Здравый смысл. Орден за разгильдяйство. Ч. 2

НАЛЁТЫ НА ШКАФ
Китель, покрытый блестящей кожурой орденов и медалей, Харитон надевал нечасто. Хотя, ему, офицеру, положено было носить парадную форму на всяческих праздниках: профессиональных - День артиллерии, например, или общегосударственных – 9 Мая, 7 ноября...
В остальное время тяжёлый китель располагался в платяном шкафу на грузоподъёмных деревянных, а не каких-то там проволочных или пластмассовых плечиках. В будни отец обходился повседневной формой, которую не снимал даже в отпуске. Так полагалось в те времена – власти без передыху готовились к очередной войне. Поэтому отправляясь на отдых с Западной Украины, где мы тогда, в середине пятидесятых, жили, в Северную Осетию на Кавказ, к нашим тамошним родичам, Харитон «гражданку» в дорогу не надевал.
У мамы, как и отец, воевавшей на передовой с сорок первого по сорок пятый год, наград было меньше. Орден Красной Звезды, несколько медалей. В том числе две «За боевые заслуги», каждая с выбитым на реверсе номером. Люба, рассказывал мне Харитон, ими особенно гордилась. Говорила - за кровь. Офицеров, тем более военврачей, награждали этой, больше солдатской медалью, нечасто. Одну из двух за то, что не прервала сложную операцию, когда в неё саму вонзился осколок от разорвавшейся недалеко от операционной палатки авиабомбы. Заменить практикующего в аду хирурга, в тот момент было некем. Так и шло - сестрички её перевязывали, останавливая кровотечение, а она резала, спасая жизнь раненому...
Артиллеристов награждали, конечно, чаще, чем медиков. На синем парадном кителе Харитона соседствовало, посверкивая, немалое количество орденов, медалей. Да и на его повседневной гимнастёрке неброского цвета хаки, несколько этажей наградных планок выделялись неожиданным здесь, пусть и приглушенным, карнавальным разноцветьем.
Когда взрослых не было дома, я время от времени взгромождал на себя отцовский парадный китель, больше смахивающий, при моей цыплячьей фигуре восьмилетнего шпингалета, на необъятную шинель до пола и топтался-крутился перед зеркалом, воображая себя грозным и лихим орлом...
Наверное, эта моя тайная страстишка, осталась бы без последствий, но однажды я, что называется, прокололся.

MACIZA BOSKA CZESTOCHOWSKA!
Жили мы в четырёхэтажном трёхподъездном ДОСе (дом офицерского состава) и соседская ребятня не уставала спорить на тему - чей отец на войне был самый главный герой, и потому у кого больше всех орденов и медалей.
У меня перед другими сопливыми хвастунами имелся немалый гандикап – к весомым наградам Харитона мог прибавить и Любины. Получалось, что в сумме я опережал других спорщиков, хотя и их отцы тоже в годы войны в тылу не отсиживались...
И однажды, дабы окончательно укрепить своё лидерство в этом забеге, решил воочию продемонстрировать нашей дворовой компашке одну из отцовских Красных Звездочек, присовокупив к этому завиральную, в разы преувеличенную цифру общего количества «наших» орденов и медалей.
По какому-то детскому завороту мозгов я скумекал, что такой семейный патриотизм всё оправдывает. Даже кражу. Тем более, с дальнейшим возвратом похищенного на место, где взял.
Здравым смыслом здесь и не пахло.
Попахивало понятием.
   
Средь бела дня, дождавшись, когда домработница Анеля вроде бы надолго завозилась с готовкой на кухне, потихоньку залез в тесноту платяного шкафа, плотно, насколько можно было изнутри, прикрыв за собою дверь. И как тот тать, под покровом абсолютной темноты, на ощупь отвинтил орден, что оказалось довольно-таки сложно. Но смог.
И застегнуть одной рукой пуговицы на расстёгнутом отцовском кителе, чтобы скрыть следы преступления, было непросто. Но я, находчиво сунув орден в рот, успешно завершил и эту операцию. 
Однако не повезло, сорвалось!.. Наверное, Анеле показалась подозрительной аномально затянувшаяся тишина в соседней комнате. Здесь она меня и обнаружила – потного и краснорожего от страха и духоты  малолетнего мародёра, вылезающего из шкафа с зажатым в зубах орденом Красной звезды...

Вообще-то у меня с Анелей были свои общие тайны, и далеко не обо всех моих проказах - и не только о них, она сообщала отцу и матери.
Нам было что скрывать.
Тогда, в начале пятидесятых, как я уже выше упомянул, мы жили в небольшом и уютном польско-украинском прикарпатском городке Стрые, плотно отороченном по периметру танковыми и артиллерийскими частями, в одной из которых служил Харитон. Мама работала в хирургическом отделении местной больницы и тоже, как и он, частенько задерживалась допоздна. Поэтому все домашние хлопоты – кухарничание, уборка и конечно пригляд за мной, малолетним неслухом, лежали на Анеле.
Каждое утро по дороге в детский сад, тайком от партийных родителей, мы заходили на пару-другую минут в высоченный готический костёл, своим острым шпилем щекотавший ангелов в небе. Он их для того щекочет, внушала мне в воспитательных целях наша домработница, чтобы анёлы не забывали дарить подарки послушным стрыйским детям. А на безобразничавших жаловались боженьке. И тогда он...
Засидевшаяся в девах, глубоко верующая почти тридцатилетняя Анеля, стоя на коленях и глядя куда-то вверх, коротко, но истово молилась по-польски, обращаясь к «macica Boska Czestochowska» и другим святым. Шёпотные её слова фимиамно курились над нами, а затем растворялись в гулкой бесконечности полутьмы храма...
Всё это мне было внове и от того очень интересно. Я начал завистливо ныть, что тоже хочу, как она, упираясь коленями в напольную подушечку для молитв, крестясь двумя пальцами и бия поклоны, чего-нибудь выпрашивать у Господа. Пусть она меня научит.
Анелю долго уговаривать не пришлось – дело это для неё, правоверной католички, было богоугодное, миссионерское. Ещё раз строго наказав ничего не рассказывать родителям, она, уже выйдя из храма, объясняла мне на пути к детскому саду, что значат по-польски те или иные слова, поправляла произношение.
Через некоторое время я научился довольно-таки бойко выговаривать напевным речитативом короткие детские молитвы, втайне рассчитывая получить «сверху», через ангелов вознаграждение за моё старание. И даже порывался поклоняться Господу рядом с нею в костёле. Но Анеля не позволила, говоря, что как некрещёный, могу это делать только вне храма. Скорее всего, то была отговорка – здравый смысл подсказывал ей, что в своём неофитном рвении я могу зайти слишком далеко. И не дай бог, о моих молитвах в церкви как-то узнают отец и мать...
Тогда пусть она меня окрестит, продолжал хныкать я. Анеля как могла отбивалась, чего-то выдумывая.
Но осенью пришла пора идти в первый класс. Дорога к школе уже не вела к храму, и я перестал видеть его красоту и величие. Без такой, почти каждодневной наглядной агитации моя религиозная рьяность как-то сама собой исчезла.
И до сих пор не вернулась.

Но лихой налёт на парадный китель Анеля покрывать не стала. Для неё похищение ордена было несомненным воровством. И дабы в дальнейшем я не вошёл во вкус, посчитала нужным это моё завихрение пресечь в изначалии.
Возможно опасаясь, что отцовское наказание будет слишком суровым, ему не доложила, рассказала только Любе.
Здесь она зря опасалась – Харитон на меня, по случаю насупленного, руку никогда не поднимал. Точнее, не опускал с высоты своего почти двухметрового роста. Ограничивался назидательным внушением, приправленным, вдруг возникшими из его горного прошлого, горловой гортанностью голоса и акцентированной, со стоп-кадрами, жестикуляцией. А в самом худшем случае, уходя, награждал подзатыльником по касательной, который скорее можно было назвать взъерошиванием строптивых вихров непослушного отпрыска. Получалась не какая-то там карательная акция, а вроде между делом, как бы подытоживая наш мужской разговор. Мол, ладно, проехали, забудем...
Мама тоже, к экстремальным методам воспитания не прибегала. Разве что могла слегка возвысить и чеканить голос, давая понять, что она поражена моей безалаберностью.
Хотя поводов для более суровых карательных мер я предоставлял им щедро. Но обходилось.
Теперь я понимаю, что они разнообразным моим выкрутасам особого значения не придавали. Продравшиеся через ад войны, израненные, не раз побывавшие на волосок от смерти, чудом оставшиеся в живых, они ценили в наступившей мирной жизни мирность. Осознав ей настоящую, безмерную цену. А остальное, шершавое - так, бытовая суета. Рябь...

Но вскорости, через пару лет, я почти в одночасье увидел, что в особых ситуациях, Люба и Харитон могли быть яростными. Сказал бы, по-фронтовому, по-окопному яростными.

А тогда, узнав после ужина от мамы о моём краснозвёздном «подвиге» в пыльном шкафу, отец среагировал парадоксально. Можно сказать, непедагогично. Какая-то обратная реакция: вместо грозной хмурости хмыкнул с неким оттенком одобрительно-ироничного удивления.
- Ха! Ну, ты и джигит, однако! Говоришь, поспорил?.. М-да, спасибо Анеле, не подфартило тебе с этой звёздочкой. - Он задумчиво усмехнулся какому-то своему дальнему воспоминанию. - А мне вот с ней повезло. Да... Хотя, мог бы вместо ордена на грудь, получить по первое число по жо... Понял, Люба, понял!.. В общем, по другому месту. Трибуналом грозили. Ну да ладно, шагай, налётчик. Ордена – это тебе не марками меняться. Больше так не делай.
Красный от стыда я был отпущен восвояси. Обошлось.
Но что-то в словах Харитона было загадочное, какой-то привет из его прошлого. Но по малости лет, я на это особого внимания не обратил, пропустил мимо тогда донельзя лопоухих ушей.
Кстати, куда они потом подевались, перпендикулярные мои? Загадка...
Впрочем, что за жизнь без потерь?
Они частенько к лучшему. По себе знаю.
...Но какая горечь!..

АНАБАЗИС СКВОЗЬ АБХАЗИЮ
Лето 1956 года, мне 9 лет. Родители получили отпуск, наверное, впервые за несколько лет. Как-то смогли достать дефицитные тогда билеты на морское путешествие. 
Ну и куда же им деваться без моей драгоценной персоны, взяли с собой. Тем более что кавказские дедушка и бабушка требовали наконец предъявить им подросшего внука.
С Западной Украины в тогдашний Орджоникидзе, ныне вновь обретший своё изначальное имперское имя Владикавказ, мы двинулись кружным путём. Отец хотел навестить недалеко от Тбилиси своего фронтового друга Татиа, который в переписке давно зазывал его с семьёй в гости... А потом уж оттуда по Военно-Грузинской дороге в Северную Осетию.
Но в начале нашего семейного анабазиса - Чёрное море...

Белоснежный дизель-электроход «Россия», бывший «Адольф Гитлер», крутобоким айсбергом надменно нависал над одесским портовым пирсом. Наверное, воображал, что он всё ещё немецкий фюрер. Тот самый бывший занюханный ефрейтор, вестовой на посылках в полку, а в дальнейшем вождь задурённой им нации, палач и убийца миллионов.
Изъятая десять лет назад у Германии в счёт послевоенных репараций, почти двухсотметровая шестиэтажная громадина отплывала в Севастополь. Потом Сухуми, Батуми.
Такой вот курортный пассажирский рейс. Нам, правда, только до Абхазии.
Кроме этой набережной картинки отплытия, за давностью лет само недельное плавание выветрилось из моей дырявой памяти. Наверное, из-за обычной монотонности морского путешествия. Действительно, несменяемо пустынное море и море за бортом, разве что изредка попутным курсом пунктирничают солнцем лакированные дельфины – то выпрыгивая, то скрываясь в пенистой кильватерной воде. Наблюдать этот эскорт, конечно, было интересно, но не всё же время. Ну, попрыгали день-другой, а потом вместе с крикливыми чайками вписались в привычный забортный пейзаж. И растворились в нём...
Пацану нужна компания сверстников. А гендерно следить за слегка одетой встречной-поперечной публикой, битую неделю дефилирующей по длиннющей деревянной палубе, - себя показать, на других посмотреть, - мне, по моему молочному возрасту, было ещё рановато. И поэтому скучно.
Так и шло. Точнее, плыло.   
Но зато в сухопутную часть нашего путешествия событий было напихано - гуще некуда! И запомнились они мне во всех своих криминальных подробностях.

Высоко над столицей Абхазии, в глубине знаменитого Сухумского ботанического сада мы с мамой ожидали Харитона на лекально изгибистой длинной деревянной скамье, пришвартованной к мощённой чем-то мозаичным тенистой аллее. Отец, поставив сбоку, к правому торцу скамьи, два наших объёмистых дорожных чемодана, отправился искать железнодорожные кассы - покупать билеты до Тбилиси.
Сквозь просветы в буйной южной растительности далеко внизу проглядывало, словно нарисованное пляжным маринистом, пронзительно синее море. «Россия», покинув порт и держа справа налево курс на Аджарию,  прощально прогудела нам с зычным немецким акцентом...
Выбравшись из раскалённого августовского города, мы отдыхали, наслаждаясь лёгким бризом, резкими тропическими ароматами, цветовой калейдоскопичностью орхидейных клумб... Окаймляющие неширокую аллею, вихрастые на ветру пальмы, колыбельно качаясь, клонили в сон.
Как говорится, ничто не предвещало...
Редкие прохожие почти не беспокоили, и поэтому, начав клевать носом, я не сразу заметил возникших перед нами двух молодых людей, явно местного пошибу.
Невысокие жгучие брюнеты одеты были по тогдашней мужской курортной моде: остроносые чёрные туфли, коротковатые чёрные брюки-дудочки, зеркальные солнцезащитные очки. Комплект дополняли белые носки и белые же рубашки с закатанными по локти длинными рукавами. Можно сказать – в них ритмично чередовалось чёрное и белое, чёрное и белое... Всё вместе - с претензией на изыск.
Оказалось, что шлагбаумоподобные сухумские аборигены подгребли к нам не без вполне безобидного повода. По-джентельменски не забыв снять чёрные очки, лучисто улыбаясь, представились экскурсоводами. За «совсэм-совсэм мизэрные дэньги» предложили провести обзорный променад по Ботаническому саду, а если нужно и по городу.
Экскурсоводы были явно хорошо подготовлены. Стоя у скамейки напротив нас с мамой, они, темпераментно перебивая друг друга, густо сыпали занимательными историческими и растительными подробностями, которыми был полон «знамэнитый на вэс мир» ботанический сад. Перечисляя экзотику, новоявленные чичероне, полуобернувшись, указывали руками направления. Почему-то все рекламируемые объекты находились не за нашими спинами, а где-то позади них. И левее.
«Это нэдалеко, даже отсюда видно. Вон там, внизу, прыглядытэс, папуасское дэрэво баобаб, которому уже пядсот лэт, а рядом, прыглядытэс, амазонские лианы, на них абэзъяны пригают, пригают - приглядытэс...»
Мы приглядывались.
Было очень интересно. Мама, светски поднимая брови, вежливо кивала, а я, раскрыв рот, внимал как гомеровский Одиссей сладкому пению, стоящих вплотную над обрывом чёрно-белых сирен, безотрывно вертя головой вслед за волшебными пассами их перстов указующих...

Опрокинула эту благостную картину Люба.
Опрокинула, прежде всего, в буквальном смысле.
Хотя прошло уже почти три четверти века, до сих пор у меня перед глазами – и в ушах - эта мизансцена, во всех её забористых подробностях.

Маму подбросило со скамейки.
Всё дальнейшее было совершено ею без пауз, одним движением, сопровождаемым невообразимо прекрасным - как и всё изначально абсолютно несовместимоё - слиянием грубого солдатского мата и пронзительного женского визга. Одним прыжком она подскочила, скорее, подлетела к окаменевшей от неожиданности парочке. И разом, двумя раскрытыми ладонями резко толкнула в грудь каждого «экскурсовода». 
Удар был такой силы, что уголовнички слаженно, плечом к плечу, можно сказать спортивно, как две синхронистки в бассейн, кувыркнулись задом за край аллеи куда-то вниз по обрывистому склону. Поближе к настежь распахнутому гостеприимству столицы Абхазии.
И навсегда исчезли из виду.
Не останавливаясь, Люба на ходу стряхнула с себя туфли на каблуках, и, напрямую перепрыгнув через скамейку, едва коснувшись ногами её деревянных сиденья и спинки, босиком побежала вверх по склону, не прерывая свое полифоническое звуковое сопровождение.
Сидя с всё ещё открытым ртом, я обернулся маме вслед и увидел, что она, подобрав юбку, догоняет, уходящего вверх по заросшему тропической экзотикой склону, ещё одного низкорослого «лжеэкскурсовода». В абсолютно таком же черно-белом, как сейчас говорят, прикиде и с двумя нашими чемоданами в руках.
Третий клон из состава этой шайки, испуганно оглядываясь, телепался согнувшись под тяжестью почти непомерного для него груза. Быстрее не мог, хотя явно хотел. От скамейки он успел в раскоряку пройти пару десятков метров, поэтому Люба быстро нагнала похитителя и, что называется, не переводя дыхания, влепила ногой ему не в зад, а именно под зад.
Ей ли врачу не знать анатомию?
Умыкатель нашего имущества явно не был лишён первичных половых признаков. Поэтому, дико заорав, он выронил чемоданы. И уже налегке, подвывая, безвозвратно скрылся в субтропических нетутях, как до того исчезли его подельники, отвлекавшие нас от чемоданов.

С удовольствием не откажу себе выразиться здесь витиевато. Слаб человек...
Не держа зла, надеюсь, что в дальнейшем он всё-таки мог вносить свой посильный вклад в увеличение численности населения этой южной республики.
Возможно, и не уголовной его части.

Поставив чемоданы на то же место, где были, Люба, села на скамейку и, нажав снизу на подбородок, аккуратно прикрыла всё ещё раззявленный сыновний рот. Обняв, первым делом спросила - всё ли со мной в порядке?
Я был в порядке.
Причёсывая свои растрепавшиеся волосы, она вдруг  обнаружила сломанный по ходу боевых действий ноготь. Что тридцатишестилетнюю маму, как и любую молодую женщину на её месте, весьма огорчило. Думаю, не на много меньше, чем вполне реальная возможность быть только что дочиста обворованными.
Хирургам не полагается носить маникюр. Ногти на руках во время операции, по всяческим важным антисептическим и технологическим причинам, должны быть короткими. И правило это соблюдается неукоснительно. Мужчинам тут проще, женщины же со вздохом относят это обстоятельство к изначальным минусам своей профессии хирурга.
Поэтому едва началась наша поездка, Люба стала отращивать маникюр, дабы хоть в отпуске побыть, что называется, на уровне.
И тут такой камуфлет. Ей оставалось только вздыхать, прикидывая, что она может сделать с ногтями в сложившейся ситуации.
У мамы были изящные женские руки с тонкими длинными пальцами. По внешнему виду трудно было представить их настоящую, мужскую силу.
На фронте Люба за четыре года сделала тысячи и тысячи операций. Спасла жизнь тысячам и тысячам солдат. Зачастую сутками, особенно в разгар боёв, не выходя из операционной. А труд хирурга на войне – это тяжёлая физическая работа, во время которой сёстры подавали ей по команде не только скальпель, тампоны и зажимы, но и увесистые никелированные молоток, зубило, ручную пилу...
Руки, практикующему под вражеским огнём хирургу, нужны сильные.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что чёрно-белой шлагбаумной шушере вполне хватило только одного толчка Любиных рук, чтобы совершить бреющий полёт вверх копытами над субтропической растительностью.

...Тут вспомнилось.
Уже после смерти Харитона от одной из тётушек я узнал, что в самом начале сорок четвёртого, когда он только познакомился с Любой, ещё в период ухаживаний, она завела его в операционный зал, а скорее в большую палатку, где на нескольких столах одновременно делались ампутации.
Это было её испытание. Наверное, она хотела что-то про него знать. И решить для себя, какое место в её жизни займёт так понравившийся ей, лёгкий в общении, не любящий хмуриться и надувать щёки по поводу своих фронтовых геройств кавказец.
Он выдержал, не ушёл, оставаясь в этом кровавом ужасе до конца...

Они расписались восьмого марта того же сорок четвёртого года, в Международный женский день. Харитон это совпадение комментировал своеобразно, не без скоморошничания: «Ловко я это провернул! С тех самых пор каждый год экономлю на подарках. Уметь надо...»

Подпиливая злополучный ноготь, мама сообщила о происшедшем, вернувшемуся с билетами отцу, попутно притормаживая мои захлёбывающиеся от щенячьих восторгов комментарии.
Заканчивая рассказ, она не без ехидства напомнила мужу как он ныл, когда мы собирались в дорогу, по поводу якобы запредельной тяжести чемоданов, из-за уймы вещей, ею туда запиханных. И предлагал ополовинить багаж.
Харитон не задержался с комментарием: «Да они мне руки до земли растянули, твои сундуки, на орангутанга в погонах скоро буду похож». Люба не промедлила иронично уточнить: «Ну почему «скоро»? Уже сейчас почти полная копия... Так вот, дорогой муж. Слава богу, что тебя тогда не послушалась – иначе хрен я этого ворюгу смогла догнать, если бы он пёр с лёгким грузом».
И тут же получила слегка ревнивый встречный иск: «А если б ты, красавица, не стала кокетничать со всяческой шпаной, то не пришлось бы тебе, подобрав выше некуда юбку, скакать козочкой по горным склонам. Завлекательное, наверно, было зрелище для окрестного мужичья»...
То были обычные пикировки моих родителей. Изложенные на бумаге они выглядят несколько склочными. Но нужно было вслушаться в интонацию их голосов, увидеть, как они в этот момент лучисто смотрели друг на друга, чтобы убедиться в обратном.
Люба и Харитон подытожили эту дискуссию смехом, посетовав со вздохом, что Андрюше явно не повезло с родителями. Тут они, наконец, были единодушны.
Им было нескучно вместе.

Мы спускались вниз по извилистой аллее ботанического сада.
Отец, при его-то статях, ворча, горбился под тяжестью двух чемоданов: «Приедем в Тбилиси – первым делом запущу их в Куру со всеми манатками»...
Я вприпрыжку, то приближаясь, то отдаляясь в заманчивую глубину сада, циркулировал вокруг них, стараясь успеть потрогать экзотические растения, всяческие фикусы-кактусы.
Считая, что в тот момент меня унесло достаточно далеко, – но я услышал, - Люба вполголоса сказала Харитону, остановившемуся передохнуть и заодно одёрнуть выпроставшуюся из-под офицерского ремня гимнастёрку:
- Каких только операций я не делала. В 42-м, даже у приговорённого к высшей мере самострела пулю из ноги удаляла... А вот кастрация в моей практике сегодня первая. Надеюсь, неудачная.
- Сурова ты к нашему брату, однако. По себе знаю. - С наигранной меланхолией мученика, вздохнув, заметил отец. - А самострел, что?
- Назавтра военно-полевой. Привели в исполнение.

КОРОБКА "КАЗБЕКА" КАК ПИСТОЛЕТ
Наше путешествие и в столице Грузии не обошлось без криминала.
Родители, что называется на скорую руку, сняли комнату в старом районе, почти рядом с шумной Курой (чемоданы были временно помилованы) и отправились искать, где бы поесть с дороги.
В Тбилиси это не проблема – в центре и, наверное, не только в нём, хватает заведений общественного питания и возлияния. Мы почти сразу же увидели небольшой ресторанчик, густо инкрустированный разнообразными комнатными пальмами под потолок и соблазнительными запахами кавказской кухни.
В зале было по-утреннему полупустынно, и мы комфортно расположились у распахнутого свежему воздуху окна.
Пара официантов в длинных фартуках в пол, подпоясанные чем-то цветастым, лихо лавируя в тесноте между столиками и деревянными кадками пальм, принимали заказы, разносили курящиеся на подносах вкусности, выписывали счета...
Время шло, а к нам всё не подходили. Официанты, пробегая мимо, в ответ на приглашающий жест отца, бормотали на ходу, глядя в сторону, что-то нечленораздельное, в котором при некоторой фантазии можно было различить «сейчас-сейчас» или «минуточку»...
«Минуточки» всё множились и множились, но нас по-прежнему игнорировали. Стало ясно, что обслуживать офицера с семьёй шустрые гарсоны не собирались, просто-напросто бойкотируя.
Люба и Харитон поняли почему.

Мне неизвестно - знали ли мои родители, живя в Стрые на западе Украины, какие-либо подробности о кровавых событиях, о бойне в Тбилиси в марте этого года. Буквально за несколько месяцев до нашего сюда приезда.
Скорее всего, если и слышали об этом, то очень немногое. Какие-то отдалённые слухи, возможно, доходили путём кухонного перешёптывания с оглядкой. Никакой конкретной информации о происшедшем нашенская пресса, в лучших советских традициях, не давала. Как, впрочем, молчала и о многих других аналогичных расстрелах мирных демонстраций, случавшихся до и после этого в процессе построения социализма-коммунизма на захапанной большевиками в кормление территории.
В безраздельное кормление.

«Мы живем под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны»...
Эти яростные строки Осипа Мандельштама о Сталине, - (за которые гениального поэта вскорости и убили, сгноив в концлагере), - имеют не только обобщающее, но и буквальное наполнение. Железный занавес располагался не только на границах, но и внутри государства, звукопоглощающими перегородками перечёркивая его территорию вдоль и поперёк. Хозяева жизни предпочитали иметь насельников, пребывающих в блаженной глухоте...
В Википедии о тбилисских событиях в марте 1956 года сегодня, более чем полвека спустя, сказано так: Массовые протестные митинги и демонстрации, вызванные выступлением Первого секретаря ЦК КПСС Хрущёва с докладом «О культе личности Сталина и его последствиях» на XX съезде КПСС.
Вспоминает Нурбей Гулиа свидетель и участник происходившего. Ныне он всемирно известный учёный и изобретатель в области маховичных накопителей энергии, бесступенчатого механического привода, гибридных транспортных силовых агрегатов; популяризатор науки и техники. А тогда шестнадцатилетний подросток, чудом оставшийся в живых.
«Демонстранты подошли к Дому связи, и многотысячной толпой стали напротив него. В толпе возникло желание дать протестную телеграмму в Москву. Делегаты - двое юношей и две девушки подошли к охране. Их тут же схватили, выкрутили руки и завели в дом. Не надо было этого делать. Толпа бросилась через улицу на выручку... Из окон Дома связи вдруг заработали пулемёты. Один из пулемётов перенёс огонь на огромный платан. На дереве, естественно, сидели мальчишки. Мёртвые дети посыпались с дерева, как спелые яблоки с яблони. С тяжёлым стуком. Все кинулись кто куда — в переулки, укрытия, но пулемёты продолжали косить убегающих людей... По дороге домой я увидел, как танки давят толпу на мосту через Куру. В середине моста была воющая толпа, а с двух сторон её теснили танки. Обезумевшие люди кидались с огромной высоты в реку... В эту ночь погибло около восьмисот демонстрантов. Трупы погибших, в основном юношей и девушек, ещё три дня потом вылавливали ниже по течению Куры».
И ни строки, ни слова об этом. О таких новостях в Советском Союзе народу не сообщали. Сообщали в эти дни об успешном проведении посевной на полях страны.
Как тут не вспомнить Владимира Высоцкого? Он о том же: «А на кладбище всё спокойненько, от общественности вдалеке. Всё культурненько, всё пристойненько. И закусочка на бугорке»...

«Закусочка» в этом заведении была явно не про нашу честь. Люба порывалась уйти, но Харитона, что называется, заело.

С войны он был заядлым курильщиком. Дома смолить опасался - мама, и как жена, и как врач, не уставала бороться с этой его пагубной привычкой. Поэтому отец, от греха подальше, сбегАл портить здоровье куда-нибудь в сторонку.
Курил бюджетные папиросы «Беломорканал».
Но в отпуск запасся более престижным и, разумеется, более дорогим "Казбеком" с изображением на пачке джигита, лихо гарцующего на фоне белоснежных вершин. Были казбечины слегка подлиннее народных беломорин, и коробка к ним полагалась не мягкая, почти бумажная, а твёрдая, из клееного картона.
- Для форсу, - комментировала эту отпускную замену папирос мама. И добавляла: - Перед фронтовым грузинским другом нужно хвост распустить. А то он тебя с Беломором в зубах не узнает.
Отец в ответ лишь отшучивался: - Мадам, вы не понимаете! Гусар без параду не гусар, а так, штафирка сирая...

Эта мизансцена врезалась мне в память навсегда.
Ещё бы.
Харитон, не вставая со стула, перегнувшись, протянутой рукой поймал за кисть, пробегавшего неблизко от нас официанта. И подтянул к себе.
В правом боковом кармане отцовских офицерских галифе заметно бугрилась коробка того самого «Казбека». Харитон туда и приложил ладонь гарсона, дав прочувствовать сквозь ткань твёрдые углы, для него непонятно чего.
- Здесь у меня в кармане пистолет, - подавляя ярость, без крика, внешне спокойным голосом, отчеканил Харитон. – Так вот, если через пять минут у нас на столе не появится обед, я тебя застрелю прямо посреди зала. Понял?
Он понял...

Поев и рассчитавшись со ставшим суетливо дёрганным официантом, мы вышли на улицу. Радостного, а тем более торжествующего настроения, у моих родителей не было. Скорее угнетённое. Зная причину бойкота в ресторане, они осознавали неоднозначность ситуации. Вполголоса спорили, долго обсуждая происшедшее.
Разговор на эту тему продолжился в небольшом горном селе на север от Тбилиси, в гостях у однополчанина отца хевсура Татиа.

ЖИВ КУРИЛКА ТРАЙБАЛИЗМ!
Харитон после случившегося, наплевав на предписание министерства обороны - носить в отпуске военную форму, стал ходить только в гражданском. И даже завёл усы кавказского покроя, чтобы ещё больше, как он говорил, слиться с местностью. Теперь, уже в других заведениях, нас обслуживали без каких-либо проблем...

В прямоугольник широкого окна, как на той самой пачке «Казбека», живописно вписалась череда гор Главного Кавказского хребта с неизменными снегами на вершинах.
Умостив резную трость на подоконнике, Татиа - коренастый, не пожилой ещё – где-то под сорок, но уже с копной седых волос на голове, рассматривал заоконный открыточный вид сквозь подарок отца – весомый артиллерийский бинокль. Нахваливал его цейсовскую оптику.
В сорок третьем Татиа и Харитон воевали в одном дивизионе, командуя батареями Эрликонов - счетверённых трофейных зенитных пулемётов. Крепко сдружились: и характеры близкие, и ровесники – оба с двадцатого года. И что кадровые офицеры – у обоих за плечами артиллерийские училища. Выпуск сорок первого года. И что кавказцы, земляки – это тоже сыграло.
Однополчанами пробыли недолго, примерно с  полгода. Хотя на фронте, где война без передыху выкашивала их товарищей, несколько месяцев дружбы на линии огня - срок огромный, почти бесконечный, скреплённый кровью и иссушающей душу горечью безвозвратных потерь.
Во время налёта немецкой авиации на его батарею, Татиа тяжело ранило. Посекло осколками бомбы во многих местах. Как дуршлаг дырявый стал - вспоминал он в письме отцу.
Лечился долго. Врачи спасли ему ногу, но гнуться она перестала. Пролежав до сорок четвёртого в госпитале, затем был демобилизован по инвалидности...
Однако связь друзья не теряли. Не часто, но переписывались. И в войну, и после. В мирные годы в письмах обещали встретиться обязательно. Но за делами всё не удавалось.  При этом они не забывали периодически эпистолярно подкалывать друг друга. Мол, разучился ты держать своё фронтовое слово, офицер; а, может, просто-напросто жена далеко от юбки не отпускает подкаблучника?
И вот через тринадцать лет получилось увидеться.

Стол в просторной комнате, что называется, ломился от всяческих вкуснейших хевсурских кушаний, многие из которых я видел в первый и, увы, в последний раз. Татиа принимал фронтового другана с семьёй с горским гостеприимством. При этом именовал Харитона не нынешним, русифицированным в армии, а исконным, от родителей, именем Хазби. Что отцу – я заметил – было весьма приятно.
Кстати, Люба в обиходе окликала его не громоздким «Харитон», а производным от него – романизированным «Тони». Что шло еще с войны, с сорок четвёртого года. Это я заметил в надписях на обороте фотографий мамы, которые она посылала мужу с другого участка фронта. Их части зачастую воевали то рядом, то за сотни километров друг от друга...
Смешливая жена Татиа, (забыл, к сожалению, как её звали, помню только, что как и он - преподаватель в школе, помню её высокий гортанный голос), управившись с комплектованием аэродромного по размерам стола, на котором тем не менее уже не оставалось живого, то есть свободного места, пригласила всех пообедать. Не преминув попутно отвесить мужу персональное приглашение:
- Хватит разглядывать курортниц, мужчина. – И пояснила нам: - Знаю, почему он так бинокль хвалит. Тут от нас недалеко турлагерь появился. Девушки на балконах загорают...
- Рэвнует, - радостно констатировал Татиа, хромая от окна к столу.
Обед плавно перетёк в ужин вместе с немалыми объёмами выпитого грузинского красного от виноградника Татиа. Бойцы поминали минувшие дни... Пили за память погибших однополчан-батарейцев, за здоровье оставшихся в живых. Перебирали, напоминая друг другу, эпизоды их фронтовой жизни. И печальные, и потешные. Где мрачнели, а где и хохотали...
К вечеру, конечно, изрядно захмелели. В ходу уже был третий по счёту объёмистый кувшин вина.
Харитон, наблюдая как в несчётный раз, - «возражения не прэнимаются, Хазби, дорогой! Что тут пить, а?» - наполняет бокалы неумолимая рука хозяина, подмигнув ему, заметил «на полном сурьёзе»:
- Оцени, изверг, мою предусмотрительность! Заранее знал, что за столом ты меня на тот свет спроваживать будешь. Выживу или нет – неизвестно. Но я не промах, заранее просчитал ситуацию! Потому, как видишь, и прихватил в дорогу врача. Конечно, лучше бы для оперативного спасения моей драгоценной жизни взять реаниматолога или нарколога. Но беда - под рукой таких не нашлось. Пришлось на безрыбье ограничиться хирургом.
И подняв брови, посмотрел на Любу с выражением наивности и неизбывной признательности на лице. Не забыв при этом приложить руку к сердцу.
Словно гимн семье слушал.
А, может, заранее извинялся за сказанное?.. 
Люба с женой Татиа, давно покинувшие застольный марафон, в стороне на диване обсуждали в этот момент достоинства и оригинальность гуцульского домотканого шерстяного пледа.
У этого пледа была непростая судьба. В Стрые, незадолго до отпуска, его попытался вручить Любе, приехавший из дальнего карпатского горного села,  муж пациентки, неожиданно появившийся на пороге нашей квартиры. Хотел отблагодарить врача за сложную операцию, спасшую жизнь его благоверной.
Мама максимально вежливо выпроводила подносителя за порог  вместе с подарком.
Однако он исхитрился подкараулить на лестничной площадке, возвращающуюся вместе со мной с рынка Анелю, попросив на польском нашу домработницу передать свёрток доктору. И затем быстро исчез.
Анеля за свою минутную растерянность получила от мамы на орехи, но тут же реабилитировалась, дельно предложив Любе, испытывающей перед отпуском затруднения в поиске презентов друзьям и родственникам, передарить плед на Кавказе...
Жене Татиа он очень понравился.
 
А на застольную остроту мужа Люба нашла что ответить:
- Ты пока всё «предусмотрительно» сделал, дорогой, - нарколог тебе язык не отрезал бы. А вот мне это в самый раз. Давно пора, готовься.
Посмеялись.
Мама вдруг стала серьёзной:
- Татиа, твоему другу не реаниматолог, ему психиатр нужен. Вчера в одном тбилисском заведении он чуть официанта не застрелил.
- Ага, коробкой «Казбека», - помрачнев, буркнул отец.
Люба рассказала подробнее как нас бойкотировали в ресторане.
А Татиа – о том, что происходило в столице Грузии десятого марта во время протестного многотысячного митинга в защиту Сталина. Поводом выступить – в основном молодёжи - был доклад Хрущёва о культе личности на ХХ съезде КПСС.
Его жена добавила:
- В тот день внука одной нашей учительницы  на митинге убили. Двенадцать лет всего... Вместе с другими пацанами на высокий платан залез. Мальчишки, рост небольшой, хотели сверху всё увидеть... Когда начали стрелять пулемёты, - и по детям на деревьях тоже, - его только ранило. Но он, бедный, не удержался, упал с большой высоты и разбился... Бойня была, самая настоящая бойня!..
- Сволочи, - в наступившей тишине процедил Харитон.
К этому добавить было нечего, все молчали.
Через большую паузу Татиа, разлил вино по бокалам и предложил помянуть погибших.
Женщины подсели к столу. Выпили молча.
 
Люба, до этого задумчиво перебиравшая бахрому скатерти, вдруг резко вскинула голову:
- У меня в душе какая-то раздвоенность. Конечно, убийцы есть убийцы. Тем более, мирных и безоружных. Гореть им в аду, негодяям... Но я вот ещё о чём одновременно думаю... Ради чего и ради кого они собралась на площади? Ведь получилось, что пришли защищать память такого же мерзавца, как и те, кто тут же стали расстреливать их из пулемётов, давить танками.
- Где здравый смысл, - продолжала Люба, - где логика? Извини, Татиа, но разве митингующие не знали хотя бы малую часть того, что этот палач творил? Он и его подручные, типа Берии. Секрета сейчас уже никакого нет – и жуткие факты в хрущёвском докладе на съезде приводились, и в газетах об этом начали писать. А сколько было репрессировано в Грузии? Ведь это не на Луне происходило – у многих здесь безвинно пострадали родственники, соседи, друзья. Почему же эти люди так возмутились разоблачением Сталина?.. Получается - их заставило выйти протестовать что-то вроде шпанистого взвизга из подворотни: «Пацаны, атас, наших бьют!» И неважно, что у этого «нашего» руки по локоть в крови, главное – он из нашего двора. Значит свой, близкий, значит нужно за него горой. Бездумье какое-то – иначе не назовёшь. Обидно за людей!..
- Кому близкий, а кому тракишвили, – глянув исподлобья, ответил ей Татиа. – Переводить, Люба, не буду, это слово на заборах пишут... Не сомневайся, те грузины на площади - ещё не все грузины! Я бы на тот митинг не пошёл. И многие другие вокруг меня тоже. Знаем ему цену... А вообще-то, надобно вынести Иосифа Джугашвили вперёд ногами из мавзолея, куда-нибудь на кладбище в Гори, откуда он взялся на наши головы. Пусть бы набичвари там и валялся...  Здесь переведу: ублюдок по-русски...
Татиа, опустив голову, задумался вспоминая. Ладони крепко сжимали бока глиняного бокала с красным. Глядя куда-то вниз сквозь рябь вина от тремора рук и не поднимая глаз, он продолжил, медленно цедя слова через паузы:
- Отца летом двадцать четвёртого года расстреляли. Меньшевик был... Восстание тогда за независимость вспыхнуло, он участвовал... Силы были неравные – громадный перевес армии, против них даже артиллерию и авиацию в ход пустили. В боях тысячи погибших и раненых... Берия и Сталин руководили репрессиями. Берия тогда грузинскую чека возглавлял, сталинский выкормыш...
Он резко провёл ладонью по лицу, что-то с него снимая. И продолжил, вглядываясь поверх всех в прошлое.
- Я отца почти не помню, совсем маленьким был – три года. Лицо как в тумане, смутно... Только руки его, когда подкидывал меня под самый потолок. Помню только, что теплые и сильные руки были. Он смеялся, ловил... Целовал в шею, живот... А я орал от страха, боялся... Ничего, говорил, пусть к высоте, к горам хевсур привыкает... Мать рассказывала...
Татиа прокашлялся, пытаясь разжать костлявую хватку спазма в горле. И прошептав неслышное нам, выпил.
Выпил за что-то своё, горькое. Которое никогда от него не уйдёт...

Больше шестидесяти лет прошло, а я помню, помню!
Это застолье не растворилось в зыбучей памяти,  оно и сейчас перед моими глазами. И тот разговор взрослых, его надрывистые интонации, до сих пор овевают отголоском, дальним эхом их тоски и гнева.
Повзрослев и, возможно, поумнев, а точнее, уже располагая подсунутой жизнью информацией, я пытаюсь осмыслить тогда ими сказанное.
По сегодняшнему моему разумению мама говорила о трайбализме, хотя в те времена такого слова в ходу ещё не было.
Но позднее, годы спустя, я не раз время от времени натыкался на это научное определение. Хотя, какое оно «научное»? Трайбализм настоян на крови. На страшных реалиях.
И тогда, и сейчас.
Всё-таки не обойдусь и здесь без Википедии. Выражаясь энциклопедическим языком, трайбализм — «Форма групповой обособленности, характеризуемая внутренней замкнутостью и исключительностью, обычно сопровождаемая враждебностью по отношению к другим группам».
В реалиях – это когда предвыборная кампания в какой-нибудь, скажем, африканской стране на самом деле превращается не в соперничество двух политических позиций, а в борьбу двух племён за избрание именно их родимца, который, заняв вожделенное кресло, будет руководствоваться не законом, не здравым смыслом, а просто голосом крови. Как же не потрафить родным человечкам из нашей округи в их желании раньше других припасть во главе с ним к бюджетному и прочим корытам?
Поэтому победа на выборах достаётся тому, чей народец многочисленнее. И не важно, что избранный президент, может быть последним негодяем, как например, махровый людоед Жан Бедель Бокасса, главное он свой, одного с ними роду-племени.
А проигравшие выборы хватаются за оружие. Потому как живут они по таким же понятиям  что и победители. И тогда бюллетени для голосования легко заменяются мачете. Или автоматом Калашникова. Гражданские войны в Руанде, Сомали, Либерии и многие другие были в большой степени обусловлены трайбализмом. С тысячами, а где и с миллионами погибших. Это не гипербола. К примеру, в девяносто четвёртом году прошлого, двадцатого века, восточноафриканское племя хуту с воодушевлением, можно сказать с песнями и плясками, продолжило предвыборную и послевыборную кампанию в одночасье вырезав миллион своих сограждан из племени тутси. 
Число «избирателей» там резко сократилось...
Оговорюсь, что трайбализмом не брезгуют и в  западных демократиях. Как не вспомнить циничное выражение штатовского президента об одном латиноамериканском диктаторе: «Сомоса, возможно, и сукин сын, но он наш сукин сын».
Так сказать, реалполитИк.
Нахлобучив на здравый смысл понятие, этот суррогат выдают за здравый смысл. В русском языке такое манипулирование хорошо иллюстрируется унылым каламбуром:
- Да, он, конечно, порядочный негодяй. Но это наш негодяй! Значит, будем считать - он человек порядочный...
Хотя оговорюсь: пригревшему змею на груди, такая подмена выходит боком.
Увы, далеко не всегда.
Однако, злорадно тщу себя надеждой, что рано или поздно пресмыкающееся – и это у него на роду написано - обязательно куснёт гостеприимно пригревшую его широкую грудь.
Дожить бы...

Трайбализм многолик. Заползает, протискивается в нашу жизнь в разных временах и пространствах. Он на вооружении и у африканского дикаря хуту с ржавой окровавленной мотыгой, и у образованнейшего президента огромной страны со златопёрой авторучкой Parker в руках.
Над вышедшими на тбилисскую площадь весной пятьдесят шестого года защищать своего земляка Сталина, на котором клейма негде было ставить, незримо развевалось знамя трайбализма. Под этим стягом они умирали, так и не осознав за что подставились под пули и танки сталинистов.
И здесь нет никакого парадокса. Просто уродливые понятия на марше.
Трайбализм не скоро исчезнет. Неистребимый, в разных обличьях, он по-прежнему рядом с нами.
И внутри нас...
Жив курилка!

ПОТОМОК КРЕСТОНОСЦЕВ
Утро перед нашим отъездом. Взрослые завтракали, а я, уже покормленный, крутился неподалёку в противоположной стороне большой залы дома семьи Татиа, рассматривая всяческие интересности, никогда до этого мною не виданные.
На полу и на полках теснились, перемежаясь друг с другом,  разноразмерные крутобокие и тонкостанные вазы и кувшины. Казалось, что утренние солнечные зайчики не отражаются от их глянцевых поверхностей необычного глубокого черного с серебристым отливом цвета, а лучатся изнутри, из их таинственных керамических глубин...
(Во дворе дома, в пацхе, сплетённом из гибкой ореховой лозы, хорошо проветриваемом помещении, у Татиа имелись гончарный круг и печь для обжига редкой чернодымленной лощённой керамики. Гончарничание было не только его увлечением, что само собой, но и приработком для поддержки семейного бюджета – на одну учительскую зарплату в  Грузии, да и вообще в Союзе не шибко-то зажируешь. Ни тогда, ни сейчас).
Но особенно моё мальчишеское внимание привлекли, притороченные к большому настенному ковру кинжалы, пара старинных длинноствольных пистолетов, плетённая из железных, сложной конфигурации колечек рубашка, небольшой круглый щит, короткий меч в ножнах и другие военные достопримечательности домашнего «арсенала» фронтового друга отца.
Татиа издалека заметил с каким интересом я разглядываю металлическое плетение рубашки. Он встал из-за стола, прихватив свою замысловатой резки буковую трость, которая сама по себе могла сделать честь экспозиции любого музея народного творчества. Припадая на одну ногу, подошел ко мне.
— Это кольчуга, Андрэй. Она от предков, дедов-прадедов, ей уже лет двести. Если не больше. Можно сказать, семейная реликвия. Между прочим, мой дорогой, среди всех народностей Грузии только хевсуры сражались в кольчугах.
И уже обращаясь больше не ко мне, а к женщинам за столом и подошедшему к нам отцу, добавил:
- Есть версия, что эта традиция идёт оттуда, из средневековья. Учёные мужи утверждают, что хевсуры – потомки крестоносцев, пробивавшихся в Палестину освобождать «гроб господний». Двигались они туда разными путями – одни по Средиземному морю, другие посуху, через Константинополь, а бывало, и по нашим местам. И вроде бы какая-то часть христовых воинов тут осела. Наверное, передумали идти Иерусалим воевать, поняли, что такую красоту они больше нигде не увидят. И если ожидать второго пришествия, то лучше всего здесь, в Хевсуретии. Здраво, надо сказать, рассудили, со вкусом...
Он глянул за окно. В его рамке уже золотились, сияя в лучах восходящего солнца, вечные снега вершин Казбека и компании.
- К сказанному ещё один аргумент добавлю. Всё-таки историю в школе преподаю, Андрэй, обязан знать, что откуда берётся...  Так вот, в наших краях  только хевсуры бились с врагами прямыми саблями – палашами. Это такой вариант меча. Тоже оружие из Западной Европы, рыцарское оружие крестоносцев. Их так в те времена изображали – с мечами, а не с саблями...
Татиа вдруг засмеялся, и вполголоса, почти на ухо, тихо сказал отцу нечто, издалека неслышное женщинам:
- Кстати, Хазби, знаешь ли ты, как тогда именовались ножны мечей римских легионеров? Интересная подробность, между прочим.
- Откуда? Это ты у нас исторический книжный червь, а я попроще, больше по строевой.
- Ладно, ладно, генацвале, валенком не прикидывайся! Нэ забуду, как ты меня в сорок третьем по математике и по таблицам баллистики консультировал. А точнее – гонял нещадно, джоджохэтис-изверг... Так вот, Хазби, меч  у них – назывался гладиус, а ножны к нему – вагина!..
Теперь уже хохотали оба.
Я по возрасту ничего не понял из сказанного, а педагог Татиа переключил моё внимание на другую тему:
- Кольчугу потрогай, потрогай, сынок, не стесняйся. Видишь – она из закалённой стали, а на ощупь мягкая, прогибается под рукой, пружинит. Поэтому лучше держит сабэльный удар. Или выстрел.
Мне всё было интересно:
- А вы её сейчас надеваете, дядя Татиа?
- Нет, конечно, не ношу. Разве что, когда моя лучшая половина слишком сильно на меня наезжает. Но использую кольчугу исключительно в целях самообороны!
Жена Татиа вздохнула:
- Ну да, на тебя наедешь... Себе дороже получится.
Он развёл руками:
— Вот так и живём – бэз военных действий хевсуры не хевсуры. Покой, однако, нам только снится!
Харитон, наблюдая как я увлечённо тереблю средневековую военную амуницию, с наигранной озабоченностью произнёс:
- Ты с данным товарищем поосторожней, дорогой! Глаз да глаз за ним нужен. – Отец отправил в мою сторону «суровое» лицо. - Где что плохо лежит, запросто может ноги приделать, только отвернись. Этот абрек пару лет назад из платяного шкафа Красную звезду пытался умыкнуть. Даже скрутить с парадного кителя успел. Но вовремя остановили.
- Тот самый орден, трибунальный? – Глядя прищурившись на мою насупившуюся фигуру, откликнулся на реплику отца Татиа.
- Он. Первый из всех, многострадальный, – со вздохом в рифму подтвердил отец.
- Да, Хазби, тебе с этой звёздочкой есть что вспомнить. Приключение за приключением! - Татиа успев подбочениться, победно глянул на друга. - Помню это твоё разгильдяйство, офицер. Крепко нарушил ты тогда воинскую дисциплину!.. И за что только у нас ордена давали? Нэ понимаю!
- Только не начинай, - отмахнулся отец. - Я своё тогда хлебнул от вас по полной, насмешники. Месяц с меня не слезали, зубоскалили... А орден тот получил за дело. Важен результат, а что до этого было - не существенно.
- Чего только на фронте не случалось, задумчиво согласился Татиа. – И встрепенувшись, приобняв меня, насупленного по поводу изобличения «уголовного» прошлого - покушения на орден Красной звезды, сказал: - Нэ обижайся на шутки старших, пацан. Ты же знаешь, это мы любя... Вот тут у нас подарок тебе на память имеется. Надеюсь, понравится. Храни. - И он, сняв с полки, завернул в обёрточную бумагу небольшой кувшин лощённой керамики.

...Прощались они долго. Мы с мамой уже сидели в салоне автобуса, который должен был везти нас на север по Военно-Грузинской дороге, уже пару раз нетерпеливо нажимал на клаксон водитель, всё увеличивая длину гудков, а Татиа и Хазби ещё о чём-то говорили, грозя пальцем, перебивая друг друга, взъерошивая друг другу пока ещё густые волосы на голове, что-то обещали, исступленно кулаком постукивая друг друга в плечо, а то и в живот. Наверное, клялись обязательно встретиться снова.
Потом обнялись. И бесконечную минуту молча стояли неподвижно. Грузин и осетин. Навеки спаянные общим фронтовым кровообращением.

Больше они не виделись. Так получилось.

У меня в Минске высоко на книжной полке стоит тот самый кувшин, подаренный Татиа. И когда в наши дни, больше чем через две третьих века, слышу, вижу и читаю, как осетины и грузины убивают друг друга, я поднимаю глаза на кувшин и сквозь зыбкое мерцание глубокого черного с серебристым отливом цвета чернодымленной керамики, вижу это яростное объятие с мокрыми глазами у разверстой, пока ещё не захлопнувшейся навсегда, двери автобуса.

ОРДЕН ЗА РАЗГИЛЬДЯЙСТВО
- Потом как-нибудь, - говорил Харитон, когда я время от времени просил рассказать о награждении его тем самым «трибунальным» орденом Красной звезды. По-видимому, считал, что история эта мне ещё не по возрасту. К тому же, он вообще не очень-то любил вспоминать войну.
Но однажды срок, что называется, подошёл. Я уже ходил в юношах – где-то пятнадцать-шестнадцать лет – и он решил, что теперь рассказ этот будет мне по возрасту.
К тому же к слову пришлось.

Как, наверное, и полагается офицеру, отец был заядлым охотником и рыбаком. За занятостью по работе походить с ружьём по лесу у него получалось редко. Сетовал, что стрельбы и на работе хватает.
Но к водоёмам ухитрялся выбираться чаще. Рыбак он был со стажем, еще с тех давних кавказских времён, когда пацаном таскал крапчатых форелей из горной речки в родовом Гизельдонском ущелье... 
Харитон уже в полковниках эту свою страсть не забросил. Тем более в обильно речном украинском Полесье, где он тогда служил, командуя полком зенитных ракет.
И в тот воскресный день, точнее, ранним утром, вооружившись всяческой ловчей атрибутикой, мы вдвоём отправились на Припять забрасывать удочки лещам и чехоням навстречу.
Рыба клевать не торопилась, что нас не очень-то и огорчало. В этой самодостаточной пейзажной красоте, и без суетливого дёрганья поплавка было на что смотреть и к чему прислушиваться.
Лучи восходящего солнца, протирая ртутное зеркало реки, убирали с её поверхности последние рваные ошмётки сизого ночного тумана. Почти что видимый, пронзительно свежий и ароматный воздух можно было нарезАть на порции десерта, птицы заливисто пели, победно перебивая чьё-то стрекотание, густой хвойный лес нависал над нами, подступая вплотную к узкой охряной полосе намытого Припятью прибрежного песка.
Внезапно эту благостную картину перечеркнул рёв двигателей. Из-за зубчатых верхушек елей деловито вынырнула двойка истребителей МиГ-19, и мельком отразившись своей серебристостью в реке, даже не оглянувшись на нас – шучу - исчезла за хвойным горизонтом противоположного берега Припяти.
- На бреющем идут, - проводив их взглядом, констатировал отец. – Значит, сейчас садиться будут. Эти из нашего гарнизона, соседствуем с их аэродромом... - И повторил задумчиво, обкатывая в памяти слово, - на бреющем, да, на бреющем...
Он замолчал, прислушиваясь к затихающему гулу, и ещё к чему-то в себе. И вдруг, как будто я только что его попросил, сказал:
- Ладно, расскажу тебе ту историю про звездочку. «Трибунальную»... Теперь это уже наша с тобой общая многоэтапная история, - хмыкнул Харитон, намекая на моё давнишнее покушение на орден Красной звезды в шифоньере.
Он поменял позу, устраиваясь поудобней. - Поглядывай на поплавки, вьюнош, у тебя зрение поострее... Так вот, начну издалека – надо обрисовать общую обстановку, тогда понятней будет где и как всё происходило.
Летом сорок третьего бои на нашем участке поутихли, основные события происходили южнее – на курской дуге... Вокруг густые брянские леса, болота почти непроходимые, наступать ни нам, ни немцам тут было не с руки - танки, самоходки, крупнокалиберная артиллерия в этих топях и чащобах быстро не пройдут, увязнут. А, значит, подставятся. Поэтому и линия фронта здесь была не сплошная, а узловая. Можно сказать, пунктирная, прерывистая – и мы, и они контролировали дороги, базируясь в сёлах на редких возвышенностях - местность равнинная. Такой тонкой плотности обороны здесь было достаточно. Но, конечно, поглядывали за ним, не расслаблялись.
Стрелять приходилось редко, в основном по «рамам», был у них такой самолёт-разведчик Фокке-Вульф 189, с двойным фюзеляжем. Висел над нашими позициями, фотографировал. А мы его отгоняли... Было чем, сын. Особенно после того как мою батарею в начале года укомплектовали четырьмя установками счетверённых швейцарских зенитных пулемётов Зрликон. Трофейные, отбитые у немцев.
До этого у нас были Максимы, тоже по четыре в связке. Но старые, к тому времени уже допотопные. С Эрликонами никакого сравнения. Эти были намного мощнее и по дальности стрельбы, и по скорострельности. Представь себе - 450 выстрелов в минуту каждый ствол давал. Умножить на четыре – 1800 получается. Тридцать пуль в секунду одна установка выплёвывала. Если ситуация позволяла их, все четыре, в ряд поставить - сплошную завесу создавали, огненную стену, можно сказать, возводили. Самолёту, особенно на малой высоте, не проскочить. В общем, зверюги... Мы их так и называли.
Боёв нет, затишье, но без дела не сидели... В артиллерии всегда найдётся чем заняться. В первую очередь необходимо матчасть содержать в порядке, чтоб не отказала в пиковой ситуации. Ну, и с личным составом работал, тренинг постоянный, особенно с пополнением. Зенитчику сноровистость важна, до автоматизма, чтоб без запинки. Сама по себе она не возникнет, с неба не свалится. Оттуда на нас бомбы, в основном, валились. Да... Натаскивать молодых нужно было, иначе могут подвести в тот самый момент, когда твоя смерть в лётном шлеме на тебя пикирует. Кричит что-то и скалится, даже лыбится сквозь стекло кабины. А ты её в упор, если рука не дрогнула. В упор... Этот «упор» до сих пор мне снится. Татиа признавался, что и ему тоже... Регулярно. В холодном поту просыпаешься...
Он, между прочим, тогда со своей батареей стоял относительно близко, километрах двух-трёх, в таком же примерно сельце. Виделись, в основном, если в штаб дивизиона вызывали на какую-нибудь совещаловку. Ну и когда-никогда рыбачили под фронтовые сто грамм, ушицу соображали. Нелишняя она для нас была, молодые, едва за двадцать - росли ещё, есть всё время хотелось. А обжиранием на фронте нигде не пахло. Разве что у большого начальства. Оно себя не забывало...
Как там, кстати, наша рыба, отрок? Вроде один поплавок дёрнулся. Нет? Значит, показалось. Посматривай в ту сторону, не расслабляйся... Давай- ка чайку сербанём, не жарко пока возле воды.
Я разлил чай из термоса, а отец, грея ладони о борта стакана, продолжал.
- И вот однажды рано утром, практически ещё затемно в расположении батареи появляется такой, - Харитон, широко расставив по-рыбацки руки, показал какой, - словом, внушительного вида, полковник из штаба дивизии. Как говорится, преисполненный суровости. Со свитой – с ним майор и еще кто-то, сейчас и не упомню, вроде старлей. Оказывается, что принесло эту группу товарищей на нашу голову не просто так, а по поводу. И полковник строгим голосом объявляет мне, что прибыли они проверять боеготовность батареи. Проведём учебные стрельбы, говорит. Программа такая: через полчаса, в шесть ноль-ноль, подъём личного состава по тревоге, построение, погрузка на машины, выезд на место дислокации, развёртывание, стрельба. Всё под хронометраж. Понятно? Так точно, беру под козырёк...
Он достаёт из планшета карту нашего участка фронта и предлагает мне, как знающему окрестную местность, определить точку дислокации в стороне от линии соприкосновения с противником, там, где можно провести стрельбы, не привлекая внимание немцев. Такой затишок имелся в километрах трёх, в глубине обороны. Лесной, болотистый район, где ни наших, ни фрицев близко не было.
Штабной полковник мой выбор высочайше соизволил одобрить. Сверили часы. Приступайте, командует. Я уже собирался под козырёк и налево кругом, но вдруг он меня останавливает. Да, не забудьте, капитан, холостые патроны. Само собой, стрелять будем - он будет! Мы пахали... - будем холостыми, как и полагается на учениях.
Тут я понял, что попал под раздачу. Отвечаю повинно, что таких патронов нет, товарищ полковник. Соврал, что не подвезли, а на самом деле во всём дивизионе холостых не было. Не до них – боевых патронов не хватало. Война, на нашем второстепенном участке всё в дефиците. Основное снабжение шло тогда под Курск и Белгород...
Полковник, толстяк этот, от неожиданности чуть не лопнул. Пару-тройку секунд переваривал услышанное. Набычился, стал раздуваться. Мгновенно покрылся красными пятнами. И осознав окончательно, чтО я ему сказал, впал в ярость. Взревел. Как?! В боекомплекте батареи нет холостых патронов? Полагается иметь! Как, как это понимать, капитан? Это разгильдяйство из ряда вон! Как, как это получилось, что батарея разукомплектована, а значит не боеготова. Как? Безобразие! Срываете учения! Заслуживаете самого сурового наказания!..
Какое отношение к боеготовности батареи сейчас имеют холостые патроны какуч этот не уточнил. По здравому смыслу – никакого.
Тут и майор из свиты подгавкивает: да за такое под трибунал нужно отдавать, товарищ полковник! Тот кивнул и попыхтев, командует мне - можете идти, капитан, будем потом по всей строгости разбираться с вами в штабе дивизии. А пока приступайте к учениям с чем есть. Шагом марш!..
Погрузились в грузовики, едем. Настроение у меня, конечно, никакое. На войне всякое бывало. Из мухи слона выжимали такие вот службисты, как этот психопат при должности. Бывало, что и судьбу человека ломали из-за какого-нибудь пустяка. А тут такая истерика...
Полковник с сопровождающими следует в хвосте колонны на своём виллисе. Наблюдают за нашей слаженностью. Я старался не думать, чем эти учения для меня закончатся, да и надолго впадать в меланхолию ситуация не позволяла. Нужно было дело делать. Что всегда главное, сын... Но тут я был уверен – всё в батарее было отрегулировано до самой последней мелочи и неоднократно проверено. Каждый хорошо знает свой манёвр, ребята сделают эту работу как надо.
Лесная дорога, конечно, была ухабистой дальше некуда, вода местами почти под ступицы полуторок, но через полчаса добрались. Посреди леса большая поляна – елань в народе зовётся. Такой вытянутый в длину овал, метров с пятьсот будет. По нему сеткой расчерчены мелиоративные канавы, видно, что до войны колхоз здесь траву на покос выращивал...
Даю команду на развёртывание батареи. Полковник предупреждает, что на максимальной готовности даст батарее отмашку: «Отставить!» Никак не успокаивается, всё мне под руку бухтит: имелись бы холостые патроны, получился бы полный цикл учений со стрельбой в финале. А так куцый, незаконченный процесс, вроде как свадьба без музыки.
Старлей с секундомером на вытянутой руке хронометрирует. Обычных часов с секундной стрелкой, видишь ли, ему мало, доли секунд «ловит». Бегает вокруг да около каждой установки, суетится, разве что под ноги солдатам не лезет. Выпячивает перед начальством свою нужность при штабе, специалист... Полковник стоит монументом, свысока – и малый рост ему не помеха - милостиво выслушивает доклады «секундометриста» о замерах времени.
Я и без его обмеров вижу, что укладываемся в нормативы. Батарейцы быстро укрепили на грунте все четыре установки, заправили стволы магазинами с двадцатимиллиметровыми патронами, каждый из пулемётного расчёта занял своё место возле Эрликона.
Всё готово. Даю команду «К бою!», выкрикиваю координаты воображаемой цели над дальним, восточным краем елани, над которым встаёт солнце. Осталось только открыть огонь. Но я - как и условлено - жду приказа главного проверяющего «Отставить!» Все замерли, почти абсолютная тишина, слышно только как лягушки без умолку квакают – у них свои заботы. Вижу, что полковник уже набрал в лёгкие воздух, чтобы гаркнуть свою отменяющую команду, но тут...
Тут эту наступившую тишину вдруг начал прорезать гул. Вначале тихий, издалека, но постепенно нараставший, мощный. Считанные секунды, и над горизонтом, из-за таких вот, как эти, сосен выныривают четыре немецких самолёта.  Двухмоторные Юнкерсы 88. Лучшее, что у них было на тот момент в бомбардировочной авиации... Предвижу твой вопрос, сын, – как я смог так быстро установить их марку, может свои летят? Командир батареи - обязан был! Да и несложно это, опознал сразу же только по звуку моторов. К тому моменту уже третий год по ним, гадам, стрелял, мог узнать даже с закрытыми глазами. Не говоря уже о характерных силуэтах, пусть и на фоне солнца... Так вот, идут строем, две пары, вплотную одна за другой. Заслоняя пол неба, идут прямо на нас, лоб в лоб. На бреющем, метров двести – двести пятьдесят над землёй...
Полковник от неожиданности ревёт с испугу заготовленную команду «Отставить!». И без промедления, возопив «Воздух!», ничком плотно залегает в грязь. Я тоже от неожиданности, субординацию не соблюдая, в противоход ему ору «Огонь!» Ребята голос командира батареи, конечно, лучше знают, поэтому выполняют именно мою команду. Тут им особо готовиться не надо было - всё заряжено, только слегка довернуть стволы крупнокалиберных эрликонов в упор лбищам юнкерсов. А они, залепив собою пол неба, уже рядом, на краю елани. Летят низко над землёй на малой скорости, можно сказать, крадутся.
Потом выяснилось, что ночные бомбардировщики фрицев, отбомбившись где-то в нашем тылу, на обратном пути уже не первый раз, незаметно на рассвете перелетали фронт именно в этом глухом месте. Немцы не дураки, воевать умели. Их разведка - недаром «рамы» регулярно кружили, фотографировали... Так вот, их разведка просекла, что тут у нас разрыв в обороне, линия фронта не сплошная. Хотя для отражения наземного наступления плотная на этом участке и не нужна вовсе, танки всё равно не пройдут – болота с буреломами! А вот их авиации проскользнуть, так сказать, огородами, огородами, не подставляясь под интенсивный огонь фронтовой ПВО, здесь лучше всего. Что им неоднократно удавалось. Но не в то утро...
 Конечно это была большая удача. Для нас. Из тривиальных «учений» получилась мощная засада. То, что на них в упор среди леса обрушится стена огня, лётчики, конечно, не ожидали. И времени совершить какой-либо противозенитный манёвр не было никакого. Ещё бы... Сто двадцать выстрелов в секунду, как вы сейчас, молодые, говорите, «выпуливала» из шестнадцати стволов батарея счетверённых автоматических пушек... Эрликоны! Зверюги...
Передний Юнкерс, едва успев загореться, сразу же начал разваливаться в воздухе над нашими головами. У него отрезало пол крыла с двигателем, пошёл крутиться по оси горизонтальной спиралью. Остальные три задымили, пыхнул огонь из моторов и бензобаков. Они потеряли управление и рухнули, врезавшись в поле позади батареи. Все их экипажи погибли... Правда, с одним исключением. Последний, уже горящий Юнкерс, попытался набрать высоту, однако протянул недолго. Но перед тем как бомбардировщик стал падать, из стеклянной кабины вывалился лётчик. Расстояние до земли, когда он покинул самолёт, было критичным для прыжка с парашютом - метров триста, не больше, но немец исхитрился приземлиться, сразу же раскрыв купол. Боевой ас был. И не только в лётном деле. В чём я быстро убедился. На своей шкуре. Да... Налей-ка, сынку, ещё чаю, если остался.
Отец поднялся и, подойдя к урезу воды, проверил удочки. Рыба по-прежнему игнорировала нашу приманку.
- Видно не судьба нам сегодня с уловом. Ладно, не в этом счастье, - философски заключил Харитон, садясь на место. – Однако, закончу эту историю с продолжением. Всё равно не отстанешь, пока до конца не расскажу... Так вот, лётчик приземлился в метрах двухстах от нас. Отстегнул парашют, откатился в сухую мелиоративную канаву, - она как раз тянулась в западном направлении, – и стал задом отползать по ней в сторону леса. А там чащоба – лови его...
Солдаты похватали карабины и бегом к нему. У нас в батарее медсестра была, как и полагалось по штату. Шустрая такая девчонка, помню, боевая. Хотела раньше всех успеть взять немца в плен – бежала первой. Так он её сразу из пистолета приземлил... Ранил в голень. Все залегли. А фриц, как тот рак, продолжает ногами вперёд плашмя двигаться от нас по канаве, не переставая держать на мушке моих ребят.
Стало понятно, что с наскоку его не возьмёшь, мазилой этот лётчик явно не был. Приказал парням: стреляйте густо, не давайте ему голову поднять. Только не попадите – пленный он нам полезней. И в меня тоже не стОит... Сам отполз в сторону и в обход, где ползком, где перебежками, обогнув по такой вот дуге, оказался у него на пути. Подождал на краю канавы пока немец со мной поравняется и прыгнул на спину, выбив из руки Вальтер. Но сверху побыл не долго. ПризнаЮсь - такого сильного мужика мне ещё встречать не приходилось! Ты знаешь, что до войны – рассказывал тебе – я занимался вольной борьбой; у осетин она - вид спорта номер один. И в артиллерийском училище не в последних ходил, призы на соревнованиях брал. В общем, был в себе уверен. Но где там! Он как-то вывернулся и уже сам оказался сверху. Начал меня душить, побери чёрт его фрицевскую душу. Я уже начал сознание терять. Слава богу, мои подбежали, и кто-то оглушил его прикладом по затылку...
- Ну, а полковник, как, в живых остался? – спросил я отца.
- Где он денется, в луже не захлебнулся, повезло, что мелковатая для него оказалась, не утоп, - усмехнувшись ответил Харитон. - Подошёл к ним, старлей его отряхивает, отчищает грязь, налипшую на штабное пузо. Докладываю обстановку. Язык чесался напомнить насчёт преступного отсутствия в стволах холостых патронов, да поостерёгся – тут уж точно я бы под трибунал загремел. Думаю – интересно, что сейчас скажет?  А он, как ни в чём не бывало, цедит мне, что в докладной по итогам стрельб зафиксирует слаженные действия батареи. И за то спасибо... Командует: пленного с охраной ему в виллис, сам лично в штаб дивизии доставит. Лучше бы раненую медсестру с собой взял, быстрей в госпиталь отвезти. Но не царское это дело...
Ну и через месяц – орден Красной звезды. Это мне. А полковнику... Бери повыше, сын, - какая «звёздочка» - орден Отечественной войны аж первой степени огрёб! Как сказано было в указе - нам перед строем наградные листы зачитывали – «За храбрость, стойкость и мужество, военнослужащего, который своими действиями способствовал успеху боевой операции» ... Так что, докладную наверх по итогам «учений» он написал как надо. Ему.
В общем, мой дорогой вьюнош, получил я свою первую звёздочку в результате «небоеготовности батареи». Офицеры дивизиона, в том числе и этот издеватель Татиа, долго с меня не слезали... Встретят – хохочут: поделись передовым опытом - как орден Красной звезды за разгильдяйство заработать... Такая вот история, пацан, будешь теперь знать... О! Ну-ка – ну-ка! Смотри, ожили черти!
Отец вскочил. Действительно, рыба вдруг лихо, как по команде, разом задёргала поплавки. Наверное, до этого лещи и чехони тоже внимательно слушали его рассказ, не отвлекаясь на поклёвку...
Я и сейчас, в семьдесят пять лет, это хорошо вижу. Вижу, как Харитон аккуратно подводит полукилограммового леща к берегу, где я в боевой готовности, нетерпеливо переминаясь, жду с подсачиком прибытия золотистого улова. В сверкающей на солнце рыбьей чешуе отражается пронзительно голубое небо, тихоня Припять, шепчущий что-то сосновый лес. Прошлое и настоящее. Вся прожитая мною жизнь...
Надеюсь, что не напрасно прожитая.

Конец второй части.

                18.06.22