Байкал

Часть 1.
Глава 1. Передача
   – Собак! Собак по следу пустить! – услышала я за спиной, и моё сердце затрепетало от ужаса, обнаружили! И как быстро...
   – Разорвать дурную стерву!
   – Мне руку прокусила!
   – А мне плечо!
   – Псы-то в куски порвут, нам тогда што?!..
   Визгливые голоса, голоса шакалов, даже не псов… Он думает они псы, нет, Сил, они и тебя так же, только дай слабину, тебе самому их беречься надо…
   – В сугон!!!
   Как орут! Сами разорвали бы, да не достать вам… Не достать! Уже не дамся! Боги, помогите! Не дамся, не дамся, нет!..
   Я бежала со всех ног, как не бегала ещё никогда. И никогда мне не было так страшно, как сейчас. Потому что я знала, что те, кто гонится за мной, непременно меня убьют. Но хуже – вначале они дотерзают меня. И я быстрее умру от их издевательств, чем от их ножей…
   Я вынесла уже столько, что больше не выдержит ни тело моё, ни душа. За время, прошедшее от вчерашнего рассвета до сегодняшнего заката, я испытала столько ужаса, унижения, столько срама и боли, что хватило бы затопить тьмой души всех людей по ту и эту сторону на Север и на полдень Великого Моря, нашего бога – Байкала.
   Но самое страшное было даже не в том, что сделали со мной, с моим телом, эти мерзостные упыри, и сам их предводитель, Сил Ветровей, всё, что они творили – ничто по сравнению с тем, что он сказал мне перед тем и одними лишь словами своими дотла выжег мне сердце и душу, остальное стало лишь орудием пыток, а не самой пыткой.
   – Что глядишь, Аяя, изумлённо? – начал он с усмешкой, от которой у меня мороз побежал по коже. Его жуткие огромные очи, как лёд среди зимы над бездной нашего Великого Байкала и такие же пугающие, пронзили, и будто проникли в моё сердце, вымораживая всю меня изнутри.
   Он всё время так смотрел на меня. Все эти годы, я старалась не попадать ему на глаза, потому что мне казалось, что это не взгляд, а пики, которыми он пытается пронзить меня, проколоть, проникнуть и убить. И вот он поймал меня и нанизал на них теперь:
   – Марей подарил тебя мне, – сказал Сил и это уж не просто пики, это зазубренные отравленные жала.
   Я замерла, всё это слишком похоже на кошмар... А он продолжил между тем:
   – Царевич не верит тебе больше… А меня улестить надеется подарком этаким щедрым, он малый о-очень зоркий, ведает, в чьих руках сила днесь. Я толковал тебе, что он проделывал такое… – он не ухмыльнулся, он захохотал и будто гром с неба проник под душные низкие своды этой тёмной горницы…
   Как удар наотмашь его слова. Я оглохла и ослепла от его уверенного смеха, окаменела, парализованная, и ослабла, отравленная влитым в мои уши едким  ядом, и этот человек с его пугающими чёрно-синими глазами теперь смог сделать, чего ему, оказывается, хотелось уже давно… Только теперь я со всей ясностью и неожиданностью поняла, что именно горело в его ужасных глазах. До сих пор я не знала, вернее, я не могла подумать, что Сил может желать такого, ведь он женат на необыкновенной красавице и все дворовые и дворцовые женщины бажали его, считая красавцем и не давая отказа ни в чём, на что ему я? Я знала, что он ненавидит меня и хотел бы уничтожить, но лишь как часть Марея-царевича, а, чтобы такое…
   Сил Ветровей – самый значительный и точно самый богатый вельможа в нашем Авгалле – царстве, на этом берегу Великого Байкала, где Солнце, вынырнув из прозрачных его вод, приходит, чтобы спрятаться на ночь за горы. И я всё время думала, что, должно быть, те, что живут в Урвилле – на противоположном берегу Великого Моря думают, что Солнце тонет в его водах на ночь…
   И сейчас я усилием воли заставляла себя думать о Солнце и Море. Я думала и думала только об этом, ожидая и надеясь, что, вынырнув, умытое ясное Солнце, оторвёт от меня этого голодного зверя, который будто хотел лишить меня жизни тем, что он творил надо мной, как оно отрывает упырей и оборотней от их жертв...
   А душа моя словно отделилась на это время и, задыхаясь от боли, рвалась к царевичу Марею, увидеть его ещё раз, увидеть, заглянуть в его глаза и спросить: как же ты мог такое удумать со мной? Ведь ты каждый день молвил, как ты любишь меня? И мне верилось, что это так. Я знала, каков ты, что думают о тебе другие: все считали тебя вздорным и опасным, высокомерным и самолюбивым капризником, временами и лицемерным, и лживым, если того требовали твои цели, но со мной ты никогда таким не был. Ко мне ты был всегда развёрнут, может, всего лишь одной гранью своей личности, но самой светлой, самой лучшей и самой настоящей. Мне думается, что, таким как я, тебя не знал никто. Так и было. Я это чувствовала. Теплом и светом заполняла твоя любовь. Все воды мои заполнились тобою… Ведь так, Мареюшка? А твои? Неужто всё была ложь? Обманка? Липовая игрушка? Как куклой подделывают дитя, играя в дочки-матери… И я не поняла, что ты только играешь? Ужели ты лгал, и я не ощутила холода твоей лжи? Как это могло быть, если я предугадывала все твои слова, я как свои ощущала твои мысли и знала, что ты чувствуешь, даже не глядя на тебя?..
   Но после того, что произошло недавно, то, что мы потеряли… Ты был так огорчён, так разочарован. Но, Мареюшка, разве была в том моя вина? И ты не винил меня. Или я так ослепла от любви к тебе, что не поняла, что твоя любовь угасла? Ведь потеря уви нашего, нерождённого – это было наше общее. И счастье наше, и горе… И мы пережили его. Вместе.
   Так ты, мой молодой месяц, тогда ты охладел сердцем? Но разве сердце может охладеть?.. Как легко ты увлекался своими мыслями, большими и мимолётными желаниями, искорки от которых так и сверкали в твоих глазах, как ты, подобно ветру, кружился за любыми юбками, мелькающими вокруг тебя, что…
   Что я поверила Силу Ветровею… Я поверила его словам, и он победил.
    И вот Солнце ушло за острые горные грани и снова наступила ночь, наконец, Ветровею оказалось достаточно того, что он сделал за эти долгие два дня и ночь. Поднявшись от меня, всё ещё прожигая своим мертвящим взором, медленно оделся, натягивая штаны, ловко перекинул завязки на талии, спрятав, наконец, своё неутомимое злое орудие, пронзавшее меня столько раз, что сейчас я едва смогла пошевелиться, чтобы хотя бы прикрыться каким-то тряпьём, скомканным под моей спиной, испытывая боль при каждом движении. Но и это уже было хорошо, и это уже было облегчение, почти счастье – всё прекратилось… А Сил надел рубашку, скрыв мощное тело, поросшее по груди и животу и даже по спине, светловатыми волосами, что делало его ещё более похожим на зверя, и просунул руки в рукава богато расшитого кафтана и ухмыльнулся. А потом крикнул, подняв драгоценный пояс с пола, и завязывая его мудрёными узлами:
   – Жаба, Ловкач, Трик, Мокшен! – это имена его приближённых, его преданных собак, готовых на всё, чтобы только хозяин позволил им слизывать объедки со своих блюд. Они всегда таскались за ним, как за каждым вельможей всё время ходят такие прилипалы и подбирают крошки с его стола. Они не рабы и не слуги, это сыновья разных, и даже богатых семей, но не имеющих такого влияния, как приближённые вельможи при троне нашего царя Галтея, отца Марея… Но так заведено повсеместно, и на этом, и на том берегах Великого Байкала, это я успела понять с тех пор, как мой брат Тинган продал меня Марею…
   Тинган… Как довольно ты улыбался, когда меня увозили из родительского дома на третий день после смерти матушки. Я называла так нашу мачеху, потому что она мне и была настоящей матерью, а вот ты не мог простить мне смерти нашей родной матери, которая умерла, рожая меня. Ты был старшим, я младшей, между нами было ещё пять человек сестёр и братьев. Матушка Орея была добра и терпелива, она любила всех детей, не отличая нас от родных, только ты не хотел и не принимал её доброты. Она родила отцу ещё двух дочек и двух сыновей. Ты рос в доме отца с нашими братьями и сёстрами, я не различала, ты различал. И чем больше любила и жалела нас всех матушка Орея, тем сильнее отвергал и ненавидел её ты, стараясь дерзить и досаждать всячески. Мог жениться давно, жить своим домом, но не спешил, отец предлагал сосватать то одну невесту, то другую, но никто не любился нашему Тингану. И ватажиться ты старался с городскими, пытался пристроиться в терем к боярину какому, а лучше всего во дворец.   
   Нас, детей, было много, одиннадцать человек. Старшие, что за Тинганом сёстры, уже невестились, двоих сосватали весной, да не судьба знать… К тому дню, когда я уезжала из дома, остались только я и ты. Все умерли от болезни, пришедшей из далёких полуденных пустынь, так быстро, что мы не успевали хоронить их. Кто и как завёз её к нам на мельницу, стоявшую на отшибе села, кто теперь ведает, в день много телег проходило, особенно об эту раннюю осеннюю пору. Отец умер первым, а за ним, как Смертушка взялась косой махать, и всех братишек и сестёр, и матушку Орею прибрала, на том и остановилась. В несколько дней опустели, осиротели мы, как и другие семьи в нашем Авгалле.
   Тогда и заговорили о Галалии и Сингайле, кудесниках, баальниках али шаманах, я никогда так и не понимала толком, сколь ни слышала про них всё детство, кроме одного – они всесильные лекари. При том мне казалось, что их в действительности не существует. Что они лишь прекрасная былина, вроде, как и великие наши предки Арий и Эрбин, что тысячу лет назад положили начало царским и прочим родам и по эту и ту стороны Великого Моря. Люди всегда хотят верить, что есть какой-то всесильный избавитель, он же отец всего сущего, который придёт на помощь, если попросить от души. 
   Я не верила в чудесных лекарей, однако знала, как и все, далеко, в горных лесах были места, куда никто не ходил, потому что не дойти, да и считалось, что Галалий Огнь живёт именно там, и даже к границам его владений невидимым, но крепким приблизиться не может ни человек, ни зверь, не то, что пересечь их, бродить будет, блуждая и кружа, и возвращаясь ни с чем. Потому что невидимы и неощутимы они, но непреодолимы. А ежели кому и удастся это, то войти в дом волшебника он всё равно не сможет, это как перейти Реку Забвения – назад дороги нет. То же и даже с ещё более пугающими подробностями рассказывали и о брате Галалия, Сингайле Льде. Тот и вовсе мог избавить от любого недуга, и даже, говорят, вернуть с той стороны Завесы. Но к Сингайлу Льду обращались и вовсе в исключительных случаях, ежли царь занедужит, али необычайная какая-нибудь хворь в народе приключится, очень много злата брал за свою помощь Сингайл Лёд, собрать столько могли разве что цари, али несколько сёл вместе. Галалий же злата не брал.
    Вот, к этим самым границам Галалиевых владений в условленное место с вельми странными дарами и направились в те чёрные дни обуявшего людей мора несколько самых именитых человек. Они не видели там никого и ничего, оставили несколько тюков тканей, бочонков вина, сваренного из наших белых и красных роз и жёлтых весенних цветов с обманчивыми соцветиями, что превращаются из жёлтых цыплячьих цветков в пушистые белёсые шарики и зовутся одуванчиками, потому что ветер может легко обнажить их маленькие круглые головки и на том кончается их краткая жизнь, вино же из них получается душистое, вкусное и совсем лёгкое… Но самым странным из даров были летописи, что ведутся в Авгалле спокон веков, с описанием всех событий, именами людей, царей и придворных…
   Я не знаю, сущий ли человек Галалий Огнь, каков он, али некий дух явился и помог, но мор прекратился. Люди перестали умирать, потому что лекари и их помощники в одну ночь узнали, что и как надо сделать с больными и здоровыми, как отделить одних от других, чем потчевать заболевших, чтобы они выздоровели. Через неделю не было уже ни одного нового больного, и никто больше не умер. Так что верить или нет в сказки о Галалии, я не знала, но люди сложили красивую песню о нём. Но в этой песне говорилось и о вечном враге Галалия – о Сингайле Льде…
   Ой ты гой еси, Галилий, свет Огнь ясный, добрый молодец!
   Сокол Соколович, Орёл Орлович!
   Пусть сердце доброе добром и богатеет,
   Пусть душа ясная светом лучится, не иссякнет животворной силы свет!
   И Сингайл Лёд, брат преясный, друг и враг предвечный!
   Не серчай на слабых, не карай сирых!
   Светить вама, как Луна и Солнце в веки и на радость и благополучие!
   Аки братие и други абие и во веки вечные!
   Нам на радости земле в успокоение!
   Я расспрашивала и раньше всех, кого только могла о Галалии и Сингайле, почему их прозывают молодцами, хотя по моему разумению, они должны быть древними старцами давным-давно. Я расспрашивала об этом, как и о том, как это Солнце каждый день выныривает из Великого Моря, почему Море выпускает его? Почему Солнце не блуждает после того, как падает за скалы, ежли там никто не может найти дорогу? Почему на нашем берегу теплее, и ветры добрее, чем на восточном? Почему на восточном берегу одни звери, а у нас другие? Почему есть узкоглазые черноволосые люди, а другие белоголовые? Почему одни кудрявые, а иных волосы как горное стекло? И у одних мягкие кудри, а у иных тяжёлые, как смола? Почему веснушки у одних есть, у других – нет. Почему в мор одни помирают, а другие остаются? Почему один стар в пятьдесят лет, а иной и в семьдесят молодо глядит, и жениться может. Почему птицы в ближних лесах и на берегу зимой одни, а летом другие? Почему звёзды на небе поворачиваются каждый месяц, кто их крутит там? Мне отвечали, пытались рассказывать, кто что разумел, но чаще злились и сходились на одно:
   – Ни к чему девчонке быть такой любопытной!
   – Умствовать будешь, мужа не сыщешь!
   – Да сыщет, только он быстро енту дурь-то из башки вытрясет, хорошо, ежли плёткой, не то кулаками. Мужики они этаких не любють.
   – До добра твое любознайство не доведёт ни тебя, ни того, кто станет потакать и удовлетворять его.
    И всё же я не унималась:
   – Получается Галалий добрый, а Сингайл – злой? – продолжала я свои расспросы.
   – Вот противная егоза, поскорее бы Тинган выдал тебя замуж! Нет токмо белых и токмо чёрных, токмо добрых и токмо злых. Они и братья, и враги друг другу, но не нам, но ежли они воюют плохо всем…
   – Кому это всем? – вспыхивала я новым вопросом, как и всегда за ответом открывая для себя ещё больше загадок.
   – Всем. И людям, и скоту, и зверям и рыбам и птицам.
   – Как это? Двое воюют, а плохо всем? Разве у них есть войско? – опять спрашивала я.
   – Земля встаёт на дыбы, как злой конь, когда воюют Галалий и Сингайл! Воды Великого Моря выходят из берегов, оборотясь в страшных драконов, и пожирают прибрежные города и сёла... Меркнут Луна и Солнце, и гул, и вой идёт по всей земле, пугая людей и зверьё, расступается земля, выпуская страшные испарения, отравляя воду и воздух... Пламя, вырываясь из-под земли, пожирает всё и… И всё, отстань!
   Приходилось отстать, чтобы не получить подзатыльник, но вопросов в моей голове не уменьшалось, напротив, они только множились. И где мне было искать ответы? Удивительным образом мне помогло то, что проданная в царский терем, я получила кроме всего прочего, возможность учиться... 
   Но сейчас я бежала, надеясь умереть от разрыва сердца или того, что там осталось после предательства Марея, раньше, чем меня догонят смердящие низкие подонки – приспешники Сила. Что он сказал им, уходя?
   – Зорко стеречь! Глядите! До завтрашней ночи не трогать, вмале передумаю, приду, а нет – ваша будет. Делайте, что похотите, после убейте и выбросьте в реку, пусть будет жертвой Великому Морю, задобрить Байкала никогда не лишнее…
   Так что я знала, от чего спасалась. И сейчас я бежала, не разбирая дороги, не думая, куда бегу и что в лесу меня могут сожрать звери, но лучше звери, чем на растерзание отвратительным лизоблюдам… Кажется, сердце сейчас лопнет… Лопни, сердце, но тут на воле!..
   
   
   Сегодня ясная безлунная ночь, самое лучшее время для наблюдений за звёздами, чему я стараюсь уделять все подобные ночи. Я – Галалий, тот самый, о котором ходят все эти удивительные и странные легенды, большая часть из которых правда, как странно это не покажется. Но и вымысла много, хотя бы в том, что границы моих владений не может преодолеть ни один человек, это чистой воды вымысел, просто живу я так высоко в скалах, окружённый лесом со всех сторон, что подобраться к моему жилищу никто не может из людей. Да и найти его любому человеку непросто.
   А вот, чтобы войти на мой двор, это верно – войти никто не может. Во-первых: мой дом и весь двор, невидим для людей и для зверья даже, во-вторых: магические защиты, оберегающие его, тут же убьют любого, кто попытался бы подняться на моё крыльцо, даже перейти границу двора с её почти прозрачной изгородью из ряда длинных слег, попарно уложенных на невысокие рогатки. Я это сделал три сотни лет назад, чтобы незваные гости, в особенности посланцы моего драгоценного брата Сингайла не могли приблизиться ко мне тайно. Так что, да, кто войдёт – умрёт. Вернее, кто попытается войти.
   Поэтому здесь, в моём уединении мне никто не мешал. Звери тоже обходила стороной мой двор, обтекая, как вода валуны, так что хищников я не боялся. Я жил здесь уединённо и спокойно, превращаясь в предание, в которое уже не все верили. Это при том, что тем более никто не знал и не догадывался, что Галалий и Сингайл – это те самые Арий и Эрбин, родоначальники едва ли не всех живущих по берегам Благословенного Великого Моря Байкала.
    Именно так, я и мой брат родились не просто тысячу, а тысячу шестнадцать лет назад. Мы – сыновья царя Кассиана и царицы Аванты, царевичи, избранники судьбы, близнецы, ни в чём не похожие между собой. И всю жизнь мы вместе и всю жизнь порознь. С раннего детства мы очень дружили. Не разлей вода, как говорят. Все игры, забавы и задумки, мы воплощали вместе. Я всегда был живее и легче, но простодушнее и, если я и придумывал почти все забавы, Эрбин старался в них верховодить. Меня это нисколько не задевало, мы ладили всё равно, хотя нередко наши приятели считали, что всё придумывает Эрбин, а я не возражал, главное, чтобы игра ладилась.
   И никогда не был ревнив, меня друзья любили просто так, хотя я и не нуждался в этом, отношение людей ко мне было не очень важно, а Эрбина временами побаивались, зная мстительный характер. Я не мстил никогда и был в этом смысле абсолютно безобиден, возможно, именно из-за лёгкости и равнодушия. А вот Эрбин не спускал даже самой мелкой обиды или сомнения в своих достоинствах. Его достоинства не уступали моим нисколько, но если я был уверен и спокоен на этот счёт, не собираясь никому доказывать, что я лучше его, то Эрбину всё время хотелось показать, что он ловчее, умнее, остроумнее, быстрее, зорче меня. И чем старше мы становились, тем сильнее становилось это напряжение между нами.
   И вот в летний жаркий день, на самой вершине лета наша бабушка Вералга призвала нас к себе. Она слыла волшебницей, всемогущей и мудрой, мы с Эриком очень любили её и были близки с ней намного больше, чем с родителями. Она учила нас всему, что знала сама, она зорко и ревностно следила за тем, чтобы наши учителя научили нас, чем она сама не владела – военному делу, борьбе, стрельбе из лука, метанию копий, владению мечом, ножом, пикой, топором, дубиной, пращой и палицей, словом, всем придуманным до сих пор оружием. И наукам, что процветали в нашем царстве, которое тогда покрывало собой все земли вокруг Великого Моря.
   Наше Великое царство и называлось Байкал, как и Великое море. Наш отец и наша мать вместе руководили им, восседая на двойном золотом троне во дворце на огромном острове, где в те времена была наша великолепная столица, самый красивый город, какой только может построить человек. Вообразите, обычный человек, но обладающий силой, способной передвигать громадные куски скал, шлифовать их так, что они могли поспорить с гладью нашего Моря в безветренную погоду, устанавливать друг на друга таким образом, что даже сотрясения земли, происходившие временами, не могли повредить нашим постройкам. Таким образом, была построена не только столица, но и другие города нашего Байкала. Идеально выглаженные камни, ровные улицы и величественные дворцы, под высокими сводами которых, наполненных воздухом и светом, мы и росли, до сих пор в воспоминаниях восхищают меня. Разумеется, не все обладали такими силами, конечно, этому учили способных обладатели этого дара и силы, отбирая с детства. Но таких одарённых зодчих было немало в нашем великом народе в те времена.
   На их фоне мы с Эриком росли совершенно обычными мальчишками. Поэтому я так сильно удивился, когда бабушка Вералга призвала нас в свой дворец и встретила не как обычно в уютном зале, где угощала сваренными в меду ягодами и орехами, сливками, медовым молоком, цветочными напитками шипучими и простыми, терпкими и лёгкими. Нет, сегодня мы вошли в большой зал, высотой во все три этажа её дворца, а каждый этаж был пятнадцати локтей высотой, здесь же свет проникал с потолка, через отверстие, оказывается, имевшееся в крыше, то есть лился прямо с неба, отражаясь от отполированных стен так, что казалось лучи, перекрещиваясь,  усиливаются, удваиваются и расщепляются, становясь похожими на переплетение странного кружева, сплетённого под правильными углами. Подняв голову вверх, я подумал, что если Солнце поднимется в зенит, встанет прямо над нашими головами, оно зальёт светом этот зал и нас в нём, утопив, как в воде…
   – Так, Арий, мальчик, именно так, – услышал я мягкий, и даже улыбающийся голос бабушки и, вздрогнув от неожиданности, что она прочитала мои мысли, обернулся. 
   Она хитро усмехалась, глядя на меня молодыми глазами, пронзительными, чёрно-синими. Эрбин, не понимая, что она прочитала мои мысли, захлопал пушистыми ресницами, приоткрыв рот. А потом вопросительно взглянул на меня. Но я не ответил ему взглядом, как делал обычно, я смотрел на бабушку.   
   Она же, высокая и гибкая, будто ей тридцать, или даже двадцать пять лет, а не примерно шестьдесят, обошла нас кругом, шелестя платьем, ползущим за ней широкой каймой, золотом затканное по подолу.
   – Нет, даже не шестьдесят лет мне, Арий, и даже не шестьсот. Мне много-много больше. Я родилась так давно, что… на пятнадцати сотнях перестала вести подсчёты.
   Вот теперь мы с Эриком переглянулись, он говорил после, что он вовсе не был напуган, но я дурака не валял, я сказал, как есть, вернее, как было, я испугался. И не смерти, об этом ведь речи не шло, нет-нет, я испугался ответственности, которую кудесница Вералга намеревалась обрушить на нас.
   – Вы станете бессмертными, – негромко и совсем без надлежащего трепета, сказала Вералга с лёгкой и спокойной улыбкой глядя на нас, продолжая обходить кругом. – Вас можно будет убить, но сами вы, ваши тела станут бессмертны, замерев в расцвете. Вы сможете научиться всему и проникнуть в любые глубины бытия, потому что возможности ваши безграничны. От вас двоих пойдут два самых сильных и удачливых рода от океана до океана, и, если они, как и вы станут жить в мире и согласии, никогда землю не потрясут войны и рознь, люди будут благоденствовать во веки веков и планета наша станет цветущим райским садом!
   Она выдохнула и, снизив голос, продолжила:
   – Но если вы или ваши потомки, во власти зависти или по недомыслию позволите вспыхнуть вражде, она не утихнет во веки веков, ненавистью и отторжением войдёт в кровь и плоть, отталкивая друг от друга вчерашних братьев, продолжаясь чередою вечных войн навсегда, наматывая витки спирали всё туже и круче, и отбрасывая назад...
   Это прозвучало как-то ещё более пугающе, и мы с братом только плотнее сжали наши сцепленные ладони.
   А Вералга продолжала:
    – Потому берегите близость и дружбу, чтите друг в друге отца и мать своих, что дали вам двоим жизнь. Если один из вас, во власти слепоты и злобы убьёт второго, тут же падёт и сам, ибо вы суть одно, в одну ночь были зачаты, в один день рождены, помните это вечно! Вам нечего делить, вдвоём вы сможете то, чего никто никогда не мог.
   Вералга снова замолчала, опять обошла вкруг нас, и остановилась перед нами, глядя попеременно то на одного, то на другого.
   – Через тысячу лет придёт третий человек, равный вам двоим по Силе, за которого вы сразитесь, чтобы перетянуть его на свою сторону или чтобы убить. Либо он поведёт за собой вас обоих к новым горизонтам, может быть и мирам… – продолжила она. – Помните, дети, сильнее вас нет никого в этом мире, во вражде поражение и гибель, в мире и содействии – процветание и счастье всей земли… А теперь отведайте.
   Она протянула нам большой золотой кубок, с вделанными в обод алыми лалами, полный густого красного вина. Но вино то оказалось...
   – То кровь моя, – улыбнулась на нашу догадку Вералга, магическим ключом она отверзнет вас…
    Едва она закончила говорить, нестерпимый свет вдруг влился в зал сверху, как раскалённый металл в форму, затопил, ослепил и, ударив в лицо, в глаза и плотной волной во всё тело, будто растворил в себе… я перестал видеть, а затем и чувствовать…
   Я очнулся в нашей с Эрбином горнице, медленно приходя в себя, будто выныривая из-под воды, из тёмной глубины, словно пытался добраться до дна Великого Моря, и услышал медленный траурный бой колоколов на сигнальных башнях нашего города, так бьют, если приходит мор или иная беда, так бьют, если умирает царь… При нашей жизни цари не умирали, наш дед умер задолго до нашего рождения…
   Мне стало страшно, что мы осиротели в свои тринадцать лет, что мы станем царями прямо сейчас, когда мы даже вырасти не успели. В страхе я подскочил на ложе, открывая глаза и первое, что я увидел – это мой брат, лежащий навзничь в распахнутой на груди рубашке на своём ложе, стоящем через проход от моего.
   – Эрик! Эрик! – проговорил я, призывая брата, который спал как-то чересчур глубоко.
   Я поднялся, чувствуя слабость во всём теле и тяжесть в ногах, споткнулся и упал, загрохотав по полу коленями. Эрбин очнулся, не понимая, чего это я барахтаюсь по полу под протяжный вой колоколов, захлопал глазами, садясь на постели:
   – Арик… Ты чего это… на полу? – глухо проговорил он. – И… что за…  звон такой?
   Он посмотрел на окно, забранное красивым волнистым стеклом, как и во всех дворцах Байкала, будто надеясь увидеть там ответы на свои вопросы.
   – Кто… умер, Арик? – вмиг осипнув, проговорил Эрбин, бледнея.
   Я только открыл рот, сказать, что я сам не знаю, как распахнулась дверь, вошла наша мать. Мне стало ещё страшнее, мать не имела обыкновения приходить в нашу горницу, а тут вошла бледная и сосредоточенная и уже в полном облачении парадного платья, чёрного, строго расшитого серебром. Только короны и покрывала ещё нет на челе…
   – Эрбин, Арий, одевайтесь, бабушка ваша… – её голос дрогнул, будто она испугалась слов, которые намеревалась произнести. – Вералга умерла.
   Мы с Эриком посмотрели друг на друга. Мне казалось, что я видел удивительный сон, но выходит, всё было явью... По лицу моего брата я прочитал, что и он думал о том же.
Глава 2. Под покровом ночи
   Похороны бабушки Вералги, которая вовсе не была нашей бабушкой, были грандиозны. Весь Байкал, великое царство, замер на несколько дней в печальном оцепенении. Плач и стенания неподдельные, не купленные как у наёмных плакальщиц, заполнили столицу. Чёрные полотнища траурных стягов опустились на город, как низкие тучи, заполняя улицы тьмой. Эрик стоял у окна, утром дня, когда мы должны были идти со всеми на прощальную церемонию и тризну по Вералге.
   – Как думаешь, Ар, по нам с тобой будут так же плакать? – вполголоса спросил он, склонясь ко мне.
   – Как я понял, мы нескоро это узнаем, – сказал я.
   Он обернулся, изумлённо глядя не меня:
   – Так… это… не сон был? Ар, ты что? Ты тоже помнишь, что бабушка сказала нам? Свет и…
   – А ты решил – сон?
   – Поэтому она и умерла… – проговорил Эрик, догадываясь. Он отошёл от окна и сел на лавку, опять посмотрел на меня.
   – Нам передала, как корону передают… Отпустили её, стало быть
   – А ты сразу знал, что это не сон был, значит?
   Я покачал головой:
   – Нет, конечно.
   Но Эрик недоверчиво посмотрел на меня, покачав головой. Но тут нас позвали присоединиться к траурной процессии вслед за отцом и матерью. Только через несколько дней мы узнали, что, оказывается, прогостили у Вералги три дня и три ночи и только на четвёртую нас привезли домой. И как мы могли незаметно проспать трое суток?!
   –Ну … как… – усмехнулся Эрик. – А остальное как?..
   Мне казалось, что он всё же не очень-то верил во всё, что произошло там, у Вералги и считал всё это каким-то странным наваждением.
   Памятуя Вералгины слова, я с того дня прилагал все усилия, чтобы не ссориться с моим братом, он же, напротив, стал ревнивее и задиристее, будто нарочно испытывая моё терпение, взялся нарываться на ссоры. Но я крепился, прощая его за мелкие обиды, подначки, постоянные попытки сколотить против меня какие-то заговоры с нашими общими друзьями. Не всегда это было легко и, думаю, я быстрее повзрослел именно в это время, стараясь бороться с собственной вспыльчивостью и желанием врезать моему братцу. Мне даже стало казаться скоро, что я старше него на несколько лет, потому что он вёл себя как глупый щенок-задира, а я держался взрослым псом, снисходительно взирающим на его глупости. Но это, похоже, стало оказывать противоположное действие, вместо того чтобы вспомнить, что говорила Вералга, и не расходиться, а сблизиться больше прежнего, Эрик, словно испытывал меня на прочность, будто прощупывал границы дозволенного, до какого момента я стану терпеть. И что сделаю, когда моё терпение иссякнет. В этом оказалась его глупая стратегия. Он так изучал меня, мой характер и глубину моих сил. Мне не надо было изучать его, я его знал и чувствовал всегда, с младенческих лет, и всегда лишь хотел, чтобы он любил меня.
   Но Эрика начала разжигать зависть даже в мелочах. Мы всему учились едино, и рядом с нами наши сверстники, наши товарищи, успехи у всех нас были примерно равные, но, если я обладал счастливой способностью всё схватывать на лету, любые слова, всё, что хотели вложить в нас наши наставники, то Эрику приходилось тратить много времени и усилий, чтобы понять, уложить в своей голове и запомнить то, что я видел в своей голове целостной картиной ещё во время урока. Он видел, что я не сижу над книгами, как он, чтобы выучить то, что я уже запомнил, и стал злиться на это, хотя так было всегда, с самого раннего детства. Теперь же он стал рассказывать всем, что я ленивый лежебока, только и делаю, что сплю, да болтаюсь, в то время как он учится, что раздуваю сам вокруг себя какой-то ореол самого умного и самого талантливого ученика, воина, лучника, метателя копий и топоров, всезнайку и зазнайку заодно. Ничего такого я и не думал, так что пока я простодушно считал, что мой брат любит меня уже за то одно, что мы братья, он настроил всех наших друзей против меня, и они стали относиться ко мне с недоверием и даже какой-то боязнью. Когда я спросил одного из них, по прозвищу Заяц, за длинные смешные передние зубы, с которым был ближе остальных, что такое происходит, он, недоверчиво поглядывая на меня, будто опасался, что я выну кинжал и воткну ему в спину, сказал:
   – Но ты же продался чёрным силам.
   Я так изумился, что даже онемел на несколько мгновений. А мой приятель продолжил:
   – Потому у тебя и ладится всё лучше, чем у других, и умнее ты, и ловчее, и зорче… – невозмутимо продолжил он.
   Я вовсе не считал, что у меня получается всё лучше, чем у других, и поэтому эти слова тоже удивили меня.
   – Ты… что же такое говоришь?.. – растерялся я. – Кто это придумал?
   Он захлопал белыми ресницами, настоящий заяц:
   – А разве ты не оборачиваешься медведем по ночам, чтобы воровать детей из окрестных сёл?
   – И на что мне дети? – беспомощно спросил я, ещё больше удивляясь.
   – Ну дак это… Есть. Для силы и здоровья, – не сомневаясь ни мгновения, ответил он. – Вона, ты здоровый какой, выше нас всех и плечистей... – даже это было ерундой, потому что с Эрбином мы были одного роста и ширины в плечах.
   В этот вечер я решил поговорить с Эриком, к этому времени, к своим пятнадцати годам, мы уже разъехались по разным горницам, поэтому я пришёл к нему в горницу попозже, когда все в тереме уже спали. Когда я рассказал то, что узнал сегодня от нашего друга, он громко и весело расхохотался:
   – Да ты что?! Так и глаголил?! Ох, я не могу!.. – покатывался он, держась за живот.
   Я и сам посмеялся бы, если бы не помнил, какое лицо было у Зайца, когда он говорил мне всё это. Я сел возле брата, хохочущего на ложе. Но Эрик вдруг перестал смеяться и сел, глядя на меня яркими голубыми глазами, он с раннего детства был удивительно красивым, между прочим, в отличие от меня, но я же не завидовал ему, с досадой подумал я.
   А Эрик выпрямился и сказал:
   – Ты не садился бы так близко, Ар, не то, глядишь, и на мне звериная шерсть расти станет… пустоголовые-то зря молоть не будут, – всерьёз сказал он.
   Но тут же снова расхохотался моему изумлению:
   – А легко все поверили, а, Ар? С первого слова поверили, что ты исчадие адской силы! – зло сверкнув синими очами, добавил он.
   – Зачем ты делаешь это?
   – А почему я не должен этого делать? Чтобы, когда ты станешь великим царём Байкала быть у тебя на побегушках, всегда второй, всегда только рядом с самым умным и сильным братом!
   – Ты что городишь-то? – я даже поднялся на ноги, настолько неподдельной была сейчас его злость, она будто холодной волной отталкивала меня.
   – Говорю, что знаю, что все говорят, чёртов ты притворщик! Для всех добрым быть хочешь, всем нравиться, вот и прикидываешься белым ягнёнком!
   – Да ты что… – растерянно проговорил я. А я-то ещё считал, что он ведёт себя, как ребёнок. Похоже, это я был наивным дурачком и ребёнком, считая его простодушным и прозрачным. Его душа стала тёмной водой, под которой я не видел уже дна.
   – Меня ты не обманешь, дорогой Ар!
   – Эр, вспомни, что сказала нам Вералга… – я решился на последнюю попытку вернуть разум в его голову, и возродить нашу дружбу.
   Но он лишь зло расхохотался, падая на локти на кровать.
   – Бредни старой колдуньи будешь мне напоминать? А что, если всё то, было лишь сном?! И как проверить, если не попробовать насолить старухе?
   Я подошёл к двери, намереваясь уйти.
   – Старухе, как ты выразился, в том мире ничто уже не насолит, как ты говоришь, – печально сказал я, чувствуя, что мне не удастся убедить моего дорогого брата быть мне другом и братом, а не врагом.
   – Ну так насолить тебе, тоже приятно! – с кровати крикнул Эрик.
   Тут дверь тихонечко отворилась и заглянула хорошенькая девушка из тех, что прислуживали в нашем дворце. Выражение лица у Эрика тут же изменилось, он ухмыльнулся, самодовольно глядя на меня.
   – Пока ты медведём по ночам бегаешь, я в тепле да неге время провожу, - сказал он высокомерно.
   В то время я ещё не знал женщин, смущаясь и не чувствуя уверенности. Опытные женщины пугали меня, а с девушками я мог только танцевать на пирах и вечёрках, куда мы хаживали по осени, пели песни, смеялись и плясали. Но так чтобы всерьёз коснуться или поцеловать, на такие шаги я пока не решился. А мой брат преуспел и в этом.
   Вот чему он завидовал? У него было всё и даже намного больше, чем у меня…
   Но настоящая вражда началась у нас позднее, а тогда я ещё верил, что Эрику надоест дурить и он повзрослеет и поймёт, что Вералга была права. И пусть нет никаких магических способностей у нас с моим братом и всего, что она говорила нам в том странном зале в своём дворце, который сгорел через несколько недель после её смерти, когда отец повелел передать этот дворец одному из вельмож. Великолепный дворец сгорел дотла, хотя бы выстроен из камня, но жар от огня был такой страшный, что раскололись и растрескались камни и упали внутрь, уничтожив тот самый удивительный зал. Теперь бывший дворец был уже разобран, и на его месте возвели светлый храм, посвящённый Солнцу, которому наравне с Байкалом поклонялся наш народ. Пусть мы никакие не бессмертные, обладающие необычайным даром, Силой, предвечные, как сказала Вералга, пусть так, но что это меняет? Когда-нибудь Эрик поймёт, что дружить – это лучше, чем ссориться, что делить нам нечего, что надо объединять силы, а не распылять их на вражду друг с другом, он перестанет быть таким, в конце концов, никого ближе него у меня нет, но нет и у него…
  …Но в сегодняшнюю ясную и безлунную ночь я не думал о моём брате, как не думаю о нём давным-давно, закрывшись ото всех стеной одиночества и страшных легенд о себе. Обо мне как об Арии не помнил и не знал уже никто, кроме самого Эрика, Эрбина или Сингайла – могущественного колдуна, поднаторевшего в самых разных областях за эти долгие тысячу шестнадцать лет.
   Сегодня я хотел понаблюдать за звёздами, пользуясь придуманными мной и присланными с дарами за избавление от саранчи, налетевшей было на поля в царстве на полдне Великого Моря, называемом Салаз, идеально отполированными хрустальными стёклами с чистой Байкальской водой внутри, что превратило их в линзы. Я уже испытал их днём на солнце, чтобы сконцентрировать его лучи и прожечь несколько чёрных отметин в доске на столе в моём дворе. А теперь я хотел попробовать рассмотреть ближние планеты, мне казалось, вокруг одной из них я видел вращение нескольких других…
   И едва я устроился за прибором, который сооружал, придумывая и подгоняя каждую деталь, несколько лет: трубу, в которой я, меняя несколько раз их взаимное положение, поместил мои линзы, подгоняя их идеально, едва я заглянул в глазок моего прибора, наводя его на интересующую меня светящуюся разными цветами точку на смоляном небосводе, как вдруг я услышал то, чего никогда не слышал здесь: отдалённый лай собак, которые устроили гон. Кого они гонят? И с чего охота организовалась так поздно ночью?
   Али с утра гонят и попросту заблудились в здешних скалистых лесах? Но тоже странно…
   Но… может быть, это Эрик, чей дом, будто нарочно построен им всего в двадцати верстах от моего и на его-то землю как раз не может войти никто. Но и меня никто не побеспокоит, сказал я себе и снова повернулся к оку, через которое вот-вот откроются мне чудеса ночного неба. Однако этот собачий гон страшно не понравился мне, было что-то неправильное, что-то дурное в том, что совершалось под покровом ночи под этот собачий лай…
   Всё же я отвлёкся от своих звёзд. Что мне за дело до собак и того, чьи они? Или это Эрик, который живёт среди людей всегда под новыми вымышленными именами, исчезая на время и появляясь снова. Ему без людей скучно, он любит внимание, почитание, которым неизменно окружён, благодаря своим многочисленным достоинствам и богатству, он любит золото, множество женщин, роскошь, почёт и восхищение. Он питается всем этим, будто приникает к источнику. Отшельничество и безвестность не в его духе. И никто из живущих не знает, что великий Эрбин, он же маг Сингайл живёт рядом с ними, ест и пьёт, веселится, даже женится и плодит детей. Это ему, кстати, очень нравится, он, будто всё время пытается увеличить число своих потомков, надеясь, что их станет больше, чем моих…
   Я вновь пристроил глаза к отверстию, в которое намеревался смотреть, направляя широкую трубу в небо. Так-так, надо теперь отыскать переливающуюся радужными разводами, как масло на воде, толстую точку на чёрном горизонте…
   Но нет, всё сегодня против: что такое? Что я слышу?..

   Я с разлёту вбежала на странный, очень большой двор, он и двором-то не был в обычном смысле, потому что не был закрыт воротами или калиткой, но изгородь имелась, обширное пространство почти свободное от деревьев стенами окружающих его, обычные строения, сараи, хлев в стороне, амбар и птичник, вон, слышно скотину, колодец с длинным журавлём, большой стол под ловким навесом на два ската, летом хозяева, должно быть, едят здесь, вон и печь рядом… А вот и дом, большой, с очень высоким и широким крыльцом под крышей с коньком, широкие окна, поблескивают хрусталями, тоже чудно, хрусталь в богатых городских домах в окна вставляют, да во дворце, в одном окне даже вроде огонёк мерцает.… Вполне человеческий дом, как у добрых людей, странно только, что такой большой и просторный, он построен так далеко и высоко…
   Однако всё это я не приметила, когда влетела сюда, я вспомнила о том, что успела увидеть позже, когда смогла перестать трястись от страха. А сейчас же я взбежала, даже почти взлетела по ступенькам, чувствуя, что мои босые ноги оставляют на чистых, серых от времени досках крыльца мокрые следы, прямо хлюпают. Почему? Вроде по жидкой грязи я не бежала нигде… может хозяйка не слишком осерчает, что я напачкала ей здесь, я уберу, всё вымою, только укройте от тех, кто гонится за мной!
   Подняв руку, я хотела постучать, но дверь открылась сама, я даже, кажется, и не коснулась её, я забежала внутрь, не веря в своё счастье и надеясь, что меня не выгонят обратно к тем, кто нагонял меня. Правда, кажется, они отстали?.. я прислушалась, замерев, но сердце грохотало так громко и дыхание оглушало, что я почти ничего не слышала… Нет, собаки совсем близко… Если меня выгонят хозяева, мне конец…
   – Стой зверёныш! Как ты вошёл? – услышала я строгий голос. Но голос этот, похоже, удивлялся сильнее, чем сердился. Это хозяин дома открыл двери в сени, где я стояла, трясясь.
  – Дверь… отперта… – проговорила я, всё ещё задыхаясь от сумасшедшего бега. – Я… только не выгоняйте, добрый человек… Только не выгоняйте… Они убьют меня. 
   – «Дверь отперта»… Собак привёл сюда, у-у, зверёныш! – проворчал хозяин. – Что  натворил, сказывай? Украл чего? Али разбой какой? Правду говори, всё равно узнаю, сам прибью.
   – Нет-нет, добрый человек… я не разбойник.
   Он появился, наконец, из темноты. И тут произошло у меня странное видение. От изнеможения и пережитого ужаса, должно быть, я увидела древнего старца с длинными до земли белыми волосами и бородой, такому старику никак не меньше тыщи лет…
   Но через несколько шагов, когда он подошёл ко мне, держа в руке масляную лампу, горящую спокойным золотым светом, оказалось, что это был молодой человек, собой красивый, бритый, гладкий, высокий и с широкими саженными плечами, волосы и верно, очень длинные, когда он повернулся, чтобы поставить лампу на хозяйственный ящик, стоявший здесь, я увидела, что по спине струится перетянутый в нескольких местах светло-русый гладкий хвост, как у хорошей породистой лошади, доходя до самой талии…
   – Ох и грязный ты, зверёныш!.. Фу… и ободранный весь… хоть не паршивый?.. – брезгливо поморщился красавец, сведя широкие брови к переносице. – Стой, с места не сходи, нагрязнишь мне здесь, убирай после... Никто собакам не отдаст тебя. А вот с хозяевами их пойду, поговорю.
   – Спасибо тебе, добрый человек! – радостно воскликнула я, молитвенно прижимая руки к груди, не веря, что вижу такого красивого и ещё доброго человека, пробежав столько вёрст через густой лес и по камням в этой чаще.
   – Да замолчи ты уже, «добрый человек»… тут стой, с места не смей сходить… запомни, с места не двигайся, стащишь чего, прибью… – проговорил он. И голос-то у него какой-то мелодичный, звонкий, молодой, как чистый ручей, вроде и сердится, а не страшно, наоборот, хорошо на душе, славно, будто я родного нашла, будто именно к нему в эти леса и бежала... 
   И он обошёл меня, открыл дверь, вновь обращаясь в старца, когда переступил порог. Может это лунный свет так шутит со мной? Так ведь нет никакой луны сегодня…
   Но что делать в этой чаще молодому красавцу? Вот древнему старику-отшельнику здесь самое место и обитель под стать. А как тут живёт молодой?.. Может парень мне померещился, а не старик?.. Али это ангел Смерти? Говорят, Она может являться к безгрешным душам в образе прекрасного ангела... А я… безгрешная ли душа? Наверное… нет? Или да…
   Интересно, я думаю об этом сейчас, чтобы не думать, что собаки могут задрать старика, что Силовы мерзавцы убьют его, ворвутся сюда и тогда…
 …Собаки задрать меня не могут. Но то, что этот тощий заморыш проник в мой дом с такой лёгкостью, мягко говоря, обескуражило меня. Этого никак не может быть. Даже лесная птица не залетит на мой двор, не то. Что человек. Уж не подосланный ли Эрбином лазутчик? Но что надо Эрику от меня? Ведь я не лезу к моему брату, он же всё время пытается проникнуть ко мне, любопытствуя, как я живу, чем, что делаю.
   И мне кажется, он просто жить без этого любопытства не может. Мне безразлично, что он делает, я только слышу о его похождениях среди людей, когда выбираюсь в города, чтобы купить себе то, чего я не могу добыть или получить в своей чаще, где у меня, как у всех людей обычное хозяйство, вести которое, учитывая, как я навострился за все эти столетия управлять сущим, вести хозяйство намного легче, чем любой многочисленной семье.
   Но никакой лазутчик не сможет войти вот так ко мне. Сам Эрик только мог бы и то, применив Силу. Но это не он, это какой-то замученный ребёнок, обессиленный и умирающий от страха. Но, может быть этот самый пережитый им ужас, али страх смерти, несущейся по пятам, и открыл ему мой дом? Так и есть, должно быть, хотя всё равно очень странно. Зверёныш и есть, самый настоящий... Неожиданно мне стало даже как-то странно тепло на сердце от того, что какой-то маленький человечек, пусть и такой, никчёмный и чумазый, всё же появился в моём доме.
   Я вышел достаточно далеко от моего дома, волною Силы уводя и собак впереди себя, не надо, чтобы те, кто послал их по следу несчастного мальчишки, дрожащего сейчас в моих сенях, поняли, что подошли так близко к дому самого Галалия. А потому они должны увидеть то, что я им покажу.
  Несколько всадников и десятка полтора пеших обступили меня.
   – Эй, старуха, не видала тут…
   – Кого, добры молодцы? Чумазого мальчишки? – спросил я, а они захохотали.
   – Ну, пусть мальчишки, чёрт с тобой! Так видела, значит?
   Я кивнул, а они видят, как кивает старуха.
   – С большого камня сорвался беглец ваш, вона там! Шею и свернул… в яме валяется. Я глядела – дохлый.
   – Нам покажи!
   – Дак идёмте.
   И я даже привёл и показал им то, что сказал и они увидели, что мне было нужно.
   – Вишь, сердешный, в темноте-то не разобрал дороги и ухнулси. Пикнуть и то не успел, – сокрушаясь,  проговорила старушенция, которую видела погоня вместо меня.
   Они постояли над небольшим обрывом, на дне которого видели распластанную бездвижную фигурку с раскиданным переломанными ручками-ножками.
   – Достать бы надо? Ить чё-то сказать надоть…
   – Достать? Ну, полезай, умник, свою башку тута и свернёшь. Всё, поехали в обратку. И так полночи носились.
   – Дык-ить зря.
   – Чё зря? Тебе сказали убить, вона – лежит, лучше не придумашь. В реку не бросили, так скажем – бросили, проверит он што ль?.. Всё едем!
   Тут вступила и старуха моя:
   – Чего он сделал-то, что вы такой толпой да с собаками? Убил кого?
   – Не убил… Но…
   – Жалеть не за што, так что…
   – Нихто не заплачет. Так что иди, бабка, твоё дело стороннее.
   – Дак ясно, што стороннее, но… всё ж-таки… живая душа.
   Они заржали, разворачивая уставших от неудавшейся погони коней, ржущих, косящих глазами.
   Другой всё же посмотрел на меня с подозрением:
   – Тебе-то што, старуха, чего разнюхивашь? Ишшо волховать над мертвецом возьмёсся?
   – Ага, Мокшен, в обрыв энтот полезет? Она еле ходит, гляди, щас развалится…
   – Издаля тоже можна.
   – Да ладно, не цепляйся, едем!
   Но Мокшен не унимался, всё внимательнее вглядываясь в меня:
   – А вообще, чиво ты тут делаешь, до деревни пёхом и то полдня на твоих старых колтушках итить, а щас ночь-полночь?
   Но я нашёлся мгновенно, продолжая изображать странноватую старую ведьму:
   – Дак травки, робята, безлунная ночь, када ж ишшо?
   Но Мокшен, похоже, искушён в колдовском деле, откуда, интересно?
   – Безлунная ночь? Только для чёрных дел такие травцы из самых чёрных ночей, смерть-ить в травах в такие ночи…
   Но кто-то из его товарищей остановил его, тем более что отряд уже потянулся назад.
   – Отстань ты от старой ведьмы, может твоих врагов и отравит потом.
   – Врагов… А ежли меня? Али тебя? Хотя тебя, дерьма, не жалко…– произнёс Мокшен. – Мож, рубануть всё же?
   Вот это было бы плохо: меня им не убить, но сразу поняли бы, кто я есть, а так близко от моего дома мне этого не хотелось их убивать, ведь набегут, скажут, стражу порубили, рыскать станут, со двора не выйдешь... Хотя, бояться ещё больше станут.
   Но они спасли себя сами. 
   – Оставь ты её, хватит трупов на сегодня, скажут, што мы душегубы.
   Мокшен ещё раз с сомнением посмотрел на мою старушенцию и развернул коня, но всё же оглянулся ещё несколько раз. Я дождался, пока они скроются за деревьями, прежде чем сам повернул назад к моему дому. Живой там ещё заморыш? Мог и кончиться от изнеможения. Жаль будет, получится, зря я столько болтал с придирой Мокшеном.
   Но нет, Смертью возле моего дома не пахнет, значит, живой зверёныш, обрадовался я. Удивительно, как сразу он мне к сердцу прикипел, во как спасать-то кого-то... Хотя… это от моего давнего одиночества должно быть. Но за столько сотен лет я никогда ещё не испытывал такого, моё одиночество вовсе не тяготило меня, я разбавлял его, когда хотел, наведываясь в города и сёла в самых разных обличьях, отводить людям глаза и показываться так, как мне было угодно, я научился так давно, что не помню, чтобы не умел этого. Но никто раньше и не прибегал ободранный в мой дом, самоуправно и нахально порушив моё уединение.
   Когда я вошёл в сени, сразу увидел мальчишку в виде маленькой кучи на том же месте, где я приказал ему быть. Что он? Сознание потерял?
   Я наклонился, нет, сопит спокойно, значит уснул. Хорошо, жаль было бы, если бы помер теперь. Я сгрёб его с пола и поднял на руки без труда, тельце у мальчонки под лохмотьями тонкое, лёгонькое, отнёс на лавку к тёплой печи и укрыл одеялом, умелицы на полуденном берегу шьют, лоскуты разноцветные собирают, внутрь овечьей шерсти набивают, у меня было несколько таких одеял, вещь незаменимая, особенно летом как сейчас, когда блохастыми шкурами укрываться не хочется.
   Я даже погладил мальчишку по голове, поддавшись всё тому же тёплому чувству внутри меня, которое он необъяснимым образом вызвал во мне. Чёрные волосы спутанные, но… что это? Раны у него под неровно остриженными и пропитанными кровью волосами, били или сбривали что ли? Похоже, и то, и другое. И порезали… что же за изверги? Уж коли преступник, убейте, почто ж издеваться? Что такого мог натворить малец, чтобы разжечь эдакую злобу?
   Сколько ему? Высоконький, но тощий, тоненький, что былинка в поле, лет четырнадцать, может пятнадцать, не больше, голосок ещё детский, девчоночий. Пускай спит, проснётся, поест, помоется, расскажет, что за история бросила его бежать по непролазной чаще, по камням, обдирая ноги в кровь, все ступени в крови перемазал, и пол в сенях. И чем это он вызвал такую ненависть в серьёзных и злых преследователях, что обрадовались его смерти. Может, отвара травяного ему дать, чтобы крепче спал? Ну… если проснётся, дам.
   А сам я вернулся было к своему наблюдению, но время упущено, летняя ночь коротка, даже под осень, небо начало светлеть. Что остаётся? Только тоже спать лечь.
   И я забрался на большущую печь, где можно было не то что спать четверым дюжим мужикам, но даже жить. Она топлена три дня назад, ещё тёплая, как кошкин бок. А вот и кошка моя, осторожно ступая мягкими лапками по мне, серой головкой потёрлась о моё лицо, потом о затылок и подлегла под бок, мурча. Ну вот и славно, будем спать.
   Я проснулся, как всегда, как привык сразу после рассвета и не важно, сколько я спал, наверстать можно будет в другую ночь или ночи, сон вообще переоценивают, можно обходиться совсем небольшим временем и не отлёживать бока целые ночи изо дня в день. Другое дело – болезнь, тут уж не скупись, иногда сутки глубокого сна побеждают любую хворь.
   Я слез с печки, подошёл к лавке, где спал вчерашний мой гость, проснувшись, я даже подумал, не приснилось ли мне вчерашнее странное происшествие. Но нет, здесь, спит, даже не шевелился с ночи, что ж, тем лучше, пусть выздоравливает.
Глава 3. Сила гнева
    Когда я проснулась, вокруг было уже светло. И сон был не сон, а какое-то мутное забытье и теперь проступал окружающий мир, как на рассвете выступает из темноты… Куда это всё же принесло меня? Но не это стало первым, что вошло в мой пробудившийся ум: я почувствовала боль во всём теле, и особенно в голове, один глаз заплыл и не видел, но и второй глядел неясно, всё как-то будто сквозь воду, плечо отлежала к тому же, когда повернулась, в руке разбежались искры, заполняя её горячей волной, потом кипяток схлынул, остались только иголочки, да такие болючие, даже пальцы занемели, но и они растаяли тоже, моргая одним, почти слепым глазом, рассматривала всё, что окружало меня.
   Большая, необычно высокая изба, и очень большая горница, широкие окна, те самые, в которые я вглядывалась… когда? Вчера ночью? Значит, не приснилось всё…
   Нет-нет, не вспоминать то, что было до этого дома… я силой заставила себя не думать об этом. Встать, наверное, надо, а где же хозяин, то ли старик, то ли молодой. Лучше бы старик…
   Я кое-как села, кряхтя от боли, стала оборачиваться по сторонам, куда тут по нужде ходят?..
   И вот он, появился. Старик, как бы ни так… молодой, и ещё более красивый, чем при вчерашней темноте, неверном свете лампы, теперь будто сам свет излучает, лицо светлое, волос, глаза прозрачная чистая вода…
   – Проснулся, грязныш? На-ка выпей и мыться пойдём, баня уж перестояла, спать ты горазд, брат, – голос тот же нетяжёлый, мягкий, водяной, может, незлой всё же, улыбка такая хорошая, она его лицо делает каким-то особенно юным, что-то детское в этой милой улыбке. Это мне от того кажется, должно быть, что он меня спас... Я даже не заметила, что он меня братом-то кличет.
   Я поднялась, подавляя возглас боли, и последовала за ним, за этим странным человеком, таким непохожим на лесного отшельника. И хотя идти мне было очень больно, ноги сбиты, а члены моего тела вывернуты и раздавлены, я старалась не отставать. Странно, что я вообще жива. Но лучше здесь помереть у этого лесника, чем позволить убить себя тем грязным зверям, низким рабам, чтобы они победили, чтобы стояли над моим трупом, осквернённом и растоптанном ими, чтобы насладились своей победой до конца… нет, лучше здесь...
   – Заголяйся, – сказал лесной житель, имени которого я так и не узнала до сих пор, – тряпьё за дверь бросай, я сожгу, вон чистое на лавке лежит. Да, там лохань стоит с горячей водой, ты в неё залазь, отмокни немного, не то не отмоешь тебя. Мыльный корень рядом лежит. И вехотка. Сейчас приду, ножницы принесу, патлы твои страшные состричь.
   Я потрогала голову… н-да, патлы, почти ничего не осталось на голове от моих длинных кос и… ох и больно, вся голова в порезах, кинжалом ведь взялись волосы срезать и выдрали половину... Мне захотелось плакать, но что теперь плакать, теперь спаслась. Только бы этот странный отшельник не оказался хуже тех моих мучителей, под самой пленительной внешностью подчас скрываются самые страшные, самые подлые черти, теперь я это знаю… Теперь я много знаю такого, чего никому не надо никогда узнавать. И разучилась доверяться.
   Сбросив то, что осталось от моей одежды, я открыла дверь в баню, где в тесном помещении посреди разогретой парильни, стояла большая лохань, вёдер на двадцать, а то и на тридцать. Как же он согрел столько воды, этот лесовик? Да и натаскать дело непростое, для меня старался. Всё же добрый, должно быть, человек…
   Горячая вода, вот наслаждение. Я по самый подбородок окунулась в воду, раны защипало, зажгло, но всем моим растянутым и надорванным мышцам стало меньше больно… Чуть-чуть посидев так, и чувствуя, что опять потянуло в сон, я взяла мыльный корень и потёрла в ладонях, взбивая пену, утопила вехотку под коленки, пусть размокнет. В царском дворце балуют таким удовольствием каждый день, ежели пожелаешь, сдабривают воду ароматными настойками и маслами. В царском дворце чем угодно балуют. Только прикажи… Но мне дорого пришлось заплатить за несколько лет той привольной жизни. За всё надо платить, говорят, стало быть, я заплатила сполна.
   Я закрыла глаза, с головой погрузилась в воду, теперь защипало в ранах и на голове, все волосы, оставшиеся слиплись от грязи и крови. Расслабляет горячая вода, мягчит, хоть опять засыпай… глаза сами собой закрылись.
   – Задремал опять, а, чумазый? – завибрировал добрыми колокольцами смех лесного незнакомца.
   Я присела глубже, и плечи утопила в воде под пеной.
   – Ты ровно сиди, голову остригу твою, не то ты как леший.
   Он снял рубашку и сапоги ещё в предбаннике, штаны завернул повыше, чтобы не мокли, у него сильное, гладкое тело, красивое, мышцы волнами играют под белой кожей, напружиниваются. Вообще, как странно, что такой в лесу один живёт, такую красоту от людей тут хоронит. Ни жены, ни семьи. Может, какое горе его загнало в такую глушь-чащобу, вот как меня?..
   – Как же они жестоко тебя брить-то пытались, ишь ты, голова вся в ранах, а, малый? Чем ты их так разозлил ужасно? Украл чего?
   – Нет…
   – Ладно, потом расскажешь. Совсем коротко остригу тебя, лето, оно даже лучше, не жарко, к зиме кудри отрастишь. Вьются волосы-то?
   – Ага, но не шибко…
   Он опять засмеялся, всё забавляет его во мне, похоже. Или нарочно похохатывает, чтобы я не боялась его? Или хочет, чтобы я за смешками вчерашние ужасы позабыла? Но и то и другое не от злобы, похоже. Очень мне хотелось, чтобы он был добрый, тот, в чьей я теперь власти…
   Он присел за моей спиной и зачерпнул горстью воды из лохани, налил мне на голову, и стал намыливать, щёлок с собой принёс, отваром полил прохладным, ромашковым, и… это так приятно оказалось и ранам не больно, всему телу стало не больно, от его прикосновений что ли?..
   – Мочалку давай, зверёныш. Тощий-то… ох и тощий, плечики-то… прям цыплёнок, – приговаривал лесник.
   Он намылил мочалку получше и стал бережно тереть мне спину и плечи, и под воду нырнул, потёр по животу, по груди. Провёл раз, потом второй уже без мочалки ладонью, и ниже, будто искал там чего-то, я дёрнулась и отпрянула, сжимаясь, плеснув водой немного, хотела уж начать драться, остановить руки его, взялся, вишь ли, лапать, за спасение спасибо, конечно, но не для того спасалась я от одних, чтобы…
   – Батюшки… девчонка ты, что ли?!.. – ахнув, он и сам откачнулся и сел на задницу прямо на мокрый пол.
   Я обернулась, прижав руки к груди.
   – Ну… да…
   Он смотрел на меня так ошеломлённо и растерянно, что мне стало жаль его, конечно, понять-то, почему он обознался можно, когда я прибежала, одежды на мне почти не было, глаз один совсем заплыл, да и на ощупь всё лицо перекособочило, так что… а под грязью, синяками и лохмами оборванными ничего совсем не поймёшь.
   – Ну… это… я вам доложу… – он поднялся, охрипнув от смущения. Хоть тут и полумрак, но я увидела, как он покраснел до слёз, отворачиваясь. – Чё ж молчишь?..
   – Дак я… не успела…
   – «Не успела»… – с досадой проговорил он осипшим голосом, и отошёл к двери, не оборачиваясь. – Ты… это… Ты… мойся и… Это…ну…мойся, словом… одёжа только мужская у меня, не обессудь. Оденешься, там… отвар в предбаннике в кружке… выпей, сил придаст, а я… Ох… на дворе подожду.
   Ну… вот это ошибся я… Как девчонку не отличил от парня? Пока груди не нащупал, не сообразил, даже между ног полез, себе не поверил. Вот одичал я, уже мальчишку от девочки перестал отличать, в людях видеть, а ведь я мысли читаю вперёд того, как они в голове оформятся, а тут так оплошал…
   Я вышел из бани, разжёг пламя в уличной печи, где готовил летней порой, а сегодня зной спустился на горы и лес, в избе готовить, не продохнёшь потом. Похлёбку сварю, питаться надо девочке, в чём душа держится…
  Но груди хорошенькие, упругие, сосочки острые и лобок пушистый, мягенький… Тьфу! Вот чёрт, Арий, давно, что ли, с женщинами не спал, совсем одичал тут, ишь как разволновался...
   А ведь вчерашние – то насильники были. Потому и гнались, потому и убить хотели, за насилье такое над девчонками наказывали всегда строго. Ах, как не разобрался я, от людей совсем отвык, со звёздами всё, да зверьём, камнями, растениями, а человечий род, позабыл каков… Понял бы сразу, не ушли бы они из леса моего, все сгинули бы здесь, злодеи. Ах, ошибся я, ах, как ошибся… Думал, преступника, лиходея мелкого гонят, а они… они сами страшные лиходеи…
   Вышла. Одежонка болтается, не по размеру всё, тонюсенькая станом, вот личика не разглядеть – слева распухло, окривело, один глаз не видно, второй кровью заплыл, и сине-багровое всё, ничего не поймёшь, теперь без волос стало видно и головка раненая вся и шея... Идёт-то с трудом, чуни войлочные хоть и мягкие, а ноги раненые, забыл я… Я поднялся из-за стола, пошёл навстречу. 
   – Постой, помогу тебе, – сказал я, подойдя, поднял на руки болезную.
   Она немного испуганно воззрилась на меня, вытянув руки. Понятно, опасается, мало вчерашних, я ещё взялся лапать…
   Я проговорил, как можно мягче:
   – Да не бойся.
   Я донёс её до лавки, посадил и сам сел рядом.
   – Ты не бойся меня, я не трону, – сказал я тихо и как можно мягче. – Не обижу тебя, как те. Не понял я сразу, что… Отвык от людей тут, вот и обознался… Вылечу тебя, и домой отвезу, к родителям. От родителей украли?
   – Нет, померли все, – сказала она, немного расслабляя руки, опустив локти, и смотрела теперь спокойно вполглаза. – Брат только, но… он… Никого у меня нет. Да и были бы, такой, – она провела ладонью по голове, – куда я этакая пойду… Ты… добрый человек, не гони сколько-нибудь, я… пригожусь тебе на что, готовить буду, убираться, по хозяйству тож, одному непросто, поди…
    Я засмеялся:
   – Чего-чего, а помощников мне не надо, сам привык. Гляди!
   И он, от стола под старым уже навесом на столбах, струганным на два ската, как крыша, вытянул правую руку в направлении летней печи шагах в пяти, на которой булькал чугунок с пахучей похлёбкой. Чугунок, чуть покачнувшись, приподнялся, будто кто-то невидимый взял его в руки и, не спеша, перенёс на стол. 
   – И похлёбку сварил я точно так же... – довершил своё действие чудной красавец. – Пусть остынет, дойдёт, а я пока ноги пока тебе смажу зельем животворным, да перевяжу. Поешь, тогда и прочими ранами займусь…
   И направился к дому, в подклеть, вернулся с маленькой баночкой, и вервием. Намазал и обмотал мне ноги жирной тающей мазью и оставил пока.
   – Сиди ногами на лавке, пусть подышит лекарство от солнца и воздуха силы примет, потом завяжем, – мягко сказал он.
   – Что, с зельем так не выходит, как с едой? – спросила я, удивляясь, зачем ему вообще что-то делать, если он чугунки с едой вот так-то ловко передвигает.
   Он засмеялся опять, улыбка у него беззащитная какая-то, как у всех добрых людей. И лицо становится таким-то милым, когда он смеётся.
   – Если всё как с похлёбкой делать, то и руки-ноги вообще отпадут за ненадобностью, – сказал он. А потом добавил уже без смеха: – А ежли по правде, то – да, с зельями и лечением так нельзя. Лечить без жертвы нельзя, хоть малой, но жертвы. Зелья как еда за руками не идут, хотя и там поработать надо… Но тут особенно: травы найти и правильно высушить или выморить, или в масле притомить, в вине, смотря какая на что приготовляется. Я слабо этим искусством владею. Это Сингайла дар, только он отказывается от него, не хочет признавать, низким считает Божеское предназначенье.
   А мои ноги между тем болеть уже перестали. Скромничает… а ведь он…
   – Ты… – вдруг догадалась я, как толчок в сердце. Почему в сердце, не в голову?.. И как раньше не поняла? – Ты что, ты – Галалий? Галалий Огнь?
   Он улыбнулся снова, взглянув на меня из-за плеча:
   – «Огнь»?! Что, так и зовут до сих пор?
   Точно, но как такое возможно?
   – До сих пор? Сколько тебе лет, Огнь?
   – А сколько, ты думаешь?
   – Галалию никак меньше, чем пятьдесят… даже больше должно быть. А ты… парень. Ну, али мужик первой молодости.
   Он удивился, было видно, посмотрел на меня, словно снова увидел что-то, чего не ожидал.
   – Вон как ты меня видишь?.. – проговорил он.
   И смотрел с улыбкой, опять смущённой немного. Глаза све-етлые, как байкальская вода на мелководье летом. Галалий, это же надо… А я-то думала, тебя вообще не существует, ты – выдумка… Может быть, я просто умерла и… вижу прекрасноликих кудесников, и чудеса происходят вокруг меня, как с тем горшком с похлёбкой?..
   Вдруг она качнулась и начала валиться на бок, побледнев под своими синяками. Ах ты… мало спала, не восстановила силы. Я не зря сидел рядом, поймал. И оставил так, опершись на меня, на мои колени головкой. Личико, разбитое под солнце подставилось. Ничего, касатка, раны заживут, поправишься, отвезу тебя к добрым людям, кто про стриженые волосы не спросит. Не то… ох-хох… не то привыкну к тебе, полюблю… Ты вон живая, да смышлёная, похоже, мудрено тебя не любить. А мне это нельзя, такую слабость заиметь, это Эрбину раскрытую грудь подставить – рази. Да и отвык я давно от привязанностей. 
… С этого по-настоящему и началась наша с братом вражда. До того он искал способ задеть меня и вывести из себя, заставить разозлиться и позволить ему обвинить меня перед всеми в том, что я злобно нападаю на него. Я не могу сказать, что я мучительно крепился и не трогал его, но любой другой давно врезал бы нахалу.
   И вот в столицу приехала племянница нашей матери, Лея, которая жила на восточном берегу. Она была всего на год моложе нас, нам было по шестнадцать, Лее – пятнадцать. Она была необыкновенная во всём, так мне казалось: у неё были рыжие волосы и глаза – ярко-зелёные, как иногда бывают воды нашего Байкала в середине лета… Я влюбился с первого взгляда в её красоту, хотя до сих пор вроде и не замечал женщин, в отличие от Эрбина, давно познавшего женские прелести и ласки. Мы стали проводить вместе с Леей всё время, не занятое учёбой или сном. Она неподдельно восхищалась моими знаниями, моей ловкостью и силой, моим остроумием, которое благодаря её восхищению стало искромётным. Она заворожённо слушала и смотрела на меня чуть ли не как на божество, никто так на меня раньше не смотрел. Поэтому решиться поцеловать её оказалось несложно и этот первый поцелуй, как и последующие с ней, я помню до сих пор. Наверное, они были неумелы и неловки, но так и запомнились мне счастливым кружением в моей голове.
   И Эрбин стал ревновать меня к ней. Всё то время, что мы с ним проводили вместе, теперь было отдано Лее. Как ни пытался Эрик привлечь снова моё внимание, какие бы козни не строил, например, просил тётку повезти Лею показать древние храмы на берегу через пролив от нашего острова, где стояла столица, а мне говорил при каждом удобном случае:
   – Неужели тебе нравится эта конопатая Лея? Она же глупа, как пробка!
   Я, смеясь, отвечал:
   – Зато у неё волосы – чистое злато!
   – Где ж злато? – фыркнул он. – Обычная медная скука!
   Я даже не спорил, отлично понимая от чего его колкости, потому что Лея глупой вовсе не была. Возможно, она не блистала необыкновенным разумом и, конечно, не была так образованна, как мы с Эрбином или наши товарищи, но мне не было с ней скучно, хотя большую часть времени говорил я. Она же рассказывала о Восточном береге, где мы бывали раз в несколько лет, но почему-то ни разу зимой, о том, как, например, отличаются там узоры в вышивках и в украшениях, или способы приготавливать мясо или печь хлеб, что вина из одуванчиков там не готовят, а зелена вина и вовсе почти не знают, и много других бытовых, житейских мелочей, я, который такими вещами никогда не интересовался раньше, теперь внимательно слушал. И только много позже я понял, что все эти отличия не так просты и подчас даже небезобидны, указывая разность в мышлении, восприятии и даже чувствах внутри одного большого народа и как легко можно использовать эту разность, чтобы разделить народ, сказать тем, кто любит вышивать на подолах и воротах рубах не красные, а синие цветы, что это потому, что вы иные и те, кто любит красные, вас поработил и хочет уничтожить...
   Я уже нашёл время поговорить с отцом и матерью о женитьбе на Лее, они одобрили, переглянувшись, но первому об этом я сказал Эрику, по секрету поделившись сокровенным, он не удивился, сказал только:
   – Ну… полагаю, они и приехали в столицу с этой целью, выдать тут Лею замуж за одного из нас, – он лишь холодно усмехнулся.
   А я намерился уже поговорить с её матерью, но…
   Но Эрбин пришёл однажды вечером ко мне в комнату и сказал как бы между прочим, что женится.
  – Вот хорошо, вместе и свадьбы проведём! – обрадовался я. – Кто счастливица?
  – Дак… Лея, – сказал Эрик спокойно и даже без вызова.
   Произнеся это, он свободно растянулся на моей постели поверх покрывала, сладко потягиваясь, как огромный сытый кот. Взглянул на меня прозрачным взглядом.
   – Я, знаешь ли, не могу уже не ожениться на ней, она беременная от меня.
   Я несколько мгновений ошеломлённо смотрел на него, пытаясь осознать его слова и понять, что здание, подобное тому, что строили наши строители на века и тысячелетия, внезапно не то, что закачалось и рухнуло, оно, оказывается, никогда не существовало, я только нарисовал его на куске пергамента, придумал, но его не было, его не видел никто, кроме меня...
   – Как ты… Этого не может быть… Или… ты что, ты снасильничал её? – проговорил я, не в силах поверить, что Лея, моя золотая Лея, которая так любит меня, в то же время, как обнимала и целовала меня, оказывается, успела тайно стать беременной от Эрика.
   Он весело и с удовольствием захохотал, глядя в сводами уходящий ввысь потолок над нами.
   – Да для чего мне насильно тащить девчонок, когда они сами вешаются, ты же знаешь, Ар… Хоть отбивайся.
   Это верно, я знал, как и все, как неравнодушны все без исключения женщины Байкала к чарам моего брата. И если я по сию пору ходил девственником, то Эрик редкую ночь почивал в одиночестве последний год, а может быть и полтора.
   Он, продолжая в широко распахнутом вороте почесывать грудь, которая, несмотря на юность начала уже зарастать шерсткой, будто в насмешку над тем, что год назад он дразнил меня медведем, и взглянув на меня, подмигнул:
   – Не обижайся, Ар, у ней и там та же скучная медь, никакого золота, и никакого огня я не высек, как ни старался… – равнодушно сказал он.
   Всё имеет последнюю каплю, любой покой оборачивается взрывом. Я сорвался с места и налетел на него с кулаками…
  Я никогда ещё не дрался, чувствуя такую ненависть, такой страшный, всепоглощающий, ослепляющий огонь в крови. Ярость огнём затопила мой разум и даже мой взор. В тот же миг сотряслась земля под нами, покачнулся остров, на котором стояла наша столица.
   Я видел, как брызнула кровь на стены, и не знал, моя или Эрика. Я слышал только, как хрустят кости и скрипят зубы, я не чувствовал боли от ударов, и не знаю, сколько продлилась бы наша битва, если бы на шум не сбежались дворовые и не растащили нас с большим трудом.
   Мы пострадали одинаково в тот день, будто в зеркале были наши раны, где на мне, там и на нём. И мы не знали ещё в тот момент, когда нас разнимали, что изрядный кусок суши откололся и утонул в Море, унеся с собой целую деревню, вместе с большинством жителей...
Глава 4. Нежеланный дар
   Я заметил, что с моей странной пришелицей что-то неладно, что обморок не простой, что она в беспамятстве, и оно становится сё глубже, её лицо стало всё больше бледнеть под багровыми синяками и ссадинами оно ещё как-то уменьшилось и стало, заостряясь, таять. И я понял, что у неё кровотечение где-то внутри… Эх, как я пожалел, что дар врачевания достался из нас двоих не мне, а Эрику.
   Впервые я узнал об этом в тот день, когда наш отец внезапно заболел и впал в забытьё и все приходившие к нему лекари, кудесники, волхователи и шаманы выходили из опочивальни с одинаковыми лицами, похожими на безмолвные маски, какие надевали наши скоморохи, представляя печальных героев в своих затеях. Этакая воплощённая беспомощность, прикрытая значительностью.
   Эрик, стоявший в нескольких шагах от меня, в то время уже женатый на Лее, уже отец маленькой дочери, которую он, если верить той же Лее, даже на руки не берёт, говоря, что ему нужен наследник, а не какие-то девчонки, Эрик, с которым мы почти не разговаривали уже больше года, сжав кулаки от злости, вдруг прошипел:
   – Бессильные бездарные тупицы! – и вошёл в царскую горницу.
   Я пошёл за ним, не потому что я не хотел позволить ему одному быть возле отца, я, в отличие от Эрика, ревностью не страдал, а после того, что произошло из-за нашей драки, старался не видеться с ним, чтобы не запылать снова такой же разрушительной ненавистью. Я пошёл за ним, поддавшись привычке, когда мы с детства везде ходили друг за другом. Эту привычку мы не изжили до сих пор, потому, вероятно, он и поселился рядом со мной и пытался подсылать соглядатаев…
   Но тогда я последовал за моим братом, не думая ни о чём, поддавшись извечной привычке. И увидел то, чего ещё не видел и никак не ожидал увидеть…
   Эрик подбежал к высокому ложу нашего отца, глядя на которое я всегда думал, что побоялся бы уснуть на нём из страха свалиться во сне и сломать руку, а, может, и шею. Эрик же не думал о таких глупостях как я, он знал, что делать и…
   Он откинул покрывало, предупредив движение матери, бросившейся было к нему, и, разорвав рубашку, обнажил грудь нашего отца, также как у Эрика покрытую волосами, вот у меня так никакой шерсти на теле и не наросло за всю жизнь. В следующее мгновение мой брат положил большие ладони на грудь отца, растопырив пальцы, мне даже показалось, кончики пальцев засветились... А потом, приподнявшись над ним то ли выдохнул, то ли исторг какой-то странный свет на какое-то мгновение и…
   Отец, лежавший только что безучастный и какой-то подтаявший, с усилием вдохнул, приподнимаясь на ложе, как будто Эрик подтянул его на невидимых нитях и заодно влил в него силу и даже объём в его тело…
   – Что?.. Что это?.. – сипло проговорил отец. – Ты… Эрик, почему ты… так… глядишь?..
   Эрик же просто выпрямился, поднимаясь от ложа и не сказав ничего, только взглянул на мать, плачущую в изножье. Она подняла голову, услышав голос мужа, и кинулась к нему. Эрик меж тем направился к дверям, я вышел за ним. За нами, как плащ, последовал шум, поднятый переполохом от того, что только что умиравший царь внезапно пошёл на поправку.
   Я нагнал брата только в широких и полутёмных сейчас сенях дворца, где он забирал плащ с рук дворцового служки.
   – Эрик! – я выскочил за ним на крыльцо.
   Он обернулся и поморщился, увидев меня:
   – Чего разлетелся-то? – недовольно спросил он, снова отвернувшись, и накинув плащ на плечи, взялся за драгоценную застёжку.
   – Ты… Ты можешь врачевать?! – задыхаясь от восхищения, проговорил я.
   – Ну могу. И что? – поморщился Эрик.
   – Почему ты… почему никогда не…
   – Что? Не говорил тебе? На черта мне это?
   – Это же дар, Эрик! Необыкновенный и редкий, ты мог бы…
   – Что я мог бы, Ар? – он сверкнул глазами гневно, оборачиваясь ко мне. – Будь я простой смерд, я, конечно, мог бы озолотиться с помощью этого дара, а на кой ляд мне, царевичу, врачевание? – подняв брови, он пронизал меня взглядом. – Что мне, болезных спасать? Вдыхать вонь их гнили и немощи? Видеть прижизненное разложение их смертных тел? На что мне сдалось это, скажи мне ты, кто всегда был умнее и прозорливее меня? Я потому и скрываю, чтобы никто не принудил меня так или иначе заниматься лечением этих ничтожных людишек, должных прожить положенное им время и уйти разлагаться в прах…
   – Эрик, страшный грех – хоронить свой дар. Особенно такой! – воскликнул я.
   Он засмеялся:
   – И что? Ты меня накажешь? Не забудь: ты мне в зубы, всё равно, что себе, так что… – но смех его был не весел.
   После той нашей драки мы старались не только не ссориться, но вообще пореже встречаться, тем более говорить. Никто не обвинил нас в гибели деревни, обрушившейся из-за нас, но мы знали, что мы виновны и это стало первым тяжёлым камнем, упавшим на наши души.
   Эрик застегнул, наконец, золотые пряжки своего плаща и добавил, взглянув на меня:
   – Никто мне не указ, понятно?! Даже ты! Даже особенно ты!
   – Я и не думал указывать тебе.
   – Да конечно! – скривился Эрик. – Проклятущий кладезь мудрости, черти тебя унеси подальше!
   – Высшие силы накажут. Нельзя отказываться от великих даров.
   – Иди к чёрту, своему папаше, а мне не указывай! – уже заорал Эрик. – Чтобы я этим холуйским даром гордился, нашёл тоже. Ты над землёй взмывать можешь, а я должен вонючих больных обслуживать в угоду твоему дурацкому дару?
   – Своему, не моему, придурок! – разозлился я. – Это же… обессмертит тебя…
   – Да я и так бессмертный, или ты позабыл, умник?!.. Пока ты не помрёшь, конечно… Всё, бывай, братец! Да… к Лее близко не подходи, не то зарежу. И не тебя, её…
   Надо сказать, я и не думал подходить к Лее, после её измены она совершенно перестала интересовать меня, так что предупреждение Эрика было излишне.
   И он сбежал по ступенькам вниз на тёмную улицу, запруженную за воротами людьми, пришедшими за слухом, что царь умирает. Но и на большом крыльце было немало людей, стража, служки, дворовые, все слышали наш разговор, царевичи никогда не стыдились говорить при смердах, не считая их уши людскими.
  Вот так и начали расползаться и свиваться в витиеватые картины слухи, а потом превращаться в легенды. О том, что я могу парить над землёй, к примеру, и о том, что Эрбин может исцелить от любой хвори. И особенно, о нашем бессмертии…
 …И вот сейчас я очень жалел, что за тысячи лет не приобрёл и тени того дара, которым обладает мой брат, поэтому я лечил странную свою ночную гостью как обычный лекарь, а я за многие сотни лет очень хорошо научился это делать, готовить снадобья, заговаривать, оперировать, утолять боли. Всего этого не нужно было Сингайлу, он может лечить без слов, даже не касаясь, взглядом, и он увеличил свою силу в этом за тысячу лет, мы давно не были людьми…
   Так я думал, но пока ходил за умирающей девчонкой, я впервые за многие века снова ощутил себя человеком, будто вернулся в себя… В такого, каким был когда-то, пока был таким, каким она увидела меня, молодым. А ведь вот таким, как это обещала Вералга, меня видит только он, Эрик, другим я всегда являюсь, как хочу, только он видит моё настоящее обличье, неизменное столько сотен лет. И вот второй человек, кто увидел меня мной. Может быть, на пороге смерти она стала зоркой эта девочка, так же как смогла пройти мои препоны и войти в мой дом? Или я вдали от людей утратил способность отводить глаза?
    Вот сам Эрбин личин не имеет, он только он. Потому ему, живущему среди людей, приходится уединяться, уходить на поколение от глаз, чтобы вымерли те, кто его помнил и, вернувшись снова прожить среди людей ещё лет двадцать-тридцать.
   За эти недели, что она болела, я хорошо разглядел её, я увидел, как истязали её чудовища, которым я по недомыслию своему позволил уйти от моего возмездия, я увидел, как её били, и не один час. Как держали и связывали, грубые верёвки содрали кожу с запястий и лодыжек, как были содраны её пальцы и руки до локтей, когда она дралась с ними, но они были сильнее, их было несколько человек. И…
… да, мерзавцы даже не стали ждать, как велел им Сил, сутки, пока вернётся. Я услышала, как они сговаривались:
   – Давайте помнём девчонку, не то вернётся сам и её вусмерть укатает, нам так и не достанется сладкого Мареева пирога! – громким шёпотом сказал один.
   – Дак Ветровей головы поотрывает, если придёт, ты што?! Он может, я на охоте видал! – возразил второй.
   – Откуда он узнает-то? Скажем: сбежала и делу конец. Натешимся и в воду, как он хотел. Байкалу всё равно, примет и не отступит.
   Услышав этот тайный разговор, я поняла, что напрасно решила подождать, пока перестанут трястись колени, и не убежала сразу, едва Сил вышел из горницы, не думала я, что они решатся ослушаться своего господина... Я вскочила на ноги, качнувшись от слабости, потому что почти два дня я не ела, и пережитые муки с этим злым Силом совсем отняли у меня силы, будто он высосал их из меня. Я быстро оделась, они были в соседней горнице, моя же должна, думаю, выходить куда-нибудь в коридор, не знаю, где я, но главное сейчас уйти от них, пока не пришли сделать то, о чём сговариваются. Я приоткрыла дверь и, увидев темноватый незнакомый коридор, уже перенесла ногу через порог, как меня схватили…
   Я сразу взялась отбиваться, но удар в живот сразу лишил меня дыхания, мне показалось, что в моём животе разорвались все бывшие там жилы, я ослепла от этой боли… и не чувствовала несколько мгновений, как, схватив за волосы, меня потащили куда-то, а после…
   Чувствовать то, что делали эти безлицые чудовища, я не могла себе позволить. Если Сил был ужасен, эти были ужасны и омерзительны втройне. Они смердели отвратительной вонью своих ртов и тел, он был жёсток, но он не ударил меня ни разу, только сжимал и выгибал моё тело так, как ему хотелось, чтобы добиться, чего хотел, но эти, грубые и злобные шакалы, подбирая его крошки, буквально вырывали куски плоти из меня…
    Поэтому, думаю, они оставили меня без присмотра, когда, натешившись вдоволь, срезав волосы на моей голове так, что едва не сорвали и кожу вместе с волосами, отправились в соседнюю горницу выпить и закусить, прежде чем прийти и прикончить меня или продолжить, не знаю, что хуже. Конечно, я не должна была и выжить после их издевательств и избиения, даже встать не должна была быть способна и мне сложно передать, какую боль я испытала, заставив себя не умереть здесь, но подняться и всё же выйти в потайной ход. И тихо-тихо пробравшись мимо всех стражников, которые, конечно, вернули бы меня моим мучителям, добраться до лестницы, приведшей меня чудесным образом к чёрному выходу и через конюшню, между тёплых, густо пахнущих крупов сытых царских скакунов, я смогла тихонько выйти на задний двор и побежать по темноте к улице.
   Конечно, я могла бы пойти к Марею, и первым, что я хотела сделать, было именно это, но я вспомнила слова Сила о том, что он подарил меня ему… Если он способен был после того, как столько раз говорил мне о любви и доказывая эту любовь каждое мгновение даже нежными взглядами и словами, не то, что подарками и ласками, если после этого он мог просто отдать меня, как обычную вещь, то чем теперь царевич Марей поможет мне?.. И я даже догадывалась, почему Марей так поступил: Сил хотел посватать ему свою дочь. А Сил самый богатый вельможа в Авгалле, едва ли не богаче самого царя. Марей при всех своих восхищавших меня достоинствах, всё же очень любил золото и надеялся при помощи богатства преумножить богатства Авгалла, завоевать соседние царства и начать объединять земли, чтобы создать новое единое царство, как было когда-то в древности, когда царство было едино по всему берегу вокруг Великого Моря…
   Марей часто говорил об этом. Потом мы даже вместе обсуждали эти его планы, рисуя на картах границы теперешних царств и то, как следовало бы действовать, чтобы соединить некогда Великое царство. И он очень радовался, что я поддерживаю его мечту. Только я считала, что объединять надо не войной, не принуждая. Так и говорила ему.
   – Насильно  любить не заставишь, станут ненавидеть, и… вот замуж девушку, чем берут? Любовью.
   Он лишь усмехался:
   – Золотом  тоже отлично берут.
   – То  ненадёжно всё, – возражала  я. – Надоть так, чтобы сами видели, что вместе быть легче. Тогда навсегда получится, никто не разобьёт.
   Марей поглядел долго, обнял меня ласково.
   – Отец не принимает всерьёз мои мысли об этом. Насмехается, обзывает глупым жеребёнком с коротким хвостом… – он вздохнул, посмотрел на меня. – Станешь моей царицей, Аяя? По любви? Вместе мы ухитим всё.
    Я соглашалась, смеясь, не очень-то мне верилось, что кто-то ему разрешит взять меня в царицы когда-нибудь. Сам он, как мне казалось, говорил искренне… казалось.
   Казалось, Аяя… Всего лишь казалось. Ты хотела верить, что тот, кто купил тебя у твоего брата, сам не продаст и не подарит другому. Ты верила, потому что хотела верить, что за словами избалованного юноши, заносчивого царевича искреннее чувство, а не ложь, не игра. Столько раз видела, как он легко и весело обнимался с множеством других девчонок, и всё же это не трогало тебя, ты полностью была убеждена, что его отношение к тебе особенное, продолжала верить, что он любит только тебя. Все девчонки такие… те тоже, наверное, слышали от него о любви. Да что ж «наверное», конечно, слышали.
… ну вот, открыла глаза. Звала во сне какого-то Марея, плакала… имя какое-то знакомое. Теперь уж точно спала, уже не без чувств. Поправляться, наконец, стала, птичка нежная. Завтра к утру, надо думать, совсем очнётся.
   А ведь как тяжело болела, страшно избили девочку, не понимаю вообще-то, как она могла пробежать много вёрст босая от города сюда в скалистый лес, а пробежать с таким: рёбра смяли, сломали ей, повредили запястья, в живот излилось изрядно крови из разорванной селезёнки или сосудов, не знаю теперь, как она, превозмогая боль, дошла сюда? Да и помереть должна была после. Семь дней лихорадка распекала её, трусила к ночи, заливала испариной к утру. Потом жар начал отступать, как и лето за окнами. Чем ближе были осенние прохлады, тем прохладнее становилась и моя болезная. И вот спустя пять недель, похоже, уснула вполне нормальным сном. Теперь, надо полагать, проснётся здоровая.
   Так и вышло, когда я вошёл со двора, уже умытый и свежий, утром на дворе прохладно, роса выпала на траву, ещё немного инеем будет за ночь браться, я увидел, что моя гостья сидит на грубо сбитом, но крепком ложе у стены.
   Увидев меня, она улыбнулась и, подняв одеяло повыше на груди, хотя и была в рубашке, сказала:
   – Огнь… что это я? Сомлела? – она спустила ноги на пол, но ложе высоковато для неё и маленькие её ножки с тонкими лодыжками не достали до пола, она вытянула пальчики, пытаясь нащупать пол под ногами. – Голова кружится как…
   – Чего же спешишь встать? Лежи пока неможется.
   Она смутилась немного:
  – Так я… э-э… По нужде мне надо… – и опустила взгляд на грудь, пощупала себя под одеялом. – Рубашка на мне другая… и штанов нет. Ты… переодевал меня? Или, может, как с горшком…
   Я тоже смутился немного, спросила тоже мне, переодевал, конечно, и подмывал и ходил, как за младенцем, что было делать…
   – Ну считай, что как с горшком, – глухо проговорил я, признать, что я переодевал её, рассматривая кровоподтёки, оценивая и обрабатывая раны, я не хотел, тем более что заодно я хотел рассмотреть её наготу. Надо сказать, с удовольствием. И волнением.
   Она вздохнула, хмурясь, накрыла розовые, с уже зажившими ссадинами колени одеялом.
   – Я грязная, я теперь… – с отвращением проговорила она. – Хуже канавы, Огнь, вот что, – и вывернуло её на пол, едва ножки успела подогнуть, не обрызгать. – Ох… ты прости, уберу я… – со слезами в голосе проговорила она.
   Я сел на лавку рядом с кроватью и сказал, серьёзно глядя на неё, мне хотелось, чтобы она услышала мои слова, прочувствовала даже их, поняла, что я искренне говорю и говорю правду, как думаю.
   – Золото и в канаве золото. А ты… Никакая грязь не пристанет, если человек внутри чистый. А ты чистая, помни.
   Она заплакала, закрываясь локтем, забавно, как они, девчонки, привыкают в локоть плакать, пышные рукава рубашек хорошо впитывают влагу.
   – Нет, нет! Какая там чистота… когда такое… ох… – прохлюпала она из-под локтя
   Э, нет, это плохо, телесная хворь отступила, так она от душевной днесь помирать начнёт, беда с одухотворёнными… Нет-нет, этакого допустить нельзя, с тоски заболеет, уже не вылечишь.
   Я взял её руку в свою, и наклонился, стараясь заглянуть в громадные тёмные глаза, в самые отверстые зрачки.
   – Я сделаю так, что ты забудешь всё, что было с тобой до сегодняшнего дня. Всё забудешь, поняла? Помнить будешь только хорошее, если оно было там. И меня.
   Она подняла голову:
   – Тебя? Так не прогонишь меня?
   Я засмеялся:
   – Куда там, я теперь привык, что кто-то в моей избе сопит да ворочается, скучать стану...
   – Шутишь всё…
   – Шучу-шучу. Как зовут тебя? – я заглянул в самые её зрачки, нагибаясь ближе к ней.
   – Аяя.
   – Всё забудешь теперь, Аяя, слышишь?
  Я знал, что от моих увещеваний и силы, что я переключил и направил на неё, она сейчас обессилит, а потому был готов поймать в свои руки и уложить снова на подушки. Я делал так раньше, помогал людям забыть страшное горе, чтобы они могли продолжить жить. Вот и Аяя теперь не вспомнит с такой отчётливой болью, что было с ней до того, как она прибежала ко мне. Будет считать, то всегда жила здесь.
   Получалось, что я присвоил себе эту девчонку. Что ж, стало быть, так тому и быть. Не зря, выходит, судьба привела её ко мне…
   Но проходили дни, совсем сошли отёки и синяки с её лица и тела, и я увидел до чего она, оказывается, красива. Ой-ёй-ёй… даже так, без волос и одетая поначалу в мужские, висевшие на ней, как на палке, одежды, она оказалась красивее всех самых красивых женщин, что я видел и помнил в своей жизни. Утончённые и совершенные черты её лица, белая кожа, такая, как если в молоко уронить каплю крови, не «кровь с молоком», но молоко с кровью… И изящная гибкость её тела, были так редки даже среди красивого народа, живущего по берегам Великого Моря, славного разнообразной красотой, что я начал ловить себя на том, что смотрю на неё всё время, что хочу лишний раз взглянуть, а то и коснуться. Что её голос и смех кажутся мне самыми чудесными звуками на земле и за мои тысячу лет ничего восхитительнее я не слышал. Дошёл я вскоре до того, что начал видеть её во сне…
   Я влюбился, вот что… Я не влюблялся тысячу лет. То есть после Леи я пустился в приключения с женским полом, чьи наиболее слабые представительницы падали в мои объятия без всяких усилий с моей стороны. Выяснилось, что существует большое количество женщин, готовых сближаться со мной, едва я пожелаю. После нескольких сотен таких сближений я запил, потому что в своей душе не чувствовал ответного огня, напротив, мной овладело опустошение и злость, обернувшаяся холодом. Моё сердце, сверкнув первоначальной искрой, тут же гасло, а солома в женском сердце уже занялась и, ну дымить… Я задыхался от этого дыма, заполнившего теперь мою жизнь вместо учёбы и наук.
   Потому мне захотелось погасить это пламя вином. Благо им можно было затопить не только моё сердце, бьющееся так спокойно и умеренно, что мне с самим собой становилось скучно. Любой другой и умер бы от того количества крепкого зелёного вина, что я в  то время влил в себя, но не я, нет, хотя иногда мне казалось, я уже между этим миром и тем...
    Ко мне даже Эрик заявился, умоляя:
   – Слушай, мне всё равно, из-за чего ты взялся пьянствовать, дурак патлатый, но мне дурнота надоела. Ты как моя половина, ты пьёшь, у меня похмелье… – хмурясь, сказал он.
   Я захохотал, так забавно оказалось, что я ему мстил, даже не подозревая, что делаю это.
   – Хохочет ещё… – нахмурился Эрик, вставая. – Волосню тоже для баб отрастил, чтобы прельщать ловчее? – сказал он, подойдя ближе и разглядывая мои отросшие, действительно, ниже плеч волосы. О красоте я и не думал, выросли, потому что я цирюльников гнал спьяну. – Ишь какие добрые волосы у тебя. И вообще выдурился… а я-то всё думал, ты против меня сморчок-сморчком. Так нет, и здесь взял своё, чёрт переверни тебя!
   Он впервые сказал так о моей внешности, которую я и сам считал весьма невзрачной, это его удивление и меня заставило посмотреться в зеркало, которое имелось в большой зале дворца, где праздновали и пировали, а зеркало, сделанное очень давно по какому-то древнему знанию, призвано было увеличить радость, удваивая в своём отражении, поэтому тут никогда не проводили тризны. Подобное зеркало стояло ещё в покоях нашей с Эрбином матери. Оно переходило по наследству от царицы к царице. Кстати, после этого дня, я заинтересовался искусством изготовления зеркал и изучал его долго, выискивал, что было написано об этом, что рассказывали мастера – стекольного дела. И очень много чего почерпнул, оказывается, множество возможностей таят в себе молчаливые предметы отражающие предметы, свет и весь наш мир. Очень серьёзно нужно относиться к зеркалам.
   Так вот правдивая поверхность меня не обманывала, я оглядел себя со всех сторон, но так и не понял, что особенного нашёл Эрик во мне против прежнего, что могло так нравиться тем женщинам, что так охотно сближались со мной, всё было то же, просто я повзрослел.
  Так женщины мне уже наскучили, сделавшись каким-то одним и тем же скучным человеком, но вскоре я тоже женился, потому что мужчине в двадцать лет положено быть женатым, чтобы не прослыть холостым, что совсем уже как-то позорно. Так что я взял в жёны Усману, чернокосую с раскосыми дли-инными глазами красавицу, которая родила мне трёх дочек и восьмерых сыновей. Мужем, я, между прочим, был верным, потому что искать радостей вне супружеского ложа у меня уже не было никакого влечения.
   Я опять занялся науками, пропадая день и ночь со знающими людьми и книгами, к сварливому неудовольствию Усманы, которая с возрастом говорила всё больше, а думала всё меньше.
   Когда мне было за сорок, и мы с женой выдали замуж всех дочерей и женили всех сыновей, и уже ждали внуков, Усмана как-то спросила меня, вглядываясь с недоверием и даже придиркой:
   – Скажи, Ар, ты… с волхователями какой договор заключил? Продал им чой-то? Души кусок али… золота мешок? Отчего ты не стареешь и не меняешься? Ни морщины, ни складки на лице, всё как в двадцать пять, ни седого волоса.
   – У моего отца тоже седых волос нет, – растерялся я.
   – Потому что и волос почти нет, а у тебя вона – славным шёлком льются, умащиваешь тайком снадобьями добрыми? – нахмурилась она, и правда лоб собирая в морщины.
   Ответить было нечего, но и оправдываться не хотелось. Это всё опять из даров Вералги… вернее, из предсказанных ею явлений.
   Пришлось хотя бы бороду отрастить. И всё же, когда я хоронил Усману, она лежала в гробу-домовине нормальной старухой, а я стоял рядом моложе моих сыновей. Люди начали шептаться обо мне, и говорили примерно то же, что и Усмана, что я продался чёрным шаманам за вечную молодость. Вот тогда я понял, что надо или уйти прочь навсегда или… научиться отводить людям глаза, чтобы они видели меня таким, каким я хочу. Но на это требовалось время и большие знания. Так что я отправился в путешествие. Я оставался в разных местах на несколько лет, а потом, вобрав в себя мудрость и знания новых мест и народов, и поделившись теми, что уже накопил сам, уходил, оставив золота новым семьям, чтобы искать новой мудрости в новых местах. И за прошедшие триста с лишком лет, я собрал её и записал немало. Можно было и вернуться на Байкал, поделиться, научить людей тому, что теперь знал я сам, использовать новые знания для блага всех, всего моего народа.
   Однако, вернувшись, я обнаружил, что царство наше распалось на три десятка с половиной мелких царств. Вокруг городов теперь образовались вместе с сёлами новые отдельные царства. И царями в них мои и Эрбиновы дальние правнуки. А стало наших потомков многие сотни за эти триста с лишним лет, Эрик так и сказал, придя ко мне, обрадованный моим возвращением, как никогда, надо же соскучился.
   – Скука какая-то без тебя, Ар, ни радости, ни злости, так далеко больше не ходил бы, а? – сказал он, раскрыв мне свои объятия. – А то будто култук бесконечный воет и воет, сердце точит, душу выдувает.
   Я засмеялся, тоже обнимая и похлопав брата, что так радушно встретил меня по спине:
   – Соскучился по сарме не то? – обрадованно сказал я. Я и не думал, что он скучает, это было радостной неожиданностью.
   – Да, Ар, лучше бури, чем тоска и низкие тучи с холодной моросью.
   – С моросью? Да ты что, Эр, отродясь у нас тут мороси не бывало.
   – Не бывало, пока ты тут был, однако. И ведь не изменился, так тебя разэтак, красивый чёрт, как и был! А сколько потомков твоих наросло, Боги! Как гнуса в тайге летом. Почитай, половина тутошних и по эту и по ту сторону Моря – твои.
   – Стало быть, вторая половина – твои.
   – Мои. И мои ещё на запад двинулись. Твои-то поспокойней будут, пахари да огородники, мои – задиры, али золотом большим прельстить. И новое любят. Так что скоро одни твои останутся.
   Я захохотал:
   – Ты-то на что здесь, небось, времени не теряешь зря, новые сёла потомками заполняешь!
   – Ишь ты, насмешник! Ладно, обустраивайся, увидимся ещё…
   Я тогда ещё поселился в городе, где жил и он сам, том, что на острове нашем, где сияла некогда столица, а теперь остался лишь город Байкал. Отец наш умер в своё время, дожив до девяноста восьми лет и на трон сел его правнук, внук Эрика. Но вопреки ожиданию, потому что у всех потомков Эрика было не меньше семи-восьми детей, а иных и по двадцать, детей у него не было, и следующим царём стал мой праправнук, но оказался он пьяницей и глупым наглецом, перессорился с родичами по всему берегу Моря и они, объединившись, смели его с трона, поубивали его детей и разделили между собой царство. А дальше оно снова делилось несколько раз. Вот и дошло до того, что стало их больше тридцати, сколько городов, столько и царств.
   – Эрик, невозможно, упадок настал, погляди, – сетовал я брату. – Даже строить, как раньше разучились. Никто уже ни перемещать громадные скалы без помощи мускулов не может, ни шлифовать до зеркальной гладкости. Совсем дикарями станем тут скоро…
   Он взглянул на меня остывающим взглядом, губы дрогнули, белея.
   – По-твоему, это, потому что я тут был, не ты?! – загораясь обидой, проговорил он.
   Поднялся и заходил по горнице туда-сюда, топая по дощатому полу большими своими мягкими сапогами. Забрякали кинжалы на золотом поясе, всегда Эрик был щёголь, это я никогда в красоте тряпок смысла не видел, но на праздники и я любил приодеться в вышитую красным рубашку…
   – Ты чего яришься-то? – удивился я.
   Эрик только досадливо отмахнулся.
   – Проср… мы царство-то с тобой, Ар.
   – Так Вералга и предвещала.
   – А знаешь, почему? – он сверкнул глазами.
   – Знаю. Вечность – это очень долго. Как тут жить? Никакой жизни. Ни жены не заведёшь, ни друзей, годы мелькают, все старятся и помирают. Как привязанности заводить? Никакого сердца не хватит.
   – И что, до сих пор сердце у тебя есть?
  Мы смотрели в глаза друг другу.
   – Нет, – выдохнул я. И сел к столу, на котором стояли и наливки, и меды, и соленья и вываренные в сахаре орехи и ягоды, надеясь, что и он перестанет мельтешить и тоже сядет. – Может и не было, Эр, – сказал я, вообще-то ни разу до сих пор не задумывался над тем, что моей единственной настоящей привязанностью был и остался мой брат. – Может быть, это жертва за бессмертие это чёртово.
   – И за вечную молодость, – добавил Эрик и сел всё же к столу, прочитав, наконец, мои мысли. – А кстати, Ар, ты как-то странно моложе меня получился…
   Мы засмеялись и налили в кубки вина. Так хорошо мы давно за столом с ним не сиживали и теперь будто позабыли давнюю, казавшуюся уже вечной, вражду.
   И правда, после этого довольно долго мы прожили бок о бок без ссор. Из-за женщин мы больше никогда не ссорились. А власть нам теперь не маячила. Так что и делить было как будто нечего.
   Даже земли наши начали процветать и объединяться, пока мы жили в мире, урожаи стали богаче, и рыбы в реках и море, и зверья в лесах несметно, народу стало прибавляться. Мы попеременно были советниками и лекарями у целой череды царей, давая мудрые советы. Над моим врачеванием Эрик неизменно потешался, но я не обижался, так как он лечить никто не мог, этого не дано вообще никому, так что вольно ему было насмешничать. И, благодаря нам, уже семисотлетним мудрецам, царство наше вновь потянулось к объединению, хотя почти всё из того, что было при нашей юности, при отце, было потеряно навсегда, как строители, могущие силой духа своего строить величественные и огромные дворцы и храмы, как разведыватели золота, будто видевшие его под толщей земли, женщины, способные родить и вырастить по двадцать детей. Таких явлений уже не встречалось в наших краях. Гиганты силы и духа вывелись. Даже настоящих шаманов и волхователей не стало, всё обманщики и шарлатаны. Мы двое с Эриком распознавали их издалека.
   – Ты хоть бы научил меня глаза людям отводить, чтобы видели меня так, как я хочу, а не какой я есть, а то приходится каждые полтора поколения прятаться лет на двадцать и переезжать по берегу… Ей-богу, надоело, Ар.
   – Как? Научи ты меня лечить как ты, – ответил я.
   – Сволочь ты какая, – выдохнул Эрик. – Лишь бы себе всё.
   Да мы мирно жили несколько сотен лет, пока Эрик не решил сам сеть на трон. Честно сказать, меня не волновали эти его планы, я о власти не мечтал вообще никогда, спокойно приняв свой жребий. Но Эрику всегда хотелось властвовать. И теперь его планом было обольщение дочери царя с этой целью. У последнего царя сыновей не было, только дочери.
   Самодовольно улыбаясь, Эрик сказал мне, не удержав внутри себя этой тайны:
   – Я не дал родиться ни одному сыну у этого Силана Второго.
   Я удивлённо взглянул на него:
   – Как это? Ты что… Младенцев в утробе… – я не поверил, что он способен на злодейство.
   – Да нет, - отмахнулся он, - я так подействовал на него, что он может производить на свет только дочерей. Видал, сколько нарожал, аж двенадцать человек. Вот одну возьму в жёны, я – ближний советник царя…
   Я улыбнулся, похлопал его по плечу, пожелав удачи.
   Но удача в этом деле отвернулась от него. Царь согласился отдать дочь за богатого вельможу, своего мудрого советника, объявили о скорой свадьбе. И надо было такому случиться – невеста влюбилась в меня. Когда она увидела меня, где, Боги только знают, я был тогда всего лишь начинающим лекарем при её отце, но она внезапно наотрез отказалась от сосватанного жениха и объявила во всеуслышание на всю столицу, весь двор, собравшийся по случаю Летнего Солнцеворота, что в мужья выбрала лекаря Галалия, а советник Сингайл ей не по сердцу и за него она не пойдёт даже под страхом смерти.
   Царь вызвал меня из толпы собравшихся гостей, отражавшихся всё в том же тысячелетнем зеркале, по-прежнему стоявшем в этом огромном зале.
   – Чем и когда ты прельстил царевну, Галалий?
   Я даже рта открыть не успел в бессмысленной, конечно, попытке оправдаться, как безумная царевна выскочила из-за стола и бросилась ко мне, вешаясь на шею.
   – В Море брошусь, если не поженишь нас, батюшка! – закричала она на весь дворец. – Я тяжела от Галалия!
   Я и видал-то её от силы два раза, ни разу даже не говорил, не то, что… Но оправдаться у меня не было никакой возможности…
   Царь Силан Второй поднялся, в возмущении и ужасе глядя не меня, топнул ногой.
   – Как посмел ты!? Как дерзнул, несчастный, коснуться царской дочери!? – взревел Силан, срывая голос. И я, по чести сказать, его понимаю, отцу узнать вот так публично о бесчестии дочери – это  хуже не придумать. Вот дура-то царевна…
   Эрик же, выхватив меч, кинулся на меня, и, учитывая, что я был вооружён только кинжалами, длиной в ладонь, я оказался беззащитен перед ним совершенно. И прежде чем успел выкрикнуть:
   – Эрик… остановись, ложь всё!
   Он уже рубанул по мне со словами:
   – Ну и мерзавец, Ар! Семьсот лет злобу в сердце держал!.. Отомстил?! Получай, проклятый!..
   Подняв руку, я попытался закрыться от удара, меня ожгло болью поперёк руки, но и сам Эрик выронил свой меч, заливаясь кровью, схватился за руку, падая на колено, морщась от боли, кровью заливая узорчатый пол…
   Сотряслась земля, как и при прошлой нашей драке. Но не просто сотряслась, качнулась так, что все попадали, по стенам нашего древнего дворца, стоявшего без малого тысячу лет, потому что построен он был ещё до нашего с Эриком рождения, по древним несокрушимым никем стенам, пошли расходящиеся трещины и гул из-под земли пошёл такой, что ужас объял и людей и животных. Все кинулись к выходам. Но мы с Эриком, упавшие оба на пол, раненые, истекающие кровью, смотрели друг на друга, невзирая на закачавшиеся стены.
   – Какая же ты мразь, Арий, дождался всё же момента, чтобы за рыжую дуру свою отомстить! Да я тыщу раз пожалел, что перешёл дорогу тебе тогда! Лучше бы ты мучился с этой безмозглой бабой! Всю юность мне пришлось рядом с ней провести! Всё из-за тебя!.. И теперь решил меня ударить в самое чувствительное место! Знал, что последние сотни лет ничего я так не хотел, как этого трона!
   Он приподнялся, потянувшись за упавшим мечом, и поднял его левой рукой, чтобы ударить меня снова.
   – И себя убьёшь, – напомнил я, уже не обороняясь. Опомнится, он умирать не хочет.
   Эрик замахнулся с лютым лицом и тут земля, будто качели ухнула в другую сторону, Эрик упал, роняя меч. Тогда он вытянул руку, растопырив окровавленные пальцы, и я почувствовал, как больно сжалось сердце у меня в груди, останавливаясь, замедляя ход. Впору взвыть. Но первым взвыл Эрбин и заорал, убирая руку, боль сразу распустила узел. Так это Эрик наслал эту боль…
   – Будь ты проклят! – завопил Эрик. – Даже  убить тебя не могу, как другого! Но я придумаю! Я найду способ, поганец! Берегись!.. Слышишь! Берегись, брат! Подлый...
   Половина стены вывалилась наружу, вторая стала крениться внутрь, со сводов сыплются обломки, сейчас завалит Эрика, я кинулся к нему, чтобы сдвинуть. Мы отлетели вместе, он оттолкнул меня, морщась от боли в раненой руке.
   – Жизнь свою спасаешь, мразь! Вон, гляди, твой золотой трон разломился! Не сиживать тебе на нём!
   Мы оба увидели, как на трон упал кусок стены и раздавил в жёлтую лепёшку, навсегда погребая под собой. А земля наклонилась снова. Но уже не качнулась, а накренилась, как тонущая лодка.
   – На улицу давай! Не то, как трон этот здесь останемся… – я потащил его к выходу.
   – Конечно, лишь бы самому свою спину гладкую выручить! – зарычал Эрик, опять пытаясь оттолкнуть меня.
   – Твоя мохнатая жопа, тоже дорога мне, придурок чёртов! – ответил я, злясь на него, и потащил его на волю, двойной кровавый ручей тянулся за нами.
   – Гад! Вот же гад… - продолжал рычать Эрик.
   – Да пошёл ты! – рыкнул и я, выталкивая его под солнце.
   Оказавшись на воле, мы увидели, как наш остров и вправду стал похож на лодку, уходящую под воду. Восточный его конец уже погрузился в воду и волны, как злобные челюсти, ощерившиеся белой пеной, поглощали, заглатывая всё большие куски суши…
   Я обернулся на Эрика.
   – Видал, что ты злобой слепой своей наделал… – прокричал я, пытаясь перекрыть голосом грохот и гул, овладевшие пространством.
   Но Эрик и не думал признавать, что его злоба расшатал всё это.
   – Я?! – выкрикнул он. – Так  это я виноват!? Не ты, пустобрёх ты, бабий подъюбник! Понравилась невеста моя?
   – Понравилась, чего там, – сказал я, уже в изнеможении. – Не хуже других.
   Он замахнулся опять…
   Словом, мы и бежали с гибнущего острова, вместе со всеми, и дрались по дороге. Остров же ушёл на дно, как и не бывал…
   И к ночи мы, все, кто спаслись, стояли на чёрном берегу, на котором не было ни огонька, а волны, будто обрадованные, бушевали, сомкнувшись над нашей бывшей столицей, и перешеек, по которому мы все перебежали на большую землю, остался кургузым обрывком, выступом в Море…
   – Не попадайся мне больше на глаза, Арий, – проговорил Эрбин, не глядя на меня и уже без сердца. – Тебя убить сложно, но я способ найду. А пока стану твоих потомков уничтожать. Одного за одним, одного за одним. И сотнями, и тыщами.
   Я посмотрел на него, в темноте ночи не светили даже звёзды, небо заволокли тучи, погромыхивая, того гляди разразится и небесная буря.
   – От своих-то отличишь? – спросил я, зажимая всё ещё кровоточившую руку ладонью и не веря его обещаниям, данным по злости. 
   – Отличу. Али сомневаешься, что я это могу? – твёрдо произнёс он, и обернулся ко мне.
   Боги, Байкал, на твоём берегу говорит этот всемогущий человек, ты это слышишь? Ты позволишь такому вершиться?
   – Ты в своём уме? – не веря своим ушам, проговорил я. Мы много враждовали, ругались когда-то, но намереваться сделать то, что говорит Эрбин сейчас… Он не был злодеем раньше…
   – Как никогда раньше. И не приближайся больше. Учти, я тебя в любом твоём лисьем обличье узнаю.
   И он свою угрозу взялся воплощать. Вплоть до того, что насылал хвори на целые сёла. А они собирали золото, чтобы кудесник Сингайл избавил их от напасти. И он избавлял своей магией быстро и просто. Если просили меня, мне приходилось учить лекарей, как бороться и отгонять заразные хвори, это сложно и долго.
   Вот так и жили мы последние триста лет. Многие поднялись и ушли с берегов Великого Моря в поисках новых земель, новых богов. Не могу сказать, что не способствовал этому. Очень многих я увёл лично сам и на новых местах, далеко отсюда образовались новые селения, потом начали расти и новые города…
   Но сам я возвращался назад всегда. Как Эрбин не мог жить без меня, так и я не хотел оставить его, опасаясь, что тогда на берегах не останется ни одного моего прапра - много раз правнука.
    Вот почему, как бы мне не хотелось, но оставлять девчонку Аяю, не стоит. Если Эрбин прознает, что я живу не один, ей конец… А если поймёт, что моё отношение к ней по непонятной причине совсем необычное, впервые за тысячу лет такое, то и гибель её будет ужасной. Только, чтобы мне было больнее. Такой возможности насладиться Эрик не упустит…
Глава 5. Эрбин и зло
   Мой брат рассказывает очень складно и получается, я злодей, а он весь в белых ангельских перьях. Нет и нет. Тысячу лет и ещё шестнадцать мы живём на этой земле, не старея, не слабея. Даже не уставая и не остывая душами, как ни странно, потому что многие обычные люди ледяными становятся уже годам к тридцати. Хотя немало людей и рождаются с мёртвыми душами, хотя Арий, чёртов мечтатель с неистребимой верой в добро, уверен, что родятся все совершенными и только потом под влиянием воспитания, родителей или их отсутствия, учения или нет, становятся теми или иными.
   Я же иного мнения. Я гораздо больше времени провожу среди людей, хотя мне и приходится на время уходить, чтобы никто не догадывался о моём бессмертии и вечной молодости, странном даре, обрушенном на нас двоих когда-то кудесницей Вералгой. А проклятому вероломному хитрецу Арию уходить не надо, он может представиться кем угодно, и мужчиной и женщиной, хоть ребёнком, умение отводить глаза людям было одним из первых талантов, проявившимся у него.
   У него всего всегда было больше. Наш отец всегда выделял его, смышлёного и быстрого, наша мать любила его, хитрого ласкового лисёнка, больше меня, неловкого и угрюмого временами. Учителя нам всем его ставили в пример, а он никогда не готовился к урокам и не упражнялся, в то время как я до изнеможения и головной боли зубрил и тренировался, Арий ложился спать и наутро отвечал так урок, что мне казалось, это он учил, а не я, или он воровал знания прямо из моей головы. Но ещё изумительнее было то, как он запоминал всё с одного раза и навсегда, и через много сотен лет он помнил то, что узнал в детстве, приумножив и углубив прежние знания.
   И весь он всегда был гладкий и ладный. Не было на нём прыщей или пятен, волосы блестели как лепестки куриной слепоты, только цветом были русыми, как и мои. И с возрастом, никакой звериной шерсти не выросло на нём, в то время как я оброс ею как медведь. Я надеялся, он отстанет в росте или в силе, если уж он такой умный, чёрта с два! Он стал крепок и силён, как и я.
   Девушки рано стали заглядываться на меня. И я сразу же воспользовался этим, потому что к женскому полу был неравнодушен, сколько себя помню, может быть, потому что всегда страшно ревновал мать к Арию. Но вы думаете, я стал спокойнее и удовлетворённее, узнав радости женских ласк в четырнадцать? Ничего похожего. Первая же моя подружка спросила меня об Арике... И другие спрашивали, мерзавки, спали со мной, а интересовались им. И взгляды, которыми они сопровождали или искали его рядом со мной, тоже не ускользали от меня.
   И вот он, который до сих пор был олухом, даже царём олухов, влюбился. И в кого, Боги… Чем его взяла эта Лея, не понимаю до сих пор. Конечно, я не упустил возможность отомстить ему за всё, хоть немного уколоть, уязвить его.
   О, я достиг цели… Этой его яростью, я буквально упился. И, хотя мы дрались и будто бы били не друг друга, а самих себя, всё же это было впервые, когда Арик обнаружил слабость. И мне показалось, его сила перетекает в меня в эти мгновения…
   Я не поверил Вералге, тому, что она предрекала нам, я, как и Арик изумился тому, как повела себя природа из-за нашей драки…
   А потом он ушёл на долгие сотни лет. Где болтался этот малохольный мерзавец, он никогда так и не рассказал, но, честное слово, в его отсутствие я чуть не подох с тоски. Поначалу я должен был коротать век с его Леей, которая осточертела мне в первые же десять дней после свадьбы. Но прожив с ней пять или шесть лет, я стал всерьёз задумываться над тем, чтобы убить её. Правда-правда, можете начинать ужасаться… Да, я хотел убить её, тем более что она рожала мне только бестолковых дочек, таких же бестолковых и рыжих, как и она сама. Что вы думаете, я сделал? Убил её? Нет, конечно, я просто её не спас, когда у неё начался выкидыш во сне, я позволил ей умереть от кровопотери…
   Правда оказалось, что хотеть кого-то убить и сделать это, это не одно и то же. И я промучился угрызениями совести, страшными снами, и невозможностью относиться к самому себе по-прежнему несколько десятков и даже сотню лет. Иногда мне даже казалось, что Лея приходит ко мне и вопрошает: «За что? разве я мало любила тебя? За что? за что? за что?».  Это «за что?» изводило меня во сне и наяву.
   И от этого, от этой тоски даже погода здесь на Байкале стала вопреки обыкновению хмурой и холодной. Наши урожаи не вызревали и люди начали умирать, а новые перестали рождаться… Наш счастливый и красивый многочисленный народ сократился вдвое.
   Но однажды я нашёл способ прекратить это. Я так ненавидел мою бывшую жену, все без исключения дочки которой умерли бесплодными, я так ненавидел её и то, что я поддался, свей зависти и отбил её у Ария, что взмолился Богу Солнце и попросил его открыть мне тайный путь и способ заглядывать за Завесу Смерти.
   Во сне мне был ответ.
   – Это дорого стоит, великий Эрбин. Это очень редкий дар.
   – Обменяй его на мою способность врачевать.
   – Это не в моей власти, врачевание – это твоя суть, твоя природа. Но готов ли ты лишиться чего-то, чего не осознаёшь, чем не дорожишь?
   – Я готов. Я уже слишком дорого плачу.
   – Ты ещё не знал настоящих мук, – медленно растягивая слова, проговорил он.
   – Моя совесть выросла больше моего самолюбия.
   – Я не о совести говорю, Эрбин. Я говорю о муках сердца. Ты готов принести в жертву своё холодное сердце, чтобы навсегда заткнуть свою совесть?
   – Никакого у меня нет сердца!
   – Именно! Но оно может однажды появиться, когда ты совсем не будешь готов к этому. И к этой сладости, и к этой боли.
   – Мне плевать! Только позволь мне научиться ходить за грань и говорить с теми, кто там.
   Молчание. Я повторил свою мольбу. Но опять молчание.
   – Попроси Байкала. В твоём краю он сильнее всех.
   – Нет никого сильнее Солнца на всей земле!
   Смех сотряс и воздух, и землю, хотя звучал только в моей голове, скорее даже в моей груди.
   – Как ты умён, Эрбин. Умён и хитёр. Хорошо…
   И всё. Проснувшись утром, я думал, я всё видел во сне или Солнце действительно услышал меня и снизошёл, чтобы говорить со мной. Но я понял очень быстро. Я дождался следующей ночи, чтобы в наступившей темноте сосредоточиться и…
   Я не увидел ничего глазами. Но я видел всё так же ясно, будто вспоминал. Я увидел Лею такой, какой она была, когда только приехала в столицу.
   – Ты слышишь меня?
   Она молчала.
   – Слышишь, я уверен, иначе я не мог бы говорить то, что говорю своим сердцем, холодным, как сказал Солнце.
   Молчание. Но я, не смутившись, сказал:
   – Не смей приходить и терзать меня. Ты сделала свой выбор, когда поддалась мне и предала Ария. Он любил тебя, я – нет, и ты это знала. Но твои подружки и дворовые девки много рассказывали тебе обо мне, и тебе стало любопытно. Ты сломала себе жизнь и разбила сердце моего брата из глупого тщеславного любопытства.
  Она молчала, опустив лоб, будто на нём рога и она сейчас боднёт меня.
   – Ещё раз придёшь, я найду способ навсегда тебя уничтожить. Даже в том мире, где ты сейчас…
   Да это оказался очень дорогой дар. Быть живым и при этом своим в Царстве Мёртвых, это почти что владеть миром. Но я не часто пользовался им, потому что это на меня нагоняло тоску. Жить вечно и тосковать, это чересчур… Нет-нет, вечно жить надо счастливо.
   И я зажил. И вскоре Арий вернулся. Чего только он не нахватался в дальних странах. Каких только знаний не притащил в своей поразительной голове. И умирающие ремёсла в нашем Байкале, пришедшем в упадок, начали развиваться снова, и появились мастера удивительного таланта. Правда, таких волшебников, как раньше больше не было. Мне даже казалось, что наша с Арием сила происходит от того, что мы получили то, что раньше давалось многим, а теперь только нам.
   Арий, чёртов приверженец счастья для всех, даже за золотом не гонялся, он находил самое большое удовлетворение в том, чтобы снова вернуть стране процветание и объединить её.
   Но я знал, что кусками руководить исподволь проще, поддерживать тлеющую вражду и рознь и не давать соединиться народу, который был суть одно, а теперь всячески отдалялся один от другого. Этому я очень способствовал всеми подвластными мне способами. Мои люди не всегда даже знавшие, кому они на самом деле служат, имелись в каждом городе и везде рассказывали об исключительности именно этого места и именно этого города относительно всех остальных. О том, что тут живут особенные люди, не такие как в других и далее и далее. В результате города разъединились, основываясь на таких мелочах как застёжки на рубашках, преимущественные цвета в вышивках, две косы у девушек или одна, красный кушак или малиновый, сажать хлеб и брюкву, начиная с левой стороны поля или с правой, идти на охоту с чётным числом стрел или нечётным… Бесчисленные, ничего не значащие различия.
   И только Арик не замечал и даже подумать не мог, что это я противодействую тому, чтобы все снова жили вместе и в мире.
   Когда же я задумал стать царём и по какой-то глупой слабости, потому что верил в его чистоту и простодушие поделился своими планами, а он не только похоронил их, но и потопил всю столицу на дне Моря...
   Вот здесь сердце и разум мои не выдержали. Он переиграл меня. Как всегда, ещё с детства, когда оказывался во всём успешнее, лучше, умнее, веселее, легче и, в конце концов, любимее всеми, он ещё и смог провести меня. Притворялся благодушным дурачком и при этом подготовил моё падение так, что я даже подумать не мог…
   Всё, что мне хотелось, это прикончить его. Чёрт с ним, умереть, но убить и его. Но явились мать и отец с той стороны и…
   Никто не умер. Мы снова продолжили жить. Но теперь я уже не пытался делать вид, что я всё тот же идиот, за которого держал меня мой братец.
   Я загнал его в леса в скалах, откуда он спускался теперь реже, чем весна сходит на нашу землю. Я поселился поблизости, потому что, как и прежде я должен временами прятаться от людей на пару поколений, чтобы снова вернуться и продолжить идти к величию и власти. Теперь со мной не конкурировал никто. И его жалкие попытки противостоять мору то тут, то там насылаемому мной, только и напоминали мне о его существовании.
   Я всё же скучал порой. И посылал к нему разнообразных лазутчиков и соглядатаев, чтобы знать, как он живёт, че, что делает. Но хотя толку от них было немного, им удавалось проникнуть не далее, чем подойти к границе двора. Но и оттуда они наблюдали за ним и видели не так мало, хотя намного меньше, чем хотелось бы мне…
Глава 6. Отверз очи

   Вот именно этих соглядатаев я так опасался. Вот именно поэтому я и решил отправить Аяю от себя подальше, пока её не приметил Эрбин. Так я и сказал ей, когда она совсем оправилась.
   Наша жизнь текла очень тихо. Пока она болела, угасло лето, когда Аяя смогла сидеть, тем более свободно ходить, попросила привезти ей тканей, тесьмы, ниток и занялась вначале шитьём, потом и вязанием, потом, не слушая возражений, убрала до сияния в углах мою избу, похохатывая, что настоящую берлогу я завёл, а не человеческий дом.
   – Паутина, пыль, ай-я-яй! Грязь жирная под печкой! Домовой обидится и вредничать примется, чё ж думаешь, потерпит? Проказничать станет, вошей тебе в голову напустит, али мышей по углам. Об чём думашь? Давно бы бабу, какую для уборки завёл, коли самому недосуг.
   Я смеялся на это, с радостью оглядывая преображённое моё жилище.
   – Вот я и завёл, похоже. Всё думал, чисто, убирал вроде.
   – «Вроде», – смешно играя в сварливую бабу, говорила она. – Такой человек, такой умный, такой ведун проглядливый, баской такой, а грязью зарос, как лешак. Смеёсся, лешак лешаком! На себя-то ни мыльного корня, ни масла с пахтой не жалеешь! Вона, беленький какой! – засмеялась и она, хлопая меня ладошкой в грудь. Она касалась меня постоянно, невзначай и легонько, как птичка крылышком и меня это волновало всё сильнее, тем более потому, что для неё в этом никакого особенного чувства не было, кроме доверия и спокойствия на мой счёт.
   Бывало, что и волосы мои бралась расчесать, увидит, гребень беру, подходила.
   – Давай помогу, а то ты спешишь, концы рвёшь, как и вырастил-то такую красу, непонятно…
   – Времени много было.
   И улыбнётся мягко. Возьмёт гребни, по голове погладит тёплыми да мягкими ладошками и давай чесать, кончиками пальцев оглаживая, распутывая, и завяжет после, перекрестив кожаный шнур многажды.
   – А то так походи, простоволосым, я полюбуюсь, красиво, славные волосы у тебя, – и правда смотрела, с удовольствием. Смотрел так кто-нибудь на меня? Были, наверное, но я не помню этого…
  Я совсем по-иному стал жить с её появлением. У меня было столько жён, но ни с одной из них я по-настоящему не жил вместе. Рядом, но не переплетаясь. Теперь было совсем не так. Я понимал всё, что она говорит и о чём, я слышал её, и мне впервые было интересно слушать. Только моих разнообразных учителей я всегда слушал с интересом. А тут странная девчонка… И она внимала мне. Многие относились ко мне с восхищением, даже подобострастием, кто-то, думаю и с добрым чувством, может и с любовью. Но настоящая близость за всю мою чудовищно долгую жизнь у меня была лишь с Эриком... 
   И пошитые ею рубашки и мягкие шерстяные вязанки, и носки с рукавицами я носил с удовольствием. И вкушал с наслаждением приготовленные яства. Впервые все эти мелочи стали для меня так приятны и важны потому, что она это сделала своими руками.
   Я заметил, что она плохо видит, когда шила, подолгу приглядывалась и свет наводила, от тех ужасных побоев это или было раньше, я спросил её об этом.
   – Нет, раньше не было, – бледнея и как-то погаснув, ответила она.
   В который раз я пожалел, что не обладаю магией моего брата, чтобы мгновенно излечить её…
   И всё же она и шила, и вышивала и вязать взялась с холодами, и до книжек моих добралась, вскоре смогла из избы на волю выходить и припевала протяжные песни нежным негромким голосом, и мне казалось, что половину из них она придумывает, пока поёт. Вот тут-то я впервые и подумал, что, если углядят её подосланные Эрбином шпионы, несдобровать нам.
   Тогда и сказал ей, что надо ей всё же убираться от меня.
   Мы сидели за столом в горнице, потому что уже давно осень вступила в свои права, на воле суровый ветер гонял листву, срывая с деревьев, и временами бросал злые и холодные капли в окна и стучал ими по крыше. В печи потрескивал огонь, наполняя избу славным духом тепла и уюта, а мы ели похлёбку из гороха с чечевицей и тюлениной, что я добыл на Море и ладки, что Аяя испекла из белой муки.
   Она распрямилась, пальчики, державшие кусочек крупитчатого хлеба, задрожали, несколько крошек просыпались на скатерть. Глазища тёмные сделались совсем чёрными. Темно здесь, тени в глазницы ложатся, под губы, под подбородок… лампы надо зажечь.
   – Как прикажешь, Огнь, – сказала она, наконец, опустив голову, и собрала кончиком пальца упавшие крошки.
   Я почувствовал, что от того, что она не просит больше, даже не спорит, не пытается плакать или уговаривать, как-то ещё канючить, в обычной женской манере, даже не спрашивает, куда я отправляю её, у меня на душе стало совсем скверно. Лучше бы ругалась или плакала. Я бы соврал что-нибудь. А так…
   – Аяя, я…
   Она кивнула, откладывая ложку.
   – Молви, что ж молчать... Ты хозяин здесь, твоя воля, я не ропщу, – так и не посмотрела на меня. – Расскажи, чем не угодила, что такое содеяла неловкое, чего вдруг решил меня прогнать.
   Говорит мягко и будто двери в моей душе открывает. А что там? 
   И я рассказал. Всё от начала и до конца, чтобы поняла – есть у меня супротивник вечный и если мне он не повредит, то она в опасности, оставаясь рядом со мной. Я рассказывал длинно, несколько дней на то ушло, потому что много лет, такое неимоверное количество лет хотелось, оказывается, поделиться с кем-нибудь, переложить хотя бы часть моей такой неимоверно долгой жизни на кого-то ещё…
   Но в результате произошло кое-что ещё…
  – Так ты… что… ты – Арий? – в конце рассказа спросила Аяя, до того слушавшая меня не задавая вопросов, внимательно и молча, впитывая каждое слово. Она даже побелела, открыв рот, глядя на меня. 
   Что навело её на эту догадку? Я ни разу не сказал, сколько я живу, что могу… Я упомянул лишь, что мы враги с братом, что он живёт с людьми, не отшельничает как я. И что он всё сделает, как делал уже, чтобы мне причинить вред.
   Аяя смотрела на меня именно так, как должен смотреть человек на какого-нибудь Горыныча.
   – Я думала былины о Галалии и Сингайле выдумки, оказалось – нет, а ты… Ты ещё пуще… Ты – Арий?.. Как?..  Как это может быть?.. Тебе что же… тысяча лет? – она смотрела на меня, широко раскрыв свои изумительные очи, пронзительные и затягивающие.
   Я пожал плечами, разведя руки.
   – Я и сам никогда не поверил бы в такое, – сказал я, выдохнув. Надо же, старался ничего такого не сказать, чтобы она даже не заподозрила ничего такого…
   Но что теперь уже не отвертеться, и я открыл перед нею длани:
   – Но вот я перед тобой, и да, мне тысяча лет. Даже тысяча семнадцать почти, я летом родился в самую жару...
   – Потому ты… такой… ладный. Совершенный даже, и голос звучит, будто песня льётся… обычные люди не бывают такими… Хотя… – она усмехнулась как-то печально, опуская ресницы. – Люди бывают такие, что и… ангелы от зависти помрут... 
   Аяя встала из-за стола, взяла ненужные уже ложки, ещё горячий горшок, обняла рушником.
   – Да не мой, Яй! – сказал я. – Само всё сделается. 
   Она села на лавку у стены, где у неё лежала книжка у лампы, стоявшей на окне, но ещё не зажжённой, хотя темень от хмурого неба заполнила дом, совсем черностоп, пока снегу дождёмся всё во тьме... В городе небо яснее, а вот тут в наших горных лесах, путаются тучи, висят по многу дней и сыплют дождём, ветры не сдувают их, как на берегу…
   Моя Мурка подлезла под её ладонь и она, немного улыбнувшись и пуша длинные чёрные ресницы, ласково погладила её по спинке, которую та выгнула под её руку и замурчала громко.
   – Если бы не книжки твои Огнь, совсем делать нечего было бы мне. Всю работу баальством своим делашь, – сказала она и посмотрела на меня. – Знаешь, ежли ты не хочешь, чтобы продолжила сопеть тут и ворочаться, конечно, отвези меня обратно к людям, но подальше токмо, на полдень, на восток не надо, туда боюсь я, там совсем по-иному живут, даже говорят с отличием, не смогу я… Отвези и отдай в какие-нибудь швеи или иные мастерицы, коли возьмут… Только туда, где женщины, куда мущинам ходу нет.
   Она вздохнула, развернулась к окну, и мне стал хорошо виден её совершенный профиль, будто кто-то нарисовал на светлом фоне окошка утончённую изящную линию. Так и глядел бы неотрывно всю свою вечность…
   Однако же, увезти сразу же не удалось. Вначале из-за обычной осенней распутицы, потом ещё тянул… Да и потрудиться надо ещё, найти ту ткачиху, али кружевницу, кто возьмёт неизвестную стриженую девчонку в учение.
   – Я прилежная, ты им скажи, и умею много, матушка Орея, была добра и всему обучила меня, так и скажешь хозяйке, не объем её, в прибыль буду, – говорила она, когда время к зиме поворотило, и появился зимник, по которому сносно на полдень доехать можно, выбравшись из моего леса. 
   Я и сани подлатал, на базары и ярмарки в города, да и в сёла я езжу постоянно. Но и по зиме так и не собрался я отвезти её. Доверить Аяю чужим людям, знать бы точно, что не обидят, в новое, какое рабство не отдадут…
   – Вовсе я не была в рабстве, Огнь, – удивилась Аяя, разогнувшись от своей работы, услыхав это слово от меня.
   – Ты же сказала, что тебя продал во дворец твой брат.
   Аяя улыбнулась. Кивнула, совсем уже весна заглядывала на наш двор, вышла она с корытом, стираные вещи развесить, потому что ежли пищу готовить я за многие сотни лет научился сносно, то стирка мне вовсе не давалась, чаще я просто выбрасывал тряпьё, предпочитая покупать новое. Это она тут мне и нашила и понавязала всего, одела с ног до головы, я только штуки полотна да шерсти привозил, тесьмы, да ленты и кудели, целые мотовила извела на меня пряжи самой лучшей. До сих пор никто так близко не жил со мной, чтобы заботиться, слуги были в моих богатых домах, так то не забота... И стирала, и гладила, для того я ей рубель со скалкой привёз из Авгалла. Я покупал ей и украшения и много, и даже попросил, чтобы убиралась в них для меня.
   – Не обижай меня, радуй глаз красой своей чудесной…
   Она улыбалась и не противилась, надевала и монисто, и ожерелья, и браслеты, и кольца на виски, и серьги, а уши-то только богатые и знатные женщины прокалывали под серьги, простые височными кольцами довольствовались.
   Вот и качались у её лица эти украсы все, а я радовался, любуясь ею. Ни разу с таким удовольствием никого не одаривал.
   Я взял у неё из рук тяжёлую корзину с мокрым тряпьём, подержать, пока она станет вешать на верёвку, что я протянул через двор от сараев до амбара.
   – Брат продал меня, это верно, но меня только бажали, нежили и любили во дворце, белоручкой я сидела, только и делала, что училась… – тихо улыбнулась она, достала простыню из корзины. – Поставь-ка, Огонёчек, давай потянем, штобы ровно высохла, проще гладить будет…
    И тянули, смеясь и играясь, потому что я всё норовил проказничать. Так и проходили наши дни. Я сидел над записками и книгами, занимался скотиной, охотился, в том она тоже помогала мне, стреляла из лука метко и нож могла метнуть. Сказывала на моё удивление, что её учили, и она училась с прилежанием. Как и всему остальному.
   – Только копьём не овладела я, для копья рука маловата у меня и слаба…
   Всё могла и всё делала Аяя. Только что не ткала, для того нужно было кросно, но мне не хотелось везти сюда ещё и громоздкий станок, я просто покупал готовые ткани и меха.
   И уборкой занималась каждый преднедельник, отчищала весь дом песком. Так, что изба и даже клеть стали светлыми, белыми. Однажды после очередной уборки, утирая со лба пот локтем, потому что ладони были мокрые, она, оглядываясь по сторонам, сказала мне, только вошедшему со двора:
   – Ежли белил купил бы, мы бы тут с тобой красоту навели бы, и скоблить всякую неделю не пришлось бы. А, Огнь? Али в скалах добыть можно, тута есть, я читала.
   Я засмеялся, снимая шапку и зипун у двери. И разуться пришлось, чистота такая, толстые чеготья отлично заменяют обувь дома. На дворе я от весенней грязи досок настелил, а вот по лесу навешал на сапоги грязи, комками…  Подумав, я выставил сапоги за дверь, в сени, после выйду, отчищу.
   – Читала она… – пробормотал я, проделывая всё это. И, выпрямившись, пригладил волосы, выбившиеся немного из-под шнурка. – Вот это да… Вот, что чудная ты девка, сразу я понял, но, чтобы настолько… Что, про богатства несметные горные наши читала? Ещё про что?
   – Так интересно, Арюша! И загадок столько хочется разгадать, одну раскрываешь, а там за отгадкой ещё сонм новых загадок притаился! – сверкнув жадными глазами, сказала она. – Вот ты за столько сотен лет всё изучил, поди, всё ведаешь?
   Я улыбнулся:
   – Всего, наверное, нельзя. Так что ещё ведаешь?
   – И золота здесь в скалах, сколько хошь. Серебра вот нет, – ответила Аяя, как ни в чём, ни бывало.
   Нет, не может она быть обычной девушкой. И в руках всё спорится, как ни у кого, и книги все перечитала и у меня, и во дворце немало.
   Я посмотрел на неё, садясь на лавку у двери, чтобы по мокрому полу не следить, ради неё я ковров навёз, и все лавки в избе мы застелили ими.
   – Краски привезу. Разукрасишь стены?
   Она засмеялась, радостно взглянув на меня, и хлопнула в плечо:
   – Вот уж это совсем будет здорово, Арюшка!
   Что думаете? Привёз я красок и в скалы вместе мы сходили, малахиту нашли, медных окислов зелёных, как смарагд, Аяя прямо загорелась, увидев их.
   – Ворванью разведём, али льняным маслицем и будет краска лучше покупной!
   И ведь развела, и, устроившись с плошками с краской и кистями, что сделала сама, сказав, что видала, как «малевали художники» во дворце, взялась за дело.
   К лету окончательно преобразилась моя трёхсотлетняя избушка, превратившись из старого, серого от старости, хотя и отчищенного в последние месяцы строения, в расписную шкатулку. Тут появились и завитки с цветами с золотыми лепестками, и птички, нарисованные с таким мастерством, что казалось, сей же час и зачирикает, крылышками взмахнёт и взлетит. И узорами, и украсами, каких я не видал раньше, но какие она и на рубашках мне и себе вышивала.
   Вот и сегодня возле лампы сидела, потому что на дворе темень весь день, без лампы в дому совсем тьма. Я подошёл к ней, заглядывая на её рукоделие.
   – Это что? – спросил я, увидев удивительный узор.
   Она подняла голову, улыбнувшись:
   – Это солнышко, вот лучи, видишь, загибаются, как оно по небу катится колесом, – отвечала она, сама любуясь своей работой.
   – А это? – указывая на звёздочки, спросил я, глядя какой замысловатый узор она выложила стежками и теперь идёт по нему быстрой ловкой иголкой.
   Днесь ужасная непогода, прямо буря разразилась, пришедший сиверко так мотал ветви деревьев, так пригибал к земле, совсем поклепло, обламывал и бросал их обломки на двор, на крышу, в ставни, что мы и на двор не ходили сегодня, я только добежал до хлева, проверить, как скотина, и вернулся назад, наносил ещё только воды из колодца, чтобы запас был. 
   Она подняла голову, волосы уже можно в короткую коску сплести, хотя пряди ещё выбивались по сторонам, делая её такой красивой, что и в сказке не сказать… 
   – Снежинки, Огонёчек, не узнаёшь? – и улыбнулась. – И… звёзды на небе, что ты изучаешь, когда в небо зришь ночами, – она улыбнулась. – Хоть бы и мне когда позволил? Те самые звёзды, что меня к тебе вели, к спасению, светили на дорогу. Волшебные, баальные звёзды, как Алатырь… А ещё матушка и батюшка тоже…
   Вот тут я окончательно обомлел:
   – Как это «вели»? – проговорил я, холодея.
   И улыбнулась сама себе или мне, или своему рукоделью.
   – Егда я бежала через лес сюда, всю дорогу видела ясно, хотя, я помню, луны не было в ту ночь, а вот звёзды… – она говорила просто, будто рассказывала, как уху варила давеча.  – Я будто сразу знала, куда бежать, где спасение, как дорога высветилась передо мною, только не перед глазами, а… в сердце… И… со мной рядом всё время были моя матушка и батюшка. И из дворца, из каморы запрятанной, где меня изверги держали, вывели, подсказывали путь, а там запутанно у нас во дворце-то, ох, сколько плутать можно. Бают, что и терялись люди совсем... А они вывели. Иначе не спаслась бы я…
   Я сначала зацепился было за «у нас во дворце», но тут же понял, что совсем не это поражает меня в её словах так сильно.
   – Что? Как понять? – нахмурился я, совсем теряясь. Что это она такое говорит сейчас?
   И опять продолжила, так же выкладывая стежок за стежком, только тише:
   – Они умерли… говорила я… Сначала батюшка, самый первый из всех, а потом… потом все…
   У неё задрожал голос, пониже она опустила голову, слёзы там в глазах?
   – Мой старший брат, как и твой брат, совсем мне не друг, – вдохнув, договорила она. – Он так стремился всегда во дворец… Словом, не знаю, почему, но ему это удалось, когда он меня во дворец продал. Мне было двенадцать в ту пору… Но во дворце за много лет никто меня не обижал. Наоборот… Марей… он… Марей так любил меня. Чёрные люди с изветами и слепящими чарами околдовали его, если…
   Она замолчала, и я почувствовал, что она подбирает в сознании то, что хочет рассказать. Голос её задрожал, и подбородок дрогнул тоже, и, когда она опять повернулась к окну, я увидел, что в её глазах блестят слёзы.
   – Я думала, что я… теперь всегда буду счастлива. Вечно. Так… он меня… любил… Он так любил, столько света было... И тепла. И радости. Он ведь… – она улыбнулась, и слёзы простыли у, лицо осветилось изнутри ярче, чем наши лампы освещали избу. – Марей… Он светел как молодой месяц, но… ночь и тьму разгоняет своим чудесным сиянием. Он как ангел… как весенний цветок, полный нектара, как большой сильный и гибкий белый лебедь, как чистый ключ в знойный полдень, он будто куст белого шиповника, он…
   Она вздохнула, опуская веки, погасила свет ресницами, как мотыльки гасят огоньки… качнула головкой, будто удивляясь над тем, что говорит.
   – Но… нежданно… всё… оказалось обманом. Как это могло… Что… Опять… отдали. И таким злым людям… Продали или предали отличия нет… И случилось, что ты уже знаешь… Но я как-то… я побежала, и откуда и силы взялись… Вот звёзды и… Матушка… они с отцом подсказывали путь, даже во дворце, там спроста дороги не найдёшь… и в лесу. И если бы не они, я никогда не нашла бы пути к твоему дому.
   Вот это уже…
   – Погоди-ка, Яй, ты… сказала, что родители умерли… Как ты видела их? Только в ту ночь?
   Она покачала головой:
   – Нет. Я и до этого видела их. И потом. Да я в любой момент могу… Я и других вижу и говорю с ними иногда в моей голове, да все это могут, разве нет?.. – она улыбнулась, пожав плечиками, и поглядела на меня.
   – Нет, – я покачал головой, изумляясь всё больше, и пытаясь поймать догадку. Поразительную и невероятную догадку... 
   А Аяя продолжила:
   – Они чаще молчат. Но бывает, говорят. Про эту бурю сегодняшнюю говорили вчера. Так и сказали: «Плохая погода, плохие мысли»…
   Мне стало не по себе. «Через тысячу лет придёт человек, который будет силой как вы и даже больше…» Это она?! Это Аяя?! Она пришла именно ко мне… звёзды её привели. Алатырь. И её мёртвые. Ко мне. Ко мне привели.
   Так ведь и не дошёл бы ни один смертный человек. Босиком из Авгалла до моего дома… через лес ночью… До Авгалла ехать верхами  целый уповод.
   И побои такие были, и босая, по камням, по лесу, ноги до мяса ободрала, а пришла сюда…
   – Ты что побледнел, Огонёк? – заметила Аяя.
   – Ты знаешь, что я скажу тебе? – проговорил я, разом охрипнув. – Ты не обычная девушка. Не такая, как все.
   Она пожала плечами и даже засмеялась:
   – Знаю, – и махнула ручкой беззаботно. – Но  это… Чепуха Чепуховна! Все это всегда говорили. И злились ещё, – она засмеялась ещё звонче. – Зано-озой называли.
   Не понимает, не придаёт серьёзности. Да и откуда ей знать о том пророчестве.
   – Ты не просто не такая якось все, Яй, – сказал я, взглядом стараясь внушить ей, что я говорю. – Ты не такая, как все люди. Ты такая, как я. Как Эрбин. Ты – сильная. И бессмертная. Ты – предвечная.
   – Ерунда, выдумаешь тоже, – отмахнулась она, поднимаясь.
   Она нашила себе рубах и юбок из полотна, по моде, что носили на берегу теперь: длинная вышитая рубашка, как летник, а поверх на пояс надевается юбка, состоящая из немного заходящих друг на друга полотнищ из более плотного полотна. Вышивки везде по вкусу и богатству обладательницы и ещё новые какие-то узоры, я даже спросил, а она, улыбаясь, ответила: «Сама придумала, в голову пришли… Нравятся тебе?» Я всегда разглядывал, чего только не было помимо её солнышек и снежинок-звёздочек: олени, птицы, кошки, тигры, и рыбы и коньки... Сама придумала, ах ты, Аяя.
    И чулок навязала, даже шубу сшила из пышных лисьих шкур, что я добыл для этого к зиме, а теперь, весной, ходила в жилетке по двору, и платок на голову надевала. К лету волосы совсем отрастут, уже блестящими волнами красиво вьются... это я сам себя отвлекаю, в сторону мысли отвожу, чтобы ретивое удержать, чтобы не вырвалось из груди. 
   – Влегке я вижу что-то, чего не видят другие, – сказала она, поднимаясь с лавки. – Таких много. Ты сам такой необыкновенный, что просто не  знаешь…
   – Не много. И не влегке. Не влегке!.. – горячо воскликнул я, чувствуя такой костёр в груди, что в пору на двор, под сиверко охладиться. – В мой дом никто не может войти, даже Эрбин. Ты видишь меня в моём истинном обличье, за все годы это мог только мой брат… Никто больше, только, если я показывался сам.
   – Так может и мне показался?! – она обернулась от печи, к которой подошла.
   – Нет. И не думал.
   – Ночь была, может спросонья, с устатку, – сказала она, перебирая рушники у припечья.
   – Нет, Яй, не спал я. Ты с мёртвыми запросто говоришь. Ты читаешь, ты половину книг моих с лета осилила уже. И мои записи…
   Она засмеялась, но по лицу я вижу, взволновалась всё же, хоть и не верит ещё:
   – А что делать-то ещё? Дел совсем никаких нет в твоём доме баальном, даже за скотиной ходить не надо. В лесу ходить ты не дозволяешь. Только что платьев нашить, даже прясть не надо, ни ткать… Во дворце хотя бы злыдни вокруг, о них думать приходилось.
   – Много злыдней, значит? – усмехнулся я.
   Сам я в своё время как царевич не замечал особенных интриг, кроме Эриковых мелких укусов. Против меня не плели, сам я тоже заговоров не устраивал. И егда в советниках ходил при царях, редко кто козни строил. Жили, как жилось, по-простому.
   – Хватало. А у тебя в дому только книжками себя и развлечь. 
   – До глубокой ночи засиживаешься за этим делом. Вона, всё масло извела.
   – Ну это – прости, при лучине не сподручно совсем. Да и глаза не оченно видют.
   – Да не о том я… Что ты всё о мелком, всё хочешь заболтать. Я главное сказать должен: Ты – избранная, предвечная, как я. И… Похоже, что мой долг… Аяя, знаешь, что… Я должен…  Открыть всю твою силу, чтобы ты узрела свой путь и себя саму. Для того тебя и привели сюда, вот что.
   Она вдруг засмеялась:
   – Передумал отправлять что ли?
   Я подошёл к ней.
   – Всё играешься… То не шутка, Аяя. И не игра.
   Она немного наклонила головку и, улыбаясь, смотрела на меня, чуть прищурив веки, будто хотела испытать меня как-то, всё ещё не верила в мои слова, но так и не придумала.
 
Часть 2.
Глава 7. Молодой
    Да не верила, конечно, чего там. Я в него-то не верила, в то, что он Арий, потому что считала Ария и Эрбина сказкой, как драконов, например. Я читала его книги, что в изобилии, счастливом для меня хранились на полках вдоль стен. И его собственные записки, его рассказы о странствиях и удивительных открытиях, сделанных там.
   И всё равно больно чудно всё. Так странно и неправдоподобно, что и не описать…
   Ну ладно ещё Сингайл и Галалий. Я готова уже принять, что он говорит. Но чтобы я из ихних…
    Если Галалия прозвали Огнем, потому что всегда горит за людей сердцем, в это верили люди, и это оказалось именно так, я читала его записки, большей частью там было о том, как врачевать различные немочи, как избегать болезней и сохранять здоровье. Сингайла всегда называли Льдом, потому что он рассудочен и невозмутим. Лёд на Великом Море и тот трещит каждую зиму, возвещая мир, что Море под ним живо и тепло, но не Сингайл. Он выполнял мольбы людей только за богатейшие дары, за золото и драгоценные камни. Но выполнял быстро и так, как просили. Излечивал царей, деревни и сёла, целые города… В одну ночь приходило избавление. Это Галалий учил, как вылечиться и избежать в будущем повторений напастей, как необыкновенный, но человеческий лекарь, Сингайл избавлял и всё. Как колдун. Тайно. Окутав загадкой и действия и даже время, когда он это делал…
   Я прижалась спиной к тёплому боку печи. И посмотрела на Огня.
   – И как ты думаешь это делать? Открывать… мои силы? Что для этого надо?
   Он вдохнул, смущаясь почему-то, и краснея. Вот как можно поверить, что этому человеку тысяча лет?
   – Солнце призывают некоторые… А нам… Но… я не помню. Я читал когда-то, но… должен ещё поискать, почитать, узнать, как это сделать.
   Он вдохнул, будто собираясь с силой, чтобы договорить. И верно, что он молвит сей день, не так-то просто было произнести, а мне принять в мою голову:
   – Будь ты мужчиной, я взрезал бы кожу на груди себе и тебе, обнял бы покрепче, раскрыв моё сердце, испуская Силу, и смешал бы нашу кровь, воспламеняя твою, оживляя твою Силу своей, как хворост поджигают факелом…
  – Ясно, что я не мужчина, – сказала я. – Как тогда?
  Он сел на скамью у печи рядом со мной, пожав плечами. Рядом держится, боится, что убегу? Наклонился, краснея до слёз, потёр лицо ладонями.
   – Я много вызнавал и читал об этом раньше, давно, ещё во времена странствий... Ведал, что должен прийти третий. Но…  И… Я почему-то ни разу не подумал, что это будет женщина…
   Я смотрела на него. 
   Он разогнулся и взглянул на меня:
   – Для женщин всё иначе.
   – Почему?
   – Вы иные существа. И мы чувствуем вас иначе, мир, вселенная. Чрез женщину приходит в мир жизнь… Мужчина – семя, женщина – земля. И не только жизнь. Сам смысл, дыхание жизни… – он прижал затылок к печи. – Да… Аяя, задачка теперь у меня. И бремя на мне… чтобы открыть движения силы во Вселенной, поток, который идёт через тебя. Ежли не сделать сего…
   – И что приключится? Помру?  – вот это, в самом деле, интересно.
   – Аще поток остановится, вмале это убьёт тебя, и других, и даже многих… Не знаю, но ничто во Вселенной не происходит случайно и без своего изумляющего идеального порядка. Если воспрепятствовать течению реки, что будет?..
   – Огонёк, а мабуть, ну её, силу энту, а, Огнюша? Свези меня к какой-нибудь кухарке, как собирался, я буду булки да кныши с ней мирно печь всю жизнь, да тебя поминать добрым словом, исполоть тебе моя вечная…
   Он повернул лицо ко мне, становясь сразу серьёзнее и старше:
   – Пошто готова жизнью рискнуть не только своей и моей, но, может быть, ещё сотен других? А может и тысяч? – проговорил он, дрогнув голосом. – Ты думаешь, твои мертвецы жизнь тебе сохранили и случайно привели тебя ко мне? Именно сюда, а не в кухаркин дом?
   Я засмеялась, хотя вовсе не было смешно, наверное, чтобы не было так страшно и не выразить, до чего меня пугает этот разговор... Так страшно поверить в то, о чём он говорит. Я бессмертная, как они? Я и в них-то не верю до конца по сию пору, аще убо это всё чересчур волшебно, чтобы быть взаправду…
  – В кухаркин дом те злодеи ворвались бы без препятствий, а твой даже найти не могли, – ответила я, всё ещё надеясь отговориться.
   – Именно так. Ко мне привели тебя высшие и все прочие силы. Никто войти сюда не мог и может, а перед тобой дверь сама открылась…
   Она засмеялась, но в глазах грусть, искорок нет. Вот такая. То смеётся, то всерьёз, но в глазах грусть. Всё время грусть заполняет тьмой глаза. Всю силу ведь применил, чтобы стереть эту боль у неё внутри, сгладил немного, но не стёр.
   – Веси, что я скажу тебе, Яй?.. – выдохнул я, удивляясь, как решился говорить это вслух. Ведь сказал вслух, и чувства обрели плоть и силу. И сидят уже рядом как люди и глядят, и дышат, и пищи просят, как огонь дров…
   Я смутился смотреть на неё, снова потёр лоб, чувствуя, как дрогнули пальцы. Когда это я дрожал с девушками?.. Никогда не дрожал. Будто она первая в моей жизни.
   Нет, не выпущу пока слова наружу… Пока молчу, вроде ничего и нет.
   Аяя посмотрел на меня, протянула руку к волосам, вот сейчас коснётся…
   Я улыбнулась, какой же он… сейчас совсем юношей глядит, славный, раскрытый, ясный. Я подняла руку и погладила его по волосам, гладкие и мягкие, чудесные тёплые волосы, как тёплый поток…
   – Ах ты… Огнюша... Славный ты, какой славный человек… – выдохнула она, убирая руку от моей головы и как-то сгибаясь, аки из спины выдернули струну.
   Мне хотелось обнять её, прижать к себе, и целовать и волосы эти мягкими волнами, и глаза, ресницы длинные, прячут свет из глаз, и шею такую высокую, белую, ключицы красивыми скобками, груди маленькие легонько колеблются под рубашкой от движений, ворот слегка растянуть, он разойдётся – легко добраться, вот они... И губы… Мёд на них. Я не касался, но я знаю… Аяя, ах ты…
   Вот когда испытание пришло, сложнее которого ещё не бывало. Как мне его выдержать? Ох, надо выдержать, нельзя сдаться. Она из такого ада спаслась… а тут я со своей алкотой до неё…
   Я поднялся. Надо подумать, где и как узнать, как открывают Силу в женщинах. Как я не подумал раньше, ведь читал, ещё тогда, егда понял, что Вералга взаправду совершила над нами с Эриком магическое действо, открывая скрытое в нас. Читал и думал об этом, но после, поняв, что ждать ещё так долго, прочно позабыл и думать об этом. То, что читал и слышал, я в общих чертах помнил, но я читал только о мужчинах, подобных нам с Эриком, и не обратил никакого внимания на то, что бывают и женщины. Даже думать позабыл о том, что та же Вералга была женщиной…
   Наверное, потому что она лишь однажды явилась нам, как кудесница и тут же умерла. Не успев ответить ни на один из тысяч вопросов, что тут же родились в моей голове. Мы даже к мысли этой привыкнуть не успели с Эриком.
   Так что, ничего я теперь не помнил и не знал о том, как открывать путь предвечным. И смогу ли я? Вералга, помнится, была уверена в себе и действовала с нами легко, будто играючи. Но у неё был её дворец с горницей, вмещающей солнце. А у меня даже книг нужных нет, и где их взять, я пока ума не приложу.
   Объехать сопредельные царства в поисках? Но сколько на то уйдёт времени? И оставить Аяю здесь одну я не хочу, везти с собой – ещё хуже…
   Значит, надо проникнуть в здешнюю библиотеку в Авгалле. Во дворец. Это задачка, которую ещё надо подумать, как решить.
   И сдюжу ли? Хватит ли мне Силы на это действо? Насколько сильна была Вералга?..
   Должен сдюжить, ведь привело её ко мне что-то…
   Во мне запузырилась радость как брага. И чего я радуюсь? Ничего особенно радостного, вообще-то мне не светит.
   Нет, вем, отчего радость. Это конец одиночества. Эта тысяча лет была испытанием. Мы вдвоём с Эриком и мы порознь. И никого больше, как пустыня и быстро пробегающие мимо тени. Да, как полюбить и привязаться, если сердце едва развернулось, а человек уже унёсся в небытие?
   Нет, обманываешь ты себя, Арий. Самому себе врёшь. Совсем не в этом дело. Можно было любить. А только закрыто было твоё сердце, как вот дом твой. Никто не мог войти. Она одна смогла, отомкнула все твои хитроумные затворы и вошла. Вернее они сам  открылись ей. И сразу же поселилась, будто я ждал, она заполнила собой и мир, и душу…
Часть 2.
Глава 1. Марей
    Я не поверил глазам, когда, войдя в покои, не нашёл там мою Аяю. За три года и ещё половину лета я, ни разу не было так, чтобы я не застал её. Выну вечером, перед сном, отец призывал всех нас, своих сыновей к себе и беседовал. Эту удивительно крепкую для его лёгкой и весёлой, казавшейся многим несерьёзной натуры, традицию, он завёл, когда мне было меньше трёх лет.
   Я старший царевич. Я – наследник, старший сын. Я стану царём когда-нибудь, если будет на то воля Богов и моя собственная воля. Поэтому мне, конечно, было внимания больше остальных. Для чего призывал нас отец? Мне кажется, так он хотел понять, кто я, кто мы все. Потому, что в эти недолгие кусочки вечера перед сном, он не пытался поучать, или проверить, как мы, в основном я, усвоили уроки, запомнили ли то, что учителя вкладывали в наши головы, прилежны мы или нет, нет, у него была своя цель в этом: он, по-моему, каждый день приглядывался, пытаясь понять для самого себя, как отца, кто мы такие? Что за детей он родил и кому оставит царство и на что?
   И хотя наследником был я, но я каждый вечер должен был доказывать, что я достоин быть наследником. Как? Я не знаю, что именно искал во всех нас и, особенно во мне отец, но с раннего детства я старался из всех сил нравиться ему и быть достойным его трона, старался доказывать каждый день, что жребий стать царём когда-нибудь не случаен, что не напрасно именно я, а не кто-нибудь из моих братьев буду царём. Я буквально лез из кожи вон.
   Но немного позже я взбунтовался. Я всегда был строптивым и своенравным, няньки мучились со мной, как позднее наставники, учителя и дядьки, потому что, несмотря на живой и весёлый нрав, природный ум и сметливость, дерзость и нахальство были во мне непреодолимы с самого рождения. Как и обаяние, только тогда я не знал, что это так называется.
   Но моя мать обожала меня, именно меня, и никого больше из своих детей. Только ко мне она проявляла ласку, потому что вообще была жёсткой, как снег в середине зимы, когда его высушат и выстудят ветра и морозы и становится похожим на битое стекло, не мокнет и не липнет, только царапает и  рассыпается. Все получали от неё, все дети, все слуги, и даже мой отец мог быть «наказан», она могла прогнать его из почивальни, как могла, ругаясь и плюясь, бросать в него кубки, кувшины и всевозможные мелкие предметы. Мелкие отцовские измены, ничего не значащие, привычные, вроде бы, всё же ранили её. Наверное, она очень любила его. И любит теперь, не позволяя появиться во дворце никаким красавицам, которых легко мог получить царь. А вот я, очевидно, куда более благодарный предмет её ревнивой любви, был обожаем и обласкан всегда. Только при взгляде на меня её взгляд теплел, и даже менял цвет, из холодного тёмно-серого превращаясь в синий, лазоревый.
   И вот я, начав чувствовать в себе силу, захотел сломать и традиции, установленные отцом, просто потому что мне хотелось хоть что-то делать по-своему, а не потому, что они и впрямь были противны мне. Напротив, мне всегда нравилось приходить перед сном к отцу, и хвастать перед остальными пятью братьями и своими знаниями, и успехами. Я всегда был умнее всех. Всех сильнее, дальновиднее, остроумнее, я подшучивал над моими братьями, над незадачливыми слугами и чадью, и особенно над вельможами иногда довольно едко, но всегда смешно, хохотали все и после вспоминали, хотя, думаю, жертвам моих розыгрышей было не до смеха.
   Например, я мог поставить большую плошку с ледяной водой или, напротив, с кипятком, с пахтаньем, а то и с содержимым ночных вёдер на приоткрытую дверь и поджидать в засаде, вместе с созванными мной зрителями, кто же первый откроет её, чтобы потом хохотать над несчастным, кричащим от неожиданности, омерзения, а иногда и ожогов.
   Или расстёгивал тайком ремни подпруги, удерживающей седло, едва всадник хватался за луку, вставив ногу в стремя, как валился вместе с седлом на землю под хохот окружающих.
   Или подпиливал ножки у лавок.
   Или подменивал кувшин с вином на кувшин с уксусом, а то и с лошадиной мочой.
   Или задирал вместе с сотоварищами юбки у всех встречных девок, хотя за это нам попадало изрядно…
   Угли, подброшенные в сапоги, шапки с острыми украшениями, незаметно подложенные под зад, сёдла, вымазанные дерьмом, подложенные в постель бычьи пузыри с мочой, или тайком развязанные шнурки на юбках или штанах, вскоре у всех, бывающих во дворце, появилась привычка, вставая, проверять, завязаны ли шнурки на одеждах, поэтому я стал их срезать, расстёгнутые ожерелья, они падали со звоном, разлетаясь по всему полу, разбивались… Это только то, что мне вспомнилось сходу.
   Но все эти шалости были в детстве. Взрослея, я оказался способен плести и сложные интриги, например, против всё время появляющихся откуда-то любовниц отца, чтобы изгнать их из столицы. Если какая-то была замужем, я обязательно устраивал так, чтобы муж получил доказательства измены, и неверную изгоняли из Авгалла. А то и наказывали плётками. И хорошо, если только плети прохаживались по спинам женщин, ответивших на интерес моего отца к себе.
   Когда я понял, что золота, положенного царевичу, мне не хватает на мои траты, которые всё росли, потому что я не привык отказывать себе хоть в чём-то, а развлечения и попойки для друзей стоили немало, я не брезговал тем, что брал у торговцев плату за то, что со своими друзьями сжигали или разоряли лавки соперников. Если это доходило до отца, он призывал меня к себе, чтобы задать взбучку. Пугал даже, что отправит на исправление в дальний городишко на север, где холодный ветер Сиверко не стихает весь год. Но мне всё сходило с рук.
   Или с вельможами, устраивая им встречу и благоволение моего отца, что стоило дорого. Я мог и обмануть, взять деньги, а потом подстроить всё так, чтобы платившего и вовсе не принял мой отец. Или подмешать в вино на пиру дурманящих капель, и представить соискателя царского внимания полным идиотом и пьяницей. Но с такими штуками я всё же старался не частить, чтобы люди не боялись иметь со мной дело, и не отказывались платить. И всё же все считали, что я взбалмошен и непредсказуем.
   Я всегда очень любил девушек и женщин. Их красота прельщали меня с детства. Из челядных девушек, что были при моей матери, я выбирал самых красивых и приветливых и позволял им расчёсывать мои волосы, умащивать тело, прислуживать, когда я принимал мытьё в бане или в своих покоях в большой лохани. Даже тех, кто станет стирать мои рубашки и штаны я выбирал из самых прекрасных, считая, что аромат их прелестных ручек лучше, чем запах от обычных прачек.
   Так что я не только не был ни ангелом, ни добрым и чистым юношей, но большой и противной занозой в заду у всех. Но у меня было то, что отличало меня. То, чем я дорожил больше всего на свете. Больше своего царского происхождения, больше будущего, которое рисовалось исключительно счастливым и успешным. Больше всех моих богатств, настоящих и будущих, больше отца и матери, больше собственного здоровья, больше даже жизни. То есть я не думал каждое мгновение, что я готов всё это отдать, потому что никто меня не просил об этом, но сегодня, когда я пришёл в свои покои и не застал Аяю, чего не бывало никогда с того дня, как она впервые вошла в эти покои, я подумал именно об этом: я согласен всё отдать, только бы вернуть её.
   Днём мы проводили время вместе, учились, например, вопреки удивлённому возражениям отца, я всегда брал Аяю с собой на уроки по истории, насчитывающей тысячи лет, изменчивой и, кажется, непредсказуемой, потому что помимо причин, исходящих от людей, их талантов или бездарности, набегов чужаков и интриг, переворачивающих троны и все царства вверх дном, действовали ещё и никому не подвластные силы природы.
    Нас учили природоведению, где мы узнавали сразу и природу нашей земли, Великого Моря, животных, растений, особенности ветров и самой земли, пологой и более холодной на восточном берегу и гористой здесь, на нашем, о том, что на восточном берегу, к примеру, водятся тигры с громадными клыками, похожими на мечи, а на нашем таким кошек нет. Страшно хотелось поехать и устроить ловтю на них. И Аяя поддерживала даже это моё желание, потому что за эти годы, она стала очень ловкой охотницей, из лука стреляла даже лучше меня и ножи метала, вот только с копьями у неё отношения не ладились, маленькой рукой не слишком сподручно метать большое и тяжёлое орудие. Мы во всём были с ней вместе…
   В первый раз я увидел Аяю, когда мне было тринадцать. Мы проезжали мимо мельницы, принадлежащей её отцу и среди множества ребятишек, бегавших вокруг дома и по нескольким дорогам, ведущим к мельнице, стоящей, чуть в стороне от села, но на дороге от столицы, отлично укатанной, потому что множество телег и подвод постоянно ездили туда-сюда, здешний мельник должен быть богат, сразу было видно, что у него нет отбоя от желающих помолоть зерно. Наши лошади устали, и мы отпустили их на водопой, пока и сами пили воду. Для настоящего привала уже не было времени, приближался вечер, да и до города оставалось совсем немного, один, али два уповода, поэтому мы спешились совсем ненадолго. Вот тут-то я и увидел её.
   Она была младше меня, и отличалась от всех с первого взгляда, даже полувзгляда, едва я, скользнув глазами по окрестности, вдруг зацепился взглядом за неё, появившуюся в этот момент из-за угла. Она прошла и остановилась поодаль, опершись на изгородь локтями, а буквально через мгновение обернулась назад, возможно, её кто-то позвал из дома, потому что она выпрямилась и ушла. А я навсегда запомнил её. Такой красоты я не видел никогда. Она настолько отличалась ото всех и темнотой длинных волос, коса спускалась по спине ниже талии, покачиваясь тяжело, это я разглядел, когда она повернулась спиной, и белизной кожи, будто светящейся, как светит луна, и чертами утончёнными и необычно правильными, среди своих братьев и сестёр, с белобрысыми курносыми рожицами и вихрами, и высоким ростом и очень тонким и гибким станом. Кажется, как я мог успеть всё это заметить? Но я заметил и запомнил всё.
   И с того дня я всё думал, как же мне получить себе эту девочку? Хотя я был очень юн, но сны, полные сладострастной неги были постоянными спутниками моих ночей. Так что я отлично знал, для чего мне эта девочка нужна. Но если я был юн, то она ещё моложе. Окольными путями я узнал её имя, что ей десять лет, она дочка мельника, младшая дочь от первой жены своего отца, и у неё есть ещё много-много братьев и сестёр, но, главное, у неё был старший брат, который был готов даже выкрасть её из дома для меня, потому что родители даже слушать не захотели о том, чтобы позволить царевичу взять их дочь в терем на потеху.
   Но их согласия и не понадобилось. Чуть больше, чем через полтора года, пока я сначала обдумывал, как бы мне подобраться к ней, потом искал пути, умер её отец, а за ним и мать во время мора, и за ними все её братья и сёстры. И с опустевшего двора её без препятствий, а вернее при полном содействии её брата Тингана, которого пришлось взять во дворец в благодарность, её привезли ко мне.
   Надо сказать, я вёл себя со всеми вообще и с девушками тоже всегда очень уверенно и свободно, потому что, кроме того, что я был царевич, которому, конечно и так не было ни в чём отказа, но я обладал разнообразными и несомненными достоинствами, как то: умом, ловкостью, неизменно весёлым нравом, золотом, и к тому же я всегда был очень красив и знал об этом. Конечно, никого не любят за одну красоту, но всё же красота открывает сердца. Столько сколько мне, не позволялось, кажется, даже моему отцу. И с удовольствием.
   И всё же в свои пятнадцать я был в мечтах весьма искушён, я много чего видел и слышал, и знал, что мне желанно, но даже ещё не приближался по-настоящему к исполнению этих своих желаний.
   И вот девочка, о которой я мечтал два года, видел во сне, воображал наяву, эта девочка, за два года ещё похорошевшая самым чудесным образом, наконец, оказалась в моих покоях. Тогда уже у меня были покои из нескольких больших горниц, красивая почивальня с печью и громадной кроватью, на которой могли бы легко расположиться человек семь, а я спал один, иногда позволяя забираться ко мне большой лохматой собаке моей матери, которая в самые холодные ночи приходила из их покоев ко мне греться у очага и потом греть меня. Хорошо, что у собаки, по кличке Колыш, не было блох, за этим тщательно следили, не то я чесался бы как шелудивые псы на дворе.
   Но о собаке и всей этой ерунде я сейчас вспомнил от величайшего смущения, внезапно овладевшего мной. Вот я достиг своей цели, эта девочка, пахнущая свежей водой и цветами роз, как розовый шиповник, обильно растущий у нас на заднем дворе, эта девочка передо мной, только руку протяни. Втайне я надеялся, что на самом деле она окажется не такой красивой, как виделась мне в моих воспоминаниях и мечтах, и тогда мне стало бы проще приблизиться и прикоснуться к ней, как мечталось...
   Но я ошибся, оказалось, что она ещё красивее, куда красивее, значительно красивее, чем была в моих воспоминаниях, просто невероятно, почти нечеловечески красива и вокруг неё аки распространялся свет...
   Она смущённо, немного растерянно смотрела на меня, поднявшись с лавки при моём появлении. 
   – Ты кто? – вдруг спросила она, удивлённо разглядывая меня. 
   – Как кто… – я даже растерялся. – Я – Марей-царевич, – удивляясь её удивлению и самому вопросу, сказал я. А кто ещё тут может быть?
   – Ты? – она словно и не поверила. – Ты – Марей-царевич?! А я…
   Оказалось, что она думала, что царевич Марей-царевич совсем другой, когда мы проезжали два года назад через их двор, кто-то и показал ей царевича в окно, но она…
   – Я подумала, что царевич – это такой, ну… щекастый в зелёном с золотом кафтане, на сапогах золотые пряжки… – смущённо улыбаясь, проговорила она.
   Я засмеялся, так вот в чём дело.
   – Это Щука, купец, то есть сейчас уже купец тоже, сын Щуки Брадобрея. Бога-атые, везде золото и навешивают. У него даже на воротах дома золотые узоры. Девать некуда… – радостно сказал я.
   Она прыснула, и мы засмеялись вместе. И на этом неловкое смущение между нами разом рассыпалось навсегда. Мы сели рядом на ложе, и я принялся расспрашивать её. Мне было интересно всё о ней, хотя я, кажется, всё знал, но одно дело знать со слов других людей и совсем другое – от неё самой. И оказалось, что многое, что я знал и так и не так, как я считал.
   И о родителях, и о том самом Тингане, который теперь будет обретаться при дворце, потому что ему была обещана эта милость мной самим. Я не удивился, узнав, что он всегда был вздорным и завистливым бездельником, не желавшим ни учиться никакому ремеслу, ни помогать отцу.
   Я рассказывал ей о себе, а она мне о себе. Я впервые старался показаться кому-то кроме отца, с самой лучшей стороны и поэтому ничего не говорил о своих проделках над другими, опасаясь, что она примет меня за опасного шутника, а то и безумца, способного обидеть и её. Но я был способен на что угодно, только не на это.
   Первое, и самое сильное, чего мне хотелось сейчас, это опрокинуть её на спину и немедленно осуществить самое большое желание, владевшее моей душой и телом последние несколько лет. Но осуществить это с ней, доверчиво сидевшей рядом со мной, смеющейся так светло и неподдельно, взять и… Что будет тогда? Если я сделаю так, останется тогда этот свет в её глазах, когда она смотрит на меня, и… станет ли она любить меня, как мне грезилось? Как я бажаю её? Я почему-то сразу осознал, что нет, что это может всё, о чём я мечтал разрушить и развеять впустую. Столько времени ждать и добиваться, чтобы всё сразу потерять?..
   Поэтому я в первую ночь не позволил себе ничего такого, мы лишь отвечеряли вместе, продолжая разговаривать, рассказывая друг другу о себе, и о том, что мы будем делать дальше.
   – Аяя, ты не бойся меня, – сказал я, когда прислужники пришли спросить, готовить ли купальню.
   Она улыбнулась:
   – Я и не думала. Ты добрый.
   – Добрый? – засмеялся я.
   А она, не смутившись и краснея, договорила:
   – И светлый. От тебя свет в темноте.
   Я качнул головой:
   – Нет, это от тебя. От тебя свет даже в моей душе.
   Знаете, что она сделала? Поднявшись с лавки у стола, где мы вечеряли, она подошла и обняла меня. И я вдруг понял, что меня ещё никто не обнимал…
   Я обнял её тоже, почти ослепнув от волнения и чувствуя, что поднимаюсь над каменным полом. Она такая тонкая, тёплая, гибкая в моих объятиях, никакая девчонка из тех, что я любил тискать, никогда не была такой благоухающей, такой нежной, такой желанной и любимой. Да, я полюбил её сразу и навсегда. И она полюбила меня.
   Поцеловать её так, как мне желалось я смог через несколько дней, в тот момент, когда перестал беспрестанно думать о том, как бы сделать это.
   Мы возвращались с ней во дворец с заднего двора, где упражнялись в езде верхом. Точнее, я учил Аяю сидеть в седле.  Поначалу она робела, но чем дальше, тем смелее становилась, и я видел, что природная грация и ловкость вскоре помогут ей стать умелой наездницей.
   Я так и сказал, Аяя улыбнулась, отводя выбившуюся блестящую прядь волос за ушко, где качнулась длинная подаренная мной этим утром серьга из золота и зелёных самоцветов. Вот в этот момент я, поддавшись какой-то волне, поднявшейся во мне слепящим жаром, и развернув её к себе, поцеловал в тёплый и сладкий рот. Я никого так не целовал, я никогда не хотел проникнуть к кому-то между тёплых ароматных губ внутрь своими губами и языком, словно в глубине её рта таится источник дальнейшей моей жизни…
   Мы, оказывается, были на лестнице, между пролётами, сквозь окно на нас светило заходящее солнце, вызолачивая наши волосы, ресницы и кожу, просвечивая сквозь веки в закрытые от счастья глаза…
   С этого дня мы целовались уже всё время, когда не разговаривали.
   Если с первого взгляда я влюбился в её красоту, то со второго в то, какой умной, милой и славной она оказалась. И даже мудрой. Мне всегда представлялось, что человеку многое может проститься за красоту, которой он обладает, но, познакомившись ближе с Аяей, я вдруг открыл, что можно быть ангельски прекрасным и при этом не позволять демонам, роящимся в твоей душе побеждать светлые силы.
   – Неужели ты никогда не злишься? – спросил я её однажды.
   Это было после того, как через два или три месяца моя мать приказала привести Аяю к себе и…
   – И что же было? – немного испугался я. Ведь я, не спрашивая ничьего разрешения, взял Аяю себе. Я не спросил ни отца, ни мать, я всегда был таким, они позволили бы, но я хотел проявить своеволие, поэтому не стал спрашивать. И вот моя мать, ревнивая и строгая со всеми, кроме меня приказала привести к себе Аяю.
   – Что было? – Аяя улыбнулась, опуская ресницы бесконечной какой-то длины, на них падали и не таяли снежинки, складываясь в целые сугробы, а она только сдувала их, скосив румяные губы. – Она обошла вокруг меня. Думаю, она ожидала чего-то другого. Спросила, который мне год. Спросила, что я умею. Я ответила, что умею всё: шить, вышивать любой узор, вязать, прясть, ткать, что могу готовить, что читаю и пишу, могу вычислять в уме, что я знаю, только очень мало историю Байкала и Авгалла. Что понимаю восточное наречие, хуже, чем южное и северное… На этом она остановила меня, удивлённо глядя. И сказала: «Положим, это ты врёшь, девчонка. Всего этого не знаю даже я. Что ты умеешь в спальне, на что ты моему сыну?», вот тут уже я удивилась, а что нужно уметь в спальне?
   Аяя посмотрела на меня, надеясь, наверное, что я объясню, и я залился краской так, что думал, задохнусь от жара. Я тоже не знал определённо, что такое надо уметь в спальне, но я знаю, что есть какие-то умелые женщины, способные за плату доставить мужчинам какое-то неземное удовольствие. Мы сами с ней, с Аяей не делали ничего такого. То есть мы целовались, мы всё время обнимались, касались друг друга, словно испытывая постоянную потребность в этом, но я позволял себе касаться её талии, легонько её грудей, что едва приподнимали лиф платья, но ни того, о чём я думать не мог без сжигающего огня во всём теле…
   – Она очень красивая, царица, твоя мать, – сказала Аяя, улыбнувшись. 
   Вот тут я и спросил, почему она никогда не злится. Потому что я бы непременно взорвался, если бы кто-то так говорил со мной. На это Аяя ответила невозмутимо, лишь улыбнувшись:
   – Ты царевич, Марей, никто не смеет разглядывать тебя. А твоя мать царица, она может разглядывать, кого угодно и говорить, что ей вздумается. А кто я, Марей? – глаза её блеснули, да она не злилась на мою мать, она была оскорблена.
   Это вопрос взрослого человека, не ребёнка, который ничего не понимает. Тогда и я ответил серьёзно, как чувствовал и думал:
   – Ты? Ты – моя невеста. Ты для меня самый важный человек во всём царстве. Бесценный человек.
   Она некоторое время смотрела на меня серьёзно, потом улыбнулась:
   – А ты для меня!
   И мы засмеялись, потому что и, правда, вышло смешно. Мы вообще много смеялись. Просто от счастья, от юности, от радости, что мы вместе и ещё потому, что нам казалось, так будет всегда.
Глава 2. Бесценная девочка
    И это счастье продолжалось безоблачным и первозданным почти год. Но потом всё стало меняться. Во-первых: у Аяи впервые пришли месячные и именно в этот день, важный и тяжёлый для неё, потому что она чувствовала себя больной и несчастной, ещё не понимая, что с ней, я, оставив её одну утром в почивальне, не придав значения её незначительной хвори,  не появлялся до вечерней трапезы. А на вечерю я пришёл, опоздав, как ни в чём, ни бывало, и сказал вскользь, что она какая-то сегодня слишком бледная и мне кажется, что у неё опухло лицо. Да ещё позволил себе то, что делал часто и привычно: приобнимал и легонько лапал в шутку каких-то челядных девчонок.
   Аяя незаметно ушла из-за стола, а когда я пришёл в опочивальню, то застал её плачущей.
   – Ты что-то совсем расхворалась, Аяй, может, лекаря позвать? – сказал я, и сел на край нашей с ней большущей постели, где ночью замёрзнув, я находил её, чтобы прижаться плотнее и согреться и она так же искала меня. Я, снимая кушак, стягивая сапоги, обернулся на неё.
   – Я здорова. Женские дела и всё… – сказала Аяя.
   – Какие ещё женские дела? – спросил я, удивляясь.
   Она села, опираясь на одну руку.
   – Обыкновенные, как у всех женщин раз в месяц, – и лицо у неё почему-то поморщилось от отвращения.
   Я помнил о таких вещах только в самом начале, а после совсем позабыл, потому что у неё никаких месячных до сих пор не было, я и забыл, что они вообще бывают у женщин. Я хотел обнять её, ведь это важное, это значит, она теперь взрослая и я могу…
   Но она оттолкнула мои руки, впервые за столько времени, что мы были вместе, не захотела моих объятий.
   – Ты что? – я опешил. – Ты меня не любишь?
   – А должна? – она села уже нормально, спустила ноги с края кровати, белые ажурно связанные чулочки на ней… Вытерла слёзы, но больше размазала по щекам.
   – Конечно, – ответил я, удивляясь, что она спрашивает такое.
   – С чего это? Потому что ты царевич? – она даже покраснела от злости. Вот когда рассердилась моя Аяя.
   – Нет. Потому, что я люблю тебя, – сказал я то, в чём я был уверен, как ни в чём другом, – больше… да больше всего. Даже больше жизни. Разве ты не знаешь? – удивился я, мне казалось, что ничего более ясного нет на свете, и как Аяя может этого не знать, когда я ей всё время это говорю.
   Она высморкалась в рушник, и, отняв его от лица, посмотрела на меня. Долго смотрела, будто взвешивая про себя, верить или нет, или скорее, смотрела в меня.
   – Правду говоришь?
   – Конечно. Разве не чувствуешь?
   Я подсел ближе, протянул руку, приглаживая ей волосы, разлохмаченные и слезами, и валянием в постели. Она повернула немного лицо к моей ладони, и я коснулся её лица.
   – Ты любишь меня как… сестру?
   – Сестру? – я даже растерялся, как она могла подумать так? – Нет, конечно. Сестёр у меня, вона, цельный этаж.
   – Поцелуй меня, мне так грустно сегодня.
   Я почувствовал, как мне стало жарко. И почти больно…
   Я придвинулся к ней, протянул руку и коснулся кончиками пальцев её шеи, сдвинул ворот немного, потянулись золотые застёжки, слабо щёлкнув, расстегнулись. Я ещё не видел её полностью обнажённой. Мы жили одной жизнью на двоих, пора приоткрыть все завесы. И вот я потянул платье с её плеча и, поддаваясь силе, поднимающей меня над землёй, я подался вперёд… Какая ты красивая, Аяя…
   – Какая ты красивая… – я захватил губами её рот, а он сегодня оказался сладким и горячим, и немного солёным от слёз.
   Конечно, и сегодня я не довёл дело до конца и не только и не столько потому, что в такие дни не положено входить к женщинам, но потому что теперь во мне возникло решение, которое снова отодвигало воплощение моего огромного желания.
   Наутро я пришёл к отцу с серьёзным разговором. Я пришёл сказать, что нашёл жену, и иной я не желаю, пусть принимают моё решение, потому что оно неизменно.
    Отец, сидевший над свитками, что принёс ему казначей, стоявший за его спиной, посмотрел на меня:
   – Жениться? Всерьёз?
   – Да. Ничего серьёзнее ещё я не говорил, – сказал я, хмурясь и выдвигая челюсть для пущей убедительности.
   Отец вздохнул, подняв брови.
   – Вот что, царевич, нынче мне недосуг, переговорим позднее. Если не передумаешь. Всерьёз. 
   Я и сам понимал, что застал его не в лучший момент, подсчитывать расходы казны и доходы, а тут является царевич с нешуточным объявлением.
   Поэтому я повторил своё заявление уже вечером за трапезой, где сидели уже кроме нашей семьи, Аяи, ещё вельможи – ближние советники моего отца: Щука Брадобрей с сыном, что покупали и продавали всю рыбу по эту сторону Моря, Чёрный Лис с женой у которой усы были гуще, чем у него самого, но она была богата и из царской семьи, что позволяло Лису быть приближённым, а иногда и влиять на решения царя, Панур – тоже князь и царский воевода, он жену за стол приводил редко, она то ли правда всё время бывала больна, то ли постоянно беременна, Викол – наш главный книжник, учёный и мой, теперь и Аяин учитель, и ещё Сил Ветровей – первейший среди всех. Ветровей приходил всегда с женой, красавицей Алеяной и старшей дочерью Арланой, моей ровесницей. И я знал всегда, что ни одно решение мой отец не мог принять, если оно не было одобрено этими людьми, потому что им принадлежали и земли, и торговые пути, и золото. Только Викол относился к советникам потому, что был самым образованным человеком в царстве и старался научить меня и моих безмозглых братьев хоть чему-нибудь. Две мои сестры были ещё малы для учения, а две были совсем младенцами.
   И вот все эти люди, замолчав и прекратив жевать и постукивать кинжалами по блюдам из злата, повернули головы ко мне.
   Царь, мой отец, услышав мои слова, посмотрел на мою мать, сидящую по правую руку. Она, как я ни обожал её, лишь кивнула, высокомерно усмехнувшись.
   – Отец, могу я жениться на девушке, которая мне по сердцу? – начав горячиться, спросил я, чувствуя, не то, что меня не принимают всерьёз, будто я щенок, играющий с хвостом отца.
   – Конечно, можешь, – невозмутимо ответил мой отец. – Ты всё можешь, царевич. Но… кто она? Твоя наложница. Она может быть царицей? Может наложница стать царицей?
   Все молчали, я знаю, что наложница может стать царицей, я изучил все имеющиеся летописи на эту тему и помог мне верный Викол, главный царский летописец и прорицатель, историк, он и нас учил истории. Царица, моя мать, была дочерью южного царя, потому что вообще было принято, конечно, брать в жёны царевен наших соседей или из дальних стран, таких привозили иногда наши предки, поэтому красота здешнего населения была довольно разнообразна от белокурых и белоглазых, вроде меня и моей матери, до раскосых и черноволосых.
   Царица подняла голову, как всегда, заносясь над всеми, и сказала:
   – Царицей может стать кто угодно, хоть коза из хлева смерда с восточных степей. И мукомолка, конечно, может. Но такую царицу может выбрать себе только царь. А пока ты царевич, будешь делать так, как надобно царю и царству.
   Её тон был холоден, как всегда. И она, я видел, разозлилась, даже побледнела. Почему? Что так разъярило мою мать? И ещё от меня не ускользнуло, что поджал губы Сил Ветровей. У него дочь на выданье, он рассчитывает сосватать её мне? Она красавица, конечно, ничего не скажу: высокая, дородная, с толстой пшеничной косой, грудями, похожими на сочные дыни с восточных берегов, но мне его Арлана не сдалась ни на что. И что, моя мать с Силом заодно в этом деле?
   – Отлично, значит, принуждаете меня сесть на престол, не дожидаясь, когда Боги Небытия приберут отца в своё время? – вспыхнул я.
   – Не смей! Не забывайся, щенок! – вот именно щенком и назвали…
   Мать впервые так рассердилась на меня. И вообще в первый раз меня кто-то обругал. Это тем более позорно, что слышали все присутствующие. Мои противные братья, похожие на рыжих крысят, тут же заулыбались, довольные этой выволочкой.
   Но мать окоротила их, прикрикнув:
   – Чего расшиперились? Не сметь зубоскалить! Трапезничать собрались, так ешьте, иначе голодными спать отправлю!
   Я взглянул на Аяю, но она уже поняла меня и без этого взгляда, и без слов, и тоже вслед за мной вышла из-за стола. Я взял её за руку, и мы направились к двери.
   – Ну и выметайся! Наказан будешь! Неделю к царской трапезной зале не подходи со своей девкой! – закричала мать мне вслед.
   Я взял Аяю за руку и, не оборачиваясь больше, мы вышли из залы. Я шипел и ругался по дороге, обзывая своих близких всеми самыми последними ругательствами, особенно моих братьев, которые так обрадовались этой грозовой туче, обрушившейся на мою голову. Моя бы воля, я бы передушил их всех, тошнотворные тупые поросята. Аяя сражала мою ладонь, которой я держал её руку. Я обернулся на неё:
   – Ты не бойся, я тебя в обиду не дам, – сказал я, она была бледна и сосредоточенна, шла за мной, о чём-то напряжённо думая.
   Она подняла голову и, улыбнувшись, сказала:
   – Не болей сердцем, Марюшка, милый. Я люблю тебя.
   – Так ли? И докажешь? – спросил я.
   – Доказать? – она махнула ресницами немного растерянно. – Как же?
   Мы были в одном из длинных коридоров, сохранившихся с самых старинных, даже древних времён. Сам наш дворец множество раз перестраивался, он был каменный, но кладка и планировка были проще и грубее, и камни мельче, чем в первых двух этажах, с каменной вечной кладкой, сложенной из гигантских кусков скал совершенной формы, коридоры в этой части дворца были идеально прямыми, покои и залы очень высокими, светлыми. Эта часть была построена много сотен, а может, и тысячи лет назад, ещё во времена, когда творили мастера, способные силой мысли перемещать громадные камни и шлифовать их, будто оплавляя как сливочное масло, не прикасаясь не то что инструментами, но даже ладонями…
   Дворец был огромен, потому что каждый новый царь почему-то считал своим долгом пристраивать и пристраивать новые коридоры и покои. Но в этой части жили сейчас мы, царская семья. В третьем этаже располагались, горницы моей матери и царских детей, кроме покоев наследника. Мои покои  были на втором, здесь же помещался царь. Трапезный зал, большой зал, где устраивали пиры, и горницы, где царь проводил время с советниками, были  на первом этаже, стоящем на высоком фундаменте и подклети, в которой помещались кладовые, кухня, слуги и челядные, кроме тех, кто неотступно находился при царе и членах царской семьи, ночуя под дверями на сундуках и лавках. Поэтому в этих коридорах обычно вечерами было тихо, только стражники и лампы – громадные каменные чаши наверху громадных подставок, заполненные маслом, стоящие на равных расстояниях друг от друга во всех высоких коридорах, немного чадившие, после заката заполняли ровным золотым светом здешние запутанные переходы.
   Я увидел, как немного сжалась Аяя после моего вопроса о доказательствах любви, словно решила, что я потребую их сей же миг.
   Нет, я не хотел сейчас, я был слишком зол, даже разъярён. Но я хотел заручиться её обещанием.
   – Как? Ты знаешь, как. Все женщины это знают.
   – Разве я ещё не доказала тебе? – она удивлённо хлопнула ресницами.
   А вот этого я не ожидал, приписав её смущение нерешительности. Искреннее простодушие её вопроса, остудило владевшую мной злость и заставило моё сердце бросить щит, которым оно прикрылось было от родительского непонимания, и тепло забиться.
   – Аяй… ты правда полагала, что между мной и тобой произошло всё, что может произойти между мужчиной и женщиной?
   – А разве нет? Ведь мы спим вместе, ты целуешь меня, обнимаешь, ласкаешь… Разве не поэтому ты решил просить разрешения на мне жениться?
   Я засмеялся, Боги, я не видел ещё таких чистых и неискушённых людей. Многие прикидываются, многие хотят казаться, но вот таких, которые знают, как складывать и даже умножать и делить трёхзначные числа в уме, что всегда изумляло меня, могут рассказать, чем отличалось царствование Улана Первого от царствования его брата Усмана Второго, и почему ветры на Севере постояннее тех, что на юге и отчего на нашем берегу теплее, чем на Востоке, такие люди, при этом, могут не знать, что на самом деле делают мужья и жёны в своих почивальнях.
   – Бог Солнце! Бог Байкал! – воскликнул я, обнимая её и смеясь. – Как же я люблю тебя, ты лучше всех на свете! Всех чище и прекрасней!
   Она тоже засмеялась, не очень понимая, чего это я так радуюсь.
   – Идём, Аяя, идём, я расскажу тебе, что я надумал…
   Действительно решение, вернее, намерение родилось прямо во время этой трапезы и разговора, но окончательно сформировалось пока мы шли этими идеально ровными древними коридорами, которые построили те, в кого уже никто из теперешних и не верит, потому что повторить их чудеса никто не способен.
   Мы поднялись лестницами до наших покоев, я вошёл, прогнал всех слуг, кто растапливал печи, кто стелил постель, кто расставлял кувшины с водой, вином и мёдом на столе и начищал золотые кубки, кто… словом, всех многочисленных мелких людей, которые постоянно путаются под ногами и мешают значительно больше, чем помогают. И ещё отличным образом шпионят, я это знал лучше всех, потому что сам множество раз пользовался их услугами в этих целях и мне известна цена каждого. Поэтому я плотно притворил за ними двери, и заговорил с Аяей очень тихо и только после того, как был уверен, что ни одна живая душа нас не слышит, если только мыши… Я сел рядом с ней.
   – Вот послушай: как ты разумеешь, такое количество вельмож, многие из которых едва ли не богаче и влиятельнее самого царя, не ослабляют царство и царскую власть?
   Аяя смотрела на меня во все глаза и, выслушав то, что я сказал, неожиданно ответила:
   – Я думаю об этом с первого дня, как очутилась в твоём дворце, Марей! – обрадованно улыбнулась она. – Едва увидела, сколько уверенных и жирных людей всё время подле твоего отца, имеют право высказываться и чуть ли не оспаривать решения царя. В открытую не перечат, до этого не дошло, но тому, что им не по душе произойти не дают.
   – И у каждого целый собственный двор и даже дружина! – подхватил я. – Они  и войско соберут в любой момент, егда захотят. Поэтому царь в руках у них. А их руки у него на горле! И с этим надо покончить!
   – Как же, Марейка? – она изумлённо отодвинулась, хлопнув ресницами. Когда она так делает, мне кажется, поднимается ветер...
   – А вот это надо обдумать, как. И ты мне должна помочь в этом, твоё спокойствие, то, как ты видишь всех насквозь, твоя золотая голова, твоя память, знания, половина из которых из моей головы уже повыветрилась... Я ещё не знаю, как мы сделаем это. Но мы должны укоротить им руки. Мы изменим наше царство вместе. Не предашь меня? Не отступишь? Будешь со мной во всём? Не испугаешься?
   – Чего же? – улыбнулась Аяя, уверенно и светло.
  И я засмеялся счастливо, обнимая её. Они не дают мне жениться на моей Аяе пока я не на троне? Отлично, у меня будет свой трон. Мой, не отцовский. И посмотрим, чей окажется крепче.
   – Только будь осторожна, очень осторожна, ни на минуту не забывай сегодняшней вечери. Всегда смотри насквозь и не верь никому, Аяй, здесь все лгут. Кроме отца. Мать тоже правдива, она кажется злой, но она…
   – Она не злая, – перебила меня Аяя. – Она… Иногда мне кажется, она… не в своё время родилась, будто потерялась...
   Я усмехнулся, это очень метко, невероятно правильно. Только не представляю, какое должно быть время, чтобы подошло моей самолюбивой и властной матери.
   Но думать об этом, и обо всём, что так разъярило меня сегодня уже не хотелось. Моим новым мыслям и планам надо дать устояться, добродить, чтобы из буйной браги они превратились в крепкое вино. Теперь, после того как я выпустил весь этот злой огонь, я мог отдаться огню гораздо более яркому и сдерживаемому уже долгое время. Я потянул Аяю к себе. Она улыбнулась, ей нравилось целоваться, и потому, что ей нравится, это доставляет мне наслаждение, которое я не могу сравнить больше ни с чем. И она, моя Аяя, становилась всё нежнее податливее день ото дня, будто медовый воск плавилась от моих прикосновений.
   Ещё несколько месяцев я не решался приступить к тому, чтобы Аяя, пусть и не перед людьми, но перед Богами стала моей женой. Обманывать её мне не хотелось, она как-то должна понимать, представлять, что же будет, и желать этого, как и я. 
    За это время я начал сколачивать свой будущий престол. Для начала я так и не вернулся больше за царские трапезы ни через неделю, никогда, и таким манером образовался мой собственный, отдельный от отцовского двор. Отец даже призвал меня к себе и, строго глядя на меня, сказал:
   – Ты что это, царевич!? Мой любимый сын? Мой наследник! Моя гордая радость! Что такое ты устраиваешь? Заговор против меня?! Противу царя! Против отца!? – он был рассержен, мне даже пришло в голову, что он обижен. Но точно я не видел его таким инде.
   – Государь, твоё величье, я, может быть, строптив и даже глуп, но я не тать и не подлец, и никогда предателем не стану! – спокойно сказал я, я ожидал этого вопроса и его гнева. 
   – Что тогда? Зачем это отделение? – сказал он, действительно обескураженный. – Что  за обида? Из-за девчонки? Из-за ничтожной девчонки?!
   Этого я не мог перенести и взорвался:
   – Не смей! Даже тебе, отец и повелитель Авгалла, не позволено так говорить об Аяе! – воскликнул я, готовый и за меч схватиться, чтобы защищать даже её имя.
   – Ладно-ладно, взъярился… гляди-ка, герой, могул какой… Что ж, так сладка? – усмехнулся он, прищурившись.
   Я не сказал ничего, оскорблённый его вопросом. Лезть своими любопытными липкими руками и завидущими глазами в нашу чистую любовь, этого я позволить не мог. Отец, посмотрев в мои глаза несколько мгновений, перестал усмехаться и сказал:
   – Ладно, ступай! Но учти, царевич, злоумышление против царя – и вы станете жертвой Великому Байкалу. Ты и твоя бесценная девочка. Запомни, Марей!
   И я понял, в его словах угрозы нет, он верит, что я не стану пытаться сбросить его с трона или тем более убить, каким бы поганцем я не был в глазах всех, мой отец не зря каждый день беседовал со мной и за мной наблюдал. И, пожалуй, предупреждает он не о себе и своём гневе, а об остальных…
   А вот мать с того дня, как выгнала нас из-за стола, больше не проявляла своего прежнего особенного расположения ко мне. Напоказ сердилась и фыркала при виде Аяи или нас обоих. А то и высказывала колкости вроде: «Глядите, царица с мельницы идёт» или «Мука белая или серая больше по нраву царице?», «С ярицы сегодня муку смолотили?». Но я, уважая мать, не позволял себе отвечать на это, глядя на Аяю, которая невозмутимо воспринимала все эти мелкие уколы.
   На охотах и во время пиров иногда, вспоминая детские дружбы, я стал перетягивать к себе парней, которые видели во мне настоящего вождя, тех, кто будет мне преданным другом, как бывают преданны псы – не считая себя равными мне. И Аяя очень помогала мне в том, потому что иногда самые хитрые, предполагая, что станут такими же всесильными, как теперешние вельможи при моём отце, пытались прилипнуть ко мне и умели подольститься так, что я уже верил, что именно этот считает меня самым умным, незаурядным, настоящим будущим царём. Но Аяя, зоркая, как никто, говорила мне, когда мы оставались наедине:
   – Не приближай больше этого. Он лжец, гнилой и подлый, он предаст при первой возможности. Но и не удаляй слишком, держи в поле видимости, зная, на что он способен, будешь видеть и опасность по нему.
   А о другом говорила:
   – Этот и ждать не будет, он настоящий лазутчик.
   – Лазутчик? – изумлялся я. – Чей? Отца?
   Она качала головой:
   – Нет, твоих врагов. Они уже поняли, что ты сильный, что ты настоящий могучий будущий царь и хотят уничтожить тебя. Причём, пока твой отец жив-здоров, ты ещё в относительной безопасности, но, едва он умрёт, тебя убьют, не дадут стать царём.
   – И кто, по-твоему, мой главный враг? – заинтересовался я.
   – Наиглавнейший – это Сил Ветровей, – сказала Аяя. – А вот Викол относится к тебе хорошо. У него теплеют глаза, когда ты говоришь, он всегда внимательно слушает, он тот, кому можно если не доверять, то исспросить совета.
   ¬– Значит, по-твоему, Викол может быть другом нам?
   Аяя покачала головой с сомнением.
   – Другом…  нет, друг – это кто-то близкий, по духу и мыслям, а Викол, он… обтекаемый, осторожный, он подождёт, кто победит, к тому в итоге и присоединиться. Это попутчик, может быть союзник даже, но не друг.
   Ну что же, и это уже немало, Викол заведует книгами, всеми знаниям, он наш учитель и временами мне кажется, что он знает всё, хорошо уже, что такой кладезь хотя бы нам не враг, как большая часть приближённых моего отца.
    После всех приглядок и испытаний у меня было три вернейших друга: Рысь, сын моего конюшего, живой и сообразительный обладатель зелёных кошачьих глаз. Игол, спокойный и мудрый, как старец, который подшучивал иногда, что это потому, что он живёт уже шестнадцатую жизнь. И Батербей, с которым мы были дружны всю жизнь, и единственный, кто хотел служить даже не мне, но царству. Так я создал за год с небольшим очень прочную основу своего будущего царствования, когда бы оно ни наступило.
Глава 3. Переход
    И ещё кое-что я сделал. Мы с Аяей стали мужем и женой. По всем правилам и законам, заведённым у нас вокруг Великого Моря, ибо, если вышивали и готовили зайца все по-разному, то женились, следуя одному и тому же древнейшему ритуалу. В самый длинный день в году мы пришли с ней на берег нашего Великого Байкала попросить его благословения и соединить нас навсегда. С нами были четыре свидетеля, это трое моих товарищей Игол, Рысь и Батербей и ещё старшая горничная Рина, она с любовью прислуживала мне с детства, выбирала тех самых красивых служанок, которые помогали ей, и приняла Аяю, будто и не отделяла её от меня. Я ей доверял полностью, и хотелось, чтобы здесь был кто-то из старшего поколения, чтобы это не казалось несерьёзным развлечением «детского» двора царевича, вроде моих прежних сомнительных каверз.
   Обряд самый простой и в то же время полностью до мелочей соответствовал нашей тысячелетней традиции: мы разделись до рубашек, сняли обувь, распустили волосы, тщательно вымытые и расчёсанные с самого утра, надрезали ладони и, накапав руды в кубок с Байкальской кристальной водой, выпили по глотку, а остатки вылили в Море, после чего надели друг другу на грудь медальоны, слитые из серебра и золота с аверса и реверса и профилями и именами друг друга, мне – её, ей – мои, и после этого, взявшись за руки, подошли к самой кромке Моря.
   Сегодня полный штиль, ветра не было, улеглись все волны, то ли замерев в ожидании перемены погоды, то ли предвещая долгий штиль и солнце, что, нечасто, но бывает в середине лета, то ли бурю. Солнце склонилось уже к скалам на западе, чтобы, скрывшись за ними, распахнуть полог ночи.
   Я посмотрел на Аяю. Она улыбнулась и пожала мою ладонь своими тёплыми пальцами, а потом сняла свой венчальный венок из ромашек и горечавок и пустила его на волю волн. Моя прекрасная суженая, самая прекрасная девушка на земле, теперь ты моя жена. Мы вошли в воду, она была ледяной, обжигала, пробирала до костей, будто пропитывала, но мы должны окунуться с головой, а для этого надо войти хотя бы по пояс. Повернувшись друг к другу, мы взяли ладони друг друга, кажущиеся горячими в этих ледяных оковах Байкала, смешивая кровь из ещё сочащихся ран.
   – Великий Байкал! Мы, Марей и Аяя пришли к тебе стать мужем и женой один раз и на все времена.
   – …и на все времена…
   Я притянул и поцеловал её, чувствуя, что прекраснее и горячее её губ ничего не может быть в этом мире. А, может быть, и в любом другом…
   А после, уже не чувствуя никакого холода, мы присели, скрывшись под водой. А вынырнув, я подхватил мою смеющуюся и фыркающую жену из воды и пошёл к берегу под крики и улюлюкание собравшихся четверых свидетелей. И теперь наша с Аяей кожа горела, и радовались наши сердца.
   Конечно, не так проходят обычно свадьбы царевичей, даже последышей, что говорить о наследниках. Обряду уделяют целый день. С утра на берегу собираются самые прекрасные девушки в розовых платьях и с розами в волосах поют самые прекрасные любовные песни под музыку дудочек, на которых играют лучшие юноши в белых, расшитых красной нитью рубашках, потому что на нашем берегу праздничные платья  вышивают красной нитью. Пока они поют и водят хороводы, собирается весь город. Последними приходят царь и царица и родители невесты, которые тоже нередко царь и царица одного из Байкальских царств, великих или мелких, как придётся.
   И только после приезжают жених и невеста на гнедых конях без сёдел и уздечек оба в красных рубашках босые и с распущенными волосами. Спешиваются, и после этого отец жениха окропляет молодых священной Байкальской водой и произносит слова благословения. А за ним подходит мать жениха и надевает венок из красных роз на голову молодой жены, благословляя её на счастье и любовь мужа.
   Вслед за этим на молодых надевают золотые пояса, украшенные драгоценными самоцветами невиданной красоты, сапоги, тоже расшитые золотом и серебром, молодой жене убирают волосы золотыми заколками…
   А после пируют и празднуют несколько недель.
   Моей Аяе я тоже подарил целый ларец драгоценных украшений, одно из которых – золотую корону тонкой восточной работы с жемчужинами, просить у отца денег на подарки мне не нужно, я имел свои и давно, и тратил их теперь по собственному усмотрению. И пир, конечно, был и у нас. Весёлый, с музыкантами, танцовщицами, звонкоголосыми певцами и танцами. Я не ревнив и позволил своим неженатым ещё товарищам танцевать с моей прекрасной молодой женой. И все мы были счастливы. И все веселились и хохотали до самой глубокой ночи, пока Рина не сказала уже нам:
   – Пора и честь знать, гости дорогие. Расходитесь, почивать пора. И у молодых своё дело.
   После шума музыки и песен и наших весёлых танцев, после шуток и хохота стало очень тихо и за этой тишиной, как за завесой, мы с Аяей остались одни. Вот теперь я мог честно поступить. Теперь я не буду мерзавцем, обольстившим, обманувшим невинное дитя… Мне почти восемнадцать лет, Аяе – пятнадцать. Мы вместе два с лишним года, мы знаем друг друга, как не знаем больше никого. Мы так близки, как не были близки ни с кем. Мы, она и я, любим друг друга так, как никто не любил никого, никогда и нигде. Я в этом уверен, потому что чудо не повторяется много раз.
    Аяя подошла к столу, на котором стоял кувшин с водой и таз для умывания, и умыла лицо и руки. Обернулась ко мне.
   – Опьянела от вина и мёда, как последний ярыжка… – смущённо улыбнувшись, сказала она.
   – Иди ко мне, – сказал я, снимая рубашку и сапоги. Пояс я сбросил раньше, и он валялся на узорчатом ковре, поблескивая золотом, как змея.
  Аяя, тоже сняла пояс и туфельки – специально для неё и этого дня сшитые лучшими башмачниками Авгалла, затканные золотом, жемчугом и красными, как моё горящее сердце, лалами. Волосы её были распущены, они давно высохли и блестели мягкими волнами, обрамляя лицо, шею, струясь вдоль её стана, доходя почти до колен. Тёмные глаза мерцали в свете ламп. Щёчки и губы раскраснелись. Никого красивее нет на свете. И никого я не любил и не полюблю как её. Никто и ничто не заполняет так мою душу, как она и моя любовь к ней. Успокаивает только одно – теперь она моя навеки, я всегда буду её любить, и она всегда будет со мной.
   Она улыбнулась, стянула свои чудесные белые чулочки, и босая подошла ко мне. Я снял рубашку через голову. Таким, обнажённым по пояс она видела меня каждый день, но не ниже, однако сегодня наша брачная ночь. Поэтому я, не стыдясь, развязал завязки на штанах, но не стал сбрасывать их. Успеется.
   Аяя подошла ко мне, я нагнулся, будто кланяясь ей, и взялся за вышитый золотом и жемчугом подол её рубашки, приподнял его, она не возразила, только смотрела на меня во все глаза. Она совершенно обнажена, если не считать её дивных тёмных волос, стекающих крупными волнами по спине и груди. От груди я отвёл их ладонью, вставая. Такой красоты больше нет нигде в мире. Даже звёзды меркнут от этого сияния, и солнце ревниво отвернулось бы, как спряталась завистливая луна в эту ночь.
   Я сел на ложе, держа Аяю за руки, и обнял её, притянув к себе, и прижал лицо к её животу, едва ли шире моего лица. Она опустила ладони на мои волосы, зарывая пальцы в мои локоны, прижимаясь пальцами к моей голове и позволяя обнимать себя, как я хотел, она никогда и ни в чём не противодействовала мне. Я никогда не напирал, и ей не приходилось сопротивляться или уступать моим желаниям, вопреки себе. Вообще-то удивительно, нет? Такой как я, привыкший ни в чём себе не отказывать, с ней я был не таким как со всеми людьми. С ней я был самим собой. Только с ней.
   И вот с ложа она смотрела на меня, без страха, всё с тою же тихой улыбкой.  Я прикоснулся к прекрасному нежному цветку между её ног, куда стремлюсь уже больше двух лет, и она не противилась мне, и даже задышала быстрее и взволнованнее, а я среди этих чудесных мягких лепестков под кончиками пальцев почувствовал горячую влагу, я желанен ей… я не знаю, почему я это понял, но я желанен ей! Я взял её маленькую нежную руку и положил на свой член, горой, куда более высокой, чем все скалы на западе, вздыбившуюся от громадного вожделения. Аяя погладила его мягко, и вдруг вскрикнула, оторвавшись от моих губ:
   – Ой! Марюшка! Он как живой у тебя! Будто птица…
   – Он всегда такой, когда ты рядом. Даже, когда только думаю о тебе… Ты не знала раньше.
   Я засмеялся, счастливый, что её не пугает моё тело и его желания, предоставляя ей возможность разглядеть себя, стыдиться мне было нечего, перед моей женой и в красоте моего тела я был уверен, я хотел, чтобы она видела, как я красив, чтобы мою красоту любила вместе со мной. Она оглядела меня, и по её порозовевшим щекам и заблестевшим глазам я увидел, что не напрасно отбросил стыд и нерешительность.
   – Ты прекрасен, Марейка. Какой же ты… от тебя свет. Это свет красоты.
   Я обнял её печи:
   – Нет. Это свет любви. Я полон ею до краёв. Переполнен. Раздели её со мной… раздели, Аяя!
   У неё блеснула счастливая улыбка в глазах, и я закрыл её рот своими губами, опрокидывая на спину. Я хотел целовать её, покрывая всю её кожу моей нежной любовью, моим нежным желанием, и я могу больше не бояться испугать её, она видела меня и моё желание, и страха в ней нет. Я целовал всю её, от макушки от кончиков волос, от пальчиков на руках и ногах, до… Этот цветок как розовый шиповник и аромат, и вид. Это не лилии с их холодноватым водным ароматом, и не ромашки, слишком скромные и скупые на благоухание, нет, это как сама жизнь… Аяя… Я прижал лицо и губы, раздвигая её ноги как можно шире, чувствуя, как в животе всё загорелось огнём…
   Всё, я больше не могу, не могу терпеть и отдалять этот сладостный и долгожданный миг…
   Я приподнялся над ней. И, глядя в её лицо, спросил:
   – Ты меня любишь?
   В один голос с нею… Внедриться было уже несложно и…
   То, что случилось с нами в следующие мгновения я даже не смогу описать. Я задохнулся, ослеп и оглох. Я ожидал наслаждения, представлял его, пытался даже достичь сам с собой. Но то, что я испытал, описать невозможно, такая это оказалась воплощённая радость и счастье, осязаемое и громадное, заполнившее весь мир, всего меня из живота в голову и, разлетаясь по всему телу, переполняя и душу мою новым качеством, совсем другим огнём, ещё неизведанным ещё более громадным, чем было до сих пор…
   Взрыв ослепил, оглушил меня, я бы подумал, что я умер, если бы концентрация жизни в этот момент не была так велика…
   – Ма…а…арей… милый… я… люблю тебя…
   – Я… больше… – я обнял её, задыхаясь и ничего больше не чувствуя, кроме полного изнеможения и заполняющей всё любви.
   Мы перешли в другое качество. Мы навсегда перестали быть прежними. И наша любовь запомнила теперь вселенную до краёв.
   – Никогда не разлюблю тебя… Ты самая красивая. Ты прекраснее весны, солнца, самой жизни. Ты мой воздух и моя жизнь.
   Она засмеялась тихо. Обняла меня:
   – А я-то думала… а всё не так. Всё оказалось… необыкновенно… Марейка… я так люблю тебя. Так люблю тебя!..
Глава 4. Новый мир и новая жизнь
   Мы открыли для себя совсем другой, новый мир. Вернее, мы перешли жить в этот новый мир. И мы сами теперь стали иными. Во-первых: мы стали одним существом, а во-вторых: весь остальной мир стал бледнее, площе, глуше и отдалённым от нас. Вот она и вот я, а где-то там всё остальное. Остались за той завесой, которая теперь задёрнулась за нами.
   Поначалу мы, не в силах оторваться друг от друга, мало выходили из покоев. Потом мы поняли, что многого не надо для того, чтобы соединяться…
   Отец, которому докладывали едва ли не о каждом моём шаге, даже призвал меня к себе раньше обычного нашего вечернего времени и, пряча усмешку в бороде, спросил:
   – Царевич, держись со своей молодой страстью в спальне. Поверь, я могу тебя понять, но не стоит пугать горничных в темноте и смердов в лесах и на полях. В самом деле, Марей, хорошо ли, что будущего царя видят с обнажённым удом?
   – Никто не видел члена! – воскликнул я.
   – Вполне допускаю, что он у тебя всё время в деле, – усмехнулся отец, – и всё же, не стоит показывать черни, что ты можешь быть таким же одержимым как все обычные люди. 
   – Это не одержимость, это…
   – Я знаю, не трудись, и я бывал влюблён.
   – Я не влюблён! – вспыхнул я. – Это выше, это больше, чем всё, что ты можешь вообразить, это как ни у кого и никогда! Ни у кого не могло быть такого…
   Он засмеялся:
   – Ладно, ступай, не буду держать тебя, юный голубок, небось голубка загрустила уже в разлуке. Вечер – законное время для любви.
   – У моей любви всегда законное время, – сказал я, уже оборачиваясь от двери.
   – Ну… время покажет, – усмехнулся царь, вновь разворачивая свиток, который изучал перед моим приходом.
   Я немного разозлился на него за то, что он посмеивался и вроде и не верил в мои слова, в которых я сам был уверен, как ни в чём другом.
   Когда я пришёл, моя Аяя расчёсывала волосы перед сном, вернее их ей расчёсывала Рина, а Аяя, медленно вертела свиток в руках, читая при неверном свете ламп. Она подняла голову, когда я вошёл.
   – Марейчик, мой милый! – она улыбнулась. Всё, моё солнце горит на небосклоне, всё остальное мне безразлично…
   И мы не замечали времени, прошло и лето, и осень, и зима, и новая осень уже срывала листья с деревьев и откусывала от каждого дня по изрядному куску, всё укорачивая их и удлиняя ночи.
   Мне нравилось целовать её всю, её живот, прислушиваясь к нему, не шевелится ли увя там, что я поселю в ней. И сколько детей у нас будет? Мы будем жить сто лет, и каждый год станем рождать по ребёнку, ведь так, свет мой, Аяя?
   Она смеялась от щекотки, обнимая мою голову:
   – В именах запутаемся, а?
   Я целовал её смеющийся рот, и мы взлетали над миром вновь и вновь…
   А тем временем на наше царство всё больше и чаще стали набегать соседние князья и цари, пытаясь оторвать то деревню, то часть леса или прибрежную полосу. Вдруг обнаглели и ловили рыбу у наших берегов или били зверьё в наших лесах. Царства и раньше Байкала разделялись, ссорились и враждовали, но никогда ещё не нападали друг на друга, потому что в своё время разделились между братьями. Но потомки стали забывать, что все живущие по берегам были некогда родичами. Начали считать, что юг – это совсем не то, что север, восток или запад, ну и остальные в своём в порядке. Но в последние столетия всё же из нескольких десятков царств на берегах остались, соединившись под влиянием мудрых советников прошлых царей в пять теперешних: наш Авгалл – на западном берегу Моря, на юге – Синум, на севере – Каюм, на востоке – Парум, и на юго-востоке – Салаз. И последний век мы жили абсолютно мирно. С чего вдруг мы с ними снова стали враждовать? Да ещё так мелко и глупо?..
   Аяя хмурилась всякий раз, слыша эти новости.
   – Это неспроста, Марей, – сказала она, наконец. – Никогда не бывает так, что соседи, живущие мирно и благополучно торгующие, выдающие дочерей замуж в соседние царства, вдруг, ни с того, ни с сего взялись ссориться по мелочам и набегать на сёла. Так не бывает. 
  – Но ведь это происходит.
  – Значит, кто-то мутит воду, – сказала Аяя. – Кто-то затеял то, чего я пока не могу понять, и пытается всех отвлечь и запутать. Что именно затевают не ясно, но… – она посмотрела на меня, – ясно против кого, Марей.
   Я захлопал глазами:
   – А я-то причём?
   – А ты сам подумай. Нигде ничего не менялось, те же цари, те же царицы, те же уклады и законы, перемены были в последнее время только в Авгалле, и набегают только на нас, друг друга прочие царства не трогают, как и прежде. Значит дело в тебе, ты сейчас главная мишень. Тебя могут обвинить в том, что именно ты и подстрекаешь. Вообрази, что тогда будет? Только подумай, как тогда поведёт себя царь Галтей, твой отец?
  – Ясно, как, – сказал я, наливая в кубки мёда себе и ей. На дне этих кубков закреплены красные лалы, считается, что, если в питьё добавлен яд, лал почернеет. 
   Аяя взяла золотой кубок из моих рук.
   – Знаешь, что надо сделать? – сказала она, отпивая глоток. – Надо послать людей в соседние царства разузнать, кто там действует так хитро, что всё выглядит так, будто все соседи вдруг возненавидели наш Авгалл. Только тайно, чтобы не знал никто. И когда мы разберёмся в этом, вот тогда мы поймём и станем действовать.
   – Действовать? Как? – у меня всё же не укладывалось в голове, что всё это чей-то хитроумный заговор.
   – Ну вот тогда и станет ясно, как.
   Среди воинов, среди торговцев, рыбаков, гонцов мои Рысь, Игол и Батербей искали и нашли самых толковых и способных держать в тайне порученное им дело лазутчиков, и отправились выполнить наше поручение, что, конечно, было рискованно и требовало времени. До самой весны, даже почти до лета мы ждали, что же нам сообщат наши посланцы.
   Но время не шло зря, суровая, в этом году зима, заметавшая столицу Авгалла с самой середины осени и почти до Весеннего Равноденствия, потому что только после стихли метели и снег медленно начал таять, растекаясь в обширные, похожие на озёра лужи со льдом на дне, и эта долгая зима отступила. И в один очень тёплый и солнечный день, мы были на охоте с двором моего отца Аяя, на хорошем рыжем жеребце, его звали Рассвет, я сам выбрал его для неё, когда она ещё училась сидеть в седле, и за это время они стали с ней дружны, он слушался её без хлыста и плети. И вот этот прекрасный конь вдруг замедлил ход и почти остановился. Мы ехали рядом, поэтому я сразу заметила это и обернулся.
   Аяя, сидела бледная и тихая, но какая-то неясная забота отразилась на лице. И смотрела она куда-то словно внутрь себя. Это было необычно и почему-то встревожило и меня тоже. Я повернул коня и подъехал к ней:
   – Ты… что? – спросил я.
   – Зря на ловтю-то поехала, Марейчик, вернуться надо... – проговорила Аяя, не глядя на меня. 
   – Почему, Аяя? Да что с тобой? – такой странной я её ещё не видел.
   И это напугало меня ещё больше. Я протянул руку к ней, коснулся локтя, но через толстый рукав душегреи её тонкий локоток прощупать непросто.
   – Ты езжай со всеми, а я вернусь. Потом тебе всё расскажу…
   – Да не поеду я. Что-то плохо с тобой? Ты… больна? Или… Аяя, сама говоришь, что много врагов у нас. Тебя… – я запнулся от ужаса при этой мысли, – тебя отравили?
   Она улыбнулась и даже обняла меня, привстав в стременах:
   – Да нет, ну что ты, мой хороший… Здорова я. Токмо… – она перешла на шёпот, взволнованный, горячий, приблизив губы к моему уху: – тяжела похоже, вот что думаю, – и отодвинулась, чтобы посмотреть в моё лицо, её же сияло, словно взошло солнышко.
   – Ты… почему так думаешь? Ты… и… давно?
   Аяя засмеялась, обняла меня ещё крепче и шепнула в самое ухо:
   – Нет ещё… наверное… – и села назад в седло, перебрала поводья. – Но я… я не ведаю, надо повитуху спросить. Только я не знаю ни одной.
   – Вместе назад поедем, – сказал я. – И тихошком, Рассвета не подгоняй, он конь умный, но веси, как быват возьмёт и сбросит. 
    Аяя рассказала Рине о своих подозрениях, пухлая и белая, быстроглазая и сметливая  Рина, похожая на булку, заулыбалась, обняла Аяю, утонувшую в её больших руках, похлопала по спине, по косе. Добрая женщина. Больше никто из старшего поколения не знал и тем более не поздравлял нас с ожидаемым потомством. Вернее сказать, не могли не знать, но и виду не показали, что узнали. Как и о том, что я женился на Аяе. Будто не происходит ничего.
   Даже, когда я сам сказал об этом отцу во время вечерней ежедневной беседы, что стану отцом будущей зимой, он только взглянул на меня и улыбнулся немного вбок. Я всегда приходил раньше моих братьев, иногда просиживал и со всеми до конца, но всегда отводилось время на то, чтобы я, как наследник пробыл с царем наедине, правда, я не уверен, что эти крысы, мои братцы, не подслушивали, приложив к двери свои мерзкие любопытные носы. Так и сегодня я не был уверен, что никто не навострил уши в преддверии царских покоев. Но на это мне было плевать, я даже хотел бы, чтобы подслушивали, пусть разнесут новость по всему дворцу и царству.
   – Ты ничего не скажешь? – воскликнул я, когда отец не ответил ни слова на моё сообщение.
   Он взглянул на меня и сказал:
   – Что ты хочешь слышать, царевич, мой сын, мой наследник, будущий царь Авгалла? Ты переворачиваешь всё вверх дном, традиции, все наши законы, все правила и понятия. Пока ты был маленьким шалуном, я сносил это всё безропотно. Но теперь… – и отец нахмурил брови, что я видел впервые в жизни. И глаза его вспыхнули чёрным огнём.
   Это было так необычно, так пугающе, что вдруг осознал, что в настоящем гневе я не видел его никогда. Ни, когда я безобразничал, ни, когда мать устраивала ему свои злобные скандалы, ни при сообщениях последнего времени о безобразиях на наших границах. И только сейчас, впервые он по-настоящему рассердился. Почему? Потому что я вскоре превращу его в деда? Но это во все времена было честью и радостью любому мужчине, царю паче прочих. Нет, что-то ещё…
   – Теперь?.. Что же теперь, отец? Я в толк не возьму никак… – недоумевая, спросил я.
   Но у него волной прошли желваки, и он погасил тяжелый взгляд. А не такой уж легкий человек мой отец, как я думал всегда, как он показывал всем, он был куда умнее и твёрже, чем можно было подумать, наблюдая за ним…
   – Батюшка…
   Но он не удостоил меня объяснений, даже взгляда.
   – Всё, царевич, ступай! – из самых глубин горла сказал царь Галтей, хмурясь. Он никогда не называл меня Марей-царевич, как все, звал просто «царевич», будто подразумевая, что я только и есть царевич в Авгалле. Думаю, надо будет пугаться, если он назовёт меня просто «Марей».
   И я почувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не шибануть меня по шее. Я ничего не рассказал об этом Аяе, чтобы не огорчать её.
   Однако прошло совсем немного времени и случилось то, что напугало и огорчило меня значительно больше этой отцовской вспышки, о которой я и позабыл думать после этого. Аяя скинула. Неожиданно, и от этого ещё более пугающе, как проклятие. Она чувствовала себя прекрасно, никакой дурноты или капризов, ничего подобного не наблюдалось, она даже полнеть ещё не начала, всё шло спокойно и ладно.
   И вдруг однажды ввечеру Аяя вернулась в наши горницы какая-то сама не своя. Даже на мой вопрос, где же она была, она рассеянно кивнула на стопку свитков, что принесла с собой и положила их на стол, а сама остановилась возле него, как-то тяжело опершись на столешницу обеими руками.
   – Вота… К Виколу ходила, книги снесла, взяла новые, и… – она посмотрела на меня как-то напугано. И продолжила, странно растягивая слова: – Я… мне… ещё грамоту дал гонец. От Батербея… На лестнице. И…
  Тут и Рина подошла, она руководила девушками и парнями, что носили воду в лохань, готовили нам купание.
   – На лестнице? – переспросила она. – Уж не упала ли ты? А, касаточка наша?
   Аяя удивлённо посмотрела на неё и покачала головой.
   – Нет. Но… я не знаю, мне… а только… больно. Вот здесь, – она, поморщившись, взялась за своё плечо.
   Когда она сняла рубашку по требованию Рины, то мы увидели там здоровенный синяк.
   – Ну… ясно упала! Ах ты, девонька, осторожнее надо быть. В горнице сидеть, не шастать… – быстро-быстро заговорила Рина. – Бродишь по дворцу, как простая, не дело это, ты не парень и не служанка, мужняя жена, царевича, будущая царица, беречься надоть…
  – Погоди, где ж упала, – я нахмурился, разглядывая странный синяк. Как он так быстро проявился, если упала только что? Но даже не это главное… – синяк-то чудной… это ж… пятерня вон отпечаталась! Не видишь, что ли? Да и… 
   Но тут Аяю вдруг затошнило и мы отвлеклись. А после ей стало совсем плохо, и к ночи стало ясно определённо, что ребёнка к будущей зиме у нас не будет. Теперь Аяя спала, после боли и слёз, Рина напоила её молоком с мёдом и какими-то травами, растёртыми в ступке. От этого снадобья Аяя можно сказать, упала на подушку, как подкошенная.
   – Неслабое средство, – сказал я, глядя, как Рина укрывает Аяю.
   Мы вышли из почивальни в соседнюю горницу, здесь суетились челядные, тихо лопоча, утаскивая лохань, её пришлось убрать, купание сегодня так и не состоялось.
   Рина обернулась на меня немного испуганно, думая, наверное, что я подозреваю её в чём-то, во всяком случае, такой у неё был вид сейчас. Даже побледнела. И с чего бы мне подозревать её, а ей бледнеть, удивился я.
   Поэтому я улыбнулся ободряюще и сказал, чтобы её успокоить:
   – Так долго плакала и уснула мгновенно.
   Я сел на лавку, ковёр сполз, никто не поправил почему-то, столько людей в покоях копошатся, а тут ковёр почти свалился.
   А Рина меж тем, заикаясь и как-то убегая глазами, проговорила:
   – Так… царевич, я ж… как лучше. Уж утро скоро, так болела девочка, как не пожалеть, ни… я маковых капель дала и полынных. Но, может быть лишка и сильное средство, конечно, но… проснётся здоровая, – оправдываясь, пробормотала она. И, торопливо добавила: – Ты, царевич… Ты шибко не грусти, детей у вас будет ещё-ё… – и она показала жест, из которого я должен был понять, что детей у меня будет очень много. Но сейчас меня беспокоила отравленная её сильным средством Аяя.
Глава 5. Боль
     Аяя выздоровела и довольно быстро. Мы ещё некоторое время грустили о своей потере, но мы были юны, любили друг друга и радость от этого, пережитое горе долго не могло омрачать. Тем более что появилось то, что отвлекло нас от прочих мыслей. Много-много новостей пришло от моих товарищей, а вскоре вернулись и они сами. Между прочим, то письмо, что передали Аяе на злополучной лестнице, куда-то пропало и так и не нашлось. Но Рина сказала на это:
   – Царевич, дак ить привидилося ей. Вишь ты, хтой-то мож быть, всё же толкнул её али напугал, вот и привиделося ей, что было то письмо. Мож токмо думала по то. Про Батербея…
   Эти слова услышала Аяя, бывшая в этот в соседней горнице и сказала, когда Рина вышла и оставила нас наедине:
   – Я всё отлично помню, – сказала Аяя, выразительно глядя на меня.
    И понизив голос, добавила:
   – В тот вечер мне встретился на лестнице Сил Ветровей, как раз, как только гонец скрылся уже за поворотом коридора. А этот тут как тут, будто поджидал. И говорит мне: «О, прелестная роза, Аяя. Поживаешь хорошо? Что-то давно не видать красавицы-мукомолки ни на ловтях царских, ни на весёлых пирах. А Марей-царевич без тебя отменно веселится, аж пыль из-под сапог да епанча в разлёт... Похоже, опостылела уж краса твоя. Токмо парень он добрый да совестливый, вот и не гонит тебя, бедную сироту, жалеет. Сам же бажает разных девиц, а тут всё одно и то ж, знать, приелась… Но бояться его немилости не стоит, царевич озорник, но тщивый, передаст какому ни есть вельможе-сладострастнику, али купцу побогаче. Таким как ты, хитрым, дурнокровым девчонкам живётся легко – много ли изменится для тебя, когда Марей-царевич выберет, кому передать после. Ты и не заметишь. И он уже проделывал эти штуки с десяток раз, не гляди, что вьюнош!»… И расхохотался… Этот… этот его смех до сих пор грохочет в моей голове. Я ему сказала, что не верю, и что он лжёт. Тогда он вдруг обозлился и… это… ох и страшный… чистый волк… и схватил меня за плечо, будто клыками… – она даже поморщилась, вспоминая. – Мне бы и не вырваться, да он сам отпустил меня…
   – Так это он! Это Сил напугал тебя! – вспыхнул я.
   – Я вовсе не испугалась, – сказала Аяя. – И не поверила ему.
   За это я и не беспокоился, у меня даже мысли не было такой, чтобы она могла поверить в россказни проклятого тенетника Сила. Ах, Ветровей, тебя свалить первым надо, чтобы отец из Авгалла изгнал…
   Наконец, вернулись мои сотоварищи и привезли свои вести. И вести были невеселы. Если Ветровей и впрямь заглавный противник наш и действует без союза с иными, то сколько он уже потратил золота на подкуп и заговоры во всех пяти Байкальских царствах?.. Но скорее всего он действует заодно с остальными, с Щукой и его сынком, Пануром и Чёрным Лисом. Но даже если сговора меж них и нет, лишить силы нужно всех. И не только теперешних, но и впредь, чтобы власть царя не могла быть ограничена. Нельзя быть царём и подчиняться интересам тех, кто богат и влиятелен. Царь не может быть в ряду со всеми, он должен быть выше. И наша задача сделать так. Сильный трон – сильное царство. Тогда никакие тати не посмеют наскакивать на наши пределы и воровать наше добро. 
   Мы сидели за столом, на котором уже посверкивали золотом ставцы со стапешками и сочнями, блюдо с сушиком, Рина сама поставила и большую мису с тавранчугом, кувшины с взваром, сыр, сыта, кубки блестели золотой филигранью. Но вина мы не пили сейчас. Да и не ели почти, наши рассуждения и мысли к аппетиту не располагают. Рысь, Батербей и Игол рассматривали подаренные мной кинжалы с богатыми золотыми рукоятками, сделанные специально для каждого с первой буквицей имени и смарагдом для Рыси, синим яхонтом для Игола и красным для Батербея.
   – Сыну в наследство останется за мной, а за ним внуку! – в восхищении сказал Батербей.
   Рысь захохотал:
   – Ты ж не жанатый даже!
   Но Игол холодно в обычной манере добавил:
   – Женится, куда денется.
   Но отложив подарки и почти не глядя на угощение, скоро заговорили о главном.
   – Нехорошо в царствах царевич, слухи там, что ты хочешь воевать их и отца подстрекаешь на это.
   – Будто и войско собираете.
   – И подземные ходы под их дворцы роете.
   – Про это очень уверенно говорят.
   Вот тут я не выдержал и захохотал:
   – Подземные ходы?! Вот это да! И на восток под Морем, чего ж мелочиться!?
   Батербей, большой красивый богатырь, гладко бривший голову, что делало его всего похожим на палицу, улыбнулся невольно:
   – Я бы тоже посмеялся от души, Марей-царевич, если бы не видел с какой убеждённостью и злобой они говорят об этом.
   – И ещё уверены, что ты чародеев Галалия и Сингайла в помощники себе взял. Что они кудесят для тебя.
   – Что ж, обоих?! А то, что они хуже росомахи с барсуком не ладят, это никому не показалось странным?
   – Говорят, и их ты обманываешь и по раздельности привлекаешь.
   – И всё с помощью колдуньи, на которой ты женился!
   Вот тут мне перестало быть смешно, ишь как всё продумали, до мелочей, все мои устремления, всё знают. И ведь верно понимают, только воевать я не думал, думал миром земли собрать. Чтобы люди вспомнили, что вместе жить легче и сытнее, чем порознь. Что взаимное приятие лучше, чем отторжение и ссоры по мелочам, они вредят и отталкивают назад, делая людей похожими на свирепое и бестолковое зверьё.
   – И верят? – чувствуя, что бледнею, спросил я.
   – Верят… – так же невесело проговорил Батербей.
   – Ты всю жизнь слывёшь смутьяном и охальником, Марей-царевич. И страшным гордецом, так что, конечно, верят, – подтвердил Рысь.
   Только Игол промолчал, не подтверждая и не опровергая слова товарищей, и, когда я взглянул на него, заметил, что он смотрел на Аяю, сидевшую с шитьём, вернее, вышивкой на пошитой для меня рубахе…
   – Аяя, – сказал я, повернувшись к ней, сидевшей у дальней стены на лавке, – ничего не молвишь?
   Она подняла головку, я видел, немного побледнело её чудесное лицо и не от смущения, взглядов Игола или кого-то другого, их она и не заметила, а только напряжённо слушала всё, что говорили, выкладывая свои искусные стежки.
  – Всё жду, как сокотать закончите, – негромко сказала Аяя, опустив руки с шитьём. – Вольно вам зря языками трясти, страсти да заморскую ненависть и изветы описывать… Ясно, что ненавистен стал Марей-царевич в сопредельных царствах, основательно воду возмутили враги и подлые приспешники их, – она отложила рукоделие и подошла к столу и села рядом со мной. – Давайте лучше обмозгуем вместе, как нам быть. Как людей к себе поворотить?
   Рысь ощерил крупные зубы:
   – Ишь, «сокотать»… – скривившись, проговорил он, обидело его меткое словцо. – За себя боишься? Что колдовкой прозвали и отвечать придётся?
   Но Аяя спокойно взглянула на нас мерцающими очами, мимо него, и мне в глаза:
   – Что мне за себя бояться? Не я, так другая царица будет у царевича, когда сядет он на престол…
   – Тут не совсем твоя правда, – произнёс Батербей. – То, какая ты есть, очень ловко используют те, кто хочет зла Марею-царевичу.
   – Почему? Я такая дурная? – удивилась Аяя.
   Все рассмеялись детскому простодушию её вопроса. Ясно, что то, что она существует, что у меня есть такая особенная сердечная привязанность, делает меня слабее. Кто из чужих, тем более изветчиков, знает, какова Аяя на самом деле? Всего несколько человек. А объявить, что она злая ведунья, заворожившая царевича, подчинившая его с намерением прибрать к рукам и всё царство со временем, это сделать легко и доказательств не надо, все и так поверят. Ветреный и весёлый царевич полностью во власти юной красавицы без роду, без племени так, что даже женился на ней. И то, что свадьба была тайной, ничего не меняет: когда царевич сядет на престол, его жена царицей сядет рядом.
   А Аяя поняла тем временем, что мы смеёмся над ней, и что она уже не сама по себе, что почти год она моя жена и будущая царица. И грустно задумалась на долгое время. А мы пока перестали обсуждать наши замыслы и предались весёлому пиру.
   И только после, когда все ушли, а мы остались вдвоём поздно, вечером она сказала мне:
   – Марейчик, это отношение очень трудно будет победить.
   Я обнял её, притягивая к себе, и сказал:
   – Значит, придётся победить их самих.
   После всего, что рассказали мои товарищи, получалось, что ничего другого мне не остаётся. Если они не хотят дружить, если враки и подлости взяли себе на вооружение, значит, и бороться с ними придётся их же оружием. Тоже придумать заговор, только хитрее и ловчее их… И победить. А как иначе? Погибать я не собирался. Не для того я старший сын царя и сбойливый его наследник.
   Аяя долго смотрела на меня:
   – Тогда нам придётся стать втрое прозорливее и осторожнее, Марейчик, – наконец, сказала она. – Те, кто против тебя опытнее и умнее. Искушённее во всех делах, подлее, сильнее. Поэтому нам надо использовать то, в чём сильны мы: гибкость и зоркость. А ещё учиться у них.
   – Чему это? Подлостям ихним?
   – Нет, с этой способностью надо родиться. Ты родился иным, надо своими сильными сторонами и пользоваться. Никто нам не поможет отстоять самих себя. Или победить, или погибнуть.
   – Так погибнуть-то легче лёгкого, Аяя! Вон ополчились все, даже мать больше не держит мою руку больше.
   Аяя улыбнулась:
   – Это переменится, нет ничего прочнее в мире, чем материнская преданность. А пока… Мне кажется, Сил её прельщает чем-то. Что-то говорит или делает, что очень ей по душе. Вот потому она не хочет принимать меня, как свою невестку. И хотя я не страдаю, но, думаю, страдаешь ты.
   Но тут я не согласился:
   – Нет, она всегда была помешана на своём царственном происхождении.
   – Вот это и странно, – засмеялась Аяя. – Чего мешаться на том, с чем ты живёшь с детства. Ты же не помешан на своём царственном происхождении. Или на своей красоте. Ты не помнишь об этом, живёшь и всё.
   – Думаешь, моя мать… не дочь своего отца? – нахмурился я.
   – Думаю, Сил придумал некую каверзу, чтобы заронить сомнения в её душу. Или ещё что-то. Но они союзники против нас, Марей. С этим мы ничего не сделаем, просто надо учитывать.
   – В своём дому всех тараканов бояться?! – разозлился я и заходил по горнице, поднявшись.
   Выпустив пар немного, я посмотрел на неё:
    – Вот у всех жёны как жёны, шьют да молчат, детей приносят. А моя царица полцарства стоит. За красоту тебя брал, а взял вместо алтына мешок с золотом.
   Она откинулась немного, опершись руками на ложе, и улыбнулась.
   – Любая жена советчик мужу. Не всякий муж слушает.
   – Не всякий совет и станешь слушать! – радостно засмеялся я.
   И прыгнул к ней, едва ли не с разбегу обнял её, опрокидывая на постель. Мы засмеялись, целуясь. И ничто не сможет омрачить нашего счастья и размыть взаимного наслаждения и упоения друг другом. Ни заговоры, ни отторжение матерью, ни подозрения отца, ни опасность, нависшая над нашими головами, готовая обрушиться и раздавить. И дети у нас, конечно, будут, потому что любви нашей нет границ, и ничто и никто не разлучит нас никогда.
… и вот я пришёл в наши покои, где оставалась Аяя, пока я ходил к отцу на обычную вечернюю беседу и не нашёл её. И беседа сегодня была странная. Отец был как-то странно бледен и отрешён, он, вопреки обыкновению, не смотрел мне в глаза, словно сердился или был не рад, что я явился, или же был рассержен чем-то ещё, а я просто попался под руку здесь. Я не знаю, что было причиной, я только подумал, что не видел ещё моего отца настолько не в духе.
   – Чем целый день занимал себя, сын мой? На ярмарку с нами не пошёл, товары новые привезли, ткани, мечи, кинжалы с яхонтами на рукояти?.. А?.. – он глянул на меня. – Али верно бают, тебе злато привозят с полуденного берега для твоей девицы.
   – Аяя не девица.
   – Тебе виднее, – хмуро буркнул отец.
   – Аяя мне жена, так что, какая же она девица? – сказал я.
   – Ну, считай, как знаешь. Но…
   Отец поднялся с резного кресла, взял серебряный кувшин и налил зелёного вина в кубки и повернулся ко мне, взяв их в руки. Я не люблю зелёного вина, но из отцовских рук взял. И мы выпили с ним, вина немного было в кубках, но голова закружилась немного. 
   – Не много ли золота тратишь на неё? Столько золота, всё отдаёшь ей, а она… – тут отец посмотрел на меня тяжёлым взглядом из-подо лба. – С отцом-матерью поссорила тебя, отдалила. Заставила придумывать, как отцовскому трону вредить, как царство раскачивать, лазутчики кругом её, и в сопредельных царствах все зубы на Авгалл точат, набрасываются, как псы на медведя. Этого не было до того, как она силу с тобой набрала. Ребёнка скинула. А был он? Быть может, лгала, чтобы ты женился, а потом куда было деваться, изобразила… И…
   Отец даже подошёл близко, встал рядом со мной, вровень, чтобы произнести очень тихо, но так, чтобы я услышал:
   – И уверен ты, что никто из товарищей твоих, что она тебе навыбирала, не спит с ней тоже? И, может, пораньше тебя?!
    Я отпрянул, отставляя недопитый кубок:
   – Да ты что же говоришь-то такое, отец?! Такие речи о ней?! Об Аяе! Да чище неё нет никого в подлунном мире!
   Отец посмотрел на меня и покачал головой, будто сокрушаясь моей наивной глупости.
   – Иди, ладно, – устало выдохнул он, будто с совсем неразумным увей баял. – Не оставайся со всеми сегодня, они со своими глупостями придут, опять коня не поделили или седло какое, надоели до смерти… – проговорил он, досадливо хмурясь, словно я огорчил его как мои бестолковые братья. – Вот весь ум тебе, царевич, достался, а ты в полном ослеплении хитрющей прожжённой девчонкой отходишь от меня!
   – Да и не думал я, отец, напротив, я хочу, чтобы… – вспыхнул я.
   Но он слушать уже не был расположен. Он прервал меня, подняв руку:
   – Ступай. Вона галдят в коридоре, сейчас шумом горницу до краёв заполнят, истинное сорочьё!
   Выходя от отца, я, действительно, встретил ватагу своих младших братьев, похожих между собой, будто их по одной грубой отливке наделали, и после не удосужились даже нарезать или обтесать, ни цветом, ни формой не озадачились…
   Но они просто так меня мимо себя не пропустили, проклятый гнус:
   – Глядите-ка, Марей-царевич уж уходит, с нами ему невместно, младшие, как всегда, лишь крошки подбирать достойны!
   – Ещё бы, он у нас как прямой потомок Ария себя ведёт!
   – Али Эрбина!
   – Ещё ба! При нашей красоте да уме нам сам царь не указка!
   – Смотри, как бы крылья белые мы тебе смолой не вымазали, никуда не взлетишь тогда! Лебедь белый, будь ты проклят!
   – Да что мы, он сам себя вываляет и все перья обломает!
   Я не повернул даже глаз в их сторону, я привык к этому, всегда мои братья относились ко мне так. Наверное, поделом, я не жаловал их ни вниманием, ни снисхождением, никогда не играл с ними, даже словом не удостаивал. Зато шутками своими в своё время не обходил: и ноги у деревянных лошадок подпиливал и в ножны с мечами, на которых они тренировались, наливал клея и другие строил смешные розыгрыши. Кто поумнее, посмеялся бы вместе со мной, эти же змеёныши только и могли, что затаить обиду. Сёстры, больших всего было две, были добрее, но и они были ещё малы: одной шёл осьмой год, другой – шестой. Ещё немного и братцы настроят и девчонок против меня…
   Но и отец оказался во власти злого предубеждения, вот это хуже. И самое плохое, что разубедить мне его нечем, своего сердца я ведь не могу вложить в него, а он почему-то перестал слышать моё, перестал слышать мои мысли, перестал видеть во мне, как видел всегда…
   Вот о чём я думал, пока шёл по коридорам дворца на свою половину. Даже споткнулся на ровном месте, едва не упал, слава Богам, что никто этого не видел, то-то повеселились бы над неуклюжим царевичем, всегда безупречно величавым, высоко держащим голову на несгибаемой вые, то-то повод был бы всем моим недоброжелателям. Почему-то именно сейчас и именно здесь в этом коридоре, освещённом только каменными лампами, потому что окон здесь не было: на две стороны шли горницы в этой части ещё отцовские, через галерею – мои. Наши с Аяей.
   С Аяей. С Аяей!!! Я ускорил шаги.
   Я пришёл к себе. Но здесь никого. Даже никто из челядинов или дворцовых не сновал по обыкновению по горницам в суете. Неприятно холодное, тревожное чувство овладело мной сразу, вошло в меня, так, наверное, входит в тело мертвая сталь клинка... Я ещё не понял, почему. Я ещё не увидел, что Аяи нет, но едва переступив порог, я уже почувствовал неладное. Что-то было не так, будто в сонме дудочек одна или даже несколько фальшивят, будто что-то врёт. Что тут врёт? Пространство? Сам наш мир? Потому что едва я убедился, что покои пусты, вошла Рина.
   Поздоровалась, почтительно склонившись, и засуетилась, проходя по горницам, проверяя порядок. Девушек позвала с кувшинами и ставцами с разнообразными кушаниями. Однако, когда я, не выдержав, спросил, наконец, где Аяя, Рина удивлённо поглядела по сторонам, будто до этого не замечала, что Аяи нет. Это мне не понравилось. Это было так нарочито и неестественно, мне сразу показалось, что она притворяется. Так странно заподозрить Рину в неискренности, я, который в людях не разбирался и не читал в сердцах, как Аяя, сейчас почувствовал, что наша старая добрая служанка странная сейчас, не такая, как всегда. Почему?!
   – Что молчишь-то, Рина? Где Аяя? – повторил я.
   Она не хотела отвечать, отворачивалась, пока я не встряхнул её за плечи.
   – Дак эта… Марей-царевич… Я тут… Я… э-э… Я видала, что… – её глаза забегали и как-то неверно задрожали, меняя цвет, будто полиняли.
   – Что видала, Рина? – нетерпеливо спросил я. – Где Аяя, отвечай! Отвечай теперь же!
   – Царевич, да што ты… я… откуда ж мне-то знать… а токмо… – и снова у неё забегали глаза.
   – Токмо?
   – Ну я… – она замяла руками, сгибая и разгибая толстоватые белые пальцы. И глаза засуетились снова. Чего они бегают?!
   – Да отвечай, хватит мне тут якать! – взорвался я, понимая, что она или уже врёт или хочет соврать.
   – Царевич, не серчай, но… я видала… Царевич, не гневайся, я… я ведь не виновата… Это другие, это… низкие предатели виновны…
   Всё, мой разум затуманился гневом, я всё понял, понял, что за холод веял мне в самое сердце, что за тревога заполнила меня – злоумышление здесь. Ясно, ясно и то, что оно противу меня! Потому Аяи нет, украли её, чтобы разбить мне сердце, разорвать душу, украли!
   Меж тем Рина заговорила неверным голосом:
   – Она… Марей-царевич, казнить не вели меня… я… – и бух на колени, умоляюще сложила ладони. – Аяя… она с Батербеем спуталась, Марей-царевич. И сбежали, подлые, вместе. Вон ни золота, ни каменьев, ни мехов, ни одежд драгоценных, ты ведь золота не жалел на кралю-то свою… И товарищи твои, которым ты так доверял из-за неё, помогли им. Вишь, как ветром сдуло нечистых людей!
   Я едва удержал себя от того, чтобы сломать ей сейчас же шею, лишь бы заставить умолкнуть.
   – Ты что мелешь? Что ты мелешь?! Ведьма ты, проклятая кликуша, что производит твой язык!? – вскричал я, почти ослепнув от гнева и горя.
   Но чёртова баба не унималась:
   – Да что ж я-то, ты сам глянь… сундуки пустые, всё собрали, в узлы увязали, ни золота, ничего нет, кубки самые ценные и те унесли… и братину… Что ж всё денег стоит, она, мельникова дочь, цену каждому грошу знает… И Батербей, тоже не на злате вырос… Марей-царевич…
   – Молча-а-ать! – взревел я. – Не сметь говорить нетребное! Людей послать, найти Аяю! Найти, кто тот тать, что похитил царевича жену!
   Я не поверил ни одному её слову. Ни одному. Не могла Аяя такого сделать. Кто угодно, кто хотите, даже я сам мог быть каким угодно, все могли быть дрянными, злыми, лгунами, подлецами, продажными, низкими, но не Аяя. Не Аяя. Только не она!..
   Я знаю её. Нет, никого чище, яснее, светлее, добрее неё, только она видела меня без шелухи, состоящей из моих глупостей и дурных поступков и мыслей. Она видела меня таким, каким я готов был стать ради неё. Ради того, чтобы быть достойным её, чтобы иметь право быть её мужем, взять её царицей на трон, который должен стать светлым как солнце.
   Её похитили, украли! И я найду лиходеев и сам убью, сам вырву им сердца и раздавлю у них на глазах, пусть видят, подыхая, как течёт их чёрная гнилая кровь по моим рукам!..
   Но как же больно. Никогда не было так больно… я вообще не знал, что такое боль…
Глава 6. Игра
    О, я от души развлекался, веселился даже, получал удовольствие, устраивая этот замысловатый заговор. Честное слово, так как в последние годы я не веселился много сотен лет, а может и никогда.
   Во-первых: этот царевич, с самого раннего возраста настоящий разбойник,  морока для всех, зубная боль, болючий чирей, этот паршивец мне очень нравился и своим поперечным злым нравом, с такой лёгкостью наживающим себе врагов, что у иного вши заведутся медленнее, и быстрым и острым умом и проницательностью, в людях, даже во мне, он разбирался преотлично,  даже красивая внешность его была мне по нраву, я люблю красивых людей. Он обожаем родителями, видевшими в нём то, что от других было скрыто – ясный ум и горячее сердце. Они прощали ему дерзости и любые проказы, ровно до того момента, пока рядом с ним не появилась сила, оказавшаяся способной изменить Марея-царевича настолько, что он вдруг повзрослел, бросил свои прежние глупые развлечения и стал задумываться о дальнейшей судьбе царства. И тут-то мне и стало по-настоящему интересно.
   Во-вторых: размышления этого царевича о будущем так напоминали Ария, что мне невольно захотелось придумать что-нибудь, что помешает ему. Что-нибудь очень тонкое, изощрённое, что он не сразу почувствует, что не сразу перемелет ему кости, а будет затягивать глубже и утопит, наконец, но медленно, позволив мне насладиться игрой, растянутой на годы. Приятно выпить кровь, когда она горяча и сладка, жизнь яркую и полную. Тем более что он замыслил перекроить само устройство царства, всей жизни, уклада, потому что ему не нравится, что власть царя неполная из-за таких, как я.
    А вот, в-третьих: то, почему этот вздорный и довольно противный мальчишка так чудесно изменился. То, из-за чего я и начал играть, то, что стало главным поводом и главной причиной, почему мне вообще захотелось начать эту игру, то, из-за чего она стала так интересна. Это женщина. Точнее девчонка, женское в ней ещё только начиналось, когда я впервые увидел её. Я даже не понял, что произошло, когда проезжал мимо их мельницы с обозом и остановился спросить хозяев, выдержит ли мосток мои повозки. А повозки были тяжелые, везли, по чести сказать, золото, только все думали, что плошки да чашки, да тюки с мехами и полотном.
   Я заметил странное: одна девчонка, странной красоты, не похожая на родичей своих ни лицом, ни статью, ни внимательными глазами. Она долго издали смотрела на мои подводы, пока я, спешившись, разговаривал с её отцом или дядей, недосуг мне было разбираться. Я сразу зацепился за неё взглядом, даже не знаю почему. Вот так, проводишь по некой идеальной гладкой поверхности ладонью, и вдруг в твою кожу впивается заноза, невидимая, непонятная, но она сразу начинает саднить и изводить тебя. Вот так и эта девчонка: я даже ещё не увидел, тем более, не разглядел её, а она уже зацепилась, поместилась где-то во мне. Не скажу, что в сердце, я не очень-то верю, что оно у меня есть, но где-то в самой глубине моей души.
   И вдруг эта самая странная девочка, так внимательно разглядывающая не меня, а повозки, что были со мной, сказала, подойдя ближе и немного приглушив голос:
   – Дядь, не проедут тут твои подводы-то. Тяжелы больно, наш мосток хлипкий.
   Помолчала чуть-чуть и заговорила снова:
   – Золото в мешках-то, я вижу? А все думают, плошки, вот умора! – хихикнула она.
   А потом взглянула на меня и сказала, вытянув руку направо вдоль течения реки:
   – А брод во-он там, ниже по течению, с полверсты.
   И побежала себе дальше, вообразите! Даже не оглянулась больше. Какая-то девчушка, маленькая дочка мельника, в посконной рубашонке и холщовой грубой юбчонке, с голыми лодыжками в поярковых носочках и плетёных из лыка черевичках, с распустившейся с конца косой, потому что где-то потеряла ленту, и с сажей на щеке и на лбу, эта девчонка разглядела то, что было скрыто ото всех. Как такое возможно? И было непохоже, что она не привыкла к тому, что видит то, чего не видят другие. Её это совсем не удивило, повеселило немного, только и всего.
   Я долго смотрел ей вслед, пока не услышал за плечом:
   – Это Аяя, моя сестра. Баская девка получилась, завсе шеи ломают – глядят. Но… соплячка ещё, конешно. Хотя… што ж… страму нет – хтой-то любит и зелёные яблочки… 
   Я обернулся: довольно красивый парень лет семнадцати с вертлявой спиной и заискивающим взглядом зелёных глаз смотрел на меня снизу вверх.
   – Именитому человеку всё можно. За злато… – продолжил он, извиваясь.
   – Как дерзнул ты говорить со мной, чёрный смерд?! – рыкнул я. – Да ещё прилаживать сестру свою под моё стремя! Гляди, страже отдам, как сводника! Раскопытиваться не станут, царь Галтей на расправу с такими колготами скор – на шею верёвку и в Море!.. А-ну! Отойди от меня, и дышать при мне не смей, поганец! – я замахнулся на него хлыстом. Но свой батог я о него пачкать не стал бы.
   Наглец побледнел от страха и отступил, почтительно склоняясь. Но я про себя запомнил и девчонку, и то, что её брат охотно продаст что угодно. И я охотно использовал это позднее, когда этот самый Тинган продал-таки свою сестру Марею-царевичу. И, как ни странно, всё обернулось для девчонки самым наилучшим образом. Кто мог подумать, что, такой как Марей, любитель хаживать в девичью, чтобы ему чесали его, надо признать, дивные белокурые кудри, любитель щекотать девиц и слушать их сказки, обнимая сразу двух или трёх, способный заплатить подлецу и купить девочку себе для низких забав, вдруг начнёт меняться и дойдёт до того, что примет в голову решение не только мирно соединить все царства в справедливом союзе вокруг Великого Моря, чтобы превратить их в подобие нашего древнего царства Байкал. И к тому же с девчонкой поступит самым, что ни есть, честным манером. Удивительная и необъяснимая перемена.
   Но тем интереснее мне была потеха. И теперь, когда я нанёс ему сокрушительный удар, отняв у него вначале будущего наследника, а затем и саму девчонку, за прошедшие годы и впрямь сделавшуюся необычайно красивой, я ждал, как это повлияет на него, я хотел видеть, как он ослабеет и падёт.
   Да, девчонка необычайно похорошела с годами, даже против себя самой. Но красота, в действительности, была последним из её достоинств. С изумлением я наблюдал, до чего она умна, прозорлива, о внимательном взгляде я знал с самого начала. При этом она сохраняла своё детское простодушие и наивность гораздо дольше, чем любая девушка, тем более, если её принудили так рано начать жизнь взрослой женщины. Но потом я с ещё большим изумлением понял, что и в этом я ошибался насчёт Марея-царевича. Он не тронул невинности Аяи до самой их дерзкой и неправильной, но при том вполне законной свадьбы. Было всё – и свидетели, и сам Великий Байкал, и даже брачные амулеты, впрочем, девчонкин я с наслаждением сорвал с неё вместе с её одеждой…
   Насилия над женщинами я не совершал никогда в жизни. В глупых мелких войнах я никогда не участвовал, разбоем тем более мне не было смысла заниматься, поэтому жертв у меня быть не могло. Женщины не давали мне даже возможности, хотя бы малейшей, побороться за них. Никогда. Все и всегда были готовы отдаться мне. Не успею я глаз положить, ужо рубашки стягивают. Все десять веков. Скука смертная…
   И вообще, иногда я думал, если бы не вечное противостояние с Ариком я бы давно прекратил свою жизнь сам, потому что мне надоело и учиться, и совершенствоваться в своих умениях и талантах, даже вновь и вновь возвращаться к людям, словно рождаясь опять и опять. Мне наскучило всё, и в то же время, не представляю, как бы я наложил на себя руки. Вот как? Даже обдумывать способ я был не в силах, это вызывало во мне только тошноту, так много всевозможных смертей я видел за эти столетия. А Арик ещё хотел, чтобы я врачевал. С ума тогда сойдёшь вовсе, постоянно чувствовать боль и смрад болезни и смерти. Вот так. Можете удивляться, но я ужасно боюсь смерти. Мне давно всё надоело, но я так и не нажился.
   И этот необычный царевич и то, что происходило с ним, теперь для меня стало даже интереснее противоборства с Ариком. Тем более что мой брат, похоже, сдался, спрятавшись в скалистых лесах, и не выходит оттуда уже так давно, что я почти забыл, как глядит его лицо и звучит его голос. Ничто не обнаруживало, что он ещё жив, кроме, разумеется, того, что был жив я сам. Только полустёртая легенда о Галалии, к которому обращались за помощью смерды. Я даже развлекал себя тем, что насылал мор на сёла и наблюдал, к кому они обратятся к Галалию или же ко мне, Сингайлу. Я побился бы даже об заклад с Ариком. Всегда было поровну. Никто из нас не перевешивал. Как и всегда. Но теперь у меня было развлечение, которого был лишён мой братец, как лишён и многого другого, запершись в своём лесу…
   Девчонку опоила для меня Рина. А приспешники во главе с Мокшеном принесли её тайно сюда, в эту дальнюю тайную горницу. Здесь она никому не попадётся на глаза, здесь никто не найдёт её и не услышит, это одна из дрянных полутёмных частей дворца, пристроенных кем-то из царей и не жилая теперь. Здесь надо передержать её, пока Марей-царевич отправит погоню во все концы, после можно спокойно увезти её из дворца. Или убить.
   Да, я не занимался насилием раньше, тем слаще было изнасиловать ту, кого я так долго и так сильно хотел. Она не только не хотела меня, она пыталась драться, но я легко справился с её тонкими слабыми, почти детскими ручками-ножками, толкающими и пытающимися бить и отталкивать меня. Она настолько не хотела меня, что мне пришлось преодолеть сопротивление её тела такое сильное, какого не припомню ни у одной девственницы, с которой мне пришлось иметь дело. И боль из-за этого, пронзившая её, вырвала крик из её горла. Я увидел её слёзы, я почувствовал их на своей коже, на своих губах. Но это ещё больше распалило меня. И придало сил и жара в мою кровь. И то, что она не хотела смотреть на меня, видеть меня, что хотела, словно отсутствуя пережить то, что я делал с ней.
   Что она ответила мне на то, что я сказал о Марее-царевиче.
   – Не лги о Марее. Никогда такого лиха он бы не содеял. Всё лжёшь, подлый Сил…
   Не поверила. Обессилела от моих слов, но не поддалась на мою ложь. Даже после всего, больше суток, от заката до заката я оставался с ней, не в силах оторваться сам не зная почему, ведь от неё я чувствовал лишь растущую ненависть и изнеможение. Почему я так хочу её? Почему именно к ней я чувствую притяжение, какого ни разу не было в моей жизни. И уже за это я благодарен судьбе, что именно эта чудная девчонка, засевшая когда-то занозой во мне, что именно она приглянулась Марею-царевичу.
   Уходя ввечеру, я ещё сомневался, что позволю занозе продолжить существовать во мне. Я был убеждён, что её надо прикончить. Потому что так правильно, так спокойнее, так сохраняется моё спокойствие, мой вечный холод. 
   Но вот вернулся в свои покои, а как одному из ближайших советников царя мне позволено жить во дворце, но сегодня я отправился домой, к Алеяне. Я нарочно поехал домой к жене, чтобы отвлечься и не думать о том, что было. Чтобы выспаться и, поутру трезво взглянуть на то, что я сделал и тогда решить, как быть дальше. Я лёг спать. Думал, усну тут же, но ошибся: я чувствовал вкус кожи Аяи, её губ, как ни сопротивлялась, как не увёртывалась, но я целовал её сжатые губы, обильно политые солёными слезами. Я до сих пор чувствовал ладонями её нежное тело, и михирь мой опять горел от жадного, удушливого желания вновь вонзить его в неё…
   Вернуться… вернуться как можно скорее.
   До утра я едва дождался, обдумывая, как и что скажу Аяе. Но не важно, главное, увезти её. Спрятать в моём логове в скалистом лесу, где никто и никогда не найдёт её. А там…
   Она совсем молода, у меня времени и вовсе сколько хочешь. Смогу улестить, уговорить, влюбить девушку, не будь я вечный Эрбин. Я умею обращаться с памятью тех, кто мне близок. Я был уверен в себе, не может быть, чтобы она не полюбила меня. За тысячу лет не бывало такого. И теперь не будет, ежели такой безобразник как Марей-царевич смог найти дорожку к сердечку Аяи, то я тем более сумею. Стерпится-слюбится.
   Чёрт его знает, зачем мне это, а только я чувствовал, что мне нужно, чтобы она полюбила меня, питала моё сердце, мою душу силой, никто и никогда не наполнял меня ничем, кроме сиюминутных чувств, а эта странная, очень странная девочка…
    Так что утром, совсем рано, едва рассвело, я поднялся с ложа, где почивала моя знатная супружница Алеяна, крепко, как всегда. Я умылся и, не теряя времени на трапезу, не отвечая на удивлённые взгляды челядных, не привыкших, чтобы я так рано без утренней трапезы уходил из своих покоев, я направился во дворец, куда вошёл с чёрного хода, ближнего к запутанным коридорам и горницам, где оставил Аяю под охраной моих верных слуг, пожалуй, и не слуг, рабов… Долгий путь по огромному как настоящий город дворцу. За сотни лет древний дворец прирастал и прирастал пристройками и стал громадным и запутанным, так что пока шёл, много было времени думать…
    Вначале, поняв, что она подпитывает царевича мудрыми идеями и, кроме того, смотрит, будто внутрь людей и видит намерения и души, мне сразу захотелось просто убить её, но всё не так просто, всё стало совсем непросто – во мне начало расти желание, даже вожделение такой силы, какой я не знал до сих пор, это уже было волнующе и оживляло моё ретивое, которое, похоже, никогда горячим не было, а теперь пекло меня изнутри. Мне хотелось понять, я хочу познать её тело, чтобы отогнать морок, что она наводит на меня или это иное, что-то, чего я не знал никогда до сих пор.
   – …А как ты хотела, прелесть не вечна. Марей ведает, что ты спуталась с его товарищами, нарочно их и набрала для того, чтобы при себе держать…
   Она затрясла головой в ужасе:
   – Что ты! Что ты баешь этакое, подлый ворог!
   Я захохотал, довольный, пугая её всё больше.
   И вот, она оказалась в моих руках, беззащитная и беспомощная, в её членах силы, как у цыплёнка, я легко совладал с нею, всего лишь заломив её тонкие руки. И она… Исчезла куда-то. То есть тело, податливое и гибкое, нежное, как цветок, было здесь, в моей власти и я, торжествуя, над ним, насладился в полной мере. Но только телом. Я опять хотел всё больше, всё сильнее, я хотел ещё и ещё, чтобы добраться, наконец, доискаться до сокровища, открывшегося Марею-царевичу, ничем не лучше меня… Но оно так и не открылось мне. Её красота чудесна, это правда, необыкновенна. За все века я не видел более совершенных лиц и тел. Но, кроме этого, в этой девушке, в этой юной женщине таилось что-то ещё, чего я так и не смог открыть, даже размышляя всю ночь и теперь по дороге…
   И я надеялся, что у меня будет время на это, когда я…
   Я должен был уйти вечером, чтобы быть при царе, который не видел меня сутки, при жене, потому задерживаться дольше было уже нельзя. Нет-нет, мысли отдать её моим рабам у меня уже не было и тени. Ах, как жаль, что я не умею оборачиваться иным обличьем, как Арик, чтобы обмануть её глаза и предстать этаким избавителем.
   И вот я пришёл в тайную каморку, где мои рабы стерегли её и не нашёл ни их, ни её. Только безобразный беспорядок. Разбросанная мебель, приоткрытые коробья с одеждами, драгоценностями, даже посудой, которую исхитили мои тати, чтобы Марей поверил, что она сбежала. Всё это следует сжечь, иначе попадётся на глаза Марею-царевичу, весь мой замысел пропадёт.
   Но куда подевались все и в такой спешке?
   Не зная, что думать, я заметался по дворцу, по-настоящему рискуя быть раскрытым в моём глубоком замысле. Но никто ничего не мог мне ответить толком, стража сказала, что Мокшен и остальные бросились куда-то, очертя голову, собрав с собой небольшой отряд…
   И только поздно утром, когда моя верная Рина, сумевшая обмануть даже зоркую Аяю своей поддельной добротой и верностью сирой девчонке и царевичу, изгнанному даже собственной матерью, царицей Галеей, которой я непрестанно точил зубы на «неблагодарного» сына, променявшего её преданную любовь на какую-то безродную девчонку. Рина пришла ко мне рассказать, что царевич во все концы разослал гонцов искать свою суженую, я стал с нетерпением поджидать моих приспешников, чтобы у них узнать, куда же подевалась девчонка.
   Рина продолжала говорить:
   – Неутешен, слышь ли, Ветровей, даром, што стропотный малый, а реветь готов, шо медведь твой. Не верит в вероломство жёнки своей… Ретивое ты ему перешиб, однако ж. Переживёть ли? – сказала, хмурясь, Рина, имевшая слабость к царевичу, выросшему на её глазах. Потому Аяя и не разглядела в ней подлого предательства.
   – Я перешиб? Я ли? – тихо рыкнул я. – А ты что ж? Не видала что ль, что девчонка ему в сердце вошла? Чего ж позволила? Не спорила? Не помешала моему злому умыслу? Не рассказала правды молодым? Аяе? Марею-царевичу, которого так бажаешь, что мне, злодею супротив него помогла?
   Она смутилась, побледнела, опуская глаза:
   – Как же… поспоришь с тобой, – всё же немного злясь, проговорила она. –  Глазюками страшенными прожжёшь до земли, всё сделашь, как ты велишь. Торопеють все перед тобой, будто и не знашь…
   Я не сказал ничего. Но Рина не унималась.
   – Михирь-от порадовал хотя бы? – блестя заинтересованными глазками, спросила она.
   – Прочь пошла! – взревел я.
   Пакость какая, посмела так говорить со мной! Убить её сей же час, да чёрт с ней, дрянной, болючая болезнь вскорости убьёт её, я бы помог, теперь же помог за низкую её службу, если бы этих слов мерзостных низких не произнесла. Сама повинна в своей доле, подлая женщина, предателей не жалует никто… Я излечил бы Рину так же легко, как убил ребёнка Аяи, лишь прикоснувшись к ней на несколько мгновений. Её маленького сына, прекрасного собою, как его отец и мать и ставшего бы когда-нибудь следующим за Мареем царём Авгалла. Но этому теперь не бывать…
   Я дождался своих подлых рабов. Они лгали. Я ещё точно не мог сообразить, в чем именно они лгали, потому что гнев и разочарование ослепляли меня, но я чувствовал, что каждый нерв визжит в них, что они лгут. Сообщили, что сбежала и, сорвавшись со скалы, погибла прекрасная Аяя. Я взял за толстый локоть Мокшена и увидел лежащую ничком разлохмаченную сломанную фигурку. Она, мёртвая, лежала на дне какого-то небольшого оврага. Ручки-ножки, голые белые, как тонкие веточки неправильно, не по-человечьи раскинулись у тела… И не увидел больше ничего.
   – Загнали её! Убили Марея-царевича жену! Как смеете смотреть на меня в открытую?! Прочь! Прочь, мерзостные твари низкие, дурные и зловонные! Прочь! Увижу в ближнюю седмицу, прикончу всех!
   Мне вдруг стало больно. Больно от этой потери. Я не успел обрести то, чего ещё не успел даже понять, осознать и потерял сразу, едва коснулся. Даже не успел осознать, к чему я приблизился и уже потерял. И это ранило меня. Неожиданно моё оружие оказалось обоюдоострым. Лучше бы я не касался его, не точил, не готовил, потому что я сам ранен теперь и почти болен…
   Царевичу Марею всего девятнадцать, мне в пятьдесят с лишним раз больше, и вряд ли он страдал сейчас сильнее меня. Мы отличались только в одном: я знал, что именно произошло, ему лгали все, но он не верил, хотя, кажется, ничего иного ему не оставалось.
   Не оставалось, потому что троих его друзей, оболганных Риной и подкупленными стражниками, убили раньше, чем я вошёл в горницу, где была Аяя, похищенная для меня. Их прикончили предательски со спины, напав во мраке поздних летних сумерек на улице. Ни единой возможности спастись у них не было. И они стали немой жертвой Великому Байкалу. Так что Марей никогда не дознается, как они пропали. Мои рабы не скажут из одного страха перед моим страшным гневом…
   Но я потерял значительно больше, чем этот мальчишка. Этот юный царевич, прекраснейший с виду и оказавшийся не самым большим мизгирём, как можно было думать, утешится скоро. А я вот за столько сотен лет не знал ни настоящей волнующей кровь страсти, ни радости, ни удовольствий и потерял их, едва взявшись за кубок. Даже не пригубив, только почувствовав аромат волшебного животворящего напитка…
Часть 3.
Глава 1. Сад в цвету
   Всё было так, как вспоминал Марей, мой прекрасный царевич. Когда меня повезли из опустевшего родного дома, Тинган не дал себе труда даже попрощаться, хотя бы сказать, куда и зачем я еду. Пока мы не подъехали к городу, я могла лишь догадываться об этом. Но потом всё же решилась спросить у стражника, что сидел при мне в повозке. Он взглянул на меня и усмехнулся, недоумевая, неужели я не знала, куда еду.
   – Дак к царевичу, к Марею. Он у нас малый на затеи гораздый, – усмехнулся молодой парень и поправил пику, сползшую с плеча от тряски. – Да шибко-то не бедуй, дево, авось не аспид, може и наградит напредки.
   Но мне совсем не хотелось ни наград, ни интереса Мареева. Я видела его тогда летом и не знала, что тот, о ком я полагала, как о Марее вовсе был не он. Мальчишку с белыми, как лунь кудрями, я тоже видела тогда, но разве я могла подумать, что он и есть Марей? Он, тогда ещё совсем тощий, румяный и длинноносый, удивлённо смотрел на меня, будто увидел какую-то диковину, словно я зверь заморский. Но на меня всё время так смотрели, поэтому я забыла сразу, пока не увидела те же глаза…
   Он переменился за прошедшее время, он стал такой красивый…  такой баской, будто он и не человек, а ангел, какой-то посланец Богов или даже сам один из Них. И я оробела в первое мгновение, но и он был не заносчив и сам робел, инно и меня видел такою же удивительной, как и я его. Но я же ехала к Марею-царевичу, а не к этому чудному, такому светлому, ясному, даже лучезарному юноше, у которого от лица будто свечение и в глазах столько славной воды, тепла и света. Растерявшись, я спросила, кто он… И, когда оказалось, что он Марей-царевич и есть, я так обрадовалась, что сразу перестала грустить, что меня забрали из дома, поняв, что обиды мне здесь никакой не будет и даже больше: все мои потери мне уврачуют добром и любовью…
   Мы сразу перестали торопеть и мяться и, смеясь, сели рядом. И с этого мига ни разу не поссорились, никогда не спали и не ели раздельно. Я и не думала очень долго, что мы ещё не как муж и жена. Ведь отец с матушкой Ореей, жили так, как стали жить с Мареем-царевичем мы, ничего другого я и не подозревала.
   Глаза мне раскрыла Рина, видевшаяся мне немного не такой, какой она хотела представиться, но она всем старалась показывать расположение и любовь ко мне: говорила ласковым голосом, была готова исполнить любое моё желание, провожала меня по коридорам дворца до Викола, когда я ходила к нему без Марея. Так вот, когда пришли мои первые месячные и я, чувствовала себя больной и покинутой бедницей, тем более что Марей в тот день всё время отсутствовал, и привычно обнимался и щекотался с прелестными девушками, прислуживавшими за трапезами и горничными в наших покоях. Не то что бы он выну так делал, но в добром расположении духа – часто. И если раньше меня никак не задевало это, то теперь, сегодня…
   И тут Рина, капель каких-то дала, по голове погладила, и всё же мне казалось, что от её длани идёт не тепло, а льдистый холод, вот-вот и волосы мои инеем возьмутся.
   – Вестимо, касатка, мущины, они народ ветряный, что им наша вода, – меж тем проговорила Рина. – У них сегодня одна, завтрашний день – ина. Ты не очень печалуйся, вернётся, пожалуй. А нет, что ж, золотом одарит, он ветреный, но не жадный, не пожалеет…
   Она ещё что-то болтала без умолку, что ботало у наших коров, о том, как мне ещё годы годовать, нешто надо за одного держаться, коли я уж не девица…
   А я стала думать, что же будет, ежли Марей меня и вправду разлюбил и захочет избавиться, что я стану делать? Как мне с этим тогда жить? Любил и вдруг разлюбил? Как так? Разве можно так-то? И если Он так, то, что ж остальные? Обыкновенные люди? Не такие ясные, светлые и славные, как он? Что же они тогда творят, ежли Марей-царевич может так поступить со мной после всего?..
   Как она поняла то, что мы с Мареем только нежно дружим, я не знаю, но великое изумление отразилось на её мягком неопределёнными чертами лице, если бы не колючие глазки, впивавшиеся репьями. Из её последующий речей я поняла только, что если мы с Мареем не видели совсем нагими друг друга и не лежали так рядом, то никакие мы не муж и жена…
   Но о том, что и это совсем ещё не всё, мне предстояло ещё узнать…
   А пока мы задумались с Мареем о будущем, о том, как нехорошо устроено царство, что царь в своём дому не хозяин, и о том, как это неправильно было так разделиться с теми, кто был когда-то родными братьями. Что вернее было бы соединить все пять царств, и не войною, а уважая различия, всё же вспомнить о том, что мы всегда были одним народом и спорить нам и отбирать друг у друга нечего. Объединить законы, торговлю с налогами и жить под началом избранного самого достойного из царей.
   – Но думаешь, милый, славный мой, прочие цари доброхотно уступят тебе свой трон? Воев скорее нашлют погубить нас, – с сомнением сказала я.
   – Ты так думаешь и говоришь, потому что слава моя нехорошая в уши тебе влита? – бледнея от обиды, проговорил Марей, повернувшись ко мне. – Много порассказали о проказах моих?
   Рассказывать пытались, это верно, принимался каждый, но я не верила. Точнее, слушала, но не слышала, и что его невинные шалости, что, бывало, творилось в нашем селе? У нас спьяну бывало муж мог жену до смерти прибить и ничто ему за то, разве что осуждение соседское, а промеж собой сколь раз мужики дрались, в кровь, руки-ноги ломали, головы лопатами раскраивали да и ругались страшно. Так что навидалась я, как злобны бывают люди с ближними. Правду молвить, и беду переживали всем миром. Не дай Боги пожар, и всё добро пропало, никогда не откажут, в дом жить пустят и скарбом поделятся, и на посевы дадут, и дом вместе заново отстроят. И сирот ничейных, бездомных не было у нас, все пристроены, жили, может, и бедовали, всяко бывает, но по улице оборванные не бегали… Вот и меня, сироту, брат пристроил, значит, к делу. Плохо ли хорошо, но позаботился, что ему молодому неженатому мужику со мной ещё делать было? Была бы жена, небось и мне нашлось бы место при них… А теперь думай, что я Марею-царевичу надоела и он…
   Ему самому я говорила всегда то, что думала о нём:
   – Ничьим наветам я не верю, мой Мареюшка, не думай, я тебя вижу до дна, ты чистый, прозрачный родник, вода свежая журливая, весёлая. А что камушки толокаются на дне, так то не грязь, не дрянь, и гнили нет в тебе нисколько. Ты это помни, что бы и инде бы тебе не обаивали о тебе самом. Никому не верь дурным словам о себе.
   Он улыбнулся, похоже, никто не говорил ему, что в нём нет дурного. Глупого озорства, действительно, хоть отбавляй, но на то и бесовство, чтобы ангела дразнить и на свою сторону перетягивать. А он ангел, я это знаю…
   Вот о том, как же нам ограничить власть князей и купцов к царю ближних, как укоротить им руки, не дать держать царя под пятой своих мелких интересов, чтобы царство служило не им, а всем людям мы много думали. И о том, как бы соединить воедино некогда общие земли, ведь так и ладнее и сытнее и от ворогов, если придут, защититься легче.
    Мы обсуждали между собой и советовались с Виколом, даром, что он сам был из тех советников царя, но он как раз за властью не гнался, не отрывал для себя. Он был учёным, знающим, как мне иногда казалось, всё на свете и обо всём, он стал тем, кто, наконец, ответил почти на все мои вопросы. Он рассказал и о братьях Арии и Эрбине, вечно соперничающих и враждующих, и неразлучных при том.
   – Ты говоришь о том, инно они живы и днесь, – сказала я как-то. – А я вот думаю, их и вовсе не бывало. Как сказочного Горыныча, или кикимор… 
   Викол захохотал:
   – Ну ты и сравнишь, Аяя! Уморишь смехом меня! – он даже за живот схватился, хохоча, и упал на лавку, покрытую толстым тканым узорчатым ковром, как и всё тут в этом жирном красивом и громадном, похожим на настоящий город замысловато выстроенном дворце. – Вот какая же ты… странная девушка!.. Великих древних царственных братьев, родоначальников народа нашего, кикиморами обозвала!.. 
   Я села рядом с ним, хохочущим, утирающим слёзы на своих толстых веках почти без ресниц.
   – Ну… расшиперился, поглядите-ка! – усмехнулась я.
   – Славная ты, Аяя. Дай Боги тебе здравствовать вечно! – проговорил он.
   Он, наконец, выпрямился и задышал спокойно. И договорил, всё ещё похохатывая, впрочем:
   – Ох и повезло нам с тобой. Особенно Марею-царевичу познаться, от тебя ему столько добра.
   Но и Викол, высокий, крупный, седовласый, хотя стариком не глядел ещё, похожий на скалу, из подступающих с запада, с умными спокойными голубыми глазами, спокойно мерцавшими, пока он рассказывал нам, неучам историю, всё, что знал о природе вещей, о цифрах и их сложении, умножении вычитании и делении, о Солнце и звёздах и, хотя до конца всего объяснить ещё не мог, всё же многое прояснил для меня и открыл такого, о чём я и не подозревала: о далёких странах, куда ходят наши купцы за диковинами, каких здесь не бывает, оказалось, есть страны, где никогда не бывает снега и зимы и люди есть с совершенно чёрной кожей, как сажа. В это мне не очень верилось, но он говорил уверенно, и видно было, что сам верил, что такие люди, сожжённые солнцем, вероятно, действительно где-то существуют на земле. Что есть животные, громадные как скалы, и такие и ещё большие рыбы в морях, что бескрайнее нашего во много раз, с водой солёной до горечи. И моря те таковы, что переплыть их, может быть, и за год нельзя.
   – Пока ещё не вертались раньше пяти лет наши путешественники-смельчаки,  –  завершал эти свои диковинные рассказы Викол, мечтательно глядя вдаль, и нам с Мареем казалось, в его глазах отражается синь тех самых дальних загадочных морей.
   Но даже он, мудрый Викол не мог придумать и подсказать нам решение нашего главного и пока даже не начатого замысла.
   И самые лучшие часы, иногда целые дни я проводила над тысячами книг, которыми он ведал, и которые сберегал. И ему нравилось это.
   – Аяя, я думал один я вечный почитатель и составитель этих свитков. Марей только и заходит сюда, Галтей требует к себе, читает выну. Да ещё Галалию отправляли как вознаграждение летопись нашего царства.
    – Да я слыхала. А Сингайл берёт только золото. На что ему золото, если он в лесу обретается?
   Викол пожал плечами:
   – Может, в кружало ходит?
   Теперь и я захохотала, что он предположил такое: будто Сингайл в питейном доме завсегдатай, этакой старец с аршинной бородой, кудесник и колдун и вдруг с ярыжками и непотребными девками вместе безобразничает…
   Во всём этом громадном дворце кроме моего бесценного баженного Марея ко мне хорошо относился только Викол. Глаза молодые, его мягкий голос всегда будто согревал меня. Детей у них с женой не осталось, всех забрали мор или зимняя стужа. А до настоящего дня не дожила и его супружница. Так что Викол переселился во дворец и жил теперь в покоях, прилегающих к хранилищам книг. Но от пыли он всё время чихал, над чем подшучивал Сил Ветровей вполголоса, а Марей вслух:
   – Разбегайтесь, щас Викол знаниями пулять начнёт и мудростию древней!
   При Виколе жили кот и кошка, которые ловили крыс и мышей, сохраняя бесценные сокровища, которыми он дорожил. Дважды в год они приносили по выводку котят, которых добрый Викол раздавал, и считалось честью получить котёнка из дворца. И мне нравилось играть с маленькими несмышлёнышами, я всегда любила котят, ещё, когда жила в родительском доме всегда возилась с ними. Мои братишки и сестрёнки даже дразнили меня иногда беззлобно кошкиной царевной.
   И Викол спросил однажды, году на третьем моей жизни во дворце, отчего же я не делаюсь беременною. И только поняв, что, как я узнала позже, что ничего такого, от чего должны получаться уви, у нас с Марюшкой не было до сих пор, он долго смотрел на меня.
   А потом объяснил, краснея и не глядя в глаза, что мы, оказывается не муж и жена пока. И не потому что не провели ещё положенного обряда… Так что, когда мы с моим милым наречённым вошли в нашу спальню после свадебного пира, на который даже сам Викол не рискнул прийти, опасаясь гнева царя Галтея и, особенно, царицы, после того, как раздали всем дворцовым, дворовым и сенным красное лакомство, и отправились в почивальню, я уже знала примерно, что должно происходить и не боялась. Но ведать и испытать это очень разные вещи.
   Я любила моего Марея. Я полюбила его с первого дня. С первой минуты, как встретились мы в его покоях, когда он, растерявшись немного моего вопроса, сказал, что он и есть Марей-царевич. А потому прикосновения, объятия и поцелуи моего баженного были для меня горячей телесной радостью. Что такое сладкие, влажные поцелуи моего любимого, похожие на прикосновения цветов, будто врастающих в меня своими нежными лепестками, кружащих мою голову, окатывавших сердце горячей волной, я уже знала, но я не знала, что его нежность равна горячности, что он окажется так ласков, что ни страха, ни боли, которую мне обрисовал Викол, предупреждая, что «деушкам всё не так сладко, как мущинам» я не узнаю. И мне было так сладко, что ни в сказке, ни рассказать, ни солгать, ни выдумать.
   И наше счастье с царевичем с того дня стало полным и безоблачным, потому что недовольство царя и царицы были с самого начала, и уже совсем не огорчали и даже не трогали нас, как злые порывы торока не могут поколебать скал.
   Только вести от наших посланцев в сопредельные царства о том, что Марея обаяли там и наветами чёрными замазали, огорчали. А Мареюшка грустил и себя корил, что не сдержан был всегда, скор на руку и остёр на язык не в меру и тем заслужил себе такую славу.
   Я смотрела на него в такие вечера и гладила его нежные белокурые волосы, мягкие и упругие, блестящие при свете многочисленных ламп.
   – Не надо наговаривать на себя, дроля, славный, светлый мой царевич, мой супружник золотой. Всё осилим и одолеем. И наветы ложные, и байки, и остуду в людях. Добро сильнее, Мареюшка.
   Он поднимал голову и смотрел огромными своими глазами, двумя морями.
   – Что же ты не целуешь меня? Не обнимаешь? Не бажаешь боле? Постылым делаюсь? Ты не молчи только, ладушка, моя лебёдушка. Ежли стану я тебе немилым, скажи…
   – Что ты… – улыбалась я…
   Оторваться друг от друга принуждал день, а таже случилось наше с ним горе: я не уберегла нашего ребёночка и болела, а Мареюшка тоже грустил возле, ни на ловти, ни на пиры не ходил к батюшке, только к Виколу отлучался на учение.
   А потому, когда меня вдруг исторгли из этого цветущего благоуханного сада, я оказалась беззащитна перед аспидами, вцепившимися в меня. Меня любили всю мою жизнь, и в родном дому, и теперь в царском, пусть я чувствовала холодный сквозняк, гуляющий по коридорам за моей спиной, но всё время меня оборонял, как заботливый пестун, мой драгоценный Мареюшка. И вдруг он, он! меня отдал на поругание…
   Как в это поверить? Что он поверил злому извету обо мне? Что мог подумать, что я и его сотоварищи, которых с таким тщанием я избрала для него из многих и многих, как просеяла для этого весь человеческий бисер, что он привлекал. И после всего он поверил, что я могла за его спиною грязнить его? И для чего бы мне это было нужно? Для чего, Марюша? Кто мог быть выше, прекраснее, любимее тебя? Ах, Марюша…
   Однако ж был однажды странный разговор у нас, когда я провела у Викола слишком много времени, увлекшись вначале его рассказом об истории древнего Байкала, ещё единого тогда. Викол с упоением рассказывала сам увлечённый историей больше, чем настоящей жизнью, будто погружённый туда, в далёкое прошлое, зачитывал мне, как рассорились братья Арий и Эрбин. А потом я взялась читать историю этого, прерываясь на то, чтобы спросить, например:
   – Викол, неужто скажешь, что то не сказка: «…и задрожала земля,  накренилася, и ушло в воду цельное село с жителями, что не успели выбежать из своих домов…»?
   Он улыбнулся, подняв голову, его кошка, мявкнув, запрыгнула мне на колени, и я наклонилась к ней, чтобы погладить и ладонью, и щекой прикоснуться, зная, что она захочет «поцеловать» мой нос, щекоча длинными белыми усами.
   Сам Викол жил при этих многочисленных горницах, наполненных мудростию всех поколений Авгалла, наследника Байкала. Многие учёные мужи и мудрецы заполняли свитки из бересты, ткани, пропитанной специальным составом, и пергамента, их горы в установленном и одному Виколу известном порядке располагались на полках, казавшихся мне бесконечными. Даже запах здесь стоял особенный, вероятно, просто пахло пылью, но мне казалось, это аромат знаний. В этих чудных горницах я чувствовала себя лучше всего.
   Вскоре в этих светлых пяти горницах заполненных полками книг, до самого потолка, что на три человеческих роста, я стала проводить всё время, что мы не были с Мареем вместе, не считая, конечно, время учёбы. Здесь, как и везде широкие лавки вдоль стен, не занятых полками, но и несколько столов, где рассаживались ученики Викола, для Марея-царевича и меня при нём было отведено специальное время, гораздо большее, чем для всех остальных. Лампы здесь были особенными, защищёнными специальными защитными куполками из хрусталя, которые в изобилии находили в скалах. Таким же хрусталём были забраны окна во всех покоях царя, Марея-царевича и царицы.
   Несколько ларей с особенно ценными самыми древними книгами стояли у Викола в покоях. Его помещения были гораздо более тесными, чем любые покои во дворце, но как он сам утверждал, ему места хватало, там было даже уютно, хотя и очень просто, даже у нас дома, на мельнице в горницах было поузористее, чем у Викола, он позволял мне заглядывать к себе.
   Но сегодня мы с ним сидели в одной из главных книжных горниц. Я на лавке недалеко от печной стенки, похолодало, и мне было зябко.
   – Это в первый раз было, когда два брата взъярились друг на друга, – ответил мне Викол на сомнение. – А в последнее их побоище погибла древняя столица Байкала, весь остров ушёл в глубину Великого Моря. Целый остров, Аяя. То было три столетия назад.
   Я отмахнулась:
   – Сиречь два человека потопили цельный город? Быть не может того, Викол, сознайся, что то сказки. Ты просто хочешь верить в эти выдумки. Или сам выдумываешь их?
   Но Викол удивился:
   – Как же это ты не веришь? Не могу понять, как можно не верить… – усмехнулся он. – Ведь люди записали, что видели сами.
   И вот в этот-то момент и вошёл Марей, слишком быстро, слишком яростно распахнув дверь и чело его было бледно, и очи сверкали тёмным огнём, я таким не видела его никогда, казалось, он бежал сюда, готовый вынуть меч. Впрочем, меча при нём не было, но два кинжала в узорных ножнах на боках висели, как обычно. Я и Викол, оба обернулись на него, вздрогнув от неожиданно брякнувшей двери. Марей, глянул на меня, сидевшую на лавке у стола с кошкой, перевёл глаза на Викола, стоявшего у полок с книгами. 
   – Что это супружница моя так долго у тебя задержалась, Викол-книжник? Ужо вечереет, в горницах темно, а вы и ламп не зажгли… – немного всё же смутившись, проговорил Марей, подходя ко мне.
   Я глянула на большие окна, действительно, небо уже приобрело цвет подобный синим лалам, что украшали многие кубки во дворце, чередуясь с красными и со смарагдами.
   – Ох и верно, засиделась я, Викол. И ты не гонишь назойливую ученицу, – поспешно проговорила я, чувствуя, что Марею неловко за ярость, которая пригнала его сюда через множество коридоров, лестниц и запутанных поворотов. И Виколу немного торопно от этого гнева царевича. – Пойдём, мой лучезарный?
   Марей посмотрел на меня, моргнув длинными светлыми ресницами, его румяные щёки немного зарделись, сейчас он был похож на ребёнка, растерянного немного и милого, такого милого увю…
   Я ссадила кошку с колен на лавку, она прядала лапками, растопыривая коготки, втыкая их в ковёр и цепляясь за длинный ворс. А я протянула руку моему славному Мареюшке. Его ладонь была горяча и даже как-то суха, едва не жестка. Но я пожала её пальцами, и она стала мягчеть. Никогда гнев не держался в нём долго…
   Мы пошли с ним к нашим покоям, держась за руки, целуясь в полутёмных закоулках и смеясь. Вся неловкость была позабыта. И всё же позднее Марей спросил:
   – Тебе с Виколом интереснее, чем со мной? Скажи, Аяя? Ведь он умный, учёный муж…
   Я улыбнулась:
   – Он старик, он и должен быть умным.
   И Марей тоже улыбнулся.
   – Значит, не кажусь тебе глупым щенком?
   – Только белым котёнком, – улыбнулась я.
   – Значит, всё же любишь меня? Ведь любишь? Любишь? – волнуясь, спросил он. – Скажи! Скажи, Аяйка!
   Всегда меня удивляло и умиляло его волнение, разве мог он думать иначе? Хотя бы минуту?
   Но, выходит, что думал? Мыслил так тайно, коли поверил такому чудовищному извету? Но что рассуждать и взвешивать, коли предали меня без вины ужасной казни…  Ты видел мою вину и в сердце твоём не осталось ничего, кроме жажды мести.
Глава 2. Видит око
   Что сделалось с тем благоухающим садом, что так пышно цвёл в моей душе, что с ним после поругания? После того, как в него ворвались страшные зловонные звери? Погиб сад навсегда? Тот сад – да. Можно ли взрастить новый на вытоптанном, осквернённом месте? А на пепелище?
   Огнь очень добр ко мне. И помог мне позабыть пережитый ужас. Не дал ему раздавить меня. Не стёр из памяти совсем, но… всё же будто плащ накинул и зловоние, и острые грани перестали терзать меня каждое мгновение моей жизни.
   Он полюбил меня за что-то, наверное, устал одиноко годы годовать, тоже, поди, не мёд липовый. А тут сами Боги привели меня к нему, да двери как-то отворили. К тому ж ещё ходить пришлось за мной, вот и прикипела. И всё же хотел отвесть к добрым людями подальше от себя. 
   – Хотел, что же отнекиваться… и днесь хочу, потому что опасно тебе со мною, как прознает Эрик, что… – сказал Арий на это.
   Повёл рукой и горшок переехал из печи на стол, ароматный пар поднимался над заячьей ухой. Тою же дорогой и сгибень с яйцами переехал на стол.
  – Но только… без меня тебе теперь ещё опасней, – сказал Арий и взглянул на меня, направляясь к рукомойнику. – Что смеёшься?
   Я захохотала, поставив на стол извар с вином из одуванчиков, будто впитавшим в себя ароматы летнего дня:
   – Стращает на каждом шагу, баальник хитрый, понравилось в чистых да новых рубашках ходить, в расписной избе жить! Погоди, ещё печку разрисую!
   – Ох ты, хохотушка! – Огнь обнял меня за плечи, легонько встряхнул.
   Да я рад, что она веселится, что не впустила всю тьму, направленную ей в грудь злодейством, свершённым над ней. И грусть, что остаётся на дне её глаз, она всё же не всепоглощающа. Я не смог, как надеялся своей силой заставить её забыть надругательство, я лишь приглушил ту боль, не стёр её полностью. Иногда мне кажется, что эта грусть ещё от чего-то. Если из-за Марея-царевича, которого она, конечно, полюбила, как рассказывала о нём, обо всём, всех годах с ним. И тем страшнее его предательство, потому что никак иначе то, что он сделал с Аяей назвать нельзя.
   Сам я настоящую привязанность начал испытывать только теперь, когда в мою жизнь так нежданно и непрошено ворвалась Аяя. И чувствуя это, я ещё больше не понимаю и начинаю ненавидеть Марея-царевича, даже если бы он разлюбил как это можно хоть кого-то бросить в руки подлым зверям?..
   Кто заправила у этих мерзавцев, я так и не понял, Аяя не говорила. Я умею читать в людях, но не в ней, потому ли, что она как я или потому, что она забралась мне в сердце, не знаю, но всего я не вижу, только то, что она показывает.
   Это верно, даже ещё не подозревая, что Сил это его брат, Сингайл и Эрбин, я не хотела рассказывать о Силе. Никому и никогда. Я не хочу вспоминать то, что он говорил, поэтому и прячу это как можно глубже. Что его пристяжные собаки, плевать на них, искусали больно, голова теперь вся в шрамах осталась, но волосы прикрыли уже и это.
   То, что открыл Арий обо мне, будто я предвечная, по-прежнему не укладывалось в моей голове, и я перестала думать об этом, тем более что Огнь перестал говорить об этом. В какой-то день он пропал до самой поздней ночи и явился усталый, лохматый и мрачный, как никогда. Вообще в дурном расположении духа я не видела его прежде. А сегодня он пришёл усталый, рубаху порвал, ластик из подмышки выдрал.
   – Как это ты умудрился, Арюшка, подмыху-то как порвать умудрился? – сказала я, удивлённо глядя на него.
   Он рассеянно посмотрел на меня, по-моему, даже не слышал, что я говорю.
   – Баню не топила сегодня? – только и спросил он.
   – Топлена, отчего же, – сказала я, удивлённая суровый сухости его тона, за прошедшие десять месяцев он впервые говорил со мной так. –  Я хотя и не могу, как ты управляться со всем, играючи, но истопить баню… Да что это с тобой деется-то сегодня?!
   – Завтра расскажу, Яй, завтра… – проговорил он.
  Выпарился в бане и даже есть не стал, выпил только липового взвару и, больше не говоря ни слова, снял сапоги и лёг на лежанку, отвернувшись. А я долго ещё не спала, читала о целебных свойствах ромашки и клевера и поглядывала на него. Но видела лишь спину и медленно высыхающие длинные волосы, они становились всё светлее, по мере того как из них испарялась вода, и струились, как эта самая вода от его головы стекая на лежанку. 
   Да, я вернулся сегодня ободранный и усталый, потому что хотя и слыву и сам себя считаю кудесником, способным на многие чудесные вещи, но сегодняшняя моя попытка проникнуть во дворец в поисках книги, где говорилось бы, как открыть Силу в предвечном, едва не закончилась катастрофой.
   Я принял вид прачки, которую видел несколько раз, выходящей из подклети дворца в те несколько дней, что я наблюдал здесь. Я запомнил всех, кого видел больше двух раз и мог обернуться любым из них. И вот я радостный, что придумал, как мне войти никем незамеченным вдруг попался на глаза Эрбину! Вообразите. Глупее ничего не могло быть.
   И что ему было делать там, на одном из многочисленных чёрных крылец этого громадного замысловатого дворца? Что принесло сюда большого вельможу, князя, главного советника царя?! Он сразу увидел меня. Сразу, среди полутора десятков человек, что были здесь, сновали туда-сюда, кто с вёдрами с водой, кто с дровами и хворостом, кто с чем. Вот и я шёл, вернее сказать, шла, подбоченясь, с корзиной сухого белья, снятого с верёвки, протянутой в этой части заднего двора. Я был вполне уверен в себе, потому что видел, как та самая прачка, в которую я обернулся, была увлечена в сарай с граблями и метёлками одним из конюхов, а я уже такие сцены наблюдал, эти двое не выйдут оттуда ещё долго, оба изменяли так своим половинам.
   И вдруг, среди чёрных смердов проявился Эрик, стоящий на верхней ступеньке крыльца. Его взгляд издали прожёг меня. Он был шагах в двадцати от меня, он остановился, замер, как столб, неудивительно, ведь мы не виделись вот так, глаза в глаза уже триста лет. Я, видел его, когда бывал в городе, смешиваясь с чернью, а он проезжал мимо на своих великолепных конях. Но он всегда чувствовал, что я где-то рядом и начинал крутить головой, выискивая меня взглядом, мне приходилось прятаться, потому что он безошибочно поворачивал голову именно туда, где был я. Я не чувствовал его так, как он меня, может быть потому, что я меньше думал о нём, чем он обо мне?
   Вот и сейчас, что его принесло сюда? Я уверен, что никогда раньше не бывал здесь, значит, почувствовал мои намерения?..
  Увидев меня, Эрик всего несколько мгновений стоял ошеломлённый, а потом кликнул стражу…
   Вот и пришлось мне бежать, подобрав юбки и только в глухом тупичке у заборов уже на окраине сильно разросшегося города, ставшего столицей после гибели острова с прежней столицей, я, конечно, бываю здесь, но всё же знаю его не так хорошо, чтобы легко и быстро уйти от погони. Только здесь я стал самим собой, и бежать стало сподручнее, вскоре за моей спиной уже не брякали мечами по своим бокам стражники.
   Вот поэтому я вернулся домой оборванный, усталый, лохматый и недовольный собой, как никогда до сих пор. И кроме как вымыться и лечь спать, чтобы, проснувшись утром, которое мудренее вечера, снова поразмыслить над тем, что произошло и что делать дальше.
    По-хорошему, Эрика бы привлечь к этому делу, не будь он чёртов вечный супротивник, это было бы первым, что я бы делал. Он стражу послал за мной, зачем? И почему я побежал? Я сам не знаю, почему, но я всеми способами хочу укрыть от него происходящее. Явившуюся мне Аяю, третью из избранных, ту, что была обещана нам нашей бабкой Вералгой, надо было бы вместе встретить её приход. И вместе открыть ей путь.
   Наверное, я так и поступил бы, выбрав это поводом для того, чтобы объединиться, а может быть, и примириться, забыть, наконец, вечную вражду навсегда, ведь бывали же у нас с братом хорошие времена, когда мы мирно сосуществовали, и таких времён было немало. Да, я бы так и сделал, если бы не Аяя. То есть будь этот новый избранный кем угодно, но не ею. Она… я даже не знаю, не понимаю, какое место она заняла во мне, похоже, что заполнила всего, все мои мысли, и чувства?.. Это для меня так необычно и странно, что не понять этого Эрик не сможет, а значит… А значит Эрик не сможет не соблазниться, чтобы не навредить ей, чтобы попасть в меня. 
   И ещё это значит, что мне придётся придумать что-то хитроумнее обычного перевёртыша, чтобы проникнуть к книгам во дворце.
   Больше спать я не мог, я повернулся и посмотрел с лежанки на кровать, на которой спала Аяя. Ранние утренние сумерки уже просочились в горницу и заполнили слабым серебристым светом всё помещение, изузоренное теперь замысловатой Аяиной фантазией, слишком маленькое и низкое для того, кто привык жить во дворце, но весьма просторное для тех, кто живёт в обычных избах. Вдруг в этот момент, глядя на её лицо и, вспоминая о дворце, я вспомнил, что видел её однажды. До сих пор я не соединял то моё впечатление, то яркое, но стоявшее где-то отдельно, воспоминание и её саму, как я узнал её, как уже почти год живу с ней бок о бок, говорю каждый день, едим, спим, обыкновенная жизнь обыкновенных людей.
   Это было около года или чуть больше назад, я приезжал в столицу за каким-то товаром, сейчас не упомню, может быть, за мукой или крупой, под видом немолодого мужичка в серой холщовой поддёвке, купил несколько мешков этого добра и, приторочив к седлу своей лошадёнки, оказался заперт на одной из главных улиц Авгалла, мощёных гладким камнем. В своё время наш Байкал, все его ровные улицы без исключения были вымощены такими плитами, мы не месили грязи ни ногами, ни копытами лошадей. В Авгалле так были ухожены только несколько главных улиц, потому что в древние времена Авгалл был небольшим городом на берегу, и состоял из этих нескольких улиц. Так и ездили по сию пору, по оставшимся из прежних времён мостовым, а улочки поменьше, которыми прирос город в последние столетия, с тех пор как изменилось его значение, были кривыми и неизменно грязными, даже канавы регулярно засорялись и дождевая вода и помои разливались прямо под ноги. Плохо следит за городом и его благоустройством нынешний градоначальник…
    И вот я в толпе, среди прочих горожан оказался зевакой, провожавшим восхищёнными взглядами царскую охоту, возвращавшуюся во дворец. Впереди ехал царь Галтей, в сопровождении Сила Ветровея, главного своего советника, эта должность приросла уже к Эрику за многие сотни лет, что он, меняя имена и переживая царей, неизменно занимал, всегда прибирая в свои руки столько власти, сколько только мог своей неуёмной и всегдашней алкотой могущества и почестей.
   За ними Щука с сыном, я их тоже хорошо уже знал, и ещё пара вельмож, чьи имена не помнились мне. А вот замыкали эту процессию перед толпой загонщиков, ловчих, собачников и прочих, в одинаковых серовато-зелёных коротких кафтанах, эту большую сверкающую золотом и переливающуюся красивыми цветами великолепных платьев, в отличие от серой толпы горожан, чьи грубые одежды и покрашены были блёклыми, легко застирывающимися красками, замыкали как раз Марей-царевич и его невеста. Ловчие несли добычу: трёх оленей, чьи великолепные рога едва не царапали мостовую, так низко висели их безжизненные головы с носилок. Но никто не смотрел на дохлых оленей…
   – Мукомолка, – услышал я шорох по толпе.
   Две бабы рядом со мной восхищённо блестя глазами, смотрели на изящную девушку на рыжем коне, рядом с Мареем-царевичем. Говорили что-то вроде:
   – Ишь взлетела как, даром что серой рубашонке родилась…
   – Дык а чё ж? И я вовремя нужному вьюноше подкатись, тоже, небось, в жемчугах бы разъезжала…
   Они хотели сквернословить, потому что так было принято, потому что она всего лишь наложница Марея-царевича, но в лицах их светился восторг. Я рассмотрел девушку внимательнее. Она действительно была хороша: восхитительной правильности белое лицо, тёмные косы, перевитые жемчугом, струились вдоль стана до самого крупа её ладного рыжего коня, она чуть-чуть улыбалась и ни надменного удовольствия, ни холодности не было в её чудесном лице, белые поярковые воротник и обшлага её душегреи ещё подчёркивали белизну её кожи, и темноту волос. Шапочку как и душегрею, и юбку также украшал жемчуг. Такой наряд, надо думать, пришлось вышивать и расшивать перловинами не меньше года цельной светлице белошвеек. Но девушка не гордилась, сидела с прямой спиной, не закостенелой, но гибкой, потому как конь затанцевал под ней вдруг, приподнялся, она изогнулась легко, и я подумал невольно, как она не переломится в таком тонком стане… Мои мысли, будто вошли одному из мужичков рядом со мной в голову, и он проговорил задумчиво:
   – Ишь, как ракита гибка, в чём только дух, небось, пальцами обхватишь…
   – Не шибко глазел бы на Марей-царевичеву девку…
   – Да уж, у его, у Марея-то-царевича, даром, што глаз голубой, сожжёт как чёрным.
   Марей-царевич, обернувшись и придерживая своего коня, протянул руку к поводьям коня своей спутницы, пригибая его, чуть раньше, чем она сама сумела справиться. И сам он красив необычайно, под стать этой девице, я давно не видал его, он уже юношей успел сделаться с тех пор, высокий, длиннорукий, длинноногий, тоже тонкий и гибкий, и удивительно сильный, одним движением успокоил не в меру расшалившегося скакуна.
   Отпустив уздечку, Марей-царевич сделал то, что царевичи обычно не делают при черни, он пожал руку своей избранницы, и они улыбнулись друг другу. Её лица в этот момент я видеть не мог, но на его будто вышло солнце…
    В это время мой дорогой и чутливый брат взялся вертеть головой по сторонам, оборачиваться, даже коня поворотил, сбивая ход процессии, и только когда я присел, спрятавшись за какого-то дюжего кузнеца с промасленной рубахе и зипуне, и сам царь Галтей обратил внимание на беспокойство своего вельможи, он продолжил свой путь, но голову всё ещё поворачивал в мою сторону. Так и не дал мне досмотреть сцену, что произошла на глазах у всех зевак…
   Вот когда, оказывается, я видал Аяю в первый раз. Я не успел тогда подумать о ней, спеша убраться с глаз Эрика. Да, волос волшебной красоты лишилась она. Но краса… Но вот теперь на фоне вышитой ею самой подушки из выбеленного холста её совершенный профиль был ещё пленительнее, чем тогда, в ореоле сияния и недоступности.
   В каком богатстве, какой холе жила эта девочка и ведь не взроптала ни разу, что потеряла всё это, живёт при мне скромнее служанки, работает как черница, заботится обо мне, даже я сказал бы, пестует, как любимого.
   Любимого… Чего это я подумал так? Может и любит из благодарности, всё же выходил её, приютил… Но…
   Удивительно, она так близка, как никто, как не была ни одна моя жена, понимает меня, как никто никогда не понимал, даже Эрик, но при том я не могу даже вообразить, что могу позволить себе, к примеру, поцеловать её. Конечно, я могу близко смотреть на неё, сидеть рядом плечо к плечу, говорить и смеяться с ней, даже коснуться невинно невзначай, но ведь не больше…
   Мог бы, мог бы больше, но разве я чувствую, что льзя? Что будет она рада?
   Но, может быть и слава Богам, что это так? Что сделает со мной эта страсть, если позволить ей воплотиться, раскрыть крылья, куда она унесёт меня? Нас обоих? Я не знаю этого, потому что никогда раньше я не испытывал этого. И я этого боюсь. Что станет с моим бессмертным сердцем, войди в него вот эта жадная любовь?..
   Вздохнув, я отвёл взгляд от Аяи, поворачиваясь на спину, одеяло пониже живота превратилось в шалаш с мощной мачтой в середине, и это не обычное здоровое утро моего тела, не знавшего почти осечек на мужском ристалище даже во времена запойного пьянства…
   Видит око, да зуб неймёт. И хорошо, и ладно…
   Выдохнув, я встал, стараясь не шуметь, покормлю скотину, уберу там, соберу яйца у куриц, чтобы Аяе не ходить, и в лес пойду. Отвлечься от мыслей надо, глядишь, что умное придёт.

   Да ты счастливчик, Ар, как всегда, обыграл меня. Как всегда, тебе выпали хорошие кости. Даже больше, ты сам выбрал, каким костям и как лечь. А я выпил яду. Я даже подумать не мог, предположить хотя бы на миг, что такое может произойти со мной. И добро бы сладилось всё, так ведь нет, как зверь дикий я поступил, хуже… И потерял, не успев даже обресть. Даже попробовать, пригубить любви. Нет, я рванул кубок, и пролил вино на себя. Не испил, но весь пропитался хмелем этим, будто сквозь кожу яд проник в кровь…
   И теперь мне всё время больно от того, что я не смог, что я ничего не успел и поступил, как управили самые чёрные силы во мне. Погубил девушку. Истерзал хуже волка и убил. И Марея-царевича перешиб, похоже. Впрочем, до мальчишки ли мне сейчас стало, когда я сам оказался раздавлен, сожжён. Я даже прочесть подробно, как мои рабы загнали её в лес и погубили, не мог, так скособочило, захлопнуло меня этой потерей. И не имел ничего, а потеряв, будто изнутри разорвался…
   Я ушёл в свой лесной терем. Сказавшись Галтею, что поеду в сопределье прознать, каково там, не подбивает ли сбежавшая преступная лиходейка суседей наших на новые злокозни супротив нас. Что было ещё придумывать, коли всё было ужо придумано заранее мной и в уши Галтею сотню раз влито?..
   Терем мой лесной был богат и дорого убран. За сотни лет, что я принуждён скрываться здесь, пережидая поколения, чтобы вернуться к людям, здесь появилось много диковин, красивейших вещей, в саду цвели по весне яблони, вишни, сливы и груши, принося плоды по летней поре. Мой терем, два этажа и светлица, в третьем, высоком этаже, мой терем стоял на высоком уступе, откуда открывался вид на обширную долину, в которой далеко внизу лежал Авгалл. Отсюда, разумеется, увидеть его было нельзя, да и низкие облака, временами цепляясь на скалы с нашей стороны, закрывали дали, но сознание того, что я здесь выше всех тоже придавало мне радости и гордого удовольствия. Слишком одинокого удовольствия, конечно…
   Женщин я и раньше привозил себе сюда, они жили со мной по нескольку лет, иногда оставались и дольше, когда я уходил от людей, переждать знавших меня и вернуться к новому поколению. Иногда оставались и после. Содержали усадьбу в порядке, не мне же самому было убирать здесь, да яблони подвязывать. Удовольствия в простом людском труде я никогда не видел.
   После я отпускал женщин с выводком моих детей, мешком золота, и опустошённой памятью, в том, что касалось меня, увозил или в дальние города Авгалла, а бывало, что и иные царства. Они очень хорошо проживали остатки своих жизней после меня, я не обижал их, щедро одаривая золотом на прощание. И никогда не вспоминал после, просто хорошее тёплое чувство оставалось от всех них в моей душе.
   Но теперь… Теперь всё было иначе, потому что я поступил не так, как привык, как правильно было для меня поступать. И всё потерял, всё порушил. Будто самого себя ранил, выстрелил в себя из лука. И стрела застряла очень глубоко и больно…
   Я даже не захотел продолжать своей занимательной игры против Марея-царевича. Сейчас я вообще ничего не хотел.
   Я приехал в мой терем и остался здесь до зимы, проводя время за тем, что бродил иногда по лесу, охотясь, или забрасывая удочку или небольшой невод в многочисленные ручьи, стекавшие по склонам скал.
   Я не хотел даже отправиться посмотреть на то, как обретается Арик, предполагая, что там: в его равнинном лесном доме всё спокойно, тихо и благородно, как всегда, расхаживают куры по двору, хрюкают в хлеву свинки, может и корова мыкнуть или заржут пара коней, наколоты и сложены дрова так красиво и аккуратно, что только я могу понять, как это у него может получаться, ведь он не касался никогда топора своими белыми руками… Трава на дворе скошена ровно, тоже будто под гребешок, и дом, вроде и простой с высокой клетью, но чересчур большой для обычного лесника. Нет, и туда я не пошёл. Не хочу видеть, как мирно и спокойно живёт мой братец, в то время как я грудь себе вскрыл своим собственным злоумышлением…
   После смерти рыжей Леи был непокой во мне, но совсем иного рода, привнесённый её мёртвым присутствием, но не моей совестью и потревоженной душой. А теперешнее было совсем иного рода. Я даже не знаю, чего во мне было больше днесь, сожалений, что я не узнал Аяю лучше или, что вообще коснулся её и узнал то, чего не знал до сих пор и отлично жил при этом. Или что способствовал её гибели. Что мучил её…
   О чём я жалел? Что захотел счастья, которое даже не взглянуло на меня и умерло?
   Вы не поверите, я плакал. Я плакал несколько раз. Много раз. Тысячелетний муж, переживший сотни своих жён, детей, внуков и правнуков, легко истреблявший целые селения, убивавший людей одним прикосновением, ни разу до того не испытавший мучительных угрызений, теперь изводился и страдал. Впервые в жизни, в такой длинной, такой заполненной всевозможными людьми, событиями, чувствами, впервые я плакал. В темноте, в полном одиночестве своего скалистого леса. Или одинокого терема, несмотря на присутствие в нём весёлой и жаркой Игривы, что жила теперь здесь уже несколько лет, родила мне сына и готова была родить второго. Все они были такими, как она, любящими. Разными нравом, кто тихой кротостью нравился мне, кто, как вот Неява, напротив, горячим и весёлым нравом. Но все они были, хоть милы и даже любимы, все были, как одна. Поэтому я даже имён их не удерживал в памяти…
   Я не хотел заглядывать за грань, за Завесу, к мёртвым, чтобы увидеть там Аяю. Почему? Я боялся. Боялся, что, увидев её там, я не захочу вернуться обратно. Хотя зачем я в этом мире, я опять не знаю. Уйти туда за ней… но я сам её отправил, разве там, за Завесой она простит меня, взглянет иначе? Захочет хотя бы смотреть на меня? Говорить со мной? И ведь не приходит, как некогда Лея упрекать меня. Почему?..
   Стало быть, незачем мне туда и отправляться, тем более что Арий за мной туда же притянется, куда нам друг без друга? Значит надо жить как-то дальше, как-то забыть всё это.
     Что ж, когда-то за тысячу лет я должен был почувствовать себя живым, обыкновенным, уязвимым, способным ошибаться непоправимо и страдать от этого. Никогда раньше я не чувствовал, что неправ, что дурно поступил и моя совесть лишила меня покоя. Я даже не подозревал, что она у меня есть. Да и зачем она тому, кто живёт вечно, переживая поколение за поколением своих потомков, когда никто уже по-настоящему не верит даже в то, что я вообще существую. Давно стал легендой, сказкой из прошлого, такого дальнего и чудесного, что я сам не верю, что я живу столько, что во времена моей настоящей молодости были зодчие, способные ладонями шлифовать громады скал, которые они передвигали тоже без прикосновений. И строили наши дворцы, большая часть которых погибла в водах Байкала, погубленная нашей с Ариком ссорой. В Авгалле остались два первых этажа старого дворца, когда-то он принадлежал одному из вельмож, управлявшим этим городом на берегу Моря. Даже мы с Ариком не способны на это. Передвинуть небольшой предмет – да, камнем швырнуть, но вот такое – не получалось. Я пытался и даже специально долгое время учился у одного у таких умельцев. Но он лишь посмеивался надо мной, приговаривая:
   – У тебе своё умение, Эрбин-царевич, у мене – своё.
   Так я и не преуспел. Уверен, что и Арик тоже, он вообще лентяй, вечно само всё получалось, в руки давалось, успевай ладони раскрывай, а я упорным трудом только и мог получить. Всё, кроме чёртова врачевания, которое мне и даром не нужно…
   Я опять начал злиться на брата, похоже, стал выздоравливать, значит, пора возвращаться домой. Всё это время, я не думал о том, что происходит в столице, что во дворце, что игра моя окончена, потому что я нанёс смертельный удар своему противнику. По-настоящему смертельный. Но чему радоваться? Что я победил мальчишку девятнадцати лет? Переиграл, потому что умнее, больше способен ко лжи и притворству? Потому что создал вокруг него целый ложный мир, куда вплёл и его самого, его кровь и жилы, его солнечными локонами связав узлы на его собственно шее? Этим мне гордиться?
     Ох, Арий, проклятущий ты счастливчик, никогда заговоров не строил и не участвовал, и чистым полагаешь себя, наверное, спишь спокойно. Боги, как я ненавижу тебя! Бурю какую на твою башку наслать что ли?..
Глава 3. Возвращение
   Начав испытывать прежние чувства, я отогнал остатки тяжкого морока, и вернулся в Авгалл. Но до возвращения мне надо было знать, что же в действительности происходит в сопределье, чтобы толково рассказать Галтею, чем живут соседи, чтобы начать новую жизнь.
   Но для этого мне нужно было хоть и небольшое, но время, чтобы собрать и выслушать моих лазутчиков и вредителей, разосланных мной по царствам. А для этого я поехал на север в Каюм, где было меньше всего наших недоброжелателей, почему-то так складывалось, что там жили самые спокойные и доброжелательные наши соседи. Может быть потому, что там живут почти сплошь потомки мерзавца Арика. Как бы то ни было, но здесь спокойнее всего. Остановившись в каком-то неприметном умете, я сам, постарался одеться как можно проще, чтобы не быть узнанным никем, что всегда было непросто из-за моей приметной внешности, всегда завидовал дару Арика отводить глаза людям. Здесь я принял моих соглядатаев, выслушал все новости.
  А новости были неожиданными. Первое – это Марей-царевич не перестал разыскивать свою суженую, получается, поверил моему навету, ищет, чтобы отмстить или… Хотя… не имеет значения, почему именно он её разыскивает, но сам носится по царствам, Салазу, Каюму, Синуму, и даже на восток в Парум не побоялся поехать, где больше всего недоброжелателей его самого и его отца, благодаря моим стараниям.
   – Как одержимый, вашец, ажно с лица спал, глаза одни, – говорили о нём мои люди. – Расспрашивает на постоялых дворах, вот вроде энтого, даже к царям не стесняется обратиться с просьбой пособить в энтом деле.
   – Ага-ага! Даже не побоялся к Айхону испросясь заявиться. Тот и принял его, изумлённый, но принял, не ожидал, что Марей-царевич, о ком так много говорят, как о злоумыслителе супротив евонного царства сам явился даже ещё с просьбой.
   – Сказывают, шапку заломил перед Айхоном, и говорит: «Хошь не верь, щас же и казни меня, ясный царь Айхон, а подмоги в деле моём тяжёлом…»…
   – Тот и выслушал, растроганный такою простотой и открытостью…
   – Да-да и сменил гнев на милость, едва не друзьями расстались с Парумским царём. 
   – Да что с Парумским, со всеми четырьмя. Кто и посмеялся поначалу, щенком обозвал, но наш-то, даром што гордец, ничё, снёс, рассказал горе своё.
   – Так што всеми пятью царствами ищут Аяю, жену царевича, – завершил их речи последний и самый толковый мой человек, произнеся свою речь спокойно, в отличие от остальных, прямо-таки подпрыгивающих на своих местах от нетерпения.
   – И где он сам теперь? Марей-царевич?
   Они пожали плечами:
   – Хто его шального знает, стражу меняет, в кажном царстве ихнюю берёт, везде, считай один, так што и не угонисся.
   Вот так вам. Я считал, убил его наповал, располосовал своим преступлением, но вышло, что я недооценил его? Мальчишку, которого считал за комара, обложил со всех сторон врагами, в том числе в его собственном гнезде, кого почитал уже не существующим и едва ли не начал тосковать по тому, что выиграл и мне нечем теперь будет расшевелить свою холодную душу. А он… он начал обыгрывать меня. Он, потеряв доверие ко всем, теперь полагался только на самого себя, и я должен сказать, что это не просто умно, это мудро. И если так пойдёт, он может обыграть меня...
   Выходит, я не ослабил врага, я заставил его повзрослеть. Я дал ему оружие в руки сам. Н-да, такой игры я не вёл ещё ни разу в жизни и уж никак не предполагал в сопливом мальчишке Марее-царевиче достойного соперника, коли сам Арий никогда не выходил сражаться со мной, всегда отступая, примиряясь, не желая соперничать напрямую, то ли сохраняя братские чувства, то ли… нет, я не верю в его слабость... Вот в его слабость я не верю, и не потому что он бессмертный как и я, рождённый со мной в один и тот же час, я его силы боюсь, потому что он сам не осознаёт её... 
  Так я размышлял, глядя на голубеющий в предзакатных сумерках снег, вот он заиграл розовым, вот желтоватым и оранжевым, на ложбинках, ещё немного, солнце спрячется, и он засверкает разноцветными искорками в вечерних фонарях…
   Полное поражение я потерпел, похоже. Не только в том, что сам оказался ранен в то, чего не предполагал у себя, но потому что мой соперник, которого я полагал мышонком, с которым играл как кот, оказался сам даже не котом, но тигрёнком и уже острые клычки начинают выглядывать из пасти. Ежели он дознается правды?..
   Я не боюсь его ненависти, он никогда ко мне приязни не питал, всегда почитал своим врагом… тем сложнее, тем приятнее будет сделаться его соратником, его ближайшим товарищем, наперсником, взамен погибшим, а вернее погубленным мною Батербею, Иголу и Рыси, вместе взятым. В конце концов, следующим царём сядет он и прибрать его под себя, заставить думать, как я, поступать, как желаемо мне, тем более такого, настоящего Могула, вот, что ещё интереснее, чем биться против. 
   Да эта задачка будет сложнее и куда заковыристее прежней.
   Зима уже перевалила за половину, когда я вернулся в Авгалл и предстал пред очи Галтея. Надо сказать, к царю Галтею я испытывал неподдельное уважение, он в семнадцать сел на трон после смерти своего отца, умершего в семьдесят три, так было угодно судьбе, что до Галтея много сыновей похоронил его отец, и только последний из царевичей стал царём, сын его новой царицы, на которой царь и женился только в надежде родить наследника. Наверное, поэтому Галтей получился таким спокойным, мудрым, таким хладнокровным и рассудительным правителем, которого уважали и подданные, и враги. Впрочем, врагов он старался не наживать. Во всём и со всеми находя общий язык и способный убедить в своём наилучшем отношении и наидобрейших намерениях.
   – Так что сопределье, Сил Ветровей? – спросил меня Галтей, всматриваясь в меня, словно пытаясь прочесть тайные замыслы в моей голове.
   Я стоял перед ним, думая, как я изменился собою, что можно понять по мне? Мы были в обычной его дневной горнице, где он проводил время днём, недалеко от покоев, которыми заведует Викол, заполненных книгами, кладезем мудрости всех времён.
   Викол… вот кого мне надобно взять в союзники для сближения с Мареем-царевичем. От этой проблеснувшей во мне мысли я даже улыбнулся, почувствовав грядущий успех.
   – Успокоение наступает в соседних царствах, Галтей, – сказал я. – Похоже, что вся ярость на нас происходила от негодной предательницы, пригретой царевичем.
   Галтей вгляделся в меня:
   – Так куда же подевалась эта коварная злоумышленница?
   Я пожал плечами.
   – Может быть, в дальние страны ускакала со своими любовниками? Почуяла, что по-настоящему рассорить нас с соседями сил ей недостанет, вот и решилась на побег.
   – Неужто думаешь, что девчонка, дочка мельника, выросшая на наших глазах, способна на такие сложные игры? Если бы кто-то водил ею, я бы ещё мог поверить, но, чтобы сама… – Галтей покачал головой.
   Но я возразил:
   – Необычная во всём девчонка, твоё величие, царь Галтей, книг у Викола прочла не менее, чем Марей-царевич, училась быстро всему, даром, что мельникова дочь…
   Галтей покачал головой, погасив пронзительный взгляд.
 – Да мне доносили о том, но я… не верил, – проговорил он. – Неужто и, правда, такова?
   Я пожал плечами:
  – Я, царь, тоже лишь по слухам знаю, с нею самой и не молвил никогда.
  – А плохо! Совсем скверно, что никто из нас не знал, чем наследник жив! Сколько месяцев и где пропадает царевич?! Мне доносят, разыскивает вероломную предательницу.
   – Не думаю, что он её найдёт, вашец, я проехал все царства и нигде не встретил и следа её.
   – Да бесследно ей скрыться трудно, – раздумчиво сказал Галтей. – Красы такой я не видал за всю жизнь.
   – Даже я не видал…
   Галтей усмехнулся, взглянув на меня, поднимаясь с резного кресла, на котором сидел перед разложенными перед ним свитками с хлебными расчётами, знать Щука приходил передо мной.
   – Ты-то? Ты, конечно, известный бабий собиратель, Ветровей, но всё же совсем молод ещё, который тебе год?
   Честно сказать, я растерялся, который мне должен быть год на их счёт, сколько я уже здесь? Сколько я женат? Моей дочери Арлане восемнадцать?.. Я не успел ответить, Галтей отвлёкся, выглянув в окно и увидал там Щуку, у которого с головы ветер сорвал шапку, а его сын, потешно оскальзываясь на снегу, бежал за ней, катящейся к воротам.
   – Боги… опять не отчистили двор от снега, дождутся, что кто-нибудь руки-ноги переломает, – проговорил он.
   А потом снова заговорил о Марее-царевиче.
   – Сил, ты поехал бы, воротил его, что мотаться по чужим странам, ежли девчонка оказалась падалью, тем более покинула земли нашего Великого Приморья, не стоит страдать о ней.
   – Это легче сказать, вашец, чем воплотить… – сказал я, и поймал себя на том, что мысль об этом резанула меня. Говорить легко. И даже думать, заставляя себя не страдать, возвращая на землю, заставляя чувствовать её под ногами, вдыхаемый воздух, вкус воды и пищи, мягкость тюфяка под спиной, податливость женского тела, аромат мороза… Это требует усилий, таких, что даже мне даётся с большим трудом и не далось ещё до конца.
   Но Галтею эти муки были не знакомы, он лишь отмахнулся:
   – Марея-царевича надо вернуть, нечего соседей смешить, пускай возвращается. Тем паче, сам говоришь, перестали яриться на нас. Как думаешь, из дальних стран эта Аяя на нас беды не наведёт? Чего она сбежала-то? С приспешниками Мареевыми, чего не хватало?
   Но ответа, он, похоже, не ждал, он задаёт себе этот вопрос уже восемь месяцев и не находит ответа, и не найдёт, конечно…
   Галтей сам проложил мне путь к царевичу. Теперь мне нужен союзник. Так что я направился прямо к Виколу от Галтея.
   Викол не ожидал увидеть меня на пороге, хотя я посылал к нему за книгами, но сам не приходил. Поэтому книжник от растерянности и даже испуга даже рот раскрыл.
   – Пошто пугаешься, достойный Викол? Будь здрав, – усмехнулся я, входя. – Не стоит считать меня врагом, я никому врагом не был.
   Викол, по-моему, даже икнул от страха, поднявшись от стола, на котором разложены в беспорядке свитки разного размера, как он разбирается в этом беспорядке? Сам я люблю, когда всё разложено идеально... 
   – И ты будь здрав, Сил Ветровей, – просевшим голосом проговорил Викол, который не уступал мне ни в росте, ни в силе мускулов, вероятно, хотя проверить это у меня, конечно, не было возможности.
   Я сел без приглашения на лавку опершись спиной о стену, впрочем, стены тут довольно холодны.
   – Печи бы приказал жарче топить, Викол, отсыреют все книги у тебя, да и сам простынешь, – сказал я.
   – Это верно, рассеянность моя, забываю который день напомнить… – пробормотал Викол, опускаясь на лавку.
   Я поднялся и выглянул за дверь, в помещение для челядных и кликнул им, сонно игравшим в кости:
   – Дров сейчас же принесть, печи топить пожарче. Ежли вперёд ещё такую сырость разведёте, утоплю в ручье для уток!
   Побледнев, увидев меня челядины, толкаясь, кинулись исполнять, я закрыл дверь и посмотрел на Викола.
   – Построже надоть с чернью, Викол, ты царёв советник, а не ящерица, чтобы тут в сырых стенах сидеть, – сказал я. – Вина прикажи принесть, и яств каких, и шишек, что ли,  али там левашей.
   Викол в некотором оцепенении всё же вышел приказать своим людям принести угощения. А пока я поговорил о снежной зиме, о том, что непросто было доехать сюда по зимнику, то и дело заносимому пургой. Викол отвечал, что да, подобные зимы в наших краях обычное дело, редко бывают тёплые и мягкие, хотя на нашем берегу всё же такой лютой стужи как на востоке в Паруме не наблюдается…
   Принесли угощения на больших золочёных поставцах, и, быстро суетясь, накрыли стол, осторожно прибрав свитки на полки. Расставили всё и встали за нашими спинами, намереваясь прислуживать. Сейчас мне нечего было скрывать ни о кого даже от чади, так что я заговорил:
   – Царь наш Галтей, просит оправиться на поиски Марея-царевича. Надо вернут наследника в родные пределы, неровён час, что плохое сделается с царским сыном, главной надёжей царства.
   – Так… Ветровей, как же вернуть его? Кто знает теперь, где он.
   – Узнать несложно, – я поднял кубок.
   И Викол поднял, мы стукнули их боками, плеснув немного.
   – Мне нужна твоя помощь, достойный Викол, – продолжил я без обиняков, облизав губы.
   Вина я никогда не любил, хмель плохо влияет на меня, от того так злил меня Ар, когда взялся пьянствовать, натерпелся я тогда его похмелья…
   – Моя помощь? В чём же могу я помочь тебе, могущественному Ветровею, я, скромный книжник? – спросил Викол, и я отметил про себя, что он как раз пьёт легко, даже не морщится.
   Надо получше изучить его, до сих пор самому скромному советнику я не уделял внимания. 
   – Ты дружен с царевичем, близок ему, ты ему советник не менее чем отцу, кто ещё поможет остудить его горячую голову и вернуть царевича домой? Убедить, что его дом здесь и на чужбине искать уже нечего.
   – А может он нашёл её, Аяю?
   Даже её имя причиняло мне боль, будто по подсохшей было ране, вновь полоснули острым лезвием. Я невольно поморщился.
   Да я заметил это, как великолепный Сил, могучий, неприступный в своём могуществе, богатстве, даже в своей мужественной красоте, странно побледнел и нахмурился, когда я произнёс имя Аяи.
   Вся эта странная история с её побегом с товарищами Марея-царевича, этакое четверное предательство была настолько чудовищна, настолько неправдоподобна и непохожа на ту Аяю, которую я знал, что вероятно и была правдой, ведь, как правило, правда именно там, где её менее всего ожидаешь. И где, кажется, её не может быть. Вот как этот приход Сила ко мне.
   – Если бы нашёл, полагать надо, вернулся бы, – сказал Сил, не поднимая на меня громадных своих жутковатых глаз. Мне всегда было не по себе от его взгляда, он смотрит так, словно пронизывает, не просто видит насквозь тебя, но даже три поколения твоих предков, вот такой взгляд у Сила.
   – Ты должен поехать со мной, Викол. Мы вернём Марея-царевича домой. Мне он не верит, всегда считал, я зло в царстве, хуже мора или урагана.
   Я опустил глаза, он и про Марея всё знает, ничего не скроешь от него? Что ему тогда так не по себе от упоминания Аяи? Это так странно, что меня защекотало любопытство. И уже поэтому я согласился ехать с ним и помочь ему, тем более что царевичу и впрямь пора вернуться, его братья начали, подрастая, входить в пору и того гляди начнут супротив него людей подговаривать, в воях смуту наводить. Долго отсутствовать нельзя.
Глава 4. Новый
   Да, я объездил все царства, я обыскал все закоулки в них, если бы Аяя и остальные побывали бы здесь, хоть где-нибудь я нашёл бы их следы. Не могли они пропасть бесследно. Но они пропали именно бесследно, будто в небо улетели все четверо. Но никто из слуг, конюших, стремянных, чёрт его знает, ещё кого, не пропал из дворца. Но ведь все они из простых семей, отлично умеют ходить за собой…
   Я искал и как простых проезжающих, четверых, я думал, не нарядилась ли Аяя мальчиком?..  Я передумал всё за это время, что кружил вокруг Моря, но кроме того, что всех их жителей убедил в том, что я не злодей, что я такой же человек, как они, что я болен и ищу избавления от недуга, что зла не желаю никому, и вот кроме, от этого приключившейся во всех, приязни и даже дружбы ко мне, я больше ничего не нашёл. Вот так ищешь одно, находишь совсем иное...
   Теперь во всех пяти царствах, включая моё собственное, прежний Марей-царевич, вздорный и злой проказник, опасный и непредсказуемый злоумышленник, враг, готовящий воев, превратился в человека с сердцем, с душой и умом, коли смог к каждому царю и воеводе подойти и убедить помочь мне. Теперь никто не поверит, что я хочу их воевать или уничтожить, как пытались это навевать обо мне.
  Я не заметил, как наступила новая весна, и подкатило лето. За эти прошедшие месяцы я понял только одно – если Аяя ещё есть в подлунном мире, она не в нашем приморье. Или они четверо уехали куда-то в дальние пределы, куда ходят только наши путешественники, купцы, и куда и мне стоит отправиться?..
  Или всех их нет в живых. Но неужели я не почувствовал бы её смерть? Неужели я не понял бы, что и моя жизнь окончена, потому что окончилась её? Этого не может быть. Я бы знал, что она умерла…
  Если бы её похитили и держали где-то тайно, я бы тоже нашёл. Но они все исчезли без следа. Где так можно спрятаться?..
   Я не ожидал увидеть Викола в том умете, где я пережидал непогоду, чтобы снова двинуться на полдень, а может быть к нам на запад и ещё раз обыскать, как следует Авгалл. Не ожидал, что вообще кто-то может найти меня, кто-то может искать меня по приказу моего отца.
   – Не по приказу, Марей-царевич, по просьбе. Едва ли не со слезами умолял Галтей вернуть тебя во дворец.
   В маленькой горнице, что служила мне покоями с потолком таким низким, что, такой как я, или тот же Викол почти цеплялись за него макушками, и такой тесной, что вдвоём тут почти нельзя стоять, я предложил ему сесть на лавку и выпить со мной молока с ладками, что было, как говориться.
   – Как же ты нашёл меня? – спросил я.
   – Я не один искал, Марей-царевич, хоть и мудрено было найти, но ты заметный человек, даже ежли представляешься простым, никто такого не спутает. Царскую поступь да спину, и выю под зипун не упрячешь, издаля людям видны.
   Я не стал спорить, я не выставлялся, как Марей-царевич, но и не лгал, что не он.
   – Не один значит? С кем же ты? – спросил я, наливая ему и себе молока в глиняные крухи.
   – Сил Ветровей со мной, месяца четыре почитай за тобой едем и едем… вот догнали, наконец.
   Я выпрямился, и опрокинул молоко, оно потекло по грубым доскам стола, и Викол поднялся, отодвигаясь, чтобы не запачкаться, а молоко маленьким ручейком с журчанием заструилось на пол.
   – Сил? Ты… – я задохнулся. – Ворога моего главного… привёл?!
   Викол побледнел:
   – Дак это он отыскал, кабы не он… – и добавил тихо-тихо, блестя выпуклыми глазами. – Да и, Марей-царевич, ежли врагом почитаешь его, так держи ближе…
   Я хотел душу вытрясти из него и пинком отправить её, подлую, прямо к чертям на переплавку, и хотя он и был вдвое толще меня и тяжелее, клянусь, я бы это сделал. Но будто что-то щёлкнуло в моей голове: «не обнажай перед ними чувств, не давай воли сердцу». И я опустил, поднявшиеся было кулаки.
  Я выдохнул и снова посмотрел на Викола:
   – Что ж… поглядим, кто мне друг, кто враг.
   Я не думал, что найду Марея-царевича таким. Он изменился необычайно за последний год, счастье продлевает детство, горе заставляет мужать. И Марей-царевич уже не глядел мальчиком с нежным румянцем, розовый куст обронил душистые лепестки, теперь перед нами сухие плоды, острые шипы и жесткие ветви и листьями, похожими на лезвия. Что бы ни сделала Аяя, ничто не могло так изменить его, как её потеря. Её предательство. Теперь никто и никогда не поймёт, что в душе у этого человека. Огнедышащая гора, остывая, становится крепче, чем была до взрыва, Марей-царевич с Аяей был податлив и раскрыт, как весенняя оттаявшая земля, теперь это скала, неколебимая и жёсткая и Боги только знают, что там в недрах…
   И я едва узнал Марея, вышедшего из низкой двери постоялого двора, на границе Каюма и Авгалла, где мы, наконец, нагнали его. Только по белокурым кудрям и признал, лицо бледно, исхудало, громадные глаза, крупные черты, днесь он стал страшно красив, если раньше ликом он был подобен весеннему божеству, то теперь это ледяной воин, настоящий будущий царь. Не баловник, не пропитанный счастьем влюблённый, но слитый из железа, золота и камня исполин, несмотря на худобу, он казался теперь мощнее и больше. Но ведь так и есть и я сам сделал из него этого великана.
   И что было трогать их? Чему я позавидовал? Юной чистой любви? Его предстоящему могуществу? Как не хватило мудрости и ума раньше поступить так, как теперь я намеревался? Зачем я стал им супротивником?
   Простой ответ, я хотел его девчонку. Всё старо и вечно. Вот теперь, когда я отобрал её и у него, и, главное, у себя, теперь я могу стать мудрым и спокойным его советником, помогать и ловко направлять туда, куда будет выгодно мне. Пусть не доверяет мне, он не будет теперь верить никому, но мне и не нужна его вера, с таким сухим и жёстким легче, меньше чувств, меньше жизни, больше рассудка – всё проще. За год Марей из кого-то похожего на Арика, стал похожим на меня.
   – Поздоров ли, Сил Ветровей? – спросил Марей-царевич, натягивая рукавицу, прежде чем вскочить в седло.
   – Слава Богам Байкалу и Солнцу.
   – Батюшка наш Галтей здоров ли? А матушка-царица? Как твои жена и дети? – продолжил Марей. – Сколь  у тебя детей?
   Я поклонился:
   – Благодарствуй, царевич, все здоровы, и царь-батюшка, и моя половина, и все семеро моих детей, – сказал я, разогнувшись, хотя, сказать по чести, я позабыл семь у меня детей или восемь…
   Марей усмехнулся, кивнув, но в глазах всё тот же серый лёд, взял коня за узду.
  – Надеюсь, мне никто подпругу не расстегнул? – сказал он, и мы засмеялась, вспомнив одну из самых частых его шалостей, почти все, кто бывал во дворце, хотя бы раз на себе это испытали, каково это свалиться под ноги лошади с седлом в руках.
   Мы все уже были в сёдлах, когда Марей оглянулся на воев, что были с нами.
   – Ишь, стражи-то целый отряд нагнали, что так? Боялись кого? Али силком думали меня к отцу тащить? – усмехнулся Марей-царевич.
   – Со стражей оно сподручнее, Марей-царевич, – спасительно сказал Викол.
    И царевич посмотрел на него, разобрав в руках поводья, кивнул:
   – Пожалуй, что и так, быстрее это точно. Что ж, поскачем, матушка, думаю, соскучилась по мне. Да и батюшка тоже.
   Возвращение стало радостным событием в столице, по этому поводу устроили весёлый пир для всего города. Выкатили бочки с вином и мёдом из царских кладовых, раздали хлеба, сгибней напекли видимо-невидимо, поросят и барашков на вертелах жарили прямо на площадях. Пели и плясали всю ночь до самого рассвета и только уже при лучах юного солнца стали расходиться.
   На этом пиру я придвинул вою дочь Арлану поближе к Марею. Влюбится ли он в неё – неважно, возможно, теперь у него это никогда уже не получится, но если влюбится она, мне проще будет выдать её за него. Когда девица жениха хочет, то всеми правдами и неправдами завоёвывает.
   Все эти ходы Сила я разгадал, и теперь мне было интересно, что он предпримет дальше? Подложит свою дочь под меня, а после заставит жениться? Или предпримет какую-нибудь уловку похитрее?
   И всё же самое главное при возвращении было встреча с отцом и матерью.  Никогда ещё царь и царица не выходили встречать кого-либо на дворцовое крыльцо встретить. Даже, когда приезжали цари сопределья, их встречали во дворце. Но сегодня царь и царица Авгалла вышли встретить меня на крыльцо. Мама даже сбежала по ступеням, раскрыв мне объятия, даже отец обнял меня и, мне показалось, он был готов прослезиться.
   – Сынок! – воскликнула мама, сверкая глазами, обняла меня.
   Несколько лет она даже не смотрела в мою сторону, а сегодня при всех со слезами бросилась в мои объятия. Это было трогательно, и приятно, хотя и укололо меня, выходит, мне надо было отсутствовать почти целый год, чтобы она снова почувствовала, что я её сын.
   Почему-то отец мне показался более искренним в своём скупом объятии, он похлопал меня по плечам.
   – Пожалей сердце своего старого отца, не отлучайся больше так надолго, – сказал он очень тихо, так, что слышать мог один я.
   Мы посмотрели друг другу в глаза, в весёлых морщинках у его глаз, будто застряли лучики. И его радость стала первым просветом солнца в тучах, что заволокли мою душу с прошлого лета, когда, вернувшись в свои покои, я не застал там Аяю. Когда потерял её. Неужели навсегда?.. Я не могу поверить, что навсегда… навсегда. Какое страшное, безвыходное слово, как сама смерть. Если Аяя жива, я найду её… Не знаю пока как, я загнал сам себя, я не могу уже ни думать и ничего чувствовать, моя душа устала, моё сердце заледенело, мне нужно остановиться, чтобы снова обрести способность хотя бы мыслить, чувствовать я, наверное, уже не смогу никогда. Если только увижу Аяю снова.
   Поэтому я пока углубился в книги, я хотел изучить историю Байкала, некогда благоденствовавшего и распавшегося, и всех царств, выросших из него. Понять, почему счастливое царство вдруг зашаталось и рассыпалось, мне это было необходимо теперь, особенно после моих скитаний по всем царствам из конца в конец. Я теперь лучше представлял себе, что они все представляют собой, я научился говорить на разных наречиях, я сблизился с царями сопределья, особенно с Айхоном, до сих пор самым враждебным восточным царём. И теперь я смогу привлечь их к разговору об объединении, когда придёт время, теперь они станут слушать меня и говорить со мной.
   А пока пусть Сил придвигает мне свою дочку и думает, я не замечаю его умыслов, его новой линии, теперь он благоволит и пытается влезть мне под кожу, чтобы поселиться там. Пусть считает, что ему это удалось…
   
   Прошло около месяца после возвращения Марея-царевича в Авгалл, когда я неожиданно увидел Арика на заднем дворе царского дворца. Я не могу объяснить, что в этот день заставило меня отправиться в эту часть дворца, а вернее подсобные помещения, где я никогда не бывал. На заднем дворе я бывал, но совсем в другой части, там, где был разбит сад, где прогуливались члены царской семьи и проводили время особенно много в летнюю жару, куда приглашали и советников с их семьями, устраивали навесы и шатры и вкушали охлаждённые вина, квас, меды и яства, а вокруг весело носились дети царя и прочих, не только избранных вельмож, но и челядных.
   Но сюда, в этот темноватый угол заднего двора, где сновали туда-сюда прачки и истопники, я не приходил ни разу, как не бывали здесь другие знатные обитатели дворца. За три сотни лет я как никто узнал этот дворец, большая часть которого и строилась у меня на глазах, десятилетиями прирастая новыми переходами, горницами и залами. Но, тем не менее, здесь мне делать было нечего с челядными чернецами. Но что-то будто внутренне подталкивало меня по коридорам именно сюда, и я отправился, давно приученный слушаться своего внутреннего голоса. Когда я вышел на это низкое и узкое крыльцо, ведущее на двор, где висели верёвки с бельём, загораживая большую часть пространства, окружённого всевозможными сараями и амбарами, или чёрт его знает, что за большие и кривоватые двери с засовами, ниже узкая тропка вела к ручью, я знаю, он протекает через сад, чтобы влиться уже за пределами дворца в реку, через пятьсот шагов впадающую в Море.
   Выйдя на это крыльцо, я как камень на песке привлёк сразу все взгляды, но никто не осмелился даже в глаза мне взглянуть, и мне самому было плевать на снующих вокруг людей. Мой взгляд сразу нашёл в этом человеческом «песке» жемчужину, ради которой, очевидно, и пригнало меня сюда моё чутьё. Арик, притворившийся для всех неприметной задастой прачкой с длинными руками, будто вытянутыми почти до земли её тяжёлой каждодневной работой, шёл через двор, явно намереваясь проникнуть во дворец. Это так удивило меня в первое мгновение и испугало во второе, что я непроизвольно, ещё не понимая почему, кликнул стражу и направил на него тут же бросившего свою корзину и пустившегося наутёк. Почему я направил стражу на него? Но почему он побежал? Потому что я три сотни лет назад обещал ему расправу, если увижу его?..
   Но главное не это. Главное, зачем он пришёл сюда? Что принесло его во дворец? Он не был здесь ни разу. В городе появлялся, думаю, достаточно часто, с его способностью отводить глаза людям и являться так, как ему заблагорассудится, ему не составляет труда хоть каждый день бывать в Авгалле, и я неоднократно чувствовал, что он поблизости. Жалею я, что столько лет мы не видимся и не говорим? Учитывая моё одиночество, ставшее за минувший с того лета год особенно остро ощутимым, да. Но и раньше я скучал по нему. Я всегда скучаю по этому чёрту. Это ему никто и никогда не был нужен, настоящий самоцвет. А мне для полноты жизни всегда был нужен его свет…
   С этого дня я задумался, для чего Арик приходил? Для чего ему нужно проникнуть во дворец? Удивительная и странная загадка. Или он приходил к кому-то? к кому? К царю Галтею? Марею-царевичу? К царице? Хитрый бабник он мог прельстить любую, но… Надо признать, что царица не орех, а камень, который мне оказался не по зубам, как я не пытался, как не пускал в ход всё своё вечное притяжение, но она, согласившись способствовать мне в том, чтобы извести ненавистную царице непонятную Аяю, всё же осталась совершенно равнодушной к моим чарам. Едва ли не первая женщина за все тысячу с лишком лет. Почему? Чувствовала холод и камень там, где должно быть сердце у мужчины? Или просто полностью поглощена любовью к Галтею, я не знаю, да и недосуг мне узнавать. То, что она не стала моей любовницей, только упрощало мне жизнь, не надо было скрывать от Галтея преступление. Но могла ли такая не польститься на Ариковы приёмы? Не знаю. У него подходцы хитрее моих, мягкий поганец, добротой обволакивает, простотой, вроде он и не хочет ничего и не требует, женщины считают, что сами соблазняют его.
   Я так ничего и не придумал, что мог делать Арик на заднем дворе и для чего пробирался во дворец, я предпочёл, что события станут развиваться и всё объяснится само.
Часть 4.
Глава 1. Не можем войти, влетим
   Когда я вернулся из леса с двумя добытыми зайцами, привязанными за задние лапки друг к другу, то застал Аяю на дворе за домом, она кормила кур и разговаривала с ними, получалось очень потешно.
   – Ну что ты, рыжуха, отбираешь у рябушки, неужто не хватит тебе? Вот жадная баба! И петьку к другим не подпускаешь и зерно всё себе…
   Я засмеялся, заставив её вздрогнуть и обернуться. Волосы выбились из короткой косы, когда она обернулась, я в очередной раз поразился её необыкновенной красоте. Вот как можно быть такой совершенной во всём, даже с курами моими общий язык нашла…
   – Напугал, Огнюшка… – проговорила она. – На мягких лапах ступаешь, как котейко. 
    Я засмеялся.
   – Ушёл-то ни свет, ни заря, что погнало из дома-то в такую рань? – спросила она, высыпая остатки зерна в кормушку.
   – Расскажу, что ж, – сказал я, легонько погладив её плечи. – Только выпарюсь в бане, в болото провалился, замёрз.
   Она кивнула:
   – Да, зябко сегодня. Только я не топила ещё, думала, сейчас покормлю курей и схожу.
   – Утруждаться нет необходимости, – сказал я.
   – Покажешь, как ты огонь из ладони… мне так нравится.
   Я улыбнулся, этому умению я обучился в последние двести лет, прочитал, что такое подвластно человеку, если сконцентрировать тепло ладони в одну точку, собрать всё-всё в одну точку не больше иглы, и тогда вылетит поток пламени. Наверное, можно его сделать и большим, но я пускал не далее, чем на сажень, для большего надо много силы туда собрать, в эту точку, можно и без памяти свалится. Так что я довёл до сажени и больше сделать уже не старался.
   Мы пришли с Аяей в баню, дрова в печь я складывал всегда с утра, махнув рукой, и теперь, лишь подняв ладонь стеночкой к открытой заслонке, я пустил поток огня в печку, дрова с гулом занялись.
   – Ух ты! Здорово! Здорово как, Огнюшка! – как всегда при этом восторженно вздрогнула и воскликнула Аяя.
   Я улыбнулся, обернувшись к ней. Мне приятно её восхищение, мне приятно, что я кажусь ей необыкновенным, хотя, кто знает, что скрывается в ней самой, она не умеет вот таких мелочей, вроде этого моего огненного представления, или двигать предметы, но я не уверен, что я могу то, что уже показала она, хотя бы, как понимает, даже чувствует меня.
   Не удержавшись, я обнял её за плечи, на мгновение, прижав к себе, мне приятно почувствовать её гибкую податливость, её аромат. 
   – Ох, Огнюшка, баловник! – засмеялась она, мягко отстраняясь.   
   Всё она понимает про меня и про мои вожделения к ней. Хотя, что тут сложного, девушка и мужчина рядом всё время, это кем я должен быть, чтобы не пожелать её?
   Она, прочитав мои мысли, что ли, сказала:
   – Арием великим должен быть.
   Я только посмотрел на неё.
   – Мысли мои читаешь?
   – Что читать, понятно… – вздохнула она, не глядя на меня. – Но я тебя и люблю за то, что ты…
   – Великий Арий?
   – Нет, что ты добрый. Не обижаешь сироту.
   Так и дошли до дому.
   – Иди, Арий, парься, – сказала Аяя, когда я мгновенно разделал зайцев, снял шкурки, выделать надо будет, подсоберётся несколько, жилетку можно сшить, а то и на шубку хватит.
   Туман клочьями лип к окнам, протекал в открытые ставни, откуда такая нехорошая осенняя прохлада летом? Опять тучи за скалы зацепились и висят тут над нами, который день. Но печь наполнила горницу мягким теплом, приятно обнимая спину и плечи, почти как Огнюшкины руки. Он хороший, он лучше всех, должно быть, но сердца во мне больше нет, нечем мне отплатить ему за его доброту, он, конечно, и одного тела бы взял, но этого слишком мало, чтобы одарить его…
   Заячье рагу с капустой и морковью, с репой пахнет как счастье, после холодного сырого и голодного дня, проведённого мной в лесу, и Аяя, улыбающаяся за столом за бранкой, вышитой по углам её чудными оленями и алатырями, извар стоит с молодым мёдом, мы пчёл не держали, я покупал в Авгалле, тут и нарезанный ломтями житник, чтобы макать в горячую насыщенную вологу.
   Она улыбнулась, с видимым удовольствием глядя на меня, конечно, после бани я гляжу куда лучше того, что притащился из лесу.
  – И пахнешь славно, – сказала она, когда прошёл мимо и сел во главу стола.
  Мне кажется, никто не принимал меня как она, с таким удовольствием моё присутствие рядом с собой, ни одна моя жена или возлюбленная, что многажды клялись мне в любви никогда не испытывали истинного удовольствие от меня. По крайней мере я никогда не чувствовал этого от них. Ещё раз, поглядев друг на друга с улыбками, мы принялись за еду.
   – Ну теперь и расскажи, что давеча ты такой злой да драный пришёл и сегодня в такую рань из дома уволокся, – сказала Аяя, когда мы, уже наевшись, с увлажнёнными сытым удовольствием глазами отодвинулись от стола.
   Я повёл рукой, убирая со стола щепу и горшок, ложки уронил на пол, они грохнули, напугав Мурку, пристроившуюся было к своему глиняному блюдцу с оставленным для неё угощением.
   Аяя поднялась, чтобы собрать ложки, смахнуть крошки со стола, я смотрел, как она действует. И начал рассказывать о том, что хотел проникнуть во дворец, чтобы добраться до книг, да попался, и пришлось бежать.
   – Такая глупая неудача, и Эрику на глаза попался, станет думать теперь, для чего я пытался проникнуть во дворец воровским манером, – досадуя, заключил я, глядя, как она складывает грязную посуду в ушат, собираясь вымыть.
   Я махнул пальцами лениво, я столько лет делаю это, не задумываясь, что посуда вмиг сделалась чистой и сухой.
   Аяя слушала очень внимательно, как всегда, поставила всю посуду по местам, задёрнула шторку на полке и посмотрела на меня.
   – Просто так ты к Виколу не проникнешь, Огнь, – задумчиво сказала она. – Книги охраняют почти как золото в казне, он очень дорожит ими, и сам царь Галтей тоже цену этим сокровищам знает. Я помогу тебе. Надо…
   Она подошла ближе, села к столу снова, положила ладони узкие длиннопалые на бранку и взглянула на меня.
   – Вот что надо, Огонёчек, – сказала она, – тебе надо будет в меня обернуться. Когда дойдёшь до его покоев, до хранилища книг…
   Я мотнул головой:
   – В тебя я не смогу.
   Она удивлённо посмотрела на меня:
   – В любого можешь.
   – В тебя не смогу. Это… не могу я объяснить, Аяй, – я почувствовал, как покраснел до слёз и отвернулся.
   Я не смогу отвести глаза так, чтобы превратиться в неё, в кого угодно, но не... Потому что, всё больше с каждым днём, с каждым взглядом на неё, я будто перетекаю в неё сам, хочу раствориться в ней, войти, но быть собой, не ею стать. Противу внутренних желаний ничего не выйдет, это как Эрик с его чутьём на моё приближение.
   Она, похоже, поняла, что я не хочу говорить об этом, и не стала пытать меня.
   – Тогда давай ещё проще, я записку напишу ему. Моим братом прикинешься, и…
   – Я его никогда не видел.
   – Он при Чёрном Лисе обретается. Надо подгадать, когда все на охоту укатят и… – оживлённо заговорила она.
   – Ты доверяешь этому Виколу? – спросил я. – Твоя записка… не бросятся искать тебя?
   Аяя побледнела и нахмурилась, отворачиваясь:
   – Никому я теперь не доверяю, – проговорила она, выдыхая и подперев голову рукой, – но что ещё делать? Летать же ты не умеешь.
   Я радостно засмеялся:
   – Как раз умею!
   Аяя изумлённо посмотрела на меня. А мне приятно было, что у меня ещё есть, чем удивить её. Этой своей способностью я пользовался редко, она даётся большим усилием, слишком большой тратой сил.
   – Идём, покажу, – сказал я, кивнув на дверь.
   Мы вышли на двор, до чего же сегодня туманно и сыро, на удивление, уже пролетье начинается, а будто только весна силу набирает. Аяя обернула плечи платком из тёплой шерсти, чтобы не зябнуть.
   – Конечно, я не делаю ничего такого, – добавил я, вдруг испугавшись разочаровать её, – не думай, не птица всё ж, но…
   Но она лишь смотрела удивлённо и восхищённо, как это приятно, когда она так смотрит…
   Я раскинул руки, чтобы вдохнуть как можно больше воздуха в грудь, взмахнул руками, почувствовав это: словно под локти меня приподнимает невидимая сила, и ещё раз взмахнув руками, уже по-настоящему опираясь на воздух, легонько оттолкнулся от земли и поднялся вверх. Это несложно, мы все летаем во сне, именно так я летаю наяву. Я поднялся над домом, подумав, что выше незачем, посмотрел на неё вниз, моя милая Аяя даже рот раскрыла. Большая шаль поползла с плеча. Очень довольный собой, я опустился вниз.
   – Это… Арий, это чудо… чудо… – проговорила она. – А… все… все, ну… которые, как ты, так могут?
   Я пожал плечами:
   – Эрик не умеет. Раньше не умел, но… может за триста лет научился…
   – Триста лет… – она покачала головой, приподнимая шаль назад на плечо.
   Я обнял её, поднявшую плечи от холода, и мы направились к дому.
   – Ты не грусти, Яй, всё будет ещё хорошо.
   Она повернула голову ко мне и сказала:
   – Когда ты говоришь так… – она улыбнулась, глядя на меня из-под ресниц, – и вообще, Огонёчек, уже всё хорошо, с того самого дня, как я вошла в эту дверь к тебе, так и…
   Я прижал её к себе легонько и тут же отпустил, боясь своего волнения от её близости. Своего желания, того, что ещё миг, и я притяну её к себе за шею и прижму свои губы к её рту. Что она сделает? Ясно, что… И почему всё так? Почему я не могу просто поцеловать её и сказать, будь моей, потому что я люблю тебя, потому что ты лучше всех на земле, потому что я прожил тысячу с лишком лет, на тысячу больше, чем ты, но я ни с кем не чувствовал себя так, как с тобой. Я не могу себе позволить даже обнимать её дольше нескольких мгновений, уверенный, что ничего, кроме горя и слёз моё признание и притязания не вызовут в ней. И желания убежать и оставить меня. И как я буду жить без неё? Я не могу уже за этот год, немногим меньше, я прирос к ней, уйдёт, и моя жизнь станет тусклой и безрадостной, какой я не осознавал её до появления Аяи.
   Поэтому я буду делать всё, чтобы только она не ушла, не захотела спастись и от меня. Моё благословенное одиночество закончилось так неожиданно, и я до ужаса боюсь его возвращения.
   Мы решили, что идти во дворец надо ночью. В то время, когда Викол уже спит, когда и Эрбин не будет случайно шататься ни по дворцу, ни около него, и можно незаметно проникнуть в хранилище книг, к тому же будет время для того, чтобы разыскать нужную рукопись.
   – Ано, может понадобиться не одна ночь, как думаешь? – сказал я.
   Она посмотрела на меня.
   – Не думаю, что существует много рукописей об этом, если они вообще есть во дворце, то они могут быть только в одном месте, я нарисую тебе, где Викол хранит самые древние книги, те, что редко достаёт, где предания и легенды. У него строгий порядок на этих полках, иначе ничего нельзя было бы найти, я хорошо успела разобраться в этом, – сказала Аяя. 
  – Держи тогда писало и вот тебе кусок пергамента, – сказал я, покопавшись на полках с книгами.
   Она улыбнулась, подняв голову.
   – Я нарисую и расскажу, но тебе надо будет заучить, всё несложно...
   И принялась рисовать. Это выглядело мило, сразу стало видно, что она совсем юная, что давно не брала писало в руки и что вообще к нему привычна и прилежна. Я много раз видел, как она шьёт или вяжет, как стряпает, даже как прядёт, она просила иногда привезти кудели, чтобы сделать из неё особенно тонкую нежную пряжу. Как читает, но как пишет, вернее, рисует, я не видал ещё ни разу.
   Я так хорошо, так близко её знаю, так разглядел за эти месяцы, как никого до неё. И теперь я думаю, что, если бы она не была бессмертной как я, я с ума сходил бы от ужаса того, что впереди расставание навсегда, что совсем немного и небытие поглотит её, как и всех.
   Но если бы она не была как я, может быть я и не позволил бы себе так привязаться к ней? Нет, как бы я не позволил? Не позволишь тут… всё произошло помимо воли и задолго до того, как я догадался, что она не простая. И, может быть, это открытие стало самым счастливым открытием в моей жизни, потому что теперь я знаю, что могу не быть одиноким? А потому я так жажду открыть ей её бессмертие.
   Меж тем Аяя закончила свой рисунок, на котором в первое мгновение я ничего не понял, а потом она принялась объяснять, и я будто попал в высокие горницы, где сохранялись древние письмена, заветы мудрости тех, кто был задолго не то что до Аяи, но до меня.
   Теперь я знал, что это семь верхних полок в двух смотрящих друг на друга шкафах. И мне будет целая ночь для того, чтобы найти то, что мне будет нужно. Хватит ли мне одной короткой летней ночи? Должно хватить. По первым словам станет ясно, говорится ли в рукописи о том, что меня интересует.
   В сотый раз с досадой я подумал, что будь новым бессмертным любой другой человек, не Аяя, я попросил бы Эрика помочь мне, как всё осложняет наша вражда, как старая ржавчина парализует механизм, так и наша взаимная злоба теперь вредит мне.
      Это была первая ночь за все прошедшие с лета до лета месяцы, что я живу в этом доме среди леса, когда я ночевала одна. И это было не просто странно и непривычно. Это было плохо. Вначале я не могла уснуть, прислушиваясь то к ветру, гнущему и болтающему ветви, шелестящему листвой и травой, то к переговорам кур, уток и гусей, коров и свинок, почёсывавших бока в своих закутах, и как я могу их слышать, если все двери закрыты, а хлев и курятник с утятником в ста шагах от дома?.. Придумываю, должно быть, потому что Его нет, а все ночи был, здесь рядом, и я не боялась ничего, будто меня ограждала стена. Хотя он и сказал, уходя ввечеру:
   – Ты не бойся ничего, никто сюда прийти не может. Даже птица не залетит, не то, что звери не зайдут.
   Я успокоила его, конечно, сказав, что я и не думаю бояться и, хотя с вечера так и было, но едва стемнело и пришло время ложиться спать, я начала вздрагивать и подхватываться от каждого шороха.
  И холодно мне было. И кровать деревянная с тюфяком, набитым шерстью, жестка. Кошка напугала до смерти, вспрыгнув ко мне.
   – Мур, пошли-ка на печку, а? – сказала я кошке, вдруг поддавшись какому-то внутреннему ощущению, что так будет правильнее.
   И мы с кошкой забрались на тёплую печку. Вот здесь я сразу почувствовала себя хорошо: здесь пахло Огнем, и было тепло как от его рук и улыбки, я укрылась его одеялом и Мурка забралась под него ко мне под бок и я, зарывшись поглубже носом в подушку, пахнущую его славными волосами, тут же уснула.
    И сны мне снились странные в ту ночь. Мне снился Марей, он совсем не такой, каким я его помню, он весь в чёрном, чёрные одежды резко подчёркивают белизну его кожи и волос, его строгие черты и холодные глаза. И будто он не смотрит на меня, но я знаю, что видит. Не сердится, но не смотрит почему-то. Не узнаёт? Нет, он знает, кто я, но на меня не смотрит… И я делаю шаг к нему, хочу обнять его, хочу взглянуть в его глаза, я знаю, они расцветут сиреневыми горечавками тут же, и улыбка вновь сделает мягкими его губы, он обнимет меня и скажет: «Я не предавал тебя, верь мне!», и я поверю. Я поверю, потому что это правда…
   Но вдруг стена наезжает и отодвигает его от меня, отдаляет, и он всё дальше, он так и не смотрит на меня…
   А потом снова разговоры то птиц, то зверей. И болтают много и всё бестолково…
   Но потом всё стало тихо и спокойно, потому что…

   Ещё в прошлый раз я знал, где именно искать покои Викола, соседствующие с хранилищем книг. Аяя давно рассказала, в каком именно приделе, в каком коридоре, и на каком этаже мне их искать. Учитывая, что мне теперь предстояло войти не из коридора, а в окно, моя задача немного упрощалась, я мог заглянуть внутрь и увидеть, что там. Но в чём-то проще, в чём-то сложнее. Будь сейчас жарко, как обычно бывает летом, окна были бы открыты, но пролетье в этом году на удивление холодное, и вряд ли Викол распахнул ставни.
   Да я могу взлететь и довольно высоко, но долго держаться в воздухе я не могу, всё же я не птица, крыльев у меня нет, мне придётся, уцепившись за резные выступы на стене, заглянуть в окна и осторожно отворив, проникнуть внутрь. Аяя сказала, что Викол часто засиживается до глубокой ночи, а значит, возможно, мне придётся ждать, пока он уйдёт спать.
   Но и к окнам надо подобраться незаметно, а для этого придётся сначала прикинуться кем-то. А летать и отводить глаза людям одновременно невозможно. Отправиться в своём истинном обличье? Никто меня в лицо не знает уже несколько сотен лет, так что я ничем не рискую. Во внутренний двор проникнуть можно и под видом той же прачки или какой-нибудь другой челядной бабы, а вот дальше… дальше надо будет спрятаться.
   Сегодня я вошёл без приключений, Эрик не появился нигде или я был менее самоуверенным и в густых сумерках прошмыгнул очень быстро через клеть на другую сторону здания, чтобы оттуда, где ночные сторожа, пройдясь, перед тем как запереть все двери и ворота на ночь, бегло оглядели пустой двор, я прятался, затаившись на крыше, куда предусмотрительно забрался.
   Сидя здесь, я думал, что, конечно, большая часть стен дворца каменные, но всё же перекрытия деревянные, мебель, и всевозможные ковры и занавеси из тяжёлых материй, всё это отличным образом горит, учитывая, какие светильники в коридорах и во всех покоях. Что если ночью случится пожар, а все двери и ворота заперты, как-то неразумно это и опасно… не пуганные бедой люди беспечны. Во мне друг заговорил государственник, царевич и советник царя… давно я не размышлял о таком.
   Наконец в этой части двора стихло, и я смог приступить к своему делу. Мне повезло, окна, несмотря на прохладу, были раскрыты. Проявляя чудеса ловкости и силы, я добрался до ставен книжного хранилища. И услышал разговор и даже увидел того, кто говорил, хорошо, что я не успел заглянуть внутрь, потому что Марей-царевич, а по длинным белокурым кудрям это мог быть только он стоял у окна, опираясь локтями о подоконник.
   – …почему ты удивляешься, Викол, что я заинтересовался древней историей Авгалла? Я интересовался всегда.
   – Тогда уточнить надо, не Авгалла, Марей-царевич, Байкала, ибо так называлось царство задолго до Авгалла со столицей против этого берега на огромном острове в тысяче саженей от берега. И был мост построен на тот остров и ходили лодки и большие корабли, – ответил ему голос кого-то невидимого мне.
   Я усмехнулся про себя, усевшись на конёк этого окна, я мог слышать весь разговор, и оставаться невидимым, не сломать его только, не то свалюсь ещё, то-то потеха будет страже...
   «Ну-ну», – так и хотелось сказать мне, очень интересно, что же ещё этот грамотей расскажет молодому царевичу об истории Байкала.
   – Много-много сотен, а может и тысяч лет стоит уже наше царство. Немного меняя очертания, разделяясь и соединяясь снова. В далёкие времена здесь было немало необыкновенных людей, способных воскрешать мёртвых, чинить сломанное, осушать болота одним глотком, обтёсывать камни без помощи инструментов, даже поднимать их, не касаясь, одною волей…
   Последнее чистая правда, а вот с остальным, приврал ты мудрый Викол.
   – Ну уж и, не касаясь! – невесело усмехнулся Марей-царевич, он не поверил как раз тому, что было в действительности.
   Вот так в самую настоящую правду никто не верит, за выдумками и преувеличениями, заслоняя и закапывая истину.
   – Всё поглотило Море, – невозмутимо продолжил Викол. – Но вот этот дворец – остатки прежних построек, на их фундаменте, как на подклети возвели новый дворец поздние цари. 
   – Поздние… Не меньше трёх сотен лет Авгаллу.
   – Три сотни, верно, до того здесь был небольшой город.
   Марей-царевич отошёл от окна.
   – Зато теперь огромный. Как этот дворец на основании прежних вырос. А те, кто мог, как ты говоришь и камни, и болота, они-то куда подевались? Потонули все?
   – Да нет, Марей-царевич, выродились. Но были и есть предвечные, бессмертные, как Арий и Эрбин…
   Я наклонился, прислушиваясь, что же он расскажет о нас с Эриком.
   На слова Викола, Марей-царевич лишь рассмеялся.
   – Хорошо всё это, эти сказки я с детства слышу.
   – То не сказки, царевич, то сказы, совсем иное… – проговорил Викол. – Древние жили не в пример нам, многие сотни лет, а то и тысячи, и многое могли, но людской род стал вырождаться, испытывая зависть, наполняясь алчностью, злобой. Посмотри на теперешних, даже в своей семье на себя и отца и на своих младших братьев.
   – Мой отец был самым младшим, это не мешает ему быть великим и великолепным царём.
   – Потому что не очерёдность важна. Важна искра. Особенная искра силы. Или есть или нет… В тебе есть, ты будущий могул. Возможно, прямой потомок Ария. Или Эрбина.
   – Все мы потомки Ария или Эрбина, как известно, – сказал Марей-царевич, скрипнув чем-то, сел, похоже. Эдак они до самого утра болтать-то будут…
   – Так, верно… До них было много поколений, но они родились особенными, и такая же кудесница Вералга сразу осознала это, а дальше…
   – Дальше я знаю, все знают с самого детства, как вечно ссорятся два брата, – нетерпеливо сказал Марей-царевич. – А что до того было? Али ты спать хочешь? Зеваешь, смотрю…
   – Нет-нет, - поспешно ответил Викол.
   Чёрт тебя подери, спать идите! С досадой на них подумал я, нашли время разглагольствовать. Но Викол продолжил говорить
  – Много поколений было. И бессмертные до того были и ссорились также и убивали друг друга, потому и утрачивали их силу и бессмертие их потомки… Вералга была последняя до Ария и Эрбина. Теперь они…
  Марей-царевич захохотал, снова скрипнув, поднимаясь на ноги:
   – Грезишь уже я, смотрю, полночь ужо, пойду я. Вот эти книги возьму, что ты насобирал мне. До завтра, Викол, покойной ночи.
   – Покойной ночи, Марей-царевич, – сказал Викол.
   Ещё немного хороша, скрипов и перестука, двери позапирались.
   Викол подошёл к окну, постоял недолго, что-то будто рассматривая, а потом пробормотал:
   – Ночь ясная навроде, оставлю, пущай подышат книги, не то плесень снова заведётся, беда тогда...
   Да уж, плесень для книг хуже мышей. Он вышел тоже, заперев дверь на засов, похоже, стало очень тихо.
  Наконец, я смог проникнуть внутрь хранилища. Я дошёл до входа и остановился, вспоминая, что рисовала и говорила Аяя, я прикрыл глаза, чтобы не отвлекаться на детали, на то, как здесь всё устроено.
   Третья горница от первой слева, они все соединены между собой, наподобие бусин, вход-горница, вход-горница… Я пошёл туда, чтобы и там остановится так же, и опять вспоминать Аяин рисунок. От левого угла третий и четвёртый шкафы, семь верхних полок, смотрящих друг на друга. Свет надо взять…
   Я запалил лампу и, стараясь не шуметь, поднялся к указанным полкам уже нормальным человеческим способом, на специальной лестнице с сиденьями на нескольких уровнях. Вот на ней я и устроился, чтобы взяться за поиски. Если рукопись, нужная мне о бессмертных и открытии потоков вселенной, протекающих в них, о способах сделать это здесь есть, если эти книги не пропали, я найду их. 
   И я стал просматривать, поначалу стараясь не нарушать порядка, но потом, поняв, что рассвет всё ближе, а я продвигаюсь слишком медленно, я перестал церемониться, и, перекладывая свитки, уже не старался их класть, как были по порядку, ничего, обнаружив беспорядок, хранитель разберётся, разложит заново, человек он толковый.
   Здесь было всё, много свитков об истории, прошедшей мимо на моих собственных глазах, кое-что, между прочим, было написано мною самим, я удивился, что и забыл об этом, так давно это было, надо было писать вообще-то о происходящем на моих глазах, а то вот такие юноши потом не верят, считают всё сказками, в лучшем случае сказами... 
   Вот и о бессмертных… Но нет, это всё не то, тут просто перечисление тех, кто ими был до нас с Эриком. Немного, надо сказать, но думаю, они хорошо скрывались, это мы с братом по-глупому со своей враждой перед всеми прославились...
   Но и только. Уже небо начало по-утреннему линять, когда я понял, что поиски мои бесполезны. Ничего о посвящении здесь нет. Я был в отчаянии. Неужели я напрасно потратил время, а главное, как теперь мне узнать, как ввести Аяю в ряд себе подобных.
   Я замер наверху стремянки. И вдруг мой измученный отчаянием мозг пронзило: «вот эти я возьму»… Марей-царевич взял какие-то книги. А если и ту, что нужна мне?..
   Я поспешил спуститься и бросился к окну. Где его покои? Где могут быть покои наследника? Что рассказывала Аяя об этом? Она рассказывала так много и подробно, так много упоминала деталей, что…
   Я не ошибся. Покои в несколько горниц, полы устланы коврами, как и лавки у стен, даже пороги прикрыты коврами. Так что ступал я бесшумно и не будил чадь, спавших тут в смежных с почивальней царевича горницах, чтобы выполнить любой его приказ, даже произнесённый тихим шёпотом. В этот предрассветный час все спят крепко, думаю, совсем немного времени остаётся до того, как все начнут вставать…
   В почивальне Марей-царевич на громадном ложе, спит, дышит ровно и тихо. Что ему с идеальным своим носом храпеть?..
   Я увидел шесть или семь свитков на широком столе, здесь же и писало и карта, замысловато разрисованная, похоже, самим царевичем. Я перебрал все свитки, даже те, что были на полках вдоль стены. Нет. Здесь о войнах, что велись некогда, о дальних странах, о здесь нет ничего о бессмертных, он не верит в них, на что ему о них читать, он прочно стоит на своих длинных ногах, собираясь по-новому обустраивать царство, а то и мир.
   И едва я, поняв, что во дворце нет нужной мне книги, хотел, отчаявшись направляться к окну, как услыхал за спиной строгий голос:
   – Ты ещё кто такой?!
   Я догадался, что застигнут врасплох и медленно обернулся, чего теперь мельтешить. Марей-царевич, лохматый со сна и голый до пояса, одеяло сползло с его широкой белой груди, глядел на меня, хмурясь, и готовый в любой миг позвать стражу.
   – Я-то? А я Арий и есть, Марей-царевич! Ты в меня не верил, да зря, вот он я – твой сущий далё-о-окий предок! – сказал я спокойно и тихо и, улыбнувшись далёкому потомку, добавил: – Ты  это запомни! – после чего, подбежав к окну, я прыгнул в него…
 …Мне снились сегодня удивительные сны. Вначале, я чувствовал будто Аяин взгляд, я чувствовал, что она рядом, но никак не мог увидеть её, будто завеса отделяла нас. Я слышал, как она взволнованно дышит где-то совсем близко, но не мог увидеть, никак не мог увидеть… Она стала вдруг отдаляться, отодвигаться и я закричал во сне и проснулся.
   Я проснулся в утренних сумерках и сразу увидел человека в чёрных одеждах, согнувшись стоявшего у моего стола. Он обернулся ко мне, его бледное лицо с резкими, будто отчеканенными чертами и очень светлыми, но странно колючими глазами, было очень красиво и удивительно странно знакомо, хотя я никогда не встречал его, я уверен, потому что такого я бы запомнил…
   – Я – Арий, ты это запомни! – сказал он мне и вылетел в окно. Сиречь как птица вылетел. Вороном обернулся… В тот же миг я уснул снова.
   А поздним утром, когда солнце было уже высоко, я встал и выглянул во двор из того самого окна. До земли здесь саженей двенадцать, а то пятнадцать, наш дворец высок…
   – Ты чего это, Марей-царевич? – спросила меня Горюня, новая распорядительница в моих покоях. Рина померла весной, пока я ещё скитался. Высохла, говорили, до костей…
   – Так…
   – Потерял чиво? – спросила она опять.
   – Нет, потчевать будешь меня, али будешь болтать да расспрашивать? – спросил я, взглянув на неё: Горюня ещё нестарая, чернокосая, с узенькими чёрными глазами,  суховатая и маленькая, очень быстрая, с маленьким крючковатым носом, она похожа на хитрую мышь. Но мне она нравилась больше Рины, своей белотой и обманчивой добротой вводившей меня иногда в тоску, потому что начинало казаться, что все вокруг насквозь лживы. 
   Горюня улыбнулась:
   – А как же, ненаглядный наш Марей-царевич, конешна, буду, вона уже и на стол накрыли, кожурок да котломов и молока холодного, как ты любишь, с погребу.
Глава 2. Взлететь и разбиться
   Я съехал со ската крыши, на которую взлетел из окна Марея-царевича, в несколько мгновений преодолел двор, перепрыгивая с конька на конёк, подальше от проходивших здесь сторожей и пробрался к воротам, только за ними, никем так и не замеченный, я спустился на землю и побежал вдоль дороги к лесу, где оставил вчера вечером коня Серка. Надеюсь, волкам не пришлось до него добраться…
   Серко стоял стреноженный на раменье, и мирно пощипывал траву. Он пряднул чуткими ушами и поднял глазастую голову, когда я приблизился, и тихо заржал, узнавая меня.
   – Прости, друг, что я так с тобой, но не привязывать же тебя было на целую ночь, – сказал я, погладив его по лбу с белой звёздочкой, потом развязал ему ноги и вскочил в седло.
   Серко радостно пустился вскачь, застоялся мой чагравый конёк. Надо же, а ведь из меня вышел бы самый лучший в мире лазутчик, я не задумывался никогда, ни разу за всю жизнь мне не надо было шпионить самому, а кто другой мог нанять меня? Высокомерие держало и держит меня вдали от людей, вот и выходит, что Эрик куда менее гордый и заносчивый человек, чем я.
   Эрик… Эрик… Эрик! Конечно! Вдруг радостно колотнулось сердце. Только у тебя могут быть эти книги. Кому ещё они могут быть интересны…
   Но радоваться-то особенно нечему. У Эрика их добыть будет в тысячу раз сложнее, чем где бы то ни было.
   Или проще?..
   Я позволил Серку идти так, как ему хотелось, мы уже поднялись довольно высоко в скалы, и гнать здесь по кривой земле, где то там, то здесь валуны и корни деревьев прячутся под покровом их иголок и листьев, подо мхом и травой, впрочем, редкой из-за густой вечной тени, здесь торопиться опасно.
   Доехав до двора, я спешился, Аяя не вставала, похоже, крепко как спит, на удивление. Расседлал Серка и отвёл в сарай, где в другом углу стояли две коровы, переодеться и подоить надо… Тихо, хотя солнце и встало уже, но все ещё в туманной дремоте, внизу в долине уже светло, а у нас тут облака, сумрачно с утра.
   Я сбросил рукавицы на лавку в сенях, сапоги, стал развязывать пояс, снимая ножи, стянул и чёрную вязанку, войдя в горницу, тут хороший дух теплой печки и Аяин медовый, цветочный мёд, лёгкий, прозрачный, хмельной.
   Хмельной… да где ж сама-то? На кровати нет, достаточно светло, чтобы видеть всю горницу. Вдруг с печи выглянула Муркина мордочка и сказала:
   – М-р-р, вернулся, хорошо, молочка налей, я выпила всё…
   Я взял крынку с припечья, снял вышитую салфетку, что прикрывало горлышко, и налил Мурке, тут же благодарно завертевшуюся под руками и ногами, мурча и выгибая спинку, она и лакать принялась, мурча и морщась от удовольствия.
   Неужели Аяя на печке? Я поднялся на приступок, верно, во сне разбросалась немного, на моей подушке с рябыми петухами, для меня наволочки вышила, одеяло тонкое лоскутное с плеч сползло…
   Я забрался на печь, я и сам соснул бы, даром, что за скотиной пойти надо. Но сейчас я спать уже не хотел, вот едва увидел её и…
   Я приблизился, как глубоко спит, спокойная вода. Ах как ты благоухаешь, Аяя, внутренним теплом, светом даже, дар Богов…
   Губы во сне покраснели, надулись…
   Даром, что мне вторая тыща лет, я так не волновался и не желал никогда…
   Я больше не думал, я хочу проникнуть в её губы, я хочу проникнуть в неё, ничего я так не хотел, убейте меня потом молнией, но дайте познать это счастье, хотя бы раз испытать это блаженство… потом всё равно…
   Горячие и сладкие губы, они раскрылись навстречу моему поцелую, впуская в себя, и мой язык… и дыхание её загорелось, обожгло мне кожу, она обняла меня, не увёртываясь, раскрываясь. Я стянул её рубашку с плеч, кулиска слабая, разошлась легко, обнажая её груди, я приподнялся, улыбается немного, свет из-под ресниц, солнце так не греет… С себя рубашку снять…
   Снова к её губам… груди тёплые в моих ладонях, я обнял её, прижимая к себе, своей кожей чувствовать её… тонкая выгнулась с желанием в моих ладонях…
   Нет уже и одеяла, рубашка задралась сама, твои тайны мне… доверь мне, отдай всё мне… я заполню тебя, возьми мою любовь, моё желание выпей…
   – Арий… Огонёчек… милый… – прошептала она, обнимая мою голову.
   Врата в рай, я не был… никогда, оказывается, не был…
   И вдруг вмиг остыла, вздрогнула, закрываясь, и вытянула руки, отодвигая меня, мои руки всего меня...
     – Не надо… не надо… ох… не надо, Арюшенька, милый… не надо! – в голосе слёзы?..
   Я сразу отпустил её, хотя это было всё равно, что сердце себе остановить. И сел рядом, отвернувшись.
   – Прости меня… – пробормотал я и потёр лицо, чувствуя, что сейчас умру и умру зря… ничего так и не видел и не знал. Она не узнает услады моей, я не увижу этого, не испить её мёда, убейте лучше!..
   Она почти вскочила, сидя, закрываясь рубашкой, запахиваясь, коленки пряча.
   – Ты… Это ты… ты прости меня! Дуру, ох… прости, Арий, я так люблю тебя, но я… Я не могу, вишь… вишь, какая я… Прости...
   – Перестань, – взмолился я, хочет, чтобы я со стыда помер?.. – Ты прости, я не буду больше.
   И слез с печи, почти свалился, чувствуя, что мои чресла сейчас как камни оторвутся и отдавят мне ноги. Что ноги, пол пробьют в подклеть и в подпол…
   Я почти выбежал на улицу. Голый по пояс, босой, хорошо штанов спустить не успел, Боги… за что вы так смеётесь надо мной? На что мне это безумие наслали? За какие грехи?
   Остановившись у колодца, я бросил ведро вниз, журавль поднял хвост, спуская ведро к воде, оно шлёпнулось о поверхность. Я горю, горю весь, а мой член и вовсе объят огнём.
   Сбросил и штаны и облил себя ледяной водой. Задохнулся… Нет мало, ещё надо. Жаль, в Великий Байкал нырнуть нельзя, далеко от берега, может быть, Бог услышал бы меня, охладил, остудил, успокоил… Я несколько раз набирал воды и выливал на себя, только толку было мало.
   Тогда я взялся горящей ладонью за уд, немного движений понадобилось мне, чтобы, почти разрывая меня, вырвалось семя, оросив землю подо мной… увидит в окно, что ж… человек же я, не из камня сделан…
   Я оперся руками на край колодца, пытаясь хотя бы начать дышать. Зачем меня сделали бессмертным, чтобы теперь посмеяться, целую жизнь я прожил, не зная такого, что сейчас заполнило меня выше краёв. Почему не раньше? Почему не в мои семнадцать, чтобы… Но все прочие не были бессмертны, её и прислали ко мне для того, чтобы я проснулся… наконец, начал жить. А моя тысяча лет была лишь подготовкой? Лишь ожиданием? Хорошо, что я этого не знал…
   Огнь шарахнулся от меня, и убежал на двор, даже не обувшись. Я заплакала от бессилия. Как бы я хотела иначе, Огонёчек… Как было бы хорошо, если бы я могла иначе! Если бы я могла иначе… Но я такая дрянь, я слишком грязна теперь, чтобы любить. Ничего теперь не живёт во мне. Ты хочешь открыть потоки Силы, что проходят через меня, я соглашаюсь только потому, что иначе это грозит бедой тебе. Если бы не это, если бы беда грозила только моей голове…
   С печи я видела, что он делает во дворе. Бедный, бедный… что же за наказание?..
   И я опять зарыдала, Боги, зачем вы так со мной жестоки? Мало испытаний, вы хотите, чтобы я после предательства и разочарования, после унижений и боли, после всего этого стыда, я ещё от угрызений совести страдала? Ничего иного у вас нет для меня? Как я хотела бы одарить его любовью, но я выжжена дотла. Не насилие, нет, оно ужасно и отвратительно, но убить мне душу оно не смогло бы, нет, мне душу выжгло вероломство. Я не хотела верить, не хотела думать, что Марей мог так поступить со мной, но ведь поступил. Не бросился искать в ту же ночь, не поднял тревоги, всей стражи на ноги, значит всё правда. Значит, не лгал Сил…
   Злость во мне на Марея-царевича? Нет. Но то, что было любовью, которая заполняла всю меня, вытекло с болью, что выходила из моего тела, и сочится до сих пор. Я даже думать о нём без боли не могу, вспоминать того, что было. Неужели всё было ложью? Всё было подделкой? Каждый поцелуй? Каждое прикосновение? Кто сможет так притвориться?!..
   Я заплакала ещё горше, спускаясь с печи на пол, оступилась, подвернув ногу на приступке. Какая глупость, если ещё ходить не смогу…
   Где Огнь? Я приподнялась, выглянув на двор. Совершенно голый и совершенный в своей наготе. Белое тело в буграх мышц… Марей такой, но тонкий, стройный, гибкий, совсем юный, Огнь созрел, да что там… он живёт вечно, столько, сколько я и вообразить не могу.
   Прихрамывая, я добралась до лавки, на которой сложила вчера юбку, чулки. Убраться надо, чтобы ничто не напомнило ему нашу неловкость.
   Не простыл бы Арий там с водой этой… болеет он когда? Так и я вообще-то за свою жизнь почти не болела, не считая побоев подлых и выкидыша. Я заплакала сразу, едва вспомнив об этом.
   Нет, надо перестать, так рыдать можно до ночи и с ночи до утра. Покормить его надо, всю ночь по опасностям слонялся, а дома такая встреча… 
   Я обула ноги и, продолжая ещё немного чувствовать боль в подвёрнутой ноге, подошла к печи, там каша с вечера стояла у меня, упревала, и мазуни из молодой редьки. Молоко тут же на припечке, он брал, пил или Мурке давал…
   Я опять поглядела в окно. Не видать его. Куда пошёл? Босой ведь выбежал… Я вынесла ему чеготья и воды тёплой ковш на крыльцо, ноги ополоснуть, у колодца вымазался весь, вон тут поналил сколько, лужи стоят, доски настила по ним хлюпают. Прождала долго, когда из хлева вышел, ясно, за скотиной ходил, мне не позволяет, сам управляется, вон и молоко в ведре несёт, руки не напрягая.
  – Ноги обмой, Арюша, босой натоптался, – сказала я, кивнув на чеготья.
   Он, не глянув на меня, протянул мне ведро:
   – Процедить только надоть, – сказал он, обычно делал это сам прямо в хлеву, после того как подоит, чистую ткань редно брал с собой для того, сегодня так пошёл, в дом вертаться не хотел… – не делай, в сенях оставь. Я сам сделаю.
  И сел на нижнюю ступень широкого крыльца, послушно взяв и ковш, и рушник из моих рук.
   Я вошла в сени, оставила ведро на лавке, принесла кусок редна, он вошёл в этот момент с крыльца. И столкнулся взглядом со мной.
   – Ты… Яй… не думай, я не стану больше… Донимать не буду тебя. Обещаю, никогда. Прости, что… одурел как-то и… Словом прости. Только не говори ничего. Будто и не было. Ладно? – краснея, проговорил он, опуская глаза и взяв из моих рук ткань, осторожно, боясь коснуться моих пальцев.
   Много дней после он боялся прямо смотреть и касаться меня, как раньше, словно боялся самого себя, пропала на некоторое время вся простота, что была между нами.
   В конце концов, я не выдержала и сказала ему:
   – Огнь, ты перестань казниться, ничего ты не сделал такого, что… что обидело меня. Это я… Я люблю тебя, правда люблю… и хотела бы дать тебе всё, что только есть у меня, всё: и мою душу, и сердце, и тела, конешна, но… почти ничего нету, Огонёчек. А без души и сердца, тело что? Стервь и только.
   – Ладно, понял я всё, Яй, – проговорил он, хмуря широкие брови, совсем спрятав под них светлые свои прозрачные очи. – Давай лучше поговорим про дело наше. Я сказал тебе, что во дворце не нашёл я нужной книги. Там её нет.
   Я обрадовалась, что не краснеет больше, как раньше и руки не отнял, когда я погладила его ладонь, а то шарахался прямо, будто я змея. Напротив, похлопал другой рукою легонько.
   Не знаешь ты, Аяя, сколько мне стоило вот так легко похлопать руку твою, которую мне охота к губам прижать, вдохнуть тепла её, целовать, почувствовать вкус твоих тонких нежных пальцев… Близок локоток, а не укусишь.
   – Что же делать станем? Где, думаешь, книга?
   Он взглянул на меня.
   – Думаю, у Эрика книга. Долго я думал, все эти дни, что прошли, – сказал он. – И не в городе, не станет он держать её при себе открыто, в городском доме у него жена там, дети, целая семья. Он даже мысли на свой счёт заронить в других не даст. Так что… К нему в здешний дом в лесной надо пойти.
   – Ты знаешь, где он? – удивилась я.
   – Конечно, знаю. Яй, мы здесь бок о бок сотни лет живём. Только я постоянно, а он то с людьми, то тут.
   – Ты бывал?
   – Нет, но найти я смогу, я его чувствую, как и он меня. Так что… я уж прошёлся несколько раз.
   – Но, если он сейчас в городе, дом пустой, войти да и забрать. Или ты не сможешь?
   – Не думаю, что всё так просто.
   – Думаешь, закрыт, как твой?
   – Его куда больше закрыт, на дальнем расстоянии, за версту не меньше.
   – А ты можешь войти?
   Он улыбнулся.
   – Если я не смогу, сможешь ты. Ко мне не может войти даже Эрик, обычные люди даже не увидят моего двора, он увидеть мог бы, но не войти, даже на крыльцо подняться. Да что крыльцо, он за забор не пройдёт.
   Я засмеялась:
   – Потому его у тебя почти нет, так, жерди на столбах, чтобы кони да коровы не ушли.
   Он усмехнулся тоже, кивнув.
   – Знаешь, когда-то у всех такие заборы были, никто не запирался, коробья и те без замков стояли.
   – Что и не воровал никто?
   – Бывало, но редко. Открыто жили люди, а как у своих уворуешь? Позором к земле так придавит, что не разогнёшься. Так что я поищу, а как войти, мы с тобой придумаем вместе, если я не смогу сам.
   Лето проскочило Солнцеворот, пока я рыскал по окрестностям в поисках Эрикова дома. Надо сказать, что за все эти годы, я ни разу не подумал этого сделать, я знал, что он недалеко и этого чувства мне было достаточно для того, чтобы ощущать его близость. А к встречам я не стремился, слишком плохо мы расстались в последний раз.
   Но, пропустив Солнцеворот, я уже не торопился, с нашим делом ясно было только одно, что делать его надо на один из четырёх солнечных праздников, никак иначе. Так было написано, когда я читал. Нас самих Вералга раскрыла как раз на Солнцеворот. Так что время теперь у нас было. Но приготовиться надо, не думаю, что всё так просто, даже с мужчинами обряд был очень непростой, я не помнил подробностей, но помню, что устал читать, как много всевозможных условий надо выполнить, чтобы его правильно провести, а не убить им нового предвечного. А если для женщин ещё сложнее?
   Мне было-то нелегко, а стало совсем сложно теперь рядом с Аяей. Если я и раньше желал её, но я не знал, каково это прикасаться по-настоящему, то теперь… Каждую ночь я боролся с моими желаниями и снами. Рукоблудие оскорбляло мой ум, моё тело, но ничего не оставалось несчастному обездоленному, найти усладу в городе, как я делал обычно, если чувствовал в том потребность, теперь казалось мне ещё более противным моему естеству. Вот в какую ужасную передрягу я попал. И не сам, а волей Богов, чего они хотят от меня?
Глава 3. Кровь на сапогах
    О видении, что пришло мне в начале пролетья я не рассказал никому, не хотелось выглядеть глупым и впечатлительным мальчишкой, каким я сам себя почувствовал, когда, проснувшись, вспоминал об этом. В самом деле, едва поговорили с Виколом о предвечных братьях, я тут же во сне увидал одного из них. Да ещё так, будто наяву. Даже то, как он вылетел в окно, было совсем по-настоящему, и я видел, что он полетел вверх, не просто выпрыгнул, а вылетел…
   Поэтому ли или потому что всё мне казалось чёрным вокруг, я стал носить только чёрную одежду. Даже мех на доху и шапку теперь у меня был от чёрной лисы, али тулуп из чёрного барана. Отец и особенно мать пытались подшучивать над этим, но одного моего взгляда достало, чтобы это прекратилось. Тем более что я перестал быть дерзким и неслухом, я даже вполне благосклонно принял сватовство, которое предложил мне отец за дочку Сила Арлану.
   Красавица была ростом едва ли не с меня, может быть, потому чувствовала себя очень уверенно и на всех взирала свысока, улыбки я не видел на её лице ни разу, смеха не слыхал тем более, а потому, мне было легко, она ничем не напоминала мне Аяю, не бередила мне душу, не вызывала сердечной боли или трепета.
   – Когда ты оженить нас намерен, батюшка? – спросил я.
   – Смирился, стало быть, с потерею своей? – улыбнулся отец своей светлой улыбкой. – Вот и ладно, жизнь всё на свои места расставляет. Какая царица из мукомолки?..
   Я набрал в грудь воздуха, сдерживаясь, чтобы не вспылить опять и не оскорбить отца.
   – Государь-батюшка, ты говори о чём хочешь, но того не тронь, – сказал я сдавленно.
   Он удивлённо воззрился на меня.
   – Неужто сохнешь всё ещё по дрянной бабе? Троих подлецов к тебе приставила, чтобы подстилаться с ними, а ты…
   Я поднялся с лавки, на которую садился всякий раз, приходя вечерами беседовать с отцом.
   – Отец, что хочешь я стану делать, чтобы ты был снова доволен старшим сыном, хочешь, женюсь на дочке Сила, хоть сразу на трёх дочках Сила, поеду на северную околичность царства, где не стихает ветер ни летом, ни зимой, стану коней из твоей конюшни пасти, али овёс с пшеницей им мешать, всё стану делать, любое твоё наказание, если ты возьмёшь за труд никогда ничего дурного не говорить об Аяе.
  Я взялся за кольцо на двери, собираясь выйти:
   – Ничего. Я прошу в последний раз.
   – В последний? Ишь ты? А что ж будет, коли царь ослушается своего покорного теперь сына?
   – Скверно будет. Очень плохо будет всем. Моя любовь чиста была и осталась, и никто не смеет касаться её, – глухо сказал я, клокоча от гнева.
   Отец долго смотрел на меня, размышляя, принять ли мою последнюю дерзость или наказать, но слова были произнесены между нами двумя, и в них не было ничего, кроме чести, а потому и наказывать царю меня было не за что.
   – Идёт, Марей-царевич, будь по-твоему, не стану больше пачкать имени твоей Аяи, она сама справилась лучше всех. А с остальными сам разбирайся. Новая жена, думаю, такого не позволит себе, чтобы ты за другую сердцем исходил.
   Я кивнул:
   – Ни за кого я больше сердцем не изойду, батюшка.
   С тем и вышел.
   Я был очень доволен происходящим. Назола Мареева не слишком донимала меня, важно было, что теперь он близости моей не чурался, в покои свои стал позволять входить и советы мои слушал. Викол и тот говорил мне и не раз, что предубеждение царевича в отношении меня полностью исчезло. Будто с ревностью, что я питал к нему когда-то из-за Аяи, и из мальчишки ушло злое ко мне чувство.
   На Советах теперь Марей-царевич не перебивал будущего тестя и с дочерью моей был очень даже добр и весел, что и вовсе порадовало меня. Стало быть, поверил, наконец, во все мои изветы на Аяю и успокоился. Иного и не могло быть, молодость гибка, как зелёная трава, вытаптывай её, она поднимется, вновь расправит стебли.
   Совсем другое я, древний человек с окаменевшей душой, которую расколола страсть, направленная теперь и вовсе в никуда. Прошёл уже год и два месяца, я считал, что если не забыл, то далеко запрятал своё, не воплотившееся ни во что бесплодное стремление, как случай заставил меня всё оживить в памяти.
   На первой осенней ловте, устроенной царём Галтеем, Трик поранил руку, когда привязывал пойманного волка к палкам, должным удерживать зверя, дабы отвезти во дворец и отдать там не потеху царским сыновьям, которые домучат и убьют зверя. Дикость эта завелась в последние века, и меня от неё с души воротило, но не я придумывал развлечения нашим потомкам... Я был ближе всех к моему верному рабу, когда он получил рану, и, конечно, подошёл, чтобы помочь. Взяв его за руку, из глубоких ран на которой струилась черноватая кровь, я вдруг увидел, как он задрожал от страха и, заподозрив неладное, коснулся самой крови. И увидел, как своими глазами то, что они, и именно он, Мокшен, Ловкач и Жаба сделали с Аяей…
   Поняв, что я догадался, Трик дёрнулся было бежать, но я не дал ему этого сделать. В мановение ока я вынул кинжал и вонзил его по рукоять в его грудь, так, что он умер, не успев и вскрикнуть. И я смотрел в его глаза, гаснущие, выпускающие остатки его никчёмной жизни.
   – Ты что это, Сил? – изумлённо спросил меня Марей-царевич, спешиваясь возле нас.
   – Вор это, украл у меня…
  – Украл? У господина?
   Я кликнул нескольких стражников, что были с нами и приказал найти остальных моих людей и, связав, и заткнув рты, отвезти в острог в город.
   – Не вздумайте упустить хоть одного, – рыкнул я.
   Но вид лежащего у наших ног Трика, оросившего кровью юфть на моих сапогах сказала им красноречивее. Побледнев, они кинулись исполнять приказание.
   – Крутенек ты сегодня, Ветровей, что ж такое украли? – по-прежнему удивляясь, спросил Марей-царевич.
   Я посмотрел на него.
   – Дак разве важно, ценную ли вещь украли, Марей-царевич, важно, что посмели даже подумать украсть, – сказал я, чувствуя кипящую яростью кровь в моём сердце. Никто и ничто не помешает мне насладиться расправой над оставшимися.
  – Верно, конечно, но… – Марей-царевич глядел так, будто впервые меня видел. – Не ожидал от тебя.
  – А чего же ожидал? Думал, я со всеми как с царём да с царевичем? У каждого свой шесток.
   К нам подъехала царица, в красивой белой душегрее, подсвечивающей её прелестное лицо, Аяе тоже нравилось белое к лицу надевать, белизна её кожи от этого становилась ещё прелестнее, перловистее…
    – Что такое у вас здесь? - спросила Галея, оглядывая нас, увидела труп Трика на земле, но даже не побледнела, удивилась только и то слегка: - Твой   раб, Сил? Кто этого его?
   – Сил сам суд вершит, – усмехнулся Марей-царевич.
   И обернувшись по сторонам, на оставшихся возле нас слуг, сказал:
   – Эй, кто есть, уберите мертвеца, не хватает всех здесь этим зрелищем изумить.
    Волк, почуявший, что путы держат его плохо, ринулся было вырваться, но Марей-царевич краем глаза лишь увидел и, выбросив длинную руку, метнул нож в него и убил наповал с одного удара, а ведь даже не целил, на звук бросил. Зверь повалился на землю, даже не дёрнувшись. Волчья кровь подмешалась к крови Трика на подмерзшей траве и быстро впитывалась в холодную сырую почву, исчезая.
   – Што ж наделал, а, Марейка?! – ахнула царица. – Младшим царевичам теперь забавы не видать.
   Марей-царевич нагнулся, вынул нож из-под лопатки волка, вытер о рукав лезвие и посмотрел на мать очень холодно.
   – Хоть на одну дурную забаву меньше.
   Из произошедшего я заключил сразу несколько вещей, первая: Марею-царевичу низкие развлечения не по душе, вторая: к матери его душевное расположение так и не вернулось, не хотел забыть ей отношения к Аяе, а значит и её саму не позабыл, и третья: убьёт он легко не то, что волка, но кого угодно, ежли его сердце это повелит.
   Но обо всём этом я подумал намного позже, а сейчас я спешил удовлетворить свой гнев и жажду мести, расправой над моими бывшими приспешниками. Пока я ехал в город, до острога, оторвавшись от царской охоты, я чувствовал, как мои руки зудят от желания своими руками прикончить тех, кто так поступил с девушкой, избранной царевичем в жёны. Да что царевичем, той, что всколыхнула мой тысячелетний спокойный океан. Безвинной и чистой, оболганной, чью память и ту втаптывают в грязь гаже той, что вокруг отхожих мест.
   Я за многие сотни лет ни разу не обагрял рук, чьей бы то ни было кровью. Только Ария, с которым бился, которого ранил, от чего и сам оказался ранен. До сегодняшнего дня своими руками я никого не убивал. Я насылал раздоры и мор на целые города и селения, я не врачевал тех, кому мог помочь, но не хотел, но ни разу до смертоубийства не опустился. Хотя могу прервать жизнь прикосновением, остановить сердце. Так я не дал жить сыну Марея-царевича и Аяи. Но то всё другое…
   Потому, сделав это впервые, я почувствовал сильнейшее возбуждение, почти такое же, что овладело мной, когда в моих руках оказалась Аяя. Только то было длительно и дарило и муку и счастье и обещало ещё большее впереди, а это новое, было кратким, только когда смерть вошла в тело моего врага и вытолкнула его душу прочь из отслужившего тела.
   И душа покойника всё рассказала мне о той ночи, когда они осмелились ослушаться меня и коснулись Аяи. То, как они жестоко измывались и били её, что не давалась им в руки, как волосы срезали с головы, вместе с половиной скальпа, как гнали её собаками, и как она бежала, босая и почти неодетая…
  Удивительно, что она вообще смогла убежать. И выбралась из дворца, и из города, и погибла уже в лесу, где впотьмах свалилась с валуна и сломала шею, так и не покорившись мерзавцам, растерзавшим её перед тем…
   Мог я быть милосерден к ним после такого?
   Я вошёл в темницу, где меня ждали несколько заплечных дел мастеров, отменно знающие своё дело, огромные и хладнокровные.
   – По одному вести, боярин? – спросил один, размыкая сложенные на громадной волосатой груди руки.
   Я снял шапку, снял кафтан и рубашку тоже, оставшись, как и они по пояс голым и таким же громадным и мохнатым, только на них были передники, я же прикрываться не хотел, я всем существом хотел насладиться местью. Взглянув на палача, я покачал головой:
   – Э нет, пускай видят, что с каждым деется. Пусть душонки их жалкие вытрясутся из них за то преступление, что они сделали.
   – Што ж сотворили супостаты? – поинтересовался один, но мой взгляд тут же погасил в нём этот проблеск.
   И всё же я ответил, чтобы в палачах искру ненависти разжечь:
   – Девицу невинную снасильничали и убили.
   По блеснувшим чернотой глазам я понял, что теперь мне помогать будут с особенным тщанием: ни одному мужчине такое преступление не по нраву, на весь род мужеский гадкую тень наводящее. А потому притащили моих ещё утренних приспешников, уже сгорая от нетерпения приступить к делу.
   Ну… отвёл я душу. Всё впервые со мной из-за этой девчонки. И страсть, и даже что-то вроде любви, как поётся о ней в разнообразных песнях по эту и ту сторону Моря, думаю, и всего мира, каким обширным он бы ни был. И убийство. И вот это: медленная и страшная пытка, которой я, наслаждаясь, подверг своих рабов.
   Мокшен, Жаба, и Ловкач бились в руках тащивших их за шиворот стражников. Увидав меня, они обмерли и, пока с них сдирали одежду, почти не сопротивлялись, изумлённые и напуганные моим видом.
   Мне подали большие кожаные перчатки. Но я отверг их, я хотел своей кожей ощущать, впитать их ужас, чувствовать как горяча их гнилая кровь, как будет колотиться пульс в их жилах, как станет вытекать жизнь из каждого по капле, по мигу.
   Я подошёл для начала к Мокшену, считавшемуся негласным заводилой среди прочих. Он был и старше и сообразительнее, а потому и забрал себе некоторую власть над остальными.
   – Так вы посмели ослушаться меня, мразливые твари? – проговорил я, схватив его за чёрные, пахнущие свиным салом.
   – Что ты, что ты, вашец! Она сбежала, едва ты ушёл…
   – Молчать! Слов не спрашиваю с тебя! – взревел я.
   И обернувшись к палачам сказал:
   – Языки урезать сразу.
   Я не хотел, чтобы хоть кто-то здесь произнёс имя Аяи. Не из одного страха, что всё дойдёт до царевича, но и потому что виновен я не меньше их, даже более, ведь я выкрал её и на растерзание им отдал. Так что истязать можно тут и меня.
   Но кто сказал, что меня не истязают? Да, никто не взрезал мне яиц и не отсёк члена, никто не выломал мне, один за одним, пальцев, не бил плетьми с мелкими острыми шипами из рыбьих костей, и не выпустил кишок, оставив медленно умирать, глядя как я кончаюсь. Да, никто не коснулся с издевательствами моего тела, как сделал я с каждым, вызывая в них, наблюдающих, что я делаю с другими ужас и смертный страх, но именно этого я и хотел. Чтобы они испытали то, что испытала Аяя. И что испытывает пятнадцать месяцев моя душа.
    Посметь у меня отнять моё! Отнять и ещё солгать! Прислужники всего лишь, и они вот так могли поступить? Что они сделали бы со мной самим, представься им такая возможность? Если бы кто-то предложил предать меня? Просто не было ещё предложений. Это второе, что разжигало мою кровь почти так же сильно, как жажда отмщения за потерянную из-за них Аяю.
   До самого рассвета продолжилась моя расправа над мерзавцами. И лишь утром, убедившись, что все мертвы, я позволил слить себе на руки, чтобы смыть их кровь с себя. Но эту кровь впитала моя душа. Я стал насильником, теперь я стал ещё мучителем и убийцей. Тысяча лет не стронули моего холодноватого расчётливого сердца с ровного пульса, а теперь моё сердце пылало отвращением. К смерти, которую я всегда боялся и бежал от неё во всех её проявлениях, болезней к примеру. К вероломной подлости и лжи, в которую с головой окунулся. К вожделению и воровству, ибо я был вор, к насилию, потому что я пытал и истязал своих вчерашних рабов, как пытал бы себя за то, что сделал.
   Но самое страшное, что теперь, зная, чем всё завершилось, я понял: если бы я вернулся во времени назад, я всё равно не смог бы поступить иначе, чем потупил. Я всё равно не смог бы удержать себя от того, чтобы коснуться этой девчонки. Я поступил бы иначе только в одном: я выкрал бы её сразу, не ждал бы, разбираясь в себе столько лет, чего же я хочу больше, прикончить её и положить в свою постель. Неужто я хуже мальчишки Марея и не смог бы внушить ей любовь, как сумел он?
   Но теперь всё было непоправимо. Смерть единственная, чего нельзя обойти даже мне.               
   С этого дня я не брал себе больше приближённых, все люди возле меня и раньше были временными, я не нуждался ни в ком, кроме моего брата, теперь же, потеряв и часть себя самого в этой битве, которую вроде бы и выиграл, я стал ещё более одинок.
   Но теперь Марей-царевич преподносил неожиданности одну за другой. Мало того, что с вполне убедительным желанием готовился к свадьбе с моей дочерью, преподнёс подарки невесте, будущему тестю и тёще. И богатые подарки: мне меч с рукоятью из золота и навершием из громадного кроваво-красного яхонта. Моей жене многорядное оплечье из таких же лалов и серьги, а Арлане – венец из адамантов, вделанных с золото. Венец был очень тяжёл, но красив необычайно, на солнце играл всеми цветами радуги. Некогда в нашем Байкале эти чудо-камни умели огранить, от этого они сияли ослепительным маревом, теперь же только шлифовали.
   И более того, он предложил мне более чем быть просто тестем будущего царя и сватом нынешнего.
   Недели за две до свадьбы с Арланой он призвал меня погулять с ним в сад. Я сразу понял, что разговор будет такой, что нельзя допустить, чтобы чьи-то ещё уши, кроме наших с ним услышали его.
   – Мы с тобой, вот-вот породнимся, Сил, я стану тебе сыном, ты мне – отцом, а потому не вижу, почему нам двоим не объединиться во славу Авгалла. Что ты думаешь об этом? – сказал Марей-царевич, его большой красивый подбородок резко выделялся на фоне чёрных смушек воротника короткого тулупа, тесно облегающего его стройный стан. Бороду он брил как многие, как делал и я, когда же приходило время казаться старше, я позволял ей расти.
    Он перевёл на меня громадные глаза, посверкивающие льдинками под удлинёнными тяжёлыми веками.
   – Я только этого бы и хотел, Марей-царевич, в особенности вместе с тобой, – ответил я, заинтересованно разглядывая, как изменится изумляющей меня всякий раз красоты лицо этого смертного. Что он мог такого придумать во славу Авгалла?
   Марей-царевич долго смотрел на меня, тоже будто оценивая, подхожу ли я ему для его славных дел.
   – Не кажется тебе, что слишком много вокруг моего отца нависает советников, что прибрали себе власти в ущерб царской?
   Мы стояли под клёном, осыпавшим нас своими медленно опадающими пятиконечными листьями, похожими на широкие ладони. Солнце играло в ветвях, перебирая эти самые листья. Зима ещё далека, но ветры уже дышат ею, принося морозный аромат с севера.
   – Ты хочешь лишить царя советников?
   – Отнюдь, советники горя не несут, послушай и поступай, как знаешь сам, а вот… Вот ты сам от своих приближённых избавился, - сказал Марей, обжигая меня холодным взглядом. Так смотрит, будто всё знает…
   – Поглядел, как подло твои поступили, и решил не ждать, – вывернулся было я.
   – Не лги, я помню, за воровство покарал их. И сказывают, своими руками прикончил. Я не осуждаю, преступников следует казнить, чтобы зло не вырывалось на волю по нашей слабости.
   – Сравниваешь рабов и царских советников, – ¬усмехнулся, хотя на деле мне было невесело¬.
   – Много ли отличий, Ветровей? Подумай, что решишь, скажешь мне.
   На том наш разговор завершился, далее мы говорили о предстоящей свадьбе. А я задумался. Юноша сильно повзрослел. И не одним исхудавшим лицом и остывшими навеки глазами, он и мыслит уже не как щенок. Нет-нет, это теперь закалённый муж. Таким как он испытания только на пользу. Пережить то, что пришлось ему и более зрелые сердца не всегда способны. И эта новая его затея… Что это? Не придумал ли он борьбы двойного порядка? Впервые передо мной был кто-то более хитроумный и изворотливый в мыслях, чем я…
Глава 4. Тенеты
   Именно так, Сил, вот именно так я и задумал. И проиграть я уже не смогу, потому что я стану играть сразу на обеих сторонах. Кто бы ни выиграл в итоге, выиграю я. Я решил избавиться от всех советников моего отца руками Сила, а от него их собственными руками. И по тому, как задумался мой будущий тесть, ясно, что он понял это и теперь постарается просчитать наперёд мои действия и переиграть их. Времена короткохвостого жеребёнка прошли, теперь я покалеченный зверь. Во мне жизни только на то, чтобы изничтожить вас, наглых пожирателей моего царства и ещё на то, чтобы соединить все царства воедино, как мечталось нам с Аяей, единственной моей милой на все времена, хоть и почернело моё сердце от предательства, что она совершила непонятно почему.
   Непонятно. Непонятно!
   Почему? Я никогда не устану спрашивать себя, почему она убежала и оставила меня. Никогда не перестану спрашивать себя, чего я не смог ей дать, а дал тот, кого она полюбила больше, чтобы с ним уйти? Спрашивать и не находить ответа. Я любил её всей душой, именно поэтому от души теперь ничего не осталось.
   А в её порочность я не верю. Я знаю её, как не мог знать никто, как же я могу не знать, что чище её нет человека на земле. И лгать мне она не могла. Я понял бы сразу. А значит другой богаче сердцем, если его душевные сокровища привлекли её и увели от меня…
   Но теперь не время для бесплодных мучительных размышлений, не время для страданий, для боли и слёз, я предавался им почти год, пока метался по царствам, аки раненый зверь. Но почему аки? Именно так. Я ранен, я ранен смертельно, остаётся жить только тело, оно дышит, ест-пьёт, но оно ничего не чувствует больше, потому что внутри я мёртв. Теперь я хочу только одного: сделать то, чего мы хотели вместе с Аяей. Она дала мне сил и уверенности, что я смогу. И я смогу.
   Я смогу всё.
   Арлана принимала моё холодное ухаживание благосклонно и замуж за меня пошла с удовольствием, я даже подумал, почему ни капли грусти нет в глазах этой девушки, с которой нас обрызгали священной Байкаловой водой, когда она знает, что я ни капли не люблю её? Как, осознавая это, она ляжет со мной на брачное ложе? Вот так же, как целует сейчас, сжав губы и прикрыв веки? И будет холодна, как этот необыкновенно холодный для Осеннего Равноденствия день?
   Едва мы надели друг на друга брачные амулеты, а прежний я не снял и не сниму вовеки, можете меня им придушить, от той я не откажусь. Едва мы завершили этот ритуал, и всем было объявлено, что мы муж и жена и восторженные крики полетели в небо со всех сторон, как небо это самое, вдруг, словно обозлившись, из ясного и солнечного сделалось свинцово-серым и даже тёмно-синим, никто не видел, когда и откуда принесло тучи. И из этих туч подул страшный ветер, такой, что опрокинул все столы, накрытые красными скатертями и уставленные яствами, с грохотом и звоном полетели кубки и блюда, таким ветром, что всем пришлось пригибаться, держась друг за друга, в страхе, что ветром этим нас унесёт в воду. И мне пришлось обнять мою наречённую теперь жену, что делать, коли назвался её мужем?
   И полетел в нас вначале мелкий острый дождь, разгоняя всех, сменяясь снегом больше похожим на осколки хрусталя, из которого мостят окна во дворце…
   Но и этого мало, загрохотало так, что все присели в страхе, прикрывая головы, и сверкнуло несколько молний, при том, что снег закручивался всё гуще. Вся наша празднично одетая толпа бросилась в рассыпную ещё от дождя, а снег и молнии, заставили заверещать и запричитать молитвенно даже мужчин.
   – За что прогневался, бог Солнце?!
   – Почто яришься на нас, яснолицый?!
   – Ослобони, не убивай!
   – Разве не божеско дело свадьба?!
   Я один знал, что не божеско – я был уже женат и Бог знает это, вот потому и наказал нашу неправедную свадьбу. Не свадьба то, а сделка. И невеста так же участвует в ней, она даже не товар, она торговка, как и её отец и я. А что же мы торговали? Наш союз. Арлана – будущий трон рядом со мной. Но мне не жаль, бери, чёрт с тобой, коли не быть со мной Аяе, безразлично, кто будет рядом. Мне ты нужна, чтобы приблизить твоего отца.
   Не один ты, Марей-царевич, знал, что не божеско дело происходило сегодня. Я это знал ещё твёрже. Потому что дочь моя ни капли царевича не любила и шла только из тщеславия. Она и отравила бы его, не задумавшись, предложи я ей. Вот такую невесту я сосватал Марею-царевичу. Ищи я хуже, не нашёл бы. Её краса равна чёрной низости, на которую она способна в любую минуту.  Она с детства была такова, и я всё время думал, это в меня или в Алею?
    Но не это сейчас заняло мои мысли, когда посреди свадьбы, едва завершили обряд, началось непонятное и необъяснимое. В гнев Бога Солнца я не верю. Люди слишком мелки, чтобы он тратил силы на то, чтобы наказывать их, ничтожных. Нет-нет, дело не в том… Происходит что-то совершенно необыкновенное, что-то, чего никогда не было. Дело не в Боге или буре, которая не подчиняется законам природы: зародилась из ничего, взъярилась в чистом небе, сущее взволновалось не из-за людей…
   И это небывалое явление напугало и заинтересовало меня. Нет, не просто так взвилось всё вокруг. Не просто небо смешалось с землёю, внезапно охладев до зимы. Куда ушло всё тепло, кто забрал остатки лета, высосав его будто сок из плода? И молнии. Они сверкали не над нами, я это видел. Гром гремел во всё небо, а вот молнии били только в скалистый лес. В одну точку. Али там кудесит кто? Кто? Кто, если не Арий? Вот только почто? Что ему эта свадьба? Или это совпадение?..
   
   В этом году с этого дня и началась зима. После холодного лета очень ранняя и очень холодная зима. Почти как моя невеста, а вернее, днесь жена.
   Допировали уже во дворце, нас же, молодых, отвели в почивальню, где было устроено новое ложе, отделанное рыбьей костью, золотом, и бельё постелено самое дорогое, с золотым шитьём и бахромой. Подарки заняли половину одной из горниц, одних украшений для невесты ларцов столько, что и не сосчитать, меха, платья, для меня оружие с золотыми рукоятками, словом, ни одного толкового подарка.
   – Печь пожарче затопите, – приказал я, едва мы вошли. – И разболокаться помогите.
   Всё исполнили с быстротой и тщанием под присмотром глазастой Горюни. Остались мы одни с моей новой молодой женой. Пока я умывался, она смотрела по сторонам, горницы обошла, оглядела подарки, хмурясь, недовольна, похоже, девок челядных распугала и вернулась в почивальню. Я повернулся к ней лицом, откладывая рушник и раздумывая, снять нижнюю рубашку али нет, рубашка эта, какой не было ближе к телу, вышита Аяиной рукой, олени и птицы по вороту и на плечах. Я помню, как она вышивала эти украсы и приговаривала, что они защитят и злого ворога, и от дурного глаза, и болезнь не подпустят ко мне.
   Посмотрев на Арлану, я всё же снял рубашку и, сложив, чего никогда с одеждой не делал, положил на ларь.   
   Арлана не обратила на то никакого внимания, свою нижнюю рубашку снимать не стала, лишь стянула вязаные из тонкой заячьей шерсти носочки и, усмехнувшись высокомерно, подошла к краю ложа. Она и правда очень хороша, полна, белокура, но взойдя на ложе, она величественно легла на спину и просто раздвинула ноги, спасибо, что подол не задрала, от такого деловитого подхода, меня едва не вывернуло. Но делать было нечего, и я совершил свою часть движений. Тело её могло бы быть усладой кому угодно, качаться на его упругих, тёплых волнах было бы счастьем, не отморозь я свой член, войдя в неё. Она лишь зажмурилась и засопела, будто ей клещами отрывают ногти. Колыхания её грудей и живота были приятны и отвратительны одновременно. С этой ночи я понял, как это можно и услаждаться, и захотеть всю усладу выблевать тут же, будто нажрался слизней. Аяй, ты обрекла меня на эту отвратительную жизнь. Я бы поставил тебя сейчас сюда и спросил, за что мне это? Почему ты так со мной сделала?
   Со временем я обвыкся, тем более что всегда было много женщин, готовых отдаться Марею-царевичу и непритворно наслаждаться этим. И пусть это не могло вернуть даже тени моего прежнего счастья, всё же годилось, чтобы просто жить дальше.
   Но этим всё не кончилось, тем первым утром, вставая с ложа, моя жена сказала мне:
   – Вона, погляди, не говори потом, что не видал.
   Я обернулся от рукомойника и спросил удивлённо:   
   – На что ж глядеть?
   – Сюда пойди, – едва ли не скомандовала она.
   Я со вздохом потащился. Она показывала на какое-то размазанное пятно на простынях. Я пожал плечами.
   – Грязные простыни? Что ж, скажи Горюне, твоё дело теперь тута бельём и прочим тряпьём распоряжаться, – сказал я, недоумевая, что такого интересного в этом дурацком пятне.
   – Ты смеёшься что ли, изверг?! – почти заверещала она. –  Это кровь налилася, с тела моего. Али ты не знал, что девушки так-то с невинностью расстаются? Твоя мукомолка тебе нечиста досталась, выходит?
   Вот тут взбесился! Я схватил и, сжав её плечи, прорычал ей в лицо:
   – Не сметь! – у меня даже в глазах потемнело от ненависти. – Даже имени её касаться не сметь! Ещё раз произнесёшь – удушу, стервь хладнокровая, запомни!
   Её белёсые глаза расширились от ужаса, она затрясла головой, кивая, но, когда я отпустил её, заверещала, причитая, картинно, как скоморохи показывают, опустившись на пол и воздевая руки:
   – Это что же деется, люди добрые?! Родной жене не позволяют шлюх своих поносить! Да куда ж это мир-то котится? В первое же утро руку поднимат! Изверг! Изверг и есть! Отцу всё скажу… ы-ы-ы…
   Я повернулся к ней и сказал отрывисто, но вполне спокойно:
   – Отец твой знал, кому тебя отдаёт, я поганцем был и буду, хошь терпи, хошь вали! Желающие на место твоё найдутся в изобилии. А тебя за петрушку-золотаря царского отдадим, даром, что должность почётная, но мочой и дерьмом от него разит на три сажени!
   Арлана прикусила язык на время.
   Забрюхатила она довольно быстро, уже к Зимнему Солнцевороту. Это послужило мне отличную службу, можно было не жрать больше слизней, я приказал выделить моей жене отдельные покои, где она могла бы проживать удобственно, сохраняя чрево в неприкосновенности. Отец отнёсся к этому довольно равнодушно, а мать хмурилась, поджав губы, а потом призвала к себе.
   – Чтой-то удумал, сынок? Не рановато жену отселяешь? Первака не дождались даже, а ты уж на боковую стремисся. Что, белая ладка хуже твоей щепки вышла? – матушка в своей незыблемой красоте, примеряла новые серьги, глядясь в большое зеркало, но оно шло волной по низу, я с раннего детства его помню, мне нравилось маленькому глядеться именно в эту кривизну, где я получался смешной, неладный.
  Я сидел на широкой лавке у стола, уставленного всевозможными сластями. Всегда удивлялся, для кого она держит эти угощения? Сама моя мать не любила сладкого. Девок, наверное, своих наперсных потчует. Вот они, пара здесь же около неё, ещё одна рядом со мной стоит, поглядывает. Подморгну, как выходить буду, пущай придёт ко мне.
   – Матушка, Арлана тяжела сделалась, неможет. Вот и отделил её, штоб не докучать.
   Мать посмотрела на меня:
   – Баловник ты, однако ж, вырос! – и усмехнулась, подняла руки, приглашая к объятиям. Вот так, эдакий я ей понятнее и приятнее…
   Для целей моих необходим мне был не только Сил, но и несколько продажных рабов своих вельмож. Таких как брат Аяи Тинган. Он при Чёрном Лисе состоял с самых тех времён, что привезли Аяю ко мне, уже больше шести лет. Пришло его время послужить хоть чему-то толковому. А потому во время пира, что устроил отец где-то через месяц после нашей свадьбы, я незаметно подошёл к нему, пока танцы, да песни смешали всю толпу.
   – Тинган, помнишь, что должен мне?
   – Я? – он перепугался, не понимая, о чём это я говорю. А то, как пропала из дворца его сестра благодаря длинному языку Рины, было известно всем, так что пугаться ему было вполне правильно.
   – Ты, братец. Скажи хозяину своему, что Сил Ветровей намеревается извести их со Щукой, с сыном Щуки про то сговаривается, так что, пускай будет с ним настороже. Коли Лису захочется побаять про то, пусть придёт к Виколу утром завтра.
   Тинган побелел, и поклонился, намереваясь, похоже, сейчас же отправиться исполнять поручение, но я остановил его.
   – Куда бежишь, дурак короткоумый?! – я дёрнул его за рукав. – Погоди до окончания праздника, тайно скажешь, когда провожать к коням хозяина станешь, чтобы никто не слыхал, не то, если не я, то Ветровей тебе шею свернёт.
   Когда утром Чёрный Лис явился к Виколу в книжное хранилище, я поджидал его, глядя в окно не обильно валящий за окном снег, даже площадь было не видно за его завесой.
   – Погляди, как рано зима в энтом году, а Лис? – сказал я, оборачиваясь.
    Лис большущий бородастый и лохматый чёрный человек, похожий больше на медведя, чем на лиса, тем более что и хитрой ловкости в нём ни на гран. Думается мне, он сам придумал себе это прозвище и всех принудил так кликать себя.
   – Приветствую, боярин. Как поживаешь? Поздоров ли? Здоровы ли дети твои и жена? – спросил я, поскольку растерянный, он ничего не сказал о необычайно ранней зиме.
   – Здоровы, Марей-царевич, болели малые было, от холодов этаких, но ничё, Боги милостивы, лекари тоже искусны, помогли.
   Я кивнул, снова отворачиваясь к окну.
   – Вот я и говорю, такая зима рано пришла, и лето холодное и дождливое было, много ли зерна в закромах у нас? Не начать бы голодать к весне, когда она ещё… Небось не весь урожай и собрали?
   – Хлеб весь успели, – проговорил Лис, озираясь.
   – Ты не опасайся, нет здесь никого, окромя нас, к переписчикам Викол ушёл, всегда в это время уходит, а придёт, мы услышим, тогда уйдёшь, тайным ходом, выпущу тебя. Так что никто не узнает, что мы видались, – сказал я, спокойно. И посмотрел на него: – Если, конечно, ты не проговоришься сам Ветровею. Он уж баял тебе, что я извести тебя думаю?
    Лис поравнялся со мной и кивнул, бледнея, чувствуя, что угодил в двойной капкан, и выбраться не знает как, не привык к интригам и сложным умственным построениям.
    – Вот потому и говорю тебе о зиме и урожае. Подумай, Лис, кто виноват будет, когда ещё до нового сева все припасы подъедим и начнём на жальник начнём гробы таскать? Кого потребуют первым Байкалу в жертву принесть? Думаешь, Сил не воспользуется? Он-то сам за что отвечает в царстве?
   – Ну… как… Он главный советник, – пробормотал напуганный и растерянный Лис.
   Я усмехнулся.
   – Вот то-то, он над всеми и ни за что не ответе, коли чего, кто виноват – Чёрный Лис. Подумай, Лис, как дела наши поправить, как припасы растянуть, чтоб к лету мы пришли все, не половиною населения.
   – А што же Ветровею сказать? – пробормотал Лис.
   – О чём? Обо мне? Так всю правду можешь сказать, разве я что-то этакое шибко секретное тебе выдал, что само на ум не идёт?
   Лис поморгал большими, как плошки коричневатыми глазами и кивнул. Долго ещё соображать будет, но может быть и правда озаботится тем, чтобы припасы растянуть на долгую зиму и всех сберечь.
   Тингану же я наказал:
   – Сил появится возле хозяина, мне доложишь, подслушивать не лезь, он тебя придавит, как вошь.
   С Щукой я встретился ещё проще, отправившись к нему в одну из самых его богатых лавок, где торговали лучшие ткани. И примериваясь к штуке золототканного красного аксамита, спросил между прочим:
   – А слыхал ли, у суседей наших, как с припасами съестными? Может, пока зима лишь набирает силу стоит закупить у них и орехов, и медов, и скота, и солонины рыбной и мясной? Да что мне тебя учить. А то неровен час пара месяцев и всё на убыль пойдёт и не кунами, а золотом платить за каждую тушу будем, за кажный куль муки. Скажут тогда, Щука жирует, желает всех нас удушить, голодом воспользоваться, чтобы мошну ещё туже набить. Не пожгут тогда твои лавки да дом богатый? Детей оставят ли?
   Щука сузил зелёные глаза, сколько я над ним смешных своих подлючих шуток учинил в своё время, что удивляться, что не доверяет мне. Но и он отлично с моей помощью от многих соперников по торговле избавился. Кто ему помог в первые богачи выйти, если не я? Так что пущай думает теперь, своими позолоченными мозгами скрипит, верить в мои слова али нет.
   – На чтой-то подбивашь меня, Марей-царевич? Тестю хочешь хвост прижать? – спросил он и покосился на своего сына, подошедшего к нам.
   – Хвост? Нешто Ветровей аспид поганый? Не-ет, он мне батюшка второй, жёнки моей, красавицы, мёда сладкого, отец родной. И о державе нашей, о царе, о процветании печётся день и ночь, а кто по-иному думает, злой наветчик, – сказал я. – Я тебе про то толкую, что надо приготовиться тяжко зимовать и пережить энту зиму без потерь, успеть, пока суседи не опамятовались, да не закрыли продаж своих. Не то по белкиным схронам ходить в леса начнём, только бы голод пережить. А без голода в такой год не обойдётся.
   Щука переглянулись с сыном, пока я велел приказчику ихнему две штуки аксамитовых мне в отдельные кули завернуть, подарю жене, да матери, пущай платья богатые пошьют, а после ссорятся, чьё лучше, коли ткань одинакова.
   Матери я подарил через отца, а Арлане через Сила, так и сказал, выгружая к нему в покои тяжёлый свёрток. И сказал при том:
   – Хотел порадовать жену тканью изрядной, да она не в духе, ревнует. Подари, вроде от себя, да поговори, что всё время серчать на мужа сделаешься постылой раньше времени.
   Сил поглядел на меня, пронизывая синим взглядом. Вот интересно, сколь лет ему? Сколько помню его всё такой и был, лет пятнадцать, наверное, не тучность не берёт его, ни седина в русые кудри не лезет. Молодым глядит совсем, едва ль не вдвое моложе моего отца, а должны быть где-то сверстники.
   – Постылой? Не скоро ли? – он прожёг меня взглядом. – Не обижаешь ли дочку мою, касаточку белую? – нахмурился Сил и развернул свёрток. – Ишь, аксамит знатный, царский подарок, ничего не скажешь.
   – Ну вот и ответ тебе, Ветровей, – сказал я, направившись к двери.
   – Не спеши, Марей-царевич, отведай мёду стоялого, да кундулупцы. Расскажи, как живёте с молодой женой.
   Я улыбнулся, сел, как было предложено за стол, в кубки нам налили мёду, принесли и ставец с кундулупцами. Взял я ложку, вначале горячую вологу хлебнул.
   – Ох и знатно готовят тебе, Сил, – сказал я, отдуваясь от горячего.
   – А что ж? Я поесть люблю.
   – По тебе не скажешь, стройный, сильный, как молодой, даром, что пора старцем глядеть. Который год тебе? Сороковой? Сорок пятый?
   – Тридцать пятый. Оженился я очень молодой, вот дети и взрослые у меня, – невозмутимо ответил Сил.
   Но я почему-то не поверил, по уму и по всему ему все семьдесят, а лицо и тело сильное, ловкое, как в тридцать пять, верно.
   – Слыхал я, Марей-царевич, сговариваешься с Лисом за моей спиной. Встречаешься тайно. Это как?
   – Так ежли Лис тебе сказал, рассказал бы об чём говорили мы, ничего противу тебя нет в том разговоре, – ответил я, открыто глядя ему в глаза. Он меня не убьёт, пока жив мой отец, нет, Сил меня беречь будет пуще собственных детей. 
   – Ничего Лис не сказал, отнекался даже, – нахмурился Сил и, отворачиваясь, понимая, что выдал себя.
   Я усмехнулся:
   – Так во-от кто главный за мной соглядатай и наветчик! С детства я привык доверять Виколу, а он, поди ж ты, не лучше Рины, покойницы, оказался, – я посмотрел на Сила. – Тоже ведь для тебя шпионила, всё доносила. Что ж не вылечили её? К Галалию не отвели?
   – Галилий с таким не справится, – сказал Сил, отводя глаза. – Сингайл помог бы, но к нему не пошли.
  Я удивился, я, к примеру, не знал, что есть что-то, чего не может Галалий, но может Сингайл, я думал, они равны примерно. Ещё больше я удивился, когда Сил ответил моим мыслям, не высказанным вслух:
   – Нет, они неравны. Галалий – лекарь со знаниями и умением, как никто из живущих, – сказал он. А потом поднял глаза как два громадных Моря и договорил: – Но Сингайл… Сингайл –  кудесник, победить может и смерть, ежли надоть.
   Я рот раскрыл.
   – Не удивляйся, Марей-царевич, мысли твои прочесть несложно, и играть со мной ты лучше не берись, – произнёс он размеренно и негромко. – Лучше тебе моей стороны держаться, не противустоять.
   – Но ведь и тебе лучше моей стороны держаться, не как раньше? – разозлился я, всё ж дерзок он больно эдак с царевичем говорить.
   – Верно говоришь, хоть братьев у тебя чёртова уйма, а толку от них нет. Но, может мне в том и выгода, при дураке-то проще возвысится?
   Я долго смотрел на него, а потом сказал:
   – Вздорный дурак, а таковы все мои братцы, опаснее умного, да сильного, голову снесёт просто так, от нечего делать…
   Сил рассмеялся:
   – Это правда твоя, обидно от дурости-то погибнуть. С достойным врагом и сражаться – радость, а дружить с таким как ты тем паче.
   Я отложил ложку и поднялся.
   – Дружить, Сил, я разучился навеки. Но вот к выгоде обоюдной вместе идти могу.
   Сил выпрямился и сказал с улыбкой:
   – Так-то оно ещё вернее, нет?
   Я посмотрел повыше его головы. И почему мне всё время хочется его убить? Будто он мне не просто супротивник, будто он набольший злодей, отравивший мою жизнь, мои мысли, мои дни и ночи, саму мою кровь.
   – Тебе виднее, похоже, ты опытный тенетник, – сказал я.
Глава 5. Смехом легче жить
    Лето выдалось холодное, как никогда. Дожди и туманы прятали солнце, без него мне сложнее было искать Эриково логово. Но я отыскал его. Через два месяца с лишним после Летнего Солнцеворота. Высоко в скалах, оно было недалеко от моего двора, но сокрыто так, что я несколько раз проходил мимо и не видел, принимая за уступы скал и высокие деревья это место, думая, что там обрыв. Но стоило однажды, не поверив своим глазам, всё же перевалить через уступ, «на всякий случай» взглянуть, я понял, что всё это здесь и нагромождено для отвода глаз, потому что моему взору открылась обширная долина, расположенная на широком уступе скалы, будто нарочно расчищенной для этого площадке. Впрочем, почему «будто», Эрик вполне способен валуны раскидать, чтобы место для себя освободить.
   Вглядевшись, я разглядел дом, укрытый под тенью высоких клёнов и за целой рощицей берёз, да и не дом, цельный терем со светёлкою. Стало быть, не один он живёт здесь, скотины не видно, но должно за домом хлев и сараи не видать, конюшня есть, сад красивый справа от дома, это если долго приглядываться. А впереди открывается вид на всю долину Авгалла, только за туманами и низкими облаками днесь почти не видать её.
   Я уселся на один из валунов, покрытый мхом, решив понаблюдать, что увижу. Не похоже, что здесь никого нет. Пройти по долине мне ничто не мешает, смогу ли в дом войти, неясно, но скорее – да, вон женщина вышла, брюхатая, похоже. И ещё малыш при ней, вперёд побежал, в руках что-то… Я напряг зоркие очи – кораблик! Так ручей значит где-то. Верно, вон он, пониже вьётся и, должно быть с обрыва и срывается. Колодца, стало быть, нет у них? Али не видать отсюда… Хорошее место, чисто рай, ничего не скажешь.
   Н-да, ежли женщина и малец туда-сюда ходят, так никакой защиты там Эрик не мудрил, всё снаружи только, а значит войти можно.
   Я пришёл домой, усталый. Конечно, мой дом не похож на красивый резной терем Эрика, и вид из окон только на лесную чащу, и скотина шебуршится, куры с утями прохаживаются, вечно норовят из своего загончика на двор под ноги вылезть, даром, что Мурка за то их цыплят таскает, всё как у обычного, зажиточного, впрочем, ратая, только что не пашу, не сею. Всегда ты, Эрик, боярином устраивался, когда мне самого простого доставало. Зато Аяи у тебя нет в твоём раю и никогда не будет… Вот она вышла, навстречу мне, улыбается так, что и дворцов не захочешь. Ничего не захочешь, кроме неё…
   А только ить она и не моя, не даётся, вся рядом, вся моя, чья ещё здесь, в дикости энтой, а не дастся, хотя и любит меня душой, всем нутром я это чую.
   – Раненько сегодня, – сказала она, ручки из душегреи беленькой вынула и протягивает, улыбается, чудо чудесное, кудрями волосы от тумана взялись…
   Я улыбнулся, подходя ближе, взял её за руки, к лицу ладошки прижал.
   – Ох, сырой весь, Арюшка, совсем как лягушонок, влагой пропитался! – засмеялась она, вся сверкая, и ладонями тёплыми, мягкими лицо мне ласково погладила. – Ступай в баню, только-только истопила, согрейся. Простынешь ещё!
   – Я не простыну, – уверенно сказал я, не бывало такого, хотя много чего, оказывается, не бывало в моей долгой жизни.
   Она улыбнулась уже по-другому, мягче и нежнее, по волосам погладила. Мои не вьются, им что влага, что сухота, всегда ровные, как пенька в ручье. Ох, на руки бы тебя, да в ту баню… у меня аж заболело повыше бёдер. Скоро привыкну к боли энтой, вот же напасть… Но лучше моя напасть, чем безлюбая любовь Эрбинова, вон одна ходит… воображаю, сколь он вот так за все эти годы там перебрюхатил. Имён не вспомнит, поди.
    Впрочем, и я имён давно ничьих не помню. Когда в город за энтим делом таскался, не всегда и спрашивал. Обернуся мужем и отведу душу, вот и всё, дело совсем нехитрое. Только, когда кончал, бабы те и могли видеть меня истинного, но разве глядели они? Да и впотьмах не сильно и разглядишь. А ежли и глядели, небось на свои думки и сбрасывали этакое преображение. Ни разу ни одна не вскричала гневно: «кто ты, бес, поганый?!», так что и моих детишек по городу сколько-то бегает, я не скромничал, позволял себе по многу раз в месяцу спускаться, хорошо, город большой, да сёл вокруг много, и другие города есть. Так что вор я ночной, Эрик в энтом смысле честнее будет. 
   Вот мне теперь и наказанье за то бесстыдное воровство-то, вот семенем своим весь двор да баню я засеял, и печную лежанку, да по лесу размотал, и ведь никакую другую не хочу, вот беда-то. Только Аяю и вижу перед собой, наяву даже, что уж про сны-то говорить…
   Я выставила на стол двои щи, хлеба нарезала, подумала и поставила зелёного вина бутылку. У него хранилось в подполе с полдюжины, вот я вытащила одну.
   Вот и вошёл, выпарился, русые волосы сырые ещё длинными прядями до пояса, мне на зависть, пока ещё мои так-то отрастут, в рубашке одной, я ему по вороту алатырями вышила, и портах тонких, так через двор и шёл, разогрелся в бане, весь розовый, чеготья у порога натянул по избе ходить, как обычно, но подпоясываться не стал.
   – Вина зелёного выпьешь, Огнюша, милый? – спросила я.
   – Выпью, что ж, только вместе с тобою, – согласно кивнул он, проходя мимо меня, пахнет как славно, теплом и силой.
   Я подала ему ложку для щей и чарки поставила.
   – Налей, что же, – сказал он, поглядев на меня.
   Я улыбнулась, набулькала из глиняной слепой бутылки, ему почти полную, себе немного, запах резкий... Марей не пил зелена вина, отец мой тоже, я не знала, как его пьют и что после бывает.
   Арий посмотрел в чарку, усмехнулся.
   – Ну что же, – выдохнул он, поднимая чарку, – будь здрава, Аяюшка!
   И забросил содержимое разом в горло, запрокинув голову назад, что едва не коснулся затылком спины, волосы полоснулись по заду. Выпрямившись, он вдохнул через кулак, протяжно жмурясь, мотнул головой и усмехнулся.
   – Ох, давно не пивал я зелена вина! – сказал Арий и, поставив чарку, взял ложку в руки. И тут увидел, что я не выпила, замерла в нерешительности. – Чего же остановилась, Яй? Не полдороге нельзя стоять, взялась за чарку – пей. Только сразу её в глотку, распробовать не пытайся, это не мёд и не наливка.
   Я сделала, как он сказал, всё горло обожгло, я задохнулась. А Арий засмеялся.
   – Впервой, видать, пьёшь-то, а?
   Я закивала, уткнув нос в локоть, едва не застонала: вот это да! Жидкое пламя влилось мне в горло, как теперь дышать-то, всё сожгло…
   Но Арий налил тут же ещё по чарке.
   – А выпей ещё, моя радость, пусть солнце выйдет, наконец, над нашими лесами да долинами, Море до дна просветит! – радостно сказал он.
   И махнул вторую тем же манером, а у меня после первой слёзы ещё катились. Пока я проморгалась, он налил себе снова, и мне показалось, что бутылка опустела совсем, но на мою долю, оказывается, ещё осталось.
   – Выпей, Свет мой Аяюшка, мало что прошу у тебя, а энтого прошу. Хотя выпей со мной, коли спать со мной не ложисся!
   Батюшки, да он совсем пьяный, дурной, и весёлый по-дурному. И настаивает снова:
   – Выпей! Не обижай хозяина! Выпей, красавица, не бойся, ничё басе не сделается, только ярче будет!
   И ничего не осталось мне, как сделать вид, что я глотнула, на деле только губы намочила, но и этого хватило, чтобы весь рот зажгло опять огнём.
   – Что, по рту раскатила? – засмеялся он, видя, как я сморщилась. – Ну, иди сюда, сердешная, пожалею, что ли, полечу. Иди-иди ко мне!
  И зовёт вроде и ласково, не откажешься. Я поднялась, даже ноги размякли как-то сами, прямо улечься бы.
   – Ну иди сюда, – Арий объятия раскрыл.
   Я подошла, он мягко облапил, на колени к себе усадил. В лицо заглянул, улыбнулся ласково:
   – Лучше? – и к губам пальцами. – Не бойся, только погляжу я…
   Но глядеть он вовсе не собирался, пальцами губы мне погладил, приоткрыл и ну целовать… На губах у него вино горькое, но целует сладко, целовать и целовать тебя, Арюшка… он ладонью по грудям, за пазуху легонечко, но настойчиво…
   Я поднялась, отстраняясь, мягко, но уверенно. А он за мной, за талию тянет, за юбку, завязки уж как-то развязал мигом… и на груди всё больше раскрывая, да приговаривая, зашептал:
   – Не бойся, не бойся, я не обижу, я зла не сделаю… – его дыхание обжигает мне кожу. – Я люблю тебя, всю жизнь, чёртову тыщу лет не любил, а тебя люблю… Так люблю, света белого не вижу! Ты одна и день, и ночь…
   – Арюша… – прошептала я, отстраняясь, как могла.
   – Ну дай, что ж ты скупишься-то…
   – Арюша, ну что ты… – я кое-как отталкивала его руки, быстрые, сильные, вездесущие.
   – Дай, Яя, с ума я схожу… до дыр затёр михирь себе, пожалей!..
   – Ну, пожалуйста, Огнюша…
  Но он только бормочет, оглох совсем:
   – Дай мне, я буду служить тебе верным псом и так уж служу…
   – Арюша… Огонёчек…
   – Нашёл я дом Эриков, баба там у него на сносях и малец бегает… Пойти можно в любой день… Али ночь… Аяя… Яя, не строжись… дай, Яя, ноги твои целовать буду, следы на земле, только дай… дай мне, Яя, спи со мной!..
   Он уж почти задрал мне рубашку, и как ловок-то, когда я, наконец, не выдержала и оттолкнула его:
   – Да что ж ты…  отстань же… вот скаженный!
   И убежала прочь из избы, юбку свою подхватив уже у пола… на дворе холод и туман сырой, вот дурота какая со мной…
   Что делать, в баню пошла, хорошо, бежать за мной не стал, не то, как бы я… Этак спьяну-то, совсем уж свинство.
   Ох… я села на полок, отдышалась, вот дурота… ноги тряслись ещё от волнения, вызванного прикосновениями его, настойчивой горячностью, что же это ты, Огник, удумал… это вино тебя разобрало так-то… Но что у пьяного на языке…
   Успокаиваясь, я огляделась, укрыться надо чем-то… и спать так-то непривычно, и твёрдо на полке и укрыться нечем, и сон-то нейдёт после всего этого. Как всё нехорошо, особенно я нехороша. Но я не могу переломить себя… прости, Арий, неблагодарную девчонку, конечно, должна бы… Проворочалась я на жёстком полке полночи.
   Утром он сам пришёл будить меня. Не коснулся, даже не подошёл, с порога только покликал:
   – Аяя, здесь ты? Выходи, Яй… Не бойся, трезвый я… нынче, – и сам вышел.
   Я умылась у колодца на дворе, он уж и скотину обиходил, к птицам пошёл покормить, вышел, в руках решето с яйцами, всегда в энто решето собираем. Взглянул на меня, стыдясь, и снова опустил глаза.
   – Ты… Яй… Ты вот что: вина зелёного этого не давай мне больше. Вообще никакого не давай, а энтого, злого, тем более, я с него совсем делаюсь… – он вздохнул, хмурясь. – Демон в том вине для меня, и пить могу много дней, всё дурнее делаясь, бывало уж... так что… Поняла, что ль?
   – Да поняла, чего ж не понять. Зачем держишь его в подполе тогда?
   Он пожал плечами, и засмеялся в следующую минуту, взглянув на меня:
   – Может, чтобы Эрик похмельем помучился?
   И я засмеялась, а он продолжил:
   – У нас с ним вишь как, я пью, а его мутит. Мне хоть бы что в этом смысле. Вот такая связь братская…
   Я смеялась долго, и он тоже, сбрасывая вчерашний дрянной вечер. А он подошёл и обнял меня уже спокойно, просто за спину.
   – Испужалася вчерась?
   Я кивнула, он отнял меня и сказал в лицо:
   – Что говорил всё так… но ты… Ничего не думай такого, я виноватый, не стану больше... обещаю.
   – Да я должна бы! – возразила я. – И…
   – Ничего не говори, – он перебил меня. – Не надо. И так-то мне от себя тошно… – и посмотрел уже по-другому, улыбнулся. – Идём, расчесаться тебе надо, ишь лохматая, будто кукомоя какая.
   Каша, оказывается, тут поспела у него, сели мы и с молоком её умяли с большим удовольствием. А как поели, он и рассказал, что дом он нашёл и зайти в него будет легко. Только вот как бабу энту не напугать?
   – А ты в Эрбина обернуться можешь? – спросила Аяя.
   – Задачка… ни разу не пробовал.
   – Ты же его знаешь как никто и повадку, и голос. Что стоит бабе той глаза отвести. Тем паче, что брюхатая, все ейные мысли о ребёнке и ни о чём более.
   Я улыбнулся. Решение задачки конечно, странное, но, похоже, самое безопасное. Бабу ту пугать и в самом деле не хотелось, малец там опять же… Но сегодня поздно уже, да и разит от меня вином гадко, Эрик не пьёт, так что с этаким ароматом в него не перекинешься. Придётся завтра пойти.
   – Возьми меня с собой, – сказала Аяя. – И вообще, знаешь, бери меня с собой, что я взаперти сижу?
   – С собой? – удивился я.
   – Ну да, когда на охоту идёшь, али ещё по каким делам… Ну, где можно. Совсем уж давно никуда не брал.
   Я посмотрел на неё, другая али дала бы давно спать с собой, или обижалась бы седмицу за вчерашнее, подарков требовала, а энта чудная. Ох и чудная девка. Не зря все с детства её мудрёной считали. И не зря я разгадал причину этих странностей. А может и не в её бессмертии дело, характер ведь вместе с даром не даётся, характер он сам по себе...
   – Знаешь, что, Аяй, завтра не возьму тебя с собой, дело больно щекотливое, а тут ещё думай про тебя. Завтра дома побудь, а после вместе будем ходить, коли хочешь. Мне только в радость. 
   Она обрадовалась:
   – Правда?! – даже руками всплеснула.
   Я же говорю: чудная.
   На другой день я встал затемно, чтобы подготовиться, выпил отвару бодрящего для сил, чтобы хватило близкой Эрику бабе глаза отвести, пока книгу искать буду, это не чужим людям незнакомым. Но с другими бабами проходило ведь?
   Вот и отправился я, чтобы сразу после рассвета перебраться через гряду валунов и спуститься в Эрикову чудесную долину. До срока начали желтеть листья на деревьях, и трава не так сочна, как должна в самом начале осени, а уже сейчас вроде черностопа всё захолодело, вот-вот утренниками опокой листья и травы станут убираться. Ну будет год холодный… надо бы мукой запастись, не то будем к весне корой берёзовой питаться, как зайцы.
   Я подходил уже к терему, вблизи высокому и большому, богатому, достойному сына царя и его избранницы. Она как раз вышла, спустилась с крыльца, несла корыто с собой и в нём порточки детские, знать стирать к ручью идёт, небось и рубель там у ней… Увидав меня, побросала всё и ко мне бросилась, а значит Эрика во мне признала.
   – Сингайл! Касатик мой! – она бросилась мне на шею и прижалась большими грудями, но особенно большим упругим животом. – Не ждала, не чаяла! Думала только к родинам и приедешь, а ты вона как приехал! А иде конь твой? Али ненадолго ты?
   Я поцеловал её, как положено, потом только мягко отстранил её, по волосам погладил.
   – Поздорова вижу?
   – Да хорошо, – она улыбалась, вся светясь.
   – А сынок как?
   Она улыбнулась лукаво, такая красивая сероглазая и чернокосая, носик хорошенький, губы алые, вкус у Эрика на женщин всегда был отменный, красивые да весёлые бабы у него и, главное, ради него на всё готовы, хоть щекочи их, хоть на ремни режь, прям на зависть.
   – Дак который? Старшенький, али меньшой? А может, про энтого спрашивашь? – она погладила ладонями живот.
  Вот едва не попался я, откуда было знать, что там полный дом ребятишек?..
   – Конешно, этот, – улыбнулся, тоже обнимая её живот ладонями, под ними толкнулись маленькие ножки моего племянника. Нашёлся, конечно, как дурак последний, но хоть так сгладить неловкость, притворной лаской и тетёшканием.
   – Чтой-то ты больно ласковый днесь, а Сингайлик? Не надумал ли меня от себя отправить?
   И что, опять не слава Богу?! Опять мимо. Откуда же мне знать, каков он с женщинами, сам я всегда был ласков, охоч до объятий и поцелуев, прикосновений и всевозможных телесных взаимодействий, Эрик что же, суше меня, выходит? Завершать, похоже, пора мне своё представление поскорее, не то раскроют меня, как неумелого скомороха.
   – Я в дом зайду, заберу кое-что, мне надо, – сказал я. – И поеду сегодня. Я погостить приеду вскорости.
   – Это ладно, а то я стряпаться ещё и не начинала. Молока если только выпьешь с караваем, каравай хороший крупитчатый, вчерась испекла.
   – Спасибо, ты ступай, на ручей шла?
   Она всплеснула руками, вспомнила и наклонилась за корытом своим.
   – Да состирнуть какашки, за ночь уделались, обычное дело, учу-учу старшенького, а как малой возьмётся пукать, так и он в штаны мгновенно делает все дела и говорит: «А што же малому моно, а мине ничо низзя?..»
    И засмеялась. Это и правда было смешно, если бы я не представил, что у них там весь терем пропах младенческим дерьмишком.
  Я взошёл на крыльцо, в сенях всё обычно, сеном пахнет и остывшим полом, дровами сухими, приносит сюда, должно, чтобы часто на двор за ними не бегать, правда отхожее ведро тоже к аромату прибавило кое-чего, хотя и вылила его уже Эрикова подруга, одна, знать боится ночью до нужника на двор бегать. А в горнице и правда всё пропахло кисловатыми детскими пелёнками, отрыжкой и нечистыми попами. Ленивая, наверное, а может просто помощницу ей надо, двое малышков, да сама брюхатая, и боле никого, провоняешься, небось… Мне стало жаль её, одиноко живущую здесь с детьми, «к родинам только приедешь», это месяца через два не раньше ждёт? Нечасто Эрик навещает тайную свою семью. Дровец ей перенести сюда что ли?..
   Ишь как я за племянниковы пелёнки запереживал, не зря родная кровь. Мальчик, что я давеча видел на дворе, поднял сонную головку от подушки и проговорил:
   – Дядя, ты хто?.. Ой, тятя..! А я и не признал! – протирая глазки, проговорил он.
   – Ты спи-спи, рано ещё, малыш.
   – Я не маыш! Я басой! 
   – Спи, большой, – я погладил его по голове, упругие кудри, как у Эрика точно. – И мамку слушай, в штаны не какай ночами.
   – Я только писай, не какай! – снова возник мальчишка.
   – Вот и не писай, пожалей мамку. Ей с вами одной нелегко.
   – Неегко… это что значит «неегко»?
   – Это значит, что мамке надо помогать, делать, как говорит.
   Он улыбнулся, засыпая. Красивый славный мальчик. У Эрика вообще ладные дети, впрочем, как и мои…
   К матице привязана зыбка, второй в ней качается, спит глубоко, как положено, справный тоже, ресницы длинные, сколько ему? Месяцев восемь, а то десять, пожалуй, пора из зыбки уж перекладывать, перекувырнётся такой большой, и живот у бабы месяцев на шесть, семь даже. Не теряет времени зря брат мой…
   Я огляделся, стараясь не шуметь. Где тут книги у него? Мало не может быть. У меня цельная стена полок этих и мало этого, всё время новые стараюсь добыть, так я всегда выйти могу, а Эрику по два-три десятка лет ходу из энтого дома нет, значит ещё больше должно быть. И где он держит их? Второй раз прийти сюда я не смогу, надо сегодня управиться, разыскать…
  Я оглядел горницу. И вторую, тесные довольно помещения много красивой резной мебели, ковров, подушек, но стен и печки никто не изукрашивает ему, даже в таком красивом тереме внутри не так сказочно красиво, как в моём с виду простом доме, так-то.
   Но к делу… Полок с книгами вообще нет никаких. В светлицу поднялся – всё то же. Я даже на лавку сел, недоумевая, как может быть такое, что у Эрика книг совсем нету. Отдельно где держит их? Где? И вдруг мой взгляд упал на большие коробья и лари, что стояли вдоль стен. Тут в светёлке незачем быть им, не целая орава девок тут сидит, вышивает и прядёт, чтобы заполнять энти сундуки, вообще никого нет. А этой, матери, и вовсе, я думаю, не до энтой работы. Лавки должны стоять и всё…
   Я отворил первый и – да! Книги у него тут. Всё по порядку, как он любит, даже по древности разложены. Вот спасибо тебе, Эрик, славная голова, что порядок любишь, а не запоминаешь произвольно всё, как я. То, как лежат мои книги, разбираю только я, может вот ещё Аяя теперь. А Эриков порядок я понял сразу, система самая простая и потому самая правильная. В седьмом или восьмом ларе я нашёл самые старые почерневшие свитки, некоторые перевиты золотыми шнурами. А одна была и вовсе обёрнута в какую-то древнюю тряпицу очень потёртую и когда-то красную, а теперь казалось, что она пропитана кровью, хотя… кто сказал, что не пропитана?
   У меня даже под ложечкой засосало, я почувствовал удачу. Конечно, это могла быть какая-нибудь там родословная его сыновей и внуков, к примеру, список его детей или жён. Это могло быть, что угодно, но я был уверен, что это именно то, что я ищу, тайное знание – книга о таких, как мы, книга о предвечных. Я развернул бережно обёрнутую тряпицу, она сама-то ветхая, тоже, небось, тыщи и тыщи лет, как и рукопись…
    Я развернул немного свиток, чтобы прочесть название, на первый взгляд непонятные письмена, я даже растерялся, пока не сообразил, что это древний язык, наш, но устаревший и буквицы отличаются немного и завитки иные, но, если хорошо приглядеться, всё ясно. «Учение о древнейших, или Книга о бессмертных людях», прочёл я.
   Я завернул книгу снова в тряпицу и спрятал за пазуху, обокрал я тебя, Эр... Но не мне надо, прости уж, тебе книжка без надобности, хранишь как диковину, как вон самоцветы али занятные вещицы, вроде каменных часов, как они действуют непонятно, но штуковина такая древняя, что и современники нашей с Эриком юности так и не поняли, на что она. Он показывал мне их ещё в те времена, когда мы мирно сосуществовали при царях прошлого, сменяя друг друга то советниками, то лекарями.
   Вот так и этот свиток держишь среди прочих подобных ценностей. А я использую во благо. Нельзя иначе, мне Боги повелели это дело свершить.
   В светлицу заглянула Эрикова жёнка, пусть и тайная, но любимая, судя по всему.
   – Нашёл, чего хотел? Может, трапезничать с нами сядешь? Акулин уж поднялся, молвил, что безобразить в штаны больше не станет.
   Она улыбнулась. И я улыбнулся в ответ, хорошо, что ларь успел закрыть, она и не узнает, что я похитил.
   Я приобнял её и сказал, поцеловав в косицу, пахнущую немного терпко, вспотеть успела и не раз, но привлекательно пахнет, пряно, славная бабёнка, я знаю таких, неутомимые, заводные, будет ночь кувыркаться с тобой всеми виданными и невиданными способами удовлетворяя свою и твою похоть, а утром встанет и ещё левашей наделает к твоему пробуждению. Завалить её щас же на лавку энту… Но… раскроюсь тогда при свете дня, да и мальчишка там внизу уже плошками гремит, ножки туда-сюда по полу… И, честно признать, это всё равно, что в бане вчера утром, тот же холод и отвращение к себе, только бабу хорошую ещё пачкать. Пущай без моей дряни живёт.
   – Днями приеду, тогда без спешки и побудем вместе, – сказал я, погладив её по волосам.
   – Не обманешь? Приедешь точно? – она постаралась заглянуть в глаза, вот этого не надо, особенных Эриковых глаз мне не подделать, мои прозрачные, его ярко-синие, что глубокая вода на середине Моря.
   Я отвернулся и направился выходу. Теперь уйти ещё не подозрительно надо.
   – Возьми левашей с собой, – сказала добрая женщина.
   – В другой раз возьму, недосуг мне сейчас и не домой я, по царёву поручению еду. Так что бывай, береги себя.
   – И не поцелуешь? Сингайлик?..
   Э нет, целоваться и вовсе нельзя. Будто разгадала меня красавица эта… Поцеловать, сразу обнаружить, что ты не тот. Я потрепал её по спине, боясь уже показать лишнюю ласковость. И направился к крыльцу. Но в спину услышал:
   – А ты… не лазутчик ли часом? Не обманывашь меня?
   Я обернулся. Она напряжённо вытянулась, от игривой улыбки нет и следа, глаза прищурила, совсем другая сейчас, на чуткую сторожевую собаку похожа. Всё же хороших женщин выбирает Эрик, она правда любит его, коли почувствовала обман во мне.
   – Не Галалий ты? Сингайл предупреждал, что может ворог в него обернуться.
   Тогда я расслабил себя и принял свой обычный вид.
   – Нет, добрая и глупая женщина, я не ворог тебе, Галалий жене Сингайловой не ворог, это ты запомни навсегда. Иначе не говорила бы ты сейчас со мной, а лежала бы со сломанной шеей, как и твой славный Акулин, – я замолчал, чтобы она поняла значение моих слов, почувствовала глубину происходящего и опасность, которой по недомыслию подвергла себя.
   Я смотрел на неё открыто и спокойно, она мне не угроза. И даже Эрику выдать меня не сможет.
   – Я – Арий, вечный и сильный, – я смотрел на неё, пронизывая своим взглядом.
   Да, Эрик весь её мир, он и их дети. Что будет, когда она наскучит ему?..
   Она побледнела, едва отшатнувшись.
   – Охота тебе была спрашивать, забудешь теперь весь этот день навеки, не вспомнишь, – сказал я, в самую середину её ума вкладывая эти слова. – Слышишь?! – вскричал я, неожиданно для неё высоко и громко.
   Со страху она даже присела.
   – Сиди теперь здесь и молчи до заката, а там накормишь детей, и спать ляжете, будто и не было этого дня, – внушая так же, как отвожу глаза, проговорил я. – А на будущее помни: молчать в таких случаях надоть, иначе погибнешь сама и детей погубишь. Кроме длинных кос ещё ум должон в голове-то быть.
   С тем я и вышел, зная, что теперь там, где оставил её, она будет как замороженная, всё, что надо выполнять будет, за детьми ходить, при том будто спать. До самого завтрашнего утра. Лишь бы сегодня Эрик не нагрянул, до завтра пройдёт морок, но ежли застанет её этакой, примчится мстить мне. А в злобе своей он границ не видит вовсе.
   Уходил я уже спокойно, уже некому видеть и ловить меня. А дома у самой изгороди я застал Аяю от которой, услыхав меня, отбежал молодой оленёнок, которого она кормила чёрствым хлебом.
   – Ты за изгородь не ходи, Яй, говорил уже, за ней тебя будто и нет, а так… И вот ещё: хлеб побереги, надо вообще нам в энту зиму бережливее хозяйствовать, зима, гляди, надвинулась, а мы ни орехов, ни грибов не напасли и ягод почти что нет. Всё холодами и морозами бьёт. Конечно, купим, золото есть, но у тех, кто продаёт, тоже избытку-то не будет. Голод грядёт, Яй.
   Аяя покачала головой, улыбаясь.
   – Многословен чтой-то больно, Огнюша, сразу я поняла, чего говорить долго? Старый хлеб. Заплесневел, ещё с той недели не съели.
   – Поменьше караваи печь будем, – сказал я, – из остатков сухари сушить. Олешки – это хорошо, но про себя в первую голову надоть помнить. Они мхом и ветками наедятся, тебе того ведь не надоть?
   – Так надо для коров сена припасти поболе, они прокормят нас, с голоду при коровушке не помрёшь, а не станет её, конец… – сказала Аяя.
  Мы вошли в дом, она подошла к печи, прижала ладони к тёплому печкиному боку.
   – Совсем осень, Огнюша, а? А лета так и не бывало в энтом году.
   – И осень-то под зиму сразу ложится, не держится, – сказал я, плеская на руки с рукомойника. – Поедим вначале? Проголодался, полдня потратил на дорогу и вообще… Между прочим, поняла Эрикова баба, что я обманываю её. Почувствовала, что я только представляюсь им.
   – Ну вот, а ты говоришь, только я!
   – Она не увидела меня, как ты, она поняла, что я не он.
   Аяя качнула головой тогда:
   – Стало быть, любит его.
   – И я так подумал, – улыбнулся я.
   – Значит, добрый с женщинами, – сказала Аяя. Ложки на стол положила возле горшка с ухой. – Добыл, значит книгу?
   Я кивнул и достал свиток и положил на стол в той самой тряпице. Аяя подошла, посмотрела из-за моего плеча и проговорила тихо:
   – Ишь ты… кровью тряпица пропитана…
   Я обернулся:
   – Думаешь, кровь?
   – Что тут думать, ясно – кровь. Пахнет-то, не чуешь?
   Я покачал головой, удивлённо, снова посмотрел на тряпицу:
   – Вообще-то нет.
   – Ну и ну… Сочилась бы, не засохни за столько лет… – проговорила Аяя, бледнея. – И кровь-то не одного человека, Арюш. Это… и твоей капля тут тоже есть.  И… брата твоего…– сказала Аяя, бледнея. 
  – Вот как… ну, может быть, – сказал я, всё может быть, это верно, ведь я не помню, что было после того, как вошло солнце в ту странную залу в доме Вералги...
   – Знаешь, что, – поморщившись, сказала Аяя, – убирай её пока подальше волхование это кровавое. Трапезы не порть, после раскроешь.
   Права, конечно, поедим, а там уж…
   И всё же от мыслей о том, что тряпица и, правда, вся в крови мне стало не по себе. А потому ел я быстро, не замечая, как вкусна сегодня уха, Аяя почти отняла у меня эту необходимость стряпать, у неё и получалось вкуснее, не в пример, и мне радость, что она заботиться обо мне.
   И всё же сейчас я думал не о еде, я думал о крови на той ткани…Но что теперь гадать и пугаться, развернуть свиток да прочесть надо.
   Вот я и перенёс толстенький свиток снова на стол, после того как всё было убрано с него. Аяя даже скатерть убрала, оголив доски, и снова подошла ближе, тронула ткань кончиками пальцев и сказала:
   – Это всех, кто… кого посвящали. И… знаешь, что, – она посмотрела на меня немного удивлённо и будто куда-то вглубь меня, – вы с братом от одной матери и одного отца, но разные вышли. Вот что чудно… По крови даже разные.
   Я обернулся к ней.
  – Ты это по ткани этой поняла?
   Она качнула головой задумчиво:
   – По крови. Твоя и его здесь, среди прочих. Те вам не родственники. Все неродные.
   – И много?
   Аяя посмотрела на меня и кивнула:
   – Много. И давно… Нам и не представить, какая даль времени… Даже страшно. Те первые драконов видали, с их крови всё и началось.
   Я засмеялся:
   – А я-то думал это я седая древность, в которую маленькие девочки и не верят.
   Аяя улыбнулась:
   – Ну ладно, верят уже…
   И принесла лампу мне на стол, хотя вечер только начинал придвигаться, но в мглистую эту погоду в горнице с утра до вечера сумрак.
   – Письмена-то чудные… – проговорила она, глядя, как я развернул свиток.
   – Прочесть можно.
   Аяя засмеялась:
   – Можно-то можно, но знаешь как, одна хозяйка другой про пироги рассказывала: там одну ложку соли, три меры муки, яйцо, сахару горсть. Вторая пришла домой, да и перепутала всё…
   – Разберу, небось, – улыбнулся я.
Вот любит пошутить, даже над серьёзным зубоскалит.
   – Гляди, не то напечёшь пирогов… – и захохотала.
   – Ох и хохотушка ты! – засмеялся и я. Но так, смехом, и правда, легче жить.
   Пока она усаживалась напротив меня со своим шитьём, а я углубился в чтение.
Часть 5.
Глава 1. Завет прошлого
   «К тебе, идущему за мной, обращаюсь. Письмена эти направлены в грядущее, идущим за нами новым поколениям Сильных.
   Вечно жить не может никто и ничто не существует вечно, даже Боги приобретают новые имена, что говорить о нас, и мы не живём вечно, но век наш не измеряется обычными людским мерками, помни о том, взявший эту книгу в руки.
   Я не первый в бесконечной череде, а ты не последний, если раскрыл этот свиток. Тебе надо открыть Силу в ком-то моложе и слабее тебя. Не скупись сердцем, не бойся, ни капли твоей Силы не уйдёт, если ты откроешь двери Силы в ином. И жизнь твоя не прекратится, ты отведаешь новой и станешь сильнее, потому что будешь готов отдать свою для другого. Отдавая, станешь богаче. Так было и будет.
   Драконы, которых помнят наши дальние предки все ушли в небытие, потому что жадность и алкота пожрала их самих. Чем щедрее сердце, тем светлее мир вокруг и радостнее жизнь.
   А потому смелее, брат, твоя кровь, как и моя, и сотен наших братьев и сестёр на златоносной ткани, в кою завёрнута эта книга. И на неё нанесёшь заветное слово, отверзнув нового бессмертного.
   Откуда стали приходить те, кто ты и я, откуда имеем Силу, почему, никто не знает, знания о том сокрыты или утеряны, но я их не нашёл, хотя искал усердно. Наша Сила – Богово повеление на помощь и на соблазн всем простым людям. Мы не передаём этого своим детям и не наследуем от наших отцов и матерей.
   Ты знаешь уже, что любого из нас возможно убить как всякого человека, но дряхлость и смерть сами не приходят за нами, как за всеми людьми. Великий дар и великое испытание в том, ибо аще дано много, то спросится больше, чем с других. И по грехам, и по добру.
   Но заносится над людьми нам не след. Мы не лучше, мы всё те же, что они, мы люди плоть от плоти, но отвечаем больше, вот об этом помни и следующему внуши. От добра – добро, от зла – смерть и разорение. И сеять их можно обильно, куда больше, чем все. Много больше.
   А теперь слушай, что надо сделать, чтобы помочь Силе раскрыться в новом человеке, как лепестки цветка. Пронизать его как лучи Бога нашего вечного – Солнца. Если ты встретил такого, стало быть, это Боги привели его к тебе для того, чтобы ты стал проводником его. Чтобы стал его солнцем, дающим силу и новую жизнь.
   Ибо нельзя не открыть Силу, если оставить так, новый сильный погибнет очень скоро и с собой унесёт много людей. Земля ли поглотит их, с неба ли сойдёт огонь, вода ли выйдет из своих брегов, но беды не избежать, коли не открыть Силу в человеке до осьмнадцати лет. Но и раньше двенадцати лет тоже нельзя, закружить может неокрепшую душу в черноту, увести невозвратно на тёмную сторону. Ибо Сила не только дар, но и соблазн, ломающий незрелых и нестойких. 
   Когда ты нашел нового, открой ему, кто он, покажи, что можешь сам, чтобы он поверил, и расскажи о нас. Нас много по всей земле. Я бывал в таких далях, что видел моря, состоящие только изо льда, и солнце там не садилось по половине года, а потом по половине года не показывалось.  И у других морей я был, где воля подобна изумительным жидким яхонтам, всегда тепла и населена удивительными животными, водорослями и смертоносными тварями, ибо, чем больше место похоже на рай, тем оно опаснее.
   Я видел людей разного облика, непривычного и странного для моего глаза и сам я выглядел среди них то, как белый великан, то, как бесцветный карлик. Разные законы в разных концах света, но все верят в одних тех же Богов, лишь дают им свои имена, потому что Боги вечны. И среди всех народов находились такие как мы. Хотя бы один. И они не знали, откуда мы. Но и они встречают равных с радостью и без опаски, как положено братьям. Ибо мы братья не по крови, но по велению Богов. И все наши братья открывали мне свои секреты, но они мало отличались от моих. И то, как принять нового брата или же сестру, разницы нет, тоже рассказывали во всех концах света. Теперь и я поделюсь с тобой, грядущий мой брат.
  После того, как новый узнал, кто он и что ему предстоит жизнь полная радостей и ещё больше – испытаний, ты должен поведать ему свою роль и подготовить его к посвящению. Помни, что как ты почитаешь посвятившего тебя, так и посвящённый тобой станет почитать тебя, будь достоин.
   Вначале подгадай под любой из четырёх дней в году, когда на земле Особое Солнце. Ты знаешь их. Это первое.
   Второе: найди место, где Сила потоком выходит из земли. Такие места ты чувствуешь, на таких раньше и теперь устанавливают всегда алтари, приносят в жертву живую кровь, мужское семя, золото, жизнь – нельзя, только Силу. Если принести туда смерть, из того места вовеки станет выходить смерть в виде болезней, ядов, испарений, огня. Ничто не берётся ни откуда и жизнь и смерть не случайны и не произвольны. Запомни – Силу, не смерть и только три эти содержащие Силу.
   Аще сможешь – собери лучи солнца особыми зеркалами и направь на новичка. Он, она ли, ослепнет и оглохнет, и не будет после помнить ничего, но напои его своей кровью, много не надо…
   Если женщина ты, того достанет, в женской крови Силы хватит. Едва солнце выйдет из твоего круга, всё готово, лишь дай отдохнуть новому три ночи и три дня.
   Ежели ты сам мужчина и открыть путь надо мужчине, тогда иное – взрежь кожу на груди противу сердца у себя и у него, и войдя в солнечное море, обойми товарища своего как брата, смешивая вашу с ним кровь. Он ослабеет от прилива Силы, держи его, пока не уйдёт солнце.
   Ежели ты мужчина, а новый – женщина, твой уд и твоё семя путь для неё, иного нет. В том круге Солнца соедини себя и её. Но крепко помни, то обязанность твоя, не услада. Не касайся ни губ, ни персей её, не люби её там, помни: то ритуал, она не жена тебе, и ты не муж ей, иначе привяжешь, приворожишь себя навеки.
   Ежели нет у тебя магически расположенных зеркал, станешь делать всё тоже на алтарном камне, но начертай пятиугольник со сходящимися лучами, запали огни по вершинам той звезды о пяти лучах и всё то же исполняй.
   Не бойся, кровью новичка напиши слово «Сила» и имя нового на тряпице этой. То, как договор, как причастие к нашему сонму.
   А дальше можешь отпустить его, он сам найдёт дорогу. Можешь рядом быть, как ваша человеческая суть захочет, так и будьте.
   И ещё помни сам и новому внуши – наложить на себя руки и избавиться от Великого Дара нельзя. В энтом случае Смерть не возьмёт. Но и жизни уже не будет. Будет вечный холодный сумрак. Помни сам, помните все. Сила, как и жизнь – величайший дар Богов. Отказаться – навсегда ввергнуться в муки, пока в Вечности не выгорит дотла душа твоя…
   Дерзай, мой сильный потомок. Страха не должно быть в твоей душе, ритуал исполнить просто, потому что твоя сила воспламеняет Силу в новом, как факел другой факел, как любовь рождает любовь, а жизнь рождает жизнь. Ты ничего не отдаёшь и ничего не отбираешь, ты распахиваешь дверь.
   И пусть светел и счастлив будет тот, кто идёт за мной, кто идёт за тобой во веки веков!»
   Прочитав это всё, я накрыл свиток ладонями и посмотрел на Аяю. Она быстрыми стежками соединяла два выкроенных отреза полотна, белого, славного, рубашку шьёт, короткая и большая, значит – мне.
   – Который тебе год, Яй? – спросил я.
   – Осьмнадцатый. В пролетье семнадцать было, – ответила она, не поднимая головы. – А что?
   – Едва не опоздали мы, однако. Ты у меня второй год… До осьмнадцати надо.
   – Ну так успеем, поди? – она посмотрела на меня, усмехнувшись.
   «Твоё семя и твой уд…» не поверит теперь, решит, выдумал нарочно…
   – Яй, вот что… – выдохнул я. – Ты сама завтра тоже прочти, идёт?
   – Чего ж завтра?
   – Сейчас спать будем, поздно уже, вон месяц уже сквозь туман светит, и подруг собрал в хоровод, – сказал я, сворачивая свиток. Со стыда я сгорю, коли при мне читать станет. – С утра я пойду место искать, как указано, а ты прочтёшь.
   – С собой брать обещал.
   – И возьму, как прочтёшь, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Всё, давай ложиться.
   Аяя удивлённо посмотрела на меня, стала собирать своё шитьё. 
   – Строгий сегодня… – проговорила она себе под нос. – Молока-то на сон выпьешь, может? С мёдом? Али с хлебушком?
   – Выпью. К скотине схожу сейчас и выпью, ты ложись.
   Я вышел на двор, фу-ты, сыро как… Там, на Эриковом уступе, конечно, вечной тени нет, у меня тут в солнечное время благодать… Но небо и, верно, разъяснилось, и ночные красавицы под предводительством месяца уже перемигивались разноцветными глазками, едва уснём, плясать возьмутся, хихикать, сны нам навевать.
   И как спать теперь? Н-да… А выспаться надо, силы нужны. Места такие есть, это я сам знал давно, но сыскать ещё надо, времени до Равноденствия немного совсем.
   И вот ещё что странно, мне на законных уже основаниях должно даже «соединить себя и её», но это огорчает меня. Я люблю её и хочу любить, а не ритуалом орудием каким-то сделать мой «уд и моё семя»… Что ж у нас таких вот… по-нормальному и не может быть? «Она не жена тебе и ты ей не муж»… Почему?! Кого ещё мне, бессмертному, в жёны и брать, аще не её?
   Потому что она замужем перед Богами. Ты это знаешь. У ней есть муж и страсть твоя незаконна, чтобы ты там себе не рисовал…
   Э, нет, эдак я не усну до утра. Надоть трав сонных выпить, натолочь и с молоком смешать – лучше не придумаешь.
   Я принёс надоенного вечернего молока от наших коров, пастись дальше моего огромного, впрочем, двора я не пускал их, опасаясь диких зверей, но здесь травы им было всё же маловато, как поедят, я в амбаре держал их на траве, что ходил косить. А иногда всё же отправлялся пастухом за бурёнками моими. Когда хотелось летним деньком прогуляться, да на дудочке поиграть от нечего делать. Но в это лето, таких выходов было мало, всё время сырость и холода, не очень-то на травке поваляешься…
   Аяя, уже спала, к стенке отвернулась и дышит спокойно, на столе сукрой хлеба и большая чаша с мёдом, ложка приложена. А горчик пустой, знает, что парное лучше для сна на ночь.
   Когда утром я проснулся, Аяя уже целый ставец каравайцев на стол поместила и молока, мёду, ягод варёных в патоке, и икры. Увидав, что я сел на печи, улыбнулась:
   – Вставай, свет мой, разоспался чтой-то сегодня, – улыбка сверкает, ярче всех солнц…
   Но какое-то смущение в ней, отчего? Я понял, уже только, когда переделав все утренние дела, уселся за стол. Аяя дожидалась меня с трапезой.
   И только, когда я съел уж пятый али седьмой блин, спросила:
   – Что ж вчера читать не дал? Смущался?
   Я вытер губы от сметаны потиральцем и посмотрел на неё, чувствуя, что краснею как редис.
   – Ещё бы, – пробормотал я. – И так я как этот норовлю… а тут прямое приказание. «Другого пути нет для неё»… хуже не придумаешь.
   – Небось, расхотел сразу? – засмеялась Аяя.
   Я тоже прыснул и засмеялся и так мы выхохотали с ней и моё замешательство и её, конечно, страх и смущение. И не говорили о том боле, теперь одно было, найти место. А до Равноденствия десять дён.
   Аяя вызвалась со мной, и я, как и обещал, взял её. И оказалось вместе даже лучше, мне нравилось раньше по лесу в тишине и молчании бродить в поисках целебных растений, али охотиться, но с ней можно было и помолчать, слушая звуки леса, и поговорить, ежли вдруг возникнет охота.   
   Так мы и пробродили с нею дней восемь, потом стали луки брать с собой, приносили добычу, то зайца, то утку. Да и ягод кое-каких, грибов, орехов. Пополнили всё же немного закрома свои, но много гнилья было, чего не возьмёшь, так что пустоваты останутся на зиму наши кладовые.
   В конце восьмого дня, когда усталые и видя приближение вечерних сумерек, мы остановились, передохнуть – сладкого мёда из фляги испить, Аяя сказала, глядя, как я приложился к фляге и то больше от усталости, чем от жажды:
   – Ты шибко-то не печалуйся, Огнюша, до пролетья следующего ещё два Дня Солнца будет, успеем отыскать…
   И едва произнесла она эти слова, я у неё за спиной увидал то, что мы искали. Плоский камень на трёх «ножках» будто стол… Всё возле заросло высокой травой, да мхом покрыто, увидать мудрено, странно, что и заметил-то. Ежли бы не остановилась она здесь со своими словами, так мимо бы и прошли. Верно, знать, что вместе ходим. Что случайного ничего нет, это я давно знал, но с появлением Аяи, всё обретает особенный смысл.
   Я пошёл к камню, большим тесаком, что был при мне, срубая перестоявшие уже стебли травы, но здесь они были упруги и сочны как летом, и не осклизлы, как во многих тенистых местах стали от не прекращавшихся дождей и туманов. Сейчас-то на нас весь день сыпал мелкий холодный дождик.
   Камень большой, не слишком и высоко стоит на своих «ножках», собранных каждая из четырёх камней. Именно так и стоит, чтобы… Н-да, алтарь, он и есть алтарь… Я поднял руку и прикоснулся к плите и… Дрожь из недр вдруг пронеслась в меня. Он как живой отозвался, будто ждал меня. Нет ошибки, нашли мы место. Завтра день подготовиться…
   Я огляделся, вокруг заросли ерника и, и сама поляна, а то поляна, заросшая молодыми берёзами, невелика, шагов по двадцать от угла к углу, правильно ориентировать огни надо, по сторонам света, а пятый на Звезду, вокруг которой вращается небо. Интересно, знал бы я это, не наблюдай за небом и звёздами? Может быть, для того и наблюдал, чтобы суметь правильно сделать то, для чего Аяю привели ко мне? Вот только интересно, Боги и то, что я вот так смертельно влюблюсь в неё, предполагали? Это тоже для чего-то надо?..
   Я взглянул на неё украдкой, она тише и сосредоточеннее, чем обычно в эти дни, с тех пор как прочла древние письмена и особенно, когда увидела тряпицу, пропитанную кровью моей и всех нам с ней подобных. Словно только сейчас окончательно поняла, что всё не это по-настоящему, её избранность и непонятное ей самой пока предназначение. 
   Между прочим, мы с Эриком о предназначении не задумывались, приняли избранность не без гордого удовольствия и пользовались все эти сотни лет всеми преимуществами. Я старался копить знания, умножать их, в своих скитаниях я помогал своим потомкам обустраиваться на новом месте и уходил прочь, пока не начинали понимать моей странной природы. Всё новое, что я узнавал, я собирал в рукописи и отдавал людям, и собирал у себя. Но будут ли полезны те знания, прочтут ли их, не будут ли потеряны? Но ничего не делается напрасно. Если хотя бы крупица сохранится и будет использована, это уже будет хорошо. Одних только усовных книг сколь я написал и раздал лекарям везде!
   Об этом я задумался только сегодня, в темноте и тишине ночи, когда мы уже давно улеглись спать, Аяя, чувствуя, что я не сплю, спросила:
   – Арий, для чего меня привели на землю? Для чего во мне Сила? Для чего я родилась вообще?
   Вот тут я и задумался, а для чего меня? И думал об этом всю ночь. Но вслух сказал ей:
   – А когда женой Марея-царевича была, не думала?
   – Нет, я обычной бабьей жизнью жила: любовью замуж вышла и должна была быть женою и матерью. Вся и цель моя была в том.
   Я вздохнул, была, да… Да сплыла. Не в том твоё предназначение. А вот в чём?..
   – Думаю, разобраться Боги управят, Яй. Но главное, думаю, это всем нам, таким – умножать добро. Зла и без нас в мире много.
    Аяя тихонько засмеялась:
   – Ишь как просто всё: умножай добро, ужо не зря родился. Ох, Арий, ума палата, сразу покойнее стало.
   И я задумался, всерьёз сказала али насмехается?
   Утром я встал до рассвета и не стал будить Аяю, ей отдохнуть надо перед всем, что свершится над ней, я мне приготовиться. Проснувшись, я так и не знал ответа на свои вопросы о смыслах жизни моей али Эрика. Хорошими мы были советниками царям? Да что советники – то мелочь, то прохожее дело. Ведь из-за нас и распался некогда наш Байкал на множество царств, междоусобно то враждовавших, то терпящих друг друга и отдаляющихся всё больше. Не пришло ли время собрать снова единый народ, а все – наши с ним потомки, братья? Все они, вытеснившие прочих.
   Я не задумывался, как Аяя, но я искал свой путь. По разным землям. Наукам. Умениям, что легко поддавались мне, Сильному. Искал, но нашёл ли? Кроме того, чтобы открыть её для мира, для чего ещё я пришёл?
   Как сказала Вералга, стать отцом длинной и вечной череды поколений? Много это или мало? Достаточно этого?
   Мучится этими вопросами было легче, чем, вырубая тонкие и не очень стволики берёзок вокруг места входа и выхода Силы, чем думать о том, что через сутки должно произойти здесь. Не произойти. Я должен сделать, само не сделается…
   Сегодня было ясно, и даже тепло, как положено быть в это время года, прямо настоящее бабье лето, как и положено. Я даже взмок и разделся, оставшись в одной рубашке. К полудню поляна была готова и оказалась она пятиконечной формы, что заметить мог только человек со взглядом вроде моего. Так что и знания звёзд были в общем-то не нужны. Но это как раз понятно, не под меня же тыщи и тыщи лет тому установили этот алтарь, который казался таким неустойчивым, а на деле стоял, не шевелясь, как бы я не пытался его качать. Причём, при каждом прикосновении я чувствовал всё возрастающую дрожь в нём. И подумал в какой-то момент, а что, если алтарь настраивается на меня? Как люди настраиваются друг на друга, чтобы слышать, видеть друг друга? Так происходит между друзьями и счастливыми супругами. И что, если мне лечь на него? Нигде не сказано, что этого нельзя.
   И я сделал это, когда вся моя работа на этой поляне была закончена. Когда установил по лучам пятиконечной звезды факелы на высоких шестах, огляделся и, оставшись вполне довольным своей работой, я разделся донага и лёг на спину на камень.
   Удивительно, но казавшийся обычным холодным и даже мокрым, после того, как я счистил мох с его поверхности, когда я лёг на него оказался тёплым, словно его целый день нагревало солнце и едва ли не мягким.
   Завибрировав уже знакомым образом в первые несколько мгновений, он успокоился словно, подслушав ритм моего сердца и дыхания, пришёл в соответствие с ними, и вдруг стал подобен моей лежанке, на которой я ночевал всё время с тех пор, как Аяя поселилась в моём доме. И… я задремал. Словно Бог сна набросил мягкое покрывало на меня…
   Долго ли али нет я проспал эдак, но проснулся вдруг и, чувствуя себя не просто отдохнувшим, но лёгким и будто прозрачным, словно во мне не было никакого веса. Я открыл глаза и обнаружил себя не на самом камне, а над ним. Невысоко, на какую-то ладонь над поверхностью, но я не лежал на плоском валуне, я парил над ним и мои волосы приподнялись, распушившись, как бывает, когда зимой снимаешь рубашки и, особенно шерстяные вязанки, волосы как за некой силой тянутся вверх.
   Я огляделся по сторонам и очень плавно, причём произвольно опустился на камень и легко встал с него. Я словно сбросил груз своих тысячи прожитых лет, хотя мне казалось, что я не ощущал его.
   Встав на землю, я почувствовал ещё кое-что: в этот момент стихли звуки леса. Не то что звери и птицы, но даже деревья, ещё не опавшие совсем листья, иголки на соснах, ветер. Всё и все словно прислушались ко мне, к тому, что я сделаю дальше. Но едва я обернулся по сторонам, аще поверив, что и, правда, за мной следят со всех сторон, все звуки включились снова, заполнив пространство вокруг меня.
   Я оделся и, обернувшись ещё раз по сторонам, проверяя всё ли сделал, что собирался, отправился домой. Едва я вошёл в лес, почти сразу стемнело, словно и закат ожидал, пока я сойду с особенного места, чтобы продолжить движение по небосклону.
Глава 2. Внутри огненной звезды
   Я заставила себя не думать о том, что предстоит завтра, весь день заняла мелкой работой, напекла пирожков с черемшой, с дикими яблоками, с грибами и с яйцами. Сварила ухи утиной и утиного наделала жаркого целый горшочек с репой и морковью. Позавчера добыли утку, пока бродили, ощипанная и потрошёная тушка висела в клети. Человек на шесть наготовила, а то и на восемь. Поджидая Ария, сама умяла не меньше пяти разных пирожков.
   Подумав, отправилась истопить баню, заодно и кур покормила с утками, поговорила с ними, милыми и безмозглыми. Замёрзла совсем, хоть и солнечно сегодня и весь день было тепло, но едва село солнце, а село как-то быстро, стояло, будто ждало чего-то, а потом упало разом за деревья.
   Вот и Огник, наконец, хотелось побежать, да на шею кинуться, прижаться к его сильному тёплому телу, так и сделала бы, не будь тех случаев глупых, дразниться совсем уже будет и глупо, и подло даже. Он и впрямь вбил себе в голову, что полюбил меня. От одиночества тут и в белку бы влюбился…
   Но выглядел он совсем не усталым, хотя отсутствовал весь день, топор нёс, ещё что-то в тряпичной котомке. Волосы растрепались только.
   – Наконец-то, совсем заждалась тебя! – сказала я, не скрывая радости, кутая под тёплый платок не только плечи, но и руки.
   Он улыбнулся, протянул руку к моему лицу, крошку стряхнул со щеки, вот лопала…
   – С черемшой пироги, что ли? – спросил он.
   – Голодный? – обрадованно спросила я. – А то я в волнениях суетиться взялась, наготовила, неделю есть будем.
    – И баню истопила? – я заметил дымок над трубой в бане.
   Она кивнула.
   – Поешь сначала?
   – Нет, скотину обихожу, потом в баню. Дождёшься меня с вечерей?
   – А куда ж я денусь? Сбегу что ли?
   Она засмеялась и пошла в дом, пока я топор в сарай отнёс, да быстрым своим манером накормил, подоил коров, убрал навоз из стойла, вычистил лошадей. А после выпарился, да надел всё чистое, специально мне приготовленное и сложенное здесь аккуратной стопкой её заботливыми руками.
   В горнице славный дух, пирожки да мясо, овощи пареные, всё сытное, вкусное, тает во рту. Я наелся так, что опьянел от еды. И сидел, отяжелев, улыбаясь глядя на неё.
   А она, взяла рубашку чистую и ширинку, в баню собралась, поглядела на меня.
   – Мы… Арий, утром пойдём, али как?
   – А вот встанем утром и решим. Как сердце скажет, так и сделаем.
   Аяя улыбнулась и отправилась в мыльню, прихватив с собой горелку, лампу запалить, она же не умеет, как я искры из пальцев пускать. Но кто знает, что откроется в ней после завтрашнего дня.
  Вот я её не дождался, таким сытым я давно не чувствовал себя, забрался на свою лежанку и уснул в два счёта…
   Но проснулся среди ночи с отчётливым и даже непреодолимым желанием выйти на двор под небо. Я не стал одеваться, как был в одних тонких штанах, в которых спал, лишь ноги сунул в сапоги за порогом. Небо казалось полукруглым куполом из чёрного стекла, подобное в изобилии большими кусками находят в скалах, чаши делают из них и врут, что они обладают магическими свойствами
   Но эта чаша не врёт. Усыпанная сияющими звёздами чёрная и по-настоящему бездонная, она тянула меня в себя. И я почувствовал, что приподнимаюсь над землёй без обычного усилия с моей стороны. Я смотрел в небо, и оно втягивало меня в себя. Я поднялся медленно, очень медленно и очень высоко, сам я так никогда не поднимался. Я не слышал голосов леса, но я не слышал и никаких иных голосов, какой-то то ли тихий звон, то ли звенящий гул, это звёзды… нет, звучит сама чернота пространства…
   Чего она хочет от меня? Или не от меня, а мне? Что она хочет поведать мне? То, о чём я размышлял вчера весь день, о чём спросила меня Аяя: зачем мы здесь? Я задрожал, подумав так, что сейчас узнаю самую большую загадку мироздания и моего места в нём…
   Но никаких голосов или картин не пришло ко мне. Пришло иное. В меня, в мою кровь, пропитывая плоть и за ними в самую душу вошло плотное ощущение Силы. Странно, что до сих пор я не ощущал, не осознавал этого, словно вдруг открывая в себе необыкновенные и до того не виданные способности. Теперь же Силой той я был заполнен до краёв. Теперь я состоял из неё.
   С тем и проснулся на своей лежанке.
   Сон, что ли? Как добрался сюда? Я не помнил ничего. Повернул голову, посмотреть, где Аяя, всегда так делаю, каждое утро. Но и утро-то уже давно, солнце высоко, всю горницу золотыми лучами залило, будто сразу с трёх сторон льётся. Аяи на кровати нет, заправлена аккуратно, покрывало ровно и подушка корабликом стоит. И в горнице её нет, я чувствую. Где же ты, Яй?
   Я поднялся, слез с печи, на двор до ветру надо. И тут, пока рубашку натягивал, услыхал из сеней какой-то тихий стук. Тюк-тюк, опять тихо. Тюк и тихо, а между тюками легкий треск и то, если прислушаться. Что это там? Я открыл дверь в сени и увидел Аяю, за спиной Мурка прижалась, а сама она в рубашке одной и платком накрест повязалась и сидит на лавке в одних носочках белых, даже волосы ещё не чесала со сна. Она подняла голову, бледная и будто даже напуганная, посмотрела на меня.
   – Проснулся, Огонёчек… а я…
   Мурка, тоже взглянула на меня, щурясь мявкнула, кивая:
   – Глядишь? Давно сидим так-то…
   Перед коленками Аяиными на лавке и на полу, под ножками, скорлупки ореховые и большой камень, которым мы для гнёта прижимали квашеную капусту в кадушке. Насолили недавно, вон стоит и ещё пара бочек в погребе.
   – Ты чего это тут?
   Она беспомощно выронила орешки из ладони, со стуком поскакавшие по полу, пожав плечами, и проговорила тихо:
   – Я… ну мы… это… орехи… колем…
   – Давно сидишь тут?
   Она пожала плечами опять, опустила голову:
   – Нет вроде… не знаю.
   Я сел рядом, скорлупки на пол посыпались.
   – Ты… выспался?
   – Вроде.
   – А то вставал ночью, колобродил. Я напугалась.
   – Напугалась? Почему?
   Она снова пожала плечами:
   – Не знаю, на двор вышел и пропал… Я в окошко выглянула – темень, нет тебя. А пришёл когда, всё как был, босой с постели, даже ног не измазал. Конечно, дождя два дни нет, но всё ж-таки, как были белые пятки, так и остались… чудно, а?
   – Да ладно, чудно, подумаешь… – смутился я. Я и сам не знаю, что я там, на дворе делал ночью, как это назвать. – Сама-то чего тут сидишь? С камнем энтим? На что он тебе?
   – Орехи… колю.
   – Камнем?
   – Ну да… – она кивнула смешно. – Ох, Огонёчек… что-то не по себе мне. А тебе?
   – Трусишь?
   Она посмотрела на меня, глаза блестят, огромные стали, чернющие, зрачки, знать до краёв расползлись.
   – Слушай что скажу: вдруг ошибся ты? – вдруг тихо, будто тайно шепча, сказала она. – Вот ошибся и всё. Влюбился в меня, потому и хочешь, чтобы я как ты была бессмертная, Сильная. А я обыкновенная. Как все девчонки… просто… несчастная, прибежала к тебе, доверилась, живу уж второй год, привык, вот и глянусь…
   Я вздохнул:
   – Ну-у… опять двадцать пять, собакам не нать. Ну чего ты? Сама же знаешь, что верно вижу в тебе.
   Она вся сжалась, ножки повыше подобрала на лавку, обняв себе за коленки.
   – Иди сюда, птичка маленькая, – сказал я, протянув руки к ней. – Силу обретёшь, бояться перестанешь.
   Она доверчиво позволила мне посадить себя на колени, обняла меня за плечи, прижимаясь, теплом своей шеи, груди охватывая меня, щекоча распущенными волосами мою кожу. Она влажная, вспотела во сне?..
   – Разве? Ты ничего не боишься?
   – Боюсь.
   – Чего? – она отодвинулась, посмотреть мне в лицо.
   – «Чего»… – смутился я. Не время сейчас говорить про то, как я боюсь потерять её, что возьмёт и уйдёт от меня, вернее, сбежит… – Идём в дом, хоть и тепло нынче, а тут в сенях, прохладно, простудишься, вокхая рубашонка-то…
   Аяя кивнула, я, не спуская на пол, отнёс бы её в горницу, но удерживать на руках не стал, подумает, опять нехорошее задумал.
   – Я взвару сварила, Огонёчек, выпьешь? Есть не хочется.
   – Да есть и не стоит, думаю, – сказал я, раздумчиво, наливая взвару в чарку. Вкусный получился, духмяный, ягоды, похоже, и травки добавила, мёду дикого тож.
   Аяя кивнула, погладила Мурку, нырнувшую к её ногам, натянула юбку, набросив её через голову, и завязывала теперь на талии, красиво изогнувшись немного. Волосы прибрала, открыла ларь, поглядела на свои одёжи, и выбрала душегрею с рукавами, с оторочкой беличьим мехом, постопы с вышивкой, я их помню, попросила меня шилом дырочки проделать для вышивки и уж расшила, изукрасила... и нитками всех цветов и бусин нашила разноцветных, мастерица и затейница, не отнять.   
   Она обернулась, взглянула на меня вопросительно.
   – Идти?
   Я кивнул, хотя вид у неё был такой, словно я её веду на какую-то пытку. Но не пойти нам нельзя, это знает она и знаю я. Поэтому я кивнул, не в силах произнести что-либо. И только лишь оделся тоже. Мы вышли из дома, взяв с собой воды во флягу, вторую я наполнил мёдом, кто знает, сколько времени и сил мы затратим в нашем путешествии. Удивительно или нет, но мы оба оделись одинаково в душегреи, хотя погода была тёплая.
   – Дорогу-то не забыл, Огник? – спросила Аяя, и мне показалось, что с надеждой, что я забыл и ничего сегодня не будет.
   Я не выдержал и сказал:
  – Яй, если хочешь, давай подождём до Зимнего Солнцеворота, а то и до весны? – спросил я, останавливаясь.
   Аяя тоже остановилась и сразу же решительно покачала головой:
   – Да нет, Огнюшка, чего тянуть-то, тоже мне радость… ещё хуже. Давай уже сделаем, что должны, не то висит камнем. Надо было бы под Солнцеворот али весной, так бы и сложилось, а коли под энтот праздник, так тому и быть.
   Она посмотрела на меня:
   – Я не стану больше тоску на тебя наводить, а то, правда, вроде ты заставляешь, а я не хочу. Напротив, тебе спасибо, что взялся помочь мне, не то… – она хмыкнула, пожав плечами, – выходит, от смерти спасаешь-то. И в который раз. Спаситель ты мой драгоценный.
   Она обняла меня поперёк живота и даже локтей по-детски, и тут же отпустила. И мы продолжили свой путь. Я хорошо запомнил дорогу, даже удивительно, и оказалось ближе, чем вчера или третьего дня. Почему? Так показалось не только мне.
   – Уже пришли? – удивилась Аяя, оглядываясь по сторонам на опушке, мною превращённой в подобие некоего храма, как был у Вералги в том её зале, в котором она ловила солнечные лучи, чтобы черпать из них Силу для пробуждения её в нас с Эрбином.
   Теперь я должен ту Силу, что имел в себе, что накопил, что получил вчера от безлунного звёздного неба, поднявшего меня в свои объятия, передать ей, Аяе, а вернее не передать, в ней спит её собственная, моё дело лишь отворить её. Я только ключ…
   Я легко зажёг факелы по сторонам звезды – нашего самодельного храма, и посмотрел на Аяю. Теперь мы должны сделать то, чего уже год мне хочется больше всего на свете, но совсем не таким манером и не потому, что я должен… А сейчас я должен и она должна подчиниться и потому оба мы смущены и растеряны… Так чувствуешь себя, когда входишь в спальню к молодой жене, с которой тебя только что обженили и вы вот также перед брачным ложем, сморите на него и знаете, для чего оно, и уже вроде и не хотите ничего, и избежать этого нельзя, но и сделать, вроде под присмотром и по приказу…
   Вот так и мы с Аяей сейчас… Когда я застал её на печи, она целовала меня с желанием, распахнулась мне, но вдруг схлопнулась, закрылась, как раковина, как цветок на закате, чего-то испугавшись и не впустила меня. А после я только пугал её… Теперь же… Что теперь?
   Я посмотрел на неё. Бледная и растерянная она не знает, что ей делать. И не знает, что и я не знаю…
   Легко напоить кого-то своей кровью. Легко, надрезав кожу на груди, обнять друг друга. Но как сделать то, что надо сделать нам? «Соедини себя и её…» Если бы я не любил её и не желал больше, чем продолжить жить, может быть, тогда мне было бы проще теперь? Даже наверное…
…Мне не то, что страшно, что сейчас произойдёт, скорее, берёт неясная тоска, что обязательно надо что-то поменять: я не очень верю в то, что и впрямь какая-то избранная, но в том убеждён Арий и я не хочу, чтобы он и дальше мучился этим. Только поэтому и не спорю с ним. Я надеялась, мы годы проищем эту книгу, в которой написано, как и что делать, а она нашлась так быстро и место – вот оно, нашлось. Что ж… способ мне не по душе, но может быть, Огнь уймётся после?
   Пусть будет, как будет. Арий не обидит, это правда. Пусть сделает, как написано там, ничего не случится от одного раза. Он поймёт, что я обычная, только немного странная и успокоится на мой счёт. Любить простую смертную такому как он – это всё равно, что полюбить цветок или бабочку, красивый закат, или шторм на Море, сколько они длятся? Столько я в его бесконечной жизни?
   Я вздохнула, как не хотелось ломать нашей дружбы, но ничего не поделаешь, да и затрещала она уже с его поцелуями, притязаниями, но кто был добрее ко мне? Даже у матушки Ореи не всегда хватало сил на всех нас, как она ни старалась всем подарить своё сердце…
   Я подошла к камню, с которого он счистил мох, и плоский валун стал совсем похож на стол, и остановилась, думая, что же мне делать дальше? Разболокаться, должно быть надо… я стыдилась сделать это, а что ещё делать сейчас, я не знала. 
   А я зажёг факелы и подошёл к ней, не смотревшей на меня сейчас. Смущение сковало нас обоих. Глупее всего то, что я, кажется, мог бы быть и смелее. И что делать? Снимать одежды или нет? Просто механически произвесть то, что предписывается? Ох, Боги… ну и испытание. Как можно самое желанное действо превратить в тоскливую обязанность, вызывающую едва ли не отвращение…
   Но вдруг меня дёрнуло внутри: почему я должен следовать этим древним предписаниям, этим письменам, написанным неизвестным древним предвечным, и делать так, как они диктуют, ломая себя и низводя Аяю всего лишь до какой-то следующей в ряду Сильных?.. Для меня она не просто какой-то человек, не просто кто-то, кого Боги управили мне проводить к предназначенному, так что я, растерялся-то, в самом деле?
   И потому я подошёл к Аяе, не смевшей даже глаз поднять на меня, скованную покорностью и стыдом. Почему я должен мучить её притворной холодностью? Потому что боюсь привязаться к ней? Приворожить себя? Так я уж и так привязался, чего бояться? Куда больше? Если может быть сильнее, так я и не против, кого ещё мне любить и желать, да и можно ли сильнее?..
   А потому я обнял её и, повернув к себе её бледное растерянное лицо, поцеловал жарко в самые губы, отпуская на волю то, что так долго держал в строгой узде. Аяя ответила, несмело впуская мой поцелуй, подняла тонкие руки, обнимая меня, я чувствовал её дрожь и робость, но от этого только плотнее прижал её к себе. Прохладная и податливая, как струи чистого ручья, она выдохнула тихо, послушно поддаваясь моим рукам и губам.
   И огонь, тот, что был в моей душе, что сочился из меня, распирал изнутри столько времени, проник в трещины, которыми взялась вся моя душа, вырвался, наконец, наружу и побежал вокруг нас самыми настоящими зримыми оранжевыми всполохами, сбегаясь от нас к факелам и от факелов обратно к нам прямо по лучам пятиконечной звезды, что я начертал тут. И пламя заплясало костерком подле наших ног, но мы не смотрели на него, перестав замечать, что происходит вне круга наших объятий.
   Я сбросил свою душегрею, с её плеч стянул её, завязки юбки легко подались, соскользнула тяжелая юбка под ноги.
   – Не бойся… – прошептал я ей, такой маленькой и замерзающей, несмотря на весь мой жар, даже на пламя вокруг, на тёплую и солнечную погоду, вопреки всем последним месяцам.
   Я продел пальцы в её волосы, обняв её голову и под затылок, к шее, немного запрокидывая голову, чтобы целовать шею, губы.
   – Не бойся, Яя… – повторил я, горячо дыша ей на губы.
   Она лишь прикрыла веки согласно, не противилась, нет, и огоньки, пляшущие вокруг, завораживали её, как и меня. Но она меня не хотела. Всё желание, положенное испытывать обоим, было только во мне.
   Вот и рубашка скатилась наземь. Свою я тоже сбросил, чтобы хоть немного согреть её своей кожей. Почувствуй мой жар, Яя, в сердце прими его, поверь, что я наполнен им до краёв. И не только жаром вожделения, но любовью. Почувствуй, Аяя, поверь мне, открой своё сердце…
   Её тело тонкое, нежное, вовсе не тощее, как было некогда, когда болела после страшного насилия над ней… Конечно, не может она ничего такого хотеть и верить мне не может, что не одной похотью дышу...
   Я коснулся ладонью камня, на который я должен был положить её спиной, странным образом камень нагрелся и не был твёрдым даже, как и вчера. А потому я ласково опустил её спиной на него, целуя. Когда я приподнялся, она, широко открыв глаза, смотрела на меня, прижав ручки к своим хорошеньким грудям с красивыми кругленькими сосками, похожими на два розовых соцветия слюдянки. А я скатил с её ножек мягкие чулочки, помню, как вязала их недавно из тонкой пряжи, что сама напряла из заячьего пуха…
   Пупок – маленькая  ямка, поцеловать его… её живот дрогнул под моими губами, будто струнами натянут. И треугольничек с мягкой шёрсткой, маленький и…
   Она совсем не хочет меня, она плотно сжата и суха, будто в сухой смоле… обдеру я весь уд себе, проникая в неё. Если бы я не удерживал её рукой, она ускользнула бы, отдаляясь от меня. Ни разу ещё не было в моей жизни, чтобы женщина настолько не желала меня, думаю, ей даже больно… и она вытянулась от боли, не от наслаждения, в невольном желании ускользнуть, сжимая бёдра… Но её узкое и сухое как каменная пустыня тело, всё же неземная услада мне, я сорвался в яростную, но краткую скачку страсти, утопив свой стон, почти рёв, в её губах, в её тихом стоне-выдохе и извергаясь не в пустоту…
   Что-то загрохотало над нами и потемнело, будто ночь. Может я ослеп? Лицом на её груди, дрожащей от скачущего внутри сердца, я чувствую, как она легонько обняла мою голову, всего меня, дрожащими руками, и ногами, трясущимися ещё больше, мои бёдра.
   Я приподнялся, взглянуть в её лицо. Она коснулась пальцами моих век и чуть улыбнулась, будто рада, что всё… Но загрохотало снова и вокруг, правда, темень, будто ночь, и взгляд её, расширившись от ужаса или изумления устремился мимо моего лица, в небо. Она побелела. Я обернулся.
   Над нами, сворачиваясь всё туже, вертелась воронка из черных с всполохами туч. Внутри сверкали молнии так часто, что казалось, воронка эта изнутри горит молниями. И вдруг одна за другой они принялись бить прямо в нас…
Глава 3. Испытания трёх ночей
   Я проснулась поздно, и, хотя в горнице сумрачно, я чувствую, что уже почти полдень. Я чувствую себя больной. Всё болит, мне кажется, даже волосы мои и те болят. И не помню ничего. Как остановилась возле камня, который должен был стать то ли алтарём, то ли брачным ложем, посмотрела на Ария в растерянности, и больше ничего…
   И сейчас я обернулась по сторонам, ещё не решаясь сесть, удивительно ясное и зоркое зрение у меня сейчас. Сплю ещё, что ли? После тех побоев глаза мои подводили меня, я шила-то почти наощупь выкладывая мелкие стежки, словно и не глазами видела их. А сейчас, не видя ещё, что там, в окнах, я знаю, что там снег. Так рано снег выпал и пахнет морозом, хотя в горнице тепло и заполнена она печкиным духом и ароматом свежесвареной горячей каши, сдобренной маслом…
    Но где же Огнюша? Всё им пахнет возле меня, рядом лежал на подушке… Не злится теперь на меня за то, что я такая глупая, неблагодарная девчонка, не хочу любить его. Но я хочу, не могу только…
   Мурка вспрыгнула ко мне, качнув табуретку возле кровати. А на ней едва не опрокинулся кувшинчик и чарка. Что там в них? Взвар медовый, запах славный. Надо бы и выпить…
   Я погладила кошку и уснула снова…
 …Три дня давно миновали с Равноденствия. После как ударила в нас с Аяей первая молния, а за ней вторая, не причиняя вреда, даже боли, щекоча только в тех местах кожу, куда попадали их яркие струи, я обернулся на Аяю и увидел, что она без памяти, бледна ужасно и кровь струится у неё из ноздрей.
   Испугавшись и не обращая внимания уже на беснующиеся молнии, которые и Аяю будто шлёпали, заставляя краснеть её белую кожу, я было поднял её на руки, но она дышала, ровно и глубоко, а сердце билось тоже спокойно, словно в глубоком сне. И только эта обильно струящаяся кровь…
   И тут я вспомнил, что кровь её нужна, чтобы подписать договор, как было сказано. И как не позабыл я книгу и тряпицу эту за всем своим волнением, собираясь сюда?..
   Чем писать было, никакого писала… Я смочил палец в крови и подписал имя «Аяя» и второе слово: «Сила». И едва кровь впиталась в древнюю ткань, как она засветилась. Вначале слова, что я начертал, загорелись яркими золотыми буквицами. А после вся ткань пошла проявлять одно за другим прежние имена, и моё, и Эрика, и многих и многих, кого я никогда не знал и не знаю, существуют ли они ещё или всё же умерли когда-то… вся ткань загоралась, переливаясь будто огнём, а потом вспыхнула, как солнце и даже стала какой-то словно бы жидкой, как расплавленное золото…
   А после потемнела и потухла, превращаясь в прежнюю, сухую, пропитанную давно засохшей кровью тряпицу. За всем этим, за Аяей, беспомощно распластанной передо мной, у которой кровь перестала идти и даже не запеклась на лице, будто смылась, за превращениями магический ткани, я не заметил того, что продолжило происходить вокруг. Тьма не только не рассеивалась, она стала гуще и глубже, облака чёрно-синие закрыли уже всё небо, но молнии бить перестали, и воронки уже не было над нами. Было иное: прозрачный купол, с которого скатывались слипшиеся между собой снежинки, которые носились в воздухе, подхваченные сумасшедшим вихрем. Купол, похожий на прежний, тот, ночной, что тянул меня в себя, к самым звёздам, но не чёрный, а прозрачный как хрусталь… И этот защищает нас, или мы создали его, размотав всю эту круговерть в небесах?..
   Но недосуг разбираться, пора убираться восвояси.
   Я оделся, кое-как натянул и рубашку на неё, обернул душегреей, предполагая, что за пределами купола ветер и холод завладели природой. И тут почувствовал, что ноги мои в лёгких постопах, надетых по случаю тёплой и сухой погоды промокли и хлюпают в воде. Откуда вода? Здесь было сухо, когда мы пришли.
   И вдруг я увидел, что под камнем, на котором всё ещё лежала Аяя, забил родник, и такой мощный, что целым семейством ручьёв начал растекаться по земле, выискивая себе русло на гладкой поляне. Огоньки, ползшие к нам от факелов, уже исчезли, и сами факелы почти прогорели, но пламя на них ровно, не полощется, – купол накрывает и их.
   Наше дело здесь окончено. Я поднял Аяю на руки, я знаю, что она очнётся ранее третьего дня, юбку, чулки, постопы, собирать этого я не стал, все эти мелочи я вовсе забыл. Буря бесновалась за пределами купола, выйду, она захватит и нас, путь до дома неблизкий, но… Боги нас сделали сильными не для того, чтобы беречь на каждом шагу, а чтобы мы были способны преодолеть всё. Тем более такую чепуху, как непогода…
   Едва я подошёл к незримой, но плотной границе, по которой бил ветер и уже плотные комья снежинок, то плотнее прижал Аяю к себе, и шагнул наружу. Да, ветер ледяной и такой, что не давал дышать и сбил бы с ног, будь я слабее. Тут же забил снегом нам волосы, ослепляя и оглушая. Нести Аяю, безвольно выскальзывавшую из рук, было ещё одним испытанием, и как ни легка она была, все руки и спину свои я намучил, пока дошёл… Как с дороги-то не сбился?
  Но на то я и бессмертный Арий, а не Зазнай Гордышка, чтобы дорогу потерять. Дошёл я до дома, где царило какое-то общее беспокойство будто с непогодой вместе овладевшее и всей живностью в нашем дворе: ревели разом и обе коровы, и лошади протяжно ржали, и куры с утками и гусями беспокойно вопили в своих сараях. А кусты и старые дерева, угрожая сломаться, клонились к земле. Уж и ночь приспела, странно, вроде пробыли-то мы на поляне совсем малое время…
   Положив Аяю на кровать, я подумал, что переодеть рубаху-то надо, энта мокрая совсем от снега, простынет ещё, да и посмотреть снова на её чудесную наготу тоже радость. Не могу сказать, что воспользовавшись её беспамятством, я не касался всех её изгибов и выпуклостей просто для удовольствия… Но, наконец, сухая рубашка надета, я укрыл её, даже подоткнул одеяло, и устроив так-то Аяю, я отправился к скотине, накормить и успокоить. Хозяйство заскучать не даст без дела.
   Когда вернулся, надо было печь затопить, совсем она простыла, ледяной ветер, разгулявшийся на воле, постарался выхолодить нашу избу. Есть не хотелось, хотелось только спать. Но в горнице ещё холодно, Аяйка сжалась под одеялами. Я подумал-подумал, на лежанку бы её… Но я только принёс две шубы свою и её доху из белой лисицы и лёг с нею рядом, сняв рубашку, но на узлы увязав гашники у штанов, чтобы не стянуть, поддавшись бесстыдной страсти, над бесчувственной девушкой не торжествовать.
   Обнял её и заснул сразу…
   И всё же проснулся среди ночи, только полночь миновала, аромат волос и кожи, её тихое дыхание, податливое тепло её тела волновало, будило меня. Под одеялом и шубами было тепло, даже жарко. Я выбрался наружу, спустил ноги на ещё холодный пол. Что-то мало дров в печь сунул, надо подбросить, дом всё ещё холодный…
   Я обернулся на Аяю, она спала тихо и так и не пошевелилась.
   Встал и, приникнув к кринке, пил и пил вечернее молоко, остановился, задохнувшись от жадности, внезапно напавшей на меня. Нет, не смогу я больше спокойно лежать рядом, деревянный, что ли, я?..
   Поэтому я оставил на ней обе шубы поверх одеяла, а сам залез на лежанку. Вот так легче…
   Однако я ошибся, что теперь буду спокойно спать, не тут-то было. Едва я смежил веки, и моё усталое сознание стало отплывать по тягучей реке в сладкое сонное царство, как я вздёрнулся, услышав голоса. Голоса? Что ещё за голоса в моём доме?! Я сел, обводя горницу взглядом, полная темнота, за окнами моталась буря, так и не стихающая, стены и окна выдерживали и напоры ветра, и острые льдинки снега. Но голоса, что я слышал, были здесь, внутри, и я понял, откуда они звучат: от стены, где стоит кровать Аяи. Словно вокруг собрались какие-то люди и говорят:
   – Наша девочка, – ласково сказал женский голос.
   – «Наша», – высокомерно хмыкнул второй женский голос. – Дочь моя, я родила, жизнь оставила, чтобы она пришла в этот мир.
   – Это верно… конечно… – смиренно согласился первый голос.
   А второй продолжил, ещё больше заносясь:
   – Это моя дочь, моя кровь и плоть, а ты лишь…
   – Помолчи! – скомандовал третий женский голос, до боли знакомый мне. Я заволновался: чей он?
    И вслушался, мучительно стараясь вспомнить. А разговор между тем продолжился, как это ни удивительно. Как я ни пялился в темноту, я никого не видел. Но говорившие были возле Аяи, спящей, тихой Аяи.
   – Девочка эта приведена в мир высшими силами для целей даже нам, предвечным, неведомых, что о тебе говорить, мелкой… и то, что твоё тело послужило ей путём, ещё не делает тебя её настоящей матерью. Растила и любила её другая, вкладывая душу и добрые умения, так что не смей повышать тут голоса и говорить, что это твоя дочь той, что была ей настоящей матерью…
   Боги… это Вералга! Это моя бабка, что она-то делает здесь? Её уж тысячу лет нет в живых… но и матери и мачехи Аяи нет в живых... Так это мёртвые пришли. Но для чего? И почему я слышу их?
   – Он слышит нас теперь тоже. Его Сила стала больше с её посвящением, – сказала мать Аяи, словно услышали мои мысли. – Такие как вы от всего становитесь сильнее.
   – Его Сила стала больше не с посвящением, а с любовью. Ничто не даёт душе такой силы, как любовь. Даже древняя от всех сокрытая магия, – ответила Вералга. 
   – Но тогда он уязвим, – сказала мачеха Аяи.
   – Ах, какие мы добрые, глядите-ка! – огрызнулась мать Аяи. – Ты пожалей его ещё! Он только и думает, как завалить её, а вы всё про любовь! На конце михиря вся его любовь, как у всех у них!
   – Не зли меня, развею! – воскликнула Вералга. – Понимаю теперь, почему Олею послали Аяе в настоящие матери! Убирайся прочь и не смей приближать больше к Сильной! Ты нужна была лишь, чтобы девочка унаследовала твою красоту, к счастью, душа твоя не коснулась её тлетворным дыханием. Боги ничего не свершают напрасно.
   – Как ты можешь меня изгонять, когда я мать Сильной! – всё же попыталась возразить дерзкая мать Аяи.
   Но Вералга не потерпела возражений.
   – Прочь! Лишаешься языка. Родишься через тысячу лет в самой бедной семье и, если душа твоя не примет урока, жизнь твоя будет горькой! А теперь убирайся в дальние закоулки нашего мира! А твоя дочь скоро получит новое имя, чтобы ты не могла её найти и досаждать…
   – Ты не богиня, Вералга, чтобы меня изгонять! Ты такая же тень, как и я!..
   – Ты здесь ещё!? – взревела Вералга. – Изыди, если не хочешь узнать, насколько я такая же тень, как ты!
   Вдруг дунул сильный сквозняк, и на этом всё смолкло, словно тени, злясь, улетели, решив выбрать другое место для своих споров. Я снова лёг, чувствуя, как сильно бьётся сердце во мне, и едва начал размышлять над тем, что слышал, что это значит для меня самого, для Аяи, и не был ли это морок усталости, как голоса вернулись вновь, голос моей бабки и Леи.
   – Ты всегда охраняла Аяю, Орея, за что будешь вознаграждена. Но в ближайшие дни постарайся ещё, сейчас Аяя уязвима, раскрыта тому и этому миру. В мире живых её оберегает Арий, что снова подслушивает нас, но в мире теней кроме тебя и её отца больше охранителей нет. Будь бдительна, злые тени, злые духи, чёрное зло захочет прикоснуться, попытаться испить Силы из раскрытого сейчас источника. Пока Аяя без памяти три дня, она в опасности, не оставляйте её надолго.
   – Да, Вералга, но где я найду её отца, его носит по всем мирам…
   Недолгое молчание, потом Вералга ответила:
   – Я пошлю искать его. Скоро ты будешь свободна, Орея.
   Вот теперь всё стихло уже до утра. Я долго не спал после этого. Мне не было страшно, я думал о другом: кто оберегал нас с Эрбином, когда мы так же, как Аяя пребывали между этим миром и тем, после посвящения? И может быть такое, что его не уберегли и потому столько демонов терзали и терзают его?
   Да нет, дурной характер всегда был при нём, с самого рождения и никакие демоны тут ни при чём. Впрочем, дурного в характере и вообще в душе, думаю, хватает и у меня.
   Утром Аяя оставалась в том же положении, что и накануне, я и не ждал иного: сейчас она и не жива и не мертва, оставалось только ждать и беречь её в этом мире.
  Потому я старался не отлучаться надолго из дома, тем более что продолжавшаяся метель и не приглашала на долгие прогулки. Я только обиходил скотину, как положено и принёс ещё дров, из-за ветра печь прогорала быстрее обычного. Эх, в город надо ехать муки купить, пока цены не задрали, крупы поболе, масла из подсолнухов, льняного, да много чего ещё. Зима началась сразу после холодного лета, не дав до конца собрать даже скудный урожай, жировать не придётся никому ни по эту, ни по ту сторону Моря. А ежели лето не поспешит в наши края, так и помирать станут…
   Есть не хотелось, но я съел остатки приготовленных Аяей ещё третьего дня и пирожков, и ухи. Протопил печь получше, чтобы и завтрашний день тепло было, и снова улёгся спать на свою лежанку, не решившись даже очень близко подойти к лежащей в забытьи Аяе, не шевелящейся, бледной. Я видел, что она дышит очень медленно и ровно, но ни румянец не трогал ланит, ни ресницы длинными тенями не вздрагивали, как у всех бывает во сне.
   Гасить свет совсем я на этот раз не решился и оставил лучину возле стола в светце.
   Я не спал долго, день выдался коротким, по-настоящему устать я не успел, завывающий ветер убаюкивал, но комья сухого снега, бьющегося в стены и окна, мне казалось, ударяли прямо по моему телу, так тревожно мне было особенно после вчерашней ночи, хотя днём начало казаться, что всё привиделось во сне. Я долго ждал, что же будет в эту ночь, но никакие голоса не проявлялись, никто не тревожил тишины горницы. Я и забылся, наконец.
   Долго ли пришлось мне спать, не знаю, но на этот раз меня разбудили не голоса, а холод и хлопанье распахнутой двери. Я сел, в изумлении моргая, разгоняя сон. Кто мог войти в наш дом?!
   Лучина от ветра разгорелась ярче и хорошо освещала горницу: никто не вошёл, это Аяя вышла… её не было в кровати. Мне стало страшно: Боги, куда её вынесло, за окнами «молоко»…
  Я скатился с печи, на бегу спотыкаясь, пытаясь поскорее вдеть ноги в катанки, что успел достать ещё вчера, по двору ходить в сапогах уж было несподручно и холодно. Я вылетел на крыльцо, оборачиваясь по сторонам: уйти далеко она не могла, дверь едва распахнулась, холод сразу разбудил меня.
  Несколько мгновений я оборачивался по сторонам в тщете увидеть, где же Аяя. Но в полной тьме ночи, перемешанной со снегом, как пахта с черникой не видно ничего. Факел запалить надо…
   Я не чувствовал мороза, впившегося в мои плечи острыми когтями, клыками, шлёпающего ледяными ладонями по лицу. И вернувшись в сени, в мокнущей от таящего на мне снега рубахе, я отыскал факел, их припас у меня всегда хранился здесь в самом сухом месте на верхних полках, запалил его и снова выбежал на двор.
   Кричать бесполезно, она не слышит сейчас… Или слышит?
   – Аяя! – крикнул я, подняв факел повыше, пытаясь разглядеть следы её босых ног, неужели метель уже затёрла их?
   Нет, возле крыльца следки видны, вот они, узенькие, глубокие от горячих ступней, но в трёх шагах обрываются… Что, её унесли отсюда неведомые птицы?
   Я задрал голову и обмер... Нет… не было никаких птиц. Сама Аяя, раскинув руки широко и запрокинув голову, вокруг которой метель мотала распущенные ещё не слишком длинные волосы, парила над землёй в саженях трёх не меньше. И рубашка парусом надувается, мне ноги её видны, да что ноги, всё тело снизу до плеч. На бешеном ветру пламя у факела треплется, но горит ярко. Я отбросил его в снег и поднялся к Аяе. Глаза у неё были закрыты, она всё в том же забытьи. Я коснулся её, готовый удержать, если вдруг сила, что держит её, тут же отпустит от моего прикосновения, и она упадёт…
   Но нет, она не упала: едва моя ладонь притронулась к её талии, как что-то рвануло её от меня, пытаясь выдернуть из моей руки, тогда я схватился и второй, чувствуя, что это не Аяя рвётся, нечто невидимое держит и тянет к себе.
   И вдруг это нечто проявилось…
   Образины страшнее я не видел, горящие три пары красных глаз вспыхнули, прожигая меня, а зловонная пасть разверзлась огнём, я увидел и чёрные лапы, держащие Аяю за плечи, я увидел и громадное тело и тупой толстый хвост… а нет, то не хвост, то огромный уд…
   – Нет, Арий! Жалкий предвечный, ты не помешаешь мне! – со свистом заревело чудовище, оскаливая зубы.
   Я молча держал Аяю обеими руками из всех сил, осознавая, что даже если он вырвет мне руки, я схвачусь обрывками, что останутся от них, но удержу её.
   – Женщина должна быть моей! Её Сила будет моей! И служить будет мне!
   Но я держал, напрягая все мои силы и человеческие, и нечеловеческие.
   – Оставь её, человечек! Что толку от её красы, аще не диавол будет вести её! Краса женщин, главное моё орудие против вас людишек, мелких, алкотных, похотливых!
   И уд его завибрировал, поднимаясь, приближаясь к Аяиным ногам.
   – Не получишь ты её! – загрохотал аспид. – Не отпускаешь? Тем лучше! – он захохотал. – Своими глазами увидишь, как я сделаю её своей девкой, той, что загубит души тысяч и тысяч глупых носителей крови праотца вашего! Держи, держи! А-ха-ха!.. В твоих руках и заимею её навсегда… Ей понравится! Им всем это нравится! Потому и становятся моими преданными рабынями, готовыми на всё ради низких наслаждений! Сам увидишь, как творят из чистых дев чертовок!
   В отчаянном порыве я оторвал ладони от Аяи на мгновение и, понимая, что сейчас рухну наземь, из обеих ладоней я выпустил по самому большому столбу огня, который только мог произвесть, прямо в зловонную рожу. Не ожидавший этого диавол, даром, что сам порождатель адского пламени, от моего огня, огня совсем иного рода, взревел и выпустил Аяю из когтистых лап, и она полетела вниз прямо в мои руки…
   Я упал, поймав её, глубоко зарывшись головой и лицом в глубокий снег, но этот же снег и Аяю уберёг от удара о землю.
   Пока я поднимался, неуклюже барахтаясь, держа Аяю, боясь хоть на миг оторвать свои руки от неё, я услышал над нами какой-то странный и страшный шум, от которого невольно спрятал голову в плечи. Откуда он?.. подняв глаза, я увидел, что вокруг нас вместо снежного вихря завертелось несметное полчище зловонных крыластых и клыкастых страшенных чёрных демонов с горящими глазами красными и зелёными, жёлтыми. Они взревели все, поймав мой взгляд, а снег плавился и таял, обрушиваясь на нас смешанным с вонючей копотью дождём. Их рёв заполнил пространство, оглушая, мне казалось, этим рёвом, воем они пытаются меня напугать, потому что нечисть не могла даже коснуться нас, как ни бесновалась в пространстве...
   – Ох и хитёр ты, Сильный!.. Но ничего, не думай, что победил и это последняя наша встреча! И тебя и её я приду соблазнить ещё много раз! Ты не устроишь! Кто ты против меня!? Тем более кто она, девчонка, глупые и мелкие женщины очень лёгкая добыча… Я возьму вас обоих, и тебя и её, что может быть слаще чистых душ и горячих сердец?! Я разгрызу с наслаждением ваши кости и буду любоваться вашими муками! Победа всё равно моя!.. – проревел Предводитель тёмных сил. 
   С воем тёмное воинство свилось в единый тугой жгут и унеслось в темноту. На несколько мгновений всё стихло, и бури будто не было больше, будто вьялицу и вызывали только эти нечистые. Но нет, всё вернулось в мир под ночным небом: и снег, и ветер вернулись, и даже воздух, который выжгли было нечистые твари, всё вернулось, радуя моё тело и, особенно, душу своим холодным и свежим живым дыханием, разгоняя зловоние ада и его гниющий жар. Мороз начал превращать в корочки льда остатки грязного дождя, обрушенного на нас, растаявший рядом снег тоже загустел и начал укрываться свежим ковриком. К утру ничего видно не будет, как и не бывало. Так чёрные силы и творят свои дела: тайком, кто станет раскапывать снег, чтобы увидеть, что там слой сажи и мерзости?
   Я повернул Аяю к себе лицом. Нет-нет, всё то же забытьё. Всё тоже спокойствие на грани смерти…
   Ох, не знал я, что мне придётся увидеть то, во что я как в сказки не верил…
   Я внёс Аяю в дом, в уютную тишину и тепло, где дышала наша добрая печка, потрескивая дровами. Мы оба были мокрыми и грязными от дьявольского дождя. Пришлось рубашки снять, они были черны и бросить в огонь. Я не поленился и волосы смыть и кожу от скверны, облепившей нас. И только после этого одел Аяю в чистую рубашку и уложил в кровать.
   А сам сел к столу, решив до утра не ложиться. Так бурное утро и застало меня, задремавшим у стола, уронившим голову на руки. Спина затекла, я выпрямился, кряхтя, оборачиваясь, ноги отсидел, и шея ныла. Но главное Аяя была здесь и так же тихонько лежала навзничь, как я положил её вчера. В избе тепло, на улице всё тоже снежное месиво, но главное, что два дня и две ночи уже прошли, на душе мне стало легче.
   День мой прошёл так же, только пришлось приготовить уже и еды, я, не думая долго сварил каши и съел её с молоком, думая, как бы мне не спать эту ночь, чтобы не произошло опять чего-то…
   С наступлением темноты я зажёг лампы, расставив их на столе, на печи, и погрузился в чтение. Бывали ночи, когда я, не замечая, просиживал так до утра и таких было немало, сама Аяя так могла сидеть, я не раз пенял ей, что не спит.
   Но сегодня, ни чтение в ум не шло, ни бодрости в членах не было, я закемарил очень быстро, но взбодрил себя, сначала несколько раз поменяв позу, пересев от стола на лавку, походил их угла в угол. Даже бодрящего зелья приготовил и выпил. Но ничего не помогло. Я свалился, вытянувшись на лавке и заснул богатырским сном.
   И, конечно, снова мой сон был нарушен. Теперь не только голосами, но уже зримым присутствием. Четыре тени стояли здесь, возле кровати Аяи, странным образом со всех сторон обступив её, придвинутую к стене.
   – Ишь ты, так жива она…
   – Гляди-ка, похорошела даже…
   – Вот мерзавка, хозяин нас растерзал за эту девку, а она вона – жива-здорова.
   – А чё им, падлам, они от энтого дела только цветуть.
   – А что, если во сне энтом чудном её подмихирить ишшо?
   И заржали.
   Я встал с лавки и прогремел:
   – А ну вон пошли!
   Они обернулись на меня с изумлением, посмотрели друг на друга, размытые тени, но я помнил их, с той ночи, когда полумёртвая Аяя пришла в мой дом, я их лиц не позабыл.
   – Видит нас?
   – Не может быть…
   – Чё не может, он Сильный…
   – И чё, много Сильных-то видят нас? В энтот мир никто раньше срока заглядывать не хочет.
   И закончив переговоры, опять посмотрели на меня, поворачиваясь и отходя от кровати, что ж и это уже хорошо.
   – Что ты нам сделаешь? – сказал один из них. – Ты  ничего не можешь противу нас. Мы за Завесой.
   – Мы можем, морок каждую ночь наводить и на тебя и на неё, а что можешь ты?
   – А ещё хозяину скажем, что живая она, он её найдёт в два счёта и растреплет, как собирался!
   – Так что не угрожай нам, Сильный!
   – Ты не помеха нам, это мы гнилая заноза для тебя и для неё вон. Она мёртвых и раньше слыхала и видала, так что…
  Их наглая уверенность взбесила меня. После самого дьявола и целого сонма демонов, что слетелись сюда, мне эти четверо  плюгавых мерзавцев станут говорить, что я им!?
   – Что я вам!? – взревел  я.
   Изумительная в своей простоте догадка охватила меня, что я против сил тьмы могу, кроме солнца? Но где взять солнце, ежли на дворе ночь, а в небе буря?
   Я схватил кувшин с маслом подсолнечника – самого солнечного цветка на свете и, широко размахнувшись, плеснул на них.
   О, того, что случилось, я, по правде сказать, не ожидал. Думал, отпугну и всё. Но нет… они, скорчившись, и шипя, начали таять.
   – Что это он…
   – … сделал с нами…
   – … то Солнца…
   – … свет…
   И следов не осталось от тварей теперь и в нашем и даже в том мире. Теперь хотя бы буду знать способ…
   Больше не в силах караулить, я лег с Аяей рядом. Она остыла под одеялами, замёрзла, али твари тепло вытягивали, и я обнял её, чтобы согреть. Утром встать только пораньше, не то очнётся, подумает чего…
   Аяя очнулась от забытья, верно, но дальше заболела и пролежала в кровати ещё несколько дней, пока я ходил за ней, но хотя бы уже не лежала без памяти, вставала с постели, но оставалась очень слабой, и я предотвращал её порывы встать и заняться домашними делами, давая возможность отоспаться и прийти в себя. И на ночь я больше не гасил свет, и не решался оставить её одну даже ненадолго…
Глава 4. Испытания только начались…
   Я застал Аяю сидящей на кровати, очень бледной и снова за эти дни исхудавшей, немного лохматой, но глаза весёлые и блестят живо.
   – Огник… – она улыбнулась мне, вошедшему с дровами в дом. За мной из сеней ворвалось и небольшое морозное облачко.
   – Проснулась? Вот славно, а я уж заскучал, признаться, даже полдень миновал, – улыбнулся я и, бросив дрова возле печи, подошёл к ней. – Вставать будем?
   – Непременно. Давно я так-то? Не похоже, что всего три дня…
   Она опустила ноги с кровати, вытянув пальчики к полу и накрывая коленки подолом.
   – В баню пойдёшь?
   Аяя засмеялась:
   – Обязательно пойду! Ещё как! А знаешь… – она чуть-чуть склонила голову, разглядывая меня, будто в первый раз: – Я вижу теперь так хорошо! Вот вижу до чего же ты красивый… ох, и красивый, баской, прямо загляденье! – и засмеялась легко и весело, ничего она из всех этих ночей не помнит, и немочь отступила, вот и веселиться.
   Я почувствовал, что сладко краснею, глупость какая, будто мне за тысячу лет, меньше тыщи раз говорили, что красив я, а мне так приятно слышать это… Ох, Аяя, как позволить было аспиду завладеть тобой, войди Зло в тебя да с Силой вместе… Тут и роду человеческому конец. Диавол знает, за что бьётся.
   Она встала на ноги, но они подкосились, и она упала на колени возле кровати.
   – Ослабела, вишь… – извиняясь, проговорила Аяя, опираясь на руки.
   Я приобнял её, понимая. Но увидел, что из носу у неё опять потекла кровь, закапала на пол. Она прижала ладонь к лицу.
   – Вот ерунда-то… – проговорила Аяя, будто извиняясь.
   Я помог ей сесть и вытереть кровь с лица.
   – Выпей-ка мёду. И в баню пойдём. То слабость уходит, не бойся.
   Но по дороге в баню её затошнило и вырвало бы, если бы желудок не был пуст неделю, а так просто мучительно выворачивало вначале мёдом, что она выпила, а после просто трепало, вырывая стоны из глубин её тела. В конце концов, я не выдержал, и, зачерпнув горсть снега, прижал к её лицу. Её дёрнуло ещё раз, и она затихла, дрожа от слабости и плача.
   – Что-то… Сила эта ваша… как болесть, – невесело усмехнувшись, проговорила она, взглянув на меня и прижимая мою руку к себе.
   – Пройдёт, привыкнешь, – улыбнулся я, поддерживая её.
   Дочапали мы кое-как до бани, выпариться ей надо, если бы просто помыться, я бы и так лохань бы в дом притащил, но баня – это баня, не лохань, тело прогреет, остатки слабости уйдут. Аяя сняла платок, шубейку и катанки, села на лавку, стягивая носочки, и обернулась на меня:
   – Огнюшка… прости, но без тебя я не выдержу пара-то, помру здесь, – глазища на пол-лица и синяки чёрные под глазами, губы бледные в сизый. 
   Вот испытание-то придумала, ох, Яйка… Но что теперь делать, отвечаю за неё. Своё посвящение я помню до определённого момента, а болезни потом… похороны Вералги были, мне казалось, меня поэтому всё время мутит и тянет в сон. Но не в том, значит, дело было.
   И пошёл я помогать, сняв с себя рубаху и верхние штаны, закатав нижние тонкие выше колен, скрепя сердце, и ещё больше, всей волей и Силой, заставив себя помнить и повторять про себя: «Ты проводник и наставник! Помни об этом! Помни, что она не хотела тебя и не хочет теперь, не будь насильником…»
   Но на деле помогло то, что она и впрямь была больна. Завернувшись в полотно от моих глаз, она легла на полок, я же постарался пару побольше напустить, помахал в самой гуще веником провёл по ней от шеи до розовых пяток. Аяя обернулась, закрыла глаза, жмурясь и улыбаясь от удовольствия, и я поладил её по мокрому от пара и от пота лицу, убирая влажные, завившиеся волосы за ухо:
   – Не жарко?
   Она улыбнулась, мотнув головой, а я поймал себя на том, что впервые парю кого-то в бане. Ни с одной из сотен моих жён, мне не пришлось париться в бане. Богатство разъединяет, я всегда был богатым, когда женился, было, кому ухаживать за моими женщинами. Мы и ложе-то не делили обычно, исполнив необходимое, я убирался восвояси, чтобы выспаться, не чувствуя постороннего присутствия. Боги, «постороннего», ни с кем так близок и не был. Высокомерие и осознание собственной исключительности не давало мне приблизить к себе никого, даже тех, кого, как я думал, я любил.
   Да никого я не любил. Теплел сердцем, мягчел немного и ненадолго, но и только. Вот чтобы так, дрожать от того только, что она на расстоянии вытянутой руки, никогда не было, мой пульс всегда был ровным и спокойным, даже когда я делал сотни и сотни своих детей. Вот и смеются Боги надо мной теперь, над хладнокровым.
   Я запустил пальцы в густые Аяины волосы, раздавив на них несколько желтков, я и свои волос мыл так же предпочитая желтки щёлоку и мыльным травам. Она тоже подняла свои руки к волосам и наши пальцы встретились там, в тёмной и тёплой чаще её ещё недлинных густых кос. Они такие мягкие у неё, нежные, за пальцы цепляются, оборачиваются, будто ей приятно то, что я касаюсь её, будто они касаются меня и гладят в ответ. Но почему будто? Так и сказала:
   – Спасибо тебе, Огнюша, такие руки добрые у тебя, ласковые, – проговорила она, и по голосу я слышал, она улыбалась, подняла лицо. – До чего же ты славный, лоский да сбойливый, только и разглядеть. После тумаков-то тех совсем слепая была… ¬  она опустила голову и договорила: ¬- и что бы я без тебя делала, померла бы ужо сто раз.
   – Сомлела, я гляжу, от жара, – усмехнулся я.
   Она засмеялась, смущаясь:
   – Прости, правда, как пьяная совсем… а тут ты такой… гладкий да белый… прямо… сахарная голова! – она прыснула и захохотала, закрывая лицо руками.
   Перепарил, похоже, я больную. Я окатил её тёплой водой, холодной не стал, боясь, как бы хуже не стало, и вынес в предбанник.
   – Сбрось тряпку-то, лапать не стану, – сказал я. – Вытереть насухо надо, сама не сможешь.
   Она, смеясь, позволила стянуть полотно, согнувшись всё же и прикрываясь. Я видел её наготу раньше и удивился, как она исхудала за неделю болезни. Хотя, что ж удивляться, личико-то подтаяло тоже. Ничего, откормим, голоду нет пока.
   Снегу намело во дворе много, я убирал поутру, но даже за то время, что мы были в бане, навалило опять, не пройти, особенно на таких неверных ногах, как у неё сейчас. А потому пришлось мне дорожку расчищать снова, не как всем людям, конечно, толкнул тепло от руки широкой полосой вперёд, снег и разошёлся, подтаяв и подмявшись, Аяя засмеялась, увидев это, хотя много раз видела и раньше, как я снег на дворе сгребал без помощи мускулов, и спросила:
   – И я так же смогу теперь?
   Я посмотрел на неё:
    – Сможешь, но не теперь, на ногах вон, не стоишь, лапша мягкая. Иди сюда, донесу до дому.
   Аяя сделала два шага ко мне, чуть оступилась, подвернув ногу, и засмеялась опять, точно, как пьяная, голодная и от мёда охмелела тоже. Я завернул её плотнее в тулуп, слабость её сейчас опасна, может простудиться не на шутку, поэтому я поспешно поднял на руки, она доверчиво обняла меня. И пошли мы по ровненькой дорожке к избе, путь недалёкий, тридцать-сорок шагов, но на свою беду, я посмотрел в Аяино лицо… И всё, закружился и я. В полумраке подступивших ранних из-за непогоды сумерек, в круговерти снежинок, припорошённая немного ими, румяная, снег на ресницах, она так хороша, так сладка и пахнет так тепло своим телом чудесным… Я прижал её к себе, целуя в губы, задохнувшись от овладевшей мной страсти. За горячими внутри губами, не успевшими ещё застыть на морозе, жаркая нежная скользь, где язычок твой сладкий, Яйка…
   Она застонала вдруг, головой от меня и, отталкивая меня всего, и я, не устояв на ногах, потому что весь подался в этот жадный поцелуй, повалился в снег, подмяв и её.
   – Вот же… вот же… дурак… – задыхаясь, барахтаясь в снегу, проговорила Аяя.
   И попыталась встать, поскальзываясь и попутно ударяя меня по рукам и по плечам.
   Поднялась, наконец, и побежала к дому, поскользнулась, упала, всплёскивая снег, и встав, качнувшись, опять побежала, вся белая от налипшего снега. Я пошёл за нею, отряхиваясь на ходу. Вошёл в дом, она уже и платок сняла и тулупчик отряхнула.
   – Ну… ты… прости, Яй, раз такой премерзкий, – проговорил я, встряхнув свой тулуп в сенях, и вошёл уже в одних чеготьях, штаны промокли от снега...
   – Да не мерзкий! – разозлившись и чуть не плача, почти прокричала она, ещё и рукой махнула, точно отгоняя то ли слова мои, то ли меня, и отвернулась, вся растрёпанная. – Не мерзкий ты и мил… а… А не надоть! Как не понимашь!
   – Ладно, нечего вопить, опять свалишься болеть. «Понимашь» не понимашь… Садись давай, вечерять будем, – хмуро сказал я, оправив одежду и пригладив волосы, подходя к печке. Ничего я не понял, и думать не стану даже: «мил, а не надоть», кто это поймёт?
   Горшок с кашей горячий, хорошо, и молоко тута. Дров подложить к ночи надо будет поболе, холодает совсем.
   – «Вечерять», – пробубнила Аяя, заворачиваясь в большой толстый платок, вокруг талии обвязала накрест и так всё равно тонкая осталась, вот талия… – Сам как этот… дуришь, а потом «вечерять»…
   – Ну хватит, повинился уж, - пробормотал я. – Прости старого дурака, нелегко знаешь ли…
   – «Старого», – продолжила бубнить она, тоже принявшись разбирать спутавшиеся волосы. – Хитрый, прикидывается ишшо… Кабы старый, на черта тебе всё это надо было бы…
   Но к столу села, расчесав мокрые ещё волосы начавшие подсыхать и раскладываться в мягкие волны, вот справа ото лба волна круче, слева – пологая… Ох, мне больно, до того я хочу её, всё тело ноет, я как больной. Вот ни капли в ней желания ко мне нет, а я жаром исхожу. И что за проклятие, наказание мне за холодную гордость тысячелетнюю…
   В город отправиться за женским теплом?.. А не хочу. Вот эту хочу, дуру…
   – Много не ешь, не ела седмицу, худо будет, живот подведёт, лучше спать ложись, выздоравливать надоть, – сказал я, видя, с каким аппетитом она ест кашу.
   Аяя проглотила ещё ложку и кивнула послушно, запив тёплым молоком. И пошла к кровати. Откинула одеяло и села на край. Ведь и слушается во всём, с ума я сойду…
   – Холоднющая,   проговорила Аяя, поёжившись, касаясь кровати ладонью.
   – На лежанку полезай. Печка большая, не найду тебя там. Хочешь, подухи меж нами положи, ежли боишься. Мороз, вишь, крепчает, да ветер, как ни топлю, а в кровати холодновато одной.
   Мурка потёрлась о ноги, я налил ей молока. 
   – Ложись, Яй, вона с Муркой, я пойду к скотине схожу. Свет гасить не буду.
   – Почему? – удивилась Аяя. – Думаешь, я боюсь?
   – Я боюсь, – сказал я, передёрнувшись, вспомнив гостей, что являлись сюда в первые три ночи. Не повадились бы некоторые… мороз прошёл по коже, как от сквозняка, от воспоминания о гостях прошедших ночей. Пока Аяя в полную свою силу-то войдёт, что она сейчас, хуже новорожденной, распахнута всему… И беречь мне, больше некому, на то и призван для неё.
   – Чего же? – тихо спросила она, собирая своё одеяло и подушку с кровати и подходя к печи.
   – Давай закину, свалишься ещё, – сказал я, взяв тюк с одеялом из её рук. – После расскажу когда, не на ночь глядя, – ответил я.
   – Теперь и я бояться буду, – тихо проговорила Аяя, побледнев.
   – Не бойся, я с тобой, – сказал я и отправился по хозяйственным делам хлопотать. – А пока Мурка вон, постережёт, кошки они твари глазастые.
   Когда я вернулся, Аяя и верно, уже спала. Я поднялся на лежанку, усмехнулся, увидев, какое устроила она себе «гнездо», ближе к полатям, и впрямь отгородившись и подушками, и валиком из тулупа, цельная крепостная стена. Ох, смешная, да я каменну стену пробью, и не одну, коли мне надо будет добраться до тебя…
   Не стал я все лампы гасить, в последние ночи всё время при свете и спали после всех страстей, да и хворь Аяина не позволяла мне спать глубоко, как положено. Но сегодня она спала тихо и спокойным, здоровым сном. И следующую ночь и после.
   Мороз больше не отпустил. До самого Зимнего Солнцеворота держал, не слабея, и ветры гуляли, свистели в дымоходе, погромыхивали по кровле, в амбаре пару досок попортили, пришлось латать, но примёрло сено, уже привычно стало завывание метели слышать, засыпать при этом вое, укрывшись получше, топили каждый день, как никогда до сей зимы, обычно хватало на два-три, а то и на пять дён печного тепла. И всё же редко, но выдавались привычные раньше тихие и солнечные дни, когда казалось снег искристый сиренево-голубоватый, переливчатый с розовинками на закате, а воздух тихий и недвижимый казался даже тёплым. Но это редкий денёчек, а к ночи опять уж сдаётся, и вьюжит, и морозит снова так, так что и топить приходится втрое против обычного, и спали на печи. Аяя ворчала даже:
   – Это дом у тебя такой громадный, вот и не протопить даже такой большой печкой. У которых и терема меньше… У нас, у тяти, в дому меньше печка была, а ничего, не мёрзли.
   Я засмеялся:
   – Одна на кровати спала что ли? Небось с сёстрами, вот и не мёрзла.
   Она засмеялась тоже:
   – С сёстрами, ага… а с маленькой матушка ложилась со мной.
   – Значит, мачеха добрая была. А что отец о родной матери рассказывал? – заинтересовался я.
   Аяя пожала плечами, заканчивая с уборкой. Прибрала веник в сени, откуда сразу потянуло холодом, теперь в кадушке с водой там образовывался толстый слой льда за ночь и даже за день успевал, хотя и беспокоили его всё время.
   – Отец ничего не рассказывал, – сказала Аяя. – Тинган рассказывал всё время, какая она была красивая и добрая и, что померла из-за меня. Всё время это прибавлял: «Из-за тебя, образина, и померла матушка наша!»
   – Наплюй на Тингана, из зависти он да со злости.
   Аяя кивнула, убрала выбившуюся прядь за ухо. Давно серёг не покупал ей, давно в город не ездил, а надоть, и муки купить, и прочей снеди, что у нас скоро на убыль пойдёт. И на рыбалку бы съездить, и на охоту сходить. Но всё время страшно было оставить её одну. Хотя на охоту, да рыбалку с собой взять можно, тем паче обещал. Завтра пораньше на базар и поеду, надо сани приготовить.
   – Хочешь в город ехати? – спросила Аяя, видя мои приготовления.
   – Да надо. Давно не был, новости узнать, столько месяцев не был, да и… много чего купить надо. Мука, крупа на убыль пошли. Даже свёклы с репой всего по два мешка осталось, у нас с тобой не выросла в лесу тут. Тебе привезти чего?
   Она улыбнулась, кивая:
   – Книжек привези. Все перечитала, теперь и глаза глядят лучше. И шкурок тонких, красивую шубку сошью, с шапочкой. И полотна красного. Али синего, платье сшить хочу. Ниток разноцветных: тебе рубашек вышью. И бисеру.
   – Жемчуга хочешь?
   – Нет, – качнула Аяя головой, – не хочу больше слёз энтих, ты цветного привези, глянцевитого, знаешь, бывает такой крупный, нарочно из остатков цветного стекла и хрусталя льют.
   Я засмеялся, обрадованный, что так много заказов от неё. А она, посмотрела на меня и спросила:
   – Огнюша, поучил бы чему, что сам можешь?
   – Чему? Чему первому ты научиться хочешь?
   – Летать, – сказала она, заблестев глазами.
   Я улыбнулся:
   – Поучу. Но это…
   Быстрая какая, сколь лет, сотен лет я на то потратил. Наши уменья-то ещё от того, что время есть овладеть ими не как у других людей: не успел в возраст войти, вот и старость…
   – Что? Само должно быть? – по-своему поняла мои сомнения Аяя. – Почему ничего особенного не открылось во мне после посвящения, а? Может не настоящая я всё же?
   – Настоящая, – ответил я. – Не сомневайся. А умения эти сами собой приходят, это правда, постепенно, как времена года наступают. Ни меня, ни Эрбина никто не учил. Но тебя поучу, чему захочешь, может я не зря рядом.
   В ту ночь завывала метель снова, будто давно не была, по крыше стучала, даром, что завалена слоем снега выше уже, чем до колен. Я проснулся среди ночи, от того, что хлопала ветром какая-то деревяшка по стене дома снаружи, будто стучался кто, пришлось выйти в сени, выглянул за дверь, точно, свалился целый гурт дров, опрокинутый ветром, и одно брёвнышко колотило в стену. Я поддал его ногой, откинув в снег, утром наведу порядок здесь. Вернувшись в горницу, я передёрнулся, так успел остудить мороз мои плечи. Подбросив изрядно дров в печь, я забрался на лежанку. За прошедшие в спокойствии месяцы, я перестал оставлять полную горницу света на ночь, только лучина и светила, скудно, но освещая дом, а Аяя  перестала уже давно городить свою крепость, ни разу я не пытался хоть на локоть придвинуться к ней, как ни хотелось.
   Но сейчас, продрогший и проснувшийся вовсе, возбуждённый бесконечной злой вьялицей за стенами, я забрался на печь и посмотрел на неё, тихо спящую на горячей печкиной спине. Тут тепло и душно немного, одеяло слегка и прикрывает её, волосы растрепались по подушке, а в вырезе рубашки,  вышитом красной нитью, белеет кожа, груди там… чуть ткань раздвинь, только чуть-чуть… чуть-чуть…
   Я не мог больше держаться. Полтора года, семнадцать месяцев с лишком… Аяя, не могу больше, эта сила сильнее всех моих сил…
   Я не ожидала, конечно, давно перестала о том думать, не ожидала и не опасалась, а тут… горячий и большой, тяжёлый, гладкий, как из летнего камня, он вдруг весь надвинулся на меня, ладони холодные почему-то, но горячие в серёдке, будто угли у него там зажаты, а губы  горячие жадные и сухие, будто лихорадит его, ладонями уж под рубашку к грудям забрался, сдавил, но ласково, нежно…
   – Ты что… ты… – пробормотала я, спросонья, ещё не соображая, что происходит, и попыталась оттолкнуть его, но где там, как скала... сразу захотелось плакать от этой неизбежности…
   – Не противься, Яй, я всё равно возьму… сил моих нет больше… – прошептал он, закрывая мне рот губами, но шёпот больше похож на рык.
    И колени большие уж успел протиснуть меж бёдер мне, раскидывая их в стороны широко, Боги, я вся уже по ним, всё, не уйти теперь, не спастись, «всё равно возьму»…
   Я дёрнулась, ещё надеясь увернуться, но он только рванул рубашку с моих плеч, обнажая груди вовсе, и пододвигая под себя надёжнее, приподнявшись на локте, придвигаясь к моим губам снова, смотрит так, что от решимости этой я замерла, не в силах противиться этой силе… в тот же момент, умелым орудием он направился мне в лоно. Будто громадный нож вдвинулся в моё тело…
   Я ещё трепыхнулась, было, выскользнуть, оттолкнуть его, но руки, горячее печи под нами, сильные и не мускулами вроде, а чем-то внутри него, удержали меня…
   – Огнь… ох… нет же… больно… – простонала я, будто лопнуло во мне что-то, всё сущее естество моё заполнилось им…
   – Мне больнее… – горя, со стоном прошептал он, упираясь лбом в мой лоб, и утопил своим поцелуем, продолжая вонзаться глубже, казнить своим мощным мечом.
   Мой затылок съехал с подушки и больно упёрся в твёрдый угол трубы. И всё мне было больно. Больно, но и сладко, и стыдно за эту неожиданную и незваную сладость, и эти тяжкие толчки мощного тела и поцелуи его, и руки, и дыхание всё будто сразу в сердце мне…
   – Огнь… Огни-ик…
   Изменила я тебе, мой прекрасный белый лебедь, мой Марей… теперь всё, возврата нет, и прощения нет…
 …Громадная гора свалилась с моих плеч, распахнув мне наслаждением крылья. Сердце должно было бы вырваться из груди, выпусти я его сейчас… Я словно взметнулся ввысь и вернулся, как лёгкий лист или комочек пепла, покачиваясь тихо, на её грудь, её живот, подрагивающие подо мной. Дышать я смог ещё нескоро, видеть и слышать тем более, но притянул её к себе, слёзы горячие, всё лицо в них, губы горячие и целует в ответ. Плачет, не упрекает, не дерётся, даже не отталкивает, но и не обнимает, своё лицо закрывает, моего касается пальцами мокрыми, солёными, будто успокоить хочет…
   – Ненавидеть теперь… будешь меня, как… как тех?.. – проговорил я в жару, как только смог говорить. – А я… люблю тебя… Вот и всё… хочешь, ненавидь… а я буду любить.
   С тем я и заснул, обнимая её крепко.
   А я плакала. Я плакала и плакала, не в силах остановить этих слёз, не понимая, почему. Я очень люблю его, но как горько то, что он не выдержал и сделал всё же, и как мне не хотелось эдак любить его. Я бы хотела совсем по-иному, он как брат мне, как самый близкий человек, спаситель, охранитель, учитель, как же мне примирить это и… и то, чего так желанно ему?..
   Прощай навсегда, Марейка… Это стало тем, что прервало последнюю нить что держала нас, моя надежда, что когда-то мы увидимся и окажется, что он не делал того, что сказал о нём Сил, а он не станет считать меня настолько грязной, что я не достойна его больше… эта надежда странная и неправильная до сих пор ещё теплилась во мне тихой потаённой лучинкой, но и она погасла в эту ночь. Огнь не насильник, Огня я люблю, а значит это конец всему… И потому слёзы лились и лились, беззвучные, горючие.
   А потом пришло лицо Марея. Самое прекрасное лицо на свете, лицо любви, лицо желания, вот к кому все мои чувства всегда с первого мига были пропитаны желанием и негой. И не было мне больно с ним никогда, ни больно, ни стыдно, мы легко парили вдвоём в самых небесах. Я заныла почти в голос, прикусив кулак, чтобы не разбудить Огня, разве виноват он в том, что до сих пор, а может и навсегда, Марейка, какой бы подлец он ни был, как ни поступил со мной, так и был желанен мне и светил в моей душе, как звезда…
   С этой болью я и заснула, сама не знаю, когда, не выпрастываясь из добрых Огнюшиных рук, больших и тёплых…
   Я встал рано, проснувшись ещё затемно, застал её тихо уткнувшуюся мне в грудь личиком, не отвергнувшую моих объятий, ни обнажённого моего тела рядом со своим в обрывках рубашки до самого утра. От этого потеплело на душе и то, что всё же произошло, наконец, вроде узаконилось даже, утвердилось. Значит, не противен я ей, а может и любим… Чего ж, «может» – не раз говорила, что любит меня…
   Ох, ещё бы только раз, хоть разочек… Но сейчас разнежусь, никуда не поеду, весь день буду тут на лежанке с милой любиться… Успеется, да и после слёз ночных, может и не надо спешить?
   Боясь потревожить её сон, я осторожно выпростал из-под неё затёкшие руки и лишь прислонился к её плечу щекой, стараясь не уколоть щетиной, чуть-чуть коснувшись губами тёплой кожи. Пусть спит, пусть поспит сегодня… За окном стихла ночная буря, пока я тихонько собирался, утро уж поднялось, снег светит в окна, можно лампы погасить. Я призадёрнул шторку на лежанке, чтобы свет не тревожил Аяин сон.
   А может, и надо было? Может, и надо было остаться? И проваляться весь день на печи, будто в мечтах на облаке… – это я думал уже в санях, когда катился по снежной целине налегке, укутавшись в толстый медвежий мех, и тулуп поверх дохи из соболя, что грела мягко, как вторая печка, натянув малахай пониже. Ветер стих к утру и сейчас только на ходу мороз хватал на нос и щеки, лошадки тянули сани, от мороза даже глубокий снег сухой и ходкий, ничего, тут под горку, а там село, зимник укатанный.
   Ладно, поехал уж, гостинцев привезу, всё, что просила, и ещё что-нибудь, чего не заказывала, ввечеру и поговорим, может сама даст, не станет упираться? Всё ж почти обнимала утром, сама прижалась ко мне, не хотела бы, откатилась…
… Я проснулась поздно, от слёз вчерашних в носу распухло и глаза глядели будто через щёлки, как ладка надулась, небось. Эх, зеркала нет у нас, вот ещё чего попросить надо было... Что я за женщина, без зеркала живу столько времени, лахудра лесная. Лахудра и есть…
    Села, рубашка, порванная, с плеч свалилась, я вздохнула, подняв её, прикрывая себя, хотя и не было от кого, даже Мурка сбежала куда-то с утра, двигаться больно, здоровенный всё же человек, сильный, слишком сильный, все мышцы растянул мне… и между ног мокро… всегда так с ними, с мужчинами…
   Воды согреть надо, вымыться. Без него всё сложно, он теплой воды за миг бы сделал. Я не умею ничего…
   Я вздохнула и принялась прибирать себя, потом и дом. Яиц принёс от куриц, всего семь штук, зима, плохо несутся. И молоко стоит уже процеженное. Надо мне научиться так легко всю работу-от делать, как он, ведь всё бабская работа, раз он может, лишь рукою поведя, так и я должна научиться, вот чему надо вначале, а не полётам, дурёха…
   Надо к приезду ему хорошего обеда приготовить. К ночи вернётся голодный, продрогший, а у меня тут яства… может с устатку только спать и захочет. Да в баню ещё… А нет, просто попрошу его, ну что он… он добрый, поймёт, не станет больше…
 …Все Аяины заказы я исполнил сразу, да и в ценах сильно упали все побрякушки, ряды эти стояли пустоваты, торговцев куда больше, чем покупателей.
   – Кому берёшь, отец? Дочке? Али жёнке молодой? – спрашивали меня, дородного лохматого старика, в красной шубе на заячьем меху.
   – Дочке-дочке, – говорил я в одной лавке.
   – Жёнке, обжанилси недавно, – в другой.
   – Вдовый, что ли, был?
   – Долго-онько был. А теперя молодую взял.
   – Мила знать, жёнка, кун не жалешь.
   Я с удовольствием улыбался в мохнатую бороду, какой никогда в жизни не носил:
   – Мила, чё же, милее жисти, – с удовольствием говорил я.
   – Ну-ну, береги, зима вишь ты кака, много мрут, стынуть.
   – Что ж, болеють?
   – Стынуть больше, да угорело уж несколько изб…
   Вот такие невесёлые новости были в Авгалле.
   А ещё много интересного я узнал о Марее-царевиче. С лета много успел бойкий вьюнош… Но в народе плохо не говорили о нём, глянулся людям красивый и сильный наследник. Одно только немного удивило меня и пошло как-то вразрез с моим представлением о нём, как о сильном, да, но почитающем себя одного как единственную ценность в этом мире.
   – Как вернулся в Авгалл, теперя тока в чёрном платье ходит, - сокрушённо качая головой рассказывал мне один, торговец рыбой. – Веришь, аже када женилси наново на Равный День, о-от, и то в чёрном был, даже на свадьбе других платьев не надеват, совсем вороном был бы, кабы не бела голова, да светлое лицо…
   – Чёрным лебедем стали кликать.
   – А как ещё? Как пропала лебедица-то, так и почернел… – вполголоса добавил торговец крупой, пока его приказчики носили кули в мои сани.
   – Лебедица, говоришь? Так ведьмой почитали вроде? – сказал я.
   – А ето хто как считал, – ответил мужичок с кустистой бородёнкой. – Кому красивая баба – ведьма, у того, знать, уд худ, вот тебе моё слово. А по-честному: даже бабы плохо не баяли про иё, про Аяю, никому она зла не делала.
   – Так куда сгинула? Я думал, он сам прогнал иё?
   Мужичонка хмыкнул:
   – За што ж таку красу от себя погонишь?! Ты думай, чё говоришь, мил человек. Али ты её не видал никогда?
   Я покачал головой:
   – Не видал.
   Тот удовлетворённо кивнул, хмыкнув, вытащил пряник печатный из-за пазухи, разломил и дал мне половину, ещё тёплый, от его груди должно.
   – Вот потому и веришь ерунде-то. Не, извели девку злыдни завистливые, вот и всё. Марей-царевич цельный год почитай по всем весям приморским скакал из конца в конец, дружбы со всеми царями завёл, штобы икать пособили. А нету, канула… от так-то.
   – А я слыхал: ребёночка скинула, за то и прогнал? – сказал одни из приказчиков.
   – Дурость кака! – пыхнул на него мужичок. – Повторяешь ишшо ерундятину! Ты работай, знай, подслушивашь ишшо! Сколько бабы скидывають, кажный раз жену гнать, так не напасёсси жён.
   Я расплатился щедро, тем более что мужичок не крохоборничал и сам по-честному предупредил, что крупа не лучшая в энтот год. «Урожай-то вишь, не очень…».
    Ехал я домой на отяжелевших санях уже не так споро, как с утра. И едва подумал о том, что не хватало только волков встретить в этакую ночь, как они тут как тут и явились. Лошадь моя запряла ушами, да начала нервно вздёргивать головой, и ржать тихонько и испуганно, а я, оглянувшись, увидал парные светящиеся огоньки звериных глаз, приближавшихся к нам, одна пара огоньков, другая... и с другой стороны… Сейчас обступят и… волкам тоже голодно, надо думать. Я не стал стегать перегруженных лошадей, а завертел позади себя ветер, подняв вихрь, снег завертелся, заметая наши следы. Он уляжется скоро, но мы успеем за это время далеко убраться от голодной стаи.
   Но ехать споро не получалось: снег всё же глубокий, хоть и проехал я здесь утром, ног теперь в гору и сани тяжелы. На крутоватых склонах приходилось мне слезать с санок и идти рядом с санями, чтобы легче выбраться из глубокого снега. Словом, непростой выдался сегодня путь. Чаще надо в город ездить, меньше поклажи за раз возить… До дома я добрался едва живой от усталости.
   Но подъехав, я видел, во дворе над баней поднимался дымок, в окнах дома горели ярко окна, меня ждут тут и любят.
   Аяя на крыльцо выскочила, услышав, что я приехал. В катанки только ножки сунула, да плечи обернула толстым платком. Да, помнят все в Авгалле твою красу, моя Аяя, и Марей-царевич не позабыл, каким подлецом бы ни был… Путь помнят, как забыть? Вот я наглядеться не могу…
   – Так долго, Огнюшка, я уж извелась, полночь уж скоро.
   Я позволил себе подхватить её со ступеньки, прижимая к себе, хоть и холодный весь, а она из дому, замёрзнет. Она засмеялась, толкаясь:
   – Да што ты, заморозишь, чистый дед Мороз! Весь в кружевине! И Бурка с Серком тоже…
   Я обернулся на лошадей, да, верно, все как в седине, ничего, сейчас в хлев отведу, разотру – щётки у меня сами послушные ходят, сена задам…
   – Давай я, Огнюша, а ты в баню ступай, отогрейся, да поешь.
   – Дай поцелую хоть, радость моя! – сказал я, потянувшись к ней.
   Но она позволила лишь в щёчки свои нежные лобзаться…
   И когда выпаренный, чистый и горячий сидел я за столом и уплетал кундулупцы с горячей густой вологой, душистой, травками сдобренной, за обе щеки, чувствуя себя счастливым и сонным, она тоже, совея, улыбалась мне, подкладывая ещё мне в миску. Я смотрел на неё, синяк я нацеловал ей на губе-то…
   – Завтра гостинцы разберём, а? – спросил я, видя, как у неё закрываются глаза. Я и сам зевал.
   Она кивнула довольная.
  – Ты ложись, спишь совсем, я приберусь, – сказала она, поднимаясь.
   Мурка вспрыгнула на коленки мне, уже наевшаяся тоже, предложенного ей молочка. Потёрлась усатой мордочкой и, примурлыкивая, позвала на печку. Я не стал тянуться и забрался на лежанку, вытянулся и уснул сразу.
   А я, слыша, что он спит, тихонько пригасила лампы, он и правда всё время теперь много свету оставляет на ночь, раньше в темноте спали, теперь же, лучины там и тут, а то и лампы горят всю ночь обязательно. Но желает так-то, пусть.
   На холодной кровати долго не спалось, проснётся, обидится, конечно, но… На ночь глядя, да после дороги, не хотела я говорить ничего, таким усталым и счастливым он глядел, пущай спит, утро вечера мудренее. Ох и ноги застыли, хоть головешек горячих из печки нагреби…
   Я очнулся в глубине и черной теплоте ночи и не ощутил Аяи рядом. Обиделась, что заснул тут же? Али, что уехал после ночи такой? Обиделась, потому и отодвинулась?..
   Я пошарил рукой, приподнялся.
   Да нет её здеся! На лежанке нет! Я сел, поглядел вниз, спасибо, света не загасила, на кровати свернулась клубочком под шубой. Ну что ты с ней делать будешь, околеет, а отдельно спать легла, вреднющщая!
   Я спустился вниз, подкинул дров в печь, заколдовал мне печь кто, что ли, в эту зиму, что так быстро прогорает, али щели какие появились, стынет так быстро, непорядок, ветры, конечно, дикие в энту зиму, но за столько сот лет, я впервые так печи много дров даю поедать.
   Так и есть, ноги холодные, даже задница, простыть решила тут? Она вздрогнула, просыпаясь, села, отодвигаясь от меня, рубашку до пят натянула.
   – Огнюшка… ты… не надо, Огник… – прошептала она.
   Я отхлынул. Вон как, всё «не надо»… Конечно, лебедь белый, нет, чёрный теперь… это она не знает, что он чёрный лебедь стал… что сделал бы, побежала к нему?
   – Не спи тут, ложись на печь, – хмуро сказал я, преодолевая ком в самой глубине горла, прямо в грудь он свалился камнем. – Не трону, коль противен.
   – Не противен ты! – проговорила она. Ещё лучше… дура, что ли,  ты?
   – Ложись на печь, говорю, простынешь, возись, с хворями твоими, даром, что предвечная, заболеешь, как обычная баба, – я поднялся, одеяло её с собой забрал. 
   – Огнюша…
   – Залазь! – сказал я, натянул чеготья, направляясь в сени.
   – А ты куда?
   – До ветру, «куда», кудакает ишшо… – зло пробурчал я и вышел в сени.
   Вовсе я до ветру не собирался, но коли сказал, так и сделал, и стоя сейчас по колено в снегу и глядя, как горячая струя вырисовывает на сугробе глубокие рытвинки, я думал, что ночь всегда кажется темнее из дома. На дворе всё видно, от снега светло. Ночь сегодня облачная, особенно светлая получается, облака от снега отражают свет, земле возвращают… Как ясная будет, трубу достану, погляжу, давно не смотрел… Этой дуре бы показал тоже, если бы не злился так на неё… Вот же дура! Ох и дура. Все бабы такие? Даже самые умные они всё равно дуры набитые!
   Такой злой, и от того даже не замёрзший, я вернулся в горницу, притворил двери в сени плотнее, и полез на печь. Здесь, моя дурища, стены не построила, правда, но лежит далёконько от меня, опять у стены почти на полатях, со всех сторон завернулась, будто куль... Ох, так и треснул бы по заду!
   Наутро Аяя молчаливо сбирала на стол, стирку приготовила, в сенях поставила корыто, сейчас попросит воды натаскать, нагреть.
   – Огнюша, векошников сделаю на обед?
   – Что ж, все кундулупцы умяли вчерась? – мрачно спросил я.
   – Остались, но я на мороз положила, ещё када сварю?
   – Дело хозяйское, – буркнул я, отрезая сукрой серого хлеба, и разделив его напополам себе и ей. Молока в плошки налил.
   Но она, увидев мои действия, сказала:
   – Я ужо поела, ты сам…
   – Сам? Даже снедать со мной не хочешь?
   – Да ты что, Огник, я встала-то когда, ты ещё спал…
   – Ну и чёрт с тобой! – заорал я, и смахнул плошки со стола, шарахнув их в печь. Они разлетелись в куски, но, главное, молоко потекло, размывая, размазывая замысловатые узоры, чудесные украсы: птичек с длинными хвостами, каких я и не видал никогда, откуда она придумала их, как и веточки, и цветы энти осьмилепестковые…
   Видя, что натворил, я разозлился ещё больше, в том, что напортил тоже она виновата, бухнув ногой в дверь, вывалился в сени, где опрокинул корыто, к счастью ещё пустое, и, одеваясь на ходу, скатился с крыльца, тут только и заметил, что бегу по снегу с одних носках…
   – Тьфу ты, провались! – разозлился я ещё больше.
   Пришлось вернуться, хорошо, что старые катанки в сенях стояли, не надо в горницу заходить… И лук прихватил со стрелами, а что ещё делать? Сейчас скотину оприходую и пойду в лес на весь день, пусть одна сидит, раз такая бестолочь!..
  …Я опустилась на лавку в усталом изнеможении. Вот так и знала, так и знала, что начнём ссориться, едва между ног залезет мне, то были как брат и сестра, всё ладилось, всё славно, за столько времени ни задоринки меж нас не было, он с пониманием, я не призывала ничем. Что ж ты, Огник… Для чего тебе я, неужто за столько-то лет ты мало женщин любил, на что тебе я, глупая и неумелая? Холодная и без желания к тебе? Ну что ты…
   Я заплакала. А ведь с Марюшей моим мы не ссорились никогда. Хотя только за тем одним и была я при нём, чего Огнь теперь хочет. Почему? Во всём как-то складно было у нас с Мареем, чего он хотел, об чём думал, того и я. Вот захотел бы тогда, в первый день, как привезли меня к нему, я и тогда была бы рада, и не ждала я, что он в жёны меня возьмёт. Он Марей-царевич, а я? Девчонка с мельницы на краю села при дороге, разве я ровня ему? Арию тем более не ровня…
   А вот Марею всегда была рада, чего бы ни  хотел. А хотел он всегда того же, чего хотела я, вот потому так и любила его и люблю теперь… и так и не могу на него злиться. Вот знаю, что предал, и в натуре его так поступить было вполне, на многое способен царский любимый сын, а мил он мне был и есть. Не пошла бы к нему больше, конечно, коли разлюбил, да и не достойная теперь, но вспоминать могу только с нежностью и бесконечною любовью…
   И ничего не было у нас с ним сложно, и понимал он меня, а я его с половины мысли. Мы перетекали друг в друга, как два ручья… Но перетекают ручьи-то?
   Отплакавшись, я прибрала горницу, вытерла разлитое молоко, вытерла погубленный мой рисунок, потом подумаю, как исправить его, коли Арий не погонит меня со двора. Никакой стирки не стану я сегодня заводить. Поглядела я на так и не разобранные покупки вчерашние, стоявшие на лавках большими ларями и узлами, только кули с мукой и крупами, да мешки с брюквой, морковью, свёклой и солью Огнь ещё с вечера в клеть убрал, что ему: махнул рукой и готово дело.
   Я оделась потеплее, надо мне тоже проветриться, хватит слезами тут киснуть. Пойду-ка тоже в лес, прогуляюсь. Далеко нельзя, день ещё короток, заблужусь, то-то волки будут рады моим косточкам…
   Чего меня понесло в лес, я сама не знаю, но, едва я вышла на волю, так легко, так славно оказалось: светло всё, воздух чистый, хрустальный прямо и мороз вроде не холодит, а веселит только, покусывает. Вот ясные большие окна в доме у Огня, а под небом-то всё равно иное дело, воля есть воля. И не холодно сегодня, мороз отпустил немного после метелей. Я видела быстрые Огнюшкины следы по двору, потом снегоступы надел, у забора стоят всегда, на дворе-то он снег чистит, а там… Но не пошла за ним, конечно.
   Сама тоже надела, иначе по горло провалишься, пожалуй. На душе сразу спокойнее, светлее стало. Надеюсь, у Огнюшки тоже прояснится, захочет послушать меня, глядишь, поймёт, не будет серчать больше.
   Сразу за забором, сейчас состоявшим больше из громадных сугробов, я увидала белочку и, улыбнувшись ей, пошла поглядеть, куда же хвостатенькая меня заведёт? А та, будто понимала, оглядывалась на меня, чёрными бусинками глядела и опять: прыг-прыг по веточкам недалеко…
Глава 5. Кто больше
    Слова о чёрте и о том, что я послал Аяю к нему дошли до моего сознания, только когда я замёрз уже, окончательно проголодался и устал, болтаясь с луком своим бесполезным, потому что ни одна куропатка али заяц не попались мне, тем паче зверь поболе, будто нарочно попрятались все, али на собрание какое своё ушли. В первый раз со мной такое, что я до полудня ни одной зверушки в лесу не повстречал.
   Присел я на поваленную сосну, достал флягу с водою из сумы, боле ничего там не было, да и вода протухла давным-давно, отплёвываться пришлось, и вылить остатки. Снегу наесться, ещё больше пить захочется, пошарил ещё, крошки, нащупал, конечно, но заплесневели и крошки…
   Всё же я зачерпнул горсть снега, но и тут не повезло мне: нагрёб в рукава, тут же натаяло там и защипало. Вот не везёт-то сегодня, надо же…
   Я заставлял себя не думать об Аяе, но сейчас, подумав о невезенье, вспомнил, конечно, и о том, что сказал, вспомнил…  Меня как в лицо ударило: сам к чёрту её послал! Того, Кого опасаюсь больше всех так, что даже свет не гашу на ночь, Того и призвал сам на неё!..
   Вот дурак, дурак! Михирь холячий! В злой похоти своей главное позабыл!..
   Я кинулся назад к дому. Но не так-то просто, не лето, по снегу, даже на плетёных ладных снегоступах, даже пролетая часть пути, ох, сколько потов сошло с меня, сколь раз я упал мордой в снег, малахай потерял к свиньям, пока завидел верхушку крыши моего дома из-за большущих сугробов, что были теперь вместо изгороди. По двору я пролетел, ломая и снегоступы, что второпях не сразу снял. И не ошибся я: нет её дома.
   Я обмер. Куда же ты делась? Куда тебя понесло? Ни разу не ходила она в лес одна, даже летом, опасалась заблудиться, а теперь-то… Вчерашние волки показались мне милыми щенятами в сравнении с Тем, Кого она могла встретить теперь…
  Я огляделся. Не отсюда забрал? Не явился сюда прямо? Нет, вышла она и оделась, ни катанок, ни дохи, ни шапочки. Собиралась, стало быть, сама ушла в лес. По следам пойти…
   По следам! Снегоступы ещё есть, у меня всего добра с припасом всегда. Но спешить, спешить надо. А потому я больше летел, чувствуя, что пот застывает от морозного ветра на мне, через распахнутый тулуп и на голове корочкой берётся под волосами. Вон, вон следочки её, куда так далеко понесло? Скоро темнеть начнёт. От страха, что не уберёг я девочку, что Богами мне была доверена, я просто обезумел. Развейте меня в прах, в снег этот мелкий, морозный, коли я такой бестолковый предвечный…
…А я, сама не знаю, как оказалась на той самой поляне, где Арий складывал пятиконечную звезду вокруг древнего алтаря четыре месяца тому. Удивительно не только то, что я нашла это место и так скоро, а что я узнала его сейчас, зимой, казалось, оно должно было быть засыпано снегом, как и всё вокруг, камня, что над землёй поднимался всего-то на три аршина не могло быть видно, снег был слоем аршинов в пять, а в ложбинках так и больше.
   Но белочка привела меня сюда, и я остановилась, изумлённо озираясь. И столбы вот они, и камень. Снег лишь припорошил его немного, будто тут чистит кто. А из-под камня струится ручей, причём бьёт даже небольшим приподнимающимся ключом. И не замёрз он, горячий, что ли? Пара нет вроде?
   Я подошла ближе, сняв варежку, зачерпнула воды. Нет, вода ледяная, как положено, отчего же не замёрзла? Я выпила несколько горстей. Водя сладкая, вкусная. Славная. Присесть на камушек, отдохну и пойду отсюда обратно, глядишь, и мой Огник уже вернулся. Может, зайца добыл какого?
   Едва я села на камень, как почувствовала, что сон обарывает меня. Нет-нет, нельзя на холоде спать, так и околеть можно…
   Но поздно, я уснула…
   И увидела удивительный сон. Будто и не сплю я, а сижу на камне, как на троне, спину держу ровно, словно царица, а вокруг меня звери стоят. И олени здесь, и лоси, и волки, и рыси, и зайцы с белками, куницы, кабаны со свинками, птицы… Видимо-невидимо зверья и птиц, всех, кто не спит зимою, все были здесь. Все смотрели на меня.
   – Приветствуем Предвечная Селенга-царица! – сказал олень с самыми большими рогами, казалось, на них целая стая птиц могла бы гнёзда себе свить. И как он не сбросил их на зиму?
   Говорил он, не раскрывая рта, не произнося ни слова, ибо по-человечьи говорить он не мог, но я понимала каждое слово. И ответила ему так же:
   – Отчего Селенгой меня кличешь, царь олений?
   – Так называют тебя все мои собратья. Все ждали, когда придёт Аяя-Селенга.
   – Для чего?
   Олень посмотрел на всех:
   – ТО знают Боги. Что могут знать звери и птицы, если не знаешь ты, Предвечная? Но мы все верные слуги тебе на веки вечные.
   Я обвела их взглядом:
   – На мне шуба и шапка, и мясо ваше ела я вчера, и вы признаёте меня своей повелительницей?
   – Не прожить тебе без шкур наших, молока и мяса, как и прочим людям. Истреблять для забавы, истязать и напрасно охотиться, вот – зло, а остальное – мы все так живём: волк и рысь мне такой же брат, как и стервятник, такова природа. Жизнь для одного – смерть для другого. Всё связано в мире этом, он устроен мудро и величественно, совершенно, потому что его создал Бог. И вас, Предвечных, тоже, как и обычных людей. У всего и всех своё место.
   – Стало быть, я ваша царица?
   – Мы всего лишь звери, как можем мы осмелиться Предвечную считать своей царицей? Нет, Селенга, мы вечные слуги, ты царишь намного выше.
   Во сне мне это показалось понятно и переспрашивать я не стала, как сделала бы непременно, происходи всё это наяву и, главное, разговаривай я с человеком. Непременно стала бы допытываться.
   – Благодарю, воинство моё прекрасное! – сказала я. – Многие из вас достойнее и чище кое-кого из моих прямых собратьев.
   – Мы животные – нам проще. Диавол не жаждет нас, оттого и не соблазняет. Он охотник по ваши души и тела. А те, кто имеет больше, всегда платит дороже. И для него добыча такая слаще. Берегись Его, Селенга-царица.
   Эти слова удивили меня. Никак я не могла подумать такого. То есть думала, как и все, но представляла, как Зло, понятие, а не сущность.
   – Ты дитя ещё, Селенга-царица. Всё ещё поймёшь, многое откроешь в себе и других. А леса никогда не бойся. Ни Моря. Ни реки или иной природы, все мы твои слуги, во всех концах света. Сюда прийти не могли все. Пришли только те, кто был ближе, но слух мы разнесём по всему свету. А теперь возвращайся домой, скоро ночь, мороз крепчает, и Арий в тревоге простывает…
   Последние слова я не очень поняла, просто проснулась. Никого рядом нет, всё тихо, небо начинает темнеть. Вот заснула-то… Будто в воде той сонное зелье. И почему не замёрз ручей?
   Я встала с камня, но ручей замёрз, стоит той самой высоконькой горкой, но изо льда, как и положено в такое время. Стало быть, приснилось мне и это...
   Привязала я опять снегоступы и пошла назад, только не сбиться со своих следов в сумерках… Следов… Их тут… всё затоптано разнообразными следами маленькими и большими, копытами, лапами, пёрышки, шерстинки, даже помёт… Так не привиделось, выходит?..
  Я пошла быстро-быстро, как могла, растерянная, удивлённая, не понимая, как мне теперь думать и что, как вспоминать то, что говорил мне лесной исполин и смотрели звериные и птичьи глаза отовсюду…
   И испуганная, мне начало казаться, кто-то следит за мной, не звери, нет, чей-то очень злой глаз, красный… Страх сжал мне сердце, я боялась обернуться и встретиться взглядом с этими глазами… Если так случится,  тогда он поймает меня…
   Кто «он», что мне в голову лезет?.. Похоже, разум мой помутился…
   – Аяя! – Арий почти налетел на меня, появившись над склоном холма, он поднялся, а я только подошла к подножию, поэтому не видела его раньше.
   – Арюшка! – я бросилась к нему на грудь, распахнутую, правда, рубашка промокла и взялась хрустким льдом.
   – Паршивка!.. – напустился он, тряся меня за плечи и ругаясь осипшим голосом. – Куда понесло тебя!? Куда?!.. Как ты…
  – Пойдём домой, Арюша, идём скорее, простыл ты.
   – «Простыл»… дура! – он прижал к себе мою голову так, что с меня слетела шапка. – Дура какая! Не смей так делать! Я думал…
   Голос у него не только осип, он задрожал от слёз. И сейчас он слёзы эти от меня на моей макушке прячет, где лицо своё прижал. Только я чую, они пропитывают мне волосы на проборе. Бедный, как напугался… я тоже заплакала невольно, так жалко стало его. И почему напугался так? Спрошу потом. Вдруг того же красного глаза? Вот сейчас я не чую его, в Огнюшиных объятиях ничего не страшно… Но скорее домой, согреть его надо, простудился…
   Мы добрались до дома не так скоро, как хотелось бы, особенно потому, что Арий потерял шапку, и весь был мокрый и простылый. Я хотела было отдать ему свою, а сама завернуться в платок, но он отказался:
   – Ещё не хватало в бабьей шапке мне ходить!
   – Лес, Арюшка, кто видит?
   – Белки засмеют, шутишь?
   Учитывая, что я видела только что, то ли во сне, то ли наяву, я не стала спорить. Надо будет рассказать ему после…
   Я и, правда, застыл как никогда, наверное. И баня сегодня не топлена.
   – Арюша, я тебе вина дам зелёного немного и мёду? Ты простужен совсем. И на печь ложись скорее, – сказала Аяя, когда мы ввалились, наконец, домой.
   – С тобой только лягу, – сказал я, чувствуя, что ещё немного и ослабею совсем. А потому заспешил сказать: – Никакое вино, ни мёд не отогреют, бани не топили… сердце застыло во мне и лёгкие простудил, не согреешь, помру к утру… вот и… весь сказ… – просипел я, цепляясь за неё, пока она снимала с меня рубашку и тёрла мне заледеневшую, но горящую внутри грудь.
   Я не врал, так я никогда не простывал за всю жизнь. И я знаю, что не одною тревогой и гонкой по лесу было вызвано это. Я сам виноват, призвал Врага, и Он не замедлил явиться. Нам трудно умереть, но убить нас можно. И Он это знает, вот почему стужи такой в грудь мне нагнал… Если я помру, Аяе не удержаться, она совсем не готова ещё противостоять Ему… Раскрытая, обнажённая, незрячая ещё почти…
   – Хорошо-хорошо, как скажешь, – закивала Аяя, наверное, я правда глядел сейчас страшновато, коли так согласно кивает. – Полезай на печку, я сейчас, дров подброшу и принесу тебе всё.
   – Сама приди, иначе, конец…
   Мне казалось, я никогда не дождусь, пока она хлопотала, исполняя всё, пока не поднялась ко мне на лежанку, где лёд внутри меня становился всё плотнее…
   – Вот, милый, выпей, – сказала Аяя, подавая мне по очереди густого мёда, потом чарку с вином.
   Мёд смягчил немного горло, когда туда же полилось горючее вино. Аяя забрала посуду, хотела укрыть меня плотнее.
   – Снимай рубашку, всё снимай и ложись рядом, – прохрипел я.
   Она кивнула, испуганно, убрала чарки и вернулась, стянула через голову рубашку, сразу красиво разлохматившись, чулочки стянула, оставшись обнажённой, прекрасной, светящейся тут в полутьме над печью… ох, иди, обними, я знаю, что любви в тебе хватит, чтобы отогнать смерть, что насылает Предводитель Зла, только захоти, чтобы я жил, всем своим сердцем…
   – Обними меня, – прошептал я.
   Аяя легла рядом, прижимаясь вся, чувствуя, что должна сделать именно так. Накрыла нас обоих двумя одеялами. Печь под спиной, наконец, начала прогревать мне бок…
   Я зашептал ей на волосы:
   – Яй, если помру… Берегись Его, Он приходил за тобой, Он хочет тебя прибрать себе. Не верь Ему. Он только лжёт, во всём обманет. Не верь ничему…
   Она кивнула, будто поняла, о ком я. Пока я живой, я не разомкну объятий, удержу тебя от Него, через меня Он не переступит…
   – Ты что ж придумал-то… сам говорил, что помереть не можешь… – дрожа и плача, проговорила Аяя, прижимаясь всем телом.
   – Но убить меня можно…
   – Нет-нет! Что ты! Арий! Что хочешь, только живи! Как же я-то? – она в голос заплакала, обнимая меня изо всех сил. – Я тогда тоже помру… - и зарыдала в голос, - сразу помру за тобой, в тот же миг…
   Вот с этим Ты ничего не сделаешь. Любит меня, конечно… Любит, а это сильнее всех Твоих козней и холода, что Ты напустил мне в грудь…
   С тем я и забылся. И спал глубоко и без снов вначале, после только, к самому утру приснилось мне, что сидит Аяя на золотом троне в золотом платье, сделанном будто из жидкого золота, из-под ног её струится золотой ручей и склоняют пред её ногами головы тысячи и тысячи зверей, птиц, змей, рыб и всех живых тварей, что есть на земле…
   И проснулся я совсем здоровым в полдень следующего дня. Приподнялся, посмотреть, где Аяя, она возле стола стояла над кучкой муки, размышляя, не добавить ли ещё?
   – Что испечь-то затеяла? – спросил я, опираясь на локоть.
   Она вздрогнула от неожиданности и засмеялась, обернувшись:
   – Проснулся, Огнюшка! Наконец-то, я уж соскучилась тут.
   – Ну да, долгонько спал.
   – Долгонько, три дни! – сказала она.
   Три дни… это ж надо….
   Я сел, спуская ноги. Вот только совсем я голый, как слезать-то? И михирь торчит, довольный утренним светом и возвращённым здоровьем.
   – Штаны-то брось мне что ли? – сказал я, прикрывшись одеялом.
   Она покраснела и бросила мне штаны и рубашку, отворачиваясь.
   – Баню истопила, хочешь, сходи, а я пока шишек напеку, они быстро…
   – Как же ты три дни со скотиной-то обходилась?
   – Что ж я, в терему выросла что ли? Я говорила, всё я умею, только во дворце и бездельничала, как никогда, да у тебя вот. И потом… нашли мы обчий язык со скотиною нашей, не волнуйся.
   – Ишь ты… не пропадёшь в избе-то.
   – Во дворце-от пропасть куда скорее, – ответила Аяя, темнея и отворачиваясь.
   Отправился я в баню, выгнав остатки немочи из тела, никогда ведь не болел за всю жизнь. Вот и ты, Аяйка, жизнь мне спасла, вытянула. Любишь меня всем сердцем, всей душой, иначе ничего не вышло бы. Любишь, а спать со мной не хочешь… и как уломать тебя? Ох, вот ещё задачка-то из задачек…
   А потом ели мы шишки, запивая молоком. Смеялись, потому что Мурка принесла нам половину мыши и когда мы не стали есть, обиделась и сидела теперь, отвернувшись от нас, распластав пушистый хвост по ковру на полу.
   А потом разобрали, наконец, гостинцы, что я привёз, это удовольствие, видеть, как радуется она исполнению своих заказов. А ещё больше, что я угадал про зеркало.
   – Давно хотел, чтобы ты на красу свою чудесную любовалась, да всё как-то…
   – «Как-то»… – она восхищённо погладила большое зеркало и поставила его на стол перед собой. – То я страшная-престрашная была, то недосуг было, рукопись твою чудесную искали…
   – Никогда ты страшная не была. Сразу чудесная была красавица, – улыбнулся я.
   – Да, рассказывай! За парня принял меня!
   И мы захохотали снова, вспомнив, как потешно я обознался когда-то.
   Потом я открыл ларь, в нём лежал золотой венец, его я купил случайно, увидев в лавке, куда зашёл купить серёг и височных колец.
   – Глядись-ка в зеркало, радость моя, – сказал я.
   – Задумал чего?
   – Глядись, – улыбнулся я.
   Венец, свитый из нескольких тонких золотых прутьев, пересыпанных лалами и смарагдами, опустился на её тёмные волосы, на лоб, а на виски, как и положено, напускались тремя ярусами позвякивающие подвески.
   – Красота-то, Арий! – выдохнула Аяя.
   И сверкая глазами, обернулась ко мне с улыбкой.
    – И серьги ещё, – улыбнулся я, протягивая их на ладони.
     Она собралась было взять, но я, шуткуя, ухватил её за пальчики. Она засмеялась опять, а я, глядя на неё, в этом венце вспомнил сейчас свой сон и рассказал ей.
   – Из-за короны энтой, должно, и приснился мне сон такой, – закончил я.
   Но она покачала головой, становясь серьёзной и развернувшись ко мне, и голос стал серьёзным, глухим каким-то:
   – А не простой то сон, Арюша. Вот, что я тебе расскажу…
   И рассказала, что было с ней на той поляне, где мы провели её посвящение. Слушая её, я понимал, что, конечно, ни мой, ни её сны не случайность.
   – Селенгой называли тебя?
   Она кивнула.
   – Значит, так тому и быть. Вералга тоже сказала, что у тебя будет новое имя.
   – Вералга?
   Я рассказал тогда то, что было в первую ночь после посвящения. Она смотрела внимательно на протяжении всего рассказа, спросила потом:
   – И матушку видел?
   – Я всех только слышал, не видал, - ответил я, размышляя, рассказать, как не понравилась мне её родная мать, но не стал.
   – А после не приходили? Только в первую ночь? – спросила Аяя.
   Я не стал рассказывать про четверых мерзавцев, твёрдо решив, что не стану напоминать её самый страшный кошмар. Аяя задумчиво наклонила головку и произнесла негромко:
   – Я давно покойников-то не видала. Не звала, правда, незачем, вроде было. В эти три дни, что ты болел, я все свои силы собрала и думала так: мы с ним одно, моё сердце и его бьются вместе, кровь из одного перетекает в другое, дышат вместе… Ложилась рядом и повторяла так-то. Вставала утром и опять повторяла. Вот и поправился ты.
   Я улыбнулся, погладил её по волосам.
   – Эх ты… «Одно», а быть со мной по-настоящему не хочешь.
   Аяя покраснела, опустив голову, снимая корону с чела, положила в ларь осторожно, словно она живая и ей можно сделать больно.
   – Огник… – выдохнула она. – Ну как ты… не поймёшь…
   – Как же понять? Глупость одна. Бабья дурь. Али дразнишь меня нарочно, чтобы ополоумел окончательно и совсем рабом твоим стал, - в сердцах выпалил я.
   Она вздохнула, посмотрела с упрёком:
   – Огнюша, да ты что… Ну что ты говоришь-то? Я ведь замужем, а ты… Грешно ето.
   Ну… это я совсем не ожидал. Ну сказала бы: люблю Марея, помню его,  понятно, хотя и не очень после низости его, но от их женской дурости и не то бывает ещё, но вот это: замужем себя считает, ну и ну…
   – Яй, ты замужем, да муж твой уже не женат на тебе!
   Я разозлился, и потому должно быть захотел сказать так, чтобы ей было больнее:
   – Женился он давно! И жена к середине лета первенца родит! – выпалил я.
   Да, я был так сердит, что нарочно сказал ей, чтобы причинить боль, чтобы она почувствовала хотя бы примерно то, что чувствую я. И мне показалось, что я её ударил: Аяя взглянула на меня быстро и отвернулась. Я видел, как побледнела её щека, когда она, хмурясь, медленно вставая от стола, на котором осталось красивое хрустальное зеркало в серебре, такого и у Марей-царевичевой жены нет, это точно… Аяя подошла к окошку и остановилась, опершись на лавку коленкой, подошва её чеготья маленькая такая и беленькая, не пачкается почему-то совсем.
   – Что ж… совет им да любовь, коли так... Пусть новая жена счастливее и… любимее будет, – сказала она. – Главное, пусть он будет счастлив. И покоен.
   Я подошёл к ней и заглянул в лицо, освещённое снегом через окно, он отбрасывал свет на него, делая ещё белее.
   – Не лукавишь ты? – спросил я.
   – Чего ж лукавить?.. – вздохнула она. – Я Марея любила без лукавства и люблю… А он… Новую жену взял, ребёночек будет, стало быть, любит её.
   – Ну вот и забудь его, что же верность хранить тому, кто позабыл тебя?!
   Она дёрнула плечом.
   – Это что же, по приказу происходит, думашь? Захотел и перестал думать… Вот возьми, и перестань думать про меня! – сказала она почти зло.
   – Как я перестану, когда мы вместе всё время?
   Аяя обернулась на меня, сверкнув глазами:
   – Вот и отвези куда. Собирался с самого начала. Теперь посвящение прошли, и волосы уж прилично выглядят, волосник надену и…
   – Волосник, вдова ты что ли? – перебил я.
   Она вздохнула и села на лавку, опуская руки.
   – Это он вдовец, похоже… А я мёртвая.
   – Тьфу ты! – окончательно разозлился я. – Договорилась, дура дурная!
   Разозлившись, я, толкнув дверь, вышел вон. Пойду воды натаскаю да дров наколю самым обычным человеческим манером, глядишь, отойду сердцем и мускулы разомну, разогрею.
   Я не заметила, как Огнь вышел, и как вернулся, не заметила. Я будто закаменела. Эта новость о Марее сразила меня. Почему? Потому что я хотела верить, что меня обманули, что Сил своим коварством как-то обманул нас обоих, я думала, что всё же… Ну не мог Марей быть так жесток ко мне. Не мог он…
   Но выходит, что мог. Женился так скоро. И ребёночек на подходе у них… И ещё будут. А нашего я потеряла. Вот тогда, наверное, и решил прогнать меня, подумал, что я испорченная, яловая, что не могу…
   Но разве это всё про Марея? Не могла я так обманываться. Не могла я быть такой слепой и ничего не видеть, не чувствовать, что в сердце у него ложь и измена. Или так ослепла, что…
   – Уж вечерять скоро, а ты всё сидишь? Ты что это, Аяя? И не стряпалась?! 
   Арий остановился, изумлённый у порога, вошёл с ведёрком молока, молока тоже немного стали давать коровушки, хоть и не телились в энту зиму, не занимались мы этим летом-то.
   – Ишь сидит, окаменела прямо! – сердясь, продолжил ворчать Арий, поставил ведро. Ревнует он, вот и злится…
   – Сейчас я, – я поднялась, собираясь взяться за работу.
   – Да сидите уж, прекрасная Селенга, куда нам, простым человеческим мужикам до цариц! – ломаясь и бледнея от злости, стал ворчат Арий. – У вас же горе, у пресветлых: милый изменил. Сидите и дальше в назоле вашей, а я, недостойный, сейчас приготовлю чего.
   – Огнюша…
   – И не надо «нюш» тут ваших! – оборвал меня Арий, аж растрепался весь, дрова в печку кидает, сковородки достал, швыряется. – Не то, глядите, прекрасный лебедь узнает, огорчиться, на новую жену глядеть чаще станет. А тут, конечно, какой-то дурак слюни распустил, по лесу бегает, ажно шапку потерял, так тревожился, лётал…
   – Огнюша…
   – Пошла ты! – огрызнулся Арий. – Иди на двор сходи, воздуха вдохни, али в баню, может дурь свою бабью растрясёшь иде!
  Я вздохнула, так и сделала: пошла в баню. Но, конечно, легче мне не стало. А когда вернулась, на столе стояла похлёбка из брюквы с пшеном, и почти пустая бутылка зелёного вина, та самая, что осталась с третьего дня, когда я лечила его. Но теперь он уже набрался изрядно и, увидев меня, взглянул мрачно зеленющими глазами.
   – Явилась? В город съездила? Поглядела на красавца свово? И как? отлегнуло от сердца? – хрипло проговорил он.
   – Что плетёшь-то спьяну? Из бани я, – сказала я, снимая платок с мокрых волос.
   – Из бани… там в бане от семени моего, гляди, не понеси, знаешь, я там столько его налил за энтот чёртов год?! Второй уж… И по лесу. И по двору… Могли бы цветы от него расти, в сплошном цветнике бы жили!
   – Что обираешь-то, Арий?
   Ну надо же как напился, будет теперь дурить весь вечер. А в бане сегодня мокро, спать не пойдёшь. Не в хлев же… Хотя коровушки примут, конечно…
   – Обираю то, что сил нет, как хочу тебя, а ты заперлася, прямо печати понавесила, не притронься!
   – Дак притронулся уже, кажись…
   – Ты скажи ещё, что хватит!
   Вот изводить теперь будет. Лучше молчать…
   Ничего из моего благого намерения не вышло, и не подумал он замолчать в ответ на моё молчание. То плёл что попало, а как замолчала и вовсе обозлился:
   – Молчишь теперь? Ниже себя считаешь с пьяным дураком говорить!.. Конечно, я не достойный говорить с тобой! Чего я вообще достойный?!
   Он вдруг подскочил и заорал:
   – Я сын Кассиана царя Байкала, целого царства по всему приморью, по всем берегам лежавшего! – заносчиво воскликнул он. – А что твой Марей-царевич?! Что теперь Авгалл? Да на энтом месте всего лишь торжище было в моё время! Коров да гусей торговали, да лес вон с окрестных скал!
  Ну и я разозлилась, поглядите-ка, сын царя он, а сам в лесу засел, как лешак!
   – Что ж вы такое царство развеяли и похерили? – вскричала и я. Хочешь ругаться, давай, выпусти желчь. – Два брата, чёртовых избранных?! Сохранить да приумножить ни ума, ни воли за тыщу лет не хватило? Только и могли, что друг другу вредить, куски вырывать, глупых баб из-под носа уводить, да другим царям прислуживать, великие братья! Тьфу!
   Арий вдруг побледнел, будто трезвея, отшатнулся и сел снова за стол, отворачиваясь. Вылил остатки вина в чарку и проговорил уже совсем иным тоном:
   – Верно всё… Никчёмной была наша тысяча лет. Ни моя, ни Эрикова. Жирно жить привыкли с детства, от того так всё… бестолково.
    Он провёл по волосам растопыренными пальцами неладно, разлохматил только ещё больше. И продолжил ещё мрачнее и глуше:
   – Я сдох бы, скинулся откуда и конец, да… сама знаешь, какое проклятие за то… К тому же и Эрика — это убить тоже, а он, может… одумается ещё… Дар невероятный у него есть, может, Аяя…
   – Может… – поёжилась я, – но за тыщу лет не захотел, с чего его вдруг на новую дорогу свернёт?
   Арий пожал плечами и махнул полную чарку в глотку. Волосы распустились и висели бы вдоль тела гладкими прядями, но он лохматил их, хватаясь и дёргая.
   – Мало ли… – выдохнул он, как он пьёт вино это? Меня даже передёрнуло... – Я вон затворником учёным сколь сотен лет был, пред тем по миру бродил чудесам удивлялся, а теперь влюбился как дурак и вроде ничего другого не было со мной…
   – Это кажется тебе, потому что всё не так, как ты привык. Уеду, станет легче. Отвези на полдень, хотел ведь… стану стряпухой, али швеёй.
   Он покачал головой:
   – И отвёз бы, правда… да нельзя. Не из-за прихоти моей, не думай, мог бы соврать, но не буду… Диавол приходил за тобой и взял бы, я едва вырвал. Не могу я пока отпустить тебя, Яй, от себя. К тебе приставлен охранять… Войдёшь в полну силу – иди, куда хочешь, а пока… – он посмотрел на меня покрасневшими глазами. – Потому и привели в мой дом. Я должен. И мне испытание такое, как не бывало ещё… – он потёр лицо, выдыхая и отворачиваясь, – Боги, как проклятье…
   Я долго смотрела на его широкую спину, рубаха лопнет на плечах… ох, Арий, не знаю я, что делать, кругом виноватая перед тобой, хочу по-иному, а не могу.
   – Всё выпил, Арий, спать давай, – сказала я и стала гасить лишние лампы, хочет, пусть одна горит.
   – Рядом ложись, – сказал он.
   – Нет, ты пьяный.
   – С беспамятным оно, конечно, безопаснее… Рядом ложись, говорю!
   – Отрезвишься завтра – лягу, сегодня один спи, – сказала я, снимая одно одеяло с печки и решительно подходя к своей кровати, хорошо, что одеяло на печи согрелось.
   – Вот зараза какая… – прошипел он.
   – Занозой назови ещё, – сказала я, сбросив юбку, и как была, в рубашке и обмотанная платком, нырнула под одеяло, из-под него выбросив чеготья.
   – Ещё кака! Заноза на уду!.. – пробормотал он и направился к двери.
   – Далёко ли? – спросила я, обеспокоившись, куда его, пьяного, несёт на мороз.
   – Отлить. Недалёко… – ответил он, хлопнув дверью, но уже не от злости, а по неловкости пьяной. Мурка от стука встрепенулась и, переменив позу, улеглась снова на припечье. Сейчас он уляжется, она к нему под бочок пристроится.
   Услышав, что он вернулся, и полез на печку, спотыкаясь, впрочем, я заснула.
   Да и я заснул, конечно, кажется, ещё не лёг. Но под утро проснулся с таким чувство, почти болью там, вокруг чего в последнее время витали все мои мысли. Нет, невозможно терпеть. Можешь прибить меня, если хочешь, но завтра… я, чувствуя себя совсем трезвым, должно Эрика мутит сейчас изрядно, хоть в чём-то мне преимущество вечное перед ним. Впрочем, он-то допьяна сроду не пил, может, и я бы мучился за него его похмельем?..
   Она съёжилась под одеялом своим, хотя и не холодно вроде, и ножки тёплые, да вся тёплая… Рубашка задралась во сне, мне и стараться не пришлось. Но проснулась тут же, едва я в кровати оказался.
   – Да ты что ж творишь! – ахнула и ну, ручки вытягивать.
   – Дак а поздно, Яй… не уйду я…
   Что мне ручки твои тонкие, когда я в двести раз сильнее. Она простонала, отворачиваясь, когда я весь уже навалился, и протиснулся в неё. Но я повернул к себе её личико, целуя глубоко, хотя, должно быть, противен с ароматцем своим винным… Но толкать уже не стала, позволила всё, что я хотел… Спьяну так прекрасно кончить, увы, не удалось, зато после она, растрёпанная мною вся, обняла меня, прижалась головкой и прошептала:
   – Не уходи, Арий… здеся оставайся… холодно без тебя. Совсем холодно без тебя…
   Я поцеловал её в волосы, и обнял, засыпая.
   А утром я захотел, конечно, ещё…
   – Да что ж ты, Арий, неугомонный… что не спится-то, едва рассвет… – с грустью простонала она, но разрешила и рубашку стянуть с себя и повторить всё как ночью.
   Боги, Аяя, я не прекращал бы этого делать вообще, если бы ты хоть немного хотела меня…
   Как же я не хотела! И не нравилось мне это и больно, и вообще, ни капли желания нет. Не в Арии дело, он всем прекрасен, но я остужена. Промёрзла до костей. Мареевым ли предательством, надругательством многократным или просто тем, что окромя Мареюшки моего никого никогда знать я не хотела, какая разница, но притязания Ария теперь стали мукой для меня. И не ломаюсь я вовсе, как он думает. И чтобы не думал, позволяла ему теперь каждую ночь, день и всегда, едва ему вздумается.
   Наверное, не знай я иного, не будь в моей жизни парения, счастья безмерного от соединений этих с любимым, я и не думала бы отвергать Огня и противиться, принимала бы и всё, как думаю, многие женщины. Но я помнила то, чем любовь была для меня когда-то и потому надолго не хватило меня. Дён двадцать прошло, к месячным было дело, оттепель пришла и пуржило с дождём, на двор и то не выйдешь, как-то вовсе тоскливо сделалось и, не выдержав как-то поутру, я сказала:
   – Арюша, а… можем мы… Можно не делать этого больше?
   Он только что спустился с печи и обернулся на меня, едва успев натянуть рубашку.
   – Чего не делать? – спросил, выпрастывая длинные спутавшиеся волосы, завязывать не хочет на ночь, как ни упрашивала…
   – Этого самого… Не ложись больше со мной, как с женой?
   Он повернулся ко мне весь, белея:
   – Неужто так… тошно?
   Я встала с припечека, на котором сидела, обуваясь и едва не заплакала:
   – Да не то… И люблю тебя, потому и… Но не могу я… Не мило мне это… Тягость одна да стыд… Я любить тебя буду ещё крепче, только… не трогай, Огник, пожалуйста, давай не будем больше!..
   У него и губы побелели, дрогнули ноздри и глаза стали глубоки, как небо на закате, а всегда такие прозрачные…
   – Что ж… – тихо сказал он, повязывая пояс. – Не будем, так не будем. И я люблю тебя. Поглядим, кто любит больше.
   Сказав это, он вышел в сени, хлопнув дверью.
Часть 6.
Глава 1. То, что ты его не видишь, не значит, что его нет…
     Я, опытный тенетник, как сказал Марей-царевич, каверзу его всё ж пропустил: рассорились промеж собой царица и моя дочь Арлана. Из-за глупости, как обычно и бывает у женщин, из-за аксамитового полотна, что Марей-царевич подарил моими руками моей дочери, а царь Галтей – царице. Сшили они великолепные наряды, и явились так-от на пир на Зимний Солнцеворот пред очи всего Авгалла в одинаковых платьях. Как шептались и перехихикивались не только приглашённые гости, а это все вельможные горожане, но даже слуги… Подруги моей дочери не преминули, хихикая, рассказать ей об этом. Царица в своём величии подруг не имела, но это мало облегчало её положение. Две главные женщины царства вместо восхищения, на которое они рассчитывали, принуждены были сейчас терпеть скрытые и явные насмешки. Обладай они обе более лёгким и весёлым нравом, обратили бы недоразумение в шутку и получили бы бажания всех втрое больше насмешек. Но Марей отлично знал свою мать и неплохо успел понять мою дочь.
   А уж что невестка и свекровь устроили друг другу, выйдя из пиршественного зала!
   Царица, задрав голову, увенчанную многослойной короной, отчётливо проговорила на весь коридор, так, чтобы слышали все, кто вышел сюда с нами, а это не меньше полутора десятков человек, не считая слуг и стражи:
   – Сын мой, объясни своей жене, коли не справились с этим отец и мать, что она пока ещё не царица и быть ли ей на троне в будущем, Богами пока не показано! Одежды ей след носить скромнее. Третий месяц всего в жёнах, а уже эдак нос задрала, рановато.
   И знаете, что сказала моя неразумная дочь одной из самых красивых и вполне ещё цветущих женщин всего приморья?
   – Старым женщинам не след рядиться под молодых: смешно энто, и глупо. Всем сразу видно и морщины ваши и то, как ум изменяет вам.
   Повисла страшенная тишина, мало того, что никто ещё не называл Галею старухой, которая всё ещё радовала глаз красотой и грацией, все уважали царицу, и все знали её крутой нрав, да и никто вообще не посмел бы говорить с нею напрямик, тем более такими словами. Ах, Арлана, как рано ты уверилась в своих победах…
   Я взглянул на Марея-царевича, на его лице не было усмешки, для этого он слишком умён, чтобы показывать свои истинные чувства, но в глазах мелькнуло радостное удовлетворение. Да, я опытный тенетник, но до чего дошёл бы Марей-царевич за мои десять сотен лет?
   Он лишь приобнял жену ласково за плечи и, склонив к ней голову, проговорил очень тихо и ласково, будто бы ей одной:
   – Что ты, Арлана, гоже ли так дерзко говорить со свекровью?
   Но царица разъярилась не на шутку, сдержанным нравом никогда и не слыла.
   – Да-да! Уведи её щас же или Великому Морю в жертву отдадим нахалку!
   Царь Галтей посмотрел выше голов всех нас и произнёс:
   – Не стоит, думаю я, одну за другой царевичевых избранниц Морю-то дарить. Не то без внуков останемся.
   – Ничего, Марею двадцать первый год, успеется! – белея губами, прошипела царица.
   Галтей засмеялся:
   – Это верно, да… А всё ж не стоит дразнить судьбу, побережём мир в царстве. Ступай, царевич.
   Галтей лишь скользнул по мне взглядом, но и этого красноречиво, что царь понял, кто зачинщик сегодняшней распри, он понял даже, как именно Марей-царевич сделал всё это.
   Так что вечный каверзник Марей-царевич от мелких проказ перешёл к куда более изощрённым и тонким. Надо держать с ним ухо востро. Я не беспокоился всерьёз, конечно, на счёт мальчишки, мог ли он подстроить мне серьёзную ловушку, смешно и подумать. Но напортить мои дела может основательно. Если такая мелочь, как сегодня, стала причиной ощутимого потрясения во дворце и к чему приведёт сегодняшняя ссора ещё неизвестно.
   Вот и тут отсутствие Аяи сказалось пагубно, при ней ум Марея-царевича был занят совсем иными вещами, мечтами о лучшем устройстве приморских царств, например. И что за сила заставила меня преследовать девчонку, похоже, я пожалею ещё не раз, что загубил светлую девушку. Куда выгоднее было бы её присутствие возле Марея-царевича для всех и в том числе даже для меня. Марей-царевич стал опаснее в сотню раз, злее и зорче, чем был при ней, пока ходил счастливым влюблённым под пятой своей доброй жены. 
   Что за сила?.. Сила, ослепившая меня, она как оружие с острыми гранями, направленными во все стороны, и ранящего даже рукоятью. Я сам породил её, эту силу. Сейчас, когда Аяя умерла, я не могу не думать, что сам Прародитель Зла ослепил меня, заставив преследовать её…
   Я вздохнул и вслед за Алеяной направился восвояси. Моя жена между тем продолжала возбуждённо обсуждать произошедшее перед нами отвратительное представление, но я не вслушивался в её бессмысленное щебетание.
   И вообще, через несколько мгновений я заставил себя думать о другом, моя Неява, что жила при мне уже пятый год в Скалистом лесу, вот-вот должна родить мне третьего ребёнка, надо поехать к ней, побыть вместе несколько недель. Неява мила и умна, не в пример Алеяне, и с ней мне легко и приятно, хорошо будет отдохнуть душой. Именно это я и сделал на другой день, сказавшись царю, что еду по нашему царству и сопределью.
   – Наши люди начинают терпеть нужду, государь. Припасов в этот год заготовили мало, думаю, надо узнать, как живут наши соседи и можно ли нам с ними обменять наши излишки на их.
   Галтей посмотрел на меня:
   – Полагаешь, у кого-то в эту зиму есть излишки? – изумлённо спросил он. – Кроме нас, царей, да вельмож самых набольших? 
   – Не думаю, государь, но если у одного два мешка крупы, а другого две бочки с квашеной капустой, то разделить поровну уже было бы неплохо.
   Поняв мою идею, Галтей кивнул, отворачиваясь.
   – Нехорошее время, а, Ветровей? – сказал он. – Царевич предлагал ещё два месяца назад, когда ещё не мёрли, раздать излишки всем простым.
   – Погодим, думаю, разоряться-то на всех. Бывают времена хуже, государь, – сказал я, и видят Боги, я знаю, о чём говорю. Бывали в приморье времена, когда мор и голод уносили более половины жизней, а голод и неурожаи выкашивали большую часть, так что целые сёла оказывались подобными призракам. Сейчас всего лишь суровая зима после неурожайного лета. – И эти переживём, до весны недалеко. Надо только, чтобы в народе уныния не было.
   Галтей протянул мне какой-то свиток, поднимаясь и подходя к окну, полностью затянутому морозными узорами.
   – Ишь как зимушка-то стёкла разрисовала, на волю не выглянешь, – сказал он и приложил ладонь к хрустальному стеклу. Вокруг его большой руки стала расходиться проталина, капли потекли вниз. Он убрал руку, потёр её, согревая пальцами. – Говорят, волки начали заходить в деревни, скот резать.
   – Так охоту надо собрать, и забава, и польза прямая, – сказал я.
   – Да, пожалуй. Пожалуй… – раздумчиво проговорил Галтей, глядя в прозрачный кусочек окна, который уже начинал мутнеть, от пробирающего его мороза. На дворе, куда царь смотрел моя дочь с приближёнными её горничными девками, прошествовала к саням, должно в торговые ряды поедут, опять наряды выбирать. Досужая девка, тому только и рада, что наряжаться, да сплетничать. Все купечески дочки да жёнки её подружки, собираются в её новых покоях и болтают без умолку, да платьями хвастают. Рада радёшенька, что муж от себя отселил. И он доволен и она, похоже, они вполне счастливы. Бывает и такое…
   Мороз прихватывал щёки и нос, пытался забраться под медведно, которое так надёжно укрывало мои ноги, он я чувствовал, что застыли основательно, ничего, вылезть надо, пешком рядом с возком пройти. Так я и сделал, как въехал в лес. Возок, гружёный гостинцами для Неявы шёл легко, если бы я не застревал так глубоко в снегу, всё было бы хорошо. Пришлось сесть в санки, без снегоступов, которыми я не озаботился, отправляясь в дорогу.
   Мимо Ариева двора проехать что ли, поглядеть, как он живёт. Не будь так много снега, по которому тяжело было ехать и долго, да такого мороза, я бы так и сделал, давно не видел брата, даже соскучился, чёрт подери его. Всё же интересно, что он тогда, в конце лета делал возле дворца? Что ему понадобилось там? Но особенно странная гроза, начавшая эту зиму тоже наверняка устроенная им, так и осталась мне непонятной. И если эти два события связаны… Как и разгадать, что он там затеял?..
   И пьёт, чёртов дурак опять, третьего дня меня выворачивало снова… Но недосуг теперь, когда-нибудь в другой раз.
   Но вот, наконец, и пределы моих владений, снегом занесло изрядно. Надо чаще приезжать сюда, давно не был, седмиц пять… снег расчистить некому, не Неяве же самой это делать…
   Ребёнка мы ожидали дён через десять, не ранее, но я застал Неяву уже опроставшейся, с новым сыном в зыбке, привязанной к матице, как и положено. Средний наш сын Гром спал теперь в кроватке, как и старший Акулин, в смежной с нашей почивальней горнице. Без меня Неява брала их спать с собой, так и теплее и не капризничали. Я мало видел, как рождались мои дети, хотя нескольким помог появиться на свет, когда знал, что без моего вмешательства погибнут и мать, и ребёнок. Не знаю, помогал ли так Арик своим детям, по-моему, он ещё холоднее ко всем к ним, чем я. Я хотя бы доводил до возраста, исподволь следил и никто из тысяч моих отпрысков, о которых я знал, разумеется, и кого не растили мужья моих любовниц, как своих, никто из них не голодал и не бродяжничал. И жён у меня было в сотню раз больше, чем у Ария. При том не сомневаюсь, что кровь у него холоднее моей. Но, если я прикипал хотя бы немного и на время, он вообще во всём мире почитал только себя, множил свои знания и умения, всё хотел познать мир, даже вселенную, и его вечно продолжающаяся жизнь чувствами почти не была освещена. Будто он ходячий ларь с книгами. Даже та рыжая Лея, которую я соблазнил только, чтобы посмотреть, насколько он разозлится и разозлится ли вообще. Он разозлился. И это было впервые. Но не прошло и пары лет, как он сам женился и вполне счастливо прожил с той своей первой женой длинную жизнь, а похоронив её, даже слезы не уронил. Тем более не заметил смерти Леи, которую, якобы так любил.
   Я же другой, расставаясь с моими женщинами, я скучал всегда. Пусть недостаточно, и даже недолго, но вспоминал. И видеть их старость и смерть для меня было невыносимо. Каким бы я был, будь я обычный смертный человек? Думаю, совсем иным, нежели получился из-за своей предвечности.
   Вот та же Неява, как не любить её, она бажает меня всей душой, согласилась уйти из дома, от матери и отца, и без обряда жить со мной здесь, в глуши и в безлюдье. Добро я ещё всё время был бы рядом, но я редко наезжал, проводил с нею несколько недель, отдыхая душой после столичной суеты и вечных своих тенет, как говорит Марей-царевич.
   Но мне быстро становилось скучно, хотя Неява и умна, и чутка, и умеет развлечь разговором и песней, и даже танцам научилась, даром, что беременна оказывалась едва ли не постоянно за эти пять лет. Я поднимался в светлицу, углубляясь в книги, которые собирал тоже, как и мой брат. И здесь, не тревожимый никем, потому что Неява имела ум и терпение не мешать мне, проводил целые дни. А ночами она развлекала меня огненными ласками, неутомимая и изобретательная. Множество было у меня женщин, я и не помню, конечно, всех за все эти годы, но Неява была одной из самых лучших, самых милых и любимых.
   И вот почему я даже с нею, даже теперь через столько времени опять вспомнил ту, погубленную мною душу, Аяю? Потому ли, что никого раньше не губил? Я мог с лёгкостью уморить целую деревню из одного желания насолить Арию, чьи потомки жили там, ожидая, что он всё же взъярится не на шутку и выйдет сразиться со мной так или иначе. Но деревня неведомых мне людей, кого я никогда не знал и не видел – это одно, а чтобы погубить человека, в чьи газа смотрел и с кем говорил, девушку, повинную только в том, что я чувствовал постоянный непокой из-за неё, такого я не делал раньше. Наверное, потому я и не могу перестать думать о ней. И даже не могу раскрыть Завесу в Тот мир и войти, посмотреть на неё, быть может, попросить прощения…
   Прощения?.. Впервые мне захотелось какого-то прощения. Я наделал столько зла и не хотел прощения. Почему мне в сердце запала она? Вот и сейчас, лёжа рядом с Неявой, засыпающей после своих бурных ласк, я вспоминал, как был с той… Что я помнил? Взгляд, полный муки. Не мольбы, нет, она не умоляла. И не ненавидела меня. Она приняла меня, как болезнь или несчастье, свалившееся на неё, я не был для неё даже человеком. Я был как эта зима, что возможно, убьёт многих до своего конца, которого не видать...
   – Что ты, Сингайл? Что ты мой касатик, невесел сегодня? Не рад новому сыну? Имени ещё не дал, – произнесла Неява, обнимая меня в темноте полной горячей рукой.
   – Куржевином назовём, – сказал я.
   Неява засмеялась низким грудным смехом. Её смех мне кажется похожим на густой мёд, он будто обнимает, мягко обволакивает.
   – Метко очень… как раз всё в куржевине и было, когда он на рассвете появился на свет…
   Наутро я привычно поднялся в светёлку, чтобы уединиться здесь с книгами, и вот тут меня охватило смутное чувство тревоги. Что-то здесь было не так. Вернее, всё здесь было не так. То есть, ничего не тронуто вроде и всё переворошено, на своих местах и как обычно, но всё не так…
   Я спустился вниз, Неява как раз кормила детей Акулина и Грома кашей, маленькой ложкой, а они с удовольствием открывали румяные ротики, Акулин ботал ножками, и она останавливала его словами:
   – Не качай, чертей качаешь!
   Малыш скорчил удивлённую рожицу и заглянул под стол.
   – Неть никаких селтей! – сказал он.
   – То, что ты их не видишь, не значит, что их нет…
   Вот это верно…
   А Кружевина кормила грудью, раскрыв рубашку и держа его, туго спелёнатого на руке. Ловко же у неё всё выходит, заглядение.
   – Неява, ты… переставляла что-нибудь в светлице? Брала мои книги?
   Она подняла голову, улыбнулась:
   – Ну… пыль вытирала. Но… давно было. Но я только сверху, даже салфеток с ларей не снимала. На што мне книги, коли я не умею читать.
   Я и позабыл, что сейчас никто не умеет читать, это когда-то все были грамотные… Я, между прочим, мог бы и поучить, да не считал нужным возиться. 
   – Кто был здесь? Вспомни, Неява. Может… старушка, может, молодец…
   Неява удивилась ещё больше:
   – Да ты что, никто не был! Хто ж сюда придёть-то?
   Я знаю, кто, единственный, мог прийти. Единственный, кто мог найти это место. Единственный, кто мог его увидеть. И он был здесь. То, что ты его не видела, не значит, что его не было…
   Вот только для чего он сюда приходил? Для чего?! Для чего ему мои книги!?
   Мне стало не по себе. Вот для чего он хотел пробраться во дворец. Он искал какую-то книгу. Какую? Что за нежданная надобность? И как понять? Как найти то, что он взял?
   Я снова поднялся наверх. Все проверить? Так разве я упомню все? Я раскрыл первый ларь, всё на своих местах, всё как обычно. Нет, это глупость все проверять, этак я месяц проглядывать буду, пока разберусь, что он забрал и то, если вспомню. Неяву всё же стоит расспросить…
   Так я и сделал, взяв её за руку и заглядывая в её память. Удивительное дело, но кроме ребятишек, она помнила и видела только меня. Только меня. Меня…
   Я вгляделся пристальнее в своё лицо в одном из воспоминаний Неявы, странном и необъяснимом, потому что сам я не помнил того, что вспоминала она, но ведь мог не помнить случайно. Однако это и заставило меня внимательнее вглядеться в себя самого, ведь я знаю того, кто может показаться тем, кем хочет, и именно его я подозревал в том, что он побывал в моём доме, в светлице. И верно… Глаза у того меня были глазами Арика. И за тем уже не было ничего больше в памяти Неявы. Вот, значит, как, так ты вор, Арик. И только ли книгу украл? Я всмотрелся ещё, сколь раз видела Неява такого странного меня… Может тут наваждение каждый день, что ему, мерзавцу, я его потомков, а он…
   Но нет, дети мои, вижу, и Неява не была с ним, нет-нет… Стало быть только за книгой приходил. Что за книга?! Чёрт возьми тебя, Ар, что ты взял у меня?! Теперь мне покоя не будет, пока не пойму, что ты затеял.
Глава 2. Остуда
   К концу зимы, то есть, к привычному концу зимы, она и не думала заканчиваться. Не отступали ни ветра, ни морозы, солнце не показывалось из-за облаков. Оттепели были коротки и только наращивали непробиваемый наст на сугробах, и сосульки, свисающие с крыш домов и теремов, с некоторых спускались уже почти до земли, сверкая на морозном солнце, похожие на самого Мороза, стражником стоящего у окон и углов.
   На охоты выезжали через день, охотились и городские и сельские охотники, позволили всем, потому что оголодавшие волки заходили в деревни, уже не страшась ничего, ни собак, ни капканов, ни стрел и копий. Тощих, с провалившимися боками мы убивали их десятками.
   Сберегали припасы, как могли, чтобы было, что посеять весною, но она всё не приходила, даже Весеннее Равноденствие – был ещё совсем зимний день, в украсах мороза и льдов. Однако ж после, седмица за седмицей, медленно и нехотя, но стала отступать стужа и метели.
   Только таяние громадного количества снега вывело из берегов реки так, что сёла и некоторые города оказались отрезаны друг от друга до самого лета, и поля затоплены, и мы до самой верхушки лета не знали, что много домов унесло паводком, погибли и люди, и сбережённая скотина. Из тех, кого пощадил зимний голод.
   А пощадил не всех, каждый десятый умер в столице. Особенно много померло маленьких детей, стариков, женщин, не доносивших своих младенцев до срока.
   Отец был очень подавлен этими новостями на протяжении всей зимы, и весны.
   – Что же советники не смогли разделить припасов равномерно среди всех, царь? – сказал я, как бы между прочим, при обычном нашем вечернем разговоре.
   Он, смотревший на двор, плохо, впрочем, видимый уже из ярко освещённой горницы, но и на дворе были зажжены светильники в больших чашах, хотя и ворвани стало меньше, отощали и тюлени. Вообще, если бы не Море, снабжавшее всех нас рыбой и тюлениной, умерших было бы раз в пять больше.
   Отец обернулся ко мне, хмурясь немного, ему неприятно это упоминание о том, что в его царстве не озаботились о главном – сохранении народа.
   – Сами-то не отощали даже, токмо жирнее стали, и сами, и жёны с детьми, и закрома полнее злата, – добавил я.
   – Так и мы с тобой не голодали благодаря им, – сказал отец. – Твоя жена кажный преднедельник на базар злато да ткани скупать.
   Я не стал спорить. Мне самому претила эта алкота Арланы к нарядам и драгоценностям, я даже говорить с нею намерился несколько времени назад, но она лишь смерила меня презрительным взглядом своих бесцветных глаз и сказала:
   – Что же это – жене родной жадничаешь на безделки? – холодно произнесла она, поведя полными плечами, отвернулась и договорила: – Щас  всё это впятеро дешевле прежнего стоит. Она едьба людей интересует, што им злато. За мешок муки мешок злата али самоцветов отдадут.
   – И ты пользуешься?
   – А што ж?
   – Помогла бы, сходила бы в бедные кварталы, в сёла, хлеба развезла бы, рыбы, в отдалённые от Моря сёла.
   Арлана аж задохнулась от возмущения, повернулась ко мне вся:
   – Да ты в уме ли, Марей-царевич!? – выдохнула она. – Что  бы я, жена царёва наследника по каким-то бедняцким вонючим улицам ползала, в их чёрные избы заходила? Я, твоим наследником беременная?!
   Я поднялся с широкой лавки, укрытой толстым ковром, на которой развалясь сидел, придя в её покои.
   – Родить ещё надо наследника-то, Арлана, – глухо сказал я пересохшим горлом.
   – Ты пугаешь меня, что ли? Задумал чего?! – взвизгнула и побледнела Арлана, отшатываясь от меня.
   Меня изумил и возмутил этот её испуг, это что же она обо мне, своём муже, думает?! Али все такое мнение обо мне имеют? И с чего? С моих прошлых «заслуг»?
   – Ох и дура же ты, Арлана! Даже краса твоя не в радость! – зло сказал я и вышел, пнув дверь ногой.
   И сейчас, слушая упрёк отца, я подумал, что он пеняет мне, что я жену не учу, али, что я сам не лучше жирных советников его, что на бедах и голоде только прибавили себе богатств, сундуки ещё туже набили златом. Или же и себе пеняет сейчас на то, что мало для народа своего постарался.
   За окном пошёл дождь, стуча по крыше, по окну. Не успели просохнуть дороги толком, опять развезёт, если надолго зарядит. Но, может быть, Боги помилуют всё же, и не попустят снова непогоды, губящей всех нас.
   – Одно радует, что и в сопределье нашем всё те же беды, – сказал отец.
   Но я не мог согласиться, проехал я в том году всё приморье, везде живут люди, жёнок-детишек любят, на руках качают, что же радостного в том, что все бедуют?
   – Разве, батюшка царь, хорошо, что нету в приморье нашем места, где не бедовали бы люди? – сказал я.
   Отец удивлённо взглянул на меня, вскинув брови, похожие на соколиные крылья:
   – Ты смеёшься? Шутишь надо мной, быть может, в своём обыкновении? – едва ли не сердясь, сказал отец. – Горевать станем, что соперники и вороги наши страдают, как и мы?!
   Я встал со своего стула и сказал негромко то, что думал:
   – Не думаю, что хорошо, хоть чьим-то страданиям радоваться. Да и… нету там ворогов у нас. Все вороги не в сопределье вовсе.
   Отец вгляделся в меня, будто хотел куда-то проникнуть, али тайный смысл моих слов искал.
   – Ты так стал думать потому, что сдружился с теми, кто поносил тебя и считал злом первейшим?
   – И потому, конечно, – кивнул я. – Теперь они все для меня люди и такие же, как и мы. И делились с нами, чем могли.
   – Так и мы делились.
   – Разве плохо в дружбе и ладу жить?
   – Не ты ли воевать их хотел?
   – Воевать я не думал, я хотел миром объединяться.
   – Ну да, и чтобы царём тебя признали? – захохотал отец, усаживаясь в кресло тяжёлое к столу, оно чуть скрипнуло под ним, рассыхается от жарких печек, всё дерево, всё полы и перекрытия во дворце скрипят сейчас так-от.
   Я пожал плечами, подходя к двери, и сказал без сердца:
   – Тому и так быть, коли угодно Богам то ухитить. А нет, ничего не сделашь. Но в близкой дружбе надо быть с соседями. Мало ли, враг какой неведомый вторгнется в наши пределы, всем вместе выстоять-то легче.
   Я сказал это и вышел. И теперь медленно шёл по бесконечным коридорам со сводами, теряющимися в тёмной высоте, думая о том, что там за известными нам землями, за приморьем? И куда всё же могла ускакать Аяя, и что я победил бы всех тех ворогов оттуда только бы вернуть её вместо этой нелюбой Ветровейки. Легче было жениться, чем теперь жить. Не напрасно даже Небо в день нашей с Арланой свадьбы возмутилось и обрушило на нас ненастье и эту страшную зиму. И потому однажды в разговоре с отцом я, не удержался и добавил:
   – Лучше было и в жёны дочь Парума взять, а не Ветровея.
   – Так и взял бы, кто неволил?
   – Никто, – вздохнул я, опустив голову.
   Отец уже взялся за свиток, лежащий на столе.
   – Но ты, как я знаю, отлично утешаешься на стороне.
   Он усмехнулся и проговорил, уже будто самому себе:
   – Тебе повезло, твоя супружница, похоже, любит тебя не больше, чем ты её, плюёт на всех прелестниц твоих, коих толпы по коридорам дворцовым ходят.
   Я ничего не ответил, я не считал, что это хорошо, когда супруги не любят друг друга. Я знал иное. Но потерял. Или то иное обмануло меня, обернувшись из белокрылой голубицы чёрною вороною?..
   Не ответив самому себе и чувствуя ещё большую тоску в сердце, я напился в этот вечер так, что не помнил, как добрался до постели и с кем проснулся в ней утром, не мог узнать. Однако, страдая наутро от похмелья, впервые в жизни, я увидел своего тестя в том же состоянии, которое сегодня сразу понял, притом, что до того, видел его нередко с таким вот зелёным лицом и покрасневшими глазами, алеющими губами… и только сегодня догадался.
   Мы уже вышли во двор с совета, когда я спросил его об этом, пока мы спускались с крыльца.
   – Вижу, Сил, и тебя подвело вино вчера? – сказал я вполголоса, чтобы слышал один он.
   Он с видимым усилием повернул ко мне мутный взгляд и сказал:
   – Меня отравили.
   – Ну да, я так и подумал.
   Я засмеялся, но смех мутной болью заболтался в моей бедной голове.
   Но Ветровей даже не улыбнулся, похоже, он вовсе не шутил.
   – Поверь, удавил бы того, кто это делает, если бы мог.
   – Это ты-то чего-то не можешь?
   Он махнул своему конюшему, что не станет садиться в седло, чтобы тот увёл коня назад в конюшню.
   – Многое мне под силу, Марей-царевич, но не всё.
   Ничего я так и не понял из его слов, кроме усталой обречённости, с которой он произнёс их.
   Откуда тебе понять, мальчишка, откуда знать, сколь раз за мою жизнь я мучился из-за своего проклятущего братца, когда тот возвращался к любви к вину. Сам я не пил хмельного не только потому, что мне вообще было противно опьянение и всё, что творят обычно пьяницы, но и потому, что однажды, понадеявшись, что моё похмелье проступит в Арике, как его во мне, я едва не умер от головной боли и рвоты, выворачивавшей меня целый день. Получалось, что из нас двоих пить мог он, я же мог только от этого мучиться. Во многом Арий превосходит меня, даже в этом. А я до сих пор не добрался до него выяснить, для чего же он пробрался ко мне в дом и что он там украл.

   Да, Эрик, ты страдал от моего пьянства, но думаю, что страдай я от этого так же, как ты, даже это не остановило бы меня сейчас. Потому что отчаяние шествовало впереди меня каждый день. Мне хотелось избавиться от моей бесконечной занозы, этой боли зубовной, от Аяи, каждый день, я хотел этого  и понимал, что не могу сейчас ни отправить её от себя, ни сам куда-то от неё деться: обречь её на то, чтобы она пропала в лапах Нечистого было слишком дорогой ценой за возвращение моего душевного покоя. Мёртвого покоя, надо сказать...
   А кроме того, я не очень представлял себе, как я смогу прожить хотя бы день, не видя её…
   В конце зимы среди ночи мы проснулись от явного переполоха, что услышали из хлева. Я вскочил, поняв, что это звери напали на наш скот и, схватившись за лук, бросился было за порог, но Аяя, как была в одной рубашке, остановила меня, поспешно, схватив горячей со сна рукой.
   – Погоди, Арий…
   Она была бледна в этот момент в синеву, глаза во всё лицо, чёрные, сверкающие. Она подошла к двери, обернулась у порога и сказала:
   – Останься, не ходи, я сама.
   Она будто бы и не проснулась, такое у неё сейчас было лицо и голос… не её, глухой, глубокий.
    И вышла в сени. Я видел через окно, что она, набросив овчинный полушубок, в котором ходила на двор, и, обувшись в катанки, хотя снег раскис, и она промочит ноги в них, это и утвердило меня в мысли, что она не проснулась, а действует в каком-то странном состоянии. И потому я тоже вышел на двор. И что я увидел?
   Завернув за угол дома, где располагались наши сараи и хлев, я увидел нескольких волков, двух лис, и рысь, стоявших в оцепенении перед ней шагах в пяти. Их морды были в крови, а некоторые и в перьях, значит, они успели всё же убить и немало, но, глядя на Аяю сейчас они вытянулись на длинных лапах и вытянули уши, они будто слушали, что она говорит им, хотя ни звука не было произнесено.
  Несколько мгновений и они опустили головы, прижав уши, но не отрывая взглядов от Аяи. И ей-Богу, я был уверен, что они винятся, что им стыдно… Ещё миг, и, поджав хвосты, они убежали прочь. Я бы даже сказал, исчезли, так быстро и неожиданно они пропали, словно и не бывало.
   Но едва Аяя, проводив их, уже невидимых, взглядом, двинулась было, чтобы вернуться в дом, как вдруг, будто из кровавых капель и лужиц, разлитых на подтаявшем снегу, собрался сначала сгустившись из тени, но всё выше и выше поднимаясь Тот, кто уже приходил на этот двор… Так вот как смогли волки обойти мои чары и зайти на наш двор, никогда за триста лет звери не тревожили моих владений, как и люди, никогда мой скот не трогали ни волки, ни рыси, ни лисы, ни росомахи не забредали в мои амбары. Вот Кто открыл им дорогу. Он так выманил Аяю в эту чёрную безлунную ночь…
   И Он схватил её сейчас, едва успевшую повернуться ко мне, схватил за шею сзади и потянул к себе. Но она даже не вскрикнула, потому что так и оставалась в своём странном оцепенении, похожем на сон. А он, уже проступив полностью, уплотнившись, и горя своими красными глазами, налившимися кровью всех принесённых ему жертв, захохотал, сотрясая деревья, промокшие от подтаявшего снега, и дождя, шедшего весь сегодняшний день.
   – Что смотришь, Арий? – радостно сотрясаясь животом, проквохтал он. – Так и не смог завладеть сердцем её? Ах-ха-ха! А без того, пока оно черно и пусто, я займу его! Я войду и размещусь в её душе, потому что ты не смог увлечь её своей любовью! Слаб ты и мелок, предвечный человечек!
   От его хохота с крыши сарая свалился слой снега, брякнувшись в размякший сугроб с мягким шлепком. От неожиданного звука, Он обернулся и я воспользовался этим, чтобы подлететь и выхватить её из его лап, дёрнув к себе. Она совсем не стояла на ногах, придушенная его лапой, повалившись мне в руки.
   А Он со злобным шипением бросился было ко мне, но вдруг отшатнулся, будто натолкнувшись на невидимую преграду и удивлённо взглянул на меня. Толкнулся ещё и зарычал, обозлившись:
   – Ты… Ты?.. Что это? Ты так полюбил её? – всё больше изумляясь, проговорил он. – С чего? С чего, Арий?! С чего, предвечный силач?! Ты никого не любил никогда, кроме своего брата, почему ты полюбил её, она даже ласки подарить тебе скупится! Того, что ей не стоит ничего, только ладонь теплее сделать! Но и того не можешь получить! Не добьёшься от неё!
   Я задрожал в ответ на эти слова, он метил очень точно, в самое больное, самое уязвимое. Но откуда Ему знать то, что знаю теперь я.
   – Ласка с любовью бесценна, без любви она ничто – тлен и низкое распутство, – сказал я, крепко держа бесчувственную Аяю. 
   Он, разъярившись, снова бросился было ко мне, но опять будто ударился о стену. И разъярился пуще прежнего. Поднял на меня ненавидящий горящий взгляд всех своих горящих ужасных глаз.
   – Ничего, ничего, я достану вас! – брызгая зловонной слюной, прогремел Он. – Я заберу её. Её Сила нужна мне. Она не будет твоей никогда – я такую остуду ей в сердце запущу, ты ещё пять тыщ лет будешь отогревать, не сможешь! Всё сердце своё сожжёшь, а её не оживишь!
   После этих слов, разъярённый и рычащий, он исчез. Я перехватил Аяю, чтобы отнести в дом. Она очнулась от моего движения, взглянула в лицо мне.
   – Что это, Огник?.. – осипнув, проговорила она. – Что это… на дворе мы?
  Я улыбнулся, я был горд, что победил Его, победил всего лишь тем, что согревало и мучило меня, что ношу теперь в своём сердце, как вонзённый кинжал.
   – Дак… волков ты отгонять ходила, Селенга-царица, новоявленная, отогнала и… сомлела, – усмехнулся я, радостный ещё и от того, что держу её на руках, давно не касался.
   – А что ж я, в катанках-то?.. Глупая – ноги промочила… – проговорила Аяя, обнимая меня.   
   – Замёрзла?
   Она потрясла головой и обняла меня за шею, проговорила тихо:
   – Когда ты рядом мне вовсе тепло.
   Вот что с нею сделаешь? Ох, Аяя…
   Добрались мы до дома, я отжал и сушиться катанки поставил на печь. Аяю заставил на печь забраться. И вина ей зелёного принёс.
   – Хлебни, Яй, для сугреву надо. Выпей-выпей, мёду дам запить.
   Не скрою, я хотел, чтобы она захмелела и пустила меня к себе. Так и случилось… Ох, на губах у неё смешались сладость и горечь…
   Но поутру всё вернулось к прежнему, я понял это по её смущению и неловкости, по тому, как она прятала глаза, хотя говорила ласково, но слишком тихо, будто придушено. И мне мерещился в этой мягкости упрёк, мол, ты говорил-то, что любишь, принуждать не станешь, а выходит, я люблю тебя больше…
   Вот и налакался я вина по самую завязку к ночи. И полез к ней снова, но уж не унимался до утра – во хмелю-то все герои…
 … я думала, помру за эту бесконечную ночь. Упрекать его не стала, конечно, но думала про себя, что ещё одной такой ночи уж не перенесу. Но пришлось перенесть и не одну…
   Несчастная коровушка наша, павшая жертвой волков, гуси, куры и ути, удавленные лисами и рысью, стали похлёбкой, котлетами, колбасой и солониной. Я всё удивлялась, пока мы прибирали в птичнике, сарае и хлеву:
   – Что же это они попортили столько, а не съели, а Огник? Нешто звери так делають?
   Он поглядел на меня и, подумав немного, говорить, али нет, качнул головой и ответил:
   – Не сами они, в наваждении Евонном. Сами не вошли бы даже. Ко мне за изгородь эту ни человек, ни зверь не войдёт, даже птица не влетит.
   Меня холод пробрал от тех слов. Я не помнила той ночи, только, как нёс он меня, промокшую домой.
   – Он нарочно морок на тебя наводит, – сказал Огнь. – Завладеть тобою хочет, своей прислужницей сделать, людям на погибель. Его путь лёгкий и приятный, но в конце – распад и ужас…
   – Я знаю, – проговорила я.
   – Откуда ж?
   Я пожала плечами, вспоминая, почему так в самой глубине сердца ношу то убеждение и не сомневаюсь.
   – Матушка Олея говорила… Мне и всем нам, но я поверила сразу.
   Арий удивлённо и радостно посмотрел на меня и кивнул:
   – Славная матушка тебе досталась.
   Много чего смогли мы придумать, чтобы зря не пропало мясо, погубленных наших курочек, уток и коровы, но много ещё осталось и пропадёт, потому что морозы отступили, и всё таяло, а потому надо было сбыть его с рук. За тем и поехал Огнь в ближнее село, раздать людям, что голодали в эту жестокую зиму.
   Поехал, конечно. Однако ж, оказалось пусто ближнее село, большая часть жителей умерли, остальные ушли в город и другие селения. Пришлось в город, миновав пугающе стукающие распахнутыми калитками дворы и как-то сразу просевшие избы. Как быстро жилища умирают без людей, едва уходит из дома живое тепло, человеческий дух, тут же начинают распадаться строения. Я вижу такое не впервые, и никогда зрелище селения-трупа не оставляло меня равнодушным, разор пришёл от голода, мора, али нашествия злобного всё одно – это неизменно страшно. 
   Так и прикатился я в город. Раздал мясо в самом бедном квартале, хотя, когда мне было выбирать, самый он бедный али нет, раздал, да и всё. Люди высыпали ко мне, тощие с глазами жадными, дикими почти.
   – А ты хто будешь? Не отравить нас решил? – с подозрением спросил мужик в зипуне с прорванным рукавом. Вот что: зашить нельзя?
   Со вздохом пришлось сказать:
   – От царя Галтея я, приказал раздать людям мяса. И в други улицы иные поехали…
   – Што-то не похож ты на царёва посланца, – продолжил щуриться дотошный мужик.
   – Да што не похож?! Вона с лица ладной, шуба золотом прошита, хто ещё, конешна, царёв человек.
   – А пошто один? – не унимался мужик со своим рваным рукавом. – Не боится?
   – Што травить-то вас, сами помрёте, – сказал я. – Царь сердцем за людей болеет, делится.
   – Што ж раньше-то не делилси… – хмуро проговорил мужик, опуская голову, и увидел я, что нет у него никого, всех унесла лютая зима, никого не осталось. Он сам к мясу и не подошёл, но остальных допустил.
   Я поехал по улицам поглядеть, к базару, торговля увяла, только и были открыты, что золотые и серебряные лавки, да ткани продавали, посуду, ворвань. Только мало кто брал. Богатые женщины прохаживались мимо рядов, в сопровождении слуг и прихлебалок, белые и сытые все от того похожие друг на друга и на свиней. И капли стыда не было на холёных их лицах. Так бывает всегда, кому лихо, а у кого всё тихо…
   Я зашёл в кружало не пустующий, однако, несмотря на белый и будний день. А хозяин сказал мне, отвечая на мой невольный удивлённый вопрос:
   – Дак а пьють-то щас потиву прежнего куды больше. Кто полсемьи схоронил, кто разорилси, в город с сёл многи переехали от беды, а што им тута, кому щас работники нужны, али рабы, нахлебников кормить? Вот и бедують, сюды приходют.
   – Выходит, жить не на што, а пить есть на што?
   Хозяин засмеялся, ставя передо мной тёмную бутылку.
   – Дак а пить, мил человек, всегда есь на што. Это богатеи-то редко спиваются, им жизней своих ладных жаль, если тока вельможные дети, дак то с тоски. Так-то. С собой будешь брать?
   – Буду, – хмуро кивнул я, чувствуя себя третьей, не названной хозяином нетрезвого дома разновидностью пропойц, тех, что с разбитым сердцем.
   – Мож тебе и бабёнку попокладистее подкинуть? Таких щас, у-ух, на любой вкус.
   Я поглядел на него, вот ведь упырь, кому беда, а кому прибыль золотою рекой. Он прочёл мой взгляд по-своему.
   – Ну я думал, мож, ты вдовый, – сказал он, пугаясь моего взгляда. – Всё ж утешенье…
   Вот так я пополнил запас зелёного вина. Снег таял, и дороги все превратились в реки и ручьи. Даже в лесу было мокро. Но в наших скалах, вода не застаивалась, и земля просыхала быстро. Корова у нас была теперь одна, сильно убавилось гусей, кур и уток, и мы их берегли теперь, чтобы получить цыплят, гусят и утят, каким-то чудом уцелевший петух, будто осознавая свою возросшую значимость, пел по утрам особенно гордо и заливисто. И всё же зима прошла. Не прошла только остуда в Аяином сердце…
   И от того мне хотелось напиваться всё чаще, что я и делал. И теряя самого себя во хмелю творил то, на что решиться трезвому мне не давало обещание. Аяя, исполняя своё, всё сносила, пока не взмолилась однажды:
   – Огник, Арий ой любимый, свези ты меня от себя. И тебе облегчение и мне…
   – Что? Избавление?! – разом взъярился я.
   Уж совсем почти было лето, и травка вытянулась уже на нашем дворе, и нежные листочки начали зелёным тонким кружевом покрывать ветки деревьев, Аяя в синем платье с разноцветной вышивкой на груди и по подолу, с волосами, перехваченными лентой, встретила меня, проснувшегося слишком поздно, во дворе, куда вышли уже и куры и утки, корове и лошадям есть пока на дворе нечего, а на грядках, утроенных в самом солнечном углу двора, ещё не взошли ни морковь, ни лук со свёклой. Я направился к ней, приглаживая взлохмаченные волосы, завидев её сразу как вышел, и, умывшись на дворе у большого рукомойника, что всегда вешал на большую берёзу, едва сходил снег. И утираясь теперь вышитым её руками рушником, подошёл к ней, думая попросить расчесать мне волосы, чтобы без колтунов. А она меня вот такими словами встретила.
   На мои слова она не сказала ничего, отвернулась только. Мне стало нехорошо.
   – Яй… – проговорил я, думая, как убедить её.
   – Справлюсь я с Аспидом, ежли что, а нет, значит, так тому и быть, но… не могу я больше, ты больную из меня сделашь… – проговорила она.
   – Аяя…
   – Ну что муку такую тебе терпеть? Ты ж света белого невзвидел с наваждением энтим!
   – То не наваждение. То совсем иное, Аяя…
   – Дурное наваждение, ежли страдаем оба… Не свезёшь, сама уйду, – тихо и убеждённо договорила она, и отвернулась.
   – Прости ты меня. Прости меня! – взмолился я, бухаясь на колени перед нею. – Обещаю, я не стану пить больше и… словом, понимаешь… Не уходи только. Как хошь казни меня, но останься! Нельзя, чтобы ушла ты.
   Она заплакала сама, затрясла плечами, повернувшись ко мне, и обняла, подтягивая вверх, поднимая:
   – Прости! Прости и ты меня, Огнюша! Прости, что так измучила тебя! Была бы добрая женщина, разве ты страдал бы так? Жил бы спокойно и всё… А я такая дрянь оказалась… деревяшка чёртова… Прости меня.
   Я обнял её, легонько прижимая к себе. Вот же какая глупость между нами. Разве думал я когда, что до эдакого дойду, что стану подобным её гонителям? И всё вино проклятое… 
Глава 3. Два брата
   Вино я оставил, и боролся с собою, чтобы не срываться снова, доводя её до отчаяния. Стали мы учиться и полётам, и звёзды ей в ночном небе показал. И на удивление толковая ученица у меня оказалась, и про звёзды понимала, и на картах их мне по заданию рисовала по памяти правильно, и названия древние сразу запомнила. И попросила в усовьях научить разбираться.
   – Ну штобы помогать тебе, ежли што, ежли надоть? А вдруг? Ну, война, али ишшо што. Что ж как кукла бесполезная.
   Я улыбнулся, хотелось обнять её, но я знал, что то небезопасно, что оторваться от неё я не имею сил никаких…
   Вот только с полётами ничего не получалось у нас. Никак не удавалось ей оторваться от земли хотя бы на вершок. Только прыгала, кудрями пышными болтая, да груди хорошенькие подскакивали, потешно даже...
   – Но это, Яй, может быть и не получится… я не знаю.
   – Ты долго учился летать?
   Я пожал плечами, вспоминая. Я вообще не учился, само как-то получилось, после только развил эту способность, как и огонь их рук, али отводить глаза людям и являться в любом обличье, было что-то перед тем первым полётом, что-то хорошее, вот только что? Не мог я вспомнить…
   – А брат твой умеет летать?
   – Нет.
   – Так может, это вообще только ты можешь?
   Я засмеялся, может и так.
   – Ты послушай меня, Яй, ты всю Силу ощути. Вот всю силу тела своего, слитую с силою духа, и под ступни направь. Как воздух по крылья птицам течёт, так и Сила должна поднять тебя…
   Аяя покачала головой:
   – Легко сказать, всю силу… Будто есть она.
   – Есть, ты ещё не привыкла просто…
   Упражнялись нередко. На охоты вместе ходили, рыбу ловить. Толковая и любознательная, прилежная к тому же, одно удовольствие было учить её. Али просто удовольствие было рядом быть. Вообще я старался теперь не оставлять её одну. Во-первых: боялся Врага, что охотится за нею. А во-вторых: я просто не могу долго её не видеть.
   Но и видеть и не касаться тоже становилось всё труднее. Мы словно вернулись в те времена, когда мы перешли черту дружбы, то есть пока я не перешёл, но ведь уже и тогда я изнемогал от желания к ней. Но тогда мне было легче, я не знал, каково это, какая она…
   И все эти месяца такое всё это было счастье и радость и такая мука и боль, что и не описать.
   Я чувствовал, скоро умом, али членом поврежусь от всего этого. Вот и отправился, не вынеся муки, в город в знакомую корчму, где изрядно набрался и, понимая, что ежли вернусь таким-то домой, натворю бед непоправимых.
   Вот и остался на ночь с какой-то красавицей продажной. Бывал ли я раньше с такими женщинами, не помню, но что наутро было мне тошно от самого себя, потому что она была горяча напоказ, и при том опытна, умела и деловита, что напрочь убивало во мне всё желание, я всегда был человеком пылким, страсть, вспыхнув искрой охватить могла в любой момент, как стог сена, но вот так, пришли, разделись и легли…
   Ох, мутота какая, как в свиной навоз упал…
   А потому наутро сидел я, снова набираясь, за столом хмельного дома, понимая, что и сегодня домой не попаду, а значит, рискую Аяей сильно… И как быть? И так и эдак выходил мне дурной выход.
   И что вы думаете, именно в это время в полутёмном, пропахшем кислятиной, с пропитанными вином и пивом деревянными столами доме, где меня так щедро угощали, появился мой брат. Он сел напротив меня и отодвинул с отвращением бутылку, я поднял глаза на нахала, и с изумлением увидел его.
   – О! Эрик?! – проговорил я, усмехаясь, хоть и неожиданно, но мне было приятно увидеть брата.
   Однако он не так уже и радовался, презрительно озираясь, он сидел очень ровно, будто боялся коснуться чего-нибудь здесь  и запачкаться, хотя платье на нём сегодня было простое, не сразу и признаешь вельможу. 
   – Что орёшь-то, орясина пьяная! – приглушённо прорычал Эрик, сверкая глазами. – Я сдохну скоро от свинств твоих, одурел ты, четвёртые сутки напиваешься. Нашёл-таки себе место по чину.
   Он и вправду был зол не на шутку. Вот так не видишь брата три сотни лет, а он по твоим следам стражу посылает, али ругается на чём свет стоит.
   – Как четвёртые?! Четвёртые? – проговорил я, чувствуя, что язык у меня во рту стал похож на коровий, ворочался еле-еле.
  Эрик закатил красные глаза.
   – Да чтоб ты сдох, проклятый пропойца, ты счёт дням потерял?! Что ты вообще пить взялся?! Столько лет не пил.
   Я захохотал на это, ведь верно выходило забавно, что я пью мне только хмель, а Эрику все муки.
   – И ты жил спокойно, жирно, да, братец? – зло усмехаясь, сказал я.
   Эрик вздохнул устало, откатываясь от стола. И проговорил будто самому себе:
   – О, Боги, что ж я один-то не родился у отца нашего, что ты прилип ко мне?
   Но и это показалось мне до ужаса смешно:
   – Вот не повезло тебе, царевич предвечный, а? В чём-то первый, и во всём второй!
   Это задело его, он вспыхнул, сердясь и превозмогая, очевидную дурноту и головную боль, воскликнул:
   – Это в чём это я второй, а?
   – Да во всём! – захохотал я, меня от души веселило именно это – его теперешняя пустая ярость. Раззадорить её так легко. А я сейчас в своём отчаянии способен и не на такое, шальная удаль и дурость, какие только и бывают на краю отчаяния, завладели мной.
   – Ну-ну, очень любопытно? – воскликнул Эрик, раздувая ноздри. – Я во дворце живу, я – всё в этом царстве, а ты отшельник нищий, сам коров доишь!
   Я захохотал ещё веселее:
   – Ты ещё громче крикни, что ты всё в царстве, где царь на троне! Долго ли донести до ушей Галтея, как ты занёсся?
   Эрик не то что бы испугался, но нахмурился, это ему неприятно, не то, что он может пострадать как-то от преследований Галтея, кто его одолеет, смешно, но что он должен опасаться, должен чувствовать себя не главным, а всё же вторым в царстве. Али третьим, Марей-царевич, наследник не слабый. И это мне приятно и весело.
   – Я, конечно, отшельник посреди леса, а только я свободный, хозяин сам себе. А ты псом при царях уже которое поколение, – сказал я. – Имена под короной новые, пёс всё тот же.
   Но измученный похмельем Эрик уже собрался и злости не дал выскользнуть из себя.
   – Ну когда-то и ты не чурался того же, братец.
   – Много чего было когда-то, – проговорил я и взялся за бутылку. – Выпьешь?
   Но у Эрика даже судорога по лицу прошла.
   – Не пью я.
   – А я выпью, – я наплескал себе вина чарку.
   – Ты нарочно это? Из ненависти и мести? – проговорил Эрик, глядя на то, как я взялся за глиняную чарку.
   – Это ты вечно с ненавистью и местью ко мне, – ответил я и выпил горькое вино. – Я никогда не питал к тебе злобных чувств.
   – Ну, конечно, ты добрый у нас, а я – расчётливый и злой, – скривился Эрик.
   Но я лишь пожал плечами, не я это говорю, не мои слова – его. Я всегда оказывался в дураках и проигрывал в его интригах именно потому, что не способен был злоумышлять и просчитывать, как он и коварство было для меня чем-то неподвластным моему разумению и воле. Если зло и творил, то по недоразумению и… вот это самое «и»… Аяю обижаю почему? Почему? Кто скажет мне? По Его, Врага человеческого изволению и подстреканию?
   А Эрик меж тем продолжил, с усилием заставляя себя не повышать голос от чего горло его свистело:
   – Только ты такой добрый и светлый в дом мой как вор забрался, я в твой не лезу!
   – Не лезешь, не можешь просто, – зло огрызнулся я.
   – Конечно, схоронился как настоящий лешак, таких чар на границах наставил, птица не залетит, не то что… Хотя прошибить, наверное, можно, я не пробовал. Но что у тебя там, с курами твоими и коровами делать, скучища. Коз может, завёл?
   – Может и завёл, – проговорил я и налил ещё вина, бутылка опустела.
   – Да хватит пить, прикончить меня хочешь, сволочь, морда подлючая? – заорал Эрик и махом швырнул чарку со стола.
   – Чё ты бесишься? – я выпрямился, вытягивая руки и отодвигаясь от стола. – Всё равно болеешь уже, одна бутылка или две, какая разница?
   Я махнул хозяину, чтобы принёс ещё вина.
   – Одна или две, да ты дюжину, небось, в себя влил за эти дни, одолел ты пьянкой! – воскликнул Эрик. – Полгода куролесишь, и всё чаще, полтора месяца продержался и опять… Какого тебя понесло? Что за горе вдруг?!
   – Моё дело, моё горе, – пробормотал я, наливая из новой бутылки в новую чарку.
   Эрик обречённо провёл по лицу, и, опершись на ладонь косицей, проговорил.
   – А у меня внучка третьего дня родилась, – сказал он совсем иным голосом, будто смирился с тем, что я решил и дальше напиваться.
   – Поздравляю, – глухо ответил я. – То-то ты бороду отпустил.
   – А что делать, люди уж косятся, думают, который год мне, что я так молод. Вот и…
   – «Помереть» придётся вскорости опять.
   – Придётся.
   Я был рад уже, что мы собачиться перестали, а ежли подумать, разговариваем, как нормальные братья без прежней ненависти и поднял чарку:
   – Ну, за внучку твою, дед, пущай здорова будет!
   Он смотрел, как я пью с тоской. Солёные грибы отменная закуска, я хватанул пару.
   – Хоть бы мяса съел, не так хмелел бы? – сказал Эрик.
   – Много ты понимаешь. Да и не могу я есть, Эрик, вот пить могу… Так што внучка? Это которая по счёту?
   – Первая как бы. Но не простая, от царевича.
   – Марей-царевич тебе зять? – удивился я.
   – А что же мне дочь за пастуха свинячьего было отдавать? Это тебе всегда было безразлично, где твои дети и что.
   Это верно. Я знал, что увижу их смерть, и даже как могилы их заметёт время, так что было сильно переживать, они разошлись и расселились по всем землям на запад и север и на восток, как и Эриковы потомки. Что мне было думать о браках каждого из них? И я не очень верю, что сам Эрик шибко переживал за такие краткие жизни своих детей.
   – Напрасно ты так думаешь, – ответил на это мой брат. – Не про всех, конечно, но я забочусь об их будущем.
   Я лишь отмахнулся.
   – Сказки тебе писать. Не пробовал? Возьмись, – сказал я. – Детям рассказывать станут, скоморохи на площадях разыгрывать.
 …Я смотрел на своего брата, красивого и юного, который в этой вонючей корчме был как адамант в луже, пьянел от вина проклятого, но так и не дурнел, не мутился его светлый взгляд, не опухло и не краснело лицо, не расплывались чёткие, немного резкие черты, а я чувствовал всё большую дурноту…
   – Слушай, я прошу тебя, если ты и правда решил меня помучить, то продолжай, но пожалей, я уж ели сижу, голова взорвётся скоро, как перезрелый арбуз, – взмолился я.
   Арик посмотрел на меня и кивнул со словами:
   – Ладно, вот только эту допью и всё, не стану больше. Иначе не уснуть, не угомониться мне, ни туда, ни сюда… А домой такому ехать нельзя.
   – Чего это? Коровы пьяниц не любят, что ль?
   – Девушка у меня там, снасильничаю опять, – сказал Арик, чем привёл меня в крайнее изумление. 
   – Ты? Я-то не насильничаю, а ты… Ты ж всю жизнь агнцем мягким к бабам подкатывался, всё лаской, да лестью хитрой. Как тебя угораздило насильничать-то?
   Арик смутился, с мукой посмотрел на меня и, пожав плечами, сказал:
   – Бес путает, не иначе…
   – Что ж, добром не хочет?
   Он покачал головой. Волосы вот слиплись сосульками, по ним только и заметно, сколько он сидит здесь в бедламе энтом.
   – Из-за неё и пьёшь что ли? – догадался я.
   Он кивнул и налил себе снова.
   – Ну это ты… маху дал. Не хочет и пусть катится, на что она тебе? Мало, что ли, баб? Уж нам-то хватит на земле, на одной свет клином не сойдётся.
   – А вот сошёлся, – мрачно проговорил Арик. И выпил снова, чёрт его дери, нет, я, и правда, сдохну…
   – Дуришь ты, Арик. Со скуки, должно, одичал в лесу своём. Отпусти её и возвращайся к людям, мы тебе такую красавицу найдём… Забудешь дуру эту в три дни.
   Он улыбнулся, сверкнув ровными зубами.
   – Два года мучаюсь, не поверишь, Эр. С ума рехнусь скоро. А не могу отпустить. Вот как ты думал вначале: отвезу куда и пущай живёт себе как хочет. А не могу, так мила, к сердцу прикипела…
   – Давай отворожу что ли? Вылечу.
   Арик захохотал, ладонью по столу этому гадкому хлопнул.
   – Смеёшься ты? Кто ж от любви уврачует? – сказал он весело, опять красивый и ясный, вроде и не пьяный.
   – Любви… Хто ж её видал?
   – Я. Вон тута она у меня, – он прижал небольшую ладонь к груди, точно, где сердце. А моё щас от выпитого им вина, отравленное, выскочит.
   – Пройдёт и это, Ар, ты же знаешь, всё проходит, поболит и отпустит, - сказал я.
   Он кивнул:
   – Может и так…
   Я протянул руку через стол и взял его за руку, она у него горячая, в отличие от моей сейчас, прохладной и влажной, я весь такой сейчас, едва сижу...
   – Зачем ты, Арик, в дом к моей бабе залез? – спросил я, чувствуя, что он настолько пьян, без памяти почти что, раз про чудную свою зазнобу рассказал, то и об этом сейчас расскажет. – И её снасильничать хотел? Мною обернулся…
   Он взглянул на меня уже по-другому, наше пожатие разомкнулось.
   – Хорошая там баба у тебя, ничего не скажешь, и мысль мелькнула, не буду отрицать, но не стал бы я… так пришёл, от любопытства.
   – Врёшь ведь. Зачем сейчас-то врёшь, Ар? Уж всё рассказал.
   Он опустил голову и усмехнулся, широко расставляя руки:
   – Верно… вот язык-то развязался спьяну, всё выболтал, дурак… Так приходил. Нашёл неожиданно дом твой, а там женщина, да малец. Вот и решил попробовать, отличит ли она меня от тебя. Отличила. Любит тебя, славная. И пацаны хорошие, здоровые…
   – Это я и без тебя знаю, – нахмурился я. Ещё немного и меня начнёт рвать.
   Арик улыбнулся, вылил остатки вина из бутылки, показал мне, что последние капли и только взял чарку в руки, как меня и вывернуло прямо на стол и на пол. Надо сказать, я и есть-то не мог последние дни, поэтому рвало меня только водой, которую я мог пить и слизью с желчью. К счастью, это заставило моего брата отвлечься от выпивки и заняться мной.
   Опомнился я на какой-то дрянной кровати, сам он сидел подле меня.
   – Легче что ли? – спросил он, глядя на меня, но глаза у него совсем осовели.
   Мне и правда было немного легче. Но всё же всё вокруг его пьяного лица кружилось как в каруселях, что устраивают на ярмарках.
   – Вот энто выпей, а потом поспи, – сказал Арик.
   – Врачевать меня будешь что ли? – хотел было насмехаться я над его вечным жалким желанием стать великим лекарем, ничто он против меня в энтом деле, однако самому себе я сейчас помочь не мог.
   – Ну буду, чё ж, великого Сингайла-то ведь не дозовёшься в этаку-то пору, – усмехнулся Арик.
    И дал мне какого-то отвара или ещё чего, но дурнота начала отступать потихоньку. Я врачевал одною Силой и в усовьях не разбирался, а потому даже не подозреваю, что именно он дал мне, и почему стало легче.
   – Не мутит больше? – спросил Арик.
   – Мутит… но меньше, – сказал я.
   – Ну и хорошо. Я лягу тоже. Если что – буди, я рядом.
   Сказав это, он лёг где-то недалеко от меня, я не мог заставить себя повернуть голову, боясь приступа тошноты.
   – Ар, иде ты? – спросил я, боясь, почему-то, что он ушёл.
   – Тут я, на лавке, – услышал я в ответ.
   – На лавке?
   – Второй-то кровати нет, я тебя хоть и люблю, но спать с тобой, блюющим, рядом, поостерегусь, – ответил Арик и вытянулся, закряхтев, с удовольствием.
   – Ар, ты какую-то книгу у меня украл, а потом ворожил с погодой что-то на Равноденствие Осеннее. Из-за энтого такая зима? – спросил я в последней попытке дознаться правды.
   – Да ты что, Эр, я Бог что ли, с погодой баловать? – засмеялся Арик. – Ты соскучился, знать, что так много выдумывашь про меня. Книгу какую-то, зиму я тебе наворожил…
   Я вздохнул:
   – Вот знаю, что ворожил и книгу украл… дуркуешь ещё. С того дня и зима-то началась. Натворил ты чтой-то. Признался бы, может надо как-то исправить, может, нарушил ты законы какие? – в надежде всё же увещевать его и заставить рассказать, проговорил я.
   – Никаких законов я не нарушил, – сказал Арик уже без смеха. – Но ничего и не исправишь… – с тем и захрапел.
   И к чему последние слова? К девке это его, о которой у него все мысли, али к нашему разговору?
   Проспался я только через полтора суток, поднялся, хозяин поганого кружала, где мне пришлось отсыпаться, прислал бабу, что заботливо подала мне рассолу.
   – Выпей боярин, не серчай на нас, што так убого здеся, мы ходили за тобой цельны сутки, как брат твой укатил. Кун оставил нам достаточно, мы заботилися… Мож в баньку? Али лохань нальём, вымоисся?
   Меня передёрнуло, что я тут стану мыться в их бане, ещё паршу подхватишь какую, хватит, что в кровати энтой блох их местных кормил…
   Я сел, спуская ноги на пол.
   – Давно брат мой уехал? – спросил я бабу, она довольно миловидная, тоже, небось, к любым услугам готова.
   – Утром вчерась.
   – В дом мой пусть пошлют, за возком, в седло я не сяду сегодня.
   – Вот энто твой брат сказал от сердца выпить. Он у тебя лекарь што ли?
   – Лекарь-лекарь… - пробормотал я.
    Дома я проболел ещё три дня, но от трав Ариковых мне становилось быстро лучше. Сам отравил, сам и врачевал теперь, ох удушить тебя за это! За это и за то, что ты так и не признался мне, что ты натворил, что задумал, что дома у меня делал. И как удалось ему так напортить погоду и для чего? Как бы мне это узнать. Что-то он о Враге человеческом говорил. Против Него выступить придумал? Так то глупо, нам даже и предвечным, не след сражаться с Предводителями, Богами. Мы над людьми, конечно, но не равны Богам и уж тем более с самим Прародителем Зла. А вот спросить Его, что такое придумал Арий… Но боязно, свяжешься с ним, света белого не взвидишь…
 
…Да уж… Я поспешал домой на рассвете, получается, пятого дня своего отсутствия в страшной тревоге. Совершенно трезвый и, конечно, без похмелья, в котором без памяти остался страдать бедняга Эрик, я подстёгивал своего Бурку, чтобы поскорее добраться до дому. Чем ближе я был, тем страшнее мне становилось, а что, если её нет? Что если… я боялся подумать дальше.
   Но вот и изгородь из двух берёзовых слег на крепких кольях, всего лишь отгорождение от прочего мира, но условное только для меня и Аяи, для всех остальных живых существ – непреодолимая преграда. К тому же невидимая.
   Всё как будто нормально, как всегда, только навстречу не вышла. Но, может быть спит ещё? Рано совсем, хотя встаём-то, понятно, рано, тем более без меня должна была и к скотине пойти и…
   Ничего не сломано, всё цело, но на крыльце и двери… что это? Что это за полосы?.. Царапины? Царапины от когтей?.. Его когтей?
   Сердце остановилось во мне, когда я рванул дверь в сени…
Глава 4. Он
   Когда Арий не приехал к ночи, я не слишком заволновалась, но всё же было не по себе, хотя чего мне бояться? Звери не тронут меня, а человек не подойдёт ко мне и близко. И всё же мне было не по себе, когда поздний закат потушил свет на небесах, и я оставила зажжённой лампу. Уж если Арий так делает, то мне положено и подавно…
   А ведь он впервые оставил меня одну на ночь. Я легла на кровати, было не холодно, да и если бы он вернулся ночью, а я опять на лежанке, что бы подумал? А если пьяный придёт? Тем более… Так что тут правильнее. И Мурочка к животу подлегла. Так мы и уснули с нею, обнявшись.
   Что разбудило меня, я не поняла. Но Мурки рядом не было, когда она сбежала, непонятно, но и в горнице была тьма, только небо сквозь окна освещало дом. И вдруг я почувствовала чьё-то присутствие. Неясное и невидимое, но плотное. Оно не проступало в темноте, не проявлялось никак, только когда я села, испуганная в кровати, я почувствовала, что тело моё будто коснулось что-то горячее и очень плотное. Это нечто будто прижало меня к стене, лишая способности дышать. Такой ужас охватил меня, что мне казалось, сердце сейчас остановится от страха… Но я вспомнила, как Огнь говорит о полётах: «собери всю Силу и толкни!». Я так и сделала. Зажмурилась, вдохнула поглубже и… Что бы это ни было оно отступило и пропало тут же. Я не знаю, как я это поняла, но сидя с колотящимся сердцем, промокнув от пота, я была уверена, что опять одна в горнице и во всём доме.
   Наутро всё было как обычно, только Мурки не видала я весь день, но и раньше бывало такое. Как-то после этакого загула она вернулась беременная и родила нам через два месяца котят, Огнь потом в деревню снёс, люди кошек с охотой берут, сторожей от мышей и крыс лучше нет.
   И за день я позабыла о неприятном ночном происшествии, за заботами, суетой, ожиданием Огня, я стала злиться на него, что не едет так долго, ведь прислушивалась я и вглядывалась в ожидании его всякий миг целый день. Потом стала волноваться, что с ним приключилось что-то. Сам помереть не может, но убить его можно, мало ли разбойников-то, время голодное дурное, могли и напасть…   
   К ночи опять оставила несколько ламп и даже сидела долго за шитьём, надеясь до рассвета досидеть – лето не зима, ночи коротки. Но сон сморил меня прямо за столом.
   На этот раз я услышала голос.
   – Аяюшка! – проговорил он, вкрадываясь в мою дремоту.
   Вроде бы его голос, Огника, я обрадовалась спросонья, хотела было, подскочив, на шею бросится и рассказать, что вчера ночью было и как мне страшно, что я и не ложусь, но запуталась в юбке, да и со сна неловка, не смогла подняться с лавки разом и проснулась вовсе.
   Вот он, Огнюша, вот он, было светло от ламп, их будто ещё зажглось, и хорошо видно. Вот он, сияет красотою, улыбкой чудесной своей, волосы ровными гладкими светлыми волнами на плечи, на грудь текут и рубашка с красивой вышивкой красной… Огнюша… А всё ж хорошо, что на шею не кинулась, опять подумал бы, что разрешается всё, всё понять не хочет меня и остуду мою страшную не к нему, к жизни самой…
   – Что же не обнимаешь, Аяюшка, не ждала, что ли, сердечного друга? – мягко расстилаясь сладким мёдом, проговорил он, раскрывая руки, ожидая моих объятий...
   Всё же странно… Что-то странно. Говорит не так, как обычно говорит Огнь, он никогда Аяюшкой не называет. Яйкой чаще, но у него это нежно и ласково получается, будто по голове гладит, а сейчас не гладит, а за рубашку своим голосом забирается…Чудно…
   И слова не его, «сердечным другом» я и назвала бы его, так и есть, сам не стал бы, думает, нет его в моём сердце холодном и чёрном. Но оно хоть и мертво, но Огник милый там. Опять чудно… И ждать объятий моих, раскрыв руки?
   Всё не так как-то… Вот всем Арий, мой золотой Огник, а что-то не так. И принарядился, что рубаха, штаны тоже из дорогого полотна синего, купил, поди в городе, Огнь в кожаных штанах поехал и давно не носил рубашек кроме тех, что я сшила и вышила… Я пригляделась к вышивке… Ой-ёй-ёй…так не вышивают у нас… Узор странный, вроде и коловороты, а что-то не то с ними… как и всё сейчас чуть-чуть не то и не так… Может, мерещится мне спросонья?
   – Ох, Аяюшка, что-то совсем неласкова ты, я так люблю, так пестую тебя, так берегу, а ты и не обнимешь… – покачал он головой. – Не видались больше суток, а ты холодна, как луна на небе.
   Вот мог Огнь сказать так?.. да и… разве ж он скажет, что бережёт меня?.. только и казниться, что не бережёт…
   А может, я вовсе сплю? Не проснулась ещё, вот и снится какая-то ерунда, как на самом деле, но не так…
   Да нет, не сплю я, горница-то такая ж, вот и шитьё моё передо мной, помню, как выдумала вьюнком энтим подол у платья обвести, и начала, а, начав, всё усложняла рисунок, будто живым казался мне, на том и уснула…
   Меж тем Огнь подошёл к столу и сел напротив. И сапоги на ногах у него. Пусть купил в городе, сапоги ети дорогущие красивые из красной юфти, но что ж он в сенях их не снял, в гости пришёл что ли?..
   И вид того, кто сидел передо мной тоже был вроде бы им. И лицо, черты, улыбка… Но что-то неуловимое… Что-то было не так… Словно кто-то прикинулся им. Хочет быть на него похожим, во всём срисовал, а всё ж рисунок не совсем Огнь… Вот как вьюнок мой на платье, всем он вьюночек, красивее даже настоящего, но не живой, не пахнет и пальцы не прохладит…
   Кто-то глаза мне отводит, как сам Огнь отводил жене Сингайла. Может это теперь Сингайл? А кто ещё так может?.. Но Арий говорил, что Эрбин не умеет… Но может, научился?..
   – Что глядишь? Не ждала, што ли? Я спешил, ноги сбил, а ты не ждала… – покачал головою Арий напротив меня и волосы его сверкающие гладкостью, будто их покрыли каким волшебным лаком, что они так глянцуют…
   – Гляди, Аяюшка, царица, каких перловин привёз тебе.
   И улыбнулся жемчужными зубами…
   Я отшатнулась, чувствуя, как прошлой ночью, что нечто надвинулось на меня, неясное и неведомое, но пугающее до смерти…
   То не Огнь. Не он… Всем этот Арий, но во всём красивее, правильнее, ярче. И мертвее… И глаза его не глаза Огня, они не греют, они жгут…
   – Перловин?.. – проговорила я. Арий привезёт чего угодно, но не жемчуга…
   Я задрожала, соображая, как же мне быть, как не показать, что догадалась. А Он тем временем выложил на стол многоярусное ожерелье из перлов таких великолепных, что я и не видала никогда, даже во дворце, ни у царицы, ни у меня не было таких: ровные да круглые, крупные, с ягоду вороньего глаза, только белые, глянцевитые, одна к одной, они будто светились изнутри такого чистого белого цвета они были, и такие гладкие, что казалось их не в раковинах нашли, а наколдовали…
   – Это перлы бесценные с берегов далёких, где морские волны громадны и долги, а вода тепла круглый год и никогда не бывает ни льда, ни снега, – сказал Не Огнь и улыбнулся. – Примерь, моя радость.
   Про такие моря Арий никогда не рассказывал. Он рассказывал о степях бескрайних и лесах дремучих, чрез которые ходил с потомками своими, о горах, вроде наших в снегах и лесах, но о таких морях он не говорил ни разу, он ничего о них не знал. Огнь их не видел, ни долгих волн, ни тёплых в любое время вод…
   Я, по-прежнему опасаясь злить Того, кто пришёл вместо Огня, поднялась, почувствовав, как затекли ноги от долго сидения. А Он встал за моей спиной и надел мне ожерелье, замялся на мгновение, завязывая на шее, пока я подняла волосы.
   – В зеркало погляжусь? – спросила я.
   Не Огнь улыбнулся. У Ария очень красивые ровные и белые зубы, даром, что тыщу лет с ними ходит, но не такие. У этого они белоснежные, нечеловеческие, НЕНАСТОЯЩИЕ…
   Я достала зеркало и взяла его в руки. Но смотреться не стала… А Не Огнь проговорил меж тем, продолжая улыбаться, чрезмерно прекрасный, неживой…
   – За такой подарок, за такие жемчуга может, и ляжешь со мной сегодня? – урча, проговорил он. – Приласкаешь?
   Сердце тукнуло и опять Огнюшкины слова проступили в моей памяти, как шептал он в горячке: «Он хочет прибрать тебя себе…»
   Я заледенела, догадавшись, Кто это… Что же мне… как мне с Ним справиться? Ох как страшно… и опять Ария слова зазвенели во мне: «всю Силу собери и…»
   – Огнь ни за какие сокровища не стал бы покупать ласк моих, Нечистый!
   И сама не знаю, почему, развернула зеркало на него. А из зеркала будто солнечный луч, как бывает ясным днём, будто меч прямо в лицо Не Ария ударил. И он отшатнулся, как от удара, прикрываясь рукой.
   – Покажи своё лицо! – прокричала я, собрав ту самую Силу. – Не Арий ты, никогда меня не обманешь!
   И вдруг он зарычал, и голос его нечеловеческий заполнил всю горницу, и даже весь двор и лес вокруг.
   – Не Арий?.. Ах ты… А ну!
   Он толкнул воздух, лишь издали махнув рукой, и зеркало вылетело из моих рук и разбилось вдребезги, разлетевшись о стену, осколки вонзились в меня в нескольких местах, больно и остро, а его обошли будто.
   И жемчуг на моей шее стал затягиваться, как змей узлами обходя вокруг ещё и ещё. Я схватилась за него, пытаясь остановить, раздвинуть путы и вдохнуть.
   – А ну говори, дрянная девка, ляжешь со мной?! – прогремел Не Арий. – Ежли не согласишься, удушу тебя и заберу мёртвой! А ну!
   – Никогда того не будет! – попыталась прокричать я, но получился только сип.
   Однако он услышал, побагровел, весь увеличиваясь в размерах, возвышаясь надо мной.
   – Не будет?! – прорычал он, и голос его уже совсем ничем Ария не напоминает. - Ты тварь ниже любой низкой и продажной шлюхи, что ходят по вонючим улицам! Кто и как пользовал тебя, забыла? Так вспомни! Сейчас вспомни, мразливая слякоть! Зловонная канава с нечистотами!
   И в голову мне втолкнулось, влетело то, что Арий ещё два года назад постарался стереть усилиями доброй Силы своей… Лица тех, стёртые и смытые, вдруг опять проступили, руки их, дыхание зловонное… И всё это завертело, затрясло, выкручивая меня…
   Но все они были опять не такими, как я помнила когда-то, как было на самом деле, словно Он пытался заново создать их и то, что произошло тогда, Арий развеял, но он собрал прах и воссоздавал сейчас то, что самым страшным и омерзительным адом развезлось передо мной…
   И всё же это подделка, всё было куда гаже и отвратительнее, всё не то, не так, не те… Тех уж и нет… Нет. Нет!..
   И я собрала всю Силу из живота, из сердца и рванула проклятый жемчуг, аспидом душивший меня, и он брызгами разлетевшийся во все стороны. И вдохнула полной грудью, разгоняя остатки морока. Тут Не Арий в лицо ударил меня.
   – Красоты лишу, зрения, слуха, ни ног не будешь чуять, ни рук и жить при том! – зашипел он, обжигая своим дыханием.
   Я почувствовала, что кровь потекла из носа мне на губы.
   – Не станешь. На что я тебе тогда сгожуся? – засмеялась я, прижав ладонь к носу. – За красой и пришёл Ты. Через соблазн много зла в мире сотворить можно…
   Он рассвирепел, возвысившись уже до самого потолка.
   – Волей соглашайся моей дорогой идти, не то…
   И тут петух, герой наш, курицын предводитель, крикнул утро и отвлёк Его. Не Арий глянул на окно, хмыкнул, подошёл ко мне.
   – Подумай день, своей волей соглашайся, не то натерпишься ещё…
   – Вот Огнь вернётся, он не подпустит тебя…
   Но не Огнь захохотал так, что задрожал хрусталь в окнах.
   – Жди! Огнь твой с покладистыми девками там, в Авгалле жизни радуется и нескоро наскучит ему. Не то что ты, ледышка безмозглая!
   С тем и вылетел вон, шарахнув дверью. А я, почувствовав себя в безопасности, выдохнула, сердце в груди долбилось как пчела в окно, я подышала несколько мгновений, пытаясь унять его. И уже в лучах рассвета, кое-как добралась до постели, трясясь в ознобе, не унимая кровь, всё ещё струящуюся из носа, укрылась с головой и уснула, будто провалилась в сон, откуда он и взялся-то, сон, такой после стольких страстей?.. 
    Никогда ещё я мысленно так не умоляла Огня вернуться домой. Проснувшись в полдень, я прибралась, умылась, и сходила на двор, обиходила скотину, благо теперь это мне было не как в детстве, всё само собою делалось, будто и бурёнка, и лошади, а без Бурки один Серка был тут, и птицы сами себе и корма задавали и за собой почистили. Корову и лошадей я выпустила на двор пастись, трава уже давно была высока и сочна. Потом огородом надо было заняться. Я даже про еду забыла, вечер подкатился как-то быстро… В дом идти было страшно, но не в баню же прятаться, тем паче, что там и темнее, и страшнее ещё.
   Подумав, я вдруг вспомнила, что читала когда-то о Нечистой силе и как защититься, и как ошпаренная кинулась в дом, найти на полках книгу, где говорилось о защитных ритуалах и заклинаниях, а на что мне было ещё надеяться, когда Огник меня бросил?..
   Благо, было чем рисовать, в доме красок для меня сколь хошь, печку-то я исправила, ещё краше расписала. И вот уже в сумерках нарисовала на полу пятиконечную звезду, вроде той, что начертал Огнь на той памятной поляне, где я приняла посвящение, только эту я ещё обвела кругом, как было сказано в книге. В середину этого круга я и встала. И смотрела вокруг себя, во что превратилась наша горница за два прошедших дня: осколки, не все собрала, кровь накапана, ковры на полу я сдвинула, чтобы свой странный чертёж нанести.
   И вдруг мне пришло в голову: а может, нет ничего? Может быть, я просто рехнулась от страха и одиночества в этом лесу?..
   Может и Огня никогда не было?..
   – Конечно нет! Если б был он, как ты себе придумала, разве оставил бы тебя? – захохотал уже знакомый голос и стал приближаться.
   Я не видела Его, только слышала Его голос. Оборачиваясь, я смотрела во все глаза, но никого не видела. Конечно, сошла с ума и вот голос в моей безумной голове и говорит со мной.
   – Это очень мне нравится, Аяя, что ты считаешь себе сумасшедшей! – веселясь, рассмеялся Он. – Это от ума, это я люблю больше всего. Не верь ничему – это мои лучшие силки, которыми я ловлю ваши душонки. Неверящие и пустые – вы первые моя добыча.
   Он захохотал опять.
   – Где пустота в сердцах, там – я! – радостно проговорил он.
   Но вдруг смех Его оборвался.
   – Это что ещё такое?!
   Он словно обо что-то ударился. О мой круг! Неужели? Неужели подействовало?! Неужели сумела я? Подействовало заклятие и рисунок древний, лучи силы собирающий! Пока рисовала, не сомневалась, потом сомнения вползли червями, и теперь рассеялись, когда разъярился Он.
   – А ну выходи, ты где есть?! Я не вижу тебя! – взревел Он. – Слышу, ты дышишь здесь, но не вижу! И ты не видишь меня?!
   Я замерла, постаравшись не шевелиться и не дышать, даже рот зажала себе, продолжая таращиться вокруг себя. Я Его не вижу, но и Он меня тоже.
   Но как не дышать? Долго не выдержишь…
   – Так ты спряталась, мерзавка, магией от меня отгородилась! – догадываясь, прошипел он. – Научилась-таки!.. Ах, дрянь. Есть вам польза от ума-то… А я-то порадовался, что ты сильно умная и я смогу обмануть тебя, как не обманешь простодушных.
   Я закрыла глаза и стала думать, сколько я выдержу вот так? Простоять, не шевелясь всю ночь, смогу? Придётся смочь, а что остаётся?
   И вдруг боль пронзила меня. Словно вонзили что-то горячее и острое в живот. Невольно согнувшись, прижимая руки к животу, не удержавшись, я застонала.
   – Ага! – обрадовался Он. – Попалась, стонешь! Как тебе такая боль? Так было больно, когда ты скинула ребёнка Марея-царевича? – радостно захохотал голос. – Так?!.. Сильнее?!
   И боль усилилась десятикратно. Не выдержав, я упала на колени, чувствуя, как испарина выступила на моём теле. Я закусила губы, чтобы не закричать.
   – Больно? Вот ещё! Вот ещё! Ещё!
   Я сжалась на полу, плача. А Он зашептал совсем рядом:
   – А ещё вот тебе к этой боли, скажу: вчера жена Марея родила ему дочь. И он счастлив, он светится от счастья, горд собою и женой, что она прелестна и похожа на мать, красавицу, он любит всей душой! А мукомолку грязную, бесплодную, потерявшую его сына, и не вспоминает давно! Вот так тебе! А теперь ещё прибавим боли!
   Я закричала, чувствуя, что от боли, что сжимает и пронзает мои внутренности, я почти ослепла. Холодный пот проступил на всём моём теле.
   И вдруг боль исчезла. Я осторожно задышала всё ещё плача.
   – Отпущу, ежли выйдешь оттуда и согласишься, сама согласишься стать моею.
   – Нет, – плача прошептала я, чувствуя вкус крови на искусанных губах.
   – Нет?! – загудел он, взвиваясь.
   И боль ударила вновь с такой силой, что я завыла, извиваясь на полу. Слёзы намочили мне волосы, что не промокли ещё полностью от холодного пота.
   – Выйди и стань моей приспешницей! – гремел он, но гремел тепло, почти ласково, уговаривая, вкрадываясь, словно эту боль не он посылает, но он может избавить. – Стань моей! Стань, Аяя, Селенга-царица! Тогда и болезней не узнаешь никогда, и рожать станешь без мук, и с мужчинами будешь только наслаждаться неизменно, и никогда не постареешь. А захочешь, избавлю тебя от мужских притязаний вовсе, коли не милы тебе, сиять лишь будешь, а не тронет никто во веки!.. Как захочешь, так и будет, всё в твоей воле… Выйди, ни одного несчастья не узнаешь в своей жизни. Все, кого любить захочешь, всегда будут с тобой. Всегда будешь богата и сыта. Разве не того желают все люди?.. – он почти шептал где-то совсем рядом, втекая в мои уши. – Выйди, Аяя и последуй за мной… Что тебе этот неудачник Арий, который свою бесконечную жизнь так бестолково живёт? В лесу этой затворничает. А ты будешь блестеть звездою на всех небосклонах, и люди станут поклоняться тебе! Бесконечная жизнь и бесконечное величие, подумай, Аяя. Что ты сейчас? Наложница безвольная у пьяницы и пустомели! Выйди ко мне… и я избавлю тебя от него. Всесильна и непобедима станешь! Выходи, выходи, станешь ближней ко мне, мою корону тебе отдам!
   – Нет… – мне показалось, слова вытекли из меня кровью…
   Иии-эх! Он швырнул что-то, я не вижу ничего, от боли в глазах темно…
   – Получи тогда! Получи ещё!
   Я закричала, страдая, уже не видя, не слыша, не чувствуя вообще ничего, кроме ужаса всеобъемлющей боли. Моя голова надулась и была готова лопнуть болью, мои руки и ноги вывёртывали судороги, мои грудь и живот сдавливали, скручивали и пронзали все виды и оттенки боли… Вот так казнит ад…
   Всё окончилось внезапно, но не от петушиного крика, а от какого-то гула за окнами. Я услышала его, потому что отпустила боль и я, сжавшись, замерла на полу вся мокрая от пота.
   А Он, словно выглянул в посветлевшее окно, рассвет давно осветлил небо.
   – Ишь ты, вся рать твоя звериная собралась, вопят, – проговорил Он, усмехнулся он. – Сюда войти не могут, даже на двор ваш завороженный, а орут, мешают… твари добрые.  Прощай пока, безмозглая девчонка…
   Я не могла открыть глаза, я обессилела, и, трясясь от озноба так и лежала на полу в центре своего круга, в середине звезды. Мурчание и прикосновение мокрого носика и мягенькой мордочки, заставили меня открыть глаза. Мурка ластилась ко мне, будто говоря: «Это я! Это я привела всех, похвали меня!».
   Я погладила её, трясущейся рукой. Потом кое-как поднялась вначале на четвереньки, падая, добралась до кувшина с водой и напилась, обливаясь. Сбросила всю одежду, потому что она была совершенно мокрой и легла в постель, нагой как была, искать одежду теперь я была не в силах.
   Как же так, Огник, как же ты оставил меня одну? И как мне дождаться тебя?
   Только бы Он тебя не тронул, только бы ты вернулся, Огник. Огник…
   С тем я и уснула. А проснувшись, всё ещё обессиленная и еле живая, я отправилась сделать всё же хозяйственные дела, ведь корова сама себя не подоит, плакать будет от боли, перегорит молоко, а куры дохнуть от голода начнут…
   И грядки полить надоть, сухоросо…
   Как вот только новую ночь пережить? Огника-то всё нет.
   Но до ночи Он сегодня не дождался. Явился в ранних сумерках, едва солнце зашло за верхушки деревьев на горах, а небо ещё даже не начало погаснуть. Вот тут я и увидела Его. Я видела Его впервые, но, казалось, что уже видела раньше…
   – Взгляни на своего повелителя, Аяя, – сказал Диавол, представая передо мной.
   Громадным чудищем с блестящей кожей, мощным телом, и лицом неизъяснимо прекрасным и, кажется, знакомым. Он был наг и великолепен в своей наготе. Верно, ведь был некогда равен Богу, так себя и почитал…
   Я отступила к крыльцу в страхе, что громадными руками, за которыми сложены чёрные великолепные крылья, он схватит меня.
   – Ты мне не повелитель! – сказала я почти без голоса.
   – Ты признаешь меня! – пыхнул Он красными глазами, а перед тем они были сини, как волны Моря.
   – Никогда!
   Он захохотал, увеличиваясь во много раз и возвышаясь надо мной громадным, выше дома...
   – Чем ты защитишься от меня? Тут нет твоего круга. Тут нет Ария, да и какой он тебе защитник, насильник и охальник! – захохотал Он, сверкая всё теми же жемчужными зубами.
   – Нет, Арий не…
   – «Не»… – прохохотал он. – Что «не»?! Произнести не можешь?
   И с улыбочкой стал смотреть на меня:
   – Используешь ведь его, как тебе надобно, ты уже моя последовательница! – с довольной ухмылочкой проговорил он. – Что удивляешься? Сразу  стала, как прибежала сюда. Позволила что-то и на попятную… Заставляешь его мучится и страдать. Не подпускаешь, принуждаешь всё время чувствовать, что он виноват, сводишь с ума своею холодностью и своими ласками одновременно, – он смотрел на меня, как гордый учитель смотрит на лучшего ученика. – Ты уже поступаешь, как должно моей служанке, причиняешь невыносимую боль! Такая хитрая и нужна мне. Ты уже моя!
   – Нет! – я заплакала.
   – Да! – с удовольствием прошелестел Он, продолжая улыбаться, не спеша подходя ко мне. – Ты только о себе думаешь, только себя помнишь. И правильно, этому я и учу тех, кто хочет быть счастливым по-моему: любите себя, только эта любовь вечна и взаимна.
   – Нет!
   – Да-да! – он стал весел, как ещё никогда за эти дни. – Так что ты во всём уже моя. Так что лишь скрепим наш договор и будешь счастлива всегда.
   И я увидела, у него поднялся громадный и блестящий уд…
   – Да-да, смотри на него, – гордо подбоченясь, произнёс Он, – запомни  его, будь заворожена им, тебе ничего не будет нужно, кроме него…
   – Замолчи, бес!
   – Я не бес! Бесы – это всего лишь мои слуги, как всё это зверьё – твои. Иди, соединим наш договор. Сама иди, али я возьму, то будет хуже, потому что…
   – Нет! Замолчи! Мелок ты али велик, а не стану я служить тебе!
   – Будешь!
   – Нет, Нечистый!
   – Будешь, только не царицею сделаю, а нижайшей, грязнейшей из…
   И вдруг новые голоса зазвенели в разлившейся черноте уже наступившей ночи:
   – Не сделашь!
   – Отойди от неё!
   – Оставь чистую душу!
   И вдруг слетелись со всех сторон… Батербей, Игол, и Рысь с мечами в руках и встали меж нами.
   – Вы ещё тут, бестелесные! – взъярился Диавол, гнев перекосил его прекрасные черты.
   И ещё зашелестело и появились матушка, мой отец, и какая-то красивая высокая женщина, очень стройная и с длинными светлыми волосами, струящимися вдоль её стана.
   Она и заговорила с Предводителем Зла, выходя вперёд.
   – Ты не победишь тут, уходи, – негромко сказала она.
   Диавол ухмыльнулся страшно.
   – Ревнуешь, Вералга, что тебя я никогда не соблазнял так-то? – произнёс Он.
   – Меня меньше любит Бог, не посылал мне столько испытаний, как ей, – ответила та, кого он назвал Вералгой.
   – И что? – он обвёл взглядом тех, кто стоял между нами. – Ты привела сюда эту горстку теней? Всего-то? Что они супротив меня?
   Вералга улыбнулась спокойно:
   – Они всё против тебя, они чисты и светлы, как и Арий, заплутавший по твоему наваждению в эти дни. Но он вернётся.
   Диавол захохотал, запрокинул голову, длинными чудесными кудрями качнув по своим крыльям.
   – Вернётся! Вернётся, чтобы насиловать её! – радостно зарычал Хозяин Тёмного царства. – Кто тут Аспид? Кто враг?!
   Вералга обернулась на меня с вопросом в глазах. Но я затрясла головой, даже я сама никогда не думала такого. Нет-нет, я не хотела, чего хотел он, но Арий никогда зла не причинял мне.
   Вералга развернулась снова к Врагу.
   – Лжёшь, как всегда, – вновь спокойно сказала она. – Люди могут ошибаться, и ты ловишь их на ошибках, но зла в Арии нет. И даже тропки тебе к нему нет и никогда не было.
   – Не было? – он сверкнул очами, выпустив из них пламени. – Зато в Эрбине найдётся!
   Матушка тем временем повернулась ко мне и прошептала:
   – Беги в дом, спрячься, Арий совсем скоро, проснулся уж…
   – Эрбин слабее только и всего, но ты и его за тысячу лет не взял в свои слуги… – продолжила Вералга.
   А я со всех ног кинулась в дом и окончания разговора не слышала.
   Но продолжение было: Враг, поняв, что его отвлекли, и я тем временам пропала, рванулся в дом за мной…
…Я вбежал в горницу, пахнущую ещё Им, Врагом человеческим, его зловонием и кровью… и в ужасе и отчаянии огляделся. Аяи не было. Стол и лавки сдвинуты, кровать разломана, на полу засохшие капли крови, осколки, жемчужины и опять эти царапины от когтей… Боги, неужели я опоздал? Неужели потерял её?
   Моё сердце колотилось уже захлёбываясь, готовое выскочить из горла.
   – Яй… – проговорил я, бессильно, оборачиваясь по сторонам. – Яя…
   И обошёл горницу, поднимая ковры на лавках, будто надеялся, что она там.
   – Аяя… Где ты?! – я заплакал, зажав рот ладонью.
   Где теперь искать? Где? И жива ли?..
   – Аяя! – прокричал я уже в отчаянии.
   И вдруг заскрежетала печная заслонка, отодвигаясь… И выглянула чумазая, лохматая и отощавшая, вся поцарапанная мордочка Аяи. Глазища во всё лицо, зрачки громадные.
   – О-огник… – без голоса произнесла она и заплакала, протягивая ко мне руки. Плечики ободранные, следи когтей на них. 
   Я бросился к ней.
   – Здесь ты!
   И одежда оказалась и перепачкана в земле, в крови от разбитых коленок, и множества ссадин, и порвана. Я вытащил её из печки, пустой и нетопленой все эти дни.
   –… потому и спрятаться там смогла, – вся трясясь, доканчивала свой рассказ Аяя, когда я мыл её в тёплой воде, отмачивая её раны и стирая грязь. – Я в дом-то побежала, а Он заметил и за мной. Хотел схватить, но Батербей, Игол и Рысь на Его как напрыгнут… У них мечи, вонзили, и потащили от дома, а Он когтями за пол, за дверь. Сбросил их и за мной… Поймал за ноги, на кровать кинул, думала спину сломала, нет, кровать сломалась… Тут мои защитники снова Его настигли и мечами, ка-ак!.. Он швырять их, а я в печку – нырк и спряталась… Теперь в горнице-то ох, и раскардаш…
   – Приберу я, не волнуйся, – сказал я.
   А потом, чувствуя, что сейчас опять заплачу, но уже от стыда и раскаяния.
   – Простишь меня когда, что тебя кинул?.. – пробормотал я. – Не подумал я… Да и счёт дням потеря в безобразности…
   Она схватилась за меня, сама плача.
   – Вернулся же, вернулся, Огник мой! Никуда я от тебя теперь… Прости, что болтала, просила отвезти, не соображала глупая…
   Я погладил её по мокрым волосам.
   – Всё одно сама справилась, коли защитник такой дурак…
   Она затрясла головой, обнимая всё крепче:
   – Если бы не ты, если б не думала про тебя, не ждала, что вот-вот придёшь, так и не справилась бы! – она погладила меня по лицу.
   И добавила уже смеясь, сквозь слёзы:
    – Ох и зарос ты, Огнюшка, пока таскался, колючий совсем. Побрился бы, а?
   Я потрогал себя за подбородок и засмеялся тоже, верно, зарос ужасно…
   – А то мож бороду отрастить, как брат мой?
   – Не надо никакой бороды! Придумал… И вымыться надо, грязнющий!
   И мы смеялись и плакали снова оба.
   Я всё прибрал и сделал, как было в доме, вот только зеркала не было больше, новое привезть надо, как ловко она с его помощью орудовала-то и придумала ведь… И вообще как справилась?.. всё же Сила большая в ней, что не соблазнилась.
   Спать легли рядом на печке, истопил я, всю её, битую, погреть.
   Мне хотелось, чтобы он меня обнял, даже приласкал, как хочет, но я вспомнила слова Диавольские о том, что любить только себя – это по Его, по адскому закону, не по-божески. Зачем обманывать, завлекать Огня, коли такова я, холодна и не могу отблагодарить его любовью?..
   С тем и заснула. Но пробудилась от тихих голосов. За столом сидели двое: Огнь и… Вералга. Но уже не тенью, а как все, как человек.
   – Так ты насильно входишь к ней, я узнала, слёзы её пьёшь, как кровь, – строго сказала она, взглянув на Ария.
   Перед ними чарки с мёдом, хлеб. Он вчера испёк, я-то совсем ни на что не годна была.
   Огнь вздохнул. Провёл по волосам, делает так всегда, когда волнуется и огорчён.
   – Не знаю, что сказать тебе, Вералга… Да, выходит так. Люблю её. И от вожделения с ума схожу, её одну и вижу… естество своё всё по округе разлил, обезумел.
   – Что это вдруг? Ты ведь был спокойным и женщин дальше порога своей души не впускал. 
   – Так она сама вошла, Вералга, – проговорил он. – Никто не впускал. Двери сами раскрылись.
   – Не Его ли наваждение? – Вералга сдвинула соболиные брови.
   Он взглянул на неё и покачал головой.
   – Нет. Он появился только после того, как я раскрыл в ней Силу, до того и следа Его не было. Да я и раньше никогда не встречался с Самим. Никогда Он мною не интересовался.
   Вералга покачала головой, взялась за кубок с мёдом и отпила, вот как…
   – То, что ты не замечал, не значит, что Он не следил за тобой, – сказала она. – Но пути к тебе не знал. А теперь выведал твою слабость.
   Арий выдохнул:
   – Аяя не слабость. Таким сильным, как с ней, как ради неё, я никогда и не был.
   Вералга снова посмотрела на него.
   – Что же, выходит, тысячу лет для этого жил? Ждал её? Не смеши!
   – Ты же сама говорила, когда обращала нас, что придёт человек, который…
   – Говорила, что было начертано в ваших судьбах, – невозмутимо ответила Вералга. – Но откуда было тогда знать, я даже пола того человека тогда не предполагала, тем более, что вы, холодные предвечные, любовь придумаете, – невозмутимо ответила Вералга. – То выдумка, очарование, Им самим и посланное на тебя. Чтобы смутить, ослабить тебя. А может и завлечь. Не на то ещё люди по страсти идут.
   Арий вздохнул, повернулся боком к столу:
    – Его очарование? Нет, нет… настоящее. Настоящее, она пропитала мою кровь и плоть. Всё она. Только она одна.
   – Именно так и приходит Его наваждение – «только она, только её и вижу».
   Но Арий покачал головой, взглянул на неё:
   – Нет, не Его. Моё, – твёрдо сказал он. – Я будто её ждал всю жизнь. Ждал, даже не зная об этом.
   Он подпёр щёку рукой, глядя куда-то в пустоту вперёд себя. 
   – Вот что, Арий, коли любишь, отпусти её, не терзай ни себя, ни её. В том и будет главное подтверждение любви и твоей Силы. Хотя, честное слово, смешно мне слышать это от тебя: «любовь», какая-то несерьёзная глупость. Ну ты ли это, Арий? Разве тебе важен был кто-то кроме самого тебя, предвечного?
   Вералга засмеялась, на столе даже дрязнули кубки от её веселья. Но Арий не обратил внимания на эти слова, ни на смех.
   – Как же от Него защитить тогда? – сказал он.
   – Она сама справилась, как видишь, – дёрнув плечом, сверкающим вышитым самоцветами платьем, сказала Вералга. – И вот ещё что: ежли Аспиду она предназначена, Он возьмёт, а ты погибнешь.
   – Так значит, погибну…
   Она выпрямилась, отодвигаясь от стола.
   – И верно ума лишился… – качнула головой, качнулись и прекрасные кудри. – За что ты хочешь погибнуть? Ради девчонки, которая не дорожит тобой, лишь играет. Что ей твоя гибель? Что твои теперешние страсти – ничто. 
   Я задрожала на печи, что-то напоминает мне этот разговор…
   Я думала тихонько лежать, не мешая им разговаривать. Но теперь  решилась, я поднялась и спустила ноги с печи, намереваясь слезть.
   – Не слушая её речи, Арий, то не Вералга! – негромко сказала я.
   За столом сразу произошла перемена. Вералга подтаяла и, разворачиваясь ко мне, начала менять свой облик превращаясь в Того, Кого я узнала в ней, поддельной. Диавол захохотал, уже полностью развернувшись ко мне.
   – Гляди на неё! – своим уже голосом проговорил он радостно. – Голыми ногами сверкает перед глазами твоими! Призывает тебя. И ложится рядом! И терзает плоть твою, и ещё пуще – твою бессмертную душу виной и раскаянием жгучим! А разве ты виноват в прелести её? В мужском естестве своём к ней тянущемся? – он закатился в хохоте. – Она моя! Уже моя, не сомневайся! – он поднялся и стал вровень со мной, сидящей на печке. – Моя шлюха, но и меня дразнит, паршивка, завлекает! Хочет больше за своё согласие и благосклонность, самые лучшие мои шлюхи так именно и поступают! И получают много. Ох, мно-ого! А ты весь мир получишь, Аяя.
   Арий отшатнулся, белея, к стене, вот глупенький не разглядел подделки. А Враг человеческий продолжил тем временем, протянув ко мне громадные руки:
   – Ну, иди сюда, Аяя. Иди ко мне, Селенга-царица! Что тебе этот мелкий человечишка, он даже отличить меня не смог. Ты распознала, зрячая душа, а он кроме михиря, всё забыл! Заморочила предвечного, никто не мог, – он хохотнул и подмигнул мне. – Иди ко мне! Иди, со мной тебе надо быть, всех победим. Такую власть тебе дам, что никто не видал и во сне!
   Но я уже не боялась Его и посулов Его. Ни рук. Поняла, что сам он меня взять не может, я должна отдаться, вот почему он бессилен, пока я не сделала этого, не выбрала, не впустила Его. А потому я прокричала бесстрашно:
   – Вон убирайся, Прародитель хитрости! Не стану я Тебя слушать!
   Он зашипел, будто стегнули его.
   – Его убью сейчас, коли не пойдёшь!
   Вот тут я расхохоталась, чувствуя яростный азарт, после стольких наших встреч, я уже как-то освоилась с Ним и потому выкрикнула радостно:
   – А вот энто не по зубам тебе! Мог бы, давно убил! Но чистая душа тебе не подвластна, хоть весь ад обрушь!
    Он кинулся было ко мне, но споткнулся, как на прежнюю преграду от круга моего, и завыл разъярённо.
   – Не в последний раз встречаемся, помните! Я ещё подстерегу! Ещё поймаю вас! Берегитесь! – и вытянувшись ко мне, прогремел: – И хлада смертного из своего сердца ты никогда не изгонишь! Вечно будешь холодна как камень! – и обернулся на Ария и грохот его голоса ударился о потолок и  стены: – Пусть обломается о тебя предвечный!
   И вылетел, грохнув дверью, как с петель не сорвал?..
   Пусто и тихо стало в горнице. А мёд в кубке почернел, и хлеб разом покрылся чёрною плесенью…
   Мы с Арием смотрели друг на друга.
   – Ты… Арюшка… Я… Я… тебя Ему тоже… в обиду не дам, – я едва не прикусила себе язык от дрожи, охватившей меня.
Глава 5. Муравьи
    Всё верно рассказывал Сил, Арлана родила дочь. В ночь через пять дней после Летнего Солнцеворота. Мне принесли ребёнка. Красивее я не видел младенца. Казалось, она улыбается, крошечная и какая-то изящно сделанная, будто и не настоящая. Я приказал известить отца и мать. Они тоже одобрительно оглядели девочку.
   Отец взял на руки, завернув снова в пелёнки, он с улыбкой покачал головой и посмотрел на меня, передавая царице.
   – Теперь ты взрослый, царевич, – сказал он. – Подарков пошлю жене твоей, и сам не скупись.
   Царица, ворковавшая только что с малышкой, подняла голову:
   – Сына родит, тогда и будут подарки ей. А девчонка что? Только радость, толку-то больше нет.
   Отец качнул головой:
   – Радость тоже много стоит.
   – Вот Радой и наречём, – сказал я.
   Царь улыбнулся, кивнул согласно.
   Так и стал я отцом. Не так, как мечтал когда-то и не с той, но всё же осознание этого наполняло мне душу гордой радостью и нежностью к малышке. Хотя видеть мне её приходилось нечасто, но и Арлана особенно не нянчила дочь: поглядит для порядка утром и у мамок оставляет. Моя мать, когда я был мал, всё время была со мной, я отлично это помню. Даже когда народились мои младшие братья, всё же брала меня к себе в покои и спать оставляла даже. Вообще же между нами с ней была близость и дружба вплоть до того времени, пока не появилась у меня Аяя.   
   Меж тем я завёл прелестную и милую подругу, которая неуловимо напоминала мне Аяю, хотя на первый взгляд совсем не была на неё похожа и всё же во всём, мне представлялось, напоминала её.
   Небольшая и тоненькая, с пухленьким румяным ротиком, веснушками на вздёрнутом носике и прекрасными гладкими тёмно-рыжими волосами, спускающимися ниже талии, я часто просил её не заплетать кос, любуясь их красотой, Калга теперь стала единственной моей привязанностью. Я проводил с нею ночи, она являлась неизменно после моих вечерних встреч с отцом и оставалась до рассвета. Иногда мы играли с нею в прятки да салки, иногда она рассказывала мне сказки, которым её научила её бабка, будто знала, что пригодится, а иногда я читал ей, потому что она грамоте не разумела, и она засыпала под моё чтение, мило приоткрыв ротик.
   Она ни в чём не перечила в отличие от моей жены, без устали изливавшей на мою голову потоки желчи, где только такое количество её, жгучей и зловонной располагалась в Арлане?
   Хотя она такая здоровенная баба, что места для всего, верно, хватит. Спать я с женой не ложился с самой зимы, для чего мне были утехи, что не милы ей и нежеланны мне, но теперь и это явилось поводом пилить меня, после рождения дочери Арлана стала меня упрекать моею холодностью к ней.
   – Ты что же, по потаскухам семя бесценное царское сеешь, а жена бесплодна ходить будет?! – белея губами то ли от ненависти, то ли от отвращения, говорила она.
   – Приду, непременно, Арланушка, – ласково говорил я, взяв теперь за привычку быть особенно приторно ласковым с ней. И придраться не к чему и выводит её из себя страшно.
  В покоях Арланы ковры и золото, изыски и лакомства на столах, дуры, да мамки в изобилии. Даже у моей матери всё куда скромнее и людей меньше и пристроены все к делу, шьют ли, песенки поют да сказки рассказывают и истории смешные, всегда смех в материнских покоях, али музыка, она любит музыкантов призывать. А что эти делают? Только сплетничают, пряники да шишки целыми днями трескают? То-то морды у всех, аки булки сдобные раздулись. После голодной зимы, когда отощали и вымерли сёла и деревни, когда столица заполнилась ободранными сиротами, это было особенно отвратительно. Но чем противнее моему сердцу становилась Арлана, тем лучше я себя с нею вёл. Тем покладистее и тише становился, она же превращалась в мегеру от этого.
   Но зато после их взаимной остуды с моей матерью, я стал желанным гостем в царициных покоях. Я приходил, и лохматый длинноухий Колыш, радостно помахивая хвостом, встречал меня. Девки кланялись, расступаясь. Из этих самых царициных девок была и Калга. Поэтому мать спрашивала меня иногда:
   – Как Калга, не обижаешь ты её?
   Я улыбался на то, и матушка была довольна, что из её проверенных и близких ей девушек я выбрал себе предмет для любви. Теперь она была в курсе всего, что происходит у меня. После разлада с невесткой, а значит и её матерью, других наушниц возле меня у неё больше не было.
   – Гляди, чтобы Арлана не отравила Калгу, – добавила царица. – Не то из ревности бед натворит.
   – Арлана не ревнует меня, – сказал я.
   Мать посмотрела на меня удивлённо.
   – Что же ты любви не внушил ей? Стало быть, не хотел.
   Я пожал плечами. Внушать любовь я не умею и не хочу. Меня любила только одна, и то оказалось ложью и притворством. Калга теперь любит по простодушию и привязчивой душе, кошачьей, но приманит, думаю, кто-то добрее меня, она и пойдёт, махнув мягким хвостиком. Не слишком я верил теперь любви… Моя при мне осталась, похороненная на дне неживого сердца, преданная и растоптанная, как и осквернённая дружба. А где те, кто мне их «внушил», как говорит моя мать? Так что о любви я больше не мечтал, мне хватало той, что я уже видел и того, что она сделала со мной.
   Но моя мать не относилась к прошлому серьёзно, давно позабыв об Аяе, будто и не было её. И я и не думал напоминать, слышать, как мать  называет её ничтожной «мукомолкой», годной лишь в наложницы, но никак не в жёны наследнику, я не был не в силах... 
   А потом матушка-царица принималась рассказывать о моих братьях, бестолковых лоботрясах, и какую они в ней вызывают досаду своей ограниченной глупостью, алкотой до золота, а теперь у тех, кто вошли в возраст и до женщин.
   – Матушка-царица, оженить надо их и дело с концом, жёны и их семьи найдут как управиться с ними.
   Царица посмотрела на меня.
   – Для сыновей царя невест подобрать это… не такое лёгкое дело.
   Я хмыкнул легковесно, пожав плечами:
   – Ничего нет легче! Любую возьми, каждый будет рад свою кровь с царской смешать. На троне не сидеть им, так что, какая разница?
   Мать улыбнулась:
   – А верно. И с рук сбудем остолопов, не то скоро с кольями люди на дворец пойдут, за проказы их безобразные. Только подумай, Марей, что удумали мерзавцы: девок ворують и бесчестют.
   Такого я ещё не знал. На что я был безобразник, таким считал себя, все полагали, что я баловник и дрянной проказник, но таких вещей гадких мне даже в голову не пришло сделать. Вот забавы-то мразотные к чему приводят детей царских.
   А матушка меж тем размышляла вслух:
   – Подругам моим, у коих девки на выданье, и раздадим наших дураков.
   Я поднялся, присвистнул Колышу, чтобы со мной шёл, на двор выйду, али в город прогуляться, поразмыслить. Акромя пса этого ледащего и лохматого уже не стало у меня теперь наперсников.
   – Бери, матушка, тех, кто постарше девки и у коих кулаки потяжеле, – сказал я, выходя.
   Она посмотрела на меня и кивнула, с пониманием. Я поцеловал её в обе щеки, прощаясь, и вышел вон. И пошли мы с Колышем по длинным дворцовым коридорам. Можно в сад выйти через какие задние двери, но я не хотел в сад, мне надо было по улицам пройти, на людей поглядеть, на сами улицы.
   Что-то в словах матери запало в меня, но я упустил, вот хотел поймать теперь и чувствовал, что именно на улицах это получится лучше всего. Ведь говорить больше было не с кем, не с милой же Калгой. А товарищей у меня тоже не стало теперь. Один я остался во всём мире, как оставили меня Аяя и, казавшиеся верными, товарищи. Мне не было уже больно от этого, мне было до боли одиноко…
   Долго я шёл длинными ровными коридорами вдоль идеально гладких, высоких, в три моих роста, стен, выстроенных за тысячи лет до моего рождения.
   Я вышел на крыльцо бесконечной ширины с колоннами высотой в шесть косых саженей, поддерживающих крышу над ним и призванных подчеркнуть величие тех, кто на крыльцо это смеет подняться, у каждой колонны по стражнику с топорастым копьём, я остановился, пёс рядом, я взглянул на него, он поднял смешную бородатую и бровастую голову и мне показалось, спросил без слов: «Куда пойдём, Марей-царевич?»
   Склонившись, подошёл дворовой и спросил:
   – Приказать коня седлать, Марей-царевич?
   – Нет, я пешком, пройдусь по улицам.
   Он склонился ещё раз, прежде чем скрыться так же бесшумно и незаметно, как и появился, так появлялись все дворцовые чади, все прочие слуги, как и стражники и все, кто встретился во дворе. Вокруг меня с рождения так много вот таких невидимых, бесшумных людей… Я никогда не замечал их и почему-то сейчас задумался об этом. Все эти люди, такие как я с руками и ногами, с душами, как моя? Как это может быть? Не может этого быть. Тогда почему так по-разному мы проживаем наши жизни? Они тенями, а я светилом, что порождает тени?  На обширной и пустой, вымощенной каменными плитами, гладкими как Море в штиль, площади мне тоже склонялись выстроенные здесь за какой-то надобность стражники. Марей-царевич – светило  Авгалла.
    А вот когда я вышел за пределы царской площади на улицу, и свернул с главных широких и продуваемых ветрами, где располагались дома вельмож и богачей, казармы воев, я ушёл на окольные и попал будто совсем в иной мир. Здесь было грязно и, хотя дождей не было уже много дней, подошвы вязли в какой-то жиже, раньше такого не было, я не замечал этого, и здесь всегда было сухо, но теперь я вспомнил, почему: раньше улицы были выстланы досками и всегда было чисто и улицы глядели опрятно, даже эти кривоватые и запутанные. Повозки и те по доскам ездили, погромыхивали колёсам, а не хлюпая, как теперь, под досками и нечистоты текли никому сапог не пачкая, и не оскорбляя носов как теперь. Куда доски делись? В печках стопили за страшную зиму? До лесу не добрались? Поленились, али волков боялись.
   Правильно, что в город пошёл, давно не был. Кто-то из встречных узнавал меня, кланялись, но большинство заняты своими делами, проходили и проезжали мимо, не удостаивая взглядами, тем более поклонами. Но не за тем и пришёл я сюда, не за почётом. Зачем, не знаю ещё, погнала недодуманная мысль.
   Я проходил улицу за улицей, людей в столице стало больше против того, что было раньше. Но были то бывшие деревенские жители, пришедшие из погибших своих сёл в города. Детей совсем мало, женщин тоже меньше, чем всегда и те, что встретились, худы, да бледны, печальны, в лицо не глядят, а женщины всегда глядели на меня, в глаза заглядывали и улыбались, всякая на свой манер, теперь интереса в них нет, только маета и озабоченность. И беременных не встретилось ни одной, всегда много гордых женщин по городу павами выступали. Ребятишек вовсе мало. Вот какая зима прошла, что к концу лета не придём в себя. Если следующая такая будет…
   А ведь если и не такая, обычной хватит, сёла опустели, сколько посеяли хлеба, сколько убрали? Говорил я отцу, поделиться надо с людьми, отдать им припасов, на посевы, на подъём хозяйств, у соседей что-то купить, скотом поделиться. Но Ветровей не дал, сказал, что беды особенной не видит, если потуже пояса затянут.
   – Может, зелена вина станут лакать меньше, а то сидят, на хлеб нет у них, зато на хмельное сколь хошь, – сказал он на совете ещё весной.
   – Так делом занять надо их и пить будет некогда. Всегда так было. Пьют-то от отчаяния и безделья, – горячась, возразил я.
   Но Ветровей ответил высокомерно, презрительно приподняв губу:
   – От скотской распущенности пьют! И наглой уверенности, что всё царь решит и сделает для них, захребетников. Сами и возрождали бы свои сёла!
   – На что царь тогда? – окончательно вспыхнул я.
   – Не на то, чтобы последни порты снять и отдать голодранцам.
   – И на это тоже. Царь – отец народу, а не небожитель, коего не касается ничто.
   Ветровей откинулся на высокую спинку кресла своего, его ладная борода ровно охватывала теперь его лицо, и становилось оно вроде и соответственным возрасту.
   – Ты молод ещё Марей-царевич, горячишься из-за нескольких сотен смердов, погибших от лени своей и нечистот, что не убрали вовремя, – спокойно сказал он. – А ежли новая зима такой же будет? Во дворце тоже половина вымрет.
   – Меньше дармоедов станет, уже неплохо! – вскричал я, вскакивая. – Челяди развели цельный город кормится тут! На поля бы и погнали этих утирателей ваших вельможных жоп!
   Зашумел весь совет. Конечно, я давно был спокоен и тих на этих заседаниях, а тут не выдержал наглой их уверенности в собственной исключительности, которой они были полны.
   Вот и не вырастили нового урожая. А лето было как лето, вполне бы могли выправить дела наши, всех людей дела, если бы не слушал отец Ветровея. И отчего он так уж прислушивается к нему? Я не мог этого понять. И спросил однажды.
   Мы с отцом ехали позади ловти, не испытывая сегодня охотничьего азарта. Он посмотрел на меня. И сказал то, чего не решился бы говорить в стенах дворца, а только здесь, на воле, где подслушать никто не мог.
   – Сын мой, казна моя пуста, от отца моего, твоего деда пуста пришла, Ветровей заполнил её своим золотом. Моя казна – это его золото. По сути, он царь в Авгалле. Нашего здесь только наши имена, даже короны на наших головах из его золота отлиты. Ты своё золото накопить сумел, береги, не швыряй, сможешь ещё копи, свободным царём станешь, не рабом, как я. А я… раб вон, пуще энтих, – он кивнул на загонщиков, бегущих впереди нас с горнами и трещотками.
   Этого я не знал и не подозревал даже. Почему отец не сказал мне раньше? Я взглянул на него украдкой: невесело было лицо моего отца, сильного и гордого человека, порабощённого богатством вельможи. Сердце сжалось во мне, отец человек ума недюжинного и огромной воли, что смог несмотря ни на что достойным правителем стать, и как он терпит это? Хуже заточения…
   Так что власть Ветровея стала проста и ясна теперь для меня. И то, что она почти непобедима. Если только самого его убить. Но у него наследники, которым он, конечно, открыл секрет своего величия. И моя жена – первая. По её наглой уверенности можно судить о том. Даже теперь, когда на деле она не жена мне, она хоть и ворчит в желании родить сына, но то лишь для порядка, уверенность чувствует. Потому что понимает, даже если помру я без сына, она сама никуда не денется, золото её отца обережёт её от чего угодно. Знай я это раньше, поостерёгся бы брать её в жёны, ведь не она, а я в её власти в действительности.
   А значит собственное золото надо заиметь, свою казну. Как? Не было теперь ни союзников, ни советчиков толковых у меня. Как не было никого близкого больше…
   И вдруг я заметил, что-то мелькнувшее мимо, пойманное взглядом, непонятое, но царапнувшее моё сознание. И пребольно. Что? Что я увидел?!
   Я закрутил головой, оборачиваясь по сторонам, Колыш вдруг сказал: «Бав!» и указал на кого-то чёрным носом. Я посмотрел по направлению этого самого носа…
   Большой кинжал, с золотой рукоятью и ножнами, и навершием с тёмно-красным лалом… Моё сердце окатило волной горячей крови. Этот кинжал, выкованный специально по моему заказу и буквально под моим присмотром, я в благодарность за поездку по сопределью подарил Батербею. Батербею, который предал меня и уехал с моей женой и остальными моими близкими друзьями. Его кинжал на поясе незнакомого богато одетого человека.
   Я отшатнулся. Батербей никогда не продал бы его, он не мог его потерять. Откуда кинжал у этого человека? Мне хотелось сейчас же броситься, и встряхнув его за шиворот вызнать о том. Но я стал холоднее и умнее теперь: спросить напрямую, он испугается и не ответит, пытать его, что ли, тогда? Но я должен знать!
   Сердце забилось как живое, давно я не чувствовал его. Похоже, я поверил в то, во что не верил. Во что нельзя поверить, чего не могло быть и этот кинжал теперь ниточка к тому, чтобы понять, что случилось в действительности. Проследить за этим человеком надо, а после…
   Через три дня я знал, откуда этот кинжал у старосты городских оружейников Загиба. Он купил его у Мокшена. Об этом он рассказал за чаркой пива с подмешанным в него зелёным вином моему конюшему, которого я послал к нему, завести дружбу, чтобы заказывать у оружейников напрямую кинжалы и прочее оружие в обход царских заказов, что было выгодно для обеих наших сторон.
   – И когда купил? – спросил я.
   – Позапрошлым летом, Марей-царевич, – с готовностью ответил конюший.
   – А давно ли Загиб старостой?
   – С той весны, прежний-то помер, помнишь, небось. Так что молодой Загиб теперя. Хороший малый, работящий и не жадный, втридорога не дерёт, но и своих не забижает, справедливый.
   – Справедливый говоришь? Ну-ну, – сказал я.
   Надо это взять на заметку. И вообще присмотреться к людям. Вообще ко всем. Вот к этим прозрачным невидимкам. Если все они как я, едят, спят как я, чем они не я? Пора и мне стать зрячим и чутким. А то корона и глаза, и уши с детства застила.
   Я долго смотрел на моего порученца, открытый взгляд тёмно-карих глаз на худом лице, хрящеватый длинный нос, чёрные волосы.
   – Как звать тебя?
   Он смутился немного, опуская лицо.
   – Мокрый.
   – Отчего такое прозвание? – спросил я, вглядываясь в него, как это делала Аяя, распознавая людей, не пытаясь думать, а пытаясь душой прочесть его, почувствовать.
   Он покраснел густо, как свекольный отвар.
   – Писался я в кровать до десяти годов, вот и стали дразнить, – сказал он, осипнув от смущения.
   – Дураки, – сказал я. – Не на то глядели, на что надо было. Теперь будешь зваться Зорким. Понял и всем скажи, что я эдак молвил!
   Зоркий улыбнулся лучезарно кривыми, но белыми и крепкими зубами и кивнул радостно. Да, друзей не найти мне больше, но слуг верных всё же наберу себе.
   Так, стало быть, кинжал был у Мокшена, которого Сил убил, как шептались, своими руками год тому за некое воровство. Какое воровство? Никогда Сил не скажет и, конечно, никак с Синтербеем это не связано и мне безразлично за что Сил расправился со своими рабами. Но Мокшен был человек Сила и то, что кинжал был у него… Жаль, не допросить теперь Мокшена. Если только палачей, что помогали Силу спросить о том. Но от этой мысли мне стало не по себе, общаться с заплечных дел мастерами я ещё не пробовал.
   Чтобы Батербей продал кинжал Мокшену? Али тот украл его?
   Но я чувствовал иное: Батербея нет в живых и потому кинжал его оказался в руках вора Мокшена. И тот продал его… но тогда, где остальные сокровища? С Аяей пропало много добра. Неужели ничто другое не осело в карманах воров? Или всё же кинжал случайность? И всё так, как было известно, что Аяя сбежала с моими товарищами?
   Я лёг на постель, поверх покрывала. Был ранний вечер, осень начала приступать к городу. Дули злые ветры с севера, выхолаживая улицы и даже дворец. В печи гудел огонь, потому что ветер через трубы раздувал его.
   Я закрыл глаза, Аяя, скажи, ты не любила меня и ушла? Али обманом тебя отняли у меня? Убили, как и моих друзей? Третий год идёт, я не знаю ничего…
   И случилось нечто. Никогда доселе я не видел мёртвые тени, никогда не видел странных снов, ничего подобного не происходило со мной. А тут я ощутил присутствие возле себя. Я открыл глаза. Все трое моих друзей стояли возле ложа. Но они не были теми, что были раньше…
   – Вы умерли? – проговорил я, чувствуя холод, то ли излучаемый ими, то ли тот, что вдруг зашевелился в моём сердце, вошедший туда после их исчезновения.
   Они молча смотрели на меня мёртвыми глазами.
   – И Аяя? – крикнул я, чувствуя, как от крика заболело горло.
   Но вдруг меня кто-то тронул за плечо, и я очнулся. Это Калга, улыбаясь, наклонилась надо мной.
   – Ты что, светик, Марей-царевич? Стонешь во сне?
   И верно, уж ночь, никакой не вечер, и спим рядом, как обычно я и Калга уже много месяцев и всегда я доволен был проснуться рядом с ней. И только сейчас внезапно почувствовал себя опять в пустоте и одиночестве, несмотря на её присутствие.
   – Стонал? – переспросил я, приподнявшись, и сбрасывая её объятия, как слишком душное одеяло.
   – Да, светик мой. Может, хочешь чего? Может мёду дать?
   – Не надо ничего, – сказал я, вставая с кровати, я хотел понять, что же это был за сон. – Спи.
   – Марей-царевич…
   – Спи, Калга.
   Я вышел в соседнюю с почивальней горницу. Везде сквозняки, не заделали щелей, что ли, пред зимой, холод по ногам. А зима скоро. Уже третья зима, как нет тебя, Аяя. Я не замечал ни холодов, ни жары, когда ты была со мной, мне всегда было тепло и светло, теперь же мне всё не так. И обед несолён, и мёд несладок и любовь негоряча. Потому что нет её во мне. Неужели ты умерла, Аяя? Умерла… Убита? Кто сделал это? Если кинжал был у человека Сила, то и убили они…
   Я подошёл к окну. По площади неслись сорванные ветром листья, а пламя в гигантском каменном светильнике стлалось как знамя на ветру. Вот эти громадные колонны для светильников, теперь такие и не сделает никто и не отремонтирует, случись им треснуть… Вот так и моя душа. Была велика и цельна, горяча и светла, великолепна и помыслы мои были велики, а теперь всё мелко, всё лишь на сей час, никакого будущего не вижу и не хочу… На что мне будущее, когда я весь остался в прошлом. Как и наше царство, всё величие и великолепие приморья в прошлом. В древности, а мы лишь муравьи, что ползают теперь по развалинам былого величия и великолепия.
   Если Ветровей убил моих друзей и Аяю… убил, чтобы женить меня на своей дочери, чтобы плотно и окончательно приблизиться к трону, то я должен отмстить. Если я стал мелок, то месть – это как раз то, что овладеет моими помыслами в ближайшее время.
   – Светик, Марей-царевич, что ты в тоске на луну глядишь, говорят, так ума лишиться можно, – проговорила Калга, подходя ко мне, не послушалась, встала. – Завтра вставать рано, свадьба. Али позабыл?
   И верно, завтра женятся сразу три моих брата, те, что вошли в возраст. Мать выбрала им идеальных невест из домов своих приближённых подруг. И вот тут-то я и вспомнил, что тогда летом, выйдя от матери, что-то не додумал, она произнесла что-то вскользь, я вскользь услышал и всё размышлял потом, что я упустил. Вот что: она сказала тогда, что за безобразия моих великовозрастных братьев, того гляди, на колья люди поднимут. Вот что!
    Вот это! На колья поднять Ветровея со всей семейкой подлой, из столицы изгнать. А ещё лучше его кровью грязь с улиц смыть! Его подлой вероломной кровью. Подбить на то недовольных, он виновен в бедах народных, не сдерживать никого. Золото в казне останется, а хозяина его не станет, хозяином станет царь, а значит и я. Хозяином царства…
Часть 7.
Глава 1. Кровь
   С той ночи, когда мы окончательно изгнали Прародителя зла из нашего дома, на душе у меня стало намного спокойнее. Страх, что Он явится в любую минуту и отберёт Аяю, немного ослабил хватку. Она смогла защититься и даже меня защитить, значит, теперь не была слабой, доступной и раскрытой. Но так ли? Застать любого из нас можно в любую минуту, подстеречь и поймать в силки. Мы всего лишь люди, и Аяя, несмотря на избранность тоже всего только человек, женщина к тому же.
   Покуда сидишь отшельником, которого волнуют только знания древних, усовья, да наблюдения за природой, звёздами и планетами, изобретаешь себе способы за этими самыми светилами небесными следить, ты никому не интересен и не нужен. Но едва оказываешься в горниле страстей, каких не знал, которые, как  даже Тот заметил, держал всегда за порогом своей души, а теперь впустил и сгораешь – и ты уже уязвим и раскрыт. И ты нужен Злу. Тем более предвечный.
   А уж она, Аяя – тем паче. Тут Он прав, с эдакой-то властью, какую она обретает над сердцами, она Ему в служанки просто необходима. Вот потому, хотя мы и победили пока, я знал, что это лишь передышка, он лишь затаился на время, впереди ещё не одна битва. Но разве каждый человек не сталкивается с этою борьбой? Разве не в каждую жизнь она входит, и бьются там силы Тьмы и Света?..
   И всё же время опять ускорилось, как и всегда, жизнь вошла в прежнее русло после тяжкого потрясения и потекла дальше. Не прежней водой теперь, потому что много смущения влил нечистый в наши уши, но и чище, потому что от многого избавил нас. Меня от сомнений, дорог ли я Аяе, пусть просто как друг, но дорог. И близок, и любим. И хотя это ранило, будто я осколков острых напился, но все они были теперь во мне, я привыкал к ним и новых я не видел. Я знал только, что для меня она единственная и первая желанная и любимая женщина, потому что достаточно долго жил, чтобы научиться различать истину и ложь. Даже ту, что мы внушаем самим себе.
   Мы занимали всё время множеством дел, и оно пролетало месяц за месяцем в осень и к зиме. Ни мига нам не было скучно. Во всём Аяя находила загадки и стремилась их разгадать, на удивление пытливый ум. Я смеялся, немного окорачивая её:
   – Ты всё хочешь знать, разбрасываешься. И спешишь. Куда, Яй? У тебя времени – бездна, успеешь во всём разобраться. Познай одно, переходи к другому.
   Но она отвечала, возбуждённо блестя глазами, красивая необычайно:
   – Но ведь всё так интересно, Арий! Как можно только одним чем-то? Вот, стрекоза сидит, почему у неё крылышки прозрачные, а у бабочки цветные? И почему они не птицы? Почему рыбы живут в воде? Почему летают птицы, а звери нет? Почему у слизней не красная кровь…
   – Остановись!.. – хохотал я. – Алкота такая похвальна, но…
   – Только не говори, что я неугомонная егоза, и любознайство до добра не доведёт… – смущаясь, она опускала голову.
   Я погладил её по волосам, не было ничего, что бы мне не нравилось в ней, смотрю и могу только восторгаться…
   – Никогда не скажу. Ты не такая как все, вот и не понимали тебя те, кто жил рядом, а я понимаю, только прошу, не спеши, вникай, не хватай по верхам. Хотя… – тут я посмотрел на неё, – у тебя такой ум замечательный, пенку сверху смахнёшь, уже и суть поняла. Я сам такой. Эрику приходилось всегда вчитываться, вдумываться, подолгу размышлять, докапываться, чтобы в голову вместить и разложить там всё, как надо, злился страшно, что я легче учился…
   Она обрадовалась этим словам:
   – Правда?
   Я кивнул. И увидел, что ей стало спокойнее от моих слов и приятно, что мы схожи. Мы во многом были схожи, почти во всём, даже предпочтениями в пище, как ни странно. За это время у нас даже традиции сложились, оба мы любили пирожки со сладкой начинкой, омулёвую уху, косулю на вертеле и запечённых в сливках поросят, их я покупал на базаре, сами мы поросят не резали, я не мог этого, казалось: детей режут, вот такой самообман, есть люблю, убивать не получается, свинок взрослых возил в сёла, где за четверть туши мне их резали умельцы. Летом яблоки да груши и особенно, арбузы радовали наши непритязательные, в общем-то, желудки. 
   Но более всего и всего основательнее она изучала лекарское дело, считая самым полезным из всех знаний. И за эти два с лишком года я многому успел научить её. Но на страдальцах мы не проверяли, случая не было, да и опасалась она к людям выходить в столице, али окрестных сёлах:
   – Видали меня в городе-то, вдруг помнют ещё, увидют снова, решат – вурдалак.
   Но все мои записи, все усовья, и всё, что я говорил, она выучила. Я мог спросить, как приготовить любое зелье, как использовать его. И в этом упражнялись мы, готовили, варили, травы собирали в особливые дни.
   Так что, кроме охоты, рыбной ловли, наблюдений за звёздами и природой вообще, делая рисунки и записи, образование моей подопечной я вёл как самый внимательный пестун. Да думаю, никто не был бы для неё учителем лучше меня.
   А ещё мы взбирались в горы, заходили в пещеры, разглядывая стены. И я удивлялся, как много она замечает такого, что упускал я, перемены в цвете стен в пещере, то, есть ли в гроте летучие мыши или нет, бьёт ли скрытый родник, какие прожилки на стенах…
   Однажды я удивлённо сказал:
   – Думаю, Яй, ты не заблудишься в пещере, ежли что, запомнишь, как шла и выйдешь?
   – Ну, если с закрытыми глазами приведут, так и не выйду...
   Память у неё, правда, была удивительная даже против моей, причём она запоминала сразу же всё, что поняла и помнила крепко, я через год и два спрашивал иногда что-то, она отвечала легко и, не напрягаясь, вытаскивая из глубин. 
   Убитых на охоте животных и пойманных рыб, мы не просто потрошили как все, а разглядывали все органы внутри. И я рассказывал Аяе, чем они похожи на человеческие, чем отличны.
   Что вы думаете? Она сделала множество рисунков всего этого, с подробными подписями, специальные уголёчки завела для этого: обёрнутые в глиняную трубочку, обожженную в печи, хрупкие получались, как черепки, но зато удобные и для письма и, особенно для рисования.
   –Вот ежли бы из дерева трубочки эти держальные делать, придумать бы, как внутрь угольки вставить, тогда оттачивать можно было, а не выкидывать, как стержень к краю стоптался… – говорила она, оглядывая очередной законченный уголёк.
   Вот в этом я помог ей, знал я в Авгалле мастеров, способных тончайшим сверлом сделать такие желоба в деревянных палочках… Дело ещё быстрее пошло. Теперь её записей и вот таких рисунков на моих полках развелось едва ли не четверть от того количества книг, что были здесь раньше. Пришлось ещё полок наделать. Да она и цветные рисунки делала, совсем как настоящие картинки получались, удивительный глазок у неё был, приметливый, и способность на лист всё это перенесть, пергамента я на то не жалел, хоть он и дорог стал в энтом голодном году, скотину, что осталась после голодной зимы теперь берегли.
   Я постарался, как и обещал Эрику не пить больше так много вина. Его страдания, честно признаться, тронули меня, я не видал их раньше так близко, наверное, потому не очень и думал, тем более что самому мне не приходилось так болеть ни разу в жизни. И всё же, совсем не напиваться я теперь не мог. Неосуществимое и от того ещё большее желание жгло меня. Ведь несмотря на признание в любви, ничего не поменялось, Аяя вовсе не хотела делить со мной постель.
   Весь остаток лета она спала отдельно на кровати, пока я тайком подглядывал за ней с лежанки. И вот как, вы мне скажите, не напиваться раз хотя бы в десять дён, когда ум уже отказывает, потому что пойти в город, али какое село и облегчить отяжелевшие яйца нет ни капли желания, потому что всё оно упёрлось только в неё? А она, как лёд в середине зимы, как и было обещано, впрочем…
   Вот бывало и вытащу бутылку на свет и… Однако теперь я прятался, теперь я не хотел, чтобы она явно замечала моё пьянство, хотя как это скроешь, ежли спьяну я неизменно смелел и лез к ней.
   Среди ночи наваливался тяжко, сдвигая одеяло из пёстрых лоскутов, и голым к её телу…
   – Ох, Огнюшка, нализался опять… – выдыхала она, просыпаясь.
   Но не гнала, рук не выставляла даже, послушно позволяла стянуть рубашку и отдавалась, оставаясь сухой и холодной, даже губы её были сухи и холодны. Но после обнимала, целовала лицо моё сомкнутыми губами, оставляла в постели с собой, будто не знала, что на рассвете полезу снова.
   А бывало, что не засыпал я, и теша себя надеждой разжечь хоть слабое пламя в ней, хоть как в лучинке огонёк, не унимался своими бесконечными ласками всю ночь. И среди бела дня хватал её, случалось, вот где застигнет меня  та самая искра страсти, там и случалось. И нежным, и злым, и жадным бывал, и терпеливым, оказался. Я умею всё, что было придумано людьми в любовной науке, я научился всевозможным изыскам любовных утех за длиннющую жизнь мою. Вот и применял, чему учили меня когда-то мои многочисленные горячие и изощрённые любовницы. Но всё было неизменно с её стороны – покорность и приятие, но не было ответного огня. Никакого. Ни искры… Вот такая любовь была у меня – мучение и болезненная радость.
   И всё же, как сейчас, никогда ещё я не был счастлив. Впервые рядом со мной был человек, по-настоящему близкий и дорогой для меня, не дорогой даже, бесценный. И не только любимый, но и думающий, которого интересует всё то, что интересно мне. И всё она хочет знать, как я всегда хотел знать. И много чему я могу научить её и учу. И никуда она больше не пыталась от меня уйти, полагая, что мне её защита нужна теперь тоже, как я был уверен, что ей нужна моя…
 …Кто бы знал, как я хотела сделать счастливым моего милого, моего дорогого Огня! Потому приказала себе сносить всё, что потребуется ему для радости. Пусть радость неполная, несовершенная, не такая, какую должна дарить любящая женщина. Я не могу гореть в ответ, но и мучить его не должна. И от пьянства этого отучить всё же. А потому уже к осени я сказала ему как-то за утренней трапезой после такой вот ночи, когда он, зарядившись вином, провёл рядом со мной, стрезву не прикасался больше, будто боялся.
   – Огник, послушай… – начала я, он поднял глаза, отвлекаясь от краюхи крупитчатого хлеба с медовым молоком, что мы ели. – Да не бледней, что ты…
   – Хочешь сказать… – треснув горлом, проговорил он.
   – Хочу попросить: спи со мной всяку ночь, коли хочешь, не бойся, – поспешила сказать я, боясь, что он не так поймёт и что-нибудь нехорошее сделает.
   – Мне из жалости не надо, Яй, – хрипло проговорил он, опуская глаза.
   – А я не из жалости вовсе. Я люблю тебя, – сказала я. – А то, что дура ледяная… Так то не вина моя, а беда.
   Сказав так, она покраснела, и поднялась от стола, намереваясь убрать свою плошку. Но я отодвинул посуду без рук и перехватил её, сжав запястье. Я прижал её руку к своему лицу и спросил:
   – Пьяный противен тебе?
    Она вздохнула и положила и вторую руку мне на голову.
   – Да уж не пей больше, Огник, – сказала она и погладила меня по волосам. – Ты любой мне мил, но всё ж таки… всё ж таки без энтого лучше.
   И стали мы спать вместе, обнимаясь под одним одеялом, соприкасаясь телами, дыша вместе. Но, Боги, думаете, всё решилось этим? Теперь я сдерживал себя всё время, боясь себя, своей страсти, зная, что нежеланен ей. Протерзавшись так до середины зимы я снова набрался вина, а с ним и смелости…
   Метель выла за окнами уже третий день, Аяя дошивала одеяло из меха рыжих лис, что мы вместе добыли на охоте. Я спросил её как-то на ловте, как она, если она Селенга-царица, их покровительница, может спокойно стрелы в них пускать.
   – Это было первое, о чём я спросила в тот день, когда явились все объявить меня Селенгой-царицей. Они сказали, что бездумного злого истребления я не позволю, а необходимости человеческой моей жизни они понимают.
   – Н-да, терпеливое племя…
   – Люди терпят ещё больше, – ответила Аяя.
   Вот потому я, наверное, и набрался снова в тот вечер, мне невыносимо думать, что она меня терпит. Вот почему? Тыщи мужей и жён живут так, мало у кого шибко отзывчивые на энто дело жёны, у меня самого таких было немного и то, просто горячая кровь текла в тех женщинах, а не то, что ко мне они пылали такой уж неизбывной страстью. Но от Аяи я хотел того, чем был полон сам, вот почему. И если в сердце у неё было всё для меня, то нигде больше…
   Поэтому в этот вечер я достал бутылку зелёного вина из подклети и, поставив на стол, сказал, пока она резала хлеб:
   – Выпей со мной, Аяй.
   Она посмотрела на меня и, приподняв брови тёмными хвостиками соболей над чудесными мерцающими глазами, ничего не говоря, поставила на стол две чарки. Я тем временем перенёс на стол своим обычным манером горшок с чечевичной похлёбкой, приправленной тюлениной, душистой и обжигающе горячей прямо из печи.
   – Опять, стало быть, выпить захотелось? – сказала она, садясь напротив.
   – Стало быть, надоть, – сказал я, наливая вина себе и ей полную чарку.
   – Да ты что, куда столько льёшь-то! – ахнула Аяя.
   – Я же прошу выпить со мной, а не губы намочить, – сказал я.
   Она вздохнула, не споря больше. Я хотел напоить её. И не только для постели, я хотел выведать у неё то, что она вряд ли расскажет так. Она много рассказывала некогда о Марее-царевиче и том, какой он, что думали, как жили, как они были счастливы с ним, а потому теперь я должен был вызнать, КАК они были счастливы. Я мучился этим.
   – Всё выпей, – сказал я.
   – Да ты что, я помру тогда.
   – Не помрёшь, я на что? Спасу, небось…
   – Отравить меня вздумал до того опостылела, осточертела? – невсерьёз сказала Аяя.
   – Ты не поминала бы Его, тем более на ночь глядя, – сказал я, ёжась.
   Аяя побелела, и замолчала.
   – Выпей и поговорим.
   Я взял свою чарку, но я напиваться сегодня не хотел. Мне нужна была сегодня одна правда, без которой я не мог дальше спокойно жить. Почему? Почему до сих пор я не думал о том?
   Наконец, Аяя осушила свою чарку, мучаясь и морщась, я понимаю, то не мёд пить, верно…
   Я взялся за ложку, похлёбка остыла немного, пока мы рядились за чарку.
   – Ох и дрянь, – выдохнула Аяя, наконец. – Как же лакаешь её, да по стольку?..
   – Горечь такая слаще сердечной. Принять глоткой проще, ум замутился, вроде и не болит ничего… – ответил я. – А у тебя? Яй? Что у тебя болит?
   Она взялась было за ложку, но пальцы неверные подвели, и она облилась похлёбкой.
   – Гляди, что натворил со мной, аспид хитрый! – засмеялась она, опять поминая Нечистого, забылась совсем, дурёха.
   Я тоже, конечно, с затеей эдакой широко ворота раскрыл, но авось, не углядит сегодня Прародитель Зла, что мы ослабли тут оба…
   – А во дворце часто пивали? – осторожно начал я.
   Аяя кивнула, вытираясь рушником от похлёбки и с сожалением разглядывая запачканное на груди платье. Новую моду взяла себе – не юбки поверх рубах, как все бабы и девки носят, а платья, цельное на рубашку надеват, иногда с рукавами, иногда без, рубашку вышитую, али хитро прореженную по рукавам в прорези красиво выпускает. Ей шло всё, но эти её платья были уже особенным собственным изыском, цельные платья я даже на царице не видал. Когда-то очень давно носили так то, теперь и кроить так никто не может, а она вот, освоила. Я спросил её как, когда увидел первое из таких на ней. Подняв глаза на меня, она ответила: «Что ж за сложность? Тела своего я не знаю, что ли?» «А почему решила так шить по-новому?» – спросил я. «По-моему, так-от красивее, нет? И удобнее, теплее даже, а летом прохладнее…». Вот одно из этих платьев из синей шерсти и испортила сейчас.
   – Конечно, там пьют кажный день, но вино сладко да мёд, – сказала она. – Горькую такую и на стол не ставят.
   – А едят что? – мне и, правда, стало интересно, давно во дворце не бывал, как обычаи изменились, не знал.
   – Да что и мы. Только еды много, в свинью разъешься с такого количества, коли попробуешь всё даже по крошке. Но там прихлебателей цельная армия, добро не пропадает…
   Аяя подперла щёчку рукой, раскраснелась немного. Я сделал вид, что наливаю себе ещё, но налил ей.
   – Выпей ещё, голубка, – сказал я.
   – Да куда ещё и так уже поплыло всё, – засмеялась Аяя.
   – А Марей-царевич пьёт? – ещё осторожнее спросил я, боясь, что она встрепенётся с застарелой раной своей и не станет говорить.
   Она взялась за чарку снова, поглядела на неё сверху.
   – Нет, что ты… Я и во хмелю-то не видала его ни разу.
   – Так уж и ни разу? Без того, значит, мил тебе был? Расскажи про то…
   Она улыбнулась и заговорила мягким голосом, какого я ещё не слышал у неё, перенесясь в прошлое:
   – Про то… – она взмахнула ресницами, как крыльями большая птица. – Ах,  Арий… Тёплыми и мягкими восковыми сотами была я для мёда его… И мёдом его не могла напиться, насытиться, как он моим, а я растекалась им, тая от нежного тепла его… Обычный свет мерк в глазах и вспыхивал чудесными огнями во всё небо. Таяла я и исчезала от поцелуев его… То, как благоухали его губы, как согревали его ладони, сердце пуская в сладкую погоню… – она прикрыла глаза бесконечными чёрными ресницами, уносясь назад в своё прошлое…
   Я никогда не думал, что она вообще знает, что такое это любовное наслаждение, что холодна от природы, на то и уповал, надеясь, что моя любовь растопит когда её льды и она изменится. А что ей меняться, она знает и о любви и о наслаждении всё, и куда больше моего, потому что её упоение было взаимно и полно…
   Боги, зачем я сделал это, зачем развязал ей язык и заставил говорить… Как мне дослушать до конца это?
    А Аяя продолжала, ввергнутая моим вопросом в прошедшее:
   – Я могла от поцелуев одних взлететь туда, куда взбираются иные много времени и не могут удержаться, цепляясь и срываясь назад на холодную землю… Только лишь от поцелуев… От одних поцелуев его… – даже прекрасные полные губы её покраснели… – Но  вместе мы взлетали туда, куда нет ходу другим, где нет ни холода, ни мрака, ничего, кроме счастья и услады друг другом, бесконечной и ослепительной, разливанного сладчайшего счастья...
   Она выдохнула, провела по волосам и улыбнулась тому, что было сейчас в её голове, а не перед глазами.
   – Я  знаю, что такое рай, я была в нём. Я в нём бывала по нескольку раз в день и в ночь… Марей вводил меня в тот рай, светя чудесным лицом своим, он был моим проводником, сам был моим раем…
   Каково было услышать это после всего, что я переживаю и чем мучаюсь третий год? Мне захотелось умереть сейчас же. Зачаровал ли её Диавол, отвратив от меня, или просто для меня она не могла стать такой, какой была для того, счастливца, какая разница?..
   Я бы, наверное, сейчас же пошёл и повесился в сенях, но ей неожиданно стало плохо: замутило и вырвало, едва успела от стола отвернуться.
   – У-у… худо мне, Огнюшка… что сделалося, ох… – простонала она, и её вывернуло снова.
   Ах ты, отравил, конечно, чурбан деревянный, заставил пить. Тот рай раскрывал, а я – пытаю, конечно, как любить меня, остолопа такого?!
   Я помог ей перебраться на постель, сам же приготовил капель целебных, пока её тошнило снова и снова, пришлось даже ушат подставить. Но ничего, уснёт, тогда и вымою пол.
   После, когда она уснула, наконец, я убрал всё, убавил свет и сел возле кровати на пол, прижавшись спиной к её краю. Для чего я хотел вызнать всё? Чтобы понять, она холодна родилась, или это я недостаточно хорош, чтобы заставить её раскрыть лепестки? Вот и узнал. Теперь что мне? Что мне делать? Как мне стать как он? Как мне стать больше и лучше него для неё? Я предвечный, прекраснейший и умнейший, я не набрался мудрости, чтобы не мучиться ревностью теперь. Я не мог справиться с мальчишкой, что стал для неё чудом любви. После предал, бросил шакалам, но она всё же помнила его как лучшее, что было с нею…
   И зачем я пустился в расспросы, теперь точно рехнусь. Вот уже точно, дьявольское наваждение, мне казалось даже, что я слышу хихикание его в углах…
 …Но уже не совсем всё было так, как ты понял, Арий. То, о чём ты спросил, я помнила так. Но сам Марей теперь изменился во мне. После его женитьбы, тем более, рождения его наследника, я легче верила в то, что он избавился от меня, отдал на поругание. Раньше заставляла себя поверить, а теперь само как-то верилось. Но зачем он поступил так жестоко? Мог просто прогнать… Но выходит, выгода ему была в том, а Марей выгоды не упустит. Может быть, за золото Ветровеево отдал. Ветровей – самый могущественный человек в царстве, и завесть его в союзники было бы очень умно.
   Как я ошибалась в нём… Но как было не ошибиться, за его красотой и его ко мне любовью как я могла разглядеть такой умысел? Я верила каждому его слову, он не обманул меня ни в чём. Но так и скрывают самые страшные замыслы, самые большие предательства…
   В эту ночь, когда Арий напоил меня, я думала о Марее, почему? Наутро я не помнила. Да и утро-то для меня началось к вечеру, когда я пробудилась, наконец, день уже почти догорел.
   – Проснулась? – услышала я голос Огника. – Хорошо, в баню теперь, выпарить надоть яд.
   Я села в кровати, спустив ноги. Пол всё же покачивался, будто я на лодке, на которой мы выходили в море ловить рыбу.
   – Пошто ж напоил так меня? – спросила я, подняв тяжёлую голову, потрогала её, мне казалось, она раздулась на полдома... и волосы спутаны.
   Он обернулся от печи, где что-то булькало у него в горшке, и улыбнулся.
   – Прости, со зла должно… – сказал негромко.
   Я вздохнула: вот до чего дошло-то.
   – Со зла… Ненавидишь так… Так довела тебя?.. – проговорила я, ненавидит меня за каменную сухоту мою…
   – Не говори, Яй, прости и всё, со стыда и так не знаю, куды деться теперя… – проговорил он и понёс горшок на стол. – Садись щец кислых поешь, легче станет, а там в баню.
   Я не стала расспрашивать больше. Несколько ложек щей с густым кислым вкусом действительно вернули к жизни мой несчастный желудок. Я подняла глаза на Огня, он улыбался.
   – Ничего? Ещё, будешь? Хлеба не ешь, сегодня только жидкое хлебай, после бани взвару ладного ещё дам и завтра совсем здорова будешь.
   – Огник, ты… не злись так больше, не обижайся так-от на меня, а?
   – Я… – он хотел сказать что-то, но нахмурился и не дал себе договорить. – Потом скажу… А щас одно только: ещё виниться будешь за мою же подлость, я на матице повешусь! И так уж…
   Я испугалась его слов, отпрянула. И напустилась на него:
   – Ты что же говоришь-то, грех какой страшной! – и, разозлившись, добавила: – Учти одно, сделаешь чего себе от вины какой-то глупой, али ещё почему, и я туда же. Ты в петлю, и я удавлюсь! Вместе между мирами тенями скорбными таскаться будем. Учти энто, Арий!
   И вот что важнее, те вчерашние слова о Марее-царевиче или вот эти?
   Она, ворча, пошла к двери, собирая платок, шубейку, потиральце тако ж:
   – Это ж надо, такое молвить! И кому! Мне, после всего!.. После… Как ты можешь? Как не совестно?! Эх, Арий…
   И махнув рукой на меня, открыла дверь и ушла, не оборачиваясь. А что это я сижу-то, сегодня ей одной опасно в баню! Я подхватился и поспешил за ней. На дворе снег, подчищенный мной и примятый, так что ходить было легко, зима в этот год началась нормально, не рано, но была сурова, морозна и ветрена, снега было немного, особенно тут у нас, в скалистом лесу.
   Аяя уже разделась уже, когда я вошёл, вздрогнула, и, подняв плечи, прикрылась отворачиваясь.
   – Ишь, пришёл ещё, бессовестный!
   – Я помогу, голова ещё закружится.
   Я стянул рубашку через голову.
   – Голый на двор выскочил, простынешь! – сказала Аяя.
   Я улыбнулся: 
   – Вот и полечишь. Небось, не зря учу-то тебя.
   И надо такому случиться, что прошло всего несколько недель и мне, правда, пришлось лечить его. Как-то он, как обычно, затемно ушёл доить корову, вторую мы так и не купили за лето, не так-то это легко оказалось, телят за прошлую зиму всех порезали на еду, а свою корову кто ж продаст. Так что мы берегли теперь единственную бурёнушку.
   Пока я встала, умывалась, да прибиралась, пока на стол собирала, его не было, долгонько, я забеспокоилась. И завернувшись в вязаный платок, выглянула на двор, но не видать ничего: хлев с правой стороны, за домом, пришлось катанки надеть и выйти. Вот тут и увидала Огника бесчувственного, избитого и раненого, лежащим на дворе, на полдороги от хлева к дому. Я похолодела, увидев в утреннем свете, что темнота под ним, это кровь…
   Кинулась, он лежал ничком, на затылке волосы пропитала кровь, кровь успела подтопить под ним снег, и… Я затряслась от страха, что… но прикоснулась к нему, живой…
   – Яй-ка… ты… – прошептал он, почувствовав мои прикосновения, с губ брызнула кровь, окропляя снег. – Помоги… не могу… встать…
   Всё лицо избито, не узнать, глаз заплывает, с волос сочится кровь… Я оглянулась по сторонам, в поисках лиходеев, сотворивших такое… Но вокруг обычная утренняя тишина, как и была, только ветер шумел пустыми кронами вокруг нас, да шелестел иглами замёрзших сосен, мороз поскрипывал в стволах. Где-то закаркала ворона, я, мертвея от страха из-за брехни вещуньиной, шикнула на неё, тут же замолчала серобокая…
   – Кто?.. Кто это сделал?! – задохнулась я, подтягивая его, чтобы он смог подняться.
   Ох и тяжёл… моя спина сейчас треснет, или руки вытянутся до земли. Он уцепился за меня, поднимаясь, скрипя зубами, я обняла его поперёк спины. Он выдохнул, перехватываясь, чтобы опереться мне на плечи.
   – Не… бойся… Аяй… дойдём… – прошептал он, и даже улыбнулся, посмотрев на меня.
   Эта улыбка приободрила меня, придала сил, иначе, от ужаса, я, наверное, ослабела бы и не удержала его, не смогла бы довести до дома. Он сжимал зубы, но стоны вырывались из него, потому что боль причинял каждый шаг…
   – Дойдём-дойдём… Арюша, любый… ты только…
   – Не бойся… Яй, не бойся… – продолжал повторять он, чувствуя, что от моего самообладания зависит очень много.
   Кое-как поднялись на высокое крыльцо, я впервые пожалела, что такой высокий у нас дом, и что он так хорошо убирает со двора снег, ступеней пять лишних могли бы не подниматься, не будь он таким усердным убиракой…
   Пороги ещё, двери плотно притворены… Но вот, наконец, горница, к кровати, на которую он без памяти повалился мешком, я уже тащила его, почти не чувствуя ни рук, ни спины…
   Но всё оказалось ещё страшнее, чем я думала…
   Стала стаскивать тулуп с него… вся рубаха в крови… что ж, он снял тулуп, пока его били? Но когда я сняла с него рубашку и на спине оказалась глубокая рана, будто сюда вонзили большой кинжал али меч… как так, рубашка, подоплёка цела, а на спине рана?.. И следов не было, ни голосов, один человек не сделал бы такое, не с Арием, сильным мужчином, предвечным, способным, думаю, с лёгкостью победить в бою даже без оружия. Али снова наш Враг пришёл и напал исподтишка? Но нет, не Его это обычай, он тонкими, страшными способами действует, не мечами да кулаками…
   Оторопь и страх прошли, я заставила себя не искать разгадки сейчас. Надо действовать и как можно быстрее и ловчее, вот тебе и испытание лекарского мастерства. Рану на спине рассмотрела, как лёгкое не ранили? Я проверила, для этого пришлось пальцы в рану запустить, ощупать дно её, но нет, мышцы перерезаны, до лёгкого оружие не дошло, я омыла рану и залила внутрь отвар, убивающий хворь, зашила суровьём, как он учил меня, приложила целебный бальзам.
   А потом приступила к остальным, оказалось сломано левое предплечье, пришлось сделать лубок из туеска, в который летом мы сбираем землянику, и перевязать крепко, чтобы не шевелил.
   На голенях налились страшные кровоподтёки, на затылке сочилась рана, будто камнем бросили, пришлось состричь волосы вокруг, чтобы и там зашить. А уж лицо… Наверное, моё было похожим, когда я впервые явилась сюда... холодные примочки с серебряной водой должны были помочь, ранки заживут, бодяги наложу, сойдут желваки.
   Перевернув его на спину, я ощупала живот, повыше пупка багровел кровоподтёк, под дых ударили… у меня сжалось в груди, я вообразила, как он задохнулся от этого удара… Но сам живот был мягким, а значит внутри всё было цело. Но рёбра хрустнули с одной стороны…
   Перевязав все раны и грудь крепко поперёк, чтобы сломанные рёбра не беспокоить, я приготовила ему лекарства, утоляющие боль и восстанавливающие силы, но давать их надо с расстановкой, не смешивая. Чем я и занялась, вливая в его рот по нескольку капель, с равными промежутками весь день. Бузина, мёд, горечавки, зелёное вино, уксус, толчёные дождевые черви, Арий живых держал для этой цели в глиняной банке с землёй, и приговаривал, когда я сморщила нос, впервые эту банку обнаружив: «Лучше нет средства для заживления ран, чем земляные черви или слизни, их кровь и плоть подобны целебному бальзаму. Попробуй надвое разрежь червяка, он не умрёт, их станет двое…».
   Пока я целый день и ночь до следующего рассвета занималась этим, я была собрана, всё в моей голове работало чётко, будто нанизывались бусины на нитку, я не чувствовала ни усталости, ни голода, ни даже жажды. И всё же мысль, что что-то необъяснимое, совсем непонятное мне произошло с ним, лежала на дне моего сознания тёмным камушком, но я удерживала его там, очнётся, сам расскажет. Только бы поправлялся скорее…
   К полудню он пришёл в память и тихонько позвал меня, слабым шёпотом:
   – Яй… Яя… слышишь? Собери, чем лечила меня, снеси Эрику… Женщине той… отдай… Пусть… поможет ему… Пока он страдает, и мне выправиться.
   – Он?! – спросила я, но тут же вспомнила, что Арий рассказывал когда-то, как они с братом чувствуют друг друга. Что раны на одном, проступают ранами и на втором.
   Так вот что произошло. Не на Ария напали, на Эрбина, то есть на Сингайла! Камушек растворился… вот только…
   – Как же я найду-то его? – растеряно спросила я.
   – Книгу возьми… ту… по которой… На тряпице той его кровь… И твоя теперь… Она и выведет. Тут недалеко идти… к северу… – собирая все силы, чтобы говорить связно, сказал Арий.
   – Так может мне… и его врачевать?
   Арий мотнул головой:
   – Нет… ты скажи той, чтобы не усыпляла его, чтобы он в себе был, он сам Силою сможет… Только помочь чуть-чуть надо, боль снять, чтобы мог Силу собрать, а дальше сам он… Нет, тебе его незачем врачевать, он кудесник не чета нам, обыкновенным лекаришкам… Словом, отдай той, всё скажи и уходи… чтобы он даже не видел тебя… Слышишь? Чтобы и не видел!.. – Арий даже приподнялся от подушки, глядя правым тоже затёкшим, но кое-как открывающимся глазом.
   – Хорошо-хорошо, как скажешь… Но ты-то как же? Один тута…
   – Ничего, – расслабив шею, сказал он, – я дождуся… капель сонных дай… тех, что с маковым молочком… До утра буду спать… Но ты засветло воротись, слышишь… Токмо гляди, даже в дом к нему не входи… на двор позови её…
   Я собралась, хотелось поскорее возвратиться к Арию, я всё же не уверена, что он сможет такой больной весь день один.
   На улице студёный ветер метёт тонкий слой острого снега по верхушкам сугробов, норовит забраться под шубейку, в рукава влезть, вокруг шеи ледяным шарфом намотаться, как тот жуткий жемчуг…
   От этой мысли мне стало не по себе, я отогнала её из всех сил. И собрала всю Силу, которую ещё почти ни в чём не ощущала в себе, чтобы вспомнить,  как почувствовала кровь предвечных на тряпице, обернувшей книгу, чьими указаниями Арий принял меня в сонм предвечных. Однако если быть до конца честной, я до сих пор не до конца верила в это. Добро бы я летать научилась как Огник, али хотя бы предметы двигать... а я что могу? Что и раньше, как обычный человек…
   Пока я размышляла так-то, я шла, не думая, куда иду, снег жёсткий, слежался, снегоступы легко идут, будто по твёрдой земле. И сама не зная, как я оказалась перед странной грядой камней, кажущейся обрывистой скалой. Надо туда забраться, подумалось мне. Почему пришла такая мысль? Сама не знаю, это послушание, обещанное Арию, двигало меня: «Иди, кровь сама выведет»…
   Точно – по ту сторону гряды этой я увидела обширную долину, засыпанную снегом, замёрзший ручей, протекающий через неё, с промоиной на повороте, там мостки устроены, за высокими стройными берёзами я не стразу разглядела дом, дым из трубы навёл мой взгляд. Очень красиво и покойно было здесь. На восход долина открывала вид на всю громадную прибрежную долину, где далеко внизу, невидимый глазу лежал Авгалл, а дальше Море. Но в ясную погоду, думаю, на горизонте хорошо разглядишь его…
   Всё это я успела разглядеть, пока шла через долину по следам коня, и каплям крови, оставленными на снегу. Капли застыли и превратились в шарики, похожие на алые бусины…
   Любопытство овладело мной, так хотелось увидеть того самого Сингайла, Эрбина, брата Огника, человека, который, как и Арий жил столько лет, что я и вообразить не могу… Каким он окажется? Арий рассказывал – красавец, очаровывающий всех женщин. Но неужто лучше Ария? Да лучше не лучше, до чего интересно, похожи они, али нет?..
   Ох-хох… Вот какая я предвечная? Дура и дурацкие мысли в голову лезут, любопытство бабье!..
   Я подошла к высокому терему в белых завитушках, прямо кружево деревянное наплетено здесь, сразу видно богатство любит здешний хозяин, по-простому жить это не для него. Высокая клеть, сам терем о многих окнах и светёлка на четыре стороны на самом верху. И всюду украшения, острые конёчки крыш, балясины на крыльце, на галерее вокруг, на самих дверях. Отсюда, от крыльца я разглядела и сараи, и конюшню, куда увели лошадь, туда капли крови уже не шли… вот они, тут, на ступеньках, в снег вмёрзли, что тонким слоем покрывает крыльцо. Я поскользнулась, едва не упала, вот разбила бы все свои склянки, неловкая…
   Но мои сомнения по поводу, не войти ли, развеяла появившаяся наверху крыльца женщина. Мне показалось от неё дым валит… Да нет, то от мороза, что на входе с тёплым воздухом их терема смешался.
   – Ты хто ишшо?! – зло спросила она, нахмурившись.
   Чудно, но на её вопрос замычала, будто отвечая, корова из хлева, невидного отсюда. Хотя почему «будто», именно так: корова и сказала: «То сама Селенга-царица пожаловала!» и ей вторая корова вторила, лошади всхрапнули и козы забекали… надо же, не видят, а узнали, подумалось мне.
   Нет, от женщины всё же валит пар, внутри дома, видимо, натоплено жарко, взопрела она, и лохматая, вспотела…
   – Кого с собой привела? Отвечай, дрянная! Кого навела на след Сингайла?
   Я сделала шаг, подняв ладони, но она подняла ухват, и как это его я за всем этим паром не заметила…
   – Стой, где встала, не то поперёк спины вдарю, не встанешь! – проговорила она, приготовляя своё оружие. – Али череп раскрою!
   А баба дюжая, если ударит и впрямь, не встанешь…
   Я выше подняла руки, показывая пустые ладони, что я безоружна, чтобы она дала подойти.
   – Я не враг, я помочь пришла…
   Но баба прищурилась:
   – Откуль знашь, што помочь тута нужна? А-ну!
   Но я нашлась сразу, тем более что это была чистая правда.
   – След кровавый навёл, – сказала я.
   – И што хочешь? Ты хто есть? Хто ты Сингайлу? Ишшо жена кака? Тута я хозяйка, другой не бывать!
   Ах ты, батюшки, она ревновать…
   – Я только лекарства передать. Галалий меня прислал…
   – Галалий?.. – она в сомнении опустила своё оружие. – Галалий… Галалий не враг, – будто в каком-то очаровании, сказала баба, но потом снова нахмурилась и посмотрела на меня прежними глазами. – Ближе не подходи, сама спущуся.
   Я осталась на третьей ступеньке, где была, достала из сумы склянки свои, отдала их бабе и подробно рассказала, что делать. А потом спросила, как Сингайл. Мне это было важно знать, чтобы понимать, что мне ждать дома.
   Женщина, а была невероятно красива, ладная, высокая, с меня ростом, только не тонкая ветка, сильная, полногрудая, и лицом прекрасная, румяная, пока слушала меня, немного сердцем потеплела вроде и не смотрела сурово, на вопрос мой и вовсе размякла, голос дрогнул:
   – Плох… места живого нет… Стонет, вот-вот в горячку впадёть… прям страх… Мы ж помрём без ево… – она едва не заплакала, но вдруг встрепенулась и сверкнула глазами на меня: – А тебе чего?! Ишь ты ведь, ишь кака, знаю я вас, востроглазых потаскух, готова щас любого завлекати. Спала уж с им? Не получишь всё одно, не надейся, мой Сингайл, даже больного не отдам всяким!.. Иди давай отседова! За помочь спасибо, а дале – ступай по добру и дорогу к Сингайлу забудь!
   Я не думал спорить, не удастся мне увидеть Эрбина, но и ладно, тем более Арий не велел. Так что я собралась было идти, заглянула в сумку, не забыла ли отдать чего и вдруг баба дёрнула меня за руку, распахивая мою холщовую суму. И выхватила магический свиток.
   – Это што? Так это ты украла? Год как Сингайл выспрашиват, хто тута был, хто книгу евойную украл. Так это ты, паршивая! Как проникла, дрянь? Пока спали? Ах ты, тать хитрая! Вот я тебя! – она замахнулась на меня свитком и ударила бы, если бы я не увернулась и не бросилась вниз по ступенькам. Но не это остановило её, она побежала бы вслед и надавала бы мне тумаков, но из терема послышался плач младенца, а его подхватил второй, постарше. Баба сразу в лице изменилась и кинулась было наверх, но оглянулась всё же.
   – Тока подойди ишшо, дрянная девка! Бесстыжая потаскунья! Прибью, и слушать не стану! – и, распахнув дверь, из которой неслись крики, исчезла.
   А я, испытывая облегчение, повернула назад. День давно перевалил за середину, пожалуй, засветло не дойду. И как дойти-то, дороги я совсем не замечала, шла, как Арий велел, не думая.
   Перебравшись через гряду, прячущую от глаз Сингайлову долину, я остановилась и задумалась, а как он на коне-то проехал здесь? Еле ногами перелезешь… следы конские по энту сторону и по ту, а на гряде нет и кровавых капель нет тоже. Наваждением каким-то, видимо, гряда эта, а сам он беспрепятственно ездит.
   Но недосуг сейчас размышлять, да и не разрешишь просто так загадку эту. Я поспешила в обратный путь, пока были видны мои следы на снегу. Но позёмка не успела скрыть только самые ближние, а дальше… Я остановилась посреди леса, здесь сосны окружали меня, солнце уже ушло с неба и становилось темнее с каждым мигом. Замёрзну я… Звери не тронут теперь, но как дорогу найти, где дом?
   Я посмотрела на небо, были бы звёзды хотя, я по ним бы дорогу нашла, уж выучила, в какой день года, как стоят. Вот тоже загадка из загадок, чего они поворачиваются? Хто их двигает? И зачем? Ежли это свод хрустальный, что за ним?..
   Я думала об этом, долго, чтобы не думать, что замёрзну, здеся блуждая…
   И вдруг я услышала хруст, повернула голову, громадный лось смотрел на меня издали. «Идём!» – будто сказал он мне. Я приблизилась, радуясь, что хоть живое существо разделит моё отчаяние. Он смотрел большим чёрным глазом: «На спину залезай Селенга-царица! Уморилась ты, я отвезу до пределов твоих…»
   А я и позабыла, что я Селенга-царица… Я подобрала платье и, уцепившись за шкуру, постаралась подпрыгнуть выше, чтобы взобраться на спину высокого лося. Это вам не конь под седлом, ни стремени, ни луки. Повисла поперёк кулём, потом развернулась, усаживаясь, расправила платье. За что держаться-то, уздечки нет… Но зато спина у громадного зверя мягкая и тёплая даже. А потому я, доверившись ему, привалилась щекой и уснула, и верно ведь – не спала прошедшую ночь, и сегодня полдня по лесу брожу, да ещё ухватом огреть хотели… почему-то лицо Ветровея вдруг проступило во сне, напугало и пропало. С чего это я вспомнила его?..
   «Приехали, Селенга-царица! Дале мне ходу нет. Слезай, ступай домой досыпать!» – услышала я в своей голове…
Глава 2. Вечность и покой
   Крови пролилось в тот день немало. Затевая всё это, я, конечно, понимал, что без крови не обойдётся, собственно говоря, крови я и жаждал, но я не только не предполагал, но и представить не мог, что её будет столько…
   С осени, с того дня, как передо мной развеялся почти весь туман, относительно того, кто нанёс мне смертельный удар и выжег дотла мою душу, ненависть и отвращение завладели теперь мной. И обуяла одна страсть – месть. И если прежде я хотел изгнать, хотя бы ослабить Ветровея вкупе с остальными вельможами, прибравшими себе истинную власть в царстве, которое я полагаю своим, то теперь я хотел убить его. И, несмотря на то, что это жгло меня всё сильнее, я заставил себя сдерживаться, затаиться и в тиши и тайне тщательно обдумать всё и готовиться. То, как он переиграл меня в прошлый раз, все мои потери научили меня внешнему спокойствию и терпению. В конце концов, мой замысел стоил того, чтобы притворяться его добрым зятем и скучающим, повзрослевшим наследником, занятым досужими развлечениями, ловтями, пирами. Так, чтобы никто не задумывался, где меня искать, когда я с моей небольшой свитой, конюшими, меченосцами, загонщиками и собачниками, и сворой, конечно, днями пропадал из дворца, и возвращался с охотничьей добычей. К счастью, Ветровей слишком уверился в своей неколебимой силе, во власти над царём, в том, что я в его власти уже потому, что я не заставил себя не спорить и не перечить ему, как прежде даже на царских советах, тем более вне заседательной залы. Умнейшему и прозорливейшему хитрецу не хватило зоркости, чтобы заподозрить меня хоть в чём-то. Ему и в голову не пришло послать и проследить за моими «охотами». Да, мои люди охотились в своё удовольствие, я же, спешившись, отправлялся в сопровождении Зоркого в городские кварталы, где со старостами оружейников, бочаров, каменщиков, дровосеков, гончаров и прочих ремесленников, к нам со временем присоединились все городские ремесленные общины.
   Не было в Авгалле и в столице, и в других городах, и по всему царству не было людей сейчас всем довольных и вполне счастливых, кроме разве тех, кто сам нажился на подорожавшем страшно хлебе, молоке и масле, овощах, фруктах, всём, чего почти не выросло за прошедшее в бесполезности лето. Или их ближних прихлебателей, всевозможных обитателей теремов и царского дворца, а потому мне не составило труда объединить их вокруг себя.
   Призыв мой был прост и понятен каждому: «Богатые стали богаче, жирные ещё жирнее пока умирали целые семьи и разорялись и пропадали сёла, бедные стали нищими или вовсе умерли. Кто виновен в этом?»
   Я не собирался щадить никого. Ни Щуку с его сынком, не принявшего во внимание мои слова и предложения ещё прошедшей осенью в преддверии страшной зимы, ни Чёрного Лиса, по сути, таких же рабов Ветровея. Мой отец, умнейший, мудрый, справедливый правитель оказалась опутан по рукам и ногам…
   – … и не может даже шагу ступить, да что шагу… пальцем пошевелить без ведома, и одобрения Ветровея…
   Все, благодаря мне узнали, что сказал Ветровей на совете, когда я настаивал, что надо поделиться припасами с людьми. Злоба переполнила и начала закипать в людях, получивших для своих бед настоящую причину, не погоду, али мор, безличные не подвластные людям силы, теперь это был человек. То есть, не один, конечно, вкупе с остальными такими же убеждёнными в своей природной исключительности, а значит достойных жизни и радостей в отличие от смердов, которые менее ценны, а значит и их семьи, их дети, умершие от голода и холода, их жёны, не разрешившиеся от бремени, их старики, не вынесшие лишений суровой зимы и голода, стоят меньше даже лоснящихся от сытости лошадей в их конюшнях...
   Людей всегда легко заставить ненавидеть тех, кому есть в чём завидовать, потому так осторожны должны быть баловни судьбы, получающие от неё самые сладкие куски, потому должны помнить, как вести себя с теми, кто обездолен, не выставлять сытые белые бока под голодные зубы обездоленных. Все люди из одинаковой плоти и крови, и все смертны, но избранные забывают это, полагая себя равными Богам только потому, что те благоволят им. Но и Боги оскорбляются. И Боги наказывают. И я стал орудием этого приближающегося наказания.
   Я не испытывал мук совести в том, что собираю свору кровожадных псов и намереваюсь натравить их на моих врагов, коих я полагал и врагами царства. Я ни в чём не погрешил против совести, я не солгал ни одним словом, я из их стана перешёл к тем, кто их сметёт. Больше того – я сам этих псов создал.
   Что будет дальше? Я хорошо представлял себе: мой отец станет полновластным царём, и править будет сообразно своему разуму и рассудительному нраву. В том, что он на это способен не сомневался никто из моих последователей. Потому что моя ненависть была направлена на всю верхушку, кроме царя. И это ещё больше поднимало меня в глазах моих соратников: я не шёл против царя и установлений, я нёс копьё народного возмущения, народа, которого не хотели слышать и даже слушать, вовсе перестали замечать, полагая грязью, почвой под ногами.
   Но восстаёт против несправедливости и сама земля. И это у нас знали все, как потрясает земную твердь иногда, и все знали историю столицы Байкала, ушедшей на дно после такого потрясения. И потому к середине зимы, когда погосты снова стали торжищем, куда сносили каждый день десятки умерших, потому что, несмотря на изобилие рыбы, на добытую дичину, а зверья тоже становилось всё меньше, раньше столько тюленей, оленей и лосей, зайцев никогда не истребляли, да не накормишь грудного ребёнка мясом дикого зверя, если у его матери от голода пропало молоко, к середине зимы кипение в котле, который помешивал и приправлял я, достигло уже пика.
   Притворялся я только среди «своих», во дворце и среди моей семьи. Даже с Виколом я никогда не говорил больше откровенно. Он сам как-то после совета, на котором я со скучающим видом слушал, что цены на молоко и сыр поднялись на базаре до заоблачных, я это знал лучше всех, я сам намедни разнимал возникшую было драку в торговых рядах, когда один покупатель сцепился в молочника с криком:
   – Третьего  дни в два раза меньше крынка стоила! Вы что творите, проклятые торгаши!? Да я вас!..
   Они уже в кровь разбили друг другу рожи, когда я и Юрг, сопровождавший меня один из здешних же оружейников, разняли дерущихся.
   – Уймитесь! Вы оба не виноваты, что пала половина ваших стад без корма! И ты, и ты страдаете от несправедливости одного человека, за горло держащего всё царство! В то время как вы хороните голодных детей, их прислужники снедают булки крупитчатого хлеба, сдобренные славным маслом! Поберегите силы, вы – братья, и не враги. Ваши враги в теремах!
  Мужики остыли тут же, глядя на меня, и глаза их горели уже не ненавистью, а надеждой. И верой.
   Да мне верили. Потому что я не лгал. В чём угодно можно было бы обвинить меня, но только не в лживости. Вот Викол и догнал меня, пока мы шли с совета, отстав от прочих.
   – Марей-царевич, ты… ничего мне сказать не хочешь? – спросил он, заглядывая мне в лицо, пытаясь проникнуть в мои мысли? Никто этого не может, Викол, и ты не пытайся. Я теперь для всех закрытая книга, прошли времена светлого царевича, весёлого озорника.
   – Тебе? – удивлённо спросил я. – О  чём это?
   Викол пожал плечами, словно предоставляя мне самому решить, о чём я захочу говорить.
   – Ты… Как-то на полках в книжных моих покоях я обнаружил страшный раскардаш, аки искали там что-то. Там, где самые старинные письмена. Что ты искал там втайне, Марей-царевич? Что, о чём не захотел поговорить со мной? Ты перестал доверять мне?
   Я остановился и, повернувшись к нему, прямо взглянул в его лицо, в большие голубые, немного навыкате, глаза и сказал:
   – Кому я теперь могу доверять, Викол? И что такое доверие вообще? Распахнуть свою грудь тому, кто сделает внутри неё всё, что захочет? Есть такой человек на свете?
     Викол побледнел, отступив немного. Он во мне прежнего Марея-царевича искал? Того, кого учил всему? И кого предавал, донося всё Силу? Неужели полагает, что я всё тот же? От того не осталось даже следа во мне, даже воспоминания.
   – Так что ты искал в тех книгах, Марей-царевич? – чуть дрогнув шеей, спросил Викол.
   – Я всегда прихожу в твои покои при тебе, Викол. И ничего я без тебя не искал, – ответил я.
   – Я думал… Быть может, упоминания о том, как справиться с голодом и неурожаем, – проговорил Викол.
    Я не ответил ничего и, повернувшись, продолжил свой путь.
   – Марей...
   Я обернулся, а Викол, горя взглядом, сказал:
   – Я не враг тебе, Марей-царевич! – сказал горячо, но тихо, до стражника, что стояли во всех коридорах, было шагов десять.
   – Конечно, нет, – произнёс я, тоже негромко, чтобы не мучить его, пугливого. – Ты такой, как все. Обыкновенный слабый человек, слишком дорожащий своей жизнью и спокойным благополучием, – сказал я. – Но… – я понизил голос: – я понял бы, если бы ты боялся за семью, за детей… Но ты один, Викол. Неужели тебе так страшно потерять то, что ты имеешь? Неужто ты так сладко живёшь? Али вечно жить намерен?
   От этого вопроса он покраснел почему-то и смутился ещё больше.
   – Никто не живёт вечно… – проговорил он. – Но ты… Мне видится, ты отдалился ото всех…
   – Тебе это только кажется.
   – Даже на советах теперь ни слова не проронишь.
   – Что толку ронять слова, когда кругом все глухи?
   – Так уж и все?
   Я улыбнулся, подойдя ближе.
   – Ты стал бояться меня, Викол?
   – По моему опыту, когда человек твоей силы и огня, вдруг становится тих и смирен – жди беды. Это как гора, полная расплавленной породы, вдруг засыпает и молчит, значит, скоро взорвётся.
   – Ты видал такие горы? – удивлённо спросил я, сам я о таких только читал в тех самых его многочисленных книгах.
   Он опять смутился, отвернулся, хмурясь краснея.
   – Да нет… Но… слыхал. Читал должно…
   Я отчётливо почувствовал, что он лжёт. И это удивило меня. Почему надо обманывать в этом? Видал и видал, что такого? Много люди путешествовали, разные привозили рассказы из дальних земель, в которые иногда верить было невозможно. Правда, я никогда не слышал, чтобы Викол хоть куда-то отлучался из Авгалла за всю жизнь. Но что я знаю о нём, что моей жизни от его, с треть?
   О, не треть, мальчик, Марей-царевич. Ты моложе меня ровно в сотню раз. И родился я далеко отсюда. Всю мою двухтысячелетнюю жизнь, я путешествую по странам, как большинство предвечных, таких как я, не задерживаясь нигде, как только пора закончится моей «обычной жизни».
   И сейчас, я чувствую, в Авгалле назревает тот самый взрыв, о котором я сказал Марею-царевичу. Первым вестником его явилась та странная буря на позапрошлое Осеннее Солнцестояние. Я не видел такого никогда раньше, только читал, что такая буря может быть забавой сильного предвечного. Особенно сильного предвечного. Такого, кто способен повелевать природою. Погодой управлять, как заблагорассудится. Таких очень мало, они почти равны Богам, и я не знаю, в книгах, что попадались мне об этом, люди, что рассказывали, не приписывали ли природные потрясения влиянию неких предвечных. Я и в этот раз рассудил бы, что странная противоестественная буря всего лишь случайный каприз природы, если бы не наступившая после необычайно холодная и долгая зима. Эти два события, последовавшие одно за другим, не могли не быть связаны. Это кудесил предвечный.
   С какой целью? Чего ради эти испытания природе и особенно, людям, столько бед испытавшим из-за этой страшной зимы мне неясно. И главное, я не мог поверить: неужели здесь в Авгалле есть ещё подобные мне?
   За пятьдесят лет, что я живу здесь в приморье, я не встречал никого, кого мог бы заподозрить в этом. Конечно, я слышал о двух братьях, вечной легенде здешних мест, что способны были потрясать землю, и даже обрушивали целые куски суши в Море. Но легенда она и есть легенда, что доказывает, что два брата были предвечными и, тем более что они до сих пор живы? То, что в это хочется верить местным людям по всем берегам Моря?
   Сингайл и Галалий? Но они тоже скорее легенда, нет ни одного человека, кто видел бы хотя бы одного из них. И то, что они помогают выздоравливать кому-то, не самовнушение ли это, к которому так склонны люди?
   Так кто же здесь был предвечным или кто-то пришёл? Единственным по-настоящему сильным мне видится Марей-царевич. Это он? Буря свершилась во время его свадьбы и он был перед глазами у всех, но я знаю, что предвечные умеют отводить глаза. Кто знает, кто в действительности женился на Арлане? И всё равно остаётся вопрос, кто посвятил его, потому что Марей-царевич родился при мне, значит должен был быть ещё один… Кто тот, кто живёт здесь, кроме меня? Али он пришёл, чтобы исполнить предначертанное, и двинутся дальше?..
   Сколь сотен лет я перемещаюсь по свету, я только раз встречал подобного мне человека. Это была Вералга, прародительница местных легендарных братьев. Она встретилась мне на берегах восточного океана, где как раз изобилие таких огнедышащих гор, о которой я неосторожно упомянул в разговоре с Мареем-царевичем. Удивительные там были места и удивительная женщина. Она была старше меня и намного, она даже не помнила на сколько, но глядела совсем молодой и непревзойдённо красивой. Небольшое селение на берегу, где жили рыбаки и охотники, а она почиталась ими как богиня, потому что могла исцелить от любой хвори и даже спасти от смерти. Её шатёр, сделанный из шкур белых оленей, был высок и велик, как ни одно из строений в этом селении. Люди приносили ей рыбу, тюленину, хлеб и молоко, которыми она и питалась.
   Завидев меня однажды на берегу, Вералга, одетая как все здесь, но отличная от всех необычной величественной красотой, остановилась и поджидала, пока я подойду.
   – Как занесло тебя на край земли, предвечный? Что ты алчешь здесь? Только не вопрошай, как я поняла, кто ты. Я людей вижу насквозь и это мой дар. Так зачем ты здесь?
   Я оторопел от неожиданного и прямого вопроса. И от красоты её. И от того, что впервые за мои четырнадцать сотен лет, прошедшие с того дня, как кудесник, чьё имя странным образом стёрлось теперь из моей памяти, открыл во мне Силу, я встретил кого-то ещё подобного мне.
   – Ни за чем, прекраснейшая. Я алчу знаний, я коплю их. Вот и брожу по свету в их поисках и преумножении.
   Вералга улыбнулась и кивнула:
   – Не самое худшее применение Силы, – уже мягче произнесла она. – Не  растеряй только. Собери и поделись с людьми, иначе от них нет толку, забытые знания, как заросшие дороги, людям снова приходится прокладывать тропы там, где некогда ездили колесницы. Огромная бездна знаний, много сокровищ мудрости утрачивается, потому, что те, кто открыл и собрал их, оказываются слишком высокомерны и жадны, чтобы делиться... – она сверкнула тёмно-синими глазами и отвернулась, но потом вновь посмотрела на меня и спросила: – Где хранишь всё?
   У меня была тайная пещера высоко в горах далеко на северо-западе, там, где я родился, где был посвящён, та пещера была центром Силы, там открылась моя, теперь я собирал здесь то, что записывал.
   – Только твои рукописи там? Али книги других собираешь тож? – заинтересованно спросила Вералга.
   – Нет у меня права на чужие письмена.
   Она кивнула, отворачиваясь, немного разочарованно.
   – Ты ищешь какую-то книгу? – догадался я.
   – Так, Викол.
   – Ты и имя моё прочла во мне?
   Она улыбнулась:
   – Ты с одним родился и живёшь, как и я. Я Вералга, – и теперь она улыбалась мне как старому другу.
   И мы, правда, стали друзьями, а позднее и больше, ибо это радость найти кого-то подобного тебе в безбрежии одиночества, с бессмертием подаренной нам. Мы прожили здесь на берегу, оберегаемые и почитаемые жителями. Нередко мы гуляли по берегу, уходя далеко от наших мест.
   Как-то Вералга спросила:
   – Ты знаешь, что там, за океаном? – взглянув на меня.
   – Нет, кто может это знать? Это край земли.
   Она улыбнулась снисходительно, она часто улыбалась так, потому что несмотря ни на что, её знания были куда обширнее моих, и я написал здесь уже несколько десятков свитков на особо тонко выделанных кожах морских зверей, что добывали местные люди.
   – У шара нет края, Викол, – невозмутимо сказала Вералга. – И  вот эти смельчаки, смертные люди, переплывали океан и достигали другого берега.
   – Вот эти? На своих кожаных лодчонках?! – изумился я.
   Она засмеялась, кивая.
   – Вообрази! Слабые, уязвимые, редко доживающие даже до старости, они, рискуя этим кратким мигом, что дан им, дерзают, покоряя то, что покорить нельзя, преодолевают и побеждают всё.
   Она помолчала, снова долго глядя на океан, бесконечные длинные волны, что он накатывал нам под ноги, вылизывая и разглаживая берег. Сколько ещё он будет так накатывать и сколько уже это длится?..
   – Это восхищает меня, – сказала Вералга. – Они, обыкновенные смертные восхищают меня. Это неподвластно моему пониманию, это выше и поразительнее всего, что я знаю, что видела, что можем мы, предвечные со всеми своими чудесами и беспредельными возможностями. И я думаю иногда, что они куда сильнее нас и куда более величественны…
   Я пожал плечами, её доброта к обычным серым смертным удивляла и даже умиляла меня. Всё равно, что любить котят и прочишь зверушек.
   – Может быть, потому и рискуют с лёгкостью, что жизни их так коротки и ничтожны, что терять немного.
   Вералга посмотрела на меня, сверкнув глазами, и сказала:
   – Да, нам терять куда больше. И всё же…
   Ветер раздувал её чудесные светлые волосы, её удивительное лицо с глазами цвета этой самой океанской воды мне не забыть никогда.
   – Я живу так долго, что давно не считаю лет, даже столетий. Та, что посвятила меня, говорила перед тем, как ввести меня в сонм нам подобных: «Я не могу поступить иначе, коли Боги велели, я должна открыть путь Сильной, иначе гнев их будет страшен. Но только слепые и глупые позавидуют тебе, Вералга, моя предвечная сестра».
   Я удивился:
   – Разве не об этом мечтают все? Жить вечно?
   – Мечтают, потому что это им недоступно. Но скажи, Викол, разве ты счастлив свою вечность? Разве потери тех, кого ты любил, не облили кровавыми слезами твоё сердце?
   Я вздохнул и отвернулся, глядя на океанские длинные волны, края которых прятались в клочьях тумана, нависающего сегодня над горизонтом. Мне стыдно было признаться, я впервые признавался в этом:
   – Я не знаю этого. Я никого не любил.
   Она посмотрела на меня. Долго смотрела на меня, и я знал, что она не хотела, как иные женщины спросить с плачем: «А как же я?! И меня не любил?!», она знала это и так. Я способен был собирать и копить воспоминания, но я не был рождён с живым и горящим сердцем. Мой отец был таким, моя мать была такой, хотя оба они были обычные люди, но они не вспыхивали яркими чувствами хотя бы ненадолго. Вот и я был таким, ни живым, ни способным умереть. Ни жить, ни умереть. Среди смертных таких много, но мне казалось, я таков, потому что я знаю о том, что сам не умру никогда. Быть может, потому я не остался юным, или хотя бы молодым, какой навечно была Вералга, я глядел седовласым, не старцем, но и не молодцом. Я будто никогда и не был молодым, будто родился таким. Сразу таким. Для чего я на земле? Этот вопрос впервые за почти полторы тысячи лет я задал самому себе, а потом и Вералге.
   Огонь в замысловатой лампе горел на грубо сколоченном столе в её высоком шатре, разделённом на несколько частей. В этой части мы с ней принимали пищу, беседовали в непогожие дни, когда нельзя было гулять по берегу. Она подняла глаза на меня.
   – Тот, кто ведает, зачем он на земле, тот Бог, тот не человек, тихо сказала Вералга.
   – И ты не знаешь?
   – Разве я Богиня? Я человек, как и ты. Благословлённый, или проклятый, но всего лишь человек. Даже хуже: глупая женщина, влюбляющаяся в холодных мужчин.
   – Ты обо мне? – я весь потянулся к ней.
   Но она отодвинулась и поднялась с места, высокая, гибкая, отодвигаясь от меня.
   – Не надо Викол. Мне нужен огонь, ты не способен гореть. Потому ты и сед…
    Я понял, что сейчас вершится величайшая ошибка моей вечной жизни. И возопил:
   – Я люблю тебя.
   Но Вералга уже стала холодна и больше неприступна. Она сказала:
   – Человек говорит правду, когда не задумывается, говорит его сердце его устами. Ты сказал, твоё сердце не знало и не знает, и, думаю, не узнает любви. А милостей мне не надо, Викол.
   – Вералга… – в отчаянии прошептал я, чувствуя, что верёвка, способная вытянуть меня из пропасти вечного одиночества безнадёжно ускользает из моих рук.
   Но она покачала головой…
   Это было самое прекрасное, самое горячее, самое живое воспоминание моей бесконечной жизни. И её последние слова, сказанные уже, когда моя повозка, запряжённая собаками, потому что на лошадях здесь не ездили:
   – Прощай! Дни твои длинны и счастливы, если покой может быть счастьем. Ты никогда не узнаешь, как жизнь может сгореть в год, в три луны… Прощай, предвечный Викол!
   И я уехал тогда. Знал, что она осталась беременна, но уехал, потому что она прогнала меня. Не было дня, чтобы я не жалел, что встретил её и поранил своё сердце о неё, и не было дня, чтобы не страдал от того, что подчинился и уехал. Больше никогда я не встречал предвечных, и никогда моё сердце больше не вздрагивало и не замирало сладко, не мчалось, не страдало…
   Вот, что я вспомнил, сам не знаю, почему, в этот вечер, когда Марей-царевич, уходил от меня по длинному коридору с высоченным потолком, моим ровесником и пламя светильников колеблемые сквозняками заставляли плясать наши тени на камнях стен и пола. Пора мне убираться отсюда. Покой – моя стезя, а здесь назревает буря…
   Однако я не ушёл незамеченным. Спустя несколько недель после этого разговора с Мареем, глухой ночью, я намерился незаметно ускользнуть из Авгалла навсегда. Я не имел ещё даже определённой цели, поеду пока на Север, а дальше будет видно… Но меня, связавшего несколько десятков свитков в мехи, притороченные к седлу, остановил Ветровей, схватив коня под уздцы, когда я выходил из конюшни. Откуда он взялся тут посреди ночи?
   – Куда это ты, Викол-книжник? – сверкнув страшными очами, спросил Сил, крепко держа моего коня. – Похоже, бежишь?
   – Бегу? С чего мне бежать? – замер я, чувствуя, что бледнею.
   Но овладел собой и, вытянув уздечку из рук Сила, продолжил свой путь на двор.
   – Почуял неладное, вот и бежишь? Что знаешь, отвечай! Молви мне! – взъярился он.
   Я обернулся и, подумав с мгновение, подошёл к нему и сказал негромко:
   – В Марее-царевиче доверия нет во мне давно, – сказал я. – Но… я и тебе, Ветровей, советовал бы убраться отсюда, прочь из Авгалла.
   И вдруг он прищурился, всмотрелся в меня, вцепляясь уже не в узду моего коня, а моё плечо.
   – Ты… из Нас? Ты из предвечных! – вдруг сказал он, изумлённо бледнея и отшатнувшись.
   – Прочь! – я оттолкнул его и вскочил в седло, напуганный его словами.
   И стегая коня, я помчался со двора, через площадь и дальше – вон из города. Навсегда отсюда, подальше от всего приморья, наполнившегося тревожным волнением, способным превратиться в ураган, сносящий всё.
   И только умчавшись уже далеко, когда и верхушек крыш не было видно, я приостановил бег своей лошади и задумался над его словами. Что он сказал: «Из нас»?! Из НАС? Так Ветровей здесь предвечный?..
Глава 3. Должники оплатят кровью
   Обескураженный и поражённый, я ещё долго стоял, как столб, как громадная колонна, на верхушке которой горел огонь, освещая двор. И так же, как этот огонь моя голова пылала этой мыслью, этим открытием: Викол предвечный. Как я мог не разглядеть? Не понять за столько времени? Но… Викол в том и велик, похоже, чтобы быть как можно тише, неприметнее, как камень в русле ручья, обтекаемый и покрытый водным мхом…
   Я развернулся, чтобы вернуться во дворец, куда шёл с определённой целью. Крыса Викол верно почувствовал. Я знаю, что происходит что-то в городе. Слишком тих и спокоен стал Марей-царевич, даже Арлану посетил несколько раз за последние месяцы, как доложила моя дочь, которой я пенял, что она отталкивает мужа и это не дело. Будь она хотя бы немного добрее, хотя бы немного привязана к нему, быть может, смогла бы внушить ему если не любовь к себе, но хотя бы добрую склонность, привязанность, если бы он дорожил ею, умышлял бы он против меня, её отца? Почему красота в женщинах не всегда сосуществует с добрым сердцем и мягким нравом? Она подвела меня в этом, не исполнила назначенного. Марей из тех, для кого сердечная склонность важна, может быть, важнее выводов разума, горячее сердце, разбитое мной не могло существовать в тиши и спокойствии. Теперь огонь, что горел внутри, прорывается наружу. И этот огонь в поумневшем, мною воспитанном Марее, теперь вырвется направленно прямо в меня.
   Да, я чувствовал, что происходит нечто, больше, я знал, мои многочисленные соглядатаи доносили мне, что Марей-царевич ведёт себя очень странно и проводит много времени среди смердов в городских трущобах. Что он мог там делать? Ни проникнуть, ни подслушать моим людям не удалось даже приблизиться, эти ничтожные людишки были подозрительны и своих всех знали в лицо, никто случайный даже мимо не мог пройти. Но и так несложно понять, чего добивается Марей-царевич.
   Послушать его в прошлом году или весной и разделить запасы хлеба, и все прочие с народом, наверное, это можно было сделать, отведя сейчас этот кулак, который сжал и вот-вот поднимет пухнущий ненавистью город на тех, кто не терпит лишений как они. Но не придумал бы Марей чего-то иного, чтобы всё же победить меня? С самого начала, с своего детства, едва в нём начал просыпаться разум он был слишком сильным, ярким, слишком независимым, чтобы жить как его мудрый отец, согласный с моим верховодством. Ничего, что по-настоящему претило Галтею не свершалось в царстве, мы правили в полном согласии, этого не понимал Марей-царевич, не потому что всё было не по нему, не по нему всегда было одно – что  царь не единовластен, что советники и я первейший, имеют много власти. Не меньше, чем сам царь. Он считал, что власть должна быть с одной головой, а не с сонмом. Вот в том и было наше противостояние всегда.
   Что мне стоило прикончить его? Если бы не необходимость поддерживать в Галтее доброе расположение, и доверие, я, наверное, сделал бы это. Но убить Марея-царевича, это отвернуть от себя Галтея. У царя всего и есть, что его наследник. В нём вся его душа, вся надежда. А лишать человека последнего нельзя, он станет неуправляем и опасен. Галтей не слабее своего сына, он спокойное море, но он не мелкий пруд. Случись что с Мареем-царевичем, Галтей порушил бы всё, всё разметал бы, не поверив ни на миг, что я не виновен. Всё царство полетело бы в никуда, в ад, если бы на Марея хотя бы муха села. Так что наша дружба и моё влияние на Галтея обеими ногами опирались не только на моё золото в его казне и казне всех остальных его советников, но на благополучие его сына, на которого он возлагал надежды царства и в ком видел смысл своего существования.
   Да и, открыв душу, признаюсь: мне никогда и не хотелось убивать этого мальчишку. Он был моей крови, не Арика, это, во-первых, а во-вторых: игра с ним по-настоящему расцветила мою жизнь в эти годы, пожалуй, впервые за всю мою бесконечную жизнь я жил так неспокойно, так нервно и испытывал так много чувств. Как во времена первой молодости.
   Я хотел перетянуть его на свою сторону, сделать из него второго Галтея, и я уже уверился, что это удалось мне. Но Марей-царевич не его отец, он не море, тихое или бурное, нет, он лава, которую покрыли каменные плиты на время. И это время, похоже, заканчивается.
   Что он замышляет, мне неизвестно, ясно лишь одно, его цель – это я, именно меня он хочет победить. Почему не убил просто? Он умён, и знает, что и моя партия неслаба и велика, и при том те, кто рад избавиться от меня, воспользуются моей смертью как поводом, чтобы прикончить его самого, якобы из мести за меня. А потому ему придётся прикончить всех разом. Как он хочет это сделать? С помощью своих голодранцев? Смешно. На рать, на вооружённую стражу пойдут вот эти оборванные и нищие и пьяницы?
   Ну-ну, хотелось бы на это посмотреть. Я был готов, стража, войско – все верны мне. Кровь прольётся на улицы Авгалла, стражники прикончат пару десятков взбунтовавшихся смердов и на этом всё закончится. А тебя, глупый щенок, это обозлит, конечно, ещё пуще, но, может быть научит всё же тому, что с сильными надо уметь дружить, и глупо против бороться…
   С тем я и отправился спать, сегодня оставшись во дворце, собственно, для того я и явился ночью сюда – провести ночь с новой любовницей. Эта девушка могла бы вскоре переехать в моё жилище в лесу, я ещё не решил, знал только, что Неява начала утомлять меня, наскучив своей чрезмерной страстной преданностью. Да, таким как я наскучить может всё что угодно…
 …Во всём ты прав, Сил Ветровей, именно так я и размышлял, подготавливая то, что должно изменить не просто расклад сил, но само лицо Авгалла. Не тебя одного коснётся наша ненависть, снести надо разом все головы, а не одну твою, ясно, что это ничего бы не решило.
   Но предать его готовы были все. Даже его собственная дочь. Когда я был у неё недавно, приходил посмотреть на Раду, хорошенькую белокурую куколку, неизменно улыбавшуюся при виде меня. Ещё немного, ручки тянуть станет, уже научилась сидеть, поэтому её наряжали в тяжелые, шитые золотом платьица и рубашки, на крошечные ножки такие вышитые золотом и красной нитью носочки и в последнее время подобие сапожек. Она была неловка, немного толста вообще и во всём этом многослойном одеянии тем более, чем неизменно забавляла меня, смеясь вместе со мной.
   – Налюбовалси? – спрашивала Арлана после.
   И она не могла не улыбаться, глядя на дочь. Какая бы она ни была, но нашу дочку она любила, а часто заставал, как она ласкает и нежит малышку, это мне самому внушало тёплое чувство к Арлане, потому что не может быть совсем пропащей женщина, если она хорошая мать.
   Она присела к нам ближе и спросила вполголоса:
   – Ты… на моего отца сердит за чтой-то?
   Я обернулся к ней, вопросительно взирая.
   – Не прикидывайся, Марей-царевич, я вижу, да и из его разговоров с другими слыхала не раз, что он подозревает тебя.
   – Подозревает? В чём это? – усмехнулся я.
  Но Арлана не глупа и не проста, и приметлива, не могла не почувствовать уже нависшей в воздухе грозы.
   – Ох, не юли, Марей, – сказала она, заглядывая мне в лицо. – Ясно, что ты неспроста таскаешься в кварталы городские, пропахнешь скоро смрадом ихним. Ты не бойся меня, я на твоей стороне. Мой отец чересчур власти забрал, и мне надоело, что он распоряжается и решает во всём, как сядешь ты на трон, тоже за спиной стоять будет, направлять. Всю жизнь как псы на сворке у него. Тоже хочется свободно вздохнуть…
   Ну, какова дочка? Не надо врага, когда в своём дому Сил такую не разглядел. Но была ли готова Арлана и впрямь поддержать меня, али лишь притворялась из хитрой пронырливости своей, я не решился проверить и раскрыться перед той, что согласна предать отца всего-то ради власти. Что она сделает, ежли представится возможность, избавиться от меня, нелюбимого мужа? Тот, кто способен предать отца, предаст кого угодно.
   А потому я только улыбнулся и даже потрепал её по руке, сказав:
   – Ежли задумаю что противу Сила, возьму тебя в первые свои союзники, обещаю.
   И она улыбнулась. Мы даже ночь провели вместе, и ещё после я приходил. Она перестала злиться, очевидно, возложив на меня свои надежды избавиться от отцовского гнёта. Пусть будет в тылу, лучше знать цену тому, кто за спиной. Теперь я знал цену всем. И врагам, и товарищам, и всем, кто был рядом со мной. 
   И этой ночью, когда уехал Викол из Авгалла, мы были уже полностью готовы свершить всё, что обдумывали и обсуждали. И вышли из своих домов как раз, едва его конь пересёк пределы города. Я этого не знал, и не думал о Виколе, с тех пор как узнал, что Викол мне не может быть ни товарищем, ни учителем больше, я утратил к нему как к человеку интерес и не говорил больше с ним. Даже тот наш разговор после совета не был для меня настоящим разговором. Теперь настоящие разговоры я вёл не здесь.
   Мои товарищи, настоящие соратники, Зоркий и Загиб, первые из всех, были рядом со мной этой ночью, когда по всему городу мы вышли на улицы в самый глухой ночной час. Мы знали, что против нас выступит стража, войско, а это обученные воины, сильные и умелые, но что оборонять станут они? Свои кошели? А мы идём потому, что за нами мёртвые жёны и дети, старики, брошенные дома, пустые поля, умирающие сёла, отчаяние и сердца, что тонут в вине, потому что без хмеля больно жить. А потому мы сильнее, сколь бы их, наших умелых и сытых противников ни было.
   Но не так плохо мы были вооружены, как думал Сил. Нет, оружейники вооружили всех, не жадничая и не скупясь на железо, выковав столько кинжалов, пик, мечей и копий, сколько необходимо, чтобы каждый шёл уверенный и бесстрашный. Всем нам терять было нечего, кроме наших безрадостных жизней.
   Вот и вышли мы. Первыми мы окружили и подпалили дома вельмож, не так, чтобы сгорели все, кто был внутри, но, чтобы изловить тех, кто выбежит.
   И запылал город. Загудели набатные колокола со всех концов столицы. Высыпали стражники на улицы. Воеводы побежали будить и строить воинов, но поздно, город уже был в нашей власти. На огромную площадь перед дворцом ко мне и стоявшему за моим плечом Зоркому, привели всех, кто выскочил из подожжённых домов: Щуку и сына, Чёрного Лиса, Панура с семьями, бабами, плачущими детьми. Все раздетые на морозе, в одних рубахах, не все и ноги-то обуть успели.
   – Что же ты делашь, чёрный царевич!? Что творишь? – прокричал Щука Брадобрей.
   – Над чернью встал, своих отдаёшь им?! – возопила громадная, как лучший кулачник, жена Чёрного Лиса.
   Я взглянул на них вскользь. Жалость сейчас неуместна. Хотя казнить их мы не намеревались, думали только изгнать с позором из города, дав с собой лишь котомки с необходимым.
   Да, мы не намеревались лить много крови. А лучше было бы не лить вообще. Мы хотели показать нашу волю, что отныне всё будет иначе, чтобы они увидели нашу решимость и мощь и, убоявшись, подчинились воле людей, требовавшей лишь справедливости.
   Однако благие и мирные намерения, всегда, наверное, обречены на поглощение кровожадностью и злобой.
   Из дворца же хлынули вои и стража, за их спинами на высоком коне Ветровей. Его одного не застали в его доме, он один, главный наш супротивник, оказался не дома, больше того, успел и одеться, и вооружиться, и войско вывести. Не подумал я только дворец обложить, во дворец открыть ворота для своих соратников, чтобы и из дворца вытащили тех, кто тряс сейчас на морозе упитанными боками и ляжками, я наши, поджарые, горели злостью и решимостью и не мёрзли, едва прикрытые лохмотьями и вытертыми шкурами.
    Но открыть дворец, свой дом отдать… Там отец мой и мать, мои сёстры, мои жена и дочь. Кто знал, что заглавный тенетник сегодня заберётся в мой дом ночевать? Что не углядят мои люди за ним, за тем, как он тихомолком пройдёт во дворец за каким-то нехорошим делом.
   Вот потому они вышли и ударили нам в спину. И те, что стояли на площади, полуголые, бросились в рассыпную в ужасе, под копыта лошадей… Но не мои последователи. Они не испугались. Нечего уже было пугаться, всё худшее с нами уже случилось, потому и страха не было ни в ком. Мы могли только победить и готовы были умирать. А потому стали несгибаемы. И хотя на нас кинулись, топча конями и размахивая мечами и выбрасывая копья, мы не побежали и не отступили. 
   Вот тут кровь и полилась. И наших убили сразу столько, что те, кто смерти эти увидел, уже не сомневался…
   Криками и воем заполнился город. С площади нас выбить уже не удалось, но усеялась она трупами и ранеными, которым никто ещё не помогал, потому что вокруг бились. Сбивали воев с коней, ржали кони, валились со вспоротыми животами и перебитыми ногами, заливая кровью снег…
   Тех, кто успел промчаться вдоль улиц, и там встретили мои соратники. И воевод, и Сила Ветровея. Он бился, как зверь.
   Вскочив, на какого-то брошенного жеребца, я помчался за ним, оставив площадь и дворец за спиной, не думая, что дворец тронут без моего приказа.
   Я долго искал, где же, на какую улицу ринулся Ветровей, где он бьётся, я смотрел во все глаза и увидал кучу из людей, все лезли на него, уже безоружного, но и нападавшие голыми руками желали оторвать хоть кусок знатной плоти. Он сбрасывал кучу, непонятно как, будто он медведь, а вокруг него собаки, но его силы было и боле – они откатывались кубарем в стороны. И всё же слишком много было желающих разорвать его, и набрасывались снова. Я закричал, чтобы его не смели топтать, как бы то ни было, князя унизить нельзя. Казнить – одно, топтать иное.
   Я нашёл, среди бьющихся на всех улицах воинов, которых стаскивали с лошадей, стражников, на коих бросались и безоружными, гроздьями повисая, мы побеждали не умением, а решимостью и, долго сдерживаемой злостью. Они боялись нас, мы не боялись ничего.
   И это страшно, как бьют Сила, повалив его коня, который поднялся уже снова на ноги, но не седок, которого молотили кулаками, били ногами. Я никогда не видел такого…
   – Не сметь! Отойти от князя! – заорал я, напуганный, что его могут убить так, забить насмерть Ветровея, этого я допустить не мог. Нет, победить, унизить при всех, изгнать с позором, плевать вслед, но не дать смердам, пусть они мои соратники, не дать забить его грязными кулаками, ногами, разорвать на куски! – Прочь!
   Люди расступились. На земле, окровавленный и ободранный уже, без шапки и шлема, без плаща, без брони, даже рубаха свисала клочьями, а по лицу течёт кровь и всю одежду пропитывает…
   Он поднялся сразу, хотя и пошатываясь.
   – На площадь вести его. Не сметь бить больше! – скомандовал я.
   К Силу бросились, чтобы скрутить его. Но он отбросил всех, силы всё же невероятной… и снова разъярились мои соратники. И снова мне пришлось крикнуть:
   – Прочь! Оставить! Связать и вести на площадь ко дворцу! Решите казнить – казним, Морю жертвой отдадим, но не сметь топтать князя!
   Его попытались снова скрутить, опять возникла потасовка и я вскричал:
   – Подчинись, Ветровей! Ты повержен и дело твоё проиграно! Не прекословь, иди с победителями!
   – Ты мне говоришь?! – вдруг невероятно зычным голосом возопил Сил. – Ты? Мой ничтожный потомок в сотом поколении!? Да ты знаешь, кто перед тобой?! Щенок сопливый! Маленький хитрец, сего дня победитель!
   Все удивлённо воззрились на него, расступившись и оставив попытки снова схватить и связать громадного, почти обнажённого, окровавленного человека, выпрямившегося перед нами во весь свой величественный рост.
   – Я – Эрбин! Что ты есть предо мной?! Мальчишка, царевич!..
   Эрбин? Как может быть передо мной Эрбин? Прародитель всего моего рода, половины приморья? И кто, Ветровей?! Голову ему повредили...
   – Марей-царевич! Дворец горит!
   – Царевич! Горит дворец!
   – Дворец!
   – Дворец подожгли!
   – Пожар!!!
   Крики эти летели со всех сторон, люди отхлынули с улиц к площади, к дворцу снова.
   Все мы обернулись на покинутую площадь и дворец, с нескольких углов объятый пламенем, страшно светящем на фоне уже посеревшего предутреннего неба. И дым оранжевыми стягами закручивался к небу…
   Но вдруг заржал конь возле нас, кто-то закричал, наше замешательство позволили Силу вскочить на коня снова, и выхватить меч, у кого-то из зазевавшихся. Он поднял лошадь на дыбы, взмахивая мечом.
   – Ты страшные зёрна посеял сей ночью, Марей! – крикнул он. – И не все всходы увидишь ещё утром. Нельзя отворить дверь такой злобе и не пролить крови… Хорошо, коли твоя семья останется невредима. Ты ещё не знаешь, что это – выпустить на волю ненависть и злобу, копившуюся веками. Она может обернуться драконом, который пожрёт и тебя!
   – Но вначале поплатишься ты! – вскричал  я, и, выкинув руку вперёд, крикнул: – Взять его!
   Пусть скрутят, только бы не ушёл…
   Он захохотал жутким громким смехом, который, казалось, долетел до самого неба, встряхнув его, и от него откатились несколько бросившихся к нему моих воев. Он ещё раз задрал коня на дыбы и, развернув, пришпорил, послав вдоль улицы.
   Мы бросились за ним. Кто-то поднял, меч и метнул ему в спину, попал, но на скаку догоняющий меч не вонзился глубоко, отвалился. Другой бросил камень и попал в самый затылок. Сил вытянулся от этого удара, но не упал, качнулся… бег коня не остановил. Ещё несколько мгновений и мы потеряли его из виду.
   – Преследуйте его, догоните! – крикнул я, а сам повернул к дворцу, переполненный тревогой и настоящим страхом.
   И не зря я боялся… Не зря Ветровей предрекал страшные всходы…
   Дворец тушили до самого полудня следующего дня. Конечно, каменным стенам не сделалось ничего, как не делалось уже не одну тысячу лет, но всё, что было деревянного, что было из тканей, выгорело со всех концов, где был подожжён. Только центральная часть, заполненная дымом на несколько последующих недель, осталась цела. Но пограблена основательно.
   И мало того, что пограбили. Много-много изнасиловали баб и девок в дурном запале, и убили чади. И даже неясно, кто, мои ли, или те, кто призван был их уберечь. Девки в слезах рассказывали разное, в том числе Калга, тоже ставшая жертвой этой ночи. Бесчинствовали все. Как и то, кто поджёг дворец, кто хотел пограбить, тот и поджигал… Разобрать было уже невозможно. Казнить всех, не разбирая? Так то – казнить весь город и своих и супротивников…
   Небо совсем посветлело, утро овладевало Авгаллом. Мой отец стоял рядом со мной в дыму самого страшного рассвета моей жизни. Когда на площадь выносили трупы убитых, задохнувшихся и сгоревших. Последних ещё до вечера будут таскать…
   – Марей… Неужели одна девчонка стоит всего этого? – очень тихо спросил он.
   Я взглянул на него.
   Он, бледный, постаревший с прошедшей ночи, смотрел перед собой на страшную жатву, что провела Смерть в Авгалле.
   – Ты думаешь, что я… – вспыхнул я, задохнувшись.
   – Ты скажешь, что думал обо мне, о царстве… Думал, конечно, но, Марей, этими мыслями ты как плащом прикрыл свою дикую месть, – проговорил он тихо и убеждённо.
   Так стояли мы, перемазанные сажей, кровью, взирая на страшную картину, открывающуюся нам под серым зимним небом, с которого падал как снег пепел нашего пожжёного дворца…
   Перебили всех вельмож и, самое страшное, их семьи. Больше – всех богатых купцов и разграбили их лавки, чего делать изначально вовсе не собирались и не сговаривались. Но не собрались ведь и кровь лить. Много погибло и воинов, стражников, и моих приспешников несколько десятков, они всё же дорого отдавали свои жизни, потому их было втрое меньше других погибших. Едва не погибла моя жена, которую случайность спасла от надругательства и смерти – обрушилась кровля поблизости и все, напуганные грохотом, бросились вон из дворца.
   Всё изменилось с той ночи. Погост наелся, пополнился многими могилами и, будто приняв дань, на некоторое время примолк.
  Казна освободилась, и мой отец стал полноправным хозяином своего царства, я же его представителем перед народом. Теперь раз в месяц мы стали собирать сходы всех ремесленных старост, торговых рядов, где наново пришлось отстраивать и налаживать всё. Советников теперь не было у царя. Были воеводы, избираемые самим царём из самых смелых и достойных воинов. Был наследник, управляющий делами смердов. И были те, кто ведал иными городами и прилегающими сёлами, еженедельно привозили новости, так что мы не жили теперь вслепую, не зная, что творится в ста верстах.
   Страшную цену заплатил Авгалл за эти перемены. Но с новым лицом встретил весну. С таким, какое мне давно виделось в мечтах. Тех, что разделяла со мной та, чей брачный амулет я носил и не сниму вовек, хотя и нет её среди живых…
Глава 4. Вешнее солнце
   Весна начала забирать права в нашем лесу, оттесняя зиму с каждым днём всё вернее. Сугробы в этом году твёрдые и плотные отступали медленно, но и они поддались, на проталинках уже зазеленела трава и появились первоцветы, я ходила собирать, потому что Арий был ещё слаб и не мог ходить подолгу. Его сил хватало только, чтобы выйти на двор, двинуть дрова, задать корма скотине. Даже доить корову пока сил не было.
   Много-много дней и ночей я провела возле него, возле постели, прислушиваясь к его дыханию, потому что в горячку он всё же впал, бормотал что-то неразборчиво, Эрика звал, и меня всё время. Я шептала его имя и ласковые слова, все, какие могла вспомнить, или придумать, пела ему песенки тихонько, гладила его по волосам, расчёсывала их, перевивая в косы, чтобы не было колтунов, остричь надо было по-хорошему, но мне было жаль их русой красоты. Сохранила, и теперь они только и были прежними, окружая его исхудавшее лицо своими упругими блестящими волнами. Потому что даже глаза стали громадными, и казались теперь не прозрачной водой Байкала, а целым небом, отражающимся в этой воде, бездонной и бескрайней.
   И всё время его болезни, внутри меня, в самой глубине души, прятался леденящий страх, что «убить можно». Убить можно... Можно. Можно… потерять его это… хуже, чем умереть самой. Неужели я когда-то хотела, чтобы он куда-нибудь увёз меня от себя?..
   Когда опасность для его жизни отступила, я стала способна думать о том, что же произошло? Кто хотел убить Сингайла-Эрбина, тем же орудием едва не убил и Ария. Чтобы узнать, надо было спуститься в Авгалл, но я не могла этого сделать, а Арий был слишком болен до самой весны. Да и узнаешь ли? Ежли случайные разбойники, как узнать?  Я перестала думать об этом. Важным стало только его выздоровление.
   Арий всё чаще встречал меня во дворе, когда я возвращалась из лесу. Чем теплее становилось, тем сильнее становился он сам. И весна, будто почувствовав это, стала теплеть с каждым днём, всё быстрее и основательнее. Солнце не пряталось за тучи, а тёплые дожди шли ночами, способствуя, думаю, урожаю, потому что в лесу всё цвело и росло быстрее и пышнее, чем когда бы то ни было в наших краях.
    Вот и сегодня я пришла с целой корзиной, собранных на расцвете трав. Огнь сидел на скамейке во дворе, у стола, где мы едали летом, и грелся, подставив лицо щедрым солнечным лучам. Услыхав мои шаги, он улыбнулся.
   – Пришла, наконец, – сказал он, щурясь от солнца, – столько ходишь, я тут один сижу, с ума схожу с назолы.
   Я села с ним рядом, держа свою корзинку на коленях.
   – Скучал, значит? – улыбнулась я.
   – Конечно, рада стараться, бросила больного, бродишь по лесу, со своими зверями и птицами теперь дружишь, на что тебе я?
   Я засмеялась, обнимая его за плечи.
   – Ворчишь, как старый дед. 
   – Да куда уж старее! – засмеялся и Огник, обнажая белые крепкие зубы. – Ну-ка, давай погляжу, что насобирала.
   Он переставил корзинку к себе на колени и стал перебирать стебельки.
   – Ох, Яй, опять половина негодная. Вот говорил, а ты прослушала, что ль? Али забыла? Энта перезрелая, а энта, наоборот, силу ещё не набрала, прожилочки, гляди, бледные, должны толстенькие быть, полные сока. Слышишь? Хоть сейчас слушай, нерадивая!
   Я засмеялась ещё веселее и толкнула его плечом легонько:
   – Как есть дед, учит и учит, бубнит и бубнит!
   – Ишь, смеётся… – добродушно и даже как-то счастливо проговорил Арий, опять сощурясь от солнца, поглядел на меня. – Лишь бы насмехаться.
   Да, Аяе легко было насмехаться, я не знаю, как я выглядел, зеркала у нас так и не было опять, а ни до одного пруда я добраться не могу уже несколько месяцев. В ушате же не слишком разглядишь себя, как ни старайся. Но чувствовал я себя именно так, как старик, так я ослабел. Со мной такое впервые. За всю жизнь я ни разу не был так тяжело болен, как в эту зиму. Я не помню, что случилось, как я оказался тогда в таком положении.
   Первое, что я помню, это ясное утро, когда солнечные лучи проходили сквозь морозный рисунок на хрустале в окнах. Я огляделся, Аяи нет, но она была рядом, вторая подушка рядом со мной примята и пахнет её волосами, тепло и сладко. Пошевелиться оказалось непросто: болело в боку, рука ныла, да всё тело болело сильно, но больше всего голова, особенно затылок. Боль проступала во мне не разом, а постепенно, будто пропитывала. Пожалуй, в беспамятстве было куда легче. Там я Аяю всё время видел… И Эрика. Эрика таким, каким он был в юности и детстве до того, как Вералга посвятила нас. Хорошее было забытьё. А теперь надо было как-то мириться с болью и слабостью.
   К боли я привык, тем более что она становилась меньше с каждым днём. А вот слабость изводила меня. Я, человек, способный отрываться от земли, двигать тяжёлые предметы, швырять каменные глыбы, выпускать огонь из ладоней оказался не способен и нескольких шагов по горнице сделать, даже до крыльца дойти, чтобы справить малую нужду.
   Но всё же, чем больше пригревало солнце, тем сильнее я чувствовал себя. И Аяя, нежно заботившаяся обо мне всё это время, лечившая, ходившая за мной, как мать за малым ребёнком, она всё время была рядом, и для неё мне тоже хотелось поскорее встать с чёртовой кровати. Снова стать сильным. Снова стать таким, каким я себя знаю многие сотни лет…
   Моя собственная слабость означала и тяжёлую болезнь Эрика. Самого себя никто не способен исцелить. Даже он, даже кудесник. Он был страшно ранен, как и добрался до своего дома? Наверное, на той самой Силе, что не позволила всё же умереть нам обоим. Пойти бы мне врачевать его, но я сам головы не мог поднять много недель…
   Теперь и он поправляется, конечно, ежли мне стало лучше, то и он выходит из болезни. Кто и почему так расправился с ним? Что случилось там, в Авгалле? Спуститься узнать. Но отводить людям глаза – и на это у меня пока не было сил.
   А весна радовала, как не было уже года три. Так дружно, тепло, так славно давно не переходили один в другой времена года. И сегодня, греясь здесь в ожидании Аяи, я чувствовал, что солнце, которое согревает сейчас меня, словно наполняет меня, мою кровь, моё сердце своим теплом и светом, оживляет мою силу. Лучше мне только от присутствия Аяи. Вот она села рядом, касаясь меня плечом и тепло потекло в меня большим непрерывным потоком. Сильнее, чем от нашего вечного светила на безоблачном небосклоне. И её мягкий голос, и журчащий смех заставляют моё сердце дребезжать радостными колокольчиками. А её чудесная красота мои глаза видеть яснее и, вроде, глубже. Я никогда не выжил бы, если бы не она. Но я думаю больше: если бы не она, я никогда не понял бы, насколько можно быть живым, сколько бы ни прожил ещё.
   Я повернул голову, чтобы снова посмотреть на неё. Знала бы ты, Яй, какая это радость – просто на тебя смотреть.
   – Что так глядишь? – улыбнулась она, щуря невозможные свои ресницы.
   И пусть между нами всё не так, как в сладких сказках, как в красивых песнях, пусть всё нескладно и даже коряво и я то взлетаю от счастья, вот как сейчас от её искрящейся улыбки, то разбиваюсь о землю, раздавленный валунами её холодности, моей ревности, страха, что она покинет меня… Пусть всё вот так, но лучше так, если не может быть как в прекрасной легенде, пусть. Я ни за что не отказался бы от этого, хотя бы от того, чтобы видеть тебя вот так близко, чем снова быть одному спокойным, счастливым и прозрачным. А теперь во мне намешалось столько цветов, красок, тьмы, света, родилось чувств, о которых я и не подозревал до её появления.
   – Светишь ты… – сказал я.
   – Солнце светит, однако, хороший день… – засмеялась она, протянув ко мне руку и отводя пальцами прядь волос, брошенную ветром мне на лицо.
   – Не-ет, – улыбнулся я, любуясь ею. – Светишь ты.
   Она погладила моё лицо нежной рукой.
   – Есть пора, свет мой, солнцем одним не напитаешься, а, Огник? Идём?
   И спали мы теперь вместе, всю зиму Аяя укрывала меня тем самым одеялом из красной лисы и согревала собой. Теперь, когда я мог уже, наконец, и на печь забраться, тоже не оставляла. Думаю, привыкла в беспокойстве всё время рядом быть. Я был безобиднее ребёнка, конечно, и для неё стал как ребёнок. К тому же, если раньше она во всём была обязана мне, то теперь обязан был и я. Не она – не  выжить мне. Да и зачем бы я жил, если бы не она…
   Домашние весенние дела она делала теперь споро, умела всегда, конечно, белоручкой не росла, но теперь многое помогало ей. Скотина старалась, по-моему, даже всходы зелени на грядках хотели порадовать её дружным ростом. А в дому и раньше всё спорилось, теперь же и вовсе словно само собой делалось. Радостная стала, улыбается всё время.
   Как не радоваться, Огник? Когда я столько месяцев тряслась, к каждому твоему вдоху прислушивалась, Мурке наказывала следить, когда из дому приходилось отлучиться. Так и приказывала: «Почуешь неладное, на двор выйди, сорокам, али галкам сообчи, пущай кричат, меня выкликают!»
   Но далеко и надолго не уходила я, да и теперь опасаюсь. Не леса боюсь, в лесу теперь, в любом диком месте я не пропаду, кажная пчела, стрекозка, не говоря уж о зверях и птицах, мне путь подскажет. Приучилась, на ловтю идучи, просить прощения у зверей, али рыб, что за ними иду. В полном согласии с диким миром я теперь живу. Зимою, когда Арий вовсе без памяти в бреду и горячке лежал, выйду, бывало, полная горя и отчаяния на двор, гляжу: друзи мои дикие глядят, сочувствуют, успокаивают. Приходили к ограде нашей, и лоси, и рыси, и волки с лисами захаживали. «Нету смерти тута, не бойся, Селенга-царица. Хворь уйдёт. Давай-раздавай, разнесём по лесу, по скалам размотаем, на копытах да лапах, на кончиках крыльев…». Так особенной новой ворожбе я стала учиться.
   Я спрашивала у них и про Сингайла. Рассказывали, и я понимала, что они будто отражения в зеркале: что один, то и второй. И на ноги встали в один день? И из дому на крыльцо. Так, что можно и не спрашивать.
   – Думаю, баню истопить для тебя, что скажешь, Огник? – спросила я, ставя на стол горшочек с куриною ухой. Куры наши и утки с того года хорошо расплодились. И неслись теперь завидно, кажный день по полтора десятка, а то больше, яиц я приносила в лукошке, с ситом уже не пойдёшь – прорвётся.
   Огнь взял хлеб и разрезал его. Улыбнулся и сказал:
   – Ежли сам смогу пламя в каменке там поджечь, так, стало быть, и выпариться можно. А коли нет – рано.
  Я кивнула, вот и хорошо, коли силы в себе хочет испытать, значит достаточно их.
  Потихоньку, к пролетью, уже совсем оправился Арий. И худоба почти сошла, и бледность, силой и гибкостью налилось тело, снова взялся работу ежедневную выполнять, и на ловти снова стали выходить с ним.
   Но в Море выйти на лодке не удалось. Мы хранили свою лодку, как и все жители приморья на берегу, шагах в двадцати от кромки воды, для защиты от штормов. Таких, как наша, маленьких, двувёсельных, здесь были сотни, различали по цвету, не по названиям, сделанным на бортах. Наша была просто синей. Перед тем, как выходить в Море, устанавливали мачту, навешивали паруса, что убирали на зиму. Но сегодня наша синяя лодка не годилась для рыбалки: прохудилась. Арий плавно повернул её дном вверх, не касаясь, как обычно, каждое такое подтверждение его крепости радовало меня. Он осмотрел лодку.
   – Просмолить надоть. Жаль не подумал, приготовил бы смолы, с собой взял.
   – Может, я окунусь тогда пока? – спросила Аяя.
   Я обернулся на неё, вот придумала ещё вязанки поверх платьев своих красивых надевать. Навязала разных цветов и себе и мне, одни в один тон с платьем были, иные разноцветные, из разных ниток. Сама напряла из заячьей шёрстки мягкой, сама окрасила и придумала же, как. Вот и были у неё теперь в запасе моточки потолще и потоньше всех возможных цветов, что можно было получить из растений, и из тех цветных солей, что мы с нею находили для красок все годы в скалах и пещерах. Проверяла сначала на небольших мотках, вымачивала в приготовленной краске, сушила, потом промывала до чистой воды, закрепляла уксусом. Вот и не выцветали её ткани, нитки, и пряжа. Так что как весь мой дом изнутри и снаружи был расцвечен украсами, так и одежда наша. Даже баню, сараи, стол во дворе разрисовала. Как и колодец. После зимы только подновляла рисунки. А иногда наново перекрашивала. Вот как этой весной.
   – Охота тебе переделывать, красота такая, – ворчал я.
   – Два года уже одни и те же колокольчики, – сказала она, размешивая краски в миске. – Птицы теперь будут. Может ещё что…
   Затейница, конечно. Но вот это – «окунуться», это что за затея?
   – С ума сошла? Вода-то в середине лета – лёд живой, а ты едва растаяло Море забраться в воду думаешь. Простыть хочешь? – сказал я, обернувшись на неё.
   Но она засмеялась.
   – Я быстренько, Огник. Вон за тот камешек зайду и окунусь.
   Вот что с ней делать? Пришлось позволить.
   И за камень зашла, тоже мне… Ходила за мной столько месяцев, как за младенцем, спит рядом, моет меня, сколь уже живёт рядом, не говоря, сколько спала со мной, а теперь «за камешек» собралась. Конечно, я по слабости давно не касался её, но с каждым днём всё чаще думал об этом, во сне видел, среди ночи просыпался во власти жара, но теперь смущение владело мной, ведь я знал, как мои притязания нежеланны ей. Так что решил бороться с моим влечением, пусть будет счастлива и покойна, ничего важнее для меня нет. Для меня вообще ничего нет важнее её счастья. Вот такой я стал влюблённый из чистых и невинных древних сказок. А мысли что ж… мысли не в счёт, отгоним и мысли. Не зря я предвечный. Сильный…
   Размышлять про то было легче, чем осуществить. И чем сильнее я становился, чем полнее здоровье наполняло меня, тем сложнее свои светлые благие намерения было воплощать в жизнь. Тем более, что солнце грело всё теплее, небо становилось всё выше, птицы пели, весело, наперебой переговариваясь между собой, веселя оживающее тело…

   Вот и я оживал постепенно. Беспамятство и горячка вытянули из меня почти всю силу и мне казалось даже, что писк и лепет моих детей мерещится мне в забытьи, ещё сгущая его.
   Впрочем, Неява толково ходила за мной, потчевала настойками, перевязывала раны с лечебными мазями, поила правильными снадобьями. Откуда и взяла? К лекарям сходила что ли? Но до лекарей далече, что ж она детей на полдня бросила, чтобы до Авгалла добраться пешком, ведь вблизи скалистого леса все деревни и сёла вымерли, волки там хозяева теперь…
   И Арик прийти не мог, если я лежу так-то, и он тако ж, иначе быть не может. Этою мыслью я мучился все мгновения, когда приходил в себя. Наконец, к солнечным весенним утрам я начал уже пробуждаться от забытья и невиданной ещё мною слабости. Неява плакала, глядя на меня.
   – Ох и исхудал ты, Сингайличек! Ох, ничего же не осталося, светик, совсем с лица сошёл… Глаза одни. Ой-ёй-ёй…
   Мне хотелось попросить её не рыдать, и так тошно было осознавать, что я не в силах даже сесть. Едва я смог хотя бы спустить ноги с кровати, чтобы не испытывать головокружения, я спросил Неяву о том, что так хотел узнать:
   – Кто помог тебе выходить меня? Попросила кого? Али сама умела?
   Неява и тут нашла повод для слёз. Но отплакавшись, вытирая передником лицо и сморкаясь, ответила, наконец, отдуваясь:
   – Да нет, Галалий прислал помощь. Мог бы сам прийти, помочь. Но прислал какую-то свою помощницу.
   Я посмотрел заинтересованно, помощница у Арика? Это что-то новенькое. Али это… это зазноба его знать! Вот любопытно было бы взглянуть.
   – Девица молодая? Что же и хороша? Тёмная, светлая? Какова из себя? – спросил я.
   Но Неява, поднимаясь, высморкалась ещё раз уже основательнее и произнесла:
   – Девица? Нет, старуха. Яга какая-то, лет эдак сорока, может, али и больше. Патлы седые из-под платка торчали.
   Ну, может и так. С чего я решил, что зазноба у Арика всё ещё имеется? Может быть, действительно какие помощницы есть, он всегда с лекарями валандался, учил их, как помогать. Вот может из таких, ведуний. Как бы там ни было, я надолго забыл думать о том. Поправляясь, только думал, что благодаря Арику я сам выздоравливаю. Он для себя, конечно, постарался, ведь как я, так и он, и если я с постели встал, так и он встал тоже. Пойти поглядеть как он поживает, поблагодарить, поговорить, давненько не видались ведь, я опять скучать стал… Но на то сил ещё долго не будет.
   Ещё, придя совсем в ум, я много думал о том, что Марей-царевич оказался хитрее и сильнее, чем я мог помыслить. И что бы мне с ним сотворить за то? Ведь впервые такое надо мною сделали за все сотни моих явлений людям. Никто и никогда не думал противу меня заговоры плести, тем более не намеривался, как он казнить меня.
   Смердам позволил меня коснуться! За одно это лютой смерти его предать надо. И придумать надо… Хворь на него злую напустить долгую. Тоску ли. Но это я придумаю. Придумаю, ты Марей-царевич, поплатишься за то, что сумел одолеть предвечного. Что оказался юрче и умнее.
   В гордом высокомерии своём я привык так высоко над людьми парить, что и думать о том, что кто-то из них может попытаться меня достать, не мог. Да и не пытался никто и никогда. Верно, становишься слепым и от того слабым, ежли забываешь, что и муравьи да мошки могут кусать пребольно…
   Но с чего он так взъярился? Что уж так-то я поперёк горла встал? Ведь и договорился уже вроде, даже дочь мою в жёны взял, стало быть, мы семья с ним, а против тестя и вовсе великий грех… Что заставило его? Али о товарищах своих дознался и об Аяе? Но того быть не может. Все следы уничтожены, всё кануло давно. Да полно, помнит ли он ещё девчонку ту?
   Я помнил. Вот как это ни странно до сей поры помнил. Больше трёх лет минуло, а я всё во сне видел её… Вот и в тяжком забытьи приходила тож. Будто инеем ресницы взяло и волосы из-под шапочки. Мёртвая приходила? Но приходила не как мёртвая, нет, я бы понял, в этом я не ошибусь…
   Значит, просто как воспоминание. И что я всё помню её? Как укор вечный? Как стыдный грех, подобных которому не совершал? Злодейство своё всё же не мог себе простить. Никогда, наверное, не прощу и не забуду. Ты хоть прости меня, Аяя… За Завесу в тот мир боюсь я заглянуть, чтобы самолично попросить прощения, но хотя бы так вот…
   Наконец, я смог не только вставать, но и из дома выходить, на солнце и на воздух вольный. На ласки Неявины ответить, в постели с собой отставить её рядом, а то ведь не ложилась, потревожить боялась али что, но ночевала отдельно, на лавке, али на лежанку с детками укладывалась, тогда они всю ночь тихонечко спали, не тревожились. Так и сказала мне после:
   – Так мы без тебя и привыкли так-то, на лежанку заберуся с ими, Куржевин при соске, остальные под руками, как цыплятки под крыльями.
   Конечно, ей привычнее без меня жить. А ведь думал я её уже от себя отправлять. Новую себе приживалку пригрел, да не успел свершить, наверное, Боги отвели, как знали, та-то млявая, да ленивая против Неявы, потому и нравилась мне, глазами водянистыми, да телом рыхлым. При ней точно беда со мной сделалась бы, это не быстрорукая, да сердобольная Неява, что любит меня больше жизни. Так что моя немочь оставила Неяву при мне. Насколько? Кто теперь это знает? К людям мне теперь долго ходу нет. Лет сорок придётся пережидать, раньше времени пришлось скрыться…
   Дождик, после которого полно грибов будет даже здесь, в нашем березняке в долине, что говорить про весь лес, забренчал по крыше. Куржевин капризничал, я даже поглядел, не болен ли, нет, зубки резались. Гром мусолил погремушку, сидя на полу, Акулин складывал кубики в башенку, насупив бровки. И я подумал, что не дело детям вдали от людей долго расти, надо бы… Но тогда затоскую я ужасно… Придётся самому заняться образованием мальчиков. Книг достаточно, терпения набраться и взяться, что ж делать, на мать тут расчёта нет.
   А раз так, поднялся я в светлицу к сокровищам моим, к книгам. И войдя, сразу почувствовал, как и в прошлый раз, что здесь всё как-то не так опять. Сдвинуто и потревожено, мой порядок идеальный нарушен и не так, как до того, кто-то ещё вмешался. Пытался поправить, сделать, как было, но не вышло. Никто как я не сделает…
   Я спросил Неяву о том. Она, краснея и пряча глаза, соврала, что ничего не знает.
   – Что всё время мерекается тебе, светик мой, Сингаличек? Может быть, Акулин и забегал в озорстве мальчишеском, от Грома прятался, может, и открыл какой сундук твой, заглянул, али забрался внутрь. Ты бы на ключ запирал коробья свои от греха, а эдак запрутся, задохнуться ишшо, знашь как быват, до беды недалеко… – и много-много ещё болтала словоохотливая Неява. Но сегодня её многословность была неслучайна, за ним пыталась она скрыть от меня, что копалась зачем-то в моих книгах. Зачем? Никогда раньше до той пропажи, о которой она ничего не помнит, но которую точно организовал Арий, она не касалась моих вещей. Убирала и то редко в светёлке, вечно тут пыль и паутина. Особенно на свету, как теперь, в пронизанной солнцем со всех сторон горнице.
   Ладно, дознаться, видимо, мне не придётся в этот раз. Я сел на лавку. С чего начать образование Акулина? Сразу с буквиц?..
Глава 5. Тепло и жизнь
      Совсем оправился Арий от слабости и хвори, пополнел снова, крепостью налились мускулы, даже вроде больше стали к прежнему, так и поигрывали под рубашками, того гляди, тесны станут, надоть теперь поболе размером шить, а уж как переодеваться станет, залюбуешься буграми их гладкими. Глядела я на него и не могла нарадоваться, совсем выздоровел и даже лучше стал Арий мой дорогой. Теперь снова мог легко печку поджечь, дров под навесом и в подклети, и в клети лежали ровные ряды выше моего роста, скотина обихожена как никогда. Скамьи к столу новые сладил, прежние подгнили, зашатались. Печку во дворе переложил, да в бане каменку и полки новые сделал, кровать новую взамен прежней, подломанной. И кровлю перекрыл, и когда он всё это успевал, будто силы девать некуда.
      Именно так, Яй, мне некуда было девать силу, наливающую меня с каждым днём, и чем полнее она возвращалась, чем больше её становилось во мне, тем сложнее мне приходилось, всё труднее было исполнять данное себе самому обещание не докучать больше ей притязаниями своими. Ведь решил, обещание дал себе, что всё сделаю, чтобы она была счастлива и спокойна и никогда не захотела убежать от меня. Но что ни день, взгляд каждый на неё, и во мне поднималось желание горячею волною, опаляя мне сердце, обдавая лоб огнём, и нестерпимым жаром чресла. Временами хотелось кинуться к ногам её и умолять. Ноги целовать, что я, впрочем, сотни раз проделывал уже… но что тогда? Хоть следы на земле, только бы снизошла до меня, взглянула с желанием… Но что умолять, она позволила бы и так, без всякой мольбы, но только мне не надобно боле её терпения…
   Вот потому стал я стараться не глядеть на неё, на чудесную животворящую её красоту, не касаться даже случайно, ночью всегда неизменно поворачивался спиною, чувствуя её и спиной, и страдая. Капель сонных решился принимать, но поймал себя на том, что, забывшись, обнимал и прижимал её во сне, вожделея, вдоль тела её желанного ладонями жадными шарил. А потому отказался и от капель, просто отворачивался и всё. И как бы ни хотелось мне повернуться к ней, я держал себя, весь бок, бывает, отлежу… И одеяла отдельные опять завёл, благо лето. Да и не замёрзнешь на печи-то.
   Я просыпалась за его большой тёплой спиной и, понимая, что он не хочет больше быть мне хоть в чём-то в тягость, и не смела обнять его, как бы мне ни хотелось мне этого. Ох, Огник, напрасно ты думашь, что противен мне, что не желанен, не только не противен, ты мне мил и дорог. И если из-за ледяной сухоты моей станешь куда в город к женщинам чужим бегать, что же я от того, спокойнее, счастливее стану? Мне больно даже думать об этом, тем более, представлять.
   Но сказать про то, я, конечно, стыдилась, столько всего переговорено было о том, столько ссор и назолы то на моё, то на его сердце наведено, что я молчала и старалась не вводить его лишний раз в смущение и волнение. Не трогала даже невзначай, не обнимала, полуодетая не показывалась. В баню ходили только раздельно. Вот так можно было быть ближе всех на земле и разделиться телесно…
   Счастлива я была в покое своём нерушимом? Да нисколько. Вспоминая теперь прежние ночи, я жалела, что таким сдержанным и строгим стал мой милый. Вот как жалела прежде о всегдашней жадной горячности его, так теперь о противоположном. Что сказать, баба есть баба, глупая, несносная, всё не так, и всё не по ей… Случалось даже всплакнуть о том. Вот и думала теперь: что ж вечность и проведу без объятий милого моего. Милого. Без радости видеть и ощущать наслаждение его, как настоящее блаженство, а ведь таково и было, только оценить вовремя я не смогла, без счастья чувствовать жар его губ и рук и сердца его любящего…
   Вот так бывало и заплачу над грядкой с морковкою да редькой, потом иду руки мыть, скрою слёзы глупые. Но он теперь редко в лицо мне глядит, не замечает…
   А может и подурнела? Почернела? Исхудала? Али напротив? Как знать? Ведь зеркала-то так и нет по сию пору, в город не ездил он давно… Верно так и есть, вот и не мила. Вот и не глядит, не нравлюсь должно, несмотря на все мои новые платья да вышитые рубашки.
   Но учить он меня принялся по-прежнему, и по-прежнему всё неплохо давалось мне, кроме полётов. Смеялся даже:
   – Ох и упрямая ты, Яй. Ну нет и нет, это же дело необязательное, – говаривал, спускаясь легко с воздуха и ступая на землю, в то время как я, напрыгавшись, лохматая и красная не могла поднять больше, чем не вершок.
   Я смущалась от его смеха.
   – Необязательное, чего там, но… – бормотала я, пряча глаза и думая до чего я неуклюжа сейчас и нехороша.
   Но он улыбался, добродушно щуря веки, и говорил мягко:
   – Так не хочешь уступить ни в чём? Как Эрику тебе это покою не даёт?
   Краснея, я отставала от него, получалось, что я из зависти хочу освоить это редкое умение? Но то совсем не так. Совсем не так. Хотелось не быть ему в тягость, ежли что. Я не думала, что именно может это «ежли что», но всё же мне казалось это важным умением, способным открыть во мне Силу с какой-то новой стороны доселе незнакомой. Но скорее это была моя обычная нетерпеливая жадность до всего, чего я ещё не знала и не умела.
   Сегодня мы вышли снова на рыбалку на лодке, давно уж Арий просмолил её, так что почти не пропускала воду, даже вычерпывать не приходилось со дна. А я раскрасила. Теперь и сразу нашу лодку можно было узнать по весёлым красавицам-русалкам на бортах. Уже лето скатывалось к осени, наступили самые славные жаркие дни. Мы наловили рыбы, намереваясь омулёвой ухи наварить и засолить, и навялить сколько-нибудь. И опять непреодолимо повлекло меня в воду, хотя и студёную, хотя и не такую ледяную, конечно, как в начале лета была, всё ж к концу лета прогревается.
   – Пустишь, Огнюша, с борта нырну? – спросила я, когда мы, наловив уже достаточно рыбы, поворотили к берегу. Солнце стояло ещё высоко, хотя и перевалило середину дня, самое сейчас было жаркое время.
   Он нахмурился, поправив ветрило по воздушным потокам, чтобы несло на то место на берегу, где мы отчаливали.
   – Что ж неймётся-то? Ну, давай хоть причалим.
   – Жарко, позволь с борта, – проныла я. – А я догоню тебя на берегу?
    – Сбелилась? – ахнул он. – До берега плыть пятьдесят саженей, ты не доплывёшь.
   – Доплыву, Огнюшка, позволь?
   Он только мотнул головой, перевязанные несколько раз волосы мотнулись по спине.
   – И не думай, не дозволяю.
   – Огник, право, разреши, не знаю… надо зачем-то, – сказала я, снимая расшитые бисером постопы и чулки.
  Я встала на ноги, потянула вязанку, что надела, чтобы в открытом Море не замёрзнуть, а за ней и платье с себя. Он разозлился, повернулся ко мне, удерживая парус.
   – Что делашь-то, не смей! – бледнея, почти прокричал Арий.
   – Не держи, милый, я всё равно прыгну, не ругайся.
   Я, спеша, сняла всю одежу, несмотря, что не раздевалась при нём давно, будто боялась, что он схватит и остановит меня. И прыгнула в воду, не озаботившись даже прикрутить хоть как-то косу...
   Я остолбенел. Нагота её блеснула, будто мечом прошлась мне по сердцу, но тут же исчезла она в прозрачной воде, и я мог видеть, как она плывёт в глубине под лодкой…
   Замерев, вцепившись в мачту, я, не отрываясь, смотрел туда, в глубину. Сколь времени прошло? Почему она не выныривает? Я похолодел.
  Я бы уже кинулся за ней, если бы не видел её сквозь толщу воды, она чувствовала себя там совершенно свободно… То есть как рыба. Подобно тем самым русалкам, которых намалевала на нашей лодке. И если бы не нормальные человеческие ноги, а не рыбий хвост, положенный русалкам, можно было бы думать…
   Что думать? Всё так же под водой, она обогнала лодку и направилась к берегу, и мне надо было повернуть руль и ветрило, чтобы нагнать её. Вот тут только, когда наша лодка была ещё саженях в десяти от берега, она вышла на песок, тряхнула головой, подняла руки к волосам, чтобы отжать косу… Она даже не задохнулась, дышала спокойно, будто просто прошла это расстояние. Вот те раз. Она может под водой дышать, стало быть. А значит… То есть не обязательно, но очень возможно, управлять водной стихией… Вот это да! Вот такой Силы я и предположить не мог ни в ком. О таком я не слыхивал и даже не читал. Почти наравне с Богами. Много чего мы можем с Эриком, но что наши умения по сравнению с таким вот?.. Хотя это неточно, может быть… Может быть, как повелительница животного мира, она может и в воде быть как на воздухе. Может быть, дело только в этом. Однако время покажет. Всё расставит по местам, выяснится со временем её Сила, как прояснялась, проступала наша с Эрбином…
   Причалив, я выскочил из лодки и подбежал к ней.
   – Ты… что делала там?
   – Там запутался в длинных водорослях налим молодой, я ослобонила, – сказала она, как ни в чём, ни бывало.
   – Ты… шутишь что ль? Полна лодка рыбы, а ты другую ныряешь слобонить?
   Она лишь пожала плечами.
   – Тот не нерестился ишшо даже… Должно затем и надо было мне. А что?
   – Как ты дышала там?
   Она хлопнула мокрыми ресницами, губы мокрые, на щеках капли, на всей коже жемчужной... светятся радугами распадаются, как адаманты. Ох, Аяя…
   – Дышала? – немного растеряно спросила она и пожала плечами. – Да я не подумала как-то. Они собрались вокруг, стая цельная, будто жали меня там.
   – Так и ждали должно, Селенга-царица, – сказал я. – Им-то ты тоже повелительница…
   И соски ярко-розовыми ягодками… такими яркими всегда были? Мне казались бледнее… неспелыми вроде ягодками казались, а теперь, кажись чуть зубами надави, сок брызнет…
   О, Боги, я поспешно отвернулся. Подошёл опять к лодке, взял её одежду ворохом и, подойдя уже не глядя, бросил ей.
   – Оболакивайся, Яй, вечер скоро, до дому далеко, засветло не успеем с купанием твоим.
   Я смутилась ужасно, и верно, стою голышом, дура бесстыжая, вон он глаза не знает, куды деть… ох и бесстыжая…
   Я поспешно оделась, пока он собирал наш улов в мешок, складывал парус, убирал мачту, выволочив лодку подальше от кромки воды на берег.
   – Зови Бурку и Серка, – сказал он, обернувшись. Теперь мы пускали лошадей свободно пастись, пока рыбачили, чтобы не стреноживать, а они пока отдыхали, ожидая моей команды вернуться. Свиста слушали и прибегали стразу.
   Вот и теперь тако ж. До дома мы доехали молча. Арий был мрачен, хмурился всю дорогу, только под ноги своему Бурке и глядел, будто опасался, что оступится тот. Но и я не смела приставать с разговорами, смущаясь по-прежнему и неслушания своего, и наготы давно уж скрытой. Но теперь волосы сушились по плечам, тоже будто нарочно в искушение ему.
   Ещё какое искушение… Я не мог успокоить расходившееся сердце, жар, распекающий меня изнутри. Ничто не помогло и дома, ни обильный ужин, ни рукоблудие, что я позволил себе в бане, когда остался, наконец, один. И знаю, что даже, если бы отправился в город и отвёл бы душу с какой красавицей, и то легче бы мне не стало быть рядом с Аяей.
   Тем не менее, вернувшись из бани, я сказал:
   – Завтра с утра в город съезжу. Иголок тебе привезу, зеркало опять же… Ну и… новости узнаю. С зимы не был. Может, поймём, что тогда зимою с Эриком случилось.
   Аяя кивнула немного печально.
   Однако ночью, забывшись совершенно и не в силах со сна понять, что делаю, я прижал её к себе, но тискать всё же не позволил, очнулся совершенно, вдыхая аромат волос, пахнущих сегодня Байкальскою водой студёно и гладко… Она коснулась моих горячих рук ладонями, будто хотела успокоить, но я сам отпустил её и, выдохнув, отвернулся, как всегда, пытаясь унять скачку сердца...
   Я посмотрела на него в темноте, широченная спина, лежит, дышит так тихо, что и не слышно. Ах, Огник, что ты испугался, неужто думал, отвергну тебя? Неужто всё ещё так думашь?..
   Опять захотелось плакать, так глупо всё. Сама я глупа безмерно. Когда-то плакала, что он тронул меня, теперь, что не хочет. Что человеку делать с собой, ежли он ужасно глупый?..
   Утром я не застала его, уехал ещё затемно, как всегда делал, когда уезжал в город, путь-то неблизкий. Молоко стоит на припечеке, уже процеженное, и яйца в лукошке. Ладок испечь что ли?..
   А вечером он привёз много новостей. Что в Авгалле всё переменилось, на улицах снова доски свежие настелили, грязи не будет, дома подлатывают, побелили, те, что побогаче на улицах, подмогнули бедным.
   – Сами?
   – Да не сами, конечно. Марей-царевич твой ненаглядный власть над смердами в свои руки взял, знать всю перебили они зимою, тогда, стало быть, и Эрик попался, – рассказывал я, между глотками мёда, к которому припал, страдая от жажды. – Галтей теперь полновластный царь, Марей-царевич со смердами разговариват в седмицу раз, особый день для того теперя заведён: в неделю думают, пока отдыхают, в понедельник Марей-царевич приходит. Но окромя и кажный из них вхож к нему, когда угодно и не только из городских, но из сёл, а раз в месяц все собираются и ему докладывают о своих делах, бедах и чаяниях. Ежли всерьёз что, царю всё на доклад. И по городам и весям Марей-царевич ездит, наместникам доверяет, но с проверкой. Открыли кладовые царские и вельмож, на посев отдали зерно. Хороший урожай собирают, голода в энтот год точно не будет.
   Я заметил, что она улыбается, улыбается, гордится своим Мареем… Ох, надо было на ночь остаться в городе… Но память о прошлом моём загуле пугала меня. Конечно, Нечистого давно возле нас не было, но ведь именно в такие моменты он и является смущать наши слабые сердца и души… От мысли об этом холод пробежал по моей коже.
   – Дворец ремонтируют, пожар зимой был в ту самую ночь, молотют молотками на весь Авгалл. И камень свозят, сам видал, цельная дорога из подвод, половина с камнями, половина с деревом. Три четверти челяди из дворца прогнали, кого подмастерьями пристроили, учениками к мастерам городским, кто смышлён, иных в батраки к толковым хозяевам на земле, теперь продажных девок стало ещё больше. Правда деревенские в сёла стали возвращаться, кто совсем спортиться не успел. А стражников в войско, тоже теперь на кажном шагу не стоят остолопами.
   Но так как она продолжала гордо улыбаться, опустив ресницы, я продолжил:
   – Вскорости и второй раз Марей-царевич отцом станет. Поговаривают, и незаконный какой-то ребёнок там, на подходе и вроде он признаёт его, – я опять помедлил, думая, скажет она что-нибудь или нет, она лишь слушала, опустив ресницы. И я вынужден был добавить: – Но девку ту вроде в нехорошу ночь спортили, так что никто не уверен, что ребёнок-от Мареев.
   Я зорко следил, как изменится её лицо, покраснеет от гнева, али побелеет, али слёзы покажутся. Но нет. Она продолжила улыбаться, но улыбка теперь стала прозрачнее, холоднее, будто эти новости о царевиче её касаются меньше, чем всё, что я рассказал об Авгалле.
   – Удалось, выходит, Марею-царевичу давно задуманное. И, похоже, даже с лихвой, – сказала она, подливая мне мёду ещё.
   – Да, – подтвердил я. – Могулом в народе кличут теперь.
   Аяя только кивнула и спросила:
   – Поешь сначала, али выпаришься с дороги?
   – Сначала в баню, мёду мне хватит покамест. А ты разбери покупки. Зеркала я купил цельных два. Одно – стоять, а второе с ручкою.
   Вот тут она обрадовалась и куда живее, чем на все веси из Авгалла:
   – Какой же ты умница, Огнюшка, свет мой! – воскликнула она, спеша к тюкам моим. – Так сподручнее глядеться-то, можно и со спины посмотреть!
   Я захохотал радостный, что угодил:
   – Вот правду говорят, девчонкам лишь бы глядеться, любоваться!
  Она едва ли не обиделась:
   – Вот смеёшься всё, а знаешь как, косу заплетёшь, а она жгутом закручивается, кривая, со вторым-от зеркалом чай не ошибёсся!               
   Ну как тут не смеяться? Я сам-то волос в косы не плёл, шнуром перехватывал накрест и всё, но мои тяжёлые, смоляные, даром, что светлые, её же волнами ложатся, цепляются, мягкие, шёлковые… Ох, опять взялся думать про то, вот наваждение на меня…
   Слушая, как он рассказывает о Марее, я только укрепилась в том, что пришло теперь в мой ум о нём: он, конечно, лучший из всех самый достойный из правителей, что были в Авгалле, меня, конечно, разлюбил давно, что ему, царскому сыну ничтожная девчонка-мукомолка? Избавился некогда в угоду тогдашним замыслам своим, ближнего выгодного соратника приобрёл подарком своим щедрым, но и того, когда понадобилось ему, использовал и прогнал с остальными богатеями. Так и говорил Ветровей, все считали Марея способным на любые умышления, только я не верила, видела в нём только ясный свет, моя любовь глаза мне и застила, вот что… А он использует всех для своих целей, высоких, надо признать. Жестоко и безжалостно и к соратникам и к врагам. Люди для них лишь способ добиться желанных целей. Так и ведут себя мудрые и дальновидные властители?.. Верно так и есть… Простодушным влюблённым мукомолкам средь них не место. Что ж… удивительным было то, что я живая ноги унесла из дворца. Ведь Батербей, Игол и Рысь мёртвыми тенями ходят…
   Но несмотря на все мысли эти, хотя и неплохо я закалилась, а сердце, ёкает оно, глупое, мягкое, от одного упоминания имени Марея. И ёкает и сладко замирает, горячей волной обдавая мне и грудь, и живот, и лоб, и ум мой и чресла. Вот знаю всё, всё понимаю, но что с этим сделать?.. Сколько ум мой, прояснившийся, ни говори мне, что я была лишь забавой в череде иных забав и памяти обо мне, даже об имени моём не осталось даже в душе Могула теперешнего, но сердце горячеет и трепещет маленькой безмозглой пичужкой. И никогда пичужка эта не забудет, как сладко пела о любви, вешней, юной…
   Но это только моё. Моя память, моё обманчивое счастье, моя весна, сожжённая злым пожаром, мой стыд и боль навсегда. Моя маленькая птичка, которой некуда уже лететь, потому что нет больше неба для неё, она так и будет тихонечко прятаться в глубине моей души, никто не позовёт её и не оживит… и гнезда ей никогда уж не свить…
   И мучения и мерзости я давно простила Марею, он обрёк меня им, но не могла я его ненавидеть, жизнь во мне сильнее смерти. Любовь сильнее ненависти…
   Ушёл Огнь в баню. А я, перестав думать о Марее, потому что слёзы стали проситься мне в глаза, а то совсем нехорошо, чтобы Огник видел, всё не так поймёт, как давеча, так что достала зеркала, на стол приладила, второе в руки взяла. Ах, нет, зря боялась, хороша я. Краса моя тольки лучше стала, как видала в последний-то раз…
   Но радость от басы моей, тут же сменилась унынием: ежли ему не мила такой красавицею, стало быть, совсем охладел ко мне, потерял желание к глупой бабе, бесполезному сухостою…
   Ох, плакать опять захотелось. Вот что делать? Как опять сердце его согреть? Самой на шею вешаться? А вдруг опротивела теперь? Наелся сполна моего льда-то назольного, вот и воротит с души…
   И всё же через пару, али больше ночей, решилась я обнять его. Будто невзначай, будто во сне, может, поймёт, как мне хочется рук и губ его тёплых? Может, скинет плащ своей твёрдой решимости отгородиться от меня?
   Знаете, что он сделал, когда я обняла его со спины, прижавшись? Поцеловал в середину мою ладонь и обратно с себя на моё бедро переложил.
   Доигралась я. Единственный, кто был мне теперь близкий, честный, чистый, желанный, самый близкий друг мой, посвящённый во все мои тайны, видевший и переживший со мной всё, как никто, единственный мой теперь желанный и любимый оставил меня, потому что опостылела ему моя пустая красота, моё ледяное сухой тело, губы неответные мои…
   Я спустилась даже с печи, вышла под звёзды выплакаться, чтобы не слыхал, как я убиваюсь по его потерянной для меня любви…
   И правда не слыхал я. В ту ночь выпил капель дурманных, так хотелось сграбастать её, в губы полные впиться, полные самой жизни для меня… Вот и решил, напьюсь зелья, чтобы до утра не шевельнуться. А она обняла меня спящая. Ох, Аяйка, как бы мне дороги, как желанны и бесценны были бы объятия твои, ежли бы то не забытьи, не во сне. Не то, как понять, что меня, а не Марея своего обнимаешь?..
  Сколь времени прошло ещё? Отправились мы грибов собрать и трав поздних, скоро осень. И, хотя стояла тёплая солнечная погода, времени уже до равноденствия осталось около месяца. Но было по-прежнему очень тепло, солнечно, ветерок играл с нашими волосами, прикасался к цветам и травинкам легонько. Набрали мы два лукошка трав и грибов в третье. Обабки особенно хорошие попадались: небольшие, крепенькие с толстыми ножками, насолить их, то-то вкуснота будет. И щи знатные выйдут. А ещё в сметане запеку, м-м! Я уже так и думала, как придём сейчас и приготовим…
   Мы неожиданно вышли на плоский выступ скалы, очень большой, едва ли не с площадь перед авгалльским дворцом, тута не что дом поставить можно, цельная площадка, ровная, мхом, как ковром мягким покрытая, и вся под небом и солнцем. Мы остановились, удивлённо посмотрели друг на друга, надо же, будто нарочно кто-то разровнял гору здесь для чего-то…
   До заката ещё далеко, до дома тоже, мы высоко ушли сегодня кудай-то. Вот и сели передохнуть. Вынули лепёшек сливочных, да молока флягу, Арий в своей суме нёс, и перекусили отменно.
   – Хорошие лепёшки получилися сегодня, а, Огнюшка, смашные? – сказала я, утираясь, до того и вправду славно подкрепились. Теперь в сон клонило, на тёплом солнце легко разнежиться. 
   – Верно, славные. Ты стряпню совсем у меня отобрала.
   – Бабье дело всё ж таки.
   – Конечно, как баба в дому-то, где с нею у печи совладать, сама всем владети хочет! – засмеялся Арий.
   И откинулся на спину с сытым удовольствием, подставив лицо и шею солнцу. Я убрала остатки нашей трапезы и последовала его примеру, тоже легла с удовольствием на спину. Мягко спине, верно там подо мхом ровная плита, никаких кочек… Даже дремота прихватила.
   Я не смог лежать спокойно, не коснуться её. И я повернулся и притянул её, лежавшую навзничь рядом со мной, размякшую под солнцем. Притянул и прижал к себе, к своей груди, к животу… Едва выдохнул на лицо, губы обхватить, как опомнился…
   И оставил. Ведь позволит, а потом что? Терпеть опять станет, обнимая прохладными руками…
  Я поднялся на ноги и отошёл от неё.
   – Огник… – проговорила Аяя.
   Боги, как больно… Ещё уговаривать станет, чтобы не думал, в сердце не брал, не тосковал… Ох, Яй, лучше молчи!..
   – Огнюша… – повторила она. – Ты…
   – Не надо, Яй, – сказал я, пряча лицо, ещё отходя к краю скалы этой.
   Как мы и дошли-то сюда, высоко, вон облака ниже плывут.
   – Всё я понял…
   – Понял? Что ты эдакое понял? – спросила она.
   – Не надо… – мучась, проговорил я, и подошёл к самому краю утёса. Больно мне в сердце невыносимо… невыносимо, не могу больше. Право, не могу больше терпеть муку энту…
   О, да, тут высоко, намного выше, чем был наш дом, али дом Эрика. Земли внизу почти не видно за облаками и дымкой от тепла, скопившегося у земли. Надо же привело нас сюда, к солнцу ближе?..
   От носков моих постоп упали вниз мелкие камушки, где упадут там, в пропасти, и не услыхать… Я не боюсь высоты, привыкший парить над землёй при желании, падения мне не страшны уже многие сотни лет.
   Но если не лететь, Силу отключить, сверзнуться вниз, разбиться вдребезги?.. Вот что мне жизнь эта вечная постылая без её любви? Без тепла её губ, без счастья в её глазах?.. На что?
   – Арий… – проговорила она, подойдя ближе. Боги, остановите её!.. не трогай меня, Яй, дай умереть… что ещё…
   Я смотрела на его мощную фигуру, выступившую на фоне ясного светлого неба, спина будто надломилась, будто стрела вонзилась в него, волосы распустившиеся, веют по ветру, будто знамя. Не стал даже целовать. Отпустил, оттолкнул почти. Вот как опротивела…
   Так скинь меня туда, в бездну, в пропасть энту, на что мне жисть, когда единственный, кто дышал мною, жил мною, слушал мой голос, слышал мои слова, ловил свет из моих глаз, единственный, кто не оставил, не предал, кто не торговал меня на выгоду себе, ты не желаешь больше, не любишь меня… Что мне тогда от жизни? И кто вспомнит обо мне, ежли и Марей не то, что забыл, а и не помнил. А ты, всей своей преданной любовью остыл? Любой жар прогорает и твой в пепел превратился…
   – Арий… – проговорила я, подойдя совсем близко, и хотела сказать: «возьми и сбрось меня, коли не мила больше, незачем мне и жить, коли ты не любишь меня…».
   Как он, будто прочёл мои мысли, развернулся и схватил меня в свои руки, подвесив над бездной. Но я не ощущала ни страха, ни пропасти под ногами. Я видела только его лицо, только его глаза, всегда прозрачные как вода Моря, до самого дна, а теперь заполненные болью, смертельной назолой. Смертная тоска затмила нежность, боль перекрыла страсть.
   – Аяя… – выдохнул он. – Нет никого и никогда не было, кого бы я любил, как тебя. Кого бы я желал, как тебя, о ком думал столько, сколько о тебе за все мои тысячу лет. Тысяча лет в одиночестве… Всегда один. Даже Эрик лишь подтверждал всякий раз, доказывал, насколько мы одиноки среди людей!.. И вдруг… появилась ты… Ворвалась, сама вошла и заняла собою всего меня. Всю мою многомудрую душу, всё моё вечно пустое и холодное сердце. Всего меня, такого, оказывается, громадного и пустовавшего до тебя.
   – Арий! – выдохнула я, да открой ты сердце, им взгляни на меня, не глазами, которые баса моя застит!
   Его голос дрогнул, в глазах блеснуло что-то… И заговорил опять, словно смертельно раненый и говорит последние слова свои:
   – Я не хочу быть твоей тягостью, твоей мукой, назолой от притязаний своих… Не могу, если отвращение в тебе… Но мне не стать другим. Я хочу быть с тобой как с женой. Я хочу этого больше, чем жить. Не другом и учителем тебе, но мужем… Скажи, и я брошусь вниз. И плевать, что за то проклятие навеки. Я и так проклят, если ты не любишь меня…
   – Да люблю, Арий! – почти прокричала я. – Боги, как мне крикнуть, чтобы ты услышал! Кто у меня есть, один ты, самый близкий, дорогой, самый милый сердцу и душе моей! Свет мой! Броситься хочешь? Так меня вначале сбрось! На что мне без любви твоей жисть-то? А без тебя я вообще не останусь!
   – Яй… ты… Не шути… Я… за правду приму то…
   – Никого больше нет, Арий, ты один в сердце, насовсем…
   И в лице у неё… что-то такое прекрасное, чего я не видел никогда и ни у кого… Свет там, неизъяснимый, тёплый и весь он мне. Не на меня, в меня глядит… не уговаривает со страху, любит! И губы горят и глаза влажные…
   Правда это? Правда, Аяйка?!
   Я прижал её к себе, вдыхая её аромат и вольный воздух. Счастье-то, вот счастье-то!..
   И обнаружил вдруг, что под ногами нашими никакой скалы уже нет, что мы оторвались от земли и…
   …мы парим вместе, оба, он, но и я, обнимая друг друга легко и не чувствуя веса наших тел…
   Это был словно первый день, первая встреча и первый поцелуй…
   Мы открыли новый свиток, чтобы начертать на нём историю нас двоих…
   И так легко мы спустились на мягкий ковёр, будто постеленный нам Богами, целуя губы друг друга. И впервые она целовала меня. И впервые её губы стали… как мёд теплы и мягки… и текучи будто, игривы в моих, раскрылись, как зрелый плод, как расцветшая роза... И вся она растаяла мягким воском, и мёдом осела на моих губах. Сделавшись такой мягкой и податливой, сладкой, такой горячей, переливающейся, текучей, задыхающейся, такой счастливой, потому что так светили её громадные глаза и её улыбка. И горячие руки ласкали и прижимали меня и длинные ноги обнимали меня. И будто вовсе костей нет в её нежном теле, всё оно стало податливо моим желаниям и загорелось и устремило свои желания на меня, она стала моим отражением – чего хотел я, хотела она, никогда и никто за все мои тысячу лет не желал меня так, даже те, кто любил страстно… И как две волны мы сошлись в одну, подлетая в выси наслаждения… И насыщения не было в нас. И блаженство стало нашим небосводом…

   Осень радовала теплом и солнцем, и дни перетекали один в другой незаметно, складываясь в месяцы, месяцы в годы. Сколько уже времени, как я был изгнан из Авгалла? Нечасто, но я возвращался мыслями к той ночи, и всё думал, неужто они убили бы меня? За столько сотен моих появлений среди людей я никогда не вызывал в людях столько ненависти, чтобы им захотелось растерзать меня. Да ещё так, навалившись дикой толпой.
   Мою вину я осознаю, вечное, непобедимое природное высокомерие всегда мешало мне видеть шире и глубже, вот и просмотрел я Марея и его силу. Самое удивительное, что я уже не хотел отомстить ему. Во-первых: я знаю, что он был вправе ненавидеть меня. Знал он о том, что я сделал или нет, но я-то знал всё. А во-вторых: он по-прежнему не вызывал во мне ненависти. Первая злость прошла, и мне расхотелось мстить победителю. Всё же победить меня, предвечного, это надо… это надо было оказаться умным, сильным, терпеливым, целеустремлённым, да ещё тысячу раз сверх обычных людей… Как и прежде я находил его скорее достойным восхищения и подражания для прочих, чем смерти. Да и что мне мстить мальчишке, чья жизнь окончится до того, как мне захочется вернуться в Авгалл. Как мстить комару, укусившему тебя… Вот если бы он был из предвечных, совсем иное дело тогда. Тогда я вступил бы в схватку…
   А ведь Вералга обещала нам с Ариком пришествие нового предвечного через тысячу лет, уж не он ли, не Марей? Многое объяснилось бы тогда и сила его и разум и мудрость…
   Но как узнать? В Авгалл не вернёшься просто так, теперь пересиживать придётся, там и ясно станет, кто таков Марей… подожду, спешить мне теперь ни к чему.
   Так что я просто жил в своей замечательной долине, не страдая от одиночества, потому что Неява создавала для меня прекрасный, тёплый мир, полный человеческих радостей. Детей она больше не родила, что странно, ведь теперь мы не расставались, как раньше, а потому мы вместе растили троих наших сыновей. Я вырастил много-много детей и сейчас жалел только об одном: что не было среди теперешних хотя бы одной дочки. Девочки, мои дочки, всегда неизменно вызывали во мне нежность и особенную радость. Любуясь малышками, я дарил им всем ту любовь, которую никогда не способен был дать взрослым женщинам, моим жёнам. Девчонкам прощалось и позволялось всё. Я знал, что жизнь женщин тяжела и зависима, и может быть, поэтому я хотел моим дочкам подарить счастье, которое останется жить в их сердцах всегда?
   Мальчики - будущие хозяева своих судеб, именно этому я и должен был научить их.
   Начал я с грамоты. Акулин был толковым ребёнком и быстро овладевал грамотой, в отличие от Грома. Но, может быть, Гром просто мал ещё для буквиц? А во сколько я сам овладел азбукой?.. этого я не помнил, помнил только, что Арик раньше всему научился и, желая догнать его, я постарался сделать то же. Всегда было одно и то же, всегда была эта гонка…
   Я посмотрел в окно, золотые листья шелестели на тонких ветвях берёз, пронизанные солнцем она и казались монетками.
   Арик… сколько мы не виделись с последнего раза? Несколько лет прошло. Пойти навестить его?
   Нет, не стоит, опять найдётся что-нибудь, что у него есть, а у меня нет, хотя, кажется, я всё сделал, чтобы в моей долине всё было лучше, чем в его тенистой чаще.
   Размышляя так, я перебирал книги, раздумывая, какую мне оставить, чтобы прочесть ребятишкам завтра, чтобы и интересно, и нескучно, и поучительно…
   И вот тут натолкнулся на свиток, явно лежавший не на своём месте. Я давно не заглядывал в этот ларь, но отлично помню, что самые древние книги я складывал в крайний справа ларь, что этот свиток делает тут?..
  Я взялся за книгу, обёрнутую в ломкую бурую тряпицу, и меня будто ударило. Что-то произошло и с тканью, и с книгой. Я и не помню, о чём она, и когда и откуда она взялась в моём собрании. Она хранилась у меня многие сотни лет, ещё из отцовской сокровищницы, где хранились письмена, я забрал её, потому что Арик сказал, что прочёл. Как всегда, он всё успевал прочесть раньше меня. Я взял её, но не помню, чтобы читал.
   Я взял книгу в руки, тряпица горела, жгла мне руки, будто была смазана перцем. Что это такое? Что произошло?
   Али это та, что Арий украл у меня тайком, а потом вернул как-то? Но для чего вернул? Украл и ладно, так и не признал, между прочим. Но почему не его, а что-то ещё я чувствую? Что-то странно и больно знакомое, что-то горячее, жгущее меня, что-то, что совершенно изменит мою жизнь, жгло мои ладони теперь, когда я держал эту книгу.
    Я развернул тряпицу. Но… странно, очень странно, письмена на ней были мне незнакомы. Как это могло быть? Арик знает какой-то язык, которого не знаю я? С юных лет?
   Я ещё раз развернул свиток, что-то очень знакомое в этих письменах, но почему я не могу прочесть? Будто что-то застилает, али отводит мне глаза. 
   Я положил книгу на место, вновь завернув странную тряпицу… Как понять, что значит это наваждение? Почему-то мне казалось, что я должен поговорить с Ариком. Если это та книга, что он брал, спросить, зачем она ему так понадобилась. И почему он вернул её?
   Я спросил у Неявы, как книга вернулась на место. 
   – Дак воровка и принесла! – сказала Неява, месившая тесто в кухне.
   Большие красивые руки в муке, ловко и сильно орудует ими, я всегда любовался тем, как она хлопочет. Она взглянула на меня, поправила выбившиеся на лоб волосы.
   – Странно, что ты спросил, я и позабыла про то… Это когда ты хворал, Сингайлик. Принесла ведьма снадобья от Галалия, а книгу я у ей в суме-то и разгляди, ну и отобрала.
   Вот как было, стало быть. Значит, верно я догадался, что от Арика вернулась книга.
   Вот я и отправился к его дому, где не был добрые три сотни лет. Соглядатаев своих посылал, но ничего особенно интересного они не приносили: ничего не нашли.
   Теперь я пошёл и что увидал: двор да скот, ну колодец, всё как у обычного человека…