Байкал. книга 3

Часть 15
Глава 1. Ни здесь, ни там…
      …Вода тихонько плескалась о берег, заигрывая, целуя и причмокивая его сухую, каменистую щёку, будто даже щекоча беспокойными шаловливыми пальцами. Надеялась весёлая плутовка оживить его, размыть и погубить или просто шалила от нечего делать? Кто поймёт? Кто скажет, что думает море? А кто скажет, что думает его вода? А волна? Всего одна, только одна… вот она родилась и вот разбилась о берег, весь её век…
        Боги, если кто-нибудь прочитает мои мысли, точно решит, что я рехнулась…
       Я вздохнула, а почему чему нет? Если я по сию пору жива, а сколь прошло времени, сколько? Я не знаю… Для меня время течёт медленно, а с того мига, как я увидела… как увидела Эрбина, Ария… с мечом в спине она и вовсе превратилось в смолу. Я не чувствовала его течения, смола эта, должно быть и засохла. Да, для меня время не то, что для всех людей, моя жизнь нескончаема и назола такова же.
        – Выходи, Аяя, сколько можно, плавники скоро отрастут, али простынешь, не приведите Боги!
        Я обернулась, это Рыба прокричала мне, морщась на Солнце своими босыми глазами. Ни ресницы, ни брови не защитят её глаз от ярких лучей, здесь, в этом солнечном и знойном краю, ей приходилось бы туго, не люби она жару куда пуще прохлады. Но выходить мне не хотелось, хотя вода, и верно, холодна.
        – Выходи, вона, шторм надвигается, – Дамэ подошёл ближе, указывая на какую-то полоску на горизонте.
        – Что ты в штормах понимаешь, сухопутный человек? – усмехнулась я.
        – Дак-ить и не человек я! – засмеялся Дамэ.
        – Иди-иди, не подглядывай, не человек он, глаза пялишь как все! – сказала я себе под нос, но он услышал, он слышит всё, иногда мне кажется, что он слышит даже мои мысли.
        – Да подглядел уже, опоздала ворчать, – сказал он с доброй усмешкой.
        – Вот и иди, коли подглядел, глазастый какой! – сказала я уже полным голосом.
         Я обернулась в покрывало, выпростав волосы, наши шутки, обращённые друг к другу временами веселы, а иногда грустны, мы провели в своей нескончаемой дороге столько времени, столько всего видели втроём, столько природных чудес, столько странных мест, громадных бурных рек и водопадов, нескончаемых диких лесов, болот, диковинных зверей, странных людей и их ещё более странные обыки, злых пустынь, холодных или нестерпимо жарких, столько ветров, снегов, дождей, зноя, гроз, столько всевозможных и необычайных явлений, что описать или охватить сознанием уже невозможно, надо было сразу записывать. Так я и делала, чтобы чем-то занимать бессмертную душу, примолкшую, затаившую дыхание от боли, засевшей в ней, почти мёртвую…
       О том, что моя душа жива, знала только я и то именно по этой боли, что чувствовала всё время, и во сне и наяву. Ничто не могло унять, утишить её. И только это и оставалось теперь для меня: наблюдать за всем, вот я и наблюдала, чтобы не думать, не чувствовать того, что заполняло меня. Бесконечные леса, беспредельные и бескрайние степи и пустыни, все населённые зверями и птицами, змеями, ящерицами, и такими, коих и названий ещё не придумали, потому что мы были первыми, кто увидел их. Поначалу я не имела на это сил и желания, но постепенно, ощутив себя обузой для моих ближних, не бросивших меня, я заставила себя смотреть наружу, а не внутрь себя, где ничего теперь не осталось живого. Но много прошло лет с тех пор, и много было пройдено и проезжено вёрст, пока я начала хотя бы что-то видеть и записывать, но уже потеряла, пропустила часть времени, и теперь даже не знала, сколько его прошло до того, когда мы добрались сюда на берег вот этого моря, потому что мои товарищи не считали его тоже.
        А тут я вижу, по шири водной глади и необыкновенной её мощи, что это не просто Море как наше, нет, похоже, мы дошли до Моря морей, как был некогда на Байкале царь царей… Где теперь Байкал, остался где-то за спиной, на западе, потому что мы непрерывно ехали и шли на восток, всё время навстречу Солнцу, которое приветствовало нас каждое утро. Есть ли теперь Байкал, Великое Море, Великое царство? Я уже не знаю, но тот, кто был там великим Могулом, по-прежнему есть, приходит ко мне ночами во сне, а нередко и наяву невидимой, но ощутимой тенью, и тогда я всем моим существом ощущаю его близость… всегда могла чувствовать мёртвых без страха, а его тем паче. Но ни Эрбин не появились ни разу, ни Огнь…
        – Царь-море, а, Аяя? – сказал Дамэ, когда мы десять дён тому приехали на этот берег.
        – Да… даже наш Великий Байкал младшим братишком глядит волнам энтим? – промолвила Рыба, выдыхая.
        Я ничего не сказала, заворожённая увиденным, словно встретила что-то не токмо до сих пор не виданное, но вроде искомое, как край жизни край Света…
        Мы проехали десять дён на юг вдоль берега, но так и не увидели ни окончания, ни хотя бы ослабления этих гигантских тёмно-синих валов, кативших на берег длинными, едва не с версту грядами. Сила такова была в этих тёмно-синих водах, что стало ясно, это и впрямь, Царь-море. И вода имела необыкновенный густой тёмно-синий цвет, и дышало оно не как наше, рядом чувствовалось, что это громадное, не поддающееся даже воображению пространство воды и где оно может заканчиваться, я даже не могу представить. Похоже, мы достигли края земли… почему я так же не достигла края моей жизни? Почему продолжаю жить?..
        Небольшая лагуна, запрятанная меж скал, прогретая солнцем только и позволила мне спуститься и поближе познакомиться с Царь-морем, в иных местах нечего было и думать, чтобы войти в воду, громады чёрно-синей воды раздавили бы меня как муху. Вода пахла необыкновенно, даже издали чувствовался терпкий горько-солёный возбуждающий желания аромат. Так сказал Дамэ, во мне ничего не возбуждалось, а Рыба лишь рассмеялась, толкнув Дамэ в плечо. Сама вода оказалась и на вкус такой, горько-солёной и это было удивительно, потому что в нашем Море вода была сладкой и лёгкой, прекрасной, а здесь тяжела и в питьё непригодна, возле этого гиганта от жажды умрёшь.
       Я вошла в палатку одеться и расплести намокшие косы, а после мы сели втроём трапезничать, пить из этого Царь-моря нельзя, потому пришлось искать ручей, но рыбы Дамэ наловил острогой даже с излишком, пока я купалась, к их ужасу, в ледяной воде.
        – Много добычи, Дамэ, на что? – с укором сказала я. – Засолить теперь придётся.
        – Ну и засолим, подумаешь, делов-то, соли-то, вона, цельное Царь-Море, засаливай, не хочу! Ажно нашу Рыбину засолить легко можно! Как думашь, Рыба, много там таких как ты плавают? – захохотал Дамэ, локтем толкнув Рыбу в толстоватый бок, от чего она расплескала уху с ложки.
       За это Рыба щёлкнула ему подзатыльник, но хохотать Дамэ не перестал, потому что подзатыльник был шуточный и небольный.
        – Аяй, может, замуж её Морскому царю тут отдадим, а? Как думашь, возьмёт деушку нашу? Рыба всё ж? Може, нам перловин полных горстей насыплет.
        – Ох, договоришься ты, домолотишься, молодик, сколь лет уж, а всё мальцом! – беззлобно сказала Рыба.
        Сколь лет… а сколь?
        …Аяя потеряла не токмо счёт времени, но всё, словно бы и память и чувства, одна тень прежней Аяи, хотя какой она была без невзгод и испытаний и мы с Рыбой не видали, но теперешняя, как отпечаток с матрицы шёл рядом с нами, оборотя лицо солнцу. Невозможно в этой тихой и бледной женщине было угадать ту, что поднялась в небо над несметным войском и сбросила весь его гнев молниями на врагов.
        В тот день, когда на полуденной оконечности Великого Моря погибли все, кого она любила, она, победившая в итоге орду полуденцев, остатки которой прятались, в охватившем их ужасе, под животами своих уцелевших коней от молний, что сразили их товарищей, Аяя шла от царицы Арланы и юного царя Кассиана, стоявших над трупами великих предвечных братьев и царя Могула, окружённые верной геройской ратью Байкала непобеждённого и непобедимого, единого теперь навеки. Все смотрели Аяе вслед, замерев от восторга и скорби, потому что победа эта далась байкальцам страшной кровавой ценой, но не будь Аяи, победы вовсе не было. Когда я говорил это ей позднее, она, взглянув больными глазами, промолвила лишь:
        – Дамэ, не будь меня, вообще ничего не было бы – ни подлой смуты, ни нашествия…
       И переубедить её в том не было никакой возможности, тем паче я, посланник Ада, тот, кто помогал её врагам и всему был первый свидетель, знал, что это правда и Прародитель Зла всё затеял из-за неё, чтобы получить её себе. Так что говорить иное я пытался, но не мог быть до конца честным...
       А в тот момент, никто не посмел последовать за царицей, да и кто мог? Одна Рыба, кулём свалившаяся с лошадки, с ошалелым видом сидела некоторое время на земле, но, увидев, что Аяя уходит, поднялась и пошла за ней, я же, так и не добравшийся до центра битвы и видевший всё издали, не мог себе представить, что уеду отсюда куда-нибудь без неё. Она спасла мне жизнь, она дала мне новую, странную, какую-то словно более настоящую, потому что в ней появилась неведомые дотоле боль, и слабость, и…чувства. И было их так много и так они были сложны, что я пока не научился ни разбираться в них, ни даже называть их правильными словами. Впрочем, я вообще ещё ничему тогда не научился…
       Увидев издали, что Аяя вот-вот затеряется в деревьях, густо обросших скалы на полдень от места битвы, единственно, где никого не было теперь, ни полуденцев, ни байкальцев, я поспешил туда. И не сразу нашёл-от! Пометаться пришлось в страхе промеж деревьев, крича и выкликая её, и вдруг натолкнулся, она подняла голову, споткнувшись и ухватившись за толстую ветвь осины, и увидела меня.
        – Дамэ… Так ты… живой? – спросила она без удивления, а словно желая узнать, я правда жив, или это видение и обман.
        – Я – живой! – радостно сообщил я, хотя воодушевление моё было не слишком уместно.
        – Живой… хоть кто-то… – проговорила она, попыталась сделать следующий шаг и упала, потому что оступилась и сильно вывихнула ногу, но упала прямо мне на руки, потому что я стоял в полушаге.
       А сзади ломилась Рыба, как сохатый лось с шумом и пылью, ломая сучья, если бы не её громадность, так и не сразу поймёшь под слоем пыли и грязи, потому что ливень, обрушенный с неба Аяей, пыль на ней только размочил и размазал по лицу и одеждам. Сама Аяя была совершенно сухая, и пыли на ней не было вовсе, будто и не выскакивала она из-под камнепада. Но кровь на лбу и косице ещё блестела, так и не вытер никто…
        – О-ох, догнала насилу… – задыхаясь, проговорила Рыба, останавливаясь неподалеку от нас и наклонившись, чтобы как-то выровнять сбитое бегом дыхание. – Ты, касатка, куды ж одна… и в лес… што ты, нешта можно такось? Не-е… я с тобою, ты уж мене теперя не бросай… Сама просила, не бросать тебя, а сама куды-то завеялась… И ты… – она поглядела мне в лицо. – Ишь какой, скорый, сразу тут как тута, в руци хваташь! От кобели-то! Спасу от вас нет!
        – Ну что ты баешь-от! – возмутился я. – Ногу она подвернула.
        – Ну, подвернула, пусь и лежит на своём месте, неча трогати, како дело тебе? Шёл себе и иди своей дорогой! А то ишь, хватает, рук некуда девать вам!
        – Да хватит небылые слова говорить-то! Ничего я…
       Но Аяя вдруг захохотала, прерывая нашу глупую перебранку, захохотала не человечески, не так, как смеются люди от радости или в насмешку, это и не смех получился, даже не хохот, а какое-то клокотание, припадок, словно она задыхается, выгибаясь и закрыв глаза…
       Мы оба с Рыбой замерли, глядя друг на друга, потом оборотились на Аяю, но она уже замолчала, прижав руки к лицу, и вообще сжалась вся. Я вопросительно посмотрел на Рыбу, но и она растерянно воззрилась на меня. Ничего не осталось, как взять Аяю на руки и идти отсюда к коням, моя лошадь паслась у кромки леса, где я оставил её, спешившись, перед тем как броситься за Аяей между деревьев.
        – Помоги сесть-от, – сказал я Рыбе.
        – Дак может-от, я с ею сяду?
        – Помоги не спорь, там ещё две лошади остались, на горе…
       Рыба посмотрела на меня, сообразила, чьи кони остались на горе, и расспрашивать не стала. Мы нашли лошадей двух предвечных братьев там, где они оставались, пока их великие седоки крушили полуденную рать, гнедой жеребец Эрбина и вороная кобыла с белой звездой во лбу – Ария. Рыба забралась в седло жеребца, а кобылу мы повели с собой вповоду. Ущелье, вдоль которого мы ехали, уже не было ущельем, всё здесь превратилось в странное горное плато, состоящее из множества камней, которыми было завалено теперь и сколько там, на дне погребено людей и лошадей, вскоре забудется, после станет постепенно разрушаться, зарастать деревьями, немного которых осталось на вершинах, но они сползут сюда корнями, прорастут новые и скоро никто не сможет найти, где погибло полуденное племя и безумие завоевания, овладевшее им.
       Мы ехали вдоль вершин достаточно долго, отсюда уже не видна предгорная долина, где остались люди, байкальцы-победители, поверженные полуденцы, оставшиеся в живых, и много-много мёртвых, среди которых трое тех, кого я почти не знал при жизни, но чей уход за Завесу подвесил и Аяину жизнь на хлипкий волосок. Потому что хотя она, как мы думали, уснула через некоторое время, на деле вовсе не спала, а впала в странное забытьё, она не просыпалась несколько дней, и мы с Рыбой, уезжали и уезжали всё дальше на восток, в обход южной околичности Великого Моря, куда глаза глядят, как сказала Рыба. Она не отставала, и я отказывался бросить Аяю.
        – Ты инно думала бы егда, Рыба, а не молола глупость бабью-то беспрерывно. Чего артачишься и гонишь меня-от, куды вы, две женщины, одни, ты воин-нето? А я защитить, хотя смогу! – рассердился я, наконец.
         – Защитить… – зло шипела Рыба. – Защи-итник! Мало ты наделал? Мало натворил, не ты ба, жили ба мы спокойно, горя не ведали, нет жа, явилси! Всё пожёг-погубил! А теперя туда же, лапами хватать, дождалси…
        Я замолкал, слушая справедливые упрёки, которыми она осыпала мою голову много дней. Много, очень много дней, пока Аяя была в забытьи. Но и когда очнулась, она ещё долго не говорила с нами, потому что мне казалось, говорит с кем-то, кого я не вижу, может со зверями, а может с мертвыми духами. Она почти не ела, только смотрела, куда-то устремив взгляд, и много спала. И мы ехали и ехали, уезжая всё дальше от Байкала, всё дальше от Великого Моря, каждый день навстречу Солнцу.
       Не знаю, почему, но мы не останавливались нигде дольше, чем на два- три дня, ни в поселениях, которые встречались нам с чудными или  обыкновенными, как наши, людьми, нигде не пытались поставить свой дом, нас несло, словно ветром по земле, всякий день навстречу рассвету. Мы, не договариваясь, делали это, просто подчиняясь какому-то внутреннему устремлению, которое, как мне кажется, было внушено нам Аяей, без слов, но убеждённо и уверенно, как если бы договорились. И даже, когда Аяя заговорила, наконец, она не спросила, почему мы всё время едем и где мы теперь, потому, наверное, я и считаю, что мы двигались, потому что она каким-то образом внушала нам это. Вот эдак и добрались до этого Царь-моря.
        – Уперлись, мы, похоже, дальше пути нет, а, други мои? – сказала Аяя, заканчивая трапезу и поглядев на нас.
        – Опять не съела ничё, на чём только и живёть…– проворчала Рыба, продолжая с удовольствием уплетать уху.
        – Упёрлись. Значит, поворачивать надоть? – спросил я.
        – Ничего иного не остаётся… Теперь на запад покатим. Вслед за Солнцем. На рассвете и повернём. А то, хотите, на полдень вдоль берега поедем, поглядим, что там за места?..
       Вечер здесь, на этом побережье, длинный, не так, как бывает в горах али в лесу, где солнце, спрятавшись за деревья или вершины, быстро гасит день, а здесь оно медленно уходило за горизонт, до которого долгая-долгая холодная степь. Не замёрзнуть бы ночью. Мы вначале долго с Рыбой спорили, как именно нам троим укладываться в палатке, Рыба подозревала, что я намерен лапать Аяю во сне, меня это злило, как и все прочие её нескончаемые придирки. В конце концов, Аяя сказала: «Дамэ будет в середине. Всё!», на том споры закончились. Так она поступала всё время, когда ей надоедало слушать наши стычки, хотя казалось, что она вовсе не слышит нас. Она была с нами, но будто и не совсем, словно над, над нами, над землёй даже, и к этому мы тоже привыкли, хотя знали её совсем другой. Но оба мы надеялись и ждали, что она всё же оживёт, снова начнёт чувствовать и радоваться жизни. Пока втуне. Единственное, что она всё же начала делать, как Рыба сказала, в своём обыке – это записывать и зарисовывать то, что мы видели и встречали дорогой. Потому, где бы мы ни оказывались, самыми желанными покупками для неё стали, помимо книг, свитки пергамента, рисовой бумаги, что попадалась нам, я даже сам научился делать пергамент из шкурок всех зверей, что убивал для пропитания, даже поднаторел в этом, уже выходили они ровными, я не скатывал в рулоны, мы складывали их стопками, так было удобнее. Хотя Рыба и тут нашла к чему придраться:
        – Растеряются всё, не то дело в свиточек скрутили, и хорошо, и удобно, и не ломается.
        – Ничё, не растеряются, я прошью их вместе.
       Так и было сделано. А ещё я смастерил удобный короб для всех записок, рисунков и книг, так что бес обращался в человека и не самого бесполезного, надеюсь. Аяя взялась учить нас с Рыбой тому, что знала сама, и мы с Рыбой теперь стали страшно умные и необычайно образованные, но мне было удивительно, где это в самой Аяе хранилось? А она все новые знания собирала, ни из одного города мы не уехали без книг.
         Так что она была наша повелительница, мы сразу приняли это. Вот и сейчас, ожидая её решения, последнего слова, мы, не сговариваясь, посмотрели на неё, отошедшую от нас опять к краю обрывистого берега, на котором мы устроили нашу палатку. А после друг на друга и оба вздохнули в бессильной печали.
       Мы оба знали, что она жива, потому что мы рядом, иначе умерла бы в первые же дни, но оттого, что мы спасли её и заставляем жить, ей, похоже, не легче. Но и мы оба живы, потому что жива Аяя, дело в том, что мы не только не умирали, хотя прошло столько лет, что мы очень давно потеряли им счёт, потому что вели неаккуратно, неумело, путаясь и не записывая, но и не старели. На нормальный человеческий счёт мы оба должны были давно не только состариться, но и умереть и даже истлеть в земле. Но этого не происходило, и я, и Рыба, я уверен, были убеждены, что пока мы рядом с Аяей, так и будет происходить. Когда прошли первые лет двадцать, я сказал Рыбе как-то:
        – Как-то это странно, что ни ты, ни я не меняемся за столько времени. Вот сколько тебе лет? Или ты… Может ты, как я, не человек?
       Я давно рассказал Рыбе о своём происхождении, какие тайны могли быть между нами теперь? Выслушав моё откровение, она, побледнев, долго смотрела на меня, будто соображая, стоит ли вообще со мной продолжать говорить и вообще быть рядом или лучше немедля сбежать. Но потом, поразмыслив, спросила:
        – Она знает?
       Я кивнул, тогда Рыба ответила со вздохом:
        – Ну, коли она не гонит тебя к твоему Родителю, чего ж мне-от…
       Больше никогда к этому мы не возвращались. Но всё же, когда я высказал своё удивление нашей с ней продолжающейся молодостью, она сказала:
        – Ну ладно ты, всё ж таки… ну… – она быстро глянула на меня, не сказав вслух, но, вспомнив, очевидно, кем я был. – Но я-то, обычная женщина, замерла в своих сорока… Аяя всё.
        – Почему она? Почему она сама не стареет? Кто она, Рыба? Богиня? Ты что думаешь?
       Рыба пожала плечами:
        – Уж, как ни назови… Два брата предвечных говорили о ней, я слышала…
        – Подслушала? – усмехнулся я.
       Но Рыба лишь отмахнулась:
        – Да они и не таились, предвечные царевичи, што я для их величья, как блоха на собаке, даже мельче. Не, они просто баяли при мне всегда, што думали. Так вот, они-то и сказали, что Аяя как они, предвечная. Сама не умирает, не стареет, но убить её можно. Вот как их самих случилось.
        – Ну да… Они-то…
        – Да, брат Дамэ, они померли, как рассказывалось всегда в легендах: пришли в чёрную годину Байкала, родину спасли, но сами погибли.
       При Аяе мы никогда не говорили ни о Байкале, ни тем более о предвечных братьях или Могуле.
        – Думаю, мы с тобой от неё как-то питаемся. Тебе она крови своей в рот влила и спасла, как она эта ейная кровь спасает, не понимаю, даже не берусь кумекать, но вот, живой ты, а ведь был почти покойник. Ну а я… Вот я чего? Не знаю…
       Я тем более не ведал. Я вообще мало что знал, пока Аяя не выучила меня многому, природе явлений, о растениях и их свойствах, о животных разных, рисовала, и показывала и в природе. И истории Байкала и других стран, которую знала из многочисленных книг, что прочла некогда и продолжала читать, хотя за прошедшее время наши знания о Байкале, надо думать, сильно отстали от жизни, и что там происходило теперь, кто знает? Но мы мало задумывались о том.
        Мы скакали и скакали вперёд, не оглядываясь назад, а теперь поскачем обратно? Или на полдень, как предложила Аяя, я и Рыба подумали оба: «на Байкал вернёмся?», но Аяе о том сказать не решились. Вообще вопросов ей мы задавать не смели, пока она сама не снисходила до нас в разговорах, мы не позволяли себе ни вопросов, ни обсуждений. Так и получалось, мы с Рыбой существовали на нижнем этаже, заботясь о каждом дне, я о защите, Рыба готовила, но добыть зверя или птицу, или вот рыбу, как сегодня, это было за Аяей, подошла она к кромке воды, постояла немного, я и насадил на острогу сразу пять штук. Так и охота у нас шла, в лесах, в степях, постоит, вроде и слова не проронит, а звери и птицы тут как тут, под стрелу и выходят. Но этот секрет мне Рыба раскрыла давно:
        – Она Селенга-царица, ты же слыхал? Покровительница звериная, они все в подчинении у ней.
       Тут-то я и вспомнил тех волков, что прикончили мой отряд в скалистом лесу под Каюмом, тогда и стало понятно, что за прозвание такое и чудеса эти все со зверями.
        Но иных чудес мы больше не видели, и от земли она тоже больше не отрывалась ни разу, не летала, хотя, что я, куда там от земли, она и жила-то теперь едва на десятую часть от себя прежней, думаю…
      …Вем даже не на десятую, и не на сотую. Вот глядела я на неё и думала по первости, ну сейчас отболеет душой, возьмёт Дамэ себе в мужья, чё же, молодые, он за ей как подсолнух за солнцем, глаз не сводит, чего ещё женщине нужно. Ан нет, прошёл год, и десять, и ещё чёрт его уже знает, сколько лет, а она как мёртвая, словно мы тень её одну по земле с собой везём. Привыкли, конечно, и скитаться бесприютно, и к тому, что нигде не было нам пристанища, и к тому, что люди головы сворачивали везде, где мы появлялись, провожая взглядами её, а она и не замечала, а ведь могла царя любого в мужья взять, коли захотела б, осели бы в богатстве и холе, но нет, и к тому привыкли, что не говорит почти, и словно есть она, а словно бы и нет её. Вот рядом, живая, тёплая, а где мысли, где сердце… Хотя, конешна, ясно, где… Ни в жисть мне не забыть ни то, как слетела она с седла, обнять лебедя свово, как кружились они в выси, развевая волосами, и как умер он, пробитый сотней стрел у ей на руках. Но и тогда ещё могла жить, могла, не это умертвило её душу… А как увидала мёртвых братьев-от, вот тут жисть из неё и вытекла, ливнем тем с молниями, что добили вражью рать.
       Так и поехали мы с Байкала, как облака, сами не зная куда, куды ветер гнал, всё лицом к солнцу, теперя, стало быть, достигли края земного, можт, обратно покотимся.
        – Как думашь, Дамэ, на Байкал теперя понесёт нас, али… – спросила я Дамэ, когда Аяя закончив с трапезой, отошла от костра.
       Он пожал плечами, взглянул на меня:
        – Кабы льзя было спросить…
        – Думашь, всё не мочно?
       В ответ он только вздохнул. Я поняла и без слов: спросить оно, конечно, хорошо бы, но кто спросит? Он, я вижу, не хочет, но и мне… боль в её глазах видеть, али… вдруг чего нехорошее с ей сделается? За все годы мы ни разу о Байкале не говорили, не произнесли ни слова, будто прошлого и вовсе никакого у нас не было. Токмо старинную историю и изучали, которой и я не знала, зато она знала всё, всему нас учила, сердце своё энтим занятием развлекая и оживляя. А мы берегли её.  Так и теперь не спросим, конечно, потому что ни Дамэ не решится спросить, ни я.
        Так и повелось у нас, мы шли за ней тенями, и уже привыкли к этому. Конечно, хотелось бы осесть где-нибудь в тёплой стране, много стран мы проехали за эти годы, но то степь голая, то даже пустыня, то непролазный лес, такой, что несколько лет ехать, ни одной человеческой души не встретишь, а так чтобы как у нас на Байкале – и море, и горы, и лес, и солнца вдоволь и простору, таких не встречали мы за всё это время, таких мест, наверное, просто больше нет. А может быть, я тосковала по родным местам. У Дамэ родины нигде нет, как нет и матери, ему Аяя вроде мать, кто жизнь ему дал, когда он умер? Так что ему стремиться кроме неё и некуда, а её разве спросишь теперь, замороженную?
        Ночь сгустилась меж тем окончательно. Но от Царь-Моря энтого всё же теплом веяло, хотя вода холодна там, но ветер стих в ночи, только и слышен был негромких плеск волн, как дыхание набегавших размеренно на берег в темноте. Взялись мы устраиваться на ночлег.
        – Холодно, Аяй, надевай чулки тёплые спать, – сказала я, копошась в палатке, привычно устраивая ложе. – Парню-то нашему всех лучче в серединке.
        – Ага, пока ты задом не начинаешь придавливать, али ножищами трёхпудовыми! – хохотнул Дамэ.
        – Ну, а што же, хто сам всего-от два пудика с небольшим довеском в виде косы, а хто все пять! – поддержала и я его шутку.
        – Иде пять? Даже и не дцать! Вся дюжина!
        – Ишь, умный, считать научилси!
        – Аяй, сколь весу в тебе? – спросил на это Дамэ Аяю, подошедшую к нам.
       Она пожала плечом:
        – Три пуда, думаю, есть.
        – Не-е, Рыба считает, што не больше двух!
       Аяя покачала головой с улыбкой, но улыбка как всегда теперь, ни искорки, ни смешка, прохладная водичка, как в роднике.
        – Рыба шутит, ребёнок я, что ли?
       И я засмеялась тогда:
        – Дак не ребёнок, конешна, но тела-от нет совсем.
        – Зато в тебе с избытком! – захохотал Дамэ и щёлкнул меня по заднице, за что тут же получил подзатыльник.
        …Да, так они и подшучивали друг над другом и надо мной попутно, не будь их двоих… да что там, они стали моей семьёй теперь. Годы мы не считали, верно, но мне всё казалось, что их нисколько не прошло, всё стояли передо мной лица Марея, улыбающегося после смерти, вскрик Огника: «Нет!», когда он отгонял стрелы от нас, и то, как крепко держал его за мёртвую руку Эрбин, как удивительно похожи и изумительно красивы они были, объединённые этим последним рукопожатием под крылом Смерти. Невыносимо думать об этом, видеть это всё время перед мысленным взором, это ржавыми топорами разрубило моё сердце и мою душу, и изгнать из моего сознания это видение я тоже была не в силах. Да и не гнала я, мало чего дорогого было в моей душе. А потому не жила, не дышала, не чувствовала, не считала дней, мало читала книг, не видела ничего вокруг себя, все страны, леса и горы, что мы проехали, прошли мимо, я не запомнила, не заметила, ни заинтересовалась ничем. Даже записывать взялась, и то недавно. Рыба права, я не вижу и не чувствую ничего, я вовсе не живу. И для чего моё тело остаётся ещё здесь, я не могу понять. Иногда мне кажется, что я живая потому, что они двое рядом со мной, Рыба и Дамэ.
       Почти всякую ночь, а мне часто не спалось, я думала о Байкале, я видела снова моих любимых, как улыбался Марей уже мёртвыми, уже бледными, но ещё мягкими губами, какое спокойное лицо было у Эрбина, тень от ресниц почти достала его губы, как ветер легонько играл распустившимися волосами Огника, тонкими шёлковыми светло-русыми, всегда блестевшими на солнце, и теперь они блестели тоже, он умер, а его чудесные длинные волосы блестели и светились на солнце, словно продолжая жить, нежные тонкие пряди у сильного лица... как больно, невозможно забыть… невыносимо без него жить… не могу, не могу… без него не могу!.. Огнь…
       Я села, задыхаясь, словно мне на грудь наступили ногой. Зачем стала думать о том? И чувствую его будто он живой, не как Марея, тот приходит спокойной тенью. Но не Огнь, он не приходит вовсе, а без него и воздуха никакого... никакого… нечем дышать… я окончательно проснулась.
       И в палатке душно. Дамэ, потревоженный моим движением, заворчал:
        – Ты чего? Куда собралась?
        – Спи, Дамэ, – прошептала я, поправив одеяло на нём.
        – «Спи»… сама прыгает, как заяц… Куда ты? Я с тобой пойду.
        – Спи, не кудакай, и не надо со мной, я подышать, не спится… Сейчас проветрюсь и приду.
        – Начну засыпать, ежли тебя не будет, учти, за тобой пойду, – пробормотал Дамэ.
        – Не надо, ничего мне не сделается, людей здесь нет, а от зверья мне вреда не будет, спи, не беспокойся.
       Я вышла из палатки, завязав платок накрест, чтобы ночная свежесть не просквозила меня, болела я редко, но случалось, простывала и мои сотоварищи сильно грустили в такие дни, будто тоже теряя силы вместе со мной. А потому, заботясь о них, я старалась беречь своё здравие.
       Ночь была тёмная, луна пряталась в облака, но я видела хорошо, спустилась тихонько к воде, не оступившись ни разу на неверных камнях. Царь-Море будто вздыхало медленно и значительно своей исполинской грудью, по этим гигантским волнам я и поняла, что это не такое Море, как наше, что оно даже не в сто, а может и не в тысячу раз, а в миллион раз больше. Вот сейчас, стоя у кромки мокрого песка, тёмного, серого, я думала, а что если это не край земли, что если там, за этим Царь-Морем ещё земли? Ведь на восточном берегу Великого Байкала…
        – Здравствуй, прекрасная Аяя, предвечная, славная Селенга-царица, – вдруг услышала я. Я вздрогнула от неожиданности, хотя голос рокотал мягко, бархатно как это самое Царь-Море перед моими ногами.
       Я обернулась, в этот момент луна вышла из-за туч и осветила берег и человека, сидящего на большом валуне у кромки воды, вокруг которого покачивались медленные волны. Он был обнажён, но это не был Диавол, во-первых: он не был так совершенно прекрасен, хотя очень красив, а во-вторых: уд его не выставлялся бесстыдно и нагло, а был вполне целомудренно прикрыт престранной повязкой на бёдрах, иной одежды на этом человеке не было…
        – Я житель морских глубин, а там одежда только помеха, как ты знаешь, – ответил чудной незнакомец, угадывая или читая мои мысли. – И Тот, о Ком ты помыслила, прекрасная Аяя, сюда не ходок, здесь людей нет, а я Ему без надобности.
        – Так ты не человек?
        – Человек в каком-то смысле, как ты или иные предвечные, только ты молода совсем, и полтысячи лет не живёшь, а я не помню, когда и народился на этот свет. Теперь считаюсь Богом среди многих и многих народов, но я не Бог, потому что смертный как и ты. Воды мира в моём владении.
        – Все воды? И Байкал?
        – И Байкал, но с внутренними морями, как твой Байкал, сложнее, суши много вокруг, я как в темнице там…
       Я засмеялась, говорит как просто, словно и не повелитель Водных стихий.
        – А что о Великом Море за тоска? Привет разве кому передать? – спросил он, вглядываясь будто в моё лицо.
       Я вздохнула, холодный ночной ветер пронизал насквозь.
        – Нет, некому приветы передавать, – ответила я, ёжась. – Никого там у меня нет.
        – Ну, нет, так нет, тебе виднее. Что дрожишь? Замёрзла разве? – спросил он.
       Сам он при наготе и в воде своей студёной чувствовал себя, очевидно, хорошо.
        – Да нежарко, – сказала я.
        – Что ж молчишь, я погреть могу.
       Он каким-то непостижимым образом в мгновение ока оказался возле меня, большой, очень тёплый, упругий и гладкий, обнял меня за плечи, тяжёлой тёплой рукой. От всего его тела веяло теплом, и я действительно сразу согрелась. Кожа его бронзового цвета, на лице с широким лбом и дерзкими бровями, аккуратная борода, чёрные волосы крупными волнами спускались на плечи, пахнет как его Царь-Море, свежо, горьковато, на руках и на лице его, вблизи я заметила, рубцы, беловатые, старые, но красоте его они были не помеха, а словно бы обрамление, как орнамент.
        – Откуда же шрамы у тебя, коли людей здесь нет?
        Он поглядел на свою руку, будто не видел и усмехнулся:
        – Людей нет, но чудовищ в морских глубинах множество, по молодости неосторожен я был, глуп, попадался к таким в зубы. Теперь научился общий язык находить. Теперь врагов у меня в глубинах нет.
        – Врагов нет? А кто? Слуги?
        – И слуги, и товарищи.
        – Товарищи… и много их?
       Он засмеялся:
        – Немного, оттого и скучновато, вот и выхожу временами на сушу, с людьми поговорить, душу развлечь. А тут предвечная объявилась, да ещё такая, что в воде не хуже меня себя чувствует, к тому же со всеми живыми тварями говорит без помех. Даже я с обитателями моих владений не со всеми способен так общаться. Так что не мог я не выйти и не поприветствовать тебя. А увидел и…
       Он стал ещё теплее, немного и мне будет жарко от его объятий.
        – Красы подобной твоей я не видел, Аяя. Хотя живу я уже много веков.
        Я посмотрела на него, потому что и голос его зазвучал как-то уж слишком глубоко, словно он спустился из горла даже не в грудь, а в живот. У него очень красивое лицо, необычное, не наше: с хищным немного носом и большими тёмными губами, глаза светлые при общей смуглости, похоже, зелёные, в темноте не сильно разглядишь… и губы покраснели под чёрными усами, ещё миг и…
        – Ох, да ты што?! – дёрнулась я, отстраняясь. – Целовать надумал, а даже имени не назвал…
        – Орсег я, – засмеялся, смущаясь, повелитель Водных стихий. – В разных странах и народах по-разному зовут, но мать назвала меня Орсегом.
        – Красивое имя у тебя, Орсег, и сам ты полнейший красавец, одна радость, конечно, полюбить тебя, но не надо, не целуй меня, не стропоти.
        – Отчего же, Аяя? Я не с простым соблазном, для того по берегам много девушек найдутся, моих детей по земле много бегают, те, особенно, кто после плавает лучше всех и моря любит. Но к тебе… Ты…
       Орсег всерьёз взволновался объятиями, похоже, и человек он сильный, так что ежли надумал он нехорошее что, я только криком могу моих товарищей на помощь позвать…
        – Не надо, не кричи, сильничать я не стану, не бойся, я зла не люблю, – сказал Орсег, выдыхая и немного ослабляя руки, снова убрал одну, оставив как было – одну на плечах моих, чтобы было мне по-прежнему тепло. – Красота твоя и верно ум мутит, не верил я, но… Может быть… подумай, выходи замуж за меня? Мне такой как ты никогда не найти. Я добрый человек, не обижу и ревновать не стану, а богатств как у меня и вовсе ни у кого на этой земле нет. Ты сейчас же не отвечай, прямо теперь и не потяну на дно, но… поразмысли?
        – Нельзя мне замуж, Орсег, – сказала я тихо. – Бесплодна я.
       Он вздохнул, подумал немного и сказал:
        – Это, конечно, грустно, что так, дети – большая радость, А токмо… отдаляют супругов друг от друга, как прослойка, не замечала?
        – Ох, и ерунду ты говоришь! – засмеялась я.
        – Ничего не ерунду! Так только двое, ты и я, полное растворение, а появляется младенец, всё, мать вся ему отдалася, куда на мужа любви…
        – Как куда? Мужа ребёночек-то! Его отражение, его кровиночка, потому и любимый и милый и матери самый горячий сердца кусочек.
       Он засмеялся:
        – Уговоры одни, нет, Аяя, родится маленький, вся его станешь, бывало у меня уж такое тысячу тысяч раз! А про все ж меня подумай, я таких тебе чудес покажу, таких тайн, каких ты никогда и нигде больше не увидишь и не узнаешь, сколь ни изучай, сколь книжек ни читай! Никогда не соскучишься со мной. Воды есть у меня тёплые лазурные, такие голубые, что ярче неба, такие глубокие, что глубже неба, такие холодные, что становятся синими льдами. А как красив подводный мир, никогда на суше не увидишь ты такой красоты! Столько красок, столько разнообразия растений и животных, сколько слуг будет у тебя, на земле нет столько живности, сколько в моих владениях! Подумай, Аяя, всесильной будешь владычицей, какой никогда не сможешь быть на земле…
        Я отстранилась, качая головой с укоризной:
        – Искушаешь аки Диавол, Орсег, нехорошо.
        – Я не Диавол, ты же видишь, я искушаю, конечно, потому что ты мне по нраву, потому что тебя я смог бы любить так, как положено любить супругу, как равную, как единственную из возможных, я хочу тебя соблазнить, чтобы и ты полюбила меня и захотела согласиться, но я не заставляю. И не тороплю, я подожду, дольше ждал.
        Я засмеялась:
        – Ты же не знаешь меня, Орсег, может быть, я плохой человек? Глупая или злая женщина? Али распутница? Как ты так сразу…
        – Ну, распутство не так страшно, коли не будет детей у тебя! – засмеялся и он. – Но, если не шутить, я знаю о тебе кое-что, слухами, знаешь, полнится земля. Ты, Селенга-царица, звери, птицы, но и рыбы твои слуги, и мне перепадает рассказов. Много лет, Аяя, очень много лет прошло, как ушла ты из пределов своих, так что успели до меня слухи о твоей красе дойти. Надеялся и ждал, что доберёшься до моих владений, до любых берегов. Не во всё верил, признаюсь, уж очень много чудесного рассказывали о тебе. А ты… Собою ты лучше всех баек и легенд, да ещё и… и впрямь и под водой не хуже меня, то я видел днесь… – он засмеялся снова. – Так что жены мне лучше тебя не отыскать никогда, хоть я ещё сотню сотен веков проживу.
        – Много лет, ты сказал? И сколько?
        – Двести шестьдесят. Годам счёт потеряла? – хмыкнул он. – Что ж, такое бывает… У меня, правду сказать, не бывало, но… понять могу, кажется.
       Меня поразила цифра, произнесённая им. Что, я столько лет прожила и не заметила? А жива ли я вообще?..
Глава 2. Спасение и гибель
        Этот вопрос я задавал себе много раз. Только не о себе, а о моём брате, Арике. Если я не умер тогда, то не умер и он. Я держал его за руку, удерживая на самой границе, у самой кромки, у края Завесы, а повелительница Той стороны, ответила мне на мою мольбу отпустить его лишь смехом. Но я попенял Ей, что не ценит Она нашего с Ариком дара: больше десяти тысяч полуденцев мы отправили к Ней за Завесу в один день, в ответ на это всесильная Повелительница обещала подумать три дня.
       Но начала Она хитрить и пытаться соблазнить меня остаться в Её холодном царстве:
        – Ты, Эрбин, свободен, можешь хоть сейчас отправляться к живым, наслаждайся своей бесконечной жизнью, теперь тебе равных на земле почти нет. И ко мне наведываться сможешь чаще, братца захочешь навестить…
       Но Арик висел безучастно на моей руке, все за Завесой, конечно, не такие как на земле, но чтобы так, я ещё не видел… Однако я знал, что стоит нам вернуться, стоит ему увидеть Аяю, он оживёт по-настоящему. А то, что он её увидит, если её здесь нет, я не сомневался. Если здесь нет, стало быть, жива и стрелы в неё не попали. А вот Марей ушёл, улыбнулся, открывая Завесу и сказал мне, взглянув на безучастного Арика:
        – Спасибо, Эрбин, спасибо, что спасли Байкал. И брату передай спасибо, что спас Аяю. Знаешь, я теперь всё время могу видеть её, когда захочу, быть рядом с ней… Пока жив был, не мог найти, а теперь запросто, свободу обрёл. И она чувствует меня, не видит, правда, и не слышит, но чувствует, – с грустью добавил он.
       Вот так вам, свободу обрёл, конечно, но не ту, какую хотел бы. Впрочем, мысли о Марее недолго одолевали меня, гораздо больше меня заботил мой брат. Вернуться без него на землю, я не мог и не хотел. Ничто не заставило бы меня оставить его здесь и вернуться, даже возможность царить безраздельно, даже то, что я смог бы получить Аяю теперь, даже… а больше ничто и не интересовало меня. Но без Арика и меня оставалась половина. Не вдвое больше Силы, а меньше во сто крат. Нет, без Арика я не вернусь.
        Я попытался по-иному уговорить Владычицу Той стороны:
        – Повелительница, Вечная! Послушай! Целый культ тебе создам! Народы будут поклоняться тебе и приносить жертвы, много жертв. Злато и драгоценности…
        – Что мне злато, Эрбин? Что здесь злато? – рассмеялась Она. – Но вот культ и уважение это… Обещаешь?
        – Клянусь! – обрадовался я. – Только отпусти Ария! Будут люди жизнь посвящать тому, что готовиться к царствию Твоему. Думать только об этом, средства собирать только на это.
        – Вместо жизни станут думать обо мне? – уже с сомнением в голосе произнесла Она.
        – Обещаю! – воскликнул я, думая, что придумаю уж что-нибудь, только бы отпустила Арика.
        – И жертвы будут приносить? Много жертв? Много крови? – с ещё большим сомнением сказала она.
        – Да! Красивых здоровых животных, белых коров, лошадей… А хочешь, чёрных…
        – Тьфу ты, Эрбин! На что мне животные, смешно и думать! Я не управляю животными и мне плевать на их мир, они слуги вам, не мне. Нет-нет, человеческие жертвы, Эрбин! Людей, не животных пусть приносят мне в жертву. Вот если пообещаешь мне это – смерть ради Смерти, отпущу твоего брата, откажусь и от него, и от тебя во веки веков! Что вы двое мне, если ты выполнишь то, что обещаешь.
        – Клянусь Вечная! – воскликнул я, чувствуя по её возбуждённому, даже вожделеющему голосу, что Она склоняется согласиться. – Клянусь!
        – А не выполнишь, отниму самое дорогое!
        – Выполню! Выполню всё, как обещал! – в восторге воскликнул я.
        Ещё некоторое время Она помолчала, выдерживая моё терпение.
        – Ступайте! – скомандовала она.
        И в тот же миг я очнулся. Мы с Ариком лежали в громадном дворцовом зале, я узнал этот потолок, от меня на шесть косых саженей, здесь всегда праздновали, здесь отмечали и тризны. Сейчас было ранее утро, рассветное солнце только-только протянуло розоватые лучи в проёмы окон, скользя по стенам и потолку.
        Рука Арика в моей была теплой и мягкой, он был жив, как и я. Я повернул голову, сбрасывая оцепенение Смерти, что успело овладеть моим телом, как бывает при чрезмерно глубоком сне.
        – Ар! Ар, очнись! – я подёргал брата, дышавшего рядом ровно, ресницы у него дрогнули.
        Он, действительно очнулся, но застонал, бледнея в серый, и выпростав руку из моей, прижал к своей груди, между пальцев показалась кровь, проступившая и сквозь рубашку. Ах ты, ну конечно, он же ранен, рану-то я не исцелил его! Я поспешил сесть, качнувшись и чуть не свалился с высокого траурного помоста, на котором мы с ним лежали. То-то потеха была бы, хорошо никого нет в скорбном зале, даже стражи здесь не оставили на ночь, слава Богам! За дверями, должно, стоят.
        – Сейчас, Ар, потерпи! Потерпи, братец! – заторопился я.
       Всего через мгновение он сел и дышал уже ровно и разглядывал свои руки, обагрённые кровью.
        – До чего же… легко до чего, Эр, без боли. Спасибо тебе.
        – Не за что! Будь здрав! – усмехнулся я.
       Теперь можно и оглядеться. Кроме нас тут никого не было. Живых то есть не было. На помосте рядом, в головах нашего, высился ещё один, и на нём лежал Могул. И после смерти, надо признать, он остался прекрасен собой, но стали заметны серебряные ниточки в золотых волосах, и мелкие морщинки у глаз, тонкие нити морщин на лбу и меж бровей, и мелкие коричневые пятнышки на скулах и лбу, каких не бывает у юношей, ибо это не веснушки имеющие золотой отлив... Необычайно красив был когда-то Марей-царевич, как бывают, должно быть только Боги, очень красив был Могул, но и его успело коснуться увядание, которому так и не пришлось овладеть им, как никогда не получит его старость, потому что раньше взяла Смерть.
       Арик подошёл ко мне сзади, вытирая липкие от крови руки о свою рубаху, праздничную, вышитую белыми орнаментами, что провожают всегда человека за Завесу, такая же точно рубашка была и на мне. Сумели же обрядить нас как-то, не разомкнув наших сцепленных рук, должно быть прямо на нас рубашки и дошивали.
        – Идём, Эр? – сказал он. – Надо убраться, пока не явился кто из чади, не то со страху помрёт, что два покойника из трёх встали.
       Я посмотрел на него, он не улыбался, и был бледен, а глаза серы, хотя я знаю их прозрачными, ясными, как воды нашего Моря, а когда он бывал счастлив, они голубели самой светлой лазурью. Но не теперь. Ладно, Ар, только от Завесы отодвинулся, понятно, что радостью светиться ещё не от чего. Где Аяя? Я думал, очнёмся, она здесь, рыдает, оплакивая нас, обрадуется возвращению...
        Арик, очевидно, думал о том же, только его мысль пробежала дальше моей, потому что, взглянув на Могула, он сказал пересохшим голосом:
        – Она… тоже погибла? Не смог я…
        – Нет, Ар, – уверенно ответил я. – Аяя должна быть жива.
        – Жива?! – вспыхнул было он. – Где же она?
       Вот это и мне хотелось бы знать.
       Но мы не узнали. Ни в тот день, когда тайком, через окно, куда Арик с большим трудом, потому что сил он потерял у Завесы изрядно, вытащил меня, а потом мы с ним по крышам добрались до сада, а уже оттуда к Морю и, поспешая, чтобы не попасться ранним людям на глаза, вон из Авгалла.
      Когда мы шли уже по скалистому лесу, Арик попросился сесть отдохнуть, и мы присели, подставив головы и плечи высокому уже летнему солнцу.
        – Слышишь, звонят? – сказал Арик, кивнув на небо, будто в нем я должен был увидеть тот скорбный звон, что лился с сигнальных башен Авгалла. – По нам тоже.
        – Ничего, мы живы и ныне уж точно надолго, – сказал я.
        – Ныне? – невесело усмехнулся Арик. – Будто когда-то было на мало.
        – Ныне с обещанием, – сказал я, очень довольный и рассказал о своём договоре с Повелительницей Той стороны.
       Выслушав, Арик покачал головой:
        – Ну и сделка, Эр. Как исполнять-то намерен? Это не деушке золотые горы обещать.
       Как исполнять, я не думал, признаться, для меня главным было выбраться из-за Завесы, вернее, Арика оттуда вытащить.
        – Придумаю что-нибудь. Голова-то есть, – отмахнулся я.
        – Голова… ну-ну! – Арик закрыл глаза, прижав затылок к стволу толстой берёзы, под которой мы сидели.
        – Куда пойдём-то, Ар?
        – Аяю искать пойдём, – сказал Арик. – Сейчас, Силу верну, и… Найду.
       Я посмотрел на него, он выглядел плохо, всё же рана была нешуточная, я спас его, но после долгий отдых нужен телу, разболеется иначе, сейчас едва сидит, серый, нос острый стал…
        – Это так, конечно, вернёшь Силу. Но для того время надо, ослаб ты, брат, я хоть и кудесник, но не Бог. Отоспаться надо тебе, трое суток не меньше, а лучше семь.
       Арик лишь мотнул головой.
       – Тут место в лесу есть, недалеко от моего дома… то есть от того, где был мой дом. Там… Место выхода Силы, вот туда надо… за-ачерпнуть… Попробовать…
       И с этим «попробовать» скатился головой мне на плечо, сознание потерял. Н-да-а… Оно, конечно, верно ты придумал, Ар, только вот тащить мне тебя, бугая, туда придётся на закорках, а это, я тебе скажу, посложнее, чем от смерти спасать.
       Но я справился, конечно, и с этим делом, к ночи, пыхтя и отдуваясь, ругая на каждом шагу телесную мощь моего брата, которая делала его таким невозможно тяжёлым, я принёс его к тому самому месту Силы, хорошо, что знал его сам, а то ведь как найти? Вот и ручьи, расходящиеся во все стороны, вот и камни, выложенные столом, и криница под ними, приподнимающимся водяным холмиком. Я положил Арика спиной на этот самый «стол», а сам наклонился умыться и напиться, потому что пот катил с меня градом. Но, зачерпнув этой чудесной воды, лишь сделал я глоток, как почувствовал непреодолимый сон, тут же и овладевший мной, даже не знаю, как я повалился там...
        Но сон был непростой, не отдых, не забытье, нет, и сон мне приснился не такой, как положено быть сну, мне привиделось то, что происходило здесь в день, когда Арик посвятил Аяю в предвечные, и когда в ясном небе внезапно разыгралась буря, значение которой я понял до конца только теперь…
        Пробудившись, я отошёл от стола и взглянул на Арика, спавшего на нём до сих пор. После того, что я увидел в моём сне, мне хотелось только убить его и теперь же… Вот удивительное создание человек, никогда ему не бывает окончательно хорошо, всего сутки, меньше, назад я умолял Вечную Властительницу Той Стороны оставить Арику жизнь, а теперь я готов был сам придушить его. Зачем мне показали всё это? И мне это показывают невпервые, я уже видел это однажды, теперь я вспомнил: когда я нашёл это место, я уснул на нём и видел всё это в том сне, но тогда видение сразу забылось. Едва проснулся, забыл очень крепко и только теперь вспомнил, потому что увидел снова.
        Я сел в отдалении на землю и задумался: что мне делать? Сидеть здесь и дожидаться, пока Арик очнётся и с новыми силами ринется разыскивать Аяю? А-ну как найдёт? Что тогда я стану делать?!..
 
    …Я проснулся на чём-то мягком, тёплом и гладком, как на славно заправленной лежанке, когда хорошо, не ворочаясь, спишь и просыпаешься отдохнувший, бодрый, с отпечатком подушки на щеке, и в самом лучшем расположении духа. Мне даже показалось на мгновение, что я на нашей печке, что не было ничего, не было всех этих пережитых ужасов, битвы, разлуки, смертей, страха, одиночества, разрывающего мне душу, что я сейчас повернусь и, протянув руку немного, обниму её… вот сейчас, только потянуться немножечко…
        Но нет, и запахи здесь совсем другие: здесь не пахнет тёплой, будто живой печной спиной, ни дыхания Аяи, неслышного, но ощутимого тоже здесь нет, вместо него пение птиц и перешёптывание листьев, словно они следят за мной и обсуждают, что же буду делать? Я не на нашей печке, и печи-то нет больше в развалинах нашего дома, она провалилось в подклеть, и Аяю ещё надо найти…
       Я открыл глаза, да, я в лесу, и вот те самые шептуны и шептуньи вокруг меня: листья и ветки, я сел, вспоминая, что мне привиделось во сне? Моё счастливое безоблачное прошлое, вот что… Никаких подсказок о будущем, ничего, что объяснило бы мне, куда теперь мне направиться, где Аяя, если она не умерла. И никого. Эрика не было рядом, а ведь был, мы были вместе, мы всё время были вместе…
      Поднявшись, я обернулся по сторонам, в надежде всё же увидеть Эрика, мало ли куда он мог отойти, а может приснул тоже? Я позвал вслух, но только дятел на мгновение остановил свою дробь, прислушиваясь и возобновил опять, уже не взирая на мои возгласы. Нет, Эрика нет рядом, его и в лесу этом нет, он ушёл и давно. Но почему он оставил меня теперь?
        Я встал с камня, и тут же промочил ноги, попавшие в ручей, что так обильно на все стороны расходился отсюда из-под камня. Со вздохом я выбрался из ручья и, всё больше промокая, вышел на сухое место. Обернувшись, я заметил странность: у этих ручьёв не было настоящих русел, они текли по поверхности земли, не так, как обычно бывает, вода быстро размывает себе дорогу, а здесь никаких «дорог» не было. И я догадался: они, ручьи эти, и родник бьёт, когда мы приходим! Вот потому и нет их в отдалении от этого места, я исходил вдоль и поперёк этот лес, я знаю.
        Но недосуг сейчас размышлять, надо поспешать, сколько дней прошло, с битвы, сколько дней, как я здесь лежал, возвращая потерянную Силу, найти Аяю – это первое и главное, что я должен теперь сделать. Иначе жить я просто не смогу…
        Я добрался до своего сгоревшего двора, надо же, вокруг дома и двора лес выгорел, но дальше огонь не пошёл, остановился, словно изгородью, словно тушили его кругом, а ведь мог бы выгореть до самого Авгалла, деревни и сёла погубить. Почему остановился? Удивительно, необъяснимо, но не теперь искать объяснений, я поищу их после и вместе с нею, я всё хочу делать только вместе с нею, потому что без неё я не могу даже вдохнуть полной грудью. Ещё и Эрик куда-то подевался…
       Я залез в подпол, что был в подклети и остался цел, несмотря на провалившуюся сюда печь, но что сделается злату, хоть и в разломавшихся ларях. Набрав полные кошели, сложил в нашедшуюся котомку, которой уж лет сто, потому что карманов на погребальном моём одеянии, в которое я до сих пор был обряжен, предусмотрено, конечно, не было, и отправился к Авгаллу, ну, а откуда ещё я должен был начать свои поиски? От людей, Аяя всегда оставляет след, только надо его найти.
       Спускаясь к Авгаллу, я снова застал почти пустые деревни по дороге, оказалось, все ушли хоронить царя Могула.
        – От царь-то был, от добрый молодец, – с настоящими неподдельными горькими слезами говорила  старушенция, оставленная приглядывать за мальцами, бегавшими вокруг неё с босыми пятками и жопками, и ещё несколько спали в зыбках по домам, а она обходила их, проверяя, и из сосок подкармливая, как сметливая доглядка. – От царь, ай-яй-яй… сроду таких на Байкале не быват, и впредь вряд ли народиться… Ить землю воедино собрал, и от ворога оборонил, от, парень, как теперя буим? Сынок-от, царевич, Кассиан, совсем отрок ишшо, как наладит жисть теперя?
        – Ничего, советники найдутся, небось, – сказал я довольно равнодушно. Мне не править на тронах Байкала, а в советники я тоже отныне не пойду, Эриков внук, вот пусть и отправляется на государеву службу, помогает.
        – Помощники-от найдутся, конешна, а как же, вестимо, охотников достанет, но ить… Такого, как Могул… мы сколь лет ждали, ай-яй-яй...
        – Справится и этот, все справляются. Сын он своего отца, всё хорошо будет, – сказал я, уже спускаясь ниже за околицу.
        – Буит… мож и буит. Токмо ить и предвечные Великие братья погинули теперь, как же Байкалу без их? Как без Галалия с Сингайлом, без Ария с Эрбином?
        Я обернулся:
        – Не погинули, бабка, не бойся, я – Арий, живой, как видишь, и Эрбин жив-здоров, ничего дурного не будет теперь, всем передай, всем, кого увидишь.
       Она прищурилась:
        – Верно баешь? Не морочишь старуху?
        – Для чего мне тебя морочить? Верно говорю.
         Но старуха была не проста, приглядывалась зоркими глазами:
        – Смертная рубашка на тебе, чиво? А?.. Ты не призрак ли, вьюнош?
       Я вернулся, подошёл с ней и протянул руку:
        – Возьми мою руку, бабка, до ста лет жить будешь и помнить, как Ария руку жала.
        Она заморгала растерянно, но сухая и тёплая старушечья рука становясь всё увереннее, пожала мою ладонь. Она заулыбалась счастливо.
        – А вот рубашку ты мне новую дай, в этакой ходить живому человеку не след, – сказал и я, улыбнувшись ей.
        Она принесла мне рубашку, ладную, хоть и посконную, но мне это было безразлично, лишь бы не саван, как до сих пор. Взяв его в руки, она поглядела опять на меня и спросила:
        – Отчего кровь-от на ей? Рана-то вроде закрылася?
       Я взглянул на свою грудь, рана закрылась, да, но чернела ещё свежим струпом на моей груди и немного ныла даже, хотя я не замечал, потому что не думал о ранах и вообще ни о чём, кроме главного. Должно быть, и на спине такая же… Бабка подтвердила:
        – Есь, касатик, токмо пошире, чем впереди. В спину супостат ударил? От подлая душа… Слыхала я про мерзавца. Знаешь, што говорят, што голову отсёк ему Эрбин, а как хоронить-от собрались, тело уж сгнило вовсе, понимашь? Неча было в гроб положить. Быстрее прочих всех, будто он не со всеми в битве, а давным-давно помер. О как!
       Тут в одной из изб закричал голодный младенец, и бабка поспешила туда, а я надел отданную мне рубашку, подпоясался простым шнуром, взял свою котомку и пошёл из деревни. За мной увязался чернявый малец, бежал, тряся маленьким удиком, болтавшимся из-под совсем короткой рубашонки и в лицо заглядывал.
        – Дядька, а ты, правда, Арий? – спросил он, насмелившись, наконец.
        – Так и есть. А ты кто?
        – Облоухим кличут, – сказал малец, вообще-то странно, что говорит он так разумно, с виду ему не больше трёх лет.
        Я остановился и сказал ему, вынимая золотую монетку из кошеля:
        – Скажешь, что ты Вегор теперь, спросют с чего, а ты отвечай: Арий велел эдак звать. Запомнил?
        Он взял монетку из моих рук, разглядел и, убедившись, что монетка необыкновенная, какой он ни разу в руках не держал, рассмеялся счастливо и ответил, кивнув:
        – Запомнил, дядька Арий!
        – А теперь беги, бывай здрав, малец!
        Я продолжил, было, свой путь к Авгаллу, но вдруг остановил самого себя, нынче в Авгалле горький день, прощаются с великим царём своим, оценили, как потеряли, и погиб геройски, от ворогов царство оборонил, так что горевать будут долго, толпы в городе, и разговоров будет только о том, какой он был, как хорошо при нём было и как им, сиротам теперь быть-обретаться. После время будет порасспросить об Аяе, но не сей день. Сей день поговорить надоть с Эриком, почему сбежал он? Почему после всего оставил меня одного на камне заветном? Али знал что-то и нарочно ушёл, чтобы до меня успеть? Но где тогда он, Эрик?
       Я направился к его дому, ежли не нашёл он Аяю уже, то там он, в своей долине с Игривой, Белой и Серой и сынком, куда ещё ему идти, это у меня всё разорено. А потому я дошёл до границ его владений, перелез, как обычно через громаду навороченных его чарами камней и осколков скал, и спустился в долину. Мне казалось, я не был здесь очень давно, прямо сотню лет, а ведь прошло-то не больше месяца с тех пор, как мы перед походом наскоро посетили его семью.
        Долина как всегда представлялась настоящим земным раем: раскрытое небу и солнцу пространство, спрятанное от ветров при этом, берёзы, трава и цветы, шелестят листьями, колодец и ручей, срывавшийся, должно быть, ниже с утёсов водопадом, я ни разу к краю не подходил, как-то недосуг было. За домом я заметил куриц и петуха, важно расхаживающего между них, словно военачальник, завидев меня, он замахал крыльями и прокукарекал радостно и громко, то ли приветствуя меня, то ли возвещая хозяевам, что явился непрошеный гость. Но, видимо, второе, потому что вышла на крыльцо одна из неразличимых сестёр и, увидев меня, всплеснула руками и поспешила назад в дом, сообщить. Странно, что они не на воле, погода стоит чудесная, здоровы ли?
       Впрочем, скоро всё объяснилось: на крыльцо, не торопясь, вышел Эрик, а из-за его спины выглядывала Игрива, и одна из сестёр с Заряном на руках. И ребёнка было странно видеть таким маленьким до сих пор…
         – Галалий! – притворным голосом произнёс Эрик и усмехнулся как-то гадко. – Рад видеть здоровым.
        Странно, отчего мне кажется, что он вовсе не рад мне? Сроду Галалием не звал, только в издевку. Почему так холодно посверкивают его глаза? Что могло случиться за это время?
        – Погостить? Али причина какая? Дом отстроить помочь тебе наново? – сказал он, всё же сделав пару шагов с крыльца мне навстречу. – Заходи, отведай трапезы с нами, не погнушайся. Ну-ка, Серая-Белая, соберите-от на стол, и мёду и вина достаньте, Галалий вино любит, особливо зелёно.
        До чего же странно говорит он, и смотрит так, как я давно уже не помню. Я не стал спорить, пусть собирают на стол, я пока хотел переговорить с братом. Но Игрива будто нарочно не отходила от него, уцепившись за локоть, словно её кто-то подучил не оставлять его со мной наедине. Но, думаю, так и было. На моё счастье заплакал Зарян, и она вынуждена была отвлечься, взяла малыша на руки и ушла с ним в дом, несколько раз недовольно оглянувшись, уколов меня злым взглядом через плечо.
        – Ты что, Ар? Насупился, бледный. Тебе отдохнуть надоть, не то заболеешь, – сказал Эрик, как ни в чём ни бывало. Словно и не было последних месяцев, не было ни битвы, ни Завесы и его мольбы за меня или он думает, я не слышал их…
        – Что с тобой, Эрик? Ты што, будто грибов дурных наелся? Мне чаялось, мы совсем по-иному говорили с тобой, – сказал я, заглядывая в его глаза поглубже, что там? Что он прячет опять?
       Эрик засмеялся и опять поддельно. Что с ним?
        – Много времени прошло, – сказал Эрик.
        – Много? – изумился я, что он говорит? Али я ума лишился?
       Но Эрик сверкнул глазами зло и, не выпуская кривенькую усмешку с губ, произнёс:
        – Иногда, брат Галалий, и миг быват очень долог.
        – Какой миг, что ты городишь опять? Что опять в ум себе забрал? В чём мою вину видишь перед собой? – я снова почувствовал себя без вины виноватым, как бывало уже чёртову уйму раз с ним. Да почти всю нашу жизнь с недолгими перерывами.
        – Да ни в чём, Ар, конечно, твоей вины нет, – фальшивая ухмылка, наконец, растворилась на его лице и он, бледный от злости, проговорил: – никакой твоей вины нет в том, что сей день видеть тебя я не могу! И  не смогу ещё много времени.
        – Что? Ума ты лишился? Что случилось? И когда? – я не мог понять, что так злит его, что могло произойти за то время, коротко оно было или долго, как принёс он меня, на своей ведь спине нёс до места Силы, и вдруг… Что с ним сделалось там?
        – Давно, однако, случилось, мно-ого лет уж тому, – прожигая меня глазами, проговорил Эрик. – На камне том, где ты… Где Аяю посвятил ты в предвечные… Что было? Всё мне показали, я всё видел.
        – И что?! – изумился я. – Боги… Чего ты не знал? Чего не видел? Она жена мне многие годы…
        – Жена?! Жена она тому, кто сегодня в землю навеки вечные ложится, Марею! А тебе не была, самоуправно ты…
        – Ты мне… – я задохнулся. – Ты… Ты пенять мне будешь?! Ты вор! Ты охальник и насильник чёртов!
       Эрик выпрямился и, дрогнув ноздрями, проговорил вполголоса:
        – Тише ты! – и обернулся на крыльцо. – Орёшь, как безумец! Явился с лица как есть чумовой, лохматый, полуодетый. Чего ты хочешь?
       Я тоже выпрямился, отступая немного.
        – Мне… я считал, ты…
        – Ты думал, я с тобой Аяю искать понесусь по Байкалу? И понесся бы, а далее? – едва слышно, задыхаясь от злости, клокочущей у него в горле, проговорил он. – Думаешь, найдём, и я вас благословлю в воду Байкальскую войти? Поздравлю, красного угощения отведаю и подарками на свадьбу вашу одарю?.. Ты в уме ли?
       Действительно глупо получалось, очень глупо, и я сам в странной, конечно, безумной надежде явился к нему. Всё вернулось на свои места, как было всегда, все наши десять с половиной веков, передышка-замиренье вышла лишь на время смуты и нашествия, теперь же, когда всё позади, когда… Теперь мы опять врозь?
        – Врозь-врозь, – зло подтвердил Эрик, отворачиваясь снова к дому, поглядывая, не маячат ли нам трапезничать.
        – Что ж ты у Смерти-от меня отнимал? – с обидой проговорил я. Ей-богу, мне казалось, я как в детстве зареву, вот слабость какая овладела. – Отпустил бы, тем паче самого тебя не трогал никто!
        – Теперь не стал бы вымаливать. Тоже, знаешь, на волне братней любви с ретивым не справился. Али по привычке, что ты рядом где-то небо коптишь.
       Я отвернулся:
        – Ладно, што базланить напрасно, – проговорил я, превозмогая ком в горле. – Не станешь помогать мне?
        – Помогать? Отчего же? Кров тебе, пожалуй, накормлю, да коня дам. Плащ тако ж. А боле никакой помощи в энтом деле не жди от меня, Ар. Я тоже не каменный и не трёхжильный. Найду её сам и тебе не отдам, не жди.
        Он помолчал немного, будто сомневался, говорить или нет. Но всё же решил сказать:
        – Она мёртвыми почитает нас, вот и утекла, надо людям объявиться, глядишь… Она сама и вернётся, – хмурясь, проговорил Эрик, похоже, жалея, что не промолчал. – Но не жди, что тебе уступлю и отдам её.
        – Не отдашь? – я загорелся тоже. – Аяя не вещь, я говорил уже. Даже не царство, что можно воевать, взять, не дать. Не захотела с тобой быть и сбежала…
        – Да к тебе-то не вернулась! – Эрик по рукоять вонзил в меня клинок своей ревности, отбивая мою. И добил ещё:  – С Могулом, Мареем своим воспарила к небесам!
       Я обернулся:
        – Не стоит, Эр, я уж умер один раз от этого, не старайся…
        – Ты умер?! Ты живой, я тебя спас!.. дурак, на голову свою… Это он, Марей, мёртвый, ужо и схоронили, небось…
        – Вот потому и не старайся, не своди с ума меня, со смертью его и любовь та в землю ушла, – проговорил я, чувствуя, как теряю последние силы.
        – Ушла! Как бы ни так! Мёртвые они сильнее живых бывают!
        – Это… моё уж дело… – проговорил я, чувствуя, как темнеет перед глазами, как ноги вот-вот подогнуться, что со мной?..
        – Ар… Ар… Ты што… ты… ч-щёрт!.. – только и услышал я его испуганный вскрик.
       …Арик упал мне на руки, рана на груди открылась, пропитывая рубашку кровью, вот чёрт, такого ещё не было, чтобы после моего врачевания у кого-то вновь открывались раны. В страхе, что я всё же потеряю его, этого проклятого мерзавца, я закричал, чтобы бежали мне на помощь, хотя кто мог мне помочь? Мне, Сингайлу, могущему спасти кого угодно…
Глава 3. Счастье
         – Аяя!.. – это Дамэ позвал от палатки, не видя меня. Голос его прозвучал испуганно и растерянно, как у ребёнка. – Аяя! Ты где?
       Орсег обернулся и, отпуская меня из своей руки, так, что снова стало прохладно, сказал:
        – Он… твой возлюбленный? Поэтому не хочешь замуж за меня?
        – Нет, не возлюбленный, но я люблю его, он мне всё равно, что брат, брат у меня был дурной, а это же добрый, – сказала я.
        – Ну, брат, то ладно, – улыбнулся Орсег. – Не спеши уезжать завтра, погоди ещё день на берегу этом?
        – Зачем? – спросила я, чувствуя, что начала зябнуть без мощного объятия.
        – Просто не спеши, сможешь?
        – Если ты просишь, конечно, останусь.
       Он засмеялся:
        – Ещё и покладистая! Как не хотеть жениться на тебе?! Так не уезжай ещё рассвет и закат, и выходи завтра к воде, приходи днём, при свете. Придёшь?
        – Приду! – крикнула я, поднимаясь назад на берег, где стоял Дамэ, пытаясь разглядеть меня на берегу. За спиной я услышала лишь плеск. Уплыл, надо думать, Повелитель Царь-моря и всех прочих морей.
       Наутро мне казалось, что я видела странный сон, а Дамэ рассказывал Рыбе, что я ночью разговаривала с Царь-морем.
        – Да не с Морем, с повелителем его, с Орсегом, – сказала я.
       Они переглянулись, и Рыба сказала со вздохом, качая головой:
        – Ну дожили, чё же… Осталось ещё с повелителями гор али там, небес начать балясить… Я не изумляюсь, а ты, Дамэ?
        – Да и я, они же, энти, предвечные-от и с комарами и мухами, небось, балясить способны, эт мы с тобой, простые, ничё не слышим, не видим, и не умеем.
        Они опять беззлобно посмеивались надо мной, делая вид, что не замечают меня.
        – Да-ну вас! – отмахнулась я, усмехнувшись.
        – Чёй-то?! – дурачась, обернулся Дамэ, делая вид, что не видит меня. – Ты слыхала чего?
        И Рыба, принимая его игру, подхватила:
        – И ты чегой-то слышишь, Дамэшка? Мож и ты закудесил, как наша?
        – Ох, шутники-балагуры! – засмеялась я.
        Меня тянуло опять спуститься к воде, думалось, что там будет? Не привиделось ли, правда, во сне, но их разговор подтвердил, что ни в каком сне мне не снился Повелитель вод. А потому я спустилась, замирая в невольном возбуждении, огляделась, но не увидела никого и ничего, что было бы похоже на ночного собеседника, посидев немного на нагретых солнцем камнях, глядя на совсем спокойную сегодня воду, Царь-море лишь вздыхало тихо: вдо-о-х и вы-ы-ыдох накатывали на берег неспешно, размеренно и, убеждая ещё раз, что дышит исполинская «грудь»… Я подумала, не искупаться ли снова, вода, тихая в маленькой лагуне, где я купалась вчера и такая чистая, голубая, почти такая, как в Байкале, но эта тяжелее, плотнее нашей, будто и не вода, но старшая сестра нашей байкальской воды. Я подняла уже руки к завязкам платья, но остановилась: если мне не привиделось вчера, и я разденусь донага… неловко показалось.
       Нечего тут сидеть, глупости какие, придумала тоже, сказала я себе и направилась уже к ложбинке между камней, где всего удобнее было подниматься, как услышала снова знакомый уже урчащий голос:
        – Не дождалась, уходишь?
       Я улыбнулась, оборачиваясь, все же обрадовалась, что он явился, сама не ожидала. Орсег, стоявший теперь у кромки воды, рассмеялся. По его тёмной бронзовой коже потоками катилась вода, стекая с волос, с бороды, их он, впрочем, тут же отжал, привычным движением. При свете он оказался ещё красивее, чем вчера при луне, я не удивилась, что многие почитают его за Бога. Глаза, действительно оказались зелёными и пи том очень яркими, а улыбка белозубая и немного свысока, что при его великолепии и при том, что он властитель одной из главных природных стихий можно было ему простить. Впрочем, все предвечные гордецы, что удивляться, и я, должно быть, бываю такой…
        – Решила, показалось мне вчера, – сказала я. – Али сон чудной пригрезился.
      Он подошёл ближе, уже и сухой вроде весь:
        – Да нет, я не сон. А вот ты… Ты прекраснее любой грёзы! – он с радостным удовольствием оглядел моё лицо, волосы, которые я успела завернуть вокруг головы, собравшись купаться, но фигуру оглядывать не посмел, всё же вести себя умеет достойно. – Обо мне что скажешь? По нраву я тебе?
        – Ты прекрасен, Орсег, и знаешь это, что ж болтать зря?
        Он засмеялся опять.
        – Я с подарком сегодня, взгляни! – сказал он и обернулся на своё Царь-море.
        И неожиданно, будто из туманной дымки над водой, хотя до того никакого тумана не было, появился корабль, огромный и великолепный… У нас на Байкале я видела множество кораблей, мы с Огнем ходили на собственной лодке, и на больших кораблях на восточный берег, в Парум, но наши Байкальские корабли были небольшими лодочками в сравнении с этим, величественно покачивающимся на волнах. У него был высоко задран нос, корма широка, а вторая палуба была, по сути, целым домом. Белые паруса подняты, на них красовались Солнце и Море, а на палубах, множество человек команды.
         – Это… – ахнула я от восхищения.
        Орсег довольно улыбался:
         – Я искал лучший по всем морям, этот самый быстрый и надёжный, и самый красивый из всех. Моряки с этой ночи принимают тебя, можешь приказывать им, куда захочешь, туда и отвезут, – улыбнулся Орсег. – Это мой подарок тебе, Аяя! Не думай, ничего за него не попрошу, это для того лишь, чтобы ты могла путешествовать не только по суше, но по моим океанам и оценила мощь и бескрайние просторы моих владений.
         – От эт да!.. што деется… – услышала я сверху. И второй голос произнёс примерно то же.
        Я и Орсег, мы повернулись и увидели моих верных Дамэ и Рыбу, раскрывших рты от изумления при виде корабля. Орсег засмеялся:
        – Твои названые брат и кто? Сестра?
        – Пусть сестра, почему же нет?
        – Как зовут их? Представь меня?
        Я улыбнулась, настоящий уважительный ухажёр. Что ж, он не груб и не нахален, и действительно, не требует и не убеждает очень уж настырно…
       Подойдя ближе к Рыбе и Дамэ, Орсег улыбался им обоим.
        – Познайтесь, повелитель Водных стихий, Орсег, – сказала я. – А это мой названный брат Дамэ и Рыба, названная сестра.
        Орсег пошутил насчёт имени Рыбы в том смысле, что она и ему, выходит, родня, коли так прозывается, она не стала спорить и тоже улыбалась красавцу, заметно робея. А вот когда Орсег взглянул на Дамэ, улыбка его немного затуманилась и остыла, но говорил он с Дамэ так же, как и с Рыбой приветливо, однако, руки не подал, хотя я ожидала. И дальше говорить с ним больше не стал, взял меня за руку и стоя ближе ко мне и подальше от Дамэ, сказал:
        – Вот сватаю сестру вашу, одобрите ли её выбор, коли согласится?
       Оба мои спутника, раскрыв рты, воззрились на нас, пришлось рассмеяться и сказать:
        – Не пугайтесь так уж, не сию минуту замуж иду. И пойду ли, не знаю.
        – Батюшки… Ты смотри, она думает ишшо? – Рыба всплеснула руками. – А, Дамэ, Ты-то чё молчишь-замер? Что тут и думать-полагать? Морской царь! Да ты што, Аяй? Сбесилася, отказываться?! Щас же, щас же и соглашайси! Скока мы по земле колесить-от будем?
       Я засмеялась и сказала Орсегу:
        – Вот видишь, Орсег, по нраву ты близким моим.
        – Спасибо, Рыба, говорю же родственница! – сказал он, но в лице у него было что-то новое, будто он хотел сказать мне что-то наедине.
       Дамэ, действительно молчал, и как-то побледнел и выпрямился, глядя на новоявленного жениха, но, думаю, то от ревности.
        – Подарок-то принимаешь мой? Ежли откажешься, потоплю их, – сказал Орсег.
        – Не надо, не топи, пойдём по Царь-морю твоему, может быть, пристанем где, в благодатном краю. А по пути подумаю над предложением твоим лестным. Не обидишься?
        – Спасибо, что не отказываешь, о строптивом нраве твоём также наслышан я, и о мрачности, но ты улыбаешься мне, стало быть, не все слухи о тебе правдивы.
        Он улыбнулся и потянул меня от них опять ближе к воде. И заговорил тихо, когда мы спустились уже к самой кромке:
        – Это демон рядом с тобой, ты знаешь о том? – Орсег сверкнул глазами. – И  для чего его Повелитель Тьмы к людям посылает, тоже знаешь?
        Я выдохнула:
        – Я знаю, Орсег, но он… Дамэ давно не служит прежнему Повелителю.
        Орсег отодвинулся и удивлённо посмотрел на меня:
        – Ты веришь, что демон может перемениться, свою природу изменить, на светлую сторону перейти?
        – Больше, Орсег, я знаю, что это так, – твёрдо сказала я.
        – Что ж ты… на свою сторону его переманила? Как? Любовником взяла? – Орсег вгляделся в моё лицо. – Ну… за энто не Повелителя какого, отца родного не пожалеешь…
        – Тебе для чего знать про то? – нахмурилась я.
        Он смотрел уже с новым, иным, даже большим интересом, чем даве.
        – Ежли сам он, по своей воле отринул Создателя своего для тебя… Сила великая в тебе, Аяя. Ты… ты знаешь про то?
        – Чепуха, – отмахнулась я. – Никакой особенной силы во мне нет и прежнюю-то почти растеряла, только что не старюсь. А Дамэ… Влюбился просто, как ты вот.
       Орсег спорить не стал, вздохнул только и не смеялся больше:
       – Может и так, может быть… – раздумчиво произнёс он.
       А потом, будто вспомнив, улыбнулся и сказал:
        – Так не будем заставлять ждать корабль твой, поднимайтесь на борт!
       Я махнула Рыбе и Дамэ, чтобы не заботились уж о скудном скарбе нашем, с которым мы тащились по суше, чтобы взяли только коней. Но и коней подняли на борт услужливые рабы с корабля, устроили после в трюме.
       Мне же спустили лодку и с почётом отвезли к кораблю. Вблизи он оказался ещё больше, сделанный из добрых просмоленных досок, запах издавал самый прекрасный – кедра и сандрика, высота борта была в пять или даже шесть косых саженей, а ширина нижней палубы оказалась и все десять. То, что издали казалось второй палубой в действительности было настоящим домом, даже дворцом в несколько горниц, убранных самыми лучшими и никогда ещё мною не виданными коврами, резной мебелью и резьба та была диковинная, совсем незнакомый орнамент и дерево – золотая берёза. Ткани наподобие нашего аксамита и дамаста, но и убрусовые занавеси, легко колеблемые ветром, влетающем в открытые окна и проёмы, забранные тонкими решётками. Множество статуэток, красивой золотой посуды, от которой я давно отвыкла и теперь смотрела на всё это богатое убранство, будто перескочила в прошлое, но не своё, а чьё-то более благополучное и счастливое. Меня провели в мои покои – просторная горница-почивальня и при ней ещё несколько для чади. Кровать с золотыми инкрустациями, с пологом, тоже убрана убрусовыми занавесями, накрыта покрывалом из нежнейшего меха белых норок и лис. Прислужницы с поклоном открыли мне сундучки, показывая драгоценные уборы, множество великолепных венцов, ожерелий, серёг, браслетов и колтов, из самых великолепных самоцветов, перлов, из злата и серебра самой тонкой работы, какой я не видала ещё. И наряды из тончайших тканей чудесных сочных цветов с самыми искусными тонкими вышивками.
       Я обернулась на Орсега, он лишь посмеивался:
       – По нраву ли тебе мой подарок, Аяя?
       – Красота и богатство невообразимые, что в Авгалльском дворце только и видывала, – ответила я. – Токмо…
       – Погоди, не спеши сказать, чтобы не думал покупать тебя, я и не покупаю, и не думал даже, а то, что я богат, богаче всех на земле, так то тебе и без подарков моих ясно станет, как пройдёшь на корабле хотя бы часть пути и поймёшь, как громадны мои владения, – сказал Орсег, предупреждая мои «токмо». – А чудес в них ещё паче, чем богатств. Скромничать я не буду, мне от рождения и с посвящением была дана Сила, а владения себе я завоевал сам, наследства никто мне не оставлял такого так что горжусь и по праву.
       Он улыбнулся, блеснув широкими белыми зубами.
        – У тебя есть всё, что нужно мне, может статься, что и у меня найдётся то, что хочется тебе.  А теперь…  – он обернулся по сторонам. – Теперь ставьте паруса. Ветра вам всегда попутного в паруса надует ветер, и шторма будут обходить стороной и пираты. Только обещай, не забывать слов моих, подумай обо мне, о царстве моём. Как соскучишься, позови, к любому морю, али даже реке или озеру, хоть к малому ручью подойди и позови меня, я и явлюсь. Захочешь, покажу тебе чудеса подводного мира. Всё, что захочешь покажу и всё сделаю, что в моих силах. А захочешь, просто позови, в грустное мгновенье, я развлеку тебя рассказом весёлым, – он улыбнулся, глядя на меня. – Может, поцелуешь за то когда? И не забывай, что всегда готовый твой жених в море-океане.
        – Спасибо, Орсег! – сказала я, повернувшись к нему. – А с поцелуем, чего же годить, теперь и поцелую. В благодарность за доброе сердце и бескорыстие, за предложение твоё и подарки.
        И я поцеловала его в большие тёмно-красные губы, горячие и пахнущие солёной водой, от кожи его пахло морской солью и горячей силой, слишком большой для меня, даже жутко, а волосы точно расчёсывали русалки, завивая в кольца и спирали. Он не стал нагличать и раздвигать губы, но зажмурился и прижал меня за талию большой рукой, чтобы подольше прижиматься ртом.
        – Не серчай, коли приду когда тайно, без зова поглядеть на тебя, полюбоваться красой твоей чудесной, – тихо проговорил он, отпуская меня.
       Направился, было к выходу из покоев, впрочем, открытых теперь, ветерок влетал внутрь и колыхал тонкие занавеси, но остановился и сказал обернувшись:
       – Как насладишься волей морского путешествия, сходите на мою родину, погляди, где я родился, где вырос, хотя и переменилось всё за тысячи прошедших лет, но места те же, воздух и дух, даже люди. Может быть, ближе стану к твоему сердцу.
        – Где же эти места?
        – Команда знает, отвезут тебя. А прозывается Финикия – лучшая страна из всех стран, хотя ты и не согласишься, всякому своя Родина милее всех.
        – Спасибо, Орсег. Давно я не видывала щедрот земных и душевных. Коли не смогу полюбить тебя, не обижайся, не держи сердца? Не наказывай за то?
       У него в лице мелькнуло что-то, но незлое, спокойное, только грустное немного.
        – Не стану. Не думай, Аяя, даже и ревности не будет, я говорил. Не захочешь в мужья, оставь другом.
        Я улыбнулась, я, действительно, давно, а может быть, и никогда ещё не видывала таких добрых людей. Я вышла с ним на палубу, он подошёл к борту, протянул мне руку:
        – Точно никому привета передать не надо? – он внимательно смотрел мне в глаза, будто хотел проникнуть в глубину зрачков.
        Я пожала его большую уверенную ладонь и сказала:
        – Некому боле, – вздохнула я. И, подумав, добавила всё же: – Потому и сердце мертво и пусто.
        – Негоже. Ты жива, заживо себя хоронить – большой грех. Оживить ретивое надоть, не закрывай душу от мира, впусти воздух, как вот ветер впускают паруса, и взлетишь снова. Сильным много дано и спрос большой, ты только толику небольшую прожила, только первую закалку преодолела, что ж, сдаваться? Надо жить, Аяя.
        С этими словами он прыгнул в Царь-море или как сам назвал его, в океан. А я осталась смотреть на медленные дышащие волны, чувствуя, как свежий и плотный морской ветер холодит мне кожу. А ведь давно не чувствовала я ни ветра, ни запахов, ничего…
        Ко мне подошёл высокий длинноносый человек с рыжей бородой, но самой благородной наружности и с поклоном спросил:
        – Прикажешь отправляться, царица?
        – Не зови меня так, – поморщилась я, ничего хуже не было, чем когда прозывали меня царицей.
        – Как прикажешь, госпожа Аяя, – с почтительным поклоном ответствовал капитан, а думаю, это был именно капитан.
        – Как звать тебя? – спросила я.
        – Гумир, госпожа.
        – Хорошо, Гумир, отправляемся. На родину Орсега, в Финикию.
        Гумир улыбнулся:
        – То и моя родина, госпожа.
        – И семья есть?
        – Конечно, жена, сыновья взрослые. Один на этом корабле со мною ходит, мой помощник над матросами – Силен.
        – Стало быть, ты счастливый человек, Гумир?
        – В чём считать счастье, госпожа, в имениях или желаниях. По имениям я вполне счастлив, а вот желание ты моё выполнила – домой идти. Так что да, я счастливый.
        – Что же такое горе, по-твоему?
        – Горе, когда желаний нет.

         У меня желание было и преогромное: ужасно хотелось вцепиться этому подводному пройдохе в горло, да в скулу врезать. Прямо кулаки зачесались. И не казался он мне таким уж добрым и честным как Аяе. Ишь ты, явился со своими дарами, наготой прекрасной, даже шрамы на нём красивы, чтобы он провалился в самые глубокие омуты в своих морях! Сватать Аяю, да ещё с таким подходом, какой любой женщине льстит и нравится, ишь какой мастер, этих жён у него, небось, полный садок!
        Это именно я и сказал Аяе, когда мы отошли уже достаточно от берега, когда нас с Рыбой тоже устроили в великолепных покоях, каждому не токмо ложе, но и целый сонм прислужниц оказался положен. И яства на столах, и вино диковинное, и убранство, каких я вообще никогда прежде не видел, как и обхождения. Рабы и рабыни в шатре у Гайнера тоже были подобострастны, но эти рабыни ещё и на редкость хороши собой, а к ночи оказалось, что готовы с радостью исполнять все до единого мои желания, не гнушаясь и не ломаясь.
        На мои слова, сказанные с плохо скрытым кипением в голосе, она, убранная, как и мы с Рыбой, в прекрасные одежды изысканных тканей, вышивок, с волосами, перевитыми великолепными украшениями, с драгоценными камнями, и золотыми нитями. Куда там до прежней, спавшей на общей кошме рядом со мной и Рыбой и одетой в самую простую посконь. Теперь и не узнать бы её было, как совсем не узнать Рыбу, отмывшую многолетнюю грязь, и нарядную теперь как настоящая госпожа, но Аяя и на фоне этого великолепия выступала ещё только ярче невероятной басой своей. Она обернулась на мои слова и сказала, улыбнувшись:
        – А подарки его принял, в красивое платье оделся, Дамэ, не отказался. Что же злишься?
        – Што злюся? Так может ты и на ночь позвала его? Проверить, каков жених-от, царь подводный?
       Аяя перестала улыбаться, выпрямилась, бледнея, и произнесла сквозь зубы:
        – А вот это не твоё дело, драгоценный названный брат мой! Не смей никогда мне ревнивых слов говорить, не то тот же час приму Орсега в мужья и жить к нему на дно морское отправлюсь, подальше от людского мира, от злости и скверны вашей!
        – Нашей… – я отступил, стушевавшись. И добавил глухо: – Моя скверна, што ли? Точно я человек…
       Аяя смягчилась тут же, тронула за руку меня и произнесла:
        – Прости, Дамэ, но… Потому только и остались мы вместе, что ты мне согласился братом быть. Не переходи за это, не мучь всеми отжившими во мне глупостями. Нет ничего внутри меня, чем я могла бы ответить на любовь или страсть, и не береди больше. Пообещай.
       Я пообещал, конечно, как иначе. Ну, а ночью утешился с одной из прекрасных черемных девушек, звали которую Арит. Таких радостей не было у меня так давно, что я отвык, совсем, казалось, разучился, но, надо сказать, всё мгновенно вспомнил. И так Арит была хороша, мила и послушна и многому научила меня, приходя еженощно, что я очень скоро уже забыл свою ревность, благодарил подводного царя за его щедрость...
        Рыба же предалась удовольствию, что доставляли ей кушания и напитки. А вот Аяя… вот же странная душа, прилипла к старому рудобородрому Гумиру, и взялась изучать их финикийских Богов, на чёрта они, спрашивается, ей нужны. Но Рыба сказала мне на это:
        – Боги, Дамэ, да счастье, что вообще чего-то зажелала, хоть что-то делает, не мёртвой куклой, как по сию пору. Пущай, глядишь и вовсе оживёть. Может, и правда надумает и замуж пойдёт.
        Не знаю, о чём надумала Аяя, но, занимаясь сама, взялась и меня и Рыбу снова учить тоже. И этим финикийским идолам и ещё, что узнавала от Гумира, что знал умудрённый годами моряк, но это бы и половина беды, но так ведь и прочим премудростям, что сама знала. И добро бы этого мало было, я-то думал всё, наше образование ещё когда окончено, а то ведь, где в ней и хранилось столько сокровищ этих знаний безмерных, откуда она доставала их, когда и насобирать в свою голову успела, но делилась ими теперь щедро и даже радостно снова начал думать я.
        – И на что нам энто всё? – вздыхая, ворчала Рыба. – Жили-жили, ничего не ведали, теперича… и страшновато делается, сколь остается ещё за гранью…
        На это Аяя улыбалась удовлетворённо:
         – А это потому стало, Рыбочка моя дорогая, что приоткрыла ты сокровищницу тайн и знаний. Чем невежественнее человек, тем увереннее в себе. А теперь иная уверенность в тебя входить станет, что ты сама – безграничная вселенная и заполнить её никогда и ничем полностью не удастся.
        Рыба только и вздыхала и, подчиняясь Аяе, благодаря которой после стольких скитаний жила теперь как не все богачки живут, в окружении роскоши, благости и полного безделья, если бы не учёба, вгрызалась в гранит наук, хотя давалось ей это весьма непросто. Мне было легче: мой ум, как сухая губка с жадностью впитывал всё, что вливала в него Аяя. Я не думал и даже ожидать не мог, что в ней, такой с виду маленькой, такой хрупкой, юной, хотя я и знал, что она живёт очень давно, и всё же мы все привыкли больше верить глазам, а не умственным вычислениям, в ней, кого я знал так близко, почти невозможно было вообразить и поверить, что, оказывается, в ней так много знаний и мыслей. Рыба так и говорила:
        – Оживает, похоже, касатка-от наша.
        Ну что же, от Орсега этого кроме всего остального ещё и такая польза нам оказалась. Хотя и не привык я к царскому житию, но к такому хорошему привыкаешь быстро, а потому разнежился и стал хорошо относиться к подводному чудищу. Хотя и не престал подозревать его в дурных мыслях. А кому ещё, если не мне сохранять бдительность? Орсег, действительно, приплывал к Аяе, и довольно часто, пока мы двигались по безмерному Царь-морю его или как он его назвал, по океану. Бывало, она и не видела, что он тут, он не показывался ей, наблюдал исподволь, не видели и другие, видел только я один, сохранившимися у меня способностями видеть, что скрыто от всех прочих. Приплывал и открыто, и они подолгу разговаривали, и я слышал, потому что и слышать я могу как никто из сущих…
Глава 4. Возвращение и бегство
        Арик болел кряду двенадцать дён. И не раны, что я уврачевал скоро, терзали и ослабляли его. Я впервые не мог поднять кого-то быстро, как всегда, несколько мгновений требовалось на это, не больше суток, если целое село или город, и выздоравливали все, а тут… И понимал я, что тоже виноват в том, что Арик так ослабел, и ничего поделать с этим я не мог. Легко вместе биться против общего врага, но когда его не стало, мы снова повернулись лицом к лицу в вечном противостоянии. Не было бы Аяи между нами, может быть, мы и просуществовали бы снова достаточно долго в мире и согласии…
       Я приехал в Авгалл на другой день после похорон Могула, и явился во дворец к моей дочери, что теперь осталась при троне своего сына, ещё отрока, Кассиана. Я понимал, как непросто сейчас придётся ей, и хотел предложить свою помощь. Но, кроме того, и получить доступ к страже и пустить её по следу Аяи, одному в такое время, когда всё перемешалось в царстве, когда потоки наших и пришлых людей беспорядочно двигаются по всем городам и весям, перетекая, входя и уходя, не обустраиваясь, искать было бы несподручно.
       Арлана приняла меня вместе с Кассианом, мне даже показалось, что теперь она ни на шаг не отходит от сына, будто саму себя уговаривая, что она при нём для того, чтобы помогать ему стать настоящим царём, но на деле ей самой хотелось быть полновластной царицей, может быть, хотелось этого всегда, только теперь представилась, наконец, эта возможность.
        – Счастлива видеть тебя живым, батюшка! – приветствовала она меня, улыбаясь, впрочем, довольно холодно. – Как обнаружили наш пустой похоронный престол, так и рассчитывали, что ты, в силу природы своей, живой остался. Царь Кассиан гордится, что он внук самого великого предвечного Эрбина. Так ведь, государь?
       Кассиан взглянул на мать вопросительно и кивнул мне.
       Я не заметил следов слёз или тяжкого горя о потере мужа, напротив, несмотря на траур в городе, во дворце и одеждах её самой и Кассиана, она была бела и свежа, никаких следов слёз на лице её не обнаруживалось.
        – Ну… Чай царица, не баба из деревни, не должна по полу от горя кататься, волосы на себе рвать, мужа потерявши? Горе то, для всего Байкала горе, но мне силы на управление царством нужны и на слёзы их не хватат, – сказала мне на это тихое замечание моя дочь. – И больше того, не на меня в последнюю свою минуту глядел мой супруг, ты вем…
       Вот об этом я и хотел поговорить. Я не видел, как умер Могул, в этот миг я сам помчался к Завесе, удерживая Арика за руку.
       Я отвёл Арлану в сторону, чтобы сын её и Могула не слушал, чтобы в царственности своей не сомневался, тем более что найдутся вороги, что не преминут ему ещё напомнить и попенять, что он сын царицы, чья царственность под вопросом, а значит и его собственные права на трон. Я спросил мою дочь так, чтобы она не могла даже заподозрить меня в собственном интересе к Аяе:
        – Где же та, мукомолка? – старательно изобразив небрежность, спросил я. – Убита?
        – Да если бы! – ответила Арлана, с досадливым вздохом. – Утекла кудай-то, никто не видел после, как разметала всё войско вражье. Сказала великодушно, что истинная царица – я, будто долг отдала, а что мужа на веки захватила и так и не выпустила из когтищ своих стальных, это…
        – Погоди, Арлана, что значит, разметала? – изумился я, не понимая.
       Она с удивлением посмотрела на меня, но, будто вспомнив, кивнула:
        – Ах, да! Ты же… Арий тоже живой, стало быть?
        – Живой, как я мог позволить ему умереть?
         Арлана покачала головой: – Н-да, подумать, Эрбин Великий – мой отец, Арий – дядя, – сказала она, с улыбкой глядя на меня. – Призадумаешься не на шутку.
        Но я хотел говорить об ином, а потому спросил:
         – Так что с воями вражьими?
        И Арлана рассказала мне то, чего мы с Ариком не видели… Этот рассказ я повторил после ему. Он, сильно исхудавший и при том ещё очень бледный и слабый, слушал меня, полулёжа в большой горнице с распахнутыми по случаю жары окнами, где ходили за ним Серая и Белая.
        – То есть как это молнии с небес? – изумлённо спросил Арик, приподнимаясь.
        – А вот так, Ар, я сам не видел, как и ты, всё с Арланиных слов, что видела сама, то и рассказала, а она к Аяе относится так, что приукрашивать не станет, напротив, приглушит и пригасит, но Арланины слова: Аяя в воздух поднялась как даве с Мареем, но уж одна, чёрны тучи собрала, едва не в кулаки, и молниями на врагов обрушила, не она, не в нашу пользу могла решиться битва. А если и в нашу, сколь полегло бы байкальцев там…
       Арик смотрел на меня, качнув головой, волосы от лежания сбились на затылке, надо остричь, паршивки не следят. Но он не замечал, проговорил как зачарованный:
        – Предвечные так не могут, Эр… Управлять небесами – это в ведении Богов.
       Я лишь пожал плечами:
        – Мы с тобой не видели своими глазами, а что видела Арлана, кто теперь разберёт, что ей со страху померещилось, что на самом деле было. Я, к примеру, вообще не знал, что моя дочь войско собрала и на подмогу шла следом, добрались они как раз к гибели Могула… Ну, и нашей тож.
       – Н-да, странно… И удивительно, – Арик, прикрыл глаза, опустив затылок на подушку. И добавил, почему-то: – Как всегда.
       А следов Аяи не могли найти и многие десятки стражников, что я тайно послал на её поиски. Но этого я не знал ещё в тот день, это узнается только в течение месяцев и даже лет. Никто ничего не видел и не знал об Аяе.
       Арик поправился и сам пустился на поиски Аяи, об их результатах я не знал, как он не знал о моих. Выздоровев, он поблагодарил Серую и Белую за заботы, сердечно попросил прощения у Игривы, что занял её дом так надолго и обнял меня на прощание. Я, как и обещал, дал ему и одежду, и коня, я подвёл его к границе своих владений, открывая перед ним проход, через который мог прошествовать только я, и, остановившись здесь на мгновение, мы посмотрели друг на друга.
       – Когда свидимся? – спросил я.
       Арик пожал плечами. Он сильно похудел и, хотя телесно был вполне здоров, но душой страдал и я это видел, я даже чувствовал его боль, словно она была моей, однако уврачевать его душевные раны мне было нечем, даже, если бы я захотел.
       И всё же теперь, когда Аяя снова потерялась, я смягчился сердцем и сказал:
        – Быть может… Ар, когда ещё такое было, что мы можем, не скрываясь жить среди людей, быть может, и славу нашу укрепить и пользы принести? В управлении царством помочь? А?
       Арик посмотрел на меня, усмехнувшись:
        – Ты сам веришь в это? Хотя когда-нибудь был толк от того, что мы с тобой оказывались возле трона? Кончалось дурно.
        – Ну не так мало толка было от нас, – возразил я. – В конце концов, если бы не я, может быть, Марей никогда и не стал бы Могулом. И… Не мы бы, нашим никогда не отразить нашествия полуденцев! – горячо ответил я, понимая, что главное, что было нами двоими сделано для победы, придумал и провернул всё же он, Арик.
       – Чёрные дни были, Эр – холодно сказал Арик. – Теперь рассеялись, теперь от нас снова большого добра не будет, ты ведь помнишь, всегда было так-от, – возразил Арик, не желая признавать своего доказанного перед всеми величия, не находя его таковым снова. Противный, неугомонный скромник, кого он хочет обмануть?..
        – Что, опять в лес куда забьёшься? 
        Он посмотрел на меня, и я понял, что мне он не скажет. Потому же, почему я не говорю, что отправил несколько отрядов по Байкалу, искать Аяю…

   …Ни с чем вернулись отряды Эрика, как ни с чем вернулся и я, когда обойдя все без исключения сёла и города, облетел все леса, и не нашёл и следа от ноги её. Я заходил в каждый дом, я разглядел с самолёта каждое дерево, пещеру, я так хорошо изучил всё приморье, что мог быть уверенным: Аяи нет на Байкале. Никто, ни один человек не видел её после битвы, большая часть людей вообще склонялись к тому, что она так и не спустилась с неба, после того, как поднялась в него. Все без исключения знали и передавали с всё возрастающим восхищением и подробностями то, как парили над всеми Могул и его Аяя, его любимая, которую он потерял и безуспешно искал столько лет, по которой носил траур всю жизнь, и вот, в последний миг…
        – Она к нему с неба спустилась и на небо его и забрала к себе…
        – Ясно – мёртвые к мёртвым…
        – Аки лебедь белая слетела к нему и подняла на крыльях в небеса…
        – Но стрелы всё ж достали его…
        – Ох… и умер наш Могул, как ни держала его его светлая лебедица…
        – И тогда взмыла к облакам и собрала тучи и молнии в руцы свои и поразила всех ворогов-от молниями прямо в темя!..
        – А после… После уж мертвеца подняла на крыла свои и унесла с собой, чтобы больше никогда не возвращаться…
        И всё это с придыханием и священным трепетом. Так что стала Аяя и Марей теперь легендой живей и ярче, чем наша с Эриком. Впрочем, и мы превратились уже совсем в подобие Богов, великим сочли наш вклад в победу. Но мне это сердца не грело и не облегчало. В отличие от Эрика, он купался во славе и власти, которую получил теперь. Его дочь с удовольствием избавилась бы от него, отодвинула бы, будь он обычный человек, но великий Эрбин – это скала, которую ей было не осилить.
        Я же в Авгалл не приезжал много лет. Я не мог простить Эрику и того, что он отнял у меня Аяю и, пусть косвенно, но послужил виной тому, что было после, мне казалось, будь Аяя со мной, и нашествия бы никакого не было, я не мог простить ему и то, что он спас меня и заставил жить одного, обездоленного и потерянного… Уйди я за Завесу, я хотя бы не мучился этой болью одиночества, изводившей меня ныне. Но от этих мыслей меня избавило неожиданное явление: во сне я увидел нечто, это было явление и не похожее на человека, но с человеческим голосом, а как оно выглядело, я не мог понять, я не видел лица или хотя бы тени, я лишь слышал голос. Голос же был женским. И вот этот самый голос сказал мне:
         – Стыдись, предвечный Арий, брат многое отдал за тебя, и многое на себя взял, столько, сколь мало кому унести, а ты сердце на него держишь! Ничего не решил бы твой уход ко мне за Завесу. Аяи нет в моих пределах! А ты без неё тоскуешь, твоя душа без неё не может существовать в полноте и силе, даже здесь у меня за Завесой, и отсюда рвался бы к ней, я такое видала – морока одна. Так что не стремись сбежать от самого себя, ищи её среди живых. Ваше с нею назначение быть вместе, не напрасно её привели к тебе Боги. А за Завесу ко мне когда спуститесь, оставив бренные тела на земле, я буду рада! А раньше времени не лезь, не нарушай порядка и вековечного покоя моего.
       И захохотав, исчез…
       Если Аяя жива, а она жива, то куда пропала, куда могла уйти, куда, если знала, что мы живы? Не хотела больше видеть меня? Потому и ушла? А если умерла?
       Но Эрик, которого я ещё раз спросил об этом уже спустя несколько лет, ответил уверенно, что за Завесой её нет. Впрочем, замявшись, он признал, что Повелительница Той стороны сказала ему, что Аяина тень блуждала возле Завесы некоторое время, либо была больна тяжко, либо…
      – Что? – нетерпеливо спросил я.
     Он пожал плечами, сомневаясь:
      – Быть может… желала смерти… Марей умер… али… – он взглянул на меня и отвернулся, словно не хотел произносить того, что сказал всё же: – али по тебе тоскует… ежли думает, что померли мы… – поморщившись, сказал он и отвернулся…

   …Сказал, верно, потому что так думал. Искренность в этом далась мне тяжело, но сейчас, когда прошло несколько лет, в течение которых мы с Ариком не виделись, и ничего не знали об Аяе, произнести это было легче.
       Я действительно успокоил своё сердце близостью к трону, хотя стал полноценным советником только со смертью моей дочери. Кассиан, в отличие от своего прадеда-тёзки, отодвинутого от него временем на тысячу с лишним лет, и приближен моим родством вплотную, был слаб и подвержен влиянию. Вначале влиянию Арланы, оказавшейся властной, сильной и, оказавшейся в своё время тени Могула только потому, что сильнее его вообще никого не было. Но судьба так и не позволила ей выйти из тени, она последовала за мужем всего через два года, и я получил полную у власть, оказавшись к исполнению извечного своего желания царить близко, как никогда раньше. Кассиан во всём доверился мне, полностью переложив мне в руки бразды правления. Даже повзрослев, Кассиан жил своей жизнью самого обычного горожанина, только что обретался во дворце, восседал на троне в нужные моменты и говорил те слова, которые я вкладывал в его уста. В остальное же время он предавался охотам, и своей семье, женившись, он был очень счастлив, влюблён в свою жену, нарожавшую ему шестнадцать милых ребят. И так продолжалось пока уже сын моего внука не сел на трон. Но и здесь я остался там же, потом ещё сменился царь на троне…
       Сколько прошло лет так? Сколько? Я не знаю, я опять перестал считать. Я успокоил свою душу тем, что, наконец, наслаждался тем, что, не называясь царём Байкала, на деле я им был. Свет великого Эрбина теперь не мерк, я мог всё время быть среди людей, не пряча больше своего величия, своей сути.
       Чем занимался всё это время мой брат, я не знаю. Он редко появлялся в Авгалле, а может быть, и нередко, но я не видел его, я знал, где он живёт, между прочим, оказалось, в том самом доме недалеко от Каюма, который он порушил своим гневом, когда явился за Аяей. И мы виделись с ним, но очень редко, он не хотел видеть меня, и мне казалось, по-прежнему винил в том, что он не может найти для себя жизни. Потому в Авгалл ко мне он не наведывался, я наезжал к нему на берег.
         Дом он отстроил заново, благоустроил и весь берег, здесь была у него и лодка, возле заново восстановленной им пристани, взамен разрушенной, на которой он ходил по Морю, он завёл и скотину, по своему обыку, любитель простой деревенской жизни, то ли со скуки держал коров и коз этих. Построил и башню какую-то странную, с которой он, оказывается, наблюдал за небом и звёздами, записывая все свои наблюдения и накопил целую светлицу ларей и полок с записями. А кроме того, мастерил всевозможные непонятные и даже загадочные приборы и приспособления, показывал мне, рассказывая для чего они: был один, чтобы предсказывать дожди и метели. Другой показывал с точностью положение всех главных светил на небе в каждый момент времени, сейчас и в будущем.
        – Зачем? – спросил я.
        – Как зачем? – искренне удивился Арик, не понимая, почему для меня кажется лишним вся эта ерунда с изучением светил и тем более их движений вокруг земли. Вот как, спрашивается, это влияет на мою жизнь?!
        Он пожал плечами.
        – Не знаю, как, может статься, что и не влияет, – сказал немного обескураженный мной Арик. – Но если они там есть и мы среди них, надо понять, для чего они. Мы же пытаемся понять, для чего мы.
        – Я не пытаюсь, мне всё ясно, – спокойно сказал я.
        – А мне нет…
        Неисправимый мечтатель, всегда живший немного над землёй, несмотря на все свои сады-огороды и коров с курами и козами.
        Но самой большой его гордостью были часы. Именно так, он так назвал части, на которые разделил время в сутках, а эти части ещё разделил и назвал минутами:
        – Минует кратко, не замечаешь, потому минута, – с воодушевлением говорил он, взглядывая на меня. – Но не слишком и мала она, в минуту твоё сердце ударяет шестьдесят раз, а в каждом часе таких минут тоже шестьдесят.
        Слушая его измышления, я понял, что слышал это от него уже, давно и то было связано с Аей. Я не стал спрашивать, я вспомнил сам, те самые её цветочки и их лепестки, все эти числа, в которых он тогда разобрался, разглядывая её вышивки. Я не стал говорить, но понял, что часы – это его воспоминание или мечтание, али тоска по ней.
        – Ты оженился бы лучше, – сказал я. – Всё веселее.
        Он посмотрел на меня без упрёка и сказал только:
        – Нет, это не для меня.
        – Как же ты без женщин? 
        – Никак, – он взглянул на меня, – я вовсе не без женщин. Я никогда без женщин не был, зря ты так решил обо мне. Но… жениться – нет, это… больше не для меня, близость без близости – этого я больше не смогу.
        Значило это, что он не верит больше женщинам или ему не нравится никто из-за неё, или он всё ещё по ней тоскует, как я тосковал в тайне даже от самого себя. Просто я умею жить в удовольствие, хоть что у меня в мыслях и на сердце, а он – нет. Поэтому я, конечно, женился снова, когда Игрива покинула меня и ушла за Завесу в своё время. Теперь только я не жил сразу на две семьи, мне хватало одной, но будь их и десять одновременно, всё равно это было совсем не то, что было у нас с Аяей. Хотя с ней было совсем не так, как мне хотелось бы, как мечталось, как могло бы быть, и воспоминания о том, что я страдал из-за чёртова Арикова похмелья и не мог вполне насладиться каждым мигом, и то, что она сбежала, улучив момент, то есть я держал её в плену, всё же омрачали тот свет, которым озарена была моя душа при каждой мысли о тех днях и об Аяе вообще. Но, может быть, именно поэтому мне хотелось всё вернуть, всё исправить, всё сделать так, как надо. Чем я хуже Арика? Почему она не бежала от него к Марею… хотя Марея я очернил… я путался в своих мыслях и чувствах об этом. Я начинал думать, что от меня она убежала, опасаясь Арика, ведь ушла прямо накануне его явления…
        Теперь Марей стал легендой не хуже нас с Арием, только легендой смертной, а потому с каждым годом всё более великолепной, идеальной, непревзойдённой и изумительной, мы же отныне были рядом и поэтому начали терять блеск… Это человеческая жизнь коротка, а для нас десятки лет проскакивали так, что мы не замечали их. И я начинал чувствовать, как тает и ускользает былое величие, мне стало даже приходить в голову, что для возрождения этого самого величия надо бы куда-нибудь исчезнуть снова. Но так не хотелось опять отправляться в ссылку… А, похоже, срок не просто подходил, а может быть, и вовсе был упущен.
        Во дворец в Авгалле Арика было не заманить, по-прежнему, он помогал ратаям в их страданиях, как Галалий, но теперь пошёл дальше: выучил даже нескольких лекарей, один из которых, Вегор, после создал что-то вроде училища в Авгалле, где хранились списки с усовников, куда приходили учиться и последующие поколения лекарей, построили даже больницы в городах, бывших столицах царств и это тоже придумал Арик, причём лечили там бесплатно, а жалование лекарями и помощникам платили из казны. Не желая спорить с тем, что это благо, я не стал возражать, что очень полюбилось народу Байкала, значительно приросшему, надо сказать, за время после нашествия орды полуденцев. А средства на эти все его благости мы брали из налогов, которые платили все, богатые – много, бедные чуть-чуть, но тоже, на этом настоял я, считая, что если бедняки не смогут участвовать в накоплении общего богатства, то не смогут считать, что находятся в том же праве, что и те, кто платит. Так же из налогов кормили и городскую стражу, должную охранять покой в годах и селах, и войско, призванное оберегать весь Байкал. Казна казной, но люди должны понимать, что они не нахлебники и не дети, если их защищают и лечат, то они тоже должны содержать тех, кто народу служит. Все ради всех.
        Города наши стали больше, и дороги мы построили, это уже была моя заслуга полностью, и строили мы их сначала между столицами, а после уже  стали соединять и деревни, и сёла, появились и объездные дороги, хотя главным путём, соединяющим все города и все околичности страны, всегда было и осталось Великое Море, по которому летом ходили корабли и лодки во множестве, а зимой по льду все расстояния становились ещё меньше, так было во всю историю Байкала больше всего люди ездили из конца в конец царства по воде, то есть по Великому Морю.
       И ещё после полуденного нашествия Арик настаивал, что необходимо придумать что-то для охраны границ и дальних дозоров.
       – Дальних дозоров? – удивился я. – Что ты думаешь, наших ратников посылать в какие-то разведки?
        – А ты хочешь снова нежданно оказаться нос к носу с ордой, взявшейся неизвестно откуда?
        Он, конечно, был прав совершенно. И пришлось создать и такую, совершенно новую стражу, которая занималась только охранением границ Байкала. И подумывать, не построить ли стену вокруг. Но с этим Арик не согласился:
        – Приморье наше растёт и ширится, что же ты будешь душить людей стенами?
        – Под защитой всегда душно, – возразил я, но стен возводить мы всё же не стали.
        Вот так за прошедшие годы мы не уронили того, что создал некогда великий царь Байкала Могул. И снова Байкал расцвёл, как мечталось, думаю, и Марею, ещё юноше, и мне самому и, наверное, Арию.
       Лет через сто пятьдесят или больше Арик внезапно собрался в дорогу и уехал, оставив мне свой дом на берегу. Я не люблю его отлучек, начинаю тосковать и слабеть из-за них, но остановить этого упрямца всегда было невозможно. Он даже позвал с собой, но я поспешил отказаться и сразу пожалел, что меня держало? Очередная семья? Увы, нет, желание оставаться великим Эрбином всего лишь, тщеславие, похоже, было моим главным грехом...
       При расставании я спросил его:
        – Ты узнал что-то… ну… – мне не хотелось произносить имя Аяи, чтобы не показать, что я сам до сих пор не могу перестать думать о ней, как это ни глупо.
       Но получилось ещё хуже, Арик догадался, о чём я не договорил, и, хмурясь, отвернулся, а через несколько мгновений произнёс:
        – Нет, Эр, пришло время уйти… Тошно стало на Байкале.
       Это испугало меня:
        – Совсем?
        – Нет, – мягко ответил он, обернувшись, и глаза блеснули особенно тепло. – Я вернусь… Скоро.
        Скоро, в нашем понимании это могли быть сотни лет…

        Всё верно, всё именно так и было. Эрик достиг того, к чему стремилась его душа уже многие сотни лет, он, наконец, сделался полновластным правителем Байкала. Пусть он не сидел на троне и не носил короны, но был тем, кем ему всегда хотелось быть. Вторая тысяча лет нашей жизни явно лучше удавалась ему. В отличие от меня…
       Я отправился скитаться по свету, без определённой цели, перелетая на своём верном самолёте с одного места на другое, жил некоторое время в новом месте, изучая местную историю, обычаи, а их было много, новых и незнакомых, хотя везде похожих, в общем, на наши. Люди даже в иных, иногда странных, но чаще прекрасных местах жили всё равно одним и тем же: убивали, создавали, боролись с хищными животными, выращивали урожай, любили, рожали детей, алкали власти, боялись, воевали, всё одно и тоже, всё тоже, что и у нас. Я понял, что отличия заключаются в мелочах, но не в главном, и путешествие мне вскоре наскучило.
        Следов Аяи нигде не находилось, словно она улетела на небеса на самом деле. Отчаяние охватывало меня. Я не понимал, куда она могла так хорошо спрятаться? А временами сходил с ума от того, что не могу успокоиться и перестать искать её. Перестать думать о ней всякую минуту, перестать чувствовать себя неполноценным, половинным, почти удушенным. С того дня, как вернувшись домой, я не застал там Аяю, я так ни разу и не почувствовал себя прежним. Я не мог уже вернуться в себя, того, каким был до неё, я хотел этого, я делал для этого всё, я зажил прежней жизнью, какая была у меня до неё, я очень много и без устали работал, создавая то, чего не было раньше, открывая для себя то, чего не знал раньше. Теперь я старался не только для себя самого открыть новое, но и передать это остальным людям, а потому, записывая, передавал списки другим, тем, кого могу теперь назвать моими учениками, а они в свою очередь воспитали других. Но и это не спасало. Хлебнув иной жизни, я не мог жить прежней и не мог начать и новой, какой-то совсем не похожей ни на старую, ни тем паче на ту, что была с Аяей.
        Я хотел найти хоть кого-нибудь из таких как я сам, из предвечных. Я слушал очень внимательно рассказы о Богах, подозревая, что за них часто принимают как раз нас, предвечных, что настоящие Боги всей этой ерундой, что придумывали о них, конечно, не занимаются. Но найти себе подобных было так же непросто. Никто ведь не говорил такое о себе окружающим людям, как и я не говорил этого никому. Встретить и, главное, узнать так предвечного можно было только случайно. Но мне долго не везло. Может быть я встретил их уже уйму, но так и не понял этого? Но в это не особенно верилось, мне почему-то всегда представлялось, что такие как я всё же должны отличаться от обычных людей и выдавать себя этим. Хотя, чем, спрашивается, отличался я сам от остальных, если не кудесил при людях?..
        И всё же случай однажды привёл меня в небольшой город где-то на берегу совсем иного моря, которое никто не называл великим, а звали Срединным, на краю пустыни, на далёком западе от нашего Байкала. Белая и сухая земля здесь, казалось была пропитана солью, словно она потела, как потел я, мучаясь жарой, и выступала на поверхности мелкой солью и пылью. Люди здесь были в большинстве своём темноволосы, многие кудрявы, очень многие красили головы и бороды в черемный цвет при помощи странной местной травы, чем очень удивляли меня, у нас никогда не считался красивым такой цвет волос, да и красноволосых среди байкальцев было немного.
       Вино здесь было не в пример нашему, густое и сладкое, почти как мёд и пахло местными девушками – терпко и пряно, словно впитало жаркое солнце и тепло сухой здешней земли. А вот зелена вина не водилось, поэтому, чтобы почувствовать опьянение надо было налиться основательно. И я после долгих уже лет воздержания от выпивки позволил себе изрядно набраться. Сразу мир стал как-то приветливее, женщины, сновавшие вокруг все сплошь аппетитные милашки, шутки окружавших меня ярыжек смешны, а моя жизнь не разбита, но вся у меня впереди. Всё же пьянство делало меня счастливым, как оказалось…
         И вот я просидел в этом «счастье» несколько дней в неизвестном умете-кружале, не чувствуя похмелья, которое за меня, должно быть, испытывал Эрик. Подумав об этом я расхохотался, интересно, может быть, на таком расстоянии он всё же не мучился так, как если бы я был рядом?.. И это показалось мне таким смешным, что я опять взялся хохотать.
       Ко мне подошёл местный целовальник, весь седой уже, но крепкий длиннобородый человек, я приметил его сразу, за живой взгляд быстрых и ярких глаз, а после и думать забыл.
        – Идём-идём, проезжий господин, отдохнуть тебе пришла пора, – приговаривал он, провожая меня в какую-то горницу. А всё у них тут почему-то с удивительно низкими плоскими потолками, кедры я видел до самого неба, а потолки прямо на головы себе помещают, отчего это?..
        – Ишь ты, о чём мысли-то тебе приходят, юноша. Откуда ты родом? По наружности твоей вижу, нездешнй.
        – Издалека я, дедуся! От Великого Моря, от Байкала! – восхищаясь своим Байкалом, произнёс я.
        – Великого, ишь ты… И что, больше нашего? – усмехнулся он, подтолкнув меня на широкую лавку со спинкой, наши без спинок, стены спинами подпираем, а здеся – нет, спинки делают для удобства, в богатых домах, думаю, так и резные, красивые.
        – Може, и не больше, а Великое! – смеясь, сказал я.
        – Ну-ну, может и так, – продолжая усмехаться, проговорил целовальник, наливая мне в кубок вина. – Ты рассказал бы?
        – О чём? О Байкале? – удивился я. А подумав, добавил: – что расскажешь о… родине.
        – А то и расскажи, что думаешь о ней, что чувствуешь, о чём сердце твоё ноет, и почему так далеко унесло тебя от родины. Али счастья на чужбине ищешь?
        – Какое же счастье на чужбине? – сказал я, не удержавшись.
        – Так что же ищешь?
        – Почему ты решил, что я кого-то ищу? – проговорился я неожиданно для самого себя.
        Старик, который теперь, при ближнем рассмотрении был вовсе не старым, вначале я удивился, что у него молодые глаза, а теперь вижу, человек он молодой, не старше меня, а отчего показался таким… так он, как я, глаза отвёл мне, но я разглядел всё же, даром, что пьяный. Этот опять засмеялся, очевидно, заметив, как я переменился в лице, глядя на него.
        – Признал-таки брата по несчастью, – засмеялся первый из предвечных, кого я встретил не на Байкале.
        – По несчастью? – удивился, было, я, до сих пор мне не приходилось слышать ни от кого, что бессмертие – это несчастье, сам я так и считал, но не те, кто был смертен.
        – А ты себя счастливым полагаешь? Чего же рыскаешь тогда, покинув страну, которую любишь и лучше которой не знаешь.
        – А ты? Где твоя страна?
       Липовый целовальник улыбнулся, но уже без насмешки, подал мне кубок.
        – Выпей, хмель отпустит.
        – Думаешь мне надо, чтобы отпускал? Для чего я пил тогда, по-твоему?
        – Ну, захочешь, после снова нальёшься, – сказал новый знакомец.
        Я взял его зелье, что ж, после так после, а то может и не захочется. Ведь столько времени я искал его, то есть не именно его, но получается… Ох, заплутал пьяный ум, действительно прояснить, прочистить надоть. Я выпил зелье в несколько глотков, на вкус оно было точно яд, запах резкий, вкус такой, что у меня перехватило горло и проливаться дальше не хотело. Но я всё же заставил себя выпить…
       В голове стало яснеть по мере того, как гадкий вкус таял на языке и испарялся запах.
        – Меня зовут Мировасор, – сказал знакомец, и когда я поглядел на него, лицо его, действительно, начало яснее проступать перед моим взором.
        – Ну и имечко… – пробормотал я себе под нос. – А я – Арий.
       Мировасор хмыкнул, и сказал, качая головой:
        – Ну, что же, твоё имя, конечно, благозвучнее. Но, Арий, имена мы не сами выбираем.
        – Прости, Мировасор, я… – смутился я своей высокомерной манерой, к которой привык за свою долгую жизнь.
       Но Мировасор был снисходителен, даже как-то благостен, тоже доволен, что себе подобного встретил?
        – Ничего, Арий, мы все таковы, неизбежно мы становимся заносчивыми и глядим поверх голов, когда осознаём свою исключительность, своё превосходство и, увы, своё одиночество. Ничего не поделаешь, – сказал он.
        – А что и делать? Мы исключительные и невозможно лицемерить, что мы как все прочие. Хуже другое…
        – Другое? Что угнетает тебя? Неужели потери до сих пор на тебя действуют? – удивился Мировасор.
        – Нет, я никогда и не страдал по-настоящему из-за этого… – признал я. – Но я жалею, что жизнь моя бесконечна и я не могу умереть.
        – Можешь. Никто не мешает, бери Смерть за руку, Завеса всегда распахнута для идущих. Но ты лукавишь, когда говоришь, что желаешь смерти. Все лукавят, – сказал Мировасор. – Однако неподдельную тоску я вижу в глубине твоих глаз. Что угнетает твоё сердце, Арий? Кого ты всё же потерял?
       Я помолчал, раздумывая, сказать или нет, но потом подумал, а ведь он может что-нибудь знать об Аяе. Прошло столько времени, он может быть встречал или подскажет, как искать предвечную. Потому я, сам не заметив, рассказал всё. Мировасор выслушал, не перебивая, с интересом, но без удивления.
        – Я эту историю слышал, и всё гадал, правда, что было у вас там, на Байкале или оброс легендами героизм обычных людей, без вмешательства предвечных. Обычные смертные проявляют такие чудеса мужества, на который мало кто из предвечных способен, сохраняя свои бесценные жизни, – сказал он.
        – Это довольно отвратительно, не так ли? – сказал я. – Что обыкновенные люди выше и совершеннее нас?
        – Это обычное дело, – невозмутимо сказал Миравосор. – Любой дар отбирает часть души, красота нередко сосуществует с глупостью или алчностью и подлой безнравственностью, ум с ними же, сила с жестокостью и…
        – Настоящая сила и красота всегда чисты и высоки, ты не прав! – не согласился я.
        – Настоящие… – улыбнулся Миравосор снисходительно. – Мало, кто видел настоящие, то есть живущие в самой душе, настоящий совершенных, безупречных людей. Их, по-моему, вовсе нет, и если ты считаешь иначе, то вероятнее всего в тебе говорит ослепление.
        – Никакого ослепления, я всё видел и вижу ясно, – возразил я, чувствуя, что раздражение против его спокойного и высокомерного обыка говорить, растёт во мне всё больше. Он вёл себя со мной, как мудрый старец со щенком-подростком. – Я вижу ясно и свои чёрные пятна и кривые стороны, и тёмные смердящие углы, где прячутся призраки зависти, ревности, злости, нетерпимости. Но я знал таких, кто не имел этих позорных гнилых червоточин.
        Мировасор засмеялся, обнажая крепкие зубы. Он довольно красив, в его лице с широким лбом, немного нависающем тяжеловатыми бровями над небольшими тёмно-серыми глазами, крупным носом с небольшой, высоко расположенной горбинкой, похожей на уступ, а не на кривизну, большим квадратным подбородком и большим чётко обрисованным тёмным ртом, чувствовалось вечное спокойствие. Вечное, в этот момент я понял, что он старше меня на многие сотни, а может быть и тысячи лет, потому и говорит со мной так снисходительно. Ему кажется, он видел всё. Может и так, но он не видел того, что видел я, как двое влюблённых поднялись над землёй, и как стрелы попадали только в одного, не задевая другую, потому что их отклоняла его любовь, любовь смертного...
        – Ты прав, Арий, я видел всё. Или очень много. И старше тебя в десять раз, я собирал мудрость и чудеса по всему свету, я искал таких, как я сам, предвечных, и находил их, я составил книгу-послание для нас, приходящих в этот мир, вернее для тех, кто призван вводить в наш сонм тех, кто родился предвечным. Я…
         – Ты?.. Ты составил ту книгу?! – воскликнул я.
        Он засмеялся, кивая.
        – Так ты читал её? Кого же ты ввёл?
        – Ту, кого теперь потерял, – выдохнул я, опустив голову, потому что мне не хотелось признаваться в этом, никому и никогда. Тем более ему, кто умнее и многоопытнее. Но я сказал, выпустил этим пса, дракона, чёрт его знает, что, искусавшего изодравшего моё сердце. Теперь этот господин Безупречность и «Всё знаю и видел» поднимет меня на смех.
        Но он не засмеялся, не покачал головой, как делают взрослые, заметив глупую оплошность ребёнка. Он изумился так, что у него вытянулось лицо, он даже выпрямился.
       – Ты что… полюбил?! – спросил Миравосор, глядя на меня так, словно видел перед собой диковинку. – Я не видел предвечных, которые… Как тебе удалось? Не понимаю…
        – Да как… Я приворожил сам себя, в твоей книге написано, не вести себя с той, кого посвящаешь, как с женой, а я… Я не послушал… Я… – пробормотал я, готовый провалиться сквозь землю из-за того, что вынудил самого себя признать это. – Ежли я не могу быть с ней, не мил ей, не нужен, ежли я такая тягость, Мировасор, подскажи, как снять этот приворот, как мне избавить себя от оков, которыми я сам…
       Но, к моему удивлению, он отмахнулся, качая головой:
        – Приворожил?! – и расхохотался!
        Из-за этого мне немедля захотелось пришибить его, этого наглого и уверенного мордоворота, считающего себя таким непогрешимым, таким всезнающим и многомудрым, что зачесались кулаки. Нет, каково?! Я открыл ему сердце, признаваясь в том, о чём не знает даже Эрик, да что Эрик, сама Аяя не помнила, что было в тот удивительный день её посвящения. А этот выскочка, даже выслушал без особенного внимания и хохочет теперь! Уверен, будь он с виду таким, как представился вначале, мне не пришло бы ни в сердце, ни на ум злиться, а так молодой и нагломордый мужчина насмехается самым бесстыдным манером… это невозможно терпеть.
        Но, оказалось, что я поспешил яриться, потому что он сказал:
        – Чепуха это, Арий, это я написал лишь для острастки, чтобы не лезли к молодым девицам, я знаю мужчин, кто не воспользуется таким великолепным поводом и не сделает новообращенную покорной наложницей? Вот то-то, пришлось пойти на небольшой обман, или лукавство, как ни назови, но… Лишь ради блага женского слабого и зависимого пола, – он развёл руками, извиняясь, руки у него небольшие, не подходящие к телу, не привык он ими ничего делать... – А потому, Арий, утешься, никакой ритуал над собой ты не совершил, никаких оков не наложил на себя тем, что и как тогда сделал. Да и вообще никаких кудес, никакого баальства, как говорят у вас, чистая и довольно простая наука: один Сильный может отверзнуть другого, открыв каналы Силе, вот и всё. Нельзя не открывать, это необходимо. Сила, перетекающая из Земли во Вселенную и через Землю и через всю Вселенную обратно, используя предвечных, как русла, как звенья, проводники, связанные между собой, и объединённые Силой со всей Вселенной, застопориться, а всякий застой опасен взрывом. Поэтому предвечного обязательно надо посвящать. Но не имеет никакого значения, что именно ты делал, целовал ли её ланиты, замирая от счастья, или, не думая о любви, выполнил начертанное, послужив ключом к её замку, важно было лишь твоя готовность послужить этим ключом, и твоё желание, как проявление Силы, более ничто. Место Силы в земле, рисунок о пяти концах вокруг, день Солнца – лишь облегчают этот переход, и придают сил обоим, как… ну, дополнительное топливо. А вот то, что ты…
       Он внимательно вгляделся в меня, покачав головой, и окончательно перестал ухмыляться, глаза оживились и заблестели:
        – Тут другое важно, Арий, байкальский предвечный. Очень важно и очень странно…
        Он даже поднялся и обошёл меня вокруг, словно намереваясь увидеть во мне что-то такое, что объяснит ему то, что он считает таким странным. И что ему так уж странно, не могу понять…
        – То, что ты… что ты вообще влюбился, Арий. Признаться, это… Это так удивительно и так необычно. Неправдоподобно даже. Такого я не встречал никогда до сих пор. Предвечные во всём отличны от людей, и, несмотря на дары, которыми так богато одарены, мы никогда не достигаем их нравственных высот. Это люди влюбляются и идут на жертвы ради любви, а мы… Мы любим редко, чаще любовь лишь развлечение, лишь продолжение рода, тепло и уют домашнего очага. Нет, влюблённости случаются, особенно в первой молодости, пока мы чувствуем себя как все, но тают так же быстро как жизни тех возлюбленных. И с этим приходит сухость наших сердец… А ты… Я говорил, я слышал вашу Байкальскую историю, думаю, многие, а может быть, и все предвечные её слышали, и я, молвить от сердца, не поверил, думал, приукрашивают, как любую легенду. Я сам такого не видел… А тут приходишь ты воочию, и что?.. Всё оказывается куда удивительнее, тут не токмо самопожертвование ради Родины, сила Света против царства Тени… здесь обыкновенная любовь? Хотя… и необыкновенная. Вот уж, сто веков живи и будет, чему научиться и чему удивиться… Всё же, как тебе это удалось? Может быть, всё дело в том, что и она предвечная?.. – мне уже начинало казаться, что он говорит сам с собой. Но он вдруг снова удивил меня и спросил: – Может расскажешь? Я хочу понять, иначе не успокоюсь. Право, не таись, расскажи?..
Глава 5. Байкал и новое море…
        – Что ты опять вбегаешь, как помешанный!? – разозлился я, когда один из челядин влетел в мои палаты, едва не сорвав двери с петель.
        Я сказал «опять», потому что в последние несколько месяцев это происходило не впервые, и всякий раз оказывалось, что или сгорело целое село из-за вышедшего из-под земли огня, или завалило камнепадом деревню неподалёку от скалистого леса, или в лесу возник пожар, тоже пожравший несколько деревень и сёл, или набегали волки из лесу и резали скот, или нашествовала саранча, или мор, к которому я теперь не имел никакого отношения… Словом, этот девятый от ухода Арика с Байкала год выдался на редкость неудачным и на блюдомое мною царство, мой дорогой Байкал, напасти сыпались одна за другой.
        Пришлось отвлечься от книги, которую привезли мне на днях путешественники из дальних стран. В ней рассказывалось о чудесах морей вдали от наших славных берегов, о необыкновенных животных, обитающих в их глубинах и на берегах. Я неторопливо читал всё это и разглядывал рисунки, размышляя над тем, что тот, кто эту книгу составил, конечно, приврал больше половины. Никак я не мог поверить в то, что существуют огромные как горы животные, способные плавать легко, как обычные рыбы или тюлени. Что есть мягкотелые создания с множеством щупалец, могущие утянуть на дно целый корабль, что на дне морей могут расти целые каменные деревья самых причудливых цветов… Если бы все эти чудеса существовали, то почему их не было у нас? Ведь наше Великое Море не хуже, а я уверен, лучше всех прочих и уж точно богаче на чудеса. Зато о рыбах, подобных нашим, там не говорилось ни слова. Может быть, тот, кто составил и записал всё это вовсе всё придумал? Как придумывают сказки? Хотя… тут мои мысли повернулись по-иному: за свою долгую жизнь я понял, что самое невероятное, самое неправдоподобное и оказывается правдой…
       Вот именно на этой мысли и прервал меня вбежавший, как безумец челядной, а, учитывая всё вышесказанное о всевозможных напастях, я понимал, что ничего радостного от его внезапности ожидать не приходится, хотя мелькнула на мгновение мысль, даже тень мысли, что, он примчался доложить, что Арик во дворе…
        Но нет, конечно, нет… Какая всё же тоска-назола без тебя, Ар, чтоб ты провалился! А что, если он не возвращается потому что нашёл Аяю и они… счастливо зажили вместе?.. От этой мысли мне стало окончательно тошно. Надо сказать, я думал об этом настолько часто, что мне стало не по себе от моей собственной слабости, оттого, что я, освободившись, кажется, от своей бесплодной страсти, всё никак не могу забыть её, что нет-нет, а взгрустнётся и задавит горло тоска о тех длинных и таких коротких зимних месяцах, когда она была рядом со мной.
         Я с нею был совсем иным, я чувствовал иначе, иначе думал, даже мир вокруг себя видел совсем по-иному и внутрь себя смотрел тоже иначе. А вот без неё всё снова стало обыкновенным, как было тысячу лет. И над этой странностью я всё время размышлял: как много могут значить короткие, но яркие мгновения в жизни, как быстро жизнь проходит во время их и как растягивается вне… Вот почему Арик, не придумал ничего, чтобы не измерять, а растягивать и сокращать время?
         Не хотелось признаваться даже самому себе, но я много раз подумывал отправиться разыскивать Аяю ещё до того, как ушёл Арик, не в первые годы, нет, тогда меня полностью захватывала бурлящая радость от власти, наконец приплывшей мне в руки вполне. Но прошло несколько лет и я начал тосковать, потому что без той сладкой муки, которой была мне жизнь с Аяей, мне временами становилось до того тошно жить, что впору было что-то сотворить вокруг, чтобы перестать скучать, а уж без Арика и вовсе захотелось попроситься за Завесу к Повелительнице Той Стороны, что была так добра и снисходительна ко мне во все времена. И вот, едва я подумал об этом, как на Байкал посыпались невзгоды одна за другой, как наказание или то самое развлечение моих тоскливых дум.
        – Твоё величие, предвечный! Там…
        – Ну и што там? Пошто орёшь дурным голосом? – поморщился я, сдерживаясь, чтобы не прикрикнуть на него или даже швырнуть чем-нибудь безобидным, чтобы пришибить легонько.
        – Наводнение, предвечный! – вылупив глаза, воскликнул челядин.
        – И што? Который день наводнение, что орать и носиться? – проговорил я.
        Действительно, дождь льёт четыре дня к ряду, и не то что дождь, но ливень из самых густых и сильных, такие идут обычно недолго и то способны подмыть дома и дороги, переполнить реки, а такой долгий и такой обильный совсем не похож на обыкновенный, словно Небеса чем-то прогневились и хотят наказать нас… Вечор я ходил смотреть: Море поднялось настолько, что затопило пристани, прибрежные улицы и даже нижнюю часть дворцового сада. Такого прибытия воды не бывало ни разу на моей памяти, но всё же всерьёз Авгаллу ничто не угрожало, подумаешь, переселили несколько улиц, подумаешь, придётся порядок наводить после разора, что вода эта наделает…
        – Дак-ить, што, твоя пресветлость… эта… дак-ить… площадь уж перед дворцом полна воды, аще бо ужо и на крыльцо пойдёть, а дале… – у него глаза наполнились ужасом: – ить во дворцовы покои хлынет, не остановим!.. Делать-то што, твоя пресветлость, предвечный… а? – задыхаясь проговорил челядин.
        – Ты… – вот уж этого я не ожидал и решил, что он преувеличивает, как свойственно всем скудоумным, принял лужи за озёра, и мне снова захотелось дать ему затрещину, хотя я за всю жизнь и пальцем не трогал никого из чади, даже не бранил всерьёз никогда, что с чади взять...
       Надо взглянуть, не доверять этим словам, ведь… Ведь ежли правда всё, что он молвит… Что там дворец… Если на крыльцо поднимается вода, то что с городом тогда? Ведь вся площадь, тем более дворец стоят на возвышенности...
       Немедля посмотреть прежде чем думать, что делать… Я выглянул в окна, но отсюда, со второго этажа за плотной и шумной пеленой дождя мне было не разглядеть даже плит на площади. Надо идти на крыльцо.
        Пока я, спеша, шёл по высоким коридорам, я думал об этом странном дожде: бывают долгие дожди, но так, чтобы такой сильный, но без молний, шёл и шёл без продыху столько дней, не ослабевая, это вправду что-то неправильное и странное, почему я не подумал об этом раньше? Даже в голову не пришло, что происходит что-то опасное…
       Но что рассуждать, быть может, все мои размышления, возбуждённые больше страхом на лице челядина, чем его словами, преждевременны? И я спешил по гулким коридорам, стуча каблуками по бесконечным длинным коврам, которыми они были устланы, слыша над головой всё тот же равномерный гул воды, падающей на крышу.
        Посмотреть было на что: вода лилась с неба сплошным потоком, шумя по всем поверхностям, особливо страшно на громадной площади ставшей теперь обширным прудом, вода шумела так, что заглушала наши голоса и, казалось, проникала этим шумом в самый мозг и грохотала там, превращая голову в погремушку. За сплошной стеной дождя я не мог разглядеть даже противоположную сторону площади, и тем более остальной город за ней, а вода, плескалась уже у верхних ступеней, действительно угрожая вот-вот хлынуть в коридоры дворца. А ведь и площадь и дворец выстроены холме, приподнятой над берегом Моря, как и весь Авгалл. Сам дворец стал островом…
       Меня охватил мгновенный ужас, но тут же отпустил, оставив жар в груди и в голове, а ещё злость на окружающих: вот бестолковые, не могли раньше доложить, я бы подумал, как защититься, попытался я сказать самому себе. Теперь… а теперь только спасаться, не успеем ничего, ни досок, ни песку насыпать, преградить путь воде. Теперь придётся бросить дворец…
       Я и подумать не мог, что мерный, убаюкивающий шум дождя не баюкать меня должен был, а беспокоить и заставить предпринять что-то. Ведь утром ещё на двор, на площадь выглядывал, но ничего особенного не заметил, ничего пугающего, ничего похожего на то, что вода поднимется так высоко и так быстро. Так быстро… Даже сколько времени прошло и то не поймёшь, солнца и неба который день не видать, минул хотя бы полдень? Ариковы придумки насчёт измерения времени оказались бы сейчас так кстати, сколько раз я вспомнил о них за эти хмурые месяцы. Он всё оставил в доме своём, а я так и не вник, не относясь всерьёз, не слишком понимая, и думая, что он больше для красного словца, чтобы меня удивить али надо мной, дремучим, покуражиться, как в детстве, когда он схватывал налету то, во что мне приходилось вгрызаться…
        Я обернулся на челядина, с которым прибежал сюда, а оказалось, что на меня смотрели уже несколько десятков пар выжидающих глаз, в том числе глаза царя Валора, правившему последние двадцать лет и все эти годы, он, как и все до него вот так смотрели на меня. Все привыкли, что я управляю всем, многие и многие годы, да не годы, уже не первую сотню лет… А потому, коли уж взвалил я себе на плечи сладостную тягость власти, придётся преодолеть свою растерянность и спасти Авгалл.
       Однако, хотя в этот миг, когда я стоял вместе с другими на крыльце дворца, я не знал ещё, что спасать надо уже не один Авгалл, а всё царство. Великое Море вышло из берегов и поднималось всё выше, настоящий потоп и этот потоп заливал уже весь Байкал, всё моё царство, которым я, так и не названный царём, но стоящий над всеми царями, небожитель, сошедший к людям, как почитали меня все, считая чуть ли не Богом, милостиво живущим среди людей, правил уже полтора столетия. И вот, моё царство тонет, тонет в Великом Море, которому поклонялись столько, сколько стоит, то есть многие тысячи лет. Великое Море топит нас, и моя человеческая сущность в ужасе и растерянности взирает на всё это, не зная, что же предпринять, потому что ничего подобного я за свою тысячу с лишком лет никогда не видел. Я почувствовал себя ребёнком, так как и все, кто смотрел сейчас на меня, кто ожидал от меня чуда и спасения. А что я могу на деле? Что я могу сделать со всей этой водой? Ну, отклонить смогу ненадолго, но если вода продолжит подниматься, а она, судя по тому, что я вижу, продолжит, то, что я сделаю? Уже ничего, я так же бессилен, как и они, все эти люди. Я могу только одно – остаться их вождём.
       Наши Боги прогневались на нас. Солнце отвернулось, не показывается несколько месяцев, хмурое небо, так долго никогда не длилась непогода, из-за холодной весны и лета и последовавшей необыкновенно дождливой осени урожай собрали скудный, готовились к голодной зиме, учитывая опыт прошлого, который некогда едва не лишил меня жизни. Но, оказывается, мы готовились не к тому?
        – Что на той стороне дворца? – спросил я, обернувшись.
        – Море к стенам подступило, предвечный… сад затоплен и задний двор… – был мне ответ.
       Великое Море стоит перед дворцом…
       Но как было приготовиться к этому? К тому, чего никто никогда не видел, чего не видел даже я, предвечный. Но этого не должны знать те, кто смотрел теперь на меня, они не должны видеть ни моей растерянности, ни страха, а потому я улыбнулся и сказал:
       – Чего перепугались? Всё ухитим, лодок в царстве хватит.
       – Лодок?.. – проговорил царь Валор. – А… дворец?
       – Да что дворец, твоё величье, он каменный, ничего с ним не произойдёт. Людей спасти важнее. Вода схлынет рано или поздно, вернемся, всё уберём и лучше прежнего засияет Авгалл, – сказал я уверенным, даже радостным тоном, хотя уже не очень-то и верил в это сам.
        Да, не верил, потому что, победив растерянность, начал понимать: если Море всего за четыре дня настолько переполнилось, это значит, дождь идёт не только здесь, в Авгалле, но на всех берегах, а главное, в верховьях рек, что питают наше Море. А если так, вода будет подниматься ещё…
        Но она уйдёт. Уйдёт! И мы вернёмся, мы всё очистим, осушим и отстроим заново то, что разрушит вода теперь. Но для того, чтобы мы смогли это сделать, надо спасти людей, иначе некому будет восстанавливать Байкал, и не для кого… Ничего, всё уладится, всё будет так, как раньше, всё будет снова великолепно и превосходно, как и раньше, как всегда было, уверенно говорил я себе...
        Но я ошибся. Я хотел убедить себя и убедил, я хотел верить, что всё возродиться, как возрождалось уже после страшных напастей прошлого, всегда возрождался. Всегда. Но потопа никогда не бывало. Море не просто вышло из берегов, нет, оно стало вдвое больше. И не просто затопило города и прибрежные деревни, оно полностью покрыло собой то, что было царством Байкал. Теперь здесь было Великое Море и не было больше ничего…
       Дожди не прекращались до самого Зимнего Солнцеворота, воды поднималась всё выше, полностью скрыв собой и Авгалл и все года и веси нашего нового Байкала. Мы сов семи спасенными из Авгалла и иных годов и сёл, что сами сели в лодки, и которых мы собрали, объезжая все затопленные и всё более затопляемые места, поднимались все выше на скалы, уже намного ниже оказались и моя прежняя долина и скалистый лес, где некогда был дом Арика и Аяи.
       А потом внезапно ударили морозы, и пошёл снег такой густой, каким были до сих пор дожди. И стало понятно, что весна не только не станет избавлением, но к следующему лету, если оно только наступит, вода поднимется ещё выше. Она уже погребла под собой всё, что было выстроено необыкновенными зодчими прошлого и новыми трудолюбивыми ремесленниками, не стало ни дворцов, ни теремов, ни богатых жирных деревень и сёл, ни пашен, ни гладких, всегда сухих дорог, которые мы строили почти сотню лет. Ничего теперь не стало. И надежды на то, что когда-либо все это покажется снова из воды, уже не было.
        Нам уже незачем было оставаться здесь. Ждать, глядя на зерцало льда, что покрыл наше Великое Море, которое стало  вдвое больше прежнего, ждать, что вся эта вода уйдёт, невозможно, мы знали, что подмыло скалы, и они обрушились, преградив русла рек, что вытекали из нашего Великого Моря, и весной, когда всё оттает, воде некуда будет деваться, она не только вся останется здесь, даже, если бы наступила вдруг засуха, она останется здесь, и будет прибывать с водами рек, что и раньше питали Великое Море, а теперь будет переполнять всё больше и больше, пока не достигнут некоего нового равновесия. Теперь наше Море изгнало нас, поглотило и уничтожило наше царство.
        – Надо уходить – сказал я царю Валору.
        Он воззрился на меня сине-серыми глазами, такими, как это небо в неизбывных тучах.
        – Уходить? Теперь куда уходить? – у него дрогнул голос и хлопнули глаза, пугаясь, уже, кажется, должен был устать пугаться… – Эрбин, мы покинули…
        – Мы покинули?! – воскликнул я, сердясь на его тупость. – Да нет, Валор, не мы покинули, нас изгнала наша земля! Вернее, наше Великое Море.
        – Но почему?
        – Ты спрашиваешь меня?!
        – А кого мне спросить? Кто ближе всех к Богам? Кто равен им?
        Я вздохнул и сел на грубо сколоченную лавку, не в пример прежним, искусном вырезанным, даже изящным и роскошным столам, лавкам, кроватям, населявшим наши дома и дворцы. Здесь, в палатках, ставших для нас домами, мы жили скудно, впроголодь, кормились тем, что удалось спасти из воды, но больше тем, что приносила охота и рыбная ловля. Но все, кто был теперь здесь с нами, а это больше половины нашего прежнего народа, не болели, благодаря моим заботам, но если мы продолжим сидеть на вершинах скал здесь в ожидании того, что наши дома снова покажутся из воды, то дождёмся только того, что начнутся и болезни.
        – И куда же идти нам? – вздохнул совсем потерявшийся Валор.
        – Боги укажут путь – сказал я. – Пока пойдём за солнцем, на запад.
        – Почему на запад? – спросил Рифон, глядя на меня снизу вверх, хотя мы оба сидели за столом, я видел, что он смотрит словно снизу.
       Конечно, он и ростом меньше меня и дробнее, и не обладает моей статью и мощной красотой, но разве не он царь Байкала? Или со времён Галтея и Марея-Могула цари так измельчали? Из-за меня? Из-за того, что я всё время был рядом и при мне не вырос ни один по-настоящему великого царь, хотя бы просто сильный. Я как большое дерево застилал солнечный свет всем, кто оказывался рядом? И я продолжал оставаться при всех царях и никому не позволил стать хотя бы самостоятельным, я не дал расти и развиваться новым царям, я затормозил развитие царства из-за того, что не хотел отойти от трона хоть на шаг. Я правил за них, но ведь жизнь не должна стоять на месте, если поколения не будут сменять друг друга, всё остановится, застопорится, как река, которую остановили, превращается в пруд, а потом в болото. Не потому ли и случился этот потоп, не потому ли погибло царство, чтобы изгнать меня от трона?
        Я встряхнулся и отогнал эти мысли, словно Ариком прошёптанные мне в уши. Нет, братец, не выйдет, ты не собьёшь меня с толку, я не дам тебе быть сильнее меня, это ты любишь копаться в себе, казниться и во всём всегда винить одного себя, словно никто другой не виноват. Нет, я не такой дурак! Я делал для царства благо, я прожил столько и столько видел, кто мог лучше меня править? Кто теперь спасает оставшийся народ?
        Нет, Эрбин, себя ты можешь не обвинять, успокойся, тут нет твоей вины. Чья? Не знаю, и не моё дело в этом разбираться, потому что я не разберусь, это выше моего понимания, всё, что происходит – это веления Богов, а я, хотя меня и почитают как Бога, я всего лишь человек, такой же, как все прочие, только капризом судьбы, или насмешкой настоящих Богов обречённый на бессмертие, проклятый этим бессмертием так, что и отдохнуть от этой жизни с её потерями не могу, я не могу знать, на что нам послано это испытание, почему мы изгнаны с нашей земли. И едва я начинаю думать об этом, едва погружаюсь в себя, все мысли заставляют меня копаться в себе. А это невыносимо. Я один среди людей, несмотря на семью, новую жену, детей, это привычно, это как одежда, новая-старая, я перестал замечать смену, раньше замечал, теперь нет. Теперь, без Арика, и особенно без Аяи, я мало что чувствую.
        Но думаю много, однако, пока мои мысли приводят только к отчаянию и пониманию бессилия и невозможности исправить или вернуть. Ничего уже нельзя было вернуть, наше царство погибло, погибло безвозвратно, царство, в котором я родился, вырос, которое было частью моей души, оно погибло, и мне надо было или погибнуть вместе с ним или…
       Пришло время найти новое место для нашего народа, для потомков Арика и моих.
        – Пойдём на запад, потому что я так говорю, – сказал я.
       А про себя подумал: потому что на запад я некогда хаживал, а на север или полдень – нет. На восток идти в обход Моря и вовсе было незачем в моём понимании, мне всегда представлялось, что там дикие места, населённые страшными чудищами людьми и зверями.
        И мы пошли на запад, как я хаживал уже некогда. Я вёл теперь людей за собой с одной целью, подспудной, глубокой, не высказанной даже самому себе, с целью достигнуть иного моря, найти нового Бога, ведь наш народ привык жить не в лесах, не в степях, не в горах, нет, мы привыкли жить у моря, весь уклад, традиции, всё, чем мы живём, вернее, жили многие, многие тысячи лет, всё было о Море. Оно вошло в нашу кровь, мы должны найти его снова.
        Но пока мы шли и шли, проходя год за годом сотни и сотни вёрст за Солнцем, единственным оставшимся у нас настоящим Богом. Я шёл, стараясь не думать о том, что осталось позади, навеки погребённое под Морем, и в надежде найти следы Арика, или Аяи, или их вместе, я готов был даже к этому, что делать с этим я подумаю после, вначале найти. Найти их...
        Но я не находил никаких следов. Да и какие я мог найти следы? Что мог оставить, пролетая над землёй мой брат? Что могла оставить Аяя, будто нарочно приучившаяся не оставлять следов, словно это было одной из её способностей, даже отличительных особенностей? И почему я никак не могу послать весть Арику? Почему за столько времени, что мы живём, он или я не придумали никакого способа связываться друг с другом? Куда он вернётся теперь? Вот соберётся домой, мерзавец, а там… Теперь нет у него дома, куда можно вернуться, и он даже не знает об этом. 
       Не все продолжали путь за мной. Многие семьи оставались жить в новых местах, где-то сливаясь с местным населением, где-то обосновываясь наново. Ушли и на север и на полдень некоторые, оторвавшись большими отрядами. Что ж, и раньше наши с Ариком потомки обосновывались в далёких от Байкала краях и теперь уже целые страны наросли вокруг тех поселений.
        Но большая часть всё же оставалась со мной и мы не останавливались, всё шли и шли вперёд, по следам прежних поколений. Многие годы прошли в этом пути, сменились несколько царей. Недавно я похоронил очередную жену, её звали Аска, и она умерла молодой, оставив мне пятерых детей, которыми теперь занялась моя тёща и вдовая  свояченица, а я теперь с удивлением поймал себя на том, что даже не подумал спасти Аску. Мне не пришло это в голову вовремя, а теперь я жалел. Жениться снова… на свояченице, быть может? Она молода и хороша, привязана к детям, как там, бишь, её зовут?..
       Сменилось несколько поколений, мы прошли многие и многие вёрсты, забирая на юг, к теплу, и мы дошли, наконец, до моря. Но здесь было всё же слишком сухо и жарко, настоящая каменистая пустыня, совсем не тот благодатный край, что был на Байкале, на нашем Великом Море. Это было теплым, полным рыбы и каких-то неизвестных мне гадов, и вода в нём была солёной, что немало удивило меня, а ведь я не слишком верил ни в рассказы наших прежних путешественников, ни в книги, где рассказывалось об огромных морях, по которым можно плыть не то что дни и недели, но годы, выходит, и это правда, не вымысел?.. Это удивляло и даже озадачивало меня, неужели всё, о чём я когда-либо читал, всё было правдой? Тогда чудес в мире куда больше, чем я думал. Но из тех, кто пришёл со мной на эти берега уже никто Великого Байкала не видел и знал о нём только из рассказов предков, но переставал верить в них, считая легендами, как некогда начали считать нас с Ариком.
       Нас с Ариком… Где ты, брат? Ты нарочно не попадаешься мне на пути, чтобы я с ума сошёл с тоски? По тебе, по ней, той, что непостижимым образом объединяет нас, будто мы мало были связаны до сих пор…
        И вот, на закате, тоскуя, при мысли обо всём этом, я стоял на высоком берегу этого чужого тёплого моря и смотрел, как волны набегают на каменистый берег, даже вода здесь при её лазурной голубизне и прозрачности не так чиста, как в Байкале.
        Я думал, спуститься с берега или остаться стоять, как стою высоко на берегу, какое-то равнодушное бессилие овладело мной. Идти вперёд, идти в поисках брата, который летает над землёй, и женщины, которая никогда не хотела меня и сбежала сразу, как только смогла. Но я всё иду и иду, и я надеюсь найти и брата, который бросил меня, и её, которую я всегда хотел получить и не мог, ловил и упускал раз за разом. Не знаю зачем, не знаю сам,  царил бы, кажется, сам в полую силу, но я не мог чувствовать даже полноты жизни без Арика и без неё, это была моя слабость, но я жить не мог без надежды найти этих двух людей, ощущая себя неполным, ненастоящим, не совсем самим собой. Мой брат всегда был частью моей жизни и моей души, но и Аяя вошла в меня так прочно, так полно, как я не мог ожидать даже, когда она была рядом, даже, когда я, сгорая от любви и тоски, думал о ней в прошлом. Может быть, она просто слилась с Ариком в моём сознании и моём сердце? На этот вопрос во мне не было ответа.
       Я шёл и шёл, и вот я дошёл до моря, но и оно оказалось не тем, какое я искал, потому что, как никто не может мне заменить моего брата и её, Аяю, единственную из всех женщин, так и это море не сможет заменить мне моё…
        Но из моих размышлений меня вывел голос Рикора, теперешнего царя, довольно смело и громко произнесшего:
        – Предвечный!
       Я обернулся, да, это царь Рикор и его приближённые смотрели на меня. Ничего в их лицах не предвещало для меня доброго. Уже долгое время я замечал в их лицах, в их глазах холодные искры, но… я так устал, что это вовсе не волновало меня. Я даже был готов ко всему, что они скажут, мне было безразлично. А потому я не удостоил их даже ответом, я просто встал и молча смотрел на них, ожидая их слов. Они не замедлили сказать:
        – Куда ты ведёшь нас, предвечный? Когда остановим мы свои стопы? Мы идём уже сотню лет.
        – Чего вы хотите? Остановиться?
       Рикор вышел вперёд.
        – Нет. Мы хотим переплыть это море.
        Я засмеялся:
         – Переплыть?! И ты знаешь, что ждёт тебя там, на том берегу? А если там живут люди и не захотят твоего вторжения?
         – Я смогу найти с ними общий язык. Или попросту их завоюю.
         – Попросту? – я даже не смеялся больше, я видел уже тех, кто вот так намеревался завоевать кого-то. Да и Рикор должен был знать об этом, все ещё помнят историю, все ещё знают, как полуденный народ пришёл воевать Байкал и весь остался под камнями ущелья, ставшего называться после этого Чашей Смерти, а те, кто остался в живых, навсегда растворились среди народов Байкала. Но… Ни того Байкала, что победил их, ни Чаши Смерти теперь не было, всё погребено под водами Великого Моря, я сам, похоже, там же. Но что говорит Рикор? Что ему надо от меня? И почему мне безразлично это?..
        – Я называюсь царём, но у меня нет ни царства, ни власти. И не будет власти у моего сына Птаха.
        – Ах, нет царства? – усмехнулся я. – Нет власти? Так бери и царство и власть.
        – Взять? – нагло ухмыльнулся Рикор. – То-то, что я не могу этого сделать, пока ты рядом! В этом мне мешаешь ты! Ты во всём мне мешаешь!
        – Я? – я засмеялся.
        Мне даже не было грустно или хотя бы досадно, ничто не шевельнулось в моей душе в ответ на то, что меня, похоже, намерены изгнать. Что ж, вначале я потерял землю, а теперь и народ. Больше нет у меня власти, нет царства, я мешаю тому, кто хочет быть полновластным царём. Что ж, даже сердиться я на это не могу, нельзя сказать, что я не ждал этого.
        – Чего же ты хочешь? – спросил я, даже не пытаясь отражать удары его речей. Мне было безразлично. Мне всё стало безразлично и уже давно, я это понял только сейчас.
       – Я хочу, чтобы ты ушёл.
       – Ты хочешь остаться без меня?
       – Я хочу быть царём.
       Я долго смотрел в его лицо и вспоминал тех царей Байкала, что я помнил, что ж, он не хуже прочих…
       – Хочешь быть царём, Рикор, так будь им! – устало сказал я, и пошёл прочь, обойдя его и его свиту, обескураженных немного и даже растерянных моей неожидаемой ими покладистости.
        Больше я не сказал ничего и не остался ни на мгновение с ними. Я им не нужен? Неожиданно для себя я испытывал удивительное облегчение. Хорошо, наконец, они решились сказать мне о том, что тяготятся мной. Теперь я могу оставить их со спокойной совестью. Я лишь взял коня, кое-что из моего скарба, приторочив к седлу, золото, сколько сумел увезти в тороках и уехал, не прощаясь ни с кем. Я поворотил назад, на берега бывшего моего царства, моей вотчины, моей родины. Пусть мои потомки, коих я увёл оттуда, создадут новое царство, быть может, без меня это у них выйдет лучше, сбойливее и справедливее того, что помнил я…
       Вернуться на родину получилось гораздо быстрее. Я не останавливаясь, ехал как по весям по пройденным уже землям и странам, что не были мне вовсе чужими, ведь в них жили те, кто народился от моих давних потомков, я был встречен с почётом, и так же меня провожали, а потому всю обратную дорогу я проделал будто и не один, хотя иногда долгие месяцы приходилось ехать в одиночестве. Так прошли ещё годы, но что годы в моей бесконечной жизни…
       И вот я прискакал на новые берега моего древнего Байкала, где теперь было пустынно, где не было больше ни городов, ни сёл, где не было теперь даже скалистого леса, потому что скалы, что раньше возвышались  стали скалистыми берегами. Вот для чего я приехал обратно? Здесь воет ветер, носит пыль по голым берегам, безжалостно печёт солнце, деревья до сих пор не успели нарасти в прежний лес, покрывавший некогда здешние берега. И всё же и здесь была снова жизнь: потомки тех, кто не захотел некогда покинуть родные берега, обустроили и новые города и сёла, хотя они были ещё малы и хилы, их нельзя было даже сравнить с прежними, но они жили, и даже легенды о прошлом всё ещё жили, и я, как их часть всё ещё не был им чужд.
       Да, легенда о двух предвечных братьях-праотцах всех сущих по-прежнему жила, представьте, но вот только вернулся всего лишь один из братьев. И легенда о великом Могуле по-прежнему жила в народе, обросшая удивительными сказочными подробностями, вроде того, что Могул со своей любимой, оборотились в лебедей и улетели от земли. Причём Могул, бывший от горя лебедем чёрным, сбросил чёрные перья и вновь засиял белизной.
        – Что ж ты усмехаешься, чужестранец? – возмутился целовальник, взявшийся поведать мне старинную легенду. – Ты не видел, так молчи! Сотни, тыщи даже видели то! Мой собственный прапрадед, он совсем вьюнош был тогда, сам видал, своими глазами, как взмыли они, два прекрасных белых лебедя под небеса и улетели в небеса навеки, потому что на грешной земле нечего было уж оставаться им…
        – Да я верю-верю, – примирительно согласился я. – Только што ты баял, что Могул чёрным лебедем ходил, а говоришь, белыми улетели.
       – Дак он стал чёрным от горя, покуда не узнал, что жива она, его лебёдушка-от. Покуда не прилетела она, и не подняла его на крылья свои. А говорят ишшо, што краше неё нет и не было во всём белом свете, что озаряла она небо ночью, и затмевала солнце днём, что вода в Великом Море успокаивалась, когда отражалось в его водах её лицо, сиверко делался теплее и мягше, а сарма тише и добрее, когда ловили дыхание её, што цветы расцветали там, куда ступала нога её, а звери и птицы умолкали, завидев её, люди же вспоминали лучшее, когда видели её, а ежли говорила она с кем, тот навеки делался счастливым, и ничто ужо не могло то счастье омрачить.
        Тут я не стал спорить:
        – То правда, – сказал я.
        – Што и в дальних странах про то прослышали уж?
        – Отчего же, – увернулся я. – Много слухов по земле ходит о невозможной красавице здешней.
        – То не просто красавица, – приглушив голос, поведал целовальник. – То была Богиня Селенга. А как обидели её, убили лебедя её, убили братьев предвечных, так и ушла она из здешних мест, вот и разлилося Море, вот и потопило всё прежнее царство, наше-то новое, захудалое село противу прежнего… да и не царство, так, как бродяги, ночующие в шалаше в сравнении с прежними-от. Что ты, чужеземец! И не вообразить теперешним, што было здесь, что дворцы уходили в небо, а дороги ровными стрелами меж городов и сёл, такось, што можно за три дня было объехать энтот берег, а тот за пять. А ремёсла какие были, не вздумать теперь нам, в окна вставляли стёкла, прозрачные, будто и нет ничего и был свет в домах, как на воле, не то, што теперича – тьма да смрад за заслонками, а дым из печей сам собой в крышу уходил, в доме не застаивался как теперь… Да что говорить, не в хорошее время ты приехал, чужеземец, нонче и торговать-то нечем, раз што шкур тебе звериных купить, охотиться ишшо не разучилися совсем…
        Это верно, подумалось мне, но вслух я ничего не сказал. И так одиноко стало мне вдруг, так сжало сердце от одиночества, здесь, именно здесь, дома и не дома, такая тоска взяла меня, какой не было никогда ранее.
        Для чего я вернулся? Здесь ничего и никого больше нет. Не вернулся Арик, как я надеялся и ждал. Тем более нет Аяи, нет ни Авгалла, ни Парума, Каюма, Салаза и Синума. Нет больше прежнего, и вовсе никогда не будет. Чего я хотел, когда стремился назад? Чего искал? Как глупо…
        Я сел на камень на берегу. День скатился к закату, и я чувствовал, что к закату скатилась и моя жизнь я впервые ощущал себя старым и усталым, таким старым и усталым, каким не был никогда.
       – Что за кручина, предвечный?
Глава 6. Кеми
         – Ты странный предвечный, Арий, очень странный, прежде мне не доводилось встречать подобных тебе, – сказал Мировасор, по прошествии нескольких недель.
        Я не рассказал ему, конечно, всего о нас с Аяей, о нас с Эриком, всего, что так интересовало его, потому что за его интересом ко мне я угадывал холодное любопытство, им он хотел развлечь остывшую душу, только и всего, не желание сочувствовать или сопереживать, а лишь скука, которую он надеялся развеять моим рассказом.
       Но позднее оказалось, не только это:
        – Я… – он запнулся, словно пытался подобрать слова или даже смутился, что уже было необычно, как я понимаю, для этого чрезмерно уверенного человека. – Есть у меня большой друг среди обычных смертных и… Словом, у него сын, строптивый, гордый мальчишка, в голову вбил себе, что не хочет быть царём... Словом… 
        – Сын? И что? Ничего я в детях не понимаю, – отмахнулся я, нашёл тоже, что спрашивать у меня.
        – Зато ты человеческую любовь видел, ты сам её знаешь, – сказал Мировасор. – Я не могу помочь ему, я не чувствую сердцем, как ты. А ты…
      Я покачал головой:
      – Ты странный тож, сам говоришь, что не чувствуешь, а за друга душа болит, стало быть, чувствуешь то, что надоть. Вот и помоги советом, участием, сам будь воспитателем. И потом, не хочет мальчишка и не надоть, пусть второй сын садится на трон.
        – Нет никакого второго сына. Дочери одни, а что женщина на троне… – он безнадёжно махнул рукой.
        Я пожал плечами, задумываясь:
        – Не знаю, Мировасор, но толковая женщина лучше глупого мужчины в сотню раз.
        – Ох, ерунды не молви! – неожиданно рассердился Мировасор. – Женщина своему уму не хозяйка. Влюбилась – она вся мужу отдалась, рожать надо, она чреву принадлежит, родила – младенцу, когда и править, о делах за пределами почивальни да колыбели думать? А без семьи и детей какой правитель? Нет, Арий, не годятся женщины на трон. Это надо в сотню раз ум сильнее иметь противу мужского, в сотню раз быть проглядистее, в тыщу хитрее, чтобы мущин всех обойти, что ворогами страну могут окружить, али того хуже и сложнее распознать, ежли рядом окажутся. А много ли таких женщин у царей в семьях родятся? Вот то-то ж…
        С его словами трудно было спорить, хотелось сказать, что достаточно женщине толковых советников иметь и будет она не хуже иных мужчин-правителей, мало ли дураков-то, а то и злодеев на тронах оказываются. Но я не стал.
        – Недосуг мне, Мировасор, в советники и воспитатели идти, – сказал я.
       Он хитро прищурился, глядя на меня, и сказал:
        – Поможешь мне, моему другу, я помогу тебе.
        – Поможешь? В чём? – я вначале вспыхнул, было, надеждой, но понял, что он лишь пытается заманить меня, старый хитрец, я покачал головой. – Никто помочь мне не в силах.
        – Отчего же? Я очень даже в силах. Я сам не могу ни перемещаться в мановение ока, не летаю, не плаваю подобно рыбе под водой, много чего я не могу, но зато я знаю тех, кто может и кто найдёт твою красавицу, где бы она ни была. Ты поможешь мне, я помогу тебе. Молви, согласен?
        – Я согласился бы, коли был бы уверен, что ты не обманешь, но ты такой юркий прошмыга! – сказал я.
        А он засмеялся:
        – Это верно, – сказал Мировасор, кивая. – Но сейчас я не лгу. Хочешь, теперь же, пойдём вместе на берег, я позову того, кто правит всеми морями и любыми водными пространствами, он поищет сам и созовёт прочих, кто много где бывает и видит. Есть такие, кто умеет становиться невидимыми и неслышимыми, кто может очутиться в любой точке Земли в один миг. Если Орсег, повелитель всех вод Земли не найдёт её, отыщет кто-нибудь другой. Я буду не я, ежли не отыщется твоя зазноба в самое ближайшее время. Захочет ли видеть тебя, это уж не знаю, тут никто не властен… – он усмехнулся и качнул головой, быстро взглянув на меня. – Но узнать, где она обретается, мы сможем скоро. Сказывай, какова из себя твоя раскрасавица, темна, бела, велика ростом, али мала, стройна али полна, светлоглаза, али черноока?
       Я долго смотрел на него, сомневаясь, но, поразмыслив, что терять мне уже нечего, а помочь мне этот хитрый дока, пожалуй, может, коли пообещаю помочь его другу, заморскому царю.
        – Какова?.. – проговорил я, раздумчиво, как бы лучше обсказать ему. – А такова Аяя из себя, Мировасор, что сам Диавол охотник за ней.
        – За любой красавицей Повелитель Тьмы охотник, – немного побледнев, отозвался на это Мировасор, не глядя на меня и досадливо хмурясь. – И при том зело легко получает их себе в служанки.
        – Верно, – согласился я. – Но за нею он охоту ведёт уж много лет, едва царство наше не порушил, ворогов нагнал, нас с братом убил, только чтобы победить её.
       Мировасор помолчал недолго, заблестел глазами, после молвил:
        – Ишь как… – и добавил: – Ну коли так, что же, оно и проще, не перепутаешь: такую, стало быть и искать станем, что яснее дня, слаще ночи.
         Дело оставалось за малым, как и сказал Мировасор мы пришли с ним на берег, он подошёл к самой кромке, но так, чтобы не замочить сандалий, произнёс воде:
        – Орсег! Орсег, предвечный Предводитель всех земных вод! Приди, тебя зову я, Мировасор!
        Он говорил негромко, но уверенно, уверен, что этот Орсег придёт? Почему, что, Мировасор некий предвечный вождь?
         – Нет, – рассмеялся на это Мировасор. – Но именно Орсег меня особенно чтит, я его когда-то ввёл в наш предвечный сонм. Хотя сам тогда был совсем молод.
        – Как же ты узнал, что делать? – удивился я.
        – А случайно, Арий! Орсег был моим приятелем с детства, и мы как-то перед разлукой решили побрататься, я взрезал ладонь, он – тоже… А когда вернулся я в родные края через многие и многие годы, нашёл его неизменным, да ещё он мне показал, что может под водою как рыба легко существовать, как на суше. Много позже он стал предводителем водного мира, потому что больше никому не под силу так со стихиями морскими обращаться. Так что мы и друзья смолоду.
        – А какие тебе подвластны стихии?
        – Ну… молнии метать могу, как камни, огненные шары тож. И немного глаза отводить, когда надо.
        Что ж, ничего отличительно чудесного, такого, чего я до сих пор не видел или не слышал, вот как Эрик к жизни возвращать никто больше не умеет… Я вздохнул, всё же тоска берёт за сердце в разлуке с братом, хотя я умею мало оглядываться, больше смотрю вперёд, вперёд иду… Эрик… А если Аяя тем временем вернулась назад, на Байкал? И почему мне за всё это время ни разу не приснился Байкал? Почему я всё время просыпаюсь так, словно его нет? Будто я из ниоткуда и ничего не оставил позади?..
        Меж тем явился из вод Орсег, большой, черноволосый, не по-нашему красивый человек, вышедший из вод так, словно родился и жил в них. Он улыбнулся Мировасору и вопросительно оглядел меня. Мировасор сказал:
        – Познайтесь, Орсег, это предвечный Арий, родившийся на берегах Великого Байкала.
        Удивительно, но лицо Орсега, просветлело, он даже как-то восхищённо усмехнулся и протянул мне большую тёмную ладонь, он вообще был смугл, темногуб, весь намного темнее, чем мы с Мировасором, хотя тот тоже смуглый человек.
       – Арий? Один из братьев, спасших свою родину от нашествия злобного племени, собранного самим Предводителем врагов человеческих? Я слышал… Много звону прошло по земле о вашей битве, геройстве и гибели. Так жив ты. С воскрешением, – он пожал мне руку горячей ладонью, даром, что из воды вышел.
        – Воскрешение заслуга не моя, брата, – сказал я.
        – Вся победа общая ваша заслуга, Арий. И брат тебя из-за Завесы вывел не для тебя, для себя, ему без тебя невмоготу, полагаю. У близнецов бывает такое, – сказал Мировасор. – Вообще вы явление удивительное, среди предвечных нет больше братьев или сестёр, вообще кровных родственников нет, если только через тыщу поколений, но кто тех считает…
        – Потому вдвоём они великая сила, – подхватил Орсег.
        – И людского в них больше, похоже, чем во всех других предвечных, – сказал Мировасор.
       Орсег не придал большого значения его словам и спросил:
        – Так зачем позвал, Мир, обычно не зовёшь забавы ради, али для редкого знакомства?
        – Красавицу одну отыскать надоть, Орсег. В твоей воле самая могучая земная стихия, самая обширная и вездесущая, разошли подвластных тебе, пусть отыщут предвечную, равной которой нет ни среди смертных, ни среди бессмертных, на всём свете ни красы такой, ни прелести, ни милоты и ясности больше нету, как в ней. Глядит – освещает целый свет, молвит – сердце радуется, как лучу солнечному, ступит – трава не пригнётся, а расправится, цветы зацветут, рукою поведёт – бабочки летят, птицы щебечут и песни затевают, гнёзда вьют… Тёплый дождь весенний, животворящий, свежий ветер в зной, роса на сухую траву, тепло земли и солнца замёрзшему сердцу. Одна такая на весь свет… Отыщи, Орсег, обещался я.
       Орсег долго смотрел на меня, немного изменившись в лице, будто оценивал, будто размышлял, потом качнул головой.
        – Слыхал я о чуде Байкальском, – сказал он, уже отвернувшись. – Сама Красота и Любовь. Но… Знаю, что пропала она бесследно. Никто не слыхивал и не видывал много времени. Среди живых ли ещё?
        – Она жива, – сказал я уверенно. – Я знаю.
        Тогда Предводитель вод земных усмехнулся, кивая:
        – Ну… ежли знаешь, тогда найдётся. Где бы ни схоронилась, как бы ни пряталась, но до вод, егда дотронется, в море или реку войдёт, хотя бы ступит ножкою али отразится, я узнаю и доложу тебе, где бы ты ни был. Вот только… – он опять быстро взглянул на меня. – Коли не изволит, везти к тебе не стану, не обессудь, быть может, не хочет знать тебя чудная красавица, волшебная Аяя, Селенга-царица, неволить – это не по моим правилам.
        – Не делай ничего, только найди. Найди! – неожиданно прорвавшимся фонтаном горячо воскликнул я.
       Орсег посмотрел на Мировасора, тот усмехнулся, пожав плечами, и сказал:
       – Не гляди, Орсег, сам изумляюсь, чудно…
       Воодушевленный обещаниями двух предвечных, неожиданно встреченных мною, я на следующее же утро сел на корабль и направился на юго-запад через море, в страну, которой неизменно восторгался Мировасор, говоря, что она древняя, как сама Земля, что народов в ней величайшее множество, но правители пришли совсем недавно, около сотни лет назад и были они с голубыми лазоревыми глазами, как мои, светлыми волосами, и божественностью, и силой своей покорили и объединили местные народы, возглавив царство Кемет, или Чёрную Землю, а ещё они называли её Землёй Птаха, так звали первого царя, теперь же на троне был его внук…
       Теперь на троне Кемета был Кратон, правящий сильной рукой, ещё молодой, ему было тридцать шесть лет, его царица, мать его единственного сына Кая, и шести дочерей, умерла несколько лет назад, и с тех пор наследник, который в ту пору только начал превращаться из несмышлёныша в подростка, стал дерзок и неуправляем. Теперь царевичу шёл двадцать первый год, и глядели они с отцом как братья: оба высокие, стройные, длинноногие, здесь, в жаркой стране, за одеждой тел не скроешь и все достоинства и пороки были видны всем. Было в этом что-то бесстыдное и в то же время неподдельное, настоящее, как почти нескрытая нагота, казалось, и все чувства так же выступали наружу.
      Страна Кемет выросла на берегах великой реки, как некогда наш Байкал на берегах Великого Моря, так и здесь, вся жизнь шла на берегах Великой Реки Нила. Он нёс и воды, и плодородные земли, разливаясь весной. Богатая и жирная страна, она появилась так давно, что никто не помнил, откуда и когда пришли и первые Боги, все сплошь звери, многих из которых, я не видывал раньше нигде, и не встречал даже в книгах. Их называли, например – Себек и Таурт, а сутью были они крокодил или бегемот. Поклонялись этим Богам с таких древних времён, сколь существовала великая страна. И иных Богов было предостаточно, в отличие от нашего Байкала, где помимо Солнца и Моря, между которыми разделяли весь сущий мир, никаких иных Богов не признавали.
        Мировасор приехал к царю как желанный гость, Кратон встретил его улыбкой, но не объятиями, которые были бы, на мой взгляд, вполне уместны, так сделал бы любой, будь он царь, предвечный, хоть кто, если бы встретил давнего друга. Но здесь всё было иначе: величественные постройки под стать тем, что были в нашем царстве некогда и оставались, когда я уходил ещё в Авгалле и даже Паруме, сочетались в этом удивительном царстве с таким же величием царей. Царь был почитаем как сам Бог на земле, земное воплощение Бога Солнца, а кто может касаться самого Солнца? И до кого снисходит Солнце в своих прикосновениях? Оно может ласкать любого, кого ему вздумается, но люди, кто бы они ни были, не должны приближаться к Солнцу. Всё здесь было устроено под стать: царь велик, он над всеми, а потому объятия, даже рукопожатия между царём и любым человеком были невозможны. Вот как высоко взлетели местные цари, интересно, падать не боятся?..
        – Не побояться, не твоя печаль, – усмехнулся Мировасор, когда я заметил ему это в то время когда мы в сопровождении почтительной стражи и множества услужливых рабов шли по длинным темноватым коридорам дворца, где гуляла прохлада благодаря, толстым стенам, полумраку и высоченным сводам, такие были только в древних Байкальских дворцах, таких я не встречал больше нигде. – Их страна существует так долго, что устоит, что бы ни происходило. А будут править потомки этого царя или иного, разве это важно? Каждый царь лишь наместник Бога на земле, но не сам Бог, царь умирает, приходит новый на смену, как часовой.
        – Часовой… сравнения ты находишь для царей, – хмыкнул я.
        Он лишь посмотрел на меня, усмехнувшись:
        – А ты, я вижу, хоть и считаешь зазорным лишний раз выю склонить, чересчур к царской крови благоговеешь. Или же ты… Ты сам царской крови? – догадался он.
        – Ну так, и что? А ты?
        – Я?! – Мировасор засмеялся. – Нет, Арий, я плотника. А Орсег – сын купца-морехода. Я не знал до сих пор ни одного предвечного царской крови. Ты что же… и правил?
        – Нет, полагаю, предвечные не должны оказываться на тронах.
        – Поэтому-то я так удивился твоему происхождению, – кивнул Мировасор. – Что, даже законный сын царя?
       Я кивнул, не понимая такого большого удивления. Но он объяснил:
        – Царская кровь сама по себе отличительна от простой, царь во всём не равен обычным людям, он не предвечный как мы, но царь отличительный человек. На нём длань Божья. Нельзя убить царя, если это не честный бой двух равных, нельзя смотреть на царя как на простого смертного, с царя большой спрос, потому и поклонение ему. Не зря царь – земное воплощение Богов, он как посредник между вышним и обычным миром. А ты и предвечный и царь по рождению… Это… по меньшей мере, ещё одна отличительная твоя черта, помимо редкой учёности, и ещё более редкой живости души среди нам подобных.
        Я даже остановился.
        – Странные ты вещи говоришь, Мировасор.
        Мы стояли у дверей покоев, которые были отведены мне: высоченные в два человеческих роста резные двери с изображениями Богов Солнца и горделивых стройных кошек, Бастет, как символа ещё одной большой здешней Богини, покровительствовавшей домашнему очагу. Многочисленных местных Богов мне пришлось выучить ещё по дороге сюда, пока мы переплывали местное море.
         – Да нет, Арий, поверь, я много путешествовал за свою длинную жизнь и очень много видел, встречал и предвечных, и все они были похожи на меня: немного холодны, отстранены, и очень редко, даже никогда  любопытны или жадны до жизни. Ты не похож на других предвечных, – сказал Мировасор.
        – И я был такой как ты, – сказал я.
        Он долго смотрел на меня, но не сказал ничего, а после тронул меня за плечо со словами:
         – Отдохни, Арий, Кратон ждёт нас на вечернюю трапезу, где будет и его сын Гор, присмотрись, как следует к нему, попробуй найти в его душе то, на что ты, такой человечный и в то же время великолепный, смог бы подействовать, чтобы убедить его принять жребий, выпавший ему по воле судьбы.
        Я согласился, как согласился ещё раньше сопровождать его в этом путешествии в надежде, что Орсег или иной кто найдёт Аяю, ежли я не смог.
        Покои, предоставленные мне, были великолепны: здесь было несколько обширных помещений, объединённых вокруг своеобразного затененного внутреннего двора, где журчал фонтан или бассейн из белого удивительного камня, подобного которому я не видел у нас, с чистейшей голубоватой водой, как самым ценным достоянием этой страны, ибо даже злата здесь было больше, чем воды. Великая река была их артерией, сердцем и всем, вокруг чего здесь существовала жизнь. Утварь, кресла, многочисленные ложа, столы и столики, уставленные яствами, напитками и цветами, всё было самой изящной работы и отделано или покрыто златом. Здесь вообще ценили золото, как воплощённые следы Бога Солнца на Земле.
        После отдохновения, сна, прохладительных напитков самого удивительного вкуса и свойств, неведомых мне до сих пор, я, одетый уже в подобающие белоснежные рубашку до пят, плащ, ибо штанов почти не носили здесь, удивляя меня голыми своими лытками, и обутый в сандалии с ремешками из мягкой и тоже золочёной кожи, причёсанный, думаю, потому что чесали меня несколько девушек с гребнями кряду несколько часов, даже пока я спал, вот такой, уже подобающий здешнему великолепию я вышел в коридоры, когда явились звать меня на вечернюю трапезу и сам Мировасор, преображённый подобно мне, тоже догнал меня в коридорах.
        – Ты хорош собой Арий, – сказал он, чуть ли не с удивлением, оглядев меня. – Усталый и исхудавший до сих пор ты не глядел таким ладным.
        Меня не очень волновало его мнение о моей наружности, как вообще давно не интересовало, красота ничего не привносила в мою жизнь, но, возможно я так считал оттого, что не утратил её... Мы явились в трапезный зал дворца, огромный и даже гулкий, где кроме нас, присутствовал только царь и его сын, ну, если не считать рабов, бесшумно и незаметно сновавших с золочёными блюдами, на которых они приносили яства и самые удивительные из местных плодов и самые обыкновенные блюда, вроде сваренных в меду круп и мяса.
        Царевич, которого здесь так не называли отчего-то, а звали лишь сын царя, или наследник, Гор, теперь я его разглядел лучше, был светел лицом, белокур, даже золотоволос, и глядел живым светлооким взглядом, не скучая, как положено сытым царским детям. Надо сказать, что местный обык при всех отличиях был во многом схож с нашим, я освоил его, по наущению Мировасора ещё до того как мы отправились в дорогу, поэтому мне было несложно овладеть им.
       Мы трапезничали, притом царь Кратон, или как здесь было принято называть царя, фараон, много и оживлённо рассказывал о своей великолепной стране, о Ниле, о том, какой необыкновенный благословенный край оказался в его руках. У меня даже появилось ощущение, что он восхищён, словно получил необыкновенный подарок в виде этой страны и не может нарадоваться на него. Но что удивляться, Кемет, или как сам фараон называл свою вотчину, Кеми, была и вправду удивительной и изумительной страной: среди жары пустыни она цвела и благоухала по милости Богов, поместивших в её сердце громадную и прекрасную реку, и благодаря трудолюбию и упорству здешнего народа.
        – Ты, Арий, заморский житель, как ты нашёл наш Кеми? – улыбаясь, спросил Кратон.
       Он восседал на возвышении, потому что даже за общей трапезой царю не следовало снисходить до простых смертных. Наши цари никогда не заносились настолько, но здесь меня это почему-то не волновало и после первого невольного удивления, я перестал об этом думать и даже замечать.
        – Великолепнее и красивее только моя собственная родина, твоё величие, – ответил я. – Меня изумляет и восхищает, что твой благословенный народ, великий царь, отнял у жестокой пустыни и земли, и тепло, выращивает богатые урожаи и процветает много веков.
        – Да страна эта существует вечные века, мои предки пришли сюда не так давно и помнили ещё то, как шли дремучими лесами, горами, скалами, преодолевая многие вёрсты, прежде чем нашли себе здесь дом.
        – Это только доказывает стойкость и мудрость твоих предков, твоё величие, – сказал я.
       Он улыбнулся, и посмотрел на Мировасора с неким, как мне показалось удовлетворением Гор, лишь усмехнулся в золотистые усы, не посмотрев на меня. Его отец заметил это и произнёс:
        – А вот мой сын не согласен, Арий-чужеземец, ему представляется, что где-то существуют страны и веси прекраснее нашей.
       Я улыбнулся, глядя на юношу, ещё не пережившего даже первой молодости и сказал:
        – Юности свойственно всё подвергать сомнению, твоё величие. Это не значит, что неправы они или мы, это значит, что юные должны идти дальше своих предков, в этом и смысл их пришествия в мир, если бы не это, мир остановился бы и, замирая, загнил болотом, ведь даже ваша Великая Река новая каждую весну, чего же ты хочешь от нового поколения?
       Вот на это уже и Гор сам посмотрел на меня немного удивлённо и сказал:
       – Так ты не считаешь меня слабоумным идиотом из-за того, что я хочу увидеть мир и убедиться, что Кеми лучшая на всём свете? Что не верю на слово, что лишь хочу увидеть своими глазами…
        Голос у юного царевича был приятный, ясный, без капризных ноток, а взгляд сразу оживился, зажёгся искорками.
        – Любознайство качество похвальное, а не постыдное, говорит о живости ума и богатстве души, – ответил я. – Чем больше человек видел и знает, чем больше размышляет, тем больше может, тем он сильнее, тем мудрее будут его решения. Для будущего царя нелишни ни знания, ни широта взглядов.
        – Так ты считаешь, Арий-чужеземец, что мы должны перестать препятствовать нашему сыну в его желании путешествовать? – спросил фараон, хмурясь.
        – Суди сам, твоё величье, – сказал я. – Я обошёл полмира, но нигде не нашёл земли прекраснее моей родины. Пусть твой сын убедиться в том же и станет лучшим царём, когда придёт его время, чем, если ему будет всю его жизнь казаться, что его заперли и в чём-то обманули. Это поможет ему быть счастливым и сильным правителем.
        – А ежли он погибнет в этом путешествии?!
        – Боги не попустят этого. Не для того они дали ему живой ум и неугомонное горячее сердце, чтобы просто погубить его.
        – И своего единственного сына ты отпустил бы так же легко? – спросил Кратон.
        Если бы у меня был единственный сын… Я не знаю, как бы я жил, как поступал бы, если бы у меня была короткая человеческая жизнь и всего один сын, это совсем иное, и я не знаю, как это. Я не дорожу временем, оно имеет иной ход для меня, чем для смертных, я не дорожил детьми, потому что всех их я пережил много раз, я ничто никогда не ценил, кроме Байкала, моего брата и Аяи, ничто иное мне не было по-настоящему дорого…
        – Я не знаю, твоё величье, на моём челе нет короны, но, как и ты, думаю, я дорожил бы единственным наследником, но на месте юноши и я хотел бы увидеть мир, а на месте отца, как и ты, беспокоился бы и страдал в разлуке. Лучше скрепить сердце и подождать, покуда твой сын возмужает в путешествии и юношеский пушок на его щеках смениться суровой мужской щетиной.
        Фараон и его сын опустили головы, каждый задумался над моими словами, для обоих они, возможно, были слишком дерзки, но лукавить я не собирался, думаю, Мировасор не для того привёз меня сюда через море. Впрочем, я всё же не понимал, какую же цель он преследовал, потому что всё, что я говорил, мог сказать и он сам, в этом не было никакой особенной мудрости или сокровенных знаний.
       Но после Мировасор сказал мне сам:
        – Ты прав, Арий, всё это я говорил и сам Кратону и не раз, но он знает меня много лет и мои слова ни ему, ни Гору не представляются кладезем мудрости, а ежли это говорит иной человек, да ещё чужеземец, мудрец, рекомендованный мною, каждое слово весит больше, чем гора. Вот для этого я призвал сюда, особенно хорошо то, что ты сам царской крови, только такой человек способен без трепета говорить с царём.
        Мы были в моих покоях, во внутреннем дворике, струи воды приятно журчали, лаская слух, пахли прохладой.
        – Пора мне возвращаться домой, Мировасор – сказал я.
        – Орсега с его вестями не станешь дожидаться? – спросил он.
        Я взглянул на него, кивнул:
        – Хорошо, ты знаешь, как подействовать на меня, слабака, останусь ещё, ежли твой старинный приятель Кратон не прогневается на дерзость моих речей и не прогонит.
       Мировасор засмеялся, хлопнул меня по плечу:
       – Не прогонит, он умён, куда мудрее нас с тобой, живущих так долго, у него не было времени стать таким умным, но он стал им, он оценил твои слова и то, как они подействовали на Гора.
       Я лишь махнул рукой:
        – Да как, я слышал, корабли снаряжают в путь.
        – Да, но теперь царский сын намерен вернуться, а не как прежде, лишь бы сбежать и не быть царём.
        – Ты уверен, что он согласится теперь со своим жребием?
        – Нет, и тебе лучше бы поговорить с ним как-нибудь.
       Я усмехнулся:
        – Я попрошу его отвезти меня на восточный берег. Ну, а по дороге, ежли захочет, услышит мои речи. Двум царевичам всегда есть, что сказать друг другу.
        Мировасор засмеялся:
        – Что ж, будь, по-твоему. Но пока ты не отправился на свою родину, я хочу познакомить тебя с одним здешним предвечным. Он здесь живёт уже пару веков, переезжая, как все мы вынуждены делать, теперь вот здесь в жрецах оказался.
        Через несколько дней мы прикатились с Мировасором к большому храму, посвящённому тому самому крокодилу Богу Себеку. Статуи крокодилов, статуи людей с головами крокодилов не только приветствовали нас перед входом, но и сопровождали во всех прохладных гулких коридорах и во внутренних двориках. Толстые колонны, уходящие ввысь, были по здешнему обыкновению испещрены письменами, которые читал и записывал тот самый давний знакомец Мировасора, когда мы явились сюда. Он обернулся к нам, и его короткие белые от седины волосы, умное и спокойное лицо с большими голубыми глазами, вся его довольно крупная фигура, показались мне странно знакомыми.
        – Познайтесь, Арий, это Викол.
       Викол изумлённо смотрел на меня, спустившись с лесенки, на которой сидел.
        – Арий? – он смотрел на меня так, словно я, по меньшей мере, был пришельцем с того света.
        Мировасор тоже удивился тому, как Викол смотрел на меня, а я всё силился вспомнить, почему я знаю его лицо и даже имя. 
        – Отчего ты смотришь с таким изумлением? – спросил Мировасор.
        – Ты… Скажи, ты откуда, Арий? – спросил меж тем Викол, разглядывая меня как настоящую диковину. – Ты не поверишь, Мировасор, сколько я слышал об этом человеке, как и о его брате, но не видел ни разу. Правду сказать, его брата, должно быть, под именем Сил Ветровей скрывался именно он, Эрбин, я всё же узнал, перед тем как навечно покинул Байкал.
         Тут я всё и вспомнил, Викол был тем самым книжником, учителем Аяи и Марея в те времена, когда Марей был ещё мальчиком-царевичем, и я издали видел его несколько раз, когда приезжал в Авгалл. Так он был предвечным…
         – Так вот куда занесло великого Байкальского брата, – усмехнулся Викол. – Удивительно не то, что мы встретились, а то, что этого не произошло в те времена, когда я жил на Байкале, всё же на берегах Великого Моря я провёл добрых три с половиной столетия, переезжая из города в город. О, Мировасор, то благословенный край, ты и представить не можешь! Ты так и не решился отправиться посмотреть, – усмехнулся он Мировасору.
        Но тот лишь покачал головой:
        – Больно далеко, да и холодно там по рассказам вашим.
        – В холоде-то и уму легче работается, живее.
        – Рассказывай! – со смехом отмахнулся Мировасор и посмотрел на меня. – Вот, Арий, Викол – человек, обладающий необычайной памятью, кладезь всевозможных знаний, каких и ты, думаю, не накопил. Впрочем, как я понял, ты не копишь, ты ими оперируешь, из знаний прежних создаёшь новые.
         – Когда я покидал Байкал, Силу Ветровею, сиречь, Эрбину грозила опасность, как и всему царству, как он выпутался? Или ты сам давно покинул родину? – с интересом спросил Викол.
         – Давно, уж более сотни лет, – сказал я.
         – А ты знаешь, что тутошний фараон прямой ваш потомок, пришелец с Байкала? – усмехнулся Викол, провожая нас в свои покои, тоже великолепные, как и мои во дворце, даже более, потому что здесь было множество полок с книгами. – Птах, дед Кратона, сегодняшнего царя, ещё помнил его, Эрбина, как тот вёл их с Байкала. Его отец, Рикор, последний Байкальский царь и тот, кто родился и вырос уже вдали от Великого Моря, изгнал Эрбина восвояси, чтобы стать единоличным правителем, не таким, какие были все при Эрбине.
        Вот это я слушал с изумлением, я ничего не знал об этом, Эрик вывел людей с Байкала? Почему? Куда они шли?
        – Ты ничего не знаешь? – удивился Викол, принимая кубок с душистым вином из рук раба, как все здесь голого по пояс и с белым полотнищем на бёдрах.
       Мы все уже восседали на тонкой резной работы лавках и стульях со спинками, тоже резными, украшенными не только замысловатыми рисунками, но и вставками из золота, оникса и удивительного голубого стекла.
        – Не знаю, чего? Для чего Эрбин повёл людей с Байкала?
        – Как для чего? Как и всегда, люди идут за лучшей долей. Там у вас… нехорошее что-то было, Арий, потоп что ли случился или ещё какая напасть… А ты не знал ничего? – усмехнулся Викол. – Получается то давно уж, сто лет прошло, а то больше… Вот так всегда у предвечных, вдаль глядят, а что под носом делается, не видят.
        – Ты сам-то откуда будешь? Что с твоею родиной? – спросил Мировасор, отбивая за меня его насмешки.
        – С моей? – непринуждённо усмехнулся Викол. – Если бы ты мне ещё напомнил, где она есть, моя родина… Я помню всё, но я не помню ни моего детства, ни отчизны, ни родителей. Я человек без корней, потому мне легко на земле, не как иным, вечная жизнь и канаты привязывают к родной земле, вот мука…
        Меня почему-то разозлил он, хотя, что ж, «почему-то» – в нём была обычная манера предвечных подшучивать свысока.
        – Я под носом, может статься, многого не заметил, но ты под своим носом куда больше не разглядел: не понял, что предвечную учил наукам разным, – сказал я.
        Он нахмурился, глядя на меня, перестало усмехаться.
        – Я учил предвечную? Ты о ком это? – прищурившись, спросил Викол, хмурясь.
        Вот тут пришла моя очередь с удовольствием насмехаться над ним.
        – Вот видишь, Мировасор, как легко подшучивать над прочими, когда сам слеп и глух, да ещё и непроглядлив, – смакуя каждое слово, сказал я. – Он обучал предвечную наукам, каждый день видел её, такой весь мудрый, такой прозорливый, а в девочке, которая бегала к нему и его книгам каждый день, как никто другой во всём Байкале, так и не рассмотрел ничего особенного.
        – Аяя?! – у Викола от изумления вытянулось лицо, он выпрямился, переставая сидеть развалясь, и даже побледнел, вся его спесь улетучилась разом. – Ты… уверен?
         Я расхохотался. Вообще-то от радости, наконец, я нашёл не просто предвечного, а того, кто знал Аяю сам, а не понаслышке. Наконец, есть тот, с кем я могу поговорить о ней, а нет просто поведать…
        Мировасор с интересом наблюдал за нами.
        – Аяя… так она тогда не сбежала, и не умерла… А… в день свадьбы Марея-царевича чудеса творились над скалистым лесом, это… она?
        – Я не знаю, когда была свадьба Марея-царевича, – скривился я.
       Да, он знал Аяю, но он знал её рядом с Мареем, моим навеки мучительным воспоминанием. Пока все, кто знал Марея, не уйдут за Завесу, он будет словно живой и это продолжит изводить меня.
        – Свадьба была на Осеннее Равноденствие через полтора года, как она пропала из Авгалла. От ревности и разочарования в тот день она кудесила с погодой? Арий, если она такое может, она равна Богам, даже вон, Мировасор, не может сделать с небом того, что произвела она в тот день, и что после творилось с погодой всю зиму и весну, – серьёзно сказал Викол.
        Серьёзным стало и лицо у Мировасора, он даже побледнел.
         – Что было? – спросил он, выпрямляясь.
        Мы с Виколом посмотрели на него, и, переглянувшись, рассказали, дополняя друг друга о той страшной зиме, что последовала за посвящением Аяи в предвечные, но я при этом был убеждён, что ничего она нарочно с погодой не делала и ничего такого не может, просто совпадение.
       Но Викол покачал головой, а Мировасор и вовсе как-то приуныл.
       – Нет, Арий, в нас силы Земли и Неба над нею, наши душевные переживания, наше счастье и радости собирают и разгоняют тучи, если в нас достаточно Силы. Ни от чего не изменяется внезапно погода. Я много изучал, никто и никогда не видел и не слышал, чтобы при посвящении происходило такое, как было в тот день, – сказал Викол.
        На это мне нечего было сказать, я не видел посвящений других предвечных, что было в наше с Эриком, я не мог помнить, но, действительно, никаких суровых зим или иных погодных странностей не было после. И всё равно я не верил в то, что ужасы той зимы происходили из-за Аяи.
        – Долго она болела после? – спросил Мировасор, хмурясь.
        – Долго, и тяжело, я сам удивлялся. И Нечистый явился в первые же дни за ней… – растерянно проговорил я.
        – В первые дни явился? – удивлённо проговорил Мировасор. – Она ещё не сделал ничего этакого?
        Теперь Мировасор и Викол переглянулись.
        – Он не приходит за всяким, – проговорил Викол.
        – Он знает, кого сманивать к себе раньше всех, раньше самого предвечного оценивая его Силу, – отозвался Мировасор.
        – Он раскрыл бы в ней Силу быстрее, чем положено, как насильно разворачивают лепестки у бутонов…
        – Неужто сманить не смог? Как она устояла? Как она могла устоять? Против Него зрелый-то редко устоит, и то небывалая душа должна быть, а девчонка… Как это может быть, Мир?
          Мировасор долго смотрел на меня и сказал, наконец:
         – Из-за него устояла, – он кивнул на меня. – Верно, Арий? Любила тебя... Дар любви – большая редкость для предвечных. Мы легко внушаем любовь, но кто из нас способен испытывать её сам…
        А Викол проговорил задумчиво.
        – Всё же я не могу поверить, что Аяя… она такая, Мир, ты бы её видел… маленькая, хрупкая девочка… Марей-царевич во всём Байкале не выбрал бы лучше, красивее, толковее, и они были счастливой юной парой. Но почему и куда же она вдруг подевалась? Была бы царицей…
        – Не могут предвечные садиться на трон, такого никогда не было и не будет, не для того Сила вливается в нас, чтобы мы захватывали власть.
        – Потому всё и сложилось так, как сложилось, – проговорил я, мне надоело и не хотелось больше, чтобы эти двое обсуждали Аяю да ещё с подозрениями, что это она наслала зиму, погубившую многих.
        Мировасор снова посмотрел на меня:
        – Воплощённая красота и любовь, так сказал Орсег... Это я ещё мог бы вообразить, но обоюдная любовь, н-да, Арий…
         – Расскажи лучше, что ты знаешь о Байкале, – сказал я. – Что за потоп, ты так и не рассказал?
        – Я знаю всё только из рассказа Кратона, а он от своего отца, который даже родился через сто лет после того, как они ушли с Байкала, так что всё это превратилось в легенду, я не знаю даже, был ли потоп в действительности… Хотя ты сам – легенда, в которую я не слишком верил, а ты вот он, передо мной.
        – И что ты слышал всё же о Байкале? – спросил я.
        – Что… Большая вода затопила все города, Море вышло из берегов… Понял я так. А Эрбин, твой брат, увёл людей из ваших земель, и они пришли сюда, влились в местные народы, а ваши цари стали здешними царями. Здесь в те времена как раз оказался момент безвластия, после засухи и неурожая был мор, и прежний царь умер, не оставив наследников, вот Птах и стал первым из фараонов новой династии.
        – Где же Эрбин сам?
        Викол пожал плечами:
        – Он не был здесь, ваши пришли сюда уже без него, должно быть он отправился назад на Байкал. Вы с ним привязаны к родине, в отличие от большинства предвечных, отрывающихся от родной земли ещё в первой молодости.
Глава 7. Гор
         В путешествии, в которое я пустился с сыном фараона Кратона Гором, я провёл несколько месяцев, хотя идти от берегов Кеми до противоположных, финикийских, откуда мы некогда отправились с Мировасором, пути при попутном ветре было не больше месяца, даже трёх седмиц. Но молодой наследник не спешил, наслаждаясь плаванием, живо интересуясь всем, что видел, заходя во все порты, и мне он нравился этим. Он был похож на щенка, игривого и непоседливого, счастливого тем, что ему позволено, наконец, резвиться, как ему хотелось. А ему хотелось познания дальних горизонтов и новых стран, вольного ветра, иных лиц, чудес, различий с его родиной и восторга движения, больше ничего. Отличный выйдет из него царь, и хорошо, что его отец не стал проявлять самодурства и, скрепя сердце, отпустил сына от себя.
        Я хотел, конечно, поскорее пересечь море и оказаться на восточном, финикийском берегу, откуда я намеревался продолжить свой путь на восток, назад на Байкал, где произошло в моё отсутствие что-то дурное, что Эрику пришлось переживать без меня и из чего искать выход и спасение, и где был теперь Эрик один. Но надежда на то, что пока я нахожусь на море, Орсегу легче будет найти меня с вестями об Аяе, заставляла меня медлить и сопровождать кеметского царевича, в чём-то ограждая от возможных мелких бед вроде драк в портовых кружалах.
        Гор принимал мою дружбу, поначалу с некоторой осторожной приглядкой, всё же я был знакомцем его отца, а всё, что шло от старших, он сейчас принимал почти враждебно, слишком долго отец держал своенравного и бойкого сына в узде. И то, что теперь он был выпущен на волю, скорее заставит его захотеть вернуться и быть царём.
        Поначалу он казался мне капризным и избалованным царевичем и он, конечно, был таким, задирал свой короткий нос в самое небо, но как ему было таким не стать в холе и восторге окружающих. Между тем, восторгаться было чем, полагаю, он был смышлёным и живым ребёнком, и вырос в ладного юношу, хорошо образованного и любознательного, что всегда нравилось мне в людях, и за естественной для царевича заносчивостью в нём не было тупой холодности, уверенной слепоты, он был не просто открыт, но распахнут миру, готовый видеть, слышать, усвоить всё, что позволит судьба. Своё предубеждение ко мне он растерял в первые же дни путешествия, когда понял, что я не собираюсь топить его в нравоучениях, и тем паче опекать или придерживать его, что действительно отправился с ним только потому, что мне было по пути, а его корабли лучшие и самые быстроходные на Срединном море, а вели их всё те же финикийцы, лучшие мореходы.
        – Сколь лет тебе, Арий? – спросил меня Гор в один из первых вечеров, когда мы с ним оба, не сговариваясь, вышли на палубу проводить солнце на ночлег.
        Этот вопрос мне задавали не впервой, и не было ничего сложнее, чем ответить на него, потому что я перестал уже помнить который мне год, потому что годы теперь шли с разной скоростью и весили меньше или больше. Те, что мы провели вместе с Аяей промелькнули как миг, но занимали большую часть моей жизни, а последние полтораста, что я ушёл с Байкала в поисках её после сотни лет ожидания на месте, протянулись, будто были слеплены клейстером и день не отрывался один от другого, но я не мог бы вспомнить ни одного события из их череды.
        – Сколь… Ну, считай, двадцать шесть, – сказал я, сам не зная, почему назвав эту цифру, но я выглядел всю жизнь так, это я помнил, до этого возраста я менялся, а после остановился, и больше с виду мне не прибавлялось.
        – Ты молод, почему мне кажешься старше?
        Его длинные, за плечи, белокурые кудри светились в лучах заходящего солнца золотом, подсвечивая лицо, он был даже немного рыжеватый, вот и брови и борода, и волосы, начавшие покрывать его юную ещё грудь, золотились. Он напоминал немного Марея, не был, конечно, так изумительно красив, как наш Байкальский легендарный царь, но всё же что-то в нём, гибкая ли стройность, светлая белозубая улыбка, чистая кожа, или живой взгляд серых глаз неуловимо напоминали юного Марея.
        – Может, потому что я зазнайка? – ответил я на его вопрос.
        Он засмеялся.
        – Тогда почему ты мне нравишься? Я не люблю зазнаек.
        – Потому что ты сам такой, – сказал я. – Ты сын царя и я царевич. Нам всегда нравятся те, кто похож на нас.
        В левом ухе у него покачивались несколько золотых колечек, они позвякивали при его весёлом смехе или энергичных движениях головой.
        – Почему ты не правишь? Или тебя тоже отец отпустил путешествовать и увидеть мир? Где твоя вотчина? 
       Я улыбнулся:
        – Отпустил некогда, верно… А вот родину мою я очень хотел бы тебе показать, Гор, только морем туда не дойти, хотя стоит она на Море. Но наше Великое Море окружено землёй.
        – Как такое может быть? – удивился Гор. – До любого моря есть путь по воде.
        – Ты прав, но из всякого правила есть исключения. Идём ко мне, я покажу тебе кое-что.
        – Покажешь? – спросил Гор, не понимая. – Что покажешь? Своё Море?
        – Ну да, ты же хотел, я могу показать, у меня есть карта.
        Гор охотно последовал за мной, говорю же, славный юноша. Это правда, у меня была карта мною самим составленная, я рисовал её, не имея ни малейших способностей к этому, пролетая над землёй, зарисовывал, не забывая указывать стороны света. Надо сказать, довольно широкую полосу суши на запад и юго-запад от Байкала, которую я обследовал вдоль и поперёк и решил записать и зарисовать в подробностях, всё, что видел. Теперь я мог намного быстрее и легче найти дорогу домой, ведь так далеко раньше я никогда не заходил. Хорошо было бы и береговую линию зарисовать, вдоль которой мы плыли теперь, но с моря этого не сделать, если только не отрываться от звёзд и при каждом повороте корабельного носа записывать, но звёзды светят только ночью, а днём… прибор надо придумать, чтобы точно определять местонахождение посреди бескрайних морей, где много дней не видно берегов. На Байкале мне такое ни разу не пришло в голову, только здесь, когда мы плыли несколько дней кряду, не приставая ни к одному берегу, причём Гор сказал, что их мореходы выходили в такие моря, где берегов нет много месяцев.
        – Может, врут ради красного словца? – сказал я, изумляясь.
        Он пожал плечами, но, подумав, сказал:
        – Да не похоже было, то старый моряк был, и другие, что с ним ходили, подтвердили без удивления, – сказал Гор, задумчиво почесав золотистую бородку. – И на что им было мне врать?..
        Он посмотрел на меня с вопросом, словно ища подтверждения своим мыслям о том, что те, кому он верил, не были лгунами. Я в свою очередь тоже пожал плечами и сказал:
        – Вообще, неправдоподобных и невероятных чудес в мире намного больше, чем кажется.
        Я показал Гору карту, вернее множество, начертанных на отдельных кусках мягко выделанных шкур, чтобы легко можно было свернуть в свитки и носить с собой, не боясь сломать, я сложил их одну за одной, выложив на полу, ибо на столе места для этого не хватило. Гор, задохнувшись от восхищения, смотрел на это. Было чем восхититься: я сам, глядя теперь, будто его глазами, подумал, как же много я прошёл, как много видел и запомнил…
        – Вот это да… – выдохнул Гор. – Сколько же времени тебе понадобилось?
        Как я мог сказать правду, что путешествовал больше сотни лет, потому что года я не считаю, а считаю лишь дни без Аяи и их такое множество, что они топят и душат меня?
        – У меня есть самолёт, Гор, – сказал я.
        Он посмотрел на меня, не понимая ни слова.
        – Что у тебя есть?
        – Ну… деревянная птица, я на ней и летел.
        – И где она? – ошеломлённо спросил он.
        – Осталась на восточном берегу этого вашего Срединного моря, через море я лететь не решился.
        – Почему? – как зачарованный спросил Гор.
       Я засмеялся, тронул его за плечо, тугое, мускулистое, хотя и очень стройное, сухое под тонкой тканью белой рубашки, что была на нём. Он как истинный царевич Кеми ходил в белом, я же, путешественник многих и многих тысяч вёрст, предпочитал чёрный цвет, он лучше прятал кожу от жгучих солнечных лучей, не говоря уже о пыли и грязи, неизбежных в пути, за мной же не ехала целая ватага прачек…
        – Шучу я, Гор, разыграл тебя, – негромко сказал я, поняв, что ежли рассказать о том, что я способен летать, то, что ещё тогда придётся рассказать? Готов ли к этому сын фараона Кратона и надо ли ему, юному, знать так много?
       На это Гор облегчённо расхохотался:
        – Вот ты купил-то меня, хитрец, а я уши развесил, как осёл!
        Ну и я захохотал облегчённо. Он нравился мне, как нравился Марей, я ненавидел Марея, Могула, которого я знал, всей душой до дна, и он мне очень нравился, потому что им нельзя было не восхищаться… Но юный Гор, конечно, ни в чём не был виноват, и ненавидеть его, как Марея, мне было не за что, чистый, светлый, любознательный юноша, способный стать таким же царём как был Могул. Впрочем, Марей-царевич стал Могулом потому, что был призван стать великим, выбор был между пропасть вместе с царством или стать величайшим царём.
        За это путешествие мы стали большими друзьями с Гором, мы проводили всё больше времени вместе и я, всматриваясь в воды Срединного моря, по которому мы плыли, или как говорят мореходы, шли, всё ждал, что появится всё же Орсег с вестями об Аяе. И он явился, действительно, ровно через двадцать два дня после того, как мы отчалили от берегов прекрасной страны Кеми. На закате, как я полюбил, я стоял на палубе, опираясь на борт, глядя, на горизонт, куда уходил удивительно быстро ослепительный диск солнца, я слышал, как на нижней палубе размеренно гребут вёсла, сейчас стемнеет и гребцы тоже отправятся на отдых, а корабль пойдёт на одних парусах. Здесь, на верхней палубе было просторно, отведённые нам с Гором  покои, открытые свежему ветру и в то же время устроенные так, что можно было в любой момент спрятаться и от палящего солнца и от пронизывающего ветра. И вот едва солнце нырнуло в море, а я смотрел на красное небо, предвещающее ветреную погоду на завтра, и вдруг услышал тихий толстый плеск, не как от весла, а вслед послышался негромкий голос:
        – Хороший вечер, предвечный, только к утру шторм будет.
        Я повернулся на голос, Орсег сидел на краю борта и смотрел на меня, как и в прошлый раз почти голый, тёмный, блестящий, как дельфин, посверкивая зёлёными глазами и белозубой улыбкой.
       – Домой плывёшь? Токмо смотрю, загогулинами, – сказал он. – Приветсвую, Арий.
        –  И ты бывай здрав. Скажешь хорошего?
        – Без следов пока, Арий, не обессудь, где-то по земле твоя Аяя идёт, совсем далеко от морей даже от рек больших.
        Я промолчал, отвернулся, вот куда можно было так схорониться, что даже вездесущий повелитель земных вод не может отыскать столько времени.
        – Появится, не кручинься.
        Я промолчал, что и говорить, кому я могу поведать бездну своей назолы, кто поймёт её? Даже Эрик не понимает до конца…
       – Мне сказали, на Байкале беда, знаешь что-то об этом?
       – Беда? – удивлённо переспросил Орсег. – Не знаю ничего, но если хочешь…
       – Не хочу, – сказал я. – Не хочу знать, что там беда. Но если беда, Орсег, скажи мне.
       Я смотрел в его глубокие, светящиеся морской зеленью глаза, Орсег улыбнулся, но весёлых искорок не появилось в уголках его глаз.
        – Будь по-твоему, Арий, если узнаю что-то, сообщу тебе. Но ты ведь и так домой собрался.
        – Мои концы долги, как бы я не спешил. Но если надо ринуться немедля…
        – Если надо немедля, я скажу тебе немедля, – сказал Орсег и прыгнул вниз в воду.
        Прошло ещё много дней, прежде чем вернулся Орсег и сказал, что он не знал доподлинно, каков был Байкал прежде, но ему сказали, что воды переполнили Великое Море, и они затопили земли вокруг, что погибли города и сёла.
        – А люди… Все? Все погибли?
        – То было сто лет назад, Арий. Ваша страна погибла, но люди ушли. Крупицы остались на берегах, из тех, кто не решился на переход в неизвестные дали. Твой брат спас всех, увёл. Да они на берегах Кеми теперь.
        – Это я как раз знаю, а вот о том, что столкнуло их с родных берегов, узнал только ныне.
        – Знаешь… Тогда чего ты ещё хочешь от меня? Кроме того, что я пообещал о твоей прекрасной возлюбленной? Ежли найду её, где искать тебя, Арий?
        – На Байкале ищи, полечу туда.
        – Полетишь? – удивился Орсег. – Как это? Сам? До самого Байкала?
        Я улыбнулся, глядя на него:
        – Не пугайся так-то, есть у меня способность летать, но сам я, конечно, до Байкала не долечу, вот и придумал сделать птицу из дерева. Так что… вот так и летаю над землёй.
        – Выдумщик ты, однако ж, на редкость… – покачал головой Орсег, удивлённо и даже как-то обескуражено усмехаясь. – Удивляться устал. Если ты с воздуха не увидел свою потерю… думаешь, я смогу сыскать? Но… – он поглядел вопросительно. – Ежли так хорошо схоронилась, может быть, стоит отпустить её, коли не хочет, чтобы нашли? Ведь не для мести ищешь, можно и отпустить.
        Не для мести… не уверен я уже, что в моей страсти не подмешана даже и месть…
       Я посмотрел на него, я не был уверен, что Аяя прячется от меня, что вообще предполагает, что я ищу её. Я не уверен, что она знает, что я жив. Но этого я вслух не сказал. Мне уже надоело, что все взяли за правило копаться во мне, удивляясь, пытаться разбирать по косточкам мою душу, чтобы им было проще и понятней, что же я за явление такое…
        – Ладно, Арий, я всё понял, продолжу искать для тебя, потому что обещал Мировасору, он не просит напрасно, хотя в твоём случае, мне кажется, он хочет увидеть её сам и понять, что такого в ней особенного. Поразил ты его.
        Я почти разозлился, «поразил его», кто бы знал, до чего мне безразлично ваше отношение, ваш ко мне досужий интерес. Удивительно всё же, искал предвечных многие годы, нашёл и кроме раздражения и скуки ничего они во мне не вызывают. Но это потому что беды моей разрешить оказались неспособны, я надеялся на них сильнее, чем полагалось, предвечные всё же люди, не Боги. А если разобраться обычные люди куда ценнее нас, полубогов. Вот Гор обычный смертный юноша намного живее и интереснее. Мы распрощались с Орсегом на сегодня.
       Проходили дни и дни, седмицы, плечо к плечу мы с Гором сразились со штормом, который вытряс из нас всех всю душу, и мы, привязанные к мачтам, болтались по палубе, с которой убрали всё, что могло быть смыто в море, и нас бросало из стороны в сторону и поливало волнами, накрывавшими вновь и вновь наш большой прекрасный корабль, который стал казаться крошечной ореховой скорлупкой, вроде тех, из которых мы с Эриком и друзьями делали кораблики в детстве. Мы отплевывались, барахтаясь, и едва проморгав глазами сквозь залившую их воду, видели новый гигантский вал, надвигающийся на корабль, и снова накрывало нас, опрокидывало в бездну, чтобы опять задрать, подкидывая к небу, как соринку…
       Едва мы просохли и перестали трястись от слабости, оценив урон, нанесенный  бурей, настал неожиданный штиль, когда паруса обвисли тряпками, а гребцы, измученные непреодолимым в безветрие зноем, начали заболевать, страдая, и отказывались грести. И это стало чуть ли не хуже бури, потому что буря сколь ни была сильна всё же длилась около суток, а проклятое затишье после растянулось на много дней…
       Но и это мы преодолели, к счастью, рачительно распределённой воды хватило, чтобы мы не начали гибнуть. Надо сказать в эти дни я не одну сотню раз вспомнил наше Великое Море и понял, насколько оно добро было к нам, ни таких безмерных расстояний, ни злобных капризов погоды не бывало ни разу на нём, чтобы корабли оказывались на грани гибели, как наш…
        После того как я узнал, что люди ушли с Байкала, что Эрик оказался один вынужден вести всех, спасать, и он же после подвергся гонению за это спасение от потомков, которые уже не помнили ужаса исхода, я всё чаще думал о нём. Так всегда бывает с вождями и пророками, вместо почитания и восхищения они становятся отверженными и изгнанными своими же детьми, хорошо, если удаётся избежать гибели... Я ушёл, оставив его дома, считая, что он в безопасности, в отличие от меня. Но дом неожиданно перевернулся вверх дном и придавил моего брата, который ни разу за всё время не упрекнул меня за то, что я бросаю его, ни ревности больше не выказал, хотя я видел тоскливую зелень, проступавшую в его глазах, и никогда не обмолвился, чем пришлось ему поступиться за Завесой, чтобы вызволить меня оттуда. Я же был и теперь ослеплён одним – стремлением найти Аяю и воссоединиться с ней навеки и никогда больше не выпускать, что бы ни происходило вокруг, это будет вне, а не между нами, я ничего не хочу и ничего не замечаю кроме этого. Тогда я буду способен спасать, думать, рассуждать, создавать, я стану лучшим человеком на свете, лучше смертных…
       Но что, если Орсег прав, что, если она не хочет, чтобы я нашёл её?.. Нет! Нет и нет, я убеждён, что это не так, что она ушла с Байкала, потому что думала, что я мёртв. Ведь я и был мёртв. Если бы я знал, что она не хочет, чтобы я её нашёл, я не дал бы Эрику вывести меня из-за Завесы, тогда мне нечего было бы делать на земле… А потому я искал и найду, чего бы мне это не стоило.
        Но вот мы были в ночи пути от финикийского берега, и сидели с Гором на нашей верхней палубе, вкушали вечернюю трапезу, весьма простую, конечно, в виде солонины, которую, впрочем, полили обильно соусом с бобами, и запивали всё это вином, душистым и сладким, плещущемся золотом в великолепных кубках синего стекла, и сидели под звёздами в окружении немых рабов, понимающих нас с полумысли, не то, что с полуслова, в колеблющемся свете факелов.
        – Арий, я всё хочу спросить, и… – немного смущённо проговорил Гор. – За всё время не решался, вот только теперь, когда мы расстаёмся, я признаюсь… Я подслушал однажды ваш разговор с Мировасором, ты, правда, ищешь потерянную возлюбленную?
       Я с удивлением взглянул на него, он смотрел на меня, блестя глазами, должно быть, думал об этом давно и, наконец, решился спросить.
      – Это не очень интересно, Гор. Может быть, лучше расскажешь, почему ты до сих пор не женат? Это необычно для будущего царя. Или ты… не любишь женщин? Я знаю, есть такие, кто… ну…
       Гор неожиданно и громко расхохотался. 
        – Да нет, Арий… Ой, не могу, ну ты насмешил! – задыхаясь от смеха, проговорил Гор, вытирая слёзы. – Я не женат, потому что царицей будет моя  сестра, я должен жениться одной из моих на сестёр, а самой старшей, десять лет, вот поэтому пока я не женат...
        – Какие дикие у вас обычаи, Боги… – проговорил я. 
        – Ну… я думаю, это только числиться царицей будет моя сестра, дети родятся от любой наложницы.
        – Твоя мать тоже была сестрой отца?
        – Нет, с этого всё и началось вообще-то, – Гор перестал смеяться, и подался вперёд немного. – Моя мать была последней из прежнего царского рода, того, что угас до пришествия на трон моего отца. Так вот, всевозможные родичи моего деда по материнской линии затеяли заговор против моего отца, сына чужака, как они называли деда, притом, что фараон Птах был великим царём, первым, кто объединил Кеми, первым правителем всего Кеми. Заговор раскрыли, и с тех пор решено было женить царей только на сёстрах, чтобы не было соблазна у родичей царицы объявить себя достойными трона.
        – Всегда найдётся из чего зародить заговор, незачем заниматься кровосмешением, – пробормотал я, на моих глазах столько заварилось всевозможных заговоров на пустом месте, как казалось, что пытаться предотвратить их таким спорным способом, способным испортить кровь всех последующих поколений, было, по меньшей мере, недальновидно.
        – Но у меня достаточно наложниц, если ты это хотел узнать. Правда, с ними ужасно скучно, – проговорил Гор, прихлебнув вина. – Не будь необходимо время от времени быть с женщинами, я вовсе не приближался бы к ним.
       Теперь пришла моя очередь смеяться.
        – Так станешь царём, прикажи учить девочек наравне с мальчиками и будет не так скучно, – сказал я.
       Но Гор с сомнением посмотрел на меня:
        – Думаешь в этом дело? По-моему женщины просто красивые, ну… мягкие, податливые, с тёплыми руками, а больше толку от них нет.
        – Влюбишься, увидишь толк, – сказал я.
        – Значит, в любви есть толк, кроме сладости и рождения детей? Какой, Арий? – заинтересованно спросил он, вновь внимательно вглядываясь в моё лицо.
       Я пожал плечами, как я могу объяснить это юноше, который никогда не дрожал от любви, что это такое. Даже слепому легче рассказать, каково солнце, он хотя бы чувствует тепло его лучей на своей коже…
        – Я не верю в то, что ты говоришь. Все эти поэмы, эти сказки, всё это люди, по-моему, придумывают, – после долгого молчания сказал Гор, глядя в черноту ночи.
        – Зачем? – удивился я.
        – Что зачем? – не понял Гор.
        – Зачем выдумывать то, чего нет? – спросил я.
        Он озадачился этим вопросом, потом, отхлебнув вина, посмотрел на меня.
        – А ты как думаешь? – спросил он.
        – Я думаю, что люди не выдумывают так много о том, чего нет, чего никто не знал. Твоё вожделение, это семя из которого вырастает любовь, просто ты ни разу не бросил его в плодородную землю, рассеивал по холодным камням, вот и не прижилось ни разу.
       – Странно то, что ты говоришь… – проговорил Гор. – Со мной так никто не говорит. Отец… он редко снисходил до меня. А прочие только соглашались. Только мудрец Викол ещё рассказывал разные небывалые истории о дальних странах. Книг у него тьма! Да ты бывал у него с этим противным Мировасором.
        Я захохотал, вино начало действовать, пожалуй, выпил я лишнего, пора было уже и завершать наш затянувшийся ужин.
        – Почему противным?! – спросил я, хохоча.
       А Гор посмотрел на меня с усмешкой:
        – А тебе будто бы нравится этот высокомерный губошлёп!
        – Не-е-ет! – вытирая уже слёзы, выступившие у меня на веках от душившего меня смеха.
        – Чего ж спрашиваешь?
        – Ох, Гор, с тобой не соскучишься!
        – Спасибо, ты тоже парень ничего!..
        Вот так мы и просмеялись половину последней ночи, а утром пришли в Арвад, огромный город-порт на берегу. Выходили мы в Мировасором в Кеми из Сидона, расположенного южнее. Здесь мы простились со славным юным Гором, сыном фараона Кратона, будущего царя Кемета, возможно потомка Эрбина или даже моего, кто теперь знал это…
      …Да, Арий уехал куда-то, и жёлтая пыль скрыла его от моих глаз на дороге к Сидону. Мне жаль было прощаться, до сих пор ни один человек не говорил со мной на равных, все, кроме отца, который, понятно, говорил свысока, потому что только так пристало говорить представителю Бога на Земле даже с собственным сыном. Остальные же едва глядеть смели на меня. Мировасор не удостаивал меня своими многоумными речами, Викол слишком подобострастничал, хоть и был моим учителем и это, кажется, не должно было быть так, но он слишком старался выказывать своё почтение сыну царя, хитрил и перебирал с этим так, что я стал подозревать его в лицемерии. Но Арий отличался от всех во всём. Так легко, так захватывающе интересно мне ещё не было ни с кем. И вот он покинул меня, отправившись на родину, как он сказал, а я думаю, что всего он мне рассказать не захотел. И про самолёт всё же отшутился, думал я не пойму? Или решил, что сочту его чародеем и стану бояться. Но не в моём характере бояться хоть кого-нибудь… Прощай, Арий, жаль, что ты не захотел остаться со мной.
Глава 8. Пробуждение и море
       Чтобы достичь Финикии, как я пообещала Орсегу, нам пришлось преодолеть множество морей и даже океанов. Но мне было безразлично, куда направить нос корабля, а Финикия была прекрасной манящей страной из рассказов Орсега, в чём-то похожей на Байкал, там тоже вся жизнь принадлежала морю. Но их море не было только их, много стран больших и сильных стояли своими берегами на этом Срединном море, но они были главными мореходами.
       А пока мы шли вдоль удивительных берегов, не отдаляясь слишком далеко, потому что, во-первых, никуда не спешили, а во-вторых: я хотела рассмотреть и берега, увидеть то, чего никогда ещё не видала.
       Оказалось, что я вообще ничего не видела до сих пор. Я помнила один Байкал, по которому мы путешествовали с Огником, тот путь, что мы прошли, покинув родину, я почти не помнила, словно в полусне, без зрения и слуха преодолела его, и что я там записала и зарисовала, не хотелось даже смотреть.
        Теперь же я не спала душой, нет-нет, теперь моя душа вновь стала восприимчива к миру. Благодаря чему? Может быть, морю, словно живому, дышащему в лицо, то мощным теплом, то солёными брызгами, то пронизывающими ветрами. Оно приняло меня в объятия, как старый друг и качало в них, защищая. Его тёмно-синие глаза были теплы, они завораживали и не пугали, я не боялась его бездн, потому что знала, там нет страшного, эти бездны полны жизни и у них имеется добрый покровитель. Я не задумывалась, впрочем, что, возможно он добр только ко мне…
        Да, Орсег являлся едва ли не каждый день, не уставая, рассказывал о своём чудесном царстве, больше не настаивая на немедленном моём решении. А в один из тёплых и тихих вечеров предложил:
        – Ты ведь можешь под водой как я, идём теперь же ко мне в гости, тут, у этих берегов удивительные есть подводные горы, я покажу тебе, они курятся дымом и огнём, ты не поверишь, пока не увидишь своими глазами. А? – он засверкал улыбкой. – Говорить, как обычно под водой мы не сможем, но ты ведь можешь читать мысли, ты всё услышишь в моей голове.
        Его яркие зелёные глаза засветились в полумраке неверного света светильников и факелов на палубе.
       – Сейчас? – растерялась я.
       – А чего же медлить? – он повёл бровями, шрам на одной из них порозовел немного, так, через смуглоту его было вовсе не видно, как он краснеет. – Посмотришь, какие чудеса в моих руках есть. Корону лишь сними с чела, волною собьёт.
       …и она унырнула с ним в пучину. Я видел всё, хотел было остановить, уж и рот раскрыл, но Гумир, капитан нашего корабля-дворца, тронул меня за локоть.
        – Не утруждайся, господин Дамэ, не остановить Повелителя. Он влюбился в царицу вашу, непременно в жёны её хочет, вот и повёл свои чудесные владения показать. А как же, её-то приданое всё при ней, а его несметных богатств она не видала. Не волнуйся, под водой ничего не сделается с ней, она может в воде, как на суше жить.
        – Богатствами обольстить её хочет? – усмехнулся я. – Её этим не возьмёшь.
        Гумир лишь усмехнулся:
         – Ну, Повелитель Орсег разберётся, чем обольщать невесту. А ты что же, господин Дамэ, виды имеешь на Селенгу-царицу?
        Я лишь нахмурился:
        – Всяк имеет на неё виды.
        – Я не имею.
        – Ты старик.
       Он засмеялся:
        – Не так я стар, как тебе хочется думать, но я умён, и знаю, где ловить рыбку, а где с берега поглядеть.
       Я скривился: тоже мне рыбак выискался! Но блестел он молодыми глазами, несмотря на морщины.
       – Вот, взгляни туда, – он вытянул руку, указывая куда-то на воду, ещё хорошо видную сейчас же после заката.
       И я вдруг увидел, как из воды показалась огромная гора, чёрная и гладкая спина какого-то громадного животного перекатилась над водой, брызнув вверх фонтанчиком, словно выдохнуло, махнула гигантским хвостом с лопастью на окончании, и исчезла, качнув наш корабль.
        – Вот такого зверя не станешь ведь ловить простым неводом, господин Дамэ, вот и для Селенги-царицы не всякий невод, не всякий человек.
        – Хорошо живётся тем, кто так мудр? – спросил я, сдерживая злость.
        – Спокойно, – улыбнулся Гумир. – Ты поймал же Арит, она обожает тебя, что ж ты в сторону глядишь? Не стоит отвергать побед истинных перед мнимыми.
         Я больше не стал спорить с ним, таким уверенным и самодовольным в его счастливом спокойствии мудрости и отправился в отведённые мне покои. Арит уже ожидала меня, но, несмотря на все её старания на всю её красоту и прелесть, сегодня мне было тоскливо и тошно. Я не мог перестать думать, что там, под водой, под той водой, где водятся вот эти огромные дышащие спины, теперь делает Аяя, способная дышать там легче рыб…
       Утром же за трапезой, куда Аяя вышла с опозданием, я не мог не сказать:
        – Успела просохнуть-то?
       Но Аяя предпочла не заметить желчи в моих словах и сказала воодушевлённо:
        – Да нет ещё, до сих пор косы сырые, – она улыбалась, потрогав себя под затылком, где на спину струились распущенные волосы, медленными волнами. – Тут недалеко целая горная долина под водой и там… – восторг загорелся в её глазах. Что ей моя желчь, она до сих пор ещё во власти своих впечатлений. – Вообразите, Рыбочка, Дамэ, настоящие горы! Но это что, из жерл, что внутри их, широко клубясь, выходит дым! А в самом сердце горит огонь!
        – Как же горит-от, Аяя, не пойму, под водой?! – переспросила непонятливая Рыба. Вот на что ей, спрашивается, тот огонь?
        – Он не сам горит, как на дровах, он из земли выбивается, как в кузнице.
        – Так што ж там за кузница под водой?
        – Она под землёй, похоже… Вот говорят, за грехи станешь гореть вечно в адском пламени, это, наверное, примерно такое вечное пламя, что плавит эти горы изнутри.
        От этих слов я поёжился, упоминание Ада всегда обескураживают меня, напоминая, кто я такой… Вот умрут они, уйдут за Завесу, может быть, смогут опять родиться, ежли Боги повелят снова жизненные испытания пройти. А я?.. Просто исчезну? Эта мысль не испугала меня, она не впервые пришла мне в голову, но зато вышибла сегодняшнюю утреннюю злость из моей головы.
        …Дамэ побледнел, я сразу поняла, что за причина, мы никогда не говорим о том, кто он и откуда, и лишь упоминание, и то вскользь, уже подействовало на него, как удар наотмашь. Он ревновал немного к Орсегу, как брат ревнует сестру, у которой появился ухажёр. И теперь, и впредь он высказывал подобные мелкие шпильки об Орсеге, который, не ленясь, являлся всё чаще.
       Это путешествие к огненным подводным горам было только первым, мы плыли с ним, он держал меня за руку, потому что иначе мне за ним было никак не поспеть в упругих волнах его синих владений. Вначале меня поразила громадная глубина, простиравшаяся под нашим кораблём, сколь я могла видеть вниз, дна не было видно, и его не скрывал донный ил, нет, высота, с которой я смотрела, была подобна той, что открывалась при полётах, но больше, так высоко я не поднималась. На нашем Байкале я никогда не плавала по глубинам и не знаю, каковы они.
       Недолгое время мы плыли молча, не слишком углубляясь, а потом Орсег потянул вниз, мне стало давить на уши и пощёлкивать в голове и я сжала его ладонь, приостанавливаясь. Он обернулся вопросительно, я прочла его мысль и ответила на неё. Он улыбнулся: «Сейчас, я совсем забыл» и, приблизился. Положил большие ладони мне на голову по бокам, прикрыв уши, большими пальцами зажал нос, потом убрал их и коснулся век, а когда убрал руки, я стала и видеть ясно под водой и давление исчезло.
        – Лучше? – безмолвно спросил Орсег.
       Я радостно кивнула, он тоже улыбнулся, и мы продолжили путь, теперь стало совсем легко и даже приятно, хотя вода была холодна, но через горячую руку Орсега ко мне перетекало тепло, и я не мёрзла. Теперь подводное путешествие приносило мне только удовольствие, я перестала думать, что я под водой, я словно летела, как могла когда-то летать над землёй.
        Мы вместе подплывали к темневшим вдали громадам, вначале неясным, а чем ближе, тем яснее проступили горы. Настоящие горы, как на суше. Только их склоны не покрывали ни деревья, ни снег, они были голыми, водорослей тоже не было.
        – Водоросли пока не успели покрыть их, – сказал Орсег. – Эти горы только что выросли здесь и растут с каждым днём, доберутся до поверхности, станут островами. Гляди, они сами себя строят.
         Из вершин гор поднимался тот самый, обещанный Орсегом дым, чёрный, белый, перемежающийся, жёлтый. Он клубился, как клубится и на земле, но чем ближе мы подлетали, тем теплее становилась вода, а внутри гор я увидела горячее свечение.
       «Там огонь?» – воскликнула я.
       «Да, подземный огонь. Он разорвал здесь земную твердь и выходит наружу, плавит камни, они остывают, вываливаясь и вытекая из жерл, и горы поднимаются всё выше».
      «Так там, под землёй огонь?!» – изумилась я.
      «Конечно. Ты не знала этого?»
      Я лишь покачала головой, он улыбнулся очень довольный:
      «Много ещё того, чего ты не знаешь, и что я могу открыть тебе», – похоже, он был особенно рад этому обстоятельству.
        И оказалось, что таких гор на земле многое множество, что под земной твердью, представлявшейся монолитом, оказывается, кипит непрестанная работа…
       «Всё, что на земле, было когда-то в её недрах, но выварилось наружу», – сказал Орсег.
       «Так уж и всё…» – усомнилась я.
       «Ладно, не всё, но многое. Земля живая, как живой океан, что омывает и покрывает землю. В ней текут реки лавы, а на поверхности мы чувствуем тепло. Она сотрясается, когда лавы становится много и она ищет выхода наружу, разрывает кору там, где может. Тогда нам кажется, что происходит землетрясение».
       «А  я думала, это Боги гневаются и потрясают кулаками или топочут ногами, вот и дрожит земля. Ещё у нас на Байкале происходили сотрясения, когда…» – дальше я не смогла говорить, мой внутренний голос пресёкся, и перехватило горло, говорить об Арии и Эрбине, рассказывать спокойно я не могла.
       «Ещё сильные предвечные могут трясти землю», – сказал Орсег.
       «Я не могу», – сказала я, опуская глаза.
       «Я тоже не могу, но есть такие, кто может, ты знала?» – он посмотрел на меня. Я не ответила, мне казалось, что в его взгляде не просто вопрос, а какое-то испытание, как если бы он знал об Арии и Эрбине и том, как сотрясалась земля, когда они вздорили между собой... некому больше сотрясать наш Байкал… даже думать об этом мне больно.
       Но Орсег не стал продолжать разговор об этом, он вообще не пытался выведать, что было со мной раньше, будто всё знал или ждал, что я сама захочу рассказать, но прямых вопросов больше не задавал.
       После этого путешествия к подводным горам, мы совершали ещё множество, он показывал мне невероятных животных, каких я не только не видела никогда раньше, но о которых даже не читала: громадных, как горы, но при этом дышащих как наземные жители, и других, мягкотелых с множеством щупалец, способных менять цвет и выпускать чёрные облака, прячась за ними, крабов, каких-то невероятных улиток, ползущих по дну звёзд мыслимых и немыслимых расцветок с пятью и с тысячью лучами, а сколько рыб огромных и мелких, разноцветных, светящихся и просто серебристых, быстрых и медленных… Разноцветье подводного мира становилось всё ярче и разнообразнее, чем дальше мы продвигались в тёплые воды, вода светлее, появилось много отмелей, где можно было купаться, наслаждаясь белым песком. Рыб было такое бесконечное разнообразие, что даже сам Орсег не знал их все.
        – Да ты что, можно ли такое запомнить, всё равно, что песчинки на берегу сосчитать! – смеясь, сказал Орсег, когда я спросила об этом.
       Он показал мне и тех страшных хищников, с которыми бился некогда, и которые наградили его таким множеством шрамов. Теперь он ладил с ними.
        – Они давно признали меня, после того, как я, поумнев после сотни-другой таких битв, решил обратиться к ним с речами. Выяснилось, они не говорили сами, но они услышали меня, когда я сказал: «Я с уважением отношусь к вашей древней силе и не стану вторгаться в устройство вашей жизни, но и вас прошу не трогать людей».
        – Не трогают? – улыбнулась я.
        – Они и прежде нечасто трогали, не нападали нарочно, в море много пищи и без нас, что им человек, и всё же мне хотелось защитить моряков и прибрежных жителей.
        Показал мне Орсег и коралловые горы, переливающиеся такой чарующей красотой мира обитающих здесь животных и растений, что не верилось глазам и красок у меня не хватало зарисовать это немыслимое разноцветье. Здесь можно было любоваться переливающимися цветами и оттенками, на которые было способно божеское творение, стайками рыб, морских звёзд, водорослей, мелких, крупных, серебристых, матовых, полупрозрачных, быстрых и медлительных, зарывающихся в песок, или юрко плавающих на мелководье стайками или по одной. А сколько всяких моллюсков в изумительных раковинах я увидела. Если бы я читала обо всём этом, я не смогла бы даже вообразить, потому и стала зарисовывать весь этот восхитительный мир и записывать, давая рыбам, растениям и животным названия, какие приходили мне в голову, ведь до меня никто не удосуживался их как-то называть, Орсегу даже не приходило это в голову. Узнав, что я делаю, он так удивился, долго разглядывал мои записи и рисунки, прежде чем сказал, взглянув на меня, изумлённо, словно увидел в первый раз:
        – Я не знаю почему ты это делаешь и зачем, но не сомневаюсь, что написано здесь всё толково и по делу. А зарисовано и вовсе восхитительно, приглядливый у тебя глаз, острый и к тому же, ты даже не бестолково зарисовываешь, как я вижу, в группы их какие-то соединяешь… Не понимаю…
        – Чего же? – улыбнулась я.
        – В тебе слишком много разного, Аяя, того, что не должно соединяться. Не может быть столько в одном человеке, даже предвечном. Ты внушаешь любовь и желание с одного взгляда, первая же улыбка твоя заставляет грезить о тебе, но с первого слова, что ты произносишь, оказываешься очарован умом, который заключён в тебе. Нарочно, чтобы власть твоя была ещё полнее, – проговорил он, задумчиво качая головой. – Это всё…
        – Моя власть? Вот чепуха. Да я обыкновенная, Орсег, но учиться всегда любила больше всего, это правда. А что до басы, так то не моя заслуга вовсе, вот выпало такой родиться, как и предвечной, то ли счастье в том, то ли, напротив, проклятие.
        – Счастье, Аяя, для глаз, для любой души такое уж счастье, что и не передать! – выдохнул он. – Но… тут ещё и для ума работа.
        – Что, не гожусь уже тебе в жёны? – засмеялась я.
        – Кабы пошла, я завладел бы большим, чем обладаю теперь, – сказал Орсег без улыбки.
        Это, конечно, было большим соблазном пойти за него, удалиться от мира навсегда, скрыться под толщей благодатных морских вод и в удивительной и величественном мире пребывать всю свою вечность. Но оставить совсем людей, я думала, что хочу этого, но когда представилась настоящая возможность, я поняла, что не могу и не хочу уходить от мира насовсем. Но и не только в этом было дело. Главное, что Орсега, как бы прекрасен он ни был, как бы ни привлекало всё, что было у него, я всё же его не любила. А разве можно идти без любви?
        – Ох, и дура ты, Аяя, – в сердцах выдохнула Рыба, когда в который уже раз решила наставить меня на путь, который по её мнению должен принести мне счастье. – Какая же дура, да простят меня Боги за скверные слова! Как и идти? Вот была ты по любви и што, много счастья увидала?
        – Только счастье, – уверенно сказала я.
        Рыба лишь покачала головой и махнула рукой на меня.
         – Ну… хоть ожила и за то подводному царю спасибо, – смиряясь, сказала она.
       Мы уже два с лишним года шли по морям и добрались до дальних-дальних южных морей, где, как и на дальнем севере начинались льды и снега.
       – Здесь и вовсе чудесная страна, Аяя, – сказал Орсег, когда мы проплывали мимо ледяных гор, оставив корабль на свободной воде, потому что Орсег предупредил, что дальше идти на корабле нельзя, льды раздавят его. А вот сами поплыть мы могли.
        – Куда?! – испуганно воскликнул Дамэ. – С ума сошла… Льды, простынешь!
        Орсег вскользь взглянул на него и сказал:
         – Не волнуйся, не простынет, на то и я рядом.
        Дамэ вспыхнул, хотел возразить и, скорее всего, сказал бы дерзость, но Рыба незаметно толкнула его в бок. Это не укрылось от глаз Орсега, и он сказал мне об этом позднее, когда мы уже шли по льдине вдвоём.
        – Этот твой раб, этот демон, он ревнует тебя. Он только твой раб или ты из-за него не хочешь выйти за меня?
        – Дамэ?! – удивилась я. – Да ты что, Орсег, ты ведь спрашивал уже. Было бы так, разве я не сказала бы сразу?
        Он пожал плечами. На мне надета была шуба из шкур морских нерп, но мех был слишком твёрдым и упругим, мешал легко двигаться, однако, позволял плавать и не промокал. И сейчас я повернула голову, но капюшон мешал мне заглянуть в лицо Орсегу. Он сам развернул меня, неожиданно сжав мне плечи.
        – Отвечай, Аяя, кто живёт в твоем сердце и не даёт там поселиться мне? – его глаза почернели, как чернеет море, затевая шторм. – Кто он, я теперь же отнесу тебя к нему, коли ты так любишь его!
       Я вздохнула, если бы я только могла хотя бы увидеть, хоть раз коснуться его, того, кого я люблю…
        – Нет никого, Орсег, не к кому нести… Только в моей душе и остался.
        – Нельзя жить со смертью в сердце.
        – Можно. Хоть и не жизнь то, а лишь подобие, – я отвернулась, вывертываясь из его рук, но он и не удерживал. – Но в моём сердце нет смерти, Орсег, там просто нет… того, что нужно тебе.
        Мы снова пошли рядом по льду, который оказался не белым или серым, как бывал у нас на Байкале или тёмно-синим, потому что через него просвечивали воды Великого Моря, как глаза Эрбина, о котором у меня тоже болела душа, всё же и он стал мне дорог, как бывает дорог тот, кто прилипает, прикипает к сердцу помимо воли. Так вот, тут лёд был и голубым, светящим из-под снега, и ярко-синим, как небо, но с морским изумительным оттенком. А какие величественные и великолепные формы он принимал здесь! Я сказала об этом притихшему Орсегу, когда мы молча промерили шагами уже версты три.
        – О… да, – будто опомнившись, проговорил он. – Я ведь и привёл тебя сюда, чтобы ты полюбовалась, на какие чудеса способна вода. На вашем Море бывает лёд?
        Я улыбнулась и рассказала ему, немного обескураженному и как никогда тихому сегодня, какой лёд у нас бывает на Байкале, как трещит он среди зимы на груди живого дышащего Моря.
        – И он такой прозрачный, что сквозь него видно рыб, а то и дно увидать можно!
        – Не может быть этого!
       Я засмеялась:
        – Вот какой странный ты, такие мне невероятные чудеса показываешь, а в мои чудеса не веришь!
        – Верю, что ж, ты не лжёшь мне, – нерадостно проговорил он. – Под стать льдам этим многотыщелетним и разговор наш, а? Так нет надежды у меня?
        – Орсег, ты же сам говорил, что спешить некуда… Что же вдруг заторопился? С расспросами приступаешь сегодня? В любви и браке тем более, привычка и дружба тоже большое дело…
       Он посмотрел на меня с грустью, и не говорил больше, отвёл назад на корабль и не показывался, больше месяца. За это время мы успели повернуть на север и уже шли вдоль большой земли, прекрасной, всё более и более богатой невиданными чудесами, животными и растениями, цветущей. Поистине сказочные животные попадались нам на берегах. Скакали по веткам большим деревьев, похожих на гигантские кисти, и других, увитых одними ветвями без стволов.
        Видели мы на берегах и ужасных зубастых тварей, похожих в воде на плывущие брёвна, они едва не перевернули лодку, что направилась, было к берегу, набрать чудесных фруктов, о замечательном вкусе которых были хорошо осведомлены мореходы, а нам, байкальцам, они были в новинку.
       Но видели и других: огромных, как серые скалы с двумя хвостами, один как положено сзади, второй же спереди посреди рыла. Но будто этого Творцу было мало: он поместил по сторонам громадного лба здоровенные уши, похожие на громадные лопухи, которыми зверь обмахивался, как опахалом. Когда же из хвоста на голове, чудной зверь издал приветственный рык, похожий на звук трубы, мы поняли, что это не хвост никакой, а нос.
        – Нос, верно, госпожа Аяя – сказал Гумир. – Подобных же зверей мы видели в большой и величественной стране, что далеко на полдень от вашего между громадными горами и океаном.
        – В ту страну хаживали наши купцы, – сообразила я. – Привозили необычайной красоты скатные перловины, удивительные приправы и специи, ткани, краски и рассказы, в которые никто не хотел верить.
        – Да, госпожа, благословенная жаркая многонаселённая страна.
        Мы сходили на берег и увидели здесь иных людей, во всё как мы и в то же время вовсе не похожих: кожа их была черна как ночь, а на головах росли не волосы, а странные кустики. Они испугались нас, направили копья, но напугались и мы и поспешили вернуться на корабль, они же тут же снарядили погоню на лодках, выдолбленных из цельных стволов, но мы повернули в открытое море и они вскоре отстали, их стрелы, что, озлясь, что не могут догнать, они пустили вдогонку, вонзились лишь в двух местах в борт корабля. Но эти чёрные жители большой жаркой земли изрядно напугали всех нас, всю команду, гребцов и моряков, много дней после мы ещё вспоминали их. А когда вернулся Орсег, рассказали и ему, на что он сказал невозмутимо:
        – Радуйтесь, что ноги унесли, они рады были бы полакомиться вашим белым мясом.
       Мы с Рыбой посмотрели друг на друга и меня, замутило, я выскочила из-за стола, где мы трапезничали, и едва успела подбежать к борту, где меня вывернуло несколько раз. Рыба поспешила за мной, чтобы помочь…
      …У меня сердце упало, когда Аяю вытошнило неожиданно после утренней трапезы. Я слишком хорошо представляю, что могут означать такие вот мелкие недомогания. А к вечеру Рыба подтвердила мои предположения.
        – Наконец-то, похоже, наша красавица решилась жить продолжить, а, Дамэ, што молвишь на то? Может, наконец, мотаться прекратим, во дворце осядем, – сказала она, очень довольно улыбаясь своими толстыми губами.
        – Ага, раскатала губы-то! – зло ответил я. – Подводный дворец у дельфина этого. Аяя может под водой, мы-то с тобой нет! Погонят нас, одни скитаться поёдём по миру.
        – Как это одни?.. – растерялась Рыба. – Ты чего это придумал-от… нешто можно нас прогнать? Как мы врозь-от с нею?..
        – Как… детей ему с рыбьими хвостами народит, на што мы? Нянчить?
        – Ох, Боги! Что же вы баете-то оба! Как языки ваши глупые не отсохнут?! – послышался Аяин разговор у нас за спинами, а мы сидели с Рыбой на палубе, глядя на закатившееся уже солнце, вернее его след на вечернем небе – оранжево-красный с малиновыми плоскими облачками. – Ни в какой дворец я не собираюсь.
        – Как же? – мы обернулись оба с Рыбой, как по команде и оба спросили в один голос:
        – А как же ребёночек? Родишь, а замуж не пойдёшь?
       Аяя обошла нас и встала спиной к борту, за который мы только что смотрели:
        – Вы чего? Какой ребёночек? Откуда ему взяться? Вы совсем уже обалдели от мечты меня замуж пристроить?
        – Так ты… А бремя? – Рыба ещё раз хлопнула босыми веками.
        – Кто тут с бременем? Может, ты? – рассердилась Аяя. – Перестаньте и мечтать, замуж не пойду я, ни при каком дворе жить вам не придётся, так и будем по свету колесить, пока не смогу на родину вернуться... но никогда не смогу, потому что сердце зарыла там, а в нём столько боли, что в Байкале нет столько воды... Не нравится бродягами быть, не держу, найдёте себе добрее госпожу и подругу.
        – Неужто никогда не захочешь к берегу пристать?
        – Захочу. Но что один берег, что другой, так хотя бы не думаю всякую минуту, что во мне токмо смерть…
        – Смерть… ты што ж говоришь-то? – ахнула Рыба.
        – Не я и говорю-от… – тихо проговорила Аяя, потухая. – Орсег так сказал.
        – Крепко обидела, знать, довела, – сказала Рыба, приобняв Аяю. И добавила: – Могла бы и… пошто как недотрога опять? Теперь-то пошто? Кому теперь верность сохраняшь? Покойникам? Она не нужна им боле. Жить надоть, касатка, хоронить себя грех, особливо тебе, так и знай…
        Но Аяя взглянула через плечо:
         – Что ж мне саму себя насильничать?
         – «Насильничать», тьфу! – с упрёком проговорила Рыба. – Что уж, рази такой гадкий Орсег, что ты говоришь так-от? Как не стыдно, всей душой человек, а ты ломаисся. Ох, не хорошо, грешно, непраильна!..
Глава 9. Хатор
         Насильничать не пришлось, да и не просил никто, Орсег немного обиженный всё же, стал холоднее, чем прежде, словно промерз насквозь в тех льдах, где мы гуляли с ним. Вскоре мы повернули на восток и прошли в узкий пролив в Срединное море, как назвал его Орсег.
        – Теперь совсем до моей родины недолго, – сказал он.
        – Что это за море? – спросила я.
        – Если не считать, твоего Великого Байкала это самое густонаселённое странами море. Оно огромное, хотя и ничто по сравнению с океанами, конечно, и природных чудес тут куда меньше, зато на людей сможешь поглядеть. Издревле здесь живут люди.
        – Везде, наверное, живут – сказала я. – Сколь земель мы прошли втроём, везде людей видали, безлюдных мест немного.
        – Может быть… – проговорил Орсег.
        – Ты печален, Орсег, Повелитель морей, ужо который день, обижен на меня? Ты знай, вечная исполать моя тебе…
        Он быстро посмотрел на меня и не дал договорить, но может быть и хорошо, не то обиделся бы ещё крепче, ведь я хотела сказать, что благодарна, но любви во мне нет, и я прошу оставить надежды и вожделения и отпустить меня. Он ответил раньше:
        – Мне не след обижаться.
      …Я не был обижен, но почти четыре года я осаждаю эту крепость, уж привыкла она ко мне, как привыкают к удобной постели или светлому дому, не замечая его достоинств, пока не сгорит и не оставит на улице. Не пришла ли пора и мне поступить так же, и тогда, чем не шутит тот самый Предводитель Тьмы, быть может, Аяя пожалеет, что держала меня на расстоянии и позовёт, наконец, сама? А как ещё быть обездоленным, они ищут дом, меня же она уже знает…
        Два года тому, как позвал меня Мировасор и попросил отыскать саму Красоту и Любовь. Мне не надо было ни рассказывать о ней, ни искать её тогда, я уже знал, где она, и сразу догадался, что это один из предвечных братьев с Байкала разыскивает мою чудесную то ли пленницу, то ли повелительницу, я сам ещё не понял и не решил. Но на что он ищет её, когда легенду я слышал о Могуле, затосковав о котором, Аяя и ушла с берегов Великого Моря, и сама она сказала, что смерть любимого изгнала её из родных мест. Или что, этот ушлый голубоглазый хитрец Арий решил воспользоваться тем, что они земляки, а может быть, и в прежние их времена имел виды на чужую невесту и жену? Аяя никогда не упоминала ни об Арии, ни о его брате, что успел целую династию в Кеми привести на трон, а сам вернулся восвояси. Нет-нет, не скажу я тебе, Арий, где Аяя, Селенга-царица, если мне не завладеть ею, то и тебе пробовать я не дам…
        А с нею самой стану теперь действовать по-иному, слишком долго на море был штиль, она привыкла, что я мягкотел, как осьминог, так пора стать жёстким и безжалостным как акула. Вот тогда она оценит любовь, которую я дарил ей, захочет вернуть мягкого и добротелого Орсега, захочет моей защиты, моей нежности, и моих объятий, и поцелуев…
   
        Едва Арий сошёл на берег, а мы отправились далее, намереваясь обойти всё Срединное море кругом, как у нас начались неприятности, словно он, покуда был на корабле, хранил и нас самих, и корабль от происшествий, хотя и в штормах потрепало нас и штилем помучило. Но в первый же день оказалась течь в борту, которую кое-как заделали и повернули снова к Арваду, в надежде там встать и учинить ремонт. Но и этому не суждено было сбыться: чёрный шторм, откуда ни возьмись, налетел на нас, в одно мгновенье сорвал паруса и поломал мачты, убив обломками нескольких человек. Ещё за несколько мгновений до этого, на небе не было ни облачка.
        – Не иначе, как Повелитель морских пучин прогневался на что-то! – выкрикнул старый моряк, хватая меня за плечо, если бы не он, меня смыло бы за борт в тот же миг.
        Но спас он меня ненадолго, потому что следующий громадный вал, поднявшийся над бортом, просвечивая зелёной синевой с рыбами и водорослями на внезапно выглянувшем в разрыве туч солнце, обвалился на нас… больше я ничего не помню, потому что я умер...
     …и в раю, как и обещали мне с детства, я увидел прекрасную Богиню. Никого и никогда не могло быть светлее, милее, желаннее её. Нарочно, должно быть Смерть такова, чтобы никому отсюда не хотелось обратно вернуться к жизни…
       Но это только в первый миг пришло мне в голову, потому что во второй я почувствовал боль почти во всех своих членах и понял, что ни в каком я ни в раю, потому что там боли, конечно, быть не могло, а я живой и изранен так, словно меня пережевало и выплюнуло какое-то чудовище…

    …Чудовищем был я, Орсег, Повелитель Морей. Да, попался мне и этот корабль сына фараона, и с него, разломав, смыло всех людей и все погибли и этот бы юноша погиб, если бы я не смягчился и не решил, не губить всё же корабль, на котором была Аяя и сотня моих соотечественников уже приблизившаяся к родному берегу…
       Вначале я так разошёлся, что хотел погубить её, утопить и так получить себе, но быстро опомнился, поняв, могу эдак и убить, а для чего мне мёртвая царица? Потому шторм ослабел и улёгся, и я позволил изрядно потрёпанному кораблю дойти до родины.

    …Да, шторм ослабел после того, как два с половиной дня носил нас, трепал, бросал из стороны в сторону. Мы с Огником попадали в нашей лодке в шторма, но разве можно было сравнить те бури с этим буйством природы. А ведь за четыре года, что мы пропутешествовали по океанам, ни разу нам не пришлось страдать ни от штиля, ни от бурь, всегда дул попутный ветер, всегда светило солнце, словно Орсег договор имел с его Богом.
         Теперь же смыло и переломало всю прекраснейшую мебель на нашей верхней палубе, да что мебель, упавшей мачтой проломило мои покои, и будь я внутри, прибило бы насмерть. Но мы с другими женщинами, с начала бури по настоянию Гумира спустились на нижнюю палубу и жались там друг к другу в середине, в окружении голых по пояс гребцов. Рыба поначалу пыталась расталкивать их, чтобы не прижимались к нам своими густо пахнущими жёсткими телами. Но вскоре ни звериного запаха не осталось, потому что его смыло морской водой, ни тела уже не были так горячи, их остудила тоже морская пучина, а мы радовались, что сидим в самой гуще сильных людей, будто оградой держащих нас от того, чтобы унесло в пучину  волнами…
       И так трепало и швыряло нас до ночи, всю ночь, весь следующий день и после только на следующее утро буря улеглась. Причём прекратилась она так же внезапно, как и началась. Приходящие в себя мореходы оборачивались на меня, перешёптывались.
         – Про тебя говорят, Аяя…– потихоньку оглядываясь, прошептала Рыба. – Винят.
       Я выпрямилась:
         – Винят?! – неожиданно громко в наступившей тишине, нарушаемой только скрипом порванных снастей и поломанных мачт, болтавшихся наверху, сказала я, оглядывая всех, кого могла увидеть. – Так пусть меня кинут за борт Орсегу, как бросили бы свою сестру или дочь, и не винят себя в том!.. Пока благополучно четыре года шли, сыты и оберегаемы ото всего были, не винили? А теперь винят?! Плевать мне на те обвинения!
         – Да ты што!.. – съёжившись, зашипела в страхе Рыба.
        Но мой окрик возымел действие: гребцы и прочие мореходы устыдились, замолчали, отводя глаза. А Гумир, такой же растрёпанный и мокрый как все, поднялся и сказал негромко в наступившей тишине:
       – Прости нас, госпожа Аяя, грех так думать, как нам пришло. Нельзя женщину насильно отдавать даже царю. И мы все так считали и считаем. Не знали мы, что у вас не слажено, считали тебя невестой Повелителя, а ты крепость, что ему не сдаётся. Не слушай никого, только своё сердце и прости нас за мгновение слабости. Погибнуть вблизи родных мест после стольких лет в пути особенно было обидно, вот и проявили слабость… Прости нас, прекрасная госпожа.
        Он склонился в низком поклоне, так что и мне стало стыдно глядеть на него в его порванной рубахе, с мокрыми волосами и окровавленной рукой, болтавшейся на перевязи.
        – Простите и вы меня, добрые мореходы, – совсем по-иному уже сказала я. – Я не хотела и не думала навлечь на ваши головы беды, не знаю, на что так уж осерчал Повелитель, никаких обетов не давала я ему, ни в чём не клялась, сразу сказалась, что не могу в жёны к нему пойти.
       И смягчились суровые лица, завздыхали, забормотали даже, вроде: «Оно, конешно, хто с земли в пучины-то жить захочет пойти. Это токмо по громадной любви от земли отказаться-от мочно…» Даже женщины, глядевшие суровее всех, и те закивали на это.
        На том мы и простили друг друга. Я и Рыба занялись тем, что помогли раненым, перевязывали, вправляли вывихнутые суставы, зашили даже несколько ран. Тем временем наверху кое-как расчистили палубу, к ночи устроили из того, что осталось, нам покои. До берега шли только на вёслах, парусов больше не было, как и мачт. Но на закате увидели мы обломки какого-то корабля, судя по всему большого и богатого, много золочёной мебели плавало на поверхности воды, утопленники, что не пошли ко дну плавали тут же, и двое оказалось живых. Их мы подняли на борт. Один был совсем молодой, а второй, напротив, старик, не он, так парень непременно бы погиб, потому что старик, ухватившись за обломок мачты, держал своего молодого товарища, у которого была разбита голова. Старик поднялся на борт и шёл сам, хоть и был обессилен, а вот молодого моряка пришлось нести, он был без памяти.
        – Давайте сюда, – сказала я, указывая на наше восстановленное ложе, приготовленное для меня.
        – Сама-то где спать будешь? – спросил Дамэ.
        – Вот ты постелешь мне свой плащ, и лягу – сказала я, немного с вызовом. – Раненого на пол ведь не бросим?
        Дамэ только пожал плечами и качнул головой, словно говоря, что со мной спорить бесполезно.
        – Ничего, я некогда на полу за койкой аж три дня валялся, и выжил! И этот бы потерпел.
        – Как ни совестно, бесстыжий! – проговорил Рыба, обернувшись на него, и помогая устроить несчастного юношу.   
        – Да ну вас! Падаль всяку подбирать! – отмахнулся Дамэ и отошёл от нас. – Он уж рыбами, поди, пропах, не объели они его? Вы проверьте, может и ухаживать незачем?
        – Иди-иди, сокочешь непотребное! – шикнула на него Рыба.
       Мы склонились над юношей.
        – Голова пробита, Аяй, – тихо проговорила Рыба, отводя длинные мокрые волосы от его виска, там они, светлые, были пропитаны кровью.
       Я прикоснулась, нет, кости целы, оглушило его, да обломками побило.
        – Разденем давай, – сказала я. – Осмотреть всего надо, может переломы, али раны какие ещё, живот прощупать...
       Обрывки одежды подались легко, действительно ссадин и синяков много, но кости все были целы.
        – Стройный какой, гляди, ладной, баской даже, прям как богов наследничек, – усмехнулась Рыба, оглядывая раненого, даром, что мужчин никогда не знала, а ценила мужскую красоту, но может, потому и ценила, как красивые вещи люди ценят...
       Нам принесли успевшие высохнуть простыни, что не были смыты в море, мы обтёрли тело юноши, перевязали самые глубокие ссадины, и приступили к той, что была на голове.
        – Волосы состричь надо.
        Волосы у него были хороши, как светлый колос, и вились мягкими волнами, совсем как у Марея когда-то. От этой мысли мне стало тепло на сердце, помочь кому-то так похожему на Марея, уже было чудесным подарком…
       Волосы мы состригли только вокруг раны на виске, переходящую к темени мы зашили и перевязали голову.
        – Ну что, теперь, если горячки не схватил, к утру очнётся, а через день совсем здоровый встанет.
        – Нахлебался ещё, поди… – добавила Рыба.
        – Н-да, отвару бы дать, да где тут… посмывало всё.
        – Ничего, завтра на рассвете уж пристанем к берегу, – сказал Гумир, присутствовавший при этом и наблюдавший за нами. – Там и приготовишь лечебных снадобий для бедняги.
         – А что старик? – спросила я, обернувшись на Гумира.
        Старик сидел поодаль прямо на палубе, впрочем, больше и не на чем было сидеть, все сломано или смыто в море. Заметив, что на него смотрят, он поднялся, было, но тут и упал. Мы бросились к нему. Держался бедный старик, пока надо было спасать юношу, а едва оказался в безопасности, он и сдался слабости. Вот и положили мы больных рядом на большое ложе, перевязанных, в синяках, голых под полотняными простынями. Так и спали они и утром и когда сгружали их на самодельных носилках на берег, куда мы пристали поутру.
         – Это Сидон, госпожа Аяя, – сказал Гумир, когда я, восхищённо глядя на берег, подошла к сходням.
         Великолепнейший город открылся моему взору, не уступающий нашему Авгаллу, даже в чём-то превосходящий и ничем не похожий. Построен он теснее, чем Авгалл, но весь из камня, улицы ровны и вымощены камнем, не как у нас было – только главные. Главного дворца отсюда не было видно, а когда и увидела я, убедилась, что в нём не было того великолепия, как в Авгалле, он был меньше, ниже, многочисленные колонны были изящны и круглы, а наши громадны и прямоугольны, но наши поддерживали кровлю на большой десятисаженной высоте, они и не могли быть иными, своды же здесь всюду были прямые, а не устремлённые ввысь, скруглённые как у нас.
        А садов и дерев тут было мало, Авгалл, особенно в последние годы утопал в зелени, здесь же было царство камня и солнца. Но город был красив необычайно, и фонтаны тут тоже били на каждом шагу. Вот только где мы тут станем жить, и куда отнести раненых? С этими вопросами подошли рабы, снявшие раненых на берег. Я растерялась, ведь у меня ничего не было теперь, всё смыло штормом, даже то, что было до встречи с Орсегом, а все сокровища, что он некогда подарил, он же теперь и отнял, забрав ручищами своих огромных волн. Но об этом я, впрочем, не жалела, хорошо, что забрал, хотя бы долга на мне не оставил…
        – Несите в дом Авгура, – ответил Гумир за меня. – Авгур – это мой сын, госпожа Аяя, он даст вам кров, о пропитании так же не беспокойся, кое-что из ларцов, что были в твоих покоях, мне удалось уберечь, вот, – он протянул мне небольшой ларчик, полный злата и украшений.
        – То не моё, Гумир! – отшатнулась я.
        – Твоё, госпожа, – убеждённо сказал старик-Гумир. – За радость узнать тебя, я хочу отплатить, как могу. Возьми и поминай меня добром.
       Я обняла его прямые сухие плечи, растроганная как никогда, кто относился ко мне как отец с тех пор, как я осиротела?..
        – Не надо, печаль не подпускай больше к сердцу и принуждать себя ни в чём не позволяй. Боги всё видят, помогут, – улыбнулся Гумир, погладив меня по руке. – Ещё увидимся, я во всём помогу, ты меня просить не стыдись, у меня четыре взрослых дочки, я знаю, как непросто женщинам порой живётся, особливо без защиты мужей али отцов.
         Сын Гумира, Авгур, здешний жрец и не из последних, служащий культу Бога Солнца, и верно, оказался гостеприимен и очень богат. Он поселил нас в одном из домов, что принадлежали ему, небольшом, но очень удобном, с внутренним двором, где росло несколько довольно больших деревьев, с пыльными кронами, дожди тут оказались редкостью, поэтому и зелени в городе было так мало. Здесь же во дворе была устроена печь, где можно было печь хлеб удивительным способом – приклеивая лепёшки из теста на внутренние стены печи, похожей на мешок с горящими углями, где их поджаривал огонь. Лепешки получались вкусными и с новым ароматом здешнего зноя и пламени. Одной стороной дом выходил прямо к морю, куда открывалась чёрная дверь, и ты уже на берегу, вот они, волны в ста шагах…
        Вот в этом новом доме мы и остались, вначале я думала, что ненадолго, пока не выздоровеют больные, но вышло иначе. Рыба настояла на том, чтобы мы никуда не шли больше.
        – И что ты теперь думаешь? – спросила она, едва мы вошли под низкие прямые своды нашего нового пристанища.
        – А что думать, больных на ноги поставим, раз Боги привели их под наши руки, а там и…
        – Что «и»?.. – вступил в разговор Дамэ. – Опять потащимся колесить по миру без цели, словно нас гонят? Тогда, может быть, вернуться уже домой?
        – Домой? – я дрогнула, обернувшись на него. Нет, домой я не могу, там всё – те, кого я потеряла, там я вдохнуть не смогу, не испытывая боли и тоски. Если только прийти и там умереть...
        – Тьфу, дура! – выругался Дамэ. – Хватит о смерти, накличешь ещё, надоело слушать, сколь лет нету уж ни предвечных, ни Марея. Живая сама, вот и живи, не хоронись заживо, не гневи Богов!
        – И я про то говорю! – подхватила Рыба, обрадованная поддержкой Дамэ, с которым они обычно больше ссорились, хотя слишком добродушно.
        – Марея я отпустила давно, – сказала я негромко, опустившись на хлипкое ложе, сделанное из нетолстых веток, связанных между собой сыромятными ремнями. – Ему не назначалось жить вечно и… – я не договорила, что отпустила его ещё раньше, ещё, когда узнала, что он счастлив с другой. Я была рада за Марея, горда его успехами и памятью о прекрасном прошлом, много лет он жил в моей душе только как самое светлое и дорогое воспоминание, но любила я всею душой другого, а тот, глупый другой, всё не верил и ревновал…
        – У всякого своя судьба, Аяя, и у предвечных тоже, – сказала Рыба. – Братьям назначалось быть великими, они и были и ещё более стали, спасли Байкал от…
        – Они погибли только из-за меня, не будь меня, ни того нашествия бы не было, ни всех тех смертей. И Могул мог прожить до глубокой старости…
        – Это тебе Он внушил? – нахмурился Дамэ, бледнея.
        – Что? – выпрямилась я.
        – Узнаю почерк Повелителя Тьмы – поселить невыносимую вину в сердце, это очень по-диавольски. Ты, Аяя, шибко-то к Его речам не прислушивайся, не то сама не заметишь, как в когтях Его очутишься, Он того и ждёт. Разрушает веру в добро в тебе самой, размывает каждой твоей слезой, подтачивает каждым твоим сомнением в себе.
        Я посмотрела на Дамэ, мне в первый пришло услышать, что я терзаюсь не токмо потому, что потеряла всю мою любовь, но и потому что злые мысли не отпускают меня не по собственной воле, а висят во мне, как мелкая пыль в воздухе, не давая ни дышать, ни видеть, потому что Диавол не впускает в мою душу свежий ветер…
        – А ты бывшего Повелителя уже не боисся, я смотрю, – усмехнулась Рыба.
        – Я и раньше не боялся, просто не знал иного. А теперь подавно, я вышел из-под Его власти. В Свет меня, грязного, не возьмут никогда, конечно, но и Тьма надо мной уже бессильна. Он даже говорить со мной не может, сам отторг меня, на том его власть и окончилась. Диаволу надо отдаться, тогда Он и хозяин, а пока ты чист, Он никак не властен, чего бы над тобой ни делал. Его надо впустить, иначе не овладеет.
       Меж тем в просторную горницу вошла Арит, единственная из женщин с корабля, кто пожелал остаться у нас в услужении.
        – Больных в разные горницы положили, госпожа.
        – Чего ж не в одну? – удивилась Рыба.
        – Места хватает, да и… думается мне, один из них господин, второй – раб, не дело им в одном помещении, – сказала Арит, опустив прекрасные тёмно-серые глаза.
       Я улыбнулась, вот умница, а у меня и случая не было до сих пор заметить.
         – Как ты поняла, что один господин? Што на ём, письмена? – нахмурился Дамэ.
         – Письмен нет, конечно, хотя и такое бывает, – достойно ответила Арит. – Но молодой белый, и красивый, а старый солнцем закопчён, руки заскорузлые.
         – Так может, молодой не успел закоптиться?
         – Нет, он не мальчик, зрелый. А руки белые, кожа на них гладкая, нежная, лучше моей, сроду они работы не знали, – весомо ответила Арит.
         – Вот глазок! – восхитилась я, обняв её за плечи, и обрадовалась, что такая умная девушка оказалась рядом со мной. – Учитесь!
        – Ох-ох, где уж нам до черемной рабыни! – съязвила Рыба.
        Я отпустила Арит и с упреком посмотрела на Рыбу:
        – Зачем так, ты несправедлива. Никто больше за нами не пошёл, все гнева Орсегова убоялись!
        – Ох, ладно! – отмахнулась Рыба и кивнула на Дамэ. – Она за уд евонный ухватилась, не оторвёшь, вот и пошла! Михири они крепше канатов держат.
        – Тебе-то откуда знать? – захохотал Дамэ.
        – Да тьфу на вас! – рассердилась Рыба.
        Я же последовала за Арит, во-первых: хотела осмотреть дом, взглянуть, как устроили больных и как они после переезда с корабля, а во-вторых: поговорить с Арит, чего до сих пор не делала. Арит обернулась от дверей горницы, где лежал пожилой наш подопечный. Он не был слишком стар, просто косматая седая борода придавала ему лишних лет, на деле же ему было едва за пятьдесят, думаю, так что в-общем он ещё был очень крепким, но Арит хмурилась, глядя на него:
        – Лихорадка, госпожа, помереть может. У молодого – нет, я и потому ещё хотела их порознь положить, чтобы не заразился ежли что. Ты тоже близко не ходи за энтим.
        – Ты понимаешь в болезнях?
       Она кивнула:
        – Не шибко, чуть-чуть. Я девчонкой жила у лекаря, он известный тут в Сидоне был, я глядела, как помогает людям. Не учил ничему, конечно, я совсем ещё была соплячка, но я приметливая, запоминала.
        – А что же не осталась у него, как занесло на корабль? – удивилась я, глядя, как она толково отёрла лицо больного.
        – Как… – она вздохнула. – Помер он. А  как помер, несладко пришлось, жена его меня за красоту продала одному купцу старому, но я сбежала, искали меня, нашли и плетьми били, потом тот рудобородый толстяк… измывался несколько седмиц кряду, а жена его всё знала, так ещё колотила меня... Как надоела, продал на корабль матросам… Но там повезло мне необычайно: Гумир добрый оказался, углядел, что я не… – она опустила глаза, не подобрав слов.
        – Знакомая история, – проговорила я, опускаясь в кресло, оно странное как вообще вся здешняя мебель – без спинки, зато с выгнутыми подлокотниками.
        Арит обернулась, удивлённо и посмотрела мне в глаза, впервые за всё время.
        – Знакомая? Тебе? Разве Богини знают эдакое зло?
        – Богини? Я вовсе не Богиня, Арит.
       Она покачала головой:
        – Ни в жисть Орсег не прельстился бы простой смертной.
        – Напрасно ты…
        Но она упрямо повторила:
        – Нет, госпожа, меня не обманешь. Ты не из нас, времени не считаешь, старости не боишься, живёшь вольно, как ветер морской. И красота твоя не красота смертной женщины, манит и завораживает, думаю, цветы раскрываются быстрее вблизи тебя, и люди не старятся и земля плодоносит, – она говорила так просто, словно сказку рассказывала без лести и тем более, без зависти. Потом посмотрела на меня и добавила: – Вот что ещё я скажу тебе, госпожа, надо тебе укрыться от Орсега. Ежли в энтом городе останешься, имя хотя бы сменить, оно нездешнее, тут же все узнают, что ты чужеземка… и так приметна ты очень. А мужчина любой от обиды злобным псом делается, что говорить про Бога, вона, еле из пучин морских позволил спастись, ещё надеется, знать, что захочешь его быть.
        – Имя сменить… И как же мне по-здешнему прозываться? – спросила я, вот уж озадачила.
       Арит распрямилась, подольше посмотрела на меня и сказала:
        – Ну хоть… Хатор.
Глава 10. «Сизокрылы гули…»
        Вот и стала я прозываться по-новому, попросила и Гумира забыть моё прежнее имя, и не сказывать Орсегу, что я осталась в Сидоне.
        – Понятно, госпожа, от меня ничего не узнает. И от Авгура тож. Хатор – красивое имя, тебе очень подходит.
       Я поблагодарила доброго человека. Злата, что он мне дал, хватит на целый год скромной, но достаточной жизни, я легко приспособилась к этому, но что скажет белокурый молодой господин, когда очнётся, не потребует ли себе роскоши? Я посмотрела на него: правда, белый, белокурые волосы нежными кудрями, черты лица правильные, союзные, белокожий, загорел на солнце, но видно, что не привык под солнцем коптиться, это верно, в богатстве жил и роскоши. Однако за роскошью мы отпустим его восвояси, при себе держать не станем, не в наших правилах.
        Он и очнулся к вечеру, правда не вполне, приоткрыл глаза, и долго глядел на меня сквозь светлые ресницы, улыбаясь, а я подумала, как удивительно меняется лицо, стоит человеку открыть глаза, оживает, начинает говорить, даже при сомкнутых устах и, не произнося ни слова. Но он заговорил:
        – Богиня… Красота и Любовь… ко мне… прикоснулась… какая светлая Богиня! – проговорил он и голос у него приятный молодой, ясный, как и лицо. – Спой, прекраснейшая! Спой, а то мне страшно, не скупись на голос…
        И он снова закрыл глаза, продолжая улыбаться. Страшно бедный, чего же ему страшно, светлоглазенькому? Он весь золотистый, мягковолосый, глаза голубым светом блеснули меж век, удивительным образом он оказался похож на Марея и Эрбина одновременно, это как-то удивительно согрело мне сердце, словно он свой, близкий, теплорукий, а я оказалась дома и все живы и всё хорошо…
        «Ой, Люли-люли-люли! Сизокрылы гули,
        Прилетели гули, посидеть на люле.
        Покачайте люлю, да напойте, уве, как воркуют гули,
        Как ласкают увю, сизокрылы гули.
        Крыльями своими приукройте люлю,
        Приукройте увю, сизокрылы гули,
        Сердце успокойте, увю не тревожьте,
        Пусть воркует увя, вместе с вами, гули.
        Увя мой любимый, маленький, родимый,
        Дорогого дроли капелька мой увя.
        Принакройте люлю, не будите увю,
        Сладко спит пусть, увя
        Не будите, гули», – затянула я песню, которую среди сотни прочих помнила с самого раннего детства. Мой болезный улыбнулся и проговорил:
        – Люли-люли…
        Это странно, он говорил мягко, как у нас на Байкале, здешние выговаривают слова суше, отрывистей. Вот только «люли» ему показались странными, неслыханными никогда. С этой улыбкой он уснул снова, но ненадолго, опять позвал тихим улыбающимся голосом:
        – Как зовут тебя, животворящая, светлая?.. Скажи, не молчи, прожурчи своим чудесным голосом… от него на сердце радость… и вроде я не умер.
        Я засмеялась и сказала:
        – Так ты и не умер, живой и даже не слишком болен – отдохнёшь и будешь здоров снова.
        – Правда? – он уже смелее открыл глаза, потрогал голову, с которой мы уже сняли повязку, рана подсохла и заживала хорошо. – Не шибко раненый, значит, а я-то подумал… А где мы? Странный дом…
        – Обыкновенный дом – засмеялась я. – Для тех, кто привык к обыкновенным домам, а ты привык к дворцу, наверное?
        – Почему это? – подобрался он, даже приподнимая голову, точно дворцовый житель, только почему-то устыдился этого. Я не стала выпытывать, сам расскажет.
        Он и сказал, поняв, что его раскрыли:
        – Мой отец богатый кеметский купец, и дом у нас, конечно богаче этого. Но я своё дело только начинал и…
        – Попал в бурю?
        – Да такая страсть, всё разметало… Думал и с жизнью прощусь, – он улыбался, рассказывая об этом, страха не было в нём, он радовался, что не пропал, а живой.
        – Ничего, поправишься и начнёшь сначала. Как тебя зовут?
        – Как… зовут? А… Я… ну, Кай, – сказал он и улыбнулся, закидывая руку за голову, примятые на затылке длинные кудри забавным детским венцом обрамили его лицо. – А твоё имя? Ты так и не сказала?
        – Ая… – запнулась я, едва не проговорилась, заглядевшись на него. – Я – Хатор.
        – Какое красивое имя, – он улыбнулся, опять закрывая глаза от слабости. – Какое красивое… почти как ты сама… Хатор… ты такая красивая, что глаза слепит от сияния… Ты уверена, что ты не Богиня?
        – Ты отдохни, Кай, тебе сейчас только это – спать.
        – Спать – это оченно хорошо, – засмеялся он и смех у него такой приятный, на душе хорошо, когда кто-то так славно смеётся, – а токмо… стыд сказать: по нужде бы…
        Я вышла из горницы и нашла Дамэ, попросила помочь нашему страдальцу.
         – Ещё чего! Придумала тоже… – фыркнул он, бормоча, что «не слуга и раб этому белобрысому», но помочь всё же не отказался, да и помощи всего было – довести до отхожего места, Кай был не так уж и слаб.
        Позже Арит напоила его целебным отваром, и он уснул до утра. А вот второй наш подопечный был плох, ослабел и лихорадил.
        – Если заразная лихорадка, госпожа Хатор, всех нас перезаразить может, надо поосторожнее быть, – обеспокоено хмурясь, сказала Арит, обернувшись ко мне, когда я вошла.
        – Полы почаще мыть, – сказала я. – Что ещё поделаешь?
        – На двор вынести надо, штобы… – подала голос Рыба,
        – Да ты што, Рыба! Не стыдно тебе? Никого мы на двор не станем выносить, не по-божески, нехорошо, он и так больной, а мы его из дому?!
        – А ежли…
        – Знать пришёл наш срок, што теперь кудахтать? Всё, закончили балясы, помогать по очереди будем больному, не поправится, все виноваты, а выздоровеет – все молодцы, – сказала я последнее слово.
         Так ухаживать и стали, ничего иного не пришлось делать. У Кая я спросила, как зовут его товарища, но он удивлённо уставился, не зная, что сказать.
        – Он тебе спас жизнь, а ты не знаешь, – укоризненно сказала я, когда наутро Кай, действительно встал с постели и уже смог с нами вместе трапезничать.
        – Так как же упомнить, Хатор?! Почитай сотни две матросов-от на корабле моём было, откуль я запомнил бы их всех? Вестимо, несколько лет ходил бы, а то первый раз и вышли, трёх месяцев поход наш не длился, – моргнув виновато, сказал Кай. – Есть-то позволишь зазнаю? Проголодался, страсть!
         Мы все засмеялись, даже Арит, прислуживавшая за столом и Рыба, принесшая блюдо с запеченным мясом, а Арит выложила сыр, зелень и лепёшки. Запивали варёною водой с лимонами, Рыба сказала, что ни в жизнь не станет пить тут сырой воды: «Што ты, касатка, чужой город, мало ли как у их тута дристать принято!», тараща глаза, вполголоса проговорила она.
        – Да так же, как у всех, нового способа никто не изобрёл! – сказала Арит, услыхав слова Рыбы. – Но воды сырой, действительно нигде лучше не пить.
         – Ишь ты! – выпрямилась во весь свой богатырский рост Рыба. – Подслушиват ишшо!
        – Я не подслушивала! – оборонилась Арит. – Ты так шепчешь, что на той стороне улицы мухи попадали со страху.
        – Ну да, чего другого, а мух у вас тут сколь хошь! Одна назойливая вот всё жужжит и не молкнет, што ты ей не бай!
        – Ладно, деушки, заканчивайте много сокотать, – засмеялась я, развеяв их перепалку.
         Они поглядели на меня и снова друг на друга.
         – Лохань надоть готовить, искупаться госпоже. Бань-то у вас, сидонцев, не придумано, – сказала Рыба.
         – Бани есть, но для мужчин они. Женщины по домам сидят, в бани к мужчинам только продажные ходят.
        – В бани?! – изумилась Рыба. – На што ж они в бане-от? Спину тереть? Али пятки скрести?
        Они принялись обсуждать здешние бани, а я вышла во внутренний двор. Надо здесь устроить всё уютно, так, чтобы можно было проводить время и днем и вечером, у них сухо, внутренний двор – часть дома, так станет главной горницей, навес поставить от солнца, зноя меньше будет, фонтан тут, будет очень хорошо, жаль деревьев так мало и пространство замкнутое, как в темнице…
        – О чём ты задумалась? – спросил меня Кай, незаметно подойдя со спины.
       Я обернулась, он с улыбкой смотрел на меня, хорошая у него улыбка, белозубая, ясная, и смеётся заразительно, как беззаботный пацанёнок. 
        – Который год тебе, Кай? – спросила я.
        – Двадцать третий. А тебе? Семнадцать? Што смеёшься? Больше? Ну, девятнадцати точно нет... – он посмотрел, чуть склонив голову. – Хотя… ты умная какая-то, как дородные тётеньки бывают, а ещё больше с бородами дядьки, всякие там жрецы – мудрецы.
       Я не выдержала и прыснула, и он засмеялся тоже.
       – Жене твоей который год? – спросила, и поймала себя на том, что вот так неловко пытаюсь вызнать, любит ли он жену, как говорить о ней станет, таково и отношение. – То-то радёшенька будет, что ты жив-здоров, ещё и не знает, поди, убивается. Послать весточку надоть.
      Как глупо, я даже взволновалась на мгновение, ожидая его ответа.
       – Весточку можно, а токмо не женат я.
        – Как же не женат в твои годы? Али болен?
       Он прыснул, смущаясь, помотал головой, ероша золотистые волосы:
         – Да нет, вот же… почему сразу болен. Померла моя невеста, вот и не оженился вовремя, – я соврал мгновенно, как и с именем.  Я не хотел, чтобы она знала, что я царский сын, начнёт церемониться, чужится, а так тепло глядит, открыто, как на своего, стоит близко и коснуться не боится. Мне не хотелось отдалиться от неё и на шаг, как понял, что живой я, одна мне стала радость – видеть её, голос слышать, смех, он журчит у неё, нежно в глубине груди пересыпает золотые мягкие монетки.
        – За теми горницами – море, хочешь, поглядим? – сказала она. – Я не ходила одна, все заняты были…
        Ну скажите, предложила бы, знай, что я будущий фараон, повелитель Кеми? Уже бы созвали стражу местную и выдворили меня к царю тутошнему на постой. Нет, никак без вранья мне нынче, никак я с ней расстаться не хочу…
        Мы прошли помещения для дров и посуды, и всякой нужной утвари, через коридор и открыли засов на небольшой тайной двери через которую, должно быть, приносили рыбу, купленную на берегу, вдалеке был виден небольшой береговой рыбный рынок. Но главное, что отсюда открывался вид на море, на корабли, заполняющие бухту, и был это непрохожий тупичок, думаю, обычно тут была тень от окружающих стен и домов, а сейчас всё заливал розовый закатный свет. Солнце уже подошло к горизонту, окрасив половину неба в этот чудный ягодный цвет, будто по небу пролили кисель.
        – Я люблю смотреть на закат, у нас в Кемете солнце садиться не в море, а уплывает за горизонт на суше. И простираются сумерки, в которых шуршат себеки и летучие мыши.
        – Себеки?.. Себеки – это кто? – удивлённо моргнула Хатор, зацепившись за незнакомое слово, ну хоть чего-то не знает.
       Мне было приятно просветить её:
        – Это крокодилы, они посвящены Богу Себеку, а он хранит нас всех от сил Тьмы, – сказал я.
        – А у нас на Байкале только сам Байкал, Великое Море и Солнце – Боги, иных нет, – улыбнулась Хатор.
        То, что она сказала, удивило и обрадовало меня, это удивительное совпадение, что она с далёкой родины моих предков. А я удивлялся ещё, что она и прочие её спутники говорят свободно на лёгком наречии моего детства. Я не знал тогда, что у этого совсем иное объяснение – такие как она, на всех языках мира говорят свободно.
        – Ты с Байкала?! Мои дальние предки пришли с Байкала. Давно-о. Но, многие его ещё помнят, хотя почти поглотил Кеми, – я чуть не выдал себя.
        – Так мы почти земляки с тобой, – засверкала она, щуря от солнца длинные ресницы, пушащиеся в красных солнечных лучах, прикрывая глаза тёнью, а губы такие розовые, полные, мягкие должно быть и…
  …и сладкие, мёдом пахнут и на вкус как мёд…
       Я сам не понял, как сделал это, как решил и когда поцеловать её, я не командовал себе: «вот теперь поцелуй», я вдруг просто оказался прижатым к ней весь, к её животу и груди, обнимая и прижимая к себе, губами на губы, меж губ, в жадной охоте за гладким, как лепесток языком. Это сделалось само, словно я сюда, в Сидон приплыл только для того, чтобы это сделать… да что там, словно я из Кеми рвался, чтобы только оказаться теперь вот так с нею…
        Она не отпрянула, сначала задохнулась, но обняла меня, и губы её ответили мне, она выдохнула сладко и ладони её потеплели…
        Но вдруг вытянулась, как спущенная тетива, выпрямила руки, не отталкивая, но отодвигая меня.
        – Ой-ой, Кай, што ты… – задыхаясь, прошептала она, но в её лице не было «нет».
        – Хатор…. – я весь превратился в желание, вожделение куда более полное, чем то море, что смотрело на нас вместе с солнцем и бескрайним безоблачным небом.
        – Не надо…. – тихонько проговорила она, дрожа, опуская локти, а ладони остались жечь мне плечи.
        – Да ты что… – я умер бы сей же час, ежли бы меня оторвали от неё.
        Я прижал её к нагретой солнцем глинобитной стене, целуя, стягивая платье с плеч, блестящих как самый дорогой мрамор, с грудей, они такие белые, нежные с розовыми маленькими сосками и такими сладкими на вкус… в животе у меня разгорелось невыносимое пламя… бёдра, ноги, где ты, заветный горячий рай для меня?..
    …всё произошло так быстро, так горячо и непереносимо сладостно, что я зашлась в конвульсиях, задыхаясь, обняв его руками, бёдрами, всем телом, как вода обнимает согретый солнцем берег…
        – Кай… Ка-ай!.. – она вспыхнула и сгорела она вместе со мной, полностью в горячий пепел… а я поймал и выпил её выдох со стоном…
        Мы понемногу начали дышать, видеть и слышать, оказавшись сидящими рядом всё у той же стены на стёртых камнях старой набережной, что была здесь когда-то. Хатор опустила платье, накрывая колени…
        – Твои волосы пахнут морем… – сказал я, сам не знаю, почему, откуда мне знать, что говорят в такие восхитительные мгновения...
       Я повернулся, зарываясь в её распустившиеся косы, и её мягкие тёмные волосы, как шёлковая тёплая ночь окутали моё лицо.
        Она прислонилась лбом ко мне и прошептала тихо-тихо:
        – Твои тоже… и губы – сладким вином… а кожа – свежим ветром… и солнцем…
        Но вдруг ресницы её дрогнули, она выпрямилась, вспыхнули глаза, словно она испугалась, вскочила на ноги и опрометью бросилась в ту дверь, что привела нас сюда, на ходу поднимая платье на плечи… а я остался сидеть, даже не потрудившись опустить рубаху, обнажавшую мои чресла, но здесь, в этом городском закутке, случайно получившемся из-за причуд беспорядочно растущего города, неправильно заполняющего пространство, я был не видим никем. Никогда раньше я не делал таких неожиданных вещей, мои встречи с женщинами носили очень упорядоченный характер, радость была мгновенной, даже не радость, а всего лишь облегчение и после забытьё. Что-то не то произошло теперь. Совсем иное что-то… Как там сказал Арий? Я не позволял ничему вырасти из своего вожделения? Но разве я испытывал его раньше? Вот сейчас я едва подумал, едва вспомнил, как Хатор на бегу, поправляет платье на плечах, как мой радостный член, как молодой жеребец устремился снова в бой…
       …Я бежала сама не знаю куда, и сама не знаю от кого. От него? Или от себя? От того, каким вдруг желанным он оказался, как велико и горячо оказалось моё наслаждение, и не моё, но обоюдное, или я просто забыла, что это такое? Вбежав в мою горницу, где я помещалась одна, слава Богам, я заперла дверь и… я не знала, что мне делать, расплакаться от ужаса, что я натворила или от счастья, что жизнь вернулась в меня, и я рада ей, и я счастлива, чувствовать её в себе настолько полно. Больше того, я хочу чувствовать её снова. Его, Кая чувствовать снова, всем телом, всей кожей, внутри и снаружи, я хочу заполниться им, как пустой сосуд, пересохшее русло мечтает о живительной влаге…
    …я искал её, она где, в своей горнице, несомненно, куда ещё ей бежать.
        – Кай, ты чего это чудной такой? – Рыба спросила меня, прошедшего мимо неё через двор. – Чего лица-то на тебе нет?.. Случилось чего? Кай?.. Эта бежит, как на пожар, теперь ты…
        Я и раньше был не приучен отвечать на досужие вопросы, потому что никто никогда их мне не задавал, сын фараона, будущий царь пребывает почти в таких же высотах, как сам фараон. Но здесь, среди этих людей я был обычный человек, может, потому и чувствую всё, как обыкновенный, а значит вполне?.. но Рыбе я не ответил, я не в силах был сейчас говорить ни с кем, кроме Хатор…
        Дверь оказалась заперта, но я дёрнул её, и она отворилась, щеколда отлетела вместе с петлями.
        – Хатор!
       Она отступила вглубь горницы, ноздри дрогнули, губы, щёки пламенеют…
         – Кай, ты… я…
        Одного мига, крошечного мига мне не хватило, чтобы вновь заключить её в объятия, вот ложе, широкое и низкое, четыре шага, я пролетел бы их за крошечный кусочек мига, но мне не хватило его, потому что вошёл Дамэ со словами:
        – Чёй-то у вас тут такое делается? Замки ломаете… – хмурясь, он смотрел на нас. И добавил: – Рыба трапезничать зовёт.
         – Хорошо…
         Заглянула и Арит, а за ней и Рыба.
         – Вы чего здесь?
         Я обернулся, надо же, все в дверях стоят.
         – Все явились, это хорошо, – сказал я и продолжил, уверенно выпрямившись: – я женюсь на вашей госпоже. Вот, что происходит.
         – Чиво?! – скривился Дамэ.
         – Вот это да… – прошелестела Арит.
         – Скока прошло, дён пять, как мы из моря-от тебя на носилках тащили? Скоро ты собрался с силами, однако… – проговорила Рыба, надменно усмехаясь.
         – А ты чего молчишь? А, госпожа наша… Хатор? – сказал Дамэ, посмотрев на Хатор. – Ты… идёшь за него?
         Я напряжённо смотрел на Хатор, неужели скажет: нет, неужели откажет, полоснёт меня по сердцу без жалости? Я тут и повалюсь, сразу силы все вон из меня, да что силы, вся жизнь, на что она, если не знать больше, что было только что… Хатор, не говори: нет…
        – Иду… – едва слышно произнесла Хатор, глядя на меня, не на них, как и я смотрел на неё, я говорил не с ними, я говорил ей и для неё. Она только чуть пошевелила губами, скорее выдохнула, чем произнесла, но в горнице и даже, кажется, за стенами на улице всё стихло, и её голос прозвучал громко и отчётливо.
        – Ты рехнулась?! – ахнула Рыба.
        – Ты его не знаешь…. – рыкнул Дамэ.
        – Уже знаю, – чуть твёрже ответила Хатор.
        – Обалдела… Дамэ, она сошла с ума, – Рыба просила поддержки.
        – Это похоть одна, ничего больше! – вскричал Дамэ, бледнея.
        – Пусть похоть будет, – краснея губами, ответила моя восхитительная Хатор, за одни только эти слова я буду любить её до конца моих дней.
        Вот как я узнал любовь, как встретишь, не обознаешься. За одно её слово я умру, а за поцелуй, ещё и всех убью, если держать станут...
        Хатор же продолжила: 
        – Пусть похоть, пусть… пить хочу её полными глотками! Мою похоть, мою жизнь…
        – Да ты…
        – Слыхали, что сказала Хатор?! – победоносно проговорил я, чувствуя себя куда большим царём сейчас, чем когда стану фараоном.
           Дамэ и Рыба переглянулись, беспомощно открыв рты, похоже было, что у них на глазах происходило что-то, чего они ещё не видели.
        – Оставьте их, – неожиданно произнесла Арит, маленькая, рыжеволосая, обходя эти двух больших людей, и закрыла дверь, оставив нас с Хатор наедине…
         Я подошёл к Хатор ближе. Она, быстро дыша, смотрела на меня, словно бежала, а я поймал и остановил. Губы алели, ещё не остывшие от моих поцелуев…
         – Я люблю тебя! – сказал я, дрожа и весь горя, словно внутри меня пламя, как в печи.
        Она смотрела на меня, чуть дрогнули ресницы от моих слов как от дуновения.
         – Что… скажешь, Хатор?.. – волнуясь, спросил я, не выдержав, вдруг передумает теперь? Когда мы наедине, скажет: «это я так, тех позлить»?..
         – Вспотел ты…. – сказала она, коснувшись моего лба.
         – Не шути, Хатор… скажи! – сказал я, и мой голос впервые в жизни дрогнул.
         – Скажу?.. – она дрогнула ресницами, улыбнулась. – Скажу… побриться тебе надо, Кай… колючий…
          – Хорошо… щас? – спросил я, готовый на всё, только бы позволила снова целовать себя…
         Но она улыбнулась и сделала шаг ко мне, последний, что разделял ещё нас.
         – После… – и положила руки мне на плечи.
         Я подхватил её и всё, всё исчезло в её тепле, сладости, в чудесном её аромате и моём безмерном наслаждении этим и тем, что я живу. Впервые в жизни я чувствовал жизнь, будто я только что родился...
        Весь мир завертелся вокруг нас, исчезла низкая горница, жалобно скрипящее ложе, душный зной, заполняющий помещение, свет солнца или вечернее небо, ночь и звёзды, ветер, поднявшийся утром, вместе с солнцем, вновь сгустившийся полуденный зной, кричавший где-то петух, заливистый лай собак, сопровождавших скрипящие вдоль улицы повозки, запахи жарившегося мяса и варёной крупы, пригоревшего молока, шелест пыльных деревьев во дворе, приглушённые голоса всех, кто был в доме… ничего не стало, были только мы. Её глаза, её губы, руки, бёдра, живот, лоно… её голос, шёпот, смех.
        – Ты любишь меня? – спрашивал я сотню или две раз.
        – Люблю! – отвечала она сотню или две раз и спрашивала тоже: – Ты любишь меня?
        И я тоже отвечал.
        Я думал, Смерть пришла за мной, я ошибся, это Любовь, любовь забрала меня всего без остатка…
       Через шесть дней Авгур совершил над нами обряд, и мы стали мужем и женой. Я думал о том, что теперь я могу вернуться назад в Кемет и представить отцу мою жену и будущую царицу, он будет недоволен, а может быть, увидев Аяю, напротив, благословит, потому что лучше царицы не могло бы никогда сидеть на кеметском троне рядом с фараоном.
       Я отправлялся в длительное путешествие за неведомыми чудесами, но нашёл главное чудо скоро и совсем не в том, о чём я думал. Но всё это я сделаю позже, немного позже, куда теперь спешить, когда всё так славно, так ладно в этом маленьком доме. Вернуться в Кеми – это снова стать наследником, когда сонм рабов будет сопровождать меня, ни на мгновение не оставляя одного, люди и смотреть не смеют в лицо, тем более заговорить или смеяться при мне. А здесь и с этими людьми я жил как самый обыкновенный человек, как не жил никогда раньше и я был безмерно счастлив теперь… А раньше я не знал даже этого слова.

       Я проехал густонаселённую Финикию, обследуя все города. Почему-то мне казалось, почему-то было удивительное чувство, что ни где-нибудь, не в Кемете, но здесь я могу найти если не Аяю, то кого-то, кто видел её, действительно видел…
        Расставшись с Гором в Арваде, я отправился в Сидон, где даве нашёлся Мировасор, большой, довольно красивый и даже величественный город, не уступающий городам Кемета, но торговый и потому куда более шумный и весёлый, на окраинах бестолково построенный, в центре удивительно красивый, стройный с множеством зданий с изящными стройными колоннами, прямыми улицами. Здесь не было ни такого великолепного и величественного дворца, как в Авгалле или как были в Кемете, но дома отличались совершенством линий и форм, но впрочем, это только в центре города. И сады росли только за самыми высокими заборами, на улицах деревьев не было вовсе, и от того жара в середине дня становилась испепеляющей.
        Проезжая по улицам, я всматривался в лица встречных, по привычке, какой не было у меня в прежние времена, когда я не искал по свету Аяю. Я всё время задавал себе вопрос, который задал и Орсег: а что, если она не хочет, чтобы я её нашёл? Если бежит от меня?
       Но я чувствовал, я был уверен, что это не так, она тянула, звала меня со всех сторон света, только я не мог быть достаточно чутким и зрячим, и так слышать, чтобы понять, откуда она зовёт…
        И вдруг на одной из улиц, где я оказался уже перед закатом, я услышал то, чего здесь быть не могло никак: «Ой, люли-люли…»
        Я вздрогнул и вскочил в седле, оборачиваясь по сторонам, ловя звук, откуда, откуда прилетел?.. Но мимо прогромыхала повозка и заглушила голос, что выводил песню моего Байкала, ЕЁ голос, Аяи, я не ошибался, я мог ошибиться, на этом ли свете я нахожусь или на том, но я знал, что это её голос…
       Я поспешил соскочить с седла и почти побежал вдоль улицы, пытаясь понять, откуда я слышал песню, где здесь может быть Аяя?! Где она? Где?..
       Боги… сердце колотилось так, что я почти оглох и ослеп.
       На улицу дома выходили глухими стенами, потому что здесь стояла жара и пыль, или гулял пропитанный пылью ветер, грохотали колёса, ржали лошади, сновали люди, все окна открывались во внутренние дворы или не было окон, а просто множество дверей или проёмов вели во дворы, у некоторых там были сады и фонтаны, у других только печи, у кого как… Где здесь Аяя?! Где она может быть, откуда я слышал её голос?..
        Я застучал в ближайший дом, мне не открыли, кто-то из проходивших сказал:
        – Это дом Авгура, жреца, щас никто не живёт, ты кого ищешь, странник?
        – Нет… А… девушку прекрасной наружности видел здесь? На этой улице? – с надеждой спросил я, если она была здесь, её не могли не заметить, не запомнить.
       Он рассмеялся, показав отсутствие двух или трёх зубов.
        – Прекрасной? Это тебе не сюда, странник, ты кеметский что ли?.. Прекрасные девушки у нас в отдельных кварталах живут, идём, покажу, вон там, через три улицы рынок будет, потом площадь, за ней бани, вот там и…
        Я понял, что прохожий насмехается, никогда Аяи он не видел, конечно. Голоса я больше не слышал, обошёл все дома, что были на этой улице, никто не видел ни девушек, никого похожего на Аяю и ничего не слышал о ней. 
        – Нет-нет, здесь все наши живут, никаких чужеземок…
        Ни с чем я отправился восвояси, в умете, где я остановился, мне страшно захотелось напиться снова, но я вспомнил, что на таком же вот постоялом дворе встретил Мировасора. Теперь мне не хотелось видеть никаких предвечных, кроме Аяи и ещё Эрбина, по которому я скучал, особенно после слов Орсега о том, что на Байкале неладно.
        Вспомнив это, я не стал ни есть, ни тем более напиваться и отправился на берег моря.
        – Орсег! – позвал я, памятуя, как это делал Мировасор.
        Быть может, он и не придёт, ведь в отличие от Мировасора, я ему не друг. Но он взял обещание найти Аяю, я, уходя от моря, хотел всё же знать, а вернее, я хотел ещё раз взглянуть на него. Не просто услышать снова, что он не видел её следов, как ни искал, но увидеть, как он это скажет. Почему-то, сам ещё не знаю почему, но в нём, во всём, что он молвил, как, какими словами, я чувствовал ложь, как чувствуют трещину в сосуде, скрытую, но  слышимую. Почему он обманывал? И кого? Мировасора? Или меня? Вот с чем я хочу разобраться. И если он лгал мне, то почему? За этим мне мерещилось то, что я слышал на улицах этого города, ведь Аяи здесь быть не могло, но я её слышал, именно её, не чей-то похожий голос, нет, я слышал Аяю, но оказалось, что этого не могло быть. Она была только в моей голове, в моём сердце и тоске по ней. Пусть мои подозрения в отношении Орсега и его лжи окажутся тем же странным миражом. Пусть окажется, что я стал сумасшедшим, который не верит никому и всех подозревает, чем я буду мучится этим.
        Орсег не явился. Я пробыл в Сидоне ещё несколько дней и двинулся дальше, в Библ, оттуда в Тир, но всё это было уже бестолково, я чувствовал, что тыкаюсь, как слепой, и нигде, как и в Сидоне, Аяи не было. И путешествуя по этим прекрасным, густонаселенным, но таким душным городам, я приходил на берег моря и призывал Орсега. И только в последний день, намереваясь уже уехать с побережья с тем, чтобы, добравшись до моего самолёта, укрытого на вершине одной из окрестных невысоких гор, отправиться на Родину, я в последний раз пришёл на берег Срединного моря, чтобы попытаться вызвать его повелителя. И снова позвал, удивляясь, почему до сих пор он не отвечает мне?..
       И Орсег явился. Как и в прошлые разы, я не заметил, как и когда он выходил из моря. Он окликнул меня с берега:
       – Я здесь, Арий. Звал?
       Я обернулся, он сидел на большом округлом валуне, его тёмноватая бронзовая кожа поблёскивала в лунном свете.
       – Чего звал? Сам нашёл свою возлюбленную?
        Я удивился таким словам, будто я не просил ни о чём. И вообще мне показалось, что он не в духе, что подтверждало штормящее море при ясном небе.
        – Нет, Орсег, не нашёл, – сказал я. – И ты не скажешь ничего?
        – У морей не было её, твоей прекраснейшей из женщин, – сказал Орсег странным каким-то голосом.
        Я опять не мог понять, что в нём не так, в чём он лжёт? Или все предвечные, кроме Эрика и Аяи только и могут, что вскую задорить меня?..
        Я помолчал, садясь на камень тоже.
       – Хочешь, на самолёт мой поглядеть?
        Он посмотрел сначала холодно и будто не понимая, что я сказал, а потом немного оживился, но глядел недоверчиво будто.
        – Самолёт? Это что же?
        – Приспособа для летания, – сказал я, бросив камешек в подбегающую волну.
        – Всерьёз показать хочешь?
        – Отчего же? Может, решишься и взлететь со мной?
        Помолчав, он выпрямился и спросил, немного посветлев:
         – И когда покажешь?
         – Хоть завтра. На рассвете приходи, я коня для тебя захвачу, поедем на гору, где моя деревянная птица припрятана, ежли за прошедший год, что я тут мотаюсь, её ветрами не сломало.
        – А ежли сломало?
        – Новый построю, в первый раз, что ль? – усмехнулся я.
        Лицо Орсега снова как-то изменилось, он то ли сильно удивился, то ли не поверил в то, что я сказал. Но теперь незачем было раздумывать, встретимся наутро…
Глава 11. Возвращение
         Он удивил меня, этот человек. И удивил не в первый раз. Я не мог ожидать ни от кого, даже от предвечного, того, что показал мне Арий. Во-первых: я всё же считал, что полёты подвластны только Богам, но ведь для простых людей и мы – Боги. И всё же то, что один человек может поднять в воздух не только себя, но и придуманную им и им же построенную искусственную птицу, это было неожиданно и удивительно. Более того, в эту птицу он посадил и меня, и мы вместе поднялись, вернее, слетели с горы и, удерживаясь в воздухе, полетели над землёй. Это оказалось неповторимое, изумительное ощущение: после мгновенного страха, даже ужаса, который нахлынул мне в грудь, когда я глянул вниз и понял, что меня ничто не держит от того, чтобы свалиться на землю и расшибиться в мокрую солёную лепёшку, я почувствовал, что моё сердце остановилось в смертном страхе. Но потом я увидел спокойное и даже улыбающееся лицо Ария, щурившего от солнца свои удивительно светлые глаза, такие прозрачные, что казалось можно разглядеть сквозь них все тайны его души. Но это только казалось… И вот эта спокойная улыбка на лице Ария как-то умиротворила меня, почувствовав, что я смотрю на него, он обернулся:
        – Ну как? – легко перекричав ветер, спросил он.
        Я вдохнул полной грудью, успокаивая сердце, и кивнул ему:
        – Уже лучше…
        Он усмехнулся, кивнув в ответ, и потянул свою «птицу» выше, ближе к облакам. И вот мы уже рядом с ними, с теми, что висели пониже, я думал, вот-вот ударимся, но всё было вовсе не таким, как кажется с земли. Вблизи облака вовсе не плотные, как я думал, а податливые, как густой туман и такими красивые… такую красоту я видел только в своих глубинах.
        Да-да, едва я перестал замирать от страха разбиться об облако, а потом раскрывать рот от удивления, я увидел, до чего эта высь похожа на мои великолепные глубины, та же высота, та же лёгкость и та же величественная неповторимая нерукотворная красота. Только в моей стихии я не чувствовал себя так ненадёжно, как теперь, когда моя жизнь зависела от этого человека с твёрдым лицом и мягким голосом.
         Воздух не вода, в воде тело чувствует плотность, а не так как теперь – пустоту. Я посмотрел вниз на долину, над которой мы летели, внизу был город, такой маленький и такой огромный, распластанный, как морская звезда, я видел улицы, дома и людей, лошадей, повозки… Море сверкало синим кеметским стеклом, сады казались пухлыми зелёными пятнами, похожими на пучки мха, а поля на лоскутное одеяло, какие шьют на севере и каких не знают здесь у нас, где не бывает жестоких морозов. Да, эта стихия и эта красота не уступает моим владениям, я владел водой, Арий владеет воздухом, кто из нас сильнее?..
        – Не-ет…. – засмеялся он, когда я сказал, что он Повелитель воздуха. Мы уже спустились на землю к моему облегчению. – Что ты, Орсег, я не могу управлять воздушной стихией, как ты управляешь водой. Я лишь умею подниматься в воздух.
        – Скромность порой хуже чванства, – сказал я. – Заносчивость, по крайней мере, не бесит так. Хочешь нравиться людям, не делай вид, что ты такой, как они, потому что они видят отличие и в твоей скромности усматривают ложь, рождённую самым холодным высокомерием.
        Арий посмотрел на меня удивлённо и усмехнулся уже иначе, теплее, кивнув:
       – Ты прав… просто удивительно, до чего ты прав… Самому себе всегда был противен этим, но… – смущаясь и от этого становясь мне каким-то близким. – Думалось, если я не стану гордиться, то...
        – То людишки примут тебя? – засмеялся я. – Не надейся, не примут. Нас или возносят или гонят, но нам никогда не встать в ряд с ними. Поэтому мы так одиноки.
       Арий помолчал немного, потом спросил, взглянув на меня:
        – Долгая жизнь делает мудрым?
        Я засмеялся.
        – У каждого есть возможность умнеть.
        – Ты ложной скромностью не страдаешь, верно?
        – Нет, я вообще не люблю лжи, – сказал я человеку, которого бесстыдно обманывал.
        Да, бесстыдно! Почему я должен стыдиться, что не хочу отдать ему ту, кого хочу для себя? Я встретил её раньше того, как он попросил меня найти её. Почему я должен был отказаться, когда узнал, что ещё кто-то жаждет найти её? Почему я должен был отступиться? Почему? Даже если бы она сказала, что мечтает встретиться с ним, я не стал бы им помогать, а тем более теперь, когда я почти уверен в обратном. Так что нет, мне не стыдно.
        И пусть теперь, когда я так сердит на неё за холодность и пренебрежение, пусть я не видел её уже несколько месяцев и затосковал в тщетном ожидании её покаянного возвращения, я знаю, она здесь, в Финикии, я не вижу, но чувствую это, она недалеко от моря, уйди она от берега вглубь суши, я почувствовал бы это. Я настроился на неё, как парус настраивается на ветер, и хотя сейчас ветер стих, даже затаился, я дождусь, пока он наполнит меня снова. А пока пусть этот Арий убирается восвояси на свой Байкал, потому что он, оказывается, куда более серьёзный соперник, чем я предполагал вначале, и сил в нём не меньше моих, поэтому глупо вступать в открытое противоборство, лучше действовать хитростью пока могу. 
 
       Орсег не так прост, как я подумал при первой встрече, не прост и не глуп, и мне кажется, знает что-то ещё, чего не знаю я, но теперь он не расположен делиться со своим собратом по несчастью, он вообще, я вижу, во власти какой-то назолы, даже море, его владение, темно от шторма и бело от бурунов, вскипающих на потемневших валах. Но Орсег попрощался со мной как-то даже благостно, что ещё больше заставило меня подозревать его в неискренности. Но в чём его ложь, я понять не мог, в том, что он знает, где Аяя или в том, что ему понравилось летать со мной, или в том, что он считает меня равным себе. С предвечными непросто…
        И я отправился назад на восток, я устал от жары, от жёлтого песка, полуголых загорелых людей, от суши и суховея, от стрекота цикад, заглушающих пение птиц по ночам. Нигде так не поют соловьи и не щебечут птицы, как на родине, нигде так не свеж ветер и чиста вода, нигде так не вкусен хлеб, нигде больше моя душа не сможет быть такой зрячей, а ум таким ясным… Мне надо на родину, там я стану сильнее и прозорливее, там мой брат и что-то неладное случилось с тех пор, как я покинул родную землю...
       Я добрался до Байкала быстро, очень быстро, всего за несколько месяцев, мог бы и за несколько седмиц, думаю, при необходимости и быстрее, теперь с моими картами и по изученному в мельчайших подробностях пути можно было двигаться очень быстро, если разогнаться, но я не гнал, я всё же не мог не искать следы Аяи по дороге. Искал и не находил, я, похоже, уже помешался на этом.
        И вот я приблизился к Байкалу… Я не узнал привычных мне с рождения мест. Хотя наступила весна, которую в жарких странах заметить было мудрено, здесь таял снег, насыщая воздух пряными влажными ароматами, такими, какие могут быть только здесь: влажной коры, пробуждающихся почек, оживающих растений, первоцветов, пробивающихся сквозь оттаявшую почву, зашевелившихся подземных червей и готовых вылететь насекомых, теплеющей земли, здесь как нигде ярко светило солнце, высвечивая начинающие зеленеть проталины. Но этот лес был совсем молодой, гибкий, а горы и скалы вокруг ниже наполовину, чем я помнил. Причём они оказались на берегу, а не так как были прежде – через обширные долины, где и располагались все города и села Байкала.
         При подлёте, издали, пока было невидимо Море, все выглядело по прежнему, но едва я перелетел за гряду скал, сразу увидел Море, заполнившее собой все земли, раньше принадлежавшие нашему царству, а теперь получалось, что царства нет. Вода поднялась, переполнив чашу, отведённую Великому Морю, теперь наш Байкал стал больше, шире и длиннее почти вдвое, и, значит, глубже… Мне стало не по себе от этих мыслей: Великое Море всегда было глубины невероятной, даже Аяя не знала его глубины, хотя могла нырнуть до дна, но я просил этого её не делать этого, всякий раз опасаясь, она слушалась, потому и не знали мы, какова была глубина Великого Моря, какова же она ныне?..
         Откуда же взялось столько воды, чтобы она затопила все города и сёла, весь скалистый лес, даже Эрикову долину, где некогда на значительной, как мы считали, высоте стоял его дом, его тайное убежище… Весь древний Байкал, наша с Эриком вотчина, погребён теперь под водой навеки, не осталось ничего, никакого следа, и никто из потомков никогда уже не увидит изумительный Авгалл, наследник нашей древней столицы, никогда и никто не узнает, что здесь были здания, подобных которым я не видел нигде, даже в Кемете, где они огромны и величественны, ни зелёных садов, ни мощёных улиц. Как некогда остров с Байкалом, древней столицей, ушёл под воду, так теперь утонуло за ним уже всё царство. Великое Море взял их один за другим как дань.
       Ужас и опустошение охватили меня. Я вернулся на родину… Но что теперь моя родина? Только само Великое Море. И всё же я чувствовал, что я дома, дома, наконец-то.
       Где же ты, Эрик? Где мне искать тебя теперь? Теперь я понял, почему ты увёл людей с гибнущей земли, из нашего погибающего царства. Тебе одному пришлось спасать всех и после на себе испытать чёрную неблагодарность потомков…
        – Да, мой дорогой братец! Оставил меня один на один с бедствием и тупоголовым стадом, предводители которого, мои прямые потомки, вышвырнули меня коленом под зад, едва мы добрались до жирных обитаемых мест! – вскричал Эрик, когда я отыскал его на одичавшем берегу. Но это когда нашёл, а для этого пришлось ещё потрудиться…

        Нашёл, это верно. Надо сказать, я уж и не чаял, что Ар вернётся, столько пришлось мне пережить совершенно одному, что я уже внутренне готовил себя к тому, что придётся как-то выживать здесь, совершенно одному, чего мне совсем не хотелось, и я упал духом по-настоящему, увидев, чем стала моя вотчина ныне. Да, Арик нашёл меня на этом почти совсем пустынном берегу, где даже лес был молод, свеж и прозрачен, чего не скажешь о поселениях, построенных людьми: неказистых, корявых, тёмных, секреты ремёсел, были по большей части утеряны, потому что их носители ушли отсюда, и я размышлял, что мне делать, остаться здесь и помочь этим смердам, оставшимся некогда на берегах Великого Моря и не ушедших со всеми, или бросить всё и убраться куда-нибудь, где тоска так не будет щемить ретивое. Но с Байкала уйти немудрено, сложнее уйти от назолы.
        Наконец, явился и Арик, однако, немного раньше меня отыскал иной человек, предвечный, каких мне видеть ещё не доводилось, а именно Повелитель земных вод. Он и застал меня на берегу во власти неизбывной моей тоски и спросил:   
       – Что за кручина, предвечный?
        Я обернулся на голос и увидел полуголого человека, хотя было ещё холодно: лёд едва сошёл с Моря, человек этот с длинными до плеч чёрными волосами сидел на большом валуне, небрежно подняв согнутую ногу и опираясь на колено локтем. Прикрытого тела на нём только чресла, голый мокрый человек на нашем берегу, да ещё такой тёмный и совсем с ненашими  чертами красивого смуглого лица, мог быть только предвечным, вроде меня, тем паче, что узнал во мне собрата.
        Я выпрямился и, не собираясь выказывать особенную радость оттого, что он объявился здесь, спросил:
        – Я-то предвечный, вот кто ты? Демон черномазый? – мой вопрос прозвучал очень высокомерно, наверное, я говорил бы иначе, встретил бы его радушнее, будь тьма в моём сердце хоть немного мельче.
        Он засмеялся громко и смело, как позволяют себе смеяться только повелители, и сказал:
        – Я – Орсег, Повелитель земных вод.
        – Вона как, что ж, приветствую. Явился полюбоваться, что воды твои сделали с моим царством?
        Орсег покачал головой, переставая смеяться:
        – Я не при чём. Это не земные воды пришли, эти воды не с земли, с неба упали, тебя и твоё царство затопил Божий гнев. В чём причина, спрашивай у Него, Он вряд ли ответит, пока сам не дойдёшь сердцем, за что тебе было наказание. Бог не Диавол, на ответы не скор.
        Он соскочил с камня и подошёл ближе ко мне, от него густо пахло морем и веяло жаром как от печи, вот и не мёрзнет…
       – Значит, погибло твоё царство безвозвратно? Чего же ты здесь? Али по этому вашему «Морю» так скучал? Что тебе в нём? Оно всего лишь большое озеро, только и всего…
        Я пожал плечами, отворачиваясь от него, как бы мне хотелось быть уверенным, что я смогу возвратить и былое величие и славу моей земле, но сейчас я чувствовал такую слабость, почти немочь, до того я был разочарован увиденным по возвращении, до того устал в скитаниях и тщетных поисках брата и… и, увы мне, Аяи. Как бы мне хотелось не тосковать хотя бы о ней…
        – Ты явился, чтобы позлорадствовать? – я взглянул на него через плечо.
        – Нет, не думай так, Эрбин. Я не стал бы.
        – Откуда ты вообще знаешь моё имя? Откуда знаешь, что я Эрбин? – сердясь, спросил я.
         – Ничего странного, Эрбин, здесь я не бывал отродясь – ваше Море слишком глубоко упрятано среди суши, мне здесь тяжко вдали от моих пространств, как тебе было бы нехорошо в темнице, но я много слышал от других о том, какое это было великое царство, как велик и многочислен был здешний народ…
        – Опоздал, ушли все, иные погибли. Да и от самого царства не осталось даже воспоминания.
        – Ушли, но увёл ты и на новом месте твои потомки стали царями новой династии…
         – На новом месте… – я посмотрел на него, я даже не увидел того нового места, где мои потомки стали новыми царями, даже этой небольшой чести не удостоился, меня изгнали раньше, чем достигли его. – На новом месте – это хорошо, но на прежнем разор и запустение, – вздохнул я.
        – Ты от этого печален?
        Я отошёл от кромки, откуда смотрел на серебристую дорожку, которая тянулась за Луной, немного растворившей в воде свой свет, не потому ли вода так светла, что Луна каждый день, купаясь, растворяется в ней?..
        – А если я скажу, что твой брат вскоре будет здесь? Тебе это сердце развеет?
        – Один? – быстро вскинулся я, выдавая себя.
        И по его хитрому лицу я понял, что он с расчётом задал мне этот вопрос: именно это он и хотел увидеть и услышать, что я взволнуюсь, вспоминая о той, кого отправился искать Арик… Орсег незамедлительно всё уловил.
        – Так ты… Ты тоже вздыхаешь об Аяе? – усмехнулся он и я понял, что он явился мне с этой именно целью: вызнать, затуманены ли и мои воды Аей. Но что ему Аяя?
        Именно этот вопрос я и задал ему, обернувшись. Он усмехнулся:
        – Мне, конечно, ничего, что мне может быть? – качнул он своей тёмной гривой по голым плечам. – Твой брат просил меня помочь в поисках, потому я знаю о ней…
        – И что же ты? Нашёл?
        – Я не искал, – сказал Орсег. – Она сама пришла к моим берегам. Я не искал, я хотел её увидеть, потому что слышал о ней, но и подумать не мог, что двое предвечных, оказывается…
         – Что тебе «оказывается»?! – рассердился я. – Что ты хочешь выведать своим допросом?
         – Я и не думал выведывать… что ты? – он моргнул так простодушно, что будь я не я, я поверил бы, что он ничего не хотел вынюхать. – Я слышал о прекрасной предвечной, что хотела спасти своего возлюбленного, здешнего вашего царя, но не сумела и, затосковав о том, скрылась в безвестности. Только и всего.
        Ну да, так я и поверил, что он, будто школяр-дурачок «тока хотел посмотреть».
        – Что ж ты не сказал Арию, что знаешь, где она? – спросил я хитрющего обитателя морей, до сих пор не могу понять, что он замыслил и ради чего явился сюда.
        – Я тебе говорю, а ты, ежли захочешь, скажешь ему, – усмехаясь, ответил Орсег, глядя на меня светло-зелёными глазами, их прищур сейчас делал их особенно пронзительными. – Скажешь?
        – Непременно. Так, где же Аяя? – скрывая волнение, спросил я.
        – На дальних брегах, Эрбин. И не имеет намерения возвращаться в ваш холодный и теперь безлюдный край. Я спросил её, не нужно ли передать весточку о ней кому-нибудь. Знаешь, что она ответила? – его глаза становились всё пронзительнее и, кажется, злее?..
        – Догадываюсь. Она не ведает, что Арий и я живы.
        У Орсега игранули брови, в глазах мелькнуло сомнение.
        – Не знаю, о чём ведомо прекрасной Аяе, что было в её мыслях, тем паче на сердце, когда она сказала, что нет никого, когда я спросил, нет ли кого-то у неё в сердце…
         – Постой-ка… – догадался я, сразу прояснилось всё: – Да ты сам… ты не возымел ли видов на неё?
         – Я?! – он засмеялся немного чересчур весело, немного слишком громко для того, чтобы я поверил. – Да ты что! Мои владения не для всех, я самый сильный властитель из всех властителей на земле, только такая же, как я могла бы вместе со мной быть. Никто кроме меня жить в воде не может. Вот ты же не можешь, хоть и предвечный. Нет-нет, Эрбин… Но я сказать хотел, чтобы вы с братом напрасно не искали её и не ждали, питая бесплодные надежды, коими мучим и гоним твой брат, сюда она не вернётся и в сердце не носит вас…
        Вот тут я захохотал, теперь он ясен мне как на ладони, ишь, хитрить вздумал со мной, к Аяе нашей ладится, чёрт подводный:
        – Что, и тебя прокатила мимо Аяя?! – я хохотал счастливо, задыхаясь: говорить с кем-то об Аяе, с кем-то кто видел её совсем недавно, только-только, а не как я – две с половиной сотни лет назад, и кто так же, как и все оказался на обочине, сбитый на всём скаку её непобедимой прелестью. Конечно, иначе и быть не может, все зарятся на неё и все отскакивают, как солнечные лучи от злата…
       Орсег терпеливо дождался, пока я отхохочусь, восклицая: «Узнаю Аяю, Селенгу-царицу! Сколь лет проходит, а ничего не меняется! И Повелитель земных вод и тот пролетел мимо!.. То-то ты зол, должно быть, и разочарован!.. Дак с Аяей так, благосклонности веков десять станешь ждать, и то… а-ха-ха-ха-ха!.. не дождё-о-о-ошься!», и ведь выдержал, не утопил меня тут же. Не зря повелитель всё же, верно, и старше меня во много раз, научился владеть собой…
        – Успокоился? – спросил Орсег, дождавшись тишины. – Так отправлюсь я на волю своих вод, а ты запомни и Арию передай: Аяя не ищет вас, не ждёт и не хочет, чтобы вы появились когда-нибудь, давно живёт другими мыслями и чувствами.
         Он двинулся к воде, ещё несколько мгновений, и он прыгнул бы в воду, но я остановил его:
         – Боишься? – спросил я.
        Он обернулся, глядя на меня.
         – Нашего с Ариком соперничества боишься? – повторил я.
         – Я?! – заносясь, хмыкнул он. – Мне бояться сухопутных мошек, что потонут камнями в любом ручье?! Что никогда не смогут даже приблизиться ко мне по своей худосочной Силе! Мне вас бояться?!
         – Ну… на поле боя мы не сходились пока, так что не заносись шибко, на поверку может статься наша «худосочная Сила» твою мощь перешибёт, а что касается сердца Аяи, эта битва ею лишь одной определиться, когда и кто…
         – Не обольщайся, Эрбин, вас для неё уже нет, – зло сверкнул ухмылкой Орсег. – А может, никогда и не было. Для чего Арий разыскивает её столько лет? Отчего не позволит жить своей жизнью и судьбой, зачем преследует? Вам её не найти, забудьте и возрождайте ваше царство, али стройте новое…
        – Аяя такая же часть Великого Байкала, как и мы с Ариком, – невозмутимо возразил я. – Потому и погибло и порушилось всё, что ушли с берегов все его предвечные, а последний оставшийся замыслил о смерти. И не тебе решать ни об Аяе, ни о Байкале.
        Орсег постоял ещё немного, глядя на меня, поиграл бровями, но не сказал более ничего, кроме:
         – Что ж, прощай, предвечный Эрбин, Боги распорядят, свидимся, а нет – я не огорчусь.
          – Счастливо плыть, Повелитель морей, – ответил я, усмехаясь, ох и  повеселил меня неожиданный посетитель, ох и развлёк, порадовал даже рассказом об Аяе, о том, что она не изменилась...
          Впрочем, вскоре и Арик явился на Байкал и моей назолы вовсе, как ни бывало. Поначалу я, сердясь на брата, сварливо высказывал ему, как бедовать пришлось одному со всем народом байкальским во время потопа, и после, когда двинулись отсюда в поисках новых земель, как отсеивались, оставаясь на новых местах всё большие куски нашего народа, как, получается, широкой полосой расселились на всём пути с восхода на закат.
         – Теперь твои потомки в Кемете царями, – сказал Арик, улыбаясь, и блестя глазами. Он всё время теперь улыбался, глядя на меня, и мрачнел, когда отводил взгляд. – Соскучился по тебе, что юлить. А вот то, что здесь вижу, не просто обескураживает, а вводит в отчаяние. А, Эр?
         – Отчаяние – это верно ты молвишь, – ответил я. – Я в это проклятущее отчаяние куда раньше впал, братец. Ты отчалил, и стали потери мои во сто крат больше и тяжеле сразу, пока ты рядом со мной об Аяе молчал, то и мне вроде дышалось, а как уехал… Право, мне кажется, от моих чёрных мыслей, что завладели мной тогда, и осердился Байкал на нас и переполнился водами, как никогда и вышел из берегов, навеки похоронив наше царство. Вопрос теперь один, Ар, что нам делать? Уйти отсюда найти для себя иную землю или пытаться возродить былое величие, опираясь на пару сотен довольно низко опустившихся людей, разбросанных по нашим берегам, не помнящим ни ремёсел, ни письма, ничего… Не знаю, кто был их предками, что остались и не ушли за мной, самыми ли ленивыми и неверующими, но потомков они породили ни на что не годных.
        – Кем были предки? Да пьяницами, что проспали попросту ваш уход, – ответил Арик.
         Я взглянул на него и рассмеялся. Как ни горько было признать, что, видимо так и было, получается, гниль осталась на Байкале, порождение гнили и лености, можно ли вырастить из такого зерна прежнее?
        Арик покачал головой неопределённо.
        – Я весь нонешний Байкал почти объехал, покуда отыскал тебя, ты даже жить с ими не пошёл, как любишь, в гуще людской, в пещере на высоте обосновался…
        – В энтой пещере я золото хранил некогда, как и в прочих иных, вот мне тут возле и теплее.
        Но Арик покачал головой:
        – Нет, Эр, не в злате дело, ты не жаден до него, ты жаден до славы, почёта, до любви. Богатство для тебя лишь средство получить то, что ты хочешь, а не купаться в роскоши ради роскоши.
        Я усмехнулся, качнув головой, кто знал меня лучше моего близнеца?
        – А теперь ты даже холостым живёшь, вовсе странная история, я такого с отрочества твоего не помню.
         – Холостым… Кого же взять тут?! – задохнулся я от злости, он что, смеётся? – Кого я тут могу, по-твоему, взять?! Кукомои одни нечесаные! Косы и то ровно плести разучились, в домах грязь да копоть, на дворе куры с утками серут, а они ногами месят, рукава, подолы в навозе… тьфу! Сроду не помню такого!
         Арик захохотал невольно, конечно, он только проехал, разыскивая меня, а я за это время, что вернулся, нагляделся здесь. Потому и ушёл в скалы жить от невыносимой грязи, тупости, но главное, от упрямой лени. Ведь сразу-то взялся я с воодушевлением учить их, и избы класть, хоть сам не знаю, откуль разумел, но за столько-то лет моей жизни много раз видел, как люди дома ставят, как печи кладут, Арик вовсе мог своими руками дом справный поставить, я руками бы не взялся, но показать, как и что мог… И что думаете? Едва вставал где дом, похожий на человеческий, а не на засранную косую лачугу, с дырой в кровле, куда уходит дым очага, где спят вповалку и без разбору, как тут же и пожгут того выскочку, посмевшего отличиться. И хорошо, ежли только имущество попортят, а то ить и самого с семьёй уходят  насмерть. Раз за разом, наблюдая это, ушёл я от людей. Не хотели они вспомнить того, как жили их совсем недальние ещё предки, не хотели перестать опускаться до скотов, забывая последнее, варили себе хмельное в грубых глиняных черепках, и употребляли чаще, чем мясную похлёбку…
        – …Они соль скоро забудут есть, и мясо станут сырым с костей рвать, – докончил я свою грустную повесть. – Ничего не хотят, только жрать да совокупляться, а после дрыхнуть, как придётся и пусть всё горит вокруг, им всё равно. Нигде не видал такого упадка и разложения, как здесь теперь. Всё забыто и похоронено, Ар…
        – Надо попытаться оживить их…
        – Кого оживить? У них скотина живее умом, чем они! Которо поколение пьяниц и ленивцев. Они знаешь, как говорят: «Ты великий Эрбин, так дай нам сытого житья, построй города, домы, мы и будем жить, как вы жили светло да жирно. Ты великий, ты и сделай, чего с нас, малых просишь?»… эх, Арик… Думаешь, я не пытался?! Сам знаешь, я не таков, как ты, нелюдим, я сразу к ним, и не как обычно, свысока заносясь, нет, я со всею душой кинулся, крылья распахнул, думал, сейчас, осеню их, воодушевлю, и отстроим мы новое царство краше прежнего. Но нет, строить они не будут, ты только им дай… дай, они просрут и похерят… Деньги и те забыли, Ар, камешками расплачиваются, у них охотники богачами живут, шкур да мяса в лесах добывают. Так они шкуры выделывать разучились, колом они у них… и не шьют, не кроят, ни рукавов, ни воротников не помнят, спят на шкурах, шкурами укрываются, как зверьё, одеяла позабыли, мало, кто ещё ткать может, где станки остались от старых времён, ежли ломаются, они бросают, в печках жгут, и всё, ничего не нать… Гончарят кое-как, горшки все корявые грубые, только те, что от прежнего остались, и отличишь ещё… Ковать и вовсе… только то железо и сталь, что прежние им оставили, скоро камнями станут мясо резать… А помнишь, в нашу ещё первую младость с тобой были здесь зодчие и строители, способные громадные скалы, не касаясь инструментами, как масло обкатывать гладко и друг на друга ставить? Да как ставили, что ни трещин никогда не было, ни кривизны, будто вымеряли линейками точными.
        – И вымеряли, Эр, то большая была работа и огромные знания, цельный кладезь… Они ушли, когда мы с тобой нашу столицу утопили… – проговорил Арик, мрачно взглянув на меня.
        – Они раньше ушли.
        – Может и раньше, и не родились больше на нашей земле. А знаешь, где они теперь? – он сверкнул глазами, улыбаясь. – В Кемете! Там, где твой недальний правнук гордым царём восседает. Похож даже на тебя, не такой баской, правда, но тоже неплох…
        – Н-да… в Кемет они меня даже и не взяли идти… – проговорил я печально, очень хотелось мне увидеть страну, о которой Арик упоминает уже в который раз.
        – Там теперь и возводят удивительные постройки, подобные тем, что мы с тобой помним с детства, что ещё были в Авгалле. И похожи ведь! Я сразу отличил, и поискал даже энтих тамошних умельцев, что ты думаешь, кое-кто даже хранит память о прежних местах жития, о нашем Байкале. Смутно и сказочно оно у них вспоминается через столько поколений, но не потеряли, сберегли.
        – Тысяча лет, Ар, а они помнят. Тут едва сотня с небольшим прошла, всё забыто, а ведь то же место…
        – То да не то, Эр. Ничего даже с виду от прежнего Байкала. Энтот громаден и глубок страшно, подобен дальним морям, и берег совсем иной, необжитой, дикой.
         – Арик, но это же наше Море, а мы… предали его, ушли, вот оно и  потопило и сгубило нас.
         Арик покачала головой, вздохнул:
          – Может, и так, братец, может, и не сможем мы ничего теперь возродить, али наново построить, но… разве можно не попытаться. Хоть и пупы надорвём, а должны. Мы должны ему, Байкалу, а? – он посмотрел на меня, блеснув глазами, удивительно, в густом мраке пещеры, освещённой только большим очагом и факелами, которые я не ленился делать и всюду вставлять по всем стенам каждый вечер, так, что обширная пещера становилась похожей на дворец, в этом оранжевом свете всё глядело резким, но его глаза сейчас были удивительно светлы, как не всегда бывают даже при солнце. Как и улыбка на помолодевшем лице. – Знаешь, меня кеметские за Бога принимали, я думал они предвечные, зодчие эти, как и раньше считал, что такие возможности могут быть только у предвечных, спросил простодушно, тут они и поняли из каких я, и о нас, Байкальских братьях, оказывается, не забыли, Богами считают.
        – Ты к чему это? – нахмурился я.
        – А к тому, Эрик, что надоть энту славу оправдывать начать, а то ты потомкам дрянным пеняешь, а сами мы жили тож примером гадким, ссоры, да споры…
         – Кое-кто и пьянствовал, – ввернул я.
         Арик не обиделся, развёл руками:
          – И я про то! То, что мы видим эту гниль и разложение, наше порождение, твоё и моё, тем паче все они наши дети.
         Я долго смотрел на его молодое лицо, которое будто стало ещё более юным с тех пор, как он ушёл искать Аяю по свету…
          – Знаешь, что скажу тебе, Ар? – я тоже поднялся, тем более что ноги затекли на низкой скамье сидючи, и спина ныла без спинки. – Без Аяи ничего нам не удасться.
          – Не удастья, – тут же согласился Арик. – Но мы не без неё. Она у тебя в сердце, и у меня, а значит с нами, и ещё значит, что она непременно вернётся, почувствует сердцем, что мы живы и вернётся. Ушла, потому что думала, что нет нас больше, видела, как мы умерли…
         – Ты уверен в этом? – спросил я, вглядываясь в него. – В том, что потому и ушла и что вернётся?
         Он отвёл глаза на мгновение, вздохнул, вставая, сделал несколько шагов по полу, устланному шкурами, что заменяли теперь мне ковры.
          – Или быть уверенным в этом, Эр, или помереть немедля, вот что… – глухо ответил он.
Глава 12. В горе и радости…
        Незаметно пролетело душное здешнее лето, раскалявшее стены нашего дома, и улицы Сидона казались ещё белее от жара, а воздух жидким маревом стоял меж домов. Только внутри нашего двора, который мы укрыли от зноя навесом, и рассадили вокруг, ближе к стенам множество купленных дерев и цветов, хорошо разросшихся с весны, всё вместе это при журчании фонтана создавало прохладу и давало воздуха. Вечерами мы выходили к мою, на берег, Кай купался, я не решалась, боясь, что Орсег вспомнит ту, что некогда так разозлила его и явится покарать меня, но главное его, Кая. Он смеялся надо мной:
         – Ты так любишь воду, а в море зайти боишься! Смешная ты, неужто глубины боишься? Али волн?
         Я лишь улыбалась, не отвечая. Но ответ на его вопрос он получил от Рыбы, я случайно услышала их разговор, когда они, не видя меня, были в нашей с ним горнице, а через всегда распахнутые окна во двор вылетали все их слова.
         – Не понимашь ты ничего, Кай! – сказала Рыба со свойственным ей теперь высокомерием, откуда и набралась спеси, неужто у меня?.. – Сам Повелитель морской хотел на ей жениться, да не пошла она, тебя вон выбрала, землянина рыжего, потому опасается теперя, как бы тот не прознал и не обрушил на неё, а паче на тебя свой жестокий гнев. Мы же почти четыре года, почитай, по его морям плавали-от, ни шторма, ни штиля мёртвого не знали, всё нам попутный ветерок, ни пиратов, ни злых чудовищ подводных, а как осерчал, бурю наслал на нас, едва не погубил…
        – Ох и язык у тебя, Рыба, ох и болтлива ты! – сказала я, войдя в горницу, и заставая Кая, раскрывшего рот от удивления, и её, самодовольно усмехающуюся, позабывшую для чего пришла. – Ты чего явилась-от сюда?
        – Дак я эта… я… дак я убраться, – Рыба растопырила большие руки.
        – Убирайся и айда, Арит на рынок тебя зовёт. А лучше так иди, я сама приберу.
        – Иде это видано, штобы госпожа сама прибирала… – забормотала Рыба, поспешно принимаясь за уборку. – Щас я, щас.
        Я вышла, не взглянув на Кая, но он последовал за мной.
        – Хатор… Это верно, что Рыба говорит? – спросил он, изумлённо глядя на меня. – Впрочем, я так и думал, что… что ты непростая. Я сразу понял, что… Кто ты? Богиня? Ты сошла ко мне, смертному, чтобы…
        – Я не Богиня, Кай, я всего лишь…
        Но нас прервал Дамэ, появившийся непонятно откуда.
        – А… Рыба где?
        – В доме, чего ты? – удивилась я его немного растрёпанному виду.
        – Я?.. а… я так… Арит не пойдёт на рынок, я пойду с Рыбой. А тебе, Кай, похоже, письмо какое-то, вон, Нур твой несёт. Идём, э… Хатор, скажи ещё, что купить, я запишу всё, вечно про снадобья твои забываю…
         Нуром звали, как мы теперь знали, того самого старика, что спасся вместе с Каем,  которого мы выхаживали после несколько седмиц, пока он тяжко болел. Сам Кай не раз заходил к нему и помогал нам. Но при нём Нур бледнел и робел, опускал глаза и мне казалось, хотел пасть ниц, что непременно сделал бы, ежли бы мог беспрепятственно скатиться с кровати. Кай прекратил эти его замирания, сказав как-то:
         – Ты, Нур, достойнейший из достойных, я же здесь простой смертный, как и ты, море то показало отлично: не ты, кормил бы я рыб, как все наши матросы. Ты понял меня? – он выразительно посмотрел на него, и в этот момент мне показалось, что я уже видела подобное: так разговаривал Марей с чадью, так же говорил его отец, его мать, так говорил Эрбин. Все эти люди, цари по рождению, умели так говорить. И хотя Кай, как мне известно, царём не был, но рос, очевидно, в такой холе и могучем богатстве, что ему подобное было обычно. На эти слова Нур кивнул, бледнея даже глазами, и после, хотя и склонялся неизменно перед Каем, но падать уже не пытался, хоть и подгибались коленки при нём неизменно. Однако вёл себя с ним всё равно почтительно, говорил подобострастно, даже, когда тот не мог слышать…
         …Когда мы вернулись с рынка, я застал Арит в самом худшем расположении духа, вовсе непонятно, с чего.
         – Вот чего не пойму я, чего ты так вьёшься возле Аяи?
         – Я возле Аяи? Да я не рынок с Рыбой ходил.
         Но Арит лишь отмахнулась, хмурясь всё больше.
         – Прямо не отлипаешь? У ней муж уже давно… И… с чего ты так уж взбеленился тогда, когда она объявила, что замуж идёт? Вот этого я не пойму, – сверкнув глазами, сказала Арит. – Брату вроде негоже так уж сестру ревновать. Али ты не брат ей?
        Я смешался. Да, некогда я соврал Арит, что я брат Аяи, что Рыба наша прислуга, что мы сироты и, оторвавшись от разорённого дома, путешествуем по свету. Арит не расспрашивала тогда, этого ей достало, чтобы не считать Аяю соперницей. А теперь, когда я невольно выдал себя, вдруг решила выяснить больше?
        – Нет, Арит, брат, – сказал я, отворачиваясь. – Не родной, двоюродный, её кровь не в пример моей, а всё же…
        – Ох… что-то недоговариваешь ты мне, Дамэ, али вовсе не то говоришь. Врёшь по-мужски, – Арит со вздохом отвернулась и перестала сверлить меня своими тёмно-серыми проницательными глазами. Я уже начал привыкать, что женщины вокруг оказываются умнее меня, разве что Рыба такая же пустоголовая как я.
        Но на это моё замечание о себе Аяя засмеялась однажды и даже приобняла меня, сказав:
        – Ты не глуп, Дамэ, напротив, а вот то о чём ты говоришь, называется проницательностью, чутьём, может быть. И ты куда более проницателен, чем сам думаешь о себе, вспомни свою прежнюю жизнь, кем и каким ты был при Гайнере. Но после… мы слишком долго сторонились людей и будто и не жили, а тенями брели по земле, вот и…
         – Отупел я?
         Она засмеялась:
         – Ничего заостришься вновь. Очень повезло тебе с Арит, похоже, она любит тебя и она уж точно не тупа. Тебе жениться бы по-честному, да… – она отвела взгляд, понимая, что мне жениться, видимо не след…
       Я вздохнул, вот это и было и хорошо и плохо… Арит грустила, и вот теперь даже ревновать взялась именно потому, что я до сих пор не взял её в жёны, что держу в наложницах. И Рыба сегодня заговорила со мной про то.
        – Доведёшь ты девку до нехороших дел, Дамэ. Знашь, што от обиды бабы творят, сами себя забывают, столько зла может наделать… Нам ведь есть, что скрывать, а ты её ретивое ревностию ещё мучишь, она же не слепая, ты сказывал, что Аяя сестра тебе, а сам выказываешь речи ревнивые…
        – Да когда энто было?! – с досадой воскликнул я. – Уж год скоро они с Каем женаты, я с тех пор помалкивал…
        – Одного раза хватит, чтобы начать приглядываться и невесть што подозревать. Оженись, тада, глядишь, успокоится.
        – Ты думашь, чего говоришь-от?! «Оженись»! Дура-баба! Человек я што ли?! – в сердцах воскликнул я.
        – А ей не всё ль равно? – Рыба колыхнула обширными грудями, передавая мне пустые ещё корзины, и выразительно поглядела не меня. – Сколь ей жить? Ещё годков тридцать от силы. Не как тебе, неизвестную бездну лет. Но жало, что яд начал наполнять, надоть вырвать…
      …Я не знала об этом их разговоре, но в этот день Арит сама пришла ко мне. Я была занята тем, что просматривала книги, пришедшие с той же почтой, которой пришло письмо Каю, которым он и занялся, уйдя в нашу горницу, а я расположилась во дворе, раскладывая перед собой книги, размышляя, с которой начать, какую дать Дамэ для образования, которую Рыбе. Тут и появилась Арит, бесшумно и смущённо даже под моим взглядом.
        – Прости, госпожа, я не…
        – Что-нибудь случилось? – спросила я, снова возвращаясь к моему занятию. Я стояла у высокого шкафа, на столешнице его можно было с удобством писать, потому что он как раз подходил для этого по высоте, а большие выдвижные ящики были очень удобны для хранения книг, тут я и раскладывала их по темам, даже по странам, откуда они прибыли. Были  наши, Байкальские здесь и не только из тех, что мы привезли с собой с родины. Каждая книга была мне всегда собеседником, даже другом, а эти, наши и вовсе как родные, коих я лишилась много лет тому, ещё в детстве и теперь они всё сильнее будили во мне тоску по родине…
        – Нет, госпожа, ничего нового… – её голос звучал так странно, да и слова эти были необычны, к толковой Арит я относилась с большим уважением, а потому отвлеклась от своего занятия и села на длинную и низкую скамью со спинкой и множеством подушек, так уж тут у них заведено – с большим удобством располагать свои тела, тёплых печей не имеют, так зато и лавки у них как лежанки.
        – Молви, Арит, что обеспокоило тебя, что так смущает твои воды? – сказала я, чувствуя себя кем-то вроде благосклонной и доброй царицы, что было мне очень странно.
        Арит кивнула и присела тоже, но, не смея рядом со мной, на другую скамью, голую, без подушек и то на самый край. Она всегда держалась со мной, как и с Каем вельми почтительно.
         – Я… сразу прости, госпожа, за слова мои, коли они станут словами невежи, но… Я так люблю Дамэ…
        – Это славно, Арит, дай Бог, я очень рада за него.
        Арит быстро взглянула на меня и снова потупилась, теребя в пальцах подол своего платья.
        – Ты рада как за брата, али как за постылого любовника? – быстро проговорила Арит, опуская голову ещё ниже и краснея до корней своих черемных кос, корзинками уложенных надо лбом.
        Вот что гнетёт и смущает её, такую умницу и красавицу, я замечала, но не находя объяснения, переставала думать о том. Я переместилась ближе к ней, выпрямившись.
        – Арит, никогда я и Дамэ не касались друг друга как любовники, – сказала я тихо и проникновенно, надеясь, что она поверит и не потребует доказательств.
        – Но разве он тебе брат? – она быстро взглянула на меня. – Он солгал мне, что он твой брат…
        – Брат в известном смысле, – вздохнула я, откидываясь на спинку и понимая, что разговор выходит дольше и сложнее, чем я думала сразу. – Даже по крови в чём-то брат.
        – Но он… думается мне, он относится к тебе не как к сестре.
        – То ему кажется, Арит. По-привычке уже многолетней, – неосторожно сказала я.
       И Арит, быстрый умок, тут же за то уцепилась:
        – Многолетней… так ты… верно я догадываюсь, госпожа, ты Богиня?
        Я вздохнула:
        – Нет, Арит, я человек, но я… Я из предвечных. Я могу жить не старея много лет, но я не бессмертная. Потому нас и называют предвечными, а Боги бессмертны и вечны.
        – И Дамэ из ваших? Потому он и не женится на мне? Или его отталкивает, что я… что он меня из рабства взял, думает, я блудница продажная? – быстро спросила Арит, вспыхивая.
         – Нет, Арит, – вздохнула я, вот затеялся разговор-от нехороший, но как было его избежать, когда такая умная и проглядливая душа рядом живёт. – Его не может смущать то, о чём ты говоришь, он ведь хорошо знает тебя. Но Дамэ… Ты никогда не сможешь иметь детей от него.
        Она улыбнулась даже с облегчением:
        – Этого он не говорил, я думала, что это он… а он не спрашиват за столько времени, почему детей нет, думала, не любит, вот и… Госпожа, скажи ему, чтобы не мучил душу мою, али пусть прогонит, али женою назовёт. Я чёрные мысли и чувства стала в себе замечать, ревновать к тебе, следить за ним, как он смотрит на тебя, как говорит… Пусть возьмёт меня в жёны.
        Вот так да…
        – Арит… Он… Дамэ не предвечный, не смертный, он вовсе не человек, Дамэ – демон, порождение Царства Тьмы! – сказала я, наконец, надеясь угомонить её.
        Она отпрянула, бледнея.
        – Зачем ты лжёшь? Зачем, госпожа Хатор? Ты так прекрасна, ты возьмёшь любого царя, даже Бога, коли захочешь, но зачем ты жадничаешь и не хочешь отдать мне одного, моего Дамэ? Мне не жить без него, не дышать, не… – она и вправду задохнулась, переставая дышать на мгновение, слёзы брызнули у неё из глаз. – Ты не знаешь любви, ежли можешь так-то… Жестокосердная! Сколь красы в тебе, столь и злобы!..
         Выкрикнув всё это, Арит в ужасе оттого, что произнесла, вскочила и бросилась прочь. Я поднялась и поспешила за ней, намереваясь успокоить и пообещать всё, что угодно, только чтобы унять её отчаянные слёзы, даже заставить чёртова глупца Дамэ жениться на ней, только бы она не страдала, но столкнулась с Каем, вышедшим во двор и… увы, слышавшего часть нашего разговора, или только последние слова Арит. Это я поняла по его лицу, нахмурились смелые брови, он побледнел, и глаза посверкивали сталью.
        – Хатор… это правда, что сказала эта девушка? Ты… придерживаешь Дамэ для себя?! – проговорил он. – Я всё слышал, ты не хочешь, чтобы он женился на ней, потому что он принадлежит тебе? В этом ваша тайная связь? Неужели ты обманываешь меня?
        Я остановилась и, отступив, опустила руки.
         – Взгляни на меня, Кай, с первого дня ты полюбил меня и поверил мне. Разве был у тебя повод думать, что я люблю не тебя, а иного? Разве я не люблю тебя? Ты можешь эдак думать? Для чего мне было бы так обманывать тебя?..
       Он засверкал глазами ещё жёстче, намереваясь сказать что-то ещё, как нас прервали, на сей раз появившиеся Дамэ и Рыба, вошедшие с корзинами, Нур поспешал за ними, чтобы помочь разнести припасы по кладовым и на кухню. Замолчал Кай, замолкла и я, тем более что Рыба, отдуваясь и отираясь от пота, принялась рассказывать всем нам, как сейчас на рынке ловили воришку.
        – Ох, спасибо, Нур! Вот жара-то, даром, што зима, хотя и на исходе… Хатор, Кай, воображайте щас: все заслушались про то, как в Вавилоне взялись люди башню велику возводить, сказывают до самых небес будет, штобы оттуда с Богами на равных людям говорить, хто спорит, што не выйдет ничего, хто говорит, што и не то ишшо построить могут. Там у их в Междуречье такие чудеса, говорят, быки крылаты…
        – Да ты рассказывай, что дальше было, всё в сторону ведёшь, – перебил её Дамэ, хохоча.
       Рыба всплеснула руками:
        – Ох, и верно! Так вот базланят все почем зря, а он, шустрик энтот, из корзин да с прилавков цап да цап, и то ничего ба, дак он, обнаглевши, и кошель у одного срезал, вжик! А потом и у второго, тут и заметили, ну хватать! А он уворачивается, юркой, что блоха, кому охота с клеймом-то после ходить… И такого переполоха наделал!
        – Это не всё! – добавил Дамэ. – Пока его ловили, ещё какой-то ловкач и вовсе несколько кулей муки стащил, во как глаза-от отвели!
        Это и правда было смешно, и хотя мы здесь были совсем не расположены к веселью, неподдельных хохот Дамэ и Рыбы, заставил и нас улыбаться, а ещё мне хотелось расспросить, что они слышали о странном строительстве в Вавилоне, городе, лежавшем восточнее от берегов и о котором я уже многое слышала чудесного, в том числе и об этой удивительной башне-зиккурате, мне казалось, что столь нахальные заявления, как вызов Богам, могут рассердить Их, Всевышних, и призвать гнев их на головы смертных, если Вечные, каковы бы они ни были и сколь бы их ни было, один или целый сонм, хоть чуть-чуть похожи на предвечных, худо придётся тогда смертным…
         Но не успел дохохотать Дамэ, а Рыба вытереть слёз смеха с век, как мы все похолодели от неожиданного вскрика:
         – Господин Дамэ! Дамэ! Сюда! Здесь… – это кричал Нур, голоса-то которого мы обычно и не слыхивали, так почтительно и на расстоянии он держался от нас, исключая, может быть, только Рыбу, но и её почитал хозяйкой. И теперь, когда он кричал так громко и напугано, не по себе стало нам всем, и все мы кинулись туда, в кладовую, откуда он и звал нас.
       С балки свешивался шнур, на котором, дёргаясь, болталась Арит, её лицо надулось и посинело, а тело ещё раскачивалось, башмак свалился со ступни, и это было почему-то страшнее всего, эти обнажившиеся неожиданно длинные пальцы на костлявой её ступне, с синеющими ногтями…
        – Что остолбенели-то! – закричал я, бросаясь к ногам несчастной рабыни, именно эти страшные ногти и эти некрасивые слишком длинные пальцы на короткой и широковатой стопе вывели меня из того оцепенения, что овладело всеми.
      Всё было слишком страшно и отвратительно, чтобы взирать на это дольше. Я поднял Арит под колени.
       – Перережьте верёвку! Перережьте верёвку! Дамэ!
        Он спохватился, рассёк верёвку в один миг, и покойница упала мне на спину, вызвав содрогание ужаса в моём сердце своим тяжким и горячим ещё прикосновением.
        Дамэ затряс Арит, сдирая петлю с её шеи, царапая ей кожу.
        – Арит! Арит! Что ты? Что наделала?! – вопил он с присвистом.
        Петля, наконец, поддалась, но Арит, теперь похожая на мокрую тряпку так и болталась в его руках, маленькая и мягко-сырая. Он поднял голову, в отчаянии обнимая её, её косы распустились верёвками и цеплялись за его руки, за одежду, как змеи. Они казались живыми, в отличие от головы, с которой они ползли.
        – Аяя! Аяя, спаси, верни её! Аяя, ты же можешь… Ты можешь, верни её! Верни, как меня вернула, она же… она… тёплая ещё… она ещё… ещё не умерла… – взвыл Дамэ, и моя ревность испарилась в один миг при виде его страшного горя. Но чем можно тут помочь? Только скорбеть вместе...
        – Шею сломала, небось, Дамэ, когда вешалась… – тихо проговорила Рыба, качая головой, сухими глазами поглядев на Хатор с сомнением. – Синяя уже, Дамэ…
        Почему Дамэ называет Хатор как-то странно? Я не разобрал даже, домашнее имя какое-то?
        Хатор побелела, глянув на миг на Рыбу, присела возле Дамэ, державшего свою возлюбленную, и проговорила тихо, дрожащим голосом:
        – Дамэ, я не уверена, что…
        – Спаси… спаси, что тебе стоит?! Ну хоть… хоть попытайся… – взмолился Дамэ.
        – Я же не всесильна, я не могу уводить людей из-за Завесы, – чуть не плача проговорила Хатор. – Я не Эрбин, это он в договоре с Той стороной…
        – Она ещё не ушла туда, она ещё здесь! Здесь, ты же видишь! – в отчаянии вскричал Дамэ.
       Тогда Хатор странно посмотрела на него, протянула руку, сорвав браслеты, я замечал там тонкие и кривые шрамы поперёк запястья, но на мои вопросы она всегда уклончиво говорила, что расскажет после о том.
        – Взрежьте, кто-нибудь, – сказала она твёрдо.
       Рыба побледнела и, подхватив нож с пола, которым Дамэ перерезал верёвку, и полоснула Хатор по руке, та вскрикнула коротко и поморщилась от боли, но поднесла запястье, из которого тут же заструилась тёмно-красная глянцевая кровь к мёртвым губам Арит.
       – Боги… и-и… – выдохнул позади меня Нур, я обернулся на него, побелевшего и затрясшегося, прижимающего руки к груди.
       Поймав мой взгляд, он повалился на колени, уткнув и лоб в землю, бормоча:
        – Простите недостойного, посмевшего взирать на чудеса ваши… – и так раскачивался, не смея поднять головы.
        Меж тем, с Арит происходило что-то или нет, я не понял сразу, когда вновь повернулся, но её лицо утратило отталкивающую смертную сизую синеву, неужто…
        – Неси отсюда, ходить сам будешь за ей, сам довёл до того, вот и блюди теперича сам… говорила тебе, деревянному! – проворчала Рыба, показав ему кулак. – Аяй, пошли, руку-от перевяжу. Всех дур оживлять, крови не хватит…
        Через несколько мгновений я один остался здесь в компании раскачивающегося в молитвенном исступлении Нура, и поспешил за Хатор и Рыбой. Я застал их, Рыба уже срезала концы от тугой повязки на запястье Хатор, когда я вошёл в горницу и обе обернулись на меня.
        – Хатор… вы… что… спасли покойницу? – спросил я, не зная, что и думать.
       Они переглянулись.
        – Ты спас, однако, ты из петли её вынул. Да раб твой, этот, Нур, что на помощь позвал вовремя, – сказала Рыба, усмехнувшись. – Пойду с колен подниму его, снадобья успокоительного дам, не то окочурится от потрясения, старик всё ж-таки.
       От двери она ещё раз посмотрела на Хатор и прикрыла дверь за собой. Я же был не в силах пошевелиться, глядя на мою восхитительную и загадочную возлюбленную, на мою жену, о которой я знаю, оказывается, так мало.
        – Мало? Что же ты хочешь знать, кроме того, что я люблю тебя и хочу быть с тобой? – улыбнулась она моему вопросу.
       Я сел рядом и смотрел на её чудесное лицо, сияющую белизной кожу, мерцающие тёмные глаза, на розовые мягкие губы, глянцевые, похожие на лепестки роз…
        – Ты считаешь меня недостойным и слишком глупым, чтобы я постиг, кто же ты? Почему сам Повелитель морей звал тебя в жёны? Почему ты можешь оживлять людей…
      Но она покачала головой с улыбкой:
       – Я не могу оживлять людей, это не так. Арит не умерла, она лишь приблизилась к смерти, нам и удалось вернуть её, нам всем. И то… удалось ли, ещё неясно, сможет ли она перенести то, что произошло, восстановит ли её тело то, что успело повредиться. Я не могу отводить крылья Смерти, нет, я лишь… я не знаю, как это назвать, я только попыталась ради Дамэ, потому что видеть его отчаяние… А удалось мне или нет, ещё узнаем.
        – Когда я спросил, Богиня ты или нет, ты… Я вижу, что ты не такая как все, Хатор, ты…
        Но она поспешила перебить меня:
        – Просто ты любишь меня, а я тебя люблю, вот мы и видим друг друга не такими как все, не такими, как все люди на земле. Никто из живущих не может быть равен тому, кого любишь всей душой, – сказала Хатор, улыбаясь.
        – Ты любишь меня? – прошептал я, придвигаясь и чувствуя, как меня охватывает горячая дрожь.
        – Разве ты мог думать иначе? Ты мой муж, мой желанный, мой свет на этой земле, единственный мой свет, моё тёплое солнце, – она погладила меня кончиками пальцев по лицу, такими тёплыми и нежными, что мне казалось, они целуют меня. – Никогда не думай по-иному, слушай только твоё сердце и не слушай лживых слов. – Хатор улыбнулась, дрогнув ресницами, они длинными лучами окружали чудесные её глаза… как я мог сомневаться?..
     …Я обняла его, моего драгоценного мужа, милого, посланного мне каким-то чудом, чтобы он оживил мою душу, чтобы пепелище, которым она была, стало, наконец, покрываться живой травой. За одно это я буду дарить его такой любовью, что не будет никого счастливее его на земле, пока он не оставит этот мир или не прогонит меня.
        – Почему тебе не сделать его, как и мы с Дамэ, бессмертным? – спросила меня как-то Рыба.
        – Вы не бессмертны, как и я. Но я не могу делать это произвольно, раздавая, как красное угощение только по одному моему желанию. Почему вы с Дамэ стали подобны мне, я не могу даже объяснить, я не ведаю. Потому что предвечным надо родиться, сделать им нельзя, это не волшебство, это природа, она иная, чем у всех прочих, – сказала я.
       Рыба вполне удовлетворилась моим ответом, как ни странно, кивнула:
       – Ну… я так и думала. Похоже, дело в тебе, пока мы рядом, мы как ты, предвечные. Едва ты решишь прогнать нас, мы состаримся и помрём, как все. То есть не мы, а я, Дамэ, думаю, не может стариться, он, должно, исчезнет… или как там черти заканчивают… – проговорила она довольно равнодушно. Думаю, то, что она говорила, представлялось ей какой-то невообразимой далью, потому и не волновало её.
        Этот разговор происходил довольно давно, ещё весной. Я много думала о том, о чём мы говорили с Рыбой, обречь Кая на вечную жизнь возле меня. Только возле меня. Нет, это как заточение, Дамэ и Рыба не выбирали, просто всё произошло так и текло своим течением без нашего согласия или выбора. Теперь в это течение я вовлекла и Арит, не в силах отказать Дамэ. Но поступить также с Каем, расчётливо заставить его вечно следовать за мной... Кай, солнечный, юный, полный жизни и любви, нет-нет, я не хочу этого проклятия для него, потому что моё бессмертие не что иное, как тяжкое и временами невыносимое бремя. Потому я обняла его со всей нежностью, на какую была способна и заснула. Я подарю ему всё счастье земли за то, что он так любит меня, что он стал солнцем моей жизни, но я не поделюсь с ним своим проклятием…
       Арит ничего не помнила о том страшном дне, когда решила расстаться с жизнью, и я попросила Дамэ и Рыбу никогда не напоминать ей об этом. Арит прохворала несколько дней, прежде чем встала с постели, но и после того сипела довольно долго, даже, когда над ними с Дамэ провели брачный обряд, которому она и он были несказанно счастливы, а вместе с ними и мы все. Теперь в доме воцарился мир и счастье, которому не мешали теперь ничьи ревнивые подозрения и сомнения.
        – Что это у тебя? – спросил я, застав Хатор за записками и рисунками, каких раньше не видел у неё.
        На дворе под навесом было прохладно, тихонько журчал фонтан, сообщая воздуху влагу и свежесть, и умытые водой листья деревьев и кустов, что за год обильно разрослись здесь, во дворе, превратив его в подобие сада.
       Я сел рядом и взял один из них в руки. Это была карта неизвестной мне местности, а вернее, берега.
        – Это карты?! – изумился я, узнавая в аккуратно и даже тщательно сделанных рисунках особые значки и линии, что отличают карты от любых других рисунков.
        – Откуда у тебя? И что это за земли?
        – Это к юго-западу и югу от пролива, что соединяет ваше Срединное море и океан, по которому мы плыли несколько лет, вдоль этих самых берегов. Это чудесная страна, огромная и заполненная множеством чудес. Вот смотри, – Хатор достала из ящика целую стопку листков, на которых были нарисованы разные удивительные звери, каких я не видывал ещё.
        – Ты всё это видела своими глазами? Ты сама нарисовала и записала, где именно видела их… Как жаль, что я не был там с тобой и тоже не видел их…
       Я с изумлением смотрел на неё, так много знаний, когда она успела их получить? Не может быть, что до своих… пусть даже ей двадцать лет. Конечно, она не обычная молодая женщина, коей представляется. Не сознаётся, кто она… Но Богиня и не должна открыто являться людям. Эта мысль так взволновала меня, что я не удержавшись, потянул её к себе за талию. Хатор засмеялась, отодвигаясь немного.
        – Что ты, Кай, увидят… И так бесстыдно ведём себя… – тихонько засмеялась Хатор.
        – Никого нет, Арит и Дамэ ушли со двора, и Нур с ними, ещё утром, пошли ткани на рынок выбирать, я слышал… А Рыба нас не выдаст…
        Я склонил мою жену, мою Богиню спиной на подушки, стягивая с её плеч платье, её кожа сияет как лучший жемчуг… а губы сладки, слаще фиников и белых слив…
        Она захватила губами мочку моего уха и колечки, что вдеты в неё, позвякивали по её зубкам… таять от блаженства в её объятиях вечно…
        Прошло ещё несколько месяцев, мы с Каем купались в своём безбрежном счастье, которое, кажется, только росло с каждым днём, не омрачаемой ни ссорами, ни ревностью, ни взаимным недовольством или сомнениями. Кажется, никогда в моей жизни у меня не было времени такого безоблачного как теперь, ни врагов, ни опасностей, ничего не омрачало нашего взаимного растворения, как это небо над Сидоном, всегда ясное и пропитанное солнцем.
        И вот среди этого счастливого благолепия, в настоящем раю, коим стал наш дом в Сидоне, разразилось то, чего я ожидать никак не могла. Получив в очередной раз письмо от отца, Кай пришёл с ним ко мне, хотя до сей поры ни разу писем, пришедших из Кемета и написанных на удивительном материале, называемом папирусом и похожем одновременно и на кожу, и на тонкую бересту, и на ткань, на которой иногда тоже, бывало, наносили письмена.
        – Мой отец зовёт меня назад, Хатор. Поедем? – Кай посмотрел на меня, садясь рядом.
        – Ты соскучился по дому? Или… тебе просто нечем себя занять? Не привык сидеть без дела, книги читать, – улыбнулась я. – Ну, поедем, ежли ты хочешь.
        Но это было не всё, оказывается, Кай сказал не всё, что собирался. Я поняла это по смущению, бродившему по его милому лицу.
        – Да нет, Хатор, такой полной жизнью как в этот год я никогда ещё не жил, столько, сколько теперь я не узнал, мне теперь кажется, что я теперь такой же учёный, как Викол, хотя понимаю, что это оттого, что я ещё слишком мало знаю, я едва начал изучать то, что уже давно знаешь ты…
        – Подожди… Викол… ты знаешь Викола? – изумлённо переспросила я.
        – А?.. – рассеянно переспросил Кай. – Викол, ну да, он мой учитель, довольно занудный мудрец, хотя и не такой противный, как приятель моего отца Мировасор. Но… подожди, не о них речь… Я о другом хотел сказать, Хатор. Но…
        – Но?.. – не успела я перестать изумляться, что знакомое имя, из моего детства, из самой ранней юности, вдруг всплыло и так далеко от дома, с которым я только и связывала его, как Кай продолжил, всё больше смущаясь и с трудом подбирая слова.
       – Я вот что хотел…
       Но он так и не подобрал их, он просто поцеловал меня. А он целовал так, что можно забыть весь мир, потому что и сам растворялся и забывал весь мир, отдаваясь поцелую, потому я смогла оторваться от земли с ним и стать опять живой и опять счастливой, как не чаяла уже никогда…
Глава 13. Крах
    …Да не смог. Я не смог сказать то, ради чего пришёл, признаться, что я врал моей жене целый год, что я на деле не купец, но царь, пусть будущий, но значит и она будущая царица. Я знал, что она относится к властьпредержащим с опаской, сторонится и избегает даже лишнего взгляда в сторону царских хором, мы ни разу не ходили на весёлые многолюдные празднества, что устраивал в Сидоне местный царь. Никогда, если бывала открыта дворцовая площадь, Хатор даже не выходила из дома, никогда не проходила по улицам мимо дворца, даже укрытая покрывалом. Она сторонилась царей, как люди бояться нечистой силы. И как мне было признаться после такого, что я сам будущий царь, по-байкальски, царевич?
         Но Хатор вообще сторонилась людей, и я понимал, почему: сколь мало раз ни выходили мы вместе из дома, едва ветерок отодвигал покрывало с её лица, как люди, мужчины особенно, столбенели, оборачиваясь, а некоторые и шли следом за ней, влекомые сказочной её красой.
        А потому я продолжал всё плотнее молчать, о том, кто я. К тому же я не хотел привычных мне с детства почестей от этих людей, ставших мне близкими, с которым я делил кров и стол. Только Нур знал, кто я, и замирал при виде меня в подобострастном страхе, несмотря на мой приказ не говорить о том ни одной живой душе, он не говорил, но вести себя со мной, как с обычными людьми не мог себя заставить.
        И всё же признаться, в конце концов, пришлось бы, как я ни оттягивал это, у моего отца нет других наследников, и мне придётся рано или поздно занять престол. Хатор быть царицей, она должна узнать о том. Но я был уверен, что эта будущность напугает и оттолкнёт её, это было странно, ведь все и всегда стремятся к богатству и власти, и только она не хотела их. Мало того, боялась и бежала. Всякое упоминание о царских делах, дворцах, короне набрасывало бледность на её лицо. Однажды я всё же спросил её, отчего она боится сильных мира сего.
        – С чего ты взял? – мягко улыбнулась Хатор, опустив ресницы.
        Мы с ней сидели на берегу моря, сегодня штормило, поэтому я не полез купаться, как собирался, и мы просто гуляли вдоль берега, пока не устали и не присели на нагретые солнцем камни.
        – Ты никогда не показываешься на улице, если проезжает царский поезд…
        – Я вообще не люблю сборища, ты ведь знаешь.
        Я посмотрел на неё, знаю, да, но я знал и ещё кое-что:
        – Но от одного царя ты прячешься точно, – сказал я. – От царя Морского, ведь так? Потому и не купаешься в море, даже к воде не подходишь.
        Она вздрогнула и, быстро взглянув, на море, шумно плескавшее перед нами, покачала головой.
        – Глупости… Рыбиных баек наслушался? – принуждённо усмехнулась Хатор. – Чепуха это… не верь, она сама выдумывает и сама верит.
        Я покачал головой:
        – Почему ты не хочешь мне сказать? Почему только смеёшься? Я кажусь тебе настолько пустым, что как в медный жбан, лучше не шуметь? Так и ты в меня лишнее слово не опустишь?
        Хатор перестала усмехаться и сказала, опустив голову:
        – Ты прав, Кай, я не люблю властителей всех мастей. Трон и те, кто на нём приносили мне только горе, – она посмотрела на меня. – А я им…
         – Поведай об этом, – сказал я.
        Она замолчала на некоторое время, и я смотрел, как ветер, что приносил мелкие солёные брызги от волн, разбивавшихся о камни в десяти шагах от нас, перебирает её волосы, что тёмными блестящими волнами струятся по плечам и спине, сегодня она лишь несколько прядей прихватила заколками, оставив всю массу свободной, только я один знаю, как волшебно они пахнут, теперь узнает и этот ветер… Моя Хатор, сбывшаяся сказка, чудо, о существовании которого я и не мечтал.
        Она не стала говорить, а лишь улыбнулась:
        – Поведаю, мой любимый, когда-нибудь, непременно… Но не теперь, хорошо? И зачем мы вообще говорим об этом? Что нам цари, что мы им? Чем дальше от царских чертогов, мой Кай, тем счастливее и яснее жизнь, поверь мне. Пусть царят те, кто рождён для этого.
       Теперь мой черед был вздыхать: мог я после этого признаться, кто я? И я молчал, надеясь, что всё само как-то разрешится. Мой отец молод и может править ещё и десять и двадцать и даже тридцать лет, а я останусь счастливым мужем моей Хатор и стану жить с ней, вдали от престола и столицы, постигая науки, знания и умения мира, всем, чем она так увлечена. Разве могу я быть счастливее, если сяду на трон? Даже, если сяду на трон вместе с ней.
        Надо написать отцу о том, что я женат теперь и что я откажусь от трона и никогда не вернусь в Кемет, если он не признает мою жену, подумал я в тот момент. И я написал отцу такое письмо. Оно долго шло до столицы Кеми, и ещё дольше шёл ответ. И вот он, его ответ в моих руках…
        Я пришёл к ней, к Хатор, чтобы признаться, что я лгал ей о том, кто я целый год, что мы должны поехать в Кемет, где я представлю её отцу и всему народу Кеми. На этом закончится безоблачное счастье, в котором мы купались теперь. За нами станет ходить сонм рабов, везде и всюду сопровождать, прислуживать, но прислушиваться, ни на миг не оставляя одних. Я отвык от этого за короткое, но такое ёмкое время и только здесь, я чувствовал себя в полном смысле человеком, когда я жил простой жизнью в этом простом доме, ставшем таким уютным, лучшим домом из всех, где рядом со мной всякий миг моя Хатор. Сейчас я расскажу всё, и всё изменится, нас с ней ждёт то, что составляло обык моей жизни с рождения, но для неё неприятно и чуждо…
       Вот поэтому я и не сказал, зачем пришёл, не сказал, что было в том письме, что отец писал мне, чтобы я немедленно вернулся. Немедленно, иначе он перестанет присылать мне содержание, которое всё это время исправно передавали мне через здешних кеметских купцов. Конечно, остаться без злата, было непривычно и непонятно, как добыть пропитания, но в этот момент решил попробовать и это, только, чтобы не менять нашу с Хатор жизнь, только чтобы не терять нашего счастия.
        И я придумал довольно быстро: я занял денег у купца Гумира, хорошо знавшего меня. Так и мой отец поступал нередко, отдавал ли он те долги мне неведомо, но отказа не знал. И мне не отказал Гумир. Так мы прожили ещё несколько месяцев, притом, что отец присылал гневные и требовательные письма едва ли не каждую седмицу, пугая тем, что пришлёт за мной стражу и вернёт в Фивы против моей воли. Тогда я ответил, что перееду туда, где он вовсе не найдёт меня, и угрозы прекратились, отец пообещал, что приедет сам умолять меня вернуться и занять подобающее место, а не жить тайно в безвестности.
         Но я не успел даже обдумать, как следует, как мне избежать этого, как суметь вернуть долг, как всё разрушилось: Хатор узнала, кто я. Это случилось неожиданно, как и бывает с худшими событиями: ждёшь и тревожишься, но когда разразится, оказываешься не готов и растерян.
       Я никак не мог подумать, что однажды она придёт с берега, куда они пошли с Арит и Рыбой, и, позвав с собой в нашу горницу, скажет тихо:
       – Ты лжёшь мне, Кай? Почему? Почему? За что ты… так со мной?.. – прошептала она, бессильно опускаясь на ложе.
        Я не сразу и сообразил, в чём она вдруг обвинила меня.
        – Лгу? В чём?
        – Ты… – и ужас, она заплакала.
       Я ни разу ещё не видел её слёз, кроме слёз наслаждения, что я дарил ей, но теперь то были горькие слёзы, что ядовитой кислотой сжигали ей сердце и жгли моё.
      …Да, заплакала. От горя, оттого, что всё, что приходит хорошего в мою жизнь либо рушится, либо оказывается ложью и совсем не тем, чем казалось вначале… Верно, мы с Арит и Рыбой отправились на рыбный рынок, тот самый, что был недалеко от задней двери нашего дома, откуда мы всегда выходили к морю. Именно здесь, на тропке, долго вьющейся вдоль кромки воды и только после уходящей в ответвление улицы, заканчивающееся памятным тайным тупичком за нашим двором, неожиданно, как происходят все худшие вещи, когда мы втроём возвращались с покупками, всё и произошло.
       Рыба и Арит шли впереди, болтая о купленной рыбе и о том, как лучше её приготовить: запечь, завернув в слой  глины или же на сковороде с овощами. У каждой находились убедительные слова, я шла за ними, невольно слушая, как потешно они спорят, невсерьёз сердясь друг на друга, и размахивая руками. На душе у меня было так же хорошо, как теперь в небе – солнечно и безветренно. Мой милый весёлый муж рассказывал мне утром, как он и Дамэ тренировались накануне на мечах, и кто кого победил.
        – Хорошо, что мечи деревянные, и то я Дамэ посадил шишак на маковке с цельное голубиное яйцо! – хохоча, молвил он, потирая, впрочем, свои покрытые синяками руки.
        И вот, в этих мыслях о Кае и услышала я знакомый, но давно не слышанный мной голос:
        – Наконец-то, Аяя, вот и увидел тебя, – сказал Орсег, идучи вдоль тихо плескавших о берег волн.
        Я и не заметила его, погружённая в свои счастливые мысли.
        – Что же ты, отвергла Царя морей, предвечного, того, кто стал бы тебе лучшим мужем из всех возможных, отвергла меня, чтобы принять руку царя земного? Ничтожного смертного. И не царя даже, всего лишь наследника, мальчишки, избалованного рыжего повесы, ничего не стоящего сопляка...
       – Не стоящего?! – рассердилась я, мгновенно поняв все странности, которых не хотела замечать: подобострастие Нура, неиссякающее богатство, коим владел Кай, не считавшийся ни с какими расходами, и его образованность, совсем иного рода, не того, что у купцов, которые не изучают хода звёзд и светил по небу, подробности всех государств и династий, истории всех битв и завоеваний этих мне мало знакомых стан, о которых он так много рассказывал мне. Он знал даже о битве на Байкале и называл то ущелье, что теперь было засыпано камнями, Чашей Смерти, оказывается, так стали называть его после той битвы...
         Я рассердилась не на него, не на моего милого, обманувшего меня, потому что он много раз от меня слышал, что я никогда и приближаться не хочу ни к какому из родов царских. Не на него, и не на Орсеговы слова, которые тупым орудием вскрыли мне сердце, нет, как бы мне ни хотелось излить теперь на Морского владыку всю мою желчь. И даже не на то, что оказалась снова обманута и тем, кого считала самым чистым, лучшим из всех, кто теперь жил на земле, кому распахнула своё сердце, ожившее ради него. А на то, что опять всё зашаталось и стало рушится, ещё не успев толком окрепнуть. И хотя моё сердце защемило, я договорила:
        – Не стоящего?! Да любая его улыбка стоит больше всего твоего царства, Орсег, Повелитель земных вод!
        – Ах вот, как ты говоришь? – посерел от злости Орсег, потому что бледнеть он, при своей бронзовой смуглости, был неспособен. И остановился.
        Остановилась и я, без страха глядя на него, что ещё он сделает, что он может сделать больше, чем сделал только что, двумя словами разломав мою жизнь? И чего тогда стоило то эфемерное счастье, ежли его развеять оказалось так просто?
        – Так ты… распутница…
        – Давай, Орсег, наговори мне грубостей, ослобони ретивое, очисти свои воды от меня и успокойся.
        – Почему ты выбрала его?! Почему? Его, не меня?
        – Почему ты прицепился ко мне?! – воскликнула я. – Ведь ты узнал, что я могу дышать под водой, как не могут иные предвечные, вот и решил, что я подойду тебе в жёны. Только и всего, всего лишь расчет.
         – Может и расчёт! – легко согласился он. – Отчего бы мне и не рассчитывать? Жену выбирал, о царстве думал, не для одних утех постельных искал себе подругу. А после уж и влюбился в тебя, как было не влюбиться? Как не влюбиться, когда краше, пленительнее тебя во всём свете нет, и отродясь не было, – он развёл руками с таким смиренным видом, словно и не отправлял бушевать бурю над моей головой, грозя погубить нас всех и, наверняка, погубив множество других кораблей, как тот, на котором путешествовали Кай и Нур. Будто и не пряталась я, изменив имя в страхе его гнева. Прямо безобидный и даже ласковый, как прежде. – За злость прости меня, Аяя, обидно отказ слышать, особенно нам, предвечным, величественным, безупречным и всем желанным.
        – Простила давно, и ты прости меня и забудь. И меня и обиду.
        – Забыть? – он хмыкнул, качнув ещё мокрыми волосами.
        И снова остро посмотрел на меня, от злости глаза его из желтоватых становились цвета смарагда:
        – Забыть… Как ты быстро забыла свою смертную тоску о своих земляках, предвечных братьях?
       Вот ещё, куда бить вздумал…
        – Не надо, Орсег, моих ран не уврачевать, незачем и бередить их, – сказала я, отворачиваясь, однако, как много он знает обо мне, откуда? Я не рассказывала. Или есть кто-то, кто всё знает о нас, предвечных?..
        – Мне не уврачевать, так может молодой муж…
        – Не надо и этого трогать, Орсег, моё сердце только моё, я одна над ним хозяйка.
        – Хозяйка, ишь… – радостно засмеялся он. – Так, стало быть, молодому ничего так и не досталось, осталась сердцу своему хозяйкой, ему не подарила.
         Я резко отвернулась и пошла от берега, а за мной, путаясь в юбках и спотыкаясь о камни на тропинке, побежали Арит и Рыба, роняя купленную рыбу, возвращаясь, ругаясь друг на друга.
        И вот я увидела растерянность и страх на лице Кая, от чего он стал вдруг похож на маленького увю, которого теперь же накажут за проделки, и сердце моё переполнилось горем. И полилось оно чрез край, заливая слезами лицо, но, не освобождая сердца.
        – Как же так? Как же так, Каюша? – глупо причитала я, всхлипывая и вытирая все полнее набегающие слёзы.
        – Милая, прости… ну прости же меня за обман... – забормотал Кай, обнимая меня и прижимаясь лицом к моим волосам, отчего стал слабеть и сползать узел на макушке, скользя и распускаясь. – Но поначалу не хотелось предстать пред вами эдаким царским сынком в златом венце, а после… после ты столь раз молвила, как не хочешь даже приближаться к владыкам… что же мне оставалось, Хатор?.. Я не мог и не могу расстаться с тобой…
        Он и сам чуть не плакал. Я разогнулась, посмотрела в его лицо, не можешь расстаться, но как же нам быть, Каюша, любимый? Нельзя предвечной на трон, вон только ежли на Морской…
        Я не сказала ничего, просто обняла его, целуя. Пусть станет самой сладостной, самой страстной и нежной эта ночь прощания. Пусть ничто в эти мгновения не омрачает его сердца, пусть он будет счастлив и беспечен сегодня и всегда. Хорошо, что прошло не двадцать лет, а всего полтора неполных, он совсем молод, впереди у него слава и счастие быть царём и забот у него будет столько, что некогда станет задумываться о любви и любовных муках. Любовь не для властителей, она дана простым людям на счастье и развлечение мрака в их тёмных сердцах. Владыка не должен любить одного человека, он должен любить всех…
        Это всё я написала ему в прощальном письме, которое оставила Нуру, когда подняла перед рассветом своих, и, ничего не объясняя, заставила собраться в мгновение ока и покинуть дом. Я подошла к дому Гумира, откинула покрывало, постучав в двери. Сонный привратник выглянул в окошечко в двери, охнул, мгновенно просыпаясь, и спросил:
        – Что угодно тебе, прекрасноликая госпожа?
        – Скажи Гумиру, твоему хозяину, что Аяя на его пороге, просит дать ей корабль, чтобы отвезти прочь с ваших берегов и немедля, – сказала я.
         Да, я бежала, бежала со всех ног, чувствуя, как обрывается сердце, чувствуя, что иначе поступить не вправе и по своей природе, и потому что не хочу сделать несчастным Кая, должного занять место, что ему пристало и что запретно для меня. Я ещё не осознала, что происходит, в пылу и возбуждении бегства, я почувствую это позднее, в чёрной своей назоле и после, запершись в каюте, принявшего нас на борт корабля, прорыдаю напролёт много дней, пока не достигнем мы новых берегов, чтобы там развеять, размыкать моё горе и преступление против юной любви моего милого мужа, против моей любви. Преступление, которым я предотвращала большее преступление…
      … «…не держи злого камня на душе твоей, Кай, не думай, что я ушла, чтобы изменить тебе. Я люблю тебя всем сердцем, и теперь оно взорвано горем, что я должна погубить нашу любовь и счастие быть рядом с тобой всегда. Я не та, кем ты считал меня, как и ты не тот, и я не могу быть тебе женой, как и ты не можешь быть мне мужем. Власть – великая ноша, которую дают не люди, но Бог. Как и ту, что приходится нести мне. Две эти ноши несовместимы, и не должны были никогда пересечься наши пути, кто пересёк нас и для чего соединились наши сердца, если не на горе... Но знай, я сохраню каждый день, что провела рядом с тобой навсегда в моей душе, но ты не помни ничего, кроме того, что ты лучший, самый светлый и любимый человек из всех живущих на этой земле. Прощай, Кай. Не ищи и не проклинай меня, уношу твою любовь с собой, освобождаю тебя и от обетов, тем паче они незаконны. Прощай, любовь моя, навеки…»
       Вот, что я прочитал, когда проснулся поздно днём в опустевшем доме и Нур, беспрепятственно теперь упавший ниц предо мной, отдал мне это страшное письмо. Мир, вся вселенная со всеми людьми-зверьми-богами, со всеми горами морями и реками всей тяжестью в один миг обрушился на меня, придавив шею, сломав плечи. Я упал тоже и пролежал недвижимый несколько дней кряду, понимая, что мне не из кого даже организовать погоню, но главное, как вернуть ту, что убеждена, что вдали от неё я буду счастливее, чем с ней. Что толку догонять её, она бежала не для того, чтобы я мог догнать…
         Я не сразу осознал всех слов, что прочёл. Мне жгли сердце только: «прощай» и «навеки», но потом я перечитывал и пересказывал, проговаривал про себя это письмо много и много раз, по-новому осознавая каждое слово, каждый оборот. Проговаривал вслух, пытаясь осознать, что же могло так бесповоротно отвратить её от меня, если она меня любит? Я оставил бы трон ради неё, я бросил бы весь мир, чтобы только быть с ней.
        – Она предвечная, господин, – услышал я. – Богиня.
        Я обернулся, это Нур стоял в дальнем углу горницы и невольно слышал, что я произносил вслух, прочитывая уже в тысячный раз письмо Хатор.
        – Что ты сказал? – переспросил я. – Богиня?!
        – Так, твоё сиятельное величье, – Нур склонился ещё ниже в своём поклоне, так, что я даже лица его не видел.
        – Что знаешь про то, говори! – потребовал я, поднимаясь.
        Но он только напугался, и отступил, бледнея.
        – Что же и знать, твоё величье, ты ведь сам всё видел… Хатор – Богиня Красоты и Любви, пленительнейшая из женщин. Остальные – её свита, и все они бессмертные, Арит она оживила всего-то каплей своей сияющей животворной крови, а ведь рабыня та остывать уже стала, кровь  остановилась в ней, когда Хатор заставила вновь биться её сердце, а так могут только Боги. Кто знает, сколь ещё жизней зависит от неё… Ты… не убивайся, сиятельный господин мой, могло хуже быть: Боги беспощадны, тебя она и правда любила, если ты жив и невредим. Молись, что всё так обернулось…
        Я знал это… в первые дни знал… Но мне, как и всем нам всегда кажется, что Боги так далеко от нас… Теперь далеко, снова далеко…
        Но что сидеть, погоню, в погоню надо! Я догоню её, я её верну! Хорошо, что так, говорит Нур? Нет и нет, пусть испепелит, пусть уничтожит, но не гонит от себя! В конце концов, я муж ей, она вышла за меня пред Богами, дав обеты, поклявшись любить меня, она не может так меня оставить! Она должна, должна принять моё происхождение, ведь я принял её со всеми её тайнами и странной природой, я откажусь от трона, коли ей так невыносимо или невозможно быть на троне, но она будет со мной. И почему не поговорила, почему всё решила сама, не разделив со мной ни мыслей, ни желаний. Али Боги все таковы?..
Глава 14. Падение

        – Что это за берега? – восхищённо спросила я, когда мы пристали к красивейшему берегу: высокие и низкие берега, гроты, великолепные голубые бухты-лагуны.
        – Это Кипр, госпожа, остров, – ответствовал Гумир, поклонившись. – Здесь живёт красивый и сильный народ, дружелюбный и гостеприимный, торгующий со всеми странами и городами Срединного моря.
         – И здесь правит царь, как и везде?
         Гумир качнул головой:
         – Нет, госпожа, остров принадлежит Кемету, здесь только сменяющие друг друга наместники.
          – Слава Богам, хоть где-то нет царей, – выдохнула я, не замечая улыбки Гумира, спрятавшейся в бороде.
         Много дней, много седмиц мы шли по морю, прежде чем пристали к этому чудесному острову. И едва ли не в первый день, вернее ночь, явился на корабль Орсег. За плачем, оглохшая и налившаяся слезами изнутри и снаружи, я не услышала, как он вошёл в мои покои. Почувствовала только, когда он коснулся меня, опустившись на ложе подле. Вздрогнув от неожиданности, я обернулась и села, прекращая плакать.
         – Ты… ты что это, Орсег? – спросила я, гнусавя и вытирая слёзы, жирно размазанные по лицу.
         Воображаю, что я за образина теперь: красная и опухшая, с раздутыми губами и носом, с заплывшими глазами… но меня не волновала теперь моя баса, горе и одиночество пять заполнили меня, а ещё раскаяние, что я так поступила с тем, кого любила.
         Но как было остаться с ним? Заставить бросить родину, отказаться от трона, чтобы быть со мной, чтобы провести жизнь рядом с той, кто не родит ему наследников, не постареет с ним и переживёт его, проливая слёзы из вечно молодых глаз на его могилу?.. что я могла ему дать?.. и о чём я думала, когда пошла за него?
        Не думала я… хотела его, его звенящего смеха, его сияющей улыбки, его светлого взгляда, тёплых рук и губ, молодого и влюблённого, ясного и чистого, как никто, хотела, и не смогла устоять и не дать себе распахнуться навстречу ему. И хотела дать ему то, что он хотел. А теперь я испытываю казнь и буду казниться до конца жизни… Я бы помчалась назад, чтобы вернуть всё, и всё забыть, пусть ещё на краткий миг, которым будет его жизнь по сравнению с моей, но быть счастливой и беспечной. Но как так поступить с ним? Заставить его бесцельно стареть рядом со мной, со мной, вечно юной, терзаться этим год от года, его, как Марей некогда, призванного на Землю, чтобы стать властителем… Нет, для этого я слишком полюбила его, чтобы просто выпить его жизнь.
         Вот на том, на этих слезах и сомнениях, разрывающих мою душу противоречивых желаниях и застал меня Орсег.
         Он придвинулся так близко, как не позволял себе ещё никогда. И глаза его горели в синем полумраке каюты…
     …Да так, я прорыскал по морю, почуяв, что она на корабле, но не в один миг я мог найти её, в один миг, в любой точке мира я мог найти только тех, с кем соединялся, её я не касался ни разу, и искал только мыслями, но больше сердцем, мои воды я не сливал с её, потому не мог мгновенно оказываться там, где она, потому и не нашёл её в Сидоне сразу, только спустя много месяцев слух о ней дошёл до морских волн.  И потому теперь мне очень помог Гумир, сообщивший волнам, где пройдёт курс их корабля.
         И вот теперь она, с разбитым сердцем, слабая и несчастная, вся в моей власти…
      …его горячие и гладкие ладони поползли по моим бёдрам, скользя по рубашке, сжимая и обжигая. Я испуганно отклонилась, но получилось ещё хуже, будто я поддаюсь…
        – Ты что, Орсег, что ты?.. – прошептала я и услышала, до чего беспомощно прозвучал мой сиплый голос.
        – Я люблю тебя, Аяя, а я не любил так никогда за все мои тысячи лет. И никого так долго не ждал и не добивался… – горячо зашептал он, ещё придвигаясь.    
         Страх неизбежности нахлынул на меня, придавливая, как плитой, лишая сил.
        – Да ты что… нельзя… нельзя так… нельзя! – зашептала я.
        – Конечно, нельзя, конечно… – прошептал и он. – Но нельзя уже иначе… я не могу уже иначе, Аяя, царица моей души, моих вод, моих морей и океанов, порази меня в сердце клинком и брось на съедение акулам и крабам, если не хочешь взять этого сердца себе!
        – Боги, да ты что, Орсег?! Оставь нехорошо, грех! – взмолилась я.
        Но он, кажется, только рассердился:
        – Грех? А не грех с ума сводить меня?! Аяя, как ты можешь?!.. Не грех вложить мне в душу страсть и отвергать после, отказываясь признать? Что грех? В моей любви, в моей страсти нет ничего, чего не могла бы принять твоя душа и паче твоё тело, ты предаешься любви с кем угодно, только не со мной, нет справедливости в том, Аяя, но и греха во мне нет! И не поминай Богов, мы сами Боги, ты и я, и с кем тебе быть, как не с Богом!
        В ужасе я впилась ладонями в его плечи, надеясь остановить его.
        – Не смей! То насилье! Я слаба теперь, больна, разбита, почти что нежива, а ты идёшь на приступ!.. И как не совестно сказать, что я предаюсь любви с кем угодно! Как…
        Он смягчился немного:
         – За то прости, от обиды я…
         И он навалился, впиваясь губами в мой рот. Это не поцелуи Кая, нежные, тёплые, летучие, принимающие настолько же, насколько и берущие, заполняющие сердце светом, приподнимающие от земли, мягкие… Это горячая лава тёмно-красных раскалённых губ, это пламя и горечь, не мёд и радость…
        Когда-то он был уважителен и деликатен, но теперь не было того и в помине. Задыхаясь, я вывернулась, отворачивая лицо.
        – Нельзя, Орсег… нельзя насильно…
        – Я не насильно. Не насильно, никогда не стал бы насильно, но ты… Глупишь и не даёшься, играя с моим сердцем, пиная мою душу, заставляя меня грешить, лгать и яриться. Кого тебе и выбирать теперь на земле, коли все мертвы, а смертного тебе любить нельзя?
         – Отчего же?! Отчего же нельзя? Я любила смертных и была счастлива, я парила в небесах…
         – Но один предал тебя, а второй обманул. Что с них взять, со смертных… А я стану любить тебя, как не любил никто…
         И он принялся целовать меня, невзирая на то, что я уворачивалась и пыталась закрываться от него, от его жадных губ, жгущих рук. Он, кажется, больше меня в несколько раз, в сотню раз сильнее, и в тысячу горячее…
        – Нет, Орсег… нет, не смей… я не хочу… не люблю тебя…
        – Ты меня полюбишь, потому что тебе не спрятаться от моей любви…
        Он целовал меня, спускаясь поцелуями всё ниже и ясно, что возьмёт всё, что задумал взять, если я не придумаю чего-то, чего-то, что остановит его…
        – Подожди… подожди, Орсег, помилосердствуй, я дышать не могу от соплей… от горя и разочарования, от сожалений и… я вся полна им, моим Каем. Приму тебя сейчас, всё равно, что он… Или кричать стану от ужаса, что ты не он… Ты хочешь быть со мной, когда я ещё с ним?!.. – в отчаянии, спеша, пробормотала я.
        Это остановило его. Орсег перестал целовать меня, приподнялся над моими обнажёнными уже бёдрами и сказал, садясь рядом:
        – Да… это умно… – он усмехнулся, качнув волосами, пока я поспешно села, опуская подол рубашки, закрываясь. – Умеешь ты возбудить страсть, но и охладить сумела. Ишь ты, как ушат воды… Будь, по-твоему, я погожу немного. Немного, Аяя, я буду теперь рядом, я стану приходить всякий день и всякую ночь, чтобы не успел никто опередить меня и вновь заполнить твоё сердце, я сам заполню его, все мысли и чувства твои так, что тебе не останется ничего, кроме как принять меня…
         Едва он ушёл, я заснула, обессиленная и опустошённая, без мыслей и чувств.
        Но он своё обещание выполнил и явился на другой день и на следующую ночь, он не оставлял меня больше, чем на краткие мгновения. Дамэ, Арит и Рыба помалкивали, ничего не говоря мне, но я видела, что за моей спиной обсуждают это, то, как Орсег принялся за дело и что мне, судя по всему, не избежать того, что он себе надумал в отношении меня.
        Как ни плохо было то, что забрал себе в голову Повелитель морских глубин, его теперь настойчивое преследование, когда забыты были прежние обхождение и церемонии, когда меня, оберегая и не позволяя себе лишнего прикосновения, катали по морям и океанам, показывая чудеса и красоты разнообразных островов и глубин, удивляя и восхищая всем этим и обхождением достойным царицы или даже Богини. Теперь всё переменилось, Орсег не оставит меня и на сутки, пока не получит того, чего ему так желалось давно и что не удалось добыть обольщением и уговорами. Но это противоборство отвлекло меня от моих слёз, от тоски по милому Каю. Это будто отодвинуло Кая от меня, набросило покров на то счастье, которое было нашим миром, скрыло, словно прошли сотни лет, а не какие-то месяцы, и моя боль и раскаяние и желание броситься назад и всё вернуть и пусть будет, как будет, ослепнуть и оглохнуть от любви на столько времени, сколь будет отпущено...
        Но… всё, что было отпущено, очевидно, истекло. Прощай, мой милый Кай, навсегда…
      …Да, я приступил к делу лихо и переменил мою тактику в корне, против прежнего, поняв, что с Аяей надо действовать вот так, не дожидаясь, когда она сама повесится мне на шею. На небо уже взошла полная Луна, когда я застал её, в который вечер за трапезой. Все они сидели за этим столом, устланным скатертью, вышитой разнообразными узорами, изображающими папирусы, лотосы, и лилии. Златая посуда была достойна и меня, и Аяи, Гумир не скупился на утварь, как не скупился на вина и угощения. Надо сказать, он пользовался моим покровительством много лет и отплатил мне тем, что сообщил, что Аяя плывёт на его корабле, покинув своего супруга. Так что услуга его бесценна, думаю, и впредь он послужит мне. Только за одно я пожурил его, что прежде не послал мне вести о том, что Аяя в Сидоне, и я больше года не знал, где она прячется, думал, ушла вглубь суши, скрываясь от меня. На мою досаду, Гумир сказал лишь:
        – Ты был слишком зол на строптивицу, Повелитель, опасаясь за её жизнь, кою ты подверг опасности, наслав на нас бурю, я и промолчал. Оберег её для тебя, Повелитель.
        Что ж, я принял и этот довод, тем паче, Гумир сообщил мне, что Гор, муж Аяи, назвавшийся для неё Каем, вышел на его, Гумира, корабле, направляясь в Кемет, на родину. И было это через пять с половиной седмиц после того, как Аяя отчалила от берега Сидона. Так что я благосклонно взирал на Гумира, застав его за трапезой вместе с Аяей. Впрочем, он очень быстро ретировался, егда я появился. Иные все, кого Аяя допускала до общих трапез, тоже поспешили оставить нас с ней наедине, поднявшись, и простились, переглядываясь.
        – Распугал ты всю чадь мою, – сказала Аяя, качнув головой, качнулись и распущенные волосы, легко колеблемые лёгким ветерком.
        – На то и чадь, чтобы знать своё место, – ответил я.
        – Они моя семья, Орсег. Больше никого не осталось на этой земле у меня. От мужа я отказалась, вот мои ближние и следуют за мной, куда поведёт их судьба…
        – Пусть так, пусть семья. А те, предвечные Байкальские братья, они кто были для тебя? Два мужа или два брата? – спросил я, усаживаясь за стол, но прежде налил в кубки золотого финикийского вина.
       Аяя отодвинулась, качнув волосами, не отвечая на мой вопрос.
        – Хорошо, не говори, но выпей. Вино славное, много дней солнце грело щедрую лозу, прежде чем оно стало вином. Что молчишь? Позабыла уже земляков, великих близнецов?
        Аяя выпила вина глоток, поставила кубок снова на скатерть, золотая капля, как мёд поползла ниже к ножке, вот-вот соскользнёт и станет пятном на скатерти, вот так смертные, всего и жизни их, что соскользнуть и в землю уйти…
        – Ты обещал, не тревожить моих ран.
        – А что же они ранами такими? Али обидели тебя насильем злым? Али наоборот, ты их…
        – Орсег… – поморщилась она, – престань, мёртвые не любят, когда напрасно треплют их имена.
        Так Эрбин прав, она мёртвыми считает их двоих, вот почему ушла с Байкала, потому и затосковала на века, и только теперь ожила, ожила, и не благодаря глупому кеметскому мальчишке, которому не хватило сил и хитрости удержать её в своих жёнах, но мне, кто смог развеселить, развлечь её, показать новый, до того неведомый мир, коему я Повелитель.
         – Ну… может быть ты и прав, потому я и смогла полюбить Кая, что ты вдохнул в меня снова жизнь, может быть… – раздумчиво ответила Аяя. – За то исполать моя тебе во веки веков. За то, что боль для меня теперь это боль, а тоска – тоска, не глухое бесчувствие.
        Так хорошо, стало быть, что промолчал я и не сказал ни Арию, ни Эрбину о ней. Не видать мне тогда её, один Арий не слабее меня, а вдвоём они и вовсе, надо полагать, страшная сила, подумалось мне. Но теперь я здесь и я у цели, не хочет быть моей царицей, женой моей навеки, станет любовницей теперь. Я подошёл к ней, протянув руку. Посмотрев на меня, пораздумав с мгновение, Аяя, вложила в неё свою. Я потянул её встать, целуя её руку при том. Она поднялась, я же опустился на колена, целуя её через платье, её живот, бёдра, колени… Она положила руки мне на волосы, не притягивая, но и не отталкивая:
        – Остановись… что ты…
        – Сию ночь уже нет, Аяя, – сказал я.
        – Но… люди вокруг…
        – И что? Что они увидят? Как совокупляются Боги? О том слагают мифы, поэты пишут песни и поэмы, что разыгрывают после в театрах. Кого стыдиться тебе, кто прекраснее всех прекрасных, безупречнее всех безупречных? Кого стыдиться мне, кто сильнее всех? В нас есть только то, к чему стремятся все люди.
        – И всё же и мы люди, Орсег, а людям присуща стыдливость…
        Я засмеялся, поднимаясь на ноги, и подхватил её на руки.
        – Будь по-твоему, моя царица! Не хочешь замуж за меня, не хочешь править вместе со мной, оставайся только царицей моего сердца!..
   … – Вона, гляди-тко, сладил, похоже, – проговорила Рыба, выглядывавшая из-за занавеси покоев, что были отведены нам на второй палубе, пониже Аяиных, на одну сторону было наше с Арит помещение, на другую – Рыбы.
        Я посмотрел вслед за ней, осторожно выглянув из-за занавеси, и увидел, как Орсег поднялся с колен, на которых стоял у Аяиных ног и вскинул её на руки, легко плеснув тонким убрусом её платья и тяжёлым шёлком её волос.
        – Слава Богам, теперича заживём спокойно, а то вздумала мальчишку Кая в мужья брать, нашла тоже достойного. Вот Повелитель вод, это дело.
        – Ты не права, Рыба, Кеми – величайшая страна, богатейшая и древняя, её царь немногим уступает Повелителю вод, – возразила Арит, выглянувшая из-за моего плеча.
         – Ну уж ты сравнила… Что Кай, ну, полсотни лет проживёт ишшо, а энтот предвечный, есть на кого опереться, с кем годы годовать, – Рыба посмотрела на Арит, нахмурившись. – А при чём тут цари Кеми?
        Арит странно посмотрела на нас и пожала плечами, а мы переглянулись с Рыбой…
       …Дрожа от нетерпения и вожделения, я внёс Аяю под сень её покоев, отгороженных лёгкой кисеёй от палубы, в ветреную погоду, опускались плотные как деревянные стены занавеси из парусины, но теперь было лето, было тепло, даже здесь, в открытом море. Внутри здесь не было зажжено света, все лампы горели снаружи, от них внутри было светло, но мы оставались невидимы, будь наоборот, мы были бы как на ладони. Я подошёл к ложу и положил Аяю на покрывало из дорогих, тончайшего ткацкого и вышивального мастерства, но она опять попыталась отодвинуть меня.
        – Орсег… отчего ты так торопишься? Ты не даёшь мне даже…
        – Что? Забыть Кая? Ты забывала прежнего мужа почти три сотни лет, а братья-байкальцы по сию пору саднят твою душу, сколь же мне ждать? Нет, Аяя, я хоть и предвечный, но не из камня и не из хладного льда, кой уже и тот потаял бы от жара, что ныне распекает меня. Нет, я не уйду сегодня, не пытайся… – последние свои слова я произнёс шепотом, который потонул в поцелуе.
        Она не хотела отвечать на мой поцелуй, хотела отодвинуться, хотя бы не открыться, но я ловкий и опытный любовник, бравший и хладные крепости и пылающие жаром вулканы, и Аяя, не могла устоять, конечно…
     …Губы и руки его, горячие пальцы с мягкими подушечками, ловкие и настойчивые, добрались до чувствительных мест и заставили их звучать, вибрировать и звенеть… сами они не вспыхнули и не шевельнулись бы, но Орсег знал, чего хотел и зачем пришёл ко мне, он, тщеславный и великолепный, проигрывать не привык, а потому заставил меня откликнуться на его вожделение. И я позволила ему, потому что терять мне было уже нечего, кроме моей назолы, что снова вползла в моё сердце змеёй, теперь же. Быть может, хотя бы стыд, что разврат так сладок, и я о том теперь ведаю не хуже прочих распутниц, стыд вытеснит тоску, заменит её собой. Может статься, что со стыдом жить легче, чем с болью и кручиной…
        Сколь дней и ночей посещает меня мой теперь довольный любовник Орсег, лето закончилось, приблизилась осень, но что тут, на этих тёплых островах, в этих голубых водах, разве заметишь приближение осени или зимы? То не Байкал, где каждая седмица отлична одна от другой, где, переваливаясь за Летнее Солнцестояние, воздух меняет запах и вкус, с каждым днём чувствуешь осень всё ближе, а перед Весенним Равноденствием, аромат весны всё гуще. Нет, здесь, в этих благословенных краях, нет ни морозов, ни затяжных дождей али долгого хладного ветра, дующего с севера на юг, и выстуживающего всё. Так что, не заметила я, как мы доплыли до Кипра, где в лагунах и гротах так славно, оказалось, купаться, не опасаясь теперь гнева Орсега, который не гневался более, напротив. Дарил меня всё богаче день ото дня, а я смеялась, не желая принимать его даров:
        – Прошлый раз осерчал, отобрал всё, едва не вместе с жизнью.
        – Теперь не отберу, теперь не зла, не строптива со мной.
        – Купить ласки хочешь? Не стоит, бери так…
        – Глупая, – мягко засмеялся Орсег, урча, как бурлит его океан. – Ничего не купишь, потому что ничего не продашь, пусть малая искорка чувств твоих, но есть, она и живит и радует меня. А просто мяса, просто белого тела мне не надо было бы… потому и не брал и не взял бы силой.
        Ну и на этом спасибо тебе, Повелитель земных вод…

        Как тяжко, как остро болело моё сердце, я пытался объяснить то полным нашим с Эриком провалом с возрождением Байкала, которому мы отдавались теперь всей душой и всеми силами: не спали, почти не ели, переезжали из селения в селение, собирая вокруг себя людей, наставляя, начиная вместе с ними, строили своими руками кузницы, дома, складывая печи с дымоходами, бани, да что только не строили... Мы без устали, не останавливаясь весь за весью, объезжали весь Байкал. Но, возвращаясь в те места, что покинули несколько месяцев назад, находили всё, что было сделано, построено, заросшим бурьяном, проржавевшим, сгнившим и провалившимся. Ничего не получалось у нас. Целый год, и уже второй, мы бились, но ничего не выходило. Всё распадалось, всё заканчивалось, не начавшись, как разваливается кафтан из гнилого аксамита, не успеешь на плечи натянуть…
        – Мало времени, Эр… Ещё мало мы успели сделать… – сказал я.
        А Эрик лишь покачал головой на это, видя, как я наливаю себя мёда, густого, стоялого, найденного ещё в прежних припасах, всплывший каким-то удивительным образом и прибитый к берегу, как подарок, ведь и пасек не держали и мёда теперь не варили здесь, ни вина, ни пива прежнего, только настаивали грибы, и травы, а ещё ставили бродить всевозможные смеси и пили полученную брагу, по моему вкусу, настоящие подгнившие помои, я, на что уж пьяница отборный, но употреблять эту дрянь не мог.
        – Ну как медок? – спросил Эрик.
        – Да медок неплох, а вот… ретивое болит, Эр, котору седмицу, нет этому уёма.
       – Ты бы… раньше сказал, пошто молчишь-от? – посетовал Эрик, подходя ко мне.
        Он приложил ладонь к моей груди. Но убрал её вскоре, ничем не облегчив моих мучений.
        – То не тело твоё болит, Ар, – выдохнув, сказал он, садясь снова на скамью, что я выстругал для нашей пещеры, населил я её, к слову молвить, и кроватями и столом, и скамьями и лавками, со спинками, как принято за морями, и без оных, по-нашему. Всё очень простое, конечно, я не мастер, Эрик посмеивался надо мной, что я трачу Силу и обретаю умения, не достойные царского сына, на что я ответил, что, по-моему, умения не могут быть низкими, это лень и бездеятельность – низки и позорны. «Уел», – рассмеялся Эрик, довольный, что пещера стала похожа на нормальный дом. Ковров не хватало, конечно, здесь теперь не ткали, а купцов, что привезли бы, тоже уже сто лет не было. Так что вместо ковров и покрывал были у нас ныне только шкуры.
        – Не тело… а что же так давит грудь? – я посмотрел на него.
        – То душа, Ар, – мрачно проговорил Эрик, не глядя на меня, и себе тоже налил мёда.
        – Душа… душа давно, там мозоль такой, что… уж отнялась почти... – вздохнул я. – Но что-то совсем в последнее время стало тошно, а, Эр?
         – Дак… понятно, ничего не выходит у нас, второй уж год здесь с тобой носимся как безумцы в надежде возродить хоть что-то, но как пустое семя бросаем. Что это, почему, Ар?
         – Мало времени прошло, это погубить всё легко и быстро, а вот построить заново, это долгое время. Как цветок, ему чтобы вырасти, сколь времени требуется, самому неприхотливому, а чтобы погубить – один раз наступи каблуком.
        Эрик поставил недопитый кубок на стол.
        – Верно всё, а только тоска берёт, как подумаю, что мы с тобой следующую тысячу лет потратим на то, чтобы возродить наш Байкал, а он так и будет рассыпаться, словно мы из сухого песка строим.
        – И то не хватить может, сколь до нас строилось и образовывалось великое царство. Мы в самый расцвет родились и с тех пор ничего не сделали. А ещё тебе скажу, что я думаю, мы с тобой ничего не сделали, чтобы предотвратить упадок, мы только ускоряли его.
        – Ты не прав! – вспыхнул Эрик. – Кто, если не мы остановили нашествие полуденцев? Не мы, не выстоять бы Марееву войску. И не умаляй наш подвиг!
        – То нашествие, сам знашь, Чьи происки были и для чего, не само кало  истории Байкальской покатилось так-от.
        Эрик отмахнулся:
         – Всё ерунда! Ерунда, само-не само, какая разница, не мы, пролилось крови бы Байкальской море и погибло бы царство раньше гораздо! Больше скажу, не токмо царство, народ.
         – Погибло… и так погибло.
         – Ну нет! Лучшие ушли!
         – Ушли, вот то-то! Посмотри, кто тут и что теперь тут, следа нет от прежнего Байкала, воспоминания и те гаснут, скоро и легенд не станет ни о нас, ни о прежних временах, теперешние даже Богов почитать забыли.
         Эрик выдохнул, взлохматил упругие русые кудри. Но я решил приободрить его немного и сказал:
        – Твои потомки на запад широко разошлись, как и мои, может быть, в том и был смысл нашего Байкала и нашего с тобой пришествия в этот мир? Помнишь, что говорила Вералга…
        – Так мы и не уходим пока. Или ты считаешь, что наша с тобой жизнь… – он посмотрел на меня, хмурясь. – Что уже всё, ежли мы не можем возродить прежний наш Байкал, то… то всё, наш век кончен, и мы должны уйти в небытие?
        Я пожал плечами со вздохом, я не знал ответа на этот вопрос, он пугал меня не столько близостью смерти, сколько тем, что я так и не увидел Аяю…
        – Я не знаю, Эр, – сказал я. – Но… думаю, если бы мы должны были уйти за Завесу, то уже ушли бы, ты знаешь, судьбы даже предвечных конечны, только Боги живут всегда. Но, если мы не умерли, если нам было позволено продолжить жить, то, возможно, мы ещё должны что-то…
       Эрик тоже сел ядом со мной, бледный и даже воде растерянный, каким и не бывал на моей памяти.
        – Вот только я не верю, что здесь теперь возможно хоть какое-то возрождение, – проговорил он, качнув головой. – Или наших сил не хватает на то, или…
        – Или… Вот почему так ноет душа, Эр? – я посмотрел на него. Мне хотелось говорить, но я не мог удержать в себе возникшую тревогу и потому договорил: – Не так как всегда, сильнее, словно что-то плохое… плохое с Аяей.
         Эрик бросил на меня быстрый взгляд, хотел сказать что-то, но осёкся почему-то и промолчал. Сказал совсем не то, как мне думается, собирался:
        – Быть может… влюбилась в кого.
        Я покачал головой:
        – Нет…. – задумчиво проговорил я, оценивая внутри себя эту катастрофу. – Нет, Эр, не то, влюбилась – это хорошее, от этого я не изнывал бы так. То есть, конечно… Но теперь это… паки какая-то опасность, али болезнь, плен, может быть, как тогда с Гайнером проклятым… не знаю. Нет, не так. Иное… Не знаю, а только нехорошо на сердце, жаль, что не могу полететь и проверить. Где она?.. так и не узнал, так и не отыскал ни одного следочка за столько лет. Не понимаю…
         Я стянул шнурок и распустил волосы, зарывшись пальцами к корням. Как славно Аяя ласкала меня, запуская пальцы в гущу моих волос…
        Эрик долго смотрел на меня и произнёс после вполголоса:
        – А ты не думаешь, брат мой многоумный, что тебя могли обмануть? Вот знали, где она, а тебе не сказали? Прельстился кто, и для себя припрятал? Не отыскать её за сотню с лишком лет мудрено, Аяя, не мышь в норе, ты облазил всю известную, всю обитаемую землю и не нашёл, не странно ль?
        – Ты знаешь что-то? – в надежде встрепенулся я, оборачиваясь, пришлось качнуть волосы с лица за плечо.
        – Я… нет, откуда… да и разве молчал бы я? – он болезненно поморщился. – А только думается мне, что нечисто что-то в поисках твоих.
        – Быть может, она ушла от людей, ушла туда, где дикие племена лишь рыщут? – предположил я. – На восток, не на запад. На восток я не ходил до сих пор. Может быть, пойдёшь со мной?
         – Оставим Байкал на произвол судьбы?
         – Оставим. У нас двоих Силы не хватает без Аяи, без неё мы не сможем ничего. Я не смогу.
         Эрик положил ладони на стол, кивнул. На том и окончился наш разговор сегодня, порешили мы с весной пойти на восток искать Аяю, заодно и мир на востоке увидеть, запад исхожен нами, потомками нашими заселён, восток же – совсем неведомая, непостигнутая земля.
         – А сюда придём, когда перебродит этот перегной, когда живое и чистое пробьётся сквозь теперешнее. С Аяей придём.
         – Захочет она?
         – Не захочет – конец мне, я останусь тенью у её стопы и не сдвинусь никуда – сказал я, пусть знает. – Приворожён я. Как ни отрицает Мировасор, магия то али просто судьба, а душа моя прилепилась к ней навсегда с той поры, как я её узнал.
         Эрик снова долго смотрел на меня, и лицо его было непроницаемо, он ничего не говорит о том, что что-то испытывает к Аяе, должно быть оставила его прежняя страсть и ссориться, вспоминая, не хочет. Потом он кивнул и сказал, поднимаясь:
         – Спать давай, за полночь уже. Ты часы-от свои хоть сделал бы, наконец, а то придумал, а не воплотил.
         – Да-да, – рассеянно проговорил я.
        До часов ли было и теперь тоже душа не лежит до изысканий, взыграла тревогой страшной и тревога та только растёт…
Глава 15. Пеннорождённая Киприда
        Мой сын возвратился в Кеми. Один, без жены, и на вопросы о ней отвечать отказался, ни слова не произнес. Я даже не знал, жива она или умерла и потому он так тоскует. А назола его была столь глубока, что я стал опасаться, не заболеет ли он и, пронаблюдав за тем несколько седмиц, отправился за советом к Виколу, где застал и Мировасора. С обоими мудрецами я и поговорил о сыне, рассказал о том, что он во власти чувств к неизвестной женщине, которая покинула его, и теперь он в такой кручине, что будто и не жив, ни в чем не находит успокоения.
        – Что мне делать? – сдаваясь на милость их мудрости, спросил я в конце повествования.
        – Так влюбился как мальчик в свои двадцать… сколько ему лет теперь?
        – Двадцать четыре исполнилось.
        – Взрослый муж, – сказал Викол. – Ты совсем молодой отец.
        – Мне повезло в этом. У самого же Гора детей по сию пору нет. Быть может, где ублюдки и обретаются, но мне о том неведомо.
         Мировасор долго и молча слушал нас, а потом спросил, хмурясь, будто о чём-то вспомнил:
          – А как зовут эту чаровницу Гора? Он сказал? – он внимательно смотрел на меня.   
          – Хатор, – ответил я и заметил, что Мировасор будто выдохнул. – Не знаю, кто такая, финикиянка какая-то. Не царского рода. Более не известно мне ничего, это то, что он мне писал, когда сообщил, что женился и пока не вернётся. А после вдруг вернулся один. На вопросы не отвечает, говорить не хочет, на охоты не ездит, красивых невольниц не замечает, даже наложниц не берёт… боюсь, с той тоски совсем заболеет, и… Говорить не хочу, дабы не призывать Ангелов Смерти в мой дом.
         – Вот и не говори зря, – поморщился Мировасор. – Ты вот что, призови сына, разговори его, расскажет, его сердцу легче станет.
         Но вступил Викол, покачав головой. Он подождал, пока вышли невольники, принесшие яства на больших серебряных блюдах, расставили на столе перед нами, разлили вино. Здесь, в полумраке далеко в глубине толстостенного здания спрятанные покои Викола были прохладны, и сохраняли спокойный полумрак, где меж громадных колонн гулял сквозняк, освежая и внося жизнь внутрь сложно выстроенного здания. Откуда он и брался здесь, если кругом этого большого строения не было ни садов, ни фонтанов, все они были на отдалении. Даже Нил всем богатством течения далеко отсюда, не меньше тысячи локтей. Мне казалось, что Викол каким-то волшебством создаёт этот внутренний ветерок. Однажды он показал мне, откуда он берётся: оказалось, внутри здания скрыт водный источник и довольно обильный, вот от него-то, от его струй, направленных по открытым желобам по всему строению и получалась эта прохлада и даже сквозняки.
       Так вот, премудрый Викол не согласился с Мировасором, что мне надо заставить Гора поведать мне своё горе:
        – Он не станет говорить. Ни слова не вытянешь теперь из раненого юноши, и к тому же покинутого возлюбленной. Теперь он просто не способен молвить, слёзы заперты в его душе.
        – Так что же делать?
        – Ожени его.
        – Да я хотел, но он же… бешеный, какое там. Я думал династический брак свершить, на старшей дочери моей женить. Но теперь разве о том можно молвить, всё крушить начинает, словно вепрь.
         – Н-да… что и делать… – протянул Мировасор, задумчиво надув большие тёмно-красные губы.
         – Одно, – сказал Викол. – Одно есть средство от сердечной назолы, младость жадна до всего. Любовью он отравился ныне, так излечи его властью, Кратон.
         Мы с Мировасором воззрились на него. А Викол продолжил:
         – Вырос некогда перед глазами у меня великий царь, вот так же был он оставлен возлюбленной женой и так же был разбит и унижен, ещё пуще, даже куда пуще твоего сына, потому что был он намного моложе, и двадцати лет не минуло, и произошло всё на глазах его народа. Твой же сын уязвлён был вдали от дома, его мука только его, никто ему глаза изменщицей не колет. Так вот, страну тот царевич взял в руки и всё в ней изменил, переделал, создав великое царство впоследствии. Гору проще, у него нет стольких врагов, сколь было у Марея, и страна его теперь жирна и мощна. Отдай ему власть на время, сам удались отдохнуть на год-другой, увидишь, как быстро одумается твой Гор, как весь этот ветер из головы его улетит, как быстро освободиться сердце. А там и женишь, как тебе угодно, там он уже настоящим будущим фараоном станет.
        Я посмотрел на Мировасора. Ему это тоже понравилось, это было неожиданно и стоило обдумать, стоило обсудить с ближними советниками, что я и сделал, ни в ком не найдя противодействия. На том и было решено, что я уеду с инспекцией по дальним концам страны, по провинциям, где не бывал никогда, а Гор тем временем под тайным призором Викола и Мировасора, которые обещались мгновенно известить, если что-то неладное станет твориться в государстве, Гор останется на троне заменяющим меня правителем.
        – Как это отец, не пойму я, – нахмурился Гор, исхудал и побледнел мой мальчик от своей сердечной хвори.
        – Очень даже просто, – легко ответил я. – Надо объехать дальние пределы нашего Кеми, острова в Срединном море, я не бывал там со времён, как унаследовал трон, тому более двадцати лет. А ты пока испробуешь силу, как молодой лев. Рано или поздно, тебе сидеть на троне древнего Кеми, примерь на себя корону, ощути её тяжесть и свою мощь. Я вернусь через год, а может быть и через два. Для тебя это будет испытание, урок силы, сможешь показать себя в деле. Пора взрослеть, мой мальчик, засиделся ты в юношах.
       Гор долго смотрел на меня светло-голубыми глазами, замутившимся в последнее время горем, которое разлилось в его сердце ядовитой рекой, пора осушить её.
         – А если… – Гор сморгнул, всё ещё не веря в то, что слышит. – Кто же отдаёт трон в чужие руки, отец? Даже в руки сына, и особенно сына… Ты не боишься, что я не захочу после вернуть тебе трон?
         Мы были вдвоём в моих покоях, куда я допускал только его, потому что даже к ближним советникам и наложницам я выходил. А здесь были только я, и вот, Гор. О ближних слугах и невольниках я не говорю. Из сада влетал свежий ветерок, внося ароматы цветов, и журчание фонтана, ближнего к террасе, на которую открывались все двери из многочисленных просторных горниц моих покоев. Пеликан захлопал клювом, откуда-то завёлся тут у меня, надо бы приказать отпустить его на волю, клювастая эта птица распугивала иных, и перестали цапли прилетать к пруду…
        Я пожал плечами, усмехаясь:
         – Стало быть, слабый я царь, а ты – сильный узурпатор и так тому и быть, – я похлопал его по руке. – Но коварства и предательства не было в твоей природе никогда. Так что я не боюсь. Мои советники останутся при тебе, как и Мировасор и Викол, ежли будет тебе в них нужда, они всегда будут рядом, но никто не посмеет вмешиваться, это я тебе обещаю. Я уезжаю днями. Пышного поезда собирать не стану, мой объезд должен быть неожиданным, только тогда угляжу неладное в пределах.
        Так я и оставил моего сына на троне Кеми, а сам удалился, впервые за два с половиной десятка лет, желая почувствовать себя обычным смертным, а не полубогом-фараоном. Этого ещё никогда не было в моей жизни: пока я был бессознательным младенцем, я мало помню себя, лишь как меня учили целыми днями всем наукам, а потом отец внезапно умер и я стал царём в двенадцать лет. Мой первенец родился, когда мне едва минуло пятнадцать, так что я никогда не был не фараоном. Теперь мне хотелось узнать, каково это, потому поезд мой был очень скромен и немноголюден, вельможи и писцы разъезжают куда богаче. И ехали мы налегке, и без предварения о приезде, чтобы никто не успел подготовиться и обмануть мой глаз.
         Это оказалось необыкновенно, всё наше путешествие, я почувствовал себя так, как, вероятно, чувствуют пленники, внезапно обретя свободу. Я мог узнать, что это – не быть Богом на земле. Я теперь мог входить в харчевни и ночевать на постоялых дворах, разговаривать с обыкновенными людьми, которые, не подозревая, кто перед ними, говорили со мной попросту, не так, как я привык, что люди не смеют даже смотреть мне в лицо и сидеть при мне, подобным образом себя вели разве только Мировасор и Викол и то, потому что я сам считал их Богами, хотя они и не желали этого признавать. Теперь я мог слушать то, что говорят без фильтров, через которые все мысли, бродившие в народе, передаются мне. Я мог слушать бродячих музыкантов и видеть выступления бродячих актёров, даже иметь дело с недорогими продажными женщинами, что тоже оказалось странным и поучительным опытом, потому что они не воспринимали моё внимание как чудесное благословение и вели себя со мной спокойно и довольно равнодушно, даже холодно, из чего я сделал для себя вывод, что мои наложницы превосходные артистки доставлявшие мне много удовольствия, в отличие от этих случайных женщин. Торговаться на рынке тоже было очень интересно, пробовать товар своими руками и на зуб.
         Поначалу я был настолько неловок и, должно быть, нелеп во всём этом, что мне помогали мои приближённые, самым близким стал хитроватый, но чрезвычайно умный проныра Рифон, сам происходивший из купцов и ведающий мир, что начинался за пределами дворца, так как я знать не мог. Постепенно за время этого путешествия он стал почти моим наперсником, с которым мы сиживали за чаркой вина, или делили трапезу, он развлекал меня байками из жизни простых людей, мне казалось, за несколько месяцев этой жизни, я узнал столько нового, сколько пришлось за всю жизнь. Право, Викол настоящий мудрец и дал отличный совет…
         Мы объехали несколько городов выше по течению Нила, а после спустились по его течению, мимо Фив в дельту и оттуда на небольшом корабле, не на таком, какой пристоен фараону, а с виду обычном, на коих ходят богатые купцы, мы вышли в Срединное море, где я не бывал уже лет пятнадцать. Пиратов я всё же опасался, а потому солдат на моём корабле было больше, чем гребцов и прислужников, оказаться в руках морских разбойников, что могло быть позорнее и глупее для фараона, самого могущественного царя во всём известном мне мире.
        Много интересного видел и слышал я по дороге, представлялся я всюду купцом, и верно, на борту при мне были купцы, что для виду покупали то ткани, то злато, то горшки, то мечи да ножи, то украшения, в новых портах продавая их.
         Будучи в Сидоне, я при помощи Рифона попытался расспросить о Хатор, с которой здесь жил мой сын, как с женой. И узнал много из того, что было мне неведомо: что она уехала, исчезла тайно, но подозревали, что к этому отъезду имел отношение Гумир, на чьём корабле она прибыла в Сидон, с женихом по имени Кай, с которым они поженились вскоре. А ещё я узнал, что «чудесной, лучезарной красоты та девушка» и что «солнце в Сидоне уже не будет светить так ясно с тех пор, как она уехала отсюда».
        – Что же, до того гулящая, что все улицы успела собою осветить? – усмехнулся я, заподозрив в ней жрицу низких занятий, слишком уж восторгались те, кто рассказывал мне.
        К моему удивлению, они замахали руками:
        – Что ты! На улице редкую седмицу углядишь её, всегда прикрыта покрывалом, только по походке легчайшей и узнавали уж и шли хотя б на отдалении, надеясь, что ветряной порыв покров с лица чудесного сбросит, вот тогда будто дождь среди знойного полдня прольется, и радуга на всё небо встанет. А уж коли слово молвит и засмеётся, так любому сердцу сразу все печали растворит и выветрит, а в садах окрестных расцветут от того шипковые розы, благоуханием своим наполняя воздух... Нет-нет, господин, не таких та девушка, они женаты были с Каем, он человек тоже славный, любил её, лицо солнцем светило во все дни. Сам Авгур брачный обряд над ими свершил. Жили они скромно, в его, Авгура съёмном доме, всего несколько человек, прислужницы, два раба.
         – Чего же она убежала, оставила молодого мужа? С любовником сбежала? – допытывался Рифон, а я внимательно слушал.
         – Нет- нет, того не могло быть. Ежли только умыкнул красавицу, Повелитель морей, сказывают, охотился за ей, штобы в жёны себе взять, а она, вишь, нашего, земного юношу взяла. Поговаривали, и мы все так и думаем, все, кто видал её хоть раз, что Хатор – Богиня Красоты и Любви, потому долгий срок не смогла с мужем быть, у Богинь обязанности свои, по большой любви они к нам, смертным, сходят, но после снова к себе возвращаются... Вот так-то, проезжий человек.
        Богиня Хатор, это прозвание очень повеселило меня, вот ведь, за столько краткий срок люди новый миф сложили. И ведь приживётся.
         Но, кроме того, много рассказали мне, что я уже отдалённо слышал о строительстве огромной башни в Вавилоне, великолепном городе, где я бывал ещё юношей, по приглашению тамошнего царя. Я поехал бы и теперь взглянуть, тем паче, что непонятно, для чего в таком красивом древнем граде вдруг приспичило возводить какую-то громадную башню, для чего пытаться лезть в глаза Богу, тащась прямо в его чертоги, да ещё заявлять, что сравняешься с НИМ. Я вот Богов не встречал раньше, в отличие от моего сына, ха-ха, но мне и предвечных, коих я знал, доставало, чтобы понимать, как капризны они и ревнивы, насколько полезны, столь и опасны, и чем дальше от них, тем спокойнее и счастливее жизнь. Что уж говорить о Богах, тем более о Нём, Боге-Творце. Это как надоедать отцу, дождёшься, что он, долготерпимый, отшлёпает… Впрочем, то дело тамошнего вавилонского царя. Эта глупая затея, надеюсь, не навлечёт на него страшного гнева и наказания Божьего. Но сами себя люди наказывают хуже и чаще. Должно Диавол подзуживает властителя Месопотамского на сомнительный этот подвиг.
        От Сидона мы пошли на наших кораблях по островам, что принадлежат Кемету, и на которых я вовсе не бывал, кажется ни разу, только в детстве, когда наследником проезжал их. Ещё раз я порадовался тому, что решился на эту поездку. Море и чудесные острова, коим я был хозяин, изумляли и восхищали своей непревзойдённой красотой, благоприятной погодой, чудным воздухом, маленькими бухтами, с бирюзовой водой, соснами и белым песком пляжей. Впервые в жизни я позволил себе купаться и плавать как простой человек, потому что в Кеми нельзя мне было найти момента для таких развлечений доступных только простецам, не обременённым ежедневными заботами о государстве… Надо утроить заводь на Ниле для таких вот приятных развлечений.
         На таком вот острове, под названием Кипр, однажды я увидел чудесное явление, коих никогда прежде за всю мою многоопытную, как я думал, жизнь мне видеть не приходилось. Было ещё довольно раннее весеннее утро, когда я решил отправиться не в ту бухту, что соседствовала дворцу, что принадлежал мне здесь, весьма скромному, но светлому из мрамора, казавшегося живым, полупрозрачным, и делавшего сам дворец лёгким, пронизанным светом и продуваемым ветерками. К тому же окружён он был обширными зелёными садами, пронизанными ручьями, полными рыбы, что ловили и доставляли мне на стол. Так вот я отправился не в свою бухту, что была у подножия скал, на которых, утопая в зелени, стоял мой дворец, а в ту, что была, можно сказать, по соседству и отделялась от нашей высоким продырявленным мысом, выходившим далеко в море.
        Я жил здесь тайно, никто из местных жителей не ведал, что сам фараон кеметский явился погостить, никто, кроме наместника здешнего, которому было приказано помалкивать о том, что за гость явился на остров, не знал, кто я в действительности. Кипр был одним из нескольких островов, что мы уже успели обойти, и вскоре собирались уходить и отсюда, вечор меня спросил Рифон, сколь прогостим ещё здесь, на что я ответствовал, что не более пяти дней, потому что уже почти месяц мы пробыли здесь, и пора было бы и отправиться дальше. Со мной отправились на купание двое стражников, два невольника, несшие чистые одежды и угощения, на случай, если мне вздумалось бы перекусить. И Рифон, просто от нечего делать и потому что ему тоже хотелось взглянуть на эту сокрытую от глаз бухту.
        Сюда спускалась довольно крутая тропинка, а на скале над бухтой был виден небольшой дом белого камня с округлыми арками и тонкими колоннами, как и мой дворец, утопающий в зелени леса или сада, окружающего его. Сама бухта оказалась необычайно красива – небольшой пляж, саженей в двадцать пять чашей открывающийся в сторону моря, дно просвечивало сквозь изумительно голубую воду, здесь было довольно глубоко и только за пять-шесть шагов до берега можно было встать на ноги. Несколько больших камней, очевидно, некогда свалившихся с крутых окрестных скал, поросших кустарниками и травой. Волны набегали своим чередом, рассыпаясь по берегу белой пеной. Я не собирался задерживаться здесь, поэтому шатра на берегу мне не разбивали, мои спутники остались стоять, Рифон, отказавшийся купаться, сказав, что только сумасшедшие как я могут лезть в такую ледяную воду. Он вообще вёл себя со мной довольно-таки вольно, я позволил ему это сразу, он со своими грубоватыми и бесцеремонными речами тоже был для меня отдыхом от чопорной безжизненности моего обычного окружения.
        Я нырнул в воду, она была хороша, солнечные лучи пронизывали её, разбегаясь по светлому песчаному дну светящимися зигзагами, играя и забавляя меня. Мелькнула серебристая стайка рыбок, похожих на монетки… Я вынырнул и поплыл к берегу, пожалуй, останусь здесь до полудня.
        Выбравшись на берег, укрытый льняным покрывалом я сел на камень, неподалеку от Рифона, сидевшего на покрывале, уже расстеленном для нас.
         – Ну что? Здесь лучше, чем на нашем берегу? – спросил он, недовольный, что мы вообще предприняли сегодня эту вылазку, ленивый как все люди и до изумления ценивший праздность, я же всю жизнь был принуждён напряжённо трудиться, вначале учиться наукам, потом управлению царством, я должен был рано начать различать в людях ложь, читать потаённые мысли и коварство. А потому почивать на облаках могущества мне не приходилось ни дня в моей жизни. Теперь только я и занимался тем, что ничего не делал, что тоже стало чудесным приключением, которое я себе позволил.
        – Чужое всегда лучше своего, – усмехнулся я.
        – Не скажи… – проговорил Рифон, отправляя в рот виноградину.
       И вдруг он, только что жмурившийся от удовольствия, полулежавший на подушках и белоснежном покрывале выпрямился и сел, едва не поперхнувшись.
        – Это… что ж такое?.. гляди… гляди-ка!
       А в следующее мгновение и вовсе встал на ноги.
        – Что, чудище морское увидал? – засмеялся я. – Что выходит из вод и пожирает прекрасных дев? Так не бойся, нас не тронет.
        И посмотрел по направлению его расширившегося, несмотря на ослепительное солнце взгляда. Таким я его ещё не видел, мне вообще казалось, что он давно утратил способность удивляться чему бы то ни было, словно видел и познал всё, и я даже думал, что так оно и было. Но в этот момент я понял, что ошибался, таким поражённым он предстал. Собственно  даже мои рабы и стражники напряжённо вытянулись, глядя на море, я краем глаза заметил это, поворачиваясь.
        Это, конечно, могла быть только Богиня. Никто при нас не входил в воду, с другого берега сюда доплыть человеку не под силу, то есть она появилась из ниоткуда, прямо из воды, словно из белоснежной пены, под стать её светящейся, опалесцирующей коже, с которой теперь стекала вода, как и с тёмных волос. Она шла спокойно, дыша ровно, не так, как должен был бы дышать пловец, преодолевший такое расстояние, а мы вообще не видели, чтобы она плыла. Её тело, оно светилось белизной и совершенством гибких, будто струями льющихся линий, именно так, несколько мгновений казалось, что она иллюзия, мечта о вожделенной красоте, действительно сотканная из белой пены. Её чудесное лицо, то, как легко и спокойно она вышла на берег, где волны несколько раз шлёпнули её по ногам и стекли остатками пены, будто закончив работу по созданию этого волшебства, заворожили нас и лишили возможности шевелиться или говорить…
        Увидев нас, она немного удивилась и смутилась, и поспешила проделать несколько легчайших шагов по песку по направлению к камню в десяти шагах от места, где расположились мы.
         – Невежливо так бесстыдно глазеть на обнажённых девушек, благородные мужи, – произнесла она каким-то необыкновенным голосом, тихим и нежным, высоким и каким-то шелковистым, казалось, она касается тёплой ладонью лица и хочется закрыть глаза и замурлыкать как кот… Меж тем она, взяв с камня покрывало, обернулась им, спрятав от нас свою ослепительную наготу.
         – Простите нас, прекраснейшая госпожа, мы не думали встретить здесь хозяйку, забрели сюда случайно, заметив прелестную бухту. Это мой друг Кратон, я же – Рифон, мы гостим во дворце, что за той скалой. Позвольте узнать и ваше имя, сияющая? – почтительно и очень низко склонившись, проговорил Рифон.
         Так уважительно он не вёл себя даже со мной в начале нашего знакомства, скорее подобострастно, сообразно моему положению. Но я сам онемел от изумления и ощущения, что не просто вижу, а словно бы прикасаюсь к некоему необыкновенному явлению, коего не доводится видеть всякому, ибо не просто красивая девушка предстала перед нами, коих мы все видели многое множество, но что-то совершенно необыкновенное и невиданное.
         Девушка же, прикрывшись, смущалась немного меньше, но приближаться всё же опасалась, что понятно: несколько мужчин, вооружённых и незнакомых, впору сбежать, думаю, именно это ей и хотелось сделать, и не бежала только потому, что по этой высоченной скале просто так не взберёшься, и её легко было бы настичь, а значит, она должна была убедиться в нашей благонамеренности.
         – Я вовсе не хозяйка здесь, – вновь лаская мой слух, своим чудесным голосом, произнесла она, связав покрывало узлом на плече, от чего оно превратилось в своеобразное платье. – Я тоже гостья, как и вы.
         – Тебя создала белоснежная морская пена, сияющая? – спросил Рифон.
         Она улыбнулась, качнув головой, в смущении, но не успела ответить, потому что в этот момент сверху раздался напуганный и угрожающий крик:
          – Аяя! Аяя! Я здесь!
        И в следующее мгновение непостижимым образом сверху спрыгнул человек, его плеснувшийся чёрный плащ, как крыльями скрыл от нас девушку, он, бледный, сверкающий чёрными глазами, угрожающе обнажил короткий меч и кинжал в другой руке, готовый биться. Мои воины тоже схватились за оружие и не избежать кровопролития, если бы чудесная Аяя, не произнесла, тронув его за плечо:
          – Дамэ, это всего лишь досужие проезжающие, наши соседи, – негромко и не повелевая вроде, но он повиновался сразу.
         Дамэ, обладатель хищной красоты и крепкого доброй работы меча с удивительными украшениями на рукояти, как те, что были у моих предков, и оставались в оружейной сокровищнице Кеми, выпрямился, лицо его стало немного мягче.
        – Не обидели тебя? – строго спросил он, продолжая напряжённо смотреть на нас. Кто он ей? Брат? Пусть бы брат, не муж…
        – Нет-нет, – поспешила ответить волшебная девушка с волшебным именем Аяя.
        – Кто вы такие и что вам нужно здесь? – спросил Дамэ, опустив меч и кинжал, но, ещё не пряча их в ножны.
        Настал черёд мне произнести слово.
        – Простите нас за наглое вторжение, мы не хотели потревожить вас и вашу сестру, позвольте загладить вину приглашением на пир сегодня? – сказал я. Покажите, что вы не злитесь, что вы не дикари и нелюдимы, согласитесь! Подумал я про себя, скорее даже взмолился.
        Аяя вышла из-за спины своего брата, она не опровергла этого, значит, он брат, и спросила его:
        – Дамэ, будем добрыми соседями?
        Он повернул голову, взглянуть на неё и спросил с сильным сомнением в голосе:
        – Уверена, что хочешь? – спросил он и спрятал, наконец, оружие.
        – Да, Дамэ, давно мы на человеческом пиру не были, – улыбнулась она, и мне показалось, что она улыбается мне своими румяными губами, только мне одному.
        На том и порешили, они согласились, а я пообещал, что пришлю к их дому носилки ввечеру, как и положено для гостей. После этого чудесная Аяя и её опасный братец, похожий на прекрасного и столь же опасного демона, очень легко и быстро поднялись на скалу и исчезли в зарослях.
        А мы тоже собрались убраться отсюда.
        – Если ты мне скажешь, что эти двое… что она обычная женщина, что мы не Богиню встретили с тобой…. – бормотал обескураженный Рифон. – Не знаю, что там за Богиня Хатор была женой твоего сына, но…
        Я засмеялся:
        – Ты с лица даже спал, Рифон, не замечал раньше, что ты так падок на женскую красоту.
        Рифон ошеломлённо посмотрел на меня:
         – Женскую? – с сомнением спросил он. – Ты впрямь думаешь, что она обыкновенная женщина?
         – Ну… судя по тому, что мы видели, всё у ней, как у обыкновенной женщины, – сказал я.
         – Удивительно близоруки бывают некоторые цари, – проговорил Рифон, качая головой. – Её кожа подобна белому лотосу, стан гибок как тростник, волосы благоуханны, как тёплая кеметская ночь, а глаза затягивают как омут неба или моря… Говорю тебе, Кратон, то не простая смертная.
        Мне не хотелось показывать ему, вечному насмешнику и прожиге, какое потрясение во мне вызвала Аяя, поэтому я и прятал его за шутовскими насмешками.
         – Так давай поспорим, что я подберусь к ней так близко, что различу. Ну а потом тебе расскажу, такая же она как прочие, али отличается чем, – весело сказал я.
Глава 16. Споры
        – Что ты надумала? Ну что за озорство, идти на пир этот!? – громко сетовала Рыба, помогая, впрочем, мне убираться для этого самого пира. – А ну как Орсег прознает, обозлиться?
        – Мне Орсег не муж, это первое, а второе… Второе, Рыба, надоело мне, что он хозяином моим себя чувствует, с чего-то вдруг власть взял, – сказала я.
        – Дура какая! Чего ж злить такого? И вообще, чего замуж не идёшь? В постель уж пустила, так и взял власть…
        – «Пустила»… кто впускает их? – вспыхнула я. – Не больно-то спрашивают… А замуж – нет, совсем за никому не ведомый можай загонит, на дне где-нибудь с осьминогами своими запрёт, там такие глубины есть, что вечная ночь там и луч света не проникает... И потом… Я замужем, ты ведаешь, обряд над нами с Каем был свершен, а то, что Орсег… – я вздохнула, я чувствовала такую усталость от этого разговора, что не смогла больше и говорить. – Сил нет во мне, Рыба, ни для сопротивления, ни для чего… пусть уж… идёт, как идёт, что теперь… – я не договорила.
         Я не могу вспоминать ни Огника, ни Байкала, ни даже Эрбина, чтобы не задохнуться от боли, что тут же раздирает меня. Кай только, один он за последние два с половиной столетия, и дал мне глотнуть весны, такой ясный, такой живой, сама молодость, сама жизнь, он влился в меня горячей струёй, застучало сердце, глаза стали видеть солнце, тело чувствовать, а душа радоваться. И с ним принуждена я была разлучиться навек. Судьба не щадит моего сердца, всё время соединяет с теми, с кем мне быть не след, а единственный, с кем могла бы, с кем… Огник… милый… ох, как же больно… не могу, не могу даже думать о том…
        Но главное, что Кай жив и здоров, царский сын, хотя бы его я не успела погубить, станет править во славу своей страны. Вот потому и не стала я больше бежать от Орсега, жаром своим он хоть немного согревал моё сердце, напоминая, что оно ожило. И к тому же он очень умён и столько знает того, чего я никогда бы не узнала без него, рассказывает и показывает мне чудеса своих глубин, вот, как и сегодня – он показал мне затонувший древний город.
         – Не поверишь, но его не было уже, когда я родился, он уже отжил свой срок и затонул под морем, – сказал он, когда мы спустились к подножию здания из белого, светившегося в синей морской глубине, камня. Даже по прошествии стольких лет, тысяч лет, если верить Орсегу, он прожил уже не одну тысячу, этот камень не утратил белизны и вовсе не разрушился. Конечно, шлепки морских водорослей, всевозможных подводных обитателей, трещины испещряли его, но перед моим мысленным взором здание вставало во всём великолепии – не слишком высокое, не более трёх этажей в центральной части, где оно было кругло, вовсе без углов, и здесь высился купол, накрывавший громадную залу, саженей в сто шириной. Что это было за здание, что за дворец, но было не похоже, что здесь просто жили цари, должно собирались для чего-то люди, быть может, для молитв?
        – Думаешь, это был храм? – спросил Орсег, удивлённо посмотрев на меня.
        – А ты как думаешь?
        Он пожал плечами:
         – Признаться, я ни разу не задумался, я лишь приплывал глазеть с интересом, но никогда не подумал мысленно заселить это место людьми.
       …Она и правда удивляла меня, эта непонятная, как-то странно и слишком сложно придуманная девушка, которая так сильно и всё сильнее волновала мою кровь и всё полнее занимала мою душу. Она интересовалась всем, не было ничего, что оставляло бы её холодной и равнодушной, о чём бы я ни принимался рассказывать, она оживлялась и внимала, блестя громадными чёрными зрачками, которые поглощали меня, как бездонные баальные колодцы. Поначалу я думал, что она так внимательна, потому что я люб ей, но позднее я понял, что это всего лишь живой ум, подвижный, как жидкое серебро, и пи том готовый впитывать всё, как губка. Но губка эта не просто воспринимала, она начинала всё переваривать, вертеть, переставлять, пытаться докопаться до сути каждой вещи, каждого явления. И вот выдавать такие неожиданные предположения. Это волновало меня даже сильнее, чем её чарующая красота.
        Добраться до неё вполне стало для меня уже каким-то самому себе данным обетом, я не мог уже позволить ей не стать моей, потому что я хотел её, как ни одну другую женщину во всю свою жизнь, потому что я хотел понять, что такое можно почувствовать с той, о коей двое предвечных затосковали, рыская по свету, как отведать драгоценного и запретного, а может быть отравленного вина, охмелеть и отравиться? Но, и может быть, это было главным – мне казалось, если я, наконец, получу её до конца, я перестану бредить ею? Перестану всё время о ней думать, успокоюсь и смогу жить как раньше. Боги, как я ошибся! Теперь я оказался в ещё большей её власти, теперь я приблизился к магниту так, что меня нельзя уже от неё оторвать, и желать её я стал только сильнее.
         Хорошо, что этого не было, когда я отправился поговорить с Эрбином, из любопытства. Что я хотел увидеть? Что услышать? Я видел, как говорил о ней Арий, и удивился тогда вместе с Мировасором нежданной юности тысячелетнего предвечного человека, это было так странно, так неожиданно и необъяснимо и казалось помешательством, разыскивать возлюбленную, потерянную два с половиной века назад. И не просто разыскивать, живо тосковать о ней.
        Что же Эрбин? Он свысока и даже насмешливо говорил со мной, и я теперь понимал почему, лучше бы я Аяи никогда не касался, ещё лучше, если бы никогда не видел её, не слышал её голоса, не чувствовал её аромата. Но теперь, когда я узнал вкус её кожи, когда испил блаженства с её губ, я понял и высокомерие Эрбина, и казавшееся безумные стремление Ария, теперь и я отравился этим вином. Оно вошло в меня, растворившись в крови и заполнив её, изменив, будто сам её состав. Теперь я не был больше лёгким и прозрачным, подвластным ветру и течениям, обладателем громадного всеобъемлющего царства, любящим свободу, ценителем и собирателем женской красоты, легко рассеивающем семя по всему свету. Теперь я стал жаркий и плотный, и всё время испытывающий жажду.
         Впрочем, первый удар этого плотного жара я испытал ещё до того, как проснулся с нею в первый раз. Я взъярился и наслал страшную бурю за её пренебрежение, за отказ, едва не убил её, остановился в последний момент... что я мог сделать теперь?.. я не знал. Иногда мне хотелось поговорить об этом с хладнокровым, а потому многомудрым Миром, но он, пожалуй, поднимет меня на смех.
        На Кипре Аяя жила уже около недели, ей понравилось здесь, она и спросила разрешения остаться. Эти её просьбы о разрешении, мнимая покорность распаляла меня ещё больше. Я принимал её, наслаждаясь, но чувствовал, всё время чувствовал, что она лишь скрывает несгибаемую волю, что она покорна только потому, что хочет покориться, игра это для неё или некий отдых от постоянного сопротивления, этого я ещё не понимал. Но и это притягивало меня, словно я хотел помериться силами с ней, и временами мне казалось, что победителем, если что буду не я. Судите сами, мог я не сходить с ума по ней? Я и сходил. Вот и в этот вечер я явился к ней в дом, что нашёл для неё на берегу, белого мрамора, с огромнейшим садом, выходящим на берег, откуда я в любое мгновение мог прийти, но я не застал её. Только Арит была дома из её ближних.
        – Госпожа отправилась на пир, что устроили тут по соседству, – сказала она, бледнея от страха. Все они боялись меня после той бури, что я обрушил на них. Не боялась только сама Аяя.
        – Вот что… Кто таковы эти соседи? – спросил я, усаживаясь и махнув невольнику, чтобы принёс вина и сластей.
        – Я не знаю, Повелитель, я не видела, они с Дамэ с ними говорили на берегу, повздорили, вроде, вначале, а после… решили вот эдак примириться, – склонилась Арит. – Хочешь, прикажу трапезу тебе вечернюю?
        – Что у вас там? – спросил я, хмурясь.
        – Олень. Дамэ подстрелил вчера. Молодой олень, с печёными овощами, оливками и чесноком. И белый соус, его готовила сама госпожа.
        – Ишь ты, готовила… Чего же есть дома не стала?
        – Давно людей не видала, думается. А там любезные господа…
        – Что-то не замечал я в ней тяги к шумному веселью.
        – Всем охота иногда повеселиться, красой своей похвастать, – сказала Арит, улыбаясь мягко, хорошо относится к Аяе, хоть и ревнует. Причём ревнует осознанно и сильно, а любит непроизвольно, как Рыба и как Дамэ. Хотя с Дамэ всё очень непросто, его происхождение продолжает смущать меня, я не могу не видеть в нём возможного врага и лазутчика, засланного его Создателем и Повелителем.
         – Всем охота, а что же ты сама-то не пошла? – усмехнулся я.
         – Так-ить замужем я, Повелитель, – качнулась Арит, и с усмешечкой двинулась к выходу. Вот вам, Арит замужем, а Аяя – нет, выходит, потому и отправилась красой хвастать… ах, Арит, не так ты проста, как хочешь представиться.
        Я остался дожидаться своей любовницы, которая так упорно не желала становиться моей женой…

       …Я не думала, что Орсег сегодня придёт, мы расстались только днём, но расписания у него никакого не было, являлся, когда хотел. Бывало, пропадал на несколько дней, а бывало, и днём приходил, и ночью, и на другой день, и вечер. С Орсегом мне было легко, как это ни странно. Он не тяготил меня, он был тем, что помогало мне усмирить мои воды, до глубины смущённые Каем. Не было дня, чтобы я не думала о Кае, не было ночи, чтобы я не жалела о нашем расставании, не было мига, чтобы я сомневалась, что поступила верно. И было это непрестанное метание моих чувств тяжко и неразрешимо. А Орсег отвлекал меня от этих мыслей и чувств, заставлял стыдиться того, что несмотря ни на что мне было с ним хорошо, и я радовалась его близости и тому, что он занял в моей жизни теперь значительное место. Конечно, с Каем я была безоблачно счастлива, по-детски не заглядывая в будущее, не заботясь ни о чём, как могут только предвечные, у коих впереди бездонная жизнь. Люди так не живут…
        А Орсег был предвечный, и был сильный и страстный, как его стихия. Только теперь мне думается, он стал как-то чересчур сильно привязываться ко мне, влюбляться глубже, чем привык, чем в его природе. Это было нехорошо, я не могла ему ответить тем же, и он не станет этого долго терпеть. Уйти бы на сушу куда подальше, непременно надо это сделать, но… не теперь, теперь я как-то бессильна… но потому я и оказалась в его власти.
         А вот хозяин этого дома, куда мы так нежданно попали на пир, мне понравился. И дом, настоящий дворец, хоть и небольшой совсем, авгалльского даже не напоминал, скорее тот, что я видела в Сидоне, но меньше и того, и всё же великолепный, а возможно, и гораздо более чем сидонский. Анфилады просторных залов вели во внутренний двор, в сад и открывались во все стороны, впуская свет, воздух, ветер с моря, а вот теперь вечером, прохладу и аромат из цветущего, надо думать, круглый год, сада, даже скорее леса, который окружал этот уединённый дворец, сокрытый от глаз в зелени. Впрочем, возможно от города сюда и вела какая-то дорога, не знаю, но мы приехали на носилках через наш сад в их по дорожкам и тропинкам очень быстро, думаю, пешком дойти было бы ещё быстрее.
        Нам предстало замечательной красоты, и даже изящества белокаменное здание, из волшебного камня, что был, похоже, главным на берегах этого моря, закатное солнце окрашивало его в золотисто-розоватый цвет, и казалось, оно светится само по себе, как живое, как человек. Изумительных линий арки и колонны с завитками на ордерах, ступени, горницы просторные с сияющим полом и золочёными столиками, скамьями, лежанками, росписью на стенах яркими рисунками, которые можно было рассматривать весь день, изучая по ним историю и мифы здешних мест.
       Но в доме, хотя он был раскрыт на все стороны и продувался вечерним ветерком, развевавшим тонкие убрусовые занавеси в проёмах, мы не остались, стол был накрыт прямо в саду, позади дома. И я сразу поняла почему. Во-первых, здесь было столько факелов и светилен, сколько не поместишь в доме – станет слишком жарко и не избежать пожара, во-вторых: здесь были музыканты, что играли негромкую приятную музыку весь вечер, а после появились и артисты на небольшом подиуме представлявшие нам своё искусство. Да и дышалось на воле все же свободнее. Удивительно, что хозяева так быстро приготовили всё это великолепие к нашему появлению. Всего-то с полудня…
        Скатерти из белого льна, украшенного чёрно-золотыми вышивками, изображающими какие-то мне неизвестные цветы, угловатые украсы, были идеально разглажены. Золотая посуда мерцала в свете больших масляных ламп совсем как в Авгалле когда-то, только там они громадны, и помещались на толстых каменных колоннах… Вообще, всё как-то странно напоминало мне сегодня Авгалл, хотя напрямую вовсе и не было похоже, должно быть я просто соскучилась по родине…
        Хозяин, сопровождаемый своим давешним слугой, в белой рубахе и обёрнутый в белый плащ с большими золотыми застёжками на плечах, встретил нас улыбкой. Руки его были испещрены какими-то ритуальными рисунками, значения которых я не знала, и не видела никогда раньше. На берегу, когда мы встретились, он был весь обёрнут в покрывало, и я не видела его тела, и не видела этих символов, теперь же ужасно захотелось узнать, что они означают, но не расспрашивать же его. У него светлые волнистые волосы и странная, забавная светлая борода, торчащая прямо из подбородка, будто приставная. А ещё, и это было, пожалуй, главное – он очень приятно улыбался, обнажая белые крепкие зубы, улыбка освещала его лицо, делая его сразу красивым и чем-то удивительно похожим на Кая. Поэтому, наверное, он так нравился мне. Нравился… очень нравился, да. И голос его, и смех и то, как смотрел на меня, его взгляд грел мне кожу, даже тот, на берегу, я запомнила его, почувствовала, и было хорошо, что теперь я чувствую то же. Он не прожигал, но скользил, будто хотел рассмотреть лучше, будто удивлён, и хочет зрением исследовать меня.
         – Я рад видеть и приветствовать тебя, великолепная Аяя, и твоих друзей в моём доме. Надеюсь, скромный ужин вам придётся по душе, – сказал Кратон широко улыбаясь, у него хорошая улыбка. Очень какая-то хорошая улыбка... даже странно, что он так нравится мне, и снова возникло чувство, что я дома, и рядом те, кто очень любит меня. Нет, конечно, здесь Рыба и Дамэ, которые меня любят, но это не то чувство, это похоже на то, как было у меня рядом с Каем: светло и радостно, без упрека и стыда, Кратон почему-то не смущал меня ни восхищением, ни блеском в глазах, я не чувствовала от него губой решимости идти на приступ, быть может потому и не улетела мгновенно с берега, когда обнаружила их в нашей бухте. Одним словом мне было очень приятно оказаться с ним рядом и понравилось всё, что он, как радушный и любезный хозяин показал нам в своём доме и вот теперь здесь, в саду на площадке за домом.
        Рифон поклонился тоже, но молча и напряжённо глядя на меня, мельком скользнув по моим друзьям.
        Скромная трапеза состояла из нескольких десятков блюд самого изысканного вида и вкуса. Но что яства и вина! Музыканты и танцовщицы, ловкачи-фокусники с шутихами и поддельным волшебством, певцы и певицы с такими чудесными голосами и красивыми песнями, что мне подумалось невольно, неужели все они тут ради забавы только одного человека, потому что кроме Кратона и Рифона здесь были только стражники и невольники, правда, во множестве. И как скоро удалось собрать
          – Наблюдаю я, ты несметно богат, Кратон. Каким товаром ты торгуешь? – спросила я.
          Кратон улыбнулся и почему-то с удовольствием посмотрел на Рифона.
        – Мало чем не торгует славный Кратон, – ответил за него Рифон.
        – А кто твои родители, прекраснейшая Аяя?
        Но на этот вопрос моя гостья лишь засмеялась, мельком взглянув на своих ближних, сидевших дальше от нас. После этого Рифон, очевидно чувствуя, что подтверждается его догадка о том, Кто такая наша гостья, победоносно взглянул на меня. Но Аяя ответила всё же:
        – Простите за смех, но… я…
        – Не спрашивай её о родителях, господин, иначе мы подумаем, что ты намерен посвататься, – продолжая усмехаться, встряла женщина, у которой было странное имя Рыба, которое, впрочем, очень точно описывало её внешность.
         – Что же, я и посватался бы, – сказал я, потому что хотелось сказать именно так. Я был вдовцом уже много лет, да и жена моя не была особенно близка и мила мне, я не видел её до свадьбы, но и после свадьбы мы встречались мало, и редко не разговаривали, все было так, как и во всех богатых семьях, тем паче царских. Потому множество наложниц скрашивали мой досуг уже давно, не приникая в сердце.
        – Ох, не приведите Боги за вдовца пойти! – сказала Рыба, отмахиваясь.
         Приятно, что и она чувствует себя свободно со мной, хорошо, что не представился своим настоящим титулом, подумал я.
          Рыба добавила, после мгновенного раздумья:
        – Впрочем, ты человек богатый, как я вижу, так что лучше прочих. Опять же, купец, уедешь за тридевять земель, жене вольготно.
         Аяя опять засмеялась, смущённо качая головой, сокрушаясь за простодушную бестактность своей приближённой. Чудесный у неё смех, и прикрывает она им, волшебным этим журчанием, неловкую, почти бесстыдную откровенность Рыбы, продиктованную, конечно, житейской разумностью простой женщины.
        – Не слушай, её, Кратон, должно быть вино размыло скудные мысли моей дорогой Рыбы. Она, знаешь ли, всё мечтает меня с рук сбыть, замуж выдать, – сказала Аяя, продолжая улыбаться, продолжая пытаться обратить все в шутку.
         – А ты не хочешь выйти за меня? – спросил я и понял, что спрашиваю, совершенно не шутя.
         Я пристально всматривался в неё, надеясь разглядеть притворство, настолько тонкое, что я не могу его разгадать, или расчётливую игру, какой в совершенстве владеют продажные женщины, но смог уловить только юность и красоту. Красота затмевала всё, и если было в этой женщине что-то тёмное, сияние красоты затмевало всё. Сам мой ум отказывался работать, я как зачарованный смотрел на неё, впитывая линии, цвета, движения, ароматы… я никогда не видел ничего притягательнее, никого пленительнее этой женщины. Боги, какую красоту вы явили мне… сердце замирает, когда я смотрю на неё, как она улыбается, как говорит, как двигается. Она одета странно, так не ходят ни у нас, ни в Финикии, ни в Греции, платье у неё из тонкого убруса, но сшитого в несколько слоёв и близко к фигуре, но свободно, без драпировок, вышивка замысловатая, разноцветная, я не видел такой никогда, к тому же вшиты и бусины-перловины. Пояс на талии такой тонкой, что кажется, её можно обхватить одной ладонью, не затянут, сделан из золотых пластинок, соединённых звеньями между собой, на каждой изображены сценки сухопутной и морской охоты, морские чудеса, а также луна, солнце, звёзды, деревья с плодами, спереди он спускается длинной, тонко позвякивающей при ходьбе, цепочкой, дополняя украсы на платье. Интересно, кто сшил Аяе этот прекрасный наряд цвета первых рассветных лучей. И только на ножках, маленьких и узких ступнях с розовыми хорошенькими пальчиками, похожими на сладкие конфетки, были привычные сандалии, только с золотыми ремешками и застёжками. Все украшения не только изящной и замысловатой работы, самые богатые, великолепные, каких мало даже в моих сокровищницах, а весь мир знает, что богаче меня никого на свете нет. Я не задавался сейчас вопросом, откуда все это богатство у неё, здесь на этом острове цариц быть не могло, даже тайных, могла быть только Богиня. Так я и смотрел на неё.
       Её волосы убраны короной, серьги и ожерелье играют огоньками разных цветов, и отбрасывают радужные лучики на её кожу и волосы, и думается, если я приближусь, они попадут и на меня, и я тогда будто бы коснусь её….
        – Что же молчишь, Аяя? Пойдёшь за меня? – повторил я.
        Она перестала смеяться и проговорила негромко:
        – В шутку и то не стоит бросать такие слова, Кратон, но не всерьёз же ты молвишь?
        – Отчего же не всерьёз? – напряжённо выпрямляясь, сказал я. – Я всерьёз.
        – Кратон! – воскликнул Рифон, догадываясь вдруг, что наша шутливая болтовня перестала быть игрой.
        – Молчать! – рявкнул я на него, ударив ладонью по столу, звякнули кубки и умолки китары, музыканты сбились, остановившись. – Не сметь перебивать меня и перечить!
        Я снова посмотрел на неё, она не испугалась и не побледнела от моего окрика, хотя он и был обращён к Рифону, но подействовал на всех, только не на неё, она продолжала сидеть свободно, только перестала смеяться,  хотя глаза были теперь серьёзны, улыбка не покинула губ, похожих на спелые ягоды…
         – Отвечай же, Аяя, – сказал я уже без рыка, мягко и даже тихо, она не должна подумать, что я решил взять её в плен, что я повелеваю, что приглашение на ужин может оказаться ловушкой. И в мыслях и в душе у меня не было заставлять её. Нет-нет, я хотел быть ей любезен, я хотел понравиться ей… Я в своей жизни ещё ни разу этого не хотел, только сейчас я впервые это понял, фараон выше таких глупостей, фараон там, где не рассуждают о таких мелочах. Но теперь мне казалось, что нет ничего важнее, чем понравиться ей…
         От моего взгляда не ускользнуло, как побледнел и выпрямился Дамэ, напряженно следивший за разговором, как радостно, хотя и немного испугано засияла Рыба. Но сама Аяя только взмахнула ресницами спокойно и улыбнулась, выдохнув, и придвинулась ко мне, отчего лучики от её самоцветов все же коснулись меня, а за ними и она сама тронула меня за руку легко-легко, только приложив пальцы к ладони.
        – Кратон, ты совсем не знаешь меня, как можешь в жёны звать.      
        – Всё, что мне надо знать у меня перед глазами, – сказал я.
        Она покачала головой:
        – Так легко ошибиться. А ежли я злой демон? Тёмная волшебница в пленительном обличье, обольщаю тебя, потому что хочу завладеть твоими богатствами и погубить тебя? – негромко произнесла она.
        – Будь ты демон, я почувствовал бы сердцем, но от тебя исходит лишь свет, – убеждённо сказал я.
         Её тёплые пальцы легонько легли на мою ладонь, едва коснувшись:
          – Хорошо ты говоришь, – она улыбнулась ещё нежнее. – И человек ты, я вижу, славный, открытый и незлой и, конечно, сильный и умный, способный слышать других, отчего за тебя не пойти. Но… ты ведаешь уже всё обо мне, как молвишь, а я ещё нет. Позволь, Кратон, узнать тебя, быть может, ты меня полюбишь после того, а может быть, я разонравлюсь тебе. Я расскажу тебе о стране, откуда я родом, ты расскажешь о своей родине. Об обыках своих, ибо не всем ладно жениться на всех. Несложно возжелать, сложно после вместе годы годовать.
        Вот вам разумные, даже мудрые речи от той, что казалась мне такой юной, моложе Гора, и такой прекрасной, прекраснее и желаннее всех женщин на свете, а их я видел и знал сотнями, и никогда ни одна не говорила со мной так. Либо молчали по больше части торопея перед фараоном, либо болтали лишь о милых мелочах и глупостях, ничего иного я и не ждал от женского пола… Может быть, в советники её сразу себе взять? Хорошо это, когда любовница советник? Жена советник? Советник, от которого у тебя туман в голове, как от вина, и огонь в чреслах…
         Она поднялась. Ах, Боги, не уходи прямо сейчас!.. Я растерялся, хотелось остановить её, удержать возле себя, во что бы то ни стало. Но если сделать так, то она захлопнется как раковина и ничто уже никогда не раскроет её для меня, а сейчас из глубины мне светит жемчужина... я вижу, я чувствую её свет. И чтобы добыть её, я готов смирить гордыню.
        – Будь, по-твоему, Аяя – сказал я, поднимаясь тоже. – Позволь завтра поутру прислать за тобой носилки? Позволишь ли ты, Дамэ, твоей сестре прийти гулять в мой лес? Приходи и сам, и ты тоже, Рыба.
        С тем я и отпустил их, и когда носилки их скрылись уже за деревьями, Рифон сказал:
        – Убедился? Спорил ещё…
        – Молчи, Рифон, не спугни удачу, – тихо сказал я, посмотрев на него.

   … – Я уж думал наша щас снова выскочит замуж, – сказал я, раскачиваясь в полутьме носилок.
        – Ох, признаться, и я струхнула, после истории с Каем, как она вмиг решилась…
        – Там понятно, тот молодой, весёлый.
        – Да, Кай молодой вьюнош, ей под стать, им вместе хорошо, весело было, помнишь, сколько смеялись, возились, как лисята?
        – Ну, вот и кончилося быстро веселье-то в один миг, слёзы одни. Врать горазды вьюноши больно.   
        – Ладно, старики, конечно, врут ловчее.
        – Ну Кратон и не старик, не болтай зря.
        – Пусть не старик, но… Он, думаешь, неженатый? Да у него, небось, сто их, жён энтих. Ты погляди, какой он, холёный да гладкий. Сытый человек.
        Но Рыбу было не прошибить.
        – А такого, знаешь, при таких-от барышах и в сотой жене недурно!
        – Тьфу, ты всё про одно и тож, лишь бы барыши тебе!
      У Рыбы на всё был ответ:
        – Тоже дело не последнее! Что, как мы в палатке втроём спали шибко хорошо было? Шибко сладко? Мерялись, хто в серёдку ляжет, иде теплее? Али позабыл? Не так давно и было, – весомо сказала она.
         – Не забыл, нечего гудеть… А токмо тогда никто не лез к нам, и Аяю под себя не тянул. Теперь же на части рвать начнут, гляди.
         – Да ладно! – отмахнулась Рыба. – Тот на земле, а энтот на море, и знать не будут! У умной-то женщины, всё как надоть и везде прибыток.
         – Когда ты такой умок-от в нашей-то заметила? – захохотал я, мне нравилось, что Аяя таким умом, о котором говорит Рыба, не обладает ни в малейшей степени.
         – Эт ты прав, Дамэшка, – вздохнула Рыба, складывая руки на груди. – Ни черта ума-от нету, щас ить отказывать начнёт. А то ба хорошо, мирно ба… и всем хорошо, и спокойно.
         – Спокойно… наверное, но грязно как-то, нет? – я взглянул на неё, легко ей торговать Аяю, не себя чай.
        – Ай, што бы ты понимал, демон развенчанный! – недовольно отмахнулась она, выбираясь из повозки, рассердилась всё же, стало быть, чувствует, что не то бает.
         Я тоже вылез, могли бы и пешком дойти, недалече, но таким как Кратон этот невместно, похоже, пешком таскаться.
        – Может я и развенчанный, а ты никогда и не знала…
        – Что это, ссоритесь опять? – спросила Аяя, услышав обрывок нашего разговора. Она, такая красивая сейчас во всех этих украшениях, играющих огоньками в свете ночных факелов, зажжённых у входа во двор и в дом, в этом платье, что сшила и вышила сама. Но не в наряде и украсах было дело, ей было хорошо сейчас, на душе светло и весело, знать по нраву Кратон пришёлся, вот и сияла её красота, как попавший в солнечный луч самоцвет.
         – Не ссоримся вовсе, – хмыкнула Рыба, проходя вперёд.
        Аяя посмотрела на меня, я только улыбнулся, пожав плечами.
         – Мы думали, что ты опять удивишь нас, сразу замуж выйдешь, – сказал я. – По обыку своему.
         – Ты говорил бы потише, не ровён час, хто передаст… – вполголоса проговорила Рыба, зло обернувшись уже от порога. – Ох, и язык, даром што не баба, язык што то помело!
         На порог вышла Арит встречать нас. Она кутала плечи в большой кусок красной шерсти.
         – Вернулись? – улыбнулась она мне. – Здесь Орсег, давно ждёт, уж осовел.
         Рыба обернулась и наклонилась к Аяе:
         – Не вздумай тока рассказать ничё, дурой-от не будь, шею свернёть, как курёнку и дело с концом!
         Я взглянул на Аяю, она не перестала улыбаться, только ускорила шаги, обгоняя нас, и тихонько, так, чтобы не услышал никто, сказала Арит, коснувшись её плеча:
         – Не носи красное, нехорошо к черемным волосам, подарю тебе синий отрез, лазоревый, и зелёный тож, – и улыбнулась, погладив по плечу, поднялась по ступеням и прошла в дом.
        Арит обернулась, глядя ей вслед, и мне показалось что-то недоброе в её взгляде, что, впрочем, тут же и улетучилось...
      …Я нашла Орсега в большой зале, открытой широкими дверями в сад, огонь колебался в больших лампах, отбрасывая чудные тени на стены и занавеси. По каменному полу неслышно ступать немудрено, не деревянный, не гнётся, не скрипит, но он всё же услышал мои шаги, обернулся, улыбаясь.
         – Аяя… – он протянул мне руки. – О, нарядная ты сегодня, дай полюбуюсь…
         Как всегда почти голый, как всегда не чувствующий холода. Я вложила в его руки свои. Горячие большие ладони, очень сильные, но добрые, я знаю его, он добрый, не злой…
         – В гостях каких-то была? Что это за странности? – сказал он, притягивая меня, и, прижав за плечи легонько, отпустил. – Али соскучилась по людям?
         – Да не то что бы… позвали, мы и пошли, то наши соседи. Случайно как-то вышло, – сказала я, чувствуя, что оправдываюсь, с чего это? ничего дурного я не замышляла, отправляясь в гости, а по людям… ну что же, и соскучилась, наверное.
        Орсег обошёл вокруг меня. И сказал:
         – И как? Понравилось тебе? Что за люди? Здешние? Что, семья?
         – Здешние. Купец тутошний, бога-атый, дом, чисто дворец царский, – улыбнувшись, сказала я, усаживаясь на лавку. Лавки у них не то, что наши, на витых бронзовых, а то и позолоченных, как у Кратона ножках, с мягкими подушками на сиденьях, как лежанки. Наши совсем другие, плотные и широкие, зато и по полу не егозят. Да и пол тут – сверкающий мрамор, как лёд. Хоть и не бывает холодов в этих краях и такой-от самое лучшее для прохлады и красоты, но наши деревянные дома, полы и лавки, ковры да меховые покрывала с одеялами роднее будто и мягче…
         А Орсег зацепился за мои слова и вскипел в одно мгновение, вот как буря налетает на его моря.
         – Дворец царский?! Вон что?! Тебе не достаёт роскоши?! Так хочешь, будут тебе чертоги выше и светлее всех царских, какие только ни есть во всём свете! – вскричал он, сверкнув глазами.
         – Боги… да ты что? Что молвишь-от? На что мне царски чертоги? Что мне в них, птиц али нетопырей по залам гонять? – удивилась я. – Ты чего яришься то?
        Орсег сделал несколько шагов в одну сторону, в другую, злясь, как лев в клетке, видела я в странах, где чернокожие люди, ловят они гордых львов и вот те, в неволе так и мечутся, да ещё клыки скалят. Вот и этот сейчас клыки оскалит…
         – «Яришься»… ты…
        Хорошо, что не сказал боле ничего, как почувствовал, потому что иначе тут же и прогнала бы его. Ринулся по полу к моим ногам, обнимая колени, прижался лицом, обжигая дыханием, поцелуями, громадными горячими ладонями. Должно быть, меньше желалось бы этого, дольше распекал бы меня. Но наутро, всё же сказал, прежде чем уйти:
         – Не ходи больше ни в какие гости, не велю.
         Причем, сказал буднично, как будто о неважном, распорядился и всё, выполняй… Я выпрямилась, садясь на постели. Особенно обидно и даже унизительно было слышать эти речи теперь, когда я, обнажённая и лохматая, им измятая, смотрю на него, отправляющегося теперь по своим, мне неведомым делам. Ещё не просохли тела от обоюдного пота, ещё не остыли поцелуи, ещё горят губы и неспокойны чресла, а он эдак небрежно приказывает мне, будто я нижайшая рабыня.
        Я к такому не привыкла, хотя я и ничтожная мукомолка, и закипела.
        – Ты, Орсег, не говори так-то, не то ведь и я осерчать могу, я не вещь тебе – на полку положил и дожидается, покуда возьмёшь опять, – сказала я, чувствуя, как ретивое переполнилось горячей кровью, я задрожала от злости. – Никто мне приказывать не смеет. Мне муж, великого царства наследник, не приказывал, и ты не смей. Забудь о том.
        …Она сказала это таким тихим и притом непреклонным голосом, что мне стало не по себе, никто и никогда допрежь не говорил со мной так. Так дерзко, так уверенно. И ведь потому так нагличает, что знает до чего мила мне, думает, верёвки из меня любые вить может и тонкие шнуры, и кручёные канаты. Что с ней сделать? Убить сейчас же?..
         – Муж?! – воскликнул я. – Муж, значит?! Ах ты… девка ты!
        Но и она вскочила, хоть и обнажённая, и маленькая противу меня, но бесстрашная.
         – Вот ты как?! – задохнувшись от гнева, воскликнула она. – Только подойди теперь!
         – Ах та-ак?! Не подойти мне?! Вона, как ты молвишь?! – зарычал я. – Так не уйдёшь ты с этого острова! Так до конца своих дней и будешь заперта здесь! Гумир корабль сей же день уведёт, а ни один иной мореход никогда тебя на борт не возьмёт, не посмеет!
        – Ну-ну! В темницу посади ещё, да в цепи! – нахально рассмеялась она, полуголая, тонкая, и бесстрашная.
        – Увидим, может, и так сделаю! – сказал я, борясь с нестерпимым желанием немедля свернуть ей шею.
        И вышел на волю, шваркнув о пол громадную амфору, ростом едва не с меня, коя парой стояла по сторонам от дверей. Я так горел всеми своими мыслями и чувствами, что они сжигали сейчас всё здравомыслие, расчёт и мою обычную рассудительность. Никогда ещё и ни отчего в жизни я так не горел. И мне надо было немедля охладиться, иначе я взорвался бы, как огнедышащая гора. Поэтому я с разбега, прямо с вершины скалы бросился в свою стихию.
        Я научился так делать ещё в отрочестве и тренировался многие годы, теперь я могу прыгать в воду с любой высоты, какая есть на земле без вреда. С той высоты, куда поднимал меня Арий, с неба, правду сказать, не пробовал. Арий… Арий, удивительный предвечный, которого я обманул, ты знал её как я? Как терпел её строптивость? А Эрбин? Или… что «или», я не додумал… Вода ударила меня, обняла, я ощутил себя дома. А теперь дальше, дальше отсюда…
       …Я сердилась на него, и на себя тоже, не за то, что сказала ему, но за то, что позволила ему думать, что он может приказывать вот так. Для чего я допустила его так близко? Как могла это сделать? С тоски… хотелось близости и тепла. А он горяч. Нельзя лечить раны пламенем, прижигать только… Однако под струпом, коли рана глубока, она станет болеть и саднить, гноиться, и разъедать всё глубже…
        Да, теперь всё стало ещё хуже… Кай заронил семя жизни мне в душу, чтобы всходы вымерзли после, и я сильнее почувствовала своё прежнее одиночество, Орсег казался мне другом, который сможет своим добрым отношением хоть немного согреть меня. Но разве он добр? Он хочет брать и брать то, что я не могу ему дать… вот потому и озлился эдак.
         Но Кратон, что стал причиной нового  потрясения в моей жизни, прислал свои носилки в полдень, как и обещал. Я совсем забыла о том, в своих мыслях об Орсеге и о том, что теперь будет, что мне надо делать, что думать и как будет правильно. Я уже почти жалела, что обидела Орсега, как появились вначале большущие корзины, наполненные фруктами, винами и цветами, а за ними и носилки. И тут я опять рассердилась на Орсега, вспомнив это: «Не велю!», повелитель! Повелитель! Почти принудил спать с собой, так ещё помыкает, привык к рыбам своим бессловесным!
      …Я едва дождался Аяю сегодня. Она приехала в простом белом платье, на волосы, придерживаемые тонким золотым обручем, тоже набросила кусок тонкого убруса, кожа светится гладкостью и белизной, как она спасается от загара, даже не понятно.
         – Я не загораю, – ответила она на этот немного бесстыдный вопрос. – Я так люблю солнце, я родилась в один из самых длинных дней в году, но оно почти не оставляет следов на мне. Стекает лучами и всё.  А ты печёный, много солнца в вашей стране. 
         – А в твоей? – спросил я.
        Пусть она Богиня и, правда пеной морскою рождена, но она и человек, руки у неё теплые, мягкие как у доброй женщины. И всё в ней как у женщины, и милый блестящий взгляд и нежный журчащий голос...
         Мы шли рядом по дорожке между дерев, некошеной травы, цветущих кустов, вот эти розовые, пышные они пахнут, как она…
        – В моей? – она улыбнулась.
        А я смотрел, как тень от длинных ресниц ложится ей на щёки… интересно, её ресницы горошину выдержат? А перловину, если положить?.. о, какие глупости лезут в голову, я никогда не был ещё таким глупым…
         – В моей стране снега лежат, сияя под зимним солнцем, по пять месяцев. Когда льды сходят с вод Великого нашего Моря, наступает весна, и она прекрасна и юна, как везде. А лето жарко и щедро. Осень же бывает холодной и дождливой, так, что из дому выйти нет охоты. Много чудес в моей стране, там щедроты совсем иные, и получить их можно, только приложив большой труд, но тем они ценнее, а люди куются стойкие и сильные.
        – Что же, нет слабаков и мерзавцев у вас? Всеобщее благоденствие? – усмехнулся я её рассказу о сказочной стране.
        – Вовсе нет. Везде есть, хорошее и дурное, но твоя страна – это рай на земле, ты же не будешь с этим спорить?
        – Не буду, – улыбнулся я. – Моя страна – это настоящий рай, только ты ошибаешься, если ты думаешь, что мы теперь в моей стране. Нет, Кипр это чудесный остров, один из многих. А я живу в Кеми, вот настоящая страна несметных богатств и достоинства. Ты бывала в Кеми?
        – Нет, – улыбнулась она. – Расскажи, я не представляю…
       Я обрадовался: мало, о чём я могу рассказывать так много и вдохновенно как о Кеми. И я принялся расписывать и наши пески, и Нил, и богатства наших недр, и щедрость наших земель, возрождающихся каждый год, о наших Богах, быть может, знакомых ей, о том, как некогда на нашу чёрную землю пришли новые люди и стали нашими царями, как мы воевали и отвоёвывали земли не только у врагов, но и у пустынь. Я говорил и говорил, а она слушала, внимая каждому слову…
        – Кеми расцветает каждое лето, благодаря Нилу, что несёт свои богатые воды, орошая и обогащая наши поля. И они дают нам жирные урожаи из года в год. Вы поклоняетесь Морю, мы – реке, Нил наш кормилец, наше сердце и кровь, мы сами все будто сделаны из его ила и из его воды.
        Она остановилась, глядя на меня, и улыбнулась, щуря ресницы.
       – Страна сильных людей, сильной реки и сильного солнца? – наконец, сказала она, лаская меня своим нежным взглядом.
       – Именно. Хочешь увидеть её? Я отвезу тебя, ты увидишь, она гораздо  прекраснее, чем я могу рассказать – спросил я, воодушевлённый её интересом.
       Она улыбнулась, качнула головой, ветерок поигрывал прядями её тёмных волос, складками скромного сегодня платья, сей день на ней почти не было украшений, только вышивки.
        – Не усмехайся так, Аяя, – сказал я, горячась и чувствуя себя молодым, каким никогда ещё не был, потому что сразу пришлось стать зрелым...
        Я остановился, глядя на неё.
        – Я не шутил вчера и не шучу теперь, будь моей женой, и едем со мной в Кеми, – сказал я.
         – Кеми… Кеми… – задумчиво проговорила она. – Как бы мне хотелось согласиться, Кратон. Но нет, я не должна. Я не могу, ты… достоин лучшей суженой.
       Он, конечно, горячо заспорил, но я не возражала и не спорила более, хватит Кая, хватит Орсега, я и так слишком далеко зашла в отчаянных, мучительных и гибельных попытках снова жить. Убраться надо домой. Вернуться на Байкал… Вернуться… Вот и Дамэ сказал тоже самое ввечеру за трапезой.
        – Не пора ли домой воротиться? – сказал он. – Домой, Аяя? На Байкал? Сколь плутать?
        – И то верно, Аяя? – подхватила Рыба. – А? Что мы, в самом деле, по миру котимси? Замуж идти не хошь, так и вернёмся? Иде родилси, там и сгодилси. Чего ищем-то? Чего находишь, всё ить бросаешь…
        Я молчала, как  безмолвствовала и Арит. Уже много дней прошло, как зло ругаясь, выскочил из дома Орсег. Много дней с того дня, как прогуливались мы с Кратоном по окрестному лесу, разговаривая, и, когда я отказала ему в его притязаниях, и больше ни разу не согласилась, ни встретиться, ни подарков его принять, отправляла вспять всё, что он присылал к недовольству Рыбы, ни гулять с ним, ни в гости, никак…
        Я не жалела, что Орсег оставил меня, я была рада этому, чувствуя облегчение, хотя меня ещё не тяготила наша связь, но я знала, что это не за горами, он хотел владеть полностью и безраздельно, так, чтобы мне самой в себе не оставалось ничего. Я жалела о том, что не могла дать ему этого, что он разочарован и, возможно, ему больно, хотя я с самого начала говорила, что не смогу быть ему той подругой, какой он достоин. Но вернуться… Правильнее всего было бы вернуться домой, в наш скалистый лес, в Авгалл, Каюм… Вернуться… Но как вернуться, если там навсегда разорвалось сердце. Остановилось, там похоронена моя душа вместе с Мареем, Эрбином и… Огнем. Не могу даже думать о том, душу сводит от боли, и ретивое перестаёт биться, не могу… Нет…
        – Не будем больше говорить о том, хорошо? – сказала я.
       Я видела, как Дамэ и Рыба переглянулись, но мне не хотелось теперь ни спорить, ни рассуждать с ними о возвращении.
Глава 17. Гнев
        Я вернулся на Кипр через полных два месяца. Всё это время я носился по своим бескрайним владениям, находя развлечение то в сражении со спрутами или акулами, с касатками, плавая наперегонки с дельфинами, соревнуясь в медлительной грации с мантами, ныряя в бездны, и выпрыгивая из воды, в попытках долететь до звёзд…
        Я знал, что небо меняет свой вид, что на севере оно не такое, как на юге, что оно движется будто вращающаяся сфера, но никогда раньше, до Аяи, не задумывался почему, и что в этом есть некая закономерность, Аяя подсказала и показала мне эти чудеса. Больше того, она во время своего путешествия, которое окончилось теперь на Кипре, всё время зарисовывала, записывала и вычисляла, каждую ночь наблюдая за небом. Я спрашивал её, что за ворожбу она затеяла, но она отвечала, улыбаясь, что, оказывается, здесь небо совсем не такое, как она привыкла, и надо всё это тщательно записать и зарисовать.
         Как и береговые линии, со всеми их поворотами, скалами, пологими пляжами и рифами, втекающими реками и уступами. Таким манером она зарисовала все земли и все небеса, какие видела. Зарисовала и записала животных, давая им описания и иногда забавные названия, вроде: «пятнистая бело-рыжая лошадь с трёхсаженной шеей, рожками и ослиным хвостом». Она так удивляла меня поначалу своей нелепой, как мне казалось, страстью узнать и понять всё, потому что я знал, что это невыполнимая задача, а потом я осознал, что она просто не может иначе, её пытливый ум не выносил бездеятельности.
         И теперь, когда я опять не видел её, я невольно вспоминал всё, что узнал, благодаря ей, а это не так мало: и о её Байкале, а она ничего не знала о том, что прежнее царство погибло, я ей об этом так ничего и не рассказал. И о звёздах, и небе, и перемещениях планет в течение года. К счастью, эти записи не погибли во время того шторма, что я наслал на их корабль прошедшей весной, я видел, она обращалась к ним не раз с тех пор, как мы примирились. Я смотрел на небо теперь и для меня это были не бессмысленные точки как раньше, теперь это были светила, расположенные в определённом строгом и красивом порядке.
         Вот так люди проникают друг в друга, сближаясь. И то, что я зол на неё, не меняет того, что мне больше всего хочется её близости.
       Проносившись по морям, я решил посетить Мировасора, услышать его мудрое слово, которое сможет остановить меня вернуться снова к ней, к её ногам, что я готов был сделать, потому что вдали от неё было уже невозможно. И потом, быть может, она тоже соскучилась и поняла, что была неправа, не слушаясь меня и сопротивляясь моей власти. Я не собирался рассказывать Миру о том, что со мной происходило, тем более что это касалось Аяи, мне не хотелось его удивления, его покачиваний головой, потому что он сам, я уверен, никогда не оказывался в огне страсти, как я теперь, и понять этого не способен.
        Поэтому я просто приехал к нему, я знал, что он в Кемете, где проводит время в длинных мудрейших беседах с таким же занудным Виколом, которого и он, и я знали уже не одну сотню, а может, и тысячу лет. Вдвоём они наслаждались своей холодной рассудительностью, делились богатствами знаний, глубинами своих мыслей о мироустройстве, о справедливости и отсутствии оной в мире и каждой его части по отдельности. Они могли говорить, возлежа на подушках по целым дням и чувствуя себя самыми умными, прозорливыми и проницательными людьми на земле. По-моему, в этом состояло их главное удовольствие, а может быть, и смысл жизни.
        – Ну… в чём смысл никто пока не понял, – высокомерно усмехнулся Мировасор красными от вина губами. – Быть может, если понять, жизнь тут же и прекратиться?
        – О, началось! – я воздел глаза горе. – Что ты за любитель пустословить? Почему ты никогда возможности своего ума не направил на что-то полезное для людей? Не написал книгу или…
        – Отчего же не написал? Очень даже написал и даже не одну книгу. Но только… ты напрасно думаешь, что этим можно кого-то спасти. Никому знания не прибавляют ума или мудрости. Люди как жили своими телесными радостями, так и продолжают, словно животные, словно и не были сделаны по образу Богову.
        Я устало отмахнулся, лишь бы трясти своим языком, вить узоры из словес и самим собой восхищаться. Придумал бы машину, которая, к примеру, черпала бы землю, копая ямы, или подавала воду на поля, поднимала тяжести на высоту, или…
        – Ты думаешь, этого всего не было придумано и даже испробовано?! – наконец, вышел из себя Мировасор. – А только всё было потеряно и забыто, и всё опять воссоздавалось и снова забывалось! Вспомни, сколько цивилизаций взошло и угасло на наших с тобой глазах! Все были велики и все одинаково, зарвались и развратились, от чего и пропали.
       – Может быть и так, Мир, а только это не значит, что не стоит ничего снова открывать, заново показывать и учить. Всё равно, как бы они все ни были похожи, все эти цари и их приспешники, алчущие власти, а в каждом новом царстве есть изумительные вещи, чего не было до и не будет после, есть искусство, красота, ремёсла, есть неповторимые творцы, созидатели…
        – И разрушители, – подхватил, перебивая меня, Викол. – Да, всегда находятся редкостные люди и появляются их творения, но не больше ли они рушат, жгут, убивают? Не больше ли в итоге?
        – Может и больше, но в этом вечная борьба Добра со Злом, разве нет? – возразил я.
       Они переглянулись и рассмеялись, и Викол сказал:
        – Вот если бы я не знал, что ты постарше меня, едва не втрое, что вы с Мировасором ровесники, ни за что не подумал бы, что ты из предвечных. Ты ещё о Дьяволе вспомни, и о Боге… кто теперь верит в это? Всё в самих людях, и тьма, и свет.
        – Верно, конечно, – сказал я. – Люди – главное, что есть на земле. Но… что-то не пойму я, неужели вы-то не верите в Бога и Диавола?..
        Они опять захохотали. Я просто дурачком себя почувствовал рядом с ними, никогда прежде мы с Мировасором, а тем более с Виколом не вели разговоров об этом. Не было у меня повода задумываться, вникать, нырять глубоко в себя, в собственные непознанные глубины. Я жил легко и свободно.
         А теперь я будто начал новую жизнь, и несмышлёным и неопытным отроком предстаю пред этим мудрыми мужами, но почему тогда в глубине души моей я чувствую, что это они поверхностны и обмануты самими собой и собственным самомнением, от чего слепы, и не видят того, что вижу и чувствую теперь я, и глубин тех, что мне открылись во мне самом, не имеют, всё наверху, всё мелкая заводь, берущаяся тиной уверенности в себе, своей незыблемой правоте и мудрости…
        – Ты как дитя, Орсег! Даже удивительно... Совсем ты одичал со своими рыбами, веришь в россказни и старушечий бред. Конечно, мы не отрицаем Предводителя Тьмы, но больше потому, что принято считать, что Он существует. Но Орсег, Бог создал нас всех и бросил тут выживать, как мы бросаем прирученных животных, они смотрят нам вслед и надеются, что мы вернёмся, а мы, отвернувшись, забываем об их существовании. Ни Богу, ни Дьяволу, тем паче, нет дела до людишек.
        – Может быть, так, – я не стал больше спорить, потому что устал от их заносчивости и всезнайства, которым они так похвалялись, не понимая, что в этом и их подчинённость самим себе, что делает их слеповатыми и нечуткими. И это заслуженное наказание, и оно не от Бога. Поелику Бог не наказывает, ОН ждёт нас, нашего прозрения, осознания, возвращения к самим себе, то есть, к ЕГО Образу. А пока мы неспособны на это, нас дожирают демоны всех мастей…
         Но когда Мир отправился проводить меня на берег, откуда я намеревался снова погрузиться в моё печальное одиночество, он спросил, будто невзначай:
        – Что с тобой, Орсег? Наблюдаю я, что ты как-то не похож на себя сегодня, чем-то смущён и расстроен. Ты теперь кажешься мне теперь моложе и, прости уж, глупее, чем был в юности. Ты всегда уравновешен и весел. Что у тебя случилось? Али ты, как вавилонский царь, что затеял построить зиккурат до неба, а теперь не знает, как закончить строительство, потому что всё золото казны, даже взятое в долг, уже поглотила эта затея. Ты тоже что-то затеял? Это так не похоже на тебя…
        – Не похоже, что? – я взглянул на него. – Желание подумать, для чего мне дана такая бесконечно долгая жизнь, и рассудить, на что я её трачу, тебе кажется таким диким и необъяснимым? Почему, Мир? Потому что ты привык воспринимать меня туповатым весельчаком, живущим чревом и, паче, членом?
        – Членом? – изумлённо проговорил Мир, останавливаясь. – Что это ты вдруг о члене? Или… – он «понимающе» усмехнулся, опять свысока, будто он мой дедушка, будь он неладен. – Неужто зазноба тайная? Настолько сильная, что саднит тебя и притом… что, она… несвободна, что ли? Что не так с ней, Орсег? Почему ты отдался кручине и размышлениям о смысле жизни, вместо того, чтобы счастливо прожить с ней рядом её жизнь, нарожать детишек?
        – Моими детишками полна земля, не беспокойся, – сказал я.
        – Да я и… – неискренне смутился Мировасор. – Ну полна и славно. Не сердись, друг мой, если тебе показалось, что я пытаюсь чему-то учить тебя, прости, то от Викола я набираюсь всякий раз, он же всё в учителях, вот и я с ним подольше побуду и тоже начинаю умничать по поводу и без... Да, ты не нашёл Арию его Аяю?
        Я едва не вздрогнул, выдавая себя, от этого неожиданного вопроса.
        – Нет, что я, по-твоему, всевидящий? Или занять себя нечем, как чью-то беглянку искать, – сказал я, чувствуя, что покраснел и потому отвернулся, чтобы он не заметил этого за моими длинными волосами.
        – Оно конечно… – проговорил Мир. – А всё же жалко его, Ария, так глупо, по-моему, влюбляться и нестись после за этой женщиной, что бежит от тебя, постылого, нестись, сам не зная, для чего. А, Орсег?
        – Да, глупо, – сказал я, оглядывая окрестности, чтобы только не встречать его пытливого, даже любопытного взгляда, пытающегося проникнуть этими своими глазами как щупальцами в мою раковину, куда я его вовсе не звал.
        А солнце, меж тем, только что село, небо окрасилось в тёмно-оранжевый цвет, и слилось бы с землёй, если бы не горизонт. За пределами города, что видны отсюда, начинаются пески. Мне всегда нравилось здесь, в Кемете, я считаю эту страну в теперешнем мире величайшей, и могущество её, основанное на спокойной, углублённой в себя мудрости, не оскудеет ещё долго, тем более что в расцвет эта страна только начинает входить. Где-то закричал ишак, у крыши храма, откуда мы вышли с Мировасором, плеснулись нетопыри, начиная ночь, ещё немного, Мир ещё не успеет вернуться к храму, как ночь, священная корова Нут, накроет город.
        – Вот сын фараона Кратона, Гор, тоже вернулся домой уязвлённый в самое сердце какой-то неведомой красавицей, был он безутешен, и печаль его ничто не могло развеять. Так отец отдал ему на время трон, пока отправился проведать дальние околичности страны. Что ты думаешь? Воспрянул Гор, снова жизни возрадовался, силён снова и полон огня. За делом все глупости забываются.
       Я засмеялся:
        – Спасибо за совет, друг мой Мир, только мне он излишен.
        – Излишен? – Мировасор пристально вгляделся в меня, щуря веки своих тёмно-серых глаз. Разглядел там что или нет, неведомо. – Ну и ладно.
        Мы подошли уже к набережной, выложенной камнем в этой части, недавно начато строительство, а уже много успели, лестницы к воде, там пристани прямо у воды, можно с небольшой лодки сойти. Строят в Кемете вообще необычайно быстро и великолепно, какой-то особый дар имеют здешние зодчие, громадные гранитные скалы полируют без инструментов, подгоняя, и водружая друг на друга так, что они будто слипаются, ничто уже не сдвинет, не разорвёт. Изумительное и чудесное искусство, не чуждое магии, я уверен, но ни Мировасор, ни Викол ни разу не упоминали, что среди тех зодчих есть предвечные, наделённые особой Силой. То ли их Сила иного рода, не сопряжённая с бессмертием, как в нас. Сила Созидания больше просто Силы жизни? Выше неё? Кто знает ответ на этот вопрос? Тот, Кто создал всех нас, и простых, и Сильных.
        – Пора прощаться пока, друг мой Мировасор, скоро увидимся. В Финикию не собираешься?
        – Собираюсь, отчего же. Кратона дождусь, и отчалю на моём корабле. Обещал ему блюсти его сына, пока самого нет. Викол человек умный, но до того холодный, ему, что Гор, что собака с кошкой на престоле, безразлично.
        – А ты любишь, я смотрю, этих Кратона и Гора, – сказал я, усмехнувшись.
        – Немудрено, – хмыкнул Мировасор. – Гор – мой внук, а Кратон – зять. У меня не так много детей как у тебя, Орсег, я слежу за их судьбами, как могу, моя дочь умерла, оставив Кратону много детей, но сына только одного.
        – Вот в чём корень вашей дружбы, – кивнул я. – То-то я удивился, ты редко коротко сходишься со смертными.
       Мир только покивал, грустно улыбнувшись, ни он, ни я давно не наблюдали за такими мелочами, как жёны и дети друг друга, сколь их перебывало за тыщи-то лет…
       Но этот разговор заставил меня ещё сильнее захотеть вернуться к Аяе, всё же ни с кем ещё я не чувствовал себя так, таким живым, горячим, таким умным, интересным, даже нужным. Я чувствовал, что я нужен ей. Я ещё не понимаю для чего, но нужен. Нужен! Нужен! И она нужна мне. Так что же я извожу себя вдали от неё?..

      Я избегала встречаться с Кратоном, даже не ходила на берег несколько седмиц, словно чувствовала себя виноватой из-за него, моего соседа. В чём я виновата и перед кем? Перед Орсегом? Или перед Каем? Но в чём же вина? Что Кратон мне кажется приятным и даже волнует моё сердце? Говорит это о том, что я дрянная распутница или всего лишь, я перестала быть вовсе мёртвой, когда не видела и не чувствовала ничего? Но и сейчас, что я чувствую? Я не понимала. И почему вина тяготила меня? Я, кажется, не лгала никому, тогда отчего мне кажется, что я неправа…
         Я не знаю ответов на мои вопросы, но я продолжала избегать Кратона и даже на берег я старалась ходить только рано на рассвете, когда все ещё спят, чтобы меня не застали там. И, в конце концов, Кратон пришёл туда тоже на рассвете. Пришёл совершенно один, без сопровождения стражи и невольников. И так он выглядел совсем иначе, ближе и проще, даже двигался и говорил, будто совсем иначе, и очень напоминал мне кого-то, я ещё не могла осознать, кого, но от этого моему сердцу становилось тепло.
       – Всё же я нашёл тебя, – услышала я его голос и обернулась.
      Он спускался со скалы, добираясь до нашей тропинки, чтобы сойти. Там довольно много «живых» камней и колючие кусты, если полетит вниз, мне придётся спасти его и раскрыть, что я могу летать, хотя летаю я в последние две сотни с половиной лет очень плохо, подумалось мне, пока я следила, как он спускается. Но в нём оказалось достаточно ловкой силы, чтобы справиться со спуском самому.
       – Разве надо было искать? – спросила я, успокоившись насчёт падения, я снова опустилась на камень, что застелила покрывалом. Всё же конец зимы и камни остывают за ночь, не лето, когда здесь всё остаётся тёплым от щедрости солнца круглые сутки. У нас не бывает такого никогда, чтобы камни хранили тепло всю ночь…
       – Ты заперлась от меня, ни подарков, ни посланий, ни писем, ни даже цветов, никаких приветов не принимаешь, даже посланников моих гонят от твоих ворот, Аяя. Я уже думал тайно пробраться к тебе в дом, – сказал он. Глаза у него радостно блестели и улыбка, которую он словно хотел спрятать, всё время выскальзывала и молодила, задорила его лицо.
        – Что же не пробрался? Испугался стражи? Так у меня её нет.
        – Испугался застать тебя с другим. Иначе для чего тебе бежать от меня?
        Хорошо, что сегодня он пришёл, когда я просто сидела на камне, на берегу, ожидая рассвета, мне не хотелось входить в воду сумерках, когда она кажется холодной и плотной, будто жидкое серебро, поэтому, спустившись, я ждала, пока солнце оторвётся от горизонта, оживляя и небо и море. Хорошо, что он не застал меня опять нагой, как в тот, первый раз, теперь для меня это было бы волнительно и сложно, подумалось мне. Но, видимо, и он вспомнил то же и улыбнулся, чуть покраснев, подходя ко мне.
        – Здравствуй же, Аяя!
        – И тебе здравия, Кратон.
        Он протянул ко мне руки для приветствия, пришлось позволить ему пожать мои. Я не хотела его прикосновений, боясь жара, который они разжигают во мне, боялась той слабости, что обнаружилась в последнее время. И не ошиблась, большие тёплые ладони, возбуждённые ещё опасным спуском и тем, что ему пришлось уцепиться за кусты несколько раз, эти ладони приятно согрели мои, и захотелось, чтобы пожали сильнее, чтобы и не выпускали… Но он не стал держать меня, мои руки легко выскользнули.
        – Не купаешься сей день?
        – Холодно пока, жду солнца.
        – Разве оно греет так рано утром?
        Я улыбнулась:
        – Солнце греет всегда, даже если кругом снега и льды.
        – Снега и льды… Я никогда не видел снега, – улыбнулся он.
        – Правда? Ты много потерял, это так красиво.
        – Говорят, холодно.
        – Холодно, так что ж? на то одежды, – улыбнулась я. – Но вообрази: сияющие белизной поля, горы, леса, луга, все улицы и дома, всё будто сверкающее искорками белое царство. Да и не вечно же длится холод и зима, приходит тепло, всё тает, теплеет, расцветает. Вот как здесь ныне начинается весна. Только без таяния снега, ручейков, сосулек. Но теплее и светлее с каждым днём. Ты чувствуешь?
        – Да, птицы устраивают оглушительный базар ещё до рассвета, собираются вокруг дома, на деревьях…
        – От того тебе и не спится? – засмеялась я.
        – Да! – и он засмеялся в ответ, обнажив красивые белые зубы, своим приятным смехом, какой бывает только у искренних людей.
        А, отсмеявшись, добавил уже без смеха:
        – Но… Я не потому слышу их, что они будят меня. Я не сплю, и моё сердце щебечет, как они, эти пичужки, жалобно заливается в разлуке с тобой, – он смотрел мне в глаза и его взгляд не лгал. – Аяя… Отчего ты бежишь от меня? Я так неприятен тебе, потому что сразу же позвал за себя? Так прости за поспешность, знаешь, как выну бывает с людьми, вроде меня, со слишком твёрдыми ногами и прямой спиной… не думал, что ты откажешь мне, видел же, что не противен, вот и понёсся вперёд, что тот конь с колючкой в пахве.
        Я прыснула от такого сравнения, смущая его, он покачал головой с некоторой укоризной:
        – Смешон тебе старый дурак?
        – Какой же ты старый, Кратон, что ты! И вовсе не смешон, напротив… – ахнула я, что он мог решить, что насмехаюсь, а мне просто показалось смешным его сравнение с конём.
        – Пожалуй, вдвое противу тебя, а то больше… Елико лет твоему отцу?
        – Моего отца давно нет в живых, Кратон – сказала я. – И он куда старше, чем ты.
        Он с облегчением улыбнулся и кивнул в сторону неба:
         – Вот и солнце.
         Его лицо стало мягче в розовых лучах восхода, а глаза всё светлее, чем выше поднималось солнце, тем голубее становились они, совсем… совсем, как у Кая… Меня разом будто что-то царапнуло, сжало моё сердце это воспоминание, от которых я бежала, растрачивая, растворяя, сжигая их даже в объятиях Орсега, но они все живы, оказывается? Ничего не сделать с тем, что когда-то вошло в сердце…
        Я отвернулась и снова села на камень, теперь даже через покрывало показавшийся холодным, после ладоней Кратона, после его глаз. Экая я становлюсь зависимая от мужчин, от их тепла, своё совсем потеряла, схоронила вместе с… ох, не думать, не думать теперь, иначе зальёт, переполнит душу, выпущенное из сердца чёрное горе… горло сжало, сердце замерло, глупых слёз ещё моих недоставало теперь при Кратоне.
        – Ты что-то взгрустнула вроде, об отце? – спросил Кратон, усаживаясь тоже. – Позволишь сесть рядом?
        Я кивнула, мне приятно, что он будет рядом. Садись, Кратон, чего там, я бы даже не возбранилась, чтобы ты меня обнял, хорошо, что ты не догадываешься и не делаешь этого, потому что тогда я захочу, чтобы и поцеловал…
        – Не грусти, Аяя, все отцы умирают рано или поздно.
        И он всё же решился и приобнял меня, а я позволила себе прислониться к нему. Приятно было и его прикосновение, и его тугое и тёплое под одеждой тело, и руки, не наглые, мягкие… хорошо, Кратон, когда ты рядом, слишком хорошо…
       Да, будь мой отец жив достаточно долго, совсем иначе сложилась бы вся моя жизнь… или нет, или всё равно так и сложилась бы?.. выбирают ли люди судьбу, или она предначертана свыше нам всем, смертным и предвечным?
        – Мой отец тоже умер, когда я был совсем невелик, пришлось сразу же повзрослеть, забыть игры и забавы и заняться делами, что легли на меня. Ничего иного не оставалось. Поэтому, должно, мне теперь кажется, что я стар, так давно я живу… А мать и вовсе умерла при моём рождении.
        – Моя тоже, – подхватила я, оказывается мы с ним оба сироты. – Но у меня была добрая мачеха. И для меня она была как мать, для всех нас…
        – Добрая мачеха? Такое бывает? Тебе повезло.
        – Да, очень, она была ангел.
        – А много ли братьев и сестёр?
        – Было много, но все умерли. Остался один старший брат, который не слишком любил меня. Впрочем, он никого не любил.
        На это Кратон молчал довольно долго, а после сказал тихо, приблизив губы к моим волосам:
        – Я тоже никого не любил ещё недавно, Аяя, разве что моего сына, но он взрослый уже давно и живёт теперь своим сердцем. А женщин… Я люблю тебя. Я не знал такого прежде, я не знал таких женщин, и не испытывал таких чувств. Если сердце твоё свободно, не гони, не отказывай мне, прими мою любовь, Аяя, будь моей…
       Моё сердце… моего сердца даже нет при мне, оно погребено на берегу Байкала возле тех, кто жил в нём…
       – Не молчи, Аяя, будь моей женой, моей царицей!
        Последнее слово словно ударило меня, хотя я и поняла его в смысле быть царицей его души и сердца, но даже само это слово, к которому прилипли несчастья и чёрное насилие, даже само слово, его звук, остудили меня, размякшую вдруг от его рук и сердца, что я чувствовала как волны тепла из его груди. Я выпрямилась, оборачиваясь и отодвигаясь от него:
        – Кратон… Ты мне мил, не стану ломаться, но…
        – Да что же «но», Аяя?! Что же тогда держит тебя? Что не даёт сделать меня счастливым?
       Счастливым… Могла бы, наверное, могла, не будь Орсега, не повстречай я Кая, коим всё равно полна душа, не остыла и не отболела досель. Отчего же не сделать счастливой и светлой жизнь достойного доброго мужа? Для того мы, женщины и приходим на свет. Но даже Орсег, предвечный, всё ведавший обо мне, о моих несчастных приключениях и бурях, тревоживших мир из-за меня, и тот не вытерпел со мной и, озлившись, оставил. Для чего обрушивать все возможные горести на голову этого светлого и славного человека, к тому же милого моему сердцу?
       Я поднялась с камня.
        – Не надо, Кратон, не зови меня больше в жёны, я не приношу счастья.
        – Пусть будет горе, но с тобой! Только глазам зреть тебя, ушам внимать твой голос, только сердцу чувствовать тебя рядом. Не отказывай мне, Аяя! Не губи! Я теперь как сад по весне, расцвёл и распахнулся, не впускай стужу, не губи живых цветов… – горячо воскликнул он, поднимаясь за мной, словно был привязан невидимыми канатами.
        Боги, зачем привели меня сей день на этот берег, я не могу согласиться, потому что знаю, что Орсег захочет отомстить, за себя я не боялась, но я не могу попустить, чтобы гнев всесильного владыки Морей пал на голову Кратона. И отказать тому, кто говорит такие слова, смотрит вот этими светло-голубыми юными глазами… как отказать? Всё равно, что достать теперь кинжал с ядом на клинке и воткнуть в него. Зачем я пришла сюда? Зачем ты, Орсег, заставил Гумира увести корабль, я давно сбежала бы с острова, дабы не подвергать себя и Кратона соблазну...
       Я не придумала ничего лучше, как броситься бежать, крикнув на бегу:
        – Прости меня, Кратон, прощай!
        Я не могла полететь вверх при нём, не хотелось выдавать себя, но бежать, вопреки обыкновенному мне было трудно, словно он спутал меня по рукам и ногам. А он закричал мне вслед:
        – Воротись, Аяя! Воротись, не оставляй меня! Аяя! Аяя!..
        – Не зови! Не зови больше, Кратон! Уходи в свой Кеми и забудь меня! – крикнула я уже сверху. – Забудь!
        – Аяя! – он кинулся было за мной, но да где ему догнать меня на крутой неверной тропинке, цепляющейся за скалу, как вьюн. Только подобный мне человек, способный отрываться от земли, мог бы настигнуть меня теперь…
        А я всё бежала, почти летела над землёй, и замедлилась, только завидев стены дома сквозь листву. Я подошла, уже смиряя бег сердца, мне навстречу вышла Арит, обёрнутая в синий плащ, что я, как обещала, подарила ей, вкупе с другими нарядами, подходящими её красноватой шевелюре. На синем фоне её блестящие волосы выглядели особенно красиво, радость для глаз.
        – Ни свет, ни заря гуляешь, госпожа, не охранит никто.
        Я улыбнулась ей:
        – А ты что же встала так рано, уж убралась.
        – Встретить мужа прекрасной хотелось, – сказала Арит. – Чем трапезничать станешь?
         Мне не хотелось есть, тем более все эти иноземные изыски не слишком были мне по душе, я люблю то, что принято есть у меня на родине, прирожки-похлёбки, каши да лепёшки, леваши да сладкие мазуни, сочни, векошники, да кундулупцы с вологой. Даже здешний хлеб был не такой как наш. Вкусный и сладкий, пышный и ноздреватый, а не такой. Да что хлеб, молоко и то иное на вкус. Но именно молока и хлеба я и съела, поддавшись уговорам Арит. Она долго вилась около меня, пока я, почувствовав, что она чего-то хочет от меня, не зря поглядывает исподволь, будто ищет момента сказать что-то потаённое.
        – Что-то молвить хочешь, Арит? – спросила я. – Так не молчи, за спрос батогами не бьют.
        Она, наконец, перестала суетиться, вытерла руки и села супротив меня, смущённо краснея, сказала:
        – Ты не ревнуешь Дамэ ко мне?
        – Ты ведь знаешь, что нет, что глупости-то спрашивашь? – вздохнула я, и это всё, что её волнует? Такой глупости я от Арит не ожидала.
        Но оказалось, что это не всё, это только начало разговора. Потому что Арит вдруг выпалила:
        – Тогда… тогда отчего не снимешь чары с меня, не позволишь родить?
        Вот это да! Я и подумать не могла, что Арит считает, будто я из ревности заколдовала её.
         – Да ты что, Арит? Разве могу я чары, да ещё такие злые накладывать?! Ты за кого принимаешь меня? – ахнула я.
        Арит вздохнула, опуская глаза, глубоко посаженные, сине-серые, иногда тёплые, иногда, как теперь, совсем холодные как зимняя вода в реке, сильный подбородок, нос немного уточкой, красиво очерченные тёмно-красные губы, какие они, финикийцы, темногубые все…
        – Тогда почему я не понесла по сию пору, уж сколь времени прошло… А, госпожа Аяя?
        – Я говорила тебе, Дамэ не человек, от него не могут родиться дети. 
        – Зачем ты обманываешь меня, госпожа? Разве такой добрый, такой красивый человек как Дамэ может быть демоном?
        – Он развенчанный демон, Арит. Как раз за доброту и пострадал. Он был слишком добрым и слишком много думал, потому его Создатель и отринул его от себя.
       – Тогда почему он не погиб после этого? Должен был погибнуть?
       – Он и погиб. Как и ты когда-то погибла, хотя и не помнишь этого по счастью. Прости, Арит, но я не могу тебе в том помочь, как не могу помочь и себе. Думаешь, у меня не родились бы дети, ежли я имела силы избавлять от такого проклятия?
       Арит посидел ещё некоторое время, не глядя на меня, размышляя над сказанным, потом поднялась на ноги и сказала убеждённо, но невесело:
        – Понятно… Ты Богиня Красоты и Любви, но не плодородия.
        – Я не Богиня…
        – Не спорь, госпожа, я ведаю, что говорю, – проговорила Арит ещё глуше. – Позволишь идти?
        – Иди, что спрашивать… – выдохнула я. Вот ведь, взялись твердить эту глупость: «Богиня», что им взбрело? Скучно без чудес?..
        Но сегодняшний день оказался богат на встречи и разговоры как никакой иной. Едва я вошла к себе, вдохнула аромат роз, расцветающих в саду, совсем весна, наши-то цветут уж в пролетье, а эти вот они, едва Весеннее Равноденствие прошло, уже набирают бутоны, лепестки солнышку распускают. И бабочки появились давно, и птицы, тут Кратон прав, заливаются своими весенними трелями все ночи… Хорошо теперь и у нас на Байкале, тает снег, наполняя воздух тёплыми, влажными возбуждающими ароматами. Здесь все запахи сильнее, толще, слаще, наши – тоньше, легче, прозрачнее, но позабыть их нельзя. Глаза закроешь, увидишь тающий снег и сразу вспомнишь, как он благоухает, и просыпающаяся трава под ним, и теплеющая земля, влажная, рыхлая, уже живая…
        Я думала обо всём этом, чтобы не думать о Кратоне, о том, как он смотрел, как касался меня, невесомо, нежно, словно боясь вспугнуть, обидеть. Как светились его чудесные светлые глаза, полные весеннего неба. И как горячо он говорил, как искренне. Как желается ему счастья. И ведь что мне стоило дать ему этого счастья, я могла обласкать его сердце, и оно цвело бы до конца его дней…
       Не захотела, Орсега испугалась или просто не можешь и не хочешь никого любить, злая ты колдовка?! Богиня… Разве ж ты Богиня?.. я вздрогнула: что это, внутри меня голос или это Он, Сатана явился?..
        – Аяя…. – голос Орсега вернул меня из этого мысленного путешествия.
        Я повернулась, он стоял посреди моей просторной горницы, полной утреннего солнца, блестя в его лучах своей гладкой кожей, и светлыми зелёными глазами.
        – Вернулся я, примешь в объятия снова своенравного любовника?
        – Приму, что же, – улыбнулась я, обрадованная, что он развеял мои страхи и сомнения так кстати.
        Как  я рада его видеть, ретивого моего полюбовника, вот разные мы и вовсе не подходим друг другу, но он полон жизни и Силы, и только это уже притягивает и даже привязывает меня к нему. Ничего общего это не имеет с любовью, это как дружба, любовь – полное и совершенное чувство, в котором есть место всему, дружба – иное. Вот я к нему чувствую это – привычку, доброе отношение, интерес, желание даже, что ж лукавить, но я не чувствую его души до дна. Жаль, что его чаяния ко мне подкрашены чрезмерной страстью, от того и ревность и непокой… Но, не его бы страсть, развеялись бы мои страдания? Вот и теперь, все мои сомнения и муки о Кратоне теперь можно похоронить и забыть, надеюсь, и он, славный кеметец, позабудет меня.
        Орсег обнял меня, целуя, вдыхая, прижимая к себе.
        – Как стосковался… Как же одиноко и, не поверишь, даже холодно без тебя, сроду холода не чувствовал, а теперь… Как ты пахнешь чудесно! Розовым шиповником…
        – Это из сада аромат, – тихо засмеялась я, обнимая его, он пахнет как всегда морем и ветром, горячим телом, солёным вожделением.
        – Рассказывай…
      …Целовать её, её губы тёплые и мягкие, целовать и обнимать её стройное, тонкое, податливое тело, гибкую спину, вот упругие тёплые ягодицы, прижать поближе к себе, бёдра с мышцами длинными и звонкими, как струны, сыграть на них скорее…
        – Ну что, оставишь теперь эту глупость – не слушаться меня? – ласково проговорил, почти проворковал я.
       Его вопрос разом вышиб меня из теплой неги, в которую я уже было погрузилась, обнимая и целуя его.
        – Орсег… ты… – я отстранилась. – Ты что это молвишь, мой друг? Как это слушаться-не слушаться? Разве я рабыня тебе? Али пленница? Я думала…
        Он тоже выпрямился, хмурясь:
        – Не пленница покамест, но… Как ты себе думаешь, я, что же… дурачок тебе, игрушка? Ты станешь замуж за разных там красавцев выходить, а я помалкивать? Приходить только, когда тебе надобно и желательно? Так ли? Ты меня в рабы себе записывашь?
        – Ты что же говоришь? Ты свободный, так и я свободна тоже. Я и не думала ни о каких изменах, ты сам зачем-то говоришь о них. Сам пропал на столько дней, я даже не спросила, не изменил ли.
        – Так я скажу: нет, не изменил! И не думал, ретивое смирял, по свету по моим морям и океанам носился, подо льдами, думал, может, охладят меня, может, перестану о тебе вздыхать. Вот что, Аяя, ты мне прямо скажи, сколь играть со мной будешь? Когда замуж пойдёшь?
        – За кого? – от растерянности брякнула я, что тут же скалой обрушилось в воду и подняло волну до небес. От неожиданности, случайно вырвалось, слишком много разговоров стало о замужестве, что я не удержала глупого своего вопроса.
       Но на Орсега эти два слова подействовали как удар плетью, он подскочил, отпрянул даже от меня, белея глазами и губами от гнева.
        – Как это… за кого?! Да ты… Это что, насмешка такая, бесстыдная?! Ты что же это меня решила с ума свести? Чтобы я только о тебе и думал денно и нощно? Чтобы только и желал, что видеть тебя? Я в жёны тебя позвал ещё при первой нашей встрече и намерения этого не менял с тех пор, коль прошло уже лет, а ты… ты что же? «За кого?», много женихов?! Все хотят жениться на прекраснейшей Аяе? А соперничать со мной готовы прочие-то женихи?! Или ты и не собиралась выходить за меня?! Играла со мной, как с пустым мальчишкой?!
        – Да ты что, Орсег?! Сразу отказала тебе и потом не обещалась, с чего ты осердился? Ты и сам говорил: не хочешь, не надо, любовниками будем, настаивал на том, что же теперь яришься вдруг?
        – Ты хитрая дрянь, я вижу! – возопил Орсег. – Из тех, которы всю душу, весь ум вынут, а после глазами хлопают: «не обещала ничего!». Да ты… ты же… Наказать… наказать тебя немедля!
         Мне показалось, даже волосы его встали дыбом, как грива у разъярённого льва, ощетинился, токмо, что клыками не лязгнул как зверь, а глаза метнули молнии. Вот и выйди за такого замуж, ничего ещё даже не подумала дурного сделать, а он уж убить готов…
        Не успела я так подумать, как он бросился ко мне, и схватил за шею. Я только и успела, что вскрикнуть, а большущие жёсткие руки сдавили мне горло, красный туман сгустился, ослепляя меня, будто что-то налили в глаза, стихли звуки… я почти потеряла связь с миром… ещё миг и ничего не будет… но в следующее мгновение, руки его оторвались от меня, словно волна сбросила его… но я осталась ещё глухая и слепая, и почти недвижимая и как больно шее…
       …Волна не волна, но это я, Дамэ, почуяв неладное, подошёл ближе к покоям Аяи, я слышал, что явился Орсег и мне не очень понравилось, что он так, совсем уж тайно пришёл, бывало такое, конечно, и раньше, приходил-уходил под покровом ночи, но и тогда я подходил к дверям или занавесям на корабле, за которыми были её покои, послушать, не навредит он ли ей чем. Орсег с первой встречи вызывал опасения во мне. Арит злилась на это, ревновала, я даже не пытался объяснять, что не подслушивать хожу и подсматривать, а беспокоюсь. Я чувствовал, что он опасен, как он знал, кто я такой на самом деле, так и я чувствовал, что он способен в невоздержанной своей страсти и ревности её обидеть. Особенно это ясно стало после той бури, что трепала наш корабль и улеглась, уже почти потопив. В нём был безуминка, чертовщинка, что роднило нас, вестимо, потому мы и чувствовали друг друга так хорошо. Происходила она от его многосотлетнего одиночества или он родился такой, недаром ведь царь Морской, не знаю, но я с первого дня чувствовал, что случится то, что произошло теперь. Не зря бдел неусыпно.
        И услышав тихий вскрик Аяи, я бросился к ней на помощь, уже по пути хватаясь за меч, не сомневаясь, что он мне понадобится. Я оторвал его от неё, думаю, за мгновение до того, как она могла умереть, потому что он отлетел по скользкому полу, а она без чувств, тряпкой свалилась с лавки, увлекая за собой подушки и покрывала, что по их обычаю разбросаны всюду… Я нагнулся к ней, подхватывая за плечи, чувствуя, что умру сразу же, если пойму, что опоздал, что она мертва. Но нет, она задышала, приходя в себя, открыла глаза, протянув ко мне руку, и в этот момент Орсег обрушился на меня, вопя:
        – Ах ты, нечистый! Как смеешь ты вставать меж нами! Ты, вечный её любовник? Любовник этой шлюхи! Шлюхи любят чертей, мне ведомо!
        Только за эти слова я убил бы его, не раздумывая, но я лишь так двинул ему в челюсть кулаком, державшим рукоятку меча, что он свалился. И я поднял меч, чтобы прикончить его, но вдруг Аяя, пришедшая в себя некстати, повисла на мне, останавливая, тряся головой с расширенными от ужаса глазами, растрёпанная и немая от удушения, шепча и пытаясь произнести: «Нет, Дамэ… не надо… оста-а-авь… оставь его…»
        ...Конечно, повисла! Позволить убить Орсега, предвечного, да ещё руками демона… Тем паче Орсег в праведном гневе, пусть обезумел, и остановлен за миг до края, но ведь и я виновата. Поелику я чувствовала, что виновата: не любила, как должно, о другом задумывалась. Пусть только мыслями и чувствами мимолётными, но виновата… Я и так у Богов не в чести, а тут ещё убить Повелителя Морей? Что за это сделают со мной? Что я сама с собой за то сделаю?..
       Дамэ опустил меч, опустил руку мне на плечи, отводя себе за спину, чтобы Орсег не мог достать, и сказал:
       – Убирайся, Орсег, Всесильный Повелитель морской стихии, не гневись, а не правый ты, нельзя к женщине входить насильно! Ни царю, ни повелителю стихий, никому. Вот и весь сказ тебе. Вона, порог, убирайся, не пущу боле. Только приблизишься, мой меч – твоя голова с плеч.
       Орсег поднялся, потирая подбородок, сплюнул кровавую слюну на узористый мрамор пола и сказал:
       – Изволь, победил сей день, демон проклятущий, изгнан Оттуда, не принят и здесь!.. Оставайся, Аяя с чёртом, но не думай, что я простил и моря открыл тебе! Ни один корабль не возьмёт на борт тебя никогда, во веки веков, запомни! Весь свой бесконечный век проведёшь на этом острове аки в темнице!..
Глава 18. Буря
        Я проснулся в середине ночи, с колотящимся сердцем, я видел то, что происходило в некоем благословенном солнечно  вечнозелёном краю, на берегу моря, не нашего, нет, какого-то тёплого, расслабленного, ярко-голубого у берега… Нет-нет, это не у нас, на что-то похоже, незнакомое, но похоже на что-то, что я видел… Но главное не это, это я вспоминал после, рассказывая Эрику, что видел, как Орсег, Морской царь, в страшном, бесноватом гневе накинулся на Аяю.
        – Вот сон-то, Эр… прямо как сам рядом был… ажно в грудь ударило: он едва не сломал ей шею. Вообрази, что у меня происходит в душе, совсем я… перемешалось всё… – говорил я, потирая грудь ладонью, а надежде унять ретивое моё, а трепетало и заходилось тревожным дрожащим колоколом.
        Как ни странно, Эрик, всегда с насмешкой относившийся ко всем предчувствиям, моим мыслям и речам, что я чувствую Аяю на расстоянии и всё, что с ней происходит, теперь, слушая меня, побледнел и нахмурился:
        – Ты… видел, что Орсег душил Аяю? – сказал он, вглядываясь в меня.
        – Ну да… я же и говорю, совсем с ума схожу, похоже… но сердце…
        – Постой, я не пойму… так она… жива? Ты что там узрел? – напряжённо спросил Эрик, даже повышая голос, будто сердясь, что моё видение недостаточно ясное.
        – Жива, вестимо, – уверенно сказал я и вгляделся в него. – Ты что?
        Он выдохнул и тут же отвёл глаза, будто не хотел, чтобы я увидел там что-то. И собрался было, выйти даже из дому, где мы сейчас поедали свою утреннюю трапезу, довольно скудную, состоящую из холодных остатков вчерашнего оленя, чью тушу пришлось частью засолить, частью закоптить и повесить вялиться, растянув мясо меж шестов, будет шестное мясо в лучших Байкальский обыках, потому что совсем уже по-весеннему потеплело, и сохранить его безо льда было уже сложно. Запивали травяным отваром, что я приготовил с утра, а Эрик плевался и желал мёда, на что я посоветовал не капризничать и пить, что дают.
        Странное поведение Эрика, то, как он напряжённо внимал мой странный и безумный сон, удивили и напугали меня, второй раз за это утро, после того страшного сна, теперь то, что Эрик, кажется, не считает это всё просто сном воспалённого сознания.
       Но он лишь отмахнулся от моих удивлённых расспросов:
        – Да отстань, Ар, честное слово, живот пучит от еды такой, от варева твоего травяного, а ты ещё дурацкие вопросы задаёшь, – сказал он, хмурясь.
        – Ты объелся со скуки, вот и пучит, – сказал я. – Прогуляйся, пойди.
        – Прогуляйся… вначале наговорит черт-те чего, потом гуляй, иди… эдак с кручи, какой навернёшься, – пробурчал он.
        – Ты всегда слушал вполуха, а теперь всполошился, побледнел, – сказал я. – Суди сам, как мне не удивляться?
         – Ты же твердишь без устали, что Аяю через все вёрсты чуешь, вот я и… подумал. А то твои дурацкие сны всего лишь.
       Эрик выглядел утомлённым моими расспросами, потому я и отстал.
       Мы теперь жили в нормальном человеческом доме. За лето и несколько осенних дней в позапрошлом году мы вместе поставили его вблизи пещеры, где Эрик хранил своё злато. На широкой площадке уступом над ущельем, падающем в Море, поднявшееся теперь выше всех мыслимых когда-либо пределов. Эрик ворчал и бранился, что я заставил его заняться чёрной работой, которой он чурался всю жизнь, но стоило мне сказать:
        – Как скажешь, Эр, можем и в пещере продолжить жить, как волчищи, – сказал я, теряя терпение.
        Он проворчал, что именно так и жил «покуда я не воротился из своих проклятых странствий», но покорился и стал помогать.
         Дольше всего было рубить и обтёсывать стволы деревьев, остругивать их, ровнять. Эрик, чертов белоручка, не умел ничего, и мне приходилось показывать на каждом шагу, потому что Силу здесь и применить было не к чему, разве что – перенести громадные стволы от леса к уступу, где мы облюбовали место для дома. Подготовка была долгой и утомительной, а вот собрать готовые стволы в дом мы смогли за день от рассвета до заката. И спать легли уже за стенами и под крышей. Я и печь сложил, как научился некогда у мастерового печника, славившегося на весь Авгалл, как учил нерадивых теперешних жителей Байкала. Поэтому зиму мы с Эриком прожили сносно, в тепле и под крышей. Уюта не хватало дому, конечно, я знал теперь что это такое, Эрик знал тем паче, привык жить женатым, а теперь двое тысячелетних холостяков делили один дом на двоих. Эрик отказался спать на печке, к моей радости, сказав, что он не дед и не младенец, чтобы на лежанку взбираться, и я сколотил для него кровать. Одеял и простыней у нас не было, зато предостаточно шкур. Так что жили мы хоть и в дому, с кроватями и лавками, даже с хорошей печью, а удалась она мне на славу, но всё равно, мне казалось, как дикари. Почти как те, что оставались здесь на берегах Великого Моря по разрозненным весям, потому что городов больше не оставалось.
       Вот теперь Эрик вышел на крыльцо, которое я только ещё намеревался накрыть крышей, и остановился, натягивая рукавицы.
        – Не пора ли нам наведаться к людишкам? – сказал он, задумчиво.
        Я встал рядом с ним, он одет в кожух и ушастую шапку, я же вышел, как был, в рубахе, латать которую вскоре будет нечем, потому что нитки все вышли, надоть ехать купить. Да и готовых рубах, сшить-то тут некому… Но мне не было холодно, а Эрику, думаю во всех его зимних одеждах парко.
        – Соскучился по людям? – спросил я.
         Он лишь пожал плечами, не соглашаясь, но и не отрицая, спросил только:
        – Поедешь со мной?
        – Сей день – нет, не хочу, не серчай. Поезжай один. А я соку у берёз соберу, и дров заготовлю. Приготовлю что на вечер, што хочешь?
         – Хлеба хочу.
         – Ну вот и купи муки, – сказал я. – Свою-то уж три седмицы как прикончили. И яиц. И ещё, чего сам захочешь, злата хватит, небось.
         – Злата… на муку злато тратить, книги, што ль… – проворчал Эрик.
         – Книги… – протянул я с тоскливым восхищением, о новых книгах я сильно тосковал, – книг тут теперь и за злато не купишь. Даже купцы сюда давно не ездят, совсем захирел наш край.
        Эрик посмотрел на меня:
         – Сами виноваты. Бог дал нам вотчину, а мы всё похерили, по ветру пустили, вот и затопил Он здесь всё потопом. Это мало ещё, не удивлюсь, если и снегом занесёт до верхушек скал и так оставит подо льдом лет на тыщу. Чтобы никто уже таких дураков, недостойных предвечных, и не вспомнил никогда, – проговорил Эрик глухо, и спустился с крыльца, повернув, как ни мало было места на уступе, а для двора вполне обширного хватало, так и для сараев и для хлева, скотины токмо было немного у нас, вот за лошадью Эрик и двинулся. Для сада и огорода места было мало, но надо было ещё обдумать, где и как их устроить. На эти мои намеренья, Эрик только посмеивался и называл меня ратаем.
        – Для какого ты толку во дворце родился, ратай ратаем, лишь бы ковыряться в шелуди всё время, – насмехался Эрик.
        – Праздность – худшее, что может быть с человеком, – невозмутимо отвечал, меня давно не обижали его глупые шпильки, и он это знал ещё с нашего отрочества.
         Сей день он обиделся:
         – Праздность – это я, конечно. И что, по-твоему, из-за меня и кончился Байкал? Так? Ну говори! – изображая равнодушие, разозлился Эрик, бледнея. – Говори, говори!
         – Что ты? – не понимал я, чего он взъярился неожиданно.
         – Да ничего! – вскричал Эрик, таким, кажется, я не видел его никогда, он побелел от злости, даже глазами. – Вы разбежались с Аяей в разные стороны с родины, я один остался здесь тянуть эту землю и людей! Этакая тоска взялась, думал уж утопиться пойти али со скалы сверзнуться, до того тошно было на душе… А потом потоп треклятый этот приключился, и опять я один был! И повёл их за собой, спасая. И что я получил? Что? Пинком под зад! И заявления от тебя, что я праздный белоручка и никакого от меня толку, что ничего не умею, и что из-за меня и родина наша пришла в полный и невозвратимый упадок. Так?!
         – Да что ты взбеленился-то? Когда я такое говорил?
         – Да только и твердишь!
         Ну что, разве спорить с ним? Я не стал, несправедливым придиркам и внезапной злобности одно и было объяснение.
        – Совсем ты спятил, Эр. Жениться тебе надоть, сразу успокоишься, – сказал я.
        – Ты больно спокоен, как я погляжу! – ещё пуще взвился Эрик, задетый за живое. – Али женщин тебе вовсе не надо?
        – Надо-не надо, где взять? Терпи, коли  иного не дано покамест, – глухо ответил я.
        – Покамест твоё сколь длиться будет? Здесь нам ждать-от нечего, Ар! Уходить отсюда надо, к людям, к тем, что помнят ещё, что такое крупитчатый хлеб, подкованные лошади, вышивки и тонкие простыни.
        – А тут што ж? Пускай совсем пропадают? – пытался спорить я. – Эр? Без нас тут совсем ничего не…
        – Тут уже ничего нет с нами или без нас! – ярился Эрик.
        – Подождём, Эр. Давай погодим, до весны, а там видно будет, а? – говорил я.
        Он соглашался, рыча. Я не произносил вслух, но подразумевал, что Аяя, если надумает вернуться, то куда? Только на Байкал и мы оба это знали. А коли уйдём мы, как думалось, она одна тут, посреди разору и дикости?
         Так мы проспорили всю зиму. И вот подошла весна, а мы перестали об этом говорить и даже теперь, когда Эрик собрался поехать к людям, мы не вспомнили эту тему. Он уехал, а я остался и занялся тем, о чем и сказал брату. Спустился по склону, добрался до ерника, и ниже к более толстым берёзам, взрезал кору там и тут, вставил желобки и поставил туески собирать сок, он закапал тут же, звеня капелью. Я набрал кореньев и молодой травы, поставил вариться со вчерашним мясом и горстью крупы в печь, славная к вечере будет похлёбка. Хлеба очень не хватает, это Эр прав, как мука кончилась, мы и ссориться дольше стали, все эти гречневые, просяные и овсяные лепёшки вовсе не то…

        После того, как Орсега изгнали, я чувствовала себя виноватой. Я и виновата, разве не так? Не в расправе, которую учинил, Орсег, конечно, едва не доведя намерение убийства до конца, но в том, что я вообще позволила сближение с ним. Не должна была ещё тогда, в первую встречу на берегу океана соглашаться на путешествие на корабле Гумира. Но… я оказалась слаба против соблазна такого великого путешествия, которым оно оказалось. Величайшего даже путешествия. И не могла я тогда предположить такого бешенства, почти безумия, что таится в Орсеге, он был так спокоен и добр. Но Повелитель морской стихии сам именно такой, каковы его океаны и моря – переменчив, то ласков и кроток, то свиреп и неудержим.
       Дамэ спорил с этим, сердился, что я мало злюсь на Орсега, тем более что говорить я не могла несколько дней, и синяки с шеи сошли только дён через десять, очень болели голова и горло, но о том я не жалилась никому, потому что, будто прочего было мало, левый глаз залился кровью и был теперь страшным чёрно-красным. Даже Арит в эти дни смягчилась ко мне, я услышала ненароком их разговор с Рыбой, донесшийся ко мне в покои. Они разговаривали, подходя к дому от дороги, несли в плоских местных лукошках купленные по соседству в селении яйца и молоко.
        – Да, казалось мне, всё в руки госпоже идёт, всё само даётся, а она ломается ещё, зачем-то от Кая сбежала, для чего? А теперь вижу… и, правда, незачем такой, как она, на трон, даже около. Война может случиться от неё.
        – Дак уж бывало… – проговорила Рыба. – От того из родных мест и ушли мы скитаться, погибла уйма людей тогда. Да главное, её любимые полегли там все разом… оттого все так непутёво ныне у нас.
        – Во как… – протянула Арит. – Н-да, испытание… Не всякий и выдержит… Не захочешь ни красы такой, ни любви мужчин всех этих…
        В подтверждение её слов, все эти дни, как изгнали мы Орсега, бушевала на море страшная буря, накидывался и на берег ветер, порывами, будто пытался отхватить куски. Да, признаться, и получилось: в нескольких местах волнами размыло скалы, и они обрушились в море, образуя осколки уже в воде, меняя линию берегов. Но о те новые препятствия и разбивались теперь сами волны, не докатываясь до берега во всю силу. На суше всё это сопровождалось ливнем, но лишь в первые дни, после небесные хляби утихли, и выглянуло солнце, но бушующее море издали подавало злой голос.
        – Гляди-тко, что творит-от Повелитель морей… – говорил Дамэ.
        Мы с ним ходили посмотреть сверху на море, не тише ли шторм. Но нет, бушует, вспенивая море, насколько хватает глаз, кипит оно столько дней, не устаёт, брызги долетали до нас на высоту тридцати локтей. Спуститься на берег было невозможно – волны хозяйничали на пляже белой пеной, отражалось в них солнце и здесь казалось светлее, чем обычно, словно странные гигантские светильники посылали свой свет из моря на берег и в небо. Даже само ясное голубое небо казалось темнее из-за этого света.
        – Вот с вами, с Сильными-то, чем дальше от вас, тем спокойнее. Не любите вы – беда, а любите – вовсе погибель.
        – Именно что погибель, – сказала я, думая вовсе не об Орсеге.
        Дамэ обеспокоено обернулся, нахмурился, глядя на меня.
         – Ну, ты… это… чего ты? Я не о том вовсе… – растерянно проговорил он.
         – Не надо, Дамэ… ты сказал, как думал, как есть на деле. Разве ты виноват? Подальше от людей мне надо, вот и всё…
         – От людей… Рази ж всё энто человек творит?
         – Людям может быть горе из-за этого. Не знаемо, может статься, кто погиб в энтот шторм. Сколь дней ужо тянется, третья седмица…
         Дамэ вздохнул и больше не возражал, но внутренне сердился, я видела, очень зол был на Орсега и жалел, что я не дала его убить.
         – Нельзя так, Дамэ…
         – Чего ж нельзя, он едва не умертвил тебя, ещё полмига и…
         – Всё равно неправильно, нехорошо. Я виновата. Во всём… даже… в измене… Пусть измена только в мыслях, но была…
         – Так что? Казнить за то?
         – Есть какие страны, где и казнят женщин.
         – Дикари и безумцы казнят-от? Женщин нельзя трогать, женщина – мать, потому и что-то простить ей можно. Тем более какие-то там мысли, что есть мысли, только твоё дело!
         – Которы матери вовсе неприкосновенны, тут ты прав, – сказала я, совсем сникая.
        Дамэ, поняв, что снова молвил лишнее, совсем смутился.
         – Послушай, Аяя, – заговорил он, краснея и пряча глаза. – Что детей пока у тебя нет, то воля свыше. Будут…
         – Свыше, али ещё как, но страшное то проклятие, Дамэ, будто и не живу я, – сказала я.
         – У меня тоже нет, и никогда не будет, что с того? – попытался легко ответить Дамэ.
         – Ты мужчина – это другое, – сказала я. – Вечная жизнь и при том невозможность подарить жизнь. Для чего тогда быть женщиной, Дамэ?
         – Для чего… – со вздохом повторил Дамэ, и сел на большой валун. – На всякого у Всевышнего своя задумка. Только не на меня, я-то не человек, не мужчина, как ты сказала, видимость одна, ты-то знаешь… Я для Бога вовсе не существую. Вышел из Тьмы, куда уйду, даже подумать боязно, вникуда, рассыплюсь вничто и перестану существовать, как и не было меня. Мираж я, а не человек.
        – Мираж, Дамэ, не из ничего происходит, – вздохнула я, садясь с ним рядом. – И ты не ничто. Мне ты как добрый брат, какого никогда у меня не было.
        – Брат, – усмехнулся Дамэ и обнял меня за плечи. – Орсег вон сказал: любовник.
        – Вольно ж ему ерунду-то молоть… И потом, он со зла сказал, в ярости, – я прислонила голову к большому плечу Дамэ. – Достала я его до печёнок…
        – Куды там, «до печёнок»… Благодарен должен быть, в пыли пред Богиней валяться, а он… посмел руку поднять, это же надо! Как нижайший из низших, как последний тошнотный ярыжка…
        Рука Дамэ погорячела от злости, он легонько сжал мне плечо. А потом, будто что-то вспомнив, посмотрел на меня:
         – Погоди-ка, ты сказала, что изменила в мыслях? Так тебе понравился Кратон?
         – Понравился, что же…. – вздохнула я, невольно улыбаясь. Мне было жаль разлуки с Кратоном. – Он напоминает мне Кая, и ещё…
         – Ещё? Эрбина, небось? Ну, верно, похож немного! – засмеялся Дамэ.
         – И человек он приятный, умный и добрый, образованный, много чего знает, чего я не ведаю, рассказывает ладно…
         – И богатый.
         – Да, чересчур, – вздохнула я.
         – Ты чего это? Разве богатство может быть чересчур? – изумился Дамэ, поглядев на меня.
         Я выпрямилась.
         – Лучше бы он был простой человек, не такой богач, что на злате спит и ест, ногами попирает и не замечает.
         – Ерунду ты говоришь, Аяя, опять. Перебиваться, как мы двести с лишком лет случайной охотничьей удачей, корешочками да травками, белкиными схоронками, это, что ли хорошо?! Белыми ладками не лучше ли питаться да нежными барашками, в холе выращенными на отборном зерне? И спать не на голой земле, друг дружку боками согревая, а на белых простынях и тюфяках мягких?
        – Ты не понял меня, я вовсе не о нищих наших скитаниях говорю, и в бедности вообще ничего в них хорошего, конечно, нет, в них одно зло и корни всевозможных преступлений, человек не должен так жить, я… и я в том виновата перед вами с Рыбой, я не замечала ничего, вы простите меня, что…
        – Что ты могла тогда заметить, – другим тоном проговорил Дамэ, – мертвячка была, ожила-то благодаря Каю, да и Орсегу-дураку, ещё. За одно это исполать им.
        – Так вот я не о бедности, я о простоте. О простой жизни, не во дворцах и палатах. Цари все эти и царевичи, знаешь… не для любви родятся…
        – Так самый дорогой твой человек всё равно царевич! – воскликнул Дамэ.
        – Царевич! – прокричала я, я впервые позволила себе вспомнить Огня, да ещё вслух и оттого мне было больно теперь, будто резанули по гноящейся ране. – Да, царевич! Царевич, не отнять, уж кем родился… а токмо жили мы с ним самой простой людской жизнью, самой чистой, самой честной. Не в бедности, но вдали от дворцовых коридоров, полных свинообразных крыс!.. и… и всё!.. Всё, замолчи! Не смей поминать о том!
        Дамэ изумлённо смотрел на меня, будто услышал что-то неожиданное и странное для себя. Но замолчал, зато на какое-то время.
      …Было, чему изумится, вообще-то. Я не думал, никак не ожидал, что самое большое счастье её жило, оказывается, вовсе не в Авгалльском дворце и то был не Марей, то есть Могул. Я видел же! Я видел их, взлетевших под небеса… ничего не понимаю.
       Растерянный я решил расспросить о том Рыбу. Но она поглядела на меня с усмешкой:
        – Ты хочешь в бабьем сердце разобраться? – сказала она, качая белёсой головой. Теперь свои скудные волосы она повоями не покрывала, как когда-то, а при помощи многочисленных служанок убирала наверх переплетёнными шнурами и скреплёнными заколками, красоты ей это не прибавляло, и смотрелось, по-моему, как-то странно, что Рыба вдруг стала такой щеголихой. Но она мне давно как родная и мне нравились даже эти её немного смешные попытки стать привлекательнее вроде для самой себя, потому что мужчин она не жаловала по-прежнему.
        – Ничего я, Дамэшка, не знаю про то, – сказала Рыба, моргнув босыми глазами. – На моих глазах они с Эрбином цельну зиму прожили от первого снега до последнего. Он в ей души не чаял, ажно трёсся при виде её, а по лицу, будто лучи весенние разливалися. Как на солнце, али на звезду небесну глядел, никада голоса бы не повысил, не то, что руки бы не поднял, как энтот наш герой морской, бесстыдник… Но сбежала она от него, как только я слабину дала и стала больше ей служанкой, чем ему. Почему, не знаю, стало быть, иной в её сердце был. Не ведаю, может статься, то Арий, евонный брат... А может статься, што и не так, откуль мне-от знать, Дамэ? Я их вместе не видала никада. А они, двое братьев, так много бранилися, что я сама запуталась в ихних разговорах-от…
       Так и осталось до поры для меня полной не отгаданных загадок это дело. Вот так, всё, кажется, видишь своими глазами, и не сомневаешься в значении, потому что оно может быть токмо одно, а всё и так и совсем как-то не так. На это Рыба ответила глубокомысленно:
        – Марей-царевич, оно, конешно, ему она жена была, и вообче… А токмо… что-то там в той истории для неё было не так, как для него. Много говорили, что она сбежала, что предала его с его ближайшим другом, хотя не оченно-то все в то верили, сам Марей-царевич и вовсе не верил: носился по всему Байкалу, разыскивая цельный год! Но… и други пропали, и Аяи никто до той битвы её не видал, и сам Могул почитал её мёртвой и не сомневался, траур носил, не снимая… А што на деле было, и где она была все двадцать с лишком лет, не знаю… Эрбин её исхитил. А у кого? У брата ли, али у кого иного, али просто из дому пустого, мне неведомо. Они же предвечные, годов не считают, сам видишь, она двести лет с половиной нас с тобой по лесам и топям диким таскала, без дорог, без людей месяцами шли. Так что могла просто иде в лесу, али в пещере жить. Ей ить кажный медьведь брат.
       Могла… как и теперь, которая седмица минула, а она всё в той же хмурости, словно бурное море ей сердце давит.
        – Так и есть, – сказала Аяя, улыбнувшись. – На этом острове прекрасном можно всю жизнь жить и токмо радоваться, а стоит запереть и не выпускать человека, сразу всё не мило и охота сбежать.
        – Так давай сбежим? Не вечно же бушевать будет.
        – Как сбежать? Ты же слыхал, он не даст ни одному мореходу взять нас на борт.
        – Ничего, пускай токмо выдохнется шторм, найдётся, кто рискнёт.
        Я не сомневался, что такой человек есть.
      …Да, именно так. Дамэ явился ко мне утром через месяц, али около, после нашей с Аяей последней встречи, все эти дни я мучительно заставлял себя забыть и не думать о ней. Заполнял свой досуг вначале книгами, но это плохо получалось, потому что я не мог сосредоточиться на чтении, всё время отвлекаясь на мысли об Аяе, чему способствовали мрачные небеса и ливень, продлившийся несколько дней. Потом я призвал прекрасных невольниц и днями любовался их танцами, а ночами искал отдохновения в их объятиях. Но всё это к утру становилось похожим на тяжёлое похмелье, потому что снилась мне Аяя, а рядом оказывалась совсем другая. Рифон обеспокоено взирал на меня, не в силах помочь или хотя бы развлечь разговором.
        – Как море кипит, а, повелитель, остров сам пеннорождённым кажется нынче, – несколько раз говорил Рифон, когда мы с ним ходили поглядеть на море с высоты нашего берега.
        – Да верно… – рассеянно отвечал я.
        – Может быть, я смогу помочь тебе, повелитель? – печально спросил мой всегда весёлый спутник.
        – Чем же?
        – Пойду, брошусь к её ногам, стану умолять…
        – Ты считаешь, что я не валялся у неё в ногах, не умолял? Ты думаешь, твои мольбы дойдут до неё, когда не дошли мои?! – даже рассердился я.
       Рифон замолчал, смущённо. Прошло ещё несколько седмиц, он снова попытался завести разговор о прежнем, предлагая уехать с острова, коли здесь такая со мной приключилась беда.
        Мне вовсе не хотелось откровенничать тем более с Рифоном, кого я знал, как насмешника и нахала, но меня понесло как колесницу с горы, не остановить. Потому и говорил я, не в силах остановиться.
         – Думал, я, Рифон… чего не передумал… А только как от сердечной тоски-то убежишь? Вот не знал я её почти сорок лет, а, узнав… как избавишься?.. Да и… не хочу я избавляться... Сердце так молодо никогда в жизни во мне не стучало, даже в юности. Ничто так не волновало и не радовало, и не огорчало мою душу, жил я весь век мой одним токмо разумом. Вот так, внегда встретишь судьбу свою и главную страсть, и не поворотить с того пути, не изменить его. Видеть бы её ещё. Хотя бы видеть… Ведь я и к дому её ходил тайно, но так и не увидел, даже сквозь деревья. Все домашние её появляются, снуют, того больше рабы-прислужники, а её как не бывало.
        – Твоё величье, повелитель, уйдём на родину, заботы о государстве все беды из твоего сердца выветрят. Сколь уж времени весей с родины не получали, всё ли там ладно…
      – И ушёл бы… да буря сколь дней, кораблю не отчалить...
      – Как утихнет, уйдём? – повторил Рифон с надеждой.
      – Уйдём, обещаю, – сказал я, надеясь, что нескоро придётся исполнить обещание.
        Однако прошло полтора месяца или немного больше, и шторм улёгся, постепенно, море успокоилось, прояснились воды, вновь из свинцовых, с белыми бурунами, стали голубыми, стих ветер, матросы начали готовить корабль, как и было приказано. Ещё несколько дней, мы уйдём с острова, и я навсегда потеряю Аяю. Хотя, как потеряю, разве она была моей? Но в моей душе была и есть – моя и останется. Этим я и пытался успокоить мои замутнённые воды.
       Вот в один из этих мрачных прощальных дней и явился Дамэ. Неожиданно и от того волнительно. Первое, что я спросил было:
        – Что случилось, Дамэ? Аяя… поздорова ли?
        – Здорова, здорова, Кратон, не беспокойся. Но…. – он замялся на мгновение. – Печаль и грусть поселились в душе у Аяи, – молвил Дамэ, внимательно вглядываясь в меня. – Ты носа не кажешь, охладел сердцем?
      – Нет, не охладел, но приказала мне Аяя, я не смел ослушаться, – поспешил оправдаться я.
       На это Дамэ лишь усмехнулся:
        – Не думал я, что ты такой послушный человек, Кратон, мне казалось, ты привык повелевать, а не подчиняться.
        – Верно, я никому и не подумал бы подчиниться. Никому, кроме неё.
       Дамэ усмехнулся, и сказал:
        – Она женщина, Кратон, хотя и Богиня. Разве женщины всегда говорят то, что чувствуют? – он покачал головой. – Ты мил ей, она сказала мне о том и она печальна, что ты оставил её.
       Я вспыхнул и подался вперёд, ноги готовы были понести меня к ней, сей же час, бежать стремглав к ней, я мил ей, я должен быть рядом! Но тот же Дамэ, что принёс мне эту чудесную весь, он же и попытался остудить мой пыл.
        – Вот тут какая загвоздка, Кратон. Поссорилась Аяя и крепко с Повелителем морей. Желалось ему взять её в жёны, но она отказала, и думается мне, из-за тебя… Он теперь осердился, море вишь, сколь седмиц бушевало… Так вот, осердился ныне Орсег и приказал всем без исключения мореходам, во избежание беды, не брать Аяю на борт своих кораблей. Осмелишься ли ты увезти её отсель?
        – Осмелюсь ли я? Да только бы она согласилась ехать со мной! Пойдёт ко мне в жёны?
        – А ты спроси снова, – сказал Дамэ, хитро глядя на меня, склонив голову. – И не отступай, Кратон, на то ты и мужчина, чтобы не отступать. Так?
       Боги, я весь пылал, конечно, я готов не отступать, я готов биться за неё с кем угодно, хоть с Морским царем, хоть с самим Небесным, только бы она не утратила свою благосклонность.
        – От доброй сердечной склонности до любви не один шаг, а всего половинка, – улыбнулся Дамэ. – Не будь послушен, Кратон, она отвергает тебя из боязни навлечь беду на тебя. И чем больше станет отказывать, тем больше её любовь к тебе, запомни.
Часть 16
Глава 1. Просвет во мгле
        Эрик вернулся с совсем небольшой поклажей. Конечно, на коня и не погрузишь много, но всё же пару мешков можно было. Но вошёл он с видом, словно бежал с пожара, али ещё что страшное увидел, какой-то лохматый, бледный, глаза с пустотой. Я вытащил как раз горшок с готовой похлёбкой и намеревался подбросить дров в печь, для чего выгребал остывшие угли и пепел с пода, когда он вошёл. Он как-то неправильно загрохотал у входа, стуча каблуками сапог, брякнулся на лавку, стукнув ножнами кинжалов и меча о стену.
        – Ар…
       Его негромкий возглас так напугал меня, что я едва не выронил содержимое печкиного нутра с лопаты, то-то было бы мороки убирать, и пыль кругом бы осела…
        – Ты что? Случилось что? – я обернулся на него, белого, непонятно от чего, не от страха вроде: мало, что может напугать моего брата, но он бледен даже глазами.
        – Случилось… не знаю… Ар, братец… братец… мы зиму не казали мы глаз в веси, а там… Они совсем одичали, не поверишь, Арик! Да что одичали, хуже зверья. Я здесь несколько лет, как пришёл, ещё и харчевни были, и лавки, пусть хилые, но были, даже кузни и гончарни и что-то вроде городов. И прошлое помнили кое-как. К твоему возвращению и того не осталось, ремёсла вовсе забыли, в шкурах начали ходить, ткани токмо из тех, что оставались от прежних времён, уж не ткали, едва шили… а теперь, Ар… Они младенцев на снег выбрасывали всю зиму. Знаешь, сколь я трупиков за околицами видел, собаки, волки их пообглодали… Ар… это што же?.. я вначале глазам не поверил… а после пригляделся и… Это… до чего они дошли…
        – Может… голод случился?.. обезумели люди… – проговорил я, не понимая, что может заставить людей выбросить собственного ребёнка на погибель. 
        – Голод?.. Голод случился, само собой, урожая-то не было почти, потому что мало что сеяли и сажали… Пожгли и пограбили тех, кто хоть что-то собрал. И самих убили… Арик… они не просто дикари, они чудовища. Такого вырождения не может быть… чтобы так быстро люди перестали не просто быть людьми, но даже ниже зверей опустились…
       Я никогда не видел своего близнеца таким растерянным и обескураженным, даже напуганным. Понятно, что он увидел сей день, так потрясло его, что он, пожалуй, никогда не забудет.
        – Эр, но может это только в наших окрестностях, может в прочих местах не так всё? – попытался я.
        – Арик, я четыре села объехал, в поисках муки этой несчастной, нет у них самих, который месяц без хлеба сидят. Вот… кроме яиц ничего не нашёл, да пахты вон привёз, и то сомневаюсь, что можно употреблять её. Да крупы ещё два маленьких мешочка и то не за злато даже, а за добрый кинжал отдали, который сам дороже злата стоит… В одном дому едва не прирезали, набросился один сзади, хотели оружие, да одёжу отобрать, насилу вывернулся-отбился. А грязь в домах… какие дома, домов нет… многи, кто вовсе в каких-то хибарах с земляным полом, как там и выжить при наших морозах, не понимаю… Я не понимаю, Ар, что это? Что это такое? Они уже не в шабуре, как прошлый год, они вовсе в шкурах ходят. Станков ткацких нет, они пожгли их, обогреваясь, как и лавки. В землянках энтих дыму полно, окон нет, не видать ничего, лучина тлеет и всё… так прямо из земли и сделаны и лавки и лежанки какие-то, вповалку спят… телята да козы там, хорошо ещё, что хотя бы скот какой есть… Ар, что ещё через год будет?
        – Так много увидать успел всего за день? – удивился я, вытирая руки рушником, плохоньким по сравнению с прежними, что были у меня в употреблении: хорошего полотна, вышитые непременно всевозможными обережными украсами, продёрнутые по краями, а эти просто куски полотна, причём довольно грубо вытканные с узелками и кочками.
        – Успел, Арик… До того страшен упадок этот чудовищный,… что я…
        – Ну что ты, Эр… не надо так уж… ты никогда шибко слабым сердцем не был, чего теперя-то?.. Не надо, не падай духом…
        – Не падай… – выдохнул Эрик, прикрывая глаза пушистыми ресницами, у меня таких богатых ресниц отродясь не было, всё красиво в моём брате.
        Он посмотрел на меня расширенными от ужаса глазами и ужас был не оттого, что он видел в деревнях и весях сегодня, а оттого, что почувствовал внутри себя, я это понял по его словам:
        – Знаешь, что мне хочется сделать? – проговорил он глухо, будто в горле узловатой струной натянулась слюна.
        – Что? – спросил я, садясь рядом с ним.
        Эрик провёл по волосам знакомым движением, взъерошив русые кудри, вот одного цвета у нас с ним волосы, но его в крупных упругих волнах, а мои гладкие как стекло. Стекло… теперь и стекла тут никто не помнит, как варить, я и сам не знаю, некогда интересовался, хаживал к мастерам нашим знатным, они показывали с гордостью, но секретов не раскрывали, так и говорили: «То секрет, предвечный, не серчай, нельзя человеку не нашего ремесла разбазаривать, Боги осердятся, накажут, не станет получаться ничего»… Все мастера ремесленники говаривали так-то, передавали сыновьям и подмастерьям, посвящая в мастера, но сторонним людям никогда, не положено было…
        А Эрик, меж тем продолжил, выдохнув и побледнев ещё сильнее.
        – Знаешь, я… Я сжёг бы их всех. Вместе с жилищами их затхлыми. Как вшей. Берут вшивое тряпьё и в огонь, чтоб вся дрянь, весь зловонный тлен теперешний стереть навеки с лица нашей земли, чтобы никто и не вспомнил после, как низко упали люди…
        – То не в нашей воле, Эрик, то в ведении Богов, что эдак всё скатилось и разложилось. И не нам ли с тобой урок: что бывает, когда уходит Сила и Вера от земли, когда кончается Любовь и Надежда, – сказал я глухо.
       Мы довольно долго сидели молча, прижав друг к другу плечи.
        – Как быть теперь, Аркан? Я не смогу больше пойти к ним и не исполнить моего страстного желания их уничтожить, – обречённо проговорил он.
         – Не надо… уйми ретивое. То не в нашей власти, нам такого нельзя, не позволено… да и не простишь себя самого за то… и так… – тихо сказал я. – И ходить к ним больше не надо. В нас нужды у них больше нет, они нас не помнят и не нужны им ни герои, ни Боги. Подождём до лета, Эр, как подсохнет всё, соберёмся и… уйдём отсюда. На западе не нашёл я Аяи, стало быть, надо искать на востоке. Решали уж…
        – Нет её на востоке, – вдруг уверенно и спокойно сказал Эрик, уперев затылок в стену. – Не знаю, может статься, и была там, но ужо давно нет, думаю…
        – Что?! – я изумлённо развернулся к нему. – Ты… что-то ведаешь?
        – Только одно: Орсег нашёл её, – сказал Эрик. – Нашёл и влюбился, чтоб его морские черти забрали... Где и что теперь, не знаю, но, надо найти Орсега, он на след и выведет, возможно…
        – И…. – я задохнулся. – Д-давно ты это знаешь?!
        – Какая разница? – устало произнёс он. – Недавно. Но… Это бесполезное знание, Ар! Она может быть где угодно. Он может держать её пленницей в любом месте земли, а то и на дне морском, она же, ты рассказывал, под водою может преспокойно существовать, как сам Орсег. Так что то, что я это знаю, ничего полезного нам не даёт, кроме одного: на востоке её нет точно.
        Я не верил своим ушам, мне захотелось вытрясти из него душу.
         – Ты знал это, знал и молчал… Как ты мог молчать? – проговорил я. – Потому и всполошился, когда я тебе мой сон рассказал… и опять промолчал…
         – Всполошился… Новости, что Орсег и Аяя где-то рядом, ничего нам не дают.
         – Дают, это ты ошибаешься Эр! Очень даже много дают! – воскликнул я, пугаясь уже за свой рассудок, только что хотел придушить моего брата, столько времени молчавшего, что говорил с Орсегом, и вот я уже чувствую себя почти счастливым, мы нашли её след, нашли, наконец! Пусть это только неверный отпечаток на песке, который может смыть набегающая волна, но это её настоящий след. Я не потеряю его теперь.
        – Что дают? – выпрямился Эрик, оживляясь.
        – «Что дают?» – радостно засмеялся я, передразнив его. – Ишь глазами заблестел, нечего было молчать, скрывать от брата, что ведал! Укорот и на Повелителя морей найдётся и хитростью и на него подействовать можно. Эх, чувствовал я, что Орсег лжёт мне, с первого взгляда понял, что врёт, мерзавец, токмо поймать мне его было не на чем, а теперь… Ох, Эр… Лишь бы она замуж за него не вышла, вот что…
         – Замуж… верно, это будет плохо тогда. Но… – Эрик вдруг весело захихикал, именно так: не засмеялся, а именно ехидно захихикал, весь трясясь.
         – Ты чего? – удивился я.
         – Балдрес полный ему вышел с Аяей нашей! – с удовольствием смакуя слова, проговорил он. – Я вдоволь над им покуражился, когда он выспрашивал о ней, что да кто, и распинался, как она не помнит нас и знать не хочет наши имена, я сразу понял, что его-то она не приняла вовсе, как… Как и всех-ха-ха-ха-ха! – закатился Эрик. – Все клинья он об неё упрямство обломал свои, а без толку, сюда притащился, поглядеть, да поговорить о ней, разобраться, как подкатить ловчее!..
       Теперь впору было обеспокоиться об Эриковом душевном здравии, он хохотал так радостно, тряс кудрями, взмахивал ладонями, хлопая себя по коленям, что едва затылком в стену не клюнулся, так зашёлся.
        Мне долго пришлось ждать, пока он отхохочется и заговорит снова, и он сказал:
        – Токмо незадача, Ар, она мертвецами нас считает, – проговорил он, наконец, утирая слёзы от смеха выступившие у него на веках. – Вишь ли, как увидала, что померли мы, вот с тем и ушла, откуль ей было знать, что мы за Завесой ненадолго. Потому и сюда носа не кажет… так что… так что, Арик, дорогой мой близнюк, ждать тут не стоит, не придёт она сюда, не дождёмся здесь, здесь ей… надо думать, больно… – он взглянул на меня уже без смеха вовсе, даже с какой-то потаённой грустью, что ли. – Любила тебя, гада, наверно, ну… а может и меня?.. Марей тут погиб, опять же… и всё у ей на глазах, поди, не просто сразу троих-от схоронить. Потому без сердца отсюдова и подалась, куда глаза глядели. Вот так я понимаю.
        Двинуть ему захотелось, что молчал столько времени, но то, что он сказал и как смеялся теперь, вливало в меня потоки горячей крови и Силы.
        – Всё, Эр, как просохнет всё, самолёт наладим и двинем на запад, в Финикию, а нет – в Кемет, – сказал я. – Седмиц пять-шесть, а будет погода благоприятствовать, то и скорее доберёмся, ежли поторопимся.
         – Почему в Финикию? – спросил Эрик.
         – Орсег – финикиец, и на родине есть у него близкий друг, наперсник с самого детства, который сможет найти слова, чтобы убедить его не лгать больше.
         – Ты всерьёз рассчитываешь на это? Что у него совесть проснётся и он…
         – Плевать мне на его совесть, мне бы только встретиться с ним снова, я сумею поганца подводного научить уму-разуму, он меня в деле видел, знает, что я могу с ним сделать за его подлость.
         – Слушай… А если… она его полюбила? – проговорил Эрик. – Он всё ж при больших достоинствах, морской Повелитель, опять же, не ты, прости Господи, лесовик замшелый, тьфу!
         – Судя по тому, что я видел во сне, не полюбила, – сказал я, не обращая внимания на его обычные колкости.
          Эрик просиял снова.
         – Ну гляди, Ар, токмо потому и соглашаюсь на твоей чёртовой птице снова летать, что ты в победу веришь, – сказал он, светя своей улыбкой.

        – Погоди, повелитель, не торопись, не торопись! – Рифон растерянный и даже испуганный, каким я никогда не видел его раньше, пытался остановить меня, поспешно собиравшегося как можно скорее броситься к Аяе и умолять её быть моей, уехать с этого острова ко мне на родину.
        – Чего же мне теперь медлить, Рифон, что ты? Ты же слышал всё, что говорил Дамэ?! Слышал ведь, не отрицай, всегда подслушиваешь! – воскликнул я, сердясь, что так долго готовят мне ванну для омовения, ибо я не чувствовал себя достаточно привлекательным и готовым предстать пред очи Аяи без этого самого омовения.
        – Слышал, конечно, повелитель, – непривычно смиренно произнёс Рифон. – Но… позволено ли мне будет молвить… ты плохо его слушал, и мимо ушей пропустил то, что он говорил тебе. Не об Аяе, не о том, что ты по сердцу ей, а о том, что Повелитель морей сердит на нашу Богиню. Что, если он погубит тебя?
        Я посмотрел на него:
        – Рифон, ты думаешь, меня пугает смерть? Я давно готов к ней. С того дня, как был объявлен наследником, а тем паче, царём, не было ни дня, чтобы я не помнил и не думал о смерти. Вначале о том, что меня убьют, чтобы не дать сесть на трон, потом, чтобы завладеть царством и править по своему обыку. Но паче всего как уйти достойным царём и оставить Кеми процветающим и сильным. Но потом я стал намного больше бояться за моего наследника, чем за себя. Мне есть кому оставить царство. И судя по письмам, что мы получали с родины весь этот год, я мог бы и не возвращаться на трон, Кеми в надёжных руках Гора. Так что – нет, Рифон, я не боюсь гнева Орсега, Повелителя морей.
        – Как знаешь, повелитель, – отступил Рифон. – Ты царь, паче ты Бог на земле, не тебе ли и взять Богиню.
        Я рассмеялся, хлопнув его в плечо:
        – Что-то ты больно смирен стал в последнее время, а? Ни прежних шуток, ни веселья, вина не пьёшь, невольниц не зовёшь к себе. Что с тобой?
        Рифон ответил не сразу, опустив голову, словно обдумывал и тщательно подбирал слова.
        – Близость Богов пугает меня, повелитель, – наконец сказал он. – Они, не замечая, топчут нас, как мы не замечаем червяков и мошек. Чем дальше от них, небожителей, тем спокойнее. Вот что я думаю… Но… ты – фараон, ты не простой смертный…
        Больше я не вслушивался в то, что он говорил, я чувствовал себя счастливым и лёгким, каким ещё не был. Слова Дамэ о том, что я мил Аяе наполнили меня уверенностью в грядущем счастье, которое теперь не ускользнет от меня…
   …Я вовсе не думала о Кратоне, ни о том, что он может прийти снова и тем более просить меня ехать с ним на его родину в Кемет. В это утро особенная тоска взяла меня за сердце, когда я спустилась на берег и смотрела теперь на спокойную воду, на то, как прозрачные волны плещутся о камни, спокойно щекоча и играя с ними. Ни следа от бури, бушевавшей шесть седмиц, только линия берега совершенно изменилась, сильно подмыло скалу, на которой была прежде тропинка вниз, часть скалы осела и стала опасной для пешеходов, только я и могла ходить здесь, потому что не опасалась падения. Потому, когда Кратон вдруг появился на берегу, я больше обеспокоилась тем, как он поднимется наверх после того, как спустился.
        Кратон появился на берегу неожиданно, в белой рубахе, штанах светлого, почти белого льна, искусно и в чём-то даже знакомо вышитых, в золотых сандалиях, которые точно порвутся на обратном пути, странно, что остались целы до сих пор, но пальцы припылились на дурной тропинке. Он оказался у меня за спиной как раз, когда я с тоской думала о том, что не могу даже войти в воду, не опасаясь возвращения Орсега. Я думала о том, что может прийти в голову Морскому богу: отомстить мне и, утащив на дно, запереть там, в темнице, или, что было бы ещё хуже, он вздумает умолять простить его гнев, ведь море-то спокойно, должно быть, и он сам немного успокоился. И как мне будет возможно снова объяснить, что я не могу и не хочу быть его возлюбленной, тем более его женой, если я в первый раз так и не смогла этого сделать, и проще было поддаться его силе, чем продолжать упорствовать? Да тогда я и не видела в том смысла, не думала, что он окажется способен так разъяриться…
        А ещё спокойные воды наводили тоску тем, что я никак не могу уехать отсюда, что быть запертой, даже на этом прекраснейшем острове это всё равно, что в любой другой темнице… Самой море не перелететь, не журавль я и не крачка, был бы здесь самолёт, на котором мы некогда летали с Огником, и то я не смогла бы, ну я улетела, а Рыба, Дамэ и Арит? Что же, их оставить?..
        Вот в момент этих размышлений и явился вдруг Кратон такой сверкающий и счастливый, каким я ни разу его ещё не видела.
        – Ты чем-то обрадован, Кратон? – спросила я, не в силах не улыбаться в ответ на его улыбку.
        – Да, – ответил Кратон, пытаясь спрятать радость, владеющую им, но она проскакивала, как солнечные лучи сквозь облака, мило кривя его рот и вылетая искрами из голубых глаз. – Я очень рад. Я рад, что вижу тебя, моя Богиня, и рад ещё, что окончилась буря. Смотри как мирно, как прекрасно море!
       Я улыбнулась тоже, его улыбка сверкала во всю силу.
        – Ну что ж, и я рада, коли ты так счастлив, – сказала я. – Хотя тишь на море обманчива, как ничто иное.
        – Верно. Но не бойся обмана морей, Аяя.
        – А ты ничего не боишься, похоже?
        – Нет, ничего не боюсь, – гордо кивнул он. – И не боюсь даже прогневить Морского Бога и снова позвать тебя замуж за себя, – он, улыбаясь и сверкая глазами, смотрел на меня.
        Я улыбнулась и, не говоря больше, подошла ближе к воде. Он так нравится мне, и с ним рядом, как и с Каем, я чувствую себя так покойно, как дома на Байкале. Отчего это? Кай был добр и нежен, и Кратон, похоже, таков, но Кай юн и лёгок, и его любовь была первым весенним цветком, глубоко не пустившим корни ни в мою душу, ни в его, но Кратон не юноша, что если его зрелая душа охвачена огнём всерьёз? Смогу я не обмануть его ожиданий? Не причинить нечаянно боли?..
        – Кратон, ты видел, какие скалы были здесь на берегу, Повелитель морей разрушил их силой своего гнева, совсем размыл и перестроил бухту. Что он сделает с тобой, человеком, хрупким созданием из плоти?
        Кратон лишь покачал головой:
        – Человек создание малоплотское. То есть, конечно, многие живут только своим чревом, али иными частями своей бренности, но я не из их числа.
         – Но и без плоти ты тоже уже не будешь человеком. Только тенью в Царстве Теней.
        – И тень моя захочет лечь к твоим ногам рядом с твоей живой тенью, как моя душа хочет быть рядом с тобой. Забери моё сердце, Аяя, оно всегда было холодно и пусто и знало только отцовскую любовь и гордость, но не сгорало от страсти никогда прежде. Ныне оно пылает тобой, и если ты не возьмёшь его, прогорит втуне и рассыплется в прах. Тебе не жаль меня?
        – Нет, с чего это мне тебя жалеть? Ты ещё молод, силён и богат, хорош собой, полон здоровья и впереди у тебя много счастливых лет, с чего тебя жалеть? Тем более что ты счастлив и светишься своим счастьем.
        – Ты сделала меня счастливым.
        – Нет, ты сам. Всё человек делает сам, сам творит и ему воздаётся по делам его. Вот и ты делал, думаю, немало добра, потому сердце твоё чисто и ясно, потому оно впустило то, что делает тебя таким счастливым ныне.
        Он улыбнулся, весь искрясь, глядя на меня. Вот как обмануть эту улыбку? Как отвергнуть его? А надо, не стоит позволять развиваться его чувству…
        – Это верно. Я люблю тебя, – сказал он. – Я так люблю тебя! Я чувствую себя как небо, когда солнце восходит на его свод. Будь моим солнцем, Аяя, не оставляй меня! Если ты откажешь, я буду следовать за тобой неприкаянным путником, я стану подсолнухом, что ловит лучи небесного светила, поворачивая голову к нему.
         – Не сравнивай меня с Солнцем, Кратон, могущественный Бог может обидеться, – я покачала головой.
         – Нет, Солнце знает, что для меня солнце – ты. Оно видит тебя и видит твой небесный свет. Стань моей женой, Аяя! Составь моё счастье, пока я жив. Я знаю, ты – бессмертная Богиня, но пока Смерть не забрала меня, позволь моим глазам лицезреть тебя, лучезарную, позволь касаться тебя, вдыхать весенний аромат твой, слышать журчание твоего волшебного голоса... Я много прошу, я знаю, но никто из живущих не сделает тебя счастливее! Богини ведь тоже хотят счастливыми?..
        – Не надо, Кратон, не зови меня в жёны, я… мой муж ещё жив и здоров и, надеюсь, будет здравствовать ещё многие годы, я не могу быть тебе женой.
        – Ты замужем? – он побледнел.
        – Да, Кратон, прости меня, давно надо было сказать тебе… сразу, но… Мы никогда не увидимся с моим мужем, мы расстались навеки. Потому скрыла я, со стыда, что эдак неладно…
        – Отчего же?
        – Некоторые вещи позволены людям, но не таким как я.
        – Что-то возбраняется Богам?
        – И у Богов есть законы. Но я не Богиня, Кратон.
        Он усмехнулся, качая головой:
        – Можешь говорить так, я вем правду. Но, Аяя, если вы с твоим мужем расстались навеки, так он как покойник, нет его боле. Отчего тебе запирать себя безбрачием?
         – Перед Богами я замужем, как же можно взять иного мужа, коли у меня есть уже супруг.
         Он помолчал некоторое время, разглядывая наши следы оставленные на влажном после откатившейся волны песке, свои – глубокие и большие, но ладные, узкие, и мои – маленькие, кажущиеся какими-то несерьёзными, будто ненастоящими рядом с его.
        – Хорошо, пусть так, как ты говоришь, будет, – сказал он. – Пусть будет всё в твоей воле, Аяя, только не гони от себя, позволь тебя любить.
       Я улыбнулась и сделала шаг к нему, взяла за руку.
        – Вы все обещаете мне полноту своеволия и все прекращаете терпеть его, едва вожделение или ревность ослепляют вас. Мужчины не подчиняются женским желаниям.
        – Но я покорен, разве нет? – он мягко пожал мою ладонь своей горячей рукой. Волнующе горячей рукой с сильными, но и мягкими пальцами…
        – Нет. Я сказала, никогда не приходить больше, не искать встреч со мной, но ты не послушал.
        – Ты сказала, верно. Но в сердце у тебя иное, так ведь?..
        И Кратон потянул меня к себе за руку, второй обвил мою талию. Вблизи он такой горячий и плотный сквозь мягкий лён рубашки, в вырезе видна его грудь, испещрённая чёрными рисунками-татуировками по загорелой коже, рыжеватые волоски золотятся на солнце, солнце любит его, вызолотила всю кожу, он весь будто лучами обцелованный и пахнет так славно: здоровьем и спокойной силой, мне захотелось положить голову на его широкую теплую грудь, от которой на меня веяло тепло...
        – Не спеши… не спеши так, Кратон, к любодейству днесь толкаешь меня, нехорошо то, грех… – прошептала я, в последний миг, овладев собой, и заставив себя отклониться, упереться в его грудь руками.
       Он покорно отпустил меня, отступая.
        – Как велишь, моя Богиня. Всё, как ты захочешь. Быть может… Быть может, согласишься уплыть со мной с этого благословенного острова?
        – Уплыть? Царь морей не позволит тебе этого. Погубит.
        – Не думаю, что он это сделает. Да и как он узнает? Нешто, ты думаешь, он поверяет всяк корабль идущий по Срединному морю? – засмеялся Кратон. – Поплывёшь со мной в Кеми? Я покажу тебе самую прекрасную страну из всех, какие есть на свете! Не захочешь моей любви, не стану навязывать её, стану твоим слугой, стану тем, кем захочешь! Только не прогоняй от себя.
        Я покачала головой усмехаясь, слыхала я уже такие речи… пора закругляться.
        – Идём, Кратон, обедом угощу тебя, а там решим, уехать отсюда, али поберечься, – сказала я, улыбаясь.
        И направились вверх по кривой тропинке, обрушенная во многих местах скала для меня была легко преодолима, Кратон тоже спустился здесь как-то, и поднимался теперь, поспешая за мной, споро, хотя, думается, будь он один, ступал бы медленнее и осторожнее. Уже почти наверху, неверный камень вывернулся из-под его ноги, и он полетел вниз. И сразу, даже не успев схватиться ни за что, а здесь, в этом месте тропинка шла над отвесной стеной…
        Я испугалась, как не пугалась уже давно и, оторвавшись от земли, чего тоже, между прочим, не делала очень давно, поднималась только чтобы карты свои рисовать, сверху хорошо видно и вымерять так тщательно не надо, глаз у меня и память всегда были отменные, я подхватила его на лету, успев поймать почти сразу, и перенесла наверх. Но не рассчитала я моих сил. Он так тяжёл, что я почувствовала, что в спине будто надломилось что-то, боль рассекла меня поперёк, и я почти уронила его на траву, упав рядом. Но Кратон, по-своему понял и мой вздох-стон, и закрытые глаза. Я не могла и вдоха сделать от боли в повреждённой спине, а он прижался губами к моему рту.
        – Ты летаешь, Аяя… а говоришь мне, что не Богиня… – восхищённо улыбнулся он, глядя в мои глаза так близко, что его лицо расплывалось у меня в светлое пятно.
        – Погоди… погоди, Кратон… – выдохнула я, почти бесчувственной ладонью отстраняя его лицо. – Спина… ох, больно…
       Он сообразил, что момент для лобзаний неподходящий, тут же приподнялся, обеспокоено глядя на меня, я же не могла дышать до сих пор.
        – Ты спасла мне жизнь, – тихо сказал он, глянув вниз. – Я бы разбился насмерть… Ты, моя Богиня, спасла меня! моя Богиня! Моя Богиня!..
        До чего различны сейчас были наши с ним чувства…
        – Спину повредила себе твоя неуклюжая Богиня, – сказала я, чувствуя, что боль по чуть-чуть отступает, по капле впуская воздух в лёгкие. Ещё немного и смогу, пожалуй, сесть, а потом и идти. Но сколько ещё будет болеть спина?.. но рискуй я и сломать спину вовсе, что же, позволила бы ему разбиться?..
          – Я помогу тебе, – сказал он, наклоняясь ко мне. – Хочешь, на руках отнесу к дому?
         – Дай руку, Кратон, – сказала я, протягивая к нему свою. – Не надо нести, просто помоги встать…
        Я поднялась на ноги, но лучше было бы остаться лежать на мягкой траве. Потому что каждый шаг снова пронзал меня болью, перехватывая дыхание. Кратон почувствовал это и, не спрашивая больше, осторожно поднял на руки. Сразу стало легче, надеюсь, это ненадолго, что я совсем обезножила… но как приятно было, как хорошо оказаться в его руках, приклонить всё же голову к его груди и обнять… ах, Кратон, в твоих мягких объятиях можно прожить жизнь…
     …Какое это, оказывается, наслаждение, носить возлюбленную на руках! Я ни разу ещё не испытывал такого восторженного чувства. Никогда доселе я не любил, и всё, что происходило теперь, было для меня впервые. В моих руках Аяя стала такой неожиданно хрупкой и податливой, какой не казалась пока стояла на ногах. Она кажется высокой, но, оказываясь рядом, понимаешь, что она совсем небольшая, и теперь, я думал, она сильна, ведь смогла удержать и вынести меня, уже летевшего вниз со скалы, а вот всё её тело в моих руках и оно такое тонкое и лёгкое, словно в ней воздуха больше, чем плоти.
       Я посмотрел в её лицо, она улыбнулась и даже поднесла ладонь к моему лицу, намереваясь погладить по щеке. Я повернул голову так, чтобы поцеловать её ладонь.
        – Не расставайся со мной, Аяя – тихо сказал я. – Позволь быть твоим спутником, хотя бы пока не придём в Кеми? А там… моя страна так понравится тебе, что ты не захочешь покинуть её и не захочешь покинуть меня. А со временем, кто знает, смягчишься и выйдешь за меня.
        Она только засмеялась.
       – Ох, Кратон… ты охвачен страстью.
       – На земле не найдётся никого, кто не испытывал бы того же рядом с тобой, – сказал я. – Ты пахнешь весенним садом, твое лицо светит, как все небесные светила, твои глаза мерцают как глубокая безлунная ночь, полная звёзд и наслаждения. Не отвергая меня, Аяя. Полюби хотя бы малой каплей той любви, что я питаю к тебе, и я уже буду счастливее всех людей на свете. Хотя бы одной крохотной каплей, Аяя? Мне достанет её…
       Когда мы подошли к дому, навстречу вышел обеспокоенный Дамэ, но, увидев наши лица, остановился, а я произнёс, глядя ему в глаза:
       – Аяя согласилась плыть со мной в Кемет.
       Дамэ счастливо просиял, а выскочившая за ним вслед, немного расколыхавшаяся Рыба выдохнула:
        – Ох, вот и слава Богам! Наконец-то, а то островная эта жисть…
        Аяя не стала спорить с этим всеобщим радостным воодушевлением…
Глава 2. Всё в твоей воле…
        Мы с Эриком быстро собрались в дорогу. Могли бы и скорее, но взявшаяся было теплом весна, вновь отступила, снова замело, а после развезло всё пути, о дорогах давно мы забыли, но почва превратилась в глубокую вязкую кашу, а ведь надо было добраться до скалы, на которой я оставил свой самолёт, тот самый просторный уступ, с которого мы впервые взмыли в высь с Аяей… Но теперь по осклизлой земле туда с поклажей и Эриком не добраться, мог бы только я один и то налегке. Но даже дотащил бы я всё это, на вершине тоже ещё снег и раскисшая почва, самолёту не взлететь. Поэтому пришлось ждать, пока всё просохнет. И эта заминка, растянувшаяся на несколько седмиц, сердила меня сильнее с каждым днём.
        – Ох, убить тебя охота, Эр, что ты молчал раньше! Ещё осенью могли бы отправиться в дорогу! – ворчал я едва ли не каждое утро, когда, выйдя из дому и проверив землю вокруг на тысячу шагов, обнаруживал под ногами всё ту же липкую густую грязь, в которой сапоги увязали выше щиколотки.
       – Ну что теперь бубнить! – вздыхал Эрик, которому, верно, я изрядно надоел своим недовольством.
        – Что бубнить, пришибить, и неча бубнить, – продолжал ворчать я, меня с каждым днём всё больше злила эта проклятая проволочка, из-за которой мы седмица за седмицей задерживали свой вылет с Байкала. Мне будто жгло подошвы, словно я чувствовал, что опаздываю, что ещё чуть-чуть и мы не успеем… Чего не успеем, я не понимал, не мог объяснить самому себе, прошло два с половиной столетия и я не испытывал такого нетерпения как теперь. Вероятно потому, что я почуял след, удачу, мне казалось, вот сейчас, примчимся в Финикию и всё, вот она, Аяя…
       А может быть, боялся всерьёз, что она выйдет за Орсега. Орсег не Марей, кем он ни был, Марей не жил бы вечно, как ни изводил я себя ревностью к нему, но с его смертью умерла и ревность. Стать женой Орсега, это отдаться ему навсегда, Эрик был уверен, что этого Аяя не сделает, я же понимал, что, испытывая назолу и отчаяние, человек может сделать с собой и не то ещё.
        – Да нет, Ар, не беснуйся, Аяя не пойдёт за этого предводителя лягушек. По нему было видно, до чего она извела его отказами. Она может, сам знаешь.
        Говорил это всё Эрик только чтобы успокоить меня или действительно так думал, я не уверен, потому что чем дальше, тем меньше ясности становилось в моём уме. И мой брат, замечая это, сказал мне однажды:
        – Послушай, Ар, я не знаю, найдём мы теперь Аяю, ты, я вижу, так уверен, будто она там, за дверями уже стоит, едва спустимся со скалы…
        – Со скалы… – я посмотрел на него. – Да так и есть, поверь мне. За две с половиной сотни лет я ни разу не нашёл песчинки, которая хоть что-то знала бы о том, где она, а теперь Орсег… если знает Орсег, считай, мы нашли её. Если его так допекло, что он сюда притащился, во внутреннее море, где он всё равно, что с верёвкой на шее и только ради того, чтобы на тебя поглядеть и с тобой поговорить, то он очень отлично знает, где она и далеко он её спрятать не мог. А вот если замуж за него вышла, я тебя придушу.
        Эрик засмеялся:
        – Что ж меня-то? Его тогда и души, она вдовою свободной станет. Хотя… – он перестал смеяться. – Можешь и меня, потому что, если ты прав и мы вот-вот найдём Аяю, я не отступлюсь от неё.
        Тут я развеселился:
        – Это мы поглядим, кого она выберет.
        – Поглядим, конечно, тебя пьяницу-ревнивца, али меня, доброго и спокойного мужа.
        Я долго смотрел на него, я не сомневался в Аяином выборе и он не сомневался, я по нему это вижу.
        – Если не выбрала кого другого.
        – Что тогда делать будешь? – спросил Эрик.
        Нельзя спрашивать меня об этом. Я живу и дышу ею, тем, что она вернётся в мою жизнь, я не могу даже думать о том, что она может не любить меня, что может не захотеть быть со мной, не захотеть вернуть мне воздух  свет, биение сердца, саму жизнь, коей она была для меня.
         Или же я ошибаюсь, думая, что та наша с нею жизнь была раем, потому что так было для меня, а так ли было для неё? А если нет… а если она и ушла отсюда, потому что… ведь тогда, когда убежала от Эрика, не вернулась же ко мне. Ведь не вернулась, схоронилась у какой-то поганой бабы…
       Вот такие муки и сомнения вошли в мою голову, в мою душу и теперь кроме нетерпения я стал мучиться ещё и сомнениями о том, что Аяя и впрямь захочет вернуться ко мне… Всё это вместе окончательно лишило меня покоя. Я даже как-то сказал Эрику, высказав вслух кусок недодуманной мысли:
        – Оттолкнёт меня, ради тебя, али ради другого, сам уйду за Завесу…
        – Одурел?! – бледнея от ужаса, проговорил Эрик шёпотом. – Даже про себя о том не смей думать и тем паче молвить! Повелительница Той стороны всё слышит, Она всегда настороже и возьмёт, когда не ждёшь!
       Таким напуганным я не видел его никогда.
       – И всё, не упоминай Её больше. Она настороже. Я до сих пор не выполнил, что обещал, может и за то ещё Боги погубили наш Байкал. Клятв лучше не давать, а уж коли поклялся… – Эрик поёжился. – Ничего не скажу больше, просто забудь о таком и не произноси боле.
       Я не стал спорить, в конце концов, это Эр накоротке с Властительницей Той стороны.

        Сборы в путь прошли очень быстро, мы давно стали лёгкими на подъём, большого скарба никогда не копили, а потому могли собраться за полдня. Кратон и его спутники собирались гораздо дольше, готовился их корабль, все эти дни Кратон и Аяя проводили время вместе. Он приходил в наш сад, иногда они прогуливались по нему, иногда Кратон со своим спутником Рифоном оставался на обед или ужин. Арит усмехаясь, поглядывала на Аяю, я замечал это несколько раз. Я даже спросил её как-то, о чём она улыбается, она мгновенно упустила усмешку из глаз, будто испугалась, что я застал её, будто в этом что-то нехорошее было, и ответила так, что мне показалось, под языком у неё колючки.
        – Что такого? Что я, и порадоваться за госпожу не могу? Ей нравится этот человек, он всё же не такой опасный любовник, каким был Морской Бог, хотя и то грех и это при живом-то муже. Ведь за Кая никто не неволил её идти, сама пошла, своей волей, любила. А после легко так фьить, и бросила, вишь ли, нам с царями невместно. Чего ж невместно, коли уже пред Богами обет дан, теперь, стало быть, ответ держать надо…
       Мне не понравились её слова, как и давешняя усмешка, и почудилась в том какая-то угроза. Когда я секретно решил поговорить о том с Рыбой, она только усмехнулась и сказала:
       – А ты больше про Аяю с Арит говори, штобы баба от ревности последний ум потеряла. Бегай за ей, за Аяей. Не забывай, кто твоя жена-то. Тоже ведь сам выбрал. И спасти, за Завесу не пустить Арит, кто молил Аяю? Теперь тебе и отвечать за её поступки, а потому, думай, брат Дамэ, как сделать, чтобы Арит никогда не ревновала тебя, – Рыба сделала «глаза» и приглушила голос. – А то, понимаешь ли, лапаешь Аяю, а после хочешь, чтобы Арит не рычала и не скалила зубы, как обозлённая сучка, у которой из конуры подстилку с её пригретыми блохами тянут.
        – Лапал Аяю? Ты чё? – я выкатил глаза.
        – Чё да ничё! На берегу обнимались как-то, ещё шторма были… Арит сама видала, мне сказывала, плакала на энтом самом месте. Я говорила ей, что это не то, не в те воды глядит она, не то видит, что не было ничего никогда у вас и не будет, но… у ей свои глаза и сердце своё... Так што, Дамэшка, ежли чего с Аяей из-за Арит сделается, ты с себя спроси. Не хотел бабу, не морочил бы, а взял, отвечай за неё, как за себя.
        Вот такая отповедь. Отвечай как за себя, никто не помнит, что я не человек? Не знают, что родители не растили меня? Что явился я на свет вовсе не для того, чтобы человеческой жизнью жить и в женских сердцах, дурацких, разбираться… Это укрепило меня в моих смутных тревогах в отношении Арит. Потому я решил стать внимательнее к ней, больше бывать рядом. Чтобы чувствовала мою любовь, а я люблю её, и чтобы выбросила вон все мысли о ревности и чтобы вовремя углядеть, не позволить ей навредить Аяе. Ничего такого Арит не делала, и, похоже, не думала, но почему тогда я всё же продолжал испытывать смутную, но отчётливую тревогу в моей душе?..
        – Повелитель, ты… не говори только Аяе, кто ты есть на самом деле. Хотя бы до поры, пока не станет твоей женой, – сказал мне Рифон, когда я вернулся домой, окрылённый Аяиным согласием ехать со мной.
        – Отчего же? – удивился я.
        Я сам не знаю, почему до сих пор ничем не выдал себя. Впрочем, будь Аяя чуть внимательнее, или разбирайся хотя бы немного в обыках Финикии и Кемета, давно поняла бы, кто я, по царским знакам, татуировками украшавшим всё моё тело. Никто не ошибся бы из тех, кто живёт вокруг Срединного моря, потому в течение путешествия я прикрывал руки и тело от чужих глаз, пока хотел быть неузнанным. Но Аяя не из этих мест. Вернее, если она рождена из пены морской на этом берегу, то откуда же ей, конечно, знать, что означают  перья жёстких крыльев, тельцы, и глаза, обведённые сурьмой, глядящие с моей кожи. На груди и на спине были ещё аисты и змеи, вовсе знаки только правящего фараона. Никто не спутает фараона с другим, и душа, для возвращения безошибочно выберет то тело, в котором обитала при жизни.
       Рифон, смущаясь немного, проговорил:
        – Арит, эта рабыня, что сопровождает Аяю, была здесь и сказала, что если её госпожа проведает о том, кто ты в действительности, то немедля покинет тебя. Им, Богиням, видишь ли, нельзя связываться с царями.
        – Отчего же?
        – Этого я не ведаю, повелитель. Не знает и Арит, не смогла мне на то ответить, но предупредила.
        – Так может быть, мне от трона отойти? – сказал я. – Отдать его Гору? Он неплохо справился с этим. За прошедший год во всех донесениях с родины, я ни разу не заметил ничего бестолкового или преступно расслабленного в его правлении Кеми. Вот и с нубийцами, думаю, справится, не хуже меня.
        У Рифона изумлённо вытянулось лицо.
        – Ты сделаешь это ради женщины? Даже ради Богини, подобной Аяе?
        Я рассмеялся:
        – Подобных ей нет! И ты это понял раньше меня.
        – Что с меня взять, повелитель, я простой смертный, а ты…
        – Вот то-то. Если Аяе нельзя быть с царём, будет с простым смертным. Так и поступлю. Короную Гора собственной рукой, тогда Аяе ни в чём не придётся поступаться.
        – Люди не поступают так… – растерянно проговорил Рифон.
        – Конечно, так поступают цари, – ответил я. – Я всю жизнь, всегда, сколько помню себя, был царём. Я не знал ничего кроме этого, только царство, только Кеми, люди, Боги, жрецы, войны, разливы и неразливы Нила, засухи, саранча, песчаные бури, приходящие из пустыни… Я никогда не жил человеческой жизнью. Я не знаю, как это. Так дай мне узнать.
       Рифон поклонился, соглашаясь.
       – Всё в твоей воле, господин. Но то всё же грех… власть от Богов, не от людей, что же ты Божье благословение на плотское вожделение сменишь? Нет ли в том непростительной ошибки? – проговорил он, дрогнув голосом, потому что почувствовал  моём решении твёрдую убеждённость. – Да и… сможешь ли ты, привыкши повелевать и жить заботами о царстве и людях, вести жизнь простого смерда? Али пусть не смерда, но праздного человека?
        – Праздного? Не знаю… Быть может, Аяя расскажет, чем и как живут Боги? А нет, создам новое царство только для неё.

         Отец прав, я за прошедшее время, что провёл на троне, прожил, будто не год, а целых пятнадцать. Это стало спасением для меня, для моего разбитого сердца и иссушенной души. Впервые в жизни я испытал любовь и предательство, ибо ничем иным поступок Хатор не был. Я ненавидел её, я метался во снах в поисках её, чтобы только спросить, неужели мой грех так велик, так непростителен, что ты решила наказать меня, отняв свою любовь?! Неужели так можно, в один день, одну ночь решить оставить того, кому клялась в любви, кого назвала мужем? Ты, кого я почитал за свет чистоты? Как ты могла так подло, так вероломно поступить со мной? Неужели не любила меня и мига? Я не находил ответа, я хотел только одного, найти её и спросить всё это. И как я её ненавидел! И как я её любил!
        Уже в первый же месяц на троне мне пришлось отвлечься от мыслей о Хатор, покинувшей меня, от моей обиды и злости, от моей мучительной любви и сжигающей страсти, от воспоминаний, что то мучили меня, то вдохновляли, то поднимали в небеса, то размазывали, придавливая, как скалы.
       Моё царствование вместо отца едва ли пару седмиц проходило в покое, но покой мне был, куда тяжеле забот и тревог в теперешнем моём состоянии. Вначале оказалось, что в верховьях Нил разлился так сильно, что затопил дома ратаев, целые селения ушли под воду. Пришлось спасать несчастных, вывозя их на лодках с крыш их погубленных домов с поклажей, детьми, скотом и кошками, самыми священными из всех животных, хранительниц счастливых очагов и врат в Царство Теней, или за Завесу, как говорили наши предки, пришедшие с Байкала.
       Как только всё устроилось на полдне, спасли всех, принеслись веси с восточных пределов, от границ с Ливией, где завелась шайка разбойников, грабивших караваны и путников, я отправился туда, усмирять их. И задачей это оказалось нелёгкой. Пришлось применить всю возможную смекалку, на какую я был способен, и не послушать некоторых советников и жрецов, что считали, что я должен всех, кто смел нападать на купцов и паче прочего на царские поезда, казнить, что советовали просто отправить туда воев, которые всех изловят и казнят. Я же решил разобраться, отчего эти люди решились на преступление. Что толкает людей совершать то, из-за чего им грозит смерть? Потому я сам, во главе небольшого, но верного отряда воев отправился туда. И выяснил для себя то, о чём не задумывался прежде, да просто не знал.
        Я приехал со своим отрядом в те места, далёкие от столиц, от самого Нила, где разрозненно селятся испокон веков кочевники, что теперь и взяли за благо для себя грабить моих купцов и мою казну. Это оказались не убогие дикари, живущие по грязным норам, о, нет! Эти красивые стройные и высокие люди, большей частью темнокожие, некоторые чёрные, похожие на нубийцев, но с не с такими знойными чертами узких лиц, расплавленных солнцем, как у последних, и с гладкими чёрными волосами. Они жили в разноцветных, но большей частью белых обширных шатрах, в которых не было жара, потому что они высоко поднимались от песка, на котором стояли, и были продуваемы ветрами, солнце не перегревало пространство под ними, как под низкими прямыми крышами домов наших ратаев. Они водили стада лошадей, которых испокон веков покупали у них, чтобы ездить в Кеми и прочих странах Срединного моря, потому что это были самые красивые, самые быстрые и выносливые лошади. Да ещё верблюдов и ишаков, так же распространённых в Кеми. Всегда они жили хорошо, торгуя своим славным живым товаром, но в прошедшие два года случился падёж и эти великолепные скотоводы, путешествующие от оазиса до оазиса, которые они сами и обустраивали и следили за их процветанием, не требуя от казны злата ни на содержание, ни на охрану, обеднели и отощали, потеряв многих детей и жён от болезней и глада. Так было ими сказано при встрече, когда я пришёл к ним без оружия и в сопровождении нескольких таких же безоружных воинов.
        Я так и сказал им:
        – Я – Гор, сын богоподобного Кратона, фараона Кеми и вашего повелителя. Я оставлен нашим царём на троне, дабы блюсти величие царства и охранить и уладить всё, покуда сам фараон, наш отец, в отсутствии. Я стою перед вами без шлема и брони, без меча и кинжалов, как и мои спутники, стою так, потому что считаю себя вашим властителем, но не врагом, и не карателем. Потому что пришёл выслушать и узнать ваши горести, ваши чаяния и жалобы на немилость Богов, жрецов, али моих слуг. Пошто, добрые люди, вы грабите и убиваете мирных купцов и царские поезда, нарушая все законы и царские, и божеские?
        На меня долго смотрели несколько десятков вооружённых мужчин, подростков и даже женщин, ибо у них и женщины в искусстве наездников и воинов не отставали от мужей, и все они словно оценивали, быть может, испытывали мою храбрость. Но я и раньше был не робкого десятка, теперь же и вовсе стал отчаянным, мне даже хотелось погибнуть, чтобы Хатор услыхала о том и устыдилась, до чего довела меня, что лучший и храбрейший вой сложил голову, потому что она отвергла и оставила его… А потому я не только не дрогнул под их насупленными суровыми взглядами, но даже улыбнулся.
        Тогда из-за спин, которые расступились по знаку, ко мне вышел немолодой, но крепкий человек, заложив большие пальцы за широкий алый кушак. Он снял кинжалы и меч с пояса, отдал своим людям, и показал мне ладони открытыми, как перед тем сделал я сам.
        – Что ж, Гор, сын фараона Кратона, наш повелитель на время, а может и навеки, вот и я пред тобой, Фарсиан, я – вождь этих людей, тот самый, что и побудил моих мирных скотоводов взять в руцы мечи и удавки, пойти разбойничать. И отвечу на твой вопрос вот так. Говорю с тобой, потому что вижу, ты не боишься нас, потому что уверен в своей правоте, стало быть, ты прав. А если ты так считаешь, выслушай и реши, или, может быть, правы мы, что не стали терпеть доле.
        – Говори, Фарсиан, – сказал я, видя перед собой человека достойного моего внимания.
       Он кивнул, обернувшись на своих людей, и они тоже одобрительно закивали. Тогда он заговорил в размеренной и негромкой манере:
        – Так слушай, повелитель Гор. Три года тому выдалась суровая и злая зима, а после страшно жаркое лето, когда несколько наших оазисов, что дают нам убежище, а нашим табунам пропитание, погибли под натиском песков, начался падёж среди скота, а за ним и мор среди наших людей. Мы никогда не были попрошайками и отправляли в столицу и иные города столько скота, сколь было уговорено многие десятки лет ещё с твоим дедом и прадедом, и подтверждено твоим отцом. Мы выдержали так год, выдержали и два, хотя пришлось нам сильно бедствовать от того и сильно урезать свою жизнь, как не делали многие уже сотни лет. Направили мы прошение главному сборщику податей на второй год, чувствуя, что не сможем уже отправить столько же лошадей, верблюдов и ишаков в твои города, о том, чтобы уменьшил их на время, пока не восстановим мы численность поголовья, пока сами не восполним свои семьи. И что ты думаешь, произошло? Главный сборщик податей подал наше прошение твоему отцу? Он швырнул его в огонь, даже не прочёл и прислал к нам писцов и стражу. Мы послали нашего гонца к самому фараону, чтобы он передал наши слова изустно. Но и тут сумел хитрый и пронырливый главный сборщик податей перенял нашего посланника и не получил твой отец наших слов. Наконец, я сам поехал в столицу, но…
         – Что же? – сказал я. – Отец не принял тебя? Того не может быть, царь Кратон всегда слушает тех, кто приходит к нему со своими чаяниями.
        Фарсиан кивнул, голова у него небольшая и сухая на довольно крупном теле, что делало его вкупе с длинным лицом, похожим на тех самых лошадей, коими занималось его племя многие сотни лет:
        – Слушает, – сказал он. – Тех, кто доберётся до него, тех, кому позволят до него добраться его бдительные приближённые, которых щедро прикармливают чиновники и ставленники фараона на должностях царских помощников. Знаешь, что произошло со мной?
         – Тебя не пустили? – изумился я. – Как это возможно? Как посмели?
         – Нет, славный Гор, сын фараона и правитель, мне не пришлось даже приблизиться к дворцу. Едва я приехал в столицу, я получил известие, что похищен мой сын и его голова будет мне подарком и благодарностью за то, что я посещу фараона. Вот так.
        – То разбой и лиходейство… – проговорил я, чувствуя стыд и смущение за порочность тех, кому отец доверял. – Теперь я… вот почему вы сами стали разбойниками.
         – Ничего иного не оставили нам, Гор, сын Кратона. Оставалось или погибнуть от голода и лишений, потому что отдать то, что у нас требовали, значило отдать последнее, или прожить, сколь осталось, но с гордыми выями.
        Я покачал головой.
        – Ты нашёл дурной выход, Фарсиан. Ты затаил обиду на фараона и поднял оружие на него. Это грех. Это преступно и не может быть оправданно ничем. Тебе надо было проявить гибкость и хитростью обойти препоны, выстроенные тебе, а не обижаться, уподобляясь незрелому юноше, подводя под гибель своих людей.
        – Ты угрожаешь мне? – нахмурился Фарсиан.
        Я улыбнулся. Решение возникло само собой в моей голове, пока я слушал его рассказ.
         – Угроза? Разве повелитель грозит своим людям? Разве я сказал что-то, что испугало тебя?
         – Меня нелегко испугать.
         – А я этого и не хотел, со страху люди совершают множество глупостей. Я не только не хочу тебя пугать или казнить, я хочу, чтобы ты понял, что я, зная, что вы преступили законы, всё же не казню вас, как следовало, а это вредно для царства, это может показаться слабостью иным, и ты, я уверен, хорошо это понимаешь, – я смотрел ему в глаза, понимая, что сейчас он может шевельнуть пальцем и моя голова слетит с плеч, им терять и так уже нечего, если только в них отчаяния немного меньше, чем во мне, он решит дослушать до конца мои речи. – Потому, хочу заключить с тобой, Фарсиан, а значит и со всем твоим народом, навечное соглашение, что вы напрямую будете приходить к царю, минуя всех, кто может встать между твоим народом и фараоном. Это первое. А второе, я освобождаю вас от податей ровно на пять лет, после вы придёте к царю, и совместно будет решено, сколь будет правильно платить для царства и для твоих людей.
       Фарсиан не ожидал, конечно, такой милости, потому что от нас они могли ждать большего или меньшего наказания, но не такого благоволения и замер на миг в растерянности. Однако и я имел свой интерес в этих людях. И вот какой:
         – Однако и я буду просить у вас особого уважения к царю. Теперь, ежли случиться царству воевать, вы придёте по первому зову, и встанете под руку царя, как самые первые и даже самые ближние воины, дружина царя.
        Фарсиан удивлённо воззрился на меня. Он смотрел, размышляя, несколько мгновений, после протянул руку:
         – Что ж, будущий фараон Гор, твой отец воспитал толкового сына. Мы согласны.
         – И ещё, – сказал я, не спеша пожать его руку, – вы навеки клянётесь не становиться разбойниками, разбираетесь с отбившимися от вас шайками и станете помогать справляться с такими вот недовольными, ежли таковые появятся в пределах Кемета впредь.
        Фарсиан, усмехнулся, качнул головой, глянув на своих через плечо, повторил:
        – Согласны и на то.
        И я пожал его руку.
        Вот так мы усмирили разбойников и приобрели сильных союзников внутри царства на случай любых недовольств. Викол после укорял меня, говоря, что я не должен был брать на себя решения, которые может принимать только фараон, я всего лишь замещаю его. На что я ответил:
         – Отец отдал всю полноту власти в мои руки, как если бы я уже стал царём. В том и заключалось моё испытание.
         – Но они разбойно нападали на твоих людей, грабили и убивали. Это твоё решение станет дурным примером для прочих! – засверкал светлыми, немного выкаченными глазами Викол, вышагивая туда-сюда по своей обширной и богато устроенной келье, только потолки в этом помещении были до того низкие, что мне всегда казалось, это гроб.
        – Не-а! – засмеялся я, тряхнув волосами. – Ничего похожего! Теперь сам Фарсиан, ежли, что подобное случиться в ином пределе царства, и поможет мне или отцу «уговорить» других недовольных.
         Мировасор, который имел обык посмеиваться над всеми, почитая себя непревзойдённым кладезем мудрости и разума, и теперь усмехнулся со своего места на подушках, вышитых ирисами и лотосами. Но теперь он смеялся не надо мной.
        – Вот так и делаются дела хитроумными людьми, Викол. Угрозы и кровь разжигают ненависть и тянут за собой ещё большие беды, а взаимное уважение, основанное на обоюдной выгоде, становится фундаментом вечной дружбы. Так из мальчишек и выходят в цари. Блестяще, Гор! Поистине достойный правитель!
        Мне его поощрение вовсе не было нужно, хотя и польстило. Я лишь хмыкнул и вышел от них из этих низких темноватых покоев.
         Кроме надёжных и «навечных» союзников в тот день я едва не обрёл и тестя в лице Фарсиана. Ибо он в завершении нашего договора, увенчавшегося пиром, тут же организованным его людьми с самым лучшим угощением, что мне пришлось пробовать в моей жизни, предложил мне взять в жёны его старшую дочь Уверсут. Уверсут и верно, оказалась красавицей, каких поискать: высокая и сильная, с чёрными толстыми косами едва ли не до земли, широкими союзными бровями к низким вискам, увенчанным упругими кудряшками, мерцающими чёрными, без единого проблеска иного цвета глазами, губами полными и большими, похожими на мякоть спелой сливы, и вероятно, такими же сочными, статной фигурой и гордой осанкой, впрочем, как и всех у них тут. И я, хотя менее всего был теперь настроен на женитьбу, отказать, конечно, не посмел, но уговорил Фарсиана и Уверсут дождаться моего отца и тогда уж сыграть свадьбу.
         Что ж, я женюсь на этой прекрасной девушке, которая ничем не напоминает мне мою жену, так вероломно оставившую меня, разбившую мне сердце, растоптавшую его и забывшую всё, что говорила мне, обнимая меня и глядя в мои глаза. Женюсь и буду счастлив гордой покорностью Уверсут, детьми, которых она народит мне и, возможно, даже её любовью, потому что она смотрела на меня так, что мне казалось, я комар, который тонет с чёрной смоле её глаз… Да, Хатор любил я, но она, получается, нисколько не любила меня, коли смогла оставить. Что ж, царям нет счастия в любви, и не для любви они приходят в этот мир.
        Едва всё наладилось, и я, действительно, задумался о том, не жениться ли, не дожидаясь отца, сколь ему ещё вздумается ездить? Едва мы собрали хороший урожай, пришла зима с ветрами, несшими во все помещения дворца тонкий песок из пустыни, противный неумолчный свист и сквозняки. Едва мы все успокоились в ожидании возвращения фараона, как пришли вести с полудня. Нубийцы, что во все времена нападали на наши южные границы, но с которым заключил мир ещё мой дед, двинули на Кеми свои рати.
        Вот и пришлось мне призвать и Фарсиана с его племенем, и сыграть поспешно свадьбу с Уверсут, уже не отнекиваясь ожиданием отца, и срочно собирать войско в поход.
         Это было странно после Хатор, снова оказаться рядом с какой-то иной женщиной. Уверсут наготой своей тоже удивила меня, хотя всевозможных наложниц я повидал немало, и чёрных, и белых, и черемных, и полных и тощеньких, но помнил я лишь Хатор, единственную из всех. Единственную, кого чувствовал не только телом, но душой и сердцем, испытывая счастье и беззаботность каждый миг, что мы были рядом. Но похожая на парня Уверсут, сине-чёрная в тайных местах своих, поросших густым и жёстким волосом, и мне казалось, когда я погрузился в их глубины, что я ловлю неведомую дичь в тёмном и жутковатом лесу. Это было и страшно, и, в известной мере, сладко. Девственница Уверсут при этом не смущалась и не пугалась охватить меня сильными, будто железными тёмными бёдрами, наверное, более сильными, чем мои собственные, что неудивительно, ведь её жизнь проходила в седле, и мне показалось, что я сам под седлом. Она наслаждалась беззастенчиво, рассчитывая на ответное от меня наслаждение, целовала своим большим тёмно-красным ртом, и мне опять казалось, что она полностью поглотит меня, как и её лоно, куда я провалился, как мне, показалось с головой. И вся она и снаружи, и внутри была такой горячей и жёсткой, что я чувствовал, что это она бёрет меня, а не я её, она наездница, а я всего лишь её конь. Никогда такого не было с Аей, с нею, нежной и текучей, мы сливались, обоюдно искрясь и взлетая к небесам, растворяясь в неге и наслаждении. Было ли наслаждение с Уверсут?.. Ах, не спрашивайте… после Хатор ни с кем и ни от чего нет во мне наслаждения…
        Нескольких ночей Уверсут хватило, чтобы распалиться в отношении меня громадной, как ночной костёр в пустыне, страстью, я мне спасаться от этой страсти военным походом. Может быть, к моему возвращению она окажется беременною, и мне не придётся вновь покорять эту во всех отношениях прекрасную, но совсем мне не близкую и не любимую доменную печь…
         И почему я с Хатор даже не задумался ни разу, хорошо ли мне, нравиться мне? Что именно я чувствую? Снова и снова думал я, утомлённый своей новой женою. Я просто растаял и растворился в Хатор, в том, что она говорит, как дышит, как целует, как позволяет обнимать и любить себя, в её голосе, глазах, в её тепле, в её руках, смехе. В аромате её, подобном розовым шипковым розам. В том, что ей было интересно и что стало интересовать меня. Что было интересно Уверсут? Откуда мне это знать? Я вообще сомневался, что она утруждается какими-то размышлениями, она говорила так мало, смотрела так страстно, что кроме её вожделения я вообще ничего не угадывал в ней. Наверное, я ошибался, но проверить это мне ещё только предстояло, хотя сама мысль об этом утомляла меня.
        А пока я отправился в поход на полдень, размышляя на привалах и по ночам, когда не спалось от усталости и нытья в затёкшей от сидения в седле спине, что моя любовь навеки осталась только внутри меня и что такого счастья и сладости, что я оставил в Сидоне, мне не испытать никогда более. За это, за то, что Хатор подарив мне счастье, отобрала его и бросила меня, как ненужную, надоевшую вещь, я всё больше ненавидел её. И чем больше я ненавидел её и ярился внутри себя, тем больше любил и желал. Как бы мне отыскать её? Вернуть и забыть страх и слабость, что подступает временами?..
       Но её не найти и думать о ней нельзя, нет смысла, это только лишает сил и воли, а я должен победить нубийцев ещё до возвращения отца и показать ему, Виколу и Мировасору, противному нахальному насмешнику, что я не щенок, а настоящий будущий фараон. Так что, я насильно изгонял мысли о Хатор и заселял свой ум размышлениями, как повести бой, чтобы победить. Каждый вечер в своей палатке я рисовал карты и чертил схемы, сверяясь с теми картами, что у меня были. Я расставлял камушки разного размера, белого и чёрного цвета, это были мои воображаемые полки, и передвигал их, рассчитывая и даже записывая, что будет, если мы пойдём в атаку вот так или эдак…
        Два полных месяца мы шли на юг, и за это время я сумел прикинуть в уме и на столе тысячи возможных планов, как же мне действовать. Но, конечно, только добравшись до места, увидев моих врагов вблизи, я по-настоящему понял, что же меня ждёт здесь. Однако мои ежевечерние бдения над картами и камушками не прошли вскую, в моей голове сразу сложилось, как я должен построить мою армию, чтобы победить…
Глава 3. Что положено?
        Миновало пролетье, когда мы с Эриком смогли добраться до нашего самолёта на уступе скалы, который теперь не так уж высоко вздымался над Морем. Это раньше Авгалл, что был виден вдали, казался красивой брошью на груди Великого Моря. Теперь только бескрайний Байкал и простирался под нами. Скалы подходили близко к воде и обрывались отвесно, и поселиться здесь на берегу было невозможно. К тому же в ложбинах до сих пор так и лежал снег, а на верхушках скал образовались снеговые шапки. Вообще это лето было на удивление холодным, сиверко дул не переставая, из-за чего так долго не таяли остатки снега, хотя и приносил с собой много дождей, но из-за этого земля до сих пор была топкой, и было очень трудно добраться сюда, тем более что сырость на скалах ещё и разрослась мхами и какой-то склизью.
        Но, все грязные и усталые, Эрик с ободранными руками и прорванными на коленях штанами, мы добрались наверх скалы, где всего несколько дней как просохло. Самолёт был в порядке, я многажды бывал здесь с того дня, как мы решили лететь за Аяей, отремонтировал, обновил его и опробовал, летая над Морем и долинами, будь я один, я улетел бы ещё тогда, но бросить Эрика одного здесь я теперь не мог…
        И вот теперь, мы лежали рядом на мягком мху, глядя в небо и чувствуя спинами холод камня.
       – Тебе не кажется, Ар, что такого холодного лета не бывало ещё ни разу за нашу жизнь? – проговорил Эрик. – Даже спина застыла, лежать тута…
       С этими словами он встал на ноги, отряхиваясь, и досадливо ругая продранные штаны. Я тоже поднялся.
        – Не перемрут тут наши с тобой потомки с таким-от летом? – сказал я, оглядываясь, оглядывая и хмурое небо.
       – Туда и дорога! – зло сказал Эрик, тоже оглядываясь по сторонам
       Вот и хмурости небесной тут сроду у нас не бывало, всегда солнце, редкий день заволочет небо облаками, а нынче солнца не дождёшься, мелькнёт на рассвете и опять в облачные шубы. Вот как осерчал наш Бог, вовсе глядеть не хочет на нас, рассорились они с Байкалом, что ли?..
        – Нехорошо слова такие молвить, Эр, – сказал я с укором. – Всё ж-таки…
        – Смеёшься ты? То моя кровь, и твоя тож, те, которы своих младенцев на снег! Не хочу даже думать, куда они стариков девали, коли дети им – лишний рот!.. Пусть вымрут все, без следа! Стыд один и отвращение до рвоты. Меня мутит от одной мысли о них, я хочу выблевать то, что я видел, чтобы забыть, я убил бы их своими руками, да не хочу мараться о них! И всё! И не говори мне боле! Какая гниль оказалась в нашем семени, что взросло такое?!
        – Ну… гнили хватат в каждом посеве, и сгноить любую, самолучшую пшеницу можно, тебе ли не знать, так что в семени ли дело, Эр?
        – Плевать мне и не хочу я разбираться… А токмо хочу убраться отсель подальше и поскорее, – поморщился Эрик с отвращением. – Али ты может, останешься, опять спасти их попытаешься? По весям пойдёшь, печи им складывать, да дома строить? А они тебя же на колья и поставят, штобы не умничал и не заносился над ими! А? Давай, а я Аяю пока поищу?
        – Ладно, сокочешь, будто сычка, чего расходился-то не в меру? Уймись, никто не остаётся. Тем боле тебе без меня всё равно не улететь, – примирительно сказал я, направляясь к груде веток, под которыми, еловыми лапами я прятал свой самолёт от дождей и снега, но паче от ветра…
       – Пусть их всех тут снегом и льдом накроет, чтобы и не нашёл и не вспомнил никто боле.
       Я промолчал, хотя и не был с ним согласен во всём, мне было жаль этих убогих духом людей, что обитали ныне по берегам нашего Моря, но может быть мы вернёмся и тогда уж с новыми силами…  Думая так, я молчал долго, пока мы расчищали самолёт, выкатывали на дальнюю сторону скалы, откуль и разлёт моя деревянная птица должна взять, так с поклажей мне подняться легче, подхватить воздушный поток под крылья и потом уж лететь по нему, не напрягая Силы.
       Мы сложили поклажу, а было её немного, по большей части мешочки с Эриковым златом, жаль всё взять нельзя, золотые ключи быстро отмыкают все уста и любые двери. Собравшись, мы с ним сели недалеко от края скалы, подкрепиться, потому что поесть теперь придётся только после заката, на привале. Сам я сел бы на самом краю, откуда под ногами видна вся долина, залитая теперь Морем, это раньше отсюда можно было, взирая на окрестности, видеть Авгалл с весями и слободами вокруг, скалистый лес, дороги на Каюм и в Салаз, приятно было смотреть, словно над картой сидишь… Теперь всё это под водой, невозмутимым зеркалом Байкала и видеть невыносимо больно, как вся история нашего царства растворилась навеки в его волнах, как стёрта навеки великая и славная страна. Да, ушли потомки и растут вдали величественные города, достойные наследники Байкала, но исток-от погиб ли навеки?..
        – Ну… всё верно, но вернуться-от всё равно придётся, а, Эр? – сказал я, отламывая кусок гречневой лепёшки и отпивая молока, немногочисленную скотину всю пришлось просто выпустить на волю, звери теперь съедят, небось, а что было делать, Эр отказался вести в ближнее село, сказав, что «те хуже зверей, думаешь, они в дело скот употребят? Сожрут и забудут!», я не стал спорить, было, в самом деле, недосуг заботиться о том.
       Эрик взглянул на меня после тех слов и сказал, стряхнув крошки с подбородка и рубашки.
        – Без Аяи нам здесь делать нечего, Сила наша хиреет и не даёт всходов ничто, что мы сеем. Может потому и не вышло у нас помочь этим бедолагам, разложившимся в тлен и гниль теперь, что душа не здеся была, а в дальних пределах, – сказал Эрик.
        – Ты сказал «душа», словно она у нас одна на двоих, – хмыкнул и я, тоже завершая нехитрую трапезу.
        – Ну одна, али не одна, а что мы одно целое спорить же не будешь? Плоть раздельна, что ж, а вот души связаны и сердца. Что, не так?
        Я засмеялся, хлопнул его в плечо, любя его в этот момент, и сказал, чувствуя себя почти вполне счастливым:
        – Да так, чего там «не так», – сказал я, поднявшись на ноги. – Полетели, время не ждёт.
        Эрик тоже поднялся, складывая оставшиеся лепёшки, а их, из разной, почти всей оставшийся крупы, размолоченной в муку, я напёк целый мешок, Эрик орудовал жерновами, между прочим, и бормотал, что вот и он, благодаря мне превратился в мукомольца, путь дальний, думать о пище всё это время, тратить дни и силы на охоту и ловлю рыбы в ручьях и озёрах не хотелось, а пока до ближнего людского поселения доберёмся, ежли по прямой, как я намерился, полетим, это седмица, а то полторы уйдёт, ежли впереди непогода встретится.
          – Ох, «полетели-полетели», дай утвердиться на земле-то, щас оторвёшь в выси твои, и буду я опять, как мешок вон энтот, без сил и воли, токмо со страху замирать.
        – А ты не замирай, Эрик, поспи, пока летим, – засмеялся я.
        – Поспи… смеётся ещё…
        – И не думал я смеяться. Вниз глядеть тебя мутит, так гляди на облака, краса настоящая, и спи, хорошее думай, мне легче будет.
        Эрик взглянул на меня с сомнением, и утвердил мех на свободное место у себя под ногами. А я не удержался и сказал:
         – А Орсег не устрашился летать, бледнел токмо.
         – Орсег? Катал этого гада на самолёте?! Ну… Так он и показал тебе, што обгадился со страху! Ты ж его прямой соперник, он тебе врал во всём, а ты и не чуял. И в этом не мог не соврать. Верь больше, «не устрашился», кто, кроме тебя, летучего, и не устрашится… – пробормотал Эрик, усаживаясь на своё место, и, укрывая плечи и спину плащом, а голову плотнее покрывая шапкой. – Надо же, этого рыбьего царя катал! Этого скользкого властителя тюленей, морду ему разбил бы лучше, а не к облакам подымал! Али сбросил бы наземь, штоб он в мокрую лёпёшку превратился и лупал бы оттуда своими подлющими глазами.
        – Ну, с мордой – это никогда не поздно, – сказал я. – Для того и летим.
        Эрик удовлетворённо кивнул и смотрел на меня, ожидая, когда я усядусь, и отправимся в путь.
        – А как думашь, в жилах у Орсега, вода, али кровь?
        – Ну, вот и узнаем, – сказал я, усевшись на свою лавку, и подмигнул брату. – Но думаю, кровь и не бледнее нашей, коли в Аяю он так крепко вляпался, ажно к нам на Байкал не поленился тащиться, штобы только на тебя взглянуть.
        – Ну, вот и узнаем, – удовлетворённо ухмыльнулся Эрик, повторив мои слова. На редкость мы стали единодушны, как объединяет людей общая цель, даже такая, что разъединит и разведёт даже, егда достигнем её.
        Я укутал ноги в медведно, оглянулся на брата, ладно ли он устроился и, набрав воздуха в грудь поболе, тронул самолёт с места, услыхав только сдавленный выдох Эрика.
       …Выдох… да я задохнулся, забыл ведь, как это – пустота, и полная воля ветра надо мной, ветра и вот его, Арика. Но брату-то я доверял всецело, а вот ветер мне не друг и не брат, потому снова, как двести с лишком назад ужас овладел мной, но я, уже умеючи, закрыл глаза, вновь открыл и, как и советовал Арик, уставил взгляд вверх, в небо, где поплыли мимо нас и над нами всё быстрее облака, и их обрывки. Когда сердце немного выровняло бег, как добрый иноходец, я смог посмотреть и на брата. Он выглядел спокойным и свободным, словно и не тянул на себе весь самолёт, меня, мешки наши со златом и едой. Вот он вечно мной восхищался, моим даром врачевать и договариваться со Смертью, но сам обладает Силой в куда большей мере, и словно не замечает этого. Хотя что ж, «словно», должно и не замечает, правда, Аяя же не замечает своей красоты и прелести, будто и нет их и она обыкновенная женщина… Да и я своих сил не замечаю и не думаю о них. Так не думаешь о здоровом теле, владеешь и всё…
       Арик почувствовал мой взгляд и обернулся, улыбнувшись:
        – Ты чего? Дышишь, брат?
      Я кивнул:
        – Летим быстрее, не размазывай меня по небу, – сказал я, пониже опускаясь на лавке и пристраивая голову, думая и в самом деле вздремнуть.
        Поспать, конечно, не удалось, не так-то легко перестать умирать от страха, зная, что я как блоха на перьях у орла и что взмахнёт он крыльями, я и свалюсь, но погрузиться в какое-то томное и тёплое полузабытьё получилось.
        Летели мы весь день, оставив далеко позади наш Байкал ставший чужим, громаднейшим, а не нашим Великим Морем, каким было всю вечность, что мы прожили на его берегах. Егда солнце приблизилось к горизонту, Арик стал высматривать место для приземления и ночлега. Но едва не вышла с нами опасная промашка, то, что сверху казалось ровным, как стол лугом, покрытым зелёным ковром, оказалось болотом. В последний момент я распознал это и закричал Арику:
        – Ар, Ар! Подымай, то болото не луг!.. Подымай!
        Жилы напряглись на шее Арика, как он потянул самолёт выше, избегая столкновения, что неминуемо погубило бы нас, губы сжались, но вывел, конечно, саженей на десять снова над землёй и тогда только взглянул на меня:
        – Молодец, Эр, глазастый… а я устал, признаться, глаза плохо глядят…
        – Вон туда давай, вот там холмистая равнина, – крикнул я, показывая за обширный низкий ерник.
         Мы сели благополучно, Арик вылез из самолёта и лёг на землю, выпрямив спину и закрыв глаза. А я, хоть и затекли члены не меньше, но не устал совсем, а потому отправился к тому самому ернику, за хворостом для костра.
        – Ты полежи, Ар, а вообще не надоть так утомлять себя, ты Силу-то рассчитывай, поди, не трёхжильный, – сказал я, вернувшись и разложив костёр, достал огниво. – Не то и не долетим, расшибёмся али в болоте, вон, утонем, что ж Аяе тогда, весь вечный век с Морским чёртом валандаться?
        Арик повернул голову, не делая попыток встать, глядел на меня.
        – Мне кажется почему-то, что надо спешить. Едва думаю о пути, так сердце колотится, кажется, опоздаем, опоздаем!
        – Это потому что цель близка, вот и кажется так. Когда горизонт во мгле, то и идёшь спокойно, знаешь, что надо идти, хоть и не видишь куда, – сказал я, протянув руки к разгорающемуся огню.
         – Не сравнивай её с горизонтом, – поморщился Арик, вставая. – До горизонта дойти нельзя, потому что его нет, а она есть, и её мы теперь найдём. И очень скоро.
         Мы поснедали всё теми же лепёшками, на сей раз просяными, и легли спать. Через много дней лепёшки эти надоедят до смерти, а молоко выйдет раньше, скиснув, а мы ещё не долетим до первого города. Но Арик успокоит меня на голодном ночном привале:
        – Завтра к полудню первый город на нашем пути будет. Я когда-то с его старейшиной и строил первую его стену. Теперь большой город, славные люди живут, к знаниям тянутся, небо наблюдают, цельное государство вокруг них выросло…
        – Твои потомки выросли, – пробормотал я, лишь бы не думать о желудке, ноющем о противной лепёшке.
        – Твои-мои, какая разница? – проговорил Арик, укрываясь получше плащом, костёр в оранжевый выкрасил и лицо его и волосы, на ночь он скрутил их шнуром, впрочем, и днём так ходит, редко распускает, моемся в ручьях да реках кое-как, так что сверкающая их шёлковая красота несколько свалялась. И я, наверное, тоже не слишком хорош, на ощупь, по крайней мере, волосы, да и кожа тоже совсем не то, к чему я привык.
        – Сейчас нет разницы, это верно, а как найдём её… вот тут и встанет разница, – сказал и я, укрываясь. Земля здесь тёплая, чем дальше наш путь от дома, тем теплее.
         – Встанет, если она и впрямь, как ты думашь, ушла с Байкала от горя, что нас потеряла, а коли нет? Поглядит и скажет: «хто вы есь, байкальские мужички? Чтой-то не помню я вас».
        Я засмеялся на это:
        – Не бойся, не стал бы окунёвый царь врать, как харчевник и выдумывать, ежли бы не был уверен в обратном.
        – Много он понимает, – выдохнул Ар, закрывая глаза. – Тот сам Бог, кто её понимает до самого дна.
        – Ну, женщин вообще понимать нелегко.
        – Спи, знаток и пониматель женских душ, взялся тарахтеть, весь день молчишь, надоело, что ли, что теперь спать не даёшь.
        – Спи-спи, покоритель неба и ветра, – примирительно сказал я, тоже смеживая веки.
        – Ты не говори так и даже не думай, ежли не хочешь, чтобы сверзнули нас на землю в пыль. Я не покоритель, я послушный летун, только и всего, я лишь подчиняюсь Небу и его ветрам, а не руковожу ими, – неожиданно строго проговорил Арик.
        Я предпочёл не спорить, хотя и остался при своём твёрдом мнении.

        Корабль Кратона был большим и удобным для людей, что плыли на нём, но не для тех, кто управлял и сидел на вёслах. Это я понял, наблюдая за гребцами и капитаном, дородным бородатым, сожженным солнцем и закопченным ветрами Срединного моря, а может быть и иных морей, где он хаживал на разных кораблях. Но вести этот корабль была честь, и это я тоже отлично понял, глядя на гордую осанку капитана, его обык говорить и даже гордые лица и спины всех матросов, включая гребцов, хотя и были они невольниками. Должно быть и верно, Кратон богатейший и достойнейший муж.
       Со счастливого лица Кратона не сходила улыбка, Аяя невольно улыбалась тоже, встречая его взгляд, хотя первые дни, очевидно, беспокоилась и опасалась, что Царь морей и океанов появится, откуда ни возьмись и разнесёт корабль в щепы. Капитан опасался этого тоже, по его сизому лицу я понял это, когда мы отчаливали от берега. Я заметил, случайно взглянув на него, а после стал наблюдать и понял, что не ошибся, и со своим помощником он говорил очень тихо, услышать мог только нечистый, как я:
        – Орсег настрого приказал не сметь брать пеннорождённую Киприду на борт какого-либо корабля, кто ослушается, лежать будет кормом для крабов на дне, а ошмётки корабля по воде сотню лет плавать, – проговорил белый как его паруса, капитан, крепко держась побелевшими кулаками за борт мостика, где они стояли с помощником, напряжённо взирая на гладь синего моря.
        – Но мы ослушаться не можем нашего земного повелителя, – сказал помощник, тоже бледнея.
        – Именно так, тогда ещё вернее лежать кормом не для крабов, так для обычных могильных червей. Одна надежда и есть, что не следит Орсег, морской царь, за каждой лодкой.
        Тогда я решил успокоить напуганных до смерти людишек, и поднялся к ним на мостик.
        – Киприда, люди, не токмо красой бессмертной сильна и непобедимой прелестью, она способна скалы на врагов швырять и молнии с небес, так что шибко не тряситесь, с нею вы под защитой, никто не тронет корабля.
        Капитан с помощником обернулись на меня, изумлённо раскрыв рты, а после, не сговариваясь, поклонились оба:
        – Спасибо, всесильный господин Дамэ, будем покойны. Поистине ты служишь необыкновенной госпоже.
        – Я служу Богине, люди, – сказал я, усмехаясь, и неожиданно вспомнив, как мы втроём с «Богиней» и Рыбой спали в дырявых шалашах и палатках, укрывшись одним на троих меховым плащом, потому что два другие лежали у нас под спинами, а шалаши трепали ветры, пугая, что вот-вот снесут их и оставят нас под открытым бесприютным небом. Кажется, те времена были в такой невероятной дали, что и не вообразить.
        А Богиня наша, в платье из белого убруса, расшитого разноцветными цветами, такими, что растут только у нас, на Байкале, с волосами, свободно струившимися вдоль стана прекраснейшими тяжёлыми волнами тёмного шёлка, стояла на верхней палубе, недалеко от скамей с изогнутыми спинками, по местным обыкам, устланных подушками и коврами, и от больших шатров, что предназначены нам для сна и отдыха. К ней подошёл Кратон, и рядом с ним она сразу оказалась маленькой и какой-то… прикасаемой что ли. Странное ощущение, издали, но отчётливо я ощутил эту перемену, словно на озере было гладкое зеркало поверхности и вдруг отчего-то оно тронулось рябью. Хотя, что ж, «отчего-то», вот она, причина, ветерок то или подводный житель, что взволновал поверхность воды, но вот он, Кратон, большой и сильный светловолосый и светлоглазый человек с испещрённой чудными рисунками загорелой кожей. Особенно богатых в Кемете расписывают так-то? Али он ещё чем-то знатен, что удостоен этих отметин, неизвестно мне, и пойму, возможно, ежли много лет проживу в Кемете. Ежли то угодно будет моей странной судьбе.
        – Ты смотришь на неё, словно она солнце, – сказала за моей спиной Арит. – На меня вовсе не глядишь давно.
        Меня как кипятком обдало, Рыба предупреждала ведь, да и не смотрел я, просто хотел осмотреться на корабле, оценить, с кем плывём, не опасно ли здесь Аяе, и был тут же застигнут ревностью моей жены. Но первый испуг сменился злостью. Я взял Арит за локоть и повёл в наш шатёр, где усадил на ложе и сказал, глядя прямо в фиолетовые, ещё потемневшие от ревнивой злобы глаза.
        – Вот что скажу тебе, Арит: ты знала, кто я, и кто я при Аяе. Я раб её, должный оберегать её покой от любой опасности. Ты знала то, когда захотела стать моей любовницей и после женой. Я не стану напоминать тебе, что Аяя спасла тебе жизнь, потому что о том просил я после твоего подлого самоубийства, ты не хотела жить, а я хотел, чтобы ты жила и была со мною. Да, я люблю Аяю и всегда буду с ней рядом, пока хоть что-то может угрожать ей, и нет, она никогда не допускала меня до себя, как бы близко я ни был, зная ли, что я не человек, а нечистый чёрт, али просто не любя, как надо любить желанного мужчину, али любя как брата, то мне неведомо. Но… то и не значимо вовсе и не нашего ума дело, особливо не твоего. Но одно ты знай и запомни: что к ней в моей душе никогда уже не выйдет и ничем не сменится. Ты знала, а потому злоба и ревность твои необъяснимы и непростительны. Я тебе верен и люблю тебя, ты мне жена и иной я не возьму, – я выпрямился. – Ежли ты не вынудишь убить тебя. А я тебя убью, если узнаю, что ты хоть чем-то навредила Аяе. Я Богами приставлен охранять её.
        – Богами, как же… тебя Боги не видят, тебя для них нет и быть не может, ты не божеско создание! – не пугаясь моих гневных речей, окрысилась Арит, гордо вскинув сильный подбородок и не двигаясь с места, что ещё усилило её слова. – А Аяя твоя сама себе вредит поболе любого врага. Я же… вовсе ей не враг. Токмо… токмо… ты не охранять, ты спать с ней хочешь! – привзвизгнула Арит.
        – Я с нею спал двести лет с лишком, уж считать устали, сколько.
        – Не ломайся и не скоморошничай, отлично знаешь, о чём говорю я. Не подивлюсь, ежли ты в моих объятиях о ней мечтаешь! – зло сверкнув глазами, сказала Арит.
        Я даже задохнулся от возмущения этой глупостью, ведь знает, что чушь несёт, а говорит нарочно! Нарочно разозлить во мне демона желает, думает, ударю её, вот она станет жалиться тогда и меня перед Аяей позорить…
        – Ты ума лишилась? Как подозревать можешь в таком?!
        – Увидал бы сам со стороны, как глядишь на неё, токмо, что слюни не текут, так и понял тогда, могу я подозревать али нет!.. У, злыдень! Дьявольский выродок! – Арит впервые так страшно злилась в открытую и так обозвала меня, всегда спокойная и тихая, не женщина, а масло, и вот это масло взорвалось пламенем… Довёл я её, вот дурень, Рыба права, но что я сделал, что такого, чего не было всегда и как мне быть, ежли я… я должен охранять Аяю, а это сводит с ума Арит? Ещё надумает…
       Арит встала и быстро направилась к выходу.
        – Не придумай Орсега известить о том, куда мы идём! – крикнул я ей вслед.
        Арит обернулась с порога и сказала довольно равнодушно:
        – Дамэ, и уже говорила тебе, я не думала вредить госпоже, я тоже её люблю, это я тебя ненавижу, когда ты как голодный на неё глядишь, будто тебя на постном бульоне держат, а она сдобной кулебякой рядом ходит. Я не безумная, Орсег всех утопит, не одну её, ей и потонуть-то невозможно с особливыми возможностями её. Так что посреди моря звать Повелителя морей никому не стоит…
        С тем и вышла, а я отправился к Рыбе, что раскладывала в покоях Аяи её вещи, немногочисленные платья, оборачиваясь по сторонам, вздыхала, качая головой:
        – Боги, вечная босячка… одни книжки опять, ты погляди, Дамэ, Морской царь у ног валялся в пыли, и спала ведь с ним, а опять голодранкой уехала, ничего нет. Свитки эти, рисунки, записки саморучные, вычисления дурацкие… на што бабе энто? А? Дамэ? ты понимашь? Ну вышивки, ладно, а звёзды энти? Вот на што ей звёзды? Ну скажи мне?! Ну што ей в тех звёздах?! Боги, што за дура…
       Я засмеялся, подошёл ближе и взял одно из убрусовых платьев, расшитое цветочками о шестидесяти лепестках.
        – А вот погляди, ты думашь, это што? – спросил я, показывая Рыбе платье.
        – Што? Вышивка обыкновенна. Наши цветочки полевые, байкальские, посложнее тока, украснее сделала.
        – Нет, Рыба, не обыкновенна. Шестьдесят лепестков у кажного цветика-синецветика, всего их двадцать четыре по подолу, знаешь, что это? Она мне сама говорила, это день, Рыбочка, вернее, сутки. В сутках двадцать четыре части, в кажной части ещё по шестьдесят частей помельче…
        Рыба посмотрела на меня как на умалишённого.
        – Сама сказала?.. – проговорила Рыба, с сомнением  рассматривая вышивку. – Ну, она ладно, мудрёная девка, с вывертами непонятными, хотя и ты, конечно… был бы человеческий парень, а то ведь, нечисть, простите Боги…
         – Это что, у ей на других вышивках  весь год сделан, кажный день, с погодами, по часам, где солнечно было – жёлтые и оранжевые, красные али голубые лепестки на цветах или птичкины пёрышки, а где пасмурно – тёмно-синие, серы, когда буря – фиолетовы, зелёны – ветрено, бело – туман. Вона, платье чёрное, вишь, сплошь расшито.
        Рыба покачала головой.
        – А белое? Энто что? Звёзды? Никакого же порядку…
        – Правильно угадала. Ни одной случайной вышивки у неё нет. Размышляет и стежки кладёт. Надо будет, она так цельно послание сможет вышить тому, кто поймёт.
        – Кому?! – воскликнула Рыба. – Хто поймёт? Вот хто?! Ты вот поймёшь? Тот, хто всё это понять и правильно прочесть способен был, на Авгалльском жальнике давно истлел. А нового кого учить придётся, думашь постигнет?
       Мы с Рыбой посмотрели друг на друга.
       – Захочет – всё постигнет и всё примет, – сказал я уверенно. 
       – Это да, со всеми её чудными и нехорошими для женщины сторонами, это шибко бажать её надоть, штобы вытерпеть, – кивнула Рыба. – Откуль и набралась-то… ведь росла в простой семье… хотя во дворец рано попала, учили её там на какой-то ляд. Для чего девок учить? Тока портить жисть им, начинают в небо глядеть, да вона чудными цветами да птицами платья расшивать, нет, нашить весёлых петухов и дело с концом.
        – И петухи, у всякой мастерицы, не бессмысленная птица, – сказал я.
        – Ну не знаю, вы мудрите всё чего-то, а я тебе одно скажу, бабе добрый дом нужен, да муж, штобы детей ему народить, вот и вся правильная бабья жисть, – сказала Рыба, недовольно оглядывая все Аяины наряды, оказавшиеся не платьями, как она полагала, а такими же книгами и записками, как и другие её вещи.
        – Может ты и права, только у тебя-то самой, ведь не так, не такая бабья жисть, – сказал я.
        – Дак рази ж я баба, погляди на меня? – засмеялась Рыба, разведя в стороны большущие руки. – И знашь, не один раз порадовалась уже о том, как погляжу на Арит, которая зубы от ревности крошит, а паче на Аяю нашу, что проходу нет от мущин, не успеет один дуб выкорчевать, на его месте три новых вырастают…
        – На доброй земле всё растёт, Рыбусь…
        – Так то оно, так, конешна, тока истощают землю таки мощны ростки, подзолом стать немудрено, вместо богатого-от чернозёму. Худо всем тогда будет, помнишь, какова была, когда мы по тайге да пустыням мыкались? И до сих пор не вполне жива, конечно… – Рыба вздохнула, возвращаясь к странным платьям. – Да, страшным бедствием та битва прошла, всех из сердца ейного забрала…
        Мне было совестно вспоминать, как я способствовал той войне и всем несчастиям Аяи, и потому я поспешил сказать:
        – Ну-ну, уж не то теперя противу прежнего, не говори. Вон с Кратоном энтим как улыбается, и плыть согласилась, глядишь, замуж опять выйдет. Так что уж не то, не та мертвячка.
        – Не то, конешно… А замуж… Что ей замуж при наших-то годовах? Полюбит его, а он к тому времени помре, и что? Снова плакати?.. С равными ей надоть, что с людишками связываться, коли даже предвечного поразить мечом можно, али ядом. С Орсегом жениться можно было бы, дак он… бешеный, придавит от ревности, тож не годится в мужья касатке нашей…

    … Поняв, что Орсег вовсе не подстерегает всякий корабль и не появится нежданным злодеем, способным мгновенно погубить нас со всеми моими спутниками, я немного успокоилась через несколько дней путешествия. И могла теперь быть для Кратона весёлой и интересной спутницей, способной радовать не только его глаза, но и развлечь беседой. Вот и в этот вечер через полторы седмицы после того, как вышли с Кипра, мы с ним сидели вдвоём на палубе рядом с нашими шатрами и смотрели в чёрное безлунное небо. А смотрели потому что, он спросил даве, что за странная вышивка на моём платье, что кажется ему такой знакомой, и он мучительно не может вспомнить, где же видел этих бабочек, вернее фигуры, что они образуют на моём подоле.
        – До того знакомо танцуют небесные красавицы, а что за танец, не вниму никак.
        – Ты, правда, хочешь это узнать? – улыбнулась я. – Так прикажи потушить все факелы на нашей палубе и на нижней тож, чтобы не затмевали небеса.
         – Небеса? – удивился Кратон и прищурился, словно начал догадываться.
         – Так именно – небеса.
        Факелы потушили к удивлению и некоторому недовольству матросов, оставшихся на вахте в ночи, но недовольство схлынуло скоро, потому что ночное небо, хотя и без Луны, оказалось полно звёзд, что освещали пространство достаточно, чтобы можно было видеть всё, что надобно. Вот и мост через всё небо – пролитое Небесное молоко, и созвездия…
        – Смотри, Кратон, то здешнее небо, ваше. И на моём платье таково же.
        – И кто вышил тебе его? Нут? – Кратон покачал головой, глядя на небосвод коромыслом густого звёздного моста, опрокинувшегося через весь чёрный купол.
        – Как кто? Сама. Ваша Богиня Нут не станет для меня утруждаться…. – улыбнулась я, хорошо, что выучила кеметских Богов ещё с Каем, сам Кратон тоже много легенд рассказал. – А есть у меня платья с небом совсем иным, не здешним и не нашим, а таким, что дальше и дальше на полдень, до самых льдов… Так вот, там совсем иные звёзды, Кратон, не те, что здесь, али на нашем, Байкальском, небе.
        – Мои дальние предки тоже пришли с Байкала. В Кеми много таковых, тех, что пришли с Байкала с первым царем нашего рода, Птахом.
        Ну, а что удивляться? Иногда мне кажется, что все жители Кемета когда-то пришли с Байкала. Но это нравилось мне, как и всё в Кратоне и даже то, что он напоминает мне и Кая, и Эрбина светлым своим лицом, и голубыми глазами и даже улыбкой. Хорошая у Кратона улыбка, искренняя, во весь рот, такие только у уверенных и сильных людей водятся.
         – Погоди, Аяя, ты вышила рисунок созвездий на платье, копируя небо? – вдруг, точно опомнившись. – Как? Как возможно это сделать? Одно дело, если Нут подарила тебе платье, скопированное со своей спины, и совсем  иное…
        – Разве это сложно? – я удивлённо пожала плечами. – Мне хотелось, я и вышила.
        – То есть ты… все эти звёзды помнишь?
        – Конечно. Я много ночей наблюдала за ними, смотрела, как поворачивается небо в течение месяцев, года… как меняется, когда сама двигаешься по земле. И знаешь, что я заключила из этого?
        – Что?
        – Думаю, двигается не только небосвод, но и сама Земля. Мы движемся относительно друг друга. Не знаю ещё, как именно это происходит, но если земля то же, что и мириады этих светящихся точек на небе, то… выходит, там есть ещё миры? Или нет? Или там только мириады этих звёзд? Сияющих и необыкновенных…
        – Миры? На хрустальном своде небес?
       Я засмеялась:
        – Там нет никакого хрусталя, Кратон, никакой тверди. Я поднималась очень высоко в небеса, туда, где кончался уже воздух, где земля уже не притягивает так, как возле поверхности, и небо перестаёт быть голубым… Там нет тверди, там… Я не знаю, что это и как назвать, в этом ещё предстоит разобраться людям поумнее меня…
        – Погоди, ты хочешь мне сказать, что ты, Богиня Красоты, ты – звездочёт? Разве положено тебе заниматься этим?
        – А мне, Кратон, никто никакого занятия вовсе не положил с некоторого времени.
        Кратон, мне кажется, был слишком изумлён и обескуражен тем, что я сказала, настолько, что совершенно смешался и не знал, что сказать мне. А потому, я успокоительно погладила его по руке, и сказала:
         – Уже совсем ночь, Кратон, надо спать. До завтра?
         – А? – он смотрел на меня, и во всей этой ночной темноте я вполне отчётливо видела его лицо. – Да-да, конечно, как скажешь.
        Я улыбнулась, ещё раз погладила его большую руку и отправилась к себе в шатёр, по пути приказав вновь зажечь все факелы, как были.
     …Именно так и было сделано. Вновь на палубе стало светло, а небеса погрузились во тьму, словно отодвинулись от нас. Я долго ещё стоял, глядя вслед ушедшей Аяе, на колеблемые ночным ветерком занавеси её шатра, кисейные, и плотные, по ночам на море холодно, хотя и лето, и размышлял над тем, что она сказала. Вообще всё, что она сказала изумительно и неправдоподобно, но не верить ей у меня нет повода. Лгать ей для какой цели? Чтобы завлечь меня? Для этого лучше бы ей было не говорить всего этого, потому что теперь я озадачен и окружён массой вопросов, которые стали роиться в моей голове, как мошки вокруг лампы. Она зажгла там свет и «мошек» с каждым мигом всё больше…
        – Ты только вообрази, Рифон! – говорил я, размахивая руками и расхаживая по мягкому ковру в моём шатре. – Ты только подумай! Ну, то, что она может летать, я уже знал…
        – Что?! – изумлённо вытянулся Рифон.
        – Ну да-да… – досадливо отмахнулся я, потому что эта способность Аяи оказалась вовсе не самой поразительной, – спасла меня от падения как-то, я со скалы сорвался там, над их пляжем, поднялись уже, я и оступился, а она… о не это важно, не это главное, Рифон! Она знает все звёзды наперечёт! Вот сколь ты их знаешь? Сколь знаю я, а я нарочно изучал, и Викол просвещал меня, так что я почитал себя звездочётом очень неплохим, но она… она ими, звёздными картами подолы себе вышивает! И это не всё, Рифон! Она думает, что, возможно, звёзды – это суть миры, подобные Земле. То есть там, возможно, ещё множество таких же вот как наш миров. Ты что думаешь об этом?
        Рифон был настолько изумлён, что не мог произнести ни слова.
        – Молчишь. Вот и я замер надолго, она успела спать уйти… Понимаешь, дело не в том, что она летает, или видела какое небо, где-то, так далеко на полдень, что там уже одни только льды, почему бы ей не побывать в таких местах? Странно и удивительно не то, что она знает больше меня, Богиня есть Богиня, удивительно, что она в своём интересе идёт так далеко, что мысленно к тем звёздам летит... или к мирам тем неведомым. 
       – К адамантам, лалам и смарагдам, вделанным в хрустальный купол небес? – потерянно проговорил Рифон.
        – Она сказала, что там нет хрусталя. Что там вообще нет тверди.
      Рифон ещё долго смотрел на меня, раскрыв рот, а потом, будто опомнился, встряхнувшись, встал со скамьи, отпил из кубка, жадно глотая сильно разбавленное водой вино, и только после этого сказал уже своим обычным прежним голосом:
         – Ты спросил, что я думаю об этом? Я скажу: я не понимаю ничего из того, что ты только что поведал мне, повелитель. Но… намного больше я не понимаю, отчего ты мечешься тут по своему шатру, потеряв сон и покой, когда она рядом, в ста шагах? Вожделенная тобой Аяя, что согласилась сесть на твой корабль, а значит, согласилась на всё.
         – Что? – я будто запнулся, споткнувшись о кочку на ковре.
       Рифон лишь выразительно смотрел на меня…
Глава 4. Страшней цепей, оружия и стен
         Первый же город на нашем пути был прекрасен, за прошедшее с прошлой осени время, нам с Ариком казалось, что мы два грязных дикаря, явились сюда на эти чистые и ровные улицы, журчащие фонтанами, заполненные нарядными людьми в светлых и даже довольно изящных цветных одеждах, отличных от наших, темноватых и слишком тёплых для лета, к тому же не очень и чистых уже. Мы и без того выделялись бы здесь, а по нашим стыдным шабурам сразу было видно, что чужаки.
        – Эр, надо вымыться нам как положено, и одежду новую купить, не то стража заберёт, решат, бродяги.
        – Да, у них тут и бродяг-то, похоже, нет, смотри, как живут, город славный, а? – сказал я, озираясь по сторонам.
        И лица у здешних были куда смуглее и волосы темнее наших. Впрочем, встречались и светлые, как мы, но немного. И чертами лица мы сильно отличались, здешние были густобровы, и носасты, немного низкорослы, но в чёрных их глазах с богатыми ресницами горел живой ум, причём и у мужчин и у женщин. Они оказались доброжелательны и гостеприимны, хотя золото открывает все сердца, но этим не пришлось и стараться сделать это.
        Мы нашли умет с харчевней, где нам дали горницу, немного душную, потому что саманы, из которого был построен постоялый двор вообще душный материал, да и окна был невелики, что не понравилось Арику.
        – Они что за бойницы вместо окон тут наделали? – сердито сказал он, когда мы уже мытые и сытые пришли устроиться на ночлег. – Такой жаркий город, чего котовьи лазы делать вместо окон?
        – Может, чтобы не сбежали нерадивые постояльцы? – усмехнулся я.
        Но вытянуться на кровати, да ещё на чистом белье было отдельным и большим удовольствием. В довершение удовольствий, едва мы собрались погасить лампу, как, слегка стукнув в дверь, к нам заглянула хорошенькая девушка, чёрные кудряшки обрамляли её смуглое как абрикос лицо, брови сходились широкой сплошной чертой над большими немного лягушачьими глазами, а над верхней губой явственно чернел пушок, с которым, впрочем, девица, похоже, пыталась вотще бороться.
         – О, хорошие господа, позволите повеселить вас своей компанией? Я хорошо танцую…
        Где она, интересно, собиралась танцевать, горница четыре шага в одну сторону, четыре в другую, кровати, стол с лавкой. Но, покрутив низенькой попкой со знаменательными тугими на вид ягодицами, каждая с добрый арбуз, девица и впрямь начала пританцовывать, позвякивая браслетами на запястьях и лодыжках. После долгого воздержания, что пришлось нам испытывать, я польстился бы и на пожилую грустную вдовицу с бесцветным лицом, что уж говорить о таком аппетитном южном персике.
        – Как зовут тебя, дитя? – строжась, просил Арик.
        – Альшен, – радостно ответила девушка, с готовностью присаживаясь на его узкое ложе.
        – Ступай по добру, Альшен, и не таскайся больше по горницам постояльцев, не то…
        – Да ты что, Ар?! – вскинулся я, поняв, что он вознамерился выпроводить девицу. – С ума спятил, не то?
        – Ей лет пятнадцать, не видишь? – Арик сурово смотрел на меня, ну, куда там, учитель суровый!
        – Нет, добрый господин, шешнадцать, – пискнула девчонка, не понимая, что происходит.
        – Немногим легче, – мрачно ответил Арик. – Ступай по добру, девочка. Мужчины существа опасные, кто отпустил тебя шляться?
        Я закипел, готовый двинуть ему со злости, не видит, человек пришёл заработать? Нет, Арик видел, дал девчонке серебряную монетку, которыми нам сдачу отвесили, и ну выталкивать снова. Я поднялся и, обняв девицу за плечи, причём плечо её оказалось едва ли не на уровне моего локтя, шагнул к двери вместе с ней.
        – Ты спи, Арик, а я пойду, провожу Альшен. Чтобы никто не обидел.
        – Эр!..
        – Спокойной ночи! – сказал я, закрывая дверь за нами с Альшен.
        Арик ещё раз крикнул моё имя, пытаясь вернуть меня, но я не вернулся, да вы что, что я враг себе? Мне впору во льду уже яйца держать, а я откажусь от такого прекрасного облегчения?..
         – Есть тут у тебя своя горница? – тихо спросил я упругую Альшен, сжимая её горячее плечико.
         – Нет, господин, мы с сестрой в одной живём.
         – Дома сестра?
         Альшен пожала плечами. Сестры дома сначала не было, а потом и она пришла… и прекрасно мы провели время до рассвета втроём. Надо заметить, до сих пор я никогда свально не грешил, то, конечно, грязь и гадость, но иногда в тёплой грязи так приятно повозиться! Такое наслаждение, похлюпать, поплескать!.. И я насладился вполне, теперь смогу спокойно жить некоторое время. Хотя впереди обитаемые, жирные города и веси, глядишь, в каждом найдутся такие Альшенки…
         К Арику я вернулся только на рассвете, усталый и мятый, но сытый, как кот, обожравшийся сметаны до тошноты, застав брата пробудившимся и уже расчёсывавшим волосы, снова блестящие, чистые, похожие на дорогой шёлк. Он обернулся на меня и спросил равнодушно:
        – Подмылся хоть?
        – Канешна, – ухмыльнулся я, жмурясь.
        Мне теперь хотелось только спать. Что я и сделал, усевшись в самолёт. Эту ночь я вспоминал ещё некоторое время, как обильный обед, которым наслаждаешься, пока ешь, с жадностью заглатывая громадные, недожёванные куски, а потом думаешь с досадой: пойти выблевать или потерпеть, пока тошнота отпустит. В какой-то момент я решил было, что не стану больше с кружальными девками возиться, никогда не любил шлюх, но, отказав себе ещё в нескольких городах, через седмицу, взял всё же какую-то рыжую и сухопарую Грулю, так её звали. Она оказалась костистой под платьем, с белой холодной кожей и таким же лоном, я там весь замёрз, как в осеннем льду. Вернувшись тут же назад, я тихонько лёг на кровать, скрипнув, чем разбудил Арика.
        – Пришёл? – сонно спросил он. – Доиграешься, где-нибудь пограбят тебя, али морду набьют… – и зевнул.
        – Ты сам-то, что не ходишь? Верность вдруг хранить вздумал, думаешь, скоро конец разлуке, мараться не желаешь? – сердито спросил я, испытывая отвращение к себе и сожалея, что сам поддался слабому, в общем-то, искушению сегодня. – Али брезгуешь?
        – Не без этого. Но вообще, бывает, что и… так что не думай, что я осуждаю. Просто ты как с цепи сорвался…
        – И сорвался. Сколь?.. больше года в строгости, окочуриться можно…
       Арик тихо засмеялся, скрипя шаткой кроватью:
         – От этого не помирают, яйца крепче… Всё, спи, не болтай, недовольный пришёл, базланишь теперь, я устал, и спать хочу... – он опять зевнул.
        Я вздохнул и вытянул ноги, пятки повисли в воздухе, кровать коротковата, я глядел в потолок, по которому качались полосатые тени от светильника, что горел на улочке, раскачиваясь от слабого ветра, мелкие тени от ночных мотыльков и всяких мошек, роившихся вокруг него... Вот потому Арик и не ходит по девкам, а ведь охотник до сладкого мясца пуще моего, устаёт просто, весь день тащит на себе гружёный мной самолёт. С тем я и уснул, успокоено.
       Так мы продвигались на юго-запад всё дальше и дальше, посещая города, один отличный от другого, одни богаче и краше, другие скуднее, все разные, с меняющимися лицами жителей, обыками строить и одеваться, с ровными улицами, али кривыми, построенные на излучинах рек, али на высоких холмах над обширными долинами, почти все обнесённые крепостными стенами, но были и открытые, словно ждали гостей со всех сторон. Везде живые лица, улыбки, фрукты и овощи на базарах, красивые ткани, большие дворцы князей, али царей, обширные ремесленные кварталы. Так славно, везде цвела и бурлила жизнь, в каждом городе хотелось остаться хотя бы на несколько дней, и мы останемся и погостим, непременно, но не теперь, теперь уже и я спешил, и мне передалось чувство, что владело Ариком, что надо очень спешить, что мы опаздываем…
        В дождливые дни приходилось пережидать непогоду, оставаясь на месте, вот в такие дни Арик мог отдохнуть, чем и занимался, отсыпаясь сутками, а я бродил по городу, любопытствуя и ценами на продукты, золото и дома, и невольников, и теми, что брали гулящие девки, и удивительно оказалось, что цены мало отличны, Арик объяснил это просто:
        – Думаю это потому, Эр, что все эти города, хоть и стоят далеко друг от друга, и принадлежат разным странам и царям, но по сути одно целое, как нанизанные на одну ветку грибы у векши. Они часть торговых путей, раньше шли по ним люди, продвигаясь, расселяясь всё обширнее по земле, теперь, торгуя. Идут караваны с востока на запад и с запада на восток и всё вдоль этой воображаемой ветки, потому и города похожи, хотя и разные все.
       Я согласился, удивляясь, что не догадался сам.
        – Я понял, когда возвращался на Байкал. Пока по земле идёшь, не думаешь, но когда у меня составилась карта, и по ней я летел обратно, всё само собой и выстроилось, – сказал Арик. – Гляди, вот.
        И он достал один из свитков, которых с нами тоже было немало. Он развернул толстый пергамент, и я увидел на нём прорисованные реки, дороги, обозначения гор и точки городов. Действительно выходило, что все они шли вдоль пути, идущего с запада на восток, или наоборот, неважно, как считать, потому что ходили по нему люди в обе стороны, возили товары, обменивались своими знаниями и умениями.
        – Это только наш Байкал теперь оказался… в стороне, будто выброшен… ведь и мы были бусиной в этом ожерелье, – сказал я.
        – Снова будет Байкал такой бусиной, больше – адамантом засверкает лучше прежнего, дай время. Больна наша родина, но и чёрные болезни проходят. Встанет на ноги, расправит плечи и зацветёт, – сказал Арик уверенно.
        Я улыбнулся, я не был так уверен. Он сам так устремлён теперь к приблизившейся цели, что ему кажется, что и всего остального удасться достичь, всё прочее тоже вернётся и возродится. Но я дольше прожил на новых берегах нового Байкала. Прежнего больше не было, он навсегда утонул, и только части его брызгами разбросаны теперь по всему миру, большая в Кемете, куда я так и не добрался. Куда ещё протянулись пути наших потомков, которые уходили некогда с берегов нашего тогда Великого Моря, которое не было таким громадным, но было сердцем великого царства. Куда они ушли? Иными путями, теми, что Арик не успел исследовать и зарисовать? Что там, где он не был? Как они там живут? Как и эти, сыто и весело, али скудно и злобно? Или как те ошмётки прошлого великого байкальского народа, что теперь догнивают на его берегах? Этого мы не знаем пока. Быть может, узнаем, а может быть, и нет.
       Что ждёт нас впереди? Что задумал Арик и почему ему кажется, что Орсег, который лгал, теперь вдруг расскажет правду, и так мы найдём Аяю? Я верил брату, полагаясь на его убеждённость и чутьё, которое вело его. Но когда я размышлял об этом, засыпая ночью али прохаживаясь по очередному городу и окрестностям, всё больше одолевали меня сомнения, ведь он не нашёл Аяи со всем своим чутьём и если бы Орсег сам не явился ко мне со странным тем разговором, то и теперь Арик не знал в какую сторону податься в её поисках. Собирался же куда-то на восток, куда мы никогда прежде не хаживали, все на Байкале знали, что там топи, глухие леса, пустыни и дикие люди, да и те далеко, не дойдёшь…
       Так что раздумья об этом сильно размывали мою веру в успех, но наутро я вновь видел устремлённое вперёд уверенное лицо моего брата и тоже становился уверенным. Действительно, ничем ещё Ар не был так воодушевлён и полностью захвачен, как этой целью. И теперь он знал, что она близка, как мне было не верить ему и не проникаться до дна той же убеждённостью?
         Но думать о том, что будет, если мы, и вправду, найдём Аяю, я даже не пытался. Строить планы на то, как я отберу её у него или, напротив, смирюсь с его счастьем и, отойдя в сторону, стану жить той жизнью, к которой привык? Но как? Аяя изменила и мою жизнь и меня самого, и вернуться мне в себя прежнего, того, что никогда её не видел, было так же невозможно, как и моему брату. Так что я не думал о том, что будет, когда я опять её увижу…
        Я надеялся, что она изменилась, подурнела, или истаскалась, измялась со всеми этими орсегами, утратив свою непередаваемую прелесть, и стала похожа на Альшенку и таких как она. И пусть Аяя будет такой, Боги, услышьте, пусть она станет иной, пусть утратит всё то, от чего у меня немеет затылок и жар разливается в груди… Боги, ну услышьте меня! Я успокоюсь и стану, как был, спокойным, сытым и бессмысленным. Научусь как-нибудь этому снова, вспомню, какой я был, как я был счастлив и покоен, я постараюсь…
        Потому я не заглядывал дальше следующего дня, я не думал и о возвращении на берега нашего Байкала, мне не представлялось, что мы втроём должны туда немедля вернуться и начать носиться по вонючим норам теперешних жителей, чтобы возродить в них человеческие души. Как они так быстро скатились до состояния, в котором не пребывают даже скоты? Ведь, когда я вернулся, остатки, хотя и хилые, прежнего ещё сохранялись. Ещё можно было узнать наш Байкал, порушенный и лежащий в осколках, но там ещё помнили нормальную жизнь, ещё помнили даже прежние легенды, ещё помнили предков, отстоявших царство от ворогов, ещё пели песни, выращивали хлеб, строили дома из обтёсанных брёвен. Вот резьбой украшать перестали уже, это да… и как быстро и это все оказалось потеряно.
         Вот так и летели мы, день Арик нёс меня на себе, посредством своих искусственных крыльев, а вечером и ночами, я оглядывал города и окрестности, которые ему были уже знакомы, даже описаны им и зарисованы, по его картам мы и летели. Теперь и я заглядывал в них, сверяя путь, и находя, чем дополнить, чего не углядел Ар, или что появилось нового. Арик позволял мне сделать это на отдыхе. Он теперь только летел и спал, осунулся даже страшно, но от этого будто стал ещё сильнее, быстрее и легче поднимал самолёт с каждым днём, и глаза его горели огнём победоносной силы. И вот уже остались сутки-двое – перелёт на побережье, в Финикию, на родину Орсега и его друга, в котором так уверен Арик, а пока мы достигли великого Междуречья и великолепного Вавилона.
       Я уже бывал здесь по пути обратно, после изгнания, когда в одиночестве влачился в родные пределы, всеми покинутый, а после и отвергнутый неблагодарными потомками тех, я шёл, охваченный тоской и отчаянием, всякий день думая о том, как мне перестать мечтать о самоубийстве...
        То было так давно, что с тех пор и сам Вавилон и его окрестности значительно изменились, приросли дорогами, мощёными квадратными кирпичами, эти дороги прослужат века, домами в несколько этажей, площадями, садами, фонтанами. Великолепный город, хотя с нашим древним Байкалом, когда-то обрушенным нами с Ариком на дно Великого Моря не сравниться, но с Авгаллом вполне мог бы соперничать, тем паче с Парумом.
        Мы расположились здесь в хорошем дорогом умете, хозяйка, хорошенькая, полненькая госпожа Зигалит, она сразу понравилась мне пухлыми щёчками-яблочками и манерой говорить, вытягивая красные пухлые губки в бантик, как будто она всё время немного извинялась и сюсюкала, но, поскольку это было не нарочно, то получалось особенно мило. И голос у неё был низковатый и бархатный, словно тёплой рукой гладят котика, а он мурчит. Я тоже понравился ей, в отличие от Арика, который был теперь худ и мрачен от усталости, едва кивнув хозяйке, он лишь вымылся и лёг спать, больше она не видела его до обеда следующего дня, когда он проснулся. Я же, пока мой несчастный брат отсыпался, мог уделить время Зигалит.
        Она, смялась, но склончиво принимала мои ухаживания. Приятно было обнимать её, мягкоупругую, казавшуюся старше, чем она была. У неё оказались голубые глаза и светло-русые волосы под головным убором наподобие нашего волосника, какой здесь носили вдовы, как она. И груди под мягкой рубашкой без всякой поддержки, что носили здесь щапливые женщины, полные и даже твёрдые, похожие на спелые дыни, и такие же сладкие. Мягкий живот был приятен моему животу, как и узкое тёпленькое лоно. Она только охнула и расплылась подо мной, как хорошо подошедшее тесто. В эту ночь я хотя бы насладился, как бывало со мной в прежние славные времена с моими прекрасными жёнами. Я взял бы в жёны Зигалит с радостью. Всё же не люблю я шлюх…
        Наутро Зигалит кормила меня сытным вкуснейшим завтраком, расспрашивала, куда же мы идём. Я говорил, что мой брат учёный и идём мы к кеметскому фараону, куда его призвали послужить, как знаменитость.
        – А ты-ы? – улыбнулась Зигалит, её полные щёчки похожи на румяные ладки. Вообще она была похожа на наших женщин больше, чем на здешних, чернявых, костистых и крупных.
         – Я тоже учёный муж, но совсем в другой науке. Я хочу поучиться у кеметских больше, чем поучить их.
         – На что-о вам Кемет? Остава-айтесь здесь, нашему царю-у тоже нужны учё-оные… – опять будто извиняясь, проговорила Зигалит.
         – А мы скоро назад, – легко сказал я. – Али я сам приду, коли брату понравится там.
         – Не понра-авится! – Зигалит махнула полненькой ладошкой. И тут же добавила, будто спохватившись: – Не-не, Кемет страна вели-икая, и фара-аон там ре-едкий человек, и наследник, говоря-ат, взялся за ум… Бо-оги сильные у них… но там же пусты-ыня, жар ужа-асный! То ли дело наши края!
        Я засмеялся, такая она миленькая, а смеялся потому, что душная здешняя жара мне вовсе была не по нраву. В отличие от самой Зигалит.
        – Почему у тебя нет детей? – спросил я. – Ты долго была замужем?
        Она вздохнула, наливая мне вина из серебряного кувшина.
        – Нет-нет, разбавь водой, Зигалит, я не люблю вина, – сказал я.
        Она просияла:
        – Так ты… не пьёшь вина?
        – Не пью, не люблю это – ответил я.
        – Мой муж был пьяница, через то и помер. И ребё-оночек наш то-ож…
        Она шмыгнула носом, отворачиваясь, хотела скрыть непрошенные слёзы. Я поднялся и обнял её, она порывисто прижалась ко мне, пряча лицо где-то у меня подмышкой.
        – Слабенький ребёночек родился, три месяца не про-ожил… Ужо три года миновало…
        – Ты не плачь, Зигалит, не бедуй, – сказал я, оглаживая её полную плотную спину, приятный крутой изгиб над ягодицами. – Хочешь, будут у тебя детки?
        – Хто же не хочет, конешно… – прохлюпала Зигалит, кивая.
        – Так будут, не плачь. Мальчик и девочка родятся. Коли я к тому времени не вернусь, вот злата тебе, хватит ещё пару уметов открыть, работников нанять, невольников купить, самой меньше работать.
        Она подняла лицо.
         – Ухо-одишь всё же?
         – Ещё нет, вон Арий даже не проснулся до сих пор.
         – Так твоего брата Арий звать? Погоди… А ты… ты – Эрбин?! – изумлённо и даже восхищённо сказала Зигалит.
         – Что так удивляешься, Зигалит?
         – Как же, Эрбин… ты же… мне прабабка всё детство рассказывала о двух великих братьях. Я всё про вас знаю, и што тыщу лет уже живёте, и что скалы кидать можете, и людей с того свете возвращать, а ещё, как вы царство славное на востоке спасли, вотчину свою, Байкал… Не может быть, што ты… Так я… ты говоришь, двое деток твоих у меня будут?
        – Будут, коли пожелаешь, – сказал я.
        – А можно я про тебя им расскажу, пусть знают, что не проезжий ухарь ихний отец был, а великий Эрбин!
        Было мне, чем загордиться ноне… Я хотел, было, тут же обнять и отблагодарить мою радушную Зигалит на свой манер, но пробудившийся Ар, вошёл сюда в белёную горницу, крякнув на пороге, чтобы отогнать меня от Зигалит.
         – Ох, господине Арий! Тра-апезы изво-ольте! – затарахтела Зигалит, исподтишка разглядывая Арика, на что он обратил внимание и даже спросил меня об этом, когда мы вышли на улицу.
         – Её прабабка была из наших мест, рассказывала ей, девчонке о великих братьях, вот и…. – сказал я.
         Арик посмотрел на меня:
         – Вот ты и отметился, да, великий Эрбин? Воспользовался славой, хорошую женщину подпаскудил.
         – Да ничего похожего! – рассердился я. – Ты прям, как засох, словечки подбираешь ещё погаже… я же не могу, как ты, полумёртвым ходить, ты устаёшь, я – нет, что я, виноват в том? Мог бы, я тащил тебя.
          – Ладно, не обижайся, Эр, я, может, от зависти… – примирительно пробормотал Арик. – Она на тебя прямо влюблёнными глазами глядела, а на меня как на сыча лесного. Понравился ты ей, стало быть, угодил.
         – Детей пообещал ей, ну и… золота оставлю. Позволишь?
         – Что спрашивашь? Злато вовсе всё твоё, моё проел я давным-давно в бесплодных странствиях.
         – Моё, но тащишь ты.
        Арик засмеялся:
         – Точно, как лошадь!
         Но потом смеяться перестал, и добавил мрачно:
         – Притомился, признаюсь, не оттого, что Силу напрягаю, а оттого, что всё так медленно выходит всё равно… Отдохнуть бы, отоспаться дней хоть пять, уж круги красные перед глазами ходят  днём и ночью… но нельзя, надо поторапливаться, у меня прямо колени дрожат, когда думаю о времени, ведь сколь потеряно…
        – Ар… – я хотел сказать: «давай задержимся на несколько дней, в утомлении таком опасность для нас обоих, сердце надорвать и предвечному можно, предвечные не Боги, как бы нам не хотелось, мы лишь люди и мы смертны»…
        Но он перебил меня, улыбнувшись:
        – А ты женился бы на ней, на этой сдобной булочке, я вижу, она по нраву тебе.
        – Я на Аяе женюсь, – сказал я.
        – Я те женюсь! – Арик, смеясь, показал кулак.
        – Ну, вот тогда и женюсь на Зигалит, – засмеялся я.
        Хорошо, что он настроен так легко, сил, наверное, даже на ревность нет. Может как-то напрячь мою Силу и передать ему? Но ему не та сила теперь нужна, энтой в нём с избытком, поболе, чем во мне и намного, ему обычная человеческая сила теперь нужнее, просто отдых, просто сон, тело устало, не дух неугомонный…
         Мы проходили по красивейшему городу из всех, что попались нам на пути. Но дома и площади, великолепные и замечательно хорошо построенные, поражая и восхищая умением строителей и зодчих, придумавших, как их выстроить и расположить относительно друг друга, радовали наши с Ариком сердца и взоры ровно до того момента, пока мы не увидели ещё одно удивительное сооружение.
       Теперь тут, прямо за городской стеной выросла гигантская башня, тянущаяся к облакам, а по сторонам, по спиральным подъёмам шли и шли строители с тачками и тащили вверх шлифованные камни, сбегали вниз с пустыми. А наверху, как мы поняли, кудесили замечательные мастера, подобные тем, что были когда-то и в нашей древней столице, Байкале, что выстроили все те дворцы и площади, громадные и  идеальные, которые смогло порушить только землетрясение, ставшее светопреставлением. И то в Авгалле сохранились и так и не повторённые боле никем, покоились теперь глубоко под утопившим их Морем. И вот эти мастера, равные по своей необыкновенной Силе предвечным, хотя и не были бессмертными, подобно нам, они трудились там, в почти заоблачной высоте, чтобы башня росла всё выше.
         Основание её уже было громадно, неплохая деревня скрылась бы под подножием, кверху зиккурат всё больше суживался, видимо строителям представлялось, что так башня будет надёжнее стоять.
         Мы с Ариком остановились поодаль и смотрели в изумлении на это непонятное строительство.
         – Странное сооружение. А, Ар, для чего оно? – сказал я, оглядывая чудовищных размеров стройку, развернувшуюся перед нашими глазами.
         – Я пролетал тут и тогда ещё подумал, какую дурость затеял здешний царь, и что будет, когда народ прозреет и поймёт, что всё золото, которое можно было потратить на то, чтобы лечить больных детей или учить здоровых, чтобы отшлифовать линзы для наблюдений за звёздами али, напротив, за малыми животными, не видными глазу, чтобы… впрочем, на что только не потрать деньги, но не на эту дурость…
         – Ну… местный царь, надо думать, знает, что творит-от, – сказал я. – Цель имеет, должно, может, врагов сверху обозревать. Али за теми же звёздами твоими наблюдать, кто тайные мысли царя может знать? Может быть ещё какая цель, ведомая только ему одному, у всякого царя есть свои тайны. А коли строит, стало быть, средства есть.
        Арик мотнул головой, плеснув уже вымытыми волосами, мы шли как раз из бани, были чисты, щапливо одеты и хороши собой, на мой взгляд, куда красивее здешних, приземистых  мужчин, заросших густыми бородами до широких бровей.
         – Как бы ни так! – воскликнул Арик. – Он занял у всех, у всех своих купцов и аристократов, у соседей и даже у врагов! Я тогда ещё подумал, что всё на том и закончится, потому что продолжать не было ни малейшего смысла. А он продолжает, гляди-ка, как одержимый… И я удивлюсь, если это строительство не прикончит его царство, вернее, чем потоп, погубивший наш Байкал… А то и навлечёт на головы несчастных гнев Божий, ведь он с Богом поспорить решил, затеяв это строительство…
         Я только успел подумать, что неплохо бы Арику говорить потише, слишком много вокруг людей, а мы тут не у себя дома, и если в людях начало зарождаться понимание того, что непоправимое может случиться из-за странной и необъяснимой ничем разумным одержимости царя этим строительством, то толпа может обозлиться и…
         И тут же, как продолжение моей мысли за нашими спинами грохотнули щиты и пики о твёрдые доспехи стражников, и как я-то, олух, не заметил их?! И почему не заткнул не в меру заносчивого брата, когда он взялся осуждать чужих царей и их дурость?!
          – Кто здесь вёл дерзкие хулительные речи?! – прогремел здоровенный, страшного вида, стражник, чьё собачье лицо не помещалось под наушники шлема и бралось от того толстыми складками. – Этот?!
         Он указал на Арика, обращаясь с этим вопросом к кому-то из тех, кто стоял за нами, как я думал, простых зевак. Зеваки, как же, то доносчики-соглядатаи… вот олух я, ладно Ар, одурел от полёта этого нескончаемого, скоро два месяца уже летим, а я-то, продрых весь путь, а тоже сова совой проглядел опасность…
         – Этот-этот!
         – Наглый! Гляди-ка!
         – Сразу видать, не здешний, не наш!
         – Конешно, не наш, вражий лазутчик!
         – Он замыслил ещё недоброе што?
         – Конешно! Разрушить башню нашу, чтобы наш царь не смог стать равным Богу!
         – Нарочно из зависти к величию нашему и подсылают эдаких…
         – Повесить!
         – Повесить его!
         Все эти выкрики неслись со всех сторон и только ширились и становились всё громче, расходясь, как круги по воде по толпе людей, строителей, что копошились внизу и теперь стали оглядываться на нас и тоже подхватывать всеобщее оживление и жажду расправы. Боги, как же я упустил, как не подумал, что вести тут такие разговоры, да ещё полным голосом смерти подобно? А что, если сейчас же задумают вздёрнуть? Вон, лебёдки у них, камни на тачки водружают, вешай, сколь угодно, хоть десятками. Может, они тут так и делают, потому и нет недовольных?..
         Я весь сжался, готовясь драться, но что мы двое, без оружия, всего-то по паре кинжалов у поясов, Ариковы уже и сняли, что мы сделаем в толпе даже со всей своей Силой и многочисленными умениями, у них алебарды пудовые, раз на затылок опустят... Ар улететь, конечно, мог бы, но меня-то не бросит тут… Ох, попали мы, ох и вляпались под конец пути, дураки, вечное высокомерие и гордыня предвечных, вот и погубит теперь, когда эти заблудшие люди отыграются на нас за то, что выбрали неверный путь…
        Я мысленно взмолился, чтобы не приступили немедля к расправе и, слава Богам:
        – Разберёмся! – рыкнул главный стражник. – А ну, расступись!
        И, щедро раздавая тумаки и плети направо-налево, раздвигая толпу, двинулись прочь, Арику скрутили руки за спину, вывернув плечи, и, оттеснив меня, повели его, бледного и растерянного, с распустившимся из-под слетевшей шапки волосами. Я загорелся, но остановил себя, если схватят и меня, тут и конец нам обоим, в такой толпе мы ничего не можем уже сделать, надо только, чтобы он глупостей не наделал, чтобы позволил отвести себя, куда там они его ведут, пусть только оставят одного, и подальше от толпы… «Ар! Ар! Ты только не дёргайся, не рвись! Я вызволю тебя, пусть только приведут, куда и оставят! И пусть не будет толпы этой, что пострашнее стен, оружия и замков! Я иду за тобой, я рядом, не бойся! Я рядом! Я рядом!»…

       Слова Рифона, что он произнёс, перед тем, как выйти от меня, таким будничным, таким глуховатым, даже хриплым голосом, продолжали звенеть во мне толстой струной. И взгляд Рифона, который, наверное, уже и разболокаться, и уснуть успел, пока я тут приходил в себя…
       Она здесь, в ста шагах от меня, а я, что же, снова спать лягу один в свою холодную постель? Вот, что жгло меня и не давало покоя. «Согласилась на всё»… Она, стало быть, согласилась, а я?.. я не оправдываю её ожиданий?
         Я подошёл к зеркалу, оглядел себя, поправил волосы, огладил бороду, Гор всегда посмеивался над моей бородой, говорил, что я будто приклеил её снизу к подбородку и сам носил красивую золотистую бородку, но я знаю, придёт его срок и он станет на троне носить такую как моя, это как татуировки, цари Кемета носят такие вот бороды, потому что у Птаха она вовсе не росла, и он привязывал её на шнурок под подбородок. Потому в почитание деда и мой отец носил такую и я после него, а Гор будет после меня и все последующие наши преемники станут носить эти бороды в память и почёт о Птахе... Но, Боги с ним, с Птахом и остальными, теперь мне не до них, теперь я вышел из моего шатра, и направился к шатру Аяи, и верно, ровно сто шагов, ни на один меньше или больше, Рифон считал?..
        Аяя спала уже, когда я раздвинул занавеси её шатра, только притушенный огонь ламп освещал внутреннее убранство просторного помещения, где нашлось место не только ложу, но и столу, на котором, кроме кувшина с водой и кубками, лежали какие-то свитки и во множестве. Я тронул их, расправив один, прислушиваясь при том к дыханию Аяи, но я был так взволнован, что не смог разобрать, о чём там говорилось. Забраться к ней в постель? Вот в эту небольшую, всю застеленную белым постель, похожую на девичью? Будто тать... Я хотел вначале честно жениться на ней, но… пока мы придём в Кемет, пока я уговорю её… Рифон прав, выжидая правильного момента, я теряю время, искру, которую, я чувствую, я высек в ней, ещё немного и она погаснет, а я так и не увижу этого пламени и не согреюсь в нём…
        Я подошёл к её маленькой кровати, нет-нет, она и не выдержит моего веса. А потому я просто наклонился и взял на руки ту, о ком вижу сны всю прошедшую весну, и, прижав к себе, вынес под те самые звёзды, рассказом о которых, она так поразила меня сегодня. То есть каждый день я открывал в Аяе что-то новое и удивительное для себя, она говорила немного, больше слушала меня, когда я рассказывал ей о Кеми, о наших обычаях, о Ниле, о разных народах, населяющих его, о том, что изрядная часть пришла не так давно с Байкала, её родных мест, и меня это радовало, и будто приближало к ней, потому что хотя я и не видел никогда Байкала, даже мой дед его не видел, он родился по дороге в Кемет, но в нашей с ней крови будто сохранялась Байкальская вода…
        Она проснулась и, открыв глаза, глядела на меня, здесь на палубе было совсем светло от факелов.
        – Кра… атон… – проговорила, было, она, думая, может быть, спросить, не сошёл ли я с ума, что выхватил её из постели среди ночи, но я не дал ей даже попытаться сказать это, я приподнял её выше к себе и сам наклонился и поцеловал. Один раз была уже одна неудачная попытка, когда она, едва не сломав спину из-за меня, неуклюжего, упала на землю, а я навалился, потому, наверное, и смущался повторить. Но теперь ей не было больно, и теперь она не отворачивала лица…
        Я не жадничал и не кусался, я не мальчик, я знаю вкус жизни, и вкус Аяи я хочу не испробовать, но прочувствовать всё богатство и оттенки. А потому поцелуй мой был нежен и тих, но неотступен и вкрадчив…
     …Хороший поцелуй, он разбудил меня, ещё тёплую и размягчённую сном, но эти губы, прохладные снаружи и тёплые внутри, и горячие, жаркие в глубине, небольшой гладкий и нежный язык, что осторожно, но настойчиво проник ко мне, пустили огонь по моим венам… а потому я обняла его шею и притянула его к себе, не желая прерывать то, что он делал. Что ж, если так происходит, значит, так должно быть… я нужна ему, этому прекрасному человеку для счастья, пусть он будет счастлив, я буду счастлива тоже, если ему будет хорошо, он не юный мальчик, которому нужны наследники, они уже есть у него, а значит, я могу быть ему доброй и даже любящей женой. В самом деле, почему мне не любить его, человека, который так умеет целовать?..
        – Я люблю тебя, Аяя… – прошептал я, глядя в её лицо. – Вон они, все твои любимые звёзды, всем этим светилам хочу объявить, как я люблю тебя и призвать в свидетели. Ты веришь мне?
       Она только улыбнулась, погладив мою щёку. Тогда я, ободрённый, смелее двинулся дальше, и, войдя в мой шатёр, где и ложе было обширно, и я сам чувствовал себя уверено, я опустил её на белое, расшитое аистами и лотосами покрывало. Оставив её так, я снял с себя одежду и подошёл к краю постели. Аяя приподнялась на локтях, глядя на меня.
        – Я не хочу спешить, Аяя, хотя огонь изнутри распекает меня и бурлит в крови, шипит нетерпением в моём мозгу… Но я хочу, чтобы ты запомнила нашу первую ночь. Я не знаю, искусный ли я любовник, я не знаю, что ты любишь, но я так хочу, чтобы твоё наслаждение было, как и моё, безмерно… Ты – Богиня Любви, прости, если я не буду достаточно ловок и терпелив, но я точно буду нежен… направь и скажи, что мне делать, чтобы стать твоим лучшим любовником…
        – Иди сюда, Кратон… – прошептала она, протягивая руки ко мне.
        Сквозь рубашку из тонкого убруса просвечивало её нежное тело, я уже видел её наготу и потому вообразить её, всё, что я не вижу теперь, мне было несложно. Я прижал губы к бело-розовым ступням моей Богини, сошедшей ко мне, благословив одного из смертных. Её кожа гладкая как самые нежные лепестки лотосов и белая, как они же, пахла розами даже на ступнях. Она засмеялась тихо от щекотки, которую я ей устроил своими поцелуями, играя её пальчиками, маленькими и сладкими, как сахарные леденцы. Если таковы её пальчики, то каковы колени?..
       Я добрался и до колен, вот они, как спелые белобокие яблоки, что просвечивают бочками на солнце, а под коленями в тёплых ложбинках благоухает, как согретые солнцем весенние розы…
       Отвлёкшись от колен, я поднялся к её лицу, не спеша касаться бёдер, потому что знал, что тогда мои намерения не торопиться и выпить этот первый раз до дна по капле, лопнут в один миг. Но её губы, её поцелуи ослепляющее сладки, и пламя ещё сильнее загудело во мне…
       Чуть-чуть, ещё немного… не спеши, не спеши, Кратон, великий фараон великого Кеми, осади своих скакунов, удержи сердце, говорил я себе.
        Но долго я держаться не мог, всё же я всего лишь человек, всего лишь обычный смертный… Но и Аяя обнимала меня, подаваясь навстречу мне, отдаваясь моим желаниям, сгорая от желания, как и я, и я взлетел в выси блаженства, сравнимые с теми, куда она летает, где земля уже не держит…
       После первого горячего и безбрежного восторга мы испытали их ещё несколько, прежде чем позволили друг другу заснуть…
Глава 5. Берег близко…

         В моей голове я не слышал отчётливых слов, что мысленно кричал мне Эрик, я видел по его лицу, что он посылает мне их, что умоляет, не вырываться и позволить отвести туда, куда им надо, главное, чтобы там не было столько озлобленных людей, чтобы не было толпы, с которой не справиться даже предвечным. Я понял его, я всё понял и шёл, с вывернутыми за спину руками, чувствуя, что те, кто ведёт меня, спокоен и равнодушен, но те, кто вокруг, все эти чужие, пёстро одетые люди, мужчины сплошь с бородами, да ещё с завитыми в какие-то спиральные сосульки, а женщины в  платьях с широкими поясами, длинногрудые и приземистые, все они, даже немногочисленные мальчишки, снующие в этой толпе, все они яро ненавидят меня. Я для них словно олицетворение страха неудачи, что владеет всеми здесь, от царя до последнего каменщика. Будто, если меня убить, то их безумная затея удасться…
         Какая глупость была, говорить так, как я снова наказан за всегдашнее непобедимое высокомерие… спасибо, что не сломали шею и не закололи там же, на месте. Думаю, ещё год этого строительства, так и станут поступать с любыми  сомневающимися. Ох, как глупо! Как глупо попасться в каком-то дне пути от финикийского берега, где я рассчитывал, если не немедля вызвать Орсега, который мог и не прийти на мой зов, что уже бывало, но найти Мировасора, а он поможет мне. Странно, но этот предвечный, хотя и тенью доброты или участия не обладал, но будто покровительствовал прочим и помогал, то ли, желая объединить всех нас под своё крыло, что было в-общем не лишено смысла, и тогда становилось понятно, почему берётся участвовать во всех, а возможно, желая царствовать над предвечными. Что ж, объединиться было бы весьма неглупо, но надо ли это именно мне, я ещё не решил. Мной теперь владела только одна мысль, отыскать Аяю, обо всём прочем я стану размышлять после и уже вместе с нею…
        Но теперь… теперь путь наш снова удлинился и хорошо, если только на несколько часов, как я называл про себя каждую двадцать четвёртую часть суток. Эрик прав, только пусть уведут от толпы, а там…
        Меня довели до городских стен, крича по дороге:
        – Прочь! Прочь! Преступник противу царя идёт!
        Люди, что и не знали, расступались и глядели на меня, лишая возможности нырнуть в какой-нибудь неприметный проулок и обернуться там в какого-нибудь неприметного мужичка местного вида, али бабёнку. И взлететь я не мог, двое дюжих стражников вывернули мне руки назад так, что даже идти я мог, только согнувшись едва не вдвое, к тому же тыкали в спину остриями пик, проткнув уже и плащ и рубашку, я чувствовал, как кровь, липко грея кожу, сбегает к поясу…
        Городская тюрьма была недалеко от городской стены, я надеялся, что меня бросят тут где-нибудь на дворе и я сбегу тут же, взлетев, только на миг перестанут тыкать и выламывать руки из плеч…
       … Я бежал за Ариком, расталкивая тут же смыкающуюся за прошедшими стражниками толпу, я бежал, не замечая дороги, спотыкался о людей, боясь потерять из виду шеломы стражников с высокими пиками на верхушках. Только не упустить, куда ведут. Только бы не били его, в ужасе думал я, и не бросили в подземелье, оставив умирать без еды и питья. Чёрт их знает, как у них тут положено поступать с преступниками… Ар, Ар, только держись, я близко! Я отобью тебя!

        Я проснулась от страшного сна, вдруг пришедшего ко мне, слово Огник, мой Огник, о котором я стараюсь не думать, потому что сердце отказывается тогда работать дальше и останавливается, замирая в смертном холоде, и воздух не входит в грудь, я не хочу жить и так, но, впуская хоть одну мысль, даже тень мысли о нём, я хочу одного – умереть, чтобы быть там, где он. И мне начинает казаться, что даже там, за Завесой моё существование будет радостнее и живее, чем теперь на земле, потому что там я буду с ним. Я запрещала себе думать о том, потому что умереть не в моей власти, а если наложить на себя руки, я потеряю эту надежду, встретить его хотя бы после смерти навсегда, самоубийц не впускают к прочим душам, они так и слоняются меж миров, пока не изотрутся и не распадутся в ничто. Откуда я это знаю, я не могла сказать, но во мне было это знание. Конечно, самоубийства бывают разные, конечно, бывают герои, что идут на такую жертву, чтобы спасти других, не из слабости, то не считается грехом, то геройство, но мне такой возможности не подвернулось до сих пор, а потому я живу, как получается, получается плохо, очень плохо, нечисто и неправильно…
        Вот и сейчас, проснувшись рядом с Кратоном, я с колотящимся сердцем, ещё видела кусок моего сна: Огня бьют, жестоко и безжалостно бьют в лицо тяжёлыми кулаками, под дых, сзади по шее, руки его связаны за спиной при этом и он не может даже оборониться, и когда он упал, принялись бить ногами, он задыхается, ему трудно дышать от боли, изо рта хлынула кровь... Огнь! Огник… Огник! Держись! Только не умирай! Вот тебе моей силы, лети прямо из моего сердца в его! И вы, малые наши братья: птицы, гнус, блохи, крысы, собаки, всё, что есть живого там, взвейся и обрушься на тех, кто поднял руку на него!..
       Темно, глубокая ночь… что за сон? Какой страшный и глупый сон… какая глупая я… это я от нового греха, что низвергает меня всё ниже, от этого увидела всё это… И ведь, верно, всю силу свою напрягла, чтобы через расстояния, поднять живность и бросить на гонителей моего Огня… ох, Аяя… мечешься, вот и сны поганые видишь, потому что грешишь и знаешь о том. И грех тебе сладок…
        Хотя теперь в чём грех? Мужу, достойному и честному позволила любить себя, не для себя самой, для него и позволила, он счастлив этой любовью, пьёт её жадными глотками, но, наслаждаясь каждым. Не знал человек любви и нежности, не знал сердечной привязанности за всю жизнь, отчего мне не стать его сердечным другом, ежли он просит, что стоит мне его жизнь, что для меня краткий миг быть с ним до конца и делать его счастливым? Я это могу, почему мне не любить его? хочет он меня в жёны, пусть берёт. Кай, мой весёлый юный муж, чужестранный царевич, бездумно обманувший меня, наверное, уже успокоил своё сердце и забыл, что был женат на такой вероломной дряни, как я, может быть, впредь, не будет скоропалительно жениться… и всё же больно, горько вспоминать о Кае…
        Вот оттого и снится эдакое, Огнь, которого отняли у меня, потому что новую вину взяла на душу, взяла сердце живое в руки, но смогу ли, неловкая, не разбить его?
        Я встала, не оглядываясь на постель, я не хочу, чтобы в моей душе страшная картина, непонятно откуда взявшаяся в моём сознании, слилась с образом спящего там Кратона. Кратон, он ни в чём не виноват, кроме одного: он полюбил меня. Он весь отдался мне, и я боюсь ответственности, которую он этим налагает на меня. Но ничего, Кратон, мой милый, а ты мил мне, я справлюсь, не подведу тебя, буду тебе доброй женой, всё сделаю для этого. Хоть кто-то будет счастлив благодаря мне… хотя бы один человек за мою бесконечную жизнь…
       Думая так, я напилась воды, отгоняя остатки слабости, что вызвал во мне сон и, надев платье, и обернувшись в покрывало, я вышла на палубу. Свежий ветер нёс к кораблю уже не прохладные морские запахи, нет, пахло пряной листвой, речной водой почему-то, гретым песком, и человеческими жилищами: дымом, навозом, скошенной травой…
        – Берег близко, Аяя, – сказал Дамэ, выходя из-за угла нашего с Кратоном шатра. 
        Их шатры, его и Арит и Рыбы были палубой ниже, там же располагались помещения капитана, его помощника, старшего матроса и надсмотрщика за гребцами, матросы и гребцы помещались на нижней палубе, всё как на всех кораблях, ходивших тут, по Срединному морю, как было на корабле Гумира, но его корабль раза в два больше, всё же Кратон скромнее.
        – Чего не спишь? – спросила я.
        – Ты чего не спишь, однако? – засмеялся Дамэ. – Али муж храпит?
        Я засмеялась:
        – Нет, просто… сон приснился гадкий.
        – Мне тоже, бывает, снятся. И что было во сне?
        – Да ничего… так, говорю же, просто, кошмар, устала от качки, от морских бескрайних волн, уже пристали бы куда, – я не хотела говорить, что видела, решит, что надо утешать меня. Даже не то, я просто не могу произнести вслух имя Ария, оно болью застрянет в моём горле, неистребимой, непобедимой и удушит…
        – Завтра пристанем. Капитан сказал, входим в дельту и вниз по реке до столицы.
        – Кратон сказал, в столицу не пойдём, останемся на берегу, он хочет отойти от своих дел, оставить старшему сыну, а сам удалится от всего и всех обязанностей и станет жить со мной, – возразила я.
        Дамэ засмеялся:
        – Крепко влюбился, я так и думал. Что ж, и хорошо, и славно, он, по-моему, добрый человек, образованный и умный. Только татуировки эти по всему телу…
        – Да… я спросила, зачем они, он говорит, так положено у них, когда берёшь бразды управления делом в свои руки, как обереги от дурного глаза и злых Богов, от влияния Диавола, от напастей вроде засух и наводнений… В-общем, от всего.
        – Странно, что, все купцы у них так расписывают себя?
        Я пожала плечами:
        – Поди знай, Дамэ, чужая страна, свои понятия о вере, о том, что любо Богам, у нас вышивки на платья кладут оберегами, а у них прямо на тело. Одежд мало носят, сам видишь.
         – Да, в этих странах жарких, не все и порты-от носят, – засмеялся Дамэ. – Куда там вышитые рубашки!
         Мы засмеялись вместе, подшучивая над иноземными обыками, но тихонечко, чтобы никто не услышал нас, ещё обидятся за наши безобидные насмешки.
         Когда я вернулась в шатёр, Кратон приподнялся на локтях на кровати, и спросил голосом немного сонным:
         – Ты где была? Я проснулся, тебя нет, смех какой-то, – он выдохнул, ероша волосы. – Надо мной смеялась с Дамэ?
         – Над тобой? Что же в тебе потешного? – удивилась я, сбрасывая покрывало.
        – Что влюбился в тебя старый дурак.
        – Какой же ты старый, ты сильный и славный. И я очень рада, что влюбился, я даже счастлива… – сказала я, подходя ближе к ложу. – А смеялись мы над тем, что вы обык имеете полуголыми ходить. В наших краях и штаны, и рубахи, и плащи, обмотки ишшо, ежли носков нет. А женщины рубашки под платья надевают, чулки вязаны. Это летом. А зимой, вовсе шуба нужна. Вот и смешно нам, что вы едва прикрытыми ходите.
       Кратон посмотрел на меня, раздумывая, верить али нет.
        – Да, жарко у нас. Я сам, видишь, весь солнцем сожжён.
        Я села на ложе:
         – Нет, солнце любит тебя, целует-золотит. Как и я люблю тебя.
        Он улыбнулся.
        – Верно, любишь?
        – Очень люблю, – сказала я, улыбаясь его вопросу. – Мне так хорошо с тобой.
        – Не покинешь меня?
        – Обещаю.
        – А ежли прежний муж позовёт?
        Я покачала головой:
        – Нет, я дурно поступила с ним, очень дурно… не позовёт.
        – Как бы со мной ни поступала дурно, я всё равно звал бы тебя или, ещё скорее, сам за тобой по свету али небесам твоим, мудрёным, пошёл.
        – Я не поступлю с тобой дурно, я буду рядом, не придётся никуда идти. Буду любить тебя, сколько захочешь, а как опостылю, прогонишь, я уйду, не стану докучать-навязываться.
        Он засмеялся и потянул меня к себе, обнимая и целуя.
        – Опостылишь? Раньше может опостылеть жизнь, но не ты…
        Я, правда, счастлив. Я счастлив так, как не был никогда в жизни, как не бывают счастливы люди, я так думал. Для меня не было этой стороны жизни, я не знал, что она вообще существует. Когда в песнях и сказках я слышал о том, о любви и растворении сердца в ней, я даже не замечал этих слов, как слепой не знает, что такое цвета, радуга, взгляды других глаз, он и не думает о них. Теперь же я сам растворился. Даже то, что раньше приносило радость и удовлетворение моему телу, что я раньше называл этим словом «любовь», теперь превратилось в радость души, сердца, даже ума, всё слилось во мне в изумительно стройный хор, поющий величайшую и красивейшую песнь, в которую превратилась моя жизнь…
     …Кратон целовал меня, как и любился, вначале нерешительно и нежно, едва ли не робко касаясь губами моих губ, словно спрашивал разрешения, но всё больше распаляясь и смелея, завладевал и погружался полностью, и сам растворялся, сгорал в пламени, что разгоралось в нём. Чудесный, нежный и сильный любовник, милый моему сердцу человек, он любится с восторгом, каждый миг испытывая радость и ощущая себя счастливым оттого, что он со мной, что я с ним... не любовь для любви, но для меня. Я чувствую, что он таков только со мной, будто я первая в его жизни и единственная…
        Я люблю в нём всё, и его подробные и красочные рассказы о Кеми, он с любовью и гордостью говорил о своей родине всю дорогу от Кипра до дельты Нила и теперь, когда мы не только вошли в неё, но, дойдя до порта, высадились и оттуда отправились на богато украшенных повозках и носилках куда-то довольно далеко от города, в поместье, окружённое высокой изгородью из плоских каменных блоков, с большими воротами, с сидящими по краям строгими львами, и дворцом, распахнутым на все четыре стороны света. Дверей не было на входе, чтобы влетали ветры, но их навешивали, как сказал Кратон к зиме, потому что тогда приходят ветры с пустыни, несут с собой песок и пронизывающий холод. А среди лета ночной воздух сохраняется в высоких коридорах, не впуская внутрь жару.
         Этот дворец очень похож, как это ни странно, на наш Авгалльский, словно строили те же люди, и высокими стенами из громадных идеально выглаженных кусков скал, и запутанными коридорами, и большими окнами, только здесь их не забирали хрусталём, а закрывали когда надо, от того же зимнего ветра сплошными ставнями. Что такое хрусталь, Кратон вообще не слышал, о стекле он знал и много, показал мне множество чудесной красоты сосудов и фигурок из этого материала.
         Я рассказала ему о хрустале, что его пластами добывают в наших горах, невысоко над Морем, я сама видела те пещеры, осторожно вырезают и увозят в города, чтобы забирать окна в домах. Но на Байкале варили и стёкла для окон, большие и маленькие, иногда волнистые, али цветные, но для них нужны были уже мелко-решетчатые рамы и свет они пропускали поэтому хуже, чем хрустальные. Это всё казалось удивительным и неправдоподобным Кратону, и, думаю, он решил, что я рассказываю о неких небесных чертогах, где выросла и жила в окружении таких же, как и я, небожителей. Похоже, что и само понятие Байкал, откуда пришли его предки, тоже стало для него тем самым домом Богов. Вот так и родятся легенды, если только Кратону вздумается их кому-то рассказывать...
     …Мне вздумалось, несомненно, я делился ими с Рифоном, которому поручил отправиться к Гору и сообщить о том, что я оставляю трон и Кеми ему, а сам отхожу, и стану отныне жить в нескольких дворцах, один из них как раз этот, где мы остановились с Аяей, на берегу Срединного моря, к зиме переедем выше по течению Нила, за Фивы, там, недалеко от столицы, в окружении рощ и садов легче переживать зиму, подальше от песчаных бурь, но летом зной одолевает там слишком сильно.
        Конечно, надо будет отправиться в столицу к Гору и передать ему трон, как положено, и с Аяей познакомить, пусть он знает, что я оставил трон ради настоящей Богини и только потому, что уверен в нём, а Богине, что теперь моя жена, нельзя царить, ведь она над людьми и над царями тож. Вот такие я имел планы ныне. Тогда же и провести брачный обряд, тут будет не обойтись без верховного жреца, и без Викола и, конечно, Мировасора. Они станут непременно пенять мне на мою глупость, на «седину в бороду», на мальчишество, смешное в зрелом муже, говорить, что фараон не смеет оставить трон, пока жив и тому подобное. Но, думаю, после коронации Гора всё закончится само собой. Меня не волновало то, что подумают и решат обо мне мои подданные, жрецы, войско, даже мой сын, я просто хочу умереть для них, чтобы жить для той, что снизошла ко мне из своих небесных чертогов, али, где там ещё это Боговы дома. И она, моя Аяя, пообещала навеки остаться со мной, до конца моих дней.
         Сад вокруг дворца несколько пожух, я давно не бывал здесь, лет двадцать, и слуги, должные следить здесь за порядком умерли, а новые, не ожидая царя в гости, несколько расхлябались, по дворцу ветер носит травинки и листья из сада, залетают птички и бабочки, вьюны протянули через пороги свои ростки, далеко продвинувшись по коридорам и залам.
    
        Рифон явился с посланием отца как раз в то утро, когда мы встали супротив нубийского войска. Это было на равнине с одной стороны открытой ветрам и просторам, а с другой ограниченной небольшими скалистыми холмами. Армия нубийцев сверкала позолоченными щитами, на шеломах и броне у них тоже сверкало злато, развевались стяги немыслимых расцветок, и я подумал, это хорошо, что у них такое богатство и разноцветье. Во-первых: они чернокожие и, благодаря этому легко, отличить наших воинов от вражеских, а во-вторых: это богатство им жаль будет терять, значит, они сильнее боятся за свои жизни и уже потому значительно слабее нас.
        Их царь Кеср не захотел даже говорить ни со мной, ни с моими посланниками, сказав, что идёт забрать навеки не только истоки Нила, но намерен дойти до Фив, где устроит конюшню во дворце, чтобы показать, где место нашего фараона и всех кеметцев.
         – Вам быть рабами Нубии! Вы все пришельцы на нашей земле и мы поставим вас так, как вам положено быть, нашими низшими рабами!
        – Я родился в Кеми, – крикнул я. – Мой отец и дед родился в Кеми, это наша земля! И твой отец заключил мир ещё с моим дедом, определив границы наших и твоих владений. Отчего ты нарушил их?!
        – Это земля чёрных людей, одетых в золото и шкуры львов и тигров! И с львиными сердцами в груди! Что имеете вы, голодранцы?! Всего лишь белые тряпки вокруг тощих бёдер! Железные пики и кожаные жалкие латы? Мы оставим вам ваши повязки, прикрывать ваш срам, мы убьём ваших выродков, и возьмём ваших женщин, чрез поколение ни одной белобрысой рожи не останется на земле Кемета!
        – Лаять псом ты научился, Кеср, – сказал я на это, смиряя гнев, огнём, распекающий мою грудь. – Посмотрим, умеешь ли сражаться за свои дерзкие слова.
        На это Кеср лишь нагло расхохотался, запрокидываясь в седле.
        – Ты даже не царь ещё, Гор! Великовозрастный мальчишка, которому позволили недолго посидеть на отцовском троне! Куда тебе тягаться со мной, с тем, кто съел десяток львиных сердец!
        – Могильные черви тоже пожирают сердца храбрецов, от того они не становятся ни людьми, ни храбрецами! – крикнул я.
        Весёлый дерзкий хохот пронёсся по моему стану, а противники разразились страшной бранью, как поносом, и особенно Кеср, который, казалось, весь раздулся от злобы и вот-вот лопнет, будто громадный чёрный хрущ.
         На том разговор наш с Кесром сей день был окончен. Он долго ругался и брызгал пенистой слюной во все стороны, пока мы развернулись и отъехали к своим.
         Но назавтра предстояла битва. Потому сей день я не стал читать отцовского письма, отложив это серьёзное дело на потом, спросил только Рифона, вернулся ли отец в Кемет, тот с сомнением ответил: «Не совсем», тогда я спросил, жив ли он, на что он ответил, что он жив и здоров и даже очень счастлив. Последнего я не понял, но вникать пока мне было недосуг, я лишь спросил:
        – Женился, поди?
        Рифон кивнул и хотел, было, сказать что-то ещё, но я не спрашивал больше, а он не посмел говорить без позволения. Это отец приблизил его ради какого-то странного мне развлечения и позволял подшучивать над собой и высказывать все свои мысли, чего никто без позволения фараона никогда не смел. Но Рифон его приближённый, и только отцу решать, что с ним делать. Рифон это знал и скромно отошёл в дальний угол шатра, где начали собираться уже воеводы для совещания перед битвой, но я повелел ему удалиться и даже больше – отправляться в обратный путь, что он покорно исполнил, опасаясь, думаю, оставаться рядом с назревающей битвой.
        Получив сведения от моих разведчиков, я размышлял над ними полную ночь со всеми моими картами, чертил, высчитывал, и думал, что то, что когда-то говорила Хатор о времени и о том, как рассчитать его и использовать, очень бы теперь помогло. Вот если бы можно было выступить моим частям в чётко определённом порядке, через определённое время, а не приблизительно, «когда солнце перейдёт на сторону вечера». Мне пришлось, думая об этом, ещё раз пожалеть, что я больше хотел целовать её, чем говорить с ней, и часто так и делал, закрывая ей рот поцелуями, прерывая разговор любовными играми. Она любила меня, любила, я не сомневаюсь, всегда с радостью принимала меня и мои желания, её рассказ и знания о времени я упустил от того, что она была нестрога со мной и тоже предпочитала ласкать меня, а не учить тому, что знала сама… Ох, я опять думаю не о том…
        Так вот, благодаря тому, что я всё же имел представление о движении солнца в это время года, я заметил точно, когда солнце будет над высокой мёртвой пальмой, что стояла на вершине этих скал по левую руку от нас, и от этого рассчитал, когда выступить каждой из частей. К тому же я учёл направление ветра, дующего здесь, чтобы он нёс стрелы как раз на войско Кесра, которое двигается на нас в известном направлении. Вот теперь на этом собрании перед битвой я и рассказал своим полководцам, кому и когда следует выступить.
        – Вначале, самыми первыми должны ударить лучники, они расположатся по скалистым холмам, когда тень от мертвой пальмы на вершине достигнет подножия, они засыплют врагов идущих первыми. Самых храбрых, лучших вражеских воинов.
        – Повелитель, ты уверен, что впереди будут их лучшие вои?
        – Иначе не бывает. Всегда впереди те, кто способен вести за собой остальных – лучшие, – не сомневаясь, сказал я. И продолжил: – Дале выступит пехота, в середине два полка с мечами, по флангам, – копейщики.
         Я имел в виду отборную пехоту с длинными копьями на всю длину строя. Они должны врезываться в строй противника, ломая его, сминая и деморализуя неудержимым натиском, и когда он уже рассредоточен, станут драться мечами. Щитами им должно прикрыть головы и плечи сверху, а так же со всех сторон, и так, ощетиненные и неприступные, они могут переломить даже наступление конницы. Это я придумал по дороге на эту войну, а копья от трёх локтей до тридцати нам делали и подвозили обозами, пока мы шли сюда.
        – Когда будет смят строй врага и вся пехота, а за ней конница, успевшая вступить в бой, начнут метаться, только тогда следует атаковать и нашим конникам. Тебе, Фарсиан, среди них быть главной силой.
        Воеводы смотрели на меня, очевидно, оценивая, правильно ли я рассчитал наши силы.
        – За скалами стоит нубийский резерв, – сказал кто-то, очевидно полагая, что я забыл, о чём ещё вчера доложили наши лазутчики.
        – Этим уже занимается отряд наших славных пехотинцев-разведчиков, – невозмутимо сказал я. – К рассвету от резерва ничего не останется.
        Все снова замолчали, осознавая и переваривая в своих головах и в сердцах то, что было сказано. Теперь остаётся помолиться всем Богам и на рассвете выступать на врага.
Глава 6. Кровь на камнях, кровь на песке…
        О том, что делают там с Ариком, за этими проклятыми стенами, я понял сразу, как только добрался до здания тюрьмы, куда его втащили. Пока я оглядывал забор и стены, надеясь, что как только они войдут на тюремный двор, Арик вырвется и взлетит, перемахнёт через забор, и… Я торопливо обходил вокруг тюрьмы, глядя вверх, рассчитывая увидеть, откуда он взлетит, но этого всё не происходило. Что он медлит? Что ему стоит растолкать стражников и вырваться, толпы ни на тюремном дворе, ни здесь, за её стенами, уже нет, опасности нет, можно…
          В следующее после этой мысли мгновение, я качнулся от боли в челюсти, куда ударили  Арика, едва я осознал этот удар, второй лишил меня дыхания, он пришёлся под дых. Я сложился, прижав руки к животу, а он, Арик, не мог, его руки связаны за спиной, и следующий пришёлся по шее сзади, вовсе свалил меня на землю. Дальше удары посыпались со всех сторон, и я мог только благодарно молиться, что здесь не носят юфтяных сапог с прочной кожаной подошвой, и подкованными каблуками, как некогда носили у нас на Байкале…
        Ко мне подбежал кто-то из прохожих, я прошептал:
        – Госпоже Зигалит скажите… умет в квартале от рынка… скажите, что…
        – Щас-щас, сердешный… лежи… ах ты, ах ты… што творят разбойные морды, прямо под тюремными стенами, вот распоясались, никого не боятся!
        – И стража городская куды смотрит?! – загалдели вокруг.
        – Я видела, вели одного такого, знать, поймали супостата, пусть вот так же отходили бы!..
         Сколь прошло времени, но меня отнесли всё же к Зигалит, и, едва оставили вдвоём, а она, причитая и плача, стала утирать кровь с меня, раздевать, я сказал ей, наконец:
         – Зигалит, послушай, надо… надо Ария из тюрьмы вызволить… золота возьми, сколь надоть и…
         – Да што Арий, ты-то, с тобой што сделали… хто напал? – стеная и сопя от слёз, поговорила Зигалит. – Страже сообщити надо… теперя говорят, много разбойных шастають, хотять нашу велику башню развалить, всех перессорить… Щас я за лекарем, ты полежи!..
        Пришлось мне собрать все мои силы и прикрикнуть так, чтобы до её сознания дошло, что теперь она должна слушать только меня.
        – Ария надо из тюрьмы вызволить! Немедля иди, Зигалит!.. што хочешь им говори, что умалишённый он, что прокажённый… что угодно, только, чтобы его отдали тебе! Ежли он погибнет… али умрёт в тюрьме, я умру тут же!.. Сюда его надо, ко мне! Только так и я… исцелюсь… Слышишь, Зигалит!?.. – прокричал я, чувствуя, что ещё немного и потеряю сознание от боли во всем теле, оттого, что внутри кровотечение, сломаны рёбра...
        Если я потеряю сознание, мы оба умрём… я должен исцелить Арика до того, как… иначе спасения не будет…
        Потому надо держаться, цепляться за сознание изо всех сил, терпеть эту боль, но держаться, не позволять боли пересилить…
        Я человек, а она только боль… только то, что я чувствую… я её чувствую, не она меня… значит я ею владею, она моя, я не я её…
        Только держаться…
        Если умрём, так и не увижу Аяю… так и не увижу, как она подурнела и стала блудливой, может быть толстой и рыхлой, сырой, пряно пахнущей чужим семенем девкой… я должен увидеть это и только потом я могу умереть… не раньше… потому что тогда я начну рваться к ней из-за Завесы…
        Разум мой мутился, потому я встал и заходил по большой горнице с низким потоком, мне казалось, он придавливает меня, опускаясь… Дышать было больно, я выдыхал кровь, и она стекала мне на подбородок и капала на грудь и на пол…
       Почему же он с тюремного двора-то не улетел? Ар, почему...
      …Потому что двора там и не было. Меня ввели через решётки, тяжёлые двери, я думал, ну, вот сейчас, тут, за забором должно быть пространство, на которое выводят для наказаний, для перекличек, возят еду… Здесь не было ничего этого. Вся тюрьма была монолитом. И, если до этого я не мог вырваться, потому что десятки людей были вокруг, и все они были готовы разорвать меня, едва стража выпустит меня из рук, то здесь, в полутёмном помещении, было не видно углов, сюда выходили окошки камер, а были ещё и такие, что были ямами в земле и туда сбрасывали преступников и оставляли на столько, сколь было присуждено наказанием али пока не отдадут концы.
        Меня же втолкнули внутрь этого самого «двора», грязного и воняющего тухлой водой, потому что его мыли, поливая водой, смывали кровь, рвоту, мочу и экскременты, если и их вытряхивали из тех, кого били здесь… это я понял, пока мне вязали руки колючей верёвкой… когда я понял, что меня связывают и далее только втолкнут в одну из камер али, хуже, в каменный мешок, что были под ногами, откуда доносились стоны и вздохи, я вырвался, и хотел, было, теперь же разбросать их всех, а здесь было-то всего пять человек, я бы вышиб двери и…
        Но в лицо мне влетел громадный кулак… и мне довязали руки, пока я захлёбывался кровью, пытаясь вдохнуть без неё…
        Потом помню себя на вонючем полу, меня полили холодной водой, но не речной, несвежей, она стоит у них тут в каком-то резервуаре, покрытом изнутри слизью гнили, и я будто слился со всей этой грязью и нечистотами…
       Умер я? Наверное, нет, я уже один раз умирал, это было не так… сейчас я просто провалился в темноту…
        Но из темноты вдруг прилетело на меня лицо Аяи, испуганное и напряжённое, она крикнула: «Держись, Огнь!.. вот тебе Силы! Из моего сердца в твое!»…
        И верно, в грудь ударила горячая живительная волна… сердце забилось полнее и ровнее, я потянулся в забытье…
    … после крепко попинали ногами, я начал снова чувствовать вонь, и запах и вкус собственной крови во рту и носу…
        И вдруг началась какая-то ругань, возня, визги, похожие на бабьи:
         – Что это? Крысы… ребята… отовсюду вылезли! – будто кого-то кусают.
         – А-а!
         – Ты плёткой!..
         – Что плёткой, где та плётка, глянь! Мошки какие-то… облепили!..
         – Что это?!..
         – Што за мошки?!..
         – Ай! Кусают!
         – Крысы как взбесились!
         – А-а-а!
        Кто-то побежал с визгом, роняя всё, что попалось на пути, жаль, что глаза мне залила кровь, и я не могу видеть, что за беготня и сумасшествие здесь происходят...
        – А!!! оторвите! оторвите её!
        – Мне в ногу вцепилась! В ногу, а-а-а!
        Кто-то заверещал отчаяннее:
         – Што нога твоя, мне в лицо! Дайте кинжал! Кинжал… што ли… А-А!
         – Ухо себе отрезал, дурак! Што машешь, порешишь кого!
         – Мошки! Мошки в лицо, в рот…
         Опять забегали, базланя:
         – Глаза! Глаза! Не вижу ничего…
         – Што? Хто… хто стучит там? За кем?..
        Вдруг всё прервалось стуком. Я услышал его, как и они, сквозь свои визги и ругань, и весь переполох. Дверь со скрежетом и звоном цепей отворилась, пахнуло свежим воздухом с улицы и запахом… знакомым, похожим на хлеб… Зигалит…
        Я опять провалился в темноту…
        Раздался какой-то разговор. А мои мучители пнули меня в бедро, потом повернули мне голову, грубо схватив за волосы, вырывая безжалостно клоки, превратившиеся в грязную тину, приговаривая:
        – Твой?..
        – Мой-мой! – воскликнул напуганный знакомый голос, значит, не померещилось мне. Это Эрикова Зигалит… Эрик… сам не смог, конечно, если я битый, то и он такой же валяется…
        – Ну што… забирай… Раз твой… ну… ну, ладно… забирай, коль заразный… а то мы б его… вона, закопали бы… он уж помер, похоже… да тут у нас вишь, мухота какая-то… и… вообще.
        – Не знаю… начальник придёт щас…
        – На чёрта ему он сдался, он и не вспомнит, скажем, помер… Да что ж такое…
        – И всё ж-таки…
        – Да  ну его! Забирай быстрее, пока твою дохлятину мухи не обсели…
        – Накажут…
        – Да на черта он, возиться, пускай забирает, сама разбирается с дохлятиной… и так полно крыс…
        Нет-нет, я не мёртвый, я даже слышу всё… и вонь чувствую… а вот и воздухом пахнуло, вынесли куда-то… и свет на лицо… только не вижу, ничего не вижу… Спасибо, Зигалит, хоть не помру в этой зловонной яме, затоптанный злобными свиньями.
        …Уже смеркалось, когда я, изнемогая, дождался Арика. На больших неуклюжих носилках его внесли три дюжих парня, и поставили их посреди горницы, с удивлением оглядываясь на меня.
        – Здеся, што ль, хозяйка?
        – Куды класть-то?
        – Здесь-здесь, спасай вас Боги завсегда! – суетливо проговорила Зигалит, выпроваживая их.
        Вот хорошо иметь дело с образованными людьми, не знала бы она легенд о нас, не поняла бы ничего, лекарей бы притащила, время потеряли и… и конец на том.
       Я подковылял к Арику, еле держась от боли, и протянул к нему руки, его, а вслед за его и мои, кости начали с хрустом восстанавливаться, сосуды соединяться, а излившаяся в полости кровь исчезать, будто её не было – это было самое трудное, обычно кровь я не мог убрать, что вытекло, то вытекло, но сейчас я заставил восстановительные механизмы заработать, что потребовало от меня невиданных ещё усилий. Если бы кровь вытекла наружу, её было бы не вернуть, ту, что внутри, можно было попытаться усвоить... Всё повреждённые органы и ткани восстанавливались Силой, что излучало моё тело и моя душа, я видел и чувствовал все их, и все перебирал, словно бусины, оглаживая волнами своей души, что обрела размеры этой горницы и работала вне меня, и исцеляя, возвращая на прежние места. Я очень редко пользуюсь своим даром, но всякий раз это ощущение могущества и свободы так переполняет и пьянит меня, что я боюсь вознестись и начать думать, что я Бог. Потому, должно быть я и не люблю его, этот свой дар, страшусь его силы, я чувствую, что он сильнее меня… Боюсь представить, что было бы, используй я его направо-налево… А Арик думает, я от жадности не хочу…
       Хотелось застонать, как стонет в забытьи Арик, до чего больно…
      Ничего, Ар, братец, терпи, я чувствую всё, что ты… Сейчас и боль уйдёт, Ар… потерпи… потерпи.
        – Потерпи, Ар… потерпи, братец… потерпи… – шептал я, чувствуя, что на несколько мгновений моя собственная боль становится вдвое больше, его переходит в меня, прежде чем исчезнуть вовсе, я говорил эти слова уже себе, Арик меня не слышал... Да, спасая его, я спасаю себя, и это дорого стоит, вытащить его боль через себя… Это всех прочих людей, я могу исцелять, почти не напрягая сил, Арик – иное, Арика только через двойную боль и кровь…
       Отойдя от Арика почему-то мокрого и всего перемазанного в крови и грязи, с неузнаваемым изломанным лицом, которое под моим влиянием стало прежним, только всё ещё окровавленным и грязным, я наклонился над большой лоханью, в которой, думается, моют посуду, и закашлял кровью… обильно и много, забрызгав всю стену и лохань. Капли крови, падая в воду, бусинами опустились на дно, оставляя красный след, и превратились в несколько кудрявых столбиков красного цвета…
       – Эрбин… Эрбин… што ты…. – Зигалит подхватилась и обняла меня, не позволяя упасть.
       Теперь будет забытьё, переходящее в сон…
     …Я проснулся, ощущая себя здоровым и отдохнувшим, как не чувствовал уже много дней. Больше того, чистым, и в чистой рубашке, после того липкого зловония, в котором я забылся.
        – Ну и спать горазд ты, Ар, я уж очумел дожидаться. Всё же говорил тебе, отдыхать надо, нельзя беспрерывно лететь… и, конечно, чистый ты, что ж я терпел бы всю вонь, в которой тебя вываляли? – Эрик смотрел на меня, и зелёный синяк у него на левой скуле и ссадина на губе были уже старыми и зажившими. – Да-да, я раньше проснулся, я до того здоров был, а ты – нет. Вставай, поесть тебе надо, потом ещё поспишь. Сил надо набираться, брат.
        – Сколь дён… прошло? – проговорил я, чувствуя в горле давно засохшую там кровь, она царапала и не давала говорить, потому я принуждён был прокашляться, садясь на кровати. От слабости всё кружилось и раскачивалось передо мной.
        – Скоро десять, Арик, – сказал Эрик, с каким-то печальным беспокойством глядя на меня.

         В точно назначенное время, когда тень от чуть наклонной сухой пальмы, стоящей на вершине холма, достигла своим концом основания скалистого холма, а вражеская пехота как раз прошла эту отметку двенадцатью рядами своих воев, державших красиво и единообразно отлитые мечи с позолоченными рукоятками, красно-чёрный дождь наших стрел упал на них, накрыв собой, как тучей. Перезарядили луки, и выстрелили вновь, почти так же слаженно, как в первый момент. До поры лучники с особым тщанием прятались там, на холме, но теперь стояли в полный рост и с радостным воодушевлением поливали смертоносным дождём наших врагов. Повалились разноцветные стяги, кровь хлынула на красивые изузоренные позолоченные латы, сверкавшие на утреннем солнце, горевшие на нём красным огнём. Теперь этот красивый огонь погас под излившейся на них алой кровью, не видны стали узоры, померкли стяги и яркие звериные шкуры.
        Кеср отхлынул, отступая, отвёл остатки пехоты назад, перестраивая армию. Тяжелораненые, стеная, остались валяться радом с мертвецами,  которыми была покрыта теперь равнина, как и прорванными и забрызганными кровью, затоптанными стягами, что так гордо реяли над войском Кесра. Те, что ранены легче, кто смог идти и бежать, откатились с теми, кто остался невредим…
       Моя пехота стояла в прежнем порядке. Если Кеср решит двинуть вперёд конницу, я должен буду перестроить мой план битвы. Я зорко следил за перемещениями врагов. Да, на том краю равнины показалась высокая конница, тоже в нарядной одинаковой сбруе, и лошади, хоть и низкорослые, но все как на подбор, даже одной масти. То-то красовался Кеср, отправляясь в поход. Наше вооружение с виду было проще и стоило, конечно, раз в сто дешевле, его не украшало золото и рыбья и слоновая кость, но зато наши мечи ковали самолучшие мастера-кузнецы, как и наконечники для стрел, усиленные свинцом, залитым в них, они пробивали почти любую броню. Поэтому так смялась под ударами наших стрел вражеская армия. Уверен, и мечи с пиками не посрамят войска.
       Пока конники Кесра строились, я скомандовал стоявшим на флангах копейщикам выстроиться, а срединных отвёл назад, за конницу, придёт сегодня их черёд мечами махать, ринутся, а нет, и то хорошо, целее будут.
        – Сомнут, расстроят конницу, тогда твой черед, Фарсиан, – сказал я, подъехав к тестю.
       Он кивнул, вдохновенно блестя чёрными глазами. Я смотрел на него, он старик, старше моего отца намного, но и его веселит, возбуждает битва. Я же теперь так же спокоен, как был, когда раскладывал мои камушки на картах и схемах. Вот и эту схему я отыгрывал, это был самый лучший вариант, самый лёгкий для нас…
      Никакого огня битва не разжигала в моей крови, ничего похожего на то, что смогла разжечь любовь… что ж я, негодный, выходит, царь и полководец, коли в пылу битвы, думаю о поцелуях, дрожащих ресницах и страстном шёпоте, а не о том, как сейчас…
        Стрела просвистела возле меня, вторая… ещё одна почти коснулась лица, когда подоспел ближний всадник и прикрыл меня щитом, о щит ударилось ещё несколько стрел, ещё несколько мгновений, и чернокожего нубийского лучника подстрелили, он выскочил из-за верхушки холма, это из того, резерва, из его остатков… туда бросились несколько моих стражников, около десятка лучников они прирезали на месте…
        И это, вот эта настоящая опасность, Смерть, пронесшаяся на концах стрел возле моего лица, и та не заставила забиться моё сердце быстрее…
       Однако конница Кесра уже пылила, придвигаясь к нам, а мои полки, ощетинившись копьями сквозь почти непробиваемый панцирь, образованный щитами, потихоньку вышли навстречу, один чуть вперёд, второй немного отставая за ним, чтобы не было никакой возможности у чёрных конников на вороных конях, и в золотой сбруе, спастись.
       Всё вышло так, как я задумывал, в точности как я воображал, передвигая свои камушки по карте, так именно я и видел эту битву в моём воображении: мои копейщики «подрезали» конных воинов прямо в бока и подбрюшья коней, а те не могли даже достать их ни короткими мечами, ни копьями, соскальзывавшими с наших гладких щитов…
        Те конники, что уцелели, в ужасе бросили свои копья и стяги, и помчали назад к Кесру, похожие на детей, бегущих жаловаться матери…
        На этом Кеср отвёл свою рать, и на сегодня битва окончилась. Среди моих воинов почти никто даже не был ранен, несколько человек подвернули ноги или расшиблись, спуская со скалистых холмов, одного навылет в плечо ранила стрела, предназначавшаяся мне.
        Когда мы располагались на ночлег, ко мне в шатёр вошёл Фарсиан и, увидев на столе разложенные карты и схемы, испещрённые рисунками и стрелками, а также горки чёрных и белых камней, сказал:
        – Когда ты пришёл к нам говорить, я подумал, царственный юноша решил поиграть со мной, львёнок показывает клычки перед нами, дабы утвердится перед воинами и отцом в том, что он не ветреный и никчёмный галавес, а достойный наследник трона. Но… неожиданно ты оказался не юношей тогда, ты сделал так, что накормил своих волков, оставив целыми моих овец.
       Я усмехнулся:
        – Ну, положим, волками в тот день точно были не мы, это себя я чувствовал глупым барашком, пришёдшим к зубастым закалённым разбойникам.
        – Но ты не дрогнул.
        – Нет, – кивнул я, отодвигаясь от стола. – Я не боялся умереть, Фарсиан, я боялся выглядеть недостойно или глупо, не хотелось позориться перед отцом, а вот смерть не пугала меня.
      Фарсиан побледнел немного:
        – Не говори так. Сегодня я смотрел на тебя, ты был спокоен и холоден, как и теперь, когда сидишь над этими твоими рисунками и камешками. Но Смерть дразнить нельзя.
        – Я и не думал, – сказал я.
       Фарсиан покачал головой, с сомнением.
        – Что это? – спросил Фарсиан, увидев письмо от отца.
        – Это пишет фараон Кемета Кратон, объявляя меня новым царём, – сказал я. – А сам он намерен оставить трон и уединиться с молодой женой в одном из своих дворцов. Так что я фараон теперь, Фарсиан. Ты не промахнулся, пожав мою руку.
        Фарсиан низко поклонился, отступив и прижав руку у груди.
        – Ты достойнейший царь, Гор, да продлятся вечно твои дни!
        – Не торопись, Фарсиан, я ещё не коронован, так что всё пока только начинается, вот, как и сегодняшняя битва.
        – Это великая и великолепная битва, Гор, ты победил, не потеряв ни одного воина.
        Я засмеялся и встал:
        – Ну вот, едва объявил себя фараоном, и посыпалась на мою голову лесть. Битва не окончена, Фарсиан, мы ещё не победили, так же как и я, ещё не вступил на престол, и диадема фараонов Кеми пока не украсила моё чело.
        – За эти пятнадцать месяцев, Гор, ты успел показать себя великим правителем, – покачал головой Фарсиан.
        – Хочешь, я удивлю тебя ещё больше? – сказал я, подойдя к нему и положив ладонь на его плечо, что уже громадная честь, учитывая, что я уже, можно сказать, фараон.
       – Не томи, повелитель, – проговорил мой тесть.
       – Завтра на рассвете к нам пожалуют посланники Кесра с предложениями мира, – сказал я вполголоса.
       Фарсиан просиял, он полностью верил в мои слова.
       – И знаешь, что будет?
       – Мы поедем домой с победой?
       – Нет, так сделал бы Гор, наследник Кратона, оставленный на троне на время. А новый фараон полностью покорит Нубию и приберёт себе все её земли и богатства.
       Фарсиан отшатнулся.
        – Гор… повелитель, не делай этого! Нубия большая, богатейшая страна, с сильным…
        – С сильным царём, ты хотел сказать? Нет, Фарсиан, Кеср не только не силён, он ещё и глуп и самонадеян. Он тратил время и казну, отбирая воинов и коней по росту и масти, изготавливая великолепные украсы на сбрую, шлемы, щиты и оружие, думая, как будет выглядеть его войско, вместо того, чтобы не нарушать заключённого полвека назад мира. Он не придумал, как воевать, считая, что мы разбежимся от одного их вида. Он не собирался биться. За это он поплатится.
      Фарсиан смотрел на меня с тревогой и неуверенностью, но на дне его глаз, я заметил всё же надежду на то, что в моей холодной уверенности есть мудрость прозорливости, а не самонадеянная глупость.
        И знаете что? Он не ошибся в своей вере в меня. Потому что я не ошибся. Но я и не мог ошибиться, никакого чуда тут нет: мои лазутчики доложили мне, что в стане Кесра, в его алом, украшенном золотом шатре, заполненном красивой посудой, коврами, вином и женщинами, и вовсе смятение. Всех наложниц согнали вместе и хотели предложить мне в качестве отступного, вместе с их многочисленными и великолепными украшениями, как и сложенное оружие, всё сплошь раззолоченное и серебрёное.
        Я не принял униженного предложения Кесра, я не принял его молений о новом мире. Нет, вместо этого, я заковал его и отправил в Фивы, а его наложниц на невольничий рынок.
       – Ты наелся чужих храбрых сердец, вместо того, чтобы взрастить храбрость в собственной душе. Ты пришёл красоваться на поле боя, набрав с собой вина и женщин, разукрасив своё войско и себя златом и шкурами леопардов. Ты пришёл посрамить мальчишку-временщика на троне своего отца, выбрав именно этот момент для нарушения старинного договора между нашими народами и странами, но встретился с фараоном, который не простит тебе этого. Потому мы идём в твою страну, оставшуюся теперь без царя, ибо тебя повезут в клетке, как того самого льва, чьё сердце было тебе так по вкусу. У нас львов не едят, Кеср, тебя провезут по столице в назидание иным желающим идти на Кемет, а после казнят принародно, потому что ты вероломный предатель дружбы наших стран.
         Кеср, теперь посеревший и кажущийся уже мёртвым и полупустым хрущом, хотел, было, что-то сказать, открыв рот.
        – Слова не даю тебе, Кеср, право на него ты потерял, когда вступил на землю Кеми.
         Поверженного нубийского царя повезли прочь, на север, в столицу, мы же двинулись на полдень, в Нубию. Двигались мы споро, налегке, отправив большую часть войска назад в Фивы. Мы застали столицу Кесра замершей в страхе перед нами, дворец пустым.
          Вся семья Кесра спряталась, все его советники, все, кто приживался при царе и во дворце, разбежались. Мы ехали по площади уже из пустого дворца, не оставшись ночевать там, потому что он не понравился мне: завешенный коврами, заваленный золотом, душный, как сундук, и провонявший кровью и семенем, оказалось, что непослушных наложниц или нерадивых невольников Кеср мог резать прямо на коврах, по которым после бегали его дети. Отвращение до рвотных спазмов овладело мной. Мой враг оказался нечистоплотным извергом и глупцом, и победа над ним не казалась мне теперь такой уже великолепной. Как мой прадед мог заключить мир с такими? На это мне ответил один из пожилых воевод:
         – Кемету был нужен мир тогда, повелитель. Птах был первым царём новой династии, пришедшим на трон после нескольких лет неурожая, голода, мора и безвластия… Потому его дети и договаривались со всеми соседями как могли, только бы не воевать, потому что на это тогда не было сил, Кеми был еле жив.
        Я посмотрел на этого воеводу и сказал:
        – Теперь мы присоединили земель едва не вполовину нашего Кеми, как думаешь, хорошо это?
        – Ты поистине велик, повелитель, ты смог победить там, где любой другой струсил бы и растерялся.
        – Кратон бы не растерялся.
        – Нет, – согласился воевода. – Но выиграть битву, как ты, завоевать целую страну и какую! Не потеряв ни одного воина…
        – Хватит велеречий, – оборвал я его. – Фараон не любит лести и станет наказывать за неё.
        – То не лесть, мой повелитель, то искреннее восхищение, – воевода прижал ладонь к груди.
        – Я сам решу, где лесть, ты понял? – строго сказал я.
       Как мне не хотелось быть царём, Боги! Как мне хотелось вернуться на ту тихую улочку в Сидоне, где дом одной стороной прилегает к берегу моря… Я отдал бы и их восхищение, и лесть, и трон, и всю эту Нубию за то, чтобы вернуться туда…
       Я отдал на пограбление город и особенно дворец Кесра, с тем, чтобы после спалить его дотла и разрушить до основания то, что останется после пожара. Пусть мои вои потешаться, коли воевать пришлось так мало и малокровно...
       Однако к утру третьего дня оказалось, что вошедшие в раж ратники натворили много бед в захваченном городе. Вокруг дворца на песке было много крови, грабили, дрались, взялись убивать местных жителей, друг друга. Изнасиловали много женщин. Когда я узнал, что убито несколько детей я приказал найти виновных и повесть на площади города.
        – Как же найти, повелитель, все бесновались… – беспомощно проговорил полковой воевода, пожимая плечами.
        – Все?! – рассвирепел я. – Кто те все?! Я не бесновался и не тронул здесь никого, а они невинных детей порешили! Если к вечеру не найдёте, вздёрну всех полковых воевод! Война это война, но не злодейство и разбой! Эти люди не должны ненавидеть нас, они теперь наши рабы и невольники, они станут работать на нас, или ты можешь допустить, чтобы рабы в твоем доме ненавидели тебя?..
       К закату мерзавцев нашли и повесили как собак. А ещё через несколько седмиц мы повернули на север, оставив тут большой гарнизон стражи и наместника. Впереди нас и за нами уже потянулись караваны невольников и золота. Когда мы отъехали от столицы Кесра, я обернулся, чтобы посмотреть на покорённый город. Он казался таким же, как был, когда мы подъезжали, но теперь там не было прежнего духа, он был изгнан отсюда навсегда, и костёр на месте мерзкого дворца Кесра провожал нас, сжигая последнее, что было связано с прежним владыкой.
Глава 7. Золотая победа
       Вернулся Рифон с вестями от Гора, хотя теми весями был полон уже весь Кеми, славная и необыкновенная победа моего сына над нубийцами, присоединение земель извечного врага, с которым кое-как удалось заключить мир, а после не один раз снова и снова договариваться, потому что воевать не хотели ни мой дед, ни отец, ни я, и вот Гор сумел победить их вот этим походом без всякой подготовки, потому что был застигнут врасплох.
       Рассказывая о том, каким он нашёл Гора, Рифон улыбался словно самому себе, или своим мыслям.
        – Он стал так похож на тебя, Кратон. Ты всегда был спокоен и рассудителен и взвешивал каждое слово, прежде чем произнести его. Твой сын ещё совершеннее в этом. Знаешь, что я застал в его походной палатке, когда приехал?
        Я засмеялся:
        – Что же ты мог там застать? Сфинкса?
        Рифон засмеялся, но потом, сказал уже вполне серьёзно:
        – Можно сказать и так. Твой сын ныне сам подобен сфинксу. На его столе лежала целая кипа испещрённых рисунками и схемами папирусов. Эту битву с Кесром он обдумал и просчитал в тысяче возможных вариантов.
       Теперь и я стал серьёзен. Я сам никогда таким не был, как бы Рифону ни казалось. Да, я имел счастливую способность владеть собой и не принимать поспешных и необдуманных решений, но чтобы настолько тщательно, как рассказал Рифон о Горе… Мне просто везло, не было ни одной битвы за время моего царствования, ни одного вражеского вторжения, никто ни разу не нападал на Кемет, нарушив все прежние договоры. Гора хотели поймать на неопытности и растерянности. Но жестоко просчитались, похоже, опасность и страх делают моего сына только спокойнее и умнее – изумительное и редкое качество настоящего правителя.
        История с завоеванием Нубии быстро начала обрастать легендами. Гор ещё не возвратился в столицу, а слухи о чудесной победе, добытой бескровно, уже не только заполнили Кемет и стали выползать за его пределы, но и начали преобразовывать произошедшее в настоящее чудо. Рабы, прислуживающие во дворце, рассказывали, что слышали на рынках и улицах, и с каждым днём рассказы становились всё более похожими на сказки, что я знал с детства:
         – … и раскрыл тогда Гор великия крылья и поднялся над войском кеметским, осеняя его, закрывая от вражьих стрел и копий, и не попала ни одна стрела в кеметца. И полетел Гор далее к войску негодного Кесра и железными перьями из крыльев своих поразил его воев. И разбежались враги в великом страхе, признавая Гора своим царём и Богом. Но не остановился на том Гор, полетел дальше к логовищу поганого Кесра, и выжег горящими своими очами сердце Нубии. И потянулись восхищённые нубийцы в Кеми, и просились взять их невольниками, а земли их соединить с землями Кеми навеки вечные! – вот такую уже почти песнь я услышал впервые ещё до возвращения Рифона.
        Я не мог не поделиться с Аяей, я хотел слышать, что она думает обо всём происходящем в Кеми, и спросил её об этом, когда мы услышали эту песнь не в первый уже раз. Приглашённые артисты пели её для нас, на пирах, которые я устраивал примерно раз в семь дней, как привык делать всегда. Но теперешние пиры не были широкими, как во времена моего правления, когда я использовал весёлые встречи и для переговоров с друзьями, а бывало, приглашал на них неявных врагов, размягчить сердца и в непринуждённой обстановке за кубком и при танцах артисток, фокусах, песнях смешных или грустных, сказываемых, распеваемых сказителями и песенниками. Вот, когда уже в третий или четвёртый раз мы услышали эту историю, рассказанную и спетую с небольшими изменениями и дополнениями, что возникли за это время и появятся ещё, я и спросил Аяю, что она думает по этому поводу.
        – О вашем славном фараоне и его победе? Прекрасная легенда. У вашего Кемета славная история, – улыбнулась Аяя немного рассеянно.
        – Да, только это не легенда, это победа, произошедшая теперь, пока мы были здесь.
       Тогда она оживилась, преображаясь изумлением:
        – Как это пока мы были здесь?! Так это всё сейчас было?! Теперь, вот в эти месяцы? А я, внимая дивным песням,  посчитала легендой давно минувших времён.
         – Нет-нет, вот только что всё и было, ещё армия не успела вернуться в Фивы. Так что ты думаешь? – спросил я, внимательно наблюдая за ней, мне было очень важно, что она скажет и даже как она это скажет, получалось, что её мнение о произошедших событиях и о моём сыне важнее, чем всеобщее восхищение и даже начавшееся было поклонение.
        – Тогда скажу: необыкновенная славная победа! – сказала Аяя, улыбнувшись. – Победить, не потеряв ни капли крови своих воев, разбить армию врага и не слабого, как я поняла, присоединить его земли… – она восхищённо покачала головой. – Он великий царь, ваш фараон, можно гордиться. Это настоящая золотая победа, она покроет славой его имя в веках, а могущество Кемета возрастёт небывало, и будет отныне только прирастать. И знаешь почему?
        Мне стало ещё интереснее:
        – И почему?
        – Я думаю, что величие любой победы не добытом в золоте и новых жирных землях, а в том, как увидели это люди, каким царь предстал пред ними. А он предстал как нельзя лучше: изумительным образцом прозорливости и военной удачи, покровительства Богов или даже прямого родства с ними. Под его руку теперь встанет любой, потому что он непобедим, неуязвим и безупречен. Не знаю, повезло ли вашему фараону, как его зовут?..
        – Гор, – с готовностью ответил я.
        – Гор… не знаю, удача ли улыбнулась фараону Гору, или он, на редкость одарённый полководец, это лучше знаете вы, и особенно те, с кем он победил, но он теперь не просто подобен Богу, как у вас принято считать о царе, он теперь сам Бог.
        Я счастливо улыбался. И почему именно её слова так по-настоящему порадовали меня? Для меня преклонение целой страны перед моим сыном не стоили ничего по сравнению с восхищёнием моей Богини. Мой сын, что так радовал и огорчал меня всю свою жизнь, единственный человек, что жил в моём сердце до встречи с Аяей, стал великим царем, едва примерив корону…
        – Не хочешь встретить их в столице? – воодушевлённо спросил я.
        – Армию? – удивилась Аяя.
        – Армию и фараона. Я с ним знаком, он очень меня ценит и будет счастлив познакомиться с моей женой.
        – Не надо, Кратон… – вдруг побледнела Аяя.
        – Не надо?
        – Не надо мне ехать к царю Я верю, что фараон и вся его семья – прекраснейшие люди, но… мне не стоит даже появляться вблизи трона, я не приношу счастья тем, кто правит. А они не приносят счастья мне…
       Я решил не настаивать теперь же и поговорить об этом снова, когда Гор доберётся до столицы.
       Счастливая гордость наполняли моё отцовское сердце, мне так хотелось признаться Аяе, что этот новый Бог Кемета – мой сын, моя кровь, но я помнил слова Арит, которая предупреждала, чтобы я не упоминал о своём царственном происхождении. Пусть сядет Гор полноправным царём, а я стану никем, тогда и расскажу Аяе, тогда и отправимся к новому фараону, моему сыну, тогда станет не страшно.
        Но Аяя заметила радостное воодушевление, так и не отпускавшее меня, и спросила о его причинах, я и ответил, недолго думая, лишь бы что-то сказать:
        – Мой сын прикупил все лавки нашего соперника, теперь на половине рынков Кеми только в наших лавках будут торговать золотом.
        Знаете, что ответила моя возлюбленная? Я думал она порадуется прибывшему богатству, не вдаваясь в подробности, но не тут-то было, она сказала:
         – Я рада, что ты так любишь сына и гордишься им. Но… Без соперничества плохо, Кратон, начинает лениться и хиреть ум и сердце. Так ты всегда хотел быть лучше твоего соперника, и совершенствовался, в том было движение, развитие. Теперь ты ещё богаче, но разве ты был недостаточно богат?
       Я засмеялся, как жаль, что я не могу сказать правды, не думаю, что и тогда она сказала бы то же. Она смутилась и опустила голову, краснея:
        – Ты смеёшься… я, наверное, сказала какую-то глупость?
        Я обнял её, прижимая к себе, милую:
         – Нет... Нет-нет, просто соперников таких у меня очень много и стремиться есть к чему. К тому же, ты знаешь, я отошёл от дел, теперь вся торговля принадлежит моему сыну.
         – И всё же ты смеёшься надо мной. Прости, что ты видишь мою глупость, я ничего не понимаю в торговле, – она тоже обняла меня, зарываясь лицом мне в грудь.
         О нет, Аяя не была глупа. И очень скоро начала догадываться, что мы живём не так, как живут обычные купцы.
         – Кратон, скажи мне, вот эти рисунки, эти аисты, это же царские знаки, получается, это дом принадлежит царю. Почему мы живём в доме царя?
        На это я легко нашёлся, что ответить.
        – Этот дом некогда фараон отдал мне в уплату долга, поэтому здесь царские знаки, – мгновенно соврал я.
        Но всё же победу Гора мы обсуждали с Аяей ещё и не раз, потому что только о ней и говорил весь Кемет, и обойти эту тему было никак нельзя.
        – Какие восторженные слухи ходят о чудесной победе, добытой едва ли не чудесной силой фараона, рассказы о том наполняют Кеми с каждым днём! – сказал как-то Рифон, допущенный, как и приближённые Аяи до пиршественных трапез.
        – Я не понимаю в воинском искусстве, – сказала Аяя, – но фараон обладает необычайной силой, коли оказался способен растворить силы врагов, даже не вступая в бой. Я слышала, шли несметные рати, закованные в непробиваемые латы, «сверкавшие на солнце нестерпимым огнём».
        – Да-да, прекраснейшая! – подхватил Рифон. – Именно так и было, я видел издали эти рати. Они ещё все и отобраны-то по росту и стати были, и даже кони одной масти и одного роста, холка к холке. Оружие у всех и броня – золочёные.
        – Ты сам видел рати?! – деланно изумился я, прикрывая то, что он проговорился, что делать приближённому купца в ратях?..
        Рифон сообразил и ответил, собираясь:
        – Так я… ну, да, ездил, я… э-э… злато ведь в Нубии, я и разведал, что там и как будет выгодно для нас туда торговлей соваться... Вот уж скажу вам, войско! Сияло златом на солнце, словно воинство Ра! От их мечей и копий искры в небо…
       – А под златом бронза? Думаю, ваши шли с железными мечами и пиками, али со стальными? Варят сталь в Кемете? – спросила Аяя, между прочим, отпивая вина из стеклянного кубка с золотой ножкой.
        Рифон изумлённо посмотрел на меня, а я повёл бровями, как бы отвечая: «Да-да, вот так-то!».
        – Варят, а как же… Последние лет пятьдесят в Кемете лучшее оружие куют. Как пришли кузнецы с востока, настроили особенных тут домен, и с тех пор нет лучше наших клинков и копий.
        А после, много позже, когда уж расходились из-за стола, а Рифон задержался со мной, мы с ним вышли в сад, под сень деревьев, где густо звенели цикады, звёзды в чёрном небе мерцали, будто перемигивались друг с другом и с нами.
        – Как может она знать о мечах то, что говорит? О стали? – сказал Рифон, глядя на меня.
        Я засмеялся, чувствуя, что это изумление радует меня не меньше, чем Аяино восхищение моим сыном. Действительно эта удивительная черта моей возлюбленной – разнообразные и даже кое в чём глубокие знания, не могла не восхищать меня и вот теперь и Рифона.
         – А как она может знать о звёздах? И ещё о многом, о чём иногда рассказывает мне? О таком, что приводит меня в задумчивость на несколько дней, – сказал я. – Я не знаю, друг мой, я не знаю… Кроме одного: я встретил ту, что совершенно изменила мою жизнь и даже меня самого.
        Рифон улыбнулся:
         – Даже я изменился, благодаря нашей пеннорождённой Богине, раньше я относился к женщинам совершенно иначе. Для меня было понятие о женщинах, как о высоких созданиях, намного выше меня, или низких, куда ниже, но никогда как о равных. Но, разговаривая с ней, я будто говорю с мужчиной. А стоит поглядеть на неё… Какая же красота, Кратон… И для чего это странное и непонятно для чего соединённое вместе сочетание?
         Я пожал плечами, улыбаясь. Я был счастлив как никогда ещё в жизни, и с каждым днём моё счастье только росло. Лето скатилось к осени, ветры стали жёстче и суше, пора была переехать в Фивы, вернее во дворец, что я облюбовал для того, чтобы поселиться там с Аяей после того, как Гор займёт моё место.
         Пора, пора была отправиться в столицу, завершить то, что я задумал. Мой сын уже воротился в Фивы, а значит, пора была и мне поехать туда, передать Гору трон перед всем Кеми, познакомить его с мачехой. Немедля после коронации Гора Аяя станет моей женой уже без сомнений и помех, которые почему-то существуют для неё днесь. Увидеться с Виколом, но, главное с Мировасором, чей совет оказался дельным, но обернулся для меня неожиданным счастьем, за что я хочу отблагодарить их. И я хотел показать Аяе Фивы, прекраснейший город на земле, и, наконец, рассказать ей, кто я в действительности, ложь сильно утомила меня.
        Однако я тянул время. Прошло всё лето, разлился Нил, сообщив новый плодоносный год нашим полям, посеяли урожай, и вот он уже созрел, а я всё не спешил в Фивы.
        Не знаю, почему я, решительный человек, привыкший всё доводить до конца и как можно быстрее, теперь, с Аяей, терял свою решимость и иногда, поддаваясь какому-то неясному и необъяснимому внутреннему чутью, поступал не так, как я привык. Вот уже полтора месяца минули, как Гор вернулся в Фивы, а я даже не начал говорить с Аяей о том, чтобы тоже поехать туда. После первого разговора об этом, когда она сказала, что ей лучше быть подальше от трона, я ни разу больше не начал снова этого разговора. Не упоминал о царе и встрече с ним.
        Прохладный, даже жестковатый ветер влетал в окна, Аяя проснулась, и, приподнявшись на кровати, увидела меня, у окна.
        – Ты что? Что не спишь, милый? Не заболел? Али вина лишнего за обедом выпил?
        Надо сказать, вино я всегда пил легко, не пьянел и даже не чувствовал его воздействия на себя, поэтому этот вопрос немного удивил меня.
        – Нет. Я здоров.
        Она встала и, завернувшись в покрывало, подошла ко мне. Я обнял её за плечи.
        – А ты что проснулась?
        – Холодно, – сказала Аяя, прижимаясь ко мне. – Тебя нет, я и проснулась от холода.
        – Да, совсем осень. Надо ехать на юг, там тише ветра, а во дворце в Фивах густой сад и ручьи, стекающие к Нилу, там только и можно проводить зиму, никакие бури не страшны.
         Ветер с улицы влетал в проёмы окон, не защищённые ничем, и выстужал помещения по ночам, пора всё тут снова закрыть деревянными ставнями и оставить до весны.
        – Ты хочешь ехать в столицу? – поёжилась Аяя.
        – Да, пора, – сказал я, обнимая её. – Я хочу, наконец, познакомить тебя с моим сыном и… и полностью передать ему дела. А то будто наполовину сделал…
        – А мы не можем пригласить твоего сына сюда?
      Я погладил её по волосам:
        – Почему ты не хочешь увидеть Фивы? Это лучший город из всех на земле.
        – Лучший – это Авгалл, – сказала и сразу смутилась Аяя. И поспешно добавила: – Но это для меня…
        – Авгалл – город Богов и Богинь, как ты, а Фивы – это земной город. Едем, Аяя, не обижай меня, не обижай моего сына, он единственный, кроме тебя мне близкий человек.
        – Ты же говорил, у тебя много дочерей ещё.
        – Много, верно, но они никогда не были близки мне, я даже не помню всех их имён.   
         – Это грустно. Им, наверное, не хватает тебя.
         – В богатых домах всегда сильно не хватает отцов. Но что мы об этом… Едем, Аяя, мне обязательно нужно в Фивы.
         – Может быть, ты съездишь один?
         Я, конечно, мог бы съездить один и сделать всё, что должен, без Аяи. Но я не хотел этого. Я хотел показать Гору, всему Кеми, ради кого я оставляю трон, я хотел, чтобы люди замерли от восхищения перед Богиней, выбравшей их фараона в мужья. Мой сын божественный победитель, новый фараон при живом отце, но я беру в жёны Богиню.
         Ещё мне очень хотелось перестать лгать, потому что это мучило меня, я должен был следить за каждым своим словом, даже за каждым словом каждого раба, что прислуживали во дворце. А для признания лучшего способа не найти, кроме как показать всё как есть, ведь если я просто скажу ей теперь, что я на самом деле царь, что подумает Аяя? Что я сошёл с ума?
         Но главное, я не хотел оставлять её. Не хотел расставаться, не мог даже представить себе хотя бы дня без неё: проснуться без неё, не обнимать и не целовать её на заре, пробуждая ласками, не видеть весь день, не говорить, не выходит в сад, не пить, не есть вместе, не видеть, как вечером она сядет под гребни невольниц и Рыбы, и те будут расчёсывать, любуясь, её прекрасные волосы, блестящие в свете многочисленных ламп, и не лечь вместе в постель… Нет, я не могу, я даже не хочу этого себе представлять… 
        Вот поэтому я начал настаивать всё чаще, но она всё сопротивлялась и отнекивалась.

        Мы больше месяца провели в Вавилоне, пока Арик выздоравливал. Так что наша гонка до того вовсе не оправдала себя.
        – Вот говорил тебе, отдыхать надоть, ты же нет, упёрся, всё вперёд и вперёд! Что мы выиграли теперь?
        – Просто некоторым из твоих братьев-близнецов надо свою заносчивость как-то побеждать и не всегда сразу говорить дуракам, что они дураки, – сказал Арик. – Иногда неплохо и промолчать.
         – Ну-у… – протянул я. – Ты мне говорил, для чужих ушей не предназначалось… А впрочем, ты прав, в чужой стране надо бы осмотрительнее.
        – Вот за то и получил. Н-да, получили оба, однако.
        И золота потеряли мы здесь тоже немало. То, что Зигалит пришлось отдать за вызволение Арика, потом то, что я оставил ей. Весь этот месяц я прожил весьма неплохо, пока Арик выздоравливал и восстанавливал силы, мы с Зигалит жили как жена и муж, даже сходили к жрецам и узаконили наш брак. Я хотел, чтобы дети, которыми теперь была беременна Зигалит, родились в законном браке, а не были ублюдками, потому что никакое золото не смоет позора с имени матери. Я всегда заботился о своих детях, как мог. Арик поздравил меня и мою жену, и радостно посмеивался несколько дней, но ничего не говорил, потому что он не хуже меня осознавал, что всё это, нормальные женщины, обычные смертные люди, они не соперники предвечным… Он это знал, но в своё время безумно ревновал Аяю к Марею, которого она не видела до самого мига его гибели. Так что, смертный смертному всё равно не ровня…
        – Найдём Аяю, непременно поведаю ей, что ты оженился, и дети скоро будут! – смеясь, сказал Арик, когда мы, наконец, собрались вылететь из Вавилона.
         Я ничего не ответил на это, я сам не был ревнив, и Аяя, я знаю, такая же, так что это не огорчало меня ничем, напротив, я был рад, что у милой Зигалит скоро родятся мои дети. Сердце у меня большое, достанет места и Зигалит с нашими детьми…
     Весь этот месяц Арику пришлось скрываться, поначалу он отлёживался просто, потому что был так слаб, что не мог даже выйти из дома. А после, когда выходил, всегда принимал вид какого-нибудь из местных, ни разу больше на этих улицах никто не видел Арика в его истинном обличье. Прощаясь с нами, Зигалит плакала, она привязалась и к Арику, за которым ей пришлось ходить, и теперь он виделся ей тоже красивым и привлекательным, не таким, как в первый день. Да он и похорошел и помолодел снова, выздоравливая.
        – Ну, ты в Кемете там то-оже обженись, что ли? Неладно энто мущине холостому-от ходить. Эрбин, последи за бра-атом! – растягивая слова и вытягивая губки, просюсюкала моя милая Зигалит.
        Мы переглянулись с Ариком.
        – Я послежу, сказал я.
        После мы расцеловались, причём и Арик тоже обнял невестку и смачно поцеловал в обе щеки с видимым удовольствием, и сладко улыбаясь, а я шутливо «ревновал», и Зигалит осталась, утирая слёзы с румяных сдобных щёчек и прижимая пухлый кулачок.
        И вот мы уселись в самолёт, где теперь свободнее было ногам, потому что убавилось золота.
        – Куда в Финикию летим-от? – спросил я.
        – В Сидон.
        – Почему в Сидон?
        – Там родился Орсег, – сказал Арик. – Но главное, там я встретил Мировасора. Если он вернулся из Кемета, он там.
        – Почему ты уверен, что он не путешествует где-нибудь?
       Арик посмотрел на меня насмешливо:
        – Потому что за свои пять тыщ лет он уже напутешествовался.
        – Чем же он занимается?
        – Учит всех жить. И бесплодно умствует с ещё одним, таким же, с Виколом.
        Вот тут я встрепенулся:
        – Викол? Так Викол тут?!
        – В Кемете, – проговорил Арик, изумляясь. – Ты что, знаешь его? Ах, да…
        – Это же тот, помнишь, я упоминал, что понял, что книжник Викол, учитель Марея, оказался предвечным. Мы узнали это друг о друге в последний момент, он уезжал, а меня в ту ночь собрались убить. Помнишь?
        – Нет, Эрик, ничего такого ты мне не говорил, может быть, хотел рассказать, да когда то было, ты вспомни…
        – Ну да… – протянул я. Действительно, я ничего так и не сказал о Виколе ни Арику, ни Аяе, просто не было случая для этого.
        – А он упоминал о тебе, когда мы встречались с ним в Кемете. И о том, что на Байкале беда, я впервые услышал от него.
        Мы прилетели к Сидону ветреным осенним днём, и первое, что сделал Арик, когда мы спустились с горы, если можно так назвать невысокую кочку, поросшую кривоватыми масличными деревцами, и скалами вокруг, где мы припрятали наш самолёт, это поспешил к морю. Здесь, на берегу, неподалёку от небольшого рыбного рынка, где торговали свой улов рыбаки, сразу же сгрузив его с лодок неподалёку. Мы прошли по берегу, меж камней, по песку, подальше от людей, Арик, забрался на один из них и позвал громко, глядя на спокойные морские волны:
        – Орсег! Царь морей и океанов, всесильный владыка земных вод! Выйди, предвечный Арий вызывает тебя! Предвечные Арий и Эрбин зовут, выйди к нам, Орсег!
        Знаете, что произошло? Ничего. То есть в первые мгновения мне показалось, что море потемнело и как-то даже забурлило, волны злее кусали прибрежные камни, даже земля у меня под ногами загудела от их ударов, Арику замочило ноги, я же успел отойти, и сберёг сандалии, в которые мы переобулись из наших байкальских сапог ещё в одном из первых городов. А потом всё стихло и стало, как было: тихий плеск спокойных вечерних волн. Должно быть, мне показалось это всё, потому что я ожидал, что Орсег появится всё же. Ар спустился ко мне.
        – Ты думал…
        Он усмехнулся, мотнув волосами:
        – Нет, я не рассчитывал, что он выйдет. Но ведь слышал нас, слышал, а, Эр, может, передали ему, но… он слышал точно и не вышел. Гад, а?
        – Гад ещё какой, – усмехнулся я, – мокрозадый.
        Мы с Ариком захохотали.
         – Идём.
         – Куда пойдём? В умет?
         – В умет. Но в тот, где был Мировасор.
         Мы пошли к домам, но заблудились и забрели в какой-то тупик за задней стеной одного из дворов, и здесь с Ариком случилось что-то странное: он побледнел и остановился, прижав руку к груди, даже схватился за стену, у чёрной двери какого-то дома, но тут же, вздрогнув, отдёрнул руку, словно обжёгся.
         – Ты что? Что с тобой? – спросил я, пугаясь, за время пока он болел, я привык беспокоиться.
        Арик осмотрел на меня, зрачки в его глазах стали огромными:
        – Не знаю… не знаю, но что-то здесь… что-то такое, что мне… отчего-то больно здесь и… тяжко… прямо как будто камень положили на грудь… Эр, уйдём?..
        – Идём, конечно, как мы вообще попали-то сюда? – я огляделся. – На берег опять надо, отсюда на улицу выхода нет, только через энтот дом…
        Арик уже спешил на берег, а оттуда через рыбный рынок, с которого уже почти все разошлись, потому что сумерки становились всё гуще.
        Мировасора мы в умете тоже не нашли, на расспросы Арика ему ответили, что старик как пропал скоро два года уже, так и не ворочался.
         – А то три… три… Мож помер? Он же старый, – сказал пузатый целовальник с красной бородой и кустистыми черноватыми бровями. Щёки над бородой у него тоже были красные, как малина, как и нос – целая здоровенная земляничина. – Вам девок-от прислать, хороши господа? Ладные девки, как пышки с маслом.
       Я и Арик одновременно ответили:
        – Да.
        – Нет.
        «Да», было моё, Арик посмотрел на меня и покачал головой.
        – Ты-то что неткаешь опять, Ар? – спросил я.
        – Устал я, Эрик. И назавтра через море лететь, это сутки, и не над землёй, где придётся не сядешь. Встаём рано, на рассвете, учти. На гору ещё взобраться надоть. Так что…
Глава 8. Зимние ветра
         – Я тебе голову выверну и собакам скормлю, ещё раз к тем дверям подойдёшь! – услышала я, приглушённый, но яростный голос Дамэ.
        Боги, кого это он охаживает эдак!? – подумалось мне, и я поспешила в коридор, где и происходил шум. Здесь, в обширном, как и все помещения, длинном коридоре, идущем через горницы и залы громадного одноэтажного дворца, я и увидела Дамэ, нависшего над Рифоном, распластавшимся по каменному полу, Дамэ занёс кулак и прибил бы мозгляка Рифона, если бы я не вскрикнула:
        – Ой, Дамэ! Да ты што!.. Стой! Держися, убьёшь! Убьёшь… – я кинулась к нему и повисла на его плечах. Пожалуй, только я из всех в доме и могла бы остановить Дамэ, силы во мне только и достало бы. Ну и Кратон, конечно, но Кратону незачем опускаться до драк… – Что с тобой сделалося-то, чего ты сбесился?! Кратона же человек! – так же, шипя, проговорила я, оттаскивая Дамэ.
        Дамэ выпрямился, опустив руку, а Рифон отполз немного и поднялся, оборачиваясь, невольники испуганно жались к стенам.
        – Вот я скажу Кратону, за чем застал энтого «его человека»! – сказал Дамэ уже спокойнее.
        Рифон побелел и упал даже не на колени, а лицом вниз, распластался, и, молитвенно сложив руки над головой, шепча и плача, проговорил:
        – Нет-нет, господин Дамэ, пощади!
        – Вон пошёл! Вон! Даже не входи в энтот коридор! – прорычал Дамэ, а я замаячила Рифону, мол, уходи поскорее.
       …Я обернулся на Рыбу, Рифон тем временем испарился, невольники тоже, кто разбежался, кто потихоньку отправился по своим делам, какого ляда в доме так много дармоедов?..
        Я вошёл за Рыбой, она собирала вещи Аяи, наконец, Кратон уговорил её ехать в Фивы, их столицу, там у него тёплый зимний дом, а в этом ветры уж выдули последнее тепло, ни печей, ни даже стёкол, али хотя бы ставен на окнах нет. Ночами было холодно, а днём, несмотря на ветер, по-прежнему очень жарко и близость моря вовсе не спасала. Да, уехать надо, но отчего-то мне так не хотелось ехать в эти их хвалёные Фивы, почти, как и Аяе.
        – Ты-то чего? Ну ладно Аяя, ей всё мерещится, что её там сынок царский, муж наш молодой, отыщет, будто он ждёт, али по городу рыщет аки пёс. Насилу уломал Кратон ехать. Уж и я ей говорила: «Чего ты, девка, артачишься? Ну надо ехать мужику, тем боле, там дом подходящий, не то, што тута. Да и море здеся близко, не ровён час…
        – Чего ж близко, две версты, – возразил я.
        – Вот, ещё один! – нахмурилась Рыба. – Ещё чего скажете? Чего ж тут сидеть, решил муж ехати, стало быть, слушайся, не ломайся. Не то… один уж едва шею-то не свернул…
         – Ох, говоришь неведомо что…
        Мне не хотелось ехать, я, будто чувствовал что-то, что-то недоброе от этой поездки, что-то, что опять испортит Аяе жизнь или… не знаю, я, словно чувствовал снова близость моего бывшего Повелителя. Этого не могло быть, это так странно и так необъяснимо. С тех пор как он извергнул меня, я не должен был Его больше чувствовать, но теперь… словно холодная дрожь пронизывала меня. Будь я хоть раз в жизни болен, я бы сказал – озноб, но я не знал, что такое телесные хвори, потому сравнить моё дурное предчувствие было не с чем.
        Быть может, я просто устал от переездов и перемен, и хотелось остаться где-то надолго.
        – Ну, как же нам остаться надолго, Дамэ? – ластилась Арит, когда я говорил ей это. – Мы ведь не можем сами избрать, где быть, мы невольники госпожи, куда она, туда следует и нам. А потом… предвечные разве живут всё время в одних и тех же местах?
         – Мы с тобой не предвечные, Арит, – сказал я, мне странны были сегодня её елейные речи, она так сердилась и ссорилась со мной весь год, а днесь сам мёд и патока. – Предвечная – только она, а мы – паразиты.
        Арит поморщилась и обняла меня, жарко целуя.
        – Какой же ты паразит? Ты спасаешь её, защищаешь. Как никто…
       Сейчас я вспомнил тот разговор, и мне стало опять не по себе, как и тогда.
        – Ты чего набросился-то на Рифона этого? – спросила Рыба, оборачиваясь ко мне, складывая в лари Аяины вещи и руководя двумя рабынями, помогавшими ей. – Что он, украл чего?
         – Да можно и так сказать.
        Рифон украл не вещь, то была бы чепуха, мелочь, он попытался украсть больше: он подглядывал за Кратоном и Аяей. Я никогда не оставлял дверей в Аяины покои без внимания надолго, я проходил мимо них, чтобы услышать любые подозрительные звуки и прийти на помощь, как это было с Орсегом. Все об этом знают, и этот мерзавец знал, но всё же стоял, прильнув к щели в неплотно закрытой двери. Я подошёл к нему и крякнул, чтобы он опомнился и сбежал в страхе, но он и не подумал, обернувшись, отодвинулся на шаг и открыл дверь шире, чтобы поделиться богатым зрелищем. Я не смотрел, но увидел, конечно, половины мига достало, чтобы взгляд ухватил обнажённых людей, тонкое белое тело Аяи и густо золотистое, смуглое, в больших мускулах, испещрённое странными чёрными рисунками, которые будто играли и шевелились от движений – Кратона, её распушенные волосы, стекающие на постель, качающейся волной, цепляющиеся за его плечи, их объятия, их поглощённые друг другом и обоюдными движениями тела, с натянутыми мускулами, их лица, слияния в поцелуях, они даже не лежали… Кратон, захватил в ладонь её волосы, и стало видно всё тело Аяи, нежное бело-розовое, розовеющее там, где он сжимает её…
         Я оттолкнул Рифона и тихо закрыл дверь, чтобы не беспокоить их, хотя, думаю, им ничто не помешало бы, так они были заняты друг другом… но Рифон на мой яростный толчок и взгляд, лишь проговорил тихо:
        – Давай посмотрим, как любятся Боги! Неужто не любопытно?! Разве ты видишь это каждый день? Так дай увидеть и мне! – жадным шёпотом.
        Вот тут я и потерял остатки спокойствия и схватил и потащил его за шиворот или что у них там в этих их хлипких рубахах, штаны-то от раза к разу носят, тьфу...
         – Ох, подумаешь, увидел он, ну и ладно, што такого, я тож видала… сквозняки, двери-от ходуном ходют… – сказала Рыба, пожав плечами.
        Н-да в зимний дом уезжать надо, но почему же я так не хочу?..
      …Согласившись всё же на уговоры Кратона, я успокоилась, думая, ну что я, в самом деле, Кратон богатый купец, но ведь он не царедворец, как и где Кай может увидеть меня? Да и не вернулся, может быть, ещё домой, всё путешествует, говорил же, что отправился прокатиться по Срединному морю, да так в шторм попал, что на полтора года застрял в Сидоне… вот и катается теперь, чтобы тоску-назолу о негодной жене своей размотать. На это я и надеялась более всего, что он в скитаниях и путешествиях забудет меня…
       Здесь никто ни разу не упомянул его имени, все говорили только о фараоне Горе и его великой победе, но не о сыне фараона Кае. Я искренне восхищалась, как их фараон переломил своих врагов. Причин не верить, не было в то, как об этом рассказывали и даже пели, очень много было тех, кто был в  том походе и своими глазами видел всё происходившее. Я в моей жизни была свидетельницей только одной, страшной кровавой битвы… но о том я не могла вспоминать и не помнила, закрывая, отрезая её от себя. А вот так как Гор, победить и привести всех с собой обратно живыми, и ещё присовокупить богатые земли и тысячи невольников, заполнивших теперь рынки и дома Кемета – это уж, действительно, что-то невиданное и неслыханное, как в настоящем сказе. Даже в этом доме недавно появилось пятеро дюжих чернокожих раба-нубийца. Они-то и несли наши узлы и лари на корабль, что повезёт нас в Фивы.
        – Не грусти, любимая моя, весной снова приедем сюда, тут шипковые розы расцветут тогда, я приказал насажать, – улыбнулся Кратон.
        Мы забрались в колесницу, странную кеметскую повозку, где удобнее всего было ехать стоя, в долгий путь не отправишься, но зато можно самой править и мчаться на большой скорости, что мы и проделывали с Кратоном много раз, уезжая подальше за город. Ему нравилось вначале учить меня управлять странной телегой, а потом, громко хохоча и присвистывая от восторга, катится вместе со мной, когда я подстёгивала лошадь криком без плети: «Давай, милая! Повесели!», и гривастая красотка неслась во весь опор, желая угодить Селенге-царице. Кратон всякий раз удивлялся, почему я не стегаю лошадь, а она делает то, что я хочу.
        – Она просто слышит, чего я хочу, и делает, – улыбалась я.
 …так приятно катиться с ней в колеснице, лошадь слушается её, и правда, будто всё понимает, а встречные останавливаются, узнавая меня, раскрыв рты и видя со мной Богиню неземной красоты… Да, Аяя, я должен показать народу, что сама Богиня Красоты и Любви выбрала меня в мужья, что я избран из всех на земле.

        Наутро, только ещё забрезжил рассвет, я вышел из умета чуть позднее, чем Арик, он остановился у входа, поджидая меня. Он стоял так, будто что-то решал внутри себя.
        – Идём? – спросил я, чувствуя, что он задумал что-то, что не даёт ему покоя.
        – Да, – кивнул Арик, но посмотрел на меня. – Но сначала проверим кое-что.
         – Что? – я поправил плащ на плечах, противный утренний ветер, ночью и у них тут холодно, осень. – Что проверим, Ар?
       Но он не объяснял. Пошёл вдоль улицы, куда-то, куда только он один знал.
        – Куда идём-то?
        – К купцу Авгуру.
        – На черта нам этот купец?
        – Я же говорю, проверить.
        – Иногда мне хочется тебе придушить, – я разозлился, спеша вдоль пыльной улицы за ним.
        – Не злись, Эр, сейчас… только спросим и… чтобы я не думал.
        – О чём думал, что за бред-то несёшь? Скажи, иначе не пойду дальше!
        – Да пришли уже.
        Мы остановились у большого, богатого дома, большие ворота с засовами и привратником, Арик подошёл к нему и сказал:
         – Меня зовут Арий. Я чужеземец, путешественник с Байкала, а это мой брат Эрбин, скажи своему хозяину, мы пришли спросить, нет ли у него весей об Аяе.
         Привратник  подошёл к двери, стукнул, оттуда выглянул невысокий быстроглазый человечек с заспанным лицом, привратник сказал ему несколько слов, тот взглянул на нас и сказал нарочито громко:
        – А может стражу позвать?
        – Да ладно тебе, богатые господа, не бродяги, не зришь, рази?
        – Так знаешь же, господина Авгура нет, токмо отец его почивають, – заиграл бровями маленький.
        Я достал золотой и показал мелкому издали, у него блеснул хитрый глаз, он тут же скрылся за дверью, а привратник вернулся к двери.
        – Вообче-то, господин Авгур уехали в Кемет, там праздники у них, он жрец, самое теперь там дело, хоть Боги и иные, но между собой наши и те дружбы водют. А дома токмо егонный отец, господин Гумир, – объяснил привратник.
       Я всё равно ничего не понял, но виду не показал и протянул ему золотой, однако он начал отказываться…
       Тут нам открыли двери, причём обе створки, хороший знак, здесь точно имя Аяи что-то значит для хозяина. И у меня взволнованно задрожало в груди, неужели мы сейчас что-то узнаем или даже… а если она здесь?..
        Проходя в дом, я щёлкнул маленького нахала по носу и монетки не дал ему, за одно упоминание о страже я убил бы теперь любого, не то, что этого паршивца.
        Мы вышли из дома Авгура, где случайно остался на ночлег его отец Гумир уже после полудня. Он столько рассказал нам об Аяе и её приключениях в Срединном море, что мы с Ариком сидели, раскрыв рты и изумляясь, как это нам удалось найти человека, который так много времени провёл с нею рядом. От него мы узнали о нескольких годах жизни Аяи. О том, как она села на корабль Гумира в водах огромного холодного океана так далеко на востоке, «что сюда мы шли четыре года…» и об Орсеге и о том, как долго и терпеливо он осаждал Аяю и как едва не потопил корабль, как она пряталась здесь от него и даже звалась другим именем, чтобы Повелителю морей было не найти её, как вышла здесь замуж за прекрасного юношу, но когда узнала, что он сын кеметского фараона и наследник, сбежала…
        На этом месте я думал с Ариком сделается припадок. Он заходил по большой, заставленной богатой мебелью горнице туда-сюда.
        – Когда это было, Гумир? – спросил он, дрогнувшим голосом.
         Гумир захлопал глазами и сказал:
        – Дак… дайте Боги памяти… ну, с год уж… нет, поболе теперь…
        – А жили они долго здесь? В том доме, на берегу, где рыбный рынок недалеко?
         – Откуда ты знаешь, в каком доме они жили? – изумился я.
         Белый, как белёное полотно, Арик покачал головой, волосы сосульками свисли с косиц.
         – Я знал, Эр… не поверил сам себе… Слышал её голос, я слышал голос, Эр… И не вошёл. Постучал токмо, не открыли, я и ушёл… ушёл, на Байкал утёк… а она была рядом, прямо за стеной… – он поднял голову. – Так долго жили тут? 
        – Недолго, господин, я не припомню, не всё и знаю… а только повёз я госпожу Аяю снова на моём корабле, не убоялся гнева Повелителя Орсега. Но он и явился и… в-общем… сладили они как-то, по дружбе всё... Да токмо… не особенно. Орсег, Морской царь, хотел жениться на госпоже Аяе, но она никак не соглашалась, вот и…  вскоре рассорились, и запер он её на острове Кипр в Срединном море.
        – Погоди, Гумир, так она на острове этом теперь? – Арик подскочил.
        Гумир закивал:
        – Да-да, только там и может быть, ни одному кораблю нельзя увезти оттуда госпожу.
        Я тоже поднялся.
        – А вы?.. Вы же не обидите госпожу Аяю? Рыба рассказывала…
        – Рыба?! – обрадовано встрепенулся я. – Так Рыба жива?
        Гумир кивнул:
         – Так именно, господин Эрбин, Рыба и Дамэ – спутники госпожи, они охраняли её, помогали во всём, вроде как рабы, а на деле почти как семья, – с готовностью ответил Гумир.
       Вот это было удивительно, уж я-то точно знал, что Рыба обычная женщина, как выходит, что она жива по сию пору?..
       Но старик Гумир продолжил:
        – Рыба много поведала мне ещё во время плавания нашего, как госпожа Аяя убивалась по тем, кого оставила на Байкале, ни жива, ни мертва была. Но Рыба говорила, погибли все. Вот как раз ваши имена и называла. А токмо вы живы? – расширив глаза, проговорил Гумир.
        – Ошиблась госпожа Аяя с нашей смертью, старик. Живы, и ищем её по земле уже…
        – Я знаю, кто вы такие, и она тоже, Богиня, – улыбнулся Гумир тоже вставая. – Я отвезу вас на Кипр. Сей же час велю готовить корабль.
        – Не надо, мы доберёмся быстрее без корабля, – сказал я. – Спасибо, как ты помог, никто не помогал.
        Гумир ещё долго навязывался с помощью, едва отнекались, чтобы поскорее выйти.
        – А ведь я с Гором пришёл сюда, в Финикию, – сказал Арик, когда мы едва не бегом добрались до нашего самолёта. – Только я сошёл в Арваде, и только позже сюда приехал, как я мог подумать… а он встретился с ней, вообрази, едва я сошёл с корабля, буря понесла его к ней. Я помню тот шторм, много кораблей погибло, люди молились Орсегу, чтобы не губил моряков. А это Орсег на неё злился…
        – Далеко до этого Кипра? – спросил я, усаживаясь на лавку в самолёте.
        – Нет, Эр, это рядом, ещё до заката будем.
        И мы полетели, я удивлялся и не верил, что Арик мог вот так, вдруг поддавшись своему чутью и в самом деле найти её, найти человека, скорее всего, единственного в Сидоне, да во всей Финикии, кто столько знал об Аяе.

        Я отправился к Мировасору и Виколу, рассказать о моих планах, послушать их стенания о моей необъяснимой глупости и погубленной судьбе, но Мировасор мой друг и когда ещё мне встретиться говорить с ним? И всё же вначале я встретился с сыном. Я хотел увидеть его наедине, поговорить, поздравить, обнять, в конце концов.
        Аяя осталась в южном фиванском дворце, где раньше жила царица, но после смерти моей жены дворец пустовал уже много лет, и вот теперь, отделанный заново, принял новую хозяйку. Он был значительно больше того, что мы оставили на берегу, красивее, сад вокруг – это целый город и всё это едва за чертой Фив, легко доехать на колеснице. Здесь не было неприятных зимой сквозняков, потому что построен он был иначе, богатые настенные росписи украшали его, мебель из золочёной берёзы, это чудное дерево возили к нам издалека, с севера. С бассейнами и фонтанами во внутреннем дворе, словом, за этот дом мне не было стыдно перед Богиней. К тому же перед тем как отправиться во дворец к Гору, я получил от сына его подарки для моей молодой жены, вернее, пока невесты, и оставил её рассматривать их, а полюбоваться было чем: лари с золотыми украшениями в здешнем кеметском стиле, с широкими ожерельями-оплечьями, коронами с многоярусными колтами, многочисленными браслетами, поясами, серьгами и кольцами. А также наряды, ткани, шкуры тигров и пантер, привезённые из Нубии. Гор не мог знать, что куда лучшим подарком для будущей мачехи была бы пара ларей с книгами…
        – Сын мой! – я раскрыл объятия.
        И мой Гор, мой дорогой мальчик, возмужавший, улыбающийся, но с каким-то грустным блеском в потемневших голубых глазах, обнял меня, прижавшись, совсем как когда был ребёнком. Я всегда любил моего сына и много времени уделял ему и проводил с ним. Я сам был обделён отцовской любовью, да и умер мой отец, когда я был ещё мал, а потому мне не хватало её всю жизнь, и моему сыну я дарил её будто и за себя.
        – Ты не привёл свою невесту? – спросил Гор. – Отчего? Говорят, она несравненная красавица.
        – Я познакомлю вас позже, – сказал я, рассматривая его лицо.
        – Ну что же… жаль, но это твоё решение, – сказал Гор, не слишком огорчаясь. – А я теперь же представлю тебе твою невестку.
        Он подал знак, и раб с готовностью выскочил за высокую позолоченную дверь, двери в покоях фараона, как и мебель и посуда могут быть только из золота, Бог на земле не может касаться или взирать на простые или некрасивые вещи.
       Пока мы ждали прихода Уверсут, Гор рассказал, как женился на ней. Это показалось мне правильным решением и вообще замирение с Фарсианом  и то, на каких оно условиях, когда Кемет получил лучшую в мире конницу порадовало меня ещё больше.
        – Ты умён, сынок, как никто.
        – Потому, видимо, ты и оставляешь меня на троне, чтобы ум мой не перебродил в уксус? – усмехнулся Гор.
        – Ты влюблён в Уверсут? – спросил я.
        – Нет, – спокойно ответил Гор, и в следующее мгновение вошла моя невестка.
        Не знаю, чем ему была не по нраву эта прекрасная девушка, так похожая на своих соплеменниц, она была одета по нашей моде, в белое простое платье, но с обилием украшений. Единственное, что не слишком понравилось мне – это как много косметики было на её юном лице, за всей этой сурьмой, белилами и охрой я почти не разобрал её черт. Я поприветствовал и даже обнял за плечи мою невестку, целуя в щёки, плотные и гладкие. От неё плотно пахло немного мускусом, немного ирисом и почему-то сандриком, этот последний запах очень шёл к её терпкой красоте. У неё восхищённо блестели глаза при виде меня, наверное, то, что я настоящий фараон, а её муж ещё только будущий, сильно действовало на неё. Так, что она едва могла произнести хоть слово. К счастью, вскоре Гор отпустил её, и мы сели с ним побеседовать, угощаясь сушеными персиками, виноградом, лепёшками и запивая всё это славным лёгким вином из лепестков лотоса.
        – Почему ты не весел, Гор? – спросил я. – О тебе слагают песни, а ты ещё не стал даже фараоном. Неужели всё грустишь о своей потере? Неужели тебя не развеяла даже тяжкая царская доля?
        – Развеяла, отец, – сказал Гор. – Спасибо, что ты придумал мне это испытание, и спасибо, что не хочешь отменить его, а намерен и всю тягость власти перенести на мои плечи, потому что… Я не знаю, что бы я делал иначе… Сбежал бы, наверное, и искал бы её, пока не нашёл.
        – Если она оставила тебя, стало быть, не любила – сказал я. – А если так, забудь её.
        Гор кивнул и сказал:
        – Впредь мы не будем больше говорить об этом, хорошо, отец? Только ты впредь не спрашивай меня, отчего я грустен. Ведь и невесёлый человек может стать великим царём, а?
        – Тебя почитают как Бога, а ты даже ещё не фараон. Так что ты станешь величайшим из царей, мой сын.
        Он улыбнулся и кивнул.
        – Так, когда ты познакомишь меня с мачехой?
        – Пока ещё Аяя только моя невеста, я хочу вначале передать тебе корону, а уже после жениться.
         – Почему? Хочешь проверить, не сбежит ли твоя красавица, когда узнает, что ты больше не царь. Кстати, как ты будешь называться? В Кеми ещё не было бывших фараонов.
         Этого я не знал, но думаю, наши законники нам помогут в этом.
         – Викол точно поможет, он, по-моему, знает всё о том, «как надо», – усмехнулся Гор.
         – Я собираюсь навестить его и Мировасора в ближайшее время.
         – Это хорошо, то-то, наверное, соскучились! Два мудрых скорпиона глубокомысленно шуршащих в тесном горшке! – наконец засмеялся Гор, вполне живо и весело, как прежде…
        Я захохотал, так точно сказал он о наших предвечных мудрецах. И хохотали мы долго, вспоминая много моментов, казавшихся нам смешными.
        – Ну, теперь расскажи мне, наконец, как же тебе удалось так победить Кесра? – сказал я, удобнее устраиваясь на подушках.
Глава 9. Конец пути
         Мы не застали на Кипре Аяю, зато нашли там кое-что другое, что поразило наше с Эриком воображение. Там строили храм-святилище, посвящённый Богине Красоты и Любви. Аяе. Так и было сказано.
        – Она родилась здесь, на нашем острове! – восторженно сообщили нам, как некое откровение.
       И, когда мы, недоумённо переглянувшись, спросили:
        – Здесь родилась? И кто же родители?
       Нам ответили с неподдельным изумлением:
        – Родители! Это сама Красота, какие уж тут родители! Вон там, на берегу, мы вам покажем. Из солнечных лучей, чистой морской воды и белой пены! Это видели люди, они сразу поняли, что Богиня почтила их, вышла на берег. Вся красота мира! Чудо красоты, чудо доброты и прелести, внушающая любовь даже мёртвым камням…
        Нам говорили это у ступеней строящегося храма, небольшого, из белого мрамора и песчаника с круглыми арками, лесенками и колоннами. Стены уже почти подвели под крышу, но уже совершали здесь хвалебные песнопения и танцы, посвящённые Богине Красоты и Любви, а на алтарь, выточенный из цельного куска идеально белого мрамора, складывали охапки цветов. Сказали, что вскоре будет здесь и статуя, изображающая Богиню, что скульптор уже работает над этим.
       – Кто же позирует скульптору? Сама Богиня? – спросил Эрик, взглянув на меня, может быть, мы сейчас узнаем, где она...
       – Богине незачем позировать, кто видел её однажды, запомнит навсегда. Скоро статую отольют из серебра и злата! – был нам сказано с гордостью.
       Мы с Эриком посмотрели друг на друга молча. Пожалуй, я не видел ещё такого культа ни в одной из стран, что мы пересекли, такого изумительно светлого и даже какого-то трогательно милого, словно это дети выбрали себе предмет поклонения и теперь с восторгом превозносят его. Храм утопал в зелени чудесного сада и рощи, заполненных пением птиц и бабочками. Я смотрел на всё это и думал, если бы не Аяя, а я мог говорить со всеми этими тварями, я попросил бы их отвезти ей весточку, как она некогда отправила мне, и она бы знала, что я жив, и не выходила бы за Гора, не слаживалась бы с Орсегом… она никуда не ушла бы… Или ушла? Или она ушла не потому, что меня больше нет? Я мучаю себя, а она живёт и не помнит, она счастлива новой любовью…
        Нам показали и место, где из морской пены родилась прекрасная Киприда, как они назвали свою Богиню, нашу Аяю. Это был небольшой полукруглый песчаный пляж тут и там забросанный черноватыми камнями и осколками скал, ничего в нём особенного не было, кроме того, что здесь родилась Богиня.
       – Весной сильные бури разрушили берег, – пояснили нам. – Но Киприда вышла на берег именно здесь.
        Мы сели здесь на один из камней, бессилие навалилось на меня. Столько времени носиться по всему миру и ничего не находить, а потом узнать всё, что происходило с ней в это время, понять, что ты был рядом, рядом, только руку протяни, только окликни…
       Волны набегали на берег, спокойно и даже вяло, оглаживая светлый песок, будто растопыренными пальцами.
       …И я подумал то же, когда смотрел на эти спокойные волны, голубая вода, тихая маленькая бухта, купаться здесь, должно быть, большое удовольствие: тихо, скрыто ото всех. Люди видели… Какие люди? Что им было делать здесь? На лодке подходить – незачем, наверх едва можно подняться, что занесло этих людей на потаённый берег?.. Пеннорождённая Богиня… А ведь я знаю её сызмальства, намного раньше Арика, и помню с той, первой встречи. У моста через реку возле их мельницы…
        – А знаешь, я Аяю узнал ещё до Марея, до того как она появилась во дворце, – сказал я, посмотрев на Арика, устало сидевшего рядом. – Я перевозил часть моего золота, как раз в ту пещеру, где мы с тобой обретались надысь. Так вот, вёз на простых подводах, для всех как посуду да тюки с тканями. Всегда так делал, никто ни разу не усомнился в том, что там, все верили моим словам. Она одна углядела, что я везу, никто никогда не мог понять, я отводил глаза людям довольно легко… а она… девчонка совсем тогда была, маленькая, годков десять, в рубашонке посконной, возле шейки оттопыривалась чуть-чуть, тесёмка ослабла… Так и сказала: «Не проедут тут, дядька, твои подводы, больно тяжело гружены, золотом… А все думают – черепки!», и показала, где брод. Я запомнил её… и брата её, мерзавца. Его прибили, кстати, в ту самую ночь, когда чуть не прикончили меня, я сам видел на улице: он выбежал из кружального дома без портов, тут ему кистенём и… но, туда и дорога... – я поёжился, вспоминать ту ночь было тяжело. Но об Аяе думать приятно, а потому я продолжил: – Девчонка с мельницы, сразу запала в голову, я всё думал, как она углядела, что золото везу, никто мой обман не мог распознать. Вспоминал её, а потом, гляжу, она во дворце… Вот как. В простой рубашонке, носочки на тоненьких лодыжках, сажа на мордочке… Потом училась, как даже Марей не учился, как ни загляну к Виколу, она всё там, то на полках, то у стола, пишет, бывало, рисует, пальчики в чернилах… я бесился, сам не мог понять, чего… всё думал, из-за Марея, что она его с моего пути сбивает,  эта чёртова девчонка… Мукомолкой прозвали, свекровь, Галея, с её языка первой слетело, не могла отнестись к сироте сердечно, ревновала сына к ней или что, но пренебрегала вовсе, да и прочи, вслед за царицей… А теперь храм ей строят, всерьёз ведь поклоняться намерились.
        – Ты зря то время помянул, Эр, – хрипло произнёс Арик, не глядя на меня. – Как вспомню, какая она ко мне в лес из Авгалла пришла, что вы с нею сделали, придушить тебя хочется…
        Я вспыхнул. За то, что толкнуло Аяю в его проклятый лес, мне было стыдно, как ни за что иное, потому что как бы то ни было, до этого ни злодейств, ни преступлений я не совершал, а с Аяей…
         – Что ты, в самом деле, я подумать не мог, что они… что осмелятся… что вообще такое удумать могут…
         – Ты мог удумать, а рабы твои не могли! – скривился Арик с отвращением.
         – Я… я же… я не…
         – Ой, ладно, заладил тоже… хватит, и так тошно, – отмахнулся Арик, отворачиваясь.
        Мы сидели молча довольно долго. Мне не хотелось вспоминать о том, что так разозлило Арика, я никогда об этом не думал, знал, стану думать, сам себя со свету сживу, я успокаивал сердце тем, что не хотел ничего плохого. Ведь не хотел. Ну не хотел же… хотя это, конечно, ложь, хотел. Хотел и убить, уничтожить её намеревался, для того и похитил. Это уж как увидел в тайной горнице той, вдруг такое возбуждение овладело мной, что… Вот тогда и стала мне понятна истинная причина моих поступков в отношении её. И после уж надумал оставить её себе и жалел, что сорвался, что просто не соблазнил, как всегда мог соблазнить любую женщину. Но, должно быть, она и была послана мне именно для того, чтобы я совершил преступление и от этого прозрел. И на себя посмотрел иначе, переоценил свою жизнь, самого себя, мне перестало нравиться быть самолюбивым слепцом, и, наверное, если бы не тот стыд и не прозрение, произошедшее в связи с ним, не было бы после и того Эрбина, что с Арием спасал свой Байкал от нашествия полуденцев... Эх… испытание для неё чудовищное, но и для меня чистилищем вышло.
        А теперь…
       Я смотрел на воду и думал о том, что говорят все эти люди о своей Богине, почему «Пеннорожденная»?
       – Как думаешь, они просто увидали её обнажённой, выходящей из воды? – сказал я.
        – Конечно, так именно и было, – прозвучал чей-то знакомый голос, и мы оба выпрямили спины, оборачиваясь.
        Орсег говорил с нами. Как всегда голый, едва прикрыв срам, и бронзово-смуглый он вышел из-за ближайшей скалы и, шлёпая по кромке волн белыми подошвами, подошёл к нам. Интересно, почему-то подумал я, а почему у него не расквашивается кожа на ладонях и стопах, если он всё время в воде?
        – Потому что, Эрбин, я не простой человек, как вы с братом, байкальские царевичи, а настоящий Морской Бог.
        Этого было достаточно, чтобы Арик ринулся на него. Он сорвал его с земли и вместе они взвились в воздух, вцепившись друг в друга, пока Ар не попал Орсегу с широкого размаха в лицо, а тот Арику, из-за этого оба упали в воду с высоты сорока локтей. Брызги разлетелись широким столбом. Чёрт подери вас совсем, надо как-то остановить их, прикончат ведь друг друга… но пока они в воде или в воздухе, я ничего не могу сделать. Надо вернуть их, как-то вернуть на берег.
        Арик вылетел из воды, разбрасывая брызги. Подлетел ко мне и опустился на берег с разлёту, не рассчитал и покатился кубарем. А Орсег уже выходил из воды, но Арик успел встать, весь перепачканный в песке. Главное не дать им сцепиться снова. Но теперь я был настороже и, едва заметил, что Орсег ускоряя шаги, намерен снова броситься к Арику, а тот уже пригнулся для прыжка, я сам напрыгнул на Орсега, сбил с ног и сел на грудь. Арик подскочил, размахивая кулаками, хотя по его лицу уже текла кровь из разбитой скулы. Но я предупредил его нападение, оттолкнув от Орсега.
        – Арик, стой! – вскричал я. – Остановитесь оба!.. Ар!.. Ар, прибьют тебя, достанется и мне!
       Орсег захохотал и я с удовольствием двинул ему в зубы, от чего хохот прекратился, перейдя в бульканье, и Орсег, попытался сбросить меня, но я схватил его ладонями за голову и, дёрнув за густые волосы, с ненавистью прошипел в лицо:
        – Дёрнешься, я тебе глаза выдавлю, будешь безглазой рыбой!
        Орсег сверкал ярко-зелёными презлющими глазами, дрожа ноздрями, потом сказал, дёрнув побелевшей от злости губой.
        – Отпусти… Пусти, всё…
        Я ещё раз для верности дёрнул за мокрые патлы, перемазанные в песке, ткнув его затылком в песок, и поднялся, но Арик напустился на меня:
        – Какого чёрта ты отпустил его, дай, я его прикончу! – он рванулся опять к Орсегу, поднимающемуся на ноги. Оба они были грязные и подбитые и сверкали глазами до сих пор.
        – Силы неравны, вас двое, – проговорил Орсег, сплёвывая на песок кровь с разбитых губ.
        – Ах ты!.. – Арик рванулся, было, опять.
        Но я удержал его, уже оттолкнув в грудь.
        – Уймись, Ар! – проговорил я вполголоса, напоминая, что вообще-то мы искали его. – Пришёл же он зачем-то.
        – Зачем-то? – заорал Арик, выглядывая из-за моей спины на Орсега. – Ясно зачем, поглумиться, мразь. Как тебе, рыбья морда, приятно было мне жилы тянуть, врать?! Сволочь… У тебя не кровь в венах, а вода, и вместо сердца – дохлая медуза!
        – Высказался? – равнодушно спросил Орсег, поняв, что продолжения драки не будет, остыл и занимался теперь больше разбитыми губами, а не разговором. – Да, соврал, и что? Почему я должен был уступать тебе? Я не знал тогда, какая она ш-шлюха! Предстала чистой, как заря, а на деле спит со всеми подряд, др-рянь…
        – Что?! – опять рванулся Арик.
        – Да то! – огрызнулся Орсег. – Со всеми, с каждым, кто рядом!
        – Ар, да он нарочно! – я обхватил Арика, удерживая его. – Остынь, подумай!
       Арик взглянул на меня и остановился, в его прозрачных глазах мелькнуло что-то, кроме ярости.
        – Тебе завидно, что люди возводят ей храм, а у тебя нет ни одного на земле! – сказал Ар Орсегу.
       Орсег взглянул на нас, и усмехнулся, качнув головой, с волос посыпались ошмётки мокрого песка.
        – Ты не найдёшь её, Арий, не потому, что плохо ищешь или тебя не везёт с помощниками, а потому что её не найти и не поймать, она ускользает ото всех, чтобы всё больше взрывалось сердец… Она – дрянь, оставь её, как оставил я. Затем я и пришёл.
        Арик смотрел на него, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться снова. А Орсег продолжил:
        – Отсюда утекла как-то!.. – зло проговорил он. – Никто не должен был увезти её! Никто! Никто, ни один мореход не смел взять эту негодяйку на корабль! Никто и никогда не смел ослушаться меня, ни один моряк не пошёл бы поперёк Орсега, самоубийц нет. А она утекла! Утекла! Как?! Ты сам подумай!..
       Арика трясло, я же видел, что происходит проклятое представление, которое Ар не способен распознать, ослеплённый яростной ревностью.
        – Что, Орсег, ничего не получил? По усам текло, а в рот не попало, вот и ругми ругаешь теперь, да? – сказал я, усмехаясь. – Конечно, женщина – шлюха, если досталась другому, а не тебе.
        Орсег побелел, даже подался вперёд, собираясь выкрикнуть ещё что-то.
        – Остановись и подумай, прежде чем сказать, Орсег, – негромко проговорил я, выразительно глядя ему в глаза. – Если мы трое сейчас убьём друг друга, кому-то станет от этого хорошо?
        Орсег откинул голову, с прищуром посмотрев на меня и Арика, и постояв с мгновение, отклонился уходить к воде. И всё же обернулся и произнёс через плечо, будто невзначай, но, думаю, приходил именно для того, чтобы это и сообщить нам:
        – Да, она в Кемете, если надо вам. А я… Я всё равно расквитаюсь. Найду её, где бы ни пряталась и… расквитаюсь.
        С этими словами Орсег разбежался и сиганул в воду, описав в воздухе большую дугу. Я обернулся на брата, он опустился на камень, бледный и страшный сейчас, даже будто старый, он даже кровь со скулы не удосуживался стереть, она текла по щеке, он тиранул струйку зло, размазав до виска. Я сел рядом.
        – Эк разобрало предводителя осьминогов… – хохотнув, сказал я, пытаясь приободрить его хоть как-то.
        – Что ж делать-то, Эр? – проговорил Арик, и было неясно, делать с Орсегом, с Аяей, муками ревности или разбитой скулой, отчего окривели и он, и я.
       Что я мог? Только толкнуть его плечом в плечо товарищески и молча сидеть рядом. Он страдал, потому что не мог перенести мысли о другом у Аяи, тем паче многих, а я радовался, что та Аяя, что тревожит и звенит во мне уже три сотни лет, превратилась в обычную альшенку, каких тысячи веселятся на земле, что струна потрепалась и обвисла, и больше не звенит, и я смогу спокойно и счастливо жить дальше. Мне стало легко и радостно на сердце, как бывает, когда избавляешься от долгой боли. Правда она немножко саднила ещё где-то в глубине, но не может такая долгая заноза сразу покинуть сердце, не оставив хотя бы маленькой ранки...

        – Не верю глазам, Кратон! Наконец-то удостоились лицезреть солнцеподобного фараона! Устали уж от безвластия, что за блажь пришла тебе, удалиться так далеко и так надолго? – Мировасор раскрыл руки, как для объятий, но вместо этого лишь низко поклонился, никто не смеет касаться фараона.
        – Какое же безвластие? У Кемета новый царь, – усмехнулся я.
        – Мы с Миром не разделяем всеобщего воодушевления по этому поводу, – сказал Викол, выходя на свет из полумрака. – Приветсвую тебя, славный Кратон!
        И тоже склонил бритую голову, правда на ней обильно и густо выросла короткая седая щетина, давно не выходил, стало быть, с этой щетиной он казался старше.
        – Приветствую и вас, предвечные друзья мои. Угостите царя славным вином?
        Невольники уже несли блюда и кувшины, суетясь, и стараясь понравится. Предвечные будто соревнование устраивают для рабов, кто лучше прислуживает, тот получает подарки и отличия, развлекают так свои холодные души и твёрдые сердца. Не захочешь никакой вечной жизни, когда тебя радуют лишь такие вещи…
         – Что это за странная история, Кратон, с твоим уходом от власти? Мы с Мировасором ничего не поняли. Очередная легенда в духе этих, новых, о бескровной победе?
        – Никакой легенды, я оставляю трон Гору. Он уже достаточно зрелый муж, чтобы быть царём. Я же не виноват, что оказался слишком молодым отцом.
        – Какая ж тут вина… Пусть даруют Боги тебе долгих лет, царствуй на славу Кемета ещё долгие лета.
        – Благодарю, Викол. Но тогда Гор будет ждать своей очереди до седых волос. А мне не хотелось удерживать сына вдали от трона. Он проявил себя прекрасным правителем, достойным царём.
       Викол переглянулся с Мировасором и, отпустив рабов, сам налил вина в кубки.
        – Нам вовсе так не кажется, Кратон, уж прости нас. Этот мир с разбойниками, да привлечение Фарсиана в ближнюю царскую дружину… Ребячество и более ничего. И для чего он это затеял? Ради того только, чтобы дочку Фарсиана взять? Неужто ты иначе считаешь?
        – Фарсиан – славный воин и всегда был верным мне союзником, как и его племя, лучше конников ещё поискать, это сильные люди, способные на героизм и преданность, – возразил я. – Что до Уверсут, то я рад, если мой сын забыл свою прежнюю бесплодную страсть и счастливо женился на дочери своего ближнего воеводы. Не этого ли мы и добивались?
        Мы выпили вина, у Викола всегда было превосходное душистое вино. И виноград и груши, и сливы, переливающиеся всеми чудесными оттенками золота и синей черноты, и множество печёных сахарных булочек всевозможных форм и начинок. Свою вечность он устраивал с большим удовольствием и роскошью. Так что гостить у него всегда было большим удовольствием. Но не сегодня. Мне решительно не нравились речи этих двоих, то ли мудрость их куда-то улетучилась, то ли они ослепли, как могут не видеть достоинств Гора, как царя, как полководца? Мне это казалось странным. Но на это два мудреца вовсе рассмеялись нахально:
        – Ужели ты веришь в эту легенду о бескровной победе, Кратон? – проговорил Мировасор аж захлёбываясь от смеха. – Всё ложь и байки, которые Гор купил, щедро заплатив нубийским золотом.
        Это изумило меня, я ещё не слышал такого отзыва о нубийском походе. Тем более странно слышать от Мировасора, родного деда героя. Викол его с толку сбивает что ли, своим душевным хладом?..
      Но я не стал спорить теперь, для этого найдётся ещё время. Хотя я знаю, что доказывать тем, кто в белом видит чёрное и убеждать в обратном – неблагодарное дело. Меня начал тяготить этот разговор и их общество.
        – Если бы было и так, и то недюжинным изощрённым умом надо обладать, – сказал я. – Но больше сделано – Нубия, вечный нарыв под ногтем, теперь часть Кемета, а не опасный сосед!
        – Так, может, и не надо было этот нарыв в Кемет тащить, пусть бы и гнил снаружи? Для чего нам эта земля? Кеми стал теперь больше чуть ли не на четверть, не объедешь и в год! Как порядок держать?
        – Держи порядок в своём дому, Викол, а то у тебя вон, мыши бегают! – сказал я, швырнув в нахального мышонка грушей, разлетевшейся в вершке от его чёрненького носа. – Почему кошек не заведёшь?
        – На что они? Гадить только… – проговорил Мировасор и смешался, заметив быстрый взгляд Викола, что тот метнул в него. – Ох, простите.
        – Богиня Бастет накажет за такие слова, Мировасор, – сказал я. – Или ты, как предвечный, страха перед Богами не имеешь?
        – Отчего же, отчего же, – усмехнулся Мировасор, поднимая руки. – Но о Богах: мы слыхали кое-что… – он посмотрел на Викола, – скажи, Кратон, славный фараон Кемета, правду говорят, ты Богиню вознамерился в жёны взять? И её странное условие, чтобы ты от трона отошёл? Я-то не против внука на троне даже до срока, но не пожалеешь ли, не станет это причиной усобицы? Не думаешь, что во власть демоническому наваждению отдался на погибель Кеми? Не враги ли подослали тебе эту обольстительницу? И не столкнёт ли она тебя с сыном в последствии?
        – Что-то много ты вопрошаешь, Мир, – засмеялся я.
        – А как ты хочешь? Такое событие назревает. Что ж не привёз познакомить?
        – Какой разговор при невестах? – захохотал Викол.
        – Завтра и познакомитесь, всё завтра будет, – улыбнулся я, примиряющее, хотя мне вовсе не нравился сегодняшний наш разговор и эти двое.
         Я едва сдерживал себя, чтобы не послать обоих этих мудрецов к их предвечным свиньям, я даже улыбался, хотя мне уже хотелось поскорее убраться отсюда. И как раньше мне могло нравиться общество этих двоих? Самодовольных, сытых и холодных, как стоялая вода зимой? Я не замечал раньше, потому что сам был таким? Я ныне изменился или это они стали другими за то время, что мы не виделись? Но сегодня мне кажется, или два «мудреца», перемудрили, похоже, самих себя. Как вино переходит в уксус, так и их умы нехорошо закисли, порождая странные мысли и злобные идеи неверия ни во что.
        Я вышел от них, когда солнце уже перешло на вечернюю сторону неба, которое начало синеть с одной стороны, а когда доехал до дома, и вовсе заблестели первые звёзды. Аяя вышла встречать меня на крыльцо. С переездом в Фивы я не в первый раз оставлял её одну, и всякий раз испытывал радость оттого, что она выходила встретить меня, хотя, кажется, невесте фараона и не пристало выходить на крыльцо, как простой женщине. Но Аяя не знала, что она невеста фараона и я с ней не был фараоном, а потому, соскочив с колесницы, взбежал на крыльцо и с удовольствием обнял её, оторвав от ступеней. Она улыбнулась, обнимая меня.
        – Разгорячился, милый, – тихо сказала она, касаясь ладонью моего лица. – Рассердили тебя?
      Что мне Мировасор, что мне Викол, завтра вообще всё это перестанет существовать, я начну новую жизнь, где не будет советников, союзников, врагов, выгодных или опасных договоров, не будет знати и смердов и их желаний и чаяний, ни разливов Нила, ни засух, ни пожаров, ни жрецов, ни всех моих ставших вдруг невыносимыми обязанностей...  Все закончится, начнётся только она, она, моя Богиня, для меня, ко мне вышедшая из пены морской…
      …Завтра Кратон намеревается назвать меня женой, мы поедем в храм, как положено у них здесь, в Кеми, и жрец назовёт нас супругами перед людьми и Богами. Мысль об этом вызывала во мне щемящее чувство вины и стыда, ведь мой муж жив-здоров, а я иду снова замуж, да ещё в его стране, в его столице. Но Кратон настаивал на том, что мы должны свершить обряд, представиться фараону Гору. Я просила Арит, которая легко и быстро сходилась со всеми, и обычно руководила челядью вместе с Рыбой, вызнать через дворцовых невольников, которые знаю всё, нет ли в столице Кая. Если бы наследник вернулся в столицу, мне пришлось бы применить всё мастерство убеждения, чтобы уговорить Кратона, не покидать побережье и никогда не появляться в Фивах. Но нет, Кай по-прежнему путешествовал по дальним странам и в ближайшее время никто не ждал кеметского царевича. И только после этого я согласилась переехать в Фивы и предстать пред очи фараона, как хотел Кратон. А после бракосочетания, я никогда не появлюсь в столице, так я решила, чтобы Кай никогда и не узнал, не вспомнил о моём существовании.
        – А после будем принадлежать только друг другу, обещаю, ничто и никто уже не встанет между нами. Не захочешь, никогда не будем ездить в город, станем наслаждаться здешним садом, благо он размером с всю столицу, – сам Кратон пообещал мне.
         На том и было решено. А потому готовились мы несколько дней, наряды, а должно было одеться в соответствии со здешними обыками, и богато, достойно самого богатого купца Кемета.
        – А твой сын приедет? – спросила я.
        – Непременно, – улыбнулся Кратон. – Он славный, понравится тебе. Ты поймёшь, почему я, не задумываясь, решил отдать ему всё.
        В эту ночь легли спать поздно, я очень устала, но внутри меня было какое-то удивительное радостное возбуждение. Я почему-то не думала о свадьбе, я думала об освобождении, будто завтрашний день должен стать праздником, который всё изменит, но разве не так? Странное какое-то это было чувство, словно и не о свадьбе я думала, а о встрече, которая для меня желанная и долгожданная. Какая встреча? То, что Кратон станет мне мужем, так радовало меня? Радовало, что ж, я полюбила его и за его любовь ко мне и за мягкий нрав и доброе сердце, даже за весёлый смех и улыбку, которая так приятно напоминала, почему-то Кая… Вот он, мой милый, желанный жених, спокойно уснул рядом со мной, а мне всё не спится…
        Но я всё же уснула и уже под утро, а на рассвете проснулась от нежных прикосновений и объятий Кратона, засмеявшись, я, шутя, отодвинулась:
        – Милый, оставь каплю нетерпения для грядущей ночи, когда я уже стану тебе женой? Всего каплю…
        – К ночи капля превратиться в водопад, не боишься? – засмеялся Кратон, всё же продолжая придвигаться всё ближе, горячая кожа, аисты на груди черными рисунками смотрят на меня…
         Но я выскользнула из постели, и Кратону ничего не осталось, как тоже подняться.
         Теперь было дело до полудня, когда мы должны быть в центре города, одеваться и наряжаться. Я долго лежала в большой лохани, заполненной медовым молоком, и думала, что, наверное, если теперь меня съесть, будет очень вкусно, вот придумали они тут в молоке купаться. Себекам после невест кидать, если…
        – Ну, а что ты хочешь, Аяя? – усмехалась Рыба, наблюдающая за невольницами, массировавшими мне спину, руки, лодыжки, протиравшие моё тело губками, умащивавших волосы драгоценными маслами и благовониями. – Тут у них моря-от солёные не очень-то намоешься, вот и плескаются в молоке.  Да и жара…. – прибавила она, снижая голос. – Потеють тоже не как в наших-от краях… Знаешь у нас, ежли рыбу пересолют, хорошо в молоке вымочить…
        Я засмеялась. Рыба  шутила, конечно, потому что огромная река, что текла через весь Кемет, и была под стать тем огромным рекам, что мы видели только пока шли от Байкала на восток. Да, вспомнился Байкал, и как там проводят брачный обряд, любопытно, какие отличия у здешних?..
        Даже Арит сегодня пребывала в весёлом настроении и была счастлива, они с Рыбой шутили надо мной и друг над другом, потом ушли тоже наряжаться и вышли к колесницам Арит в розовом платье, сшитом по местной моде – длинном и узком, значительно открывающем грудь и спину, а Рыба из скромности в тёмно-синем и закрытом, она не решалась выставлять напоказ свои прелести, зато расшитом золотой тесьмой. Широкие ожерелья и длинные серьги украшали их, многие браслеты, даже на ногах, позвякивавшие при каждом шаге, а волосы перевивали золотые шнуры. Я же была в белом, неожиданно узком платье, для облегчения шага с боков были предусмотрены разрезы, так же открыли мне руки и плечи, едва прикрыв грудь золотыми поясками, державшими платье на плечах. Волосы оставили распущенными, но украсили чело короной со спускающимися с косиц до плеч многоярусными колтами. И всё те же браслеты, и тонкой работы сандалии из золочёной кожи, если ходить в таких, натрут ноги в кровь, но в колеснице постоять и после сделать несколько шагов, наверное, вытреплю…
        Казалась я себе красивой, когда глядела в большое, в рост зеркало? Не скрою, мне нравилось то, что я вижу, но всё это было так не похоже на то, что я обычно видела в зеркалах, что мне стало казаться, что это и не я. Словно я со стороны смотрю на всё происходящее. Но… день предстоит долгий, сегодня много событий и все они радостные и волнительные.
       Я вышла на крыльцо в сопровождении группки невольниц, которым полагалось всюду следовать за мной. Кратон уже поджидал меня у колесницы. Сегодня он тоже был одет необычно, нагой по пояс, а на бёдрах до колен белая льняная повязка, что-то среднее между юбкой и штанами, и тоже, конечно золото всюду, даже воротник-оплечье лежавший на его груди и тонкая корона в виде поднявшейся для нападения кобры, распустившей плащ, он был такой величественно-красивый сегодня, и только улыбка была прежней, как хорошо, когда твой милый умеет так улыбаться… Даже солнце, кажется, радовалось, ярко, как и всегда здесь, в Кеми, сияя в небесах, сегодняшний день обещает мне много счастья.

        Эта церемония передачи трона и долженствующая последовать за ней свадьба моего отца с его избранницей, о которой много чего говорили в Кемете, утверждали, что сама Богиня Красоты и Любви избрала фараона Кеми в мужья и потому он должен отдать трон мне, своему наследнику, чтобы всецело принадлежат ей.
        В легенды я не верил, потому что слышал уже, как изукрасили мою победу над Нубией, превратив меня в сияющего Бога Гора, зоркого сокола, прозревшего наперёд как победить, не пролив капли крови. Но… Если я – Бог, то почему моему отцу не взять в жёны Богиню. Мне – трон, ему – Богиня. Я знал одну Богиню Красоты, но она обманула с Любовью, и стала моей Богиней Вероломства…
        Предстоящие события утомляли меня, ещё не начавшись. Я думал о том, когда я сегодня лягу спать после пира, знаменующего и переход власти, и свадьбу отца, потому что дальше у меня в мыслях было поехать на полдень, там, в верхнем течении Нила вышел спор между двумя поселениями о границе посевов, едва ли не до кровопролития, спор это надо решить теперь, чтобы к лету у них не получилось войны местного значения. Так что чрезмерно веселиться я не намеривался.
       Вчера утром Уверсут сообщила мне через своих невольниц, что понесла, и я долго думал, почему я испытываю гордость при этом, как царь, но не радость как будущий отец? Мой отец всегда очень любил меня, я это знал и чувствовал в каждом его слове и взгляде, во всём, что он делал для меня. Я тоже смогу быть таким отцом? Я не был уверен. Но теперь важно, что у меня будет наследник, хорошо бы, конечно, чтобы не один, но о том думать теперь недосуг, подумаем после…
        А теперь я готовился к тому, чтобы встретить моего отца и его невесту, которую сегодня он намерен назвать своей женой. Мне, как и всем прочим было любопытно, что же за женщина могла так поразить воображение сорокалетнего старика, что он решился всё оставить ради женитьбы на ней?
        Уверсут сказалась больной и её мать, моя тёща, пообещала проследить, чтобы её хорошо лечили, дабы не пострадал будущий наследник. Я был рад, что не в этот утомительный и длинный день я не должен буду думать о том, что там с моей женой. Я оделся так, как подобает тому, кто вот-вот примет корону Кемета, как одевалось, и, думаю, будет одеваться ещё не одно поколение царей Кеми, так же как и мой отец, но только без короны в виде кобры и с отличительным украшениями моего имени. Татуировки мне начнут наносить уже сегодня, после передачи короны на моей груди появятся два аиста, смотрящих друг на друга. Существовала легенда о том, как аист спас сына первого фараона, ещё не нашей, древней династии, выхватив его из воды во время наводнения, с тех пор эти священные птицы красуются на телах действующих фараонов, на вещах принадлежащих им…
Глава 10. Золотая колесница Кратона
       Я взял Аяю за руку, чтобы помочь взобраться в колесницу, сплошь украшенную золотом, колесницу фараона. Последние мгновения истекают, когда Аяя не знает, кто я, кто фараон Кеми, и последние мгновения моего царствования. Жалел я о том? Не стану лукавить: пока не выехали на улицу, я не думал об этом, я думал о ней, моей невесте, о её тёплой руке, которой она пожала мою, забираясь в повозку, об улыбке, которой она одарила меня при этом и как коснулась моего плеча, легонько оступившись в узком платье, волосы при этом качнулись со спины вперёд и тоже, будто погладили меня, словно мягким крылом. Но едва мы выкатились на улицу, по прямой соединяющую этот загородный дворец с дворцом на главной площади столицы, где по правую руку высился храм Бога Солнца и его громадная статуя, а по левую целый строй каменных сфинксов, призванных охранять благополучие и покой фараона и всего Кемета, и со всех сторон понеслись возгласы восхищения и восторга, сопровождаемые взмахами пальмовых ветвей, как я почувствовал прежнюю гордую радость оттого, что я властитель.
       Да, я властитель, и я был счастлив быть им почти тридцать лет. Ничто слишком не омрачало моё царствование, мой народ прирастал за эти годы, я не вёл истребительных войн и не притеснял моих людей чрезмерными налогами, мои законы были справедливы, а судьи, как я надеялся, неподкупны. Я строил каналы, чтобы орошать поля и проводить воду в города. Я поощрял ремёсла, снижая подати для одарённых мастеров.
       Меня любят, мой народ всегда любил и превозносил меня, все эти люди, вот они вышли на улицы, и восторженно приветствуют меня, и кричат мне «Славься!». Как же я могу не жалеть о том, что я отказываюсь от того, от чего ещё не отказывался ни один фараон? Как можно не жалеть, не сомневаться? Конечно, я сожалел. И даже обо всех заботах, что составляли мою жизнь. Ведь я не знал ничего иного. И вдруг моя жизнь полностью изменилась. Я сам стал иным человеком. Но смогу ли я остаться таким? Что, если я пожалею о том, что я отказался вот от этого, от всеобщего обожания ради любви одной, всего лишь одной женщины? Что, если я возненавижу её за то, что она отняла всё это у меня? Весь этот восторг и счастье властвовать? Что если такое случится?..
      Мне вдруг стало страшно, так страшно этих мыслей, так что в груди стало холодно. А вокруг всё громче и всё гуще становился гул человеческих голосов.
        – Кратон!
        – Кратон!
        – Славный Кратон!
     …И я слышала их, эти голоса со всех сторон, и видела всех этих людей, размахивающих Пальмовыми ветвями, но вначале я не могла разобрать слов, и не думала даже, что кричат нам, потом я всё же расслышала имя… Я посмотрела на него, на Кратона… Надо один раз увидеть лицо подлинного царя, чтобы понять, что перед вами царь. Гордая спина и уверенная выя, спокойная улыбка на лице, полная осознания того, что все эти восторженные возгласы заслужены им, и что для тех, кто смотрит теперь на него, уже одно это счастье и честь – лицезреть царя. Это царь. Это их фараон…
        Вот тут все странности, которых я предпочитала не замечать, потому что меня уверяли на каждом шагу, что их нет, все они явились разом и встали в очень стройную и невыносимо яркую мозаику: царские знаки на стенах и дверях дома на побережье, вот эти же знаки на его теле, я прочитала, что аистов рисуют на телах царей, но я была уверена, убеждена, что никакой человек не станет скрывать, что он царь… да и как это скроешь? Но ведь Кай скрыл, сумел скрывать и так долго… Хорошо, хоть его нет здесь, что он подумал бы, узнав, что я… что я выхожу за его отца…
        Боги, Боги, как вы жестоки ко мне! Почему вы сделали меня такой глупой, такой слепой? Что же я оставила Кая, чтобы стать женой его отца!?..
       Смятение и ужас овладели мной. Кратон… зачем ты солгал… если бы я знала, если бы на миг могла подумать, я никогда не приблизилась бы к тебе…. Ах, Кратон…
       Надо бежать. Немедля. Теперь же, нельзя позволить свершиться этому…
       Тысячи кричащих людей вокруг, двумя густыми рядами они стоят по сторонам дороги, прямой и ровной, выложенной камнем, по которой несётся золотая царская колесница. Я беспомощно обернулась, взлететь и бросить Дамэ, Рыбу и Арит здесь среди всех этих людей? Что станет с ними? А если их накажут?..
      …Я заметил, что Аяя обернулась в беспокойстве, и взглянул на неё. Все мои сомнения, вдруг чёрным гнусом впившиеся в моё сердце, мигом рассеялись. Мало того, что она прекрасна так, что это застит и замещает весь мир для меня, так ещё и… Смятение на её лице. Она поняла. Конечно, теперь нельзя не понять. Не бойся и не волнуйся, милая, я всё тот же. Я не так уж сильно обманул тебя.
    …Колесница въехала на площадь к широкому дворцовому крыльцу, так похожему на крыльцо Авгалльского дворца, уже от одного этого у меня онемела спина, и похолодел лоб. Но Кратон уже протягивал мне руки, спрыгнув на широкие и ровные отполированные почти до зеркального блеска плиты площади.
        – Кратон…. – прошептала я. – Кратон, ты… зачем ты…
        – Не бойся, Аяя. Ничего не бойся, моя возлюбленная Богиня. Никакого обмана, – он взял мои холодные ладони в свои руки, сильные, горячие. – Сей день я перестану быть царём.
        – Не надо… нельзя этого делать… – тихо забормотала она, тряся головой.
        Она остановилась, ещё мгновение и она убежит, более того, она может улететь, что ей стоит... Если она это сделает, если оставит меня, я умру…
        – Нельзя перестать быть царём… Кратон, что ты делаешь? Не гневи Богов… – тихо добавила она, но я слышал каждый звук её голоса, хотя вокруг по-прежнему и только громче, чем прежде кричали люди, прославляя меня. Меня, и её, тоже… Я слышу, потому что каждое её слово для меня важнее, чем все эти многие тысячи голосов. Её слышал только я.
        – Сегодня я перестану быть царём. Я уже отдал всю власть моему сыну Гору. Он уже прославил себя на троне. Все признают его царём.
        – Нет, Кратон… нет… побойся Богов, то – грех, грех отрекаться от трона! Ты накличешь на себя беду. Твоя судьба быть царём, нельзя отказываться от судьбы.
        – Ты – моя Богиня и моя судьба.
        – И меня ты проклянёшь за то, что я отняла у тебя всё это, – она обвела руками площадь, всю заполненную людьми.
        – Я встану сейчас на колени перед тобой, и буду молить стать моей женой. Пусть все видят, как фараон преклоняет колени перед Богиней во имя великой любви.
        – Нет… нет-нет, я не Богиня, всего лишь предвечная… всего лишь, Кратон, мы не Боги…. – снова очень тихо, так, что слышу только я, проговорила Аяя, своим нежным голосом.
       Я улыбнулся, я был так счастлив: так сильно как в эти мгновения я ещё не любил её. Возбуждение происходящим, вопящей толпой, Аяиной красотой, её отчаянием и даже её сопротивлением обострило все мои чувства.
       – Позволь мне судить о том.
       И встал на колени перед нею, вызвав выдох восхищения, смешанного с ужасом. И прокричал громко, как умел:
        – Богиня Красоты и Любви, я прошу тебя, стань моей женой! Пред всем народом Кеми я молю тебя о любви!
        Аяя вздрогнула, отступая, но не смогла вытянуть рук из моих ладоней, я всегда держал крепко то, что брал. А люди со всех сторон возопили ещё громче, чем перед тем:
        – Возьми Кратона! Богиня, возьми Кратона! Богиня! Возьми Кратона!..
     …Замешательство, происходившее на площади перед дворцом, привлекло к окнам и в нижние коридоры всех слуг и рабов, моя тёща и та вышла за невольницами, что-то шепнувшими ей на ухо. Мировасор, что вместе с Виколом уже с утра толклись во дворце, поглощая вино, финики и виноград, подошёл ко мне и сказал вполголоса, склонившись в почтительном поклоне:
        – Твоё сиятельное величье, Гор, на площади происходит что-то, что, возможно, надо увидеть и тебе. Думаю, присутствие будущего фараона необходимо. И думаю, Кратону придётся передать тебе корону не в этом парадном зале, как предполагалось, а прямо перед дворцом. Пред лицом всего Кеми.
        А Викол кивнул:
        – Похоже, Кратон не хочет входить под своды своего дворца царём, но мужем.
        Что ж, коли отцу приспело, не моё дело, мешать ему в исполнении. В конце концов, царь по сию пору он, не я. А потому я отправился вместе со всеми, оставив пока ещё пустой трон. Что там может происходить? Отец передумал оставлять трон? Его невеста одумалась и не хочет выходить за того, кто уже не царь? Вот это я бы понял, потому что понять, почему женщина не хочет быть царицей, я не в состоянии…
        В коридорах обычная прохлада, но сегодня жарче, чем обычно, хотя зима перевалила середину, и уже давно ожидаем холодных западных ветров, и они уже начинали было, дуть, но снова всё стихло и потеплело, будто привет от лета, так, похоже, до весны и протянем без холодов… думал я, преодолевая длинные коридоры, сегодня, казавшиеся бесконечными.
        Наконец, бесконечная вереница переходов и коридоров окончилась, и я вышел на крыльцо, предваряемый советниками, жрецами, стражей с золотым оружием, моими родственниками: тёщей и тестем, сёстрами и увидел то, что должен был увидеть – вся площадь была заполнена радостной нарядной толпой и только в десяти шагах от крыльца людей уже не было, кроме…
        Кроме моего отца, фараона Кратона и… Хатор?.. Хатор… Хатор!
        Были ещё какие-то люди поодаль от этих двоих, но я увидел только их и то, как отец стоит на коленях перед Хатор. И услышал крики: «Богиня! Возьми Кратона!».
        В каком ужасном сне это могло привидеться мне?!..
        Хатор… Хатор, одетая, как положено царице Кеми, только прекраснее всех цариц, что бывали когда-либо на его троне и вообще на его земле. Я замер наверху обширного крыльца, укрытого колоннадой, словно превратился в одну из колонн, что окружали меня. Хатор… кого я хотел забыть и боялся перестать жить, если забуду, потому что я не могу жить без неё в сердце. Зачем вообще сердце, если в нём нет любви...
       …Всё происходящее привело меня в ужас и замешательство. Ещё по дороге я начал понимать, что все эти люди приветствуют не кого-то, кто едет за нами или намного предваряет нас, а именно нас, точнее колесницу Кратона и Аяи. Его, Кратона. Они кричали и махали ветками, нарядные и радостные, так приветствуют только царей в дни празднеств. Но я ещё сомневался. Я всё же надеялся. Я надеялся, что, возможно, здесь, в Кемете, принято так встречать знатных людей, а в том, что Кратон знатен и несметно богат, мы давно убедились к удовольствию Рыбы, что наконец-то Аяя выбрала доброго мужа, а не «мальчишку и не Подводного царя», на что я пенял ей, что она сердилась, что Аяя не пошла в своё время за Орсега. На что Рыба ответила, как ни в чем, ни бывало:
        – Ну… мало ли я глупостей-то говорю, сам подумай. А потом, хто же знал, что Орсег такой злой?
        – Он не злой, Рыба. Он – море, а море не предсказуемое, сейчас ластится у ног, а сейчас поднимет волну и утопит…
        Она посмеялась ещё и сказала тогда:
         – Вот точно! Хорошо с берега уехали, от греха, а, Дамэшка? Не то этот Водяной проведает и опять явится, токмо с чем-нибудь пострашней…
        И вот теперь, доскакав на этих чудных ихних повозках до громадной площади, очень похожей на авгалльскую, и глядя на воодушевление, владеющее всеми здесь, почти исступление, я окончательно убедился, что невозможно никого так приветствовать, окромя царя. И Аяя, с растерянностью и страхом оглянувшаяся на нас ещё по дороге, очевидно, поняла это. Вот и Рыба проговорила вмиг онемевшими губами:
         – Дамэшка, што деется… Кратон-от… царь…. – она оборачивалась, глядя на кричащих радостных людей. – Ах ты ж…
         Я посмотрел на Арит, и вдруг увидел то, чего совсем уж не ожидал увидеть: она усмехалась победоносной и злобной улыбкой.
         – Арит… Так ты… знала? – проговорил я, отказываясь верить в то, что я вижу и понимаю.
         Рыба тоже, раскрыв рот, смотрела на Арит.
         – Да ты што, девка… Давно знала?
         Арит посмотрела на нас свысока:
        – Я всегда знала. С первого дня. Я знала Кратона в лицо, видела его и Гора, его сына, что вам назвался Каем! – она засмеялась, с наслаждением привзвизгивая. – Только полным дураком или дурой надо быть без глаз, чтобы не понять, что Кратон – царь. Неужто по человеку не видать. А по рисункам на теле?
        – Как же ты… – я захлебнулся ужасом перед неожиданной подлостью моей жены.
        – Ты што ж наделала-от? – промямлила Рыба. – Как же не сказала? Арит, ты что…
        – А так… хотела поглядеть, много ли видит Богиня наша. И как выпутается. А она не видит ничего…
        – Арит… как ты могла? Это ж… они ведь с Каем…
        – За всё надо платить, – растянув губы в злую щель, сказала Арит, посмотрев на меня.
        Я убил бы её теперь же, если бы это могло повернуть время назад, хотя бы на день, хотя бы на пол дня, хотя бы в это утро…
        – Что делать-то, Рыба, ить Кай…
        – Это… што же… будет?.. Надо бы как-то увести Аяю отсюда… надоть… – растерянно забормотала Рыба, будто пытаясь сообразить, как осуществить это и поскорее.
         – Поздно! – торжествующе воскликнула Арит, в каком-то странном для неё возбуждении. – Вот он!
       Я посмотрел на дворец, верно, на крыльце окружённый почётной стражей с золотыми поясами и оружием стоял Кай, такой же полуголый, как Кратон, только без короны. Конечно, он ведь ещё не фараон, он только сын фараона. И не перекрыть ему взора, не добежать, между нами добрых сто шагов и многочисленные стражники, знатные люди в раззолоченных одеждах и жрецы в простых, белых…
       И ничего не исправить, он уже увидел их…
        – Хатор! – вскричал Кай на всю площадь и так громко, что все притихли, словно бы присели.
        Кратон обернулся и поднялся с колен, взяв Аяю за руку, на лице его ещё не было и капли понимания, что происходит что-то неправильное. А Кай, или, как все называют его здесь, Гор, пошёл со ступенек к ним…
       …Хатор, Хатор, как ты прекрасна! Боги, ничто в мире не может так радовать сердце, как твоя чудесная красота, ничто так не желанно мне, ничто так не любимо… Хатор, моя Хатор, моя единственная… Хатор, одетая, как подобает царице Кеми, отец за руку ведёт тебя ко мне... он отдаёт тебя мне, вместе с Кеми? Он отыскал тебя и привёл ко мне, чтобы ты стала моей царицей? Отец…
        Но почему вся площадь взывала: «Возьми Кратона»?..
        Или…
        – Вот, Аяя, это мой сын – Гор. Гор, счастлив представить мою невесту, – сказал отец, взрывая мне душу, затмевая разум.
        – Хатор… – повторил я, я хочу от неё услышать, я хочу, чтобы она сказала, что не любит, и никогда не любила меня и нарочно выбрала моего отца, чтобы показать мне, как я ничтожен и не достоин её...
        …Боги… он так и сказал… Кай, Кай, которого я погубила, которого хотела забыть в объятиях Орсега и Кратона, милый, бесконечно милый, чистый родник с живой водой… Как могло случиться так, что во всём бесконечном мире я встретила именно его, кеметского царевича, а после его отца…
        – Отвечай, Хатор! – громко произнёс мой сын, глядя на Аяю.
        – Хатор?! – я обмер, но руку Аяи не выпустил. Хатор звали неведомую возлюбленную Гора, что оставила его, и он тосковал о… о ней… о Хатор. Но Аяя не Хатор. Пред моими глазами она вышла из морских вод, рождённая их белой пеной.
        На эти мои слова Гор усмехнулся и одарил меня взглядом, а потом произнёс:
       – Хатор, скажи, ты не Хатор? Ты не моя жена?
       – Аяя… что это?! что это?!..
       – Зачем ты солгал мне?.. Зачем, Кратон?.. – едва слышным стоном проговорила я, чувствуя, что кровь в моём сердце становится всё гуще и вот-вот остановит, задушит его. Какой ужас, какая боль для этих двоих людей! Что я наделала?! Что я же натворила опять?!..
        И вдруг хохот раздался с небес, и Он приземлился возле меня, Он, Враг человеческий, Он, что всегда рядом, даже, если не видишь и не помнишь о том…
        – Да я, моя милая… главная драгоценность в моей короне! Лучшая драгоценность! Смотри на них! Смотри, что ты сотворила с ними! Тебе мало было тысяч трупов, оставленных на байкальском берегу? Тебе мало тех троих, что оросили кровью твои руки и твою душу… Ты всё не веришь, что ты моя? Что ты – Дияволица? До сих пор думаешь, что сохранила чистые крылья? Нет-нет, ты моя… Иди ко мне, возьми мою руку и я помогу тебе, я помогу тебе избежать этого позора. Я избавлю их от тоски о тебе, они всё забудут, будто и не было тебя!
        – Ты этого не можешь! – вскричала я сердцем, потому что Он был видим и слышим мной, но никем больше здесь…
        Он опять захохотал.
        – И что ты сделаешь теперь, ты, распутная тварь, обольстившая сразу двух царей, отца и сына? Что ты сделаешь? Ты ничего не можешь, иди ко мне, и они разойдутся миром. Я выну любовь из их сердец. Или из одного сердца, выбирай – которого хочешь?
        – И этого ты не можешь, Лжец! Не Ты внушаешь любовь, не Тебе и отбирать её!
        – Любовь тоже может стать порождением Ада!
        – Нет!..
     …Аяя права, никто на этой площади не мог видеть и слышать Его, кроме неё и… меня. Я Его создание, Его порождение и Его раб, Он изверг меня и больше не видит, но я… я-то остался Его порождением.
       И сей час ужас охватил меня. Как Он сыграл с нею снова, на этот раз куда тоньше и страшнее…
       Чувствуя, что всё может обернуться очень плохо, я двинулся вперёд, меж стражников, и через толпу царедворцев, туда, где Диавол кружил вокруг троих…
      … Я, наконец, понял, о чём говорит мой сын, вернее я позволил себе понять, потому что одно это имя, которым он назвал Аяю, объясняло всё. Я взял себе жену моего сына… вот, что произошло. И она любила его, я вижу это по нему, никто не страдает так, если не утратил любви. Но она любит меня. И это я тоже знаю…
        – Сын мой…
        – Почему ты женишься на ней? – прервал он мои речи. – Хатор? Почему ты держишь его руку? Ты жена ему или мне?
        – Гор…
        – Ты был для меня Каем… – сказала Аяя Гору, и голос её дрожал болью и слезами. Она посмотрела на меня. – И ты не был для меня царём…
        – Так ты… обманом взял её?! – взревел Гор, отступая. – Ты взял мою Хатор?! Мою Хатор!?.. Для того и отправился из Кеми?!.. Променял мне Кеми на неё?! На мою Хатор? На мою жену?! Мою Хатор?!..
       Его рёв взлетел над площадью. Я поняла, что сейчас произойдёт. Это ещё не родилось в мозгу у Кая, но я уже знала, что…
    …Гор выхватил кинжал из золотых ножен ближайшего стражника и бросился ко мне. Я не собирался отступать, я…
       Вдруг Аяя рванулась между нами… всего миг, миг мига и я выпустил её и…
       …Я со всей силы, рассчитанной на то, чтобы поразить крепкого и сильного мужчину, моего отца, вонзил кинжал… в тело Хатор, щитом вставшей между нами. Громадный, в три ладони, кинжал вошёл в неё, как в масло, моя рука соскользнула с гарды, упершись в её живот, вздрогнувший и завибрировавший под плотным белым льном… я отпустил кинжал, прижимая ладонь к этому её плоскому животу с тонкими, задрожавшими как струны мышцами… моё сердце взорвалось – моя рука согревалась её кровью, обильно пропитывающей ткань…
        Непоправимо…
        – А-а-а!.. – отец рванулся вперёд, но упал на колени возле нас, вцепившись себе в волосы...
        – Хатор! – разрывая горло, возопил я, подхватывая её, обливающуюся горячей кровью. – Нет же… нет! Нет!
       …Мне даже не было больно в первый миг, сильный удар лишил меня дыхания, как бывает, когда бьют под дых, а потом жизнь стала вытекать из меня… спасибо, Кай… я так много натворила зла, ты избавил меня от стыда…
       А Диавол завопил страшным ругательством, топоча и изрыгая пламя, и пропал в тот же миг...
        – Кай… – прошептала она и на губы подтекла тёмная кровь, окрасив их невыносимо ярко. – Спа-сибо, Кай… спаси-бо… ми-лый…
    …Я подскочил к ним как раз в тот миг, когда исчез мой Прародитель, изрыгая страшные ругательства вместе с огнём. Вот так, раньше, будучи его приближённым, я не видел его, только слышал, теперь же…
       А теперь – всё, всё кончено.
       Её волосы колыхались за движениями Гора, обнявшего и прижавшего её к себе, они полоскались по плитам площади, кровь перестала наполнять большую лужу под ней… ещё немного и эта лужа доползла бы до этих колышущихся прекраснейших волос, но и она уже не жила…
       …Я не знаю, чьи руки коснулись меня, Мировасора или Викола, но голос я услышал последнего:
        – Разгоняйте толпу… пусть все уходят. Пусть все уходят!
       Мировасор наклонился над Гором и проговорил:
        – Гор… всё, оставь, оставь её. Ею займутся…
        – Кто?! – взвыл мой сын. – Кто смеет коснуться её?! Кто?!..
        – Она умерла, отпусти.
        – Нет!
        – Кратон, скажи сыну.
        Сказать? Сказать? Я что, могу говорить? Я ещё жив?..
        И всё же я поднялся, тронул Гора за плечо и с удивлением услышал свой голос:
        – Гор… Отпусти её, Гор… Ангелы Смерти уже забрали её… это только тело… И…
        – Нет!..
        – Гор…
        – Нет! – заревел Гор, отталкивая меня. – Нет! Не дам никому не отдам её! Прочь! Все прочь!
        Воспользовавшись тем, что он отпустил её одной рукой, рабы, подоспевшие по чьему-то знаку, стали отнимать тело Хатор у Гора, но он забился как зверь, цепляясь за неё, посыпались золотые украшения, звеня по каменным плитам, падая в густеющую кровь, треснула ткань, обнажая её тело, и стала видна громадная рана, с уже запекающейся кровью вокруг, уходящая под рёбра, и торчащий из неё громадный кинжал. Лишь золотая рукоять снаружи… Боги, остриё вышло из спины… я не видел боле ничего…
   … Кратон упал, к счастью, вокруг было много людей и ему не дали удариться о плиты, подняли и понесли, тем временем справились с бьющемся в безумии Каем, оказавшимся Гором…
       Фараона унесли во дворец, подняли и, прикрыв пеленой с уважением, понесли тело Аяи, толпу тем временем теснили с площади, и вскоре на площади были только стражники, несколько невольников, мы с Арит и Кай, качающийся на коленях, прижав руки к животу, будто ранен он. Он был весь в крови, в крови Аяи. Дамэ куда-то делся…
       Я посмотрела на Арит.
        – Ты этого хотела? Празднуй победу!
       Она, бледная и страшная, будто постаревшая на тридцать лет, помотала головой. Но во мне было лишь отвращение, даже гадливость, как мелкая вошь может убить Богиню…
        – Иди, руки омой теперь в её крови, насладись, отмстила… отмстила за то, что тебя, тварь, она вернула с того света… – сказала я.
        – Рыба! Ты что… разве же я думала… – зарыдала Арит, кидаясь ко мне.
        – Прочь! – рявкнула я, отпрянув, неужто эта мерзавка думала, что я позволю ей коснуться себя?!
       Я подошла к Каю, тронула его за плечи.
        – Кай, идём… идём…
       Он поднял голову, взглянув на меня, словно не понимая, и тут же узнал, глаза его, оживляясь, блеснули:
        – Рыба! – проговорил он, как маленький ребёнок, который нашёлся после долгих поисков. Прямо хоть на ручки бери…
        – Идём, Кай, идём… я дам тебе капель… Сон – это сейчас то, что надо тебе…
       Я заботилась о нём, будто и не он стал орудием, убившим Аяю. Я не могла сейчас остаться без занятия иначе я стану так же кататься по земле, как Кай. Не мочно даже думать о том, что произошло. Не мочно представить, что…
     Где Дамэшка?..
    …Я был возле Кратона. Через несколько времени, уже стало вечереть, он очнулся, но ещё был слишком слаб, чтобы встать. На меня взглянули искоса два каких-то одинаково одетых человека, вероятно, жреца, но не сказали ничего, когда Кратон приказал мне подойти, увидев меня в дальнем углу покоев, куда я смог проникнуть.
        – Дамэ… Дамэ! Найди моего сына! Найди Гора! Он… он может… беда будет, если он… останется один… И… ещё, Дамэ… прости меня, я… я не думал…
        – Не надо, Кратон… Всё уже… – проговорил я, едва выдавливая слова стиснутым горлом.
        Я бы убил Кратона, если бы это вернуло Аяю, но его смерть уже ничего не исправит. Я знаю, почему она ринулась на кинжал, нельзя было сделать Кая отцеубийцей, и она не допустила этого… Ну что же, найти теперь кеметского царевича, что убил человека, который привязывал меня к земле? Найти и не дать ему с горя наложить на себя руки. И за что мне это?..
Глава 11. Всё кончено…
        – Ты что?.. Что с тобой? Что это так разогнались-то мы, Ар?.. Ар! – проговорил я, просыпаясь, я уже привык к полётам и теперь отменно дремал в самолёте, пока мы перелетали Срединное море.
        Несколько дней, а потом и седмиц Арик тяжело молчал и отказывался и от еды и от того, чтобы убраться отсюда. Я же, пока он лежал без силы, без движений и каких-либо признаков того, что хотя бы слышит меня, оставил его в приятном небольшом доме, что сдали нам здесь, недалеко от строящегося храма и обследовал остров. Я обошёл ближайший город, узнал, чем торгуют, цены, кто правит тут, оказалось, наместник царя Кемета, вот, поди ж ты, прицепился этот Кемет, прямо как репей… Но самое главное, я узнал, что в то время, когда была здесь Аяя, то есть совсем недавно, гостил здесь и повелитель его, кеметский фараон Кратон, на его-то корабле и уплыла Богиня с острова. Вот так… Я не сразу рассказал о том брату, размышляя, что будет, мы помчимся в Кемет или же весь эта ещё углубит назолу Арика.
        Но, когда мне наскучил окончательно этот прекрасный остров, и захотелось, честно сказать, уже закончить нашу безумную многомесячную гонку от Байкала в бесконечность, я рассказал ему:
        – …Так и сказали: «взошла Богиня с ближними своими на корабль царя Кемета, что в ослушание Морского владыки взялся увезти ея».
       Я сказал это за вечерней трапезой, когда мы уже прохладным вечером вкушали с ним местную странноватую еду, много мокрого белого сыра, травы, олив, и тонко и длинно нарезанное мясо каких-то местных коз в странном маринаде. Мне не нравилось, а Ар вообще почти ничего не ел, опять исхудал. Вот я и сказал, надеясь, что, наконец, сдвинемся с точки и уберёмся отсюда. Он только повернулся ко мне от закатного неба и спросил:
        – Давно? – его голос прозвучал как-то глухо, я вдруг понял, что почти не слышал от него ни слова много дней.
        – Что давно? – переспросил я.
        – Давно он… он увёз её?
        – Не увёз, она сама с желанием отправилась отсюда. Давненько уже.
       Арик выпил большими глотками всё вино из кубка и сказал, поднимаясь из-за стола, оставив почти нетронутой еду.
       – Завтра вылетаем отсюда.
       – Ар… – что я хотел сказать? Оставь эту гонку, она бессмысленна? Как можно сказать это человеку, который скоро три сотни лет несётся к одной и той же цели?
        Он посмотрел на меня, ожидая, что я договорю, но я осёкся под его взглядом и ничего не сказал. Я не знаю, на что он надеялся теперь, я не знаю, чего он ждал оттого, что догонит Аяю, которая днесь в объятиях кеметского царя, что она отринет земного владыку ради него, которого, возможно… позабыла? Или не помнила вовсе, чего бы мы себе не навоображали...
        Но мне самому стало не по себе от этой мысли. Действительно, забыла и всё. Ведь для того и ушла с Байкала, чтобы забыть.
        И вот, на рассвете мы вылетели с Кипра, и поначалу всё было как всегда, я даже снова задремал и вдруг почувствовал, что самолёт забирает носом вверх, при этом вибрируя всё сильнее.
        – Ар! Ар!.. – закричал я, полностью просыпаясь, Арик… с ним что-то неладно. Бледный в синеву, он согнулся, прижав руку к груди. – Арии-и-ик!
        – Эр… Бо-ольно… – проговорил он, синея губами.
        – Ты что… что мне… что делать?.. – я был в ужасе и полной растерянности, ведь я не чувствовал ничего, а должен, если ему больно. – Арик…
         – Эр… всё… всё кончено... – проговорил он, зажмуриваясь, и сжимаясь, словно его поразили в живот или грудь. Боги, да что с ним?!
        А самолёт наш, задравшийся было в невероятную высоту, такую, куда мы не забирались до сих пор, вдруг сорвался и полетел вниз к земле беспомощно, и всё ускоряясь… и вот мы начали закручиваться волчком, Арик безвольно откинулся на спину, он был без сознания, распустившиеся волосы трепал ветер, путая и скрывая от меня его лицо...
       Всё кончено? Мы сейчас упадём… прямо в море, оно под нами…
       Всё кончено… Боги! Боги! Что делать?!.. помогите!..
       – Боги не помогут тебе, Эрбин. Помогу я, – услышал я голос возле себя, и самолёт перестал вращаться, выровнялся и стал плавно опускаться, снижая скорость.
        Я обернулся в поисках Того, кто говорил со мной, догадываясь, Кто Он. А Он уже ответил на мои невысказанные мысли:
         – Это я, ты не ошибся. Не трясись вотще, предвечный, на сей раз я не по ваши души. Но мне не нужно, чтобы вы умерли днесь, вы должны добраться до цели. А она близка…
        И не произошло неизбежного падения и всё оказалось не кончено, самолёт наш сам и довольно плавно опустился в пески неподалёку от столицы Кемета.
        – До города доберётесь сами, здесь не более двух вёрст, – сказал Диавол, вставая на песок возле самолёта, сегодня Он глядел как человек, юноша красивой наружности и одет был в длинные белые одежды, не знать, кто Он есть, так чисто – ангел.
        – Почему Ты помогаешь нам?
       Странно, Он усмехнулся на удивление не весело, не так как обычно.
        – Не обольщайся, не вам, – ответил Он.
        – Почему? – повторил я.
        – У всех свои цели и свои горизонты, – только и сказал Он, и, посмотрев на Арика, взглянул на меня снова горящими прекрасными очами, причём даже в темноте я видел, что они слегка косят и один глаз зелёный, а второй – тёмно-голубой. Таким я видел Его впервые. Это Его истинный вид? Подумалось мне. А Он меж тем проговорил, кивнув на Арика: – Помоги брату, что глядишь?
        Я выбрался из самолёта и подскочил к Арику. Он почти не дышал, очень бледный и покрытый холодным потом. Я вытащил его с лавки, стянул пояс, расшиперил ворот и положил руку ему на грудь. Сердце билось редко, слабыми толчками отвечая на моё прикосновение. Что же с тобой, Ар? Что это? и почему я не чувствую?..
       Я собрал всю мою Силу и вложил в свою ладонь, направляя в его грудь. Пей, мой брат, бери жизни от моей, потому что мне моя без тебя вовсе постыла…
       А между тем занимался рассвет над песчаными холмами, поднималось солнце, щурясь и зевая, набирая силу, и всё полнее освещая окрестности. Лицо Арика уже перестало быть сине-бледным, посветлело, он дышал полно, сердце начинало биться сильнее, наполняясь, вдыхая, у него потеплела грудь, потом и руки… всё, он спал. Теперь могу и я, иначе и моё остановится… что же это было?..
      …Я проснулся оттого, что солнце сильно нагрело мне лицо и грудь и вообще всего меня… где я? Почему так много солнца? Умер, что ли? Почему мне казалось, что я умер? Не могу вспомнить, чернота… боль и чернота…
       Теперь-то я где?..
       Я сел, оказалось, я на песке, уже нагретом солнцем, и вокруг песок, вот самолёт наш рядом, Эрик спит, завернувшись в плащ и на мне плащ тоже, я запарился под ним. Я встал на ноги, оглядываясь, где можно отлить. Можно везде – вокруг пустыня… Кемет. Я узнал сразу и не только по пескам и солнцу, но и по аромату. Каждая страна пахнет по-своему.
       Пока я приходил в себя, разглядел на горизонте город, кажется, недалеко. Я вернулся к самолёту, тронул Эрика, но он не желал пробуждаться, тогда я, чувствуя сильную слабость, сел спиной к самолёту, чувствуя, что в груди застряла щепка, будто копьё вошло по древко, его вынули, но большая щепа осталась… и ничего не могу вспомнить, кроме того, что мы взлетели с Кипра и направились в сторону Кемета, а потом… потом чернота, непроглядный мрак, не помню ничего, ничего не помню…
       Я задремал. Я знаю, для чего я здесь. Я должен увидеть её. Пусть я увижу, что она забыла меня и любит теперь… кого там, Кратона или пусть сто пятого уже, мне всё равно, но я должен увидеть. Увидеть её, её глаза и прочитать в них: «Да, не помню, и с чего мне тебя помнить? Я никогда не любила тебя»… Что тогда? Попрошусь псом к её двору? Стану смотреть издали? Что тогда? Что я буду делать тогда?!..
       В ужасе и с колотящимся сердцем я проснулся, вздрогнув. Солнце уже перевалило за полдень давно. Я разбудил Эрика, выглядевшего очень усталым и бледным.
        – Ты не болен? – спросил я, передавая ему лепёшки и вино, чтобы подкрепился.
       Он только усмехнулся, взглянув на меня:
        – Я-то здоров, а вот ты…
        – Я? – я удивился. – Я… а что было, Эр?
        – Да уж было… не забыть. Думал, конец нам с тобой.
        Пока он рассказывал, я, будто прозревал, будто размывалась мгла, окутавшая сознание… Я всё вспомнил, и как боль пронзила меня от живота через грудь до спины, через сердце, полностью разрубая его, как потекла кровь наружу, будто в меня вошёл огромный кинжал…
        – Вставай, Эр! Вставай, спешить надо, и так… и так опоздали! Опоздали… – я вскочил, подхватывая плащи, хотя в этом зное они не слишком и нужны, но кто знает, где придётся ночевать?..
        – Да ты что?.. Что случилось-то? Что она, замуж там вышла опять? – Эрик едва не поперхнулся.
        – Скорее, каждый час… каждый час… Время теперь как капли крови, Эр, вытекает жизнь…
        Эрик недовольно завозился, поднимаясь, стряхивая крошки и говоря недовольно:
        – Бормочет… «кровь, час»… чёрт-те што… что мне час твой, не понимаю ничего… как безумцы носимся по всей Земле…
        Я тащил его всё скорее, жаль, что без самолёта трудно тянуть его, а на самолёте в город не полетишь, и не сесть там, да и сбегутся ещё… Хотя, и сбегутся, что теперь… страшнее угроза…
       Всё это, обрывки мыслей, теперь только одно, там, в Фивах, что приблизились, наконец, вот уже и граница города, там разверстая чёрная трещина, куда утекает жизнь…

       Я не нашёл Кая, вернее Гора, хотя проносился по дворцу и прилегающим помещениям и улицам до самой ночи, вслушивался за каждую дверь и стену, после расспрашивал, но никто не видел его, как он и куда делся с площади, Рыба сказала, что увела его в его покои, хотела дать капель, отошла приготовить с невольниками, вернулась, его уж и след простыл. Его не видели даже стражники. Она хлопала босыми глазами:
        – Что теперь, Дамэ? Как же это?..
       Я ничего не мог ответить. Я не понимал, почему мы с Рыбой ещё живы, мне казалось, едва умрёт Аяя, умрём и мы. Но странный человек, похожий на жреца, то ли финикийского, то ли кеметского, сказал мне:
        – Нет, Дамэ, это так не действует, – он смотрел на меня внимательными тёмно-серыми глазами из-под низко нависающих прямых бровей. И я понял, что он нарочно искал меня. – Ты ведь… Ты… не человек? 
        Я с вызовом посмотрел на него, задрав подбородок, ещё чего, неужто думает, поведаю ему? Тут к нам подошёл второй, высокий и крепкий человек, голубые глаза немного навыкат.
        – Он не предвечный… Он… – он прищурился, разглядывая меня и кивнул, то ли своим мыслям, то ли тому, второму. – Ты из её свиты. Кто ты? Почему был при ней?
        Первый посмотрел на него удивлённо и спросил его:
        – Ты о чём это?
        – Я знаю Аяю с детства, Мир. Я учил её наукам. И не разглядел…
       Тот, которого звали Мир, изумлённо смотрел на своего товарища:
        – Ты, действительно, знал её?! Викол… – он покачал головой то ли изумляясь, то ли усмехаясь. – Похоже, все на земле знали её, только не я…
        – Теперь и не узнаешь, – ответил Викол мрачно. – Идём? Уже ночь, до завтра во дворце делать нечего. Ты… – он посмотрел на меня. – Идём с нами.
        – Я не один, – сказал я, немного растерявшись.
        – Бери всех, кто был с вами. Расскажешь, что знал о ней. Расскажешь, что это… было пред нами.
        Мы, я и Рыба, и эти двое отправились в дом Викола, что был построен возле храма, не в колесницах, как ехали сюда, а в носилках. Когда мы выходили к носилкам, Арит бросилась ко мне, но я взглянул на неё со словами:
         – Хочешь жить, не приближайся ко мне.
        Она отпрянула, заливаясь слезами и вся трясясь. А когда мы с Рыбой залезли в наши носилки, Рыба сказала негромко:
        – Напрасно ты, всё-таки, по дурости она, кто ж знал…
        – Никто не знал, – кивнул я. – Но, что могло быть, если не это?
        Рыба умолкла, ясно, что ничего иного и не могло случиться... Мы промолчали всю дорогу, ни Рыба, ни я не знали, что теперь с нами будет, как нам теперь жить. И не могли не только говорить о том, но даже думать. Всю ночь до самого утра Викол и второй, Мировасор расспрашивали нас с Рыбой об Аяе, и мы рассказали всё, что знали, я сам не понимаю, почему мы так послушно говорили с этими двумя не слишком приятными людьми, но, думаю, от той самой растерянности и безысходности, и ещё потому, что хотелось говорить о ней.
        Аяя… я не могу представить, что буду жить теперь без тебя, в этом нет смысла, я был создан, чтобы быть с тобой. Только увидеть, увидеть тебя ещё раз, а там… я всё равно не человек, мне нет места ни за Завесой, нигде, меня просто не станет, не о чем жалеть…
       Рассвет застал нас всех четверых ещё бодрствующими. Мировасор первым опомнился и сказал, поднимаясь с подушек, на которых валялся всю ночь, внимая нашим рассказам.
         – Отдохновения надо, сегодняшний день увенчает вчерашний. Теперь спать, пришлют за нами, когда понадобимся.
         – Пришлют? Кто пришлёт, Мир? Кратон лежит без памяти, Гор вовсе пропал.
        Мировасор взглянул на него.
         – Ну вот и пусть отстоится муть, поднятая вчера. Советникам управлять не должно.
        Викол пожал плечами, не соглашаясь, но и не споря. Мы и остались в доме Викола и легли спать непривычно, уже при свете утра. Но проспал я недолго, проснулся и, не добудившись Рыбы, встал, едва умывшись и приведя себя в надлежащий, хотя и странный вид, а на мне по-прежнему были праздничные одежды, что я надел вчера…
        Я должен был найти Аяю, я должен побыть рядом с тем, что осталось теперь от неё. Я должен убедиться, что она умерла, в это невозможно поверить, Аяя… сама жизнь, воздух, солнце, горячая кровь в моих жилах, ты не можешь быть мертва… Где ты, Аяя? Не видишь меня оттуда? Как я без тебя? Как ты могла броситься на клинок, если знала, что я тут останусь один… без души, без сердца…
         Я нашёл её. Её тело. В громадном тронном зале, это я теперь узнал, что это тронный зал, потому что в этом дворце я ничего ещё не знал в тот день. Посреди этого самого зала, где не было окон, но построен он был таким образом, что свет лился откуда-то сверху так, что здесь было достаточно светло без факелов, при том свет непрямой, потому получалось похоже на какую-то волшебную пещеру, словно многократно отражённые солнечные лучи пронизывали помещение, проникая сюда по каким-то хитроумно устроенным шахтам. После я узнал, что так, с такими секретами строили изумительные здешние зодчие, стоило где-то перекрыть доступ свету, всего лишь повернув один рычаг, и закрывалась сразу тысяча заслонок, и становилось темно…
        И вот, в этом зале, где стражники с золочёным оружием и в золочёной броне и поясах, стояли по стенам, где на значительном возвышении, в столбе всё того же удивительного света стоял строгий трон фараона Кемета, теперь пустой, зато посередине это громадного зала было помещено подобие стола, на мраморной крышке которого и лежала теперь Аяя. Бледная и с некоторым удивлением на прекрасном лице, она был так спокойна, будто спала. Я тысячу раз видел её спящей и теперь… и теперь я хотел видеть её спящей. Спящей… Боги… пусть это сон. Только сон…
       Кратона я увидел не сразу, он сидел на полу у этого одра, босой и голый по пояс, как и вчера, всё в той же белой повязке на бёдрах, с царапинами на груди, будто раздирал себе грудную клетку, чтобы вырвать сердце. Он поднял голову, услыхав мои шаги.
        – Дамэ… Дамэ… у неё… тёплая рука… – сипло проговорил Кратон.
       У них всё здесь тёплое, даже камни. Но я не хотел думать, что её рука может быть холодна. Я подошёл ближе, думая, что же сказать ему, но мог смотреть только на неё. Какая чудесная неповторимая чарующая красота… она ещё не увяла, как не сразу умирает сорванный цветок… вот он, сорван, уже убит, уже мёртв, но ещё прекрасен, по-прежнему…
        – Ты… Дамэ… ты нашёл Гора? Он… с ним всё… хорошо?
       Я нахмурился, смущаясь.
        – Прости, Кратон… ох… то есть… Повелитель, я не успел… не успел за ним. Я не знаю, где твой сын… я не смог его найти.
       Он ничего не успел ответить, дверь приоткрылась, закрылась снова, к нам подошёл стражник с бесстрастным лицом и молвил:
        – Повелитель, там… Арий. Арий и его брат Эрбин. Позволишь впустить их?
        – Кто?! – изумлённо воскликнул я, забывшись вперёд царя. Верно, ум мой помутился, или к её одру слетаются души мертвецов…
        Но Кратон лишь опустил голову.
         – Что нужно Арию? И его брату Эрбину? – проговорил он бессильно. – Молви им: Кратон на пути в Аид…
        И вдруг меня передёрнуло. В Аид… Эрбин… Эрбин! Аяя искала его тогда, когда мёртвым упал Могул… я мгновенно вспомнил байкальскую легенду о том, что Эрбин может возвращать мёртвых…
         – Кратон! – вскричал я, опять забывшись, хватая неприкосновенного фараона за плечи и встряхивая, чтобы только он услышал, чтобы послушал меня. – Вели впустить их, повелитель! Эрбин… Эрбин – кудесник, что возвращает ушедших в Аид!
        Пусть это лишь тень или дух, не знаю и не понимаю, как могло принести давно погибшего Эрбина сюда, Боги ли обратили свой взор на нас, но он стоял здесь, за порогом и если… и если он здесь, это не случайно. Не случайно! Если могло произойти чудо, то оно и происходит, сам Эрбин воскрес, чтобы воскресить Аяю!
         – Впусти их, повелитель! Он… Эрбин вернёт её!
        Дёрнулись стражники, схватить меня и не позволить касаться божественных плеч фараона, но Кратон лишь повёл дланью, отгоняя их. У него появилась жизнь в глазах за набрякшими, опухшими веками, он поднялся на ноги, всё так же, не отпуская руки Аяи…
     …Да, мы пришли в Фивы и уже с первых шагов по улицам узнали, что произошло здесь вчера. Весь город притих, на него будто набросили траурное покрывало, приглушив звуки, даже словно притушили свет, люди говорили вполголоса на улицах, даже дети не бегали и не верещали своими весёлыми стайками, оставаясь в домах и во дворах… Что там! Птицы примолкли, даже фонтаны и ручьи молчали.
        – Умерла Богиня Хатор…
        – Страшные демоны направили кинжал в её сердце руками Гора…
        – Отвели глаза Гору и убили Богиню Красоты и Любви…
        – Хатор была наша Богиня и теперь не будет счастья Кеми.
        Мы переглянулись с Эриком, не очень понимая, но и не собирались вдаваться теперь, что за Богиня Хатор умерла вчера. Что нам за дело до местной Богини, даже если что-то натворил Гор…
         Но когда мы уже подошли к дворцу, Эрик сказал вдруг, неожиданно останавливаясь, словно его изнутри толкнула эта мысль:
        – Ар… Богиня… Богиня Красоты и Любви…
        Я помертвел. Как это… Но они же говорили Хатор… я не знаю этого имени.
         – Ар-ик… – просипел Эрик. – Что стоит имя? Там Киприда, здесь – Хатор, что имя?! Сколько имён переменили мы сами!
        Меня будто кулаком ударили в сердце. Я почти побежал чрез площадь к входу во дворец. Меня знали здесь, но прежде я не приходил пешком, как смерд и не был так растрёпан и запылён. Однако узнали, но остановили на крыльце, и вначале не собирались даже докладывать, сказав устами внутренних распорядителей дворца, что царь болен, и принять не может никого. Но я так рвался внутрь, что побежали всё же с докладом, а я думал, что если не впустят, я ворвусь сам и пусть пошлют мне в спину все свои копья, но я увижу её… Аяя… неужели ты здесь, за этими стенами?.. В первый раз за все эти бесконечные годы я надеялся, что её там нет, что их Хатор – это не Аяя…
       Нас впустили внутрь и я, не чувствуя ног, которые страшно устали, между прочим, от долгого похода по песку, а потом по городу, но теперь я не чувствовал ничего, кроме того, что та чёрная трещина, которая мерещилась мне – здесь, и она поймала и поглотила Аяю…
        Аяя… Аяя… Боги, не видеть столько времени, искать, вскую рыскать по всей земле, чтобы найти… найти такой…
        Коридоры так длинны, мне показалось, я по всей земле туда-сюда исходил меньше, чем теперь по этим бесконечным коридорам…
        Вот высокий зал, заполненный странным светом, и в центре его…
        Она… столько лет мечтать увидеть её, столько лет идти и лететь за ней, столько лет представлять наяву и во сне этот момент, и вот он… страшнее этого ничего не могло быть… Аяя…
       Она светилась, на это белом столе и в белом платье, она излучала свет сама, как было всегда, испуская его в пространство и освещая собой огромный зал. Аяя… моя милая, моя Аяя, в чужеземном платье, украшениях многочисленных и тяжёлых, на ножках золотые сандалии, но всё это золото и сверкающие камни не могли затмить её сияния… волосы, струятся вдоль тела, несколько прядей стекли с мраморной плиты… наконец, я вижу твоё дорогое лицо: твои веки так спокойны, и ресницы блестящими чёрными стрелами, согласные брови тёмными хвостиками байкальских соболей… как ты бледна… ты была так бледна, когда больной и истерзанной лишилась чувств на моём дворе в тот первый день… Бледна, но губы красны… тёмный красный цвет… не живой, то след запекшейся крови…
        Я не слышал ничего, кроме оглушительного звона в голове… Она… Аяя… мертва…
      …Я шагнул за Ариком и остановился, словно споткнувшись… Аяя… Боги, я и забыл, как она прекрасна. Богиня Красоты… что там Богиня… Да она сама – Красота… у меня заныло сердце, словно моя заноза не то, что вернулась, нет, хуже – она загноилась и заболела, пульсируя, как не болела никогда прежде…
        Я заставил себя отвести взгляд от одра, на котором лежала Аяя. Арик совсем потерял голову, бросившись к ней, Кратон, которого я не видел никогда раньше, изумлённо смотрел на него, и на меня. Тут оказался и Дамэ, тот самый, о существовании которого мы давным-давно забыли…
        – Эрбин, оживи её! Ты можешь, – вдруг, без всяких предисловий сказал он.
        И царь, полуголый, как и положено у них тут, весь расписанный странными рисунками, с больными красными глазами, с всклокоченными короткими волосами и взлохмаченной чудной бородой под подбородком, сделал шаг ко мне.
         Арик обернулся ко мне с сумасшедшим видом, безумие в его глазах и искажённых отчаянием чертах подчёркивалось пыльными лохмами и одеждой.
         – Эр… Эрик! Иди сюда! Ты же… Ты можешь! Эр! Всё, что захочешь, всё, что скажешь, но Эр!.. – завопил Арик.
         Я покачал головой, он просит о невозможном.
         – Ар… прошло больше суток. Она уме…р…ла вчера, – безнадёжно сказал я, меня затошнило оттого, что я говорю это о ней.
         – Ты же говорил, можешь! – воскликнул в отчаянии Арик.
         – Могу, если ещё не село солнце. Оно и село и встало снова. Ар, я…
         – Ты говорил, можешь и позже. Что трудно, но можешь…
         – Нет, Ар… ещё сразу после заката… Но уже был новый рассвет, уже… Бог Солнце проводил её за Завесу и встал с утра над землёй, где уже нет её.
         – Верни, Эр! Обменяй на меня!
         – Ты что?! – отшатнулся я. – Это невозможно. Тлен уже коснулся её…
         – НЕТ! Подойди! Подойди! Ты видишь тлен?!..
         Я приблизился, я не мог без содрогания и новых приступов тошноты думать о том, что тело Аяи… Но я подошёл ближе и тронул её руку… Нет, Ар прав, она будто только что умерла, даже, кажется, тепла ещё… как это странно.
      …На лице Эрика бледность и хмурая убеждённость рассеялись, когда он коснулся Аяи, он оживился, разгладилась складка на лбу.
        Кратон сказал сипло:
         – Эрбин… ты спасёшь её?..
        Эрик быстро обернулся к нему и зло прошипел сквозь зубы, презрительно выгнув губы:
         – «Спасёшь»? Она не заболела, она умерла. 
        Но, снова повернувшись к ней, он вдруг рванул белый лён, из которого было сшито её узкое платье, слетело ожерелье, прозвенев по полу. Под рёбрами у Аяи чёрно-красная рана, такая, что пройдёт ладонь, если вложить, страшное орудие нанесло её… Эрик приложил ладонь к ране и вздрогнул, отняв её, растерянно показал мне, на ней была кровь. Как это могло быть, что запекшаяся кровь стала снова жидкой?..
        – Она предвечная, что удивляться. Наши тела подчиняются иным законам, – это был голос Мировасора. – Они могут оставаться нетленными.
         Мы все обернулись к ним, вошедшим, пока мы спорили и кричали друг на друга. И неспешно приблизились.
         – Пусть так… Мы не подчиняемся обычным законам мироздания, но… Но вернуть, кого бы то ни было из-за Завесы более чем через сутки невозможно, – слабым голосом, но убежденно сказал Эрик.    
        Мировасор приблизившись к одру, с интересом разглядывал Аяю, что была почти обнажена теперь. Я не вынес этого и накрыл её остатками платья, ткань стала густо промокать кровью, что теперь текла из её тела, словно сердце ещё билось, хотя как оно могло биться, проткнутое насквозь громадным клинком…
        Тогда Мировасор едва не с усмешкой перевёл взгляд на Эрика и спросил его, тоже рассматривая с интересом:
        – Ты действительно можешь возвращать людей из-за Завесы?
        – Не предвечных, и не спустя столько времени, – ответил Эрик. – Смерть уже не отпустит своей добычи.
        – Напрасно ты так думаешь, Эрбин Байкальский, – возразил Мировасор. – Ради предвечного Она может и уступить. За щедрую жертву, конечно.
        – Жертву?! – вскинулся я.
        – Не такую, о которой ты подумал, Арий. Ничья смерть не нужна Смерти.
        – Я и так должен Ей, – прошипел горлом Эрик.
        – Твои долги не касаются её, – он кивнул на Аяю. – Но если… собрать вместе девять предвечных, мы можем, объединив нашу Силу, отверзнуть Завесу. Через тебя. Ты станешь ключом, а мы рукой, что повернёт его.
        – Девять?!
        – Так, – кивнул Мировасор.
        – Где взять девять?
       Вдруг распахнулись с грохотом двери, которые всегда открывались неслышно. Мы все обернулись. Орсег шёл к нам. Как всегда почти голый, с мокрыми волосами, каплями на плечах, он… нёс на руках… он нёс тело Гора…
Глава 12. Девять предвечных
        Кратон возопил ужасно и рванулся к Орсегу, выхватив у него тело сына, такое же мокрое как сам Орсег, длинные мокрые волосы мертвого Гора плеснулись золотым стягом, падая на плечо отцу. Обхватив сына, Кратон вдруг упал и лишился чувств. Стража и невольники сбежались и засуетились над ними…
        – Он кинулся в Нил, – сказал Орсег глухо, мельком взглянув на Мировасора.
        И направился к одру, на котором лежала Аяя. Остановившись там, он долго смотрел на неё и вдруг, сдернув промокшее кровью платье, в изумлении обернулся.
        – Она же … она мертва, почему она истекает кровью?!
        – Потому что мы хотим вернуть её в наш мир, – сказал Мировасор, подходя ближе.
       Он остановился за плечом Орсега, смотрел на Аяю некоторое время и сказал таже:
       – Какая красота… сколь живу, не видел такой. Сияет даже сквозь покров Смерти…
       Всё это он говорил очень спокойно, даже как-то легко, едва ли не с усмешечкой. Орсег посмотрел на него:
        – Вернуть? – нахмурился он.
        – Именно, – улыбнулся Мировасор. – Ты поможешь?
        – А я могу помочь? – Орсег взглянул на него, с трудом оторвав взгляд от Аяи.
        – Мы все можем, если вот он, Эрбин, согласится.
        – За мной дело?! – изумился Эрик. – Да я… Господь Вседержитель!.. Не делайте меня препоном. Я готов хоть немедля, но только… я не представляю себе… Вы не понимаете, что это невозможно.
        – В мире возможно почти всё, – сказал Мировасор. – Просто мы ещё очень мало знаем и ещё меньше можем. Но если мы объединимся…
        – Мы готовы объединиться, – сказал я. – Но где взять столько предвечных?
        – Здесь уже семеро.
        – Эти двое – не предвечные, – сказал Викол, кивнув на Рыбу и Дамэ. Рыба пришла с ними тоже.
       Мировасор покачал головой, не соглашаясь:
        – Аяя – предвечная невиданной Силы, – негромко сказал он. – Кого из вас все единодушно называли Богами?.. – он посмотрел на остальных. – Вот то-то. И потом, я слышал и про молнии в вашем сражении там, на Байкале и как в несколько мгновений она уничтожила вражескую рать, обрушив небо на них. Не было этого?
        – Было! – согласно ответили Рыба и Дамэ, посмотрев друг на друга.
        – Вот потому она и этих сделала предвечными. И… есть ещё одна тут где-то. Мелкая тварь.
        – Арит…
        – Найдите её, пока не наложила на себя руки.
        – А девятый?
        – Девятая, – улыбнулся Мировасор, взглянув, почему-то на Викола. – Но о том позже. Мы с Виколом и Арием пойдём к нашей девятой, а вы помогите Кратону, нельзя оставить Кеми без царя…
        На этих словах он нахмурился и, подойдя к Эрику, проговорил вполголоса:
        – Эрбин, я… но… Если ты… можешь вернуть Гора… если он… то… ты ведь можешь? – что-то дрогнуло в его лице в первый раз за всё время. Некое подобие чувств впервые при мне мелькнуло в его бесстрастном остром лице.
       Эрик, отрезая надежду, покачал головой:
        – Самоубийство непоправимо.
        Мировасор, болезненно нахмурившись, кивнул и отвернулся. Хоть что-то проняло его…
 
       Арик ушёл с Мировасором и Виколом, даже не оглянувшись на меня, а я остался со всей этой странной компанией, они все, проводив ушедших взглядами, воззрились на меня, ожидая чего-то. Я понял, что негласно объявлен предводителем, вдохнул, принимая это на себя, мне не привыкать.
        – Дамэ, найди эту вашу… как её?
        – Арит, – с готовностью подхватила Рыба.
        – Пусть так, ова неценна, но нужна нам. Рыба, пойдёшь с ним али с нами?
        Рыба немного растерялась, ей хотелось пойти с нами, но поняла, видимо, что полезнее будет Дамэ, и выбрала его.
        Обернувшись по сторонам, я понял, что остался с Орсегом, но кроме стражников здесь был ещё один человек, небольшой, светловатый кеметец, я посмотрел на него и поманил к себе:
         – Кто ты? – спросил я.
        Он с поклоном поспешил ближе, вроде даже обрадовался.
         – Я – Рифон, господин.
        Я думал, было, оставить тело Аяи на него, но мне не понравились его быстрые, вороватые глаза, и то, как загорался его взгляд и, так и тянулся к одру, на котором лежала Аяя, окровавленная и снова почти обнажённая рукой Орсега.
        – Всех вон, стражу снаружи поставить двойную из самых верных, чтобы сюда никто не входил. Рыба, – я посмотрел на давнюю знакомую, – тебе доверяю, останься здесь и охраняй Аяю, не допускай никого. Накройте покрывалом. И… рану прижмите, кровь течёт и течёт, я не смогу вернуть её в тело.
       Рифон разочарованно побледнел и, пряча, опустил глаза.
        – А ты, Рифон – сказал я, – пойдёшь с нами и проводишь к царю. 
        Нас проводили в покои фараона, распахнули перед нами громадные золотые двери при входе. Я даже остановился на мгновение, мне стало не по себе, так это просторное светлое помещение напоминало мне покои моего отца в древнем Байкале, том самом, что мы с Ариком некогда потопили в водах Великого Моря. Отличия были мелки, разве что в орнаменте, украшавшем стены. Здесь, в Кемете, я успел заметить, пока мы шли через город, свой обык на это, мебель здесь была тоньше и имела больше завитушек и изгибов, выкрашена золотом, богато инкрустирована золотом, рыбьей и слоновой костью, даже самоцветами, наши цари были скромнее и проще в этом. Да ещё отличие этого дворца в том, что в нём не было печей, и окна не были забраны ничем, но на что им здесь закрываться, зима, а тут зной, как у нас в середине лета…
        Но оглядывать горницу, где поместились бы четыре дома местных ратаев, да ещё поставленных друг на друга, и вспоминать юность, было недосуг теперь. Я подошёл к гигантскому ложу и присел на край возле простёртого тела фараона. В его мозгу лопнул сосуд, и кровь теперь заливала, пропитывая мозг как губку, ещё немного и он перестанет дышать, я успел в последние мгновения… Я вдохнул воздуха в грудь и выдохнул ему на лоб тонкой струёй, превращая её в живительный поток. Болезненная бледность начала таять, холодный мелкий пот высох, лицо его обрело силу и спокойствие. Через несколько мгновений фараон спал.
        Я поднялся. Надо дать ему покоя, чтобы он смог пережить смерть сына, смириться с этой потерей, надо чтобы впредь сердце его вновь билось ровно и спокойно, как теперь, тогда он будет жить ещё долго.
        – Поите фараона сонным зельем пять дней, не давайте вставать, дайте ему покоя и сна, – сказал я.
        – А похороны Гора? – подоспел вездесущий Рифон. – Он…
        – Гору не важно, будет ли отец взирать на его погребение. Сохраните тело царевича, чтобы отец, немного уняв боль, мог проститься с сыном.
        – Как сохранить, предвечный? – спросили меня в смущении.
        А вот это знает Арик, я видел у него усовники об этом, впрочем, я тоже некогда их читал со скуки в бесконечно длинные ночи на Байкале. Потому, смирив гордыню, я подробно и терпеливо рассказал им, челядинам кеметского царя, что и как надо делать, чтобы тело Гора осталось сохранным до того времени, пока отец будет готов взглянуть на него и не умереть от этого зрелища. Рифон остался проследить за всем.
        – Почему ты не хочешь вернуть Гора? – спросил меня Орсег, когда мы вышли из дверей высотой в два наших роста. – Из ревности?
        – Я никого не ревную, – сказал я, уверенно. – А будь так, как говоришь ты, я позволил бы теперь умереть и Кратону, и… – я посмотрел на него. – И тебя убил бы.
        – Меня убил бы? Как же? – усмехнулся Орсег, останавливаясь, думал драться станем? Вот смешно... Я решил подшутить над ним в наказание за то, что скрывал Аяю от Арика.
        – Вообще-то довольно легко, – сказал я очень равнодушно. – Я не Арик, мне не надо драться для этого, метнуть Силы тебе в грудь, и нет тебя: сердце твоё кровавой тряпкой разорвалось бы в груди. И всё-о-о… – подначивая его слегка, закончил я. Вообще-то ничего этого я не могу, но ведь он не мог знать об этом…
       Орсег нахмурился, размышляя, но через мгновение покачал головой:
        – Враньё, – сказал Орсег, хмыкнув, но в глазах всё же мелькнуло что-то похожее, если и не на страх, но на опаску точно. – Будь так, у тебя вообще врагов не осталось бы.
        – А у меня и нет их, – легко сказал я.
        Мы прошли в покои, которые отвели нам, я попросил помыться и чистой одежды, до сих пор всё в той же дорожной пыли.
         – Только дайте что… рубашку, штаны, этого вашего голого срама я не вынесу, – сказал я невольникам.
        Орсег рассмеялся на это:
         – Что? Неужто наготы стыдишься, предвечный Эрбин? Изъяны, какие имеешь, а?
         – У меня нет изъянов и красоты во мне и силы не мене твоей, а токмо не приучен выставляться напоказ, – ответил я, – на Байкале мы телешом не ходим, как вы, голодранцы.
        Принесли нам и еды, мы поели, Орсег рассказал, что узнал о происходящем здесь, когда Гор бросился в воду.
        – Я знал его с детства, потому почуял… поспешил, но… спасти уже не мог, он сломал шею на мелководье, куда прыгнул, Нил теперь в низкой воде, будь иначе, я бы успел, не дал ему утонуть… – сказал Орсег.
        – Он хотел Смерти, Она пришла, – сказал я, с чего он взял, что мне есть дело до Гора? Я не хотел говорить о нём, ничего не хотел знать ни о том, как он умер, ни как жил.
       Но Орсег, который знал его с детства, очевидно, горевал всё же, и намерился, было, продолжить, но я не дал ему говорить об этом.
        – Но… больше ничего не говори о том, не надо, – поморщился я, слышать ещё о смерти я не в силах, и так придётся общаться с Нею совсем скоро. А потому, вымывшись, я захотел прилечь, но Орсег всё не унимался:
        – Ты действительно сможешь вернуть Аяю?
        – Не знаю, – искренне признался я. – В том, что придумал Мировасор, вероятно, есть смысл. Но… сдюжим ли мы, хотя и вдевятером? А, кроме того… Я Смерти должник. И… думаю, её, Аяю, Она и забрала в уплату того долга, обещала, что заберёт то, чем я дорожу…
        – Сказывают, она сама бросилась на нож, защищая Кратона, – сказал Орсег.
        – Тогда их обоих, полагаю. Как стать отцеубийцей? Она сама в отчаянии  оказалась, быть, может, в большем, чем они оба вместе…
        – Так выходит это тоже самоубийство.
       Я покачал головой:
        – Это самопожертвование, Орсег, большая разница, шагнуть в воду от отчаяния и слабости, или отдать свою жизнь за другого, и ради спасения другой души. Но Гор не оценил её жертвы и предал её, отказавшись и от Божьего дара и от её дара тоже.
       Орсег долго смотрел на меня, и спросил:
        – Вы там, на Байкале, все такие умные? И… честные?
        – Дай поспать, Орсег, ты сокочешь без дела, а мне ещё предстоит сегодня такая среча, какой ты ещё много тысяч лет будешь избегать, – сказал я с досадой.

       Мы с Рыбой шли по коридорам бесконечного, великолепного и величественного дворца, рассуждая между собой, где могла бы теперь обретаться Арит, где её найти.
        – Вот что, Дамэшка, я пойду, у тутошней чади разузнаю, Арит не могла далеко спрятаться, где-нето поблизости. А ты стражу расспроси. А после вернусь снова к Аяе, чтобы ни одна крыса не пробралась, не нравится мне, как Рифон глазами шныряет.
        Совет дельный, Рыба всегда была умна и проглядлива, мы отыскали Арит очень быстро. Она рыдала, забившись в одном из закутов здешней обширнейшей кухни, где сердобольные кухарки отпаивали её молоком с маслом, а она жаловалась, как неверный муж отринул её. Я вошёл туда и остановился в низком проёме, глядя на нескольких женщин, что кудахтали, слушая лживые жалобы моей жены. Боги, а я ещё заставил Аяю вернуть её, когда паршивка наложила на себя руки…
        Увидев меня, Арит вжалась в стену, у которой сидела, тётки расползлись сами, не пришлось и гнать.
        – Казнить меня пришёл? – гнусавя, спросила Арит, красная, в свекольный цвет.
        – Дура! – в сердцах сплюнул я. – Идём, никто тебя не тронет.
       Арит подхватилась, опрокидывая плошки, приглаживаясь, потому что и впрямь растрепалась, вчерашнее нарядное платье измялось на животе и заду, съехало набок, одна грудь вылезла наружу.
        – Приберись, что за кукомоя, – поморщился я, а ведь она нравилась мне, я даже думал, что люблю её, и буду всегда любить, потому и женился. Женился ведь навсегда, навеки вечные… – Вот что, ежли сделаешь всё, как велят, будет тебе прощение. Ты поняла?
        – И от тебя?
        – И от меня.
        – Что делать? Приказывай, исполню всё! – горячо сказала Арит.
        – Я не приказываю нынче, есть тут поважнее меня. Целый сонм-от слетелся…

        Мы втроём, я, Мировасор и Викол вышли из дворца и забрались в колесницу, что подали нам, правил Мировасор.
        – Далеко ли ехать? – спросил Викол, несколько обескураженный тем, что не знает и не понимает чего-то, что знал Мировасор.
        – Нет, друг, близко, – улыбнулся Мировасор, кивая. – Совсем рядом.
        – Хочешь сказать у меня под носом жила предвечная, а я не замечал?
        – Так не в первый же раз, – кивнул Мировасор, дёргая пару лошадей.
        И мы покатились, ехали впрямь недолго, за границей города по дороге ответвлявшейся от главной, прямой как стрела, что вела к бывшему дворцу царицы, как его здесь называли.
        – К храму Изиды едем? – спросил Викол.
        – Не гадай, скоро увидишь, – ответил Мировасор.
       Но мы, действительно проехали к храму одной из главных здешних Богинь, чуть отклонились влево и приблизились к высоким крепким воротам, за забором было не видно дома, его закрывали деревья. Мировасор, спрыгнув с колесницы, постучал в двери, тотчас выглянул привратник, и ворота мгновенно открылись.
        – Тебя хорошо здесь знают, – усмехнулся Викол.
        – Так и тебя здесь знают. Хозяйке ты отлично знаком, – сказал Мировасор во всегдашнем насмешливом обыке.
        Викол только покачал головой, показывая, как его утомили эти вечные намёки и недомолвки. Невольники с величайшим уважением, пятясь и кланяясь на каждом шагу, к чему эти двое привыкли, проводили нас во внутренние покои к хозяйке. Дом необычный, большой, белого камня, в два этажа с огромными окнами, открытый на все стороны в богатый сад, где блестели широкие чаши прудов, с прозрачной голубой водой и дном, выложенным белыми камушками, цвели разнообразные цветы и деревья, в том числе и шипковые розы, а высокие раскидистые платаны создавали прохладную тень. Было видно, что здесь живут уединённо и в своё полное удовольствие. Мы вошли и остановились посреди просторного и высокого зала, распахнутого в сад с двух сторон, по правую и левую руку уходили коридоры и лестницы, ведущие в остальные покои прекрасного дома. Пока мы с Виколом вертели головами, разглядывая помещение, Мировасор расположился на лавке с гнутыми ножками и спинкой, удобно подсунув под спину подушки.
        – Садитесь, хозяйка может заставить ждать, – сказал он.
       Мы с Виколом посмотрели друг на друга и сели на такие же красивые и лёгкие лавки. Нам принесли вина и фруктов, выставив на стол большие подносы.
        – Хватит, Мир, кто здесь живёт? – измаявшись, спросил Викол.
        – Изида, – ответил Мировасор, съедая виноградинку.
        – Это понятно, что Изида, кто она?
        – Потерпи немного, сам увидишь – продолжил с виноградинами и Виколом Мировасор.
        – Что за человек… – пробормотал себе под нос Викол, досадливо качая головой.
        – Такой примерно, как и ты человек, – усмехнулся Мировасор, взяв всю кисть винограда в руки и рассматривая на просвет, выбирая следующую ягоду. Вот никогда не торопится человек…
        – Потому везде успеваю, – невозмутимо ответил Мировасор на мои мысли.
        Наконец, наше терпение было вознаграждено, из сада, благоухая ароматами, вошла женщина, держа корзину, наполненную срезанными розами и яблоками, высокая, слегка полноватая в теле, но сухая в конечностях, немного чрезмерно длинных, и легкая при том, с серебряными волосами… Вералга…
        Первым сойкнул я, вскакивая. Она улыбнулась, поворачиваясь ко мне, и опустила корзинку, которую тут же подхватили и унесли невольники, она раскрыла объятия.
        – Арий, внучек! – она улыбнулась, обнимая меня мягкими руками, и сама она мягкая. Она пополнела с тех пор, как я видел её. – Вот не ожидала!
        Она погладила меня по спине, отняла от себя и посмотрела в лицо:
        – Возмужал, совсем взрослый, славный… – проговорила она, с удовольствием разглядывая меня. – Только что же такой пыльный ты? С дороги?.. Эй, мыться господину! – крикнула она.
        – Вералга, как… ты же…
        – Что, милый? Умерла? Да нет, видишь, растолстела даже! – она засмеялась, морщинки весело разбежались от светлых глаз. – Приходится иногда, знаешь ли, чтобы сняться с одного места, а я перемену мест люблю. Ты же не видел мёртвого тела? А те, кто видел, видели именно то, что мне было нужно. Умерла моя служанка, вот я под её видом… а её похоронили со всеми положенными мне почестями
         – Но я видел твой дух! Когда…
         – Да-да, я помню. Но почему же дух? Оттого что остальные были духами? Но я могу перемещаться в пространстве  мгновение ока, особенно, чтобы помочь тому, кто особенно нуждается в том. Это непросто, и много отбирает Силы, но на благое дело… Как тогда было не защитить Аяю от адского нашествия? Вот и пришлось делиться… Ты, я слышала, тоже умер, как и Эрбин. Как он?
        – Он тоже здесь.
        – Здесь? – она удивилась, но всего на миг. – Ах… вот… так вы…
       Она повернулась к Мировасору, не убирая руку с моего плеча.
        – Аяя… вот что… поэтому они здесь? Не уберегли девочку, а теперь… Ты что-то задумал?
        – И тебе здравствуй, Вералга, – засмеялся он. – Это вовсе не я, это он, Арий. Это его сердце вопит, мне всё равно, ты же знаешь.
        – Знаю, конечно, но я знаю, как ты любопытен и жаден до новых ощущений, остывший человек, – сердито сказала она. – Потому и его привёл?
        Викол подошёл к ней.
        – Вералга… как могло быть, что ты… что мы не встретились ни разу?.. я здесь уже…
        – Я знаю, сколько ты здесь. С тех пор как ты появился здесь, я перестала свободно выезжать в город.
        – Почему? Ты… до сих пор… обижена на меня? – Викол смотрел на неё, весь подавшись вперёд, желая обнять, должно быть, но не решаясь.
        – Я и тогда не обижалась, – холодно ответствовала Вералга, небрежно пожав плечами, но мне показалось, что она лукавит. – Но… не о нас теперь разговор, Викол, у нас ещё будет время… Коли явились, расскажите, что произошло с Аяей, я слышу только безумные слухи и проголосные песни о Горе и Хатор.
        Пришли сказать, что готово купание, и я был принуждён уйти. Купание в большой каменной лохани, наполненной горячей душистой водой, сняло тяжесть и напряжение с моего тела, умелые и сильные руки невольниц, размявших мне мышцы, избавили меня не только от усталости, но, кажется, и от веса, казалось я весь – воздух. Умастили мне тело маслами, расчесали волосы, другой бы момент не одеванием бы закончилось это омовение, я, конечно, проснулся бы только завтрашнему полудню и с одной из этих прелестниц. Но теперь я даже не подумал, чтобы хотя бы обнять одну из них. И одежду принесли, но тут я воспротивился:
        – Э нет, голым я ходить не привык. Верните мою или…
        – Мы принесём, господин, – поклонились мне.
        Нашлись и штаны и рубашка, изо льна, но такие, что я чувствовал себя вполне уверенно, пояс тож, на ноги пришлось надеть их сандалии, мои порвались за время перехода по пустыне.
        Когда я вернулся в прежний зал, где они всё так же вальяжно развалились на скамьях и подушках, лениво беседовали, Вералга оглядела меня удовлетворённо.
        – До чего ты хорош стал, Арий, вырос настоящим красавцем! Не поверите, друзья, каким гусёнком был, голенастый, длинноносый, волосья серые во все стороны торчком, то ли дело Эрик, тот сызмальства как ангел был красив. Всё меняется, а? Теперь глядите, Арий каков – с лица щас монеты чекань!.. Вот не кровный мне внук, а как люблю его! – она с удовольствием снова обняла меня. – По-байкальски одели тебя, я вижу. Вышивки токмо здешние, не обессудь… Хорошо. Ну сядь, расскажи, как вы смогли оказаться здесь именно теперь.
        – На самолёте, – сказал я.
        И вот тут все трое, с кем я чувствовал себя, как мальчик со взрослыми, обернулись на меня с изумлением.
         – На чём?!!
         – Ну, я... – я смутился восхищения, которое отразилось на их лицах, но и был тщеславно порадован. – А может, я потом расскажу о самолёте и всём остальном, разве мы не должны спешить?
        Я посмотрел на них. Вералга вздохнула, немного смущённо.
        – Арий, Вералга не желает участвовать.
        – Вералга… – у меня остановилось сердце.
        – Арик, вы не знаете, что затеваете, – проговорила она. – Мир ли подбивает вас с Эрбином на это безумие, или что ещё руководит тобой, но… подумай, чем придётся заплатить.
        – Это его затея, не моя! Во всём меня готовы обвинять… – возмутился Мировасор. – И это его брат, ваш Эрбин, ходит туда-сюда за Завесу, как к себе домой.
        – Твоя затея?! – Вералга изумлённо оборотилась ко мне. – Зачем?
        – Я готов отдать жизнь.
        – Смерть берёт ту жизнь, что нужна ей. Она и взяла Аяю. Ничья смерть не заменит её, – сказала Вералга. – Но… почему ты так за неё? Ты посвятил её, потому чувствуешь ответственность, как я за тебя? Думаешь, ты в чём-то виноват? Она погибла, когда тебя даже не было рядом.
        Мировасор опять захихикал:
        – Тут всё намного хуже, Вералга.
        – Что хуже, не понимаю? – нахмурилась Вералга.
        – Арий считает себя во власти любви.
        – Что?!
        Боги, почему я это терплю?.. Но ради того, чтобы уговорить их помочь вернуть Аяю, я вытерплю ещё не то.
        – Ах, да, Богиня Любви…. – усмехнулась Вералга, покачала головой, сокрушённо. – Арик, это… самообман. Это подходит для смертных, их жизнь достаточно коротка, чтобы вместить то, о чём ты говоришь. Но предвечные… мы совсем из другой материи. Или, вернее, она в нас нагружена Силой, потому в нас всё не так, как в нормальных людях. Мы богаче их, но и беднее…
        – Не надо меня уговаривать, – сказал я. – Вы здесь, конечно, старше, но если вы не станете помогать мне, я сам уйду за Завесу, и…
         – Тогда точно не встретишь там её, твой ужас лишь увеличится в тысячи раз!
         – Мне всё равно, но без Аяи я жить не останусь.
         – Арик, это похоть, всего лишь похоть, она проходит, оставаясь шелудью на языке!
         – Мне плевать на ваши дурацкие языки, если мне нет помощи от вас, я…
      …И тут вдруг явился Он, извечный Враг, я не видел Его так давно. Как всегда нагой и в своих рогах и отвратительных крыльях, Он махнул ими, подняв ветер, смахнувший лёгкие плошки со столов и качнув одежды и волосы.
        – Арий, попроси о помощи меня! Я помогу, только обратись!
        – Арик, стой! Не слушай Его, Он обманет, Он заберёт и тебя и Аяю! – Вералга вскочила.
        – Не слушай их, этих скаредов, им жаль потратить свою Силу, – захохотал Он.
        – Ложь! – воскликнула Вералга.
        – Ложь?! – Он повернулся к ним, своим страшным хвостом свалив стол, со звоном посыпались блюда, покатились фрукты…
        – Ты, Вералга, не из зависти ли отказываешься? Из зависти к Силе Аяи? К его любви к ней? Ведь тебя никто не любил так, что готов был на всё!
        Вералга покраснела, разъяряясь, мне показалось, даже волосы её приподнялись, вставая дыбом.
        – Замолчи, Нечистый! Прочь! – оглушительно закричала она. – Арик! Идём, увидишь, мне ничего не жаль для тебя! Но ты сам пожалеешь, что решился.
        Взметнув крыльями, Диавол удалился, не слишком и огорчённым, а Вералга, развернувшись в ярости, направилась из зала.
        – Куда ты?
        – Изида поедет вызволять Хатор из Аида. Боги должны жить, а не умирать, – она дёрнула подол. – Поезжайте, я за вами. Я выйду из своего храма во всей сияющей красе и Силе.
        Мы вышли к колеснице.
        – Почему ты ни разу не сказал мне о Вералге? – спросил Викол Мировасора.
       Тот обернулся и, бросив мимолётный взгляд на меня, ответил Виколу:
         – Может потому, что ты не искал её.

        Я вынырнул из своего сна без сновидений, словно услышал слово: «Пора!». Я открыл глаза и сел. Неподалёку, на скамье сидела Рыба, увидев, что я проснулся, поднялась.
        – Почему ты здесь? Кто с Аяей? – спросил я, вставая с постели.
        – Дамэ и Арит.
        – Арит?.. А, «мелкая тварь»… Кто она?
        – Жена Дамэ, которая скрыла, что Кай, то есть Гор, и Кратон сын и отец.
        Вот в чём дело… так Аяя не нарочно всё это, я-то ужо решил… Тогда ясно, почему все говорят, что она сама бросилась на нож Гора. Мне так хотелось, чтобы ныне она оказалась хитроумной и расчётливой, распутной и холодной, а она… так и не понятно, что она…
       – Как оказалось, что Дамэ с вами? Он любовник Аяи? – спросил я, одеваясь. Я не стеснялся Рыбы, как никогда не стеснялся чади, а она для меня осталась моей служанкой, даже рабыней, что я приобрёл для своих целей.
         – Да што ж вы… – Рыба покачала головой, сокрушаясь. – Не любовник, никогда не был. Мы оказались втроём тогда, над вашими трупами, вот и ушли вместе. Он охранял её, она учила нас. Но… не жива была. Тело живо, душа спит. Каю токмо и удалось отогреть немного её сердце, как пичужку в руке. Он добрый малый… был, – она вздохнула, отворачиваясь. – Как Кратон? Не помер?
        Она подала мне рубашку, которую я не мог найти.
        – Теперь не помрёт, – сказал я, надевая рубашку.
        – Ты – кудесник, Эрбин, – просто сказала Рыба.
        – На том и стоим.
        – Вытащи её, право слово, без неё, веси… Некуда мне и не для чего, – поговорила она очень тихо, но проникновенно.
        – Так её любишь? С чего это? там, на Байкале, я думал, она подкупила тебя.
        – Она добрая, ко всем с добром, даже на тебя, насильника, зла не держала.
        – Так может, она полюбила меня?
        – Может, и полюбила. На то и Богиня Любви, и внушать любовь, и сама любить умеет.
        – Умеет… так налюбила, вон, один трупом остыл, другой едва на краю могилы удержался и то с баальной помощью, не я, так и он уже на одре лежал бы, вот, как она умеет! – рассердился я, ревную, что ли?! Да нет, ерунда…
        Я решил, что просто волнуюсь, ведь я совсем не был уверен, в отличие от всех остальных, что наша затея удасться и Повелительница Той стороны вообще захочет говорить со мной.  Если только Сила девяти предвечных вынудит её…
Глава 13. Договор
        Я сразу поняла, где я, мне всё тут было знакомо, будто я бывала уже.
        – Не бывала, но рядом – да, и не однажды, – услышала я улыбающийся голос. – Приветствую, Аяя! Здесь здравия не желают, оно ужо не нужно. Тебя встречаю сама, как никого.
        – За что же мне особая честь, Вечная? – спросила я, не испытывая ни страха, ни растерянности.
       Я вообще ничего не чувствовала, вероятно, тут не может быть иначе. Здесь не было почвы, мои ноги ни на что не опирались, да и ног не было, я не чувствовала их и вообще своего тела, но верно, здесь тел нет. Здесь ничего нет, ни тверди, ни воздуха, ни взгляду не на чем остановиться.
        – Это потому что ты не вполне перешла, продвигайся. Я рада тебе, – ответил на мои мысли всё тот же голос. Интересно, если нет головы, то где тогда мои мысли…
        – Рада? Почему? – спросила я, чтобы Она не читала мои мысли, чтобы отвлечь Её.
        – Как же иначе? – рассмеялась Она. – Ты ведь – Богиня.
        – Это не так и Ты это знаешь.
      Она засмеялась:
        – Конечно, поэтому ты тут. Располагайся, тебе понравится у меня, здесь много твоих близких.
       Моих близких! Конечно! Конечно же! Потому я и ринулась на нож, не сомневаясь ни мига, не задумываясь, зная, что остаться жить, если Кай убьёт Кратона, будет невыносимо, стать виновницей ещё и этого страшного преступления, с этим жить было бы уже нельзя. И так я не знаю, как жила все эти долгие-долгие годы и ради чего? Чтобы стать той, кто столкнул отца и сына?..
       А здесь, за Завесой мои близкие. Все, кто был мне дорог, и любим. А кеметские цари останутся жить…
       Я огляделась, здесь было довольно темно, не тьма, но словно мгла, всё в каком-то густом синем тумане, будто я просто плохо вижу. Мои близкие… Но как найти их? Если нет пространства, нет времени, то где они здесь? Я решила позвать, потому что не знала, куда мне двигаться, да и как двигаться, когда я не вижу ни своих ног, ни дороги или хотя бы почвы, по которой идти или неба, чтобы лететь.
        – Огнь! Огник! – он поможет, поможет, как всегда помогал. Я и пришла сюда, чтобы, наконец, быть с ним. Теперь я не буду гнать от себя каждую мысль о нём, теперь… теперь мы будем вместе… – Огник! Огник! О-о-огнь!
        Но странно, нет ответа, он не мог бы не ответить, не мог. Или, Арий, ты так далеко, что не слышишь меня? Или обижен, что я посмела жить без тебя? Арюша, ответь! Вот теперь я чувствовала, я почувствовала одиночество, страх и разочарование, как же так, я так стремилась к тебе, я так надеялась, я… а ты? Где ты, Огник?
        – Огнь!
        – Э-нет, Аяя, не шуми! Перебаламутишь мне всё царство, для чего пришла, вопить-базланить? Здесь не шумят.
       – Где Арий, Вечная? – чуть не плача, спросила я.
       – Арий? – Она будто удивилась. – С чего ты взяла, что он здесь? Он, верно, приближался, но так и не переступил, Эрбин удержал его на самом краю, на пороге. Нет-нет, Аяя, оба брата живы-здоровы, напрасно не кричи, они остались там, среди людишек. Но ты не стой, что остановилась в преддверии, ступай, кроме байкальских братьев разве тебе некого здесь обнять?..
        Обнять? И чем тут обнимаются?..
        Я двинулась вперёд, сама не знаю, как и куда именно было это вперёд, потому что не было видно каких-либо окрестностей или чего-то ещё, и больше того, я испытывала сильное затруднение, будто что-то тянет меня назад, я пыталась преодолеть это сопротивление, что становилось всё сильнее…
       И вот я оказалась на берегу Байкала, возле нашего дома у мельницы, и все мои братья и сёстры, все, кроме Тингана. Маленькие выбежали, но не стали обнимать меня, просто вертелись и, хохоча, бежали дальше, гоняясь друг за другом, как часто делали. Мои старшие сёстры, те, что были невестами, улыбнулись мне, опершись о плетень, помаячили. Вот матушка Орея вышла из дома и прямо ко мне. На её лице беспокойство.
        – Аяя, деточка, как ты здесь?
       Я думала, она обнимет меня, но она меня не коснулась, даже не протянула рук, лишь смотрела с испугом и беспокойством.
        – Матушка…
        – Детка… Тебе ещё не время, Аяя. Ты не должна быть здесь!
        – Как не время?
        – Аяя? – это голос моего отца, я обернулась.
        И у него на лице беспокойство и едва ли не страх. Он посмотрел на матушку и спросил, как-то даже строго:
        – Орея, почему Аяя здесь? Ты ведь говорила, она из иных людей, из тех, кто бессмертен. Ты говорила, что если мы и увидим её здесь, то через многие тысячи лет.
       Матушка обернулась по сторонам, словно опасалась чего-то.
        – Аяя, Она обманщица, могла заманить тебя, всё, что ты видишь сейчас ненастоящее, кроме нас с отцом.
        – Даже ребята? – спросила я, кивнув на бегающих вокруг моих сестёр и братьев.
        – Ребята? Ты видишь ребят? – изумилась матушка и посмотрела на отца, похоже, они понимали что-то, чего я не могла уразуметь. – Это наваждение… Аяя, уходи, здесь ещё нет места для тебя.
       Вот так встреча, нет места… там нет места, потому что я мертва, а здесь почему? Почему?
       Я двинулась дальше, если можно так сказать, но непонятное сопротивление, что удерживало меня, не слабело, нет, оно делалось ещё сильнее с каждым шагом, мне было почти больно, хотя и где именно была эта боль, я не могла понять, и идти мне было уже почти невозможно, если можно назвать моё движение ходьбой.
        Я оказалась на берегу Великого Моря, я видела скалы и песок у воды, но окрестности не были видны, их скрывал всё тот же странный густой туман. И вдруг… я замерла, а в следующее мгновение хотела броситься вперёд и обнять… Марея, потому что он встал мне навстречу с камня, на котором сидел. Но мне не удалось это сделать, у меня не было рук и он, хотя и двинулся ко мне решительно и быстро, и поднял руки и протянул их ко мне, просияв. Но вдруг, словно натолкнулся на какую-то преграду, словно увидел что-то во мне, что оттолкнуло его, словно что-то было неправильно, он остановился, как будто натолкнулся на невидимую преграду. Он опустил руки и теперь только смотрел, смотрел на меня огромными тёмно-серыми глазами, они не были такими громадными и такими тёмными, но теперь они были печальны и тоже испуганы.
        – Аяя… Аяя... как долго я ждал тебя, – выдохнул он, глядя на меня так, словно хотел впитать глазами моё лицо, хотя я не знаю, есть ли у меня здесь лицо… – Как же долго… – он чуть-чуть улыбнулся только губами, и то, едва дёрнув уголком. – Но я думал… Я думал, что… Почему ты здесь?
        – Марей, но… ты здесь, потому что твоя жизнь закончилась, и я здесь, за Завесой, по той же причине.
        – Нет, – он покачал головой. – Ты ещё не за Завесой. Вон она ещё у тебя на челе, ты ещё с Той стороны, Аяя. Тебя держит кто-то и держит очень крепко, так, что даже Она, захватив тебя, не овладела полностью.
        – То есть как? Я не понимаю, Марюша… что это значит? – чуть не плача, сказала я.
       Что же это такое, я с желанием бросилась сюда, надеясь, что здесь все те, кого я любила, а оказалось… Огня нет здесь, матушка и отец гонят обратно почему-то, а Марей и вовсе странный, холодный и печальный и смотрит так, словно ему причиняет боль то, что он видит меня.
        – Это значит, что тебе надо вернуться. Здесь нет места для тебя, твоё место среди живых, – сказал он, хмурясь и страдая. – Уходи…
        – Марей… Ты что? Как же я могу уйти, я умерла, я уже… почему ты так холоден ко мне? Ты никогда таким не был… – заплакала я, но слёз не было, слёзы были, только жгли меня изнутри, не изливаясь наружу.
       Но и он поморщился, отворачиваясь:
        – Прости, Она хочет обмануть тебя, чтобы ты осталась. Но… не верь… Она хочет заставить тебя поверить, что здесь тебе будет лучше. Здесь хорошо и светло, когда это твоя смерть, и ты приходишь вовремя, но ты не пришла вовремя. Она хотела, чтобы я оставил тебя здесь, чтобы ты осталась, чтобы ты захотела быть со мной и… Но я… я вижу иное, Аяя… Я не хочу, и не буду обманывать тебя! – вдруг закричал он, подняв голову. Он кричал это не мне.
       Я замерла, он говорит с Ней? Марей посмотрел на меня с тоской и болью.
        – Прости меня, Аяя, я всегда решал за нас двоих, я сам взял тебя во дворец, я взял тебя в жёны, но я… Я не должен был… Я всегда любил тебя, и люблю теперь.
        – Марюша, и я любила тебя…
        Он грустно улыбнулся, кивая:
        – Любила, так, покуда не узнала иного… покуда у тебя не началась иная, твоя настоящая жизнь… – он протянул, было, руку ко мне, но опустил её. – Мне нельзя коснуться тебя, тогда ты останешься здесь…
        – Но ведь я уже здесь.
        Он опять покачал головой, он никогда не был таким, я знала его нежным и любящим, я не помню его таким печальным и холодным. Я двинулась, было, к нему, но он отступил.
        – Не надо, Аяя… Поверь, нет ничего труднее того, что я делаю теперь. Но… я мёртвый иду за тобой. Я всегда рядом и я знаю, что и сюда ты пришла не ко мне, мне виднее в твоём сердце. Уходи, если сможешь уйти, уходи ещё не твоё время!..
        – Как смеешь ты, человечишка, решать, время или не время ей быть здесь?! – взревела Она со злобой, так что завибрировал сизый туман вокруг нас и рябь пошла по воде.
        – Я не боюсь Тебя, – ответил Марей, поднял белокурую голову, как блестело всегда солнце на его волосах… но здесь не было солнца. – Мне ты ничего уже не сделаешь. И ей не сделаешь, её любят там, и она вернётся, и будет жить отпущенную ей вечность! Теперь я знаю, она не такой человек как все, и ей незачем быть здесь со всеми прочими тенями.
        – Слишком долго ждал, выбродил мёд? – засмеялась Она злобно. – Людишки… ни в чём нельзя положиться…
         – Аяя… – Марей посмотрел на меня, прощаясь, у него задрожало лицо. – Прошу тебя только об одном…
         – Всё, что скажешь, Марюша, – сказала я, плача, Боги, что же это делается, Марей отказался от меня...
         – Позволь мне родиться снова.
         – Разве я управляю?
         – Мною – ты. Отпусти меня, любимая… Быть может, я найду тебя снова в новой жизни?..

        Мы с Рыбой вошли всё в тот же тронный зал, где никто не смотрел нынче на трон, всё внимание, все взгляды, все мысли обращены в центр к высокому одру, на котором лежала Аяя, мертвая, но будто живая… Признаться, я согласился попытаться вывести её из-за Завесы только поэтому, потому, что она продолжала, будто быть живой. Я не смог бы даже смотреть на труп Аяи, настолько мои чувства к ней были наполнены жизнью, огнём, кровью, семенем, что могильный хлад выстудил бы и меня до дна, слишком широко моё сердце было раскрыто для неё.
       Но она словно и не стала трупом, умерла, но не изменилась, словно странно глубоко уснула, как замерла, остановилась на границе. Я знаю, что она мертва, я вижу, что её сердце рассечено надвое и не бьётся, и кровь не бежит по жилам, хотя и натекла обильно после того, как я коснулся её, и не засохла до сих пор, хотя и не сочится больше, но почему она при этом будто и не мертва: это так странно, так необъяснимо для меня, интересно, пока мы с Ариком были за Завесой три дня, пока размышляла Повелительница Той стороны, и мы с ним были таковы – мертвы, но наши тела и не начинали разлагаться…
       Здесь были уже все, кроме нас с Рыбой. Все одеты в чистые, белые одежды, как и я. Переодели и Аяю, давешнее окровавленное платье сняли, надели свежее, расчесали и расправили пряди её волос, тонких и очень густых, как самый нежный тёмный шёлк, надели новые золотые украшения, даже сандалии её были из чистого золота.
        Среди прочих я с изумлением увидел Вералгу,  высокой короне, великолепнейшем, замысловато расшитом золотом платье. Я подошёл к ней, и она с улыбкой обняла меня. Что это происходит? Ведь и Вералга умерла…
        – Эрик, мальчик мой, как ты хорош, всегда был красавцем, мой дорогой! – она потрепала меня по волосам. – Богатырь…
       – Как может быть, что ты с нами? – спросил я, обняв её и убедившись, что она не мерещится мне.
       – Я всё же бессмертная, внучек, – усмехнулась Вералга. – Всему своё время, то было не моё. Но мы здесь как раз затем, похоже, чтобы доказать, что Аяя отправилась за Завесу не в свой час, так?
        – Кажется так. Но ты… – я вгляделся в её лицо. – Ты не согласна с тем?
        – Нет. И хочу убедить всех вас, остановить это безумие и оставить Аяю там, куда она ушла. И в первую очередь Ария.
        Арик метнулся к нам, от одра, возле которого стоял, взирая на Аяю, будто мысленно уговаривая подождать ещё совсем немного.
        – Вералга… ты… – воскликнул он, сверкая глазами.
        – Я сказала, что приду и сюда и сделаю то, что решат все. Вот пусть все, кто здесь и решают, возвращать Аяю назад или нет.
        – Отчего не сделать это, если мы можем? – сказал Орсег.
        – Может быть оттого, что егда она вернётся, между вами всеми начнётся то, что и привело её за Завесу, нет? Она – раздор между вами всеми.
        – Не между всеми, – спокойно заметил Мировасор. – Я хочу это сделать, потому что мы это можем, так почему не помочь нашему собрату, я имею в виду Ария. И потом, признаться, мне любопытно хотя бы немного узнать её, эту вашу Аяю, Викол порассказал, каким необычным ребёнком она была.
        – Не боишься присоединиться к сонму её обожателей?
       Мировасор засмеялся, качая головой:
        – На меня не действует женская красота уже давно, давно уже я ценю удобство и холу больше страсти.
        – Ты просто никогда страсти не знал, – усмехнувшись, возразил Орсег.
        – Может и так, но смотри, куда заводит иных страсть? – он мотнул головой  сторону Арика. – В поклонение Диаволу?
         – Что?.. – я не поверил ушам, Арик и… Этого не могло быть.
         – Могло. При нас обещал Ему, что…
         – Я не Ему обещал, а вам! – выкрикнул Арик.
         – Что мы болтаем, я не понимаю, солнце всё ближе к закату! – нетерпеливо произнёс Дамэ.
        Все обернулись на него.
        – Чертям слова не давали, благодари, что мы терпим тебя среди нас, нечистый.
        – Может он и нечист происхождением, но сердцем чище многих из нас, – весомо проговорил Орсег. – Я тоже не понимаю спора. Если мы можем вернуть из Аида одну из нас то, что мы медлим?
        – Не понимаешь? – сверкнула серо-голубыми глазами Вералга. – Хорошо… Эта предвечная равна по Силе всем, кто здесь собрался, всем нам вместе. Если она умерла, то, может быть на то воля Богов? Чтобы не нарушать равновесия в мире.
        – Она же родилась зачем-то, – возразил Мировасор.
        – Она – Соблазн, Искушение, что вызывает алкоту и безумье в слабых и в сильных, что смешивает сердца и души, что сталкивает братьев, отца и сына, неужели вам мало доказательств? Целая война разразилась из-за неё! Пусть покоится там, куда её унесла судьба. Так в мире станет больше покоя, больше счастья и добра.
        Вдруг рыжеватая женщина, что стояла рядом с Дамэ, должно быть та самая его жена, выступила из-за его плеча, где до сих пор будто пряталась и сказала:
         – Позволено мне будет произнести слово, и я скажу: без Аяи будет не больше, а меньше добра и света на земле, рядом с ней расцветают цветы, оживают мёртвые камни, солнце греет, но не жжёт, и ветер ласкает, а не бьёт. Она пришла на радость и счастье людям, как сама Любовь, а не на соблазн. Грязь видит тот, кто грязен сам.
        Все замолчали, поражённые этими словами, произнесёнными слабым голоском маленькой женщины. Орсег усмехнулся, кивнув, Арий опустил ощетинившиеся плечи, черты расслабились, и он опять стал как всегда юн, в то время как до того глядел едва ли не стариком, всклокоченным и бледным, Дамэ обнял свою жену за плечи, а она, смутившись, уткнулась в его грудь, Рыба гордо сложила руки на богатырской груди, Викол повёл бровями, чуть качнув головой, будто размышляя над сказанным, Мировасор, торжествуя, смотрел на Вералгу, словно выиграл некий спор, Вералга же пожала плечами и посмотрела на меня.
        – Значит, и ты тоже хочешь вернуть её? – спросила она меня. – Тебе-то это зачем, Эрик? Разве ты не жил полной счастливой жизнью до того, как встретил её?
        – И Арик жил такой же жизнью.
        – Я вовсе не жил! – тут же отозвался Арик.
        – Так ты из-за него? Из глупого мальчишеского соперничества? Если он, то и ты? Арик помешался, разве ты не видишь? Но для чего тебе этот вечный между вами раздор из-за неё?
        – Справедливости ради, Вералга, мы никогда не были так близки с Ариком, как с тех пор как появилась Аяя между нами, как ты говоришь, – сказал я.
       Вералга выдохнула, решив больше не спорить.
        – Ну хорошо, предвечные, я вижу, все здесь единодушны в желании вернуть Аяю из Аида. Ну, её близких я хотя бы могу понять, но вы двое… – она посмотрела на Мировасора и Викола.
        – Я не говорил, что я так уж за это решение, – сказал Викол, молчавший всё время. – Мне нравилась Аяя, когда она была девочкой, нравилось её учить, таких сообразительных детей я больше не встречал, и жаль, что не удалось хотя бы раз поговорить с ней, взрослой, вот, что я скажу. Но если раздор и войны, то… стоит ли возвращать такую опасную предвечную в мир? Не много ли и так здесь поводов для раздоров?
        – Ну вот что, – выдохнув, сказал Арик, очень спокойным ледяным голосом и подошёл снова к Аяе, он посмотрел на неё, тронул плечо ладонью и обернулся на нас. – Если вы не поможете мне, я сам спущусь в Аид, чтобы быть там с ней.
        С этими словами он достал кинжал из ножен на поясе и поднял его над собой.
        – Ну?!
        – Стой, Ар! – крикнул я, подняв руку, словно надеялся остановить меч, готовый поразить его сердце. – Я пойду в Аид, это моя ноша!
       Я подошёл к Аяе, приложил руку к её телу, туда, где была рана, её кровь вновь обожгла мне ладонь, устремляясь ко мне, опять пропитала ткань и стала расширяться лужей под спиной.
        – Что ты… в самом деле, яришься как ребёнок, неужели я брошу тебя? – сказал я негромко Арику и обернулся на него. – Уврачевать же надо вначале, что ты, после зашивать ей тут сердце будешь, лекарь Галалий?
       И я влил Силы Аяе в грудь, восстанавливая ткани, может с этим потоком в её сердце попадёт хотя бы капля любви ко мне?.. хотя, на что она мне теперь? Я готов её возненавидеть…
       – А вы все… – я обернулся на остальных, – за мной!
       И рванулся за Завесу. Здесь как всегда, всё тоже, здесь ничто не меняется и не изменится, думаю, никогда. Холод, мгла и пустота…
        – Явился… – прошипела Она, хорошо, что не заставила себя ждать. – Нахальный обманщик, как же ты осмелился?!..
        – Прости, Вечная! – сказал я. – Я обманывать не хотел, просто… ослаб как-то, и не до того было. Думал, времени много, вначале Байкал надо было поднять после войны, после потоп, пришлось уходить со своей земли, а после…
        – Что ты оправдываешься, как неверный муж передо мной?! – разозлилась она. – Ведь и не думал исполнять обещанное! И если бы не любовница твоя, так и не явился бы ни за что!
        – Я из-за брата пришёл. Ради Ария.
        – В самом деле? А что с ним опять?
        – Он умрёт, если не вернётся она.
        – А я думала это ты так крепко её держишь.
        – Нет, не я. Я вовсе не люблю её, да и не любил никогда. Что любить ту, что бежит от тебя, как от врага?
       Смерть засмеялась.
        – Что ж, очень умно. Ну так и незачем было спускаться ко мне тогда, отправляйся назад, никакую Аяю ты не получишь, хватит, больше я не верю тебе… прочь-прочь! – проговорила Она. И вдруг словно споткнулась. – А это что? Что это такое?!
        Вокруг меня стали сгущаться тени, это предвечные, что были со мной, вошли следом.
        – Так ты… вон ты, что удумал… Силищей общей решили навалиться? – Она будто отступила в нерешительности, хотя я и не могу её видеть, но чувствую Её настроения. – Ладно… ладно, будь, по-вашему, девять предвечных! Я даже спорить не стану, выпущу хоть всех, плевать, только вам самим не понравится.
        – Не надо всех, Вечная, только Аяю.
        – Аяя… Аяя стоит как все сразу. Что дадите взамен? Или кого? Эрбин обманул меня, мне нужен теперь тот, кто не обманет, кто исполнит его клятву.
        – Я исполню, Вечная! – воскликнул я, пугаясь, не умертвила бы кого.
        – Тебе веры нет! Ты легко обращаешься с Завесой, мне нужен другой.
        – Я выполню, всё, что обещал Эрбин! – воскликнул Арик.
        – Ар! – ахнул я. Ну что за безумец!
       Повелительница Той стороны захохотала.
        – Ты хорошо подумал?
        – Я вовсе не думал, мне нужно только, чтобы Аяя жила.
        – Вон как… – протянула Она. – Но слушай вначале на что подписываешься, я не обманщица, как твой брат, я играю в открытую. Он обещал мне, что станет служить мне, как величайшей Богине, создаст среди людей культ, посвящённый мне, сильнее которого не было. Так что ты должен будешь стать Богом и Ангелом Смерти настолько привлекательным, чтобы люди захотели служить мне. Ты будешь принадлежать мне, пока в том будет необходимость, может сто, а может и тысячу лет. 
        – Я согласен на всё!
        – Ар! – крикнул я, надеясь образумить его, что ж за идиот соглашается на всё, даже не выслушав, Она не так проста и не так честна, как хочет показать.
         Она опять захохотала.
         – Право, мне нравится твоя горячность, из тебя получится отменный прислужник, тот, кто так любит жизнь, должен послужить и Смерти.
         – Арик, подумай, остановись! – крикнула Вералга. – Вечная, не много ли условий всего лишь за одну девчонку?
         – Дорогая моя сестра Исида, та девчонка – Богиня Любви и я намерена поквитаться с ней. Её власть безгранична, как и моя. Даже больше. И куда больше! Потому что никто во власти любви не боится смерти. Даже вы вон куда пришли, не простые люди, девять предвечных и всё ради Любви. Спустились в Аид и не боитесь. Так что, нет, Вералга, или Исида, как угодно тебе, цена девчонки слишком высока, чтобы вы забрали её без внушительной жертвы. Вы можете разорвать Завесу и забрать Аяю, ничего не платя, но вы знаете, что я всесильна, и приду за любым, когда захочу, так ведь? Я думала наказать предвечного Эрбина за его вероломство, направив кинжал Гора прямо ей в сердце, но оказалось, что платить будет другой. Что ж, Эрбин привык так-то.
        – Возьми мою жизнь, не разлучай влюблённых, Вечная! – вдруг выкрикнула Арит.
        Все замерли, всем было жаль Арит, которая сжалась и плакала теперь, ожидая немедленной гибели. Но я знал, что этим не обойдётся, Повелительница Той стороны имела адский аппетит, на что ей бедняжка Арит, пытающаяся своей жертвой загладить вину, что терзает днесь её душу.
        – Не надейтесь! Малой кровью вы не обойдётесь, предвечные. Мне не нужна твоя жизнь, глупая женщина, живи и радуйся свету и солнышку, как полевой цветок.
        Дамэ обнял свою жену с облегчением.
        – Нет, Арий, тебе не удастся спрятаться ни за чью спину.
        – Я и не пытался.
        – Вот и хорошо, два обманщика в одной семье – слишком. Так вот, Арий, это не всё, что ты должен будешь сделать, и если ты думаешь, что станешь счастливо жить с Богиней Любви при всём этом, ты ошибаешься. Ты не будешь с ней, пока я тебя не отпущу. Ну… коли захочешь, ты можешь смотреть на неё издали – рассмеялась Она. – Но не смей приближаться, твоя близость для неё станет смертью.
      Арик побледнел.
        – Ладно…
        – «Ладно»? – Она опять засмеялась. – Не думай, что я так глупа, что это всё. Нет-нет, Аяя быстро узнает, где ты и, конечно, придумает, как соединиться с тобой, а если она будет с тобой, сильнее и чище её не будет в мире. А значит и люди станут такими, и мне тогда влачить жалкое существование собирательницы трупов. Но нет, мне это давно наскучило! Потому вот что: едва Аяя выйдет отсюда, она больше не будет помнить никого и ничего, ни кто она, ни откуда, ни кто вы все. И не будет знать, кого ей благодарить за жизнь. Она даже не будет знать, что она предвечная.
        – Ты хочешь лишить Силы Богиню Любви? – ахнула Вералга.
        Повелительница Тьмы захохотала:
        – А иначе на что я затеяла всё это?!..
        – Вечная, но разве не Аяя, той байкальской войной принесла тебе в закрома тысячи людских жизней? – воскликнул я.
       Но Смерть ответила тут же:
        – Не смеши, тогда ваша девчонка была лишь орудием, лишь целью… Не она затеяла всё то, что произошло тогда на Байкале.
       – То ли ещё будет?! Здесь, в Кемете, ты получила только Гора, потому что убила её, а оставила бы жить, отец и сын войной пошли бы друг на друга, истребили бы полстраны, – возразил я, пытаясь выторговать для Арика и Аяи поблажку. – Ты должна быть благодарна, должна дружить с ней.
        – Благодарна?! – неожиданно взъярилась Она. – Мне быть благодарной этой… этой хитрой пронырливой твари с её влажным взглядом и нежным голоском?! Что рядится в светлые одежды доброты и уводит всех за собой?! За что?! За то, что люди и предвечные, забывая обо мне, идут за ней? Не боясь меня, не думая обо мне, больше не уважая меня, идут за ней и хотят её? Все плюют на меня, едва она оказывается рядом! Её сила – моя слабость и моё вечное поражение. Так что нет, чем сильнее она, тем жальче моя участь.
        Мы все смотрели друг на друга, это был ответ на многие вопросы, и нет ни одной случайной смерти, что бы вы ни думали, вот что понял я, у Вечной на всё и всех расчет.
         – Так что, Арий, ты согласен? – продолжила Она, уже спокойным голосом. – Согласен служить той, кто ненавидит твою Аяю так, что лишает всего и отнимает у тебя?
         – Отпусти Аяю и не касайся больше, я на всё согласен.
        Вечная захохотала:
         – По рукам! Ты не пожалеешь, я обещание сдержу, не трону её, если ты удержишься на своём. Я даже дам тебе и ей Печать Бессмертия на сороковой день. А ещё ты получишь крылья, чтобы люди восторгались тобой, моим посланцем и вестником.
        – Не стоит, Вечная, я могу летать и без них, – мрачно ответил Арик.
        Она расхохоталась, грохоча собственным эхом в своих бескрайних владениях
        – Ничего, Арий, крылья не помешают, Смерть тоже хочет быть красивой! И Бог Смерти должен быть прекрасен! – радостно провозгласила Она.
       Я смотрел на брата, надеясь, что он одумается всё же, хотя бы в последний момент очнётся и откажется от своей клятвы, но этот безумец лишь поторопил свою новую повелительницу и палача:
        – Не томи, Вечная, верни Аяю, – сказал мой одержимый брат.
       Повисло тишина на несколько мгновений, будто испытывая его решимость.
        – Ну что же, как скажешь, Арий, – с готовностью ответила она. – Договор скреплён! Вставайте в круг, предвечные! Круг из девяти предвечных, девяти бессмертных, встречайте десятую!
        Едва мы встали в круг и соединили руки, как всё закружилось вокруг нас, поднимая лёгкие одежды, волосы, бороды, синяя мгла окутала нас холодом, лишая зрения и ощущений на несколько мгновений, и для меня это было ново – этот вихрь Силы, ворвавшийся в этот сухой и холодный мир, завладевший всеми нами. Но всего несколько мгновений. Едва я смог открыть глаза и начать дышать я увидел, что мгла рассеялась, оставаясь теперь только за пределами нашего круга и…
       Откуда-то в центре нашего круга взялось тепло, мгла начала рассеиваться и мы увидели Аяю в середине. Она, одетая так, как была на своём мраморном одре, даже испачканная кровью, волосы, тоже поднятые вихрем, опустились за спину, она стояла, испуганно сжавшись и спрятав лицо в ладони.
       Что произошло дальше? Ну что… Конечно, Арик бросился к ней…
       …Едва Марей, печально, даже обречённо смотревший на меня словно сквозь пелену дождя, отвернулся, чтобы уйти, а я, оставшись тут совершенно одна, не знала, куда мне теперь двинуться и что делать, если никто не хочет даже говорить со мной, как путы, которые все время держали меня и не давали ни видеть, ни двигаться свободно, упруго и сильно потянули меня куда-то, всё потемнело, померк даже и бывший здесь мглистый мир, вокруг меня зашумело и завертелось, и что-то вытолкнуло меня на какой-то мягкий песок или пыль, так что я покачнулась и, закружившись, закрыла глаза ладонями, останавливая головокружение, чтобы не упасть в эту пыль. Мне стало страшно: где я теперь и куда меня отправит здешняя Повелительница, я осталась одна и… вдруг!..
       Я не успела додумать, и отнять рук от лица, как… очутилась в объятиях… в объятиях, которые я не спутаю ни с чьими…
        …– Огнь! – сойкнула Аяя, прижимаясь к Арику.
        Мы, все восемь, теперь разомкнув руки, потому что держать круг уже не было надобности, стояли и смотрели на этих двоих, для которых всё, что было вокруг, включая нас, перестало существовать, а они просто сжимали друг друга в объятиях, не шевелясь и не говоря больше ничего. На мгновение они отодвинулись, чтобы взглянуть в глаза друг друга, Арик коснулся ладонью её лица, словно не веря ещё, что это она.
        – Яйка… – тихо проговорил он, и так…
        Что даже мне в грудь ударила горячая волна от того, сколько скопилось в его голосе…
        – Наконец-то… Яя…
        – Огник мой… Огник… – она заплакала, снова прижимаясь к нему, по-детски обхватив руками его голову.
        Он гладил её по шёлковым волосам, приглаживая их, взметнувшиеся, было, от вихря волны. А она опять отняла лицо и зашептала:
       – Я-то… я думала, ты… что ты… там, за Завесой… А Там нет тебя, ты – живой! Ты – живой! Живой!.. – со счастливыми слезами в голосе прошептала она, глядя в его лицо, и опять прижалась нему, зажмуриваясь, и не видя никого из нас и ничего вокруг. – Какое же счастье… Огнь...
        – Ишь ты, «Огнь»! – усмехнулся Орсег.
        – Это его имя, – сказал я, пожав плечом.
        – А твоё? Тоже, небось, имеется? – он посмотрел на меня.
        – А я – Лёд, – ответил я, хотя давно эдак меня никто не кличет.
        Орсег засмеялся:
        – Ну ясно, если он – Огнь, то ты, конечно, Лёд! – он обернулся на остальных. – Может, пойдём уже отсюда? По-моему нас отпустили.
        – Что тебе неймётся?! Забыл, что сказала Вечная, Аяя выйдет отсюда и всё забудет!.. – прошипел Дамэ. – Дай им…
        – И что? Мы теперь здесь при вратах Смерти вечность будем сидеть, благо нам время можно не считать? – огрызнулся Орсег.
        – Будь человеком, помолчи хотя бы, – поморщился я.
        – А тебе ладно смотреть, как они тискаются?
        – Я и не такое видал, а теперь и вовсе не моё время.
        – Тьфу ты! Лёд и есть!.. Ну, а я уже не могу! – нарочито громко произнёс Орсег. – И пора уходить! Уже ноги отмёрзли в этом замогильном мире.
       Арик и Аяя обернулись, на лице Аяи отразилось весёлое удивление.
       – Боги!.. вы все здесь! Как хорошо! Как здорово, так мы все живы?! А я уже… я так испугалась, что мы… Я думала, что… а там никого нет. А кто есть, матушка, отец… Марей… никто не хотел даже говорить… даже Марей… все гонят, «уходи и уходи»… уже и не знала, что и делать… А тут вы! Идём?! – радостно затараторила она, такой радостно возбуждённой я ещё никогда её не видел. – Только… куда же идти?
        – Погоди, Аяя… – сказал, было, я.
        Но Арик позади неё качнул головой, будто говоря: не мучь меня, этим ничего не изменишь…
        Что ж, как скажешь, брат… Я протянул руку Аяе, я один из десятерых знаю, как выйти отсюда, только моей Силой, как лестницей выйдут все, но она должна быть первой, ей мы возвращаем жизнь. Она удивилась немного, обернулась на Арика, но он кивнул согласно, и она вложила ладонь в мою...
         Всё… Завеса отодвинулась, выпуская нас всех, стирая всё, что составляло сознание Аяи. Она упала, словно серп подрезал стебель, но я подхватил её, головка безвольно притулилась к моему плечу, её волосы скатились с моей спины как пышный волнистый плащ. И даже весьма тёплый…
        Мы снова стояли посреди большого тронного зала вокруг пустого теперь одра, на нём была кровь и много, как и на Аяином платье и на моих руках, но на её теле, я знаю, ни крови, ни ран уже нет, нет даже рубцов...
       Я обернулся, отходя с Аяей от смертного ложа, даже стоять рядом с ним я больше не хочу. Арик напряжённо и даже пугающе смотрел на меня.
        – Эр, побереги её, – едва слышно проговорил он, не делая попыток забрать её у меня из рук. – Будь с нею рядом.
        – Да ты… Ты веси, о чём просишь?! Ты… – изумился я, и мне теперь же захотелось отдать её из моих рук. Что он от меня ждёт?! Мне даже теперь держать её… непросто.
        – Я… доверяю тебе, и… я буду знать, где она, – прошелестел он, упрямо наклонив голову вперёд. – Когда-то моя служба за Завесой закончиться…
        – Я тоже буду рядом! – подскочила Рыба. – Я стану помогать, как раньше, Эрбин!
        Но тут опомнился Орсег и, выпятив грудь, о которую телёнка разобьёшь, если размахнуться, подплыл к нам.
          – Я не понимаю, здесь, что всё решено, похоже? С чего вы, байкальцы, взяли, что вам решать?
        – А может, она и не забыла никого? Ведь не зря самая сильная предвечная! – воскликнула Рыба.
        – Может или не может, то сказала Вечная, что над нами, – весомо сказал Викол.
        – Так может быть, и предоставим Аяе самой решать, кого выбрать? – сказал Орсег.
        Вералга обернулась на Мировасора:
        – Ну, что я говорила?! Что я говорила! Началось! Чтоб ты провалился с приключениями твоими вечными, не можешь без этого, как бес!.. Всё! – она повысила голос, оборачиваясь на нас. – Всё говорю, окончен спор! Я к себе возьму Аяю, я послежу, и… всё равно теперь будет больна какое-то время, ведь так, Эрбин? Рыба может поехать со мной. И всё, никаких мужчин! – предупредила она двинувшегося, было, Дамэ.
        И мы направились к выходу, в самом деле, пора уже убираться отсюда…
        – Арий, зря ты не принял мою помощь, – услышали мы от одра, от которого отвернулись.
       Это Он, это Диавол непринуждённо согнувшись, сидел на белом мраморе и рисовал что-то в не просохшей по сию пору луже Аяиной крови. – Я запросил бы куда меньше Повелительницы Загробного мира, и ты был бы с Аяей. И уж, конечно, Я не лишал бы Богиню Красоты и Любви ума. А так… жестоко, не правда ли?
       Он засмеялся грохочущим под высокие своды смехом и повернулся к нам.
        – Твоя цена не бывает честной, – ответил Арик.
        – Может быть и так. Но я Аяе хотя бы не враг и тебе тоже.
        – Ты всем враг!
        – Как скажешь, но теперь иди, служи своей госпоже, которая тебе, конечно, большой друг! – зло усмехнулся Диавол.
        Он соскочил с одра и подошёл к Арику почти вплотную со словами:
        – Захочешь обмануть хозяйку и забрать Аяю, обращайся. Я уже помог вам с братцем долететь сюда и ничего не просил взамен, заметьте. Никакой цены.
       Арик посмотрел на меня вопросительно, и я кивнул, пожав плечами, что ж, так всё и было, Лукавый не лжёт на этот раз.
        – Не сомневайся, и впредь помогу. Мы с Вечной брат и сестра, всегда любил обманывать Её, и у меня получалось. Бывайте, предвечные! Берегите Аяю, не то Я возьмусь за это! Ныне мне это будет куда проще! – и Он пропал, оглушительно хохоча.
       Мы выдохнули, в воздухе остался тошнотворный запах, побледневшая Вералга посмотрела на меня.
        – Отнеси Аяю в мою колесницу, мы уезжаем, – негромко сказала она.
        – Как ты повезёшь её в колеснице? Повозка нужна, – сказал я.
        – Распорядитесь, кто-нибудь о повозке, уже глубокая ночь, а мы всё не разойдёмся! – недовольно сказала Вералга. – Да, и ещё: надо чтобы люди узнали, что Хатор жива, пусть славят Богиню Любви, это будет прибавлять ей Силы, скорее выздоровеет.
        Мы направились к дверям, но они раньше распахнулись сами и вовсе без нашего участия. На пороге стоял Кратон в окружении стражников…
Глава 14. Утро новой жизни
        – Куда это… Куда вы несёте Аяю? – он изумлённо воззрился на нас Кратон, очень бледный и осунувшийся, но одетый, как и положено фараону в оплечье и браслеты, даже своей короны не забыл. – Никто не смеет забирать тела моей невесты.
        – Кратон, Аяя жива, Эрбин вернул её, – Мировасор выступил вперёд. – Позволь нам помочь ей.
        Кратон, просияв, шагнул ко мне, и сделал то, чего я не ожидал: он забрал её из моих рук. Я не успел даже отступить, чтобы воспротивиться, этот человек привык делать то, что он желает. Я тоже привык повелевать, но теперь я был сильно слабее себя обычного, путешествия за Завесу дорого обходятся...
        – Боги… вы вернули мне Аяю… мою любовь!.. – проговорил он, прижимая её к себе и глядя в бледное теперь личико, потому что головка, отягощённая волосами, откинулась назад. – Благодарю! Благодарю вас! Что вы хотите за чудесное спасение?.. Всем вам будут посвящены культы, по всему Кеми будут выстроены храмы в вашу честь, народ Кеми будет прославлять вас в веках!
       Кратон говорил восхищённо, готовый, похоже, одарить нас так, как только мы пожелаем.
        – Кратон, – сказал Арик, подойдя к нему. – Аяя теперь не та, что была, она… Смерть отняла у неё память, она ничего не помнит, она даже не узнает тебя. Оставь её теперь, когда она больна… Мы…
        – Нет, – Кратон отошёл на шаг, прижав Аяю к себе и было видно, что он раньше умрёт, чем отдаст её, – этого не будет, лучшие лекари займутся ею. А память, что ж… может и лучше, что она не помнит смерти. Моя любовь станет ей новой памятью.
       Мы переглянулись, но Кратон предупредил наши мысли словами:
        – Не надо предвечные, я всего лишь человек и в вашей воле отнять у меня всё, но вы только что мне вернули жизнь, так не вырывайте теперь моего ожившего сердца. Я потерял сына, оставьте мне хотя бы Аяю…
        Боги, какого чёрта я не дал ему умереть? И какого чёрта так мало дали ему сонного зелья?!
        Рыба выступила вперёд:
        – Повелитель, позволь мне быть при ней, я смогу ходить за ней как никто!
        Так славно и бесславно завершилось наше сошествие в Аид. Никто теперь не знал, какой очнётся Аяя, но ясно было одно – она жива. Однако, что будет, когда она проснётся? Потому все мы остались здесь, в Фивах, кроме Орсега, что не хотел и не любил длительно пребывать на суше. Когда мы все, кроме свиты Аяи в виде Рыбы, Дамэ и Арит, что, пользуясь давним знакомство с Кратоном и тем, что он не видел в них угрозы для себя, остались при ней. Мы же все вышли из дворца под ясную кеметскую ночь. Орсег сказал, что отправляется восвояси, я спросил, усмехнувшись:
        – Зачем тебе вообще Аяя? Она земная женщина, что ей делать с тобой, когда ты суть есь рыба?
        Орсег рассвирепел мгновенно, словно ждал возможности выпустить пар, скопившийся под крышкой его котла, и надвинулся на меня, а ростом он едва не выше:
        – Моё дело!
        – Уймитесь! – прикрикнула Вералга, подходя ближе. – Вот чего вы добились, я предупреждала. Оплакали бы Аяю и помнили её светло и с тихой любовью в сердце. А теперь снова начинается раздор.
        – Вералга, не преувеличивай, ещё ничего не началось, – улыбнулся Мировасор.
        – Вот именно «ещё»! Она даже ещё не открыла ещё глаза, а вы уже готовы сцепиться! – зло ответила Вералга не Мировасору, а нам с Орсегом.
        – Никто не сцепится, Вералга! – холодно произнёс Арик. – Я за этим прослежу. Я не дам сцепляться из-за неё.
        – Как? Ты можешь становиться невидимым?! – изумился Мировасор, и Викол смотрел с интересом.
        – Он умеет превращаться в любого человека. То есть отводить глаза людям. Вы и не поймёте, что говорите не с собственной женой, а с Арием, – сказал я.
        – Ну, главное, чтобы спать со мной не ложился вместо жены, – усмехнулся Орсег.
        – У тебя вовсе жены нет, – усмехнулся я.
        – Не твоя печаль! – огрызнулся Орсег. – Тем более что и у тебя нет.
        – У него как раз есть! – засмеялся Арик, впервые обнаружив живость на лице после того, как мы вернулись из-за Завесы. – И даже парочка детей на подходе!
         Все засмеялись. Засмеялись, рассеивая тревогу от неизвестности после совершённого, усталость, свинцом наливающую плечи каждого из нас и разочарование, что ту, за кем мы сошли в Аид, у нас отнял человек, обыкновенный смертный человечишка. Мне даже не было обидно, что все потешаются надо мной сейчас, все перепугались, все перенесли тяжкое небывалое испытание, ещё не успели пережить его и потеряли в Силе, хотя ещё не почувствовали этого, и смех – то, что поможет, как помогает всегда. А потому я спокойно и даже благодушно, чувствуя себя добрым великаном, позволил всем насмехаться надо мной, над моей приверженностью к семейной жизни, а они долго ещё подшучивали и хохотали, даже хлопали меня в плечи.
        – Так сам Кратон, между прочим, Эриков прямой потомок, какой-то праправнук! – добавил Арик.
        – Стало быть, мы сваты с тобой, Эрбин! – сказал Мировасор. – Кратон мой зять.
        Мы обернулись на него.
        – Так ты потерял внука? – проговорил я.
       Мировасор опустил глаза и ничего не ответил.
        – Не будем теперь об этом…
        – Едем уже по домам. Будет время ещё поговорить, увидимся ещё не раз, – сказала Вералга.
        – Например, на свадьбе Кратона и Хатор, – негромко добавил Викол.
        Мы обернулись к нему, а он, усмехаясь, смотрел на нас:
        – А что теперь помешает Кратону жениться?
       Мы переглянулись, повисла какая-то неприятная тишина.
        – Да пусть женится, что там осталось жизни Кратона? – принуждённо махнула рукой Вералга. – Что для предвечной двадцать или даже сорок лет? Пока учиться будет всему прежнему, и пролетят, она и не заметит.
        Арик побледнел так, что я думал, его стошнит. Он отвернулся. Мы стояли на площади под небосводом полным звёзд, таким глубоким и бескрайним, что казалось, он смотрит на нас, и удивляется, какие мелкие вещи волнуют и испепеляют нас. Какие мелкие и какие всеобъемлющие, куда больше самого этого небосвода... Здесь, на этой площади, быть может, даже на этом самом месте Аяя рассталась с жизнью полтора дня назад.
        – Друзья мои, глубокая ночь, всем пора отдохнуть, тем более после всего, – сказал Мировасор.
        – Спать будете не меньше суток, а кто и трое, не пугайтесь, – предупредил я. – За Завесой вытекает Сила, чем дольше находишься там, тем больше.
        – То-то я еле на ногах стою, думал из-за суши вашей, – усмехнулся Орсег. – Так прощайте пока, скоро увидимся!
        Все готовы были разъехаться по домам, Орсег уже пропал из глаз, а мы с Ариком одни были бездомными в Кемете. Догадавшись о том, Вералга позвала нас к себе.
        – Можете жить, сколь решите, хоть развлечёте меня, одной скучновато временами, – сказала она. – Ты, Арик, как я понимаю, здесь останешься, здесь и культ твоей Повелительницы строить, вон, Кратон уже пообещал выстроить нам тут всем святилищ столько, сколь будет угодно душе. А ты, Эр, поедешь к семье?
       Я очнулся, к семье? К какой семье? Вся моя семья здесь… ах, к семье… ну, да… Поеду, должно быть.
        – Вералга, едем к тебе, иначе Эрика нам на себе переть придётся, он уже на ногах не стоит, – услышал я голос Арика, но уже, будто сквозь одеяло…
        Да, если все выдохлись за Завесой, то я больше других, и спал я, поэтому глубже и, думаю, дольше всех. Но, пробудившись наутро, только не уверен, что на следующее, я чувствовал себя бодрым и ясным, снова полным сил. Я лежал на широком низком ложе в лучах солнца, мне казалось, я купаюсь в них, приоткрыв глаза, я смотрел сквозь ресницы и кроме солнечного света ничего не видел. Интересно, нет ли здесь невольницы в почивальне? Может быть, какая-нибудь зашла, взглянуть, не проснулся ли я, как хорошо сейчас было бы… А что? Мы достигли цели, к которой стремились много месяцев, а кое-кто и лет, пусть цель оказалась не благодатной землёй, а топким болотом, и как на нём выживать, ещё предстоит понять, но всё же, пока мы остановились, надолго или нет, не знаю. Арик увяз, верно, но всё равно не навечно, если он поведёт дело, как он может, то глядишь, вскоре и исполнит Повелительнице мной обещанное. Заставил я, конечно, братца за себя отдуваться, но не всё же мне за него… Да и не тянул никто его за язык, и не заставлял, не вынуждал даже, сам вызвался. Как эта дурёха Арит, готова была на жертву. А она хорошенькая, ничего…
       Я потянулся, ощущая гладкие простыни под спиной из славного мягкого льна. А добрался я, однако, до страны, где осели мои потомки, когда-то изгнавшие меня, как паршивого пса. В глубине души я испытывал удовлетворение с оттенком мести, ведь Кратон внук Птаха, чей отец и пнул меня от моего байкальского народа. И вот я здесь, Кратон же потерял сына, а то, что он пока заимел Аяю это до того зыбко и призрачно, что я не стал бы слишком завидовать ему, тем более что Аяя теперь, что неразумное дитя, на что годится такая жена?.. Да и вообще с ней…
       Ох, хорошо, что меня отпустила эта лихоманка в отношении её, что не давала спокойно жить много лет. Нет, конечно, её красота волнует меня, но… я как-то привык, что ли? Или Ариково безумие, что я лицезрею столько времени, охладило меня, но это теперь и не имеет значения, главное, что я свободен и лёгок. Так что можно отдохнуть и, наконец, снова жить в своё удовольствие. Тем паче здесь не Байкал, сердце не болит за его неминуемую гибель, слава Богам, теперь не вижу всего этого…
       А потому я приподнялся и огляделся в поисках немедленного удовольствия…

        Я проснулся рано, но был полон сил, а главное, решимости действовать. Слишком многие и слишком много хотели от меня, но никому не было дела до того, чего хочу я. Но и хорошо. Горячность толкнула меня в рабство к Смерти, но это решение развязывает мне руки во всём, и действовать под прикрытием своей Повелительницы я теперь могу, где и как угодно мне. Так что пусть пожалеют себя мои враги. И приступлю я к исполнению моих обязанностей со всем возможным прилежанием и хитроумием. Смерть здесь получит всё и даже больше, чем Она мечтала, а я, зато изучу все Её тайны. У всего две стороны. Главное, я нашёл Аяю и теперь уже не упущу её…
        Я приехал во дворец, как Арий, но в покои Кратона, где теперь была Аяя, вошёл, как Рыба, встретив её саму там, вызвал в ней испуг и изумление такой силы, что она, охнув, едва не села на пол.
        – Ну-ну, не обмирай, это я, Арий, – сказал я, взяв её за руку.
      Рыба закивала, ещё не в силах ответить. Тогда я спросил:
        – Вставала Аяя?
       Я посмотрел в сторону ложа с высокой золотой спинкой, всё-то у них из злата, золотого цвета на воле не хватает, что ли? Солнце да пески, здания из песчаника, да саманов…
        – Нет, Арий, глубоко спит, как без памяти прям...
        – Не зови меня Арий, Повелительница Тёмного царства может услышать. Зови… Анпу.
        – Как скажешь, Кассианыч… Анпу… – закивала Рыба, по-прежнему зачарованная тем, что смотрит и говорит, будто с самой собой.
        – Оставь нас пока.
        Рыба кивнула и вышла в смежное с почивальней помещение. А я, обернувшись, нет ли здесь невольниц, подошёл к обширному ложу, поставленному на возвышение, вот уж, истинно, восхождение на ложе, некогда подобное было у нашего отца…
        Аяя спала более чем крепко, была бледна и ресницы и брови ярко выделялись на бледном лице, а спокойные губы не улыбались и тоже, словно немного поблекли. Полная безмятежность и безучастность, я ещё не видел её такой…
        – Яй… – тихонько позвал я, наклонившись к ней. – Яя… Яя, проснись, милая… Милая… – выдохнул я, приблизившись.
       Она теперь не помнит меня, она ничего не помнит, пусть так, но вспомнит, вспомнит… никто не сказал, что это невозможно. Я боялся, что она забыла и не любит меня, я терзался этим многие годы, шёл за ней, рыскал по свету, и всё равно сомневался. А она за Завесу с желанием пошла, ради встречи…
        – Аяя… ну, пожалуйста…. – я сел на постель, обнимая её.
       Она услышала, веки дрогнули, и порозовели губы и ланиты. Вот шевельнулись глаза под веками, вот-вот и откроет глаза…. Аяя, милая, свет из-под ресниц…
        – Ты… – прошептала она и улыбнулась, выдыхая и глядя на меня счастливо и с облегчением будто. Она снова закрыла глаза, чтобы снова взмахнуть ресницами и открыть их. – Ты… наконец-то… наконец-то, Огник… О-огник… мой Огник…
       Ей я никогда не мог отвести глаза, и теперь она меня видит. Так не забыла всё, не забыла!.. меня не забыла!
        – Яйка! – меня окатила радость горячей волной.
        – Милый мой, милый… – выдохнула она, протягивая руки ко мне.
       Но тут двери раскрылись, тяжким глухим звуком.
        – О, Рыба! Как Аяя? Не очнулась? – спросил Кратон, входя.
        – Очнулась, – я принуждён был выпрямиться, поднимаясь от постели. Аяя улыбалась порозовевшими губами, снова смеживая веки. – Не вполне ещё.
        – И здорова?
        – Здорова, – сказал я, и сразу пожалел о том, пусть бы думал, что она ещё больна, оставил бы в покое на попечение Рыбы. Но слово вылетело и теперь мне не оставалось ничего, как уйти. – Ты, не спеши поднимать её, Кратон, она слаба ещё, пусть проведёт в постели несколько дней.
        Кратон улыбнулся, сверкая глазами, обнажив белые зубы в счастливой улыбке, но мне показалось, когда я уходил, что он немедля вонзит эти свои белоснежные клыки в её плоть… Почему я ухожу? Почему не убил его тут же и не отнял мою Аяю?! Потому что мне не позволено быть с ней, под страхом её смерти… потому…
        Конечно, я не должен был уходить теперь, теперь, когда она, едва открыв глаза, вопреки обещанному проклятию узнала меня, наверное, я должен был тут же и выкрасть её, тут же вон, в окно вылететь с нею… Но далеко бы мы с нею успели уйти? Печать Бессмертия начнет действовать не раньше сорокового дня. Но и после от Её мести не уйти, спасения от Неё нет… Так что всё правильно, всё я сделал как должно, но почему так страшно мне и так холодно на душе, с каждым шагом от покоев всё холоднее?..
        Но, выйдя из дворца, я заставил себя не думать об этом и остановился на крыльце уже в своём природном облике.
        – Ты всё же проник к Аяе?
       Я обернулся, Дамэ спускался со ступеней ко мне.
        – Говори тише, – поморщился я. – К Аяе не я входил, а Рыба.
        – Наглое нетерпение сильнее клятв? Или ты всё же принял руку Повелителя Зла, потому так уверен, что не попадёшься?
        – Думай, что говоришь, – сказал я, намерившись уже уйти.
        – Я думаю. Больше, я знаю, – ещё приглушив, голос сказал Дамэ. – Вчера Повелитель Тьмы оставил мне послание.
        – Послание?
        – Да. На престоле, где до того лежала Аяя, на её крови он начертал послание для меня.
        – И что в нём? – без интереса спросил я.
        – В нём приглашение для меня присоединиться к Нему вновь.
        – Так присоединяйся. Зачем ты мне говоришь об этом? – едва ли не с раздражением сказал я.
        – Ты не понял, не в том дело, присоединюсь я к Нему или нет, а в том, что Он не видит меня. Понимаешь? Он написал наугад, не будучи уверенным, что я среди вас. «Дамэ, если ты здесь, вспомни своего Создателя и Повелителя и присоединяйся к Моему сонму!», ты понимаешь?
        – И что? – спросил я, разворачиваясь к нему.
        – Я для Него невидимка, Он видит всех, всех людей, но я не человек, а после того, как Он исторг меня, я стал неуязвим и недосягаем для Него. И для Его сестры тоже. Понимаешь?
        – Пока нет.
        – Подумай, Арий, быть может, я смогу помочь тебе.
       Я долго смотрел на него, этого странного чёрта, удивляясь, что вообще слышу это от существа вроде него. Ведь он был врагом мне, всему Байкалу, именно он отвёз Аяю во вражеский лагерь и способствовал началу нашествия, он пленил нас с Эриком, а теперь он при ней вернейшим другом? Среди Ангелов Небес вырастают цветы Зла и среди порождений Тьмы выискиваются вот такие светлые герои.
       – Зачем тебе это, Дамэ? – спросил я.
       – Я люблю её.
       – Тем более.
       Он покачал головой, будто я сказал ерунду, а ему хотелось бы разъяснить:
        – Нет, я люблю её, она… нет, неважно… – похоже, раздумал разъяснять. Важно другое, я знаю, как она любит тебя. Поэтому я помогу тебе.
        – И я могу доверять тебе? А если ты сдашь меня своему Создателю или Его сестрице?
       Дамэ пожал плечами:
        – Тебе решать, Арий.
       Я протянул ему руку, и он её пожал с радостной готовностью крепкой и  широкой, немного костистой ладонью, у нас с Эриком ладони мясистые, толстые, заполненные страстями.
        – Спасибо, Дамэ, пока позаботься об Аяе, не отходи от неё, – сказал я, намереваясь уже отойти.
       Но он остановил меня словами:
        – Ты просил о том своего брата, ты так доверяешь ему? По-моему, он большой охотник до женщин.
        – Его я знаю, я знаю всё в нём, и всё, на что он способен, поэтому в нём я уверен как ни в ком.
        – Даже в себе человек не может быть уверен, – покачал головой Дамэ.
        – В себе нет, а в нём – да. Но… откуда тебе-то знать о том? Ты не человек и у тебя нет братьев.
       Дамэ не обиделся на моё заносчивое, и даже едкое замечание, он лишь покачал головой, показывая, что сомневается в мудрости этого ответа. Что ж, мудрости в нём никакой, в нём лишь глубокое ощущение второй ипостаси самого себя. Думаю, Эрик также хорошо знает, чего ждать от меня.

        Я поднялся к ложу, золотой отблеск от изголовья набрасывал лучи на её лицо, Аяя, щурясь на солнце, улыбалась мне с подушки и была так прелестна, свежа и нежна, что я не мог не поцеловать её, мою суженую. Всё произошло не так, как я планировал, я заплатил страшную цену за то, чтобы сохранить трон и Аяю. Я не знал и не мог думать, что Хатор, так горячо любимая, потерянная жена моего сына – это Аяя.
        Но если бы знал? Что, я отказался бы от неё? Даже до того, как она взошла на мой на корабль, мне было трудно это сделать, а после и вовсе стало невозможно. И вот она, чья смерть едва не стала и моей смертью, улыбается мне, проснувшись и оправившись от слабости. Как сказала Рыба, что я застал здесь? Аяе не стоит пока вставать с постели? И не надо…
      …Солнце… оно словно растворено в этом тёплом воздухе… тепло и его лицо, его улыбка, его голос… «Яйка», – сказал он… Я не могу вспомнить, будто тяжкий камень, даже целая каменная плита лежит на моей памяти, я не могу вспомнить ни имени, ни черт его лица, после того, как он отдалился, словно солнце сокрыли облака… а только я знаю, что ближе и дороже него никого нет…  Но откуда я его знаю. Кто я сама? Где я? Как моё имя? Яя?..
        – Аяя… – кто-то говорит нежно и касается тоже ласково, чьи-то добрые руки… какие хорошие, тёплые руки, хочется, чтобы держали в объятиях, в них надёжно… и не страшно… но чего я боюсь?..
        Но руки эти становятся всё настойчивее, они стягивают с моих плеч рубашку, его большое тело всё ближе, вот и губы, вначале спокойно и нежно, но с всё возрастающей горячностью, он так приятно пахнет и на его золотистой коже многочисленные рисунки, я… не могу вспомнить, что они значат…  но разве важно? Разве это важно сейчас?.. И лица его я вовсе не знаю, но оно приятное, светлоглазое и лучики улыбки у глаз...
        Но вдруг становится как-то тяжко и… страшно… Что-то от его тела, большое, мощное внедряется в моё тело, какой-то требовательный инструмент, ненасытный и сильный, причиняя боль, но намеревается, похоже, проткнуть насквозь. Что ему надо? Чем он хочет насытиться?..
       Но в том же нет греха?.. мне больно, но стыдно ли? Должно быть стыдно? Или… Я не могу понять…
        Моя боль кровью вытекла из моего тела, когда он, испытывая наслаждение, так он содрогался и сладострастно стонал, закончил своё дело. Он лёг рядом, тяжело дыша, обнял меня, я чувствую, что он присвоил меня себе, полностью проникнув в моё тело по-хозяйски уверенно и не испытывая сомнений в своих правах. Значит, они у него есть? Он мой муж? Должно быть, так… Вот потому и нет стыда, то не грех… а я не помню, потому что… я больна? Но… Тогда кто тот, кого я… видела… во сне? Кто он? Видение? Призрак?.. кто он? И видела ли я его?..
         Как это мучительно, тяжко, что я не могу отделить сон от яви… Быть может, я больна?.. что со мной? Я не помню лица того, кто рядом со мной дышит теплом на мою влажную кожу. Да что там, я не помню своего лица… Кто я, Боги, почему я не помню ничего?..
       Совсем ничего… я даже не знаю, что увижу, когда открою глаза теперь…
       И почему так больно? Почему ему, такому доброму, так мягко обвившему меня руками так хорошо, а мне больно? Хотелось застонать и ещё больше заплакать, потому что я не ждала боли от обладателя таких славных рук и ещё потому, что… я словно раздвоилась и не понимаю ничего.
        Но, главное, я не понимаю и не вижу ничего внутри себя, там пустота, заполненная холодным сизым туманом...
        Но если это мой муж, я должна быть нежной с ним, как добрая жена, я чувствую, это правильно…
       …Аяя слабо обняла руку, которой я прижимал её к себе, погладила пальцами.
        – Аяя, ты… тебе… было больно? – спросил я.
        – Немного, – призналась она.
        Но я почувствовал, что много, что она совсем иная была сегодня, чем… Но что же я удивляюсь, она только что вернулась с Того света…
         И вдруг меня пронзила догадка. Я коснулся её, в её тайном месте, но она остановила мою руку, не позволяя и вся, сжимаясь, а ведь раньше ей нравились мои прикосновения. Отняв руку, я поднял её к глазам и увидел кровь на пальцах… Боги, Смерть вернула Аяю девственницей, а я в своём нетерпении… «Оставь хоть каплю на вечер»…
        Я сел, и Аяя тоже приподнялась, так и есть, под нами, на простынях небольшое пятно крови.
        – Что это такое? – растерялась она, разглядывая его.
        – Как меня зовут, Аяя? – внутренне сжавшись, спросил я.
        – Тебя… А как… зовут меня?..
        Она села тоже, разглядывая моё лицо. Она не знает моего имени, не помнит его. Боги…
        – Твоё имя Аяя. А… меня? Ты меня помнишь меня?
        – Я… помню… То, что ты… ты добрый...
        Я взял её за руку, и поцеловал её, она не упрекает меня и не плачет, хотя и должна бы, незнакомый человек ложиться и делает всё, что ему хочется, не представляю, что она может чувствовать…
        – Я очень люблю тебя. Моё имя Кратон, и я – царь Кеми. Я люблю тебя. Даже больше, чем должно. Больше, чем Кеми, чем сына… Прости, что я так поспешил, я не мог и подумать…
        – Что же виниться, я тебе жена.
       Я улыбнулся, обнимая её, конечно, конечно, мы поженимся в ближайшее время…
       Я решил поехать к Мировасору, чтобы поговорить об этом, мне немного мешало присутствие Викола, и я попросил Мира выйти со мной на террасу. Здесь свежий ветерок шелестел листвой деревьев в обильном саду вокруг дома Викола, что прилегал к храму, легко колыхал одежды, я набросил сегодня плащ, а Мировасор в длинной льняной рубахе, а лёгкий проказник ветер перебирал наши волосы, ласкал кожу, будто ласковыми пальцами… Выслушав, Мировасор посмотрел на меня.
        – Кратон, ты никогда не был нетерпеливым. Было же сказано, не спеши, – сказал он, досадуя, покачал головой. – Хотела Исида забрать Хатор к себе…
       Я отвернулся, подставляя пунцовое лицо ветру:
        – Ох, да не ковыряй мои раны, я готов провалиться сквозь землю… Вообрази, какой ужас я на неё навёл, должно быть: она даже имени моего не помнит, да что моего, она своё забыла, а тут…
        – Ладно, не казнись, что сделано, то сделано, что теперь… мелочь, в общем-то... Женщина на то женщиной и рождена. Будь нежен и ласков впредь, всё забудется. Раньше ты не задумывался над таким.
        – Я хочу как можно скорее жениться на ней, – стыдясь, сказал я.
        Мировасор посмотрел на меня.
        – Как скажешь, фараон. Женись, коли решил, бери Богиню в жёны… Да… а как ты теперь с Арием?
        – Я не видался ещё по сию пору, а что? Ты из-за Гора спрашиваешь?
        – Из-за Гора? – нахмурился Мировасор, словно не разумея, о чём я веду речь.
        – Они сдружились с моим сыном, думаешь, он горюет теперь, особенно, когда Аяю удалось вернуть, а его нет?
        – Горюет? Возможно, мы все горюем о нём… Но я не об этом хотел… Арий ныне всесильный посланец Повелительницы Той стороны, я не стал бы ссориться с ним.
        – Ссориться? С чего это? Разве есть для того причины?..
        Мировасор лишь пожал плечами, не отвечая, и перевёл разговор на Фарсиана, спрашивая, как я с тестем моего сына, держу ли руку Гора в том договоре с ним.
       Через несколько дней ко мне явился Арий с долгим разговором, для которого пришлось позвать писцов и считарей, чтобы сделать первичные расчеты будущих трат на новые святилища.
        – Обнаруживаю я, Арий, что больше всего ты намерен построить храмов посвящённых Смерти, – сказал я, подняв глаза на него.
        Но его лицо было непроницаемо и спокойно, бледно и очень красиво, совсем не то, что было всего несколько дней назад, когда он весь взлохмаченный и запылённый носился по тронному залу, где лежала Аяя, и умолял своего брата вернуть её. Тогда, поражённый собственным двойным горем и ужасом непоправимой катастрофы, я не придал этому большого значения, но теперь думал, уж не был ли Арий каким-то неведомым мне возлюбленным Аяи?.. Но… Теперь это утратило значение, Аяя не помнила и не знала ничего прежнего, ни людей, что были при ней: ни Рыбы, ни Дамэ, ни Арит. Она не помнила даже письма и счёта, что обнаружилось, когда она встала на другой день от первого, и, уже одетая и причёсанная, пришла ко мне сюда в рабочую горницу, увидела на столе у меня разбросанные листки папируса с разнообразными записями, изумилась им, и в тот же день отправилась к Виколу за уроками.
        Да, она напоминала то ребёнка, то заплутавшую странницу… Но это не мешало мне ложиться с ней, как с женой. Стыдился, что делаю это, не умея справиться с растущим вожделением, но я не мог остановиться. Кажется, должен был подождать, дать ей освоиться, узнать меня, или вспомнить, себя саму вспомнить, хотя бы немного, но это вожделение было сильнее меня. Если бы я не сделал этого сразу, должно быть, разум возобладал бы во мне, и я бы смог быть терпеливым женихом, но я, не думая, переступил черту, и теперь уже дороги назад не было…
        Что говорить, в тот же день, что я пришёл сетовать Мировасору и спрашивать совета, вернувшись в свои покои, я повторил то, что сделал утром ещё не один раз. Вот такое я оказался плотоядное чудовище…
       А теперь Арий стоит надо мной с каменным лицом изваяния и мерцающими стальными глазами.
        – Смерть вездесуща и непобедима, твоё величие, и не воздавать Ей заслуженные почести мне представляется опасным и недальновидным, – невозмутимо сказал он.
        – Будь, по-твоему, Арий – сказал я. – В конце концов, я тебе и твоему брату обещал больше всего святилищ и если он не претендует…
        – Зови меня Анпу, – перебил меня Арий, и бровью не ведя на мои слова.
        – Анпу?.. – переспросил я. – Что ж, как скажешь, Анпу.

     …Мне тяжело давались встречи с Кратоном теперь, я не мог не думать о том, что Аяя остаётся в его покоях с ним, и чувствовал, что происходит, я не мог этого не чувствовать даже на расстоянии… В эти дни я не видел больше её, опасаясь обнаружить свои приходы. Один раз я видел её издалека, она поехала к Виколу, учиться, об этом мне рассказал Мировасор. Он рассказал и о предстоящей свадьбе Аяи и Кратона.
        – Я хотел попросить тебя кое о чём, Арий, – Мировасор посмотрел на меня просительно.
        – Зови теперь Анпу, моей Повелительнице угодно это имя, – сказал я.
        – Твой брат не лгал, ты действительно можешь воплощаться в других людей?
        Я замер, неужели прознал, что я под видом Рыбы был у Аяи? Неужто, станет мне выговаривать за это? Но нет, вовсе не это было интересом Мировасора. Он не думал об Аяе, что она ему, тем паче, такая как ныне. Нет, его мысли были о его несчастном внуке так страшно и преждевременно кончившем свою жизнь.
        – Ты можешь,… Можешь обратиться в Гора?
        – Обратиться в Гора? – удивился я.
       Пока от всех скрывали самоубийство сына фараона, но слух о его смерти, думаю, уже вышел за пределы дворца.
        – Да, Арий, то есть Анпу. Его почти обожествили простые люди, воспели во многих песнях и даже сложили легенды, восторгаясь его достоинствами и я… я не хотел бы, чтобы все вспоминали его, как того, кто… кто убил Богиню Хатор и… наложил на себя руки в мгновение отчаяния, – он смотрел на меня, ожидая, что я догадаюсь.
       Кажется, я понял его.
        – Ты хочешь, чтобы я показался людям так, будто Гор жив? – сказал я. – Но… Мировасор, я же не смогу быть им вечно, он не просто сын царя, он его наследник. Кто будет наследовать?
        – Ты только покажись людям, чтобы они уверовали, что Гор и верно был Богом и… вознёся к Богам. Ты ведь можешь летать? – проговорил Мировасор, с надеждой глядя на меня.
        – Вот чего ты хочешь… Чуда, явленного людям? Чтобы если уж не молодой фараон, так восторженная память о нём, богоподобном, навеки вжилась в народе?
        – Именно. Никому не будет от этого вреда, а Гор будет… будет отмщён, что ли…
        И тогда во мне мгновенно созрела изумительная идея, озарив мой мозг, подобно яркой вспышке. Я даже почувствовал дрожь возбуждения от овладевшей мной затеи.
        – Хорошо, Мировасор, я понял тебя. Ты помог мне как никто и этого я не забуду, я сделаю, как ты хочешь. При большом стечении людей.
        – Спасибо тебе, Арий! Я знал, что ты способен понять, что такое сердечная привязанность и боль утраты.
        – Тело Гора надо увезти и похоронить, как положено быть захороненному царскому сыну, я за этим прослежу. Но сделать это надо тайно. Теперь это моя прямая обязанность. Знаю, его бальзамировали, это хорошо.
        – Ты научил бы наших заниматься этим.
        – Так пришли мне жрецов, что будут посвящены моему культу и через недолгое время многие смогут делать то, что было сделано с телом Гора. И ещё более искусно. Но вот что, Мировасор, свадьбу Кратона и то, что ты затеял с явлением Гора людям, нельзя провести ранее сорокового дня, ты понимаешь?
        – Конечно… Свадьба, что должна была состояться в день их с Аяей смерти, страшный получился день...
        – Не надо больше о том. Гор был и мне не последним человеком, с ним, как с другом я провёл вместе не один месяц, и я не могу спокойно думать о его страшной кончине.
        – Несчастный мальчик, – печально сказал Мировасор. – Великий мог бы получиться фараон.
        – Судьба безжалостна, и более всего к лучшим, – сказал я. – Но… у него осталась беременной жена, так ведь? Воспитай из него нового фараона на смену Кратону.
        – Ну, Кратон новых наследников народит с молодой женой, рьяно за дело взялся…
        От этих его слов у меня заиндевела спина, и в грудь пророс лёд, я выдохнул, сдерживаясь, чтобы не смахнуть со стола всё, что на нём было… Хорошо же, Кратон, «рьяно взялся», ты мне заплатишь за это…
       На другой день я вновь вошёл в покои Кратона Рыбой.
        – Анпу, ты рискуешь, что если Кратон застанет нас тут обеих?
        – А ты спрячься здесь, пока я буду с Аяей, – сказал я и прошёл в почивальню.
       – Глупостей не натворишь?
       – Рыба, у меня всего несколько мгновений, не отнимай их у меня.
       Я вошёл в почивальню, но не сразу увидел Аяю в громадной горнице. Она не сидела у зеркала, любуясь своей божественной прелестью или нарядами и украсами, она и одета была просто, в белую рубашку изо льна, что заменяла ей платье, а волосы заплетены в косу, только пояс и простые браслеты и те, должно быть, ей надели невольницы, сказав, что без них царице невместно, словно вдова.
       Она не угощалась фруктами и сластями, возлежа на мягких подушках, и слушая придворных певцов или сказочников, даже не смотрела в окна, скучая, обозревая окрестности. Нет, моя Аяя сидела за столом, которого здесь не было прежде, и стол сплошь был завален стопками книг. По несколько стопок в ряд, на углах большие горки увесистых свитков. Вот интересно мне, как она проходит их, по какому порядку, ведь не умела читать ещё семь дней назад, о том мне тоже сказала Рыба, сетуя, что её госпожа не помнит ни её, никого из них, «ринулась без удержу в науки». И уже научилась читать и овладела письмом, и вот теперь сидит с целыми горами книг, мало того, делает заметки, что-то зарисовывает, вон рисунки, увлечена так, что не замечает ничего вокруг... Ничто не изменит её, что бы ты ни делала с ней, Вечная, радуясь, сказал я себе…
        Я подошёл ближе, потому что увлечённая своим делом, она не сразу увидела меня. Она подняла голову, у меня были всё же сомнения после того, первого дня, тогда слишком мало было у нас времени, чтобы я был уверен, что она говорила не во сне. Аяя… Аяя, ради тебя я решусь на всё и всё перенесу, только быть с тобой, снова быть с тобой…
       Миг, не больше, она вглядывалась в меня, и вдруг отпрянула, поднявшись так резко, что золотой стул, на котором она только что сидела, со звоном опрокинулся. Она смотрела на меня изумлённо и испуганно, в ней, видимо теперь было смятение, сменившееся ужасом.
        – Яя, не бойся, не бойся! – я поднял руки.
       Она побледнела и ещё отступила от стола.
        – Ты… – произнесла она. – Кто ты? Ты…
        – Ты не помнишь меня?
        Она видела моё лицо, но не помнила, не помнила!.. она дышала так и так смотрела на меня, что мне казалось, что от каждого моего слова и движения ускоряется или останавливается её сердце. Я двинулся вперёд, она ещё отхлынула в страхе.
        – Не бойся меня… Я знаю, ты не помнишь даже моё имя…
       Она затрясла головой отрицая, то ли не желая, то ли умоляя исчезнуть…
        – Почему ты… я знаю… Ты… – она вдруг заплакала. – Почему… Что за… наваждение?..
        Я подскочил к ней, смахивая стопки книг со стола, и обнял её, прижав к себе. Но она вздрогнула от моих прикосновений, вывернулась и отскочила, бледнея от ужаса.
        – Я знаю тебя… и… не знаю… не знаю… – болезненно хмурясь, зашептала она, вытянув руки в страхе, словно обороняясь, и отступая ещё и ещё. – Ты – демон?..
       Мне было больно. Больно и страшно, что она не помнит меня и к тому же боится.
        – Яя, я… нет-нет, я не демон!  – сказал я, перестав наступать и подняв руки, чтобы она не боялась. – Позволь, я приду ещё… не бойся меня. Не бойся, Аяя, я не причиню зла. Ты должна знать, вспомнить… Ты – предвечная, Аяя, ты очень сильная, помни о том…
        Послышался шум снаружи, в соседнем с почивальней помещении, не иначе, как Кратон вернулся.
        – Мой муж… – в отчаянии проговорила она.
        – Не бойся, – сказал я, – только ты видишь мой истинный облик, – я отступил от неё на шаг. – И он не муж тебе.
        – Как?!.. – ахнула она, изумляясь.
       Вот так, она считала, что Кратон ей муж, сейчас ей можно внушить что угодно…
        – Вмале, Яй, совсем вмале подожди, только окрепни и мы…
        Вошёл Кратон, приветливо улыбнулся и сказал мне:
        – О, Рыба, я вроде только что видел тебя… вот как закружился за день…
         Я ещё раз взглянул на Аяю, покачал головой, умоляя сдержаться и не плакать больше.
         До сорокового дня со дня смерти, Аяя была ещё очень уязвима перед властью Повелительницы Той стороны, после Её власть ослабеет, а вот Аяины силы, напротив, возрастут и возможно станет осуществить то, что я задумал.
Глава 15. Дитя
         – Одно молвить тебе, Ар, ты – спятил! Веси ты, чем рискуешь?! Али позабыл? 
         – Поэтому я и поведал одному тебе, потому что и тебя воврещи в это… Будь иначе между нами, и тебя не стал бы посвящать, но… Ведь, что со мной ни приключись, и тебя коснётся.
        – Ох, коснётся…
        – Никто не должен знать, ни Вералга, никто.
        – Ты не боишься? Боги… ты не боишься? Ведь слова Повелительницы Царства мёртвых стороны были…
       – Чего бояться, Эр? Смерти? Нет. Я одного боюсь – снова остаться без Аяи и вскую рыскать по свету в поисках.
        Эрик деланно закатил глаза, у него это особенно здорово получалось, глаза у него большие, блестящие как глазурованные плошки.
        – О, Боги, как ты мне надоел! Как же ты мне надоел с этим, хуже елозы докучного! Неужели тебя не увлекает власть, что далась теперь тебе в руки? Безграничная, как ни у кого?! Ты равен Богам днесь, сам зовёшься Богом! Ныне ведь никого нет сильнее тебя! Из всех предвечных ты единый поднялся так высоко! Так насладись! Нет же, ты упёрся в неё одну! В эту занозу. В мире так много женщин...
        Я понимал, он счастлив днесь, в этом краю, заполненном солнцем, жирными ароматами трав и цветов, даже теперь, среди зимы. Эрик свободен и лёгок, и мои неизменные слова и желания и верно уже досадили ему, давно свободному от подобных мук.
        – То-то, что много… Но истинно гармоничен и богоподобен я был только с ней! Не теперь, когда я сильнее всех вас.
       Эрик выдохнул, качая головой:9шщ8
        – Дурак… вот дурак-то… И какого ляда я тебя слушаю, дурака?.. ох, какой же ты… вот упёрся… Оставил бы её, ну хоть на время, не помнит ничего и никого, и ладно, пусть в вернётся хотя бы в ум…
        – Эр, вернётся она  ум и быстро, ты не видел, она за три прошедшие седмицы уж и читать наново выучилась, и писать, и ворох книг успела изучить. Викол говорит, что не происходи то на его глазах, он не поверил бы, что кто-то может быть так скор умом. Она всё вернёт в свою голову. Но… Эр, она с ним, с Кратоном!
        – И что? Ну и что? Во дворце, конечно, они рядом.
        – Рядом… да не  том дело! Он спит с ней!
        Эрик с сомнением посмотрел на меня и отвернулся, качая головой досадливо.
        – Ну уж это… – он нахмурился. – Ждать не стал, выходит, покуда вспомнит, али до свадьбы… Что ж… предположить было легко эдакое дело, но… быть может, ты ошибаешься? Опять из ревности рисуешь себе...
        – Не ошибаюсь, – с отвращением сказал я.
        – Сказал кто-то? Рыба нашептала?
        – Тьфу! Какая разница, да и откуда Рыбе знать! – рассердился я. – Мне и без Рыбы ведомо!
        Эрик походил ещё некоторое время взад-вперёд, шестнадцать шагов в одну сторону, шестнадцать в другую, я ждал, пока он этой ходьбой уймёт своё беспокойство и сомнения.
        – Безумие же полное затеял! – Эрик остановился, наконец, на восьмом шагу, ровно посередине светлой горницы, которую отвела ему Вералга.
       Моя была напротив, через коридор, но мои окна смотрели на запад, а Эрика – на север. «На Байкал», – гордо говорил он, а я поправлял: «Байкал на северо-восток»,  «Не занудствуй, картомер!» – смеялся Эр…
        И вот он проходил, будто вымеряя босыми ногами плиты горницы, ещё некоторое время. Потом снова остановился и сказал, усмехнувшись и уперев руки в бока.
        – Вем, это так безумно, и до того глупо, что, пожалуй, может и выгореть. Опять же, дураков Бог любит.
        – Так поможешь?
        – Помогу, что баять вскую.
        – Эр, токмо прошу тебя…
        – Что? Не тешиться дролей твоей? – Эрик поднял глаза Горе. – Хорошо, обещаю не облегчать сердца. Право, ты мне так надоел с ней, что уже вся прежняя алкота пропала. Ничто не вечно, Ар. Я избавился от мыслей о ней, словно и моя часть той назолы к тебе перешла, не хуже как похмелье твоё ко мне, а энта дурость к тебе назад, ты вона, как одурел, самой Вечной не убоишься. Но, мож и ты уймесся, когда ни есть… Посему, ажно не волнуйся, не стану я приставать к твоей Аяе. Токмо уж и она пущай не вадит, – засмеялся Эрик.
       Я поднялся, мне было не до шуток.
        – Что, уходишь уже? Выпил бы вина со мной, здесь не то, что наше, в голову не ударяет, токмо ноги веселит, – просительно проговорил Эрик. Неужто скучает здесь в раю?
        – Ноги? Я и смотрю, ты босой ходишь, с чего?
       Эрик отмахнулся сердито:
        – Да ну их сандалии проклятые, замучился мозоли лечить! Так останься?
        – У меня дел полно, Эр, – сказал я, хотя отказывать ему не хотелось, но он со скуки не знает, куда себя деть, а мне каждый миг  сутках ныне подошвы жжет. – На самый полдень теперь лететь, там храм заложили, надо посмотреть.
        – Ты широко развернулся, я вижу, время зря не теряешь! Но поспеешь, при крыльях-то теперь.
        – Крылья, да… насилу привык, сказать по чести, тяжёлые, громадные, пока равновесие научился держать, и вообще… пришлось спину приучать. Природны-то Боги их от рождения имут.
         – Оставайся, Ар! Ты мне вон все намётки рушишь, я ожениться внове наладился, а ты… так хоть время проведи рядом, не видимся совсем, даром, что в одном доме живём, ты всё в трудах своих.
         – Ладно, уговорил, – вздохнул я. 
        Я, действительно, спешил. Я не мог терпеть того, что Аяя при Кратоне, что он её «муж» со всеми правами, о чём я не мог думать без адского желания немедля снести ему голову. Я принуждён был встречаться с ним каждый день, устраивая свои дела, видеть спокойное и весьма довольное, даже сытое его лицо, глаза, будто всё время прячущие улыбку, мне становилось всё труднее. Это не давало мне спать, я помнил об этом каждое мгновение. Всё, что я делал, а я теперь был занят почти всё время, такую активную я развёл деятельность, без устали перемещался по огромному Кемету, и всего за месяц моими трудами было заложено несколько храмов на западном берегу Нила, что будут посвящены моему культу, то есть не моему, но моей Повелительницы, укрепляя Её значение и власть среди людей. Я сделаю всё, чтобы Она была довольна и отвела ненавидящий взор от Аяи.
        Хотя и понимал, что Вечная не отпустит меня скоро, то, чего Она хочет, дело непростое и небыстрое, но я должен и я постараюсь сделать всё, что пообещал Ей. И сделать на совесть, чтобы не было у Неё повода чинить мне козни после. Она проникнется ко мне и непременно сделает послабление, и откроет тайны, которых не знает никто. Пусть Эрик может выводить людей из-за Завесы, на это больше не способен никто, но я узнаю и научусь тому, чего никому из живущих не дано узнать. Недаром я Анпу, Бог Смерти.
        Не насмешка ли, что светлый лекарь Галалий Огнь превратился в Бога Смерти? А нет. И Смерть должна быть ласкова и добра, более чем жизнь, Она приходит ко всем в своё время, так я убеждал мою Повелительницу, и это нравилось ей. «Ты мудр, Анпу, не зря я выбрала тебя из двух братьев, Эрбин нерадив и ленив без меры, привык почивать на вершинах, привык быть царевичем, никогда этого из себя не изгонит!». Так что, да, моё дело сделать её доброй матушкой, встречающей мягкими объятиями, а не орудиями пыток. Ещё и в этом я видел своё назначение – сменить нрав Повелительницы, сделать Её иной ко всем смертным, самой не пугать собой. И если мне это удасться, культ Повелительницы Той стороны проживёт вечно, Ей не на что будет обижаться и завидовать Богине Любви…

       Я осталась в смятении и на грани отчаяния после ухода… я не могу даже назвать его про себя, я не знаю, не помню его имя. Больше того, его лицо тут же пропало из памяти, едва он вышел. Помню только гладкие ладони, что коснулись меня и… больше ничего…
        Но вот что он сказал… Если Кратон мне не муж, стало быть, муж – он? Так горят его глаза, так светел лик и так он говорит, что… Почему тогда все принимают как должное то, что я живу при Кратоне как его жена, или наложница, теперь уж я не могу понять, почему тогда ко мне приходит тот, другой? Он входит с лицом моей прислужницы, всё не запомню её имени… но потом лицо вдруг переменилось и… я опять не помню его…
        Или…
        Или я безумна, поэтому потеряла память, и мне мерещатся призраки… Всех и каждого, что я встречаю, я должна узнавать заново, заново запоминать лица и имена. Учитель, что взялся заниматься со мной, тоже говорит так, словно знает меня с детства, улыбается и вспоминает то, чего почему-то не помню я, и тоже поминает имена, которые я не знаю, и которые ничего мне не говорят. Каждый мой день превратился в разгребание камней, заваливших мой разум. И пока они, и их глухая тяжесть сильнее. Али никакого разума под ними нет…
        А ночами мне снятся сны, которых я не могу вспомнить с утра. И это тоже мученье. Только Кратон не мучение, он добрый, он очень нежный и у него нежные руки и тёплые губы, он готов исполнить любое моё желание, хотя, кажется, откуда время у фараона? И я уже почти вспомнила его, хотя опять не понимаю, как он может быть мне не муж, если всё так…
        С утра и до вечера, а иногда и ночами, когда Кратон уезжал из столицы, я проводила время за книгами. Пришлось наново учить и буквицы и цифирь, что далось, впрочем, легко. Но, вспомнив их, я погрузилась в чтение, и с каждой новой прочитанной книгой мне открывалось, до чего мало я знаю, как безгранична бездна познания и моего невежества. И для направления в этом безграничном океане мне нужен был проводник, которым теперь стал Викол. К нему я и ехала теперь, ранним утром, глядя на улицы просыпающегося города. Встречные люди оглядывались вслед моей колеснице, останавливались, улыбаясь, иногда переговаривались. Я это замечала всякий раз, когда выезжала из дворца. Это мне казалось немного странным, но что необычного в том, если я супруга, или наложница фараона. Странна только светлая радость, что читалась в их лицах, с чего бы им всем так уж радоваться мне?
        Я спросила о том Викола, и он, улыбнулся, прикрывая тяжёлыми веками большие глаза, сегодня они покраснели как от бессонной ночи. Он рассматривал пока то, что я выписала по его зданию из книг по истории Кеми и Байкала, что он дал мне вчера. Он просматривал удивлённо и тоже словно радуясь, не сразу ответил на вопрос.
        – Что ты сказала, Аяя? Почему радуются? – он улыбнулся, откладывая мои свитки в сторону. – Как не радоваться невесте фараона? Здесь все любят тебя, прекраснейшая.
        – Прекраснейшая? – повторила я странное слово. – Что это значит?
        Он сел за тот же стол напротив меня.
        – Не знаешь, что это значит сие прозвище?
        – Я… понимаю, что значит, но почему ты так называешь меня, Викол? Почему я, как я думала, жена фараона, а оказалось, невеста, не помнила его имени совсем недавно? Почему ничего вообще не помню далее трёх седмиц? Я что… больна?
         Он обернулся к вошедшей прислужнице, несшей с собой яства на большом блюде – фрукты, лепёшки и высокий узкогорлый кувшин с вином.
         – Была больна, да, именно так, – покивал он. – Но теперь ты выздоравливаешь. Испробуй лепёшек вот, они весьма недурны, не то, конечно, что крупитчатые ладки с молоком, но тоже хороши, они тут масла не жалеют и пшеница у них отменная, на горячем солнце славно растёт.
        Меня вдруг кольнуло что-то, я выпрямилась, глядя на него:
        – Ты сказал: ладки, откуда я помню, что это?
        Викол засмеялся и спросил:
        – И что же это?
        – Булочки из белой муки, сдобные и… кругленькие… подходят хорошо в печи… – сказала я, чувствуя, что произношу что-то несусветное, говорю, а не представляю, откуда я знаю всё это?
        – Очень просто, ты родилась на Байкале и выросла там, там отменные ладки пекли всегда.
        – На Байкале? – изумилась я: ещё хуже… – Но ведь… ты говорил, и читала я, оттуда ушли здешние люди много лет назад, даже прадед Кратона не родился там. Как же я могу быть с Байкала?
        Викол собрался было ответить, но тут к нам вошёл второй мой наставник в освоении знаний, Мировасор, и сказал, снисходительно улыбаясь:
        – Похвально твоё стремление, Аяя, к познанию, но не спеши, ты всё узнаешь и поймёшь в своё время.
       Я не знала, что они говорили обо мне, когда я уехала восвояси, а разговор был такой:
        – Удивительная она девушка, – раздумчиво сказал Мировасор. – И я теперь понимаю и Кратона, и Ария, и Гора, и моего друга Орсега. Удивительная девушка, и красота, пожалуй, меньшее из её достоинств. Она вроде и не замечает её, а?
       Я промолчал, раздумывая над его словами, действительно, Аяя сейчас мне ближе, чем когда бы то ни было, но я не задумывался о её достоинствах. Потом Мировасор добавил, задумчиво, странно, что он думает об Аяе, сосем не  его обыке о женщинах размышлять:
        – Да… Но все же красота изумительная, притягивает, даже, ежли не хочешь, а глядишь, да… губы блестят, как ягоды, кожа просвечивает, румянец чуть-чуть, словно обещание жара. Будто свет идёт изнутри. И впрямь… воплощенная Красота… Знаешь, я тут понял кое-что, думая и говоря о ней, она потому и Богиня Любви, что каждый в ней видит свою особенную прелесть, своей гранью каждому светит. У ней аромат даже какой-то сказочный, а?
        – Ты знаешь, я не падок на девичью прелесть, – сказал я, удивляясь ему. – Я помню её совсем юной, двенадцатилетней, когда она приходила заниматься вместе с моим учеником царевичем Мареем. Только в самом начале я не понимал, для чего он берет с собой девчонку, но её искренний интерес и прилежание, но, главное, живой искрящийся ум, а после и успехи убедили меня. Веришь, для меня она так и осталась той, тощенькой, с цыплячьими ручками и шейкой. Смотрю на неё, такую сияющую необычайной и величественной и при том, милой и тёплой красой, и вижу всё ту же глазастую девочку, что пачкала пальчики и рожицу в чернилах на моих занятиях, прямо как теперь. Триста лет прошло с тех пор, Мир…
        – Надо сказать ей, кто она, что она предвечная, она должна знать, что… Понимать, отчего встречные так счастливы лицезреть её.
        – Скажем. Как можно сразу всё взваливать на неё, от этого и захворать можно… Кратон торопится со свадьбой, не дал и года ей, чтобы вернуть хотя бы часть самой себя. Я никогда особенного сочувствия к женскому полу не имел, но её мне жаль… едва уговорил его дождаться сорокового дня, он готов был на другой день вести её к жрецам…
        – Похоть ослепляет, лишает разума даже самых стойких, – вздохнул я.
        – То, о чём говорила Вералга…
        – Нет, не Вералга. Повелительница Царства мёртвых говорила о том.

     …Я же в тот вечер, уставшая от учения, чувствуя от этого ломоту в шее и спине, даже в висках, от напряжённого чтения, решила выйти на берег Нила, вдохнуть вечернего воздуха на самом закате, посмотреть на небо, послушать щебет птиц, стрекотание цикад и шелест листьев. Цикады, впрочем, были слышны и во дворце. Приставленные ко мне стражники, среди которых особенно выделялся их предводитель Дамэ, всюду следовали за мной, стоило мне покинуть царские покои. Вот и теперь он, не смея, впрочем, приближаться, был здесь на почтительном расстоянии ещё с тремя копейщиками, пока я поднялась на стену, шедшую вдоль берега реки и медленно шла, поглядывая вниз, на голубые воды огромной реки. Далеко, на том берегу начали строительство нового храма, уже расчистили площадку, спилили деревья, разравнивали теперь, доводя до идеальной гладкости… интересно, откуда я знаю это? Словно читаю мысли того, кто затеял это строительство…
        Вдруг мои размышления были прерваны негромким, немного рокочущим голосом:
        – На закат пришла взглянуть, прекрасная Аяя?
        Я обернулась на голос, большой бронзовокожий и черноволосый человек смотрел на меня, с красивой чёрной бородой и яркими, кажется, даже светящимися зелёными глазами, он улыбался мне тёмными губами.
        – Кто ты? И почему зовёшь меня прекрасной?
        Он засмеялся, перемахнув через барьер стены, и опустился босыми ногами на гладкие плиты.
        – Потому что ты прекрасна, прекраснее всех на земле. Когда мы с тобой встретились несколько лет назад, ты не спрашивала, почему я так тебя называю, ты и сама это знала. Я – Орсег, Повелитель морей.
        – Морей? Что такое «морей»? Это твоё второе имя?
        Он засмеялся ещё громче, обнажив крепкие белые зубы, будто светившиеся на его смуглом лице, запрокидывая большую лохматую голову, волосы его были ещё мокрые, только теперь я это заметила.
        – Вот так да! Аяя… – он покачал головой, недоверчиво глядя на меня. – Ты про моря знаешь больше всех людей на земле, не считая меня, конечно, и ты спрашиваешь меня, кто открыл тебе столько тайн, что такое море? – Орсег смеялся, но я, почему-то чувствовала, что ему невесело.
         – Зачем смеяться, Орсег, – с упрёком сказала я, присаживаясь на тот самый барьер, нагретый солнцем, он был тёплый, даже казался мягким из-за этого. – Если ты учил меня когда-то, помоги теперь, видишь ведь, я не помню… ничего не помню… и ничего не знаю теперь.
         Орсег перестал хохотать и устроился рядом со мной, вытянув большущие мускулистые ноги, босые, но ладные, не испорченные дорогами.
        – Действительно не помнишь? – он задумчиво сложил руки на груди. – И то, что ты можешь под водой, как на суше быть, и того не знаешь? И даже летать?
        Я выпрямилась, глядя на него, вот зачем он так-то?!
        – Стыдно тебе должно быть, Орсег, Повелитель моря, потешаться над убогой! – едва не плача, сказала я, до того мне было обидно.
        Развернувшись, я пошла от него.
        – Аяя, да и не думал я… Аяя! – крикнул он вдогонку. – Ты, правда, всё это можешь! И с животными говорить, и с птицами.
         – Грех тебе! И стыд, бессовестный насмешник! – крикнула через плечо и побежала к своим стражам.
        Дамэ, с беспокойством глядя на меня, вышел вперёд:
        – Что ты, Аяя? Он обидел тебя?
        – Нет-нет! Нет!.. – крикнула я на бегу и вбежала под своды дворца.
        Что такое они все говорят!? Предвечная, прекраснейшая, умею разговаривать с животными, летать… никто не умеет летать, кроме птиц…
        Я заплакала, бросившись на ложе. Большая белая женщина, что тоже всё время была при мне, моя прислужница, наклонилась участливо и спросила, коснувшись моих плеч:
        – Что ты, Аяя? Что ты? Что же плакать, касатка? Ты стала паче прекраснее, чем была допрежь, шрамы все и те пропали. Аяя… ну же! Богини не плачут…
        Это стало той каплей, что, попав на раскалённый котёл, взорвала его.
        – Что?! – воскликнула я, обернувшись, и оттолкнула её. – Убирайся! Уходи! Уходи, бессовестная женщина! Вы сговорились говорить непонятные слова! Вам не свести меня с ума! Уходи! И не приближайся больше! И эту, рыжую, с собой забирай, заглядывает в глаза, как собака, видеть уже не могу! Прочь! Прочь!
       Я чувствовала себя по-настоящему обезумевшей, но и верно, я словно сошла с ума. И полно, была ли я нормальной? Человек, который не помнит своего имени, ни названия города и страны, где живёт, не понимающая, что за время года за окном, мне говорят зима, а я, почему-то знаю, что зима – это холод, снег, а что такое снег я даже не представляю. Да что там снег! Женщина, не знающая имени мужа, хорошо, пусть жениха…
        Когда вернулся Кратон, он застал меня в слезах, потому что я не могла успокоиться так долго, что разболелась голова. Увидев его входящим в наши покои, я кинулась к нему на грудь.
        – Как хорошо, милый, что ты пришёл! Что ты со мной…
        – Что с тобой, девочка? Кто обидел тебя?
        – Никто! Никто! – поспешно ответила я, пугаясь, что он прикажет казнить тех, кого я изгнала. – Просто я устала, и… Я так… так много не понимаю. Так говорят… они все… Скажи мне, что значит «предвечная»?
        Кратон, который выглядел утомлённым, улыбнулся, обнимая меня.
        – Это… такая… это такой человек, кто живёт вечно, не старея.
        – Не умирает?!
        – Его можно убить, но он не знает старости и дряхлости.
        – Это невозможно… – проговорила я.
        – Ты права. Очень много из того, что невозможно, всё же происходит. Предвечные… Это очень редкие люди. Но всё же они есть.
        – Откуда ты знаешь? Ты знаешь таких сам?
        – Ну…
        – Значит, нет их, то всё сказки! Хотя бы ты не обманывай меня!
        Он погладил меня по волосам, мягко улыбаясь.
         – Вот что, Аяя, сходи завтра на строительство храма, взгляни на тех, кто и как работает там, так и ты поймёшь, что сказка, а что – нет. А теперь, давай поедим? Я голоден и утомился…
        Я последовала совету Кратона на следующее же утро, и отправилась на стройку, что широко развернулась на левом, западном берегу Нила. Со мной, как и обычно было несколько стражников во главе с Дамэ, я уже привыкла видеть их рядом, не замечая, и не задумываясь, на что мне вообще воины рядом, но их приставил Кратон, ему я доверяла, больше некому мне было доверять, он самый мне близкий человек. Правду молвить, неясность с моим положением жена-наложница-невеста, не волновала меня. Я не была понятна сама себе, всё вокруг меня было так ново и так странно, что единственное, что было хорошо не входило в мой ум. Гораздо больше меня пугало и досаждало то, что, отходя от зеркала, я не могла вспомнить своего лица…
       Я приехала длинным кружным путём на светло-жёлтую площадку, вблизи оказавшуюся такой большой, что я подумала, здесь могла бы разместиться небольшая деревня. Деревня? Откуда мне знать о деревне, я не видела ничего кроме дворца, дворцового сада, и храма, при котором обретались Викол и Мировасор, мои учителя, я даже Фив толком не видела, что говорить о деревне. И не знаю, что означает это слово. Почему я подумала так?..
        Но думать о том было недосуг. Я оглядывала строительство, всё здесь действовало своим строго установленным порядком, никакого хаоса и неразберихи, каждый занимался своим делом серьёзно и обстоятельно. Никто не повышал голоса, если кричали, то только, чтобы их услышали на дальнем конце площадки. Я увидела разметку на земле с ровными даже издали линиями, словно их нарисовали по гигантской линейке, сложенные каменные блоки различных размеров, но все однотипные, тоже идеально ровные, как те, из которых построен дворец.
       Я увидела двоих на повозке, запряжённой быками, два сухопарых и с виду обычных человека, голых по пояс, закопченных на солнце, как и все, странно в этой повозке было то, что она везла или тянула за собой, как понять, не знаю, два одинаковых громадных куска скалы, прямоугольной формы, а эту форму я уже выучила и была способна отличить от прочих, высотой и шириной три или четыре локтя, и длиной тридцать локтей. Причём только передние концы, или грани этих кусков скал или блоков, были закреплены толстыми верёвками, чтобы не соскользнули, а остальная часть просто парила невысоко над землёй, не касаясь и даже не подпрыгивая на кочках и мелких камушках, как возницы. Они же мирно разговаривали между собой о чём-то. Доехав до нужного места, они соскочили на землю, кто был ближе, отвязали блоки и… неторопливо поставили их в стороне, не касаясь, даже не поднимая рук, только взглядом. За ними подъехала ещё одна такая же повозка с плывущими над землёй блоками, а первые возницы уже сели в свою и отправились в обратный путь…
        Понимая, что я вижу нечто обычное здесь, потому что никто, кроме меня не удивлялся, но при этом не вмещающееся в мою голову, я стояла и смотрела. Что же я смогу увидеть здесь ещё?
        – Здравствуй, Аяя.
       Я обернулась, это тот самый, что являлся не так давно, пугал меня огнём в своих глазах и говорил непонятные вещи, тот самый, чьё лицо я будто бы и знала и мучительно не могла вспомнить, оно было чем-то важным для меня или это я выдумала, потому что всё теперь странно и необычно, и я начинаю путать явь и свои мысли. Но его глаза… Его глаза я точно знала. В них что-то особенное для меня, только для меня одной, что-то очень дорогое, какой-то необыкновенный свет, свет, предназначенный только мне. Но почему я так решила? Быть может, он смотрит так на всех?..
        – Здравствуй… – ответила я, делая шаг назад на всякий случай, потому что в прошлый раз он напугал меня неожиданным прикосновением. И поспешила спросить: – Как твоё имя?
        – Арий. Но теперь все здесь зовут меня Анпу.
        – Почему? – спросила я.
       Он не засмеялся, как все, над моей глупостью, просто улыбнулся, пожав плечами:
        – Хотел бы я знать, но я сам не знаю… Потому, должно быть, почему тебя прозвали здесь Хатор.
        – Да, это моё второе имя. А твоё, значит, Анпу. Ты… – я решилась улыбнуться, видя, что он не подходит и не собирается трогать меня, – ты славный, не потешаешься надо мной.
        – Зачем же? – удивился он.
        – Не знаю, зачем это всё время делают все прочие, – невесело призналась я.
        – Я знаю, тебе теперь непросто, я могу понять, прочие нет.
        – Почему? – опять спросила я, чувствуя себя семилеткой.
       Он пожал плечами:
        – Я тебя чувствую сердцем.
        – Вот как… Сердцем? – я задумалась на мгновенье, размышляя над тем, что это значит, чувствовать сердцем, ничего не надумала и спросила его: – И что ты чувствуешь?
        – Что ты растеряна и напугана, что не понимаешь ничего из того, что говорят тебе окружающие, почему называют тебя странными словами, смотрят странно. Тебе очень тяжело теперь, наверное, ни одному человеку ещё не было так тяжело, особенно тем, кто окружает тебя днесь. Но это пройдёт, ты привыкнешь. И, если не вспомнишь прежнего, ты научишься новому.
        – Думаешь, у меня получится?
        – Я знаю.
        – Ты меня знаешь?
        – Я давно не видел тебя.
        – Почему?
        – По тяжкому недоразумению.
        – И ты… скучал? – дрогнув, спросила я, потому что в его голосе мне померещилась трещина, сквозь которую сочилась боль. Я ничего не понимаю  окружающем меня мире, но чувствовать я способна.
        – Да… – в его глазах невероятно прозрачных, очень светлых, как самая чистая вода, засветилось такое, что напугало меня своей силой, потому что мне нечем было даже воспринять этот его свет.
       Я отвернулась и снова спросила, как последняя дурочка, что сидят босыми задницами в пыли и пускают слюни на грудь:
        – Почему?
        – Потому что я люблю тебя, – тихо и как-то очень просто сказал он.
        – Любишь меня? – может это и есть тот свет, что я вижу, что льётся из его глаз. Это и есть то, что он говорит? – Ты… это точно знаешь?
       Он засмеялся как-то очень тихо и даже грустно, опустив голову, я не знала, что можно смеяться с грустью:
        – Намного точнее моего имени.
        Я снова спросила, чувствуя себя уже ватагой идиоток:
         – Почему? – мне казалось, что если он скажет, то многое из остального мне станет тоже яснее. Вот Кратон, он целует меня, целует мне ноги, руки, дарит мне подарки, восторженно смотрит на меня, поднимает на руки, словно я – главное из его сокровищ…
        – Не знаю, Аяя. А только это больше всей моей души, – он опять поднял голову, мотнув за спину шёлковые волосы. Волосы у него… красивые. Я впервые подумала это слово, и сам он красивый, вот когда видишь красоту, уже не надо объяснять, что это такое, понимаешь сама. А глаза его светили как всё небо,  которое он сейчас устремил их.
        – Этого не может быть, – сказала я, боясь поверить ему.
        – Может, я чувствую так, – он посмотрел на меня, улыбнувшись светло.
       Теперь я вздохнула, не зная, смущаться, радоваться, немедля обнять его или убежать и никогда больше не видеть:
        – Как это странно… Я всё знаю в тебе, когда смотрю на тебя, словно ты сам живёшь в моей голове, в моей душе, и… в моём сердце… как отпечаток… Но я не знаю тебя при том. Ничего не знаю… Ни имени, ни лица, ни голоса… Вот даже, что ты говоришь, что такое любить, я не знаю, не понимаю, будто это только слово, особенно, как ты говоришь, когда больше всей души… Будто ты… моё наваждение, вот я проснусь и опять нет тебя.
       Мне захотелось так много поведать ему, так о многом пожаловаться, хотелось, чтобы он выслушал и объяснил мне, что происходит, что со мной, почему я такая? И что за сизый туман, что заполнил меня и кроме которого я не знаю и не вижу внутри себя ничего.
       – Ты знаешь, Арий, мне твердят такие вещи, все вокруг что-то говорят, чего я не могу не только объяснить себе, но хотя бы представить. Вот, например, «предвечная», что это значит? Или «прекраснейшая»? Для меня это также непонятно, как  твоё «любить»… Всё непонятно, Арий… какой-то чужой, непонятный мир.
       Я села на сложенные здесь груды неотёсанных ещё камней, он сел рядом, не близко, на расстоянии руки, но всё же рядом.
        – Вот, как они такие камни притащили сюда, например? Это такое же обычное дело, как «любить»?
        Арий покачал головой:
         – Нет. И любить не обычное дело, все хотят любви, но не все могут её дать.
       Я посмотрела на него.
         – Ты можешь. А я – нет.
        Он улыбнулся, протянул было руку ко мне, но не коснулся, убрал.
         – И ты можешь. Научишься. Всему научишься. Как буквицам научилась.
        Мне показалось, он сказал это, уговаривая себя самого поверить в то, что это возможно. Но и я хочу верить, что могу…
        – А здесь не те ещё кудесы увидишь, коли угодно тебе будет. Приезжай завтра, они полировать камни станут, вот ещё пуще диво.
        – И Ты можешь так? Носить такие глыбы?
      Он улыбнулся, качая головой:
        – Нет, такого я не могу, я могу швырнуть, но не держать, как они. Зато могу вот так… – он поднял руку к факелу, лишь приготовленному для того, чтобы его зажгли после заката. Факел мгновенно вспыхнул от струи огня, что вылетела прямо из центра его ладони.
       Я восторженно взвизгнула, и зажала рот рукой, смеясь.
        – Вот здорово! Кто… научил тебя? И я могу так научиться?
        – Ты сможешь больше, – кивнул он.
       Но я покачала головой:
        – Не-ет… ты не представляешь, я такая глупая, у меня в голове гладкий булыжник вместо ума.
       На это Арий покачал головой, не соглашаясь:
        – Булыжник не осознаёт, что он булыжник. А ты… Пройдёт, дай срок.
        Я встала, день начал гаснуть, пора было возвращаться, пока доедем до дворца, совсем стемнеет.
        – Мне пора, – сказала я. – Я рада, что встретила тебя тут сегодня. Только ты… ты не пугай меня больше, не входи, как другой человек, а после…
       Арий тоже поднялся.
        – Я принуждён скрываться под чужими личинами, Аяя. Но ты всегда видишь моё истинное лицо. Я и теперь для всех не таков, как ты видишь меня, – улыбнулся он, радостные лучики разбежались от глаз. – Ты спроси Дамэ, с кем ты проговорила весь день. Они все меня не видят, когда мне угодно отвести им глаза, лишь ты видишь моё истинное лицо.
        – Почему? – уже в сотый, наверное, раз спросила я, точно сочтёт меня безмозглой…
       Но он сказал, улыбаясь какой-то счастливой, хотя и грустной улыбкой:
        – И этого я тоже не знаю, Яя. Я тоже многого не знаю и не могу объяснить. В мире много тайн, в наших душах их ещё больше.
        Я направилась было к моим стражникам, но остановилась и вернулась опять к нему:
        – А завтра ты сюда приедешь?
        – Да.
       Я обрадовалась:
         – Приезжай. Я тоже приеду.
   …Я долго смотрел ей вслед. Уже пыль, поднявшаяся за их колесницами, улеглась, уже другие повозки взрыхлили ту же пыль, а я всё смотрел и думал, что она совсем ребёнок днесь, будто ей двенадцать, даже меньше лет… и Кратон спит с ней. Мерзавец, проклятый мерзавец…
Глава 16. Смятение, нерешительность, страх и лёгкость
        На другой день я снова приехала на строительство. И Арий уже поджидал меня здесь, а Дамэ подтвердил его слова, что таким, как я, его видеть никто не способен:
        – Вон, опять старик вчерашний, тебя поджидает, похоже. Ступай, Аяя, я издали стану приглядывать, ты ежли что, токмо обернись на меня…
        – Если что?
        – Мало ли… может, он какой злой баальник, похитить тебя захочет...
        – Зачем?
       Дамэ лишь вздохнул, решив не отвечать на очередной глупый вопрос:
        – Ступай, ждёт ужо, не то, глядь, весь песок останний из его высыпется.
        – А в нём песок? – изумилась я.
        Но Дамэ на моё счастье хихикать не стал, терпеливо объяснил:
        – Это говорят так, про старых, как про часы, что у тебя в покоях есть, видала? Из верхней чаши в нижнюю пересыпается за сутки. Вот его песок почти весь высыпался…
        – Ишь ты… как метко придумали говорить.
       А вот про часы, это уже что-то… что-то такое, как голос Ария или его взгляд, что-то, что я знаю и… не знаю…
       Арий улыбнулся, увидев меня, поднявшись с отёсанных брёвен, что лежали здесь, как Арий сказал, из них сделают временные опоры.
        – Приехала, славно, я уже стал сомневаться.
        – Дорога сегодня вышла долгой, кто-то гусей выпустил на дорогу, пришлось пережидать, – сказала я.
       Он посмотрел с удивлением и кивнул:
        – Давить, стало быть, не захотела?
        – Как же можно? – удивилась я. – Живые твари, что ж за зря…
       Арий улыбнулся, странно глядя на меня, словно был удовлетворён или обрадован, и сказал:
        – Ты спрашивала, что значит, предвечная, вот это то же значит: ты поступила так, как никто бы не сделал, любой проехал бы и не заметил всех этих гусей и уток.
        – Гусей не заметил… В другой раз можно и по ребёнку эдак проехать, не заметить. Так всё перестанешь чувствовать потихоньку.
        – Так и черствеют люди.
       Мне это показалось ужасным, черствеют, как же можно так-то?
        – Так нельзя. Люди не камни, душу надо живой оставлять.
       Арий улыбался счастливо, протянул мне руку со словами:
        – Идём, покажу, как обещал, давешние блоки разглаживать будут.
       Я на мгновение замялась, подавать ли ему руку, но он сказал, заметив моё замешательство:
        – Тут камней разбросано много, и колёсами вчера колеи наделали, запутаешься в узком платье этаком, и песок в сандалии попадёт, натрут ножки.
        Я положила руку на его ладонь, да, она такая, как я думала: выпуклая, тёплая и твёрдая, но мягкая, так и держала бы его за руку, не отпускала, так спокойно и надёжно с ним и не страшно, что всё непонятно, ново и чуждо, и даже пугающе, он всё разъяснит и расскажет, он прольёт лучи света в мою душу, как давеча огонь на факел…
        Мы прошли мимо, как казалось, беспорядочно разложенных камней, но потом, приглядевшись, я заметила, что во всём были правильность и порядок, неотесанные камни грудами лежали отдельно, правильные прямоугольные вместе и все распределены по размерам, как детали какой-то головоломки, собрать которую предстоит здесь, и кто-то точно знает, как именно следует собирать её. Кто-то, кто задумал это строительство.
        – Ты? – спросила я, Ария, говоря об этом.
        – Нет, – улыбнулся он. – Это не мой дар. Это тех, кто смертны как все, но творит бессмертные вещи, что просуществуют века, а может быть и тысячелетия.
        – Тысячелетия?.. – проговорила я. На днях только я узнала о таких числах, и теперь попыталась вместить их в моё представление о годах, получилось плохо, я помню только тридцать последних дней. Я не могу представить даже, что такое год. А что такое тысячи лет? Невозможно вообразить…
       Между тем мы дошли до стоявшего здесь человека перед громадным блоком, что вчера изумительным образом приехал на эту площадку, они продолжали прибывать, кстати, а первые уже были установлены в определённом для них порядке. И отполированы до зеркального блеска. И вот, мы с Арием остановились чуть поодаль, один из небольших ростом, но коренастых зодчих, не из тех, что я видела вчера, должно быть, их не так мало здесь, и все работают союзно. И вот он, этот мастер, посмотрел на висящий перед ним блок, прищурился, словно примериваясь, и вытянул немного руку. Вдоль поверхности камня прошла волна, видимая как марево на просвет. И чудо, камень за ней, выгладился ровно, как зеркало, словно сразу был таким. После чего зодчий, поведя рукой, развернул камень, и не спеша, опустил его на заранее определённое для него место. Стена, должная стать громадной начала определяться. Ещё несколько таких блоков и можно будет понять, каким именно задумали новый храм…
        – Это… чудо! – сказала я.
        – Я тоже так мыслю, – ответил Арий.
        – Как они это делают? – зачарованно продолжая смотреть на коренастого кудесника, спросила я.
        – Не знаю, – сказал Арий. – Я тысячу с лишком лет не могу этого понять. Они, мне кажется, сами не знают этого, они просто этим владеют, и пользуются, не задумываясь, откуда у них этот необыкновенный дар.
        Я задумалась, как это можно, иметь невероятный дар и не знать, откуда он. Но зато они знают, для чего он.
        – Это верно, – улыбнулся Арий. – Счастье знать, для чего ты на земле.
        – А ты знаешь, для чего ты? – я посмотрела на него.
        – Не уверен, – он качнул головой.
       Я вздохнула. Если он, такой вот светлый, с такими светящимися глазами не уверен, то, что тогда я? Что я такое, кто я, откуда взялась, и, главное, для чего и что мне с собой делать?
        – Ты… – Арий посмотрел на меня, словно размышляя надо ли говорить, то, что он думал. – Аяя, всему своё время, и ты узнаешь, для чего ты пришла в мир, поймёшь это. Я знаю одно: оттого, что ты есть, в мире прибавляется и света, и радости, и счастья.
        – Кому?
        – Всем. Всем, кто тебя видит, кто хотя бы раз тебя видел.
       Я ничего не поняла, с чего это кому бы то ни было такая радость оттого, что меня видели.
        – А ты заметь, как люди смотрят на тебя, как улыбаются их глаза, как светлеют лица.
        – В том нет моей заслуги, – вздохнула я. – Я глупа и пуста, как медный чан, а то, что на его блестящие бока нанесли пленительные украсы, не наполняет его живительной влагой, обман один.
       Он улыбнулся, покачав головой то ли удивлённо, то ли не соглашаясь с тем, что я сказала, но вслух спорить не стал.
        – Тебе предстоит много узнать и о мире, и о себе самой. О том, что ты можешь, что в тебе есть. Твоя пустота заполнится, потому что ты открыта и светла. Свет в душе важнее всего остального.
        – Иногда мне кажется, что я слишком открыта. Будто вовсе нет дверей.
       Мы вышли с площадки.
        – Наверное, мне пора ехать, – сказала я.
        – Пожалуй, – сказал я. – Скоро закат, тебе не надо быть здесь ввечеру.
        – Почему?
        – Это будет храм, посвящённый Богине Смерти. Тебе не стоит быть здесь после захода солнца. Хотя Она сильна в любое время суток, но всё же ночь – это время Тёмных сил, а ты – Свет.
        – Я – Свет? Ты, правда, так думаешь?
        – Я точно это знаю, – мягко сказал он.
       Мне хотелось спросить, откуда он это знает, но что спрашивать о том, о чём не имеешь представления, как о любви, например…
       – Выходи гулять в сад завтра поутру, – сказал Арий. – Я покажу тебе ещё что-то.
        – Такое же чудо как сегодня?
        – Да. Может и ещё удивительнее. Так придёшь?
        – Отказываться странно, приду ненадолго, к полудню мне к Виколу надо быть, сегодня не успела прочесть, что он мне дал, всё с тобой болтаю.
        – Ну, со мной тоже, небось, не совсем бесполезно было?
        – Нет, – улыбнулась я. – Не бесполезно.
       Удивительно, но он больше не пугал меня, как в первый раз, напротив, мне теперь рядом с ним было так хорошо, так спокойно, тепло, спокойно и удивительно светло на душе, как ещё не было, будто ядом с ним рассеивался весь этот проклятый туман в моей тупой голове. Особенно от света из его глаз, так и купалась бы в нём, как в солнечных лучах…
        Сегодня был первый раз, когда я вошла в наши покои позднее Кратона. Он уже закончил купание в громадной лохани из белого камня, которую наполняли для нас горячей водой, для меня даже и молоком, сдабривали душистыми маслами и отварами, цветами и мёдом. И вот Кратон, с ещё мокрыми волосами, зачёсанными к затылку, в рыхло плетёной рубашке, обернулся ко мне, когда я вошла. Хотел и обнять, но я сказала, отступая:
        – Я вся в пыли, погоди, хотя бы платье переменю.
        Почему-то мне показалось, что будет неправильно, если я теперь стану обнимать его, словно в этом какой-то обман. Пока мне готовили купальню, Кратон вышел в смежную горницу, их в наших с ним покоях было более дюжины. И вернувшись, уже, когда я забралась в тёплую воду, спросил:
        – Где же ты была весь день? Неужели у Викола?
        – Нет, ездила посмотреть на строительство храма, как ты советовал, на кудесников.
        – На кудесников?.. – выдохнул он.
        Кратон присел возле ванны на пол и мановением руки разогнал всех невольниц, что прислуживали мне здесь, нырнув рукой в воду, скользнул вдоль моего тела. Это было приятно, волнующе, привычно, потому что всё время, что мы проводили вместе, он ласкал и нежил меня, это приносило видимое наслаждение ему и нравилось мне. Вот и сейчас, он придвинулся, целуя меня.
       Только после, значительно позднее он спросил всё же:
        – И как тебе наши кудесники?
        – Я думала такое могут только Боги.
        – А у нас в Кеми такие строят храмы и дворцы… – тихо засмеялся Кратон. – Да, о храмах… Через две седмицы наша свадьба, ты ещё не забыла?
        – Где же позабыть, платье примерять приносили и украсы. Столько золота даже на статуе Исиды нет, сколь мне приготовили.
         – Ты станешь царицей, как же иначе…
         Он тихо засмеялся, обнимая меня. С этим мы уснули. Свадьба, царица… ах, Кратон, знал бы ты, насколько смутное у меня представление обо всём этом… Я только доверяю тебе, ты ко мне так добр и нежен. И от твоего тепла становилось тепло у меня в груди, будто это вовсе неважно, даже если моя непроходимая тупость так и не рассеется никогда.
        На другой день Кратон почему-то вернулся снова в наши покои ещё до полудня, хотя обычно он с утра и до самого вечера отсутствовал, занятый со своими советниками, разъезжал по столице, бывало, что и уезжал из города на день-два. Но сей день вернулся и отчего-то был странно мрачен. Я спросила его, что случилось, и кто рассердил его. Он поднял голову, с интересом посмотрел на меня и сказал:
         – Фарсиан, тесть моего почившего сына думает, что я намерен нарушить обязательства, данные Гором ему и его племени. Что я не признаю сына его дочери, что родиться вскоре, наследником трона. Что ты думаешь о том?
        Ну и советницу ты выбрал, Кратон, хотелось мне сказать, да спроси любую вот из этих рабынь, что прислуживают мне теперь, расчёсывая волосы, и то лучший совет получишь, чем от меня, безмозглой. Я не знала, что сказать, потому и решила ответить первое, что пришло в голову:
        – Ты скажи ему, пусть ваш с ним внук родиться вначале. Что, если  дочь будет? Что спешить ссориться, когда предмета спора ещё нет, только ожидается, погодите с ним, раньше срока что же обсуждать?
       Кратон улыбнулся, немного удивлённо и сказал:
        – А я думал, велишь прогнать Уверсут со двора, прикажешь объявить ублюдком её сына.
        – Почему это? Разве эта Уверсут что-то плохое мне сделала? Или она злая или гулящая женщина? – удивилась я.
        – Сделала бы плохое, если бы знала, кто ты есть.
        – Кто я? А кто я для Уверсут? И где твой сын?
       Кратон помрачнел, вставая.
        – Гор ныне далеко, – проговорил он, пряча болезненную судорогу, прошедшую по лицу.
        – Он… умер… твой сын… – догадалась я. – Прости меня, что я в глупости моей непроходимой, стала так расспрашивать тебя… какое горе…
        Но я только обнял её, чувствуя нежность даже большую, чем всегда. Эта её теперешняя слабость делала её ещё притягательнее, ещё милее, даже желаннее, меня словно возбуждала её беспомощность, потому что она стала совсем беззащитной, полностью зависимой от меня, не всесильной Богиней, что могла когда-то подхватить меня, сорвавшегося с обрыва, но вот такой, потерявшейся девочкой, не помнящей ничего из того, что отстояло от неё более чем на месяц назад. И то, что она не помнила теперь Гора, который из любви к ней убил бы меня, но убил себя, и радовало, и огорчало меня. Получалось, что Гора помню теперь один я. Уверсут, его вдову, я в расчёт не принимал, мне казалось, она даже говорить не умеет, не то, что думать…
        Но Аяя на это возразила:
        – Я не знаю об Уверсут, её мыслях и чувствах, но я слышу о Горе от других, все помнят твоего сына, богоподобным считают, не забыли ни заслуг его перед Кеми, ни каким он был.
        – Каким он был, теперь знаю один я… – сказал я, но вспомнил, что Арий ещё близко сошёлся с Гором, как никто иной, вот кто ещё хорошо помнит моего сына, кроме смердов. А вот из души Аяи его стёрли…
        Но Аяин совет насчёт будущего ребёнка Гора и Уверсут, мне понравился, действительно, мы спорили с Фарсианом, сердясь друг на друга, в особенности я, потому что мой сват казался мне похожим на стервятника, пытающегося поделить всё, что осталось от моего бедного мальчика, когда даже тело его ещё не предано земле. Аяя права, что если родится девочка, не мальчик? Всего лишь дочь Гора. Я могу её любить за него, но ей не царить. Спорить не о чем. Так и скажу ему сей же день. Ежели пожелает разорвать со мной, как со своим царём, предатель он, и повинен будет, они заключали с Гором замирение не как с человеком, не с зятем, но с царём. Кто бы ни был на троне, Фарсиан, принявший клятву верности царю Кеми, обязан её нести.
        Ай да Аяя, даже такая, как теперь, напуганная каждым лучом света, высвечивающем пыль в углах её затуманенного разума, она умнее и проглядливее многих моих многомудрых советников. Немедля любовно опрокинуть её, но она, кажется, куда-то вознамерилась отправиться, да и меня ждут, и тот же Фарсиан, и посланник нубийского наместника. Да, теперь она совсем иная, совсем не та всесильная и сознающая свою мощь и своё воздействие на людей и даже на весь мир Богиня, теперь она маленькая девочка, вся в моей власти. Нет, я не вынес этих мыслей, подхватил её в свои объятия и отнёс в почивальню…
     …Я не пошла в сад. Утомлённая и растрёпанная ласками Кратона я не могла даже представить, что могу предстать перед глазами Ария. Почему я так думала? Почему мне это казалось стыдным, хотя в объятиях Кратона я не испытывала никакого стыда или неловкости, я считала, он в своём праве, я не могла объяснить даже самой себе. Но щёки мои рдели от Кратоновых поцелуев, и потому я не пошла в сад, где меня ожидал Арий, я поехала к Виколу и занималась и сей день, и на другой, и всю следующую седмицу кряду. Даже Дамэ спросил, что это я совсем не хожу в сад, ведь раньше я гуляла там каждый день, выходила и с книгами и с записками, проводя время возле прудов с красивыми рыбками под густой тенью деревьев. Птички иногда садились ко мне на книги, смотрели умными глазками-бусинками, а я думала, глядя на них, вот почему они не бояться меня? И что вы думаете? Сегодня на мой мысленный вопрос птичка мне ответила, но так, что я услышала это будто не ушами, а в самой моей голове.
        – Ты – наша царица Селенга. И хотя Повелительница Царства Теней и отняла у тебя твою силу, она не может погасить огня в твоей душе. Я только посланница, но все мы, звери, птицы, даже малые бабочки или жуки, мы все готовы исполнить и исполним любой твой приказ.
        – Мой приказ? – так же мысленно спросила я. – Ну, хорошо… Отнесите Арию весточку и мой привет. И скажите, что не пришла, как обещала, не от небрежения к нему. Пусть простит меня и не серчает.
        Птичка, будто даже радостно чирикнула и упорхнула. А я откинулась на изящно выгнутую спинку скамьи, на которой сидела тут у стола. Вот совсем я сошла с ума, похоже, выдумала, что птицы могут слышать мои мысленные приказы…
        …Я видел, что было с птичкой, и догадался, что Аяя говорила с ней. Я наблюдал это много-много раз раньше. И рассказал ввечеру Рыбе и Арит об этом. Теперь они были не при деле, изгнанные из дворца Аяей, жили при моих покоях, в дальнем отделении дворца, откуда мне до царских горниц приходится идти едва ли не версту. Рыба обрадовалась, услышав мой рассказ.
         – Так, стало быть, что-то вспоминает, касаточка наша, а, Дамэшка? – сказала она, всплеснув большими руками, вот до чего здоровенные они у неё, прямо лепёшки подошедшие.
        – Надеюсь, хотя бы зверушки что-то напомнят ей… – подхватила Арит, робко улыбаясь. Она осознавала и не позволяла себе забыть свою вину и пока Аяя не станет во всём прежней, думаю, это чувство Арит не оставит. Вопрос только может ли Аяя когда-либо стать прежней…
        – Она не забыла, она… даже не найду слова-от, с чем и сравнить, – сказал я. – Это как с рубцами на её теле, их просто нет. Нас для неё нет прежних, мы только наново можем войти в её жизнь, в её ум и сердце.
        Женщины переглянулись, потом посмотрели на меня:
        – Как же теперь и войти-то, ежли она видеть нас не желат? 
        Я понимал, почему Аяя прогнала их, они не видели того, что видел я, что Аяя не забыла и её надо заставить вспоминать, но опустела, а это вовсе иное. Теперь она могла наполниться всем, и прекрасным, как было, и дурным. На то и расчёт был у Повелительницы Той стороны, что светлейшая из Богинь может в возникшей пустоте загрязнить свою душу и перестать быть сияющей чистотой и радостью Повелительницей Красоты и Любви, что и сияние её красоты померкнет от этого и на любовь она станет неспособна. Вот, что пугало меня. Та, что животворила тем одним, что носила в сердце, даже разбитом в дребезги и оттого больном, теперь, утратив ту силу, могла никогда не обрести её вновь. А потому хотелось оградить Аяю от всех, от всего мира. Даже от Кратона, что до срока придвинулся к ней. Сейчас совсем не время было для брака и того, что распаляет царя…
      
     …Дамэ был прав и неправ в своих мыслях об Аяе и том, что с нею теперь. Да, она переменилась и, да, она не забыла, она опустела в известном смысле. И да, это было опасно. Но и много было хорошо в этом: она не помнила теперь дурного, что происходило с ней и нанесло неизгладимые трещины и раны на её душу, страх и временами отвращение к самой себе. Ни смертей и потерь, ни насилия, ни предательств, да, Повелительница Той стороны обворовала её, но она не подумала, что оставила для Света и Любви больше места, чем было ранее. Потому что не было теперь там прежней боли. Не было тёмных углов, где таилась тоска, и ужасы, которые никто забыть не способен. А в то, что в Аяю вместо прежнего войдёт дурное, я не верил. Её душу не сломило ничто, не сломит и теперешняя пустота.
        Я прилетал в дворцовый сад всякий день, в надежде застать её там, но она не выходила сюда, направиться в их покои, когда в них не осталось ни одного союзника, я не решался, оставалось только надеяться, что увижу её всё же в саду.
        Так и вышло, маленькая птичка села мне на плечо, как уже было однажды далеко отсюда, ещё на Байкале, ещё в те дни, когда я и подумать не мог, что наша разлука с Аяей может затянуться на три века. И прочирикала мне в ум меленькая серопёрая посланница, что Аяя думает обо мне. Я не мог спрашивать птиц, потому что не мог говорить с ними, лишь внимать Аяино послание, не то я спросил бы, где теперь она. Но я решил попытать удачу и мигом преодолел сотню вёрст оттуда, где был на ещё одной большой стройке на западном берегу Нила. Вот ещё большой и бесценный дар моей Повелительницы – перемещаться в пространстве я теперь мог почти мгновенно, крылья, подаренные мне, были не только величественно красивы, но и превратили меня в настоящего всемогущего Ангела Смерти.
        Вот и приземлился я посреди сада, спрятав предусмотрительно крылья. Здесь, в тишине и уединении за стволами деревьев я мог бы, кажется, принять свой истинный облик, но я знаю, что всякое место в любом дворце, будь то сад или покои царя, или самый дальний коридор, всегда заполнено глазами и ушами, досужими внимать всё подряд и доносить выше и шире. А потому я был для всех тут Виколом сегодня, нимало не рискуя, я знаю, что Викол редко покидает свой дом. Я быстро нашёл Аяю, я не ошибся, пичужка летела не слишком долго, чтобы передать мне свой привет.
        Аяя сидела за столом, на котором были две книги, полуразвёрнутый свиток папируса, очиненное писало и бутылочка с чернилами. И ещё стопочка каких-то листков, не здешних, не кеметских, из пергамента, похоже, некоторые из ткани. Я подошёл ближе. Аяя подняла голову и обрадовано улыбнулась, увидев меня.
       – Арий! Как я рада! – её улыбка как заря. – Ты пришёл…
       – Пичужка принесла мне привет от тебя, вот я и решил попытать счастия, приле… пришёл сюда сегодня. Все дни приходил, но ты не являлась.
       – Я… – она смутилась, опуская чудные свои ресницы, тенью прикрыв глаза. Здесь много белобрысых и белоглазых женщин, вроде Рыбы, станут, следуя за прекрасной Богиней Хатор, темнить себе глаза, брови и волосы… почему-то подумалось мне. Вон, каковы волосы, тёмным блестящим шёлком струятся вдоль стана. Здесь, во дворце во всей этой царственной жизни она не убирала волос в косы, не прятала под повой, они свободно и великолепно убранные тонкими золотыми коронами, заколками, шнурами и украшениями дополняли её красоту восхитительной рамой. На одни эти волосы, будто живущие своей замечательной жизнью, подобно богатым потокам воды, можно было смотреть, не отрываясь, и позабыв обо всём… Как мне не хватает этого – всякий миг, всякую минуту, придуманную мною меру времени, лицезреть её лучезарную красоту. Вот даже об этом, о часах и минутах я ещё не могу рассказать ей, хотя я открыл их вслед за ней, за её расчётами, её догадкой…
        – Не смущайся, Аяя, не моё дело упрекать тебя, ежли ты могла бы прийти, верно, пришла бы, – сказал я, сглаживая неловкость, что густым румянцем даже выступила на её щеках.
        – Да нет… просто… – пролепетала Аяя.
       Я подошёл ближе, мне было любопытно рассмотреть, что это за пергаменты, сложенные стопкой. И изумлению моему не было предела. Я взял их в руки, во власти удивлённого восхищения. Это были подробнейшие карты, нарисованные Аяиной рукой. Карты мест, где я никогда не бывал… а вот и знакомые места, хотя бы эта карта Кипра, я понял сразу по знакомым очертаниям. Я сам поленился зарисовать её, погружённый в свои сомнения и раздумья тогда. О, если бы я не потерял время в те дни, ведь даже один день, всего сутки, могли бы иначе повернуть всё, а мы провели на прекрасном острове несколько седмиц. И не стоял бы я теперь чужим для неё остолопом, боясь сказать лишнее слово или сделать опасный шаг…
        – Что это? – спросил я.
        – Это… – со вздохом проговорила Аяя, поднявшись от стола и тоже глядя на пергаменты. – Да вот… И не знаю, как сказать тебе, Арий. Это дал мне Дамэ, начальник моей стражи. Сказал, я пойму. Но я… ничего я не понимаю. Кроме того, что это, должно быть начертаны местности на листе, я и то не сразу сообразила, токмо, когда разобрала надписи и записки рядом. Вот видишь, леса, реки, холмы, очертания берегов. Кто-то очень умный и зоркий углядел всё это и зарисовал. Только подумай, сколько надо знать, чтобы суметь так точно отобразить, высоты, расстояния в саженях, в вёрстах, да ещё… как это… а – да, стороны света. И ещё, знаешь, что я думаю? – она посмотрела на меня. – По-моему, этот кто-то будто сверху смотрел, с воздуха. С земли так-от не нарисуешь, а? Как ты мыслишь? Хотя… как сверху-то смотреть? Откуда? С башни какой? Не пойму…
        – Я думаю, так и было, с высоты. Только не с башни, – сказал я, рассматривая изумительно сделанные карты, мои были куда хуже, я хуже рисовал и меньше внимания уделял деталям. Вот как сказать ей, что это её собственных рук дело?..
        Но сей день я здесь не за этим, успеется ещё и о том поговорить. Днесь мне необходимо иное, мне нужно, чтобы Аяя вспомнила, что она может летать, как вспомнила, что она Селенга-царица. И хорошо, что она сама заговорила о том, о чём я сам намерился говорить.
        – Веси что, Аяя? Я хочу показать тебе ещё одно, что люди точно считают чудом, но ты можешь без труда, как можешь говорить со зверями и птицами.
        …У него был такой взволнованный и в то же время довольный вид, что мне стало любопытно, что же такое он ещё хочет мне показать, неужто остались ещё невиданные мной чудеса? Арий дал мне руку, приглашая отойти от стола, где остались лежать книги, карты и мои беспомощные записки, в попытках изучить и запомнить бездну знаний, что открывалась мне каждый день. Я подала ему руку, теперь я делала это с удовольствием, мне приятна его ладонь и как он держит мою руку, легонько сжимая.
        – Почему ты веси, что я могу? Все говорят мне, что было со мной раньше, что я такая и разэтакая, почему я не помню ничего? Если ты ведаешь, открой мне.
        Арий вывел меня на открытое от деревьев место, мы остановились напротив друг друга на берегу пруда, в котором плавали чудные цветущие растения, чьих названий я ещё не запомнила, кажется, лотосы. Арий подал мне и вторую руку, и я положила вторую ладонь на его, если он так делает, значит, это для чего-то надо. Глядя мне в самые зрачки своими прозрачными, как чистый родник глазами, Арий, сказал, без усмешки и проникая весь с голосом вместе в мою голову и даже в сердце:
        – Могущественная волшебница рассердилась на тебя, завидуя твоей красоте и доброте, она лишила тебя памяти, а с ней и силы. Вот потому ты не знаешь и не помнишь много того, что умела. Тебе кажется, что люди смеются над тобой, когда называют странными словами, но сие не так. Люди восхищались тобой, они знают, как много ты можешь, и привычно говорят тебе о том. Например, ты помнишь, что ты умеешь летать? Ты о том забыла, но не разучилась, – он говорил спокойно и негромко, продолжая по-прежнему смотреть в мои глаза, в то время как я купалась в чистой воде его взора.
        Как хорошо смотреть в его глаза… Но что он говорит? Что-то совсем уж несусветное.
        – Летать? Ты что такое придумываешь? Никто из людей не умеет летать! – воскликнула я, удивляясь, что он, он, кто с таким пониманием и добротой обращался со мной, вдруг говорит такие дикие вещи.
        – Верно, это редчайший дар. Но я умею. И умеешь ты.
        – Арий… зачем ты так?
       Он лишь улыбнулся, развёл руки в стороны, отпуская мои, и сказал, кивая вниз:
        – Смотри.
        Я парила в воздухе выше верхушек деревьев, а они легонько шевелили своими верхними веточками под моими сандалиями, там, внизу блестела вода в пруду, я видела всё, что было в его чистой воде, сколько там рыбок и как замысловато переплелись стебли водных растений, а в стороне дворец, стража там, вон и Дамэ… как это возможно? Слабость и туман вдруг всколыхнулись во мне, и я полетела вниз, теряя сознание от ужаса, что немедля расшибусь о мелкие камушки, которыми была засыпана окружность пруда…
      …Я едва успел поймать её налету, хорошо, предполагал, что такое может произойти, что в первый раз от неожиданности она может и не удержаться, а потому мы благополучно приземлились. Я держал её всю в моих руках впервые за почти триста лет, но я помнил те ощущения и теперь они взволновали и затуманили меня, её лицо так близко, с побледневшими щёчками, с приоткрывшимся ртом, таким алым, её тёплая кровь просвечивает в её губах, их вкус сведёт с ума и не такого как я, я же вовсе припал к ним, как к животворящему источнику, пусть они были безответны и тихи… Но она очнулась неожиданно, и, забившись в моих руках, оттолкнула меня. Больше того, с размаху ударила меня ладонью по лицу, да так сильно шваркнув по носу и губам, что едва не свернула на бок…
        – Ты… Бесстыжий!.. Как ты… а ещё… ах, бесстыжий… бесстыжий! – она оттолкнула меня и, спотыкаясь, поднялась на ноги, снова едва не упала, путаясь в узком платье, и побежала от меня прочь. А я остался, прижимая руку к разбитому в кровь носу.
       Эрик хохотал до упаду, увидев меня с окровавленным лицом.
        – Что? Невеста не признала своего Огня?!.. Ох, Ар, я не могу! Ты меня уморишь! Целоваться полез али похуже чего?.. – хохотал он, держась за живот. – Хто ж так делает? Обходительнее надоть, не видались-то три сотни лет почти, позабыла… ох, я не могу, любовничек! Курам на смех! Она же, как бы замужем себя считает, а ты, как разбойник напал! – и ну опять кататься, за живот держаться.
       – Ну хватит, радоваться-то, поправь нос ужо, что ты, в самом деле! – взмолился я.
       – Да сейчас-сейчас! – проговорил Эрик и опять прыснул. 
      Ему трудно было успокоиться, но, наконец, он справился с собой и занялся мной, наконец.
        – А надо было оставить, как было, чтобы ты помнил, как нехорошо приставать к чужим жёнам, – сказал Эрик, окончив дело, всего лишь поведя рукой перед моим лицом, он прекратил кровотечение и выровнял мне нос.
        – Не шути так, – пробормотал я, ощупывая лицо.
        – Да какие шутки, через четыре дня бракосочетание.
        – Но оно ещё не состоялось.
        – Ты даже после сегодняшнего надеешься помешать этому? Ар, что ты… Вот скажи мне, ну что стоит подождать? Пока Кратон спокойно доживёт свой недлинный век, а Аяя покамест придёт в ум? Не могу понять тебя, она тебя не хочет, она с ним, что толку сейчас…
        – Она не с ним! – вскричал я. – Он взял её беспомощной, не понимающей, ни кто она, ни что с ней, ни в каком мире она находится! Он воспользовался… как ребёнка изнасиловал.
        – Мог и воспользовался! Всякий на его месте воспользовался бы – хмыкнул он. – Чего орать…
       Я подошёл к зерцалу, верно, орать глупо, но не выдержал я, вот, что перечит вечно?
        – Эр, не начинай всё сызнова, – скривился я, вытирая кровь с лица, оно уже не болело, и нос выглядел нормально. – Мне не мочно даже думать о том, что она с ним всё это время! Я же не могу подступиться до сорокового дня… – я снова разозлился, почему я должен всё время возвращаться к объяснению?! – Просто исполни, на что подписался и всё, ужели я так много прошу?
        – Вообще-то немало… – пробурчал Эрик, полоская руки в небольшой золотой лоханке предназначенной для этого. – А она может постоять за себя, молодец! Едва не сломала нос-то! – опять прыснул Эрик.
        Я лишь махнул рукой и отправился по своим делам. А дел у меня теперь хватало, в разных концах страны были заложены три новых храма. И ещё восемь будут начаты в ближайшее время. Все семь предвечных, кроме Исиды, то есть Вералги согласились уступить мне своё право на новые храмы и жрецов. Да, я очень споро, даже рьяно взялся за дело, нетерпение в этом будто умеряло нетерпение в том, чтобы пытаться не видеть Аяю, хотя бы пару дней. А я должен был увидеть её, повиниться, чтобы простила меня за  мою несдержанность, чтобы согласилась снова говорить со мной…

       …Да, я вся, моя голова, звенела моя душа, моё сердце гудело от вихря чувств, а разум – мыслей, что завертелись после того, что произошло. Поцелуй Ария, который я едва ощутила, едва поняла, что происходит, взорвал меня тем, что он так вероломно поступил, предал моё доверие и ради чего? Для чего целовать меня, если он знает, я принадлежу Кратону. Вот так воспользоваться мигом слабости… Арий-Арий, такой светлый человек и так делаешь, как же тогда способны поступать другие, те, у кого нет таких ясных искрящихся глаз?..
        Но хуже всего оказалось другое: из-за этого поцелуя я засомневалась в себе, в Кратоне и во всём, что происходит теперь. Если до этого дня, я принимала всё как данность, я и Кратон, я ничего не помню, но он мой муж. Но ведь я уже знала, что мы вовсе не муж и жена, что наша свадьба только впереди, так что же тогда правда, что ложь?
        Мне не хотелось теперь объятий и поцелуев Кратона, таких желанных и приятных до сих пор. Когда я уклонилась, он постарался скрыть разочарование, но я чувствовала, что он недоволен, мне казалось, даже его спина, которой он повернулся ко мне, излучала неудовольствие. Но уже в утренних сумерках Кратон решился вновь воплотить своё желание, и я уступила, чувствуя то ли неясную вину, то ли отвращение к себе, а может быть, к нему и вот это последнее напугало меня, ведь выходило тогда, что я… не люблю Кратона? Но я не знаю и этого: что значит любить…
        Оставшись одна, я чувствовала, что слёзы сами текут из моих глаз, они накапливаются где-то, совсем не в глазах и текут, разжигая мои веки, но куда сильнее распекая моё сердце. Я не могла понять, что за причина у этих слёз. Так много мыслей, сомнений и непонимания смешались во мне сразу, я вдруг почувствовала себя такой одинокой, я спросила бы Ария о моих сомнениях, чувствуя в нём дружескую душу, если бы он не был их главной причиной. Всё носилось вокруг него теперь, все мои мысли. И что мне оставалось днесь? Через два дня свадьба, но во мне теперь всё больше растёт убеждение, что это ошибка, что я не должна быть женой Кратона, если я теперь так горько плачу и думаю об Арии...
        Совсем запутавшись, я провалялась в постели едва ли не до полудня, чего ещё не делала, даже Дамэ прислал справиться, не заболела ли я. И я встала, только чтобы успокоить своего верного стража. А, поднявшись, уже прибранная, я отправилась в сад, потому что Викол сегодня не ждал меня, сей день у него дела с Кратоном, и к тому же вчера я не решила всех задачек, что он мне задал, не прочла и не записала всего, что должна была по истории Байкала, она всё никак не давалась мне до конца. Историю Кеми я изучила лучше, все завоевания, множество народов, что населяли большую страну, то, как она то состояла из многих и многих лоскутов, то, как ныне объединилась и шла к расцвету и процветанию. И вот я со стопкой книг и карт вышла в сад, их нёс за мной невольник, а две рабыни ещё кувшин и два блюда с лепёшками и фруктами, сладчайшими финиками и смоквами, моей утренней трапезой.
        Я села за стол, и стала разглядывать те самые вчерашние карты, которые заинтересовали Ария. Вспомнив его, хотя ни на миг и не переставала о нём думать, я почувствовала новую волну злости, окатившую ретивое. Что наделал со мной, что я теперь в смятении и страхе перед будущим, притом, что ещё вчера днём я жила в тумане, но с ясным сердцем. Теперь же на сердце буря, тьма и болезненные сомнения, будто меня взяли заневоль, и я ничего не могу сделать с этим…
        Арий же показал мне вчера не только, что я не жена Кратону, но и… что умею летать. Али это привиделось мне в чудном сне? Может быть, всё привиделось, включая самого Ария?  Вот проверю теперь же, если всё приснилось, и я не могу летать, то и никакого Ария тоже нет, и никто не целовал меня и не будет никаких сомнений, просто я больна головой...
       Но тогда почему я не хочу, чтобы меня целовал Кратон?.. может быть я дрянная? Дрянная грязная женщина?..
       Я вышла из-за стола и… и почувствовала необычайную, небывалую  лёгкость.
Глава 17. Гор и Хатор
        Наступил канун свадьбы, это был обычный день, как все прочие, если не считать того, что накануне Аяя вдруг неожиданно проявила строптивость и холодность. Это было странно и необычно и для прежней Аяи, и тем паче для теперешней, которая в растерянности или в желании неизменно отвечала согласием на моё вожделение. Я привык к этому, день за днём рядом со мной была покладистая и мягкая Аяя, не страстная как прежде, с которой я чувствовал себя на равных, не сомневаясь в её желании, но всё же моя. И вот она вдруг стала прохладной и грустной, отводящей мои руки и уклоняющейся от моих губ и даже избегающая моего взгляда и расспросов. Хотелось и разозлиться, но я сдержался, вспомнив, что я взял ее, по сути, не согласуясь с её волей, просто потому что она была в моей власти и она принимала меня всё это время. То, что она вдруг утратила желание на один вечер вовсе не пугало бы меня, хотя я привык к покладистым наложницам за мою жизнь иных у меня, царя, не бывало, не будь Аяя той, что она есть, пусть даже и ослабевшей, но Богиней, и будь наша свадьба вчера, а не завтра, я даже не думал бы о том, почему вдруг обожаемой мной женщине не закапризничать… Но Аяя единственная и величайшая моя драгоценность на сегодняшний день и даже подумать о том, что я стал не мил ей, мне было страшно. А потому я возвращался к этому мысленно весь день.
        Рифон почти не имел доступа ко мне теперь, когда я вернулся к обязанностям царя, мне стало некогда вести досужие разговоры и развлекать себя его обществом, теперь даже более чем раньше я был занят, после геройского правления Гора я не мог быть обычным царём как прежде, я должен был быть не хуже, пока в памяти людей мой великолепный сын не сольётся со мной вполне. Я старался изо всех сил, и хотя времени прошло совсем немного, и судить было невозможно, но затмить Гора мне было сложно. Да и хотел ли я этого? Не говорила ли во мне ревность к более яркому правителю? Так и спросил меня Рифон, не этими словами, конечно, но в этом смысле:
        – Ты словно боишься теперь, что Гор затмил тебя.
        – Это прекрасно, когда сын затмевает отца. Ужасно, когда отцу приходится хоронить сына, – ответил я.
        Мне хотелось убить его за то, что он осмелился говорить со мной о Горе, бесцеремонно задевая моё разбитое потерей сердце.
        – Как ты смеешь упоминать о Горе? – я смерил его взглядом. – О моём богоподобном сыне?
        – Так твоя невеста, Богиня Хатор, теперь не противиться стать царицей? – Рифон прищурил глаза. – Не для того ли и морочила тебя, чтобы погубить твоего сына? Чтобы только её дети могли стать наследниками. Ты не задумывался о том, Кратон? Или она перестала быть Богиней и теперь может быть царицей? Или твой разум затмило вожделение? Может быть, разумнее было взять женой Уверсут и поддержать руку её отца Фарсиана? А Богиня Любви и так продолжила бы сопровождать тебя желанной наложницей.
        Я поднялся, а мы с ним были не одни, что увеличивало вес и преступность его слов: едва закончился совет, на котором мы обсуждали с моими приближёнными советниками положение в армии, увеличение жалований после геройской нубийской войны, и как это сделать, увеличить ли подати со смердов или использовать добычу весьма богатую, что пришла с присоединением Нубии. Но сама Нубия будет тогда разорена, люди могут уйти оттуда, и так множество рабов-нубийцев заполнили невольничьи рынки во всех городах, особенно в столице, ладно ли это? Договорившись обдумать, рассчитать всё и ещё раз обсудить после моей свадьбы, я отпустил было советников, и вот неожиданно и нагло возник Рифон, сидевший тут с моего позволения всё время.
        После его слов, я почувствовал, как все, кто был здесь, мои советники, потянувшееся было к выходу, остановились и смотрят на меня.
        – Божественность будущей царицы не может быть оспорена ничем и тем паче никем, – сказал я. – И то, что Богиня Хатор снизошла стать женой фараона, поднимает и царя и страну в высоты небожителей.
         Я помолчал, чтобы все усвоили сказанное мной, и поднялся с трона. Я обошёл стол, за которым мы все сидели, и сделал пару шагов в направлении Рифона.
        – А ты, подлый раб, за то, что в непревзойдённой наглости своей осмелился коснуться священного имени Гора и моей будущей царицы умрёшь теперь же.
         Жидковатые глаза Рифона замёрзли в один миг, лицо вытянулось, он не ожидал такого. Да, так, Рифон, ибо ты перепутал своё назначение, что позволено шуту-скомороху наедине во время хмельного пира, не дозволяется при собрании.
        – Увести и казнить немедля! – отрывисто сказал я, чувствуя возбуждение жестокости, словно мне собственными руками предстоит умертвить мерзавца. – Зашить в мешок и бросить в Нил, пусть станет жертвой великой реке накануне весны!
        – Кратон! Кратон, повелитель! – в ужасе вскричал Рифон, повалившись ниц, катаясь и пытаясь подползти к моим сандалиям, но я с отвращением отступил.
        Когда все ушли, и со мной остались только Мировасор и Викол, мой друг Мир подошёл ко мне.
        – Пусть этот наглец и не должен был сметь говорить то, что сказал, но так ли он неправ, Кратон? Подумай, надо ли тебе называть Аяю женой? Надо ли спешить с этим? Она подобна ребёнку ныне, хотя и делает невероятные успехи в учёбе, но душой она ещё дитя. Не стоит ли отложить бракосочетание? Или вовсе отменить? И действительно мудро было бы взять в жёны Уверсут. Гор не напрасно заключил договор с её отцом, и Фарсиан рассчитывал породниться с царём. Теперь же, его дочь всего лишь вдова царевича, а внук и вовсе может не получить никаких прав, если у тебя народятся ещё дети.
         – Уверсут ещё не родила моего внука, – сказал я, вспомнив слова Аяи об этом. – Обсуждать мою женитьбу не будем. Я жду этого бракосочетания, как ничего не ждал в моей жизни, весь Кеми ждёт, что его царь возьмёт Богиню Хатор в жёны.
      Неожиданный союзник подал свой голос:
        – Мир, эта свадьба прославит Кратона в веках, поставит его рядом с Богами и трон Кемета вознесёт в Небеса. Я считаю это очень мудрое решение. А ту же Уверсут фараон может взять второй женой, если захочет. Ну… когда ласки несмышлёной девочки, какой стала ныне Аяя, наскучат великому фараону, отцу Бога Гора, – услышал я спокойный, как вода в колодце и будто даже такой же гулкий голос Викола. 
        Мы с Мировасором обернулись к нему. Викол поднялся со всего стула и подошёл к нам.
        – Поехали, Мир, завтра предстоит длинный день, надо отдохнуть. Ты позволишь, повелитель?
        Я отпустил, конечно, предвечных, тем более что они спрашивали позволения только из уважения, отчасти показного, но между друзьями возможно и такое, когда все мнят себя великими, не задумываясь, чьё же величие перевешивает.
 
       … – Что ты думаешь о завтрашней свадьбе, Викол? – спросил Мировасор, когда было преодолено уже несколько десятков коридоров.
        – Я скажу, что давно не видел Ария.
        – Это тревожит тебя?
        – Меня – нет. Я вообще не думал обо всём этом до того как ты спросил. Мне нравится Аяя, нравится учить её снова прежним вещам, наблюдая, как легко и быстро она воспринимает всё, то ли потому что она природно умна, то ли потому что всё это знала уже. Но более я ничего не думал. А тебя что-то тревожит?
        – Ты меня знаешь, Вик, мне безразлична судьба Аяи. Когда мы пошли за Завесу спасать её, я думал не о жизни и смерти, не о разбитых сердцах, даже Кратона, ни о том, что мой внук погиб из-за того, что убил её, нет. Я думал о путешествии за Завесу, как о необыкновенном опыте, единственном в моей жизни. Я думал о Горе вначале, но стало ясно, что договариваться с Повелительницей теней себе дороже… А вот свадьба эта… Орсега давно не видно.
        – Ну, а что ему тут делать?
        – Ты веришь, что такой, как он вот так просто уступил Аяю Кратону?
        – Я думаю, как и любой другой предвечный, он просто успокоился на время. Пока жив Кратон. А там… будет видно, что будет с самой Аяей ко времени её вдовства и будет ли она так волновать сердца как теперь. Что если она утратит свою прелесть?..
       Удобные носилки уже подали к крыльцу, ночной ветерок раздувал занавески.
        – Может, к Вералге съездим?
        – Чего ради? Я устал, едем спать. Завтра и увидимся все…

       Я вошёл в наши покои, в почивальне были настежь открыты двери в сад, залетал ветер, колебались убрусовые тонкие занавеси. На большой кукле-вешалке висело завтрашнее платье Аяи, рядом стояли несколько столиков, на которых были разложены украшения, что ей предстоит надеть, и стояли сандалии из чистого золота, почти в таких она была, когда я нёс её на руках, кудесами предвечных спасённую из Царства мёртвых. Я подошёл к платью, тонкий и плотный лён белейшего цвета, почти такого же белого, как её кожа. Мысль о её коже вызвала прилив возбуждения во мне. Где же она сама?
       Я вышел в смежную горницу, где она, бывало, сиживала за столом с книгами и письменам, потом в другую, где мы совершали омовения. Но и здесь не было моей невесты, моей завтрашней жены. Тогда я решил вернуться в опочивальню и выйти в сад, быть может, Дамэ знает, где она. Но здесь я уже застал её саму, смеющуюся, вбежавшую из сада, с ветром в волосах, раскрасневшуюся, словно она бегала в догонялки. Теперь и это не удивило бы меня. Увидев меня, Аяя бросилась ко мне и закружилась, хохоча, и меня вовлекая в своё весёлое верчение.
        – Ты что? – улыбнулся я, обнимая её и останавливая, не в силах дольше кружиться. – Что с тобой? Что так развеселило тебя?
        – Славно! Славно как, а? Идём на волю, гляди, ночь какова! Идём! – она потянула меня за собой.
       Мы вышли на террасу, здесь не горели факелы. Я спросил, что так темно. 
        – Я приказала погасить, иначе не видно звёзд…
        Звёзд… такое уже было на корабле, когда мы только плыли в Кемет, но было, кажется, так давно, хотя не прошло ещё и года, а сколько изменилось, и сама Аяя теперь совсем не та, что показывала мне звёзды прежде... Я даже предположить тогда не мог, до какой степени она станет другой.
        – Идём, идём подальше от дверей, слишком много света, ты не увидишь…
       Она всё тянула меня вглубь сада.
        – Смотри, Кратон! Смотри, какое небо! – воскликнула моя необыкновенная возлюбленная и…
      …мы поднялись в воздух. Да, именно так, мы вместе, она держала меня за руку, и я, как и она, поднимался всё выше, вот уже и кроны деревьев остались ниже наших ног, мы поднимались ещё… Мне стало страшно. Мне стало так страшно, что я не видел больше ни звёзд, которые она хотела мне показать, ни города, что стал виден под нами, ни сияющего огнями дворца: «посмотри какой он красивый в ночи, весь переливается, будто живой!». Нет, во мне замерло сердце ужасом привычного к хождению по земле простого смертного, что я взмолился, закрыв глаза свободной рукой:
        – Аяя, вернёмся на землю! Я сейчас умру…
      …В его возгласе я услышала такой страх, что он даже заставил треснуть его голос, просквозить сиплыми нотками, что я перестала подниматься в высь и обняла его. Легко кружась, как опадающие листья, мы опустились на землю. У него даже ноги подогнулись, я обняла его, чтобы не упал…
        – Ш-ш-ш, не бойся, открой глаза… Это с непривычки… это в первый раз так, пройдёт, – как ребёнку зашептала мне Аяя, обнимая меня, хотя была почти вдвое меньше и тоньше меня. – Идём, идём в дом.
        Но я не мог ступить и шага, мои ноги приросли к земле, едва коснулись её. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы просто начать дышать, тем более, чтобы идти.
        – Я больше не буду так, без предупреждения, прости меня, прости… – шептала Аяя беспорядочно целуя и обнимая меня.
       Только много позднее уже глубокой ночью, лёжа без сна, я вспомнил, как на Кипре она не дала мне упасть с обрыва, подхватив налету, и как при этом повредила спину, она болела у неё долгое время после, а теперь она подняла и опустила меня без труда, даже без усилия. Что это значит? Что она стала сильнее?
        Я посмотрел на неё, и во сне обнимавшую меня и притянул к себе, целуя, она улыбнулась, просыпаясь, и поцеловала меня в ответ со словами:
        – Больше не боишься меня?..

        И вот наступил день свадьбы Кратона и Аяи, небо полное солнца, как всегда в Кемете, ветра почти нет, слегка колыхались стяги, развешанные по городу в ознаменование свадьбы, золотые, красные и белые, цветочные гирлянды, всё было почти так, как сорок дней назад… Я не хотел даже думать об этом, и глянул на Рыбу, которая упомянула об этом, так, что она прикусила язык. Арит и вовсе молчала и не смотрела в глаза, держа их долу, право, эта воплощённая вина начинала уже раздражать. Я так и сказал, но она лишь заплакала.
        – Прости, прости, Дамэ! Если бы могла подумать, что всё так обернётся, так страшно, так непоправимо!.. Если бы только могла подумать… Я же…
        – Да ты вовсе не думала, Арит! – встряла Рыба, слышавшая наш разговор из смежной горницы и вошедшая к нам, уже одетая для выхода. – Могла б ты думать, не затеяла бы эдако зло. А ложь всегда губит, то всем вперёд наука.
       Я лишь молча обнял Арит, погладил по голове и волосам и сказал одеваться.
        – Больше не станем говорить о прошлом. Днесь надо понять, как жить дальше, – сказал я.
        – Главное сам из Аяиных стражников не вылети, а там, глядишь, наладим как-ньть жисть, время-от есь у нас, – резонно отозвалась Рыба, оправляясь перед зеркалом и оглядывая со всех сторон свою большую фигуру…

        Совсем не свадебные и даже не любовные разговоры велись в царских покоях. Аяя весёлая и возбуждённая, сидела на резном стульчике, ей расчёсывали косы, ещё не одетая, торопиться не было причины, церемония перед всей столицей, вначале мы выйдём на площадь, показаться народу, что должен будет приветствовать царя, обретшего своё счастье, а затем уже к нам присоединяться жрецы и объявят народу новую царицу. Но возбуждена  моя невеста вовсе не предстоящим, она говорила со мной о… сфинксе, что стоял на площади перед дворцом и почему-то занимал сегодня её мысли.
        – Кратон, почему у сфинкса голова человека и тело льва?
        – В далёкие то было времена, Аяя, задолго до Птаха, моего деда, давний царь был юн и слаб и хотел таким своим портретом усилить своё сердце. Говорят ведь, если все называют тебя львом, ты станешь им, впитаешь его мощь.
        – Удалось?
        – Полагаю, да, завоевал и Ливию и на Синай хаживал. Сыновья и внуки слабее оказались, а правнук бездетным умер, тогда мой дед и стал царём.
        – Он красивым был тот царь, – сказала Аяя. – А ты не боялся? Ты ведь тоже совсем мальчиком сел на трон.
        – Нет, не боялся. Я знал, что буду царём, сколько себя помню. И, хотя мой отец умер внезапно, я не испугался новой жизни, я был готов. Почему ты спрашиваешь? Что-то пугает тебя?
       Она вздохнула и улыбнулась, кивая:
       – Должно быть, и мне надо было бы сделать такую какую-нибудь статую со своей головой и телом львицы. Как мне стать увереннее? Ведь я должна стать царицей, опорой тебе, первейшей советницей, а что я могу?
        Она вдруг сникла, и я мановением руки отогнал невольниц от неё, поднял к себе.
        – Ты лучшее в моей жизни. Ты моя радость, моё счастье, а что может быть лучшей поддержкой любому человеку, тем паче царю.
       Она обняла меня, приподнявшись на цыпочки, прижимая головку к моей шее, тёплые волосы заскользили под моими руками. Я приподнял её лицо за подбородок, целуя, не стану я как в прошлый раз оставлять ни капли вожделения на вечер, как сделал сорок дней назад…
       …на потолке золотые звёзды о восьми лучах, почему о восьми? И сколь их тут, самих звезд? Как располагали их? В каком порядке? Случайно не могли…
        На Кратоново желание я не могла ответить такой же силы чувством, по правде сказать, моя сладость от любовных утех была больше от его радости и его наслаждения, то, насколько он был счастлив в моих объятиях, и меня возбуждало и волновало, заставляло радостно булькать и пузыриться мою кровь и искорками разгораться моё тело. Желай он меньше, я отлично прожила бы без этих занятий, но осознание того, что он мой муж, и значит, я должна радовать его, заставляло меня думать, что всё правильно и именно так и должно. Однако, теперь, когда мы только ещё должны стать мужем и женой, во мне была какая-то путаница, но ведь она разрешится в течение сегодняшнего дня. Как там Дамэ сказал? Часы, из которых песок пересыпается за сутки… Где они, те часы? В другой горнице, по соседству…
       …Она улыбнулась мне, распростёртая, нежная, словно цветок белого лотоса, розовые соски, собравшиеся в маленькие бутоны, поблёскивающие от моих поцелуев, ещё не высохших на них, мелкие капельки пота, искрящиеся на её коже, её губы, припухшие от моих слишком настойчивых и жадных, подрагивающий живот, вот я коснусь его кончиками пальцев, и он завибрирует как струны на кифаре, и она смежит ресницы, скрыв огромные глаза, в которых я тону… Я этого мгновения не забуду никогда, это утро нашей свадьбы, когда люди уже собирались на площади перед дворцом, чтобы приветствовать нас с тобой, мою Божественную суженую, которую я отнял у Богов…

        – Не торопится что-то фараон, уж скоро закат, – усмехнулся Мировасор.
       Викол усмехнулся:
       – Что ему спешить, он в своём праве. А народ чем дольше ждёт своего царя с его Богиней, тем восторженнее примет.
       – Что-то я не вижу Эрбина, а, Вералга?
       – Спит, лежебока, всех невольниц моих обольстил, теперь ссорятся, кто прислуживать ему пойдёт, даром, что на Ария поначалу засматривались, теперь все его, Эрбина, наложницы – усмехнулась Вералга. – Явится, что и развлечений тут, как не на царской свадьбе погулять? Я уезжала, он ещё и не встал. Но… Арий, смотрю, не соизволил? Весь в трудах у Повелительницы своей, свободу выслуживает…
        Я невольно подслушивал этот разговор, потому что вообще слышу не так, как все прочие, а остро, как летучая мышь, как и вижу, поэтому я заметил, как при упоминании Ария что-то мелькнуло по лицу Мировасора.
       Что думаете, и Орсег явился сюда, одетый, как и все прочие в нормальные одежды, даже в ожерелья и корону, чтобы никто не ошибся в царском его достоинстве, две прекрасные невольницы, она чернокожая, а вторая, напротив златокудрая и белокожая, шли за его спиной, согласно покачивая крутыми бёдрами, люди расступались перед громадным морским владыкой и его прелестной свитой. Рыба даже шепнула Арит:
        – До чего ж хорош, даром, што лиходей дурноголовый!
        – Красавиц захватил с собой, – хихикнула Арит.
        – Вольно ему…
       Чем он там хорош, этот Водяной, мне было не понятно, но разве женщин разберёшь?
       Все мы расположились на почётных местах под колоннадой, справа от двойного трона, куда выйдут и сядут царь и царица Кемета. Слева располагались советники, родичи царя, его многочисленные дочери, невестка Уверсут, вдова Гора, её отец и мать, причём был Фарсиан среди советников, не с семьёй, что ставило его выше.

       Конечно, я явился на эту свадьбу. Как мне было не присутствовать здесь? Я решил пропустить то событие, что привело нас всех потом в Царство теней, так не хотел пропустить этого. Тем более что я пришёл на террасу к раскрытым дверям покоев Аяи. Я не хотел называть Аяи и Кратона вместе даже про себя. Дамэ не хотел пропускать меня, сверкая глазами, я знал, что если не захочет, я смогу пройти, только если убью его. Но сражаться с ним мне вовсе не хотелось, хотелось решить миром.
        – Пропусти меня, Дамэ, я не стану докучать Аяе, когда она станет женой Кратона, – соврал я. – Дозволь хотя бы попробовать отговорить её от этой свадьбы.
        В глазах Дамэ что-то блеснуло, и тут же исчезло, и я понял, что и ему не нраву то, что Аяя станет женой Кратона. Почему? Я-то из ревности, а что Дамэ? Он, кажется, прежде был на стороне царя.
        – Не твоё дело, – буркнул Дамэ, отворачиваясь. – Входить внутрь не смей, я вызову Аяю сюда, на волю.
        И она вышла. Уже расчесали идеально её изумительные волосы, блестящие теперь своими медленными волнами вдоль её тонкого стана, но в платье одета ещё не была, в лёгкой и непринуждённой рубашке теперь, даже украсы ещё не надели на неё.
        – Идём со мной, Аяя? – сказал я. – На что тебе Кратон? Он старик для тебя, он не знает даже, что ты за чудо, на что он тебе?
        Аяя отступила, покачав головой.
        – Что говоришь-то, грешник? Невесте этакую ересь на жениха? А потом… что же мне теперь уходить, когда он мне муж в полном праве, только что не объявил всем.
       Я почувствовал, как разозлился, понимая, о чём она говорит.
        – И что? Так сладко тебе с ним?
        – Сладко? – сморгнула она, не понимая.
        Боги, она вовсе не понимает, о чём я веду речь, отступил я, как дитя… Именно как дитя, потому что ни капли притворства в её лице и глазах. И я понял теперь: вот почему Дамэ не рад замужеству Аяи, вот почему смущён и даже снизошёл и позволил встретиться с нею, и, хотя и на расстоянии от нас, но зорко наблюдает, не доверяет мне.
        Аяя, как и обещала Царица теней, не помнила ничего прежнего, саму себя не помнила той, кем была. Вот от того и Арий, что так яростно добивался и искал её, не у дел теперь, но ведь и я теперь не тот, что набрасывался и едва не убил её в ревнивом ослеплении своём, стало быть, могу и попытать счастья снова, да с такой, глупенькой и наивной, что она теперь стала, это будет, пожалуй, и проще, чем доселе. Ведь и забыла, поди, всё, что узнала, благодаря мне, так что есть чем снова завлечь, я от Мировасора знаю, как жадна она до знаний. Я обрадовался этому. А Кратон, что ж, помрёт же когда-нибудь, и чем лучше он будет муж, чем больше она станет горевать о нём, тем легче мне будет развлечь её своими чудесами. Вот о чём я думал, ожидая, как и все, появления царя и его невесты…

       Что ж, мы изрядно опоздали выйти на площадь. Я намеревался сделать это сразу после полудня, а получалось почти на закате. Да, сорок дней назад я не мог заставить ждать не площадь полную людей, нет, но Гора, что ждал моей короны. Теперь же Гор нас не ждёт…
       Небо стало ярче и сочнее, солнце перешло на запад и уже клонится к горизонту, окрашивая всё сущее в оранжевый цвет. Надо успеть до темноты, хотя огни и факелы зажечь несложно, но люди ждут нас с самого утра…
       Аяя была совершенно готова, когда я вошёл за ней, она стояла у зеркала. Обернувшись ко мне, она улыбнулась. Если в мире есть кто-то прекраснее её, то я не я вовсе. Она протянула мне руки.
        – Теперь не хочешь сделать себе статую с телом львицы?
        – Ты же не оставишь меня, значит мне нечего бояться, – сказала она, обнимая меня, ни одна женщина, увенчанная и убранная как она, не стала бы теперь обниматься, но она не боялась испортить своей красоты.
        Конечно, немного съехала большая крылата корона, и волосы пришлось пригладить гребнями снова, но что эти несколько мгновений по сравнению с её мягкими и доверчивыми объятиями?.. 
        Гул голосов нарастал по мере того, как мы шли по коридорам к крыльцу, за которым раскинулась площадь, заполненная всеми Фивами, всем Кеметом, приветствующим своего царя и его невесту, Богиню Хатор.
       Когда мы вышли на ступени, где стояли два трона для нас, волна восторга и гул восхищения поднялся над площадью, словно и нас поднимая над ней. Я держал руку Аяи, высоко подняв её, представляя всем мою избранницу. Ударили в громадный бронзовый гонг, призывая к тишине.
        – Приветствую тебя, народ Кемета! Народ великой и неделимой страны, чёрной земли, голубого Нила и золотого Солнца! Твой фараон говорит с тобой, Кеми!
       Люди зашумели радостно, даже восторженно приветствуя меня. И я продолжил:
        – Богиня Красоты и Любви сошла к нам с Небес, чтобы почтить фараона Кеми своим выбором, – громко провозгласил я.
        И ветер разнёс мои слова над площадью, после чего она взорвалась новой волной восторженных криков и улюлюканием. И два имени летели со всех сторон: Кратон и Хатор. Вот как прилипло это имя к Аяе…
       И вдруг…
       Боги, ничего страшнее и прекраснее я не видел в своей жизни. Со стороны заходящего солнца, буквально с него, с огненного диска показалась фигура громадного крылатого ангела. Его огромные золотые крылья сверкали в его лучах и весь он, кажется, горел красным золотом. Его лицо, кожа, одежда, его волосы, всё было словно облито золотом. Он был всё ближе, всего несколько взмахом и прекраснейший крылог опустился на площадь среди расступившихся людей.
        «Гор!» – понеслось над головами, смешанные вместе изумление, восхищение и ужас. Слух о смерти Гора уже разлетелся по всей стране, хотя объявлено о том не было. И вот он, Гор, мой сын, только сверкающий и уже не богоподобный, но настоящий Бог, крылатый и великолепный, опустился на землю и, сложив огромные золотые крылья за спиной, не спеша, шёл к ступеням, где сорок дней назад я должен был отдать ему корону Кемета…

       …Да, это был Гор, я не сомневался, я прожил с ним в одном доме почти полтора года, ели за одним столом, сколько мы вместе упражнялись на мечах, в борьбе, сколь совместных трапез, прогулок, весёлых разговоров, смеха, шуток… мы весело и славно прожили то время все вместе… Но таким сияющее красивым, как теперь, когда он, не вполне сложив за спиной громадные крылья, кажущиеся золотыми в свете закатного солнца, и весь сияя, будто он сам его сын, сын Солнца, шёл теперь через площадь, меж расступающихся и падающих на колени перед ним людей, воздевающих при том руки, и с восторженной мольбой взирающих на него, я не только Гора, но вообще никого не видел.
        Это Бог спустился с Небес, вероятно Гору прощён грех самоубийства за его подвиги и великую его любовь, и он взят в сонм Богов и Ангелов. Но для чего он ныне здесь? Благословить отца? Или покарать его? Или не его, а неверную жену свою, что ускользнула от Смерти, избежала её, вырвалась из Царства Теней?
       Мне стало страшно. Я двинулся было вперёд…
        – Что это… Это… Гор?!
        – Ии-х… – вдохнула Вералга, побледнев.
        – Это Гор, – ответил Мировасор со спокойной улыбкой. – Мой внук.
       Эта улыбка и эти слова успокоили меня, сам не знаю почему. Но Вералга почти в ужасе обернулась к нему, происходящее было выше её понимания.
        – Что происходит, Мир?
        – Думаю, Гор явился проститься с отцом и всеми нами, ведь сегодня сороковой день с его смерти.
        – Гор обычный человек, не предвечный… или… Мир, чего мы не знаем? – нахмурилась Вералга.
        Она обернулась на Орсега, но он, так же как и все прочие с раскрытым от изумления ртом смотрел на Гора, идущего к дворцу. Почувствовав её взгляд, Орсег обернулся.
        – Что?!
        – Ты сказал всем, что Гор умер.
        – Гор умер, – сказал за Орсега Викол. – Я видел, как бальзамировали его тело. Оно…
        – Не надо… – нахмурился Мировасор, перебивая своего друга.
        – Тогда кто это?!
        – Это Гор. Это его нетленный дух. Чего ты не можешь принять, Вералга? Того, что не всё знаешь, и не всё видела за свои тысячи лет? Ты мало во что веришь…
        – Я ни во что не верю, – отрезала Вералга, сверкнул глазами. – Мудрость лишает веры.
        – Истинная мудрость с отверстыми очами и сердцем, а не окаменевшим, как твоё. Новые знания пылятся и умирают в мёртвой душе. Никогда нельзя узнать и увидеть всё, всегда остаётся место чудесам, но ты забыла об этом, – сказал Мировасор. – Гора обожествили ещё при жизни. Сам народ Кеми поднял Гора над всеми, потому мы и видим то, что теперь видим.
        Вералга хотела сказать что-то злобное, но, сдержавшись, лишь сверкнула глазами, сжав губы, и отвернулась, продолжив смотреть на происходившее.
        Солнце спускалось всё ниже, сумерки начали густеть над площадью. Гор поднял руку и пустил струю пламени к громадной лампе: чаше, водружённой на высокий столб по правую руку от себя, потом то же сделал и со вторым светильником по левую руку, они вспыхнули, и на площади стало светлее, сумерки разошлись над людьми. Растопырив пальцы, он взметнул несколько мелких искр, которые воспламенили все факелы, и стало совсем светло, но небо при этом стало глубже и темнее.
        И вот он подошёл близко к крыльцу и заговорил:
        – Приветсвую, отец, великий и великолепный фараон Кеми! Да процветает наша родина и да будут долги и счастливы твои дни!
        – Гор… – ни жив, ни мёртв промолвил Кратон.
        – Да, это я.
        – Ты вернулся, сынок?!..
        – Нет, мне позволено лишь проститься с тобой.
        – Ты прощаешь меня?
        – Я не могу прощать или карать, я всего лишь твой сын.
        – Прости меня.
        – Ты прощён и благословлён, не мной, но Тем, Кто выше, – ответил Гор невозмутимо.
         При этом на площади, кажется, никто не смел даже вдохнуть, было слышно не только каждое слово, что говорили друг другу отец и сын, но и как гудит пламя в огромных чашах на столбах.
        – Но я пришёл, чтобы забрать то, что принадлежит мне. Ты получил Кемет, Кратон, я получаю Хатор…
        …О, Боги, я не успею!..
       Я бросился вперёд, но я не умею летать, я не Бог, я всего лишь чёрт, низвергнутый демон… конечно, я не успел…
        Гор, взметнув крыльями, от взмаха которых слетели кое-чьи головные украшения, взвились волосы, платья и полы длинных одеяний, пыхнуло в другую сторону пламя факелов. Он сорвался с места и, подхватив Аяю, вскрикнувшую от неожиданности, взмыл в высь.
        – Кратон!.. атон… – полетел с неба Аяин крик…. – Атон!
        Ужас непоправимого охватил меня. Мы спасли Аяю из Царства Теней, но одна их теней пришла за ней…