Сад, 1987. Давнее происшествие, ч. 4

 
А ветерок тем временем тормошит страничку архивного дела с подклеенной телеграммой: «Приехать не могу».
Она пришла, когда ученика уже отпели, похоронили и составили опись вещей: часы глухие с цепочкой, кошелек с деньгами (1 руб. 35 коп.), несколько экземпляров  журнала «Пробуждение», записная книжка с заметками... Конечно же,  директор не может пренебречь просьбой опекуна, заключающей телеграмму, и деликатно сообщает обстоятельства, зачеркивая слова и подбирая нужные:
    
«Особенно грустен стал он после смерти своего отца  осенью 1912 года. Какая-то тоска и апатия одолели его, он по целым дням молчал, отделываясь от расспросов односложными фразами. В отпуска почти никуда не ходил,  и время  каникул проводил тоже в училище…»    

Щербаков пишет и мачехе, тем более что её требование: «Немедленно известите» - сопровождено оплаченным ответом. «Примите, милостивая государыня, уверение в моем совершенном почтении»,- заканчивает он послание.  Она вскоре  приезжает из Одессы в Ялту,  останавливается на даче знакомого генерала. При встрече с ней директор, наверно, почтительно насторожен и, отвечая на её нервные  вопросы, вынужден повторить:  вещей в обыкновенном смысле слова у её пасынка не было, а то, что способно таковыми именоваться, сдано в полицейский  участок,  и помощник пристава Никульников расписался в приеме.

Пошла ли она в класс, где пасынок упал на дубовый пол, или встретилась с тем, кто первый поднял тревогу, а может, подробности лишь расстроили бы её слабое здоровье, и она уехала, не открыв душу для них? Да и какое, собственно, это имеет значение?!

Был праздник Белого цветка. В этот день ученики обычно вили гирлянды. Возле министерской дачи стоял автомобиль, который им поручили украсить. Они шумно взялись за дело,  время от времени поглядывая на малиновые драпировки в окнах:  не мелькнет ли красивая дочка смотрителя,   имевшая обыкновение кататься по саду на велосипеде. А тот, с кем она недавно столкнулась и кому со злостью сказала, потирая ушибленную руку: «Я возвращу вам несчастный гербарий. Вы не рыцарь. Вы – жалкий смешной поляк», прятал на груди предсмертную записку. В пустом училище тишина. Слышен лишь шелест глицинии, укрывающей здание. Да жужжанье шмелей, вкушающих с её фиолетовых гроздьев.
 
Черные дрозды метнулись от выстрела и на секунду умолкли. И чуть сильнее прежнего качнулись длинные гроздья. Да еще отражение бальзамина у кромки бассейна багряно колыхнулось, потревоженное упавшим листом. Вот и всё. А потом один из учеников вздумал украсить цветами свой класс и побежал с букетом… Единственно, о чем Будковский просил, - хоронить без религиозных обрядов

    
Директору стало жаль сироту, он не решился  провожать его в последний путь без прощального слова и пригласил ксендза. Скорее всего, он после раскаялся, раздосадованный лишней морокой. Меловая бумага всё объясняет - на бланке римско-католического прихода. Отпевание?.. На каком основании? Его высокопреосвященство требует резонов. А тут eщe ксендз не отступает от своего: не уплатили за службу. А ведь он ехал в праздничный день, за шесть верст от Ялты, да и приход его малочислен и беден, никакой поддержки от правительства - одна надежда на верующих, и от состоятельных за отпевание в черте города приличествует рублей двадцать пять, а уж за чертой ...

Деньги мачеха не рискнула перевести, отсылая к опекуну. На её новое письмо директор смиренно отвечает:

«Залог, который внес генерал-майор Будковский при поступлении сына в училище, выплачен погребальной  конторе Барильо. Примите, милостивая государыня, уверение в моем совершенном почтении».

А опекун? Где голос крови? Кажется, родственник не торопится с долгом. А знаменитый польский гонор? Или бумаги утрачены? Листаю, листаю, листаю. Вот! Страничка в линейку, вырванная из тетрадки,- желтые пятна времени на щегольских  размашистых буквах: «Сначала вещи покойного Николая Будковского малой скоростью, после чего последуют десять рублей для ксендза…»

Я закрыла папку. Захотелось дохнуть свежего воздуха.

Продолжение следует