Идеи и пророчества Достоевского

               
     (К ЮБИЛЕЮ) 

     В Советском союзе мы едко посмеивались над «идейностью» в литературе, считая её чем-то фальшивым и лишним, мешающим настоящей «художественности», потому что подразумевали под ней казённую «преданность делу КПСС». Но за последние тридцать лет наша родина изменилась. На месте СССР образовалось пятнадцать независимых государств, причём часть из них сразу же превратились в недругов России. Политическая элита «новой» России сбросила с пьедестала старых кумиров (Ленина, Сталина и других прославленных большевиков), зачислив их в разряд «бесов» (по-Достоевскому), а из религии, которую называли «опиумом для народа», стала лепить благодатную почву для «возрождения духовных святынь». Теперь лидеры государства осеняют себя крестным знаменем, а деятели культуры изощрённо обгаживают жизнь при социализме в своих «художественных произведениях».
Вот бы Фёдор Михайлович обрадовался, дожив до наших времён! Впрочем... Чему тут радоваться? Христианство не стало «единственным убежищем Русской Земли от всех её зол», как он надеялся. Да и религия теперь каким-то странным образом «гармонирует» с миллиардерами и самым пошлым западным мещанством, которое он так презирал.
А ведь Фёдор Михайлович Достоевский был одним из самых идейных русских писателей. Не только в каждом своём романе, но даже в самой короткой повести или рассказе, он старался выпестовать идею, о которой потом охотно «распространялся», стараясь её «обосновать» и сделать понятнее для широкого круга читателей. Именно он впервые использовал такое понятие, как «РУССКАЯ ИДЕЯ». В письме к поэту А. Н. Майкову от 18 января 1856 г. он писал: «Я говорю о патриотизме, о русской идее, о чувстве долга, чести национальной...» 
 Однако в 70-е годы XIX века Достоевский не мог отыскать в России «ни одной руководящей идеи». «Вавилонское столпотворение... Главное: во всём идея разложения, ибо всё врозь и никак не остаётся связей не только в русском семействе, но даже просто между людьми. Даже дети врозь», — писал он в набросках к роману «Подросток».
Критически он был настроен и по отношению к Западу, будучи уверен, что тот погряз в мещанских пороках из-за безбожия и «буржуазного прогресса» и никакого идеала предложить России не может. Ни эпоха Просвещения, ни научные достижения, свидетельствующие о торжестве Разума, не вызывали у него никаких симпатий. Он считал их материальными побрякушками, которые можно свалить в кучу, напоминающую по форме и содержанию Вавилонскую Башню. А вот нравственные основы общества, по его убеждению, можно было найти только на небесах. Что уж там говорить о социальных теориях и революциях! Все они для Достоевского — тупиковый бред!
Католический мир Фёдор Михайлович ненавидел. Об этом он заявлял и устами Ивана Карамазова в «легенде о Великом инквизиторе», и устами старца Зосимы. Даже скромный князь Мышкин у него вдруг чудесным образом превращается в неистового обличителя, изрекающего такие пёрлы: «Католическая вера — нехристианская... католичество римское даже хуже самого атеизма, таково моё мнение! Да! таково моё мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идёт дальше: он искажённого Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас!»
Во как! А ведь ещё в 1829-1831гг. в своих «Философических письмах к даме» Пётр Яковлевич Чаадаев заявлял, что на католическом Западе Царство Божие уже «вчерне» осуществилось. В своём грандиозном проекте под названием «Житие великого грешника» Достоевский хотел «свести в монастыре» (в художественном смысле) всех «западников», включая и Чаадаева. «Почему бы Чаадаеву не посидеть годик в монастыре?» — писал он Майкову. — К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, Белинский, например, Грановский, Пушкин даже...»  «А главной фигурой я хочу выставить архиерея Тихона Задонского...»  В письме к тому же Майкову от 1868 года он продолжает: «Все понятия нравственные и цели русских — выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте. Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием)... и это совершится в какое-нибудь столетие — вот моя страстная вера!»
В «великом пятикнижии» (так обычно называют романы: «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы» — по аналогии с ветхозаветным Пятикнижием Моисея) Фёдор Михайлович рассказывал, как русских народ ищет Бога, то есть, правду добра и зла. Это была, так сказать, «генеральная линия» его творчества!

Я напомню несколько самых известных идей Достоевского, а сопутствующие им пророчества «всплывут» сами собой по ходу повествования.   

1. Несчастье русского преступника

Из «Дневника писателя»: «Есть идеи невысказанные, бессознательные, сильно чувствуемые; таких идей много, как бы слитых с душой человека»... «К числу таких сокрытых в русском народе идей — идей русского народа — и принадлежит название преступления несчастием, преступников — несчастными. Идея эта чисто русская, Ни в одном из европейских народов её не замечалось».
Ну, во-первых, почти все крупные произведения Достоевского можно отнести к детективному жанру хотя бы потому, что в них описаны тяжкие преступления. А, во-вторых, его «грешники» действительно мучаются, страдают, и, в конечном счёте, несчастны. В них горит огонь совести, идёт внутренняя борьба, порой, заводящая их в невероятные тупики, заканчивающиеся трагедией. Свидригайло и Кириллов пускают себе пулю в лоб, Ставрогин и Смердяков лезут в петлю, Мармеладов попадает под лошадь, Иван Карамазов сходит с ума. Рогожин готов побрататься с «христоподобным» князем Мышкиным и даже стелет ему и себе постель «рядом с занавеской», за которой на кровати лежит зарезанная им Настасья Филипповна. Такие «душераздирающие» сцены на грани помешательства Фёдор Михайлович обожал. У него даже «идейный преступник» Раскольников вдруг ощущает страшную пропасть, отделившую его от «нормальных» людей и, в частности, от матери и сестры. И только тогда, когда он даёт Мармеладовым денежку на похороны главы семейства и сближается с Сонечкой, душа его «оживает». Кто-то из аналитиков утверждает, что ближе к эпилогу Родион, скорее всего, раскаялся, а кто-то сомневается. Князь Мышкин, попытавшийся совместить свою любовь к Аглае со спасительной миссией по отношению к роковой Настасье Филипповне, тоже сходит с ума, хотя сам никаких преступлений, вроде бы, не совершает...
Удивительное другое. Как Фёдор Михайлович умудрился «не заметить» свою идею «ВО ВСЕХ ЕВРОПЕЙСКИХ НАРОДАХ»? Чтобы глубоко изучить хотя бы один народ, иной раз и жизни не хватит! Сомнительно, чтобы короткие путешествия по Европе и чтение европейской литературы помогли ему сформировать внятное представление о моральном облике европейцев. В 1862 году Фёдор Михайлович побывал в Берлине, в Дрездене, в Висбадене, в Баден-Бадене, в Кёльне, в Париже, в Лондоне, в Люцерне, в Женеве в Генуе, во Флоренции, в Вене. «И всё это я объехал ровно за два с половиной месяца! Да разве можно хоть что-нибудь порядочно разглядеть, проехав столько дорог в два с половиной месяца?» — восклицал он в своём очерке под названием «Зимние заметки о летних впечатлениях». В этом очерке он слегка поюродствовал над карикатурным подражанием Европе у нас, и заявил, что надо развиваться самим, тогда и заимствования будут полезными. Кто бы спорил? Но ещё там есть ГЕНИАЛЬНОЕ ОПИСАНИЕ ЛОНДОНА в виде Нового Вавилона. Эта короткая «зарисовка» стоит любого его романа. Если кто не читал, обязательно прочтите! Позднее он ещё около десятка раз (с 1862 по 1871 гг.) наезжал в Баден-Баден, Висбаден и Гамбург, чтобы поиграть в рулетку. И только в апреле 1871 года после очередного проигрыша в казино «завязал»! Свою страсть к игре и увлечение «инфернальной» (как он сам её называл) женщиной — Апполинарией Сусловой — он потом описал в романе «Игрок».
А, может быть, его идея насчёт «несчастных преступников» — не «русская», а «общечеловеческая»? Я выражусь мягче — не только русская! Ведь нечто подобное мы наблюдаем и в творчестве европейских писателей. Их герои, совершив преступление, тоже осознают свой грех, но только совестливых людей это осознание делает несчастными. Вспомните хотя бы нравственные метания Жана Вольжана в романе «Отверженные» у Виктора Гюго! А бессовестные люди, наподобие Петра Тимофеевича Верховенского, спокойно живут и в России, и в Европе, не терзаясь раскаянием. Так устроен наш мир. В XIX веке, конечно, было больше верующих людей, и совесть была связана с верой. Однако сомнительно, что народы в Европе менее тяготились своими грехами, чем русские.
Что же касается дня сегодняшнего, то посмотрите на все эти бойкие детективные сериалы! И «наши», и «западные»! Где вы там обнаружите «несчастных» преступников? Какие страдания? Какое угрызение совести? Не смешите мои ботинки! Убийства, насилия, совращение малолетних, патологический грабёж масс, враньё — всё это поставлено на поток! Авторы романов и кинофильмов используют «накатанные» психологические эффекты по голливудским шаблонам (скопированным в том числе и со «сцен» Достоевского). Не берусь утверждать, что «совестливых» людей в наш век стало меньше. Просто больше стало информации о преступности, и к ней привыкли. Да и вера в Бога сегодня вызывает не страх ада, а лишь праздное любопытство и желание порисоваться.   

2.  Всемирность России и всемирная отзывчивость русских

Эту идею Фёдор Михайлович «почерпнул» из творчества А.С. Пушкина, значение которого для России и мира расценивал, как ПРОРОЧЕСКОЕ. В своей речи 8 (20) июня 1880 года на заседании Общества любителей Российской словесности он заявил: «Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появлении его сильно способствует освещению тёмной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание».
И далее: «Не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей  глубине её, а в перевоплощении   своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторяется». Позднее в «Дневнике писателя» он добавлял: «В Пушкине две главные мысли — и обе заключаются в себе прообраз всего будущего назначения и всей будущей цели России, а стало быть, и всей будущей судьбы нашей. Первая мысль — всемирность России, её отзывчивость и действительное, бесспорное и глубочайшее родство её гения с гениями всех времён и народов мира»... «Всем этим народам он (Пушкин) сказал и заявил, что русский гений знает их, понял их, соприкоснулся им, как родной, что он может перевоплощаться в них во всей полноте, что лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить всё многоразличие национальностей и снять все противоречия их. Другая мысль Пушкина — это поворот его к народу и упование единственно на силу его, завет того, что лишь в народе и в одном только народе обретём мы всецело весь наш русский гений и сознание назначение его».
«Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей,  всечеловеком, если хотите».
Представляете, куда его занесло? Это вам не хухли-мухли! Однако в заоблачном русофильском вдохновении Фёдора Михайловича, над которым потом едко посмеивались его недруги и товарищи, есть и кое-что верное.    
Я готов согласиться, что у Пушкина была способность к «перевоплощению» и даже готов признать, что у Шекспира все итальянцы (включая и мавра Отелло) похожи на англичан. Ну и что? От этого драмы Шекспира не стали менее понятными и ценимыми во всём мире. А тот же француз Мериме, который, не выезжая из Парижа, сочинил «наобум», как он сам говорил, «L Gounla»? Пушкин перевёл эту книжку с французского языка ещё до того, как Мериме известил его о «подделке», то есть, будучи уверен в её славянской оригинальности, и «по её мотивам» сочинил «Песни западных славян». Достоевский немедленно окрестил их «гениальными песнями настоящих славян, породнившихся с русскими». И где же тут правда? А что если француз Мериме тоже обладал кой-каким талантом «перевоплощения»? Ведь сумел же он выдумать пленительный образ испанской цыганки «Кармен», которым до сих пор восхищаются люди на всей планете!
Что же касается «всемирной отзывчивости русских», то в большей степени она проявилась, как ни странно, не в «православной России» XIX и XXI веков, а в СССР, у советских людей. Именно они служили примером для народов Африки, Азии и Латинской Америки, пытавшихся освободиться от колониальной зависимости. Помните, как к нам в гости приезжал чернокожий Поль Робсон, и как мы «проявляли участие» к судьбе Анжелы Дэвис? Помните, как нас любили на Кубе, в Чили, во Вьетнаме и в Никарагуа? А как мы братались с «родными» славянами в народной республике Болгарии, в Чехословацкой социалистической республике, в Польской народной республике, в социалистической федеративной республике Югославии? А как великолепно сумели наши актёры «перевоплотиться» в англичан в сериале «Приключение Шерлока Холмса и доктора Ватсона», за что королева Британии даже наградила Орденом актёра Василия Ливанова?
К сожалению, «всемирной отзывчивости» нам хватило всего на полвека или чуть больше. Формально в роли «всечеловеков» мы сумели продержаться с 1917 по 1990. А потом вернулись в мещанское болото капитализма, и оказались там в одиночестве. И как не старались «повиниться» перед Западом в своих «коммунистических заблуждениях», Запад  нас «не простил», а стал обвинять ещё с большим энтузиазмом. А вот пророчество Фёдора Михайловича относительно миссии «постигнуть и объединить всё многоразличие национальностей и снять все противоречия их» оказалось «ЛИПОВЫМ». Увы, ни русским, ни американцам, ни евреям, ни попам, ни коммунистам, ни либералам, ни другим потенциальным «всечеловекам» — так и не удалось «объединить и снять противоречия многоразличия национальностей»! Более того! Не удалось их даже «ПОСТИГНУТЬ»!!!   

3. Бунт Ивана Карамазова
 
Вера в Бога у христиан бывает «абстрактная» и «конкретная». «Абстрактная» вера отражается в  философских системах, апогеем которых является объективный идеализм и абсолютная идея Гегеля с его тезисом: «Всё действительное — разумно, всё разумное — действительно». Одним из первых этот тезис подверг обструкции Виссарион Белинский. Он полагал, что считать «разумным» весь абсурд реальной действительности — это в  высшей степени аморально. Вот, что он писал своему другу В.П. Боткину: «Все толки Гегеля о нравственности — вздор сущий, ибо в объективном царстве мысли нет нравственности, как и в объективной религии»... «судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб мира»... «если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчёт во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчёт каждого из моих братьев по крови».
Не исключено, что Фёдор Михайлович «уловил» и «трансформировал» эту мысль на свой лад. Вот что говорит Иван Карамазов своему брату Алёше: «О, по моему, по жалкому земному эвклидовскому уму, я знаю лишь то, что страдание есть, что виноватых нет, что всё течёт и уравновешивается, — но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться»... «Слушай, если все должны страдать, чтобы страданиями купить вечную гармонию, то при чём тут дети?» Совсем непонятно, для чего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию?.. Пока ещё время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного ребёнка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискуплёнными слёзками своими к «боженьке»! Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем ты их искупишь? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же это гармония, если ад: я простить хочу и обнять хочу, я не хочу, чтобы страдали больше...»
Какой ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ ПАССАЖ! «ЗАЧЕМ АД»? Позднее русский философ Николай Бердяев в категорической форме заявит, что сама «концепция ада» противоречит христианской религии, потому что это «религия любви», а не мучений! И всё же оба наших великих мыслителя (и Бердяев, и Достоевский) так и остались «убеждёнными христианами» до конца своих дней. Чтобы сделать последний шаг от «веры» к «неверию» им не хватило последнего шага. А, может быть, им показалось, что в этом шаге НЕТ КРАСОТЫ? Позднее я поясню, что имею в виду.   

Иван Карамазов так заканчивает свой монолог: «Не хочу гармонии из-за любви к человечеству... Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщёнными... Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если я только честный  человек, то обязан его как можно заранее. Это и делаю. Не бога я не принимаю, Алёша, я только билет ему почтительнейше возвращаю».
— Это бунт, — тихо и потупившись проговорил Алёша.

Позднее в критической литературе мелькала «версия», будто бы Достоевский хотел «привести» Алёшу Карамазова в стан революционеров. Крайне сомнительно! Хотя позднее в русскую революцию пришло немало людей самых разных верований. Однако сам Достоевский ни капельки не сомневался, что любая активная деятельность по усовершенствованию жизни людей, кроме религиозной, может привести только к разрухе, неразберихе, бунту и крови. После отрицательных отзывов на роман «Бесы» в статье под названием «Одна из современных фальшей» Фёдор Михайлович в оправдание говорил, что среди «нечаевцев» не все «идиотические фанатики», шалопаи, «монстры» и «мошенники»: «Не верю, не все; я сам — старый «нечаевец». И, тем не менее, все его герои из нигилистов и социалистов выходили у него «отрицательными». Виноват был их атеизм. Например, Ивана Карамазова он «свёл с ума» именно за то, что благодаря его «атеистической» пропаганде, равняющийся на его Смердяков убил Фёдора Павловича Карамазова. Зато попы, вроде старца Зосимы или архиерея Тихона, у Достоевского — мудры, как змеи, и фантастически проницательны! Например, старец Зосима каким-то непостижимым образом «узрел» в Мите Карамазове будущего мученика (каторжанина), а архиерей Тихон «угадал», что, написав «некрасивое» признание, Ставрогин покаялся «не до конца» и готов совершить самый тяжкий грех — закончить жизнь самоубийством.
   
«Бунт Карамазова» — это «классический» архетип сознания. Не понимая его,  нельзя понять ни жуткой волны терроризма, нахлынувшей на Россию во второй половине XIX века, ни революций 1905, 1917 гг., ни жёсткого советского атеизма, ни разочарования в христианстве, поразившего человечество после двух мировых войн. Свидетельством этого РАЗОЧАРОВАНИЯ является «постмодерн». Это философия современного человека и его образ жизни со всем его цинизмом, «релятивизмом» (добро, и зло — относительны!) и радикальным плюрализмом (у каждого — своя правда!).   

4. Если Бога нет, то всё дозволено

Я намеренно не поставил на этой парафразе кавычек. Именно в такой форме её не произносил ни сам Фёдор Михайлович, ни один из его героев. Но она является логическим выводом из мировоззрения Достоевского. А французский философ Жан Поль Сартр даже использовал её в  качестве «исходного пункта философии экзистенциализма».
 Формально её можно трактовать, как «ОДНУ ИЗ ВЕТОЧЕК» идеи №4. В начале романа «Братья Карамазовы» в дискуссии о роли церкви и государства старец Зосима, «слышавший» о статье Ивана Карамазова, заявляет: «... ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаем сердце, а настоящей кары, действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключённой в сознании собственной совести».
Аналогичная мысль проскальзывает как раз в тот момент, когда Иван Карамазов уже рассказал Алёше о своём «бунте». 

— Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? — горестно восклицал Алёша.
— Есть такая сила, что всё выдержит! — с холодною уже усмешкою проговорил Иван...
— Какая сила?
— Карамазовская... сила низости карамазовской...
— Это чтобы «всё позволено»? Всё позволено, так что ли, так ли?

Ещё больший градус этой «теме» придаёт изречение Фёдора Павловича Карамазова в разговоре с Алёшей: «... ведь коли бог есть, существует, — ну, конечно, тогда я виноват и отвечу, а коли его нет вовсе-то, так ли их ещё надо, отцов твоих отцов-то? Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить».
Замечательно! В октябре 1917 года так и случиться! «Пророчество Фёдора Михайловича в исполнении Фёдора Павловича» оказалось реальнее всех его остальных пророчеств!       
Ни одно крылатое выражение так не муссировали философы, богословы и прочие «гуманитарии» всех мастей. И, пожалуй ни одна аксиома (а это — именно аксиома, которую нельзя доказать или опровергнуть чисто теоретически) не вызывала  так много толков вплоть до самых противоположных. В журнале «Вопросы философии» № 9 за 2019 год даже появилась такая статья «Если Бог есть, то всё позволено» (Центральная метатема творчества Достоевского в современной европейской психоаналитической философии)».

Идею о том, что только бессмертные могут любить друг друга, можно рассматривать, как «веточку» идеи № 3. Но она имеет и самостоятельное значение.
«Конкретная» вера в Бога выражена в «Послании Святого Апостола Павла коринфянам: «Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна!» Именно вера в то, что мёртвый может воскреснуть, и является фундаментом «житейского» христианства. Фёдор Михайлович устами Миусова, который оглашает «идею» Ивана Карамазова перед старцем Зосимой, даёт собственное умозаключение из тезиса Апостола Павла. Соль его в том, что якобы нет никакого естественного закона природы, заставляющего людей любить себе подобных, кроме их веры в собственное бессмертие. Тема — интересная! Но тут я сразу замечу, что понятия «воскрешения» и «бессмертия» следует разделить! Они кажутся тождественными только на первый взгляд.
В реальной действительности соблазн «воскрешения» связан с завуалированным соблазном «переноса смерти» на какой-то более отдалённый срок. Раньше в СССР и сегодня в России я видел тысячи женщин, которые стояли с детьми-калеками возле Троице-Сергиевой Лавры или в очередях до мощей Святого Николая. Они страстно жаждали чем-то помочь своим деткам... Вопреки всем законам природы и медицины! И кто посмеет упрекнуть их в суеверии или в искренней вере в Бога? А на что им больше рассчитывать? Но ведь они понимали, что и сами когда-то умрут. Иисус Христос тоже «оживил» Лазаря (в Евангелие от Иоанна) на какое-то время. Но что с ним было потом? Или, может быть, этот Лазарь жив до сих пор?   
А что такое «бессмертие»? Киногерои, вроде «горца» Дункана Маклауда или тех, кто резвятся в телесериале «Бессмертная гвардия», могут развлекать только детей и подростков. Куда девать это бессмертие обычному человеку?
Кстати, насчёт законов... Вроде бы, нет закона, который бы «заставлял» любить ближнего. Но есть инстинкт самосохранения. И большая часть людей, заявляющих, что они истово верят в христианского Бога, всё же цепляются за жизнь всеми своими руками, ногами, зубами и даже ногтями. А, кроме того, есть «роевой» закон выживания популяций, который можно трактовать и как закон групповой солидарности. Известно, что не только люди могут жертвовать жизнью ради выживания рода, но и животные и даже насекомые, к примеру, пчёлы и муравьи. Кстати, не так давно в научной литературе промелькнуло известие, будто бы есть «генетическое предрасположение» человека к смерти. В это я верю! Чтобы популяция «совершенствовалась», приспосабливаясь к изменению среды обитания, её особям нужно постоянно мутировать, умирать и рождаться... А христианское «бессмертие» человека — это для природы «застой» и верный путь к смерти! Парадоксально? Да! Но «вечная жизнь» абсолютно противоречит законам природы.         
А теперь — о любви. Есть любовь мужчины и женщины. Есть любовь родителей и детей. Есть любовь к Родине... Все эти чувства связаны изящной неуловимой ниточкой с кратковременностью и необратимостью бытия, со страхом потери любимого существа.
«Две верных подруги — любовь и разлука — не ходят одна без другой...» — поётся в прелестном романсе. А ведь самая долгая и печальная разлука — это смерть! А какая «любовь» может существовать у «бессмертных»? Им же некого бояться и нечего терять... В любой грядущей «фазе» жизни они могут исправить любые ошибки... Можно, конечно, трактовать «вечную жизнь» в виде бестелесного («духовного»!) прозябания на «святой горе», где «волк и ягнёнок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею; и не будут строить, чтобы другой жил, не будут насаждать, чтобы другой ел,  не будут трудиться напрасно...» (из «мечтаний» Пророка Исайя).   

 Просто и мудро на этот счёт выразился Лев Толстой в своём дневнике за 1908 год: «Люди много раз придумывали жизнь, лучше той, какая есть, но, кроме глупого рая, не могли  ничего выдумать».   

5. Мир спасёт красота

Наверно, это самая модная и самая любопытная из идей Достоевского. А, кроме того, она — самая «долгоиграющая» и пока ещё не опровергнута временем. Мы о ней знаем по неожиданному эпизоду из романа «Идиот». Только что задремавший, а потом проснувшийся Ипполит, вдруг обращается к князю Мышкину: «Правда князь, что вы раз говорили, что мир спасёт «красота»?
«Господа, — закричал он громко всем, — князь утверждает, что мир спасёт красота!.. Какая красота спасёт мир! Мне это Коля пересказал...»
О красоте женщины Фёдор Михайлович распространялся много и с удовольствием. Она у него — и «загадка», и «тайна», и «страшная сила», с которой «можно и мир перевернуть»! Митя Карамазов уверяет брата Алёшу, что ему довелось познать «страшную и ужасную» силу красоты, соединяющей «идеал Мадонны» с «идеалом содомским»: «Тут дьявол с богом борются, а поле битвы —  сердца людей».
Однако понятие «красоты» у Достоевского не исчерпывается красотой женщины, а распространятся и на произведения искусства, и на религию, и на мораль. Проводить аналогию между эстетическими взглядами Достоевского и почитаемого им Шиллера вряд ли уместно. Шиллер рассуждал так: «Чтобы преобразовать человека морально, чтобы превратить естественное государство в нравственное, необходимо «найти орудие» такого изменения». А затем констатировал: «Теперь я достиг той точки, к которой были направлены все мои предшествующие рассуждения. Это орудие — искусство, эти источники открываются в его бессмертных образцах». Русский философ Константин Леонтьев ему «поддакивал», мол, «эстетическое мерило — самое верное, ибо оно единственно общее ко всем обществам, ко всем религиям, ко всем эпохам приложимое».
А вот что вещает нам Степан Трофимович Верховенский (в романе «Бесы»): «Я объявляю... что Шекспир и Рафаэль — выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества...» «Да знаете ли вы, что без англичанина ещё можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно»... (прототипом С.Т. Верховенского для Достоевского «послужил» Тимофей Грановский)
Однако никаких иллюзий насчёт преобразования жизни с помощью искусства сам Фёдор Михайлович не питал. «Красота» в его понимании — это категория нравственная. В «Приложению» к роману «Бесы», например, есть «Глава девятая», которая называется «У Тихона». Там Николай Ставрогин приходит в монастырь к архиерею Тихону и читает ему свою «записку», где подробно описывает все свои преступления, в частности, как он поглумился, а потом совратил малолетнюю девочку Матрёшу, и она повесилась, считая, что «убила Бога в себе». «Исповедь» Ставрогина производит жуткое впечатление.

Но Тихон неожиданно заявляет:
— Даже в форме самого великого покаяния сего заключается уже нечто смешное...
— Итак, вы в одной форме, в слоге, находите смешное? — настаивал Ставрогин.
— И в сущности. Некрасивость убьёт, — прошептал Тихон, опуская глаза.
— Что-с? некрасивость? чего некрасивость?
— Преступления. Есть преступления поистине некрасивые. В преступлениях, каковы бы они ни были, чем более крови, чем более ужаса, тем они внушительнее, так сказать, картиннее; но есть преступления стыдные, позорные...

Тут возникает невольная параллель с «аргументами» Родиона Раскольникова, оправдывающих грех «по-совести». «По-моему, если Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан... устранить этих десять или сто человек...  — объясняет он Порфирию Петровичу. Иными словами, есть преступления «красивые» и грандиозные, когда какой-нибудь Наполеон гробит миллионы людей, и его называют великим. А есть преступления «безобразные», вроде убийства гадкой старушки или совращения беззащитной девочки.
Обличать цинизм самого представления о «красоте преступлений» я не буду. В конце концов, это лишь условная «модель» для психологического анализа. А, кроме того, надо иметь в виду, что даже герои-преступники, вроде Ставрогина, Раскольникова или Смердякова, — это «птенцы» Достоевского. Он в каждого вложил частичку своей души. Но высшим критерием «нравственной красоты» для Фёдора Михайловича всегда был Иисус Христос. И никакая разумная логика, в том числе и отрицание «христианского ада» (о чём я высказывался в гл. №5), не смогла бы его подвигнуть на такой «некрасивый» шаг, как отрицание веры в Бога.
Достоевский до сих пор является непревзойдённым художником тайн человеческой психики. Он — великий живописец страданий. По вдохновению, по чувственности, по изощрённому разнообразию и глубине в описании страданий ему нет равных в мировой литературе! Он не только умел, но и любил описывать страдания, испытывая при этом какое-то странное упоение и блаженство. Достоевский несомненно был убеждён в «первородном грехе», то есть, в том, что все люди грешны уже потому, что они — потомки Адама. Ведь страдают у него не только преступники, но и все «бедные люди», все «униженные и оскорбленные»: и обитатели «Мёртвого дома», и Неточка Незванова, и «кроткая», и юная Настасья Филипповна, и Сонечка Мармеладова... Но страдания для Достоевского — это не столько мучения, сколько путь к искуплению грехов и нравственному «очищению» перед Богом. Ведь для него важны не просто страдания, а их религиозная миссия, которая непременно ведёт к раскаянию и спасению. Именно в этом он находил самую высшую «красоту»!
И если попытаться сформулировать идею Достоевского, обозначенную под № 6, то я бы сказал так: «МИР СПАСЁТ КРАСОТА СТРАДАНИЙ».