спокойным я не чувствовал себя никогда.
   Щёлкнуло в передней, ребята пришли, я поднялся, натянув штаны и вышел, закрыв дверь в спальню, куда я отнёс Майю, когда она задремала после первых восторгов.
   – Чего так тихо? – это Лариса пришла, она улыбалась, весенняя, радостная, наполненная весенним воздухом, она уже сняла плащ и туфли и смотрела на меня улыбаясь всем тем восхищённым взглядам, что провожали её пока она шла по улице. – Работаешь? А чего голый? Кто у тебя там?.. Саньки нет, конечно? Ну, увидим в понедельник теперь!
   Я улыбнулся.
   – Ужинать будешь? Вчерашнее Агнессино жаркое ещё есть.
   – А ты сам?
   – Я потом.
   – Чудной ты, – сказала моя дочь, мой якорь, которым я когда-то удержал Майю. – Влюбился что ль?
   – Типа того. Ну я… пойду? Ты сама тут…
   – Иди-иди, – засмеялась Лариса, направляясь в сторону кухни…
Глава 6. Гамбит
   В субботу я не дозвонился до Маюшки и Юрика так и не нашёл. Звонить Метелице и спросить, где она, было выше моих сил сейчас, когда я должен сообщить ей такую новость.
   Куда кота-то нашего унесло, не понимаю, неужели весна вдруг снова стала действовать на него?
   Утром в воскресенье я всё же решил поехать к ним на Арбат. Что звонить, всё равно по телефону не скажешь того, что я должен сказать. Солнечное утро сменилось тучами и моросью, пока я добирался, скоро май, погода капризничает, то дышит весной, то обманывает. Улицы по-весеннему голые, но пыль только на зданиях, как всегда, и то в Москва-сити намывают стёкла, там всё сияет на весь город, а нормальные каменные дома так просто не отмоешь, только окна. Но пыль уже много раз смыли с улиц и никаких следов убравшейся зимы уже не осталось, кроме этого холодного ветра, который просквозил меня, когда я шёл от метро, на котором было гораздо быстрее, чем на машине добираться от Таганки до Арбата.
   Маюшка была дома одна. Волосы мокрые ещё, недавно встала, похоже, хотя уже полдень, а она никогда лежебокой не была. И халатик милый на ней, тапочки на босу ногу… Май, что ты делаешь со мной, я должен мучиться теперь, видя всю эту прелесть…
   – Ты какая-то, молчаливая, случилось что-нибудь? Не приболела? – спросил я.
   – Да что мне сделается… – странно ответила Маюшка. – Ты приехал тоже неспроста?
   – Где Вася-то?
   – В «Курчатнике», тебе звонить хотел, потом раздумал, говорит, сначала свою часть подготовить надо, – сказала Маюшка, включая чайник. – Чай будешь? Или кофе сварить?
   Она странная, не смотрит на меня, говорит как-то механически, будто что-то болит у неё или…
   – Вы не поссорились? Ты… какая-то странная?
   – Странная? Встала недавно, вот и странная, – сказала она, заглянув в заварочный чайник. – Так что произошло, что вдруг с утра в воскресенье заявился?
   Я набрал в грудь воздуха, но нет, я вижу, неладно с ней, что-то треснуло, надорвалось внутри и не говорит, что-то очень важное произошло, но пока не будет готова сказать, не скажет, пытать нет смысла. Поэтому я сказал совсем не то, что собирался:
   – Юрик пропал, Май. Я… боюсь, не погиб ли он…
   Вот, наконец, посмотрела на меня.
   – Загулять не мог, конечно, он уже лет пять не болтался по весне, – сказала она, хмурясь.
   – Пять… если не десять.
   – Так искать надо, Ю-Ю, поедем сейчас.
   – Чаю так и не дашь?
   – Чаю дам.
   Через полчаса мы уже вышли из дома и направились к метро. На Арбате бродили редкие иностранцы, наших вообще немного, похоже в основном аборигены, или ещё более редкие, чем иностранцы, провинциалы, давно не бывавшие в Москве и всё ещё считающие Арбат главной улицей.
   – Холодно опять, – сказала Маюшка, ёжась.
   – Весна, то тепло, то холодно, – сказал я, приобняв её за плечи.
   Но она повела ими, снимая мою руку:
   – Не надо, Ю-Ю.
   Вот такое впервые. Ни разу за всю жизнь не было случая, чтобы Маюшка не позволила мне обнять себя. Такого не бывало.
   – Что-то случилось, Май? – я внимательно смотрел на неё.
   Она повернула голову, мы уже почти дошли до перехода от «Праги» к «Художественному».
   – Случилось, Ю-Юша. Я переспала с Вальтером, – сказала Маюшка.
   Мне стало немного легче, это я проходил уже сто раз и это из разряда погодных неприятностей, с этим не сделаешь ничего, но мою жизнь это не сломает, это не ураган по имени Метелица, сносящий меня напрочь из её сердца и ума.
   Я снова приобнял её плечи, и мы пошли по лестнице, спускаясь в недра перехода и ныряя в горло метро.
   – Вася знает?
   – Когда я пришла, он спал и был сильно пьяный, а утром ушёл раньше, чем я проснулась, – сказала Маюшка.
   Мы вошли в вагон и сели на жёсткий диванчик рядом. Где толстые пухлые сиденья пятидесятилетней давности, на которых так приятно было покачиваться, пока поезд нёс тебя по недрам великого мегаполиса?..
   – Мы заявление в ЗАГС подали. Мы с Васей, – сказала Маюшка мне в ухо, чтобы я расслышал сквозь шум движения.
   А это ударило по голове. Как злой хмель или кулак. Подали заявление. Опять, Маюшка… Опять ты хочешь быть не со мной, Маюша… Я не смогу выдержать это во второй раз, Май…
   Я откинулся назад, чувствуя, что потемнело в глазах. Май, пусть не будет того, что ты сказала. Не делай так. Пусть не встаёт непреодолимой стеной твой вечный Метелица, твой прекраснейший и идеальный Вася. Боже, помоги мне, сделай с этим что-нибудь. Или убей меня сейчас. Я совсем один.
   – Ю-Ю…
   – Даже Юрик сбежал… – пробормотал я.
   Но обернувшись по сторонам заметил, что мы едва не пропустили нашу станцию.
  – «Лубянка», Май, выходим, – сказал я, хватая её за руку.
  Мы успели, и направились по переходу на фиолетовую линию. Пока шли, я чувствовал, как отлившая от головы и груди кровь мешает идти отяжелевшим ногам. Но вдруг тумкнуло в голове: «Я переспала с Вальтером»! Вот эта непогода и есть то, что может стать мостом из бездны для меня. Если только из бездны есть мосты…
   Два соперника всегда лучше одного, они оба пролетят мимо, сцепившись между собой. Юргенсу ничего не страшно, но Метелица не такой, он подранок, он не справится. Он напился вчера, почему? Не потому ли, что Маюшка не пришла домой?..
   Я совсем позабыл о том, зачем я приехал к Маюшке, о её увольнении…

   Это знал я. Мне это сообщили в субботу, позвонил мой непосредственный начальник и сказал:
   – Василий Андреич, ты доклад в академию подготовил? В процессе? Отлично. Послушай, дорогой мой человек, не упоминай эту консультантку свою, эту Юргенс.
   – Ну это уж… Она, может быть самый большой вклад…
   – Василий, мне всё равно, какой вклад и куда сделала твоя любовница, но твой доклад зарежет Минздрав, если её имя будет рядом с твоим и её мужа. Ты понял?
   – Да как…
   – Ты понял, – повторил он, без вопроса. – У них там зуб на неё больной и не наше дело с тобой разбираться, чего он вырос. Мне лично плевать. Ты с Тумановым докладывать собирался, вот и докладывай. А эту кралю свою для себя оставь. Или она бросит тебя, если ты её великим учёным не заявишь?
   – Что?
   – Да то. Дамочки они, знаешь, и не на то способны ради своих карьерных целей.
   Вообразите, что случилось с мой головой! Какой к чёрту доклад?! Я просидел тупо перед монитором больше двух часов так и не смог связать ни одной строчки в нормальное предложение. Со злости расшвырял бумаги по полу и уехал домой.
   Хуже всего было то, что Майку я не застал и телефон её не ответил. Всё, что мог придумать, чтобы не метаться по комнате и антресолям как выпущенный из клетки взбесившийся волнистый попугай, повторяя в голове сказанное мне и представляя, как я скажу это Майке, это напиться в хлам. Что я и сделал.
   Когда я проснулся внизу на диване, Майка спала. И я снова поехал в институт, не имея, впрочем, ни настроения, ни вдохновения. Но я боялся увидеть её лицо, её глаза, когда скажу, что её имя вымарали отовсюду, будто она и не работала с нами. Я не думал о том, на что намекал мне начальник, Майка не из каких не из «дамочек», она много чего может натворить, но не продаваться. А вот сказать человеку, чья идея стала, последним бубликом, что накормил мужика, конечно, но именно её мысль окончательно и запустила нашу трубу, сказать после этого, что её нельзя будет даже упоминать…
   Вот что, надо жениться на ней поскорее и написать новую фамилию: Майя Метелица! Вот и всё. от этой мысли я так обрадовался, такой горячей волной она пробежала по мне, возбуждая нейроны, что я сработал сегодня почти половину доклада. Оставшуюся часть надо будет проработать с Ильёй.
   
   Когда мы шли к дому через двор, пришлось обойти лужу, которую наморосил дождь, принявшийся, пока мы ехали в метро, и тут Маюшка ахнула, остановившись:
   – Ю-Ю! – вскрикнула она, хватая меня за руку.
  Я взглянул, куда смотрела она… Наш Юрик, наш старый кот, с облезшим хвостом, мёртвый, мокрый и жалкий лежал под стеной дома, как раз под нашей террасой…
   – Не надо, Май, не смотри, – сказал я, подходя к нему и поднимая окоченевший мокрый трупик с асфальта. Утром я не увидел его, потому что шёл левее, а сейчас из-за лужи мы не могли пройти мимо...
     Маюшка заплакала. Тихо и неутешно. И плакала всё время, пока мы поднимались, пока искали подходящую коробку, ставшую гробиком нашему мохнатому другу, пока выкапывали ямку в громадной кадке, в которой у нас росла вишня, которая расцветёт через пару недель… И после тоже никак не могла успокоиться.
   И эти слёзы были почти как те, когда она отказалась становиться Васе женой. Будто на новом витке спирали мы вернулись в тот летний день. Но сейчас у меня были и лекарства, и алкоголь. Поэтому уже через час Маюшка заснула поверх покрывала, напившись смеси водки с мёдом и половинки снотворного. Я укрыл её пледом получше и приоткрыл дверь на террасу. А сам отправился на кухню, чтобы не мешать. Пусть хоть до завтра спит.
   А ведь о работе я ей так и не сказал…
   Уже стемнело, и я начал уже думать, мне лечь рядом с ней или всё же на диван. Если рядом, я не смогу лежать деревяшкой, но правильно ли будет мне поступать так после того, что она сказала о Юргенсе и плакала столько времени, половина слёз точно были не о Юрике? Или надо подождать? Подождать и выиграть всё, а не оторвать кусочек счастья на сегодня. Мне нужно всё, я не хочу больше крошек…
   Вот тут и приехал Метелица. 
   – Привет, Илья, – он с порога уже хотел сказать что-то, но споткнулся взглядом о Маюшкины вещи в передней кроссовки и плащ на вешалке. –  Майка у тебя?
   – Спит.
   – Спит?!
   В его взгляде сверкнуло то, что заставило меня начать оправдываться, хотя, какого чёрта?!
   – Да просто спит! – воскликнул я, злясь на себя.
   Но он всё же, взглянув на меня ещё раз, прошёл в комнату и посмотрел на кровать.
   – Илья, случилось что-то? – спросил он, видя, что «криминала» нет, снова обернулся ко мне, глядя уже иначе.
   Я мотнул головой, нечего болтать тут, пусть Маюшка спит, надежда, что он оставит её здесь ночевать ещё оставалась.
   Мы вышли на кухню.
   – Её уволили с работы, – сказал я. – И ещё кот наш издох. Юрик.
   Метелица посмотрела на меня:
   – Кот? – недоумевая, сказал Метелица.
   Какой соблазн сказать всё, что сказала мне Маюшка о том, что произошло у них с Юргенсом! Боже, какой соблазн! Убить сразу их обоих: и Васю наповал, и Юргенса, и их дружбу с Метелицей. Но и это такой же верный способ оттолкнуть от себя Маюшку навсегда. Нет-нет, топорные методы не для меня, я «светлый» персонаж, я навсегда должен оставаться таким…
   – Кот, – кивнул я. – Выпьешь?
   – Нет, вчера пил, нет желания, до сих пор похмельная муть в башке. Но доклад я закончил. Свою часть, – сказал Вася.
   Но сработало внимание, рассеянное было сообщением о коте и самой Маюшкой, мирно спящей под белым пледом.
   – Подожди, ты сказал, что Майку уволили с работы?!
   – Именно. 
   – Почему? Ничего не понимаю.
   – Из-за того, что она теперь твоя невеста, а не жена Юргенса, – сказал я, вот этот удар куда более удачный и правильно рассчитанный, пас-передача, он сам ломанёт Юргенса, и совсем по другому поводу. А о спанье с ним, Маюшка сама расскажет, как обычно, честная, до желания сдохнуть на месте от её правды.
   – То есть? Как это… – Метелица распахнул прозрачные, как у пятиклассника глаза.
   Я включил плиту, взглянул на него:
   – Могу покормить, заодно и сам поем. Правда у меня хреновая еда, полуфабрикаты, – сказал я.
   Метелица махнул неопределённо. Я поставил в микроволновку сразу два контейнера с пюре и котлетой, и с рисом и рыбным филе, и размышляя при этом, разогреются ли оба? Скорее всего нет…
   Действительно, пришлось греть снова, а потом мы сидели напротив друг друга и молча поглощаю полугорячую, полу-замороженную хрень, не брать бы в рот этой дряни, но ничего другого у меня в доме не было, готовить в одиночестве самому себе, было совсем уж тоскливо.
   Да, и кошачий корм надо выбросить, не то Маюшка увидит, опять будет плакать…
   – Я ничего не понял об увольнении, – снова заговорил Метелица, отодвигая пустую тарелку. 
   – Вкусно? – спросил я.
   – Нет. Так что скажешь?
   Я поднялся, забрал тарелки и, выбросив остатки нашего противного обеда или ужина, поставил в раковину. Я не люблю мыть посуду, но оставлять грязную ещё меньше. Поэтому я включил воду и, когда уже тарелки стояли на сушилке, повернулся к Метелице:
   – Мать Валентина, Марта Макаровна, обещала, что отомстит за их развод, – сказал я. Удар точный, Вася поймал мяч, что ж, веди ты теперь…
   – То есть?!
   Я развёл руками:
   – Она академик и, думаю, связи у неё такие, что нам с тобой и не снились.
   – Валентин знает? 
   – Хороший вопрос, Вась, что ты спрашиваешь? Ты бы хотел отомстить на его месте? – спросил я и тут же пожалел, что не прикусил язык, я пропустил мяч, он ударил меня в лоб и отскочил бездарно…
   Он, усмехнувшись, посмотрел на меня:
   – Нет, Илья, – легко качнув головой, сказал он. – Я не Монте-Кристо, мне есть на что потратить жизнь, кроме бессмысленной гонки за засранцами, пытавшимися мне её испортить.
   – Ты… – сам не знаю, что я хотел сказать.
   – Проехали, – сказал Метелица, – чаю, что ли, дай? А то от еды этой твоей гадкой изжога вот-вот разыграется.
   – Это от вчерашней водки у тебя изжога, – сказал я.
   Но чайник включил.
   – Но ты приехал-то ведь не за Маюшкой, ты не думал её здесь увидеть, – вдруг понял я.
   – Понимаешь, я приехал, во-первых, потому что закончил доклад, как сказал, а во-вторых, – он посмотрел на меня, сделав драматическую паузу, подчёркивая, что намерен сказать нечто чрезвычайно важное. – Мне запретили упоминать имя Майки в нашей работе. Будто её вовсе не было, – он снова замолчал, глядя на меня, словно ожидая, взорвусь я или упаду в обморок. – Вот и… хотел посоветоваться, как быть?
   Честно говоря, такого я не ожидал. Из клиники уволить, но ещё и… Масштабы гнева Марты Макаровны поистине циклопические. Но она и мне обещала отомстить, а меня никто не трогает…
   Что ж, момент истины, похоже, наступил. Для всех, для меня в первую очередь.
   Марта Макаровна… великолепно, не напрасно, вы всегда вызывали моё искреннее восхищение. Удар изощрённый, ловкий, своевременный и самое главное: в самое чувствительное место. Великолепно. И безупречно точно. Кто ещё смог бы так? Не поддалась мгновенному женскому гневу, выждала момент и вот вам – одним ударом по всем.
   – Как быть… – повторил я.
   Меня не трогают. Но она намеревалась прикончить и мою карьеру, решила не делать этого? Почему?.. Почему?
   Ясно почему. Что ты, Илья Леонидыч, доктор Туманов, только что сам сказал, что это удар по всем. И удар не простой, всем нам выяснится цена. И нашим отношениям.
   – Публиковать надо как можно скорее, – сказал я. – Ты заявку подал?
   – Да. И в Минздрав, и в РАН, но «обкатаем» в нашем. Я подумал… Мы подали заявление с Майкой, через месяц она будет Майя Метелица, а не Юргенс, так что мы сможем обойти все эти дурацкие запреты…
   Я засмеялся:
    – Ты меня уморишь, Вась! – сказал я, сквозь смех. – А то никто не догадается, кто есть кто! Ты кого хочешь обмануть?
   Метелица со вздохом посмотрел на меня:
   – И что делать?
   Я налил нам обоим чаю, залив пакетики «гринфилда». 
   – Победителей не судят, Василь Андреич, – сказал я. – Надо публиковать, но докладывать с тобой должен Валентин, если буду фигурировать я, могут закрыть или сдвинуть так, что пролетим как фанера над Парижем.
   – Он не хочет.
   – Захочет, ради дела, – сказал я.
   Любопытно, Марта Макаровна не на это ли рассчитывала, что я предам Маюшку ради славы и званий, которые сулит открытие?
    Жаль, конечно, потерять такую возможность, выпустить из рук хвост кометы практически, которая могла унести меня в такие выси, где имена сияют и царят и после смерти, но…
   Нельзя иметь всё. А я вкусил славы, я знаю, что такое успех, не такой, конечно, который сулит наше открытие, и всё же… я как никто знаю, какую пустоту чувствуешь, когда увенчанный и окружённый восторгами коллег и пациентов, возвращаешься один в остывший дом, где дремлет пожилой кот. А теперь и кота нет…
   Нет, Марта Макаровна, вы меня так задёшево не купите, наслаждайтесь с вашим сыном вполне заслуженной славой, а я постою в стороне и получу свой приз, свой заслуженный кубок. Выстраданный мной.
   – Опять же, больше всех с тобой ведь работал именно Валентин, так что он заслужил быть настоящим соавтором, – сказал я в завершении.
   – Это верно, и всё же… – проговорил Метелица задумчиво.
   – Ускориться надо, иначе кто-нибудь опередит нас и наше открытие станет вторично, закупят снова чужие технологии, а наши разработки похерят, будто ничего и не было. Так в нашей стране происходит сотнями лет, – сказал я.
   – Это так и всё же, Илья… Это ведь… не заметка в стенгазете, ты же понимаешь, что это значит. Это звания и награды. Это мировой уровень, наши имена золотом впишут в историю науки… – сказал Метелица, блеснув светлыми глазами. – Ты понимаешь от чего ты отходишь в сторону?
   Я всегда мог видеть вперёд и вглубь, особенно, вглубь людей, которых я хорошо знаю.
   – Я отхожу, чтобы твоё открытие увидело свет. И не через год, а через месяц, чтобы о нашей работе не говорили потом стыдливо: «Одновременно русскими учёными были проведены серии опытов и получены алогичные результаты…» – сказал я. – Захочешь, после упомянешь членов своей команды. Но позже, когда будешь увенчан и прославлен. Когда станешь неприкосновенен, велик и безупречен. А пока в опасности весь наш общий труд. Я и Маюшка – это опасность. От неё тебя избавили, от себя я сам освобождаю тебя. А вернее наше открытие. Наше общее открытие.
   Метелица поднялся, достал сигареты, взглянул на меня:
   – Будешь?
   Я кивнул, мы закурили, я раскрыл окно настежь, терпеть не могу запах постаревшего сигаретного дыма.
   Я вдруг вспомнил, как двадцать пять лет назад мы с ним стояли на провонявшей мочой тёмной лестнице в его доме в М-ске, где они жили с Маюшкой и разговаривали об армии, о Чечне, где шла война... Мы часто хаживали туда курить, хотя никто не гнал нас из квартиры, но Маюшка тоже не любит старый запах сигарет, впитывающийся в стены и сквозящий потом из них каким-то неблагополучием и безличностью…
   – Не нравится мне всё это, – сказал Метелица.
   Я посмотрел на него, он очень изменился с тех пор, тогда он был тонкий и стройный юноша, гибкий, как зелёный тростник, с копной золотых кудрей, теперь это был сильный и несгибаемый, непобедимый человек. Но именно поэтому сейчас он слабее, чем был тогда. Тогда он не сломался, теперь – может. Я погублю его? Или Маюшка? Я не хочу этого, но…
   Или он выживет теперь, или я. Прости Вася, тебе – открытие, слава, «золотом вписанное имя», а мне – Маюшка. Она – моё, как открытие это – твоё. Людей ставят иногда перед таким выбором. Нельзя иметь всё, сегодня я понял это окончательно.
   – Можно, – сказал на это Метелица убеждённо. – Если можно не иметь ничего, значит можно иметь всё.
   Я не стал спорить, ему виднее, тем более что и я хочу иметь всё. 
    – Лучше так, чем остаться у разбитого корыта, нет? – сказал я. – Лучше малая жертва, чем полное фиаско.
   – Гамбит? Но… Майка не пешка. И даже не слон или ладья. Майка – ферзь, – сказал он.
   – Тем выше цена победы.
   Я выдохнул дым, раздавил недокуренную сигарету и ничего больше не сказал. Боюсь, она даже не ферзь, Василий. Она сама доска, на которой ведётся вся игра...
   – Ехать надо, поздно, – сказал Вася. 
   Он вернулся в комнату и, подойдя к кровати, обернулся ко мне:
   – Давай будить, я смотрю, ты основательно усыпил её.
   – Водки с транками дал, – сказал я.
   Метелица покачал головой, взглянув на меня:
   – Эскулап хренов, и не жалко травить было?
   – А что было делать? Она ревела как белуга несколько часов.
   Метелица сел рядом с Маюшкой на кровать. На мою кровать, рядом с моей Маюшкой! И почему я терплю это? Боже…
   – Может, здесь на ночь останешься? – спросил я.
   Метелица обернулся:
   – И на своей кровати терпеть меня будешь?
   – Я не буду, я на диване лягу, – сказал я.
   – Юморист хренов, – хмыкнул Василий.
   Так мы и улеглись. Метелица, не раздеваясь, рядом с Маюшкой на кровати, а я на диване, где не слишком удобно было моей избалованной спине. Я долго не спал, и думал, что вот, даже Юрик не придёт теперь согреть меня в мои одинокие ночи…
   Но моё терпение будет вознаграждено. Сложилась уникальная обстановка, в которой потери сулят победу. Теперь, чем сильнее будут гнать Маюшку, тем нужнее ей стану я.
   Я уверенно оставил их с Метелицей утром одних, когда уходил на работу…
Глава 7. До и после
   Я проснулась и, открыв глаза, долго смотрела перед собой, не понимая, почему я явно в Ю-Юшином доме и на его кровати, но рядом со мной Вася. Что за странное смещение пространства или моего восприятия? Может быть, я сошла с ума?..
   Конечно, сошла, что тут думать…
   Я просыпался уже, но не стал будить Майку, которая, кажется, не шевельнулась за всю ночь ни разу. Зато Илья не спал, я это слышал, потому что не спал сам, хотелось даже сказать ему что-нибудь едкое, но я не хотел будить Майку. Но понятно, чего он не спит, ведь и я не сплю…
   Отказывается от своего участия в проекте. Такой альтруист?
   Не-ет, он ради Майки, чтобы не одной ей за бортом барахтаться. Он этим вернуть её намерен. Этой жертвой. «Нельзя иметь всё»… Нельзя. Нет, можно. И это всё моё, моё, Илья. Не надейся выиграть своей хитростью. Против твоей хитрости моя искренность.
   Я проснулся почти одновременно с Майкой, я не знаю как именно, но я почувствовал, что она не спит и потянулся к ней.
   Нет-нет, Вася, нет!.. Да ты что!
   Она перехватила мои руки, попытавшиеся обнять и притянуть её.
   – Василёк… не надо, – выдохнула она, всерьёз останавливая меня.
   Такого не было никогда. Никогда раньше Майка не была против моих объятий, никогда, никогда! И она оказалась здесь вчера, ничего мне не сказала и была здесь. Что они делали?..
   Майка села, подняв руки к волосам. Я снова попытался обнять её, подумав, может быть она спросонья.
   – Вася, милый… – она опять отвела мои руки. – Пожалуйста, не надо.
   Тогда и я сел. Глядя на неё. У неё на щеке отпечаталась подушка. Волосы примялись, она пыталась сейчас зачем-то причесаться.
   – Майка…
   Но она даже поднялась, будто опасалась, что я опять попытаюсь обнять её. Я всегда был настолько уверен в том, что желанен ей, что во мне сомнений никогда не было, обнимать её или нет и вдруг она не просто не хочет меня и моих прикосновений, но чуть ли не бежит от меня.
   И смущаясь, не глядя мне в лицо спросила:
   – Ты как здесь… оказался?
   Тогда и я поднялся, злясь на свой здоровый стояк, который никому в этом сегодняшнем мире вдруг не нужен.
   – С Ильёй поговорить приехал, а тут ты. Что случилось?
   Мы оба были одеты, и то, что выползли из-под пледа во вчерашней одежде, немного перевёрнутой вокруг тел и примятой, делало эту сцену ещё глупее и нелепее.
   – Времени сколько? Почему мы не на работе? И… Ю-Ю где?
   Я направился к ванной и сказал, обернувшись:
   – На работе, вероятно.
   Я опять захотела пригладить волосы. Ничего не понимаю, что я так разоспалась, всю работу пропустила, времени почти десять… Вася вышел из ванной и посмотрел на меня:
   – Ты собралась уже ехать?
   – Ой, да описаюсь сейчас, «собралась»… – я почти оттолкнула его от двери в ванную.
   Когда я вышла, услышала, как шумит чайник на кухне.
   – Вась, я поеду, – сказала я из передней. – Опоздала совсем.
   Он вышел из кухни:
   – Илья сказал, тебя уволили. Ты далеко?
   Уволили… у меня вступило в ноги тяжестью. Я села на длинный пуфик у стены. Уволили. И я ничего не знаю, Ю-Ю не сказал ничего… Юрик умер, и Ю-Ю ничего не сказал… А тут Вальтер и всё это… И Вася в Ю-Юшиной постели…
   – Ю-Ю сказал?..
   – Ты не знаешь?
   – Не знала.
   Щёлкнув, выключился чайник. Солнце заливало всю квартиру, пронизывая её сквозь окна, вызолачивая стены, пол, наши волосы и лица.
   – Тогда… Илья сказал, ты очень расстроилась, плакала. Почему?
   Вася побледнел и даже солнечные лучи не помогли согнать сгустившиеся тучи.
   Едва я набрала в грудь воздуха, сказать, что я натворила, как у Васи зазвонил телефон, он нахмурился, полез в карман и отвернулся, возвращаясь на кухню разговаривая.
   Работы нет. Васю сейчас потеряю тоже… Господи, что же это такое? Я опять порушила всё…
   Вася вышел и кухни.
   – Май, поедешь? Я подвезу тебя до дома по дороге, мне в «Курчатник» надо.
   Я поднялась, думая, что айфон, должно быть, давно разрядился, надо новую модель купить, совсем аккумулятор стал слабый… Новую модель… Откуда теперь деньги, поэкономить надо. Ох, Боже мой…
   Работу надо искать… Славке позвонить. Всё же придётся в его клинику податься. Надеюсь, не обиделся…
   
   Я не обиделся. И ещё месяц назад был бы рад взять Майю к себе. Да что месяц, ещё неделю назад… А сегодня, едва я принял её в штат, обрадованно уселся вместе с ней, с заведующей и старшей сестрой составить расписание для нового врача, как... Прошло четыре дня, не успели даже наступить новые выходные, как я должен был вызвать Майю и сказать ей…
   Нет, я пошёл к ей в ещё не обжитой кабинет сам. Дождался, пока выйдет пациентка, и попросил медсестру оставить нас вдвоём с Майей.
   – Майя… я… – мне было стыдно.
   Да, мне позвонили из отдела, что курировал нашу клинику в министерстве и сказали буквально следующее:
   – К нам пришли документы, что вы приняли на работу Юргенс Майю Викторовну.
   – Да, – радостно ответил я, думая, что, благодаря Майиному участию в физическом проекте Метлы, о котором я тоже давно знал, изумляясь, как пошутила с ними судьба, снова свела и соединила даже в деле, так вот, я надеялся, что мне денег под нового сотрудника выделят, учитывая её повысившийся статус.
   – Если не хотите внеплановую министерскую проверку с серьёзным пересмотром кандидатуры руководителя, её имени даже близко не должно быть возле вашей клиники.
   Честно говоря, я думал, что просто не понял странной сложносочинённой фразы.
   – То есть я должен…
   – Немедленно уволить этого сотрудника. Ваша клиника имеет лицензию от Минздрава, но легко может её лишиться.
   Я ничего всё равно не понял, и удивлённо замер, ничего не понимая и думая, что это какая-то ошибка, может перепутали что-то?.. Но через час или два, ещё до конца дня мне позвонил владелец нашей клиники, который живёт за границей, всё время переезжая, и я даже не знаю, откуда именно он звонил сегодня. Он вопил в трубку, не давая мне произнести ни слова:
   – Ты опупел там?! Ты кого в штат взял?! На ней чёрная метка на всю Москву, тут на Мальте небо закрыла!
   – На ком?
   Он разозлился ещё больше:
   – Да не помню я фамилию, чёрт! Эта… Юргенс! Уволь щас же! Чтобы будто и не принимал! Ты спятил?!
   – Да что такое? Она отличный врач…
   Он выматерился:
   – Да мне по… какой врач эта баба! Чтобы духу не было! Чтобы имени нигде не осталось!
   Я ничего не понял, кроме одного, что Майю я должен уволить. Я столько лет её уговаривал, прейти ко мне, и я увольняю её через три дня?
   Майя поняла сразу, что я хочу сказать, запинаясь и краснея, как двоечник.
   – Увольняешь? – сказала она, улыбнувшись печально.
   И встала из-за стола.
   – Май!.. Я… Ты… пересиди пока, я не знаю, что там за буря у них, но… Пока Май, а потом я возьму тебя на любых условиях… Ты…
   – Слав, – она тронула меня за рукав тихонько. – Не надо, я… знаю уже.
   – Ты… меня прости, я… Я отстою тебя. Давай завтра же в Министерство поедем, в комиссию по малому и среднему бизнесу…
   Она посмотрела на меня, даже приобняла меня ладонями, не прижимаясь:
   – Не надо, ничего не надо. Ты не думай, ты не виноват. Это я виновата. Знаешь, как говорят мафиози: mea culpa.
   Она сняла халат, повесила в шкаф, туда же положила шапочку, оставшись в небольшом платьице, сразу какая-то маленькая, волосы перехвачены резинкой под затылком и хвостик этот какой-то девчачий…
   – Майя…
   Она улыбнулась, и взяла свой плащ.
   – Ты переобуться забыла, – сказал я, кивнув на белое сабо на её маленьких ножках. Чулки на ней, я видел, как мелькнули, когда она присела на стул, натягивая кроссовки…
   Я всю жизнь смотрю на тебя издалека Майя, и сейчас я предал тебя. Мог бы плюнуть на всё и уйти вместе с ней. Но…
   Ради чего была бы моя жертва? Я знаю, что никогда не получу от её, ни одного поцелуя, не то, что ночи… Потерять своё теплое, нагретое солнцем, укреплённое место, которое так славно шуршит купюрами и беззаботной сытой жизнью, ради чего? Просто так, чтобы считать себя её другом? Много мне это дало? Только вечное недовольство собой и комплекс неполноценности, из-за которого я, правда стремился и добился материального благополучия. И нешуточного, надо сказать.
   Это в юности мне было легко вступаться за её честь перед не в меру обнаглевшими одноклассниками, потому что я считал её невинно осуждённой, и потому что мне нечего было терять в связи с моим заступничеством.
   Но теперь я знаю, что она виновна. Сама виновата во всём. Так чего же мне подставляться? Чтобы чувствовать себя принципиальным и порядочным? Да я так и буду считать. Я не буду чувствовать угрызений совести или просыпаться ночью с сердцебиением от стыда. Потому что стыда никакого во мне из-за этого нет. Я буду жить, как и жил.
   А ещё через несколько дней, в понедельник или во вторник, кто-то, хихикая и подмигивая, шепнул мне:
   – Видали в Ю-тюбе, эту, что пришла-ушла, однодневку?
   Я вздрогнул, на мгновение испугавшись, подумав, что Майя погибла, с отчаяния покончила с собой, и там выложили что-то такое…
   Но я ошибся. С Майей всё было нормально. И даже очень. Порно-ролик её и этого её Ильи, вот что там было… Причём какая-то нарезка, снятая, как видео с концерта с дрянным звуком и трясущимся изображением с разного расстояния, то через листву, то через стекло…
   – Забористо, а? – хихикали за моей спиной.
   – Это она с кем?
   – Да какая разница? Эт щас хайп!
   – А я знаю с кем… Это… забыла, известный доктор. Внешность такая… запомнился. Он в «Вите»… Доктор наук, между прочим.
   – Докторам дают без запинок!
   Мерзкий гвалт и хохот проникали в мой мозг как сверло.
   – Так! Делать нечего!? Все по рабочим местам! – тихо рявкнул я. – Ещё узнаю, что в сети сидите на работе, оштрафую всех!
   Мне было стыдно за злорадство, которое я испытал, глядя, как эти двое лижутся, понимая, что это будет стоить им очень дорого. Ещё тридцать лет назад им уже пришлось заплатить за это буквально кровью. А теперь бульдозер пройдёт по их карьерам. Из-за этого и уволить приказали, надо думать. Что ж, Майя… Сама сказала: твоя вина. Никто не заставлял тебя развратничать со своим чёртовым дядей.
    Это было сладко, понимать, что жизнь этих двоих разрушена. И стыдно за улыбку, которая заиграла на моём лице, когда  представил, как их теперь погонят не только из их клиники, но и из московского научного и медицинского мира. Мне было стыдно, но недолго. Совсем недолго. Несколько мгновений не больше. А потом я забыл за своими ежедневными делами, суетой и своей счастливой и благополучной жизнью.
   И после, даже вспоминая о Майе, я лишь на миг чувствовал волнение и тонкую щемящую боль, как угол длинной и очень тонкой иголкой. Но недолго. Очень недолго, какие-то мгновения. Я оброс толстой, гладкой и упругой, даже глянцевой кожей и, оказывается, довольно быстро, а под неё ничто уже не проникает…

   Я начала чувствовать себя подобием инфекционной болезни. Слава выгнал меня из своей клиники. Стыдясь и терзаясь от необходимости сказать, что его вынуждают уволить меня. Конечно, я понимала, что он не виноват, он всего лишь часть системы, в которой я работаю, и что система не бывает независимой и не испытывающей на себе внешних влияний.
   И для меня сейчас неважно, кто запустил этот пугающий катастрофический каскад, уничтожающий меня. Потому, что понимаю, что всему виной я сама, мины, заложенные в мою жизнь много лет назад. За всё надо платить, мои поступки стоят мне дорого, но это мои поступки. Называть их ошибками я не хочу. Я не считала и не считаю ошибкой ничто, что было со мной. Даже то, что произошло между нами с Вальтером на днях. В тот момент я не могла поступить иначе. И Вальтер, думаю, не мог. Я не пытаюсь даже анализировать, почему это произошло. Мне всё равно. Я опутана связями и порвать их невозможно, пока мы все находимся бок о бок, так и будем путаться, причиняя боль друг другу.
   И работы в этом огромном городе для меня больше нет. Я даже к Волкову съездила после того, как меня уволил Слава. Мой учитель, поседевший за последние двадцать лет уже почти в совсем белый, но блестевший по-прежнему молодым взглядом чёрных глаз, усмехнулся:
   – Что, Кошкина, прижала ты хвост кому-то из сильных мира сего. Что, неужели по-женски сглупила, не дала какому-то из сильных мира сего?
   Я покачала головой:
   – Да нет, что вы, ерунда это. Неужели такие вещи ещё происходят?
   В его кабинете в Первой Градской всегда царил уютный полумрак, но сегодня этот полумрак не был уютным, напротив, казалось в углах притаились злобные тени, которые подслушивают и думают, как бы каждое моё слово превратить в тупую и ржавую пику и после воткнуть в меня.
   Я села на потёртый, видавший виды диванчик, стоящий здесь, наверное, со времён если не постройки здания, то с послевоенных точно.
   – Кошкина, ничего не меняется в этом мире, – сказал Волков. – Если я не приставал к тебе, не значит, что другие не делают этого.
   Но это не трогает меня, пусть думают, что хотят, какая теперь разница, если меня попросту выживают их города. Когда-то так ополчился М-ск, теперь столица…
   – Что делать думаешь?
   Я пожала плечами, взглянула на него, собственно говоря, за этим я и приехала к нему: в надежде на толковый совет.
   – Совет? – он оперся локтями на кресло, подняв прямые сухие плечи. – а я думал, проситься будешь ко мне.
   Я покачала головой:
   – Нет, Андрей Владимирович, я понимаю, что…
   – Да что понимать? «Понимаю», гляди-ка… – немножко разгорячился он. мне кажется, ему больно всё это говорить. Он опустил глаза. – Я взял бы, не сомневайся. Но меня тут же уволят и, хотя я этого совсем не боюсь, найду себе работу. Однако, тебя это не спасёт, тебя всё равно не оставят, мой преемник тут же уволит и тебя. Так что… – он развёл руками, вздыхая.
   И я вздохнула:
   – Вот я и говорю, что понимаю, что там… А вот, что мне делать? А, Андрей Владимирович, вы такой… вы умный…
   – Что делать? Уезжай. Не думаю, что и через пять лет никто не вспомнит скандала. А если и не вспомнит, через пять лет куда денется твоя квалификация, сертификат, даже звание?
   Я тоже ничего иного придумать не могла. Конечно, придётся уехать. Весь вопрос: куда? Куда уехать? И теперь, когда Васе ещё предстоит провести через все препоны и защитить своё открытие, сколько времени ему понадобится на это? И всё это время…
   – В М-ск ваш, не хочешь? – спросил Андрей Владимирович.
   М-ск… это последнее место, куда я хотела бы попасть.
   – В любой город поеду. Калугу, какую-нибудь… или поменьше, говорят врачей не хватает.
   Андрей Владимирович вздохнул, опустив глаза.
   – Н-да, Кошкина, не думал, что… что вообще когда-нибудь у нас такое случится. Теперь, когда вы там такое сделали, ты… Словом, мужики-то выиграли, а ты в пролёте.
   Я только и могла, что пожать плечами тоже.
   – Это их открытие.
   – Не прибедняйся, я в курсе, в общем-то. Это тебя напрямую Курчатовский запросил, а твоих Юргенса и Туманова я ведь направил. Да и рассказывали и тот, и другой, как у вас там дело было… Так что я в курсе дела.
   – Ну и ладно, – сказала я. – Не важно. Ладно, Андрей Владимирович, скучать буду.
   Я поднялась, взяла сумочку, плащ, и снова посмотрела на Волкова:
   – Счастливо оставаться.
   – Увидимся, Кошкина, буду ждать, когда вернёшься.
   – Думаете, вернусь?
   Он поднялся и вышел из-за стола, подходя ко мне.
   – Иди, обниму что ль, пристану напоследок, – он раскрыл объятия.
   Я обняла его тоже, всего на миг, но этого хватило, чтобы почувствовать теплое чувство в груди.
   – Вернёшься, что ж, плохие времена тоже кончаются, – сказал он.
   Мне захотелось плакать, почему-то мне не казалось, что мы увидимся. Хотя, разве я когда-нибудь испытывала верные предчувствия? 
   Когда я вышла на улицу, уже сгустились сумерки и я направилась знакомой с институтских времён дорогой к метро. Позвонил Вальтер, уже не в первый раз за эти дни, я достала айфон и долго смотрела на экран, размышляя, включиться, или нет, но малодушно промолчала. Что я могу сказать ему? Что сказать теперь? Что то, что произошло не значит, что нам надо снова быть вместе? Или что это ничего не значит? Нет, значит. Для меня значит и для него тоже. Но разное, вот в чём дело. Я понимаю это, но он не захочет понять…
   Ты права, Майя. Я не мог понять, почему, после того как я почувствовал всей душой и телом, что ты моя, как и была, ты исчезла к утру и я не могу найти тебя уже несколько дней.
   К тому же на днях Метла позвонил и сказал, что я должен участвовать в защите нашего открытия, а не Илья. Он не сказал, почему Илья отказался, но я понял только одно, что причины весьма веские.
   Я поехал в Курчатовский к Метле. Он был как-то холоден и бледен сегодня, и не стремился разговаривать как обычно, у меня даже появилось ощущение, что он злится на что-то, но именно на что-то, не на меня лично. Значит, он не знает о произошедшем? Ты не сказала ему, Майя? И свадьба не отменена? Спросить его напрямую было неловко и некстати, разговор вообще не шёл о Майе, поэтому я промолчал.
   Метла через airdrop перекинул на мой mac свою часть доклада со всеми уже обработанными данными, чтобы я мог начать свою часть работы.
   – Хорошо, Метла я сегодня же и приступлю, – сказал я. – Только я не понял, почему Илья отказывается?
   Я закрыл потухший mac и засунул в сумку, вешая её на плечо.
   Он посмотрел на меня, повёл бровями:
   – Сказал буквально: «Юргенс начинал, его право быть первым за тобой».
   Верно, конечно, но ещё два месяца назад Илья не спорил с тем, чтобы быть главным соавтором. Странно…
   – Ты что-то не в духе, Метла, – сказал я в надежде, что он сейчас скажет: «Да, твою мать, я зол на тебя, мерзавец!..»  И тогда я рубану, что Майя моя и остаётся моей и никакой свадьбы не состоится у них через три недели. Тем более, кто женится в мае?
   Но он только посмотрел из-под набрякших немного век:
   – Устал. Толком не спал несколько ночей. Ты… – он улыбнулся даже, – звони в любое время, если какие вопросы или если я что непонятно там…
   И встал из-за стола, протягивая мне руку для пожатия. Н-да, чёрт, мы друзья… Друзья, пытающиеся оторвать кусок сердца друг у друга.
   Думая так, я снова вспомнил Илью. И решил поехать к нему. Пусть сам скажет, что надумал, хитрован. Что-то темнит Метла, я это чувствую.
   Я застал Илью дома, но было очевидно, что намеревался уходить. Он открыл мне дверь, одетый в джинсы и свитер, явно не для дома, и замер на мгновение, увидев меня на пороге.
   – Вэл? Что это принесло-то?
   – Привет для начала. Что, свидание испортил?
   – Нет, какие свидания, – усмехнулся Илья, почему-то очень довольный. – Поужинать хотел поехать.
   – В «Чоппер» опять?
   Он пожал плечами:
   – Ты знаешь, я привыкаю и…
   – Ясно, типичный чёртов консерватор. Поехали, я тебя французской кухней накормлю, – сказал я.
   – Лягушками и улитками? – засмеялся Илья.
   – Что бы ты понимал, деревня! – я хлопнул его в плечо.
   И мы, смеясь и радуясь, что снова вместе, поехали в ближайший от этого места «Creperie de Paris».
   – О, телячьи щёчки! – улыбнулся Илья, ответу официанта о мясе. – Зерновое мясо или травяного откорма?
   – Я узнаю на кухне.
   – Узнайте. Если не травяного, то мне утку.
   Я удовлетворённо смотрел на него и тоже заказал кроме мяса ещё сухого вина.
   – Да ты не лох, я смотрю, Туманыч, – засмеялся я.
   – Я же совладелец ресторана, ты забываешь всё время, – так же весело ответил Илья.
   – Это да, ты успешный парень у нас.
   – Не всё же тебе, – сказал он, вытаскивая айфон из кармана и положив его на стол. Все мы жизни теперь без гаджетов не представляем.
   – Не всё… А чего ты с Метлой докладывать-то отказался? Что за внезапный каприз?
   Илья перестал усмехаться, и официант подошёл с бутылкой, мы подождали, пока он наполнит наши бокалы и уйдёт, чтобы продолжить говорить.
   – Почему нет, Вэл, ты год работал, я всего полгода, даже меньше, Маюшка ещё меньше. Всё справедливо. Его имя и твоё, а остальные… это уж как придётся.
   – И всё же? Я не верю, что такой честолюбивый человек, как ты…
   – Не более, чем ты, – сказал Илья. – Но ты прав, есть ещё мелкие причины. Дело в том, что наши с Маюшкой имена стали нежелательны с некоторых пор в научном московском мире.
   Вот это уже интересно. Это уже странная и удивительная новость. С каких это пор?
   Он пожал плечами. Принесли наши блюда, и Илья взмолился:
   – Давай поедим, ей-Богу не до трендежа, с гипогликемией вот-вот свалюсь…

   Я решила дать себе отдых на этот вечер и занялась просмотром самых дурацких телепрограмм со скандалами «звёзд» между собой, Володя в своём кабинете то ли работал, то ли просто читал. Уходя туда, он, покачав головой взглянул на меня:
   – Как такая интеллектуальная и тонкая женщина как ты, может смотреть это дерьмо?
   – Люди же принимают грязевые ванны, вот и мозгам иногда надо.
   Он только засмеялся:
   – Люди… Бегемоты тоже любят.
   – Считай, что на сегодня я бегемот. Всё, Володька, иди, я прослушала уже половину интриги!
   Но он только продолжил смеяться, но ушёл, оставив меня наедине с диваном и странными героями на экране.
   Однако мне не дали насладиться моей грязевой ванной в полной мере. В дверь позвонили. Это приехал Валентин. Он был бледен, возбуждён, слабый запах алкоголя подсказал, почему, хотя повод для визита оказался немного неожиданный.
   Когда он едва ли не с порога выпалил мне вопрос:
   – Ты причастна к тому, что Майю уволили из клиники?
   Я разозлилась, заведясь с пол-оборота:
   – Я?! Кто это сказал? Она?! – воскликнула я. – Может быть твоей бывшей жене на себя в зеркало взглянуть? Там и увидит все причины?
   – Какие причины? Ты сама знаешь, что Майя отличный специалист…
   – Это ещё не всё! Мораль в нашем обществе ещё никто не отменил, как бы ни старались такие как она.
   Валентин сел за стол в гостиной, куда пришёл со мной, а в телевизоре какие-то мне неизвестные девицы с надутыми губами и длиннющими противными волосами, которые они посекундно дёргали наманикюренными руками, раскидывая по плечам, вопили что-то о связях с одним из пожилых певцов или актёров.
   – Мораль? Ну да… – вздохнул он.
   Конечно, его Майя кажется ему образцом целомудрия на фоне этих продажных и ограниченных женщин, но я-то понимаю, что она куда хуже. Таких как эти всегда много, они как пыль, есть во все времена и не влияют ни на что всерьёз, а вот Майи… Впрочем, мне безразлично, на что способна повлиять моя бывшая невестка, её участие в научном проекте её любовника в моём понимании ещё одна возможность морочить этим дуракам головы.
   Но Валентин не остался, посидев несколько минут молча, он поднялся и сказал очень тихо:
   – Если я узнаю, что это ты поспособствовала её неприятностям, мама, я больше никогда не захочу общаться с тобой.
   И направился в прихожую. Я пошла за ним, возмущённая и обиженная: ещё угрожает! Мой сын из-за этой недостойной паршивки, дрянной…
   – И с кем же ты будешь общаться? Майя твоя прекрасная замуж выходит, я слыхала!
   Но Валентин уже выходил в дверь, обернулся:
   – Если узнаю…
   Я выдохнула, ничего он не узнает никогда.
   – Пьяным бы не ездил, Валентин!
   – Всего хорошего, мама! Володе привет! – уже из пролёта крикнул Валентин.
   Да я был на взводе. Ещё как на взводе после того, как узнал, что Майю уволили и, оказывается, не очень-то приветствуют её имя на нашем проекте. Я напрямую спросил Илью, что ему известно об этом, но он только пожал плечами:
   – Не больше того, что я сказал тебе.
   И не сказал больше ничего, хотя я чувствую, чувствую, он знает больше. Но не хочет говорить, чтобы не ссорить меня с матерью?
   – Вэл, послушай, что ты пытаешь меня? Кому-то наверху Маюшка встала поперёк горла. Это всё, что я знаю, всё, что мне позволили узнать.
   Что я должен думать? Мама угрожала этим. Но неужели выполнила угрозу?
   И от матери, растерянный и, действительно, немного пьяный я поехал на Арбат к Майе. Я застал её дома. В очень странном доме, больше похожем на мастерскую художника.
   – А тут и была мастерская.
   Майя улыбнулась, заметив моё удивление. Сегодня она какая-то особенно красивая, милая и… прикосновенная. И первое, что мне захотелось сделать сейчас, это притянуть её к себе. Но она, чувствуя это, похоже, нарочно старается не приближаться.
   – Слушай, выпить нету, а вот накормить тебя могу, – сказала Майя.
   – Да я сыт. И пьян даже.
   – Ну, тогда кофе сварю.
   Кухня тоже образец того, как Майя может сделать из говна конфетку. Это странное помещение представляло собой теперь самую уютную кухню из всех, на которых мне приходилось бывать.
   Майя хлопотала у старой плиты с длинными ножками, похожей на странного страуса из-за них. Вскоре запахло кофе.
   – Я узнал, что тебя уволили с работы. Почему?
   Майя посмотрела на меня, качнула головой, опять возвращаясь взглядом к плите, на которой стоял кофейник и сказала:
   – Ну… – усмехнулась она, будто подбирая слова в голове. – Знаешь, как бывает: не дала сильному мира сего.
   Моё горло обдало жаром, неужели правда бывают такие мерзавцы? В лицо бы ему посмотреть, уроду. Я узнаю, кто… Я разозлился, даже кулаки зачесались.
   – Куда ты теперь? К Максимову? – спросил я.
   Но Майя покачала головой, улыбнувшись как-то не грустно, нет, но улыбка была странной, я такой ещё не видел у неё, будто ей причиняют боль, но этого нельзя показать, и надо улыбаться. Дрогнули ресницы, и она ответила:
   – А Слава тоже не может меня взять. В этом городе мне места нет, Вэл.
   Я ничего не понял, я думал, что «сильный мира» – это всего лишь директор или хозяин «Виты», выходит, я ошибся…
   – Да что это такое? Что за феодальные замашки? Крепостное право, что ли? Не те времена.
   Майя засмеялась:
   – Вэл, всегда те времена. И всегда одни повелевают, а другие остаются рабами. И я не уверена, что повелевать всегда легче…
   – Не понимаю, ты что?
    Майя поставила чашечки на стол и налила мягко булькающий кофе. Я переспросил:
   – Я не понял, Май, как может не быть места в Москве?!
   – Давай поговорим лучше о том, готов ты к докладу?
   – Да, что там, я ведь не чужой работе доклад готовлю, у меня же и записи и… мысли-то все мои. Но… Май, что работа, я не могу понять, что ты намереваешься делать теперь? Домохозяйкой пока за Метлой?
   – Домохозяйкой и профессию потеряешь, ты что Вальтер. Нет, работать надо. Придумаю, что-нибудь.
   – Пробная защита у нас через две недели, а РАМН в начале июня, третьего или десятого, ещё не решили, когда поставят…
   – Я знаю. Он совсем зашился в этом.
   Мне хотелось ей сказать, чтобы она не спешила, чтобы не шла за Метлу, но ясно, как она это воспримет, особенно после того, что произошло между нами несколько дней назад. Но и помолчать об этом я не могу.
   – Май, не ходи за него. Не хочешь возвращаться ко мне, может, ты и права в чём-то, я… – я выдохнул, надо показать свою покорность, согласие с её решениями. – Но не спеши выходить замуж снова, а? А то получается, будто ты из лагеря сбежала. Неужели наша совместная жизнь была таким адом?
   Майя покачала головой:
   – Не была. И… вообще, Вэл, я думаю, если бы… Если бы ты не прижимал меня к стене всю жизнь, я, может быть, и не стремилась бы так вырваться на волю.
   – Метла не держит? Но ты бросила его ради Ильи когда-то.
   Я пожалел, что не смог не упомянуть Илью, она не сказала ничего на это. Илья всё же совершенно особенная тема для неё. И между нами это особенная тема. «Если бы ты не прижимал меня к стене всю жизнь…» Ох, Майя, если бы я не прижимал тебя к стене, ты сбежала бы и не вернулась сразу и не увидел бы я ни тебя, ни мою дочь, а сына и вовсе не было бы, и ты никогда не убедишь меня, что было бы лучше тебя не держать.
   Майя только улыбнулась снова на это. Щёлкнул замок, пришёл Метла. Майя поднялась, чтобы встретить его. Я не видел, как они там обнимались в передней, предпочтя не подглядывать, не так-то просто всё время помнить теперь, что он существует между нами.
   Войдя на кухню, Метла усмехнулся, увидев меня:
   – Ого, наш пострел…
   Майя поставила принесённую Метлой коробочку с пирожными.
   – Ужин готов, Васюля, подогреваю.
   – Успел поужинать? – он спросил меня.
   – Я с нашим общим другом ужинал, – сказал я.
   Майя захлопотала около плиты, разогревая ужин.
   – Что же ты мне не сказал, что у Майи такие неприятности? Что её уволили отовсюду? – спросил я, с завистью глядя на него, вытирающего руки после мытья вышитым симпатичным полотенчиком и усевшегося за стол. Всё у Майи в доме всегда симпатичное.
   Метла посмотрел на меня и хмыкнул почти зло:
   – Ты шутишь?
   – Я? Тебе ничего не известно об этом?
   – Ребят, поговорить больше не о чем? – сказала Майя, поставив тарелку перед Метлой, повернулась к холодильнику. – Может выпьем?
   Мы с Метлой хохотнули. Но на этом напряжение вечера рассеялось. Хорошо, что я не напился, ночевать на их диване было бы уже слишком, их спальня на антресоли прямо над головой…
Глава 8. Открытия
   Я просмотрела несколько десятков сайтов больниц в разных городах Подмосковья. Вполне можно будет взять дежурства сутки через трое и ездить из Москвы, ничего особенного, из М-ска так ездили когда-то в Москву, и сейчас, я знаю, многие сестры и даже врачи из Перинатального центра жили в Подмосковье или соседних областях. Осталось только выбрать тот роддом, где есть вакансии и куда ближе ехать.
   И я принялась звонить по телефонам, указанным на сайтах. Вначале я встретила радостное воодушевление в тех, с кем говорила, первый же роддом в Воскресенском, родном Васином городе был рад взять меня.
   Чтобы не отнимать время у Васи, я поехала на автобусе, заодно думая, сделать и хронометраж. А по дороге, мучаясь многочисленными остановками, толчеёй и движением людей, я подумала, что, пожалуй, придётся упросить Ю-Ю позволить мне ездить на Харлее или на «Японце».
    Но мои муки поездки оказались напрасными, оказалось, что вакансия уже занята. И хотя мне показалось странным, что всего за какие-то сутки кого-то взяли на то же место, которое, вероятно, пустовало не один месяц, а может и год, но не спорить же?..
    Поначалу я не хотела думать, что и в области действуют те же силы, что перекрыли мне кислород в столице, но, когда-то же повторилось ещё в четырёх городах, я поняла, что меня по-настоящему изгоняют из Москвы. Ни в одном городе на расстоянии менее трёхсот километров я работы получить не смогу, Марта Макаровна Юргенс свою осуществила угрозу.
   Я даже не сердилась на неё. Мне легко её понять, хотя я никогда не стала бы участвовать таким образом в жизни моих детей, пытаться влиять на их выбор, на их половины, что может быть разрушительнее? Но и я не безгрешна перед моими детьми… сколько дурного я уже натворила со всеми открытия последних лет, что им пришлось сделать на мой счёт.
   Ещё и развод, это худшее, конечно, лучшее и худшее. Кажется, прекратилась двойная жизнь, ценой разрушения прежнего мира. Но прекратилась ли?.. Мне страшно подумать, что не только нет, но начинает приобретать новые стороны и тайные закоулки…
   Вступление во взрослую жизнь – это всегда разрушение прежнего мира, с этим ничего не поделаешь, приходится только смириться. И мои дети живут уже своими счастливыми жизнями и, наверное, чем дальше я буду от них со своими чёрными пятнами, особенно теперь, когда они выбрали ту же профессию, тем лучше для них.
   Кот куда поехать теперь, надо обдумать. Ведь Вася не сможет поехать со мной, даже заставлять его сделать это я не вправе, после открытия, которое будет опубликовано со дня на день, что ему делать в провинции? Я проплакала полдня, понимая, что я натворила и как мне придётся расплатиться за это.
    Когда Вася пришёл домой поздно вечером, серый от усталости, он был не в силах заметить ни моих опухших век, ни того, что меня трясёт от расстройства. Я обняла его, ещё горячего и влажного после душа, укрывая нас обоих одеялом.
   – Я так хочу заняться сейчас… сексом… Май… – проговорил Вася, обнимая меня.
   – Спи, мой хороший… – прошептала я, и поцеловала его, уже спящего, в висок, щёку, в угол глаза.
   Мы так и не имели ни времени, ни сил даже обсудить как будем праздновать свадьбу, но для нас обоих свадьба – это сложная тема. Мы уже готовились один раз к свадьбе…
   В последнее время одно только и было отрадно – мне перестали звонить и писать скабрёзные и оскорбительные вещи. Я даже не заметила этого, за чередой посыпавшихся на меня горестей. Вспомнила только сейчас, когда без сна лежала рядом с моим милым Васей. С Васей, с которым каждый раз меня пытается развести судьба.
   Наутро я рассказала ему о том, что происходит с работой у меня.
   – Мне придётся уехать, Вася… – сказала я. – Сидеть без работы я не могу, а в радиусе пятисот километров от Москвы я работы не найду.
   Он посмотрел на меня, включая телевизор, пока я наливала чай, как ни странно, по утрам я люблю чай, не кофе.
   – Ну и отлично. Уедем подальше от всех твоих красавцев, в Питер переведусь, – легко улыбнулся Вася.
   Вот и всё, вообразите, я прорыдала несколько дней, не зная, как мне устроить мою жизнь и не расстаться с Васей, а оказалось, расставаться не придётся. Причём с такой решительной лёгкостью всё решить мог только он. Я улыбнулась.
   – О, смотри-ка уже инаугурация президента, – сказал Вася, кивнув на экран. – Вроде только выборы прошли...
  Я улыбнулась, помню, как выбирали Путина, кажется, в 2004-м году, я смотрела в прямом эфире подсчёт голосов и почему-то переживая, будто моего папу избирают.
   Папу… Ты не ошибался ни в чём, когда так сердился на меня почти тридцать лет назад, только тогда уже поздно было что-то менять и пытаться научить меня быть иной…
   Потому что хотя всё так хорошо и легко был готов решить Вася, как же быть с Ю-Ю?.. Насовсем расстаться с Ю-Ю? Я могу представить себе переезд куда угодно, но не это, не разлуку с Ю-Ю.
   Я позвонила ему, но он не ответил, ничего, увидит мои звонки, позвонит сам. А пока я поехала на Кутузовский, надо сказать Вальтеру, ребятам, даже Агнессе, а сегодня как раз её день.
   Дома была как раз Агнесса, как я и предполагала. Она в своей невозмутимой и упорядоченной манере хлопотала на кухне с обедом и ужином, которые она обычно готовит на два дня. Вот и сейчас, очевидно доваривался гороховый суп и всё было приготовлено для того, чтобы сложить плов. А на шестикомфорочной плите уже остывал яблочный компот.
   – О, Майя Викторовна, а ребят нет ещё.
   – Скоро явятся, я звонила, – улыбнулась я. – Я приехала до свидания сказать, уезжаю, Бабенюр Шарафутдиновна. 
   Она улыбнулась, сморщив в крупные и мелкие морщины плосковатое лицо со смещённым на бок носом, что красноречиво выдавало её особое прошлое. Я редко по её же просьбе называла её настоящим именем: «Знаешь, Майя Викторовна, прослышит кто, скажут, по поддельному паспорту живёт…», я прожившая полжизни по поддельному паспорту, всегда смеялась на это.
   – Подожди-ка, как уезжаете? С чего это?
   – По работе.
   – С мужем новым? – прищурилась Агнесса. – Ох, Майя Викторовна, без вас чудит Валентин наш. То эту тётку всю искусственную притащил, она его из спальни спать гнала на диван, представляете? Так что… лучше бы не уезжала, где-нибудь по близости осталась бы, если вертаться не хочешь.
   – Да куда я денусь от вас? – улыбнулась я, обнимая её маленькое и такое мягкое тело.
   Тут и ребята явились. Сегодня вдвоём, Саня приехал подготовиться к зачётам один, к удовольствию сестры.
   – Совсем с Вероникой этой учёбу забывает.
   Саня засмеялся:
   – Ну, гудджоб, систер, доложила-таки маме. Не грузи, всё равно с красным дипломом кончу.
  Мы засмеялись. Потом мы обедали вместе, и я рассказала о своём отъезде.
   – В Питер? Ну классно, хоть будет к кому приезжать!
   Вот и всё, никто не делал трагедии и даже драмы из моего отъезда.
   Никто, даже Вальтер. Выслушав то, что я сказала, он долго молчал и сказал:
   – Всё решили уже?
   – Другого выхода нет, Вэл, или не выходить из дома лет десять или уехать, что поделать.
   Он вздохнул, подаваясь вперёд.
   – А как же Илья?
   – И ты, и Илья, и дети, я никого не бросаю.
   – Не бросаешь… Ладно, Май, мне надоело, честно говоря, клянчить, решила ты, я отступаю.
   Я намеренно так сказал, я хотел, чтобы она перестала думать, что я тут умираю без неё. Чтобы жалела меня, я не хотел. И чтобы из жалости, как раньше из страха, оставалась со мной. Меня удовлетворяет уже то, что Илья останется ни с чем. Куда больше ни с чем, относительно меня. Правда, звание ему светит, о чём мне сказала мама, но тем не менее, его отодвинули даже от нашего открытия и звание будто подачку дали.
   Хотя… Когда Майя уехала домой, я стал вспоминать этот разговор с мамой, когда я сказал о том, что Илью отстранили от нашего общего открытия, она сказала:
   – Кто это тебе сказал? Никто его не отстранял, он сам устранился.
   Откуда она знает это? Меня вдруг будто толкнуло в грудь. Откуда мама знает это об Илье?!..
 
  Я не могу даже думать о том, что я не буду жить с Ю-Ю в одном городе. Мы могли не видеться с ним день-другой, но жить где-то… Мы никогда не были порознь.
   Сегодня мы с Васей уже купили билеты в Питер на двенадцатое июня. Он и о квартире договорился, ему выделяют служебное жильё, так что останется только обустроить его и найти работу. Всё прекрасно, всё просто идеально, если бы не перспектива расставания с Ю-Ю. Пусть расстояния теперь не те, пусть «сапсан» идёт всего три с половиной часа, иногда по Москве кружишься по пробкам из конца в конец столько, до Воскресенска я ехала почти столько же с этими проклятыми остановками, и всё же это другой город. Другой мир и без него. С Васей, но без него, без него, без Ю-Ю. Нельзя жить без Ю-Ю.
   Нельзя жить без Ю-Ю! Я снова не дозвонилась, и сам он не перезванивал. Надо поговорить, столько сказать ему, придумать что-то, я…
   Я совсем растерялась, опять напугалась и растерялась перед свадьбой с Васей. Свадьба наша через три дня. Мы не готовили ничего. Мы решили сделать так: никакой подготовки, приехать в ЗАГС и расписаться. Мы оба будто боялись, что любой праздник, устроенный в этот день снова спугнёт наше счастье.
   Но ещё больше с каждым днём, с каждым часом меня пугает мысль о том, что, став женой Васи, чего я хотела, кажется, всю жизнь, я потеряю навсегда Ю-Ю. Я уже отделилась от него, с того дня, как Вася пришёл сюда, в этот наш с ним дом, но всё же… Всё же мы только не спали вместе, всё остальное не изменилось, мы были вместе и это опять было похоже на 90-е. И то, что сейчас я опять начала в панике метаться, не зная, что делать, как разлучиться с Ю-Ю, это были те же события, что в 96-м, только на новом уровне.
   Но, быть может, просто поступать так как я поступала, пока жила с Вальтером? Почему я не могу этого? Почему с Вальтером я чувствовала себя вправе, будто он сам разрешил это? Хотя, почему «будто»… так и было, он именно самоуверенно разрешил.
   Вася совсем другое дело. Вася…
   Но жить без Ю-Ю я не могу. С ним не могу теперь, потому что есть Вася. Но без него не могу, потому что всю жизнь он всегда со мной, а я с ним. И если не будет его… Если не будет его, не будет и меня самой…

   Я очумел уже от утрясываний и бесконечных придирок к формулировкам нашей с Юргенсом работы, сегодня нам опять вернули доклады на доработку с кучей скриншотов, которые надо было исправить и уточнить.
   Но пока Юргенс ушёл обедать, я остался в нашей полупустой сейчас лаборатории, где мы даже не надевали халатов теперь, потому что работа шла только бумажная, а я был злой и от этого неголодный, ко мне в айфон прилетело сообщение ватсап со ссылкой на Ю-тюб. Я открыл, хотя зарекался уже так делать.
   И… Господи, как не лопнуло моё сердце, когда я увидел это?! Целая серия коротких полупорнографических роликов с задыхающимися вполне красноречиво в объятиях друг друга Майкой и Ильёй…
   Я никогда не видел их за этим, я вообще до сих пор не верил, что между ними существовала эта проклятая связь, что уже сломала мне однажды жизнь, но теперь я увидел воочию как умеет целоваться Илья и как сильно это желанно Майке.
   Когда вернулся Юргенс, я даже не услышал, погрузившись в какой-то кошмарный транс.
   – Ты чего, Метла?! – испуганно спросил он, толкая меня в плечо, очевидно, уже не в первый раз.
   Я выпрямился, подняв голову.
  – Ну ты… заработался, я смотрю, – усмехнулся Юргенс, хотя глаза были ещё обеспокоенные, тревожные. – Что ты завис-то?
   Я протянул ему айфон, сам не знаю, почему, мне казалось, я задыхаюсь.
   – Что тут? Открытие Крымского моста? Всю неделю интернет роликами заваливают, эффектно, надо сказать. Умеем мы, однако всем задницы надрать, когда надо…
   – Нет, это не мост…
   Но через несколько секунд он уже увидел то, что пробило мне грудь не хуже какого-нибудь выстрела из дробовика.
   – Ах вот что, – он усмехнулся, хотя побледнел при этом, и выключил мой айфон. – Я мог бы промолчать, чтобы уязвить в тебе счастливого соперника, но это старьё, Метла. Этим записям года два, – сказал он весьма спокойно. И добавил задумчиво: – Всё же эта сволочь сунул их в сеть…
   – Какая сволочь? – спросил я, хотя, какая мне разница кто?
   – Да был один, чуть в зятья не пристроился к нам. А потом стал шантажировать вот этой пакостью. Никто так и не заплатил ему как он хотел, дети узнали, драма, знаешь ли… Но…
   Я поднялся, разговор этот продолжать я не могу. И работу тоже.
   – Может, закончим на сегодня?
    Юргенс хмыкнул, закрывая свой mac.
   – Объелся только зря в вашей столовке.
   Мы пошли по бесконечным коридорам, направляясь к выходу и он продолжил говорить, чувствуя, что я совсем не в себе.
   – Знаешь, что я скажу тебе на это, Метла? Майя – женщина, от которой трудно отказаться, – он говорил уже серьёзно. – Я, например, не смог, как ни старался. И Илья не может.
   Я взглянул на него:
   – Ты думаешь… они до сих пор?..
   Он пожал плечами:
   – Они – больные извращенцы, это точно. Но до какой степени, этого я не знаю. И что мешает ей спать с ним сейчас, если она делает это всю жизнь? Но… возможно, ты для неё настолько особенный, настоящая любовь, единственный и неповторимый… Но это знаешь только ты.
   «Знаешь»… Я это знал, а потом она вдруг решила, что не может быть моей женой. А теперь?
   – Ты думаешь он поэтому отказался от соавторства?
   – Он отказался, потому что думал, что его имя, как и Майкино перекроет путь нашей работе, – сказал я.
   – Она говорила… Но при чём тут Илья и наша работа? – удивился Юргенс. На самом деле не понимает?
   Я посмотрел на него.
   – Твоя мать предупредила его, что если Майка не вернётся к тебе, она устроит им двоим страшную месть, – сказал я. Почему я должен щадить его отношения с матерью, если он не слишком деликатен?
   Юргенс остановился. Вот теперь я пробил ему дыру в груди, Майкина связь с Ильёй для него привычное неудобство и не более, а вот материнская безграничная, калечащая любовь, вот это серьёзнее.
   Я поехал домой полуживой, мне казалось я напился, накурился и ещё нанюхался, того самого клея БФ, который когда-то таскали в пакетах мои приятели, рядом с которыми я провёл много времени…
  В каком состоянии теперь оказался Юргенс я не берусь судить, мне стало не до него.

   В каком? Сказать в каком я был состоянии? «Не дала сильному мира сего», ах, Майя, не захотела ранить меня. Не хотела вставать раздором между мной и матерью, потому что в наши с мамой отношения верила больше, чем в свои собственные со мной. Думала, я маму люблю больше, чем тебя? Побоялась, что я узнаю, как она уничтожила тебя, ослеплённая ненавистью и местью? Мама, которая сама полюбила когда-то Майю всей душой, потому что видела, как я…
   – Дышу ею…
   – Именно! А она что натворила? Она не знала, что ты живёшь только её близостью?! – воскликнула мама. – И уничтожила, потому что я тоже любила её, больше, чем могла бы любить свою дочь, за то, каким ты был с ней. Каким настоящим ты стал. А она взрастила сад, а потом сбежала, распахнув двери настежь, предоставив этот сад бурям и грабителям. Одна Таня чего стоит. Так нельзя делать, Валентин! Нельзя разрешать себя любить, а потом вдруг передумать и уйти.
   Я поднял руки, сдаваясь и сел на диван:
   – Всё, закончим войну. Мама, отзови своих псов, пусть вернут ей всё. Она такой же автор открытия, как и я. Как и Илья.
   Мама засмеялась:
   – Кстати, Илья сам полез в бучу, его я и не думала трогать, защитничек…
   – Мама, позвони или съезди, но попроси, пусть Майе вернут на работу.
   Мама села рядом со мной. И помолчав сказала:
   – Знаешь, я уже это сделала, я через неделю уже позвонила и попросила не выгонять её, паршивку, но… Они сами виноваты, Валюша. Нечего было снимать порнуху с собой в главных ролях. Таких людей нельзя подпускать ни к науке, ни к пациенткам. Все в Москве знают, что они близкие родственники и они… Так что… Если бы не это… – мама вздохнула и погладила меня по волосам. – Я сочувствую тебе, сынок, что тебя угораздило так влюбиться именно в неё. Но, может быть надо было отступиться от неё ещё тогда, двадцать лет назад?
   Я посмотрел на неё:
   – Нет…
 
   Проболтавшись по улицам полдня, я так и не выбрала себе платья для послезавтрашней церемонии. Ни настроения, ни желания даже примерить что-нибудь у меня так и не появилось. Надо завтра Улю с собой взять, она поможет мне…
   Я вернулась домой, зашла на кухню, включила чайник и села тупо глядя, как в телевизоре корейцы согласились демонтировать ядерный полигон и подумала: «А что им стоит соврать и ничего не уничтожать? Кто их проверит? Они же не пускают никого?..»
   Тут и постучал в дверь Ю-Ю, я сразу поняла, что это он. Даже не знаю, почему…
   Я поспешила, будто боялась не успеть, и открыла, и мы обнялись, как не обнимались уже очень давно. Нет, я не могу, не могу, не могу без него.
   – Ю-Юшка…
   – Что ж ты? Бросаешь меня? Уезжать собралась? Бежишь, чтобы не догнал тебя твой вечный вредитель? – прошептал он, прижимаясь ко мне.
   – Что ты, Ю-Юша… как я без тебя… Ты был, есть и будешь…
   И вдруг будто каменная плита упала на меня – Васин голос:
   – Отлично. Я так и думал, я только… Не стоило только лгать, господа!
   Он даже не вошёл в раскрытую дверь, возле которой мы стояли с Ю-Ю. только бледный и страшный поднял руку к этой двери и произнёс:
   – Двери научитесь прикрывать за собой! – и захлопнул эту дверь сильным махом, так что на нас посыпалась пыль и старая шпаклёвка от косяка…
Глава 9. Майский солнечный день, почти Булгаковский…
   Маюшка на мгновение остолбенела, отстраняясь, с ужасом глядя мне в лицо, а потом сорвалась с места и побежала за ним.
   Я не побежал, я остался, ожидая, чем кончится эта её пробежка босиком по старой лестнице и двору с дырявым асфальтом. Бежать самому за Метелицей – это гарантированно получить по морде, я поговорю с ним позже, когда немного остынет и поймёт, что ничего особенного он не видел, никаких признаний в любви, в той любви, которая оскорбляла бы его.
   Но так ли это? Я сел на ступеньку, ожидая Маюшкиного возвращения, или, может быть, их двоих. Нет, Маюшка пришла одна. И поравнявшись со мной, сказала:
   – Все последние дни у меня стойкое дежа-вю.
   – Не надо, Май, нет ничего теперь, что мы скрывали бы от Васи. За что ненавидеть нас? За то, кто мы есть? В чём наша вина? – я поднял глаза на неё. Ну, пусть скажет, что наша с ней жизнь – это разврат грязных людей, пусть скажет это мне в лицо, если думает так, только пусть не держит это в сердце.
   Но она сказала другое:
   – Я люблю тебя… А меня распинают за это всю жизнь. Я сама распинаю себя за это, но… 
   И села рядом со мной.
   – Неужели это преступление? Быть самой собой? Просто собой…
   – А ты как думала? Конечно… Ты поранила ноги, – сказал я, глядя на её маленькие и розовые ступни с маленькими пальцами, кровь начала засыхать на подошве и обнял, притягивая к себе её коленки.
   – Фигня… – прошелестела она, выдыхая.
   Я взял её руку, сжимая в своей.
   – Пойдём? Что сидеть…
   
   Я примчался в «Курчатник», как в последнее пристанище, что осталось у меня на земле. Снова я изгнан из моего рая, снова там Змей-искуситель или чёрт его знает, кто он, занял всё собой, а мне не осталось места. «Ты был и будешь»… за день до свадьбы это…
   Это катастрофа. Снова разыгралась катастрофа. Я думал только потолок трещит надо мной, нет, затрещало и стало разваливаться само небо.
   Майка, что я для тебя, если он так тебе дорог? Тогда зачем я? Или ты хотела искупить вину? Ту, что чувствовала двадцать лет? Но я же…
   Я же не идиот, чтобы не почувствовать этого… Я чувствовал от тебя всегда только одно – ты моё солнце, что греет и светит мне. Но трясётся небо, и закачалось моё солнце, и всё начало раскалываться. Весь мир. Как я жил без неё целую жизнь? Как я это смог? И как теперь вернуться к той жизни без неё?
   Когда-то я пережил наше расставание. Как я это сделал тогда? Я не помню. Мне просто пришлось выживать, я был молод, одинок, я был на улице. Теперь я крепко стою на ногах и под моими ногами не просто почва, нет – это высокая гора, на которую я взобрался. Весь путь я прошёл сам, но на самую вершину поднялся вместе с ней и благодаря ей. И она не любит меня?
   Этого не может быть. Я никогда в это не поверю. Когда она сказала в первый раз на Новый 1989 год, что любит меня, так и любит, в этом ничего не изменилось. В ней ничего не изменилось. И во мне. Люди не меняются. Они взрослеют, становятся сложнее, но они всё те же. И Майка всё та же.
   Вопрос в том, смогу ли я принять её такой, какая она была и есть. Юргенс принимал. А я? Для меня ей приходится меняться? Ей приходится что-то ломать в себе ради меня?
   Все эти мысли бродили во мне, и как вино в старой бочке созревало моё мироощущение вместе с этим. Мироощущение Майки. Раньше я не думал о ней в этом смысле, я не включал её, не вплетал в ткань мира, в котором я живу. Она была просто самым дорогим для меня человеком, самым любимым и милым. И только теперь я понял, что она составляет этот мир, как то самое солнце, как воздух, небо, земля, которую я чувствую под ногами. И вообще все ощущения, эмоции, все чувства, во всё была включена Майка. Атомами моей поглощённости ею. Её притяжением, действующим на меня. Нашей энергетической связью. Даже, когда я жил отдельно от неё и, как мне казалось, не думал и не вспоминал о ней.
   Несколько дней прошло в этих мучительных думах и… пьянстве. Привычный и обыкновенный способ заглушить боль в нанесённой ране, приятели для этого найдутся всегда, вернее, собутыльники. И у меня нашёлся.
   Юргенс и я зависли в какой-то странной квартире где-то на Садовом. Причём, мне даже не пришлось просить его, он сам позвонил, когда я, нарушая правила, ехал сам не знаю куда, в «Курчатник»? Так сегодня пятница, закроют сейчас до понедельника, надо было раньше… пропуск оформить на выходные.
   Свисток, я подрезал и меня подрезал какой-то красный седан. Он уехал, а меня остановила полосатая палочка.
   – Что так спешите, гражданин э-э… Метелица?
   – Неприятности, инспектор, – сказал я.
   И вдруг добавил, будто вырвалось из меня, как рвота:
    – Жена изменила.
   Он поднял глаза на меня:
   – Не убил?
   Я вздохнул и отрицательно покачал головой, изумлённо думая: зачем я это сказал ему?
   – Я бы убил, – сказал он невозмутимо и отдал мне документы. – Больше не нарушайте.
   Не успел я тронуться с места, мне и позвонил Юргенс...
   
   В понедельник я поехал на работу с Арбата, где пробыл с Маюшкой с пятницы. Я ночевал на диване внизу, как верный пёс, охраняя её сон и её саму, боясь, что она что-нибудь сделает с собой, такой безразличной и холодной она сделалась. Лучше бы плакала, как в прошлый раз. Я не мог не поехать сегодня, запущенные протоколы ЭКО нельзя остановить, надо сделать переносы, запланированные на сегодня, а дальше я смогу попросить кого-нибудь из коллег перехватить моих пациенток, пока… Я ещё не знаю, что «пока», но Маюшку оставлять одну надолго всё же не следует, тем более что сегодня день, на который намечена их свадьба, которая, надо думать, не состоится.
   За прошедшие дни Метелица не звонил и не приезжал, Маюшка безрезультатно звонила множество раз, потом перестала и даже телефон успел разрядиться, и она не забыла поставить его на зарядку, это сделал я сегодня утром, уходя, пока она спала.
   Я намеревался сегодня уйти с работы раньше, провести переносы и вернуться на Арбат, передав первичных пациенток коллегам. В клинику я приехал с пятиминутным опозданием и решил пропустить планёрку и направился прямо в операционную, где готовились уже к приёму первой пациентки, а её мужа встречали в специальной комнате, где он должен остаться наедине с порнократинками и со специальным контейнером…
   Переодевшись и надев халат, я взялся за шапочку и включил компьютер, чтобы посмотреть в каком порядке идут пациентки, сколько записано первичных, чтобы решить, кого попросить принять их, чтобы уйти раньше. И увидел странное: ко мне никто не был записан, только три переноса и всё… Может быть какой-то компьютерный сбой, узнаю после.
   Я провёл три переноса без каких-либо особенностей, нормальная рутина, всё как много лет. Выйдя из операционной в третий раз, я проводил взглядом каталку, на которой вывезли пациентку в палату, где она проснётся в ближайшие минуты, а я зайду к ней и к остальным сегодняшним женщинам, чтобы сказать им несколько слов, приободрить и дать несколько рекомендаций, а вернее, повторить их.
   Я размылся, переоделся снова в халат для приёма и направился в свой кабинет, опять увидел всё ту же странность в компьютере, решил узнать у айтишников, в чём дело, я был уверен, что завис мой компьютер, и если я посчитаю, что никого нет и уйду раньше времени, а окажется, что там пять человек осталось без приёма, это будет нехорошо. Поэтому я набрал номер наших компьютерных гениев, но не успел даже дождаться гудков, как ко мне в кабинет заглянула девочка с ресепшна и сказала:
   – Илья Леонидович, вас директор вызывает, зайдите, – и исчезла.
   Может быть, сейчас всё и объяснится, подумалось мне.
   И всё объяснилось в ближайшие минуты. Александр Николаевич встретил меня со странным лицом, не нахмуренным даже, а каким-то изумлённо-надутым. И я подумал, чем это его так раздуло, Боже?! Тут и последовало объяснение…
   – Илья Леонидович? – побелел даже от злости.
   Чего это он? Или что-то неладное произошло с какой-нибудь пациенткой? Какая-то ошибка у меня? Я уверен в себе, но никто ни от чего не застрахован, особенно в нашем деле…
   – Вы… Вы, Илья Леонидович, конечно… Слов у меня нет, – сказал он, разводя руками с сытыми толстоватыми пальцами и сверканием на запястье.
   Я молча ожидал, когда он закончит свои предисловия. Он снова взглянул на меня.
   – Я чего угодно ожидал, честно говоря… Смирился с тем, что ты гей…
   – Что?! – перебил я, изумлённо.
   Он смелее посмотрел на меня:
   – Да то! – воскликнул он и подскочил со стула, похоже одно моё присутствие электризует его, накаляя атмосферу, создавая в ней какое-то огромное, но до сих пор мне непонятное напряжение.
  – Лучше бы ты пидором был, чем… – прошипел он, уже оказавшись около меня, и сверкая снизу вверх маленькими сероватыми глазками.
   Он вгляделся в меня и спросил уже явно заинтересованный:
   – Слушай, ты… Ты офигел что ли?
   Я разозлился:
   – Слушай, Александр Николаич! О чём речь?! Что ты как баба восклицаешь?!
   – Как баба?! – побагровел он, раздуваясь проговорил он. – Ну… Ты… Пожалеешь… – он, обернувшись ещё раз, будто намеревался испепелить меня взглядом, вернулся за свой стол, ещё более громадный в сравнении с его коротконогой фигурой. – Вы уволены, Туманов. Расчёт в бухгалтерии получите.
    – Может объяснишь?
   – Объяснить?! Совсем утопить клинику решили? С девкой своей публичный дом устроили мне под носом! Кто пойдёт сюда, где… ТАКИЕ люди инкогнито приходят, а вы… – он опять сверкнул покрасневшими глазами.
    Мне стало страшно, что от злости на меня его инсульт тукнет, возись тогда...
   – Так что это ты мне объясни! Что у тебя с твоей племянницей? Вы совсем стыд потеряли? В сеть свою домашнюю порнуху выложили…
   – Что?!.. – вон о чём он, наконец догадался я. А я давно позабыл о Григории и его дурацком шантаже…
   – «Что»? То самое!.. Свою племянницу…
   – Всё! – рявкнул я, ещё от него я не слышал комментариев. – Бывай, Александр Николаич! Удачи в бизнесе!
   Я вышел из его кабинета. Ну и слава Богу… Так и быть тому, осточертело это всё…
   Затрясся мой телефон в кармане. Это Маюшка звонит, надо же, будто по заказу.
   – Ю-Ю, ты… раньше сбежать не можешь? Я… перед воротами «Виты».
   – Ты приехала?! – удивился я.
   И так славно сразу стало на душе. Все вы ищете грязь там, где её никогда не было, она в ваших душах, глазах ваших, мутных, в ваших холодных сердцах…
   – Я выхожу, Май, – сказал я и повернул к отделу кадров.
   Я вышел менее, чем через полчаса после нашего разговора, держа под мышкой коробку из-под флаконов для физраствора, где лежал мой нехитрый скарб: несколько книг и грамот, висевших на стене, трудовая книжка, ручки и очки, а ещё древний радиоприёмник, который служил мне верой и правдой лет пятнадцать. Я огляделся, в поисках Маюшки и… я увидел наш Харлей и её возле с двумя шлемами на локтях.
   Кто может сказать какой прилив счастья я испытал в этот момент. Только тот, кто терял и обретал снова, всякий раз всё с большим трудом и жертвами. Кто, ободрав и руки, и живот, и колени, взобрался всё же на гору и, став победителем, выдыхая, наконец, подставил солнцу свои ссадины. Тот, кто видел вот такой взгляд и улыбку своей единственной…
   Лицо Ю-Ю в этот момент стало таким… юным, ясным, таким счастливым, внутри него зажёгся целый прожектор и весь его свет – на меня. Ю-Юша… столько лет, столько боли и горя, прости меня…
  Он с мгновение помедлил, издали с улыбкой глядя на меня со своей коробкой. И, почему-то обернувшись на окна клиники, сверкнул ещё ярче, подходя ко мне.
   – Меня тоже уволили, Май, – сказал он и засмеялся.
   И я захохотала.
   – Так… конец им на этом, без тебя и меня, кирдык «Вите»!
   Он поставил коробку на багажник и, смело обняв, жарко взасос поцеловал меня, даже запрокинув немного, как в немом кино.
   – Ты… похоже, шокировать публику хочешь, – сказала я, заметив сколько лиц приникли к окнам первого и даже второго этажа.
   – Плевать мне на публику, Май!
   – И мне плевать! Поедем?
   – «Порш» бросим?
   – Потом заберём.
   На ней и одежда как положена для езды на байке: куртка, жилет с защитой, как и штаны, ботинки высокие с поножами, она протянула мне мою куртку, что лежала поперёк сиденья и шлем.
   – В Крым эмигрируем отсюда? Подальше от всех и всего? И не скажем больше никому, что мы дядя с племянницей?
   Я засмеялся, чувствуя, что счастье, приливом заполняющее меня, делает меня выше и больше, сильнее, моложе и ничего больше не остановит, не победит меня и нас вместе.
   – По новому мосту на Харлее поедем? – усмехнулся я, натягивая куртку.
   – А что… В Прибалтику гоняли, а теперь-то и мотели гостиницы, не старые времена, – Маюшка подала мне шлем.
   – Врачи там нужны, думаешь?
   – Врачи везде нужны, Ю-Ю.
   Я взял шлем и остановился на мгновение, глядя на неё.
   – Знаешь, чего я хочу сейчас больше всего?
   Маюшка засмеялась:
   – Думаю, да. Я тоже, – она подняла руку, погладила меня по волосам, стянула резинку, удерживавшую их, рассыпая по плечам. Никто и никогда не умел так касаться меня и ничьи прикосновения не были мне так желанны. – Поедем за город, на молодую траву, примем жизни в тела? И свободы…
   Я снова поцеловал её, уже не вспоминая о взглядах окружающих...

   Я проснулся первым, Юргенс ещё спал, почувствовав позывы к рвоте, я поспешил в ванную, где меня шумно и мучительно вывернуло. И легче почти не стало. Я поднял лицо и посмотрел в старое зеркало в круглых «печатях» отстающего сзади серебра, оставленных годами на его лице.
   – Ну и рожа… – сказал я своему одутловатому красному отражению.
   Сегодня понедельник, двадцать шестое. Двадцать шестое – день назначенной женитьбы нашей с Майкой… Я посмотрел на часы, всё… я опоздал, я проспал всё, был уже первый час, а регистрация была назначена на одиннадцать.
   Раздевшись, я влез в ванну и включил душ. Холоднее, потом горячее и снова ледяной… Вылез я почти трезвый и застал лохматого Юргенса, выходящего из туалета. Он взглянул на меня:
   – Ну чё, жених? Ещё успеешь? – хрипло спросил он.
   Я покачал головой.
   – Ты для этого поил меня три дня? – вдруг догадался я.
   – Два, – уточнил он, запираясь в ванной.
   – Тебе на работу не надо, что ли? – спросил я, повысив голос, чтобы он услышал меня через дверь.
   – Нет, сегодня у меня «курчатовский» день.
   – Отлично… – пробормотал я, мне даже не хотелось придушить его.
   Мне этого хотелось столько раз за эти дни с пятницы, когда он, захмелев рассуждал о Майке, рассказывал о том, что она бывала здесь, как в первый раз он привёз её сюда и как… На этом месте я шарахнул ладонью по столу, опрокинув бутылку, которая разбила тарелку с селёдкой и велел ему заткнуться. Он, ухмыльнувшись поднял руки:
   – Хрен с тобой, я замолчу. Но… я спал с ней несколько дней назад. Она даже на ночь осталась, утром сбежала, правда.
   Я схватил эту бутылку и швырнул в его наглую башку, как я мог промахнуться с полуметра? Он увернулся, а бутылка разлетелась в мелкие брызги по всей кухне, а Юргенс рассмеялся.
   – А всё равно она кинула нас обоих, да? Если ты со мной тут пьёшь, значит узнал, что они с Ильёй… – он вздохнул, достал ещё бутылку из морозилки, где их был целый склад. – Эх, Метла… Знаешь, я… я даже не знаю, кого из них я люблю больше, кого больше ненавижу.
   – Не городи, – проговорил я. – Тоже мне... С Ильёй ты что в постель хотел бы лечь?
   Он прыснул и захохотал:
   – Ну… только что не хотел!
   И мы заржали оба, как два коня, смехом диким заглушая разодранные в клочья души, готовые взвыть…
 …Юргенс вышел из ванной, приглаживая влажные волосы.
   – Справился с кофе-машиной? – спросил он, уже голосом почище.
   – Небось не сложнее токамака, – сказал я.
   – Иногда мне кажется, что сложнее, – сказал он, садясь со своей чашкой.
   – В «Курчатник» надо, – сказал я.
   Он кивнул:
   – Щас поедем.
   – Может, на метро? Пьяные мы оба.
   Он отмахнулся:
   – Да ладно тебе, «пьяные», вот, взбодрились уже.
   Через четверть часа мы выезжали из двора, напротив которого через дорогу были необыкновенные часы на театре Кукол, знакомые с детства всем советским детям… Уже выезжая на улицу, Юргенс едва не столкнулся с проехавшим мимо серебристым «комби».
   Я выматерился притормозив, чтобы не влепиться в его зад. Но дальше мы выехали вполне благополучно и направились по Садовому кольцу. Однако прошло не больше трёх минут, как при повороте на Ленинградский проспект Юргенса, за которым я решил ехать, чтобы контролировать, подрезал наглый байкер с бабой позади. Но поплатился за резкий манёвр – почти коленями они проехались по асфальту и… выронили коробку с багажника, из которой что-то высыпалось под колёса Юргенсу. Наглые байкеры даже не заметили этого, продолжив путь по Садовому.
   А Юргенс был вынужден выйти из машины, чтобы убрать проклятую коробку.
   Он пнул её, глядя вслед наглецам и материл и мужика и «кожаную шлюху, небось с головы до ног в татухах, уроды»!
   Я подошёл ближе и тут заметил, что он заинтересовался чем-то из того, что вывалилось из коробки.
   – Гляди-ка… акушер какой-то… – он поднял книгу, распластавшуюся, как сбитая птица по асфальту, это старый томик «Акушерство», я даже год издания запомнил – 1956. Ценная книга-то...
    А Юргенс, побледневший, поднял глаза на меня и повернул книгу раскрытым форзацем ко мне. Я увидел крупную прямоугольную печать, не экслибрис как у Ивана Генриховича, а обычную фиолетовую врачебную печать: «Акушер-гинеколог Туманов Илья Леонидович».
   Мы смотрели друг на друга несколько мгновений, а потом повернули головы и посмотрели вслед почти скрывшимся уже мотоциклистам.
   – А убил бы их щас, сказали бы нарочно…
   Яркое майское солнце теплом заливало пыльную сегодня Москву, почти как в «Мастере и Маргарите» перед грозой. И мы слышали с ним, сквозь шум машин и гул громадного мегаполиса рокот благородного мотора Харлея, удаляющийся от нас…