Сад, 1987. Давнее происшествие, ч. 2

Свидетельствует директор Никитского сада действительный статский советник Щербаков - будущий профессор, чью фотографию я видела в Никитском  музее, - пышные кайзеровские усы, лихо закрученные и сведенные на нет по обе стороны крупного носа, облик внушительный, степенный:

«Будковский был хорошим учеником и вел себя безупречно. В характере его наблюдались замкнутость и сосредоточенность. Всегда он был одиноким и не принимал участия в увеселениях товарищей ...»

Без привычных: «в пьяном угаре» или «психически ненормальный» запись не убеждала. Просто, доступно и ни к чему не обязывает.  Обмороченной  стереотипами  доступней: «Самоубийство – выход для малодушных». Но ничего такого не нашла и дальше. Здесь аккуратный  эконом записал показания преподавателя Андрея Ивановича Паламарчука:

«Я подумал, что у него пошла кровь горлом, и скорее повернул его лицом вверх, затем стал выслушивать сердце, оно уже остановилось, хотя тело было совершенно теплое. Заподозрив совсем скверное, я принялся осматривать подробно голову Будковского и заметил ожог от выстрела на виске. После этого я нашел на его шинели револьвер. Шинель ввиду болезненного состояния - у него был переломлен позвоночный столб - Будковский всегда носил...»    

Двадцативосьмилетний питомец Московского университета физиолог  Паламарчук, которому суждено вывести знаменитый табак с душисто-арифметическим названием «Дюбек-22», говорил как на Страшном суде.  ШИНЕЛЬ носил ВСЕГДА! Так некогда один великий писатель уподобил повесть о бедном чиновнике библейскому преданию и дал ему вечную жизнь.

Слышится  голос пытливого современника: «А где божественное откровение? Сколько людей стрелялись, стреляются и будут стреляться. Читатель занят другим. Кого теперь тронет судьба какого-то мальчика!» Возможно, не тронет – тем хуже, потому что нет гибели значащей и незначащей, во всяком случае,  для Создателя, и никто это не пересилит.

Письма, телеграммы, объяснительные... Бумага, оказалась прочнее участников той давней истории. На глазах она перерождалась в житейскую суету, в будничные мелочи - их лучше не знать: они создавали ощущение, словно листаешь записи о собственных похоронах.

А странички, где Будковский завещает свой гербарий любимому учителю, нет, но текст её приведен директором  - горькая самооценка и неожиданное добавление: «Прошу  дорогого Ивана Алексеевича принять на добрую память…»  Наверно, Иван Алексеевич взял и записку - то немногое, что мог теперь сделать для своего лучшего ученика. Сноска директора - крестик, маленький,  как цветок  сурепки, выделяет последнюю фразу, к ней пояснение: «Преподаватель училища Промтов». Тот самый Промтов, будущий автор муската «Красный камень».  Значит, дорогому Ивану Алексеевичу, тогда преподавателю истории и словесности, передал Будковский самую большую  свою ценность - гербарий. Но что за странная тяга к белым  цветам? Только они и привлекали ученика: подснежники, анемоны, нарциссы - одного цвета со снегом, первыми распускаются,  дрожа на ветру, и, засыхают, не зная тепла.
         
Следующая  бумага  резко отличается от других – в траурной рамке, с  надписью: «Большой выбор гробов» - счет от погребальной конторы Барильо: «Итого 23 руб.». По тем временам  немалые деньги, если вспомнить,  что месячное  жалованье, например магистра ботаники, - десять рублей. Но интересней другое. Не тот ли это Барильо,  кто  выстроил министерскую дачу в центре ботанического сада?  А может, его отец? В 1887 году  (запомнить нетрудно: сто лет назад)  какой-то Барильо исполнил государственный заказ, скрывавший  прихоть министра государственных  имуществ  Островского. В самом сердце ботанической коллекции  сей  муж отечества пожелал обосноваться  и возвести дачу, на казенные деньги, конечно. И директор сада (был поставлен Базаров) воспринял это как божью милость. С истинным почтением и совершенной преданностью для начала он послал под топор шпалерное отделение, утопающее в персиково-алычовых цветах: отсюда открывался наивыгоднейший вид как с востока - на море, так и с запада, ваше сиятельство,- на горы. А затем, размахнувшись, очистил и соседние участки. Падуб мадерский; пурпурный бересклет из Флориды; крушина альпийская; магония из Китая; вечнозеленая этрусская жимолость,  земляничник... Список истребления так же велик, как перечень вещей высокопревосходительства, ввезенных на дачу: иконы Спасителя, святого Козьмы, Божьей Матери, а еще кушетки, комоды, пуфики, стулья... И, наконец, под номером 147 - ночная ваза, собственность господина министра.

Продолжение следует