Сад, 1987. Давнее происшествие, ч. 1

               

     С некоторых пор часто спрашиваю себя: «Зачем я  взяла?» – эту папку из архива Никитского сада, помеченную словом «макулатура». Было так хорошо. Море. Солнце. Уединение на берегу. Наскальная роща, которой ночью владеют оравы жуков-оленей. Какой-нибудь из этих рогатых гуляк, опившись древесного сока, обязательно залетал  на свет  и, очумев, стукался о стены каштановым панцирем, пока спасительная рука  не выбрасывала  его обратно, в смоляную прохладу. Он вмиг исчезал, оставив пальцам воспоминание о своих цепких кургузых лапках, а душе – легкость разделенной свободы. Комната – нет, целые апартаменты! с огромным письменным столом, настоящим генералом от мебели, несдвигаемым, при массивных дубовых карманах-ящиках и гладком мореном верхе.  Махина господствовала  здесь, распространяла  влияние, призывала  под  стяги, знамена, хоругви...

Возле камина, сработанного по всем правилам номенклатурно-ведомственного интима, так уютно читать «Житейские воззрения кота Мурра»…  И  время от времени поднимать глаза к плетям глицинии, укрывающей террасу. И возвращать взгляд обратно, под казенные своды, где еще недавно вился, пластался огонь, сквозил, поджигая поленья, - они полыхали, как страсть, которой суждено истратиться в пепел, и отражались в кафеле у подножия да в лаковой спинке кровати напротив.

А внизу, под окнами, среди желтой сурепки с обильными деревенскими цветами-крестиками, стелились алые маки. Ниже розовыми головками кланялась морю валериана, и никнущие белые гвоздики осторожно сползали по камням, пуская вперед чувствительные побеги. Мимо них, ближе к полночи, и жутковато, и радостно пробираться  овеваемой ароматами, нащупывать дорогу  к  глянцевито-темной, как нефть, воде, которая, маня, колыхалась  всеми своими водорослями, медузами, светилась под луной так же фосфорно  и таинственно, как крошечные светлячки на изломе ступеней. А утром опять ощущать себя контрабандисткой в этом забронированном мирке, предназначенном  совсем для другой персоны – для  Главного Иерарха, который не возражал, чтобы я порылась в архиве и написала о Никитском саде что-нибудь поучительное и приятное.

И всё это пропало, едва я открыла папку.
Первый лист, вытянутый в длину, с тисненым крылатым львом,  был исписан черными когда-то чернилами, вверху значилось: «ПРОТОКОЛЪ».

«1913 года апреля 20 дня помощник пристава 3-го участка г. Ялты Никульников вследствие предписания его высокородия господина ялтинского уездного исправника от 20 с. апреля прибыл в Императорский Никитский сад, где производил дознание о лишении себя жизни посредством выстрела из револьвера в висок ученика Никитского училища Николая Амвросия Петровича Будковского IV класса, сына генерал-майора, причем спрошенные нижеподписавшиеся лица объяснили...»

Каллиграфические строки были расположены на бумаге рачительно, с отступами для полей. Всего два листа с оборотом,  скрепленные  подписью помощника пристава, а также словами: «Более добавить ничего не имею...» Тоскливая простота исходила от них; и ни исправить, ни зачеркнуть, как теперь не уйти самой от пожелтелых страниц, избравших меня  поверенной. И было убедительно совпадение чисел: тринадцатый год после начала века, когда ученика мертвым обнаружили в классе, и тринадцатый год от конца века, когда  листки попали ко мне.

А море едва шевелило галькой, словно никогда не кидалось на скалы, в бешенстве  сдвигая  сам берег. Природе не  было дела до каких-то листочков!

Он лежал навзничь, человек девятнадцати лет от роду, в шинели, и кровь растекалась под его головой. Уездный врач констатировал смерть, и полицейский приступил к дознанию. Следствие не заняло и двух часов, не то,  что  составление протокола, над ним помощник  промаялся бы до завтра, не предложи услуги местный эконом. Толковый малый и записал показания. Он же позднее прошил листочки нитками, подклеил к ним другие бумаги и, чистый перед самим собой, не оскорбив лукавством память покойного, закрыл папку.  Тот, кто через много лет первый наткнулся на нее… Не знаю, кто это был. Может, какой-нибудь бывший следователь, убранный подальше от глаз в годы реабилитаций, возможно,  кто-то другой, уверенный: «Хорошие люди не стреляются». Свое мнение он выразил словом «макулатура» и, проводя инвентаризацию, махом перечеркнул и жизнь генеральского сынка, и  аккуратность  добровольного писаря да, пожалуй, и само минувшее время в лицах и характерах.  Но каким-то чудом  дело всё  же вернулось обратно, обрело номер, значит, уравнялось в правах с другими единицами хранения и восстановило с ними родство по всеобщей связи людей и событий.

Продолжение следует