Сад, 1987. Давнее происшествие, ч. 6

   
Был полдень, когда последний раз я взглянула на часы. С тех пор прошла вечность и еще семьдесят четыре года, месяц и двадцать дней, отсчитанные от Праздника белого цветка. Но что изменилось? Одной  банальной историей больше, одной меньше. Мир видел столько мертвых, что мог бы сойти с ума. Но ничего - скрипит. И время от времени жаждет возмездия. Со-кру-ши-тель-ного!!! Мир уходит в крик. И по-прежнему стынет в деревянной скорби над гробом чужого пасынка Божья Матерь, роняет восковые слезы, и светится бледный  веночек в её кипарисовых пальцах. Где-то в девятьсот тринадцатом.

     На обратном пути, у подъема на гору, меня кто-то окликнул. В рассеянности я не узнала голос директора. Не призрак действительного статского советника Щербакова, а нынешний, Петр Аркадьевич,- преемник вековой бетонной традиции (под его руководством в очередной раз перекроили ботанический сад ради курортного культпросвета) взялся откуда-то.

     Некоторые, не признающие полутонов, считали нас врагами: из-за пустяка -  расхождения относительно изящного садоводства,  самой капризной области красоты, последний мастер которой скончался больше ста лет тому. Чудаки! Мне  действительно казалось, что этот вдохновенный художник (его имя достойно упоминания - Пюклер-Мускау), будь он жив, взял бы мою сторону, но это еще ничего не значит.  Конечно, Маэстро Пюклер  не одобрил бы  крикливых нововведений - всех этих косых углов, прямых линий, бетонных площадок, навязанных Никитскому саду, а также прочего застойно-провинциального модерна, включая и корпуса для сановников. Ему вообще нравилась незаплеванная патриархальная классика.  В родовом парке Мускау  он воплотил свои представления.

     Сначала Маэстро творил  собственноручно, а затем - пустившись в скитания, так что управляющему надлежало исполнять распоряжения, посылаемые из разных концов света. Плавучие мексиканские сады, игрушечные японские бонсэки, парки Китая, России, Англии, головоломные версальские боскеты... Два года он изучал их, правя на расстоянии с такой точностью, словно возил Мускау в кармане. Потом  вернулся, чтобы  самому продолжить работу, навсегда склонившись в пользу естественного стиля, не чуравшегося жизни,- фабричных стен, мельниц, плотин.

     В память о Мускау Пюклер удлинил фамилию, когда, разорившись, продал имение какому-то принцу и забрался в глушь. Но и здесь однообразие унылой равнины стало действовать ему на нервы, мешая сочинять «Записки покойника». Старик  князь отложил перо и потихоньку взялся за прежнее: сотворил озеро, окружил его холмами, воздвиг лесок... От этого занятия его оторвал Господь, призвавший к себе  как  самого опасного соперника. С  Пюклером-Мускау умерло в 1871 году поклонение природе, облагороженной до идеальной красоты, и уважение к характеру самого неприметного ландшафта.

     Но Петра Аркадьевича не вдохновляло имя забытого мастера. Иерархия, к которой Петр Аркадьевич имел честь принадлежать, была с ним в состоянии необъявленной войны. Моего спутника не трогало и то, что Пюклер отстаивал каждую ложбинку, бугорок, струйку воды перед самим королем, если его величество осмеливался соваться в чужую работу. Директор продолжал говорить о распоряжении свыше, ссылался на Главного Иерарха,  народ, сотни тысяч экскурсантов... Мне делалось скучно, потому что он был искренен. Слушая, я вспоминала пленительные глаза Главного Иерарха и думала: «Ведь и Константин Леонидович - не последняя инстанция. Над ним не только небесная сфера с позолоченным солнцем, вписанная в потолок его легендарного кабинета. И он, академический цезарь,- раб всеохватной бетоносистемы, засосавшей всех нас». И не сочувствовать директору  было сверх сил. К тому же ни  кто иной, а он, мученик должности, разрешил мне пользоваться архивом даже по воскресеньям.  А потом предложил заведовать им. Вряд ли предложение было серьезно, но  несерьезность в отдельных случаях особенно привлекательна! Больше того, вызывает симпатию. И вот я глядела на него, пытаясь отыскать интерес к истории,  которую собиралась рассказать. Но заметила озорство в глазах, как у деревенского парня - из тех, кто встает  поперек дороги и не дает прохода.

     А явился Петр Аркадьевич предупредить: завтра едем в долину. Он не заснет спокойно, если не покажет самый большой водопад в Европе и редкий папоротник «Венерины волосы».
Нашел из-за чего не спать! Есть поважнее предметы. Например, слово «макулатура» в память незадавшейся жизни, любви. И я рассказала о папке.

     Реакция директора удивила меня. Путаясь, и смущаясь, и сбиваясь на косноязычие, он выразился в том духе, что вроде как бы, это самое, понимаете ...  нельзя оставить всё так, ну, в устном рассказе ... А? Надо бы закрепить. Это был психолог, изучивший человеческие страсти гораздо лучше, чем изящное садоводство и ботанику. А затем встревоженным голосом стал уверять, что самоубийство - грех, и священник, совершивший обряд, нарушил заповедь.

     И тут мой доброжелатель запнулся. Кажется, в ту минуту он тоже услышал грозное рычание гербового крылатого льва. И мерный гул бетономашины, накапливающей дикую инерцию разрушения. Оранжевая платформа на колесах  протряслась мимо, обдав  жарким смрадом. Она сметала, крушила, давила. Завтра к ней добавят компрессор, он застрочит, питая хитроумный аппарат,  который разъяренной струей песка начнет выжигать всё живое. На лице директора появилась завороженность. Через минуту он деловито ступил на колею, оставленную колесами, попробовал её крепость. Похоже, его снова одернул кто-то из невидимой свиты, следующей за мной по пятам. Густой бас с характерным латгальским акцентом мог принадлежать лишь Главному Иерарху. «Надо пожалеть»,- приказал он. И Петр Аркадьевич виновато улыбнулся, послушно договорил: «Нельзя, это самое... переутомляться.

     Нужна маленькая разрядка. Завтра, если нет возражений, форма одежды походная».

     Мы расстались у пропускной будки. Смотрительница  торопливо открыла ворота на пляж, затем накинула на них скобу, кандальную цепь и замок, поправила табличку с изображением оскаленной собачьей морды. Директор очутился по ту сторону, заспешил вдоль аллеи акаций. Смотрительница исчезла в тени. Сверху я видела, как по набережной проползла осторожная машина директора. Она еще не скрылась, а меня уже охватило сомнение: правильно  ли  поняла его последние слова?

     - Когда, говорите, это самое? - хмуро спросил директор.
     - Что?..
     - ... случилась эта история?
     - В 1913-м.
     - На сто первом году жизни сада.

Окончание следует